Геннадий Александрович Черкашин «Вкус медной проволоки»

ПОДАРОК

Маленький чёрный буксирчик, отчаянно сопя, пересёк бухту и скрылся за выступом Приморского бульвара. И снова ни шлюпки, ни катера. Бухта казалась вымершей, а сидящие на рейде чайки были похожи на плавающие комочки ваты. Иногда чайки взлетали и, лениво помахивая крыльями, плавно парили над бухтой. Оттого, что в бухте уже давно не было кораблей, вода стала на редкость прозрачной и чистой, в ней хорошо была видна рыба. Её было легко поймать, чайки толстели и становились, медлительными. Особенно мартыны. Огромные, с черно-белыми крыльями, они презрительно оглядывали нас круглыми поблескивающими глазами. Но сбить их из рогатки никому не удавалось.

Уже второй час я сидел на причале в Артиллерийской бухте, но все ещё не знал, что мне делать. Я уже стал злиться на себя, злиться оттого, что согласился прийти к Борьке на день рождения. «Дурак! Как пить дать дурак, - ругал я себя, глядя, как по дну ползают крабы. - Не мог соврать, что ли? Иду, мол, на рыбалку, и лады. А теперь ну что ему подарить? Что?!»

С Борькой я познакомился совсем недавно. Недели две назад. На Приморском. Какой-то шкет с Корабельной сбил у него с головы тюбетейку, сам же поднял и пошёл дальше, как ни в чем не бывало. «Чего ты, - закричал он, когда я дал ему по шее для начала. - Пошутить нельзя, что ли? Очень мне нужна его тюбетейка...» Вернув» тюбетейку Борьке, он отошёл подальше, показал мне кулак и крикнул:

- Вот только появись на Малаховой, я тебе припомню! Я тебе…

- Пошли, - сказал я Борьке, - Пусть хоть сто лет орет.

- Спасибо... - сказал он и протянул мне руку. - Мы только недавно из Поти, я здесь не знаю ещё никого. Мама будет очень рада, если ты придёшь к нам в гости.

«Чудак какой-то... Мама будет очень рада... Надо же такое сказать», - подумал я и позвал его на нашу улицу, и он пришел уже на следующий день. Мы научили его играть в швайку и крутить монету. Он даже продул Котьке рубль двадцать, но ничего, не заплакал. А вчера он пригласил меня на день рождения.

Со стройки, где работали пленные немцы, донеслись звуки губной гармошки. Потом гармошка смолкла и заработала пила.

К пленным в городе привыкли. Каждый вечер длиннющая серо-зеленая змея уползала по шоссе за кладбище, и каждое утро она возвращалась в город, расчленялась на куски и расползалась по стройкам. Привычно было видеть пленных, привычно было видеть очереди за хлебом, развалины вместо домов, привычно было видеть море, переходящее на горизонте в небо, а где-то там, за горизонтом, лежала жаркая и загадочная Турция.

«Ветер с Турции», - говорили старики. Однажды этот ветер занёс турецких рыбаков. Их фелюгу взяли в шторм ночью под Балаклавой. По городу разнёсся слух, что поймали шпионов.

- А чёрт его знает, - сказал тогда дед Семен. -- Может, неточно, и шпивоны они. А может, и не шпивоны, Завсегда так было, и до революции тоже, что наши баркасы норд-остом заносило до Турции. У Трапезунда аж вылавливали.

Дед Семен вечно торчал на причале. И трезвый, и пьяный. Когда пьяный был, то спал часто прямо на берегу, а рядом на песке валялась рыжая дворняга с чёрной злой пастью по кличке Боцман. К спящему деду Боцман никого не подпускал, а когда дед Семен был трезвый, то Боцмана никто не видел и не слышал, лежал он где-нибудь на солнце, прикрыв глаза и высунув язык.

Дед Семен был добрый старик, и я пришел сюда, чтобы посоветоваться с ним, но мне не повезло, и на причале я не застал его. Свесив над водой ноги, я кидал в воду плоскую гальку, и камешки по пять-шесть раз прыгали на волнах.

«Подарю ракетницу, - наконец решил я, приподнимаясь и отряхивая штаны. Ракетница лежала в сарае, завёрнутая в тряпку. Правда, у ракетницы был сломан курок, но его можно было починить.

Я уже пошёл к дому, но тут вспомнил, как Борька испугался простого «самоварчика», который я запустил при нем. «Самоварчик» было сделать раз плюнуть - вытащить пулю из патрона, отсыпать половину пороха, забить пулю обратно и снова засыпать порох. Потом порох поджечь и трясти до тех пор, пока пуля не вылетит из патрона. В руках оставалась тёплая гильза, с канавкой, если патрон был немецким.

- Ты же мог в... в... взор... ваться, - сказал Борька. У него были испуганные глаза и тряслись губы.

Эх, жаль, ракетница отпадала.

Я медленно брёл вдоль стройки, где двое немцев пилили бревно. Они пилили бревно вдоль - делали доски. Стучали молотки. «Ззз-зу-ук... ззз-зу-ук», - пел фуганок. Из-под фуганка вылетали белые шелковистые стружки. Они упруго завивались и казались продолжением звука. Я засмотрелся. Вдруг фуганок умолк.

- Эй... киндер, - немец столяр делал мне какие- то знаки рукой.

Я поискал глазами солдата конвойного. Он дремал в тени акации, облокотившись на штык. Я подошёл, потому что мне сразу стало любопытно. Рядом с верстаком стоял ящик, и немец присел на корточки перед ним. Я сделал то же самое. Он приподнял ящик, и я чуть не ахнул. Под ящиком, между двумя кирпичами, как на стапелях, стоял голубой двухмачтовый парусник, с вантами, реями, бушпритом и килем.

- Клипер, - прошептал немец.

От немца пахло деревом и потом. Он с улыбкой смотрел на клипер, и на мгновенье мы забыли, что нас может заметить конвоир. Немец опомнился первым.

- Брод... Хлеб, - сказал он. - Так...

Его толстые мозолистые пальцы с жёлтыми ногтями разошлись, отмеряя кусок хлеба, который надо было ему принести за клипер. Я смотрел на два жёлтых дрожащих ногтя и думал, где мне достать полбуханки. Я молчал, и тогда пальцы стали сближаться. Они сблизились всего сантиметра на три, но мне показалось, что они сделали огромную работу. Я кивнул и побежал домой за хлебом. Под ящиком остался подарок для Борьки Утешева.

В столе лежала начатая буханка хлеба - наша суточная норма. Чёрный кирпич, который на базаре стоил сто рублей. Обычно хлеб продавали разрезанным на десять частей, каждая часть стоила десять рублей. Если бы мы потеряли хлебные карточки, то... Об этом лучше не стоило думать. Думать об этом было страшно.

Я положил хлеб на стол и разрезал его. Хлеб был мягкий и липкий, он прилипал к пальцам. Меньший кусок я положил в стол и сразу же представил себе бабушкино лицо, когда она откроет дверцу. Я брал без спроса, зная, что мне столько не дадут. Спрятав хлеб за пазуху, я побежал обратно.

Солдат конвоир, закинув винтовку за плечо, медленно ходил взад и вперёд вдоль стройки. Наконец он снова примостился под акацией, и над его пилоткой заклубился густой махорочный дым.

Не теряя времени, я прошмыгнул под верстак.

Я сидел под верстаком и смотрел на короткие кованые сапоги и на алюминиевую пряжку с орлом и свастикой и ждал, когда появится рука с жёлтыми ногтями. Когда она появилась, я положил в неё хлеб и услышал, как немец сказал: «Гут».

Он снова присел перед ящиком и протянул мне клипер. Его светлые волосы взмокли и прилипли ко лбу. Через расстёгнутый ворот мундира виднелась серебряная цепочка на загорелой шее.

- Битте, - сказал он и улыбнулся. Улыбка у него получилась какая-то виноватая, так что я невольно улыбнулся ему в ответ.

- Я имею такой сын Хайнц, - сказал он.

- Я взял клипер.

- Ауфвидерзеен, - сказал немец.

Солдат по-прежнему сидел на камне и курил козью ножку. Я решил пройти за его спиной, а потом дуть во все лопатки.

- Погоди, - сказал солдат.

- «Отнимет», - подумал я. У солдата были усы и выгоревшие голубые глаза. Он протянул руку:

- Дай-ка.

Я послушно отдал ему клипер.

- Сколько дал?

Я смотрел на его усы. Усы были рыжие, от махорки, что ли. Я показал руками кусок хлеба, который отдал немцу.

Солдат покрутил клипер в руках. По его загорелому морщинистому лицу от глянцевитых бортов забегали солнечные блики.

Солдат вздохнул:

- Недорого. Считай, он этого стоит. Золотые руки у фрица. Я б так не сумел.

Он протянул мне клипер.

- Чтобы я тебя здесь больше не видел, понял?!

Я вздрогнул от неожиданности.

- Оглох, что ли? - крикнул солдат. - Здесь военный объект. Давай... давай отсюда...

Уговаривать меня не пришлось. Я примчался домой и сразу же бросился в огород к бочке, куда мы собирали воду. Водопровод работал два часа в день. Остальное время кран только шипел или вовсе молчал.

- Ты что делаешь у кадушки? - крикнула бабушка. Сердце моё сжалось, я вспомнил, что мне ещё предстоит. Бабушка подошла и посмотрела на клипер.

- Где ты его взял?

Я рассказал,

- Хлеб?! За эту ерунду, - удивилась бабушка. - Горе ты наше... Просто не знаю, что с тобой делать...

Она смотрела на меня своими карими, очень усталыми глазами.

- Подарок ведь, - сказал я.

- Что ж теперь сделаешь, - сказала бабушка и вздохнула. - Дари.

Времени оставалось ещё больше часа, и я вышел па угол, где ребята играли в «пожарника». Здесь были и Вовка Жереб, и Котька Грек, и Цубан, и даже горба­тый Вася. Вася был младше меня на год. Ни матери, ни отца у него не было, только старая бабка. Беднее Васи жил лишь один Киндер.

- Будешь ставить? - спросил Жереб.

Я порылся в кармане и нащупал десять копеек. Виту я всегда носил с собой - медный царский пятак. Отличная у меня была бита.

Я кидал биту последним. Он легла у самого круга, в котором лежали деньги, но попался какой-то дурацкий камень, она звякнула об этот камень и укатилась метра на два от кона...

- Я бью, - крикнул Вася и плюхнулся на колени. Я увидел, как над горбом поднялась рука с битой и услышал, как зазвенели деньги.

- Две есть, - сказал Вася и ударил третью. Монета взлетела и снова упала «решкой».

- У, черт!

- Спокойнее, - сказал Жереб и тоже смазал.

- Моя будет, - сказал Котька и ударил по самому краю монеты. Монетка перевернулась и легла на «орла». Котька взял две. Последнюю забрал Шурка Цубан.

Я сел на крыльцо. Единственное розовое крыльцо, которое сохранилось от двухэтажного дома. Крыльцо и одна стена, которая грозила рухнуть.

- С Перелешенской улицы к нам подошёл старик в соломенной шляпе, галстуке и в чёрном пиджаке. В руках он держал старый портфель. Он посмотрел, как ребята играют в «пожарчика», и покачал головой.

- Ай-ай-ай. Азартные игры!

Но на него никто не обратил внимания.

- Послушайте, дети, - его тень упала на кон, и я увидел, что Жереб злится. - Я хочу вам предложить, - продолжал старик, - киноленту. Это великолепная кинолента. За хлеб вы можете получить уникальные кадры. Вы только посмотрите - он полез в портфель и достал рулон плёнки. - Вы только посмотрите сюда - Видите, Гитлер в клетке? Этот изверг в клетке.

- Что ты к нам пристал со своим Гитлером! - крикнул Вовка Жереб. - Нету у нас хлеба.

- Зачем ты так кричишь, мальчик? - сказал старик в галстуке и укоризненно покачал головой. - И что ты такое говоришь!.. Как тебе только могло прийти в голову такое... Мой Гитлер! Нельзя так, мальчики, нельзя. Вы только подумайте: за один маленький кусочек хлеба я вам могу отдать исторические кадры. Это уникальные кадры. Берите эту ленту у старика - и через двадцать лет вы вспомните старого Либерзона, который за маленький кусочек хлеба подарил вам исторический документ. И вы будете тогда смеяться, потому что через двадцать лет никто не будет есть чёрный хлеб, а будет есть белый с маслом и чем хотите. Вы можете отдать мне деньги, и я вам дам немного кадров. Вы только посмотрите. Эта свинья - Гитлер.

- Нам самим нужны деньги, - сказал Жереб.

- И то верно, - сказал старый Либерзон и посмотрел на меня. - Вот ты, мальчик, посмотри на этого злодея. Ты мне кажешься умным и интеллигентным мальчиком, ты должен понимать, что такое непреходящие ценности истории.

- Я взял плёнку и посмотрел на просвет. Там действительно в клетке сидел Гитлер, а рядом улыбался Швейк. Кто из нас не видел этого фильма? Я видел его три раза и, конечно, очень хотел иметь эту плёнку.

- Ну как? - спросил старый Либерзон.

Я покачал головой:

- Не могу... Деньги я уже проиграл.

Старик улыбнулся. У него было всего четыре зуба, от силы - пять.

- Я понимаю... Сам был мальчиком... Но, может, ты принесёшь мне хлеба? Пару маленьких кусочков.

- Я вспомнил то, что осталось в буфете, и вздохнул.

- Я уже променял кусок хлеба на парусный клипер. Немец один сделал...

Старик перестал улыбаться.

- Странные мы люди, - сказал он. - Когда здесь были они, они забирали все, что им нужно. Не спрашивали у нас. Для нас им было не жалко только пуль, а нам не жалко для них хлеба. Странные мы люди... Странный народ.

Он повернулся и, сгорбившись, побрёл дальше. Его чёрный пиджак от старости и солнца был совсем серым, и только между лопатками оставался маленький кусок невыгоревшей материи - чёрная шестиконечная звезда.

- Тебе занять? - спросил Котька.

- Мне пора идти, - сказал я. - К Борьке Утешеву.

- Кормить там будут? - спросил Вася.

- Я кивнул головой.

- Везёт тебе, - сказал Вася. - Никогда не был на дне рождения. Не приглашают.

- Пошли вместе, - сказал я.

- Меня не пустят, - сказал Вася.

- Брось, - храбро сказал я. - Скажу, что ты мой друг. А подарка хватит на двоих - полбуханки, считай, отдал. Не подарок, а роскошь. Иди одевайся.

Вася засмеялся.

- Я мигом! - крикнул он.

Я посмотрел на свои ботинки. Они были в пыли, и я долго мыл ботинки под краном. Потом причёсывался. В большом зеркале отражался клипер. «А вдруг и правда Васю не пустят, - думал я. - Скажут: привёл без спроса. Да ещё на день рождения... Кто меня только за язык дёргал».

Я вышел на улицу. Вася уже стоял на углу и ждал меня. На нем был песочного цвета немецкий мундир африканского экспедиционного корпуса. Мундир был по колено. И рукава тоже были закатаны чуть ли не до локтя. Над карманом красовались две планки орденских колодок.

- Ну как? - спросил Вася. На клипер он не обратил никакого внимания.

- Ничего, - сказал я и посмотрел на его ботинки. Ботинки были большими, сороковой размер, не меньше, - Ботинки только помой.

- Боюсь, что она меня выгонит, - сказал Вася, когда на колонке помыл ботинки, - И штанов у меня новых нет.

- Не выгонит, - сказал я, - Пошли.

На дорогу от акаций падали длинные узорчатые тени. Цвели акации в мае. Белые, розовые и жёлтые. Цвели среди развалин, и их запах днём смешивался с запахом нагретого камня.

Цветы белой акации можно было есть. Каждое дерево имело свой вкус, и мы опробовали все деревья, пока не нашли одно, самое вкусное. Сидя на ветвях, мы ели белые сочные лепестки.

- Изверги! - кричали нам некоторые прохожие, - Что вы красоту портите?

Другие говорили, что цветы акации есть нельзя, потому что в них живут какие-то белые черви. Но нам было на червей плевать. Особенно хороши были цветы после дождя. К вечеру из цветов выливались в рот капли пахучей и сладкой водички, которую мы называли соком.

Мы пошли прямо через кладбище коммунаров, где был похоронен лейтенант Шмидт и его помощники, расстрелянные на острове Березань. И среди них был Сергей Частник, именем которого называлась наша улица. Пересекли сквер, где но время первой обороны находился Пятый бастион, и вышли на Пироговку.

В Борькином доме мы поднялись на третий этаж, и я громко постучал в крашеную деревянную дверь. Послышались шаги, и сердце моё сжалось, Я протянул Васе клипер.

- Держи.

Открыла нам Борькина мать. Отступать было поздно.

Это мой друг Вася, - сказал я. - Он круглый сирота.

Вася стоял красный и смотрел в пол.

- Заходи, Вася, - сказала Борькина мать.

Из комнаты слышались звуки «Розамунды». Дверь отворилась, и показался Борька. Он был в белой рубашке и в пионерском галстуке. Увидев клипер, он свистнул от удивления.

- Ого! Вот это фрегат.

- Боря! - мать укоризненно посмотрела на сына. - Кто это свистит в комнате?

Борька вертел подарок в руках.

- Ну, фрегат!

- Клипер, - сказал я.

- Ну, клипер! Жаль только, что пушек нет.

- Сделаем, - сказал я шёпотом. -Как самопалы. Медная трубка, дырочку напильником, набьём порохом, дробинку, запал, такой морской бой будет, ахнешь!

- А если взорвётся? - сказал Борька и побледнел. - Знаешь, он и без пушек хорош.

- Твоё дело, - я пожал плечами.

Мы вошли в комнату. С одной стороны дивана сидели две девочки, с другой толстощёкий мальчик. Какой-то «мясокомбинат» в курточке.

- Здравствуйте, - сказал Вася и поклонился. Девочки захихикали.

- Вы такой заслуженный, - сказала одна с розовым бантом - У вас столько орденов.

- Чего ты кланяешься этим дурам?! - шепнул я ему на ухо. Вася стоял красный и улыбался. Нашёл кому улыбаться. Воображулям каким-то.

- Вот это корвет! - сказал «мясокомбинат». - Дай подержать.

- Сломаешь, - сказал Борька.

- Витя, - сказал «мясокомбинат» и протянул мне руку.

- А на каком фронте вы воевали? - не унималась зануда.

- У нас у всех есть, - сказал Вася, - Игорь, скажи им.

- Да, - сказал я. - У всех.

Мы и правда все носили орденские колодки.

- Ах, ах, ах, - сказала зануда.

Витя прыснул. Я посмотрел на него. Витя перестал ухмыляться. Вторая девочка тоже не смеялась. У неё были большие серые глаза и косы. Я посмотрел на свои старые брюки и на ботинки, добела сбитые каучуковым мячом, и разозлился на себя. И у Вити, и у Борьки были чёрные блестящие ботинки и брючки из чёрного офицерского сукна. Засунув руки в карманы, я отошёл к книжному шкафу и стал рассматривать корешки книг.

Я любил книги. Раз в неделю я приходил в детскую городскую библиотеку на Приморский бульвар и клеил там старые книги. Книг было очень мало, так мало, что вся библиотека помещалась в будке киномеханика. Старая сгорбленная библиотекарша ставила передо мной стопку потрепанных книг, которые приходилось собирать по страничкам, клей, ножницы, бумагу, и часа два я клеил их, внимательно и осторожно.

Зато после я мог брать на полке любую книгу - и «Графа Монте-Кристо», и «Королеву Марго», и «Всадника без головы» - как раз те, которые выдавали далеко не каждому.

У Бориса на полке стояли книжки, которые я никогда не читал, и я подумал, что обязательно попрошу у него что-либо, когда скрипнула дверь, и в комнату вошёл высокий моряк с одной широкой жёлтой полоской на рукаве. Слегка прихрамывая, он подошёл к Васе и, протянув руку, стал знакомиться. Звали его Сергей Алексеевич.

- А это Игорь, - сказал Борька, указывая ему на меня и называя мою фамилию.

- Постой, постой, - сказал Сергей Алексеевич, поворачивая меня к свету. - Ну конечно, похож... и нос... и глаза, как у Георгия. Та же порода, я ведь не ошибся, да? .

Я растерянно смотрел на его покрасневшее лицо. У меня действительно был дядя Георгий, но мы ничего не знали о нем, ничего, даже номера воинской части. Прошло уже полтора месяца, как освободили город, но писем от него не было. В комоде в ящике, где хранилось извещение «... пал смертью храбрых» и письма отца, лежали и его старые письма - исписанные карандашом листки блокнота. Бабушка перечитывала письма, далеко отставив их и шевеля губами. Письма она читала долго, а сложив их, уходила во двор работать, и вокруг её рта собирались морщины, похожие на лучи нарисованного карандашом солнца. Бабушка не плакала. Плакала мама. Отец писал химическим карандашом, и от слез письмо становилось рябым, с синими пятнами. Синих пятен появлялось все больше и больше, и мне хотелось письма намочить водой, чтобы не видеть этих пятен, накопившихся за три года войны. И вот передо мной стоял человек, который знал моего дядю, младшего брата моего отца; этот человек хмурился, и я догадывался, отчего он так пристально смотрит на меня, но всё-таки спросил:

- Что с ним?.. Мы дали запрос в военкомат, но нам ещё не ответили. Мы ничего не знаем о нем.

- Георгий был моим другом, - сказал он. - Да... другом.

«Ну конечно, - подумал я, - конечно... был... Был... Это обязательное был».

- Я покажу тебе сейчас альбом, - сказал Сергей Алексеевич, торопливо открывая дверку шкафа. - Вот... здесь... Видишь? Это мы хороним его... Это митинг части... Салют над могилой... Это памятник...

Памятник... Жестяная пирамида со звездой и фотокарточкой. Памятник, который завтра увидит бабушка. На фотографии он улыбается. «Он всегда улыбался», - говорила бабушка. Всегда. Улыбался.

- Дети! Мыть руки и к столу! А вы о чем здесь так серьёзно? - Борькина мама тоже улыбалась. Я опустил голову. Саднило в горле, было не передохнуть.

- Вот Игорь... племянник Георгия он, понимаешь? - глухо сказал Сергей Алексеевич.

- Вон оно что, - протянула она. - Я сразу и не поняла. Твоя бабушка жива? - обратилась она ко мне.

Я кивнул головой.

- Сережа, ты завтра обязательно сходи к ним.

- Обязательно. Я приду. Скажи бабушке, что я обязательно приду. И что она пенсию получит, тоже скажи. Мы похлопочем. А война кончится, мы Георгию памятник сделаем, большой памятник, с бюстом. Знаешь, таких моряков, как он, ещё поискать надо. Ему третий орден Ленина посмертно дали. Это тоже ей скажи.

- Да, - сказал я. - Я обязательно скажу. Я скажу, а вы приходите. Приходите к нам, пожалуйста.

- Иди мой руки, - сказал он. - Не будем уж портить праздника. Зоя, покажи ему, где ванная.

Ребята уже вымылись и возвращались в комнату, только .Вася ждал меня возле ванной.

- Может, мне снять колодки? - тихо спросил он.

- Брось, - сказал я. - У зануды банты, а у тебя колодки.

- Точно, - сказал Вася. - У меня колодки.

- Ну вот, - сказал я и стал мыть руки. В комнате опять завели «Розамунду», трофейную пластинку на немецком языке.

 

МЕДАЛЬ

На Вовке была форма номер три - чёрные брюки, чёрная фланелька и бескозырка. А на груди висела медаль «За оборону Ленинграда». Вовка широко раскрывал рот и под аккордеон пел: «На нас девчата смотрят с интересом, мы из Одессы моряки...»

Девчонки хлопали ему безбожно. А медаль он все равно взял у матери. Взял после того, как хулиганка Нонка появилась вечером с медалью «За оборону Севастополя».

Вовка приехал к нам из Ленинграда, и поэтому он говорил: «Кто куда, а я в сберкассу». У нас таких плакатов не было.

У Нонки медаль была настоящая, не то что у Вовки. Но Вовке надо было пофорсить, и он взял её у матери. А Нонка не форсила. Она её получила за дело, но носила только по праздникам. В другое время носить медаль ей не позволяла мать. Она запирала медаль в комод. Кто поймёт этих взрослых? Нонка отлично дралась и в нужный момент всегда умела стукнуть коленкой. Было просто удивительно, что она носила платье.

Честно говоря, мне тоже было обидно, что ей дали медаль, а мне нет. Но, наверное, мне её давать и не стоило.

… Раненых было очень много. Они сидели на земле на площади Щорса возле школы, где был госпиталь. По их тёмным замученным лицам текли капли пота, и все они были небриты. Я никогда не видел так много небритых мужчин.

Некоторые из них стонали, некоторые нет, но пить хотели все. Тех, кто был ранен в руку, мы поили сами. Но они все равно поддерживали котелок грязной рукой, и если рука дрожала, то котелок стучал по зубам.

Котелки быстро пустели, и мы шли за водой на колонку, где сидела тётя Паша и открывала кран, только когда мы подставляли котелок, и закрывала, когда котелок наполнялся. А когда мы возвращались на площадь Щорса, то со всех сторон кричали: «Сынок, воды!»

Нас было немного, человек двенадцать. Самыми младшими были мы с Котькой Греком. Пока мы делали один рейс, ребята постарше - два, а Нонка с Гешкой - три. Они носились как угорелые.

Первым сдался я. Я ушёл искать осколок, такой же, какой был у Гешки, коричневый кусок металла с зазубринами. Мне надоело носить воду и слышать, как раненые кричат: «Сынок, воды!» У меня кружилась голова, хотя я пять раз мочил тюбетейку. Я ушёл, никому не сказав ни слова.

Вечером ко мне пришла Нонка.

- Ты почему ушёл? - спросила она, и я решил, что сейчас она мне даст по шее.

- Я устал, - сказал я. - Вы большие, а я маленький.

- Котька тоже маленький, - сказала она, - но он носил воду весь день. Мы носили воду до тех пор, пока её не перестали просить, и все время Котька был с нами.

Она смотрела на меня зелёными глазами, и я все ждал, когда она даст мне по шее.

- Твой отец геройски погиб под Киевом, - сказала она. Это была правда. Мой отец был первым с нашей улицы, кого убило на войне. Это случилось 9 августа сорок первого года. Его любили все мальчишки с нашей улицы и Нонка тоже.

- Ты не должен так себя вести, - сказала Нонка. - Если бы был жив дядя Саша... - и она вдруг ушла, так и не дав мне по шее.

На следующее утро я взял котелок и пошёл на площадь. Ребята не разговаривали со мной.

- Ничего, - сказала Нонка, - подуются и перестанут, а ты посмотри, как люди страдают... Кошмар.

Теперь я носил воду, стараясь не отставать от Нонки.

- Пейте, - говорили мы. - Пейте себе на здоровье, пока не напьётесь. Мы ещё принесём.

Раненые благодарили. «Молодцы, огольцы», - говорили они и улыбались. Когда мы совсем выдохлись и сели в тени передохнуть, прибежала Нонка и, вытирая потное лицо рукой, завопила, что нечего нам рассиживать в тени, а лучше устроить для раненых концерт.

- Давай! - обрадовался вдруг Дубай. - Я спою им «Цыплёнка жареного».

Концерт прошёл отлично. Цубана вызывали раз десять. Он пел, плясал цыганочку и изображал лай щенка. Я читал стихи, Вовка Жереб держал на руках стойку, а когда мы запели «Раскинулось море широко», её подхватили все, вся площадь.

Нонка сияла.

- Ну, что я вам говорила! - повторяла она, когда после концерта мы шли обедать. - Они же смеялись!

Когда школу разбомбило, госпиталь перевели в штольни, и раненые больше не сидели на площади. Город непрерывно бомбили и обстреливали снарядами. Из-под Бахчисарая била «Дора». Самая большая пушка в мире. Немцы специально перевезли её с линии «Мажино», чтобы ускорить взятие Севастополя. Снаряды этой пушки поднимали на воздух многоэтажные дома и оставляли глубокие воронки. Но город держался. Каждый день мы собирались в своём штабе и сообщали друг другу все, что удалось узнать:

- Обвязав себя гранатами, они бросились под танки и все погибли...

- Флот прорвался в бухту, и немцев вытурили с Северной. Мекензиевы горы снова наши...

- На Корабелке пустили трамвай, завтра идём кататься.

- Немцы потопили «Червону Украину»! У Графской...

- Эскадра ушла на Кавказ. Немцы сегодня бомбили в Инкермане стоянку линкора, а его уже и след простыл! Лихо обдурили!..

- Погибла «Абхазия»! Сволочи, санитарный транспорт бомбят, там же кресты!.. Эсминец «Свободный» тоже накрыли...

- Начался третий штурм. Теперь держись...

- Прорвался лидер «Ташкент»!!!

Мы ушли на этом лидере, последнем корабле, которому удалось прорвать блокаду. Погрузка шла ночью. В чёрной воде Камышовой бухты извивались оранжевые змеи. Город горел.

Мы вернулись в Севастополь через два года. В конце мая сорок четвёртого. И я снова увидел бабушку и своих друзей. Среди них не было только Жорки - его увезли в Германию.

- Представляешь, всего за четыре дня до освобождения, - сказал Гешка. - Немцы спасали технику и, чтобы наши не бомбили, брали с собой и женщин с детьми, на палубах держали.

- Изверги! - подтвердил Котька. - А чего стоит их «Лола»!

- Какая «Лола»? - поинтересовался я.

- Обыкновенная, - сказал Котька. - Был у них такой парусник. Во-первых, деревянный, во-вторых, мелкосидящий, а в-третьих, беззвучный, - никаких мин поэтому и не боялся, прямо по минным полям мог ходить, представляешь? Они на нем всякие там бумаги, документы, деньги, взрывчатку, все что хочешь перевозили.

- А что же наши лётчики? Куда они смотрели?! - удивился я.

- Вот в этом вся и штука, - сказал Котька, - что лётчики ничего не могли сделать. Немцы не дураки, похватали на улицах наших пацанов, девчонок; лётчики наши полетят, смотрят: дети на палубе - и айда обратно, кто ж детей бомбить будет. Да ты у Нонки спроси, она тоже на «Лоле» была.

- А-а, - отмахнулась от меня Нонка. - Была да сплыла. Пару рейсов на шхуне сделала в Констанцию, а как вернулись в Севастополь, я ночью за борт - и привет, а чего это ты интересуешься?

- Да так, - сказал я, - интересно.

- Что ж тут интересного?! Я вон от холода чуть ко дну не пошла, сам знаешь, какая вода в марте. Еле доплыла, а ты говоришь интересно, чудак человек. - И она отпустила мне в лоб такой шалабан, так щёлкнула, что у меня из глаз искры посыпались. - А скоро наши катерники освободили ребят. Понял?

- Ладно, поговорили, - сказал я и, повернувшись, пошёл к калитке. «Ну и вредина же она», - думал я, потирая лоб.

А Вовка Урбас сразу стал врать. Рассказывал, как он подрывал немецкие танки и стрелял по немцам из «максима». Нонка один раз не выдержала его трепотни и хорошо ему дала, так, что он заревел и пошёл матери жаловаться. А мать выскочила на улицу и орала во все горло, какая Нонка хулиганка. Урбаса мать, кажется, собиралась не только орать, но и еще кое-что сделать. Она схватила палку и пошла к нам.

- Посмотри, какая нервная, - сказала Нонка и смылась вразвалку.

А потом ей неожиданно дали медаль. Ей дали медаль после того, как в газете появилась статья и фотография. Один боец рассказывал, как они наступали на Севастополь, как они взяли Сапун-гору и как повели наступление на Херсонес. Когда наши дрались, изнемогая от усталости и жажды, худенькая девчонка, пробираясь ползком среди выстрелов и взрывов, стала приносить во фляжках воду. И каждая капля этой драгоценной влаги вливала силу в усталых бойцов. И на фотографии Нонка протягивала флягу улыбающемуся матросу с автоматом. И когда наш директор увидел фотографию, он очень удивился, потому что Нонка не была отличницей, а даже наоборот, но он всё равно куда-то пошёл, и Нонке дали медаль.

А теперь Вовка тоже нацепил медаль и пришел на утренник в школу. Он стоял в кругу и во всю глотку горланил: «На нас девчата смотрят с интересом, мы из Одессы моряки». Тоже мне Лемешев нашёлся.

Когда он кончил петь, девчонки ему безбожно зааплодировали, и он стоял и сиял, как электрическая лампочка.

Потом я видел, как Нонка подошла к нему и пожала ему руку.

- Ты меня извини, - сказала она, - что я тебя тогда...

- Чего уж там, - сказал Вовка. - Кто старое вспомянет, тому глаз вон.

Меня чуть не стошнило от этой сцены. Еще вчера его мать приходила к нам и показывала моей маме фотографии, и везде она была с медалью. Она рассказывала про блокаду и говорила, что Вовка был дистрофик и не вставал с кровати, что даже она на него махнула рукой.

Тут ко мне подошёл Котька. Он был в новой белой рубашке с пионерским галстуком.

- Видел Вовку? - восхищённо спросил он. - Морячок. С медалью. Я потрогал - настоящая.

- Дистрофик твой Вовка, - сказал я, - а медаль у него известно откуда.

- Завидуешь, - сказал Котька, и в глазах у него появилось то самое выражение, после которого у нас с ним всегда начиналось...

- Ну что, сейчас? - спросил я.

- Хоть сейчас, - сказал Котька.

- Рубаху твою жалко, - сказал я.

Котька совсем разволновался.

- Да?! - сказал он.

- О чем это вы? - спросил Вовка и положил руку Котьке на плечо.

- Слушай, Вовка, дай Котьке поносить медаль, пока у тебя мать не отобрала. Он отличный парень, не хуже тебя. Сам он стесняется попросить, - сказал я.

Вовка не понял, что ему я сказал. Он посмотрел на Котьку, потом похлопал его по плечу и важно сказал:

- Её, Котька, заслужить надо. Я, брат, у Средней Рогатки два танка поджёг, зря её не дают. - И он ушёл походкой бывалого моряка.

- Иди, Котька, и тоже поджигай танки, - сказал я.

- Ладно, Игорь, с тобой я завтра поговорю, - пообещал Котька и пошёл догонять Вовку. Ну и прилипчивый же был характер у этого Котьки!

 

ЛЁКА

Мы стояли у выхода из кинотеатра и ждали Котьку. Единственный в городе кинотеатр «Красный луч» помещался в подвале под разрушенным четырёхэтажным домом на улице Ленина. Из бывшего бомбоубежища наверх вела узкая чугунная лестница, и мы, чтобы не пропустить Котьку, повисли на перилах прямо над ней. У меня болела голова и немного тошнило, но я об этом ни капельки не жалел. Еще бы! Нам только что удалось второй раз подряд посмотреть новый фильм «В шесть часов вечера после войны». Это был неслыханный фильм! Это был фильм, где показывали ПОБЕДУ! Самую настоящую победу, с салютом на Красной площади, с танцами и цветами... Это было потрясающе!

Мы смотрели на лица выходящих из кинотеатра людей, и это тоже было потрясающе. Даже после знаменитых кинокомедий с участием Жарова или Ильинского ни у кого не было таких лиц, таких сияющих глаз, таких улыбок.

Котька вышел из кинотеатра последним. Он шмыгал носом.

- Чего это ты? - спросил Гешка и пожал плечами. - Смотри как растрогался.

На кончике Котькиного греческого носа висела какая-то мутная капля. Он снова шмыгнул носом, стараясь её загнать внутрь, но из этого ничего не вышло.

- Ничего не растрогался! Просто у меня в кино стащили кепку.

- Кто стащил?

- Не знаю, - сказал Котики. - Я смотрел кино. Я только сейчас увидел, что её нет.

Котька боялся своей бабки Яки. Она ему подарила копку, а теперь её украли, Котьку можно было не утешать - все ребята знали, что такое Яка. Она сожгла наш кирзовый мяч, который случайно перелетел через стенку к ней во двор. Она сожгла мяч Шурки Цубана да ещё дала по шее Котике. Лучшему нападающему нашей команды!

- Ясно! - сказал Гешка. - Подались за мной.

И он вдруг пошёл совсем в другую сторону от дома. Мы с Котькой пошли за ним.

- Может быть, придётся драться, - сказал Гешка. Я вздохнул, У меня болела голова. Мне хотелось домой. Но делать было нечего. Я нагнулся и положил в карман камень.

- Выбрось, - сказал Гошка. - А то нам не уйти.

Я нехотя выбросил.

- Будете оборонять меня с тыла, - говорил он, не останавливаясь. - Бейте, если что, ногами и не забывайте, что длинных хорошо брать на головку. Или в живот, или в зубы.

Он вёл нас к Владимирскому собору, в склепах которого были похоронены адмиралы Лазарев, Нахимов, Корнилов и Истомин.

Мы обошли собор и у стенки увидели всю банду хромого Лёки, и сам он стоял у стенки, прислонившись к ней спиной, а его костыль стоял рядом.

У меня похолодело внутри. С кем, с кем, а о ними драться не стоило. По вечерам они с криком проходили по нашей улице, провожая домой Лёку. В небо летели ракеты, пущенные из рогаток, а под стены домов - дымовые шашки. Ракеты сыпались на дорогу, как падающие звёздочки, и улица заволакивалась пахучим дымом. Они всегда пользовались этими шашками, когда хотели скрыться. Они прятались в развалинах домов и оттуда отбивались камнями, пока густой дым не заволакивал все вокруг. Когда мы дрались с карантинскими, побеждали те, с кем был Лёка.

И вот теперь мы подходили к ним. Мне было страшно, но отступать было поздно.

Впереди шёл Гешка, засунув руки в карманы. Лёка безразлично смотрел на нас. Ему и в голову не приходило, что кто-то осмелится с ними драться. Это было смешно.

Гешка подошёл к нему вплотную. Он стал так близко, что все остальные оказались дальше. Их было шестеро, кроме Лёки, и все старше нас с Котькой. Белобрысый Кугут сидел под стенкой и курил шикарный бычок. На прошлой неделе он отнял у нас обрез, и хотя он был один, а нас пятеро, мы не посмели и пикнуть. Если бы с нами был Гешка! Кугут боялся Гешки.

Гешка посмотрел на Лёку. Лека задумчиво смотрел на него.

- Ему надо отдать кепку, - спокойно сказал Гешка и кивнул в сторону Котьки.

- Какую кепку? - сказал Лека. - Что ты выдумал?

- Кепку, - сказал Гешка.

Кугут поднял голову.

- Двигай отсюда, - сказал он, - пока у нас хорошее настроение.

Похоже, что он говорил правду. Пора было двигать.

- Ну ладно, - сказал Гешка, - я предупредил по-хорошему.

И вдруг он, быстро схватив Лёку за грудь, поменялся с ним местами.

Теперь он стоял спиной к стене, и перед ним на единственной ноге стоял Лека. Он не падал только потому, что Гешка держал его одной рукой, а другая была занесена для удара.

- Я сейчас двину тебе. Потом я тебе не завидую, - сказал Гешка.

Кугут вскочил на ноги.

- Стоять! - крикнул Гешка. - Раз... - И он вывел Лёку из состояния равновесия.

Кугут застыл на месте.

- Я уложу его, а потом его костылём уложу вас, - сказал Гешка. Мы встали с ним рядом.

- Кугут, отдай ему кепку, - процедил Лека.

- Иди возьми, - сказал Гешка.

- Выбирай, - сказал Кугут, вытаскивая из-за пазухи кучу кепок. Котька взял свою.

- Пока, - сказал Гешка и поставил Лёку на место. Лёка улыбнулся:

- А у тебя это неплохо получилось.

Гешка тоже улыбнулся.

- Пошли, - сказал он.

- Ну, попадись нам! - крикнул Кугут.

- Заткнись, - сказал Лёка.

Мы спустились с Владимирской горки. Я задыхался от какого-то не знакомого мне чувства... Я чувствовал себя самым смелым, самым сильным человек ком. Я обожал Гешку. Я жалел, что никто не видел нашей победы.

- Здорово ты этого вора разделал, - сказал я, глядя на Гешку. Гешка остановился.

- Вора, - повторил он и посмотрел на меня. Он смотрел на меня, и я понял, что сказал что-то не то.

- Вора, - сказал он еще раз и вздохнул. - Ты видел, как он живёт?

Я отрицательно мотнул головой.

- Сегодня вечером пойдём, посмотришь, - сказал он.

Лёка жил недалеко от стадиона. Мы прошли через отверстие в стене, над которым красной краской было написано:

«Мин нет. Проверил сержант Еремеев. 15. 05. 44».

Гешка шёл впереди, я за ним. Стены дома сохранились, и на них еще держалась побеленная штукатурка.

- Вот здесь их накрыло, - шёпотом сказал мне Гешка. - Его мать, отца и бабку. А ему оторвало ногу. Еще в сорок первом.

У одной стены стояли ржавые остатки кровати. В углу торчала ручка самоката. Лёкиного самоката. Она торчала из-под земли и камней, и, наверное, самокат можно было откопать.

- Это была небольшая бомба, - сказал Гешка. - Просто прямое попадание.

Мы вошли во двор. За кустами сирени стояло что-то вроде сарая. Какая-то халабуда, сложенная без глины. Дверь была открыта, но вход был завешен немецким мешком.

- Можно? - крикнул Гешка.

- Заходи, - донеслось изнутри, и мы вошли.

Лёка лежал на кровати, подложив руку под голову, и курил. На днище перевёрнутой бочки лежал кусок хлеба и в газетной бумаге хамса. На земле стояло ведро с водой.

Гешка подошёл и сел на кровать, я на табуретку возле бочки.

Лёка покосился в нашу сторону, но продолжал пускать дым. Потом спросил:

- Шамать хотите?

Гешка качнул головой.

- Ну, как хотите, - сказал он. - А я еще не обедал.

Он тяжело поднялся и сел, облокотившись на бочку. Отломил по куску хлеба и подвинул нам.

- Давай, пацан, - сказал он,, глядя на меня. - Хамсу ешь. А то страху сегодня натерпелся, до сих пор бледный.

- Я-то... - протянул я растерянно и немного хорохорясь.

Он улыбнулся. У него было худое и, наверное, красивое лицо. У него были белые ровные зубы и печальная улыбка.

- Всё равно молодец, - сказал он, - стоял трясся, а не бросил его.

- Пропадёшь ведь, - сказал Гешка.

Лёка перестал жевать и снова откинулся на кровать. Он смотрел в потолок остановившимися глазами и молчал.

Мы тоже молчали.

- Я до войны мечтал быть моряком... Как отец… А теперь у меня нота чешется! Та, которой нет... - Было слышно, как тяжело и судорожно он дышит. Наконец, ему удалось перевести дыхание. - Сегодня пацаны кепок понатаскали. Ты думаешь, это много? Три кепки мне досталось. Надо бы теперь загнать, а загонять неохота. И вообще мне ни черта неохота. Разве только что жрать... Это мне всегда охота.

Он чиркнул зажигалкой и прикурил потухший «бычок».

- Заберут, хуже не будет, - сказал он, затягиваясь.

- Говорят, что протезы... - начал Гешка.

- Говорят, кур доят, оборвал его Лёка. - Протезы денег стоят, думать надо.

Гешка растерянно замолчал. Потом, легонько ткнув меня в затылок, сказал:

-Ладно, пошли.

- Сначала, синьоры, прямо, потом направо и налево, - сказал Лёка.

- Не заблудимся, - улыбнулся Гешка.

- Учти, что на тебя пацаны теперь зуб имеют.

- Как-нибудь, - сказал Гешка. Он еще что-то хотел сказать, но не сказал.

Гешка шёл какой-то сумрачный. Видно было, что ему не по себе. Да и мне сегодняшнее наше геройство уже не казалось чем-то замечательным, лучше бы набили морду Кугуту.

 

ВЕЛОСИПЕД

Я сидел во дворе и смотрел на велосипед. На свой собственный велосипед. Он мне нравился. Все больше и больше. Моим он стал пять минут тому назад. Парень, который продал нам этот велосипед, наверное, еще не дошёл до угла нашего квартала. В кармане гимнастёрки он уносил тридцать зелёненьких десяток. Он хотел сорок, но сошлись на тридцати.

- Ну что? Нравится?

Я посмотрел на маму. Она улыбалась, но улыбка была у неё не очень весёлая.

- Спрашиваешь! - сказал я бодро. - Пойду покатаюсь.

Мама кивнула головой.

На улице никого не было. Я подумал, не свистнуть ли мне Котьке? Нет. Надо сначала покататься самому. Я вскочил на велосипед и нажал на педали. Я с трудом разогнал велосипед, хотя жал на педали с такой злостью, что выпрыгивал из седла. Ничего удивительного в этом не было. Вместо камер под покрышками были противогазные трубки. Зато потом я долго катил, поставив ноги на раму, отдыхал.

Я помчался в сторону крепости, где дорога не так была побита снарядами. На повороте у бывшей голубиной почты я обогнал парня, продавшего велосипед. Он помахал мне рукой. На нем была застиранная гимнастёрка и галифе. Продавая велосипед, он говорил:

- Мы его вдвоём с корешом собирали. Не скупитесь, всего по двести на брата приходится...

Но на триста он все же согласился. Правда, мама отдала ему еще кусок сала, потому что денег больше не хватило. Он нёс еще и это сало, завёрнутое в газету.

Я сделал круг и поехал обратно. Попробовал без рук, но чуть не влетел в стену. В последнюю секунду я вывернул, задев стенку рулём. Руль был немецкий - перекидной. Его можно было поставить, как на гоночном, рукоятками вниз, а можно было наоборот. Но за рукоятки никто не держался, разве только девчонки. Руки надо было держать у самой рамы. Рама была нашей, от «Украинки». Рама и переднее колесо. Заднее колесо было немецким, чуть поменьше нашего. А крыльев не было вовсе. И багажника тоже.

«А, достанем!» - подумал я и увидел Вовку Дорофеева.

Он склонился над своим поставленным на попа полувзрослым велосипедом с одной педалью. Второй педали у велосипеда не было, даже шатуна не было.

Именно на этом велосипеде все наши мальчишки и научились кататься. С одной педалью тоже можно было кататься, а сам Вовка ездил даже без рук.

Проехать на Вовкином велосипеде до стадиона и обратно стоило двадцать копеек. По десять копеек два квартала.

- Кто хочет без рук, - говорил Вовка, - пусть платит по тридцать копеек.

Кататься можно было и в долг. Но только три ездки. На большее Вовка не соглашался.

Деньги он собирал на новый велосипед.

- А-а... - увидел он меня. - Ты, значит, купил этот драндулет.

- У тебя у самого драндулет, - сказал я. - Даже еще хуже... Калека, одним словом.

- Это еще какая калека?! - закричал он. - Какая еще калека, я тебя опрашиваю?

- Обыкновенная, - сказал я. - С одной педалью.

- Зато ход какой! Тебе и не снилось.

- Брось, - сказал я. - Расхвастался!

Вовка рывком поднял и перевернул свой велосипед.

- Кто кого до угла!

Мы помчались. Пока я набирал скорость, Вовка вырвался вперёд метров на двадцать. Пригнувшись к рулю и поставив левую ногу на раму, он быстро крутил правой ногой, отчего казалось, что он непрерывно лягается. Или отбивается от собак, которые его хватали за пятки. Я чуть не расхохотался, глядя на его старания. Анекдот, да и только, вроде чечётки одноногого деда Тараса, утильщика. Тот, как выпьет, так всегда на базаре цыганочку танцует.

И всё-таки до угла он домчался раньше меня, хотя я его уже почти догнал, и при этом у меня была такая скорость, что я даже не сразу рискнул тормозить и промчался мимо Вовки.

- Ну что? - крикнул он. - Съел?

- Если бы я не сделал... - сказал я задыхаясь, - Если бы я не прокатился до крепости и обратно, я бы тебя обставил.

- Держи карман шире!

Я слез с велосипеда и поставил его к стене.

- Сколько дал? - спросил он.

- Триста, - сказал я.

- Ого! Три буханки хлеба на базаре, - присвистнул Вовка. - Мне он предлагал за двести. Нашёл дурака! .. Хе-хе-хе! Мой двести стоит, а то и больше. Сразу отвязался.

Я вспомнил, как мама смотрела на меня после покупки. Мне стало обидно. Вовке предлагал за двести, а мы отдали триста, да еще сало.

- Брось, - сказал Вовка, - машинка и вправду хорошая. Надо только купить камеры. Новая камера на толкучке - полсотни. За полсотни можно купить и две латаных, если не больше пяти латок на камере. Если больше пяти латок, то уже пятнадцать рублей стоит. Понял? Купишь камеры - ход будет вот такой! - И он показал мне большой палец.

«Где достать деньги?» - подумал я. Из головы не выходило мамино лицо, когда она протягивала сало.

«Вот, возьмите вместо денег, если хотите». - И вздохнула.

- Где достать деньги? - сказал я. - Даже если по пятнадцать, это уже тридцать.

Вовка засмеялся.

- Чудак! Каждый рейс - двадцать копеек. Я вон себе новые камеры поставил: на переднем две латки, на заднем только одна. Понял?

Я кивнул головой. Пять мальчишек за вечер - это уже рубль. Через пятнадцать дней - одна камера, через месяц - две.

Котька прибежал ко мне через час. Сначала он свистнул - два коротких, один длинный, но, не дождавшись ответа, отворил калитку и заглянул во двор.

- Ну, машинка! - заорал он. - Мать купила, да?

Он присел и покрутил рукой педали.

- Блеск! Прокачусь?

- Гони до стадиона и обратно, - сказал я.

Котька побежал, толкая велосипед перед собой, и с ходу впрыгнул в седло. Высоко задрав нос, он покатил к стадиону.

- Отличный ход, - сказал он, вернувшись. - Еще можно? - Котька улыбнулся. Он был рад до чёртиков.

- Нет, Котька, - сказал я, - гони двадцать копеек, тогда поезжай еще раз.

Котька удивлённо посмотрел на меня. Он думал, что я шучу.

- Серьёзно, - сказал я. - Надо собрать деньги на камеры. Ты видишь, какой ход... Здесь же противогазные трубки!

- Противогазные трубки, - повторил Котька. Он сразу стал грустным. - Сейчас я принесу тебе двадцать копеек. Для Дорофея собирал.

Котька вернулся и сунул мне двадцать копеек. Они были тёплыми и чуть мокрыми. Он их сжимал в кулаке, когда нёс.

Котька поехал к стадиону, а я сел на углу на розовое крыльцо.

Котька вернулся и прислонил велосипед к крыльцу. Он сел рядом. На его лбу блестели капельки пота, он стирал их рукой.

- Говорят, скоро будет солнечное затмение, - сказал он. - Станет темно, как ночью. Надо стёкла коптить.

Велосипед стоял внизу и ждал пассажиров. Уже стемнело, а желающих покататься все не было.

- Интересно, отчего пушка бьёт, когда солнце закатится? - опросил Котька.

Я пожал плечами. Мне было не до пушки. Я ждал пассажиров. Наконец, хлопнула калитка напротив. Подошёл Вовка Жереб.

- Твой, что ли?

- Его, - сказал Котька. - Двадцать копеек, и гони до стадиона.

- Подожду лучших времён, - сказал Жереб и звонко сплюнул сквозь зубы. Он достал из кармана бычок и закурил. Дым Жереб выпускал через нос, и его широкие ноздри шевелились. Я решил, что дам ему покататься, когда никого не будет.

Шурка по прозвищу Цубан принёс восемьдесят копеек. Он проехал четыре раза. Последний раз он взял на раму маленького семилетнего Витьку.

- Не велосипед, а танк, - сказал он.

В это время, накручивая одну педаль, подъехал Вовка Дорофеев.

- Дай прокатиться, - попросил его Котька.

Вовка подмигнул мне,

- Бери, - сказал он. - Двадцать копеек, и лады, - Он поставил свой велосипед рядом с моим, - На выбор, Тариф тот же.

У Тольки Чугунка было сорок копеек. Двадцать досталось мне, двадцать - Дорофееву.

- Здесь не разживёшься, - сказал Вовка, - поеду к карантинским.

Он сел на велосипед и закрутил своей правой.

В этот день я заработал рубль двадцать. За неделю я набрал шесть рублей тридцать копеек. Дорофеев больше не приезжал на наш угол. По утрам, когда мы стояли в очереди за хлебом, он интересовался, как у меня идут дела. Он зарабатывал больше, У него было три места, где он мог зарабатывать.

Каждый вечер я выводил велосипед на угол и ставил его у розового крыльца. Котька катался в долг. Чугунок тоже. Шурка всегда платил. Жереб не катался, Мне никак не удавалось остаться с ним один на один. Вообще все было, как прежде, и всё-таки...

В субботу вечером мы играли в футбол. Я с Котькой против Жереба, Цубана и Тольки Чугунка. В воротах стоял Витька. Мы выигрывали со счётом 2:1. Мне удавалось обводить и Вовку Жереба и Шурку. Потом я пасовал Котьке.

В кармане у меня звенели шестьдесят копеек. Велосипед лежал у ворот. Вдруг я увидел, что мяч, пробитый Чугунком, угодил в велосипед. Прямо по колесу.

- Ты чего это? - спросил я.

- А чего ты калечишь? - крикнул он.

- Кто, я?

- Да, - крикнул он, - ты!

- Врёшь, - сказал я, - я тебя не трогал. А ты по велосипеду трахнул нарочно.

- И правильно, - сказал Чугунок. - Чтобы не валялся на дороге.

Я подошёл к нему вплотную:

- Получить захотел?

Он был пониже меня и уже в плечах.

Мальчишки встали кругом.

- До первой кровинки, - сказал Жереб.

Чугунок сразу же бросился на меня. Я попробовал поймать его встречным ударом, но он увернулся. Он был увёртлив, и мне никак не удавалось хорошо приложиться, хотя он несколько раз попал мне по лицу. Наконец он пригнулся, он метил в мой подбородок. Я только этого и ждал. Я поймал его голову и дал ему коленкой по носу. Он упал. Когда он поднялся, под его носом растекались усы. Было уже так темно, что я не видел их цвета. Они казались чёрными. Котька и Цубан подбежали к нему.

- Всё, - сказал я и собрался уходить.

Жереб молча смотрел на меня.

- Нет! - крикнул Котька. - Это не кровь. Ты поцарапал старую болячку.

У Чугунка не было болячки.

- Это кровь, - сказал я.

- Где?

Чугунок повернулся. Цубан прятал в карман носовой платок. Жереб, засунув руки в карманы, смотрел на меня... Они не били меня только потому, что у нас был закон: «Двое одного не бьют».

- Давай дальше, - сказал Чугунок.

- Давай, - сказал я. Но драться мне уже не хотелось. Я почувствовал вдруг безразличие ко всему на свете. И я перестал ощущать боль. Я отбивался и думал: «Когда это кончится?» Наконец мне удалось хорошо попасть Чугунку по носу. Он упал. Меня тоже не держали ноги, и я лёг рядом.

- Довольно, - сказал Жереб. - Хватит.

Ребята подняли Чугунка, и я слышал, как они пошли на угол к водоколонке. Ко мне никто не подошёл. Я встал и побрёл к велосипеду. Меня качало. Я поднял велосипед и попробовал поехать. Петляя, я проехал немного, но у меня закружилась голова, и я упал, ободрав колено. Я выполз из-под велосипеда и потёр ушибленную ногу. Переднее колесо продолжало вращаться, мелькали спицы.

Прихрамывая, я дошёл до водоколонки. Здесь уже никого не было. По дороге шли домой рыбаки. В руках они несли плетёные, похожие на чемоданы корзинки. Пахло свежей рыбой.

Я подставил голову под струю. Лицо защипало, как будто в него вонзились сибирские клещи. В эвакуации один впился мне в висок. Врач долго пинцетом вытаскивал его. Сначала туловище. Потом головку. С тех пор у меня сохранился шрам, похожий на след оспы.

Я снял майку и вытер ею лицо. Потом пошёл к дому. «Надо лечь спать, пока мама не вернулась с работы», - подумал я. В бабушкином окне мерцал свет от коптилки. Я заглянул в окно. Бабушка стояла на коленях и молилась богу:

- Господи, верни ребёнку отца, хоть без рук, хоть без ног, только верни... Может, он в плену, разыщи его, господи, и верни, я прошу тебя...

Из угла на бабушку смотрела икона. Ветерок через крытую марлей форточку шевелил пламя коптилки. По иконе бегали блики.

- Верни отца ребёнку. Не оставь его. Не делай его сиротой...

В комоде теперь лежали два извещения. Одно на отца. Другое на моего дядю. Он погиб под Новороссийском. Бабушка просила господа уже не первый раз. Мы часто слышали о том, что возвращаются люди, которых все считали погибшими. Мать тоже на что-то надеялась. Я это видел. Она не раз мне говорила: «А вдруг и он вернётся?»

Спал я во дворе под виноградником. Я пошёл и лёг на кровать - вот-вот должна была вернуться с работы мама.

Я слышал, как хлопнула калитка, а потом, как звякнул крючок.

- Что, уже спит? - удивилась она.

- Этот чёртов велосипед, - сказала бабушка. - Он совсем замотался.

- Но он так хотел его, - сказала мама.

«Только бы не подошла меня поцеловать», - подумал я и зарылся лицом в подушку. Она подошла ко мне и постояла надо мной. Потом её тёплые пальцы пробежали по моим волосам, и она ушла в комнату.

Я лежал с открытыми глазами. «Что я им сделал? - думал я. - Разве кто-нибудь обижался на Вовку Дорофеева? Платили деньги и ездили... Вот и все. А тут...»

Порывами дул ветер. Над головой шумели виноградные листья. Листья метались по чистому небу, заслоняли звезды... Вращалось переднее колесо велосипеда: «ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж». Прозрачный серебряный крут... Из темноты слышались голоса мальчишек. Потом шум воды. Они ушли, бросив меня одного. Болело колено...

Я закрывал глаза и пытался уснуть. Болело колено... У Чугунка росли усы. Чёрные усы. Они ползли над губой и стекали на подбородок. «Это не кровь!» - кричал Цубан. «Но ведь до первой кровянки...» - «Это не кровь!» - кричал Цубан. Шумели листья над головой. Их шум был похож на шум прибоя. Прибой накатывался с другой стороны двора. С той стороны была видна бухта. Где-то простучал поезд. Мне захотелось уехать...

Мама стояла надо мной и пристально смотрела на меня. Наверное, я проснулся от этого взгляда.

- У тебя все лицо в синяках, - сказал она. - Что случилось?

Я вспомнил. Вчерашнее всплыло, стало противно, как от касторки.

- Ничего. Это пройдёт. Не волнуйся.

Она вздохнула.

- Если бы ты знал, как мне трудно с тобой без отца.

- Не беспокойся, - повторил я. - Это пустяки. Пройдёт все это.

Она ушла.

Целый день я провалялся в кровати, читая книгу. Бабушка, увидев синяки, так разозлилась, что схватила велосипед и увезла его в сарай.

- Из-за этого чёртова велосипеда уже всё лицо - один синяк! - кричала она. - Я вас знаю. Ещё убьют ребёнка. Говорила ей: не покупай! Не покупай! Пусть теперь пропадёт к чёртовой матери.

К вечеру она отошла и разрешила взять велосипед.

Я вышел на улицу. Мальчишки как всегда сидели на розовом крыльце.

Я подъехал к ним. Они молча смотрели на меня. По их лицам нельзя было понять, что они обо мне думают. Я прислонил велосипед к крыльцу и по ступеням поднялся наверх.

- Вот. Пересчитайте, - я положил деньги на камень. - Все деньги, которые получил от вас.

Потом спустился вниз и сел на велосипед.

- Теперь тебе фара не нужна, - крикнул Цубан. - Ха-ха!

Они ржали за моей спиной,

Я повернулся.

- Ну-ка, слезай, - сказал я и прислонил велосипед к крыльцу.

- Тебе что? Мало вчера получил, да? - крикнул Чугунок. Глаза у него припухли, стали узкими, как у китайца, но синяков заметно не было,

- И ты слезай.

- На арапа берёшь! - крикнул Цубан, - Ну-ка, пошли, Чугунок.

Жереб посмотрел на Шурку:

- Сядь, Чугунок, или я буду за него. Иди, Цубан, один. До первой кровянки.

Я ждал Цубана внизу. Мне было все равно. Я знал, что сейчас свалю его на землю, а потом буду драться с Чугунком и с Жеребом, если дойдёт до этого, хотя он был в пять раз сильнее меня. Мне было все равно - я готов был драться со всем светом.

Цубан мялся. Он переступал с ноги на ногу, не решаясь спуститься вниз. Я смотрел на его пыльные босые ноги и ждал.

- Он чокнулся, - крикнул Котька. - Кончаем, ребята.

Они молчали.

Я поднял голову.

Шурка все еще стоял, не зная, что ему делать.

Я взял свой «драндулет». От противогазных трубок покрышки стали бугорчатыми, колеса искривились и сильно «восьмерили», хотя я уже несколько раз подтягивал спицы, когда обод начинал биться о вилку. Было ясно, что колеса скоро «полетят».

«Ладно, - подумал я. - Вам же хуже».

Я развернул велосипед и. покатил в сторону крепости. Теперь мне было наплевать, что они обо мне думают.

Утром я пошёл мыть ялики. Было еще совсем рано, но у причала уже покачивались два пустых ялика, и с третьего выгружали рыбу.

- Могу подраить ялик, - сказал я.

- Добро, - сказал рыбак.

- Чем будешь брать? Деньгами или рыбой? - спросила его жена. Она была в бушлате и в резиновых сапогах.

- Мне бы деньгами, - сказал я.

- Идёт, - сказал рыбак.

Жена поднялась на причал и взяла большую корзину с кефалью.

- Захватишь остальные! - крикнула она. - Не задерживайся.

Рыбак кивнул головой.

- Иди помогай! - крикнул он мне. Он подогнал ялик к берегу, и мы вытащили его на песок.

- Вот тряпки. Помоешь дно тоже. Потом приходи ко мне. Меня зовут дядя Серёга.

Дядя Серёга поднял вторую корзину со ставридой и ласкирями. Я взял одну ставридку. В руке она ожила и забила хвостом.

- Полтора рубля получишь. Хватит?

Я бросил ставриду обратно:

- Не беспокойтесь. Будет блестеть, как новенький.

Дядя Серега улыбнулся:

- Ну валяй.

Я взял брезентовое ведро и принёс воду.

«За неделю заработаю на камеру». Я снял майку и положил её на камень. Потом принёс еще три ведра воды и их тоже выплеснул в ялик. Согнувшись, я залез под носовую банку, где лежала «кошка». Здесь пахло смолой и рыбой. Я драил дно и насвистывал: «В нашу гавань заходили корабли».

Кто-то дотронулся до моей спины. Я попятился назад и поднял голову. Надо мной стоял Котька. На кончике его греческого носа висела капля. Он шмыгнул носом.

Я пришел тебе помогать, - сказал он, не глядя на меня. - Бабушка сказала; что ты здесь...

Я молча протянул ему ведро.

Через две недели мы купили обе камеры. На одной было десять латок. На другой только три.

 

ВКУС МЕДНОЙ ПРОВОЛОКИ

Лампа вдруг закоптила, по стене дота заплясали тени. Фёдоров подошёл к лампе, снял стекло, обмотав его тряпкой, и подрезал ножницами фитиль. Потом снова вставил стекло. Стало светлее, и я увидел его губы.

Его губы были порваны в нескольких местах. Срослись они неровно и полностью не закрывали зубов. С одной стороны нижняя губа была вывернута, с другой стороны её почти не было видно. Верхняя была стянута в одну сторону.

- Ну? - сказал Федоров, возвращаясь к телефону. Он внимательно осмотрел нас. Его взгляд остановился на мне.

- Адрес?

Я хотел соврать. Я уже открыл рот, чтобы соврать, но, посмотрев на его губы, вдруг сказал правду.

Он отвернулся и стал крутить ручку телефона.

- Мостовой, - крикнул он в трубку.

Шурка задышал мне в ухо:

- Кому это надо?

Шурка был прав. Я покосился на Котьку. Котька стоял по стойке смирно. Через плечо у него висела противогазная сумка с вышитой надписью «Казанджи». В сумке были Котькины тетради и учебники. Еще там были булочки, которые нам выдавали в школе. Мне захотелось есть.

Скрипнула дверь, и в дот вернулся старшина Зурико.

- Вы у меня третьи за неделю, - сказал он. - Великое переселение народов. Куда бежали, генацвале?

- В Африку, - пробурчал Шурка. - К неграм и обезьянам. Охотиться за слонами.

Послышался шум приближающегося автомобиля.

- Завтра ты еще не так будешь острить, сопляк. Я тебя сам домой отведу, клянусь.

Зурико вышел.

Бежали мы в Лубны. К Шуркиной бабке. Бабка писала, что домик сохранился и сад тоже, и приглашала их приехать. Но Шуркиной матери было некогда, - она работала в госпитале. Тогда Шурка подбил нас.

- Поедем, - сказал он. - Отожрёмся. Это же Украина, всесоюзная житница. Сметану будем есть. Мёд.

Мы согласились. Бежали мы в субботу, сразу после уроков. А погорели мы глупо. Поздно заметили КПП и поздно легли на дно кузова. Ложиться не стоило. Это уж точно. Зурико так и сказал, снимая нас с форда: «Честный человек, покидая запретную зону, не будет прятаться при виде КПП».

- Рубать будете? - спросил Федоров. Он прошёл в угол дота. Зашуршало сено. Он склонился над вещмешком и достал банку американской тушёнки и финку с наборной ручкой. Финка беззвучно вошла в банку. Он протянул банку Жеребу.

- Хлеб и ложки на столе.

Мы молчали. Он толкнул ногой дверь и вышел. Он был высок и костист. Он сильно нагнулся, выходя из дота. Над его плечом на секунду заискрились звезды и опять исчезли.

- Уже вечер, - грустно сказал Котька.

- Вам-то что! - сказал Шурка. - А мой любимый дядя орденоносец имеет сто килограммов весу.

- Нюни распустили, - Жереб презрительно сплюнул.

- Плюй, Жереб, плюй, - сказал Шурка. - Зуб даю, что он и тебе по шее смажет. Он к тебе слабость питает.

- Не имеет права, - буркнул Жереб.

- Спорим, - Шурка протянул руку.

- Идите к чёрту! - крикнул Жереб. Он встал из-за стола и улёгся в углу на сено. Сено было покрыто парусом.

- Комфорт, - крикнул Шурка и лёг рядом. Мы е Котькой доели тушёнку и тоже легли.

Сено было свежее. От него пахло солнцем, наверно, его долго просушивали.

Было мягко. Я сам не заметил, как уснул.

Проснулся я неизвестно отчего. За столом сидели Фёдоров, Зурико и незнакомый матрос. Они ужинали,

- Что будем делать с ними? - спросил матрос и кивнул в нашу сторону.

- Завтра отвезём. Сменимся и отвезём. Эта такая шпана, знаешь, да?

- Пацаны как пацаны, - сказал Фёдоров. - Налей еще чайку.

Сахар хрустел у них на зубах. Они пили и курили махорку. Запах сена исчез. Мне было не заснуть. Я злился. «Водохлёбы, - думал я. - Другие воюют, а они здесь чаи гоняют. И еще шпаной обзывают».

- Слушай, Федоров, - сказал Зурико, - всё хочу у тебя спросить... Между прочим, почему у тебя такие губы?

- Да так, - задумчиво протянул Федоров. - Фельдфебель один постарался.

- Ты что, в плену был, да? - удивился Зурико. - Брось, кацо, не надо меня пугать.

Фёдоров затянулся и, вздохнув, выпустил узкую и долгую струйку дыма.

- Мне повезло. Меня отбили партизаны. Я ещё партизанил.

- Реабилитировал, стало быть, себя, - сказал третий.

- А где ты сам был, когда мы сдавали Севастополь, - вдруг зло крикнул Фёдоров, - А?!

- Меня еще тогда не призвали, - растерянно сказал матрос, - меня только весной мобилизовали. Как раз в мае.

- Мобилизовали… - усмехнувшись, повторил Фёдоров и повернулся к Зурико. - А меня взяли на Фиоленте, помнишь, как это было. За спиной море. Отступать уже некуда.,.

Я лежал с закрытыми глазами и слушал. Было жаль, что ребята спят и не слышат всего этого. Бывает же такое - они спят, а он рассказывает. Бывает же такая невезуха.

Мне было так жаль, что они не слышали всей этой истории, что, когда Зурико, Прошкин и Фёдоров пошли встречать очередную машину, я растолкал Шурку, чтобы все рассказать ему.

- Слушай, Цубан, я такое тебе сейчас скажу - ахнешь, - прошептал я над его ухом. - Поднимайся.

- Они ушли? Отлично! - заорал Шурка и растолкал Жереба. - Живо! Живо! - кричал он. - Они ушли. Сматываемся!

Огромная круглая луна, как прожектор, освещала всю долину: и голый склон холма позади нас, и шоссе под нами, и верхушки тополей за речкой. Трава от росы была мокрой, от реки тоже несло сыростью - Котька громко отбивал зубарики и ругался, глядя на луну злыми глазами.

- Ссс-терва мало-к-кровная... Чтобб ты сдохла!

- Тише, - недовольно прошептал Шурка, - кажется, идёт.

Котька прикусил зубами рубашку. Мы прислушались. Под мостом гулко шумела река, кто-то неразборчиво говорил на шоссе, и где-то действительно подвывал мотор.

На шоссе показался «форд». В свете его фар я увидел Зурико. Сзади с автоматами стояли Фёдоров и Прошкин.

- Документы! - крикнул Зурико и вышел из полосы света.

- Айда, - прохрипел Шурка. Мы кинулись следом и, петляя, перебежали через дорогу. У реки Шурка остановился.

- Пойдём по воде, - шёпотом сказал он.

- Зачем? - Котька трясся от холода. - У них же нет собак.

- У пограничников зато есть. Жереб, подтверди.

- У пограничников есть собаки, - сказал Жереб и снял свои штаны.

- Я пойду так, - сказал Котька. - Мне уже все равно.

Мне тоже было все равно. От росы уже промокли и брюки, и тапочки. Я зачем-то закатал до колен брюки.

Вода оказалась теплее, чем я думал. Мы пошли против течения, и вода нам сначала была по колено.

Из головы не выходил рассказ Фёдорова.

- Ребята, - шёпотом сказал я. - А я знаю, отчего у него такие губы.

- Не губы, а кошмар, - сказал Котька.

- Потом. Могут услышать, - зло прошипел Шурка.

Вода хлюпала под ногами. Дно то было песчаное, то илистое. Там, где дно было илистое, было глубже и течение спокойнее. На перекатах течение усиливалось. На перекатах были скользкие камни. Приходилось цепляться за ветки ив.

Речка была узкой и извилистой. Мы то шли по колено, то проваливались по пояс. Я начал уставать.

Неожиданно провалился Жереб. Он только успел сказать: «Ух ты» и ушёл под воду. Он вынырнул и долго плевался. Ему сразу стало холодно.

Он так разозлился, что полез на берег. Ему опять не повезло. Он зацепился ногой за корягу и растянулся во всю длину. Его голова опять оказалась под водой.

- Жереб глушит рыбу! - сказал Котька.

- Пиндос! - крикнул Жереб и побежал вниз по течению, куда уплывали его штаны. - К чёртовой бабушке! - ругался он, зачем-то выкручивая штанину. - К чёртовой бабушке и пограничников и их собак! Пусть они лопнут!

- Надо выходить к станции, - сказал Шурка, указывая рукой вправо. - Это где-то там.

Мы пересекли сад. Рассветало. Силуэты гор справа стали отчётливее. Небо за ними порозовело, в ущельях паутиной повис туман. От быстрой ходьбы стало жарко. Наконец, за грядой тополей мы увидели товарный состав, к которому уже подкатывал паровоз. Состав не охранялся, и мы по одному забрались в тёмный вагон, плотно задвинув за собой дверь. Вдоль одной стены тянулись свежие, только что сделанные нары, от которых еще пахло струганым деревом, поэтому мы сразу же улеглись, забившись на всякий случай в самую глубь, к стенке. Испуская протяжные вздохи, паровоз ткнулся в состав, вагон дрогнул, заклацали буфера, и через короткое мгновенье поезд тронулся.

- Ну, наконец-то, - радостно вздохнул Шурка. - Поехали, слава аллаху.

Ребята засмеялись и стали что-то говорить друг другу, а у меня из головы не выходил Федоров. Я снова и снова видел его лицо с разорванными губами.

- Я знаю, отчего у него такие губы.

- Потом... Потом... Прибереги на потом.

Они были правы. Впереди еще много дней езды, и поэтому все самое интересное, конечно, надо оставить на потом, чтобы не было скучно в дороге. Мы ведь будем долго ехать в вагоне, очень долго ехать в вагоне, будем все дальше и дальше уезжать от Севастополя, все дальше и дальше, на Украину, в эту всесоюзную житницу, и, чтобы не скучать, мы будем рассказывать друг другу всякие забавные истории про войну, и про приведения, и про бандитов, и мало ли что еще. А потом мы приедем, наконец, туда, где живут украинцы, где говорят на украинском языке, и они на своём украинском языке у нас спросят: «Откуда вы, хлопцы?», а мы скажем: «Из Севастополя», а они нам скажут: «Из города русской славы? Неужели?! Мы так рады». Да, они наверняка так скажут, или они скажут ещё лучше. А потом они попросят рассказать нас что-нибудь героическое, и тогда я расскажу им о Фёдорове, о том, как их, пленных, вели по родному городу, который все еще дымился, и как он запел матросскую песню «Варяг», и как все подхватили и пошли чётким парадным шагом, с гордыми лицами. Я расскажу им об этом, думал я, и о том, как эсэсовцы зашили Фёдорову рот медной проволокой. Сначала ему, а потом всем остальным. Они хохотали и щёлкали лейками. Они думали, что теперь моряки замолчат. Они ошиблись. «Веришь, мы снова запели, замычали, чтобы эти гады знали, что это наш город. Наш! Понимаешь, на-аш, а не их, и мы бы допели, даже если бы они пустили в ход автоматы...» Допели, даже если бы пустили в ход автоматы... Автоматы...

- Всё! - заорал я, вскакивая с нар. - Я дальше не поеду!

- Чего ты? - удивлённые пацаны повылезали с нар и уставились на меня. - Белены объелся?

- Не еду, и все!

- Как не едешь? А клятва?! Мы же поклялись!..

- Да, мы поклялись! - крикнул я. - Мы поклялись, а я всё равно не могу.

- Трус сопливый, - прошипел Жереб. Схватив меня за грудь, он смотрел на меня немигающими голодными глазами. Всегда голодными глазами. Он хотел на Украину. Он был самый здоровый из нас, самый сильный, он хотел наесться. Он хотел пожить сытым. Он не понимал меня. - Трус сопливый! Трус сопливый! Трус сопливый! Жалко руки марать, проваливай.

Он с силой оттолкнул меня, я попятился, стараясь вернуть равновесие, но вагон качало, и я упал, больно ударившись головой.

- Идите и жрите своё сало! - крикнул я, поднимаясь и ощупывая затылок. Мне хотелось плакать. Не то от боли, не то от обиды. Но плакать я не собирался. Плевать я хотел на их кулаки. - Кретины! Думаете, им не обидно? Они вернули нам город, а мы из него за салом, как крысы. Давай, Жереб, ну?

- Тихо, пацаны! - крикнул Котька. - Кажется, станция. Симферополь, наверное.

Поезд затормозил и остановился.

- Счастливо доехать! - крикнул я, открывая дверь. - Попутного ветра!

Спрыгнув на перрон, ослеплённый ярким солнцем, я не сразу узнал чёрные, обгорелые стены севастопольского вокзала. Позади вдруг раздался хохот, и я услышал, как Котька крикнул мне:

- Подожди.

 

ШОКОЛАД

Мы играли в футбол, когда на площади Щорса показались американцы. Мяч мы вырезали из гусеничной резины подбитого «тигра». Танк мы нашли на кладбище в густых зарослях сирени, куда он влетел, не разбирая дороги, прямо по могилам.

Когда мы по очереди финкой вырезали кусок каучука, мы всегда обсуждали, куда они побежали дальше. Отсюда они могли смотаться в Херсонес, или в Камышовую бухту, или еще дальше - в Казачью, но куда бы они ни бежали, везде впереди вставало море, а сзади катилась волна наших матросов - «полосатых дьяволов», и немцы не ждали от них пощады. Поэтому, прижатые к морю, они дрались за каждый камень, и, может быть, именно здесь и были самые страшные бои за Севастополь. Здесь и на Сапун-горе.

Мяч получился тяжёлым и твёрдым, как камень. Сначала он жутко отбивал ногу, но потом мы стали привыкать, а когда уже совсем привыкли, появились эти американцы. Трое офицеров в морской форме.

Мы еще утром знали, что в бухте стоит американский сухогруз, который пришел к нам, потому что в Ялте началась конференция. На эту конференцию Рузвельта и Черчилля везли через наш город, чтобы показать им, как он разрушен.

Они ездили по городу как раз в то время, когда мы сидели на уроках. Учились мы в бомбоубежище под школой, потому что нашу школу разбомбило - остались лишь обгорелые стены и засыпанные штукатуркой и стеклом лестничные площадки до второго этажа.

Мы с Котькой Греком сидели на кирпичах, и вместо парт у нас тоже были кирпичи, а у некоторых были столы и стулья. У нас тоже раньше был стол на двоих и два стула. Стол притащил я, стулья - Котька. У нас были самые шикарные стулья в классе, и все нам завидовали. Но в один прекрасный день кто-то стащил наш стол и наши стулья, и с тех пор мы с Котькой сидели на кирпичах. Котькина бабушка Яка тогда очень рассердилась и пошла в учительскую проверять, не поставили ли их туда или к директору. Но в учительской стульев не было, а к директору она не пошла.

Мы сидели с Котькой на кирпичах и играли в морской бой, когда Марья Сигизмундовна, наша учительница, сказала:

- Дети, завтра придите все нарядные, наденьте самое лучшее. Вы знаете, что в нашем городе сейчас высокие гости, и не исключена возможность, что они придут к нам. Ведь наша школа была самой большой в городе.

Мы пришли с Котькой домой, и я сказал бабушке, что к нам завтра приедут высокие гости и пусть она оденет меня получше.

Бабушка сказала:

- Ждите, больше им нечего делать, как к вам в гости приезжать.

Её тон меня обидел. А когда она увидела, что я обиделся, она приготовила мне белую рубашку и выгладила брюки, но никто к нам так и не приехал. Учительница сказала, что они уехали в Ялту на конференцию.

А на следующее утро ко мне прибежал Котька Грек и сказал, что пришел огромный «американец», и мы сто раз бегали на него смотреть. Мы, конечно, очень удивились, когда вдруг эти американцы притопали к нам. Мы тут все сразу стали форсить, особенно Котька Грек. Он так всех обводил, что у меня созрело решение сделать его капитаном команды. Вот уже две недели капитаном был я, но сегодня Котька играл почище меня, демонстрируя лучшие качества советского футбола перед иностранцами.

Даже Киндер старался. Он бегал, как чудик, и всё время терял правую тапочку. Тапочки были брезентовые, на негнущейся подошве, вырезанной из старых автомобильных покрышек.

Киндер возвращался за тапочкой и натягивал её на синюю в цыпках и царапинах ногу. Носков у него никогда не было. Хотя его звали Лёней, все называли его Киндером - так повелось еще с тех пор, когда здесь были немцы. Он жил с очень больной матерью и пятилетним братом Юркой.

У нас был уговор: все довески отдавать Киндеру. Поэтому каждое утро Юрка стоял возле магазина и ждал, когда мы отдадим ему мягкие, липкие, тёплые и очень, очень вкусные кусочки хлеба. Дома считалось, что мы их съели по дороге. Все собранное за день Киндер относил на базар и менял там на мясо, или на крупу, или на американский комбижир, а потом шёл домой, топил плиту и готовил обед. Часто матери становилось так худо, что он сам и кормил её, совсем как маленькую, из ложечки. Покормив мать, Киндер приходил к магазину и устраивал Юрке нагоняй, потому что Юрка, вместо того чтобы стоять и ждать, когда мы отдадим ему свои довески, гонялся за собаками, и сделанная из мешковины сумка развевалась за его спиной, как флаг.

Обычно после очереди мы тащились ловить рыбу или крабов. Киндер шёл с нами. Он не брезговал ничем, даже зеленухами, только бесчешуйчатых, покрытых слизью «собак» он со злостью бил о камни. В холодное время мы ходили на свалку или на кладбище охотиться на пичуг из рогаток, и, если нам удавалось подбить что-нибудь, мы отдавали птиц Киндеру. В такие дни он часто смеялся, подмигивал и похлопывал себя по животу, который почему-то у него был побольше наших, хотя сам он был тощий, как хамса.

Когда Котька забил гол, союзники захлопали в ладоши, а самый длинный американец поманил нас к себе. Он показал на какую-то коричневую коробку и сказал, что это шоколад. Как-то моряки угощали меня шоколадам, маленьким коричневым кусочком, который тут же растаял во рту. Другие ребята его не ели - это уж точно. Жереб даже спросил у меня, что вкуснее: виноград или шоколад. Тоже мне, нашёл, что сравнивать!

- Виноград - это виноград, - сказал я. - А шоколад - это… это..|

- Конфета, - подсказал мне Котька.

- Какая конфета! - я рассмеялся. - Чудак этот Котька, нашёл конфету, умора, да и только!

- Конфета - это конфета. Подушечка, например, леденец, - сказал я, - А вот шоколад - это шоколад. Это... - я поцеловал кончики пальцев и закатил глаза, - Вот что такое шоколад!

- Да-а-а.. - протянул Котька в задумчивости. Выло похоже, что на этот раз он всё понял,

И вот теперь мы, как загипнотизированные, смотрели на толстую коричневую плитку, которая плавала перед нашими глазами по воздуху то влево, то вправо.

- Шоколад! - повторил американец и, отойдя на некоторое расстояние, вытащил из чехла кинокамеру

- Нас будут фотографировать, - сказал Котька и попытался прилизать свой чуб,

- Зачем? - спросил я.

- Так надо, - авторитетно сказал Котька, Ему было виднее.

Длинный офицер присел, навёл на нас кинокамеру и кинул плитку. Плитка взлетела вверх и, кувыркаясь, упала на землю. Меня немного удивило, зачем он её кинул, а не протянул нам, но когда Киндер подбил её ногой, я все понял. Они думали, что мы вцепимся в этот шоколад и будем рвать его друг у друга, как голодные собаки. Мы будем драться, а они будут снимать, а потом показывать у себя в Америке.

Я крикнул:

- Киндер, пас! - и он мастерски пасанул мне эту плитку, а я с ходу послал её Котьке - пусть тоже подержится: шоколад ведь!

Аппарат американца стрекотал, а сам он кричал: «Это шоколад, это шоколад!» А мы гоняли этот шоколад. И еще бы долго гоняли, если бы Вовка Жереб не паснул его американцам. Тогда Киндер прыгнул на плитку, и понеслось...

- В Кейптаунском порту, - пел Киндер, - с какао на борту «Жанетта» поправляла такелаж...

Мы тоже вопили, а шоколад расползался под тапочками Киндера. Но Киндер не обращал на это внимания и топал ногами так, что поднялась пыль.

Потом Киндера стошнило. Он изгибался и рычал, как будто его выворачивало наружу. Мы бросились ему на помощь, но он лёг на землю и стал громко и часто дышать. Мне показалось, что Киндер умирает.

Невысокий американец повернулся и пошёл прочь. За ним потянулись остальные. Американцы, вдруг свернув с дороги и карабкаясь по камням, скрылись за стеной разрушенного дома. Вся правая сторона этого квартала лежала в руинах. Её можно было пройти насквозь вдоль и поперек.

Нащупав рогатку, я кинулся следом. Я не собирался стрелять в кого-нибудь из них, нет. Я только собирался хорошим выстрелом разбить киноаппарат.

Я пошёл наперерез и спрятался за кустами сирени перед стенкой, в которой была дыра. Я видел, как они остановились, и уже поднял рогатку, когда тот, что был поменьше остальных, вдруг треснул верзилу по роже.

Они стояли друг против друга, один ниже другого на голову и намного поуже в плечах. Верзила мог убить своего противника одним ударом. Третий американец, задрав голову, смотрел на небо. Вверху кружились чайки.

«Чайки над берегом. Будет шторм, - подумал я, - обязательно будет шторм».

А третий все смотрел на чаек. Он молчал. Он делал вид, что ничего не видит. Тогда тот, что был поменьше, снова треснул верзилу по роже. На этот раз он бил хуком. Верзила отлетел в сторону и по стене сполз на пол. Он сидел на земле, расставив ноги, и не решался встать. Это стоило показать ребятам. И я бросился за ними. Но, не добежав до них, я увидел, как перепачканный сажей и известью верзила выбежал на дорогу и, оглядываясь, понёсся на угол, откуда была видна бухта и пароход.

«Виктория» ушла через три дня. Все эти дни на берег выезжали амфибии, груженные ящиками. В ящиках были подарки. Через месяц мама принесла мне ковбойку, бежевое пальто из верблюжьей шерсти и нательный комбинезон, который я почему-то стеснялся носить.

 

КИНДЕР

- Понимаешь, матери опять очень плохо, вчера приступ был... - тихо произнёс Киндер. Он стоял передо мной и почёсывал руку - у него началась экзема. - Сейчас навалом идёт ставрида. Я помою ялики, и мне что-нибудь перепадёт, ставриды дадут или денег. Нужно купить мяса, поэтому я попрошу денег. Хоть немного мяса, чтобы сварить ей бульон. Посмотри, чтобы Юрка не съел весь хлеб или чтобы у него не отобрали его.

- Иди, - сказал я, - все будет в порядке.

Мы вышли из-за угла, и я стал в свою очередь. Подошёл Котька и с ходу примазался ко мне.

- Это ещё что такое?! - сказала женщина, которая стояла за мной.

- Я занимал, - сказал Котька. - Спросите у него.

- Он занимал, - соврал я.

- Ничего не знаю, - сказала женщина. - Я его здесь не видела.

- Я его просил занять, - сказал Котька.

- Он просил, - сказал я.

- И вам не стыдно обманывать старших? - спросила она.

- Подумаешь, всего полбуханки, - сказал Котька.

- Вот так всегда! - возмутилась женщина. - Стоишь, стоишь, и конца-краю не видно.

- И не говорите, - поддержали её другие. - И ещё пекло такое...

- Да, такого пекла весной ещё не было. Если опять летом засуха будет, то жди голода похлеще нынешнего, - грустно сказала женщина, которая стояла за мной. Котька подмигнул мне. Мог и не подмигивать - и без него я теперь знал, что они уже забыли о нем. Я знал, что они сейчас начнут делиться друг с другом своими бедами, рассказывать, кто у кого и где погиб, кто ранен, что пишут с фронта. Стоило им затронуть эту тему, как они переставали замечать что-либо - и ко мне могла примазаться вся наша улица.

Но тут я услышал заливистый лай щенка и, посмотрев за угол, увидел, что Юрка кружится на месте, а вокруг него носится щенок, гоняясь за сумкой, в которой было немножко хлеба.

- Опять за старое! - сказал я строго.

- А что, нельзя?

- Мы вон стоим с Котькой, и ты стой.

- Ладно, - сказал он с неохотой.

- Жди, когда мы получим.

- Я и жду.

- Ну и жди.

- Дай мне часы твои поносить? - неожиданно попросил он.

- Ну вот еще! Где ты видел, чтобы такие шкеты носили часы? Подрасти сначала.

Я вернулся в очередь и покосился на свои часы. Они были совсем как настоящие. Жаль только, что в них не было пружины, но стоило покрутить головку, как стрелки начинали двигаться и показывали время. Часы подарила мне мама, и все мальчишки завидовали мне. Мне предлагали за них две рогатки из противогазной резины, бензиновый коптильник, сделанный из снарядной гильзы, сто немецких патронов с трассирующими пулями и сломанную ракетницу. Но я не соглашался.

- Следующий, - сказала продавщица.

Я протянул карточки.

- Ты больше не мог их скомкать? - сказала продавщица и отрезала от каждой карточки по талону.

- Дайте с довеском, - попросил я.

Она дала с довеском.

Мы вышли и отдали довески Юрке.

- Уже всё? - спросил Котька.

- Ещё Жереб не приходил, - сказал Юрка.

- Жереба не жди, - сказал я. - Его мать стала перевешивать хлеб дома, ей надоело, что он не приносит всю порцию.

Мы с Котькой вернулись домой, а маленький Юрка поплёлся на базар искать Киндера.

Вечером я пошёл в штаб-халабуду.

Штаб мы построили в одной развалине из камней и покрыли его ржавым железом. Каждый вечер мы собирались в штабе, куда мы натащили травы и немецких винтовок. Они все еще валялись где попало, и патронов к ним всегда было вдоволь.

Иногда мы устраивали «салют победы», и тогда по всей улице хлопали калитки и долго не смолкали собаки. Потом родители начинали звать нас. Они боялись бандитов. Говорили, что в Севастополе орудует банда «Чёрная кошка». Поздним вечером поодиночке ходить боялись, в каждой развалине мерещился бандит.

Все ребята были уже в штабе. В углу лежал Вовка Жереб и курил отличный «бычок». Не было лишь одного Киндера.

В этот вечер мы пошли в кино. По средам и субботам в воинских частях показывали кино, но, чтобы его увидеть, нужно было незаметно проскочить мимо часовых. Мы перелезли через стенку у самого моря, проползли мимо часового, потом еще метров сто бежали мимо казармы и причалов, где стояли торпедные катера, мимо складов, где хранились торпеды, пока не попали на киноплощадку. Здесь уже сидели другие ребята - и наши, и карантинские, но и среди них Киндера не было. Мы сели на землю перед экраном и стали ждать начала. Сзади нас на скамейках сидели матросы и девушки, которых они провели через проходную. Девушек они проводили, а нас никогда. Девушки громко смеялись, а мы должны были молчать, потому что в любую минуту мог появиться дежурный и вывести нас.

Дежурный появился и строго посмотрел на нас. Это был усатый мичман с голубой повязкой и пистолетом.

- Вот пацаньё, - сказал он, - в любую щель просочится. Ну щё мне с вами робыть?

Он ушёл, не тронув нас. Когда начался фильм, еще группа ребят прошмыгнула к нам. Но и с ними Киндера не было. Его вообще никто не видел в этот вечер.

Утро было такое же чистое, как и вчера, и так же сильно припекало солнце. Но её уже не было в живых.

Гроб стоял на столе, и они сидели перед ним и молча смотрели на мёртвую мать. Рядом стояла кровать с немецкими мешками вместо простыней. Мешки были жёлтыми, с чёрными орлами со свастикой. Поверх них лежало аккуратно сложенное лоскутное одеяло. Подушек не было вовсе.

Я сел в углу и тоже стал смотреть. Мне было жутко, но я не уходил. Юрка ковырял в носу и следил за мухой, которая кружила над мёртвой. Киндер не шевелился. Его губы были плотно сомкнуты, а грязные, в цыпках и царапинах руки неподвижно лежали на серых латаных штанах.

Потом пришли ещё несколько пацанов и сели рядом со мной. Стали заходить взрослые.

Вошёл одноногий дед Тарас-утильщик. У него был маленький ослик и маленькая тележка, и он ездил и собирал утиль. Дед Тарас один поднял гроб, обхватив его двумя руками, словно маленького ребёнка, и понёс к выходу. Его деревянная култышка застучала чаще и громче.

- Словно пух дочка. Кожа да кости остались, - Гроб он поставил на тележку и, взяв ослика под уздцы, пошёл со двора.

Мы пошли следом.

На улице к нам пристроились несколько старушек. Они вытирали слезы уголками косынок.

Все ребята с нашей улицы, с Шестой Бастионной, с Батумской, и с других улиц присоединялась к нам, и, когда мы вышли на шоссейку, которая вела на кладбище, за тележкой с гробом шло около полусотни мальчишек и девчонок.

Мы спускались по шоссе, а навстречу нам поднималась колонна пленных. Когда они приблизились к нам, конвоиры вдруг остановили колонну и развернули немцев лицом к дороге. Теперь мы шли вдоль серо-зеленой стены, но кое-где были чёрные пятна бывших гестаповцев и эсэсовцев. Вес они были высокие и сильные, и по их лицам не было заметно, чтобы они голодали.

Колонна была длинная, Мы долго шли вдоль колонны, потому что наш маленький ослик не торопился, ведь он привык ходить с дедом Тарасом, а одноногий дед быстро ходить не умел. Ему и так сейчас было туговато: шоссе спускалось под гору, и от этого он старался идти мелкими шагами и еще рукой опирался о тележку.

На кладбище у могилы деду помогли снять гроб, и старушки подвели детей прощаться.

Киндер поцеловал мать в лоб, Юрка тоже. Потом Юрка заплакал. Дед Тарас нагнулся пониже, забивая гвозди.

Киндер молчал. Молчал он и когда мы руками бросали нашу белую, как мел, каменистую землю, и она дробно стучала по крышке гроба, и когда насыпали маленький холмик под кипарисами, и когда уходили о кладбища. Короткие неуклюжие тени у ног утюжили пыльную выгоревшую траву. «Траве уже все безразлично, - думал я, глядя себе под ноги, - ей не страшно солнце, потому что солнце, как бы ни палило, никогда не убьёт её корней, и она не ждёт дождя, потому что дождь уже никогда не вернёт ей зелени». Глаза Киндера тоже казались сухими и пыльными.

Я шёл рядом, и мне хотелось сделать ему что-то приятное, как-то утешить его. Но что я мог сказать ему... И вдруг я увидел свои часы. Они были почти как золотые. С чёрным циферблатом и золотыми стрелками. Покрутишь головку - стрелки вертятся. Я поискал глазами Юрку и увидел, как он уже, наверное, всё позабыв, сидел на тележке, дёргал вожжами и понукал ослика деда Тараса. Я снял часы и протянул их Киндеру.

- Возьми, они так нравились Юрке.

Киндер кивнул и положил их в карман. У его дома мы расстались. Мы по очереди пожали ему руку. Мы знали, что больше его не увидим, - на следующий день рано утром их должны были отправить в детский дом под Бахчисарай.

 

ВОЗВРАЩЕНИЕ ЭСКАДРЫ

Утро 8 ноября было пасмурным. С северной стороны порывами дул ветер, гнал серые волны на каменную стенку Приморского бульвара, пена подлетала высоко, падала на стены бывшей биостанции, где до войны был аквариум, У выхода из пустынной бухты сиротливо чернел маленький вахтенный буксирчик. Над Инкерманом собирались тучи. Казалось, что пойдёт дождь. Поэтому по время переменки мы с Котькой остались в классе доигрывать в морской бой.

Мы играли в морской бой и ни на кого не обращали внимания, хотя в углу боролись два брата-близнеца Кравченко по прозвищу Пчёлы. Их прозвали так потому, что они напоминали пчёл, вечно шумели и задевали друг друга. Сначала они боролись, но потом Игорь вылил Борису в рот чернила, и дальше их уже пришлось разнимать. Это сделал Вовка Жереб. Но тогда они вместе напали на Жереба, потому что им всегда было всё равно с кем драться: друг с другом или вместе против третьего. Пришлось бросить морской бой и разнимать их. Потом уже весь наш класс разнимал друг друга. Драка кончилась, потому что вдруг раздался грохот. Я решил, что обвалилась школьная стена. Все притихли и уставились на потолок. Грохот повторился снова и снова. Где-то стреляли из орудий. Мы бросились наверх. Под ногами затрещала штукатурка и зазвенели осколки стёкол.

На втором этаже я увидел Гешку и протиснулся к нему.

- Смотри, - взволнованно сказал он. - Возвращается…

В бухту медленно входила эскадра; трёхтрубный крейсер с высокими башнями заслонил от нас стены Константиновского равелина.

- «Красный Крым», - сказал Гешка.

Гешка узнавал корабли, которые мы не видели три года. Они шли в кильватер, пять великанов, четыре крейсера и линкор.

Эскадра салютовала. Линкор стрелял из главного калибра. Грохот стоял такой, что можно было отдохнуть. В ушах звенело.

- Открывай рот, когда стреляют, - крикнул мне Гешка. Сбоку появился Котька.

- Айда на Приморский! - крикнул он. Мы побежали в класс за портфелями. Когда в классе собрались все, вошла учительница Мария Сигизмундовна.

- Эх, - сокрушенно сказал Котька. - Не успели...

Я не ответил. Я смотрел на учительницу. Только теперь я заметил, что она в новом платье и вообще какая-то необычная.

- Дети, - сказала она и улыбнулась, - Ну вот и вернулись ваши отцы. Идите встречайте их.

Мы крикнули «ура» и бросились к выходу.

У выхода из школы уже стоял Витька Барабанщик и во всю силу наяривал марш турецких янычар: «Туту, ту-ту, па-па, па-па, ту-ту-ту-ту, па-па, папа». К нему бежал горнист, на бегу вставляя мундштук.

Мы не стали ждать, когда все соберутся, потому что там, где барабан, там и знамя; там, где знамя, там и строй, значит, надо идти в ногу. А кто же хочет идти в ногу, если вернулась эскадра. Её ждали с 9 мая 1944 года. С тех пор, как освободили Севастополь. И вот она вернулась. Это значит - будет салют. Это значит - победа.

Мы с Котькой бежали по улице, но бежали не только мы. На Приморском уже было тесно. Мы протиснулись вперёд и присели на камни.

Ветер стих, но море всё ещё было неспокойно. Брызги летели на наши лица, на одежду. Мы не замечали. Совсем недалеко от нас у огромных бочек стояли серые гигантские корабли. На кораблях семафорили. К берегу неслись катера с крючковыми на корме. Катера швартовались у Графской пристани.

- Вечером нас отпустят на берег, - кричали матросы женщинам, которые толпились на причале, - вечером!

Это нам быстро надоело. Мы решили бежать на Телефонную пристань, куда швартовались только что прибывшие эсминцы, но тут к нам подошёл Шурка Цубан.

- Пацаны, что это вы здесь делаете? - спросил он.

- Смотрим, - сказал Котька. - На катера смотрим.

Шурка вдруг понизил голос:

- Аля со мной! Вот такая идея, - и он вытянул большой палец.

Мы следом за ним перебежали на другую пристань, где стояли яличники и курили. Они ждали пассажиров.

Катера ещё не ходили. Их просто не было. Ни старых, ни новых. Пока через бухту переправлялись на яликах. На Корабельную сторону стоило три рубля, на Северную - пять. На Корабельную ещё ходили два автобуса, на Северную - только ялики.

- Стойте здесь, я сейчас, - сказал Шурка и осмотрел яличников. Все это были старики. Они ловили рыбу и зарабатывали на перевозе. От них всегда пахло рыбой. Утром они привозили рыбу на базар и оставляли там своих жён, а сами мыли ялики и гребли к Графской. Мы знали многих из тех, кто стоял здесь. Шурка подошёл к дяде Остапу, у которого был моторный баркас. Дядя Остап как раз подтягивал свой баркас поближе, чтобы он не бился о соседний ялик. Шурка махнул нам рукой. Мы подошли.

- Дядя Остап, - сказал он, - пошли в море к кораблям.

- Катись, - сказал дядя Остап, не обращая на нас никакого внимания.

- Чудак, - сказал Шурка, - ты что, зыби испугался?

Дядя Остап посмотрел на Шурку так, будто его тридцать лет не видал. На Шурку это не подействовало.

- Сам подумай, - сказал он, - мы первые. Они нам сейчас папирос, махорки набросают. Свои ведь вернулись.

- А ты ведь дело говоришь, - сказал дядя Остап. - Прыгайте в лодку, Цубан, на руль.

Оттолкнулся от пирса и крикнул остальным:

- Мы пошли до эскадры. Может, махоркой разживёмся.

- Садитесь на весла, - приказал он нам. и склонился над мотором.

На пирсе забегали рыбаки. Они быстро отвязывали концы и прыгали в свои ялики. Перевоз вмиг опустел. Как назло, наш мотор завёлся не сразу. Несколько раз он было зафырчал, но через два-три оборота глох. Дядя Остап ругался и откачивал насосом замасленную воду. Наконец мотор заработал.

- Правь на линкор, - велел дядя Остап. Шурка круто повернул руль, и нас залило.

Дядя Остап выругался и сам сел на руль.

Встречная зыбь била в скулы баркаса, обдавая нас холодными солёными брызгами. Время от времени нас заливало, и тогда по дну баркаса начинала перекатываться вода. Мы черпали воду консервными банками и выливали её за борт.

Линкор вырастал впереди из моря, как скалы на мысе Фиолент. Он был широк, раза в два шире, чем крейсер. Из бортов торчали орудия.

Мы подошли к линкору почти вплотную. Чтобы увидеть людей на палубе, пришлось сильно задирать голову. Зыбь налетала на броню. Звук был как от пощёчин. Нас могло разнести в щепки. Дядя Остап не глушил мотор. Он обвёл баркас вокруг линкора и подвёл его с подветренной стороны.

На палубе толпились матросы. Они махали нам бескозырками, что-то кричали, но из-за мотора их не было слышно.

- Отталкивайтесь, когда надо будет! - крикнул дядя Остап и заглушил мотор. Он сел на весла.

Мне хотелось кричать «ура». Мне хотелось потрогать линкор руками. Мне хотелось подняться на его палубу. «Милый, хороший линкорчик», - шептал я. Я вёл себя, как девчонка.

- Корешки, - вдруг крикнул Шурка, - махорочки киньте!

Дядя Остап, бросив весло, дёрнул его за штаны. Шурка плюхнулся на мокрые рыбины.

- Чего ты? - заорал он.

- Молчи, - сказал дядя Остап. - Ты что, не видишь, линкор вернулся. - Он шмыгнул носом.

«Вот так черт», - подумал я.

- Братцы! - кричали сверху. - Земляки...

Кто-то крикнул в мегафон;

- Отец, подвали к трапу!

У трапа стоял мичман.

- Ну, как там? - спросил он. - Сильно, да? Все глаза в бинокль просмотрел. Содом и Гоморра.

Дядя Остап сокрушенно махнул рукой.

- А твой дом где?

- На Розочке.

- Ну, Розочка ещё ничего! - крикнул дядя Остап. - На улице Розы Люксембург уже кое-что восстановили. Строится уже народ. Халабуды понаделали, мазанки.

Ему хотелось поговорить, но нас качало, и баркас было трудно держать у трапа.

Наверху застучали матросские ботинки, и матросы, став цепочкой, стали передавать мичману хлеб, банки с тушёнкой, коричневые пачки с махоркой и даже две пачки папирос «Дюбек».

Шурка кланялся и кричал:

- Спасибо, корешки...

Мичман засмеялся.

- С такой гвардией мы мигом город восстановим, а?...

- Восстановим! - крикнул дядя Остап. Мы крикнули «Спасибо» - и дядя Остап подналёг на весла.

Когда он завёл мотор, мы с Котькой открыли банки с американской колбасой. Шурка нарезал хлеб. Колбаса попалась уже нарезанная. Мы уничтожили бутерброды и смотрели на удаляющийся линкор.

- Житуха, - сказал Шурка.

Мы выкурили ещё по папиросе. Потом дядя Остап разделил тушёнку и хлеб. Папиросы и махорку он забрал себе.

- Вам баловаться, а мне курить, - сказал он.

К вечеру море утихло. От кораблей отвалили большие серые баркасы. Они выбрасывали партию матросов на берег и возвращались за следующей.

На берегу играл духовой оркестр. На берегу стояли тысячи севастопольцев. На площади Ленина обнимались, кричали и плакали, и смеялись. Народу было так много, что приходилось протискиваться. У памятника Ленину я потерял Котьку. Собственно говоря, памятника не было, сохранилось лишь основание.

Сначала я пробрался к самой пристани и стал смотреть, как матросы выходят на берег. Творилось что-то непонятное. Один матрос обнимал мраморную колонну на Графской, гладил её. Другой плакал в объятиях слепой женщины. Я не знал, что матросы умеют плакать.

На Приморском бульваре уже никто не плакал. По аллеям ходили девушки под ручку с матросами. Напротив памятника Погибшим кораблям стояли братья Кравченко, держа за руки невысокого моряка, и на их рожах было написано, что это их отец. Братья ничего не замечали. Они орали оба сразу и размахивали руками.

«Сегодня вернулась эскадра, сегодня праздник... Сегодня весело... Дети, вы дождались своих отцов… своих отцов!»

Я влез в пулемётное гнездо на спуске к морю и скрутил самокрутку. Самокрутка получилась мокрой и толстой. Спички у меня были. Я закашлялся - махорку я курил впервые. Кашлял и думал: «Почему я не плачу, ведь я очень любил своего отца?»

От махорки кружилась голова. На полу валялись гильзы. Это были немецкие гильзы. С ободком. Я ткнул одну ногой, она зазвенела.

- Там кто-то есть, - прошептал женский голос за стеной. Отверстие заслонило чье-то лицо. Лицо уплыло. Остался кусок неба с рваными, как у осколков, краями. Тёмно-сиреневый осколок с голубыми звёздами. Я затянулся в последний раз.

... Возле моря стоял Шурка. Он держал в руках флотский ремень.

- Видал? - сказал он. - Совсем новый. Хочешь, тебе достану? Они сегодня все добрые.

- Не стоит. Иди достань себе бескозырку, - сказал я.

- Идея, - сказал Шурка, примеряя ремень. Он всё ещё был велик, и Цубан повозился с ним, пока ремень не стал как раз. Он ушёл за бескозыркой.

Я сел на камни у самой воды. Море горбило свою спину. Море почёсывалось о чёрные камни и звонко хлюпало. Утренний шторм поднял зелёные скользкие листья морской капусты и облепил ими скалы. И запах был сильный, запах моря.

Если броситься в море, то сначала будет очень холодно, и в воде рассыплются короткие голубые искорки... В голове плыло... Вспомнилось что-то очень далёкое... Было холодно, и отец был в шинели, когда я поскользнулся и хлопнулся в воду. Отец выдернул меня из воды и укутал в шинель. Потом мы ехали на такси, и у меня стучали зубы. Но заболел не я, а он - «от переживаний», как сказала мама. Это произошло на этом самом месте, где теперь сидел я. Отец вообще любил сидеть на этом камне…

Я вздрогнул, когда почувствовал на своей спине чью-то большую тёплую руку.

- Ты не дождался его?

Я кивнул. Я не поворачивался, чтобы человек не убрал свою руку.

- Ну ничего. Дождёшься.

- Нет, - сказал я, - девятого августа сорок первого года под Киевом...

- У меня тоже, - сказал он. - Всех. Здесь, в Севастополе. Я ходил сейчас туда. Одна стена стоит. Других нет... Спинка от кроватки сына... Он твой ровесник... был...

Позади слышалась буйная чечётка под аккомпанемент аккордеона.

- Знаешь, им всем повезло. Они уже отвоевались. Слышишь, как танцуют?

- А тебе?

- Для меня война ещё не кончилась. Подал рапорт. Думаю, отправят после праздников.

Сначала стало светло, потом раскололся воздух.

Со мной рядом сидел старшина второй статьи. Он был какой-то очень большой. Ещё я заметил глубокий шрам через всю левую щеку. Старшина взъерошил мне волосы.

- Не бойся, - сказал он. - Это салют. Боевыми бьют.

Ракеты опускались медленно. Некоторые падали в воду, и в том месте вода светилась. С Хрусталки били трассирующими из автоматов. Чечётка позади стала совсем бешеной. Когда взлетали ракеты, видно было, как мелькают ноги матросов. И сверкали клавиши трофейного аккордеона...