Герберт Плаггенмейер вошел в вестибюль гимназии имени Альберта Швейцера в Брамме.

Мне не надо знать, о чем он в эти мгновения думал, что чувствовал, ощущал, — я не Герберт Плаггенмейер. Рисуя портрет некоего воображаемого Герберта Плаггенмейера, я могу лишь предполагать, представлять его себе со слов других. То же относится, разумеется, и ко всем остальным лицам, которые в то утро, полдень или несколько позже оказались причастными к ужасным событиям перед почтенной гимназией города Брамме.

С этими оговорками я расскажу вам историю одного одержимого…

Итак, Герберт Плаггенмейер, двадцати двух лет, полукровка, как принято сейчас говорить, оказался в вестибюле гимназии имени Альберта Швейцера. Именно в это время ему, собственно говоря, полагалось подносить заготовки к фрезерному станку 3-го цеха фирмы «Бут АГ». На нем была привычная синяя спецовка, в руках — похожая на ящичек сумка механика-монтера из потрескавшейся кожи. С той, однако, разницей, что на сей раз на дне сумки лежали не разводные ключи и прочий инструмент, а две банки из-под печенья, набитые взрывчаткой, и примитивное, но безотказное взрывное устройство.

Плаггенмейер остановился словно в нерешительности, уставился на давным-давно знакомый портрет доктора из африканских девственных лесов, висевший над выходом во двор гимназии. Эти усищи! А под ними на эбеновом дереве приклеены алюминиевые буквицы:

«ПРЕКЛОНЯЙТЕСЬ ПЕРЕД ЖИЗНЬЮ!»

Плаггенмейер находился в состоянии, которое психиатры описывают при помощи термина «опущенное сознание». Произошло это в результате самогипноза, которому он невольно подверг себя, без конца повторяя: «Я это сделаю! Я это сделаю!»

Настроившись на эту волну и потеряв почти всякий интерес к окружающему миру, он рассматривал пожелтевшие фотографии в застекленной витрине — бог знает, в какие стародавние колониальные времена эти снимки сделаны! Под каждым из них пояснительный текст, например: «При обследовании больного в госпитале Ламбарены», «Альберт Швейцер у своего органа в Ламбарене» или «Альберт Швейцер в кругу своих верных сотрудников». Письма, отрывки из книг. «Я знаю людей, — дружелюбно ответил Альберт Швейцер. — Поверьте мне, ни один солнечный лучик не пропадает. Но семени, на которое он упадет, требуется время для созревания, и не всегда сеятелю даровано счастье дождаться урожая».

Плаггенмейер читал, не отдавая себе отчета в том, что читает и не воспринимает прочитанное. Хотя он знал, что взрыватель поставлен на 8 часов 20 минут, он почему-то не мог оторваться от покрытой пылью витрины. Им словно сонливость овладела…

И только когда перед ним предстал Ентчурек, он вздрогнул от испуга.

Ентчурек! Он вспомнил имя оберштудиенрата, преподавателя истории и немецкого языка, как только увидел его. Он никогда не учился в классе, где преподавал Ентчурек, а с тех пор как Ентчурек отправил его на исправительные работы, прошло худо-бедно десять лет. В те времена народная школа, которую ему было позволено посещать, размещалась в здании гимназии. И однажды снежок, который он запустил в девочку по имени Дёрте, сбил шляпу с головы Ентчурека — человека, гордившегося своим внешним сходством с Гинденбургом. После двух оплеух («Ты здесь не в джунглях, заруби себе на носу!») оберштудиенрат заставил его сто раз подряд написать: «Я должен преклоняться перед моими учителями!»

И вот он, Ентчурек, — прямо-таки вылитый Гинденбург! Ентчурек наверняка забыл уже о злополучном снежке и джунглях.

— Ты слесарь? — спросил он Плаггенмейера.

— С-слесарь?.. Да…

— В котельную! Последняя дверь направо. Завхоз ждет внизу. Просто безумие переходить на нефтяное отопление, когда у нас столько угля, но…

И с этими словами он удалился.

Плаггенмейер смотрел ему вслед, увидел, как он распахнул серую дверь одной из классных комнат и исчез за ней.

«Я сделаю это!»

«Я сделаю это!»

Он потерял всякое чувство времени, все вокруг казалось ему болезненно-чужим, собственное тело как бы превратилось в теплую вязкую массу.

Ощущение реальности вернулось к нему, когда он оказался в классе Ентчурека с пистолетом в правой и контактом взрывателя в левой руке. Головы учеников… десять… двадцать… они, если прикрыть глаза, кажутся пестрыми пятнами. Как на Бременской ярмарке в прошлом году, когда он вечером, чуть-чуть подвыпив, решил прокатиться на колесе обозрения. Очень похоже. Коринна тогда даже взвизгнула от удовольствия…

Здесь тоже кто-то взвизгнул, раздались крики.

— Что это за безобразие? — послышался голос Ентчурека.

Безобразие? Глупая, нелепая шутка? Это было последней возможностью повернуть вспять.

— Меня зовут Плаггенмейер, — с трудом выдавил он из себя.

В нем как будто что-то надломилось. Скорее всего  потому, что по реакции класса он заметил — они все поняли.

Плаггенмейер!

Теперь они знали что к чему.

Он взглянул в окно в сторону кладбища, которое граничило с просторным гимназическим двором.

Двор гимназии пепельно-серого цвета, как поверхность луны. Над остриями надгробий молочно-голубое июньское небо. А за этим шелковистым пологом — миллиарды звезд и планет. Нажать сейчас на кнопку, и произойдет полная дематериализация. А материализуются они на какой-нибудь маленькой и мирной планете, там, наверху. Они с Коринной читали много научной фантастики.

Вот и прошлым летом на Эланде.

Прошлым летом… А было ли оно вообще? Разве то был не сон?

Эланд… Не надо никакой маленькой планеты, им хватило бы одной из крохотных шхер между Стокгольмом и Мариенхамном или Мариенхамном и Турку! Перенестись туда навсегда! Сию же секунду! Сидеть на камне, опустив ноги в воду, удить рыбу, далеко-далеко от Брамме. Господи, дай мне оказаться там!

— Хакбарт, позвоните в полицию! — сказал Ентчурек.

«Я не должен, я не смею отвлекаться! Я должен…»

— Всем оставаться на местах! — приказал Плаггенмейер, а дальше все пошло как по писаному. — Никто из класса не выйдет! Это ультиматум. Я даю вам два часа. Если к тому времени убийца моей невесты не явится в полицию, все мы взлетим на воздух. Господин доктор Ентчурек, вы позвоните по телефону и скажете…

Он не договорил.

Взрыв был оглушительным.

8 часов 18 минут утра — 9 часов 07 минут

Я как раз сидел за завтраком в гостинице «У осиного гнезда», когда звук сильного взрыва заставил меня вздрогнуть от испуга.

— Проклятые реактивные истребители, — выругался официант, поставивший передо мной стакан апельсинового сока. — Сколько лет мы добиваемся, чтобы аэродром перенесли отсюда подальше. Все зря: летают и летают над Брамме!

Шаркая ногами, он отошел к стойке, а я опять погрузился в свои мечты: о жене и детях, о собственной постели, о маленьком ресторанчике на Курфюрстендамме о красках и людях. Мечтам этим еще не скоро стать явью. Мне предстоит пятеро суток пробыть в Брамме, ровно сто двадцать часов, а после Брамме придет черед Ольденбурга, Леера и Ауриха. «В Аурихе пусто, да и в Леере отнюдь не густо», как поется в песенке. Мой главный редактор считает, что подобные суждения устарели, что все это предрассудки, с которыми самое время покончить. Вот примерно ход его мысли: если убедить жителей провинциальных городков, что им живется преотлично, они на следующих выборах отдадут голоса социально-либеральной коалиции. Может быть, с помощью такой уловки и удастся чего-либо добиться в Клоппенбурге и Вехте, где, по моим данным, три четверти избирателей — если не больше — голосуют за ХДС. А в самом Брамме голоса разделились примерно поровну. Сейчас более или менее левые, которых здесь возглавлял некто Ланке-нау, имели даже небольшой перевес.

Да. Судьба журналиста. Мне заказана целая серия репортажей на шесть — восемь номеров под общим заголовком: «Провинциальна ли наша провинция?» А до того, что статья об этом городке лишь повод для моего появления здесь и что я не просто так прогуливаюсь по тоскливому берегу Брамме, никому дела нет.

Пережевывая без всякого удовольствия бутерброд с джемом, я начал изучать материал, который вчера вечером передал мне из рук в руки Корцелиус. Корцелиус пишет для «Браммер тагеблатт», но в остальном производит вполне приличное впечатление. Если ему когда-нибудь удастся уехать отсюда, из него, глядишь, и выйдет что-то путное.

Итак, о Брамме.

Брамме на Брамме (речушка, по которой перевозят искусственные удобрения), город в Нижней Саксонии с населением в 81 300 человек (на 1965 год. По словам Корцелиуса, за последние годы оно на несколько человек выросло); есть суд первой инстанции, гимназии и профессиональные училища, кинотеатр, краеведческий музей (наверняка с поражающей воображение выставкой «Брамме во времена переселения народов»), промышленность: машиностроительная (дистиллированные аппараты для производства «Доппелькюммеля»), текстильная (мешки для картофеля), пищевая (шиш с маслом), мебель, сборные дома.

Мои примечания суть не что иное, как предрассудок на предрассудке. Причина этого — каждодневное общение с интеллектуалами из западноберлинских редакций, которые ради красного словца отца родного не пожалеют.

Брамме можно увидеть и в ином свете — как город, в котором можно доживать жизнь на покое, если ты в соответствующем возрасте и особых претензий к миру больше не имеешь. Построить себе где-то за городской чертой на лужайке в гектар величиной дом с баром в цокольном этаже и комнатой для собственного хобби, проложить во все стороны от него дорожки, удобные для прогулок на велосипеде, выкопать крохотный пруд. Идеально! И никакого смрада над головой! И никакой суеты и толчеи в метро после пяти вечера. И никакого скопища уголовных элементов. И никакого сброда бесчинствующих леваков. Разве не так? Моей жене Брамме наверняка понравился бы.

Я взял в руки рекламный проспект. Жители Брамме гордятся своим городом, одним из старейших между Бременом и голландской границей. Первые поселения на берегах Брамме относятся к 3000 году до нашей эры. В 15 году до нашей эры маленькое поселение было захвачено солдатами императора Тиберия. Не повезло Тиберию, что в 37 году нашей эры он не оказался снова в Брамме, тогда ему не пришлось бы погибнуть в тот год при Миссенах… В 780 году нашей эры крещение местного населения англосаксонским священником Виллихадом… В 820 году архиепископом Бремена сооружена деревянная базилика… В 1012 году император Генрих II даровал Брамме статус города с правом заключения торговых сделок. Право заключения торговых сделок…

Я выглянул на ярмарочную площадь, которая, к ужасу местных уроженцев, была во время второй мировой войны разрушена на целые тридцать пять процентов. Явная несправедливость, если учесть, что 5 марта 1933 года всего-навсего тридцать два и две десятых процента избирателей Брамме проголосовали за местных нацистов.

Только я хотел углубиться в тоненькую книжечку стихов местного гения всех времен Харма Клювера с многообещающим названием «Обзорины», когда увидел бегущего по исторической брусчатке ярмарочной площади Корцелиуса. Заметив меня за столиком кафе, он возбужденно замахал руками. Я понятия не имел, что стряслось.

Да, быстренько несколько слов о Корцелиусе: если разобраться, человек он достойный. Некий реликт из добрых старых времен внепарламентской оппозиции, все еще несколько восторженный и горячий. В застиранных джинсах и шикарной рубашке, с волосами до плеч, Корцелиус ощущал себя левым пророком и борцом против системы. О чем говорит и его личный девиз: «Ни дня без нового голоса для СДПГ!»

А вот и он: одинокий волк, интеллектуал с младых ногтей и до мозга костей.

— Разве вы не слышали сирены? Тут полицейские не проезжали?

— Нет. Вы сами говорили мне: в это время суток проезд по ярмарочной площади запрещен.

— Да-да, что это я… Взлетело на воздух надгробие бургомистра Бюссеншютта.

— Этот огромный памятник?

— Он самый, в конце Старого кладбища.

— Кто же взорвал? Уже выяснили? Во вкусе этому человеку не откажешь…

— Да, Плаггенмейер…

— Плаггенмейер?..

— Полукровка, о котором я вчера вечером рассказывал.

— A-а, это тот парень, который в последнее время никому не дает покоя, потому что уверен, будто его не-весту убил кто-то из отцов города. Ведь это он, не так ли?

— Да, Герберт Плаггенмейер. Сейчас он в гимназии имени Альберта Швейцера и грозится взорвать весь выпускной класс, если убийца не явится в полицию.

— Господи ты боже мой…

— А в доказательство того, что шутить он не намерен, Плаггенмейер с помощью дистанционного взрывателя для начала распотрошил усыпальницу бургомистра… Пойдемте же!

Пока мы торопливо спускались по узенькой Кнохемхауэргассе, Корцелиус еще раз коротко повторил то, о чем вчера рассказывал мне как бы между прочим.

— Примерно недели три назад, в начале июня, значит, невесту Плаггенмейера сбила машина, и вскоре она умерла от полученных ран. Он провожал ее к последнему автобусу, они, наверное, опаздывали, и она перебегала улицу, чтобы успеть. Несмотря на туман, водитель гнал машину со скоростью километров в сто и не остановился, сбив ее, хотя не заметить случившегося не мог. Свидетелей, которые сообщили бы что-либо существенное, нет — кроме самого Плаггенмейера. Он утверждает, будто видел темный «мерседес» с номером не то BE, не то ВА-С или О, первая цифра — сорок два, а последняя скорее всего единица.

Я чуть не сбил с ног ковылявшую впереди старушенцию. Похоже, весь Брамме торопился к гимназии. Когда играет «Герта», на улице между станцией метро и Олимпийским стадионом народа не больше.

— BE — это Брамме, ясно, а что такое ВА? — Я покачал головой.

— Браке-Унтервезер, соседний городок, чуть ниже по реке за Бременом. В общем так: очевидно, это были буквы ВА или BE, Плаггенмейер с гарантией отвечает только за В. Не исключено, машина была из Брилона — В1, из Брюкенау — ВК, это между Вюрцбургом и Фульдой, В — Бланкенбург-Браунлаге в Гарце или В — Бремервёрде, что опять-таки совсем рядом.

Пока он все это перечислял, я пытался впитать в себя атмосферу Кнохенхауэргассе. Ее, очевидно, скоро будут перестраивать; здесь всего несколько современных зданий, а то сплошь — покосившиеся домишки мелких буржуа с обшарпанными серыми стенами. В основном двухэтажные, с надстройками-мансардами, взирающими на мир своими оконцами, напоминающими иллюминаторы. Полдюжины лавок и магазинчиков. Обувная лавка Доппа. Электротовары Брунса. Зоомагазин Вахмана. Один-единственный врач: уролог доктор Харьес. Маленькая гостиница «Городские весы». Пансион Мейердиркса. Влево спускается Кирхгассе, откуда хорошо видна сложенная из красного кирпича церковь Святого Матфея, Старое кладбище и двор гимназии имени Альберта Швейцера, на котором между бело-зелеными полицейскими и несколькими пожарными машинами сгрудились и снуют туда-сюда человек пятьдесят.

— Уголовная полиция пока на след не напала, — услышал я голос Корцелиуса.

— Неудивительно.

— Если Плаггенмейер не ошибся с номером «мерседеса», то подозрение падает на двоих: на жителя Браке Эрнста Георга Блеквеля, торговца автомобилями, и главного врача районной больницы Брамме Карпано, доктора Ральфа Карпано.

— Но в обоих случаях ничего доказать не удалось?

— Нет. У Блеквеля есть темно-серый «мерседес», причем номер у него ВА-О четыреста двадцать один, и вскоре после несчастного случая — или после убийства, если угодно, — сменили правое грязезащитное крыло. Сменили в его собственной мастерской. После чего оно пропало, словно сквозь землю провалилось.

— Какое любопытное совпадение!

— Никто его с тех пор не видел. А что в этом странного — оно такое маленькое.

— Послушайте, Корцелиус!.. Неужели одного этого факта недостаточно?

— Отнюдь! У Блеквеля полное алиби: его брат, жена и сосед показали, что во время происшествия они дома играли в скат.

— Тоже мне свидетели!.. Ну а этот доктор Карпано?

— А вот у него алиби нет. В двадцать три часа пятьдесят две минуты, когда все и произошло, он сидел дома в одиночестве. Зато у него-то машина в полном порядке, нигде ни вмятины, ни царапины. Люди Кемены проверили ее сразу же после случившегося. И ничего, абсолютно ничего не обнаружили.

— Какой у машины номер?

— В-С четыреста двадцать семь. С — сокращенное от Ральф Карпано.

— Гм… А Плаггенмейер считает, что они темнят?..

— И не он один.

Мы подошли к гимназии имени Альберта Швейцера, пятиэтажному храму науки, построенному в классическом стиле, со слегка облупившимися стенами из песчаника. Все вокруг уже успели оцепить, но Корцелиуса в городе каждая собака знала, служебное удостоверение тоже свою роль сыграло, так что пропустили нас без особых проволочек. Молчаливый патрульный полицейский провел нас через несколько затхлых подвальных помещений прямо во двор гимназии.

Корцелиус ненадолго оставил меня, подошел к группе полицейских и вернулся с двумя биноклями, один из которых протянул мне. Я направил окуляры на одно из окон в первом этаже — там сейчас 13-й «А» класс и Герберт Плаггенмейер.

В классе абсолютное спокойствие. Все словно оцепенели: и Плаггенмейер, и Ентчурек, и двадцать три выпускника. На светло-коричневом лице Плаггенмейера застыло выражение удовлетворения или чего-то очень близкого к нему.

Я испытывал страх, возбуждение и неимоверное напряжение. Подобные ощущения я испытал лишь однажды в жизни: полтора года назад, когда самолетом возвращался в Западный Берлин и узнал, что наша машина не в состоянии выпустить шасси и садиться — нам придется прямо на поле аэродрома, наскоро покрытое толстым «ковром» из пены.

— Виноват не Плаггенмейер, виноваты все эти скоты, — говорил Корцелиус, едва не дрожа от ярости и годами сдерживаемых эмоций. — Сначала доводят его до свинского существования, швыряют в тюрьму… А когда появляется девушка, которая вытаскивает его из всей этой грязи и унижений, они ее давят, убивают. И ни у кого не хватает мужества сознаться. Это, видите ли, может поставить под удар карьеру, от этого, видите ли, одни убытки в делах! Сейчас они трясутся от страха, потому что и их дети сидят в этом классе: там одни наследники хозяев города или наиболее состоятельных наших сограждан. Ну, может, кроме одного-двух. А перед ними — Плаггенмейер.

— Гм… Значит, предлагается такой заголовок: «Борьба в классе — классовая борьба в Брамме»?

Надо же как-то сохранять дистанцию. Корцелиус бросил на меня злобный взгляд.

— Я полагал, вы социалист?

— Безусловно. Но социалист ироничный.

— Какая к черту ирония, здесь все всерьез. Там сидят двадцать три юноши и девушки плюс один учитель плюс Плаггенмейер. И через какую-то секунду все они могут погибнуть. Боже мой!

Если уж атеисты начинают уповать на бога… Да, это ужасно, слов нет. Но мы оба не можем вмешаться, не в силах ничего изменить. Ни один из стоящих на земле не в состоянии ничего изменить, видя, как с неба на землю падает объятый огнем самолет. Ты можешь стоять безучастно, можешь содрогаться от страха, даже молиться или искать утешения в пустых, ничего не значащих словах. Но для тех, кто в самолете, в сущности, совершенно безразлично, что говорят или делают те, кто на земле.

Мне пришлось даже прикрикнуть на Корцелиуса, чтобы тот, чего доброго, не обалдел.

— А ну-ка расскажите мне по порядку, кто все эти люди!

И он сразу врубился, подавив свои эмоции: в конце концов, он репортер без всякого подмеса!

— Вон тот высокий, худощавый, который стоит у пожарной машины, это Гюнтер Бут…

— Бут, — повторил я. — Строительные конструкции и сборные дома, монтаж подземных и надземных коммуникаций, консервы, супермаркеты, бюро путешествий и мебельная фабрика. И рекламные щиты по всей автостраде: «Там, где Бут, там уют!»

— Вам уже все известно.

— Как же, прочел последние номера «Браммер тагеблатт».

— М-да, Бут, — это благодетель Брамме: капиталовложения, рабочие места.

Честно говоря, внешне он к себе располагает. Удлиненный череп — такими обычно изображают английских лордов, — впавшие щеки, узкие губы и ямочка на подбородке. Вьющиеся седые волосы, слегка поредевшие. Да, на расстоянии десяти метров он производит вполне приятное впечатление. Корцелиус возмущается его методами эксплуатации рабочих. Что ж, на сей раз враг отнюдь не напоминает привычные клише карикатуристов.

— А тот, что рядом с Бутом, это Ланкенау, — сказал Корцелиус, кивнув в сторону приземистого мужчины, несмотря на жару, нацепившего галстук и явившегося в строгом сером костюме. Прическа чиновника, золотые зубы, лицо хомячка, короткие ноги и огромных размеров живот, на котором как бы написано, сколько кружек пива этот человек выпивает каждую неделю в «партийных» пивных Брамме и других городков.

— Наш бургомистр, левый полусредний. Бодрячок. И всегда ушки на макушке. Далеко не так глуп, как кажется издали. Трюкач что надо. Вырос на пиве, как на дрожжах. На ножах с Бутом до такой степени, что в ближайшие десять лет их никому из седла не выбить. Отношения у них вроде как у Клея с Фрезером : поливают друг друга грязью, дерутся чуть не до крови, но денежки делят по-честному.

Ланкенау, Ланкенау, вот еще одно имя, которое стоит запомнить.

— Господин, который как раз беседует с нашим почтенным бургомистром, он из уголовной полиции, Кемена, обер-комиссар Кемена. Человек неслыханных деловых качеств — ни об одном мало-мальски серьезном деле он и слыхом не слыхивал.

— Вот уж не подумал бы, вид у него почтенный. Типаж что надо. Густые седые волосы, загорелое лицо, волевой подбородок — хоть сейчас сажай его перед телекамерой.

— О чем и речь, — криво усмехнулся Корцелиус, — держу пари, на следующей неделе мы все его увидим в телепрограмме «Обер-комиссар Кемена, шериф-спаситель Брамме».

— Послушайте, перестаньте вы наконец изображать Брамме каким-то паноптикумом! Чего вам не хватает? Хорошо функционирующее городское хозяйство, городок на подъеме, расцветает, тут можно жить в свое удовольствие…

— Что и доказывает случай с Плаггенмейером!

— Это могло произойти везде!

— Тут вы правы…

Я указал на класс, где, судя по всему, первая критическая фаза осталась уже позади и всем удалось со своими нервами совладать. Стройная девушка, похожая на Джейн Фонду, с пышной гривой светло-золотистых волос, ниспадавших на нарядную лиловую кофточку, начала, судя по всему, о чем-то договариваться с Плаггенмейером.

— А это еще кто? — спросил я Корцелиуса.

— Гунхильд Гёльмиц. Гун — староста 13-го «А».

Неожиданно смутившись, Корцелиус уставился на серый гравий под ногами.

— Я собирался сегодня вечером съездить с ней в Бремен, в театр. Она подруга Коринны… Я должен что-то сделать для нее! Доктор, дружище, помоги мне!

— Вы никак влюблены?

— Не знаю, но если с ней что случится, я его убью! И Карпано с Блеквелем заодно, если…

— Ну так отправляйтесь к ней в класс!

Он непонимающе уставился на меня и вдруг резко качнулся вперед, словно бегун на восьмисотметровке, угадавший выстрел стартера. Может быть, он просто отвернулся от меня, чтобы я не понял по его виду, насколько он испуган собственным порывом, а может быть, он действительно решил через открытое окно впрыгнуть в класс, чтобы прийти на помощь Гунхильд; на всякий случай я крепко схватил его за руку.

— Вы в своем уме? Стоит вам впрыгнуть в окно, Плаггенмейер черт знает что натворит!

Корцелиус с облегчением перевел дыхание.

— А что у них там за учитель в классе? — быстро спросил я, чтобы помочь ему поскорее овладеть собой..

— Доктор филологии Иоганн Ентчурек. Когда я еще был в «Соколах» , он написал на меня донос директору гимназии: я, мол, обозвал его Гётцем фон Берлихингеном. Теперь ребята помягче, и у него кличка Иоанн Безземельный . Это его любимый исторический герой, если не считать Гитлера и Гинденбурга.

— Что это у него с правой рукой? Протез?

— Гм… В тридцать девятом году он опубликовал в «Браммер тагеблатт» стихотворение «Моему фюреру». В сорок восьмом был денацифирован и сейчас в той же газете добивается принятия закона против радикалов. «О родина моя! Ни о чем не тревожься!»

— Кто знает, что написали бы вы, приведись вам жить в условиях фашистской диктатуры.

— Мы тут языками мелем, а они там вот-вот погибнут!

— Перестаньте вы наконец причитать! Сделали бы лучше что-нибудь для Плаггенмейера, пока было время! Подумаешь, напечатали несколько жалких строк в своей газетенке… Вы тоже не собирались разворошить осиное гнездо! — зашипел я. А потом, помолчав, добавил: — Как быть?

Он беспомощно пожал плечами.

9 часов 07 минут — 9 часов 15 минут

Нижеследующие события я наблюдал издали, через окно, и все, что я видел, это были двадцать пять человек, застывших на своих местах. Я прошу снисхождения за то, что ради напряженности сюжета прибегаю к запрещенному, в общем-то, приему, изображая происходившее так, будто я не только переживал его, но и мог отгадать мысли действующих лиц.

Ханс Хеннинг Хакбарт, всегда занимавший место за столом в последнем ряду, чтобы не подвергнуться неожиданной атаке сотоварищей, Ханс Хеннинг Хакбарт; по кличке Ха-ха-ха, откладывал свои бесконечные планы самоубийства на неопределенное время только по той причине, что постоянно внушал себе другую мысль: он-де избран судьбой, чтобы сыграть на сцене этого мира роль необыкновенную. Когда-нибудь, убеждал он себя, он совершит нечто такое, что сразу выделит его из толпы, и тогда все прожекторы направят свои лучи на него — это и будет великим поворотом в его жизни.

Юноша невыразительной внешности, уже расплывшийся, он видел свое спасение только в мечтах о будущем. Будь у него хотя бы хорошо подвешенный язык, это как-то компенсировало бы его внешность в глазах девушек; нарочитая мировая скорбь и заемный цинизм с гарниром из эстрадных острот и шуток, направленных против учителей, родителей и политиков, могли бы вызвать к нему кое-какой интерес, но и в этом отношении он ничем себя не проявил, не было в нем ничего похожего на врожденное высокомерие и нахальство. Даже доктор Ентчурек позволил себе высказаться по его поводу в том смысле, что Хакбарт говорит мало, зато все, что он говорит, — несусветная чушь. (Правда, говорил он только о своем предмете, истории.) Социологическое анкетирование, которое провели в этом году в гимназии студенты педагогического института из Бремена, показало, что он стоит в самом низу шкалы «уважения и любви» и может быть отнесен к категории «пребывающих в психологической изоляции». Причем эта «изоляция», полное безразличие к нему одноклассников, вовсе не объяснялась чисто социальными причинами: в классе, где учились дети людей состоятельных, он тоже, несомненно, принадлежал к числу имущих, его отец был почитаемым и высокооплачиваемым зубным врачом, имевшим обширную практику в респектабельном районе Брамме — Остервердере.

Как знать, может быть, положение Ханса Хеннинга Хакбарта оказалось бы не столь плачевным, если бы все не усугублялось тем, что его угораздило влюбиться не в кого-нибудь, а именно в Гунхильд Гёльмиц — в Гун, как она называла себя из любви к шведскому. И Гун, казавшаяся ему чем-то вроде шведской богини света Лусии и Аниты Экберг, воплощением всех женских добродетелей и прелестей в одном лице, эта

Гун, выражаясь старинным словом, владела всеми его помыслами, переполняла все его естество, как он выразился в одном из своих стихотворений: «Ты во мне, я гляжу сквозь тебя, когда мечтаю у моря, Ты во мне, мои мечты проходят сквозь тебя, когда я гляжу на море».

Дня не проходило, чтобы он не посвящал ей стихи, а вечерами, оставаясь один, он мысленно танцевал с ней под луной и поражал своим остроумием, музыкальностью и фантазией.

А Гунхильд и не догадывалась о его любви, а если бы и догадалась, это ровным счетом ничего не изменило бы; он был ей так же безразличен, как любой из бесчисленных камешков на берегу реки.

Сейчас она сидела в трех рядах от него, склонилась над столом и что-то писала. Он знал, что у «юзосов» она один из вожаков, а в политических дискуссиях молодежи ей не было равных от Гамбурга до самой голландской границы. Ентчурек, для которого она все равно что красная тряпка для быка, каждый день причитал в учительской: «От речей этой девицы они все пьянеют!» Судя по всему, Гунхильд разрабатывала сейчас какой-то стратегический маневр или писала письмо Плаггенмейеру, убеждая его отказаться от задуманного— так, по крайней мере, предполагал Ханс Хеннинг.

Но не эта мысль занимала Хакбарта, а возможность умереть вместе с Гунхильд. Он мысленно видел ряд гробов в городской ратуше, свой гроб рядом с ее. Мимо них длинной чередой проходили все его знакомые, сломленные горем, со слезами на глазах. «Такие молодые люди! И какие надежды они подавали! Они умерли, не вкусив еще жизни. И как это могло произойти?»

Хакбарт даже прослезился от умиления, лицо Гунхильд сейчас как бы расплывалось в тумане.

Спасения нет. Все они погибнут!

В классе мертвая тишина. Даже те, кто поначалу принял все за шутку, уставились на записи в своих тетрадях, уткнулись в раскрытые учебники или разглядывали узорчатое полированное покрытие письменных столов. Время от времени они бросали тоскливые взгляды на голубые и розовые пятна карты, которую доктор Ентчурек повесил в правом углу. «Ход военных действий на Западном фронте в 1914 — 1918 годах». Он собирался повторить с ними пройденный материал. В сотый раз npочитывали они названия французских городов: Камбрэ, Суасон, Монмеди. Лишь бы не смотреть на Плаггенмейера, не показывать, что волнуешься, переживаешь, Лишь бы не двигаться, не глядеть друг на друга. Шок, смертельный испуг, овладевший всеми, когда разлётё-лось вдребезги надгробие на могиле бургомистра, остались позади. Несколько секунд спустя они осторожно перевели дыхание: мы-То пока живы!

Вновь и вновь спрашивали они себя: почему он явился именно сюда? Почему именно к ним? Сначала они все свои надежды связывали с теми, что собрались во дворе гимназии. Им помогут, выручат, спасут. А затем наступила апатия, отупение. Помощи нет как нет, и, наверное, рассчитывать на нее не приходится.

Поначалу Хакбарт только молился: господи, помоги мне, я сделаю все, что ты пожелаешь… У него было такое чувство, что он вот-вот потеряет сознание. Он пришел в себя, услышав сдавленный хрип за одним из первых столов. Там кого-то вырвало. Дёрте или Инго.

Бросив взгляд в окно, увидел стоявших во дворе Бута, Ланкенау, Кемену, Корцелиуса — весь цвет города. Хуже не придумаешь. Стоят себе там, а им здесь подыхать!

Хакбарт горевал. Он горевал о том, чему теперь никогда не бывать — не будет никаких поцелуев и объятий, жены и детей, почетных званий и наград. Не будет Ханса Хеннинга, целующего свою Гунхильд. И не будет Ханса Хеннинга, отдыхающего на собственной яхте в окружении голливудских красавиц, как и положено «биг боссу». Не будет и Ханса Хеннинга, доктора юридических наук, контролирующего торговлю кофе в Германии, носителя гордого титула консула Коста-Рики. Не будет Ханса Хеннинга, фотографирующего своих сыновей под рождественской елкой.

И тут на него снизошло просветление, ему нежданно-негаданно открылась блестящая возможность, он увидел свой звездный час! Если он убьет Плаггенмейера, он станет героем дня! Все газеты напишут о том, как он спас всех одноклассников и учителя. И тогда все наконец поймут, какой он молодчина. А главное — Гунхильд! Она будет гордиться им, оценит его по достоинству. Чтобы он да не справился с этим ниггером — просто курам на смех!

Его даже пот прошиб. Самое главное, чтобы никто ни о чем не догадался!

Надо придумать план.

В последнее время они с отцом жили в летнем домике у Браммского моря, куда он вечерами добирался на велосипеде или шел через лес, и для безопасности всегда имел при себе газовый пистолет и складной нож.

Если он молниеносно вырвет из рук Плаггенмейера шнур, тому нипочем не успеть нажать на эту кнопку смерти. Остается придумать, как ему пробраться вперед, поближе к Плаггенмейеру. А потом — прыжок…

Но что это?

Кровь бросилась ему в лицо. Почему Плаггенмейер на него уставился? Он что, умеет читать мысли на расстоянии? Говорят, будто негры и полукровки иногда таким даром обладают. Принялся торопливо листать лежавший перед ним словарь шведского языка.

Он уже три недели изучал шведский, чтобы было чем поразить Гунхильд. Ее дед с материнской стороны был шведом, и она собиралась на каникулы с несколькими друзьями-одноклассниками отправиться к нему в Эстерсунд. Может быть, она пригласит и его, если узнает, что он тоже кое-что смыслит в шведском языке — остальные не знают ни слова. Varifran gar.tâget till Ostersund? Когда отправляется поезд на Эстерсунд? Один билет во втором классе до Эстерсунда, пожалуйста! Kan jag fa en andra klass, enkel till Ostersund!

Но как ему пробраться вперед, не вызвав огня на себя, — Плаггенмейер может выстрелить и без предупреждения. Как этого избежать, не допустить?

Какой путь выбрать?

Это следует хорошенько обдумать.

9 часов 15 минут — 9 часов 37 минут

После окончания средней школы ему был открыт путь к любой из двухсот с лишним профессий, а вот поди ж ты, пришлось ступить на стезю полицейского чиновника. Карл Кемена не раз сожалел о сделанном выборе, но никогда прежде с такой остротой, как сегодня утром. И почему эта пакость произошла именно в Брамме! Этот псих, этот отщепенец объявился не в Бремене, не в Ольденбурге и не в Вильгельмсхавене, нет, здесь, у него под носом, в Брамме! А эти ополоумевшие ничтожества, граждане и политики из Брамме, собрались тут вокруг него и ждут, что он, Карл Кемена, сотворит чудо из чудес. И все только потому, что судьба неизвестно за какие грехи забросила его в это паршивое гнездо, где все они раз в месяц любуются на телесуперкомиссара Эрика Оде, своего любимца, и всех меряют его меркой. Поди им угоди! Положим, случись убийство — это еще куда ни шло, никто не стал бы требовать от него, чтобы он оживил мертвеца. Но это…

Несмотря на двадцатитрехградусную жару, его знобило, трясло словно в припадке лихорадки. «Не нервничай, держи себя в руках, чтобы никто ничего не заметил», — уговаривал он себя. Незаметно сунул в рот две таблетки велиума-5, судорожно сглотнул.

Все на него таращатся. Как будто он опять напился с утра. А ведь он трезв как стеклышко. Он знал, как они о нем сплетничают. Дескать, комиссар и спать ложится с первыми петухами, и встает вместе с ними. Чепуха! Болен он, вот и все. В пятьдесят один год развалина. А до пенсии еще целых десять лет службы. Если его раньше кто-нибудь не подстрелит.

Печень болела так, будто кто-то зажег у него в боку газовую горелку. Черт бы побрал эту вчерашнюю пьянку у Бута. Около полуночи они опять обнаружили, что он, Кемена, якобы вылитый Ганс Альберс. По такому случаю ему пришлось спеть «Ла палому» и «Когда впервые, это больно» . И конечно, пить одну рюмку за другой. Похож на Ганса Альберса? Черта с два! Издеваются они над ним, только и всего. Он не сомневался, те два последних убийства в Брамме, оставшиеся нераскрытыми, эти господа поставили в счет лично ему. Попробовал бы их раскрыть Эрик Оде…

Если вдуматься, ему на этом гимназическом дворе нечего делать.

Он предпочел бы убраться отсюда куда подальше, но это, конечно, не выйдет. А может, проглотить пару таблеток «НЕД О-мед», средство от головной боли? У него против них аллергия, и через несколько минут лицо распухло бы так, будто его, Кемену, целый раунд обрабатывал на ринге сам Кассиус Клей. И тогда его отправили бы домой на санитарной машине…

Кемена шарил по карманам в поисках трубочки с лекарством, когда откуда-то вынырнул криминальмейстер Штоффреген, один из его сотрудников. Стоило кому-то запаниковать, как это чувство немедленно передавалось ему первому.

— Мы должны притащить сюда Карпано! — воскликнул он. — Пусть переговорит с Плаггенмейером.

— И Блеквеля тоже, — безучастно отозвался Кемена.

— У Блеквеля дома никто к телефону не подходит.

— Разве вы не дозвонились до наших коллег в Браке?

— Дозвонился. Они обещали разыскать его и доставить сюда.

— Надо думать, они не заставят себя ждать чересчур долго.

— Давайте поедем поскорее в больницу к Карпано, — не отставал Штоффреген.

— Поехали бы вы сами.

— Со мной он и разговаривать не станет.

Кемена задумался. Хочешь не хочешь, придется ехать. Буту не в чем будет его упрекнуть. И вообще, лучше побеседовать с доктором Карпано, чем стоять тут и ждать, взорвутся выпускники гимназии или нет. Вон там стоит Корцелиус с этим чистоплюем из иллюстрированного еженедельника. Придумали небось уже свои заголовки. «КРОВАВАЯ БАНЯ В БРАММЕ». Идиоты. Прочь отсюда, да поскорее. Он прошел со Штоффрегеном к машине.

— Карпано, я думаю, уже известно, что здесь происходит, — сказал Штоффреген.

— Я тоже так полагаю…

Они с доктором Карпано встречались в последний раз не далее как вчера, у Бута. Золото, а не человек!

Карпано не только походил на южанина, он и был им — по отцовской линии. Его предки перебрались сюда в середине девятнадцатого века из Тосканы, поселились на немецком берегу Боденского озера и открыли торговлю вином и фруктами. G тех пор клану Карпано удалось заметно преуспеть. И не в последнюю очередь благодаря тому, что мужские отпрыски клана все, как один, обладали такой внешностью, что могли твердо рассчитывать получить руку, по меньшей мере, третьей (по величине приданого) невесты из таких городов, как Юберлинген, Кемптен, Фридрихсхафеи или Равенсбург. А поскольку получение образования в Германии во все времена зависело от наличных, представители клана Карпано разных поколений принимались в университеты Тюбингена или Фрейбурга, чтобы послужить впоследствии фатерлянду и народу в качестве врачей, учителей, юристов и коммерции советников.

Я не присутствовал при том, как Кемена со Штоффрегеном шли навстречу доктору Карпано по пропахшему карболкой коридору больницы города Брамме, происходившее известно мне лишь по отдельным свидетельским показаниям, но все было примерно так, как я описываю.

Кемена, будучи ипохондриком и опасаясь со дня на день оказаться на смертном одре, не решился прямо сказать Карпано о цели их приезда. Просто побоялся. А вдруг при следующем инфаркте, который мог хватить его со дня на день, тот ему за это отплатит? От врачей тоже многое зависит…

Он уставился на Карпано, не в силах сделать первый ход в дебюте партии.

Карпано, очевидно, обо всем догадался и с сожалением кивнул:

— Мне уже известно…

— Ужасно! — сказал Кемена.

— Да, — подтвердил Карпано.

— Плаггенмейер требует признания, — сказал

Штоффреген, намеренно не уточняя, от кого именно.

Брови Карпано поползли вверх.

— Ах так, теперь я понимаю…

Бросил взгляд на часы, сунул руки в карманы своего белого халата.

— Я, правда, очень занят, но, пожалуйста, пройдемте ненадолго в мой кабинет.

Не дожидаясь согласия с их стороны, повернулся и пошел по коридору, в конце которого открыл одну из дверей.

Кемена и Штоффреген безмолвно поплелись за ним, вошли в кабинет Карпано и подождали, пока тот не закрыл дверь и не пригласил их садиться.

— Прошу вас, устраивайтесь поудобнее.

Сам прислонился к письменному столу и закурил сигарету.

— Итак…

— Господин доктор, я чувствую себя в высшей степени неловко, — выдавил из себя наконец Кемена. — Прошу вас понять, я в исключительно сложном положении. Этот Плаггенмейер… невменяем, он за свои поступки не отвечает. Он требует, чтобы убий… чтобы человек, который сбил на шоссе его невесту, явился с повинной… короче говоря, признался… В противном случае он угрожает взорвать целый класс… вы понимаете? И тогда я подумал…

— Я знаю, о чем вы подумали. Но позвольте мне еще раз напомнить вам, что всего через час с небольшим после несчастного случая пять специалистов из технической службы полиции рассмотрели мою машину чуть ли не под микроскопом и ровным счетом ничего не обнаружили. — Карпано ненадолго умолк. — Какие, собственно, доказательства моей непричастности к случившемуся вам еще требуются?

Кемена неловко заворочался в кресле.

— Конечно, господин доктор, я знаю… Но Плаггенмейер по-прежнему одержим бредовой мыслью, будто узнал номер вашей машины…

— Номер, некоторые буквы и цифры которого совпадают с моим, — резко поправил его Карпано. — Помимо всего прочего, эти буквы и цифры с таким же успехом подходят к машине господина Блеквеля. Пожалуйста, не истолкуйте мои слова превратно: мне прекрасно известно, что у господина Блеквеля безупречное алиби. И слава богу, я искренне рад за него,

— Да, да, мы уже дали указание разыскать господина Блеквеля, — поспешил заверить Кемена. Пусть Карпано не думает, что по отношению к нему допущена нарочитая несправедливость.

— Что ж, отлично, — проговорил. Карпано почти любезно. — Я, правда, не знаю, какую цель вы этим преследуете, ибо вряд ли господин Блеквель — точно так же, как и я, — сознается в преступлении, которого он не совершал, лишь бы успокоить впавшего в истерику молодого человека, — с этими словами он выдвинул один из ящиков письменного стола и требовательно взглянул на своих посетителей. — Если вопрос исчерпан…

— И тем не менее вам придется поехать с нами, господин доктор, — сказал Штоффреген.

Он терпеть не мог Карпано. И поскольку был здоров как бык, не считал необходимым подмазываться к этому красавчику.

— То есть… почему это… придется?.. — переспросил Карпано.

— Чтобы успокоить Плаггенмейера.

— И не подумаю. Что это? В присутствии всего общества косвенно признать свою вину? И речи быть не может. А теперь, господа, прошу извинить… Меня ждут пациенты.

Пружинящим шагом он вышел из кабинета.

— Будем надеяться, что Блеквель уже на месте,— заметил Штоффреген.

— Да, будем надеяться.

— Стоило бы подумать о том, как разыскать в Гамбурге мать Плаггенмейера. И пусть тамошняя полиция заранее позаботится о вертолете, — сказал Штоффреген. — Пожалуй, она его уговорит.

— Кого? Карпано? Или своего сына?

— Сына, конечно.

— Так что же вы медлите? Немедленно свяжемся с Гамбургом!

9 часов 37 минут — 9 часов 53 минуты

Не прибегая к терминологии психологов и психиатров, то есть не ссылаясь на неврастенические или шизоидные факторы, трудно объяснить состояние Плаггенмейера в эти минуты. И, кроме того, откуда мне знать в точности, что с ним в описываемое время происходило, — я никого не желаю ни обманывать, ни вводить в заблуждение. Подобно всем остальным, я могу лишь строить догадки на сей счет.

Судя по выражению лица, он сам был в высшей степени удивлен, что сидит там, где сидит. Ему и не снилось, что подсобный рабочий Герберт Плаггенмейер явится по собственному почину в гимназию и будет держать в страхе двадцать четыре человека, угрожая им взрывателем и пистолетом. Настоящему Герберту Плаггенмейеру полагалось метаться сейчас между третьим и четвертым цехами завода «Бут АГ» и подметать стружку. Настоящий Плаггенмейер был парнем расторопным, подвижным, заряженным энергией, он пробегал стометровку быстрее одиннадцати секунд и прыгал за шестиметровую отметку. А другой Плаггенмейер, которого какая-то внезапная сила сотворила и перенесла сюда, чтобы вызвать сумятицу, выглядел сонливым, заторможенным и опустошенным, выжатым как лимон. И для него не оставалось ничего другого, как сидеть на этом стуле и не двигаться.

Лица школьников он видел столь же неотчетливо, как если бы он, находясь на олимпийском стадионе, разглядывал болельщиков, сидевших на противоположной, гостевой трибуне. И только сейчас, когда одна из девушек шепотом обменялась несколькими словами с Ентчуреком, он уяснил себе, что среди его заложников находится и Гунхильд. Безотчетное чувство подсказывало ему: здесь что-то не в порядке.

Гунхильд и Коринна подружились, будучи еще членами «Сокола», а потом «юзосами». Когда он начал встречаться с Коринной, они часто делали вылазки втроем. Мало ли что за вылазки: бегали в кино, в бассейн, наездами бывали в Бремене, Бремерхафене и Ворпсведе, играли в настольный теннис, ходили на дискотеки, на политические дискуссии и т. д. Гунхильд сделала для него очень много. У нее везде находились знакомые со связями. Сначала подыскали подходящую комнату, потом приличные тряпки на каждый день, и, главное, Гунхильд переговорила с родителями Коринны, которые отнюдь не были в восторге от появления «ухажера с судимостью». И наконец, зная слабинку Корцелиуса, она упрашивала и наседала на него, чтобы он помог Герберту получить на одном из предприятий Бута настоящую специальность; что толку подметать без конца двор? Если в этой паршивой дыре ему кто и помог, то это Гунхильд…

— Ты можешь идти домой, — сказал он Гунхильд, и голос его дрогнул: — Пожалуйста…

Гунхильд уставилась на него. Она побледнела, прижала руки к животу и вся дрожала, будто стояла в тоненькой кофточке на сыром сквозняке.

— Нет…

— Что?

— Я не хочу…

Этого Герберт не понял. Ведь он дарил ей жизнь! Она сделала для него много добра, и теперь он ей воздает. За все на свете приходится платить. Карпано и Блеквель погубили его жизнь, за это он погубит их жизнь. Он поджег один из пакгаузов Бута, и Бут заставил его отработать эти деньги за решеткой. За все — той же монетой! С этим не поспоришь. Гунхильд много чего ему подарила, сейчас он делает подарок Гунхильд. А она отказывается принять подарок. Это выше его понимания.

Кстати говоря, сама Гунхильд вряд ли смогла бы объяснить, почему ответила Плаггенмейеру именно так. Конечно, какую-то роль тут сыграло чувство солидарности с одноклассниками, хотя они ни в коей мере не были ее единомышленниками, их вообще мало что связывало. Может быть, сработала столь необходимая для ее будущей профессии журналистки интуиция. Свое будущее Гунхильд представляла достаточно отчетливо: сделать себе имя в журналистике, постепенно завоевать голоса избирателей в Брамме, добиться избрания в бундестаг, ну а если и нет, все равно расти, совершенствоваться, жить полнокровной жизнью, быть человеком, а не пешкой. Возможно также, что она подсознательно понимала: сейчас, здесь, в этом классе, расставляются вешки ее будущей жизни, Если она уйдет, спасая свою жизнь и оставив остальных на произвол судьбы, ей этого пятна вовек не отмыть. «Слова красивые знает, а чуть запахнет паленым— в кусты!» — вот что будут говорить о ней люди. Нет, она должна остаться, другого выхода нет.

Как, однако, в этом разобраться Плаггенмейеру, для которого будущее вот уже много лет не простирается дальше завтрашнего утра, как ему все это понять? Он потерял всякую уверенность в себе, и это его состояние сразу уловили наиболее тонкие и серьезные ученики класса, особенно Гунхильд и Иммо Кишник, а также доктор Ентчурек, которые принялись уговаривать его.

Иммо Кишник, худощавый блондин, сын адвоката и председателя фракции СДПГ подрайона, сказал:

— Послушай, Берти, не валяй дурака, увидишь, мы все тебе поможем! Мой отец знаком кое с кем в БКА в Бонне, они обязательно твоим делом займутся. Я считаю, ты абсолютно прав, что бьешь во все колокола, но не стоит перехлестывать. Нет, серьезно, чтобы отыскать убийцу Коринны, найдутся способы получше.

Плаггенмейер посмотрел на него, как на человека, интересующегося, как пройти ко всемирно известной ратуше Брамме, на одном из африканских наречий.

Иммо Кишник, эта погань.

— От таких, как ты, только помощи и жди! — проговорил Плаггенмейер с издевкой.

Школьниками они вместе выступали за сборную Брамме по легкой атлетике, в барьерном беге и прыжках в высоту. Он всегда оставлял Иммо далеко позади, и тот однажды решил отомстить ему. Когда ребята собрались после тренировки в душевой, он начал:

— Что такое парадокс, знаете?

— Нет!

— Ну так вот: если лошадь начнет класть свои яблоки впереди, а не позади себя, это и будет парадокс. Дерьмо тоже должно знать свое место.

Может быть, Иммо тоже вспомнил об этом случае. Как бы там ни было, он умолк.

За ним к Плаггенмейеру обратилась толстушка Дёрте:

— Я предлагаю заявить о нашей солидарности с Гербертом Плаггенмейером.

Это было в духе «юзосов», но прозвучало как-то неестественно, высокопарно.

— Невеста Берти убита. Вне всякого сомнения— представителем правящего класса, который подло пытается избежать ответственности. Классовая полиция Брамме пытается взять его под свою защиту. Как и классовая юстиция. Схватить за воротник одного из богачей противоречит их интересам. Мы, 13-й «А» класс гимназии имени Альберта Швейцера, требуем: «Справедливости для Герберта Плаггенмейера!» Мы объявляем ученическую забастовку. И будем бастовать до тех пор, пока полиция не отыщет виновного.

Ропот признания, крики:

— Давай напиши это! Мы все подпишемся и пойдем по домам.

Дёрте вырвала листок из блокнота, принялась формулировать свои мысли.

— Выбрось свою бумажку, — сказал Плаггенмейер. — На нее ничего не купишь.

Он им не поверил. От Коринны, и особенно от Гун-хильд, он знал довольно точно, кто в Брамме всерьез интересуется политикой и к чьему мнению стоит прислушаться.

Об этой Дёрте, об этой пампушке на ножках, никто никогда и словом не обмолвился. Значит, она просто-напросто комедию ломает.

— Если хочешь протестовать, взорви банк или здание полицейского управления. Или контору Бута, а наш класс тут при чем? — крикнул кто-то.

— Эти молодые люди действительно неповинны в том, что случилось, — сказал доктор Ентчурек.

Плаггенмейер прищурился:

— А кто же меня пригнал сюда: ваши родители, ваши отцы, вот кто! «Берти Плаггенмейер, дерьмо коричневое, убирайся из Брамме! Куда угодно, хоть в тюрьму, хоть в преисподню! Тебе здесь не место!» Вот как все было. Никто не пожелал взять меня из детдома, не нашлось ни одного мастера, научившего бы меня чему-то путному, ни один учитель не соглашался посидеть со мной после уроков. Разве не так?

— Этому он научился у вас, — сказал доктор Ентчурек, обращаясь к Гунхильд.

На него зашикали — пусть замолчит.

— До отцов мне рукой не достать. Подожгу их фабрику, попаду в тюрьму, из которой не выберусь, пока все до последнего гроша не отработаю. Разобью их машину, все оплатит страховая компания. Против них я бессилен, они будут бить меня, пока не затопчут до смерти. А вот если взяться как следует за их детишек, тут они запрыгают.

Доктор Ентчурек так и взвился:

— Поздравляю, Гунхильд! Семена, которые вы и ваши товарищи посеяли, дали всходы! Я только одно скажу: анархия!

Гунхильд поднялась, пригладила волосы:

— Я на твоей стороне, Берти, ты знаешь, но сейчас ты в тупике. Этого Коринна никогда не хотела, никогда!

Плаггенмейер сглотнул слюну. Конечно… Но разве можно сейчас дать задний ход? Задний ход — это пять лет Фульзбюттеля, не меньше. Просидеть там долгих пять лет, зная, что ты не отомстил. Ни за что! Лучше уж нажать на кнопку и взлететь на воздух вместе с остальными… Или есть какой-то третий путь? Стоять на своем до конца и заставить убийцу Коринны явиться в полицию с признанием? В этом случае он опять-таки попадет в Фульзбюттель, зато в одной из соседних камер будет мучиться и подыхать от тоски ее убийца, который привык к роскошным виллам, к полному комфорту, — ему нипочем десять лет в камере не выдержать: отдаст концы или рехнется. А он свое отсидит, вытерпит, ему это теперь не в новинку. И вообще — какая такая разница между плохим домом призрения и обыкновенной тюрьмой? Ему-то в тюрьме даже лучше будет.

Опять появилась ясность.

— В нашей полиции достаточно квалифицированных специалистов, чтобы обнаружить виновного, — услышал он голос доктора Ентчурека. — Вы только наберитесь терпения.

Молчание.

Никому не приходили в голову новые, более убедительные аргументы.

Итак, ждать. Надеяться на успех уголовной полиции. На находчивость и умелые действия спецгруппы. На чудо.

А за окнами класса, на почтительном расстоянии от здания и под прикрытием мешков с песком, — сотни официальных лиц и просто зевак. Жужжат и стрекочут кинокамеры. Какой спектакль!

— Только сама жизнь способна написать криминальные романы, от которых у наших с вами современников мороз по коже пройдет, — проговорил Корцелиус, подозревавший меня в том, что иногда я перерабатываю пережитые мною события в криминальные романы и выпускаю их под псевдонимом — КИ.

— Выходит, мы, журналисты, шакалы и паразиты, которые потрошат все живое и существуют за счет горя и страдания других? — сказал я.

— Мы только демонстрируем миру, как он выглядит, чтобы его исправить, — ответил Корцелиус с са-моиронией, которая мне так нравилась в нем.

Я видел через окно, как Плаггенмейер опять начал говорить о чем-то с Гунхильд, видел, как лучи солнца освещают его светло-коричневое лицо, казавшееся сейчас упрямым и беспомощным одновременно. Но вот на нем появилось выражение спокойной уверенности и превосходства.

Когда я около десяти утра попытался мысленно представить себе, что в эти минуты должен чувствовать и переживать Плаггенмейер, о чем он думает и чего добивается в эти мгновения, когда прошлое и будущее были для него куда большей реальностью, чем настоящее, когда он целиком находился во власти дня прошедшего и дня будущего, я опирался не столько на зыбкие факты и высказывания о нем, сколько на собственное воображение и анализ известных мне событий.

Батон-Руж, Луизиана, город на большой реке, на Миссисипи. Вот мой отец на берегу, он чем-то занят, вот он окунает руки в воду. Он помнит о моем существовании, но думает ли он обо мне сейчас? Он официант в портовом ресторане. Коринна перетаскала мне все книги о южных штатах, которые смогла достать в библиотеках. Я знаю эту страну, хотя никогда там не бывал. Но в будущем году я там побываю. С моей женой, на машине, с деньгами. Я в Луизиане, а вовсе не в Брамме. Этот класс мне только привиделся. Я сижу у Миссисипи и ловлю рыбу. И мечтаю о Брамме — о городе в Германии, в котором довелось побывать моему отцу и где у него была белая девушка, какой ему сроду не заполучить здесь. Весна в Луизиане. Проклюнувшиеся листочки вечнозеленых дубов сменили старые листья, плавно опустившиеся на землю; на кустах магнолий появились продолговатые коричневые почки. Мох, свисающий с деревьев, за зиму поседел. А сейчас он приобрел нежно-зеленый отлив. Повсюду пробуждается юная жизнь, чудесная и благотворная. Лето в Луизиане. Все ветви и листья сделаны будто из золота и сапфиров. Так сказано в книге Глена Бристоу «Глубокий Юг», которая лежит у меня в цехе, в шкафчике. Я запомнил в ней каждое слово, в том числе и сравнение неба с огромной медной чашей, опрокинутой над землей.

Это моя страна, и, когда я здесь, в Брамме, заработаю достаточно денег, мы с Коринной отправимся в Штаты и поселимся там. У нас будет пять сыновей. Первого выучим на адвоката, второго на врача, третий пусть играет в джазе, четвертый дослужится до генеральского чина, а пятый станет инженером. Моего отца зовут Бэнджамин Д. Хаскелл, и я тоже переменю фамилию, стану Гербертом П. Хаскеллом. П. — от Плаггенмейера. Как память. И Плаггенмейеры, то есть нет, Хаскеллы, в жизни своего добьются!

А эти, что сидят сейчас в классе, дрожат передо мной, как белые в 1831 году дрожали перед Патом Тёрнером. Почему всегда я должен трястись от страха, пусть другие трясутся! Родители дадут мне деньги, много денег, лишь бы я отпустил их пупсиков. Сегодня самый могущественный человек в Брамме— это я, да, Берти Плаггенмейер — король Брамме!.. «Берти, притащи масленку! Берти, передай разводной ключ! Берти, смотайся-ка за пивом!» Плевать мне теперь на завод Бута! В шеренги по трое, четыре человека охраны, к конвейеру — марш! Крепкая у него была палка, у надсмотрщика. Чуть зазеваешься — тр-рах! — по спине или по шее. Не ходил в церковь? В карцер его, в одиночку! Плевать я хотел на дом призрения! Складывать картонные футляры, рисовать на них эмблемы: «После душа лучше кушать!», выпиливать в тисках крышечки для коробок. Встать, проглотить холодную жратву, работать, опять пожрать, потрепаться — и спать! Врезал надзирателю по морде: десять дней подземного бункера с голой бетонной лежанкой. Будь проклят этот юношеский дом призрения!

Теперь пришел мой черед командовать!

Я получу много денег, и мы с Коринной поедем в Луизиану.

Но ведь Коринна умерла… Они отняли у меня Коринну.

У этих, что сидят в классе, у них есть родители, у них есть матери, которые не занимаются черт знает чем, у них есть своя страна, они знают, кто их должен защитить, у них есть убежище. Зато, если я нажму на кнопку, у них не будет больше ничего. Как и у меня.

Боже мой, скорее бы все это кончилось!

Теперь к переговорам с Плаггенмейером приступил сам Бут. Я был просто поражен тем, насколько удачно он выбрал для этого время. А что удивительного, если вдуматься? Несколько поколений его предков и родни воспитывали в себе умение быстро и беспощадно подавлять в зародыше любого рода бунт или протест, способность уломать и урезонить словесно тех, за счет труда которых они богатели, — так выработался своего рода инстинкт. И в этом отношении Бут достиг степени искусства, которое по-своему сродни умению виртуозно играть на скрипке или писать картины, под которыми не погнушались бы подписаться великие.

— Когда вы выйдете из здания гимназии, — прокричал Бут в мегафон, — на вашем счету в банке будет лежать пятьдесят тысяч марок! Это мы вам гарантируем. Вместе со мной эту сумму внесут другие родители… — Плаггенмейер видел, как Бут, оборвав речь на полуслове, обернулся к Ланкенау, который что-то прошептал ему, стоя сзади. Несколько секунд спустя Бут продолжил: — Городское управление со своей стороны добавляет еще десять тысяч марок. Итак, всего шестьдесят тысяч марок, господин Плаггенмейер!

Плаггенмейер заколебался. Вот они, деньги, о которых он столько мечтал!

А Бут гнул свою линию:

— Вы отделаетесь минимальным наказанием, весь город Брамме будет ходатайствовать об условной сроке… Кроме того, я оплачу вашу трехлетнюю учебу, после которой вы получите специальность экономиста производства. Господин Кемена подсказывает мне, что полиция объявила награду в пять тысяч марок тому, кто окажет содействие в поимке… да, в поимке водителя, на совести которого ваша невеста. Господин Плаггенмейер, вы видите, мы делаем все, что в наших силах. Пожалуйста, пойдите нам навстречу. Сохраняйте спокойствие, обдумайте все и взвесьте.

Звучит заманчиво. Плаггенмейер понимал, какой шанс ему выпал, видел протянутую ему соломинку.

Но, с другой стороны, кто это говорит? Бут. На заводе которого его так шпыняли и унижали, что он в припадке ярости поджег пакгауз. За это его на полтора года отправили в исправительную тюрьму для несовершеннолетних. Когда он вышел, Бут добился судебного решения о том, чтобы он отработал весь убыток до последнего пфеннига. На том самом месте, где когда-то стоял сгоревший пакгауз. Чтобы проникнуться стоимостью денег, как выразился Бут.

Но сейчас дело не в каких-то жалких досках, речь идет о человеческих жизнях, о юношах и девушках, сыновьях и дочерях самых именитых граждан Брамме. Это меняло дело. Сейчас слово за ним. За ним! Цену назовет он, а они, стоящие там, во дворе, уж как-нибудь эту цену заплатят!

Да, вот он, выход. Ему остается только пересчитать деньги…

— Вы можете положиться на мое слово, на честное слово жителей города Брамме, — звучал усиленный мегафоном голос Бута.

Плаггенмейер опустил пистолет.

Его пленники вздохнули с облегчением.

Он и сам почувствовал облегчение.

Посмотрел на Гунхильд.

Ее лицо выражало сочувствие, растерянность и печаль— ему даже почудилось, будто он прочел мысли Гунхильд с той же отчетливостью, как если бы она произнесла их вслух: «Да ведь они просто подстроили тебе ловушку, идиот ты эдакий! Стоит им заполучить взрывчатку…»

Но всего и Гунхильд не могла знать.

9 часов 53 минуты —10 часов 14 минут

Буту пришлось признать, что усилия его напрасны, хотя в какой-то момент было похоже, что Плаггенмейер поддается на уговоры. Все остальные, бравшие в руки мегафон, — Кемена, Ланкенау, начальник группы ГСГ-9, успевший тем временем прибыть на место, — один за другим отходили в сторону несолоно хлебавши. Их усилия казались мне столь же бесплодными, как если бы кто-то пытался снять судно с мели, опрокинув под его носом пяток ведер воды.

— Четверо мужчин ничего не добились, — подытожил Корцелиус. — Может, одной женщине удастся…

— Где же мать Плаггенмейера?

— Понятия не имею. Может, ее никак не оторвут от очередного дружка…

— Вот оно что?..

— По крайней мере, так говорят.

— Ага. Когда она осталась здесь с коричневым пискуном на руках, все от нее отвернулись, никому она не была нужна, ее обзывали шлюхой. Вот она и стала такой. А кто ее до этого довел? Общество, сограждане, классовая мораль, наконец.

Корцелиус бросил на меня недовольный взгляд. Поскольку я сымитировал тональность, в которой он обычно выражал свое возмущение, Корцелиус счел, что я его вышучиваю. Конечно, беды этого общества часто изображаются в виде набивших оскомину и превратившихся уже в трафарет картин. Эти беды иногда сопровождаются массой пошлости и безвкусицы. Но для хозяев жизни, которые намеренно отвлекают внимание масс от истинных бед и страданий, стало просто-напросто ловким приемом называть их описания в печати всего-навсего шаблоном, трафаретом, клише— и тем самым чем-то неполноценным.

Тут он попал в точку, определенно. Корцелиус вовсе не так ограничен, как некоторые псевдолевые, не говоря уже о моих коллегах по редакции.

Мысль о коллегах прозвучала во мне как сигнал боевой трубы: неважно, что я стал свидетелем этих событий в Брамме случайно, я обязан написать о них в свой иллюстрированный еженедельник. Какая досада, что рядом нет фотографа; но снимки без особых затрат удастся приобрести позже. На Старом кладбище с фотоаппаратами наготове собралось пол-Брамме.

Особенно напрягаться мне незачем. Кто почти двадцать лет проработал в журналистике (считая школьную газету), почти автоматически начинает формулировать свои мысли, прежде чем произойдет событие, о котором ему поручено написать. Непосвященные могут счесть это бессердечием, но ни один врач не прожил бы долгих лет, если бы он со смертью своих пациентов всякий раз погружался бы в глубочайшую депрессию, ни один журналист не дожил бы до седых волос, если бы после каждой авиакатастрофы или резни его укладывали бы в постель в предынфарктном состоянии.

И вот, стоя в этот утренний час во дворе гимназии в Брамме, я начал мысленно формулировать основные положения своей статьи.

КРОВАВАЯ ДРАМА В ГИМНАЗИИ

ДВАДЦАТИДВУХЛЕТНИЙ ПОДСОБНЫЙ РАБОЧИЙ

ВЗРЫВАЕТ СЕБЯ

И ДВАДЦАТЬ ТРИ ВЫПУСКНИКА

ГИМНАЗИИ

Утром они шли в гимназию с легкой душой, хихикали и смеялись во все горло — до больших каникул осталось меньше трех недель. Конечно, у каждого есть свои проблемы, но о них легко забыть, когда тебе девятнадцать, когда ты влюблен, когда через несколько дней ты сможешь повидать белый свет, когда скоро в твоих руках захрустит свидетельство об окончании гимназии и ты вот-вот станешь студентом, если ты живешь в городе, где пока еще царит полный порядок и где ты в будущем получишь по наследству от отца врачебную практику или фирму. Выпускники Брамме в лучшем положении, чем их сверстники в Берлине, Мюнхене или Гамбурге, ибо их мир обозрим, как футбольное поле, а отнюдь не является лабиринтом. И чтобы завершить картину в идиллических тонах, скажу еще, что стены их класса свежевыкрашены, светло-зеленая краска радует глаз. В окна класса заглядывает солнце.

Так было в 8 часов 02 минуты.

Три часа спустя все кончено. Потолок класса рухнул, одну из стен вырвало взрывом, во дворе гимназии слышны душераздирающие крики умирающих, пожарники вытаскивают из-под развалин разорванные тела, страницы толстых учебников истории, которые они совсем недавно перелистывали, пропитаны кровью. Выжила только одна девушка, одна-единственная из двадцати трех выпускников. Это Гунхильд Гёльмиц, первая красавица 13-го «А». Но ей оторвало голень правой ноги… Матери падают в обморок, отцы в отчаянии пытаются спасти своих детей, хотя это уже невозможно. С воем сирен подъезжают и отъезжают санитарные машины. «Даже на войне я не видел ничего более страшного», — стоящий рядом со мной потрясен увиденным. Если бы тот мужчина, а точнее говоря, молодой человек, который причинил им столько горя, попался жителям Брамме, они голыми руками разорвали бы его на части. Но Герберт Плаггенмейер тоже мертв. Подсобный рабочий двадцати двух лет, сын немки и цветного солдата американской армии, появился в классе в восемь часов утра с минутами, угрожая взорвать весь класс, если подозреваемый убийца его невесты не сделает признания перед лицом закона. Но те два человека, которых Плаггенмейер подозревал в том, что восемнадцать дней назад кто-то из них, проезжая по ночному Брамме в черном «мерседесе», сбил его невесту, двадцатичетырехлетнюю библиотекаршу Коринну Фогес, которая скончалась от полученных ран, — оба они не поддались на шантаж: ибо им не в чем было признаться. И тут нервы у Плаггенмейера не выдержали, хотя можно допустить, что на кнопку он нажал по ошибке, в возбуждении, не исключено, что у него и в мыслях не было приводить угрозу в исполнение. Никто этого не знает. Во всяком случае, когда на следующей неделе гробы двадцати трех выпускниц и выпускников будут выставлены для прощания в зале городской ратуши, гроба Плаггенмейера рядом с ними не будет. «Это самый черный день в истории города Брамме!» — сказал бургомистр Ланкенау, едва владея собой от волнения.

Но нельзя не сделать упрека городским властям

Брамме и всем его обитателям. Вне всяких сомнений, дело не зашло бы так далеко, если бы в течение долгих лет не упускалась из виду одна важная деталь: кто-то должен заняться Гербертом Плаггенмейером! Молодой человек, который вырос в крайне стесненных условиях неблагополучной семьи, который побывал в тюрьме для несовершеннолетних, с которым обращаются, как с изгоем, — такой молодой человек, несомненно, способен совершенно потерять голову, если у него отнять единственную опору в жизни. Для Герберта Плаггенмейера такой опорой была Коринна Фогес, и в этом суть дела.

Город Брамме оказался не способен обнаружить убийцу девушки. Возможно, здесь не обошлось без умысла. Убийца же молчит, не сознается. Так кто же истинный виновник кровавой драмы в Брамме?

Вот, так сказать, черновик моей статьи. Знай Корцелиус, чем заняты мои мысли, он обозвал бы меня свиньей, паршивой свиньей, паразитом, живущим за счет горя других.

А как насчет других коллег-журналистов, которые с кинокамерами, микрофонами и стеноблоками в руках пытаются прорваться сюда сквозь цепь ограждения? Для чего? Чтобы стать свидетелями катастрофы! Что ими движет — сочувствие или погоня за сенсациями? Может, те, что в классе, меньше страдали бы, если бы двор был пуст, а на кладбище тоже не было ни души? Никого нет — не на кого и рассчитывать… А действительно, лучше это было бы или хуже? Может быть, все же куда важнее, чтобы этим утром люди из Брамме сделали важные для всей их жизни выводы?

Корцелиус прервал ход моих мыслей:

— Беспомощность полиции меня возмущает до глубины души! Она обходится нам в миллионы, а сейчас они все стоят как истуканы!

— А что прикажете им делать? Накачать в класс какой-нибудь усыпляющий газ — через окно, может быть? Или застрелить его? Если кто-то попадет с первого выстрела. На что стопроцентной гарантии у нас нет, у Плаггенмейера останется в запасе все же сотая доля секунды, чтобы нажать на кнопку. Нет, нет, нам остается только уговаривать его, ждать, когда он сломается. Полагаю, он не блефует, и взрывчатка действительно у него в сумке. Или у вас появилась свежая мысль?

— Нет… Но я по-прежнему надеюсь, что у человека, сбившего невесту Герберта, хватит порядочности явиться сюда и признаться.

— Значит, вопрос ставится так: явятся ли Блеквель или Карпано? Оба, один из них или никто вообще?

— Да. Надежду на успех я связываю только с их появлением.

— Или если Плаггенмейер сам выйдет из игры. Не забывайте: если погибнут выпускники и Ентчурек, ему в любом случае не жить!

Пока я говорил, мне пришло в голову, что в своем фиктивном отчете я совсем упустил из виду Ентчурека. Случайность или предзнаменование свыше? Неужели из всех спасется он один? Но как? Благодаря чему?

Я посмотрел на Корцелиуса, будто он мог ответить на мой невысказанный вопрос, но он, пробормотав «одну секундочку!», перешел к группе, собравшейся вокруг Кемены и о чем-то оживленно переговаривавшейся.

Всего несколько минут спустя он вернулся ко мне.

— Блеквель мертв, — сообщил он взволнованно.

Я непонимающе уставился на него.

— Блеквель, ну этот торговец автомобилями из Браке, — нетерпеливо объяснил он. — В его мастерской произошел взрыв, и он погиб. Подробности пока неизвестны. Но факт остается фактом. Может, теперь все повернется иначе. — Он чуть не закашлялся, произнося эти слова.

Что до меня, я больше не сомневался. Конечно, убийца — Блеквель. Тот самый человек, которого наряду с доктором Карпано подозревали в возможном убийстве Коринны Фогес и который имел безупречное алиби.

Корцелиус сказал, что все теперь повернется иначе. Я лично в этом не уверен…

— Вы намекаете, будто он покончил жизнь самоубийством?

— Я же сказал вам: пока ничего определенного не известно,

— Самоубийство. А? Чем не выход? Именно он совершил наезд на Коринну. Но сумел взять себя в руки, не растерялся, даже об алиби позаботился. А сейчас, когда ситуация предельно обострилась, нервы у него не выдержали. Не желая отвечать за жизнь двадцати пяти человек, он выбрал такой путь. — Я посмотрел на Корцелиуса в ожидании признания и похвалы.

Но тот лишь поморщился:

— Блеквель и ранимая совесть — понятия несовместимые. Раскаяние? Это не в его духе, нет, не представляю себе… Если он и покончил с собой, то совсем по другой причине.

— Например?

— Не знаю. Может быть, он не случайно наехал на Коринну, может, он это заранее обдумал… Вдруг девушка что-то знала о нем и он решил заткнуть ей рот на веки вечные?.. — Корцелиус умолк, задумался о чем-то.

А я не знал, как отнестись к его словам, и тоже молчал.

— Да, это не исключено, — раздумчиво проговорил Корцелиус. — Прежде чем получить диплом библиотекаря, Коринна некоторое время вела его деловые книги. У нас уже давненько поговаривают, будто он как-то химичит насчет налогов и по спекулятивным ценам сплавляет за границу украденные машины. Не исключено, что она однажды дала ему понять, что в курсе его делишек. Но, с другой стороны, — Корцелиус вытянул губы, — даже совершив убийство, он не испугался бы настолько, чтобы кончать с собой. Чтобы он на такое решился, у него земля должна была гореть под ногами.

— Вы не обижайтесь, — сказал я, — но не попахивает ли это историями о Диком Западе? Вы не согласны?

— О, в таком случае я мог бы предложить версии куда более «дикие» и при этом отнюдь не беспочвенные.

— Я весь внимание…

— Откуда нам известно, что бомбу, или что там у него в мастерской взорвалось, подложил не Плаггенмейер? Или другой вариант: Бут опасается за свой честолюбивый проект, курортный центр «Бад-Браммер-моор»,— это если подозрение падает на доктора Карпано. И он позаботился о том, чтобы Блеквель отправился к праотцам: при случае убийство Фогес можно свалить на него, а репутация Карпано останется незапятнанной.

— Пест! Не так громко! Вы говорите такие вещи…

— …я рассуждаю вслух, только и всего, — ответил Корцелиус. — Но в одном могу вас заверить и готов сожрать собственную шляпу, если окажусь не прав: что бы с Блеквелем ни произошло — несчастный случай, самоубийство или убийство, — хозяева Брамме не преминут использовать его уход из жизни в своих целях.

10 часов 14 минут —10 часов 21 минута

Плаггенмейер начал нервничать, не догадываясь о причинах внезапной суеты во дворе гимназии. Что произошло? Почему Бут, Кемена, Ланкенау и другие так оживленно переговариваются? Задумали взять здание гимназии штурмом? Или кто-нибудь придумал, как его одурачить, чтобы он не взорвал бомбу?

Он заметил еще, что Ентчурека и школьников тоже заразила нервная обстановка во дворе — они начали переругиваться.

Кишник рассуждал вслух:

— А зачем Ентчурек постоянно распинался о том, что апартеид — вещь стоящая и что надо всеми средствами поддерживать португальцев в Мозамбике и Анголе? Гунхильд, конечно, передала это Плаггенмейеру, и он, ясное дело, обозлился.

— Заткнись, болван! — прошипел кто-то сзади, но Гунхильд слова Иммо расслышала и сразу стала на дыбы.

— Очумел ты, что ли, сваливаешь всю вину на меня? Не хватает еще, чтобы ты сказал, будто я даже просила Берти прийти именно в наш класс!

— Как знать! — пробормотал Кишник. — А почему тогда он хотел тебя отпустить?

— Иммо! — резко прервал его Ентчурек. — Вы уже несколько лет сеете в нашем классе смуту. Постарайтесь образумиться хотя бы в столь тяжкий час!

Плаггенмейер наблюдал за происходящим безучастно и хладнокровно, словно сидя в комнате Коринны перед телевизором, по которому шла передача «Журналисты спрашивают — политики отвечают». Ему не хуже других было известно, почему Иммо и доктор Ентчурек открывают военные действия друг против друга при любой подходящей возможности: отец Кишника открыто заявил перед городским собранием, что готов всемерно поддержать принятие закона о радикалах, но, прежде чем город Брамме получит моральное право не допускать на государственную службу представителя ГКП, необходимо уволить с нее людей вроде доктора Ентчурека.

Словесное фехтование продолжалось. Класс разделился на три партии. Первая группировка сделала козлом отпущения Ентчурека. Смысл их аргументов заключался в том, что неоднократные расистские высказывания Ентчурека спровоцировали появление Плаггенмейера в 13-м «А».

— Разве не так? — вопрошал Кишник.

Плаггенмейер не знал, как ему себя держать. Как рассчитать наперед, что произойдет, если он с ними согласится? Так что он промолчал. Но услышал еще, как Иммо прошептал своим соседям:

— Надо предложить ему отпустить нас и оставить в заложниках одного Ентчурека.

Это побудило вторую группу дать отпор Кишнику. Они обвинили Иммо в том, что он понапрасну злит и нервирует Плаггенмейера. В действительности же они просто побаивались Ентчурека. Если им суждено выйти отсюда живыми, он их на выпускных экзаменах еще заставит поплясать, а кое-кого и провалит!

— Господин доктор Ентчурек никогда о вас пренебрежительно не высказывался, — сказала Дёрте, прибившаяся к этой группе.

Плаггенмейер кивнул. Какое ему до всего этого дело? Его не интересовало, что здесь перед ним сидели люди. Для него они всего-навсего инструмент, средство для достижения цели. Ну, может быть, за исключением Гунхильд. Остальные никогда не относились к нему по-человечески, как равные к равному. Значит, и для него они не люди, а нелюди.

Третья группа собралась вокруг Гунхильд; поначалу все они оставались нейтральными в надежде на то, что ей, самой яркой и талантливой выпускнице гимназии за многие годы, и на сей раз с легкостью удастся добиться своего, что она убедит Плаггенмейера отказаться от своих намерений.

— Убийца Коринны будет найден и наказан, — сказала Гунхильд. — Но это потребует еще какого-то времени. Скажи, чтобы нам принесли чего-нибудь поесть, Берти, и, главное, чего-нибудь попить. Не то Хейдрун, Дирк и Эльке еще потеряют сознание.

Плаггенмейер оглядел класс, так, словно видел их всех впервые. Он им завидовал. Почему ему не дано быть одним из них? «Боже, боже, — думал он, — позволь мне поменяться с одним из них местами. Пусть Иммо превратится в Плаггенмейера, а я в Иммо. Я с удовольствием пересяду на его место и несколько часов буду дрожать за свою шкуру. Зато, когда я выйду, у меня будет все, что нужно».

Ему было горько ощущать, что вся его сила на самом-то деле — бессилие. Убить их — в его власти, да, но стать такими, как они, он никогда не станет. Что бы ни делал «контерганный» ребенок, ручки ему не прирастишь… Что с того, если руки и ноги у него здоровые, в другом отношении он такой же калека, как и они.

Он устал, все стало безразличным. Больше всего ему хотелось медленно заснуть, как человеку, вскрывшему свои вены, опустившему руки в воду и незаметно истекающему кровью.

Почему он не положит всему конец, не нажмет на кнопку?

Он уже был близок к тому, чтобы повиноваться этому темному призыву, когда увидел Кемену, приближавшегося с поднятыми руками к окну класса. В правой он держал листок белой бумаги.

— Господин Плаггенмейер! — крикнул он. — У нас для вас новость!

Слегка приподняв руки, к окну, перед которым остановился Кемена, двинулся Ентчурек, которому кивнул перед этим Плаггенмейер. Кончиками пальцев своей здоровой руки Ентчурек принял листок с такой подчеркнутой осторожностью, будто опасался, что он пропитан высокотоксичиым контактным ядом. Пока Кемена возвращался в укрытие за мешками с песком, а Плаггенмейер гадал, какая хитроумная отвлекающая операция за этим кроется, доктор Ентчурек ломал себе голову, как передать Плаггенмейеру полученную информацию, не слишком приближаясь к нему, чтобы не вызвать нежелательной ответной реакции.

Плаггенмейер, правильно истолковавший колебания Ентчурека, сказал:

— Наколите листок на указку и передайте мне…

Ентчурек сделал, что ему было велено, и несколько секунд спустя Плаггенмейер прочел написанное разборчивыми печатными буквами сообщение:

МЫ ТОЛЬКО ЧТО УЗНАЛИ, ЧТО В РЕЗУЛЬТАТЕ ВЗРЫВА В БАРАКЕ ПОГИБ ГОСПОДИН БЛЕКВЕЛЬ. ПО ВСЕМ ДАННЫМ ИМЕЛО МЕСТО САМОУБИЙСТВО. ЭТО СЛЕДУЕТ СЧЕСТЬ ПРИЗНАНИЕМ ЕГО ВИНЫ В КАТАСТРОФЕ НА ШОССЕ. ПРОСИМ ВАС В СВЯЗИ С ЭТИМ ПЕРЕСМОТРЕТЬ ВАШУ ПОЗИЦИЮ!

Кемена.

Плаггенмейеру пришлось несколько раз перечитать записку, пока до него дошел смысл, который его по-настоящему потряс.

На него вдруг словно озарение снизошло, он понял, что явился в этот класс, не имея, в сущности, никакого плана действий. Была идея заставить убийцу Коринны признаться, угрожая в противном случае взорвать весь класс, но и только. Всего его хитроумия хватило лишь на то, чтобы снять псе деньги со сберкнижки, продать свой приемник и часы, книги, оставленные у него Коринной, и на вырученные деньги купить в Гамбурге пистолет. Что из химпрепаратов требовалось подкупить для двух бомб-самоделок, подсказал ему один парень, с которым они вместе сидели в тюрьме для несовершеннолетних, тот был просто помешан на взрывчатке.

Он настолько закрутился со всем этим, что на то, чтобы разработать мало-мальски сносную тактику для достижения цели — не говоря уже о возможных вариантах и отклонениях, — У него просто не осталось времени. Он рассуждал так: «Иди в гимназию, захвати класс, а потом уже дави на Блеквеля и Карпано как угодно…»

А вот как он представлял себе последующие события. На дворе гимназии появляются обломки памятника бургомистру. Сам он сидит в классе, держит руку на взрывателе и предъявляет свои требования. Люди выстраиваются перед ним, как команды на футбольном поле. В первом ряду Кемена, Бут и Ланкенау. Затем появляются Блеквель с Карпано, между ними начинается перепалка. Один обвиняет другого. А родители, трепещущие от страха за своих наследников, кричат: пусть, мол, убийца признается наконец, не то они линчуют обоих. У одного все-таки нервы не выдерживают, и он признается в содеянном. К нему подходит Кемена с наручниками в руках: «Именем закона — вы арестованы!» И все, точка. Да, еще вот что: «Я поздравляю вас, господин Плаггенмейер — вы раскрыли самое сложное преступление из всех случившихся в Брамме. Убытки, которые вы понесли, будут возмещены, мы отнесем их на наш счет…» — это опять-таки Кемена.

Таков был замысел.

Но уже в самом начале он допустил первую ошибку, когда, повинуясь необъяснимому порыву, последовал в класс за доктором Ентчуреком, не сообразив, что в этом классе учится Гунхильд — ее присутствие все осложнило.

И вот теперь ему сообщают, что погиб Блеквель.

Ассоциация, мгновенно возникшая в его представлении, была достаточно образной: огромная пирамида консервных банок в супермаркете, кто-то вытащил из-под низу одну-единственную банку, и вся громада рухнула… Вот так же со смертью Блеквеля рухнул его план. Нажали на кнопку — и телеэкран погас. НАЖАТЬ НА КНОПКУ?

Как же быть?.. Собственная нерешительность причинила ему чисто физическую боль, его будто плетью отстегали.

Так что же? Сдаться? И что тогда?

Если он отшвырнет сейчас пистолет и взрыватель, поднимет руки и позволит себя арестовать, ему предстоят долгие годы страданий: следствие, суд, каторжная тюрьма. Он снова превратится в червя, которого каждому дозволено растоптать… Нет!

Пока он не сдался, он король и он же заказывает музыку. Что по сравнению с ним какой-то генеральный директор фирмы, который, нажимая на кнопку, спускает со стапелей огромный танкер? Нажав на кнопку, он может уничтожить целый мир, пусть и крохотный… Впервые в жизни у него в руках власть, и эту власть он намерен удерживать как можно дольше.

Поэтому его последующие действия были абсолютно логичны.

— Я не верю, что Блеквель мертв! — крикнул он в окно. — Вы просто ловушку мне подстроили… Я требую, чтобы Блеквель и Карпано явились сюда, во двор гимназии… — Он сам удивился, до чего легко находились нужные слова. — Я требую признания вины. И еще я требую неопровержимых доказательств, чтобы потом какой-нибудь законник-ловкач не смог ничего переиначить!

Мысль потребовать наряду с признанием неопровержимых доказательств воодушевила его, подействовала опьяняюще:

— Это ультиматум! Даю вам еще полчаса времени.

Сейчас он был доволен собой, а это приятное чувство.

10 часов 21 минута —10 часов 29 минут

Хакбарт мучительно искал выход. Всякий раз, попадая в подобное положение — например, когда доктор Ентчурек задавал ему один из своих каверзных вопросов: 5А кто столь активно способствовал Поли-крату Самосскому установить тиранию?» — он начинал чувствовать жжение в левой стороне груди и одновременно у него как бы отнимались конечности. К этому следует приплюсовать острую головную боль, напоминающую мигрень… Его отец, стоматолог, поставил неутешительный диагноз: «Явная заторможенность психики». А Вибке, сестрица, еще подначивала: «Что касается быстроты реакции, то она у него медленная…»

Закрыв глаза, Хакбарт мысленно вызвал в памяти образ Блеквеля. Эрнст Георг Блеквель — это тот самый лысоватый толстяк, который вечно несет одну околесицу, всезнайка паршивый! Отец громко смеялся над каждой его шуточкой — как-никак Блеквель был частым пациентом и зарабатывал кучу денег на своей ремонтной мастерской и торговле подержанными автомобилями. Ему потребовалось столько золотых коронок, что этого за глаза хватило всей семье Хакбартов на летний отпуск. Когда Блеквель переехал из Брамме в Браке, отцу пришлось несколько раз напоминать ему о гонораре. Мерзкцй тип. Один из тех, кто раз в неделю непременно ездит в Гамбург, чтобы развлечься там на Сант-Паули

Для Хакбарта не подлежало сомнению, что девушку убил Эрнст Георг Блеквель. Не могло быть и речи о том, чтобы это сделал доктор Карпано, ВРАЧ! Даже если бы он действительно наехал на девушку, он в любом случае остановился бы, оказал бы первую помощь, спас ее. Постыдно бежать с места происшествия способны только такие люди, как Блеквель, которые каждый день обжуливают своих клиентов.

— Прошу всех сохранять спокойствие! — прозвучало со двора в мегафон.

В который уже раз! Кемена напоминал ему пластинку с трещиной — попала иголка на эту фразу, и дальше ни тпру ни ну.

— Господин Плаггенмейер, мы делаем все возможное, чтобы ускорить ход расследования! Мы рассчитываем на успех…

Плаггенмейер промолчал.

Хакбарт видел, как из рук Кемены мегафон принял Бут — спокойный, уверенный в себе.

— Господин Ентчурек! Лучше всего будет, если вы продолжите урок!

У Хакбарта камень с души упал. Когда за дело берется такой человек, как Бут, беспокоиться больше не о чем! Но уже через секунду он>подумал: «Пусть Бут самый влиятельный человек в Брамме, в данном случае он бессилен; Плаггенмейера в состоянии победить только тот, кто в настоящий момент находится в классе… То есть я!»

— Разрешите начинать? — спросил Ентчурек.

Плаггенмейер кивнул.

— Займемся повторением билетов к экзаменам; данная тема заинтересует, надеюсь, всех, — проговорил Ентчурек. — Брусиловский прорыв в июне — сентябре тысяча девятьсот шестнадцатого года. — Он откашлялся. — Кто может показать на карте исходное положение, позиции центральных держав весной тысяча девятьсот пятнадцатого года?

Вызвалась Дёрте, и Плаггенмейер разрешил ей пройти к сине-красно-зеленой карте, висевшей на подставке справа от доски.

Дёрте во многом напоминала Хакбарту его сестрицу: платье на ней так и лопается по швам, всегда льнет к парням… У Рейнгарда, Дирка и Ханно с ней кое-что было. По крайней мере, они так говорят. Нет, Гуихильд им не чета. Ее можно завоевать, только совершив нечто необыкновенное… Итак, он снова вернулся к отправной точке.

И тут, на самом интересном месте, как говорится, он весь сжался в комок и покрылся противным липким потом. Дьявольщина, как можно скорее нужно выйти в туалет…

Отдадим ему справедливость, в эту секунду он ощутил всю смехотворность этой ситуации: он, видите ли, разрабатывает грандиозные планы, как ему перехитрить Плаггенмейера, усыпить его бдительность, приблизиться и в тигровом прыжке вырвать из рук пистолет и взрыватель; воображает себе, каким героем предстанет перед всем классом, как будет восторгаться его мужеством и решительностью Гунхильд, а сам… Хорош герой…

Но вот и она, спасительная мысль!

Выглядеть это будет не слишком героически, зато правдоподобно. И те, кто, может быть, поднимет его на смех, после будут перед ним извиняться.

Облизнув губы, он ткашлялся. Сердце бешено билось, он боялся, что не сможет произнести ни слова. Но руку поднял, словно вызываясь выйти к доске,

— Господин Плаггенмейер, — прохрипел он.

А что удивительного? Все сидящие рядом дрожат и трепещут.

Плаггенмейер недоверчиво поглядел в ту сторону, откуда послышался голос.

— Что случилось?

— Господин Плаггенмейер, мне обязательно… нужно выйти… в туалет…

Плаггенмейер глядел на Хакбарта, ничего не понимая. И лишь когда со всех сторон послышался истерический смешок, до него дошло. Сначала он сам готов был рассмеяться, но потом обозлился. Идиот, выйти ему понадобилось! Воображает, что его выпустят, а он смоется — его что, за кретина принимают?

— Смотри, не замочи брючки, — процедил он сквозь зубы. — Только ты промахнулся, если рассчитывал улизнуть.

Снова общий смех, в котором прозвучало некоторое злорадство, как с неудовольствием отметил про себя Хакбарт. Ничего, скоро они пожалеют, что недооценивали его.

— Я ничего подобного и в мыслях не имел, господин Плаггенмейер, — проговорил Хакбарт едва ли не смиренно. — Но, может быть, — он сделал вид, что внимательно оглядывает класс, — я мог бы воспользоваться умывальником… то есть… ну, если закрыть его подставкой с картами… я думаю другие тоже…

Он словно запутался в собственных словах.

— Что же, в этом есть резон, — вмешался доктор Ентчурек. — Как-то проблему решать придется. По крайней мере, для юношей это подходит…

— А мы? А мы? — то ли с вызовом, то ли смеясь прокричали две девушки.

— Стульчик себе подставите! — неуклюже сострил кто-то из парней.

У Плаггенмейера вдруг появилось чувство, что он больше не хозяин положения. Вместо того чтобы скулить от страха на своих местах, они всерьез обсуждают какую-то чушь. Положение серьезное, а они?..

— Ну ладно, закрывайте картами, что ли, — пробурчал он недовольно.

Он отступил на шаг назад и наблюдал за тем, как Ентчурек торопливо перенес подставку с картами и поставил ее так, чтобы умывальника в углу класса не было видно.

Ханс Хеннинг Хакбарт ерзал на своем стуле. Бросив быстрый взгляд на Плаггенмейера, успел заметить, что правую руку с пистолетом тот несколько опустил, более того, ему показалось, что большой палец левой руки уже убран с самой кнопки взрывателя.

Не слишком быстро, чтобы не вспугнуть Плаггенмейера, шел он мимо столов одноклассников к кафедре. Чтобы оказаться перед умывальником, ему нужно было свободное перед столами пространство пересечь по диагонали и, значит, пройти близко от Плаггенмейера. Даже если тот чуть-чуть посторонится, он, если будет действовать молниеносно, успеет ударить его коленом в пах и тут же справа заехать кулаком в глаз — и дело сделано. Он уже мысленно видел заголовки в «Браммер тагеблатт»:

«ГЕРОЙСКИЙ ПОСТУПОК». «ОДНОКЛАССНИКИ СПАСЕНЫ». «С ПОМОЩЬЮ ГЕНИАЛЬНОГО ПО СВОЕЙ ПРОСТОТЕ ПРИЕМА ХАНС ХЕННИНГ ХАКБАРТ ОБЕЗОРУЖИВАЕТ ГАНГСТЕРА».

Он сглотнул слюну. Сейчас все зависит от него.

Шаг, еще шаг. Ему чудилось, что пол под его ногами прогибается, он словно шел по матам в спортзале. Все покачивалось, все виделось как в тумане.

До Плаггенмейера еще четыре метра.

Еще три…

А теперь — решающий бросок!..

Но какую-то секунду спустя все было кончено. Только он хотел броситься на Плаггенмейера, перед ним невесть откуда появился Ентчурек и оттолкнул назад.

— Нет, Хеннинг, нет!

Удерживаемый Ентчуреком, он несколько мгновений покачивался туда-сюда перед Плаггенмейером и, сообразив, что сейчас должно произойти, хотел было издать последний вопль.

Но Плаггенмейер успел уже выстрелить. Раз. И другой.

10 часов 29 минут — 10 часов 41 минута

Карл Кемена укрылся в кузове пустой полицейской машины и опустил брезент. Хоть пять минут никого не видеть и не слышать! В желудке резь, сердце бьется пугающе неравномерно, и, хотя он принял вторую за это утро таблетку велиума, транквилизатор не действовал. Он чувствовал себя совершенно опустошенным, время от времени жадно хватал ртом воздух и весь взмок — нательное белье хоть выжимай. Если в ближайшее время вся эта история не кончится, первый инфаркт ему обеспечен. Это так же неизбежно, как то, что после суши в Брамме прольется дождь. Вместо того чтобы щадить себя, он вынужден ломать голову над самой сложной задачей, когда-либо выпадавшей на долю комиссара полиции в истории Брамме.

За какие грехи такие напасти!

Ждать помощи от врачей без толку.

— Не переутомляйтесь! — говорят они ему в один голос и прописывают успокоительные таблетки и снотворное.

Кемена положил на скамейку рядом с собой два скоросшивателя, которые он держал на коленях. В зеленом— данные, собранные на Блеквеля, в желтом — кое-что о докторе Карпано. Но отдельные камешки мозаики, как их ни складывай, картину не воссоздавали.

Новая волна страха захлестнула его, когда он заметил, как напряглась и стала почти безжизненной левая половина лица, как периодически начало подрагивать правое веко. Инфаркт! Неужели это начало конца?

Он поднялся и снова сел. Только не выходить во двор, где твою сиюсекундную слабость сразу же отметят про себя все собравшиеся.

Если Кемена всерьез полагал, будто ни один из врачей Брамме не в состоянии распознать его болезнь, он заблуждался. Типичный невроз сердца, вот что у него было! Доктор Ральф Карпано, опубликовавший вызвавшую большой интерес специалистов статью по данному вопросу, поставил бы правильный диагноз после пятнадцатиминутного осмотра и помог бы избежать худшего.

В желтом скоросшивателе Кемены лежал длинный список публикаций Карпано, который они нашли в районной больнице Брамме. Карпано составил его, когда оформлялся на работу. Вообще-то общество Брамме почти не сомневалось, что их город для него— всего лишь пересадочная станция, что он пойдет в более крупную клинику, что ему, возможно, даже предложат кафедру в институте. Но Карпано остался в Брамме, чтобы в один прекрасный день возглавить шикарный курортный центр «Бад-Браммермоор». Какие могут быть возражения? Хотя для научного работника цель все же не из самых престижных. Так в чем причина?

Походив немного вдоль жестких скамеечек, Кемена опять присел и принялся в который уже раз перелистывать оба досье — для перестраховки. Карпано из числа подозреваемых он исключил. Врач с безупречной репутацией, он непременно затормозил бы и оказал девушке первую помощь.

Значит, оставался Блеквель, всю свою жизнь балансировавший на лезвии ножа: не то прожженный делец, не то уголовник в белой манишке. Скорее всего у него были веские основания, чтобы убрать с дороги Коринну Фогес.

Вдруг она его шантажировала?

Пока что он должен был набраться терпения и ждать сообщений из Браке. Ясно одно: в маленькой мастерской, переоборудованной из сарайчика, Блеквель в момент взрыва находился один. Может быть, взорвались бензиновые пары, возможно, баллон, неисправный баллон с ацетиленом. В данный момент никто ничего уточнить не в состоянии. Кабель в мастерской тоже поврежден. М-да. Возможно — несчастный случай, возможно — самоубийство, сыгранное «под несчастный случай» из-за страховой премии семейству. Мастерская сгорела дотла, и почти на сто процентов можно быть уверенным, что парни из техотдела уголовной полиции ничего не обнаружат, а ограничатся более или менее правдоподобными и рискованными версиями.

А Плаггенмейеру требовались неопровержимые доказательства. И причем немедленно.

Кемена прижал левую руку к грудной клетке, как бы желая остановить подступающую к сердцу боль. Одновременно пробежал список публикаций Карпано:

«ВВЕДЕНИЕ В ЭЛЕКТРОФИЗИОЛОГИЮ», Гейдельберг, 1967 г.

«НЕВРАСТЕНИЧЕСКИЙ СИНДРОМ», Берлин, 1968 г.

«НАРУШЕНИЕ СЕРДЕЧНОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ И КРОВООБРАЩЕНИЯ У ВЫСОКОПОСТАВЛЕННЫХ ЧИНОВНИКОВ», Штутгарт, 1970 г.

«НОВЫЕ ИССЛЕДОВАНИЯ В ОБЛАСТИ ГЕРИАТРИИ», Гейдельберг, 1970 г.

Кемена кивнул: обладая опытом в этой области, Карпано для Бута с его курортным центром просто находка! Ведь пациентами Бута должны были стать главным образом менеджеры и так называемые «сеньоры в твиде и фланели».

Кемена продолжал читать:

«ОСНОВНЫЕ НАПРАВЛЕНИЯ ХИМИОТЕРАПИИ СТРАХА», журнал «Психология», № 18.

«СУБЪЕКТИВНАЯ СИМПТОМАТИКА НАРУ-ШЕНИЯ ВЕГЕТАТИВНОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ СЕРДЦА И КРОВООБРАЩЕНИЯ», журнал «Исследования кровообращения», № 56.

И так далее, и тому подобное.

Мало-помалу до Кемены дошло, что Карпано специализируется именно в той области, к которой относятся все основные симптомы его собственной болезни. Да, но тогда… Вот в чем его спасение: он должен помочь Карпано выйти из этой ситуации без единого пятнышка на манишке, а Карпано в благодарность за внимание и предупредительность вылечит его, поставит на ноги!

Но как?

Только он собрался поразмыслить над этим, как в кузов забрался Штоффреген, его до омерзения здоровый сотрудник.

— Ах, вот в какую нору вы юркнули.

— Юркнул?

— Бут вас уже ищет.

— Что с этими двумя?

— С кем?

— С Хакбартом и Ентчуреком! Бестолковый вы человек…

— Хакбарта пока оперируют, пуля застряла в бедре.

— Опасности для жизни нет?

— Нет, нет, никакой.

— А доктор Ентчурек?

— Легко ранен в ногу. Царапина, и говорить не о чем. Перепугался он, это да — у страха глаза велики. Его перебинтовали, теперь он горит желанием появиться здесь. Герой хочет получить полагающиеся ему почести!

— Они оба показали себя храбрыми людьми.

— Корцелиус считает, что за исключительную глупость обоих следовало бы посадить на пару лет.

— Корцелиус! Он только на словах герой. Сам бы он на такое никогда не решился!

Кемена ненавидел Корцелиуса, который частенько подтрунивал над ним в газете.

К его досаде и неудовольствию в довершение всего к машине подошли Бут с Ланкенау.

— Можешь вылезать, в классе опять все спокойно, — сказал Бут.

Удрученный Кемена потерял всякую уверенность в себе. Теперь еще и Бут, с которым он много раз в неделю играл в скат и которого считал своим другом, решил поддать жару. А может, сам Бут и пустил по городу слух, будто у него, Кемены, дома под кроватью стоит чемодан с бельем и всем необходимым, чтобы не терять зря время при перевозке в районную больницу Брамме?.. Над ним весь город посмеивался. Еще бы: шериф-инвалид! Но о переводе в другой город не могло быть и речи. Во-первых, тогда пришлось бы расстаться с собственным домом, доставшимся ему по наследству от матери…

Ланкенау был вне себя:

— Есть еще в этом проклятом классе такие идиоты, как Хакбарт и Ентчурек?

— Я полагаю, там есть только одна девушка, способная решиться на нечто подобное, — с недоброй улыбкой проговорил Бут.

— Кто такая? — спросил Ланкенау.

— Гунхильд Гёльмиц, ваша потенциальная преемница.

Ланкенау парировал удар:

— Если столь любезный вашему сердцу ХСС поставит перед собой задачу прийти к власти у нас в Северной Германии, она с вашими подопечными как-нибудь справится, можете не сомневаться.

Факт остается фактом: отец Хакбарта, член ХСС с многолетним стажем, — и в качестве кандидата правых на пост бургомистра явно будет выдвинут Ентчурек.

Несколько секунд Бут и Ланкенау смотрели друг на друга, как боксеры на ринге перед началом боя, но сумели овладеть собой. Кемена догадывался почему. В случае катастрофы, которой здесь все опасаются, Ланкенау с гарантией потерпит поражение на предстоящих выборах, и поэтому он готов заподозрить Бута в том, что в глубине души тот не против этой катастрофы, но Бут с мафией, как в Брамме называли его сторонников, тоже не смогли бы захватить вакантные места в городском управлении, ибо каждый знал, что Карпано, который хотя бы частично повинен в происходящем, друг и любимчик Бута; тем самым «смеющимся третьим» скорее всего стал бы кандидат Свободной демократической партии и разных мелких группировок оберштудиендиректор доктор Блуменрё-дер, дочь которого Дёрте в довершение всего тоже учится в 13-м «А» и в «случае чего» принесет отцу симпатии и голоса порядочных граждан Брамме. Так что у Бута с Ланкенау были все основания действовать рука об руку.

Кемена и Штоффреген спрыгнули с грузовика. Одного взгляда в класс было достаточно, чтобы сделать вывод — там все спокойно, будто идет нормальный урок. Они, наверное, довольны, что и второй критический момент остался позади, что «обезврежены» две столь взрывоопасные фигуры, как доктор Ентчурек и Хакбарт. Вселяло в них надежду и то, что у Плаггенмейера оказались такие крепкие нервы.

Ждать… набраться терпения…

Четверо мужчин и офицер из спецгруппы то и дело поглядывали на безоблачное небо, силясь обнаружить где-то на северо-востоке вертолет, на котором из Гамбурга летит сюда мать Плаггенмейера.

— Ведь ее там уже разыскали? — спросил Бут. — Или как?

— Да, да, я тоже жду не дождусь, — Штоффреген ухмыльнулся. — У нее там в Поппенбюттеле что-то вроде массажного заведения. Взбадривают усталых мужчин…

— Вам там приходилось бывать? — полюбопытствовал Ланкенау.

— Нет, это мне коллеги из Гамбурга по телефону передали, — он не сомневался, что Ланкенау не прочь узнать адрес этого заведения.

— Она хоть какое-то влияние на сына имеет? — в голосе офицера из спецгруппы слышалось нескрываемое сомнение.

— Попытаться-то. надо, — сказал Бут.

— Я предпочел бы увидеть здесь Карпано. И чтобы он признался. Пусть и для вида…

Бут мгновенно преобразился, заговорил энергично, с металлическими нотками в голосе:

— Карпано не виноват. Это установлено официально— да или нет? В таком случае зачем ему делать признание? Даже если впоследствии будет тысячу раз доказано, что он сделал его, лишь бы успокоить Плаггенмейера, — подозрения окончательно не развеются.

— Но мы могли бы выиграть время… — сказал специалист из спецгруппы Геншера.

Тем временем у часовни на Старом кладбище собрались родители выпускников, которым угрожала опасность, чтобы посовещаться незаметно для остальных. Один Кемена время от времени бросал в их сторону осторожные изучающие взгляды. Против него открылся еще один фронт.

Кемена как раз боролся с очередным приступом головокружения, когда по направлению к нему двинулась группа родителей, которую первый полицейский кордон задержал и, посоветовавшись, решил пропустить к начальству двух представителей от группы.

После короткого обмена приветствиями выяснилось, что родители выбрали своими представителями адвоката Карла Гейнца Кишника и водителя автобуса Гельмута Гёльмица. Первого остальным представил Ланкенау, второго — Корцелиус, который с привычной для него дерзостью присоединился к маленькой группе. Он действительно был знаком с Гёльмицем. Во-первых, он написал репортаж о водителях городского транспорта Брамме, во-вторых, Гёльмиц был отцом Гунхильд.

Состав родительской делегации определенно пришелся Буту не по вкусу, потому что Кишник был социал-демократом, а Гёльмиц — государственным служащим и, будучи отцом такой дочери, наверняка симпатизировал левым, так что политический крен тут очевиден. Черт побери!

Оказалось, что, несмотря на возбуждение и безмерный страх, родители с выбором не ошиблись. Что касается доводов разума и логики их изложения, тут с Кишником спорить было трудно. Это же можно сказать о Гёльмице, когда дело касалось родительских чувств.

— Я считаю возмутительным, что ответственным лицам еще не удалось освободить заложников, которые уже начинают выказывать признаки нервного расстройства.

— Вы ведь существуете на наши налоги и за счет нашей рабочей силы, — сказал Гёльмиц, вызывающе поглядывая на Бута, Ланкенау и Кемену. — Так отблагодарите нас, сделайте что-нибудь для нас, предложите себя в заложники взамен наших детей! Плаггенмейер с удовольствием согласится!

— Эта возможность будет нами обсуждена, — примирительно проговорил офицер из спецгруппы. — Но сначала мы посмотрим, чего удастся добиться с помощью матери Плаггенмейера и доктора Карпано.,

Но Кишник стоял на своем:

— В наше время подобных акций можно ожидать каждый день. Почему до сих пор не предприняты соответствующие меры, чтобы… чтобы… — даже умоляющий взгляд товарища по партии Ланкенау был не в состоянии его остановить, — чтобы не допустить подобных инцидентов?

Чтобы умиротворить Ланкенау, он набросился на Кемену, пусть и беспартийного, зато явно человека Бута.

— А что до вас, господин Кемена, у вас было целых три недели времени, а найти человека, убившего Коринну Фогес, вы так и не удосужились. Удалось вам что-нибудь выяснить? Ничего! — Он разгорячился, чувствуя, что обретает отличную форму. — А ведь вам было необходимо выбирать не из миллиона возможных вариантов, не из тысячи, не из ста даже, а всего из двух. Я повторяю: из двух! И вы оказались не в состоянии из двух разоблачить одного. Грандиозное достижение! Но вы превзошли себя, не установив слежку за Плаггенмейером. Любой третьеразрядный психолог предсказал бы, что, после того как вы в ваших расследованиях потерпели полное фиаско, Плаггенмейер мог сорваться в любую минуту. Но нет, вы преспокойно позволяете Плаггенмейеру мастерить свои бомбы!

— А ему-то что? У него нет детей, которые торчат там и подыхают со страха! — воскликнул Гёльмиц. — Ему наплевать и растереть, погибнет моя дочь или нет. Денежки свои он получит, даже если тут все вокруг полетят к чертям, две с половиной тысячи ему вынь да положь. Его еще повысят! Чтобы убрать отсюда, кинут кусок пожирнее. Так оно и будет! Все здесь продано и куплено!

— Господа! Господа! — перебил их специалист из ГСГ-9, распахнувший свою темно-зеленую куртку.

Пройдя год обучения в спецшколе — сто сорок шесть часов права, более пятидесяти часов криминалистики, сто девяносто часов полицейской службы, двести десять часов учебных стрельб, спецкурс по технике гонщика-автомобилиста и спецсеминар по психологии, — он сейчас казался самому себе игроком национальной сборной, в которой вынужден играть с любителями из клубной команды, выступающей на первенство района. Он здесь единственный профессионал, он один чужд мелких партийных интересов и страстишек.

— Мы составили список мероприятий по степени их важности, — проговорил он с расстановкой. — Во-первых, спасти заложников, во-вторых, обеспечить безопасность членов штурмовой группы, в-третьих, не подвергать опасности третьих лиц. В-четвертых, Плаггенмейеру не должен быть нанесен урон больший, чем это будет вызвано сложившимися обстоятельствами. Его убийство не может быть целью данной операции.

Он сделал короткую паузу — тренированный, крепкий, привлекательный, довольный доставшейся ему руководящей ролью.

— А поэтому, господа, нам пока не остается ничего другого, как ждать и возлагать надежды на успех нашей тактики изматывания противника. Заверяю вас снова и снова: технических средств, позволивших бы нам «отключить» Плаггенмейера, не подвергая опасности выпускников, у нас нет. Но меня не оставляет надежда, что доктор Карпано поможет нам, если он…

Гёльмиц все же усомнился:

— Ему давно пора быть здесь! Он просто обязан немедленно явиться, если уж так говорить. Не явиться— на крыльях прилететь! Тут что-то не так! Почему его до сих пор нет?!

10 часов 41 минута—11 часов 15 минут

На сцене по-прежнему царит оживление, мрачное представление продолжается. И ни у кого из нас нет либретто, чтобы перелистать его и узнать, каким автор представляет себе финал. Мы присутствуем на единственном в своем роде спектакле по пьесе, которая подготовлена и разработана несправедливым и несовершенным обществом, предоставившим написать финал участвующим в ней актерам. Каким он будет, финал? Кровавым? Это во многом зависит от того, какие инструкции уже получены или будут получены кое-кем из зрителей. Драма в Брамме способна обрести шекспировский размах. Есть уже двое раненых, Хакбарт и Ентчурек, два трупа — Блеквель и Коринна Фогес, и двадцать три кандидата на тот свет, двадцать два выпускника гимназии и Плаггенмейер.

— Самое примечательное в этой истории — не сам поступок этого Плаггенмейера, — сказал Корцелиус, — а то обстоятельство, что другие плаггенмейеры, живущие в нашей стране, а их сотни, этих бедолаг, на это не решаются. Вот что феноменально!

— Мысль невероятной силы! И вы, мой остроумнейший Корцелиус, не забудьте вставить ее в свою очередную архилевую статью, в которой опишете, как Ланкенау со своими социал-демократическими соглашателями и Бут со своей христианско-демократической мафией предпринимателей взяли людей за горло и душат их, в то время как миллионы других людей из многих стран сокровенно мечтают о том, чтобы жить не хуже граждан Брамме.

— Вот вы как запели! А я-то себе думаю, с чего это он расхваливает Брамме? Выходит, правда, что вы приехали к нам, чтобы присмотреться и прицениться — т-не стать ли главным редактором «Брамме тагеблатт»?

— Мое почтение! У вас действительно редкостный журналистский нюх. Но пока все проблематично. Только если Бут продаст газету…

— Скорее всего продаст. После загадочного самоубийства главного редактора каждому стало ясно, что «Тагеблатт» превратилась, по сути дела, в газету его фирмы: при стирке белья кое-что всплыло наружу. Поэтому Бут продаст ее, наверное, одной из либеральных групп и позаботится о том, чтобы через подставных лиц и благодаря рекламе своих издателей завладеть «Браммер нахрихтен», нашим главным и практически единственным конкурентом.

— Брамме меня привлекает, я с удовольствием прожил бы пару лет поспокойнее и закончил бы книгу об Урукагине .

— Урукагина? Это еще кто такой?

— Может быть, первый социалист древности, он же и социалист-реформист. За двадцать четыре века до рождества Христова он в течение шести лет правил шумерийским государством Лагашем, пока не был побежден владыками соседних рабовладельческих государств.

— Великолепно, господин главный редактор, великолепно!

— Положим, я больше вашего знаю о шумерах, зато вы больше знаете о гражданах Брамме. И поскольку вышла короткая передышка…

— Затишье перед бурей. Вот погодите, появятся Карпано и мать Плаггенмейера…

— Что я и делаю! А вы могли бы тем временем рассказать мне о Коринне. Что это была за девушка?

— У меня при себе маленькая фляжка «двойного корна». От глотка не откажетесь?

— Не откажусь и от двух.

Мы выпили.

— Да, — начал Корцелиус. — Коринна… Погодите, у меня есть фотография Гунхильд из нашего архива. Она там в первом ряду демонстрантов…

— Времена пошли… Раньше носили с собой фотографии девушек, снятых на качелях или на лугу, в цветах. А теперь…

— На снимке есть и Коринна. Вот…

Я рассмотрел фотографию и даже руками развел от удивления. Нет, красавицей ее не назвал бы никто. Может, тут еще сыграло свою роль соседство с Гунхильд, но вид у Коринны на снимке был такой, будто она заявилась на демонстрацию сразу после дойки на ферме. Лицо грубоватое, пористое, кожа неухоженная.

Корцелиус отгадал мои мысли.

— Все вы меряете мерками иллюстрированных еженедельников! Сами выдумываете какой-то идеал женской красоты, которому в лучшем случае соответствует десять процентов наших женщин. А остальные девяносто процентов что? Негодный товар, идет на рынке по дешевке? Поэтому мужчинам так легко их держать в постоянном страхе: радуйся, мол, что тебя вообще кто-то купил. У нас в Брамме, например, если девушка вовремя не выскочит замуж, ей рассчитывать не на что.

— Вы, пожалуй, правы. Но возникает следующий вопрос, почему вы сами в таком случае остановили ваш выбор на Гунхильд, а не собираетесь осчастливить дурнушку, которая в моей гостинице чистит картошку?

— Выходит, я тоже запрограммирован неверно.

— Вот как.

— Но если серьезно… Коринна — это была душа-человек. Мне это и Гунхильд говорила, и многие другие, с кем я беседовал после несчастного случая, или после убийства, если угодно. Родители вполне приличные люди, после школы начала службу у Бута, ученицей в конторе. Выучившись, некоторое время проработала в бухгалтерии, где у нее впоследствии начались неприятности. Скорее всего из-за ее политической активности… Тогда ей пришлось сменить специальность, она прошла краткосрочные курсы в Западном Берлине и получила потом диплом библиотекаря. Книги всегда были ее страстью. Во всяком случае, наша городская библиотека при ней вышла в лучшие.

— А что на любовном фронте?

— По-моему, Плаггенмейер был первым в ее жизни.

— А-а…

— Так называемая лирика не составляла для нее смысла жизни. Ей просто был нужен человек, на которого бы она могла опереться. А если человека вытащить из болота, он к тебе и привяжется, и довериться ему можно, ничем себя не унижая. Итак, Плаггенмейер! Он как раз вернулся из тюрьмы для несовершеннолетних… Помните, поджог пакгауза на территории «Бут АГ»? Его где-то подобрала Гунхильд, в бассейне, по-моему, и познакомила их. Прямо-таки трогательная история. Оба они словно ожили. Коринна к тому времени стала куда интереснее, по-своему даже красивой. Этот снимок сделан гораздо раньше, по нему судить нельзя. Похоже, снимали во время забастовки трамвайщиков, точно не помню. Во всяком случае, до их знакомства. Она наконец-то нашла человека, на которого могла излить свои материнские чувства, который нуждался в ее помощи. Короче, пользуясь

жаргоном вашего распрекрасного еженедельника, «жизнь этих людей вновь обрела смысл».

Когда я слышу столько добрых слов о человеке, мною невольно овладевает недоверие.

— А не хотела ли она немного покрасоваться перед своими политическими друзьями: вот я, дескать, какая передовая, какая молодчина!

— Может, это и играло какую-то роль, но ни в коем случае не первостепенную. А что, в таком случае я ее гордость считаю вполне оправданной.

Я кивнул.

— С одним вопросом мы разобрались. Теперь другое: я никак не могу составить себе представление о выпускниках, сидящих в этом классе.

— Их биографии мне, конечно, известны, — сказал Корцелиус. — Разве можно предвидеть подобный поворот событий? Стоит произойти чему-то чрезвычайному, и мы сразу… Опять за свое!.. Да, я вот что хотел сказать: у меня при себе список учеников класса и профессии, которые каждый из них для себя выбрал. Как-то с месяц назад я побывал у них в классе и провел опрос. Мы всегда так поступаем перед выпускными экзаменами, чтобы потом, после выпуска, опубликовать весь список на полосе городских событий. У нас это проводится на государственном, так сказать, уровне. Погодите, листок у меня при себе, я сунул его куда-то, когда услышал, что Плаггенмейер захватил 13-й «А»… Вот он!

— Благодарю. — Я взял бумажку из его рук. — А есть ли среди них такие, кто не собирается идти в университет?

— Двое, не больше.

— Тогда Плаггенмейер заслуживает ордена: наконец-то нашелся человек, который взялся за решение проблемы «нумеруса клаузуса»…

— От вашего цинизма меня просто тошнит…

— Меня тоже…

Я пробежал глазами его заметки:

Аннемари Ахтенмейер (врач), Альф Авельберг (нет данных), Эльке Аддикс (судья по делам подростков), Дёрте Блуменрёдер (учительница), Рейнгард ван Верен (математик), Дирк Дельвенталь (преподаватель вуза), Хайдрун Эйлере (библиотекарь), Ганс Герд Фюльмих (экономист производства), Ханно Геффекс (ветеринар), Гунхильд Гёльмиц (журналистка), Ханс Хеннинг Хакбарт (зубной врач), Карстен Хармс (зубной врач), Хельфрид Хоейр (инженер-машиностроитель), Иммо Кишник (адвокат), Фолькер Клюзинг (юрист), Герхард Кюк (аптекарь), Ирене Кюпер (преподавательница вуза), Йорк Ленкуль (врач), Хинрих Миндерман (экономист производства), Харьо Hoop (учительница), Антье Пеструп (переводчица), Фридмар Шерло (торговый эксперт).

Вот он, цвет города Брамме с 1985 по 2030 год.

Может, Эйнштейна среди них и нет, но один камень да еще один камень — вот и разрастется и укрепится такая община, как Брамме. Разве не так?

— Всем им Плаггенмейер ни в чем не уступал, — сказал Корцелиус. — Мог бы стать отличным учителем английского языка, если бы наше общество не отнеслось к нему по-свински.

— Но эти двадцать два человека, которых он держит в заложниках, перед ним не виноваты.

— Может, нет, а может, да. Вина способна рассосаться, как капля чернил в Браммском море. И так как не нашлось никого, кого безусловно можно обвинить во всех его бедах, он волей случая выхватил их из общей массы. Выхватил и сказал: «Вот вы, из 13-го «А», — вы за всех и ответите!» А что ему оставалось делать? Выбить каждому жителю Брамме по очереди пару зубов?..

Я не успел ему ничего возразить, потому что в этот момент, ко всеобщему удивлению, из-за одной из санитарных машин появился доктор Ентчурек. Образ «выпяченная грудь» достаточно истерт уже, но тут я впервые воочию убедился в том, как это выглядит в действительности. Ентчурек, без сомнения, чувствовал себя героем дня.

— Не оттолкни я Хакбарта, все неминуемо кончилось бы катастрофой. Какая безответственность!..—

Он с гордым видом распахнул пиджак, выпустил из брюк рубашку и майку, продемонстрировал свое заклеенное пластырем бедро.

— Счастье еще, что его ранило не в задницу, — проворчал Корцелиус, — хоть от этого вида мы избавлены.

— Как знать, может быть, он предотвратил худшее…

— Он? Начиная с тридцать третьего года он в течение двенадцати лет наряду с другими был повинен в наихудшем, но время его ничему не научило. Послушаешь его, мороз по коже пойдет.

— Быть юродивым в нашем свободном государстве не запрещено.

— А Бут его еще втайне поощряет.

— Бут?..

— Вы не ослышались. Бут не нацист, боже упаси, но Ентчурек ему необходим, чтобы обозначить границу справа. Он для Бута воистину дар господен: Бут изображает из себя политика здравомыслящей середины и постреливает то влево, по «юзосам», то вправо, в сторону Ентчурека. А сам через подставных лиц подкармливает радикалов с обеих сторон — тоже могут пригодиться. Достойные методы, нечего сказать.

— Во всяком случае, сегодня Ентчурек отличился. Это в планы Плаггенмейера не входило.

Корцелиус с трудом сохранял спокойствие.

— Плаггенмейера нужно еще поблагодарить за то, что он совладал с собой и не нажал на взрыватель. Все к тому и шло.

Ентчурек стоял от них в отдалении каких-то трех метров и разговаривал с Бутом, Кеменой, Ланкенау и офицером из спецгруппы.

— Я всегда говорил: будь у нас разумно поставленная служба перевоспитания молодежи, где этих юнцов брали бы в оборот и показывали, где цель и как к ней идти, мы не становились бы свидетелями сцен, подобной этой. Как классный руководитель 13-го «А», я настоятельно требую, чтобы здесь незамедлительно были приняты меры, вплоть до самых жестких. Опытный снайпер с винтовкой с оптическим прицелом поднимется в башню церкви — и проблема будет решена в течение секунды! — Поддержка обступивших маленькую группу отцов и матерей ободрила его. — Есть у нас демократия или нет? Давайте проголосуем, господин бургомистр, спросите же тех, кого это касается непосредственно!

— В этом государстве смертная казнь, слава богу, отменена! — воскликнул Ланкенау, впервые за это утро выйдя из роли сдержанного и программно доброжелательного партийного лидера.

— А если бы даже ее не отменили, — заметил Бут, — то решение о смертной казни принимал бы не первый попавшийся полицейский чин, а полномочный суд.

— И кроме того, — со своей стороны добавил офицер из ГСГ-9,— из ста выстрелов лишь один оказался бы настолько ужасным, чтобы лишить Плаггенмейера возможности нажать на взрыватель.

— О чем я могу только пожалеть! — выкрикнул Ентчурек. — В прежние времена на это был способен самый худший стрелок из моей роты.

Он огляделся вокруг, красуясь и как бы выпрашивая аплодисменты.

— Вопреки настояниям врачей, желавших бы уложить меня в постель, я явился сюда. Я не допущу, чтобы неизвестно откуда взявшийся грязный тип взорвал двадцать два доверенных моему попечению молодых человека, в то время как не делается даже попытки спасти их.

Большинство родителей было целиком и полностью на стороне Ентчурека.

— Господин доктор, Ентчурек прав!

— Если Плаггенмейер не сдастся, его надо пристрелить.

— Бургомистр, у которого недостает мужества для принятия решения, должен уйти в отставку!

Я начал понемногу закипать. Корцелиус тоже.

— Я свой долг выполнил, господа! — патетически воскликнул Ентчурек. — Выполните же и вы свой!

— Что я и сделаю! — крикнул Корцелиус и схватил Ентчурека, чтобы вытолкать его со двора гимназии.

В мгновение ока, прежде чем успели среагировать полицейские из оцепления, Корцелиуса окружили возмущенные мужчины и женщины.

Неизвестно, какой оборот приняли бы события, не появись в этот момент во дворе гимназии доктор Карпано.

Вот он стоит, доктор медицины Ральф Мариа Карпано. Персонаж, словно сошедший со страниц романа, печатающегося в модном иллюстрированном еженедельнике с продолжениями. В безукоризненного покроя белоснежном халате, который он якобы не успел снять в спешке. Как же, загруженный сверх всякой меры медик, у которого голова кругом идет. Предстояла встреча противников столь разных во всех проявлениях, что более кричащее несходство и вообразить трудно. С одной стороны, элегантный, привлекательный благодетель человечества, носящий в довершение всего такое звучное имя; с другой — полукровка, дитя приюта. Нет, условия игры нечестные.

На Карпано, несколько смущенно улыбающегося, как бы накатывала незримая волна всеобщей симпатии. Жителям Брамме он был по душе.

Я отказывался их понимать. Пока что смерть Блеквеля — абсолютная загадка. Никому не известно, был ли то несчастный случай или самоубийство, но даже и в последнем случае это вовсе не служило доказательством его вины в деле Коринны Фогес. Никакого признания в письменном виде не найдено. Другими словами— Карпано с той же долей вероятности мог оказаться виновным в смерти невесты Плаггенмейера, как и торговец автомобилями из Браке. Отчего же все они разве что в ладоши не захлопали, когда пред ними предстал главврач районной больницы Брамме? Что тому причиной? Необыкновенная притягательность личности Карпано или всеобщее и повсеместное преклонение перед жрецами в белых халатах?

Все было куда проще. Корцелиус, которому тем временем удалось вырваться из кольца возбужденных родителей — их, к счастью, отвлекло появление Карпано, — вновь просветил меня, стоило мне только заговорить об этом феномене.

— Вы, конечно, читали о несчастном случае, произошедшем весной 1971 года в одной из клиник Гамбурга. Ну, насчет облучения…

— Да, — ответил я, не находя между этими событиями никакой взаимосвязи. — Государственная лечебница святого Георга, двадцать семь пациентов погибли из-за неисправности облучателя, бетатрона…

— Правда, погибло всего девятнадцать человек, а восемь отделались тяжелыми ожогами и временным параличом, но в целом верно.

— А Карпано тут при чем?

— В бункере облучения районной больницы Брамме тоже есть бетатрон.

— И что же?..

— Лишь один случай с летальным исходом.

— Выходит, что Карпано…

— Да, когда в больнице умер первый пациент с подозрением на рак, и умер потому, что сердце не выдержало, Карпано сразу заподозрил что-то неладное с дозой облучения, хотя к тому времени ничего не было известно о катастрофе в Гамбурге и несчастном случае в университетской клинике Гисена. Совместно с обслуживающим персоналом ему довольно скоро удалось установить, что из усиливающей цепи прибора вылетела пластинка фильтра.

Несомненно, это заслуживает и признания и уважения.

— Он спас жизнь, по крайней мере, дюжине граждан Брамме. Когда эта история была обнародована одновременно с материалом о трагедии в Гамбурге, мы дали заголовок: «Спаситель Брамме». Вот почему Карпано пользуется всеобщим уважением.

Такое объяснение меня устроило.

Карпано прокашлялся и взял в руки мегафон.

— Послушайте, Берт, я от всего сердца сочувствую вам по поводу смерти вашей невесты. Я познакомился с ней, когда она лежала у нас с воспалением легких. Она действительно была очень милой девушкой, я вполне понимаю вашу боль. Тем не менее вы не должны…

— Вы это сделали или не вы? — закричал в ответ Плаггенмейер.

Голос прозвучал пронзительно-тонко и едва не сорвался. Ему в этом отношении куда труднее, чем стоящим во дворе гимназии — мегафона у него нет.

— Берт, мы начнем обсуждать все сначала? Вы же знаете, что полиция осмотрела мою машину и не нашла никаких вмятин или царапин. Разве этого доказательства мало?

— Но у вас нет алиби.

— О чем я тоже сообщил полиции. Я был дома. Разве вам никогда не приходилось оставаться дома одному?

— Речь не обо мне, а о вас!

Тут Карпано выбрал исключительно правильную в психологическом плане линию поведения: он отложил мегафон в сторону.

— Берт, — крикнул он, — так разговаривать невозможно, я подойду к окну!

Он сделал шаг вперед, намереваясь перелезть через мешки с песком.

— Ты с ума сошел! — Бут попытался его удержать. — Он тебя укокошит!

Кемена тоже не хотел пускать его к окну.

— Если взрывчатку у Блеквеля подложил он, вы… вы идете на верную смерть…

— От-пус-тить! — прикрикнул на него Карпано. — Я знаю, что делаю. Другой возможности у нас нет: мы обязаны пробить брешь в его эмоциональной изоляции, мы должны помочь ему, а не оставлять один на один с его мыслями и подозрениями.

И он действительно направился к окну, остановился совсем близко от подоконника.

— Образумьтесь же, Берт. Не то вы навлечете на себя большие неприятности.

— Вы это сделали?

— Нет.

— Вы лжете.

— Я ничего не понимаю, Берт. Почему вы обвиняете меня в том, что я сбил Коринну, а не господина Блеквеля, например?

— Потому, что вам куда больше терять, чем господину Блеквелю.

— Но ведь это Блеквель покончил жизнь самоубийством, а не я!

— Откуда известно насчет самоубийства? Я думаю, это был несчастный случай.

— Блеквель тридцать лет занимался своим делом, он машину мог разобрать вслепую. О какой неосторожности или случайности, о каком несчастном случае вы говорите?

— Почему же он не оставил прощального письма с признанием, если он и впрямь покончил с собой?

— Письмо обязательно найдется.

— Таких писем никто не прячет. Их всегда кладут на видное место. Нет, в самоубийство я не верю. И вообще, мне показалось, что в машине сидели вы.

— В такой туман вы меня разглядели?..

— Чувство подсказало мне…

— Чувство? Но это же несерьезно, Берт. Позвольте снова напомнить вам о моей совершенно исправной машине…

— Не знаю, как вы словчили, но сбили ее вы!

— За что вы, собственно, так меня ненавидите? Я вас когда-нибудь обидел, оскорбил?

— Коринну задавили вы!

— Боже мой, Берт, так мы с вами ни до чего не договоримся.

— А я и не собираюсь договариваться с вами. — Плаггенмейер ненадолго задумался. — Даю вам ровно десять минут. Если после этого случится непоправимое, виноваты будете вы.

— Вы с ума сошли, как вы можете!..

— Десять минут — я смотрю на часы.

Карпано повернулся и поспешил вернуться за бруствер. Он побледнел, выглядел усталым, но мне он напомнил боксера, который после первого раунда, закончившегося вничью, торопится в свой угол к тренеру.

Бут подошел к нему первым.

— Ничего не выходит?

— У него навязчивая идея.

— Он это всерьез? — спросил Кемена.

— Боюсь, что да.

— Показать ему еще раз результаты технического осмотра вашей машины? — не отставал Кемена.

— Это не произведет на него ни малейшего впечатления. Чувство подсказывает ему, что виновник всего я. — Он достал из заднего кармана светлых брюк шелковый носовой платок и утер лоб.

— Остается один выход, — сказал Бут.

Карпано перевел взгляд на него.

— Какой же?

— Признаться… Тебе…

— Ты что…

— Для вида. Чтобы вытащить его оттуда, чтобы спасти детей.

Очевидно, в его отсутствие они этот вопрос обсуждали, потому что Кемена поспешил заверить:

— Разумеется, без всяких юридических последствий для вас, господин доктор.

— Мне самому поставить крест на собственной репутации? — с трудом проговорил Карпано. — Такого условия вы ставить мне не вправе. Потом все равно добела не отмоешься.

— Мы все засвидетельствуем, что вы руководствовались… что вы поступили так из человеколюбия, — сказал Корцелиус.

Карпано уставился себе под ноги.

Родители учеников 13-го «А», двумя плотными кольцами окружившие нашу маленькую группу, принялись уговаривать Карпано.

— Пожалуйста, господин доктор, сделайте это!

— Вы единственный, кто может нам помочь.

— Вы ничего не потеряете, а мы за вас хоть в огонь, хоть в воду.

— Никто всерьез не поверит, будто вы… Как только на Плаггенмейера наденут наручники, все уладится.

— Мы все, как один, подпишем документ о том, что вы человек чести.

— Моя единственная дочь… Младшенькую я потеряла в прошлом году… Умоляю вас!..

— Сейчас все зависит от вас.

— Вам ничего не стоит. Главное, чтобы он поверил.

— Вы должны!

— Вы единственный!

Карпано попросил у Бута сигарету. По тому, как он курил, было заметно, закурил он после долгого перерыва.

— Как я могу перед лицом всего общества признаться в чем-то, чего я не совершал? — отбивался он.

Бут не спускал с него глаз.

— Соглашайся. Все граждане города будут тебе обязаны.

— Ну ладно, — примирился с судьбой Карпано. — Раз кто-то должен пожертвовать собой…

Лица родителей просветлели. Они снова обрели надежду. Впервые после трех часов безысходного страха…

Карпано растоптал сигарету и взял в руки мегафон. Он был совершенно спокоен — ни капельки пота на лице, ни руки не дрожат. Не человек из крови и плоти, а бронзовое изваяние.

— Эй, Берт!

— Да?..

— Мне необходимо вам кое-что сообщить…

— Я знаю, — крикнул ему в ответ Плаггенмейер. — Вы только что договорились с господином Бутом и господином Кеменой, что признаетесь для вида, чтобы вытащить меня из крепости. Нет, я в эти игры не играю.

Мертвая тишина.

Ужас.

Неужели это тот самый придурковатый Плаггенмейер, который день за днем подметал у Бута в цехах, складывал доски во дворе и бегал рабочим и мастерам за пивом и булочками? Тот самый Плаггенмейер, мать которого ведет сомнительный образ жизни, а отец собирает хлопок на плантациях Луизианы? Тот самый ниггер, умственное развитие которого остановилось на уровне двенадцатилетнего ребенка?

Быть того не может!

Может, большинство присутствующих так и думают, я не поверю ни за что!

Если я сделал правильные выводы из сведений, полученных от Корцелиуса, то благодаря знакомству с Коринной, и особенно с Гунхильд Плаггенмейер в последние месяцы словно вторично на свет родился. Червяк не позволил себя растоптать.

А Карпано тем временем успел прийти в себя.

— Что вы предлагаете?

— Ваше признание для меня пустые слова, — крикнул Плаггенмейер. — Мне нужны четкие, неопровержимые доказательства, что преступление совершили вы. Доказательства, которые потом признает суд.

— Да он просто молодчина, — прошептал мне Корцелиус.

— Таких доказательств не существует в природе, — ответил Карпано. — Поскольку я преступления не совершал, я мог бы лишь подделать, подтасовать факты.

— Тогда позаботьтесь, по крайней мере, о том, чтобы подтвердилась вина Блеквеля.

Неожиданный поворот. Собравшиеся начали перешептываться.

— Вот видите, — сказал офицер из ГСГ-9.— Мало-помалу он становится сговорчивее.

Мне, правда, не понравилось, что в его словах прозвучало предощущение победы, но правота в них была. Совершенно очевидно, что Плаггенмейер предпринимает сейчас попытку создать для себя промежуточную позицию — не переходить к обороне, но и не отступать. Свое возможное отступление он еще раз закамуфлировал, выкрикнув:

— Даю вам еще час времени — потом здесь загрохочет! — но силы и прежней убежденности в них уже не слышалось.

Все собравшиеся во дворе гимназии и на Старом кладбище поняли: «Дайте мне сохранить свое лицо, позвольте мне отступить на почетных, так сказать, условиях — и я не трону ваших детей!»

— Сейчас он уже не думает о Коринне, он думает о себе самом, — сказал Корцелиус. — Он не хочет погибнуть, он хочет жить. Даже если это обойдется ему в десять лет Фульзбюттеля — только б выжить. По сути дела, он уже капитулировал и борется лишь за сносные условия капитуляции.

Да, не исключено, дело обстоит именно таким образом. Артподготовка прекращена, заключено перемирие, предстоит окончание войны и подписание мирного договора. Счастливый конец как бы запрограммирован.

Впервые за это утро Брамме мог вздохнуть спокойно.

11 часов 15 минут— 11 часов 35 минут

Это письмо, посланное мне из следственной тюрьмы Брамме, я получил спустя две недели после драматических событий того дня. В нем говорилось о вещах, мне совершенно неизвестных, — они развивались параллельно с основными событиями и приобрели в высшей степени опасный характер. Поэтому в соответствующих местах я буду приводить отрывки из него,

«Многоуважаемый господин!

Сердечно благодарю вас за то, что вы перевели деньги моей жене, они ей очень нужны. Почему бы мне не помочь вам, чтобы у вас поскорее получился репортаж про Брамме и про этот ужас. Я, значит, напишу вам про времена, про которые вы спрашиваете, что тогда было. Вообще-то писанина у нас всегда была на жене, но здесь, в следственной тюрьме, я рад, что есть чего делать. С языком я не в ладах, но водителю автобуса он на что нужен? Я обычно езжу по маршруту 23, от вокзала до Уппкампа. У меня на это уходит 32 минуты, если попадаю на зеленый. Здесь я с 1951 года. А родом я из Фюрстенвальде, родился 24.3.30 года в семье речника Готтфрида Гёль-мица и его жены Берты, урожд. Ферх. С моей женой познакомился в Западном Берлине, когда она приехала туда на экскурсию со своим классом. В 1954 году она подарила мне нашу дочь Гун-хильд. Других детей мы себе не позволили. Школу я не кончал, потому что на моторном судне отца это не получалось. Мы все время мотались между Чехословакией и Гамбургом. Когда было время, я ходил в школу в Фюрстенвальде, у бабушки. В учении всегда приходилось туго. На моторном судне всегда находилось мне что делать. В городах мне приходилось бегать на берег за покупками. После войны наше моторное судно «Берта 111» пропало, мои родители со мной переселились в Брамме, там я тоже ходил в школу, потом выучился шофером. Так в Брамме я стал работать на автобусе. Это я хочу предпослать тому, чего я сделал. Гунхильд для меня свет в оконце, я хочу, чтобы ей когда-то жилось лучше, чем отцу. Поглядели бы БЫ, сколько всего Гунхильд прочла! Везде полно книг! Она хочет быть журналисткой и писать книги, как нам живется. Ей всегда хотелось съездить в Стокгольм и нам оттуда написать, потому что ее дед с бабушкой, то есть родители моей жены, они из Швеции. Для этого я и жил, законно! Еще она хотела в политику, а я бы всегда на выборах был рядышком. Я бы ей подмогнул, потому что язык у меня подвешен как надо. Теперь этому не бывать.

Но мне сказано писать, как все получилось.

Я про ужасное узнал в полдевятого у вокзала, когда я как раз разворачиваю, а один из моих коллег кричит мне: «Эй, Хельмут, там, в классе, один псих залетел, ну, где твоя дочка, и хочет их взорвать!» Я чуть не упал, диспетчеру нашему даже придержать меня пришлось. Я опрокинул подряд две рюмочки водки, и мы прямиком туда. Во время войны я был уже достаточно взрослый, разбирался что к чему, но это меня прямо под дых садануло, в мирные времена такое дело. Всего за пару месяцев до окончания гимназии. И моя Гунхильд там! «Боже мой! — говорю я инспектору. — Ей-то за что это?» А я столько лет пахал, как лошадь, и моя жена тоже. Вы себе это только представьте!!! Хуже всего, что все стоят и ничего не делают. Говорят, мы, значит, возьмем его измором. Этого недоделанного Плаггенмейера. А они ничего не предпринимают. Живут на наши налоги, как у Христа за пазухой, да, тут они мастаки, а как найдет коса на камень, они в кусты. Вы, господин, возьмите и напишите про это! Они же ни на что не годятся! Я сам человек маленький, меня про такое не обучали, и то мне, по крайней мере, что-то в голову пришло.

Но все по порядку, как говорится. Мы, родители, знаем этих полицейских, их, хоть что хочешь делай, не заставишь пошевелиться. Ну, я и начал сам думать. Блеквель теперь вроде умер, и Плаггенмейер интересуется больше доктором Карпано. Ему, конечно, больше всего хотелось, чтобы они оба отправились на тот свет. Согласитесь со мной, господин!..

И раз смерть его невесты раскрыть никто не может, он решил бить наверняка. А ко мне пришла идея. Моя жена всегда говорит, если бы образование получил бы, вот тогда бы… Вышел бы из меня бог знает кто! Наследственность-то есть, посмотри на Гунхильд. Но я, наверно, далеко загреб в сторону. Я ведь много читал из книг Гунхильд. Всегда что-нибудь да застрянет. Но это уже другая музыка.

Короче, я вдруг вспомнил про Хейко Фюльмиха, он у нас в клубе стрелков «Ганза Брамме-2» президент, откуда я его и знаю. Вы его, конечно, тоже знаете, потому что он работает по профессии в нашем городском театре. Он всегда играет богатых господ, которые в жизни чего представляют, — ну, врачи, предприниматели, адвокаты. Хейко так похож на доктора Карпано, что можно подумать, что они два брата. А что, подумал я, как рдеть Хейко доктором Карпано, на что еще театр и ихние бутафор с гримером. А под рубашку подложим пластиковый пакет с куриной кровью. Потом он пойдет на школьный двор, вроде он доктор Карпано. Это он сможет, он же кем работает! Я прямо рехнулся от моей идеи. Я так подумал: я подбегаю к Хейко, которого все господа из-за сходства принимают за доктора, ну а Плаггенмейер особенно. Я сразу кричу: «Раньше, чем умрет моя дочь, умрешь ты!» Как в кино, законно! У меня в руке театральный такой кинжал, безопасный, им я его и колю. А кровь как брызнет! Хейко упадет, притворится умирающим, и все подумают, что доктор Карпано умер, как и господин Блеквель. Я мечусь туда-сюда, ору, меня арестовывают. Не по-серьезному, конечно, Плаггенмейер свою месть получил и отпускает мою Гунхильд и остальных на все четыре. Вот я как надумал Гунхильд спасти. Вы понимаете!..

План, у меня, значит, был, надо дело брать в свои руки. Сбегал я в городской театр. Это рядышком, где Хейко как раз репетировал. Я сразу ему выложил, что у меня на сердце. Он сначала стал в позу, как господин Бут, и спрашивает, все ли, мол, у меня дома. «Притворись я мертвым, — говорит он, — а Плаггенмейер не поверит и подумает, а что такого случится плохого, если я мертвому всажу пулю в живот, так, для проверки. Выстрелит, я и впрямь умру». А я ему на это: «Ты, Хейко, просто не веришь, что смог бы похоже сыграть доктора Карпана, хотя, если посмотреть, вы как близнецы». Хейко, конечно, на дыбы. Я еще добавляю: «Я тебе, Хейко, денег за это дать не смогу, но подумай, какая это для тебя реклама. Все увидят тебя по телевизору, твой снимок будет завтра в любой газете. Это для тебя как трамплин». Тогда Хейко согласился исполнить мой план. Мы пошли в конец театра, где у них хранят костюмы, мундиры, ну и белый халат тоже нашелся».

11 часов 35 минут— 11 часов 58 минут

Бут с Карпано удалились в квартиру завхоза школы— корявую, небрежно сколоченную пристройку к спортзалу гимназии, находящуюся на достаточном расстоянии от возможного места взрыва.

Они были там наедине, поэтому их разговор я восстанавливаю с помощью более или менее конкретных и правдоподобных показаний. Несмотря на все мое вполне понятное желание оставаться беспристрастным, мне это не удалось, поскольку я не в силах скрыть мою подспудную симпатию к Буту и скрытую неприязнь к Карпано. Так вот…

В то время как Бут, внешне совершенно расслабившись, полулежал в удобном кресле перед телевизором и по своему обыкновению покровительственно улыбался, Карпано, испытывавший душевную тревогу, метался туда-сюда по комнате завхоза, поправлял на стенах картины с видами альпийских лугов и вершин, вертел кнопки телевизора, листал рекламные проспекты и каталоги, валявшиеся повсюду.

— Что ты бегаешь, как лев в клетке? — раздраженно спросил Бут.

— Извини — у меня не такие крепкие нервы, как у тебя, — в том же тоне ответил Карпано. — Но в конце концов не слишком-то приятно, когда на тебя сваливают вину за возможную смерть двадцати двух школьников.

— Пора бы тебе получше разбираться в людях, Ральф. Они всегда ищут человека, на которого можно переложить ответственность за важное решение, лишь бы самим оказаться в стороне. Боже мой, вспомни, в чем только нй обвиняли меня. Всего-то и нужно, что обзавестись непробиваемой кожей и заткнуть уши.

— Тебя, возможно, такая позиция устраивает, — сказал Карпано и вновь принялся ходить по комнате. — Ты предприниматель. Известная бесцеремонность и грубость тебе, как говорится, положены по закону, они тебе даже к лицу, и как бы ни ругали на всех углах — от тебя зависит, кто получит рабочее место, значит, ты и правишь бал. Но я, врач? Сама профессия требует от меня строгого соблюдения всех категорий этики. Нет, ты, пожалуйста, не упрощай…

Бут резко вскочил с кресла — оно даже подскочило.

— Послушай, Ральф, я веду здесь свои дела вот уже тридцать лет — не с такими ситуациями приходилось сталкиваться.

— Если Плаггенмейер пойдет до конца, я окажусь убийцей двадцати двух детей! Я! И тогда нечего и мечтать о руководстве курортным центром. А без моего имени на твоих рекламных проспектах можешь хоть сию минуту объявлять о своем банкротстве…

— Нам банкротства бояться нечего. Да, я совсем забыл, взгляни-ка на проспекты, мне сегодня утром прислали их из типографии. Нет-нет, не тревожься — от Гамбурга, Бремена, Вильгельмсхавена и Эйдена до Брамме рукой подать. «Бад-Браммермоор» станет для нас золотым дном.

— Никогда, если над главврачом будет тяготеть обвинение в столь злостном преступлении, — резко проговорил Карпано.

— Боже ты мой, неужели я не понимаю! Но пока что ничего, в конце концов, не случилось.

— Случиться может в любую минуту. Какая нелепость, что у нас до сих пор нет признания Блеквеля. Тогда нам не о чем было бы горевать. Известно уже, найдено ли его последнее письмо?

— Неизвестно даже, был ли это несчастный случай или самоубийство, — ответил Бут. — Я звонил в Браке, но никто не снимал трубку. Что ж, понять можно.

— Попробуй еще раз.

— У тебя есть код Браке?

— Нет…

Карпано достал телефонный справочник из-под овального столика.

Сейчас и Бут выглядел уже несколько встревоженным. Не потому, что ему передалась нервозность Карпано, сколько потому, что начал переживать за родителей, собравшихся во дворе гимназии. Пока бразды правления в руках Кишника, опасаться не приходится, но если они перейдут к отцу Гунхильд… он способен с помощью своих демагогических призывов повести их на штурм гимназии.

— Давай же скорее код Браке! — крикнул Бут.

Пока ничто еще не потеряно. Но на карту поставлена несметная сумма. И для него тоже. Если Плаггенмейер взорвет свою бомбу и его подопечный Карпано предстанет перед всеми как моральный виновник катастрофы, его собственный, Бута, трон сильно зашатается. Пусть Ланкенау оказался достаточно предусмотрителен и не стал наносить смертельного удара, но есть еще молодые, которые потихоньку задвигают Ланкенау на запасные пути: Корцелиус, эта Гунхильд и, не исключено, этот журналист с левым душком из Западного Берлина, который что-то здесь разнюхивает.

Значит: общая тревога!

— 04401! — сказал Карпано.

— Спасибо. — Бут нашел в записной книжке номер Блеквеля и начал набирать.

— Ну?..

— Занято.

Пока Бут терпеливо пытался дозвониться до Браке, Карпано взял в руки проспекты будущего курортного центра «Бад-Браммермоор».

«Курортная гостиница. Научно-исследовательский центр. Специализированная клиника. Научный руководитель: приват-доцент, доктор медицины Р. Карпано. Курортный центр «Бад-Браммермоор» находится в благоприятнейшей климатической зоне необозримых лугов, торфяников и лесов… Гостиничные номера удобны и со вкусом обставлены…

Доброй славой пользуется кухня ресторана… имеются столы диетического питания…»

Наконец Буту ответили.

— Добрый день, госпожа Блеквель, — говорит Бут из Брамме. — Разрешите прежде всего высказать вам мое глубокое соболезнование. Это ужасно, мы все тут совершенно потрясены. Прошу меня извинить за то, что я вас беспокою, когда вы в таком горе. Я бы этого себе не позволил, не будь дело таким срочным. Вы уже знаете, что тут происходит, или?..

— Да, только что тут была полиция…

— И вы нашли наконец признание?

— Моему мужу не в чем было сознаваться. Он эту девушку не убивал. Как вы можете?.. — Бут отнял трубку от уха и поднял глаза к потолку.

— Алло, господин Бут?

— Послушайте, госпожа Блеквель, ваш муж мертв, очень жаль, но сейчас надо думать о том, как предотвратить смерть многих молодых людей.

— Это был несчастный случай, взорвался мотор!

— Я вас вполне Понимаю, госпожа Блеквель. Но один безумец угрожает жизни целого класса школьников.

— Но при чем тут я?

— Вы могли бы помочь. Получи мы, скажем, признание вашего мужа, Плаггенмейер ушел бы из школы и до катастрофы дело бы не дошло.

— Мой муж не сбивал эту девушку!

— Нет, конечно, нет. Но мы придерживались бы этой версии, пока полиция не арестует Плаггенмейера.

— А о муже после будут все-таки говорить гадости, разве не так?

— Дорогая госпожа Блеквель, я гарантирую вам, что все будет урегулировано наилучшим образом и вы будете вполне удовлетворены. Как только Плаггенмейер будет арестован, мы публично объявим, что в действительности не было никакого признания.

Госпожа Блеквель заплакала и начала говорить бессвязно.

— Мой муж не… я не допущу… — послышался щелчок в трубке.

— Повесила, — сказал Бут. — Что ж, хорошо, тогда мне придется действовать жестче.

Постучав по вилке телефона, он резко набирает другой номер. В моем иллюстрированном еженедельнике написали бы «с яростной решимостью, с дикой воинственностью» или что-то подобное.

— А теперь что? — спросил Карпано.

— Совсем рядом с мастерской Блеквеля я недавно открыл супермаркет. Если директор филиала через десять минут не окажется в квартире Блеквеля и не заставит эту козу немедленно мне позвонить, он у меня вылетит с работы.

Буту повезло. Директор филиала оказался на месте и заверил шефа, что сделает все возможное и еще больше.

— Жену Блеквеля я совершенно не знаю, — сказал Карпано.

— И ничего не потерял, — заметил Бут, вновь набирая номер телефона. — Наивная простушка, настоящая деревенщина. Алло! Алло, да, прошу господина Кентье!

— Кентье?.. Это кто такой?

— Учитель из Эльзфлета.

— Эльзфлета?

— Это маленький поселок в десяти километрах к югу от Браке. Кроме всего прочего Кентье, как мне известно, составляет психологические тесты пригодности для поступающих к нам сотрудников. Это ему приносит весьма приличный доход. Он отличный графолог. Но самое интересное, что он не только узнает по почерку характер человека, но и умеет подделывать почерки. Просто фантастика!

Тем временем Кентье подошел к телефону, и Бут коротко обрисовал ему ситуацию.

— Сами понимаете, Кентье, речь идет о жизни людей. Школьники лишь тогда получат шанс выжить, если Плаггенмейер получит из рук в руки признание Блеквеля. А поскольку он, очевидно, не оставил такого признания, его нужно изготовить, и сделаете это вы! Лучше всего будет, если вы сейчас же сядете в машину и поедете в Браке. Это дело пятнадцати минут. Госпожа Блеквель вам даст что-нибудь, написанное рукой ее мужа. А насчет несчастного случая вы в курсе, насчет дела Коринны Фогес?

— Да, конечно…

— Блеквель якобы признался в содеянном, и скажем, что по этой причине решил покончить с собой. Когда этот листок будет у вас готов, госпожа Блеквель совершенно случайно найдет его и передаст полиции. Ясно?

— Да, но…

— Я все покрою, ни о чем не заботьтесь! За свои труды вы получаете тысячу марок. Ровно как и благодарность города за спасение более двадцати человеческих жизней. Итак, поезжайте в Браке!

— Немедленно, господин Бут.

Карпано глядел на Бута с нескрываемым изумлением.

— А госпожа Блеквель? Она никогда не согласится участвовать в этой игре.

— Положись на меня.

— Кстати, ты никому не сказал, где в данный момент находишься, что тебе надо звонить в школу и…

— Прямо ум за разум заходит! — сказал Бут, стукнув себя ладонью по лбу. Он тут же позвонил в контору своей фирмы и спросил, не звонили ли ему директор филиала из Браке или некая госпожа Блеквель.

— Нет, никаких звонков не было, — ответила секретарша.

— Пусть позвонят сюда, вы меня поняли? — Он велел ей записать телефон завхоза школы. — И никаких частных телефонных разговоров, ясно? Аппарат не занимать! — приказал он и бросил трубку.

Ждали молча.

А тем временем графолог мчался в Браке…

А тем временем молодой, не искушенный в разного рода хитросплетениях судьбы директор супермаркета пытался уговорить упрямую Эльфриду Блеквель.

Наконец черный телефон зазвонил. Бут так и схватил трубку — на проводе действительно была вдова Блеквеля.

— Послушайте, фрау Блеквель, — сказал Бут. — У меня сейчас нет времени для реверансов. Через десять минут у вас появится некий господин Кентье из Эльзфлета, графолог, который вместе с вами составит текст и напишет признание вашего мужа.

— Нам не в чем признаваться.

— Вы впустите его, дадите ему несколько писем или деловых бумаг вашего мужа…

— И не подумаю!

— Подумаете, и очень даже хорошо подумаете! — В голосе Бута прозвучали ледяные нотки. — Если вы только не предпочитаете, чтобы я на площадке рядом с супермаркетом соорудил сверхсовременную ремонтную мастерскую, где торгуют также и подержанными машинами, причем по ценам на тридцать процентов ниже ваших. Кроме того, я могу посоветовать банкирам Браке не представлять вам никаких новых кредитов. Не исключено, налоговые инспектора тоже проявят к вам повышенный интерес, стоит мне им только намекнуть. — Бут ненадолго умолк. — Зато если вы согласитесь на маленькую хитрость с поддельным признанием — причем вы лично ничем не рискуете, я сделаю все, чтобы помочь вам по-настоящему встать на ноги, несмотря на вашу огромную потерю.

Эльфрида Блеквель промолчала.

— Выбор за вами, — сказал Бут. — Либо Плаггенмейер погибнет и потащит за собой весь 13-й «А», либо…

— Это. шантаж!

— Называйте мои действия, как вам заблагорассудится, но выполните ваш долг!

Бут положил трубку в полной уверенности, что Эльфрида сделает все, как надо. Карпано смотрел на него в немом обожании. Что Бут деловой человек, во всем ищущий свою выгоду, знали все. И даже не ставили ему этого в вину: таковы уж они, сегодняшние предприниматели, а какими прикажете им быть? Но сейчас он, Карпано, стал свидетелем того, как Бут, вынуждаемый ходом событий, нашел кратчайший путь к успеху и воспользовался им, отбросив все излишние при таких обстоятельствах мысли о дозволенности или аморальности своих действий. Именно это делало Бута человеком во всех отношениях более опасным, чем доктор Ентчурек, например.

Если Карпано и намеревался высказать Буту некоторые сомнения в целесообразности его методов устрашения, сделать это он не успел, ибо неожиданно для них и поначалу не замеченный ими на пороге комнаты появился комиссар Кемена. Он прокашлялся, давая знать о своем присутствии, и Бут махнул рукой:

— Заходи, Карл, хорошо, что ты здесь.

Он объяснил Кемене, что примерно через полчаса признание Блеквеля будет у них в руках.

— Я объяснил его жене, почему она обязана подыграть нам. На первых порах все сохраняется в абсолютной тайне. Ты позаботься о том, чтобы письмо немедленно доставили полицейским вертолетом. И не забудьте прихватить несколько его писем, чтобы Плаггенмейер мог сравнить почерк.

— Понятно, — сказал Кемена. Помассировав ладонями живот, он обратился к Карпано, словно взывая о помощи: —Да, конечно…

Но Карпано не понял его — мысленно он был далеко отсюда.

— В чем дело? — спросил Бут.

— Боюсь, ничего не выйдет, — проговорил Кемена.

— Как так?

— Об истории со взрывом в мастерской Блеквеля ему известно, — объяснил Кемена. — И что Блеквель погиб, тоже.

— Ну и что? — нетерпеливо спросил Бут.

— Пока вы здесь сидели, он, видно, обо всем этом думал, — продолжал Кемена. — Он нам не доверяет, считает, что мы на любые уловки пойдем, лишь бы его заманить в ловушку. Пару минут назад он потребовал меня для разговора. Знаете, чего он теперь хочет?

— Не нагнетай! — оборвал его Бут.

— Хочет, чтобы мы предъявили ему труп Блеквеля, представляешь себе?

— Пусть увидит. Я и на это добьюсь согласия вдовы и властей.

— Да, но толку мало.

— Почему?

Несколько секунд Кемена колебался.

— А потому, что ни один человек не признает, что эти ошметки, оставшиеся после взрыва, были когда-то Блеквелем…

Он подошел к стулу и тяжело опустился на него.

Такого развития событий не мог предвидеть никто. Если в своем недоверии к властям Плаггенмейер зашел так далеко, что усомнится в подлинности останков Блеквеля, — как он отреагирует на признание?

Почует подлог?

Впервые сам Гюнтер Бут не смог сразу предложить запасной вариант, он только проговорил ожесточенно:

— Подождем — увидим.

11 часов 58 минут— 12 часов 16 минут

Всякий раз, давая перед главами ориентиры во времени, мне кажется, что я ошибся на час-другой. Пробегу глазами мои заметки и говорю себе: нет, никак не может быть, чтобы это случилось уже в двенадцать! Ты, наверное, ошибся. Но все точно, записи делались по часам и тут же отмечались галочкой. Привыкнув к будничному, монотонному течению жизни, мы, очевидно, теряем чувство времени, когда вдруг сталкиваемся с чем-то неожиданным. Страх и испуг превращают время в понятие относительное. Если для свидетелей всего этого кошмара, собравшихся во дворе гимназии, четыре часа уплотнились до одного, то для сидевших в классе они же растянулись до многих-многих лет. Когда человек знает, что ему вскорости суждено умереть, он за считанные минуты заново переживает всю прожитую жизнь, пусть в картинах, молниеносно сменяющих одна другую, видит себя в роли, которую он намеревался сыграть — в мечтах, в воображении — через пять лет, через десять и больше. Гунхильд Гёльмиц — журналистка, публицистка, политик, мать, борец, отстаивающий в Федеративной Республике традиции и идеи гуманизма и социализма. Иммо Кишник, адвокат, владелец виллы на Браммерберге, председатель спортклуба ТВФ «Брамме», отец центрального нападающего сборной страны по футболу. И так далее, и так далее. Аннемария Герхард, Ирена, Хорн, Фридмар, Антье, всего двадцать два имени, двадцать два человека.

И в каждом отдельном случае поразительная спрессованность чувств и переживаний, в каждом из них — неповторимость личности, каждый раз обостренное ощущение того, что, если умру я, весь мир перестанет существовать. Все существует, пока есть я.

И вдобавок ко всему Герберт Плаггенмейер. Он напоминает ракету с атомным зарядом, которая стала неуправляемой. Дитя человеческое, вышедшее из-под человеческого контроля. Никто и ничто не в состоянии рассчитать траекторию, по которой он полетит в ближайшие часы…

Итак, в Брамме самый полдень, high noon, как говорят американцы.

Я увидел возвращавшихся из квартиры завхоза Бута и Кемену. Доктор Карпано, как выяснилось позднее, вернулся в больницу.

Тем временем в классе произошло одно событие. Не из разряда сенсационных, но призванное смягчить нервную обстановку. С согласия Плаггенмейера, внимательно и недоверчиво следившего за происходящим, санитары машин «скорой помощи», благоразумно соблюдая осторожность, передали через окно подносы с бутербродами, пакеты с молоком, воду и пепси-колу. И еще успокоительные таблетки.

Плаггенмейер сделал всего несколько глотков из бутылки с водой. Предварительно он убедился, что крышечки на бутылках сидят крепко и, значит, никто не подливал в воду снотворного — страх перед возможной провокацией не оставлял его. От еды он вообще отказался. Все это было ему не по душе. Шансы заложников продержаться до победного конца возрастали, и настолько же уменьшались его собственные шансы заставить своих противников выбросить белый флаг. С другой стороны, еда и питье отвлекали от непродуманных действий тех, кто, подобно Хакбарту, замыслил бунт на корабле. О том, что Ханс Хеннинг остался в живых, ему сообщили с улицы.

Плаггенмейера лихорадило. Температура? Или всего лишь страх, что трое-четверо из парней возьмут и бросятся на него? Перешептываются они постоянно, вдруг о чем условились? А что ему с одним пистолетом делать, если нападет целая куча? Если они с ним справятся, они его линчуют, разорвут на части, выколют глаза, да мало ли… Полиция, как всегда, опоздает…

Он задрожал.

Оставалась только взрывчатка. Покрепче сжал в руке панельку взрывателя.

Такой в общих чертах была обстановка в 13-м «А», когда Бут возобновил переговоры с Плаггенмейером. Начал он с того момента, до которого дошел Кемена.

— Послушайте, господин Плаггенмейер, — крикнул он, отказавшись от мегафона. — Полиция в Браке нашла у Блеквелей письменное признание. Кроме того— слушайте меня внимательно! — его вдова признала, что алиби ее мужа было сфальсифицировано: в интересующее нас время его дома не было, все свидетели солгали.

— Они и сейчас лгут! — крикнул в ответ Плаггенмейер. — Блеквель вовсе не мертв! Вы просто покрываете убийцу!

— Вот первые готовые снимки разрушенной взрывом мастерской и трупа Блеквеля! — прокричал офицер из ГСГ-9, и Кемена поднял их высоко, как судья по фигурному катанию свои таблички.

— Их можно было подделать в любой фотостудии, — не поверил Плаггенмейер.

— Они настоящие, никто их не подделывал! — крикнул Кемена.

Затем вновь начался диалог между Бутом и Плаггенмейером.

Бут. Клянусь вам, фотоснимков никто не подделывал.

Плаггенмейер. Вы тогда тоже клялись, что видели меня рядом с вашим пакгаузом — незадолго до того, как он загорелся.

Бут. И это соответствовало действительности — разве не так? Я и сейчас говорю вам правду.

Плаггенмейер. Я верю только тому, что вижу собственными глазами.

Бут. Если хотите, мы доставим вас на вертолете в Брамме…

Плаггенмейер. Ишь какие хитрые. Если Блеквель мертв, привезите сюда его труп.

Бут. Собрать останки Блеквеля чрезвычайно сложно. Кроме того, это противоречит общепринятым обычаям и нравственности. Параграфы сто шестьдесят восьмой… и триста шестьдесят седьмой уголовного законодательства. Без согласия фрау Блеквель и разрешения местных властей у нас ничего не выйдет. Фрау Блеквель упирается, а чтобы власти согласились, сами знаете, сколько времени пройдет. Снова повторю: узнать его все равно никто не сможет.

Плаггенмейер. А как вы думаете, на кого будем похожи все мы, если я…

Но логика Бута все же произвела на него впечатление. Если труп Блеквеля действительно в таком ужасном состоянии…

Его внутренне передернуло. А что, если Бут говорит правду? Кемена тоже это говорил, и незнакомый офицер, который стоит с ними рядом, подтверждает. Надо бы как-то разузнать, действительно ли в мастерской Блеквеля произошел взрыв и действительно ли кто-то при этом погиб. Сколько бы он ни подозревал стоящих во дворе в том, что они способны пойти на обман, пуститься на любую авантюру, лишь бы выманить его отсюда, — они не зайдут так далеко, чтобы хладнокровно убить человека, лишь бы он, Плаггенмейер, им поверил.

Значит, нужно найти надежного человека, который слетает в Браке и подтвердит, что все было так, как они утверждают… Его взгляд упал на Гунхильд Гёльмиц. Бледнее обычного, она сидела за своим столом.

— Эй, слушайте, — крикнул он в окно, — пусть Гунхильд Гёльмиц слетает в Браке, пусть подтвердит ваши слова. Она меня не обманет.

Гунхильд уставилась на него. Снова попытка с его стороны вывести ее из опасной зоны? Как ей быть? Если она побывает в Браке и убедит Герберта, что Блеквель действительно мертв и оставил письмо с признанием, это может заставить его сдаться. Но если она покинет класс, она, возможно, подпишет тем самым смертный приговор остальным, потому что ее присутствие явно мешало Плаггенмейеру привести свои угрозы в исполнение.

— Нет, — сказала она в конце концов. — Не могу. — Нахмурившись, она отвернулась, не желая глядеть Плаггенмейеру в глаза.

Но тот, судя по всему, не желал так быстро расставаться со спасительной идеей-соломинкой, огляделся вокруг: двадцать две дергающиеся перед ним маски— опять закружилась голова. Нет, с этими каши не сваришь. Подошел к окну, оценивающе оглядел собравшихся.

Его взгляд остановился на Корцелиусе. Хороший знакомый Гунхильд. Она говорила, что он в порядке. Написал две статьи о нем в «Браммер тагеблатт», хотел помочь. Идеалист, человек, который верит в то, что говорит, которого не купишь.

— Господин Корцелиус! — крикнул Плаггенмейер минуту-две спустя хриплым голосом.

— Да, Берт!

— Гунхильд не хочет. Вы согласитесь? Вам я доверяю.

— Хотите, чтобы я отправился в Браке? О’кэй! — Корцелиус ни секунды не колебался. Вот шанс для него и как для человека, и как для репортера. — Я потороплюсь.

Не прошло и пяти минут, как он уже сидел в вертолете на площади перед церковью Св. Матфея.

А ко мне подошел Ланкенау.

— Будущий гражданин Брамме? — спросил он. — Добро пожаловать!

— Пока я еще ничего не решил.

— Хорошенькое, наверное, впечатление сложилось у вас о нашем городе.

— Такое возможно везде, при чем тут Брамме?

— Если здесь что-нибудь стрясется, СДПГ не видать победы на выборах до двухтысячного года. ХДС всю вину свалит на нас. И тогда я войду в историю Брамме как бургомистр от СДПГ, который просидел в своем кресле дольше других, зато и ушел с таким треском, что моим друзьям по партии пришлось забыть об этом месте на целую четверть века.

Хотел я ему сказать пару язвительных слов, но вовремя спохватился. Это было бы несправедливо. Люди типа Ланкенау — это цемент, скрепляющий наше общество. Без Гюнтера Грасса в политической жизни обойтись как-то можно, а без сотен таких бургомистров, как Ланкенау, вряд ли.

Но с запахом изо рта ему необходимо что-то делать. Печень, наверное, пошаливает. А ведь пока он выбьется в депутаты бундестага, ему при нынешнем положении вещей придется выпить еще бочек двадцать пива.

Чтобы отвлечься от мыслей о политике, я поинтересовался:

— Куда запропастилась мать Плаггенмейера? Ей давно пора быть здесь!

— Скоро прибудет, наверное, — он пожал плечами.

— А сколько времени Плаггенмейер провел в доме матери? — спросил я.

— Насколько мне известно, до пятьдесят пятого, ему тогда было лет пять. Если память меня не обманывает, его отец в пятьдесят втором вернулся в Америку. Поначалу он собирался жениться на Лиззи, а потом поджал хвост. И она осталась на бобах. Начала работать в фирме Бута, на складе. Но вы наших мужчин знаете: «Раз ты с негром путалась, чего ты меня отпихиваешь — я для тебя что, хуже этих пожирателей бананов?» Ну, с этого все и началось. Сперва она уступала, потому что была одна, без всякой зашиты, а впоследствии стала брать деньги. В конце концов ведомство по делам несовершеннолетних лишило ее прав материнства. Ребенок был заброшен, она его поколачивала… После этого она перебралась в Гамбург.

— Часто она виделась с сыном?

— Представления не имею, но…

Договорить он не успел, потому что в это мгновение до нас донесся громогласный призыв доктора Ентчурека.

— Прошу всеобщего внимания! — Он поднял протез, изобразив изуродованной рукой нечто вроде фашистского приветствия. — Как классный руководитель 13-го «А», я несу ответственность перед моими учениками и ученицами. Будучи инвалидом войны первой группы, я сегодня утром уже приносил себя в жертву ради моих выпускников — в отличие от других, которые только болтать горазды. После беседы с родителями я от имени всех граждан этого города требую, чтобы четыре присутствующих здесь господина приступили к активным действиям во имя спасения наших горячо любимых детей. С тем чтобы вырвать их из рук этого недочеловека. Для достижения этой цели есть одно средство — обменять заложников!

Послышались крики «браво!», кто-то захлопал в ладоши, послышалось что-то вроде всеобщего вздоха облегчения.

Ентчурек поднял здоровую руку.

— Я спрашиваю нашего уважаемого господина бургомистра Ганса Ланкенау, готов ли он стать заложником взамен пяти школьников?

Ланкенау сглотнул слюну.

— Разумеется! — выдавил он наконец из себя.

— Я спрашиваю ведущего промышленника этого города, господина Гюнтера Бута, готов ли он стать заложником взамен пяти школьников?

Бут заставил себя улыбнуться.

— Да.

— Далее. Я спрашиваю господина оберштудиен-рата доктора Блуменрёдера, дочь которого ждет освобождения в классе, готов ли он…

— Да!

— И наконец, я спрашиваю старшего викария Карла Отто Фостеена из церкви Святого Матфея, готов ли он стать заложником вместо всех остальных?..

— Да, конечно.

Ентчурек схватил мегафон и взобрался на подножку одного из полицейских грузовиков.

— Плаггенмейер, вы, конечно, слышали, что тут у нас произошло: господа Бут, Блуменрёдер, Ланкенау и Фостеен согласились стать заложниками взамен двадцати двух школьников, находящихся в вашей власти, Вы ничего не теряете в условиях переговоров, наоборот, вы обеспечите себе симпатии граждан Брамме, что впоследствии будет очень важно для вас! Даю вам три минуты на размышление.

Плаггенмейер ничего не ответил; промолчал он и тогда, когда Ентчурек полторы минуты спустя снова схватил мегафон и потребовал его немедленного согласия.

То, что предложил Ентчурек, было не чем иным, как хитро завуалированным шантажом. Положим, доктор Блуменрёдер мог добровольно пойти на это ради своей дочери. Но остальные трое были просто-напросто вынуждены пойти на этот шаг, чтобы не потерять лицо на веки вечные.

Что они пережили и перечувствовали за отведенные Плаггенмейеру три минуты, узнать не удастся никогда. Могу лишь предполагать, что все они, не исключая Бута, были перепуганы насмерть, втайне проклинали Ентчурека и все свои надежды связывали с одним: что Плаггенмейер скажет «нет!». И в то же самое время они скорее всего досадовали на то, что предложение об обмене заложников исходит не от них. Тогда они, проявив себя настоящими мужчинами, способствовали бы росту престижа своих партий или церкви. А так они герои «вынужденные».

Ентчурек дал Плаггенмейеру три минуты на размышления. Насколько я в этом парне разобрался, он примет решение гораздо раньше. Может быть, он тянет с ответом только для того, чтобы подольше помучить четырех почтенных граждан нелюбимого им родного города.

Вся эта история была для него, по-моему, довольно простой арифметической задачей: четыре весьма благополучных человека, каждому по пятьдесят с небольшим, у каждого из них врагов больше, чем волос на голове, за спиной каждого — люди, которые спят и видят, как для них освобождаются вожделенные кресла, что эти четверо по сравнению с двадцатью двумя юношами и девушками, вся жизнь которых впереди и которые так нуждаются в защите.

Для достижения своей цели Плаггенмейеру куда важнее оставить все как есть. И кроме того, с классом уже установились ровные отношения, а как поведут себя здесь четверо мужчин, неизвестно…

— Время истекло! — крикнул Ентчурек.

— Обмен не состоится! — крикнул в ответ Плаггенмейер. — Все остается как было.

Разочарование родителей и собравшейся перед гимназией толпы человек в двести вылилось в дикие, необузданные крики.

— Грязная свинья!

— Да убейте же наконец это животное!

— Что у нас за правительство, если оно такое терпит! Пусть Штраус возьмет власть, он знает, что делать!

— Если Плаггенмейер выйдет оттуда и попадется мне в руки, я его…

Больше я ничего не услышал, потому что над нашими головами загрохотал вертолет, который и заглушил орущую толпу.

Я испугался. Корцелиус? Так скоро? И безрезультатно?

Бут пришел в себя первым.

— Это мать Плаггенмейера?

И действительно, — когда серый вертолет приземлился на площадке, освобожденной для него перед спортзалом гимназии, из него вышла женщина лет  сорока с небольшим. Именно такой я себе ее и представлял: стройная брюнетка с волосами до плеч, в оранжевом брючном костюме, с лиловым платком на шее и в лилового же цвета туфлях. Ухоженная, можно даже сказать, представительная. На отсутствие постоянных поклонников с туго набитыми кошельками ей жаловаться явно не приходилось.

Ланкенау поприветствовал ее как почетного гостя и проводил по быстро образовавшемуся проходу к брустверу из мешков с песком прямо напротив окон 13-го «А».

Лиззи Плаггенмейер.

Духи, пожалуй, резковатые. И сохранилась она все же не так хорошо, как мне показалось на расстоянии.

Так называемая легкая жизнь оставила на лице Лиззи Плаггенмейер следы, которые макияжем не скроешь.

— Вы знаете, в чем дело? — спросил Ланкенау.

— Да…

В глазах у нее были желтоватые точечки, как у львицы. И таким же неподвижным взглядом львицы она смотрела в сторону класса, где был ее сын.

— Может быть, вам удастся уговорить Берти сдаться, — сказал Кемена. — Вы наша последняя надежда, фрау Плаггенмейер.

— Если вам это удастся, город незамедлительно переведет на ваш счет значительную сумму, — поддержал его Ланкенау.

— Вы можете спасти жизни двадцати двух молодых людей и жизнь вашего сына, — сказал офицер из группы Геншера.

— Давай, Лиззи, покажи, на что ты способна, — сказал Бут и подмигнул ей. — А после мы с тобой посидим вдвоем, поговорим о том о сем. У меня есть для тебя недурное дельце…

Она оставалась неподвижной, чем-то отдаленно напоминая древнеегипетскую статую.

Плаггенмейер узнал мать. Пожал плечами и скорчил гримасу, которая неизвестно что означала.

Мы как бы находились не в Брамме, не на зеленом кладбище и во дворе гимназии, мы оказались на совершенно пустой, безжизненной планете. Каждый в своем скафандре. Но всякая связь между нами прервана.

Будет ли сказано спасительное слово?

Известно оно ей?

Нет. Она по-прежнему молчит.

И неожиданно бросается вперед. Никто из полицейских не успел ее задержать — она бежала к своему сыну, к ближайшему из открытых окон, и кричала:

— Берти, нажми на кнопку! Берти, взорви все к чертям собачьим!

12 часов 16 минут— 12 часов 36 минут

Продолжение письма Гельмута Гёльмица из следственной тюрьмы Брамме:

«Тут Хейко сказал, что ему надо переодеться, и я еще раз сбегал во двор гимназии. Это я так в последний раз там был, хватит с меня! Я чуть не обалдел! Слышу, как Плаггенмейер сказал, чтобы Гунхильд, мол, ехала к Блеквелям, и чуть не заплясал от радости — это ее спасло бы. А Гунхильд чего? Берет и отказывается: не поеду я, мол, в Браке, и все тут! Она всегда была чересчур честной, моя девочка, и от этого одни несчастья.

Этот самый Плаггенмейер уже второй раз дарит ей жизнь, а она ни в какую. Все люди говорят, пока эта Гунхильд там сидит, он ничего не сделает, не решится. А мне что от их болтовни проку? Мой отец всегда повторял — во время войны — лучше быть живым трусом, чем мертвым героем! Вы понимаете? Я и подумал: лучше живая дочь, чем мертвая героиня, которой поклоняется весь Брамме.

Меня теперь засудят! Ну и пусть! Моя дочь мне дороже, чем моя собственная жизнь. И я не мог не попытаться спасти ее. Я сожалею, что так все вышло, но если б все повторилось, я б так же сделал.

Представьте себе мое положение. Там вверху летит вертолет, и в нем вместо Гунхильд в Браке летит Корцелиус, а Гунхильд все сидит себе и сидит на бочке с порохом, которая тоже в любую секунду может полететь… только не в Браке, а куда подальше. С женой у меня не все ладится, но в Гунхильд для меня свет клином сошелся— а тут смерть глядит ей в глаза! Не мог я больше стоять и ждать сложа руки!

Я еще ждал, пока Хейко Фюльмих, переодетый, в белом халате, как доктор Карпано, придет сюда и принесет мне театральный кинжал, а потом мы разыграем все, как договорились. Жду и жду. И не могу выдержать.

Бегу, значит, обратно в театр, к Хейко Фюльмиху, хватаю его за грудки. «Что случилось, Хейко? — ору я как бешеный. — Почему ты еще не в белом халате?»

Но Хейко, эта жалкая тварь, — извините меня! — вдруг чего-то испугался.

«Если Плаггенмейер наш трюк раскусит, — говорит он, — он убьет меня со злости либо взорвет свою бомбу».

«Трусливая сволочь!» — кричал я, мотая его туда-сюда, как мешок с соломой.

Только пусть он не врет теперь, что это я выбил ему два зуба из челюсти, то есть изо рта — два настоящих зуба! — пусть не врет, не было этого!

Что я с ним ни делаю, он участвовать в моем плане не хочет. Он еще сказал, что боится, что господам Буту и Кемене наша затея придется не по вкусу, а раз так, нечего и начинать.

Ерунда все это!

Но вы спросите Хейко, как все было, господин… обязательно спросите его. Он мои слова подтвердит, кроме насчет зубов. А так все сойдется. Но нечего мне приписывать какие-то зубы. Этот чертов пьяница обязательно потерял их в «Театральном кафе» или как там эта вшивая забегаловка называется.

И вот я стою на улице перед театром как самый несчастный человек в мире.

Не смейтесь над тем, как я выражаюсь, только я и злейшему врагу не пожелаю, чтобы он хоть раз в жизни пережил такие паршивые секунды. Да, я даже заревел с горя. И стесняться слез этих не подумаю. Можете спокойно напечатать все как есть. Кто надо мной вздумает посмеяться, того бог накажет еще хуже, чем меня! Насмешников он всегда карает!

Стою я, значит, совсем один. Что мне делать? Обратно вернуться в школьный двор, смотреть, как этот псих доводит мою дочь? Нет! А что? На людей я влиять не умею, уговаривать то есть, и власти у меня никакой, не то что у господина Бута.

И тут я поднял глаза и увидел водонапорную башню, она стоит как раз за театром. Вспомнились мне слова отца: сам себе поможешь, господь тебе поможет! Эта старая башня, ну, водонапорная, вы ее, наверное, видели, ее доктор Эн-но Рейнердс перестроил себе под квартиру. Она в самом конце Кирхгассе, прямо напротив Старого кладбища. А доктор Энно Рейнердс, которого вызвали к гимназии, чтобы помочь, если что, он не только практикующий врач, но и лучший стрелок из мелкокалиберной винтовки в сборной Брамме.

И я придумал!

Раз доктор Рейнердс стоит во дворе у машин «скорой помощи», значит, в квартире у него никого нет, потому что его жену и сына я видел за мешками с песком. У доктора Рейнердса оружия полно. И еще я хочу добавить, что из окон Старой башни есть полный обзор двора гимназии и окон 13-го «А». Как-никак я два года назад, будучи на все руки мастер, помогал моему товарищу по команде стрелков, когда он купил эту башню и когда переезжал туда, где советом, а где делом и хорошо помнил, что из окон видно.

Сказано — сделано.

Весь город был занят событиями в школьном дворе и в 13-м «А», так что я незаметно прошел к Старой башне и проник внутрь путем взлома двери в подвале, что оказалось совсем легко.

Пройдясь по всем комнатам, я выбрал маленькое окно в бильярдной доктора Рейнердса как самое подходящее для приведения моего плана в исполнение. Из ружейного шкафа господина доктора Рейнердса я достал три штуки, для большей верности, как говорится. Если память меня не подводит, это были «винчестер-88» с оптическим прицелом, итальянское ружье марки «ман-лихер-каркано», модель 91/38, и «винчестер-магнум-22», ну и патроны подходящие.

В оптический прицел я мог хорошо разглядеть лица всех, кто сидел в 13-м «А». Моя Гунхильд — так близко и так далеко! Бледная как полотно. Того и гляди сознание потеряет. Это бесчеловечно, понимаете! И все из-за Плаггенмейера, этой свиньи!

Если я почему-то и раскаиваюсь, то из-за того, что ворвался без спроса в квартиру доктора Рейнердса. Но я чего хотел? Прихлопнуть этого Плаггенмейера как бешеную собаку.

Я сказал себе: ты в сборной стрелков на третьем месте, ты вполне можешь обезвредить этого Плаггенмейера, прежде чем он взорвет свою бомбу. Попасть в лоб или в сердце — он и не пикнет. А эти «быки» с их «совестью» и «предписаниями»! Они-то свои денежки получат, хоть и прогуливаются себе между могил и только делают вид, будто чем-то заняты; да, эти своего не упустят. А что им переживать? Не их любимые дети в этом классе сидят…

Нет-нет, ты единственный, кто может покончить с Плаггенмейером, — это я так все время повторял про себя.

Дорога была каждая секунда».

12 часов 36 минут — 12 часов 44 минуты

Я стоял на некоем возвышении — на мешке с песком— и медленно поворачивался вокруг собственной оси. Сколько же народа собралось во дворе! Поскольку преобладали летние платья и костюмы, нельзя сказать, будто от людей было темно в глазах, зато рябило, это уж точно. Кирхгассе, откуда хорошо просматривается вытянутый в длину школьный двор, была заполнена людьми до отказа, как перроны метро в час пик; то же касалось и площадок детского сада перед церковью Св. Матфея и самого Старого кладбища. Дети устраивались на надгробиях. Взрослые, особенно люди пожилые и жившие поблизости, пришли с табуретами и лестницами. Из рук в руки передавались бинокли, полевые и театральные. Полиция соблюдала необходимые меры предосторожности, раз за разом проверялась плотность оцепления. Главный же интерес полиции был прикован к выезду на Браммермоорское шоссе. Он постоянно должен был оставаться свободным, чтобы в случае взрыва спасательные машины на полной скорости доставляли бы спасенных и изувеченных в городскую больницу. Такой была ситуация на школьном дворе в половину первого с минутами.

Поскольку в данный момент не происходило ничего драматического, я достал из кармана пиджака мятные конфеты и принялся разглядывать собравшихся. Сколько их примерно? Я мысленно составил из них маленькие каре по десять человек и прошелся глазами по всему двору, квадрат за квадратом. Что-то около четырехсот человек. Когда-то я начинал репортером спортивной хроники, глаз у меня наметанный, так что если и есть ошибка, то незначительная.

Если исключить родителей сидевших в классе учеников и всех их близких, можно сказать так: толпа начала скучать. Поначалу они, охваченные ужасом, хотели все же стать свидетелями этого чудовищного кровопролития и всех связанных с ним последствий. Животное, звериное чувство: быть свидетелем гибели других, находясь в полной безопасности. Им доведется собственными глазами увидеть страшный спектакль, при рассказе о котором у слушателей будут расширяться зрачки и подрагивать кончики пальцев — даже через поколение, а то и через два. Тогда, летом 1973 года, помните?.. Что особенного происходит в Брамме? Ничего такого, что заинтересовало бы мир. А этот день мог стать единственным событием в столетии, сообщения о котором попадут в газеты Нью-Йорка и Сан-Франциско, Лондона и Парижа, Рио, Токио, Кейптауна и Каира. Не меньше десяти строчек на одной из первых полос — о Брамме! Событие, не имеющее никакого значения для истории, но для жизни здешних уроженцев — история, исполненная глубочайшего смысла, тема для бесчисленных бесед, газетных статей, школьных сочинений, политических диспутов и научных исследований.

Но сейчас затишье. Стало так же скучно, как на футбольном матче с участием «Терты», когда после девяноста минут на табло красуются нули. Толпа — а некоторые стояли тут уже по четыре часа — была разочарована, она чувствовала себя обманутой. Некоторые граждане, высунувшиеся из окон своих квартир на Кирхгассе, словно зеваки во время июньского шествия с розами в Кельне, требовали от полицейских, чтобы те взяли гимназию штурмом. Неужели они не в состоянии ничего предпринять?!

Появление матери Плаггенмейера и ее вопль отчаяния тоже ни к чему не привели. Плаггенмейер позволил ей подойти к самому окну и только тогда ледяным тоном проговорил:

— Если ты рассчитывала избавиться от меня таким образом, ты просчиталась!

После чего к ней подбежали полицейские и увели.

Лиззи Плаггенмейер. Честно признаюсь, я ее появление представлял себе иначе. Все мы рассчитывали, что сна всех выручит, уговорит сына сдаться. А теперь я спрашиваю себя, почему, собственно говоря, мы на это рассчитывали? Абсолютно всем было известно, что отношения между ними плохие, а точнее сказать, нет между ними никаких отношений. Но, с другой стороны, ее прибытие не было таким уж бесполезным, как казалось на первый взгляд: одной фразы, сказанной Плаггенмейером, было достаточно, чтобы понять — мать свою он ненавидит! И за дело — она отказалась от него, бросила на произвол судьбы. Чем же она, мать, виновна меньше других?.. Он мстил ей за то, что всю жизнь был для нее укором. И самоубийство в некотором смысле было бы ей на руку. Если смотреть на вещи с такой точки зрения, в появлении Лиззи Плаггенмейер есть и хорошая сторона.

А она? Хотела ли она смерти сына, который, по сути дела, стал одной из причин ее падения? Или хотела таким образом отомстить городу, который вышвырнул и растоптал ее? Или надеялась погибнуть вместе с сыном под развалинами гимназии?

Как бы там ни было, ей не удалось ни заставить сына покончить разом все счеты с жизнью, ни тем более сдаться, и теперь рядом с именем Лиззи Плаггенмейер можно поставить такую же галочку, как и рядом с именем Ханса Хеннинга Хакбарта.

Отметим, что за прошедшее время на сцене появились новые действующие лица. Точнее говоря, эти лица из пассивных зрителей превратились в действующих исполнителей.

Уступая давлению со стороны доктора Ентчурека и большинства родителей, офицер из группы ГСГ-9 принял все же решение расположить пять лучших снайперов в здании управления кладбищем, в башне церкви. Св. Матфея и на крыше здания церковной общины. Эта мера показалась мне скорее предосторожностью, желанием иметь оправдание на случай трагического исхода событий, чем активным маневром для спасения заложников. Кстати говоря, того же мнения был и Кемена. Боевые действия снайперов почти со стопроцентной гарантией повлекли бы за собой смерть Плаггенмейера и всех учеников. Даже если бы одному из них действительно удалось первой же пулей поразить его, что весьма сомнительно, — даже если бы пуля раздробила ему череп — разве недостаточно оказалось бы легкого вздрагивания левой руки, равносильного нажатию на кнопку? Или если бы он, уже мертвый, всем телом упал на панельку взрывателя? Да мало ли таких возможностей…

Все это было отлично известно пятерым снайперам, получившим строжайшее предписание: соблюдать предельную осторожность! А что, если кто-нибудь из них не удержится, потому что сочтет, что ситуация в высшей степени благоприятна, что это единственный в своем роде шанс?

Мои мысли о пяти снайперах, занявших места в своих укрытиях, были прерваны появлением доктора Ентчурека, который, по-видимому, нуждался в слушателях.

— Прежде себе ничего подобного и представить никто не мог! — начал он, ожидая моего одобрения. — Но сегодня при нынешнем воспитании… Детям чуть не с колыбели дают все, чего они только не потребуют. Вот они и растут, будучи в полной уверенности, что весь мир обязан заботиться об их потребностях.

— Гм… — буркнул я в ответ.

Ентчурек счел это знаком согласия и возбужденно продолжил:

— Чтобы родители что-нибудь запретили — такого больше нет. Разве не говорил мне совсем недавно доктор Блуменрёдер: «Вот исполнится моей Дёрте восемнадцать, пусть сама все и решает». Бог ты мой, будто восемнадцатилетние готовы к принятию решений! Но такая позиция куда удобнее, чем когда ты сам занимаешься воспитанием своих детей.

«Пусть им живется легче, чем жилось нам», — только и слышишь со всех сторон. А я скажу вам — все это ради собственных удобств…

Он умолк на полуслове, потому что дверь класса распахнулась и туда вбежал один из врачей.

Я остолбенел.

— Что это значит?

Ентчурек тоже стоял сам не свой.

— Двое потеряли сознание! — крикнул Кемена. — Доктор Рейнердс их осмотрит…

Очевидно, Плаггенмейер дал на это согласие, а мы как-то упустили из виду предшествовавшие этому переговоры.

Бут взял в руки мегафон.

— Что произошло, доктор Рейнердс?

— Эльке Аддикс и Ханно Геффкен, — крикнул в ответ Рейнердс.

— Удушье, смертельный страх… Невротический сердечный припадок… и инфаркт… по всей видимости… Уколы я им сделаю, но оба они долго не протянут, если останутся здесь.

— Необходимо перевезти в больницу?

— Да!

— Освободите, пожалуйста, обоих больных! — крикнул Бут. — Мы все вас умоляем об этом!

Плаггенмейер, который долго не мог понять, во сне ему это снится или происходит наяву, осознал наконец, что он не грезит, как с ним сегодня уже несколько раз бывало. Подумав, решился:

— Хорошо! Но вместо них здесь останется доктор Рейнердс.

Остроумный шахматный ход: присутствие врача в классе уменьшало опасность повторения подобных инцидентов.

Не говоря ни слова, Рейнердс вызвал двух санитаров, которые вынесли обоих по очереди, а потом так же безмолвно опустился на место Ханно Геф-фкена.

— Рейнердс случайно не психиатр? — поинтересовался я у Бута.

— Нет, терапевт, — Бут с некоторым недовольством посмотрел в сторону гимназии.

Но поговорить о деловых качествах доктора Рейнердса нам не пришлось, потому что из полицейской машины вышел Кемена и взволнованно сообщил:

— Полиция Браке обнаружила прощальное письмо Блеквеля. Как мы и предполагали: самоубийство. Причина — это он сбил на шоссе Коринну Фогес. Корцелиус уже возвращается.

— Очень кстати. Надо немедленно сообщить об этом Плаггенмейеру.

Бут передал мегафон Кемене. Пока тот обращался к Плаггенмейеру, я успел заметить, что Бут исчез со школьного двора.

12 часов 44 минуты — 12 часов 59 минут

Доктор Ральф Карпано заперся в четверть первого в своем кабинете, что подтверждается показаниями нескольких свидетелей, и занялся аутогенным тренингом, в чем я нисколько не сомневаюсь, ибо зачем еще ему было просить телефонистку ни с кем его не соединять? И если Бут, как явствует из показаний швейцара больницы, появился там примерно в без четверти час, то у Карпано оставалось примерно полчаса для своего любимого занятия. Он называл это: «Сделать смотр своих войск».

Представляю себе, как доктор Карпано лежит, вытянувшись на кушетке, расслабившись и укрыв ноги легким одеялом, а под голову положив мягкую подушку. Все начинается с вводной формулы:

Я совершенно спокоен.

Я совершенно спокоен.

Затем несколько стандартных фраз:

Правая рука наливается тяжестью.

Левая рука наливается тяжестью.

Обе руки налились тяжестью.

Левая нога наливается тяжестью.

Правая нога наливается тяжестью.

Обе ноги налились тяжестью.

Правую руку пронизывает тепло.

Левую руку пронизывает тепло.

Обе руки потяжелели и пронизываются теплом.

Правая нога пронизывается теплом.

Левая нога пронизывается теплом.

Обе ноги потяжелели и пронизываются теплом.

Мое сердце бьется спокойно, сильно и равномерно.

Дыхание у меня спокойное и равномерное.

Все мое тело пронизано теплом.

Мой лоб приятно холодный.

Я совершенно спокоен. Покой овладевает всем моим существом…

Покой овладевает всем моим существом…

Несмотря на невероятные перегрузки этого дня, ему сравнительно легко удалось достичь желаемого уровня самогипноза, мускулы приятно расслабились, им овладела приятная сонливость, сознание начало ускользать. Некоторое время он наслаждался этим состоянием, а потом начал внушать себе мысли, которые должны были помочь ему спокойно пережить этот день.

Я ничего не боюсь.

Страх оставил меня.

Я спокоен, уверен в себе, несгибаем и свободен.

Я полностью владею ситуацией.

Я справляюсь с трудностями этого дня.

Еще некоторое время спустя он счел, что готов предстать перед своим внутренним судьей.

Огромный зал, последних рядов в нем даже не видно. Сейчас все вокруг видится в его любимом фиолетовом цвете, и стены уходят куда-то высоко-высоко, за фиолетовые облака. А может, никаких стен нет и он находится где-то в мировом пространстве.

Единственное, что он мог распознать, что имело контуры, был удлиненный стол, по форме напоминавший стойку бара, но поставленный так высоко, что он, находясь в каких-то трех метрах от стола, его поверхности не видел. Но человека, расположившегося на месте судьи, он хорошо разглядел. То есть нет, не черты лица, но черный берет судьи, белую накидку и большой золотой крест на груди.

И этот человек начал задавать вопросы своим бесстрастным голосом, который вызывал эхо, словно отражаясь от скал или утесов.

— Ваше имя?

— Доктор Ральф Мариа Карпано.

— Год и место рождения?

— Третьего августа тысяча девятьсот тридцать первого года, в Нонненхорне на Боденском озере.

— Отец?

— Вольфрам Мариа Карпано, нотариус и адвокат.

— Мать?

— Анна Карпано, урожденная Ребеле, домохозяйка.

— Ваши отношения с родителями?

— С отцом — неплохие. Но у него было мало времени для меня. Умер, когда мне исполнилось шестнадцать.

— Ас матерью?

— Внешне могло даже показаться, что мы любим друг друга. Но если с моей психикой что и не в порядке, в этом виновата она одна. Вечно она меня дергала, подстегивала, ругала, никогда не хвалила. Если у меня была четверка по математике, она морщилась: почему не пятерка? У Герберта пятерка, а у него времени для занятий меньше, чем у тебя. В тот год, когда я стал чемпионом Баварии по теннису среди юношей, она сказала мне: мы столько платим твоему тренеру, что тебе пора бы стать чемпионом ФРГ. Вся моя юность прошла в такой обстановке.

— Выходит, ваша мать виновата в том, что вы сбили Коринну Фогес и бежали, не оказав ей помощи?

— Нет, но… Это она сделала меня человеком, падким до признания, похвал и почестей, который везде и всюду хочет и должен быть первым, самым великим. Мне страшно недостает признания. Поймите меня…

— Нет. Какое отношение это имеет к совершенному вами преступлению, господин доктор Карпано?

— Для меня все люди лишь инструмент, средство для достижения цели. Я пользуюсь ими, чтобы добиться новых успехов. Я их эксплуатирую.

— Ближе к делу.

— Я полагал, судью всегда интересует психологическая подоплека преступления. Я рассказываю вам все это, чтобы объяснить, почему я расстался с моей женой.

— Вы живете раздельно?

— Да.

— С какого времени?

— С четвертого апреля 1968 года.

— Почему?

— Все мои мысли заняты моей работой, профессией, карьерой. Главврач, профессура, кафедра, международное признание моих исследований… Кристина должна была помочь мне. Просматривать необходимую литературу, вести картотеку, выучить русский, чтобы информировать меня о содержании научных журналов социалистических стран, завязывать и поддерживать нужные для меня знакомства. Сначала все шло нормально, но потом… Ей захотелось самой добиться чего-то в жизни, вырасти в профессиональном и, как она говорила, чисто человеческом отношении. Я считал ее недоучкой, ни на что серьезное не пригодной… Она хотела иметь детей, а для меня дети были помехой, обузой — до работы ли при них?

— Какую связь вы находите между вашими действиями и крушением вашего брака?

— Я был не в силах окончательно порвать ни с Кристиной, ни с матерью. В тот вечер, когда произошло несчастье с Коринной Фогес, я…

— Продолжайте.

— В тот вечер я…

— Господин доктор Карпано, я требую, чтобы вы сообщили суду о событиях того вечера.

— В двадцать три часа я позвонил матери и сказал ей, что Кристина только что родила мальчика — от своего второго мужа.

— Дальше.

— До этой ночи я все еще надеялся, что Кристина вернется ко мне. И когда она придет, мы начнем нашу жизнь сначала. Понимаете, она не стала женой человека, вместе с которым жила. Она католичка, как и я, церковь запрещает повторный брак, а нас венчали в церкви. Но теперь у нее ребенок — теперь все кончено, она никогда не вернется ко мне. В этом настроении я и ехал по Браммермоорскому шоссе.

— Коринну Фогес вы не видели?

— Нет.

— Почему вы не вышли и не попытались помочь девушке?

— Я уже дал газ.

— Но ведь вы могли повернуть обратно?

— Тогда бы на меня все набросились, на репутации можно было бы поставить крест, а господин Бут ни за что не поручил бы мне руководить Браммермоорским курортным центром. Я ведь к чему стремился: всецело посвятить себя геронтологии, а лучших условий для изучения болезней сердца и причин старения организма, чем здесь, мне нигде не найти.

— Вам известно, что девушку, возможно, удалось бы спасти, окажись рядом врач?

— Да.

— Почему, собственно, вы выбрали профессию врача?

— В нашей семье этот выбор был оговорен заранее. Мой старший брат — юрист, со временем к нему перейдет адвокатская контора отца. Мой младший брат — экономист, ему придется вести дела наших предприятий. Сестра — переводчица, ее муж — политик, нужен же в такой семье свой лоббист! Вот и пришлось мне стать врачом. Я еще в начальной школе знал, что мне уготована карьера врача.

— И вы стали хорошим врачом?

— Да, и даже очень хорошим.

— Несмотря на то что ненавидите и презираете людей?

— Я их не ненавижу и не презираю, они для меня— материал. Их судьбы интересуют меня лишь постольку, поскольку это имеет значение для успешного излечения.

— Они для вас подопытные объекты?

— Да. Может быть, поэтому я часто добиваюсь успеха.

— Но вы ожидаете, что ваши пациенты будут хвалить вас, выражать вам свою признательность?

— Да.

— Можно ли жить с такими противоречиями в душе?

— Нет. Вообще говоря, нет.

— Позволительно ли будет рассматривать убийство Коринны Фогес как избавление для вас?.. В известном смысле…

— Вы преувеличиваете значение психологического аспекта.

— Разве вы не считаете, что хороший врач обязан быть хорошим человеком?

— Нет. Бернард Шоу однажды удивительно точно заметил: «Врачи ничем не отличаются от остальных людей, у них нет ни чести, ни совести».

— Такого понятия, как врачебная этика, для вас не существует?..

— Я хотел добиться успеха. Я работал день и ночь, не исключая суббот и воскресений. Я целиком поглощен моей работой. Это своего рода синдром. Но меня интересуют не мои пациенты, а исключительно я один. Стань я инженером, профессиональным спортсменом, астрономом или актером — я бы добился такого же успеха. Гений — это, в сущности, не что иное, как умело замаскированное трудолюбие.

— Значит, для вас не существует никаких нравственных ценностей?

— Нет. Ценности создаются людьми для людей, которые нуждаются в шкале ценностей. Все боги и все политические идеологии существуют для самообмана людей.

— И тем не менее, исполняя свои профессиональные обязанности, вы спасли жизнь сотням людей?

— Да.

— Почему?

— Я знаю, что, пока человек живет, он мучается. Может быть, все дело в этом.

— Вернемся, однако, к той трагической ночи, господин доктор Карпано. Что вы сделали, бежав с места преступления?

— По кратчайшей дороге помчался к моему другу Гюнтеру Буту.

— К его «крестьянскому подворью» у Браммской горы?

— Да. Это «подворье» находится в стороне от шоссе, причем довольно далеко.

— И потом?..

— У Бута такой же «мерседес» темно-вишневого цвета, что и у меня, та же модель, тот же год выпуска. Мы быстро поменяли номера на машинах.

— И на неповрежденной машине Бута, но с вашим номером ВЕ-С427 вернулись домой?

— Да.

— И техники-криминалисты, конечно, никаких повреждений не нашли? Никакого смятого крыла?

— Да.

— А ведь поскольку виновником случившегося были вы, оно должно было быть смято; фара разбита, а на зазубринах стекла и металла остались нити платья?..

— Да.

— Кроме того, служащие полиции и мысли не допускали, что такой почтенный господин, как вы, совершил что-либо подобное?

— Да. Проверка была для них делом малоприятным, чувствовали они себя неловко и сто раз извинялись.

— И никому из них не пришло в голову проверить заводские номера двигателя и шасси?

— Нет.

— И дальше?..

— Бут немедленно сел в мою машину и ночью проехал километров двести на юг, почти до самого Дортмунда. Там, все до мелочей рассчитав, на глазах двух свидетелей не слишком-то сильно врезался в дерево. Мастерская оказалась поблизости, механик снял с другой поврежденной машины того же цвета грязезащитное крыло, и к обеду Бут вернулся в Брамме, а вечером мы опять поменяли номера на машинах.

— Почему, как вы считаете, Бут сделал это для вас?

— Точно не знаю.

— Потому, что вы дружите?

— Может быть.

— Потому, что без вас курортный центр потерпел бы фиаско?

— Не исключено.

— Господин доктор Карпано, я спрашиваю вас, честно ли вы ответили на мои вопросы?

Я спокоен и буду совершенно спокоен.

Спокойствие важнее всего.

Я ничего не боюсь.

Я владею ситуацией.

Никто ничего не узнает.

Никто ничего не узнает.

Никто ничего не узнает.

В дверь постучали. Он испугался, но решил повременить, не открывать сразу. Еще несколько команд:

Напрячь мышцы рук!

Вдохнуть поглубже!

Открыть глаза!

Карпано вскочил, повернул ключ в двери, открыл и увидел перед собой Бута.

— Привет! — сказал Бут. — Выспался?

Карпано молча сел за свой письменный стол. Не без налета иронии произнеся: «Ты позволишь, конечно?..»— Бут подошел к тыльной стороне массивного письменного стола Карпано, открыл нижний ящик и достал оттуда бутылку коньяку и рюмку.

— Выпьешь со мной?

— Нет.

Бут налил себе, с видом знатока подержал во рту первый глоток, покачал рюмку и выпил до дна. Затем с небрежным видом опустился в кресло для посетителей.

— Ты так сияешь, будто футбольная команда Брамме вышла во вторую бундеслигу, — сказал Карпано с некоторой враждебностью в голосе.

— Для этого у меня есть причины,—самодовольно ответил Бут. — Дело на мази. Корцелиусу и в голову не пришло усомниться в подлинности признания Блеквеля. А раз он поверил, поверит и Плаггенмейер. Он уже на пути в Брамме.

— Ничего не могу с собой поделать — премерзко я при этом выгляжу… — тихо проговорил Карпано.

— Если хочешь исповедаться, в тюрьме непременно найдется свободная исповедальня!

— От твоего цинизма меня иногда тошнит!

— А меня тошнит от твоей жалостливости!

Карпано поднялся, прошелся по комнате.

— О чем я жалею, так о том, что наши с тобой пути пересеклись. Не будь тебя, я бы…

— Выскажись, выскажись.

— A-а, что толку. — Карпано налил и себе рюмку коньяку, выпил залпом.

— Ты хочешь сказать: не встреться ты со мной, ты давно получил бы кафедру в университете. Знаю. Не становись в позу обиженного ребенка и не обвиняй меня в том, что не все устроилось так, как ты намечал. Подумаешь, кафедра! Стоит ли о ней мечтать, когда повсюду студенческие беспорядки. А вот когда ты станешь директором курортного центра…

— Курортный центр, курортный центр!.. Не могу больше слышать этих слов, — взорвался Карпано. — Великий Бут, который не жалеет сил и энергии для спасения любимого детища родного города! Вдобавок ко всему он подыскал на роль директора терапевта с громким именем. А то, что этому терапевту отнюдь не по душе такая должность, никто не догадывается.

— Как никто не догадывается о том, что у знаменитого терапевта рыльце в пушку, — с презрением в голосе проговорил Бут. — И не только из-за Коринны Фогес… Ты не забыл, как, несмотря на закон, запрещающий делать аборты, ты их делал? И очень недурно на этом зарабатывал. Раз у дамочек были денежки, почему бы им не раскошелиться?

— Это была моя ошибка, — начал было Карпано, но Бут снова перебил его:

— Может быть, это я ошибся, уговорив тебя остаться здесь. Согласен, руководствовался я эгоистическими побуждениями, но с другой стороны… Помнишь пословицу: как листок на ветру… Ты и есть листок на ветру — то тут, то там, и повсюду одинок и беспомощен. Брамме стал бы твоей опорой, твоей питательной средой, ты пустил бы здесь корни.

— Ты, наверное, и Плаггенмейера заставил отработать нанесенный тебе урон, чтобы он пустил здесь корни. Какое человеколюбие!

— К чему такая ирония? Я не знаю, что с ним произошло бы, окажись он во Франкфурте или Гамбурге.

— Зато мне известно, что с ним случилось после того, как он осел в Брамме! Сейчас, например, он в 13-м «А» гимназии имени Альберта Швейцера и собирается взорвать целый класс.

— Потому что ты задавил его невесту.

— Да. И еще потому, что ты хозяйничаешь в городе как средневековый феодал!

— Лучше Бут, нежели хаос. Не смейся; я убежден, что когда-нибудь и в Федеративной Республике Германии победит социализм. Когда-нибудь — но не сегодня и не завтра! А до тех пор люди, подобные мне, будут незаменимыми, потому что в любом обществе должна иметься власть. Будь то власть жрецов, военной хунты, всесильной бюрократии, дворянства или предпринимателей.

— Я ни в коем случае не из левых. Воспитывался я в консервативных традициях католической семьи, но, когда я представляю себе власть, воплощением которой является Гюнтер Бут, у меня темнеет в глазах!

Неудивительно, что у этого Корцелиуса и этой Гунхильд появляется все больше сторонников.

— Крутой поворот в жизни доктора Ральфа Карпано, — ухмыльнулся Бут. — От консерватора до левого экстремиста!

Похоже было, что Карпано вот-вот бросится на Бута, но он только обошел вокруг своего письменного стола, тяжело опустился в кресло, оперся локтями о стол и закрыл лицо руками.

— Извини меня, я просто дошел до ручки, — с трудом проговорил он. — С какой стороны на это ни посмотри, девушку-то задавил я, и не очень-то легко взять и забыть о случившемся.

— Идиот! — Бут вскочил и начал трясти его за плечи. — Ты спас жизнь сотням людей, не говоря уже об истории с бетатроном. Забудь о Коринне Фогес, представь себе, что, несмотря на все свои усилия, умерла одна из твоих пациенток.

— Хорошо тебе говорить…

— И главное: кому польза, если ты очутишься в тюрьме? Будешь там клеить пакеты… А здесь, в курортном центре, ты каждый месяц будешь помогать десяткам людей. Разве это не перевешивает вдвое и втрое?

— Ты, пожалуй, прав…

— Итак, наш договор остается в силе: ты два года тянешь наверх мой центр, несмотря на любые трудности, а я позабочусь о том, чтобы Плаггенмейер сдался и убийцей девушки признали Блеквеля. Ему-то что… А его жене я открою кредит… мм… предположим на пятизначную сумму, это ее утешит. Ну так как, согласен?

— Да…

— Хорошо. Я возвращаюсь во двор гимназии и, как только Корцелиус вернется из Браке, все устрою. Для успокоения твоей совести обещаю помочь кое-чем и Плаггенмейеру, когда он предстанет в Браке перед судом.

— Да, хорошо бы было…

— Как только дадут отбой, я тебе сообщу. Там ты больше не понадобишься.

— Будем надеяться…

12 часов 59 минут— 13 часов 09 минут

Во дворе гимназии имени Альберта Швейцера все та же атмосфера тоскливого ожидания — так болельщики в перерыве матча ждут начала второго тайма. Я занял свое привычное место за бруствером из мешков с песком и, подобно Кемене, Ланкенау, Ентчуреку, офицеру из ГСГ-9 и другим посвященным, смотрел в небо: не появится ли вертолет с Корцелиусом? Тогда этому кошмару будет положен конец…

Счастливый конец? Время от времени у меня закрадывалось подозрение, что некоторым господам скорее всего на руку была бы катастрофа. При таком исходе они смогли бы наконец обнажить свое оружие. Доктор Ентчурек набросился бы на систему парламентской демократии, слишком слабой, чтобы предотвратить подобные происшествия. Ланкенау агитировал бы за программу реформ своей партии, за профилактику преступлений, улучшение положения учеников-производственников и тому подобные частичные реформы; Кемена доказал бы жителям Брамме, что эта катастрофа не вызвана и не объясняется его ошибками и просчетами — равно как и несколько других нераскрытых дел, — они-де следствие явлений высшего порядка, от него не зависящих. Да и нам с Корцелиусом представлялась отличная возможность блеснуть, отличиться, заработать, так сказать, несуществующую у нас Пулитцеровскую премию.

А сотни собравшихся здесь зрителей-зевак, желающих непременно понаблюдать со стороны за «запрещенными играми», которые по-настоящему щекочут нервы, когда пахнет кровью?

Цинизм? Согласен на все сто процентов.

Но, по крайней мере, подсознательно многие из собравшихся рассчитывали стать свидетелями кровопролития, человеческих жертв. События последующих полутора часов покажут, насколько верно я оценил их настроение.

Для родителей оставшихся в классе учеников, для их друзей, знакомых и родственников ситуация была совершенно иной: их боль была искренней, а страх совершенно неподдельным, но они находились в таком меньшинстве, что их можно было не принимать во внимание. А другие-то уже готовы по-своему использовать их страх и боль в своих целях.

Кто-то остроумно сравнил города с бесформенными кучами песка. Человек-песчинка… Что касается Брамме, то я позволю себе усомниться в правомерности такого сравнения. Жители Брамме напоминают мне скорее хорошо обученную армию, воодушевленную общей идеей и целью. И, говоря объективно и сравнивая Брамме с такими городами, как Чикаго, Нью-Йорк или Детройт, скажем со всей определенностью: это отнюдь не погибающий город. Если представить себе город в виде сосуда, то Брамме не разбит, хотя и покрыт многочисленными трещинами. Однако большинство его жителей давным-давно нашли средство для жизни при этих трещинах: они их закрашивают, подновляют сосуд. И что бы ни произошло, Брамме ничего не делается. Сотни поколений смогут еще пить из этого сосуда. Цена роли не играет. Мертвые денег обратно не требуют.

— Он возвращается!

Этим криком был прерван ход моих мыслей. Я и сам слышал уже шум лопастей вертолета. Машина с Корцелиусом приблизилась к зданию гимназии и приземлилась на свободную площадку между спортзалом и церковью Св. Матфея.

Все мы, затаив дыхание, наблюдали за тем, как из кабины вертолета появился Корцелиус, как он быстро зашагал вдоль шеренги полицейских к брустверу из мешков с песком. Кто-то протянул ему мегафон, и он сразу же приступил к делу.

— Берти, алло! — И когда голова Плаггенмейера появилась в проеме окна, продолжил: — Все сходится. Блеквель действительно мертв. Мастерскую разнесло вдребезги. А в его письменном столе нашли прощальное письмо, в котором он признается, что Коринна на его совести… Теперь все ясно. Передать тебе его?

Плаггенмейер промолчал.

— Передать тебе письмо?

— Нет, его передадите не вы.

Почему не Корцелиус? Чего Берти испугался? Что Корцелиус предпримет на свой страх и риск попытку справиться с ним? Да нет, ерунда какая-то…

— А кто же? — крикнул Кемена, который обязан был напомнить о себе согражданам.

— Вы!

Кемена вздрогнул. Но отреагировал неожиданно быстро:

— В Браке летал господин Штоффреген; господин Штоффреген передаст вам письмо с признанием и несколько сделанных «поляроидом» снимков трупа Блеквеля и разрушенной мастерской. А также…

— Признание написано на машинке?

— Нет, от руки! — крикнул Кемена.

— Откуда мне знать, действительно ли это труп Блеквеля? — крикнул в ответ Плаггенмейер.

Снова вмешался Корцелиус.

— Я прихватил для тебя парочку писем, которые Блеквель писал своей жене, — он достал из заднего кармана брюк несколько смятых конвертов. — Одно из Вольфсбурга, послано после осмотра завода двадцать пятого апреля семьдесят второго года; другое — после посещения ярмарки в Ганновере второго мая семьдесят третьего года. И еще одно, написанное в Рюдес-гейме, на отдыхе, первого июня семьдесят первого. Хватит?

— Да. Пусть Штоффреген принесет их к окну, подняв руки.

— О’кэй.

Передача писем походила на обмен документами при подписании капитуляции. Капитуляции людей перед миром, ими же самими и созданным.

Штоффреген приблизился к подоконнику, осторожно, чтобы не вспугнуть неловким движением Плаггенмейера, положил все документы на подоконник и так же с поднятыми руками отступил в укрытие, за бруствер.

Все мы, стоявшие снаружи, кто с биноклями в руках, а кто и без, наблюдали за событиями в классе и не могли не заметить, как внимательно Плаггенмейер сличает документы, стараясь не терять из виду класс. Вот почему у него ушло на это порядочно времени.

Время шло, люди ждали, затаив дыхание.

— Все письма подлинные, — прошептал Корцелиус. — Готов прозаложить свою бессмертную душу.

Бут, снова оказавшийся рядом с нами, бросил Кемене и офицеру из ГСГ-9 предупреждающий взгляд, о смысле которого я, не подозревавший, что здесь игра идет краплеными картами, не догадывался. Все выглядело так, будто светлые головы города с напряжением всех сил, но уверенно идут к цели.

Как бы там ни было, нервничали все.

Корцелиус покусывал ногти.

Кемена достал из кармана связку ключей и без конца вертел ее.

Лаикенау снял с отворота пиджака значок члена СДПГ, начал тыкать им в мешок с песком.

Штоффреген бросал камешки в маленькое отверстие между мешками с песком и попытался с расстояния метров в пять попасть в консервную банку.

Доктор Ентчурек внимательно оглядывал толпу в поисках знакомых лиц.

Старший викарий церкви Св. Матфея Карл Отто Фостееи закрыл глаза и беспрерывно теребил кончик своего темно-красного галстука.

Офицер из спецгруппы Геншера выдвинул антенну радиоприемника, снова задвинул внутрь, вытащил, снова задвинул…

Бут снял с запястья золотые часы, прижал к правому уху, встряхнул их, завел, опять приложил к уху.

Я достал из кармана записную книжку с календариком, чтобы проверить, на какой день в этом году выпадет сочельник, на понедельник или на вторник.

А потом — целую вечность спустя — Плаггенмейер поднял голову.

Губы его шевелились, но мы ничего не слышали. Изображение без звука, как иногда в кино.

Но вот контакт в нем восстановился. Слова, донесшиеся до нас, прозвучали как крик дикой птицы.

— Это фальшивка!

Никто из стоявших рядом со мной не пошевелился, никто не знал, как на эти слова реагировать. Ропот толпы был невнятным.

Первым овладел собой Корцелиус.

— Клянусь тебе, Берти, письма подлинные! Это не фальшивка! Не махинация! Сравни почерк!

— Почерк Блеквеля, не спорю, — крикнул нам Плаггенмейер. — Сразу видно. Но снимки, фотографии — подделаны. Блеквель жив. И когда я выйду отсюда, он скажет, будто написал все это, лишь бы спасти школьников, а раз так — письмо не считается.

— Он мертв! — заорал Кемена. — Заверяю вас от имени городских властей как чиновник.

Корцелиус снова взял мегафон в руки.

— Берти, Блеквель мертв, я видел его труп, говорил с его женой. Она в безутешном горе — притвориться так невозможно.

— Все равно — что-то тут нечисто!

— Боже мой, Берти, я тебя не понимаю. Ты требовал, чтобы был найден убийца Коринны. Теперь известно, кто он. Чего же ты еще хочешь? Не упрямься!

— Если Блеквель действительно мертв, значит, письмо подделано. Почерк можно подделать. Вот здесь написано: «Я сожалею о случившемся от всего сердца».

— Да. Разве он не мог этого написать? Почему? — спросил Бут.

— Потому, что из всех, кого я знал, Блеквель был самой подлой свиньей. Он никогда в жизни ни о чем не жалел. И уж ни за что не стал бы писать об этом.

— Но вот написал же черным по белому. В каждом человеке можно ошибиться, разве не так? — не сдавался Бут.

— Меня вам не провести, со мной у вас эти штучки не пройдут!

— Берти, я… — сделал последнюю отчаянную попытку Корцелиус. — Берти, я клянусь тебе: убийца Коринны покончил с собой. Ты победил! А теперь выходи!

— Покончил с собой? Чтобы Блеквель, этот жалкий трус, да покончил с собой? Никогда не поверю! Ну, положим, если бы против него имелись факты. Неопровержимые доказательства. Но ведь их ни у кого нет. По какой такой причине ему накладывать на себя руки?

— Его совесть…

— Откуда она у него? У него скорее третья рука выросла бы, чем совесть заговорила.

— Значит, это был несчастный случай! — сказал

Корцелиус. — Но в любом случае — убийца Коринны мертв!

— Несчастный случай? Зачем ему тогда было оставлять прощальное письмо? Разве мы знаем заранее, когда произойдет несчастный случай?

Логике Плаггенмейера трудно было что-то противопоставить.

— И что теперь? — спросил Бут.

— Добудьте верные доказательства его вины, — ответил Плаггенмейер. — У меня время есть, я подожду.

13 часов 09 минут —13 часов 14 минут

У меня время есть.

Последние слова Плаггенмейера были правдой и неправдой одновременно. И они же подтверждали, что параметры времени приобрели для него первостепенное значение.

Он чувствовал себя скверно. Мерзкая слабость, как при обострении гриппа. Лоб горячий. Герберт всякий раз вздрагивал, проводя по нему тыльной стороной руки. Время от времени пытался остудить, прижимая к нему ствол пистолета. «Свеча пока еще горит, хоть язычок уже дрожит», — как поется в. песенке. Но сколько это может продлиться? И самое главное— что его ждет?..

История с Блеквелем заставила Плаггенмейера задуматься, чтобы найти ответ на страшный вопрос: «А что мне делать, когда я своего добьюсь?» Его цель — отомстить за Коринну, добиться, чтобы был наказан виновный в ее гибели человек. Допустим, ему это наконец удалось — дальше что?

Поднять руки и выйти из класса, позволить себя арестовать? А потом предварительное следствие, допросы, судебный процесс, приговор, три года тюрьмы?

Существует ли возможность сохранить свободу благодаря переговорам? Но какие у него гарантии, что власти сдержат свое обещание? Наобещать они могут все что угодно, а держать слово не обязаны: скажут, пошли на это, чтобы спасти заложников.

Может быть, лучше всего отпустить школьников и пустить себе пулю в лоб?

А потом? Есть ли бог с его загробной жизнью — или нет? Если да, то разве не зачтется ему на небе как доброе дело, как раскаяние, что он отпустил ребят? When Iesus washed my sins away; comin for to carry me home. Swing low, sweet chariot.

Разве он не слышал множество раз эти слова на пластинке? Святая надежда его предков.

Гунхильд считала это чепухой, но кто такая Гунхильд по сравнению с богом?

Моей жизнью была Коринна. Если мне не дано больше жить, не жить и вам.

Так что же, уничтожить себя вместе со всем классом?

Это было бы самым верным, самым честным решением. Он воздвиг бы памятник всем цветным и полукровкам, всем презираемым и униженным людям другого цвета кожи, другой расы и другой национальности в этой стране. Это заставило бы всех задуматься, действовать, добиваться своего, добиваться перемен.

Вот те три возможности, которые в данный момент видел или, по крайней мере, инстинктивно ощущал Плаггенмейер. Самое интересное, как и в какой последовательности эти элементы смешивались и сосуществовали в его мозгу: воспитание, заставлявшее мыслить стандартно, смутное, темное воспоминание о предках, страдавших и мучившихся где-то на хлопковых плантациях Луизианы или Алабамы, и уроки политической грамоты, преподанные Гунхильд и Коринной.

Во всяком случае, он должен был ужаснуться при мысли, что и на этот случай не разработал заранее никакого плана. Несмотря на то что в его поступках наблюдалась известная логика, он, если вдуматься, действовал в состоянии аффекта. Больше всего Берти опасался, как я думаю, что вот-вот окажется у цели. Сейчас необходимо выиграть время, чтобы все тщательно продумать.

Этим чувством страха и объясняется, почему он подверг сомнению подлинность письма Блеквеля. Как бы ни было велико его недоверие, как бы он ни опасался подвохов и ловушек, он не нашел ничего конкретного, заставившего бы его заподозрить подделку. Придраться не к чему!

Да, но если бы ом признал, что Коринну убил Блеквель, ему пришлось бы принимать решение — самое важное и ответственное решение во всей его жизни. А этого он боялся.

Головная боль сделалась нестерпимой. Он попросил у доктора Рейнердса две таблетки. Из предосторожности, чтобы не быть отравленным или немедленно усыпленным каким-то неизвестным ему медикаментом, велел доктору разрезать таблетки — каждую на четыре части и, завернув их в бумажки, две бросил ему на стол, а две принял сам.

Но не он один дошел до предела физического и психологического равновесия: заложникам тоже приходилось туго. Эльке Аддикс и Ханно Геффкен уже находились в городской больнице Брамме. Почти всех остальных доктор Рейнердс напичкал транквилизаторами. Некоторым пришлось сделать уколы, другие глотали таблетки. Так что всех их клонило ко сну, а кое-кого лекарства просто оглушили. Чем и объясняется их апатия к событиям в классе и за окнами. По сути дела, вполне дееспособными оставались Гунхильд и Иммо Кишник. Они пытались уговорить одноклассников не злоупотреблять таблетками, но их мало кто послушался. У большинства ребят появилось вдобавок мучительное чувство вины и неполноценности, неизбежное в подобных ситуациях: струсили они перед этим ублюдком Плаггенмейером, проявили постыдную пассивность. Один Хакбарт, которого они высмеивали, проявил мужество и что-то предпринял… Для Карсте-на, Альфа, Хелльфрида и Иорна, которые каждый день подчеркивали, что они уже сегодня настоящие мужчины, способные быть суровыми и безжалостными, утро этого дня стало утром несмываемого позора.

Все это Плаггенмейер инстинктивно прочувствовал, хотя не сумел бы выразить словами. И если в первые часы пребывания в классе он опасался атак в духе Хакбарта, то сейчас с некоторым испугом заметил, что, по меньшей мере, трое из его заложников вот-вот могут потерять сознание. А вдруг ему постепенно придется отпустить их всех, одного за другим, в больницу?

Если здесь больше никого не останется?

Чтобы уклониться от ответа на тревожные вопросы, он снова решил искать спасения в своих мечтах-сновидениях, которые слетались по его зову, будто пестрые птицы.

…Спортивный зал имени Эрнста Мерке в Гамбурге. Бой за звание чемпиона мира в тяжелом весе. Джордж Формэн против Герберта Плаггенмейера. Как ловко он обыгрывает стареющего чемпиона мира! Пусть он способен ударом сломать дерево, пусть его ударов боятся те, кто их принимает на себя. Он-то похитрее. Он, Хэрб, как все его называют, быстрее, разворотливее. Нырок, еще нырок. Отклонился, ушел в сторону. А теперь — боковой по печени! Формэн на полу. Восемь — девять — АУТ! Новый чемпион мира: Герберт Плаггенмейер!

…Филармония в Западном Берлине: «Хэрб

Плаггенмейер и все его звезды». Перед рампой он со своей знаменитой золотой трубой. Новый Луи Армстронг. «Верный гусар», «Блюберрихилл…» Аплодисменты, аплодисменты…

…Олимпийский центр в Мэнхене. Финальная игра первенства ФРГ по баскетболу. ФСК Гейдельберг против ТСФ Брамме. До конца встречи десять секунд. Счет 88:88. Хэрб Плаггенмейер, центровой ТСФ, перехватил мяч. Рев болельщиков: «Берти! Берти!» Бросок— мяч в кольце! ТСФ Брамме — чемпион страны! Триумфальный проезд по Браммермоорскому шоссе. В первой машине, подняв руки, — Герберт Плаггенмейер.

Кто знает, какое направление приняли бы в дальнейшем мысли Плаггенмейера и как состояние умиления и растроганности отразилось бы на ходе событий, если бы в этот момент выпускник Дирк Дельвенталь — двадцати лет от роду, сын крупного правительственного чиновника — не пришел к мысли симулировать полную потерю сознания и не рухнул на стол. Застонал, захрипел, пальцы рук скрючились на столе…

Доктор Рейнердс бросился к нему.

Плаггенмейер встревоженно ждал его заключения.

Если здесь действительно кто-нибудь откинет копыта, это резко ухудшит его положение перед судом. С другой стороны, такой оборот событий может укрепить его позиции в переговорах с теми, кто за окном. Но чего, в сущности, он сейчас хочет от них добиться?

Итак, он внутренне был готов отпустить в больницу и Дирка Дельвенталя, тем более что доктор Рейнердс сказал:

— Его следует немедленно госпитализировать!

Все и шло бы своим чередом, как задумал Дирк, если бы сверхбдительный Плаггенмейер не уловил шепоток в разных углах класса:

— Он просто притворяется.

— Мы — здесь, а он — гулять на свежий воздух: нечестно!

— Пет! Кто тебе мешает…

В Плаггенмейере что-то щелкнуло внутри. В нем разом поднялась и вылилась наружу ненависть против тех, кто всю жизнь обманывал его, оплевывал и унижал.

— Подымайся! — заорал он на Дельвенталя. — Если до счета «три» ты не выздоровеешь, я тебя пристрелю! Раз! Два!..

И Дельвенталь уже сидел на своем месте прямой как палка.

Нервозность в классе быстро пошла на убыль; сказывалась и вялость после принятия таблеток. И только Плаггенмейер был по-прежнему возбужден и взволнован. Но настроение его в очередной раз дало резкий крен.

«Размечтался я! Никогда из меня не вышло бы ни классного боксера, ни звезды джаза. Никогда! Не будь Коринны, я до смерти оставался бы чернорабочим, подсобником, ассенизатором, подметальщиком окурков и плевков.

Не появись Коринна, мне не на что было бы рассчитывать в жизни. Человеком меня сделала Коринна, она одна. А всем остальным я отомщу. Всем? И Гунхильд тоже? Нет, Коринну, мою богиню, обидело бы, если бы я причинил зло ее лучшей, ближайшей подруге. Да и другие из 13-го «А» — разве они виноваты? Все так, все так, — думал он. — Но убийце от меня не уйти». Он принял последнее решение: либо ему представят факты, подтверждающие вину Блеквеля, либо погибнут они оба.

Да, но Блеквель уже погиб.

Оставался доктор Карпано.

— Я хочу поговорить с доктором Карпано! — крикнул Плаггенмейер стоявшим во дворе. — И не позже чем через пятнадцать минут. Это мой последний ультиматум!

13 часов 14 минут— 13 часов 37 минут

Что он ни делал, ни успокоиться, ни собраться с мыслями не мог.

Он успел еще пройти с обходом по палатам, затем вернулся в свой кабинет. И теперь сидел за письменным столом, уставившись на телефон.

Почему Бут не позвонит и не скажет, что Плаггенмейер сдался?

Что произошло?

Заставил себя пробежать глазами статью в американском журнале, написанную доктором Стэнли Н. Берстайном. Стэн его друг, главный терапевт госпиталя «Моунт-Синай» в Хартфорде, штат Коннектикут. Но о тесте с ниоглобином он пишет такое — о  тесте при ускоренном диагностировании инфаркта…

Где же Бут?

Признание должно давным-давно быть в руках Плаггенмейера. Бут уверял, что графологу подделать почерк Блеквеля трудности не составит. Чего же теперь Плаггенмейеру надо?

Признание должно его удовлетворить.

Зазвонил телефон.

Бут!

— Господин доктор Карпано, простите, с вами говорит Кемена.

Кемена…

Неужели Плаггенмейер…

— Вы меня слышите, господин доктор?..

— Да.

— Плаггенмейер требует, чтобы вы явились во двор гимназии и переговорили с ним.

— Поскольку Блеквель признался, я полагал…

— Да да, признался, но Плаггенмейеру этого мало.

Почему позвонил не Бут, а этот неврастеник Кемена?

— Весьма сожалею, но, поскольку я к случившемуся отношения не имею… черт побери, зачем я ему понадобился?

— Таков его ультиматум.

— Ультиматум?..

— Если вы через пятнадцать минут не приедете, он…

Плаггенмейер.

Двадцать школьников.

Доктор Рейнердс, коллега.

— Господин доктор Карпано, вы непременно должны, вы обязаны поговорить с Плаггенмейером!

Это Штоффреген, дубина из Браммских болот, который бредит футболом, который ничем, кроме сборной, не интересуется…

Почему он не столь прост и однозначен, как Штоффреген?

Почему он тогда ночью не остался в больнице?

Почему он не остановился, когда сбил девушку?

Слишком поздно.

Чего добивается от него Плаггенмейер?

— Господин доктор Карпано?..

Почему он согласился переехать в эту мерзкую дыру, в Брамме?..

— Алло, алло!..

— Я выхожу. Встречайте меня у подъезда больницы.

Он не хотел произносить последних слов, но некий неконтролируемый импульс заставил его произнести их. Семья и преподаватели образцово запрограммировали его.

Пока Карпано объяснял секретарше, что уезжает ненадолго и скоро вернется, Кемена и Штоффреген уже подъехали к подъезду.

Пациенты, медсестры и коллеги, знавшие в чем дело, стояли у окон.

Карпано сел в машину.

Я вновь и вновь подчеркиваю, что могу лишь предполагать, о чем Карпано размышлял в течение описываемых минут, что он чувствовал и что переживал. Чтобы быть в этом абсолютно уверенным, мне пришлось бы поменяться с ним местами, влезть в его шкуру. Но, с другой стороны, Карпано не искусственно сконструированная фигура, созданная мной специально для этого романа, я, даже будучи автором, давшим ему жизнь и обличье, не вправе распоряжаться им, как мне заблагорассудится. Так что мне остается только догадываться о его чувствах, пытаясь с помощью собранных мною о нем сведений воспроизвести, как он себя вел и действовал.

Я мысленно представил себе диалог, который произошел бы между нами, окажись я рядом в полицейской машине и заговори мы с ним на каком-то языке, неизвестном сопровождающим полицейским чинам. Например, на итальянском. Это вовсе не исключено, потому что Карпано вырос в двуязычной семье, часто проводил каникулы и отпуск у своих двоюродных братьев и сестер в Италии, а я, по мнению моего главного редактора, владею итальянским и пишу на нем даже лучше, чем по-немецки.

Мы помолчали бы.

И только проехав мост через Брамме, заговорили бы. Начал бы он:

— Знаешь, я хотел бы сейчас оказаться в Ноннен-хорне, сесть на террасу кафе с видом на озеро. И на Альпы. Мечтать о чем-нибудь неопределенном, неуловимом. Помнишь, как у Гельдерлина: «Неслышно зайдет и в гавани голову склонит фрегат. Теплы берега, дружелюбны открытые долы, причудливы тропки в зеленом и тихом мерцанье».

— Да…

— Я боюсь Брамме. Взгляни, как вслед нам пялятся. Сенсацию им подавай. Варвары! Они еще бегали в шкурах, когда мои предки сочиняли стихи и возводили Колизей.

— Тебя никто не заставлял перебираться в Брамме.

— Но меня заставляют остаться в Брамме. Я не желаю. Что-то гонит меня дальше. Остановиться где-то, пустить где-то корни для меня все равно что состариться, все равно что умереть. Это беспокойство, страсть к кочевью у меня в крови. Мне требуются новые лица, новые тела, новый смех и новые слезы. От повторения я заболеваю.

— Странное качество для человека науки. Исследования требуют углубленности…

— Может быть, именно по этой причине мне не суждено совершить ничего исключительного. Я всегда прыгал с места на место. Будучи молодым врачом, избрал гинекологию. И через полтора года бросил. Терапия мне как будто по душе. Но и тут… Бут как-то сказал: «Ты — листок на ветру». В чем-то он прав.

— Тебе следовало бы снова жениться, Ральф…

— Не забывай, что я католик.

— А дети?

— Чтобы они загнали меня в гроб? Чтобы они врастали в ту же бессмысленную жизнь? Чтобы они тоже мучились и страдали из-за своего честолюбия, мелких страстишек, из-за друзей, врагов, жен и своих же детей? Нет! Иногда я спрашиваю себя, не для того ли я стал врачом, чтобы, поставив больных на ноги, предать их страданиям, старым и новым. Иногда требуется мужество, чтобы освобождать люден от их страданий. Как физических, так и духовных. Кто знает, что, может, я намеренно задавил эту девушку? Чтобы спасти ее от страданий и разочарований? Может быть, убийство доставляет радость обоим. И убийце и жертве!

— Остановись, Ральф! Это уже не философские ухищрения, это не ницшеанство, это фашизм!

— Другие люди способны обрести покой, а я скитаюсь, и никому нет до меня дела… В них живет то ли стрелка компаса, то ли встроенная антенна, которая показывает, куда идти, а я?

— Ты волен думать о себе что хочешь… Положим, я тебе поверил. Но не станешь же ты утверждать, будто понятия «справедливость» и «несправедливость», «добро» и «зло» для тебя равнозначны и равноценны?

— Бывают нюансы, которые делают разницу между ними иллюзорной, точно определить трудно.

— Незачем ходить вокруг да около. Коринну Фо-гес сбил ты, с места происшествия бежал ты. И тем самым виновен не кто иной, как ты. От этого не открутишься. Когда ты сделаешь признание…

— Ты с ума сошел: сотням людей я спас их жалчайшую жизнь, а у одного человека я его жалкую жизнь отнял. И вы хотите упрятать меня за решетку? О нет, со мной это не пройдет!

— Только по той причине, что ты так дрожишь за свою репутацию, Плаггенмейер, школьники и доктор Рейнердс должны… Они погибнут, если ты не признаешься…

— Ну и что? Если на нашей земле что-то и возрождается в каком угодно количестве, то это человеческая жизнь. Недостатка в людях как будто не ощущается.

— Подумай о родителях, собравшихся во дворе гимназии, — как они страдают! И что им еще предстоит!

— Конечно, потому что в классе их отродье. Когда дети других родителей убивают детей опять-таки других родителей во Вьетнаме, Мозамбике, в Анголе, они считают, что все в порядке. Жадные, тупые, обожравшиеся мелкие буржуа!

Проклятый город, проклятые кретины, готовые бросить меня на съедение волкам, лишь бы спасти свой, выводок!

— У тебя нет детей, ты не понимаешь… не способен почувствовать…

— Безумцы, скопище безумцев, обманутых, ослепленных! Я хочу убраться отсюда! В Брамме меня никто не удержит. Я хочу уехать отсюда, должно же найтись место, где я смогу дышать свободно!..

— Вот и гимназия. Мы приехали, Ральф…

Таково мое вымышленное интервью с доктором Карпано. Однако довольно журналистской распродажи сенсаций, довольно псевдофилософии. Помимо всего прочего, моих чисто профессиональных качеств недостаточно, чтобы воссоздать один к одному эту взрывоопасную ситуацию, этот сложнейший, неоднозначный характер. Способен ли художник, в распоряжении которого две краски, черная и белая, изобразить на картине красочное многообразие фейерверка? Я — всего лишь обыкновенный автор иллюстрированного еженедельника, который отчасти знаком с политологией, социологией и психологией — по верхам, по верхам! — который не потерял еще окончательно чувства любви и уважения к людям и который с помощью подвластных ему средств пытается изобразить или дать некоторое представление о том, как самообнажается этот человек, несколько часов назад принадлежавший к числу наиболее почетных и уважаемых граждан Брамме, как спадает слой за слоем с придуманной им самим личины «сверхличности».

О том, чем все это кончится, я в данный момент не догадывался.

Продолжение и окончание письма Гельмута Гёльмца из следственной тюрьмы Брамме.

«Когда я отнес три ружья господина доктора Рейнердса в его бильярдную наверх, я, к моему огорчению, обнаружил, что двумя из них нельзя пользоваться. Мои старания относительно их починки ни к чему не привели и только отняли дорогое время.

Оставалась одна малокалиберная винтовка, «винчестер-магнум-22». Длина ствола у нее больше полуметра, а убойная сила метров до 400. Мне, старому стрелку, это хорошо известно. Патронов хватало, целых пять штук. Это вам для информации.

Старался я не зря: удалось приладить оптический прицел.

Сначала я посмотрел через него на мою дочь. Знали бы вы, что я пережил, когда увидел Гун-хильд, которая сидела как на дымящейся бочке с порохом. Моя дочь, для которой я день и ночь вкалывал, чтобы она выучилась и имела на все остальное.

А этот преступник, там, в классе, хотел отнять у меня все, что у меня было. Вы захотите спросить, господин Гёльмиц, а как насчет вашей жены? Тут угольки уже давно потухли. Поверьте, кроме Гунхильд, у меня никого нет!

А тут такое!

Но теперь ее судьба снова в моих руках. «Помоги себе сам, и бог тебе поможет!»

Увидеть меня в водонапорной башне никто не увидел, потому что я прятался за портьерой. По моим расчетам, от окна бильярдной до класса І метров 150, что вы, конечно, уже сами перепроверили… На таком расстоянии я — стрелок, многократно имеющий призы, — попаду легко.

Вы спросите, не искал ли меня кто. Кому меня искать? Да и переполох такой… А жена моя в этот трагический день как раз поехала в Бремен за покупками. Выходит, опасаться насчет этого было нечего.

Ну вот, Плаггенмейер у меня на мушке, оставалось только нажать на спуск. Вы спросите, почему я медлил. Я вам так скажу. Сомневался я. Не попаду я с первого раза в Плаггенмейера, он взорвет свою бомбу — всем смерть. Когда я стреляю по мишени, рука у меня не дрогнет. А тут голова Плаггенмейера. Он, конечно, преступник и заслуживает смертной казни, но всего месяц назад он с Коринной сидел у нас дома на кухне. Легко ли тут выстрелить! Но в конце концов Гунхильд мне дороже Плаггёнмейера. И ради такого я не стану жертвовать мою плоть и кровь. Я уже хотел было нажать на спуск, как вдруг подумал: а чего это снайперы из спецкоманды давно не выстрелили, если все так просто? Не дураки же они. А что, если Плаггенмейер успеет нажать на взрыватель или упадет на него? Или я случайно попаду в портфель с бомбой? Или он, уже умирая, успеет выстрелить и попадет в мою дочь?..

Тогда я и Гунхильд не помог, а навредил, а это не в моих интересах.

Стою я с винтовкой и думаю, а тут во дворе гимназии появляется доктор Карпано.

Я знал, что он тоже на подозрении. Он или господин Блеквель совершили тот наезд, а моя Гунхильд не раз и не два говорила мне: «Папа, из них двоих я подозреваю доктора Карпано!»

А Плаггенмейер сказал, чтобы ему предоставили убийцу, не то…

Я решил рассуждать по логике. Если Гунхильд уверена, что Коринну убил Карпано, значит, Плаггенмейер тоже — сколько раз они вместе сидели и обсуждали.

И если я насчет этого правильно решил… то я мог очень даже просто спасти Гунхильд, убрав доктора Карпано.

Плаггенмейер, подумал я себе, мы с тобой заключим пакт. Я убираю с экрана убийцу твоей невесты и дарю тебе твою месть, а ты отдашь мне мою дочь Гунхильд».

Теперь Плаггенмейер не вмешивался в ход событий — он сам стал пассивным объектом происходящего. Он находился в том же состоянии, что и в самом начале событий, состоянии, которое мы охарактеризовали термином «опущенное сознание», — именно к нему всегда стремился доктор Карпано, когда в ходе аутогенной тренировки повторял раз за разом: «Я растворяюсь. Я растворяюсь».

За два десятилетия наше общество составило программу действий для человека по имени Герберт Плаггенмейер; теперь она реализовалась, и никто не в силах этому помешать.

Или возьмем пример из области техники. Вокруг Земли кружит ракета, подчиняющаяся не сигналам земных служб управления, а испортившемуся бортовому компьютеру. И в любое мгновенье она способна рухнуть на Землю, на город вроде Брамме, например. Причем ракета оснащена атомной боеголовкой.

Плаггенмейер выглянул в окно. Вот они, все почтенные граждане города Брамме, собрались на охоту. Они своего лиса загнали. Он в западне.

Он хитрый, как лис. Как черно-бурый лис. Но перед сотней загонщиков он бессилен.

«Я хочу выйти отсюда! Выйти живым! Прочь, прочь отсюда!»

Страх, страх, страх.

Ему хотелось бежать. Но куда? А вдруг они начнут стрелять в него, стоит ему выйти из гимназии? И прежде чем он успеет поднять руки, он уже будет мертв?

Я попросил у доктора Ентчурека бинокль, призматический бинокль для охотников и друзей природы, как написано на футляре. И в бинокль наблюдал за Плаггенмейером в тот момент, когда во дворе гимназии появился доктор Карпано.

Страх, написанный до того на его лице, мгновенно сменился выражением жгучей ненависти. Лишь в этот момент я по-настоящему понял, что подразумевается, когда специалисты-медики говорят об агрессивности.

Доктор Карпано взял в руки мегафон.

— Вы хотели поговорить со мной, господин Плаггенмейер?

— Я намерен рассчитаться с вами и на этот раз не позволю молоть всякую чепуху.

— Господин Плаггенмейер…

— Молчать! — перебил он Карпано. — Слушайте меня внимательно. Вы сделаете признание здесь и сейчас, перед всеми людьми. А если откажетесь или начнете выкручиваться, тут все взлетит на воздух, и смерть всех школьников и вашего коллеги будет на вашей совести. И не воображайте, что сумеете провести меня. Никакие уловки не подействуют…

Молчание.

— Спрашиваю в последний раз: вы сбили на шоссе Коринну Фогес?

Ответа нет.

Плаггенмейер начал считать:

— Раз…

Ничего.

— Два…

Все еще ничего.

— И тр…

— Стоп! — крикнул доктор Карпано. — Да.

— Это сделали вы?

— Да.

Я опустил бинокль и уставился на Карпано, стоявшего у бруствера вполоборота к открытому окну класса. Не знаю, действительно ли все стоявшие в непосредственной близости от него инстинктивно отступили назад; во всяком случае, этот человек неожиданно оказался как бы изолированным, отторгнутым толпой, именуемой сообществом.

Признание Карпано смутило самого Плаггенмейера; прошло несколько секунд, пока он продолжил допрос:

— Вы не лжете? И не станете опровергать свои показания на суде?

— Нет. Пусть господин Кемена занесет мои слова в протокол, я подпишу.

В голосе Карпано слышался отзвук металла. Может, дело в усилителе мегафона, может быть, именно поэтому слова Карпано прозвучали так, будто он выучил их на память. Неужели он не понимает, что сам сунул голову в петлю? Почему он не стал все начисто отрицать? Поверил, что Плаггенмейер действительно приведет свою угрозу в исполнение? (Честно признаюсь, я в этом сильно сомневаюсь. Но не я стоял перед выбором…)

К Карпано подошел Бут, взял у него мегафон из рук и проговорил:

— Здесь стоят сотни свидетелей, слышавших признание, господин Плаггенмейер. Я беру на себя ответственность за то, что на суде все будет зафиксировано как полагается.

Он передал мегафон Карпано, странно посмотрев на него при этом.

— Почему он не остановился? — услышал я голос Плаггенмейера. — Он врач. Оказать помощь — его обязанность!

Карпано промолчал.

— Я хочу знать, почему вы не остановились, Карпано?

— Потому, что я… — пробормотал Карпано, опустив голову.

— Не понимаю. Говорите громче, чтобы все слышали!

Карпано приблизил мегафон к губам.

— Меня словно замкнуло. Нажал на педаль газа, вот и все. Последствий я себе тогда не представлял.

Конечно, подумал я. Нервы не выдержали. Случается. Был, например, за рулем под градусом и опасался, что окажется замешанным в историю, которая повлияет на его карьеру. Но в любом случае все сложилось для него хуже некуда. Ни одна собака знать его не захочет.

Или он все-таки клевещет на себя? Чтобы потом, на суде, взять свои слова обратно, ибо он признал себя виновным с единственной целью — образумить Плаггенмейера. Если преступление действительно совершено им, почему на его машине не найдено никаких следов?

О чем-то подобном подумал, очевидно, и Плаггенмейер, потому что он крикнул:

— Вы лжете! Будь оно так, крыло вашей машины было бы смято. Как вы это объясните?

— Оно и было смято! — прокричал в ответ Карпано.

— Однако полиция ничего такого не обнаружила…

В это мгновенье раздался выстрел.

Один-единственный выстрел, сделанный откуда-то со стороны водонапорной башни.

Карпано ранило в правое плечо.

— Внимание! — крикнул Кемена. — Ахтунг!

— Все в укрытие! — зарычал Бут и потянул Карпано за мешки с песком.

— Это не мои люди! — громко объяснял всем офицер из ГСГ.

Охваченная страхом толпа растекалась по дальним углам Старого кладбища и даже двинулась в сторону Кнохенхауэргассе. А те, кто сохранил присутствие духа и трезвость рассудка, укрылись за надгробиями, каменной стенкой школьного двора или опять-таки за мешками с песком.

Чуть погодя раздалось еще несколько выстрелов. Неизвестный стрелок, как оказалось, выбрал своей мишенью исключительно доктора Карпано— и на сей раз с большим успехом.

Карпано, укрывшийся за мешками, которые оказались укрытием неудовлетворительным, рухнул на землю.

— Окно наверху в водонапорной башне! — крикнул офицер из спецгруппы ГСГ-9.— Обезвредить его. Не то он перебьет тут людей.

Его снайперы переключились на новую цель — на башню из красного кирпича. Прозвучало всего несколько выстрелов: одинокий стрелок не ответил, он, видимо, спрятался в глубине комнаты, а внизу полицейские уже взламывали дверь башни.

Я снова направил бинокль на Плаггенмейера… Его лицо напоминало сейчас лицо опьяненного победой боксера, пославшего своего противника в глубокий нокаут.

Убийца его невесты мертв.

Свершилось.

И вдруг с ним произошло то, что я мысленно назвал «синдромом Куфальта»: он затосковал по размеренной жизни и полной безопасности в тюремной камере. На последней странице своего романа «Кто однажды отведал тюремной похлебки» Ганс Фаллада пишет: «Куфальт натянул одеяло на самые плечи. В камере приятная тишина, спаться тут будет прекрасно… И никаких забот… Здесь он совершенно спокоен… Вилли Куфальт мирно засыпает с мягкой улыбкой на губах…»

Я отчетливо видел в бинокль, как расслабилось лицо Плаггенмейера.

Он мысленно обрел уже убежище, единственно возможное для него сейчас. Теперь можно сдаваться. Он разоблачил и покарал убийцу Коринны. Цель достигнута. Представление окончено.

Совершенно неожиданно, без всякой причины выражение умиротворенности исчезло с лица Плаггенмейера, оно исказилось, стало чуть ли не безумным.

Ошеломленный, наблюдал я за этой переменой в нем. Что стряслось? Не находя ответа, я опустил бинокль, огляделся. И сразу понял, в чем причина.

Я увидел, что Карпано, которого все сочли убитым, поднялся на ноги, автоматически потирая кровоточащий висок. Вряд ли рана тяжелая, скорее всего просто царапина.

А то, что последовало вслед за этим, было хуже всего, случившегося утром. Когда Плаггенмейер вошел в класс с пистолетом в руке и бомбой в сумке, он был готов к переговорам и соглашениям. У него была цель, и он добивался ее своими средствами.

Но сейчас Плаггенмейер счел себя обманутым, об-краденным, у него отняли победу — и им овладела истерика, ему захотелось не просто мести, а мести кровавой. Я понял это, хотя он не произнес еще ни слова.

— Слушайте меня! — заорал он. — Больше вам меня не провести! Хватит кривляться! Одно из двух: либо вы убьете доктора Карпано, либо я взорву доктора Рейнердса и весь класс.

От ужаса никто из стоявших за окнами не произнес ни звука.

Голос Плаггенмейера едва не обрывался, когда он кричал:

— Давайте разделайтесь с Карпано! Даю вам ровно полчаса, ровно тридцать минут — нет, тридцать две минуты, пока часы на церкви Святого Матфея не пробьют половину третьего. И если Карпано к этому времени останется жив, умрем все мы.

13 часов 58 минут — 14 часов 05 минут

В течение дня Плаггенмейер уже не раз объявлял ультиматум, потом несколько отступал, соглашался на переговоры и ставил новые требования. Но никто из нескольких сот человек, явившихся свидетелями его последней вспышки ярости, не усомнился в том, что на сей раз он шутить не намерен. Катастрофа, во что бы она ни вылилась, была неотвратимой.

Если в первые секунды воцарилась тишина — и у всех дыхание перехватило, — то теперь началось всеобщее волнение и суматоха. Женщины всхлипывали, слышались отдельные возбужденные выкрики, вздымались кулаки. Мне почему-то показалось, что толпа поднажала и оттеснила цепь ограждения.

Полицейские сбились плотнее, взялись под руки, цепь стала монолитной. Слышались выкрики: «Назад, назад!», «Для тревоги нет причин!», «Мы с этим негодяем управимся!». Два последних утверждения ни в малой степени не убеждали.

За спиной я услышал голос Бута. Можно относиться к нему как угодно плохо, во всяком случае, он был первым, кто понял, что отстукивают минуты, драгоценное время, оставшееся для спасения жизней, и что, если ответственные люди стоят сложа руки, добра ждать не приходится. Он не придумал ничего конструктивного, но вырвал, по крайней мере, нас всех из состояния летаргии.

— Итак, господин Кемена, что мы предпримем? Что вы предлагаете?

Кемена бросил на него взгляд, словно желая сказать: «Почему я должен за всех отдуваться?» А потом, кряхтя, выдавил из себя:

— Лучше всего будет… э-э… я, правда, своей властью не могу этого решить… может быть, слезоточивый газ…

— От этой мысли мы отказались с самого начала, — сказал офицер из ГСГ-9,— и причины для отказа остаются неизменными. — Не обращая внимания на Кемену, повернулся к Буту: — Попытайтесь несколько урезонить безумца. Я свяжусь по телефону с нашим психологом, проконсультируюсь. Я быстро, — он зашагал в сторону грузовика с рациями и радиотелефонами.

Бут решительно взял в руки мегафон:

— Плаггенмейер, вы меня слышите?

Ответа не последовало.

— Мы оказались в тупике, господин Плаггенмейер, — голос Бута с металлическими нотками отчетливо слышался в школьном дворе. — И мы и вы. Почему бы нам не поискать выход вместе!

— Мои условия вам известны.

По сравнению с усиленным мегафоном голосом Бута голос Берти прозвучал как-то пискляво. Но всем было не до смеха.

— Господин Плаггенмейер, отдаете ли вы себе от-отчет в смысле вашего требования? Ведь это подстрекательство к убийству! Кто же согласится?

— А мне плевать. Либо Карпано, либо мы все.

— Не можете же вы убить двадцать молодых людей, не причинивших вам никакого зла…

— А вам какое зло причинили сотни молодых людей, которых вы убиваете день за днем? Сколько рабочих с ваших заводов умерли в расцвете сил?

— Это ему Гунхильд внушила, — пробормотал Бут.

Мегафон взял Корцелиус.

— Послушай меня, Берти. Даже будь ты тысячу раз прав, запомни: нельзя улучшить мир с помощью преступлений…

— Я не желаю ничего слушать! Я хочу добиться своего.

— И ты своего добьешься.

— Через суд? Отделается жалкой отсидкой, ну, пожертвует еще тысяч десять в пользу Красного Креста. Нет, я требую его смерти. Не то…

— Ты с ума сошел…

— Весь мир сошел с ума.

— Образумься!

— За смерть Коринны — смерть Карпано. Это мое последнее слово.

Офицер из ГСГ-9 успел тем временем переговорить со своим начальством и психологом. Теперь мегафон перешел к нему:

— Господин Плаггенмейер, выслушайте наше предложение: мы гарантируем вам свободный выезд из страны — в любую страну мира. Кроме того, вы получите пятьсот тысяч марок в любой приемлемой для вас валюте. Если захотите, через час на аэродроме «Нойенландер фельд» в Бремене вас будет ожидать самолет, и вам останется только назвать место, куда вы хотите лететь. Экипаж из пяти человек согласен стать вашими заложниками, то есть… вместо школьников. Пока что вы никакого уголовного преступления не совершили, пока что принять вас согласится любая страна… — Психолог группы что-то прошептал ему на ухо. — Мы не вправе решать этого здесь, но мы подключим наших дипломатов… В некоторых странах «третьего мира» вы, несомненно, будете встречены с симпатией… Вы меня поняли?

Кемена ударил кулаком по мешку с песком:

— Послушай, парень, я тебя умоляю!

Этого мгновения я долго не забуду. Этот усталый, равнодушный человек, который хотел одного — чтобы его ни во что не вмешивали и оставили в покое, в нем вспыхнули искорки неподдельной человечности.

Окажется ли это состояние заразительным?

Нет.

— Брамме убил Коринну! — крикнул Плаггенмейер. — Пусть Брамме убьет Карпано! Время идет!

14 часов 05 минут— 14 часов 17 минут

Карпано курил одну сигарету за другой.

Я стоял рядом с ним, несколько раз дал прикурить. Он не произносил ни слова; да и незачем было, я и без того отлично представлял себе, что в нем происходит. Он оказался в дьявольской ситуации — если такое определение способно что-то объяснить! Безумной, бесчеловечной! А ведь ему надо что-то делать. Взгляды, которые он ловил на себе, когда сам поднимал глаза, о многом ему поведали. Они были разноречивыми, в них таились неуверенность, страх, стыд, но и угроза тоже!

Не знаю, подумывал ли он о том, не лучше ли ему просто повернуться и уйти, сесть в машину и уехать. Во всяком случае, он так не сделал. Стоял, курил и ждал. Ждал, как решится его судьба. Как ее решит несколько сот головая толпа.

От высокомерного, неприступного и самоуверенного господина, распоряжавшегося жизнью и смертью людей, мало что осталось. Стоявший рядом со мной был человеком, публично признавшимся в преступлении, разрушившим свою карьеру, уничтожившим все, что строилось десятилетиями, человек, переживающий самые тяжелые и одинокие минуты своей жизни и поставленный перед ужасающим выбором.

Я вздохнул с облегчением, когда ко мне приблизился Ентчурек — вот на ком я могу сорвать зло за собственное человеческое бессилие.

— Невозможно, невообразимо, — негодовал он. — .Неужели нет никого, кто способен покончить со всем этим? Я же говорил, наша полиция никуда не годится. Вот в наше время…

— Заткните глотку! — зашипел я на него.

— Но позвольте! — вспыхнул он.

Я оборвал его на полуслове.

— Смотрите не перегибайте палку, — с угрозой в голосе проговорил я. — Это вы и такие, как вы, виноваты в том, что Плаггенмейер и остальные, что мы все оказались в этой безнадежной ситуации.

— Уж не я ли убил его невесту? — высокопарно произнес Ентчурек, но все же во избежание нежелательного эксцесса решил убраться подобру-поздорову.

Послышались первые крики:

— Убийца, вон из Брамме!

Это крикнул мужчина лет пятидесяти с угловатым черепом, с виду шофер такси.

— Убирайся, откуда пришел, паршивый макаронщик, слышишь!

— Плаггенмейер, пристрели его!

Это официант из ресторана в моей гостинице.

Карпано бледнел и бледнел.

Кемена ободряюще улыбнулся ему:

— Не беспокойтесь, господин доктор, суда Линча у нас не будет!

Я огляделся, прислушался к голосам из толпы. Там другое настроение, но пока не кричат, а говорят негромко, обращаясь к стоящему рядом:

— Это бесчеловечно.

— Надо сделать что-то для доктора Карпано.

— С моим гастритом он справился шутя.

Но их заглушали другие голоса.

И голоса эти объединились, начали скандировать: «Убий-ца! У-бий-ца!»

— Настроение подходящее, как для погрома, — сказал Корцелиус и повернулся лицом к толпе: — Заткнитесь вы, в конце-то концов! — крикнул он. — Тихо.

Гомерический хохот, улюлюканье.

— Смотри, чтобы ты не оказался следующим!

Карпано смотрел на нас пустыми глазами. Я не совсем уверен, понимал ли он смысл выкриков.

Под руководством нескольких родителей толпа начала скандировать:

— Верните нам наших детей!

— Тихо! Не то я прикажу очистить площадь! — прорычал в мегафон офицер полиции, чем лишь обострил ситуацию.

То же улюлюканье толпы, что и в ответ на слова Корцелиуса, а потом они принялись скандировать:

— Убей Карпано— раз, два, три! — и детей нам возврати!

— Убей Карпано — раз, два, три! — и детей нам возврати!

Совершенно очевидно, что и придумали это не родители, и кричали не они. Они ни о чем другом, кроме своих детей, думать не могли, они ни о чем так не мечтали, как обнять их живыми, но были слишком подавлены и исстрадались, чтобы им в голову пришла столь жестокая и одновременно поверхностная формулировка. Нет, эти крикуны — жадная до сенсаций масса, которой не терпелось увидеть, как прольется кровь.

Карпано беспомощно оглядывался по сторонам: где же Бут?

Бут был единственным человеком, который мог ему помочь, который должен был ему помочь, потому что он, Карпано, играет серьезную роль в его планах.

Но Бут вот уже несколько минут как исчез.

В первый раз с того момента, как Плаггенмейер сделал свой ультиматум, Карпано набрался смелости, чтобы что-то сказать, спросить.

— Не знаете ли вы, где господин Бут? — обратился он к Кемене.

— Пошел в квартиру завхоза позвонить куда-то, по крайней мере он так сказал, — ответил Кемена.

Карпано даже пошатнулся.

Итак, Бут с кем-то созванивался. Крупный промышленник и делец, привыкший быстро оценивать ситуацию и принимать решения, занялся передислокацией сил применительно к изменившемуся соотношению сил на поле боя. Крысы покидают тонущий корабль.

На какое-то мгновение Карпано задумался: а не сообщить ли Кемене при всех собравшихся, какую роль в обмане и подлоге сыграл Бут? Но отказался от этой мысли. Что ему это даст? Ничего. Бут станет все отрицать, и никто в Брамме не пожелает уличить его во лжи.

И снова скандирующая толпа, она предъявляет требование к снайперам и полицейским:

— Карпано надо пристрелить — детей наших отпустить!

Офицер полиции скомандовал наконец:

— Очистить Кирхгассе, школьный двор, площадь перед церковью и кладбище!

Полицейские с дубинками двинулись на толпу.

Их остановил голос Плаггенмейера:

— Стойте! Люди останутся, где есть! Не то…

Полицейские остановились в нерешительности. Ни их офицер, ни Кемена не повторили приказа.

Отцы города пребывали в состоянии прострации.

И тут кто-то бросил первый камень.

Он больно ударил Карпано в плечо.

А теперь — комья земли.

Тяжелый вересковый корень.

Металлическая ваза, которую кто-то снял с надгробия.

И снова камень — на Старом кладбище боеприпасов такого рода довольно.

— Пре-кра-тить! — кричал Кемена.

А Карпано даже не нагибался и не уклонялся, не выходил из-под обстрела, как выразились бы военные.

14 часов 17 минут —14 часов 28 минут

Наконец-то два десятка полицейских додумались образовать вокруг нас полукруг и защитить своими пластиковыми щитами.

За этим совершенно неожиданно возникшим защитным валом кроме Карпано находилось человек десять. И среди них доктор Ентчурек, Кемена, офицер из ГСГ-9, Корцелиус и я.

Кто были остальные пятеро — родители, местные политики или журналисты, — я, честное слово, не помню. Ланкенау же оттеснили назад, точно так же, как и доктора Блуменрёдера, полицейского психолога и викария из церкви Св. Матфея.

А Плаггенмейер сделался совсем неприступным. Договориться с ним было делом столь же безнадежным, как договориться с каменным Геркулесом, украшающим фронтон гимназии.

«Я хочу, чтобы люди оставались там, где они есть.

Я хочу, чтобы Карпано умер, как умерла Коринна».

Камни и комья земли долетали до нас лишь изредка, потому что несколько полицейских в штатском замешались в толпу и свое дело сделали. Но время от времени раздавались выкрики:

«Смерть Карпано! Лучше один, чем двадцать!»

«Убийца должен умереть! Месть за Коринну!»

Корцелиус вопросительно посмотрел на меня.

— Мне достаточно выхватить пистолет из кобуры Кемены и застрелить Карпано…

Я уставился на него, ошарашенный. Нет, он не шутил, он ждал моего согласия. Неужели он полагает, что я скажу хоть полслова, сделаю какой-нибудь жест, которые можно будет истолковать как подстрекательство к убийству? Чтобы впоследствии, если он приведет свой план в исполнение, я всю жизнь терзался угрызениями совести из-за того, что мой кивок или взгляд были истолкованы так, что стоили жизни человеку? Тут он свою задачу чрезмерно упростил.

Или это я чрезмерно упростил свою?

В чем альтернатива? Не в том, убить или не убить Карпано. Она вот в чем: убить Карпано или допустить гибель двадцати учеников и врача. Но ни Корцелиус, ни кто другой не вправе требовать, чтобы ответственность за решение взял на себя я.

Если кто-нибудь осмелится… Это будет целиком на его совести… Он должен совершить этот исключительный поступок, но потом и ответить за него, в том числе и перед самим собой.

Я в себе таких сил не нашел.

А Корцелиус?

Я покосился на Кемену. Он широко расстегнул пиджак, кобура с пистолетом съехала на живот и вдобавок расстегнута. Да, при известной ловкости выхватить пистолет будет нетрудно.

Итак, один из нас. Но кто?

Кемена тяжел на подъем, но он во всем слепо следует букве закона.

Офицер из ГСГ-9 тоже государственный чиновник, он и подумать ни о чем подобном не осмелится.

Доктор Ентчурек в глубине души вовсе не против, чтобы Плаггенмейер взорвал бомбу. Тогда он мог бы на всех углах орать о том, что наша демократия больна, что раньше было лучше… Он в смерти Карпано отнюдь не заинтересован.

Остальных я не знал и не вправе был судить о них.

А я сам?

Сам я нашел спасительную лазейку в мысли: все кончится хорошо!

Оставался, значит, Бут.

Но Бут исчез. А вдруг он поднялся сейчас на чердак одного из зданий, где поставлены снайперы, и уговаривает одного из них все же выстрелить — за большие деньги, конечно?

Эта мысль показалась настолько убедительной, что я невольно отпрянул шага на два-три. Чтобы не попали в меня, если снайпер промахнется.

Водонапорная башня, церковь Св. Матфея, управление кладбища, дом церковной общины — выстрел мог быть произведен отовсюду. Я мысленно представил себе обливающегося кровью Карпано и даже не обратил внимания на то, что Корцелиус по-прежнему не сводит с меня глаз и ждет ответа.

В конце концов он счел мое молчание знаком согласия, потому что прыгнул вдруг в сторону, чтобы вырвать пистолет у Кемены.

Молниеносно среагировал офицер из ГСГ-9 — перехватил руку Корцелиуса, вывернул ее за спину и оттолкнул Корцелиуса в сторону мешков с песком.

Карпано наблюдал за этой сценой молча: глядя на Корцелиуса, он раскуривал сигарету.

— Мне очень жаль, — прошептал Корцелиус.

В эту секунду прозвучал выстрел..

Но не у нас, а в классе.

Крики школьников, умоляющий голос доктора Рей-нердса.

Второй выстрел. «Что там с Плаггенмейером? Все кричат: «Гунхильд!»

— Вон отсюда, вон! — заорал Плаггенмейер и выстрелил в третий раз.

В окне появилась Гунхильд, спрыгнула с подоконника, побежала по двору гимназии, не нашла прохода в бруствере из мешков с песком… Наконец ее схватил за руку Корцелиус.

Она истерически всхлипывала:

— Он заставил меня уйти из класса. Он застрелил бы меня…

Каждый из нас понимал, что это значило: Плаггенмейер устранил последнее обстоятельство, мешавшее ему привести угрозу в исполнение.

Карпано достал из пачки сигарету, пятую уже за несколько минут, и смотрел в нашу сторону, не произнося ни слова.

Неужели он тоже ждал выстрела подкупленного Бутом снайпера? Разве он не лучше остальных знал человека, считавшегося его другом? А что случится с полицейским, который «ошибочно» спустит курок? Мелкие служебные неприятности, незначительная задержка с продвижением по службе. Для вида. А если даже его действительно уволят? Бут предоставит ему хорошо оплачиваемое местечко в заводской охраце.

Четырнадцать часов двадцать восемь минут.

— Еще две минуты! — крикнул Плаггенмейер.

Через две минуты пробьют часы на башне церкви

Св. Матфея, и это будут последние звуки, которые услышат Плаггенмейер, доктор Рейнердс и девятнадцать школьников.

Сколько работы для могильщиков и каменотесов Нового кладбища!

14 часов 28 минут 41 секунда.

14 часов 28 минут 45 секунд.

14 часов 28 минут 49 секунд.

Две или три матери с криками отчаяния бросились к брустверу — они хотели умереть вместе со своими детьми.

Полицейские, пытавшиеся их задержать, допустили рукоприкладство. У мужей не выдержали нервы, они начали драться с полицейскими, чтобы защитить жен. Замелькали дубинки. Рукопашная. В цепи образовались бреши, в них просочились родители, добрались до окон класса.

14 часов 29 минут 15 секунд.

— Назад! — прогремело с полицейской машины. — Соблюдайте спокойствие! Назад! Будьте же благоразумны!

И все время слышались крики: «Да пристрелите вы этого Карпано!»

Первая граната со слезоточивым газом разорвалась у здания гимназии, под самыми окнами. И сразу— вторая.

14 часов 29 минут 36 секунд.

Сейчас пробьют часы на башне церкви.

Газ заставил людей кашлять, их трясло, кое-кого вырвало, все искали укрытия за мешками.

Матери теряли сознание, отцы закрывали лица руками. Только бы не видеть, как…

14 часов 29 минут 42 секунды.

Я перегнулся через мешки, схватил за руки Корцелиуса и Гунхильд, потащил их к себе.

Сейчас уже абсолютно все искали укрытие.

Карпано выудил из пачки последнюю сигарету. Медленно, почти как в замедленной киносъемке, упала на землю пустая пачка.

14 часов 29 минут 49 секунд.

Карпано не нашел зажигалки, сунул сигарету в рот — правда, не тем концом! Что неудивительно в такой ситуации!..

14 часов 29 минут 51 секунда.

Сейчас все кончится.

Карпано сунул сигарету еще глубже в рот, я видел, как заработали его челюсти…

Когда часы на башне церкви пробили половину третьего, доктор Ральф Мариа Карпано, родившийся в Нонненбурге на Боденском озере, лежал мертвый на сером школьном дворе гимназии имени Альберта Швейцера.

Как выяснилось впоследствии, в последней сигарете была стеклянная капсула с примерно одним кубическим сантиметром обезвоженной синильной кислоты. Он знал, что смерть наступит через долю секунды после того, как он раскусит ампулу. Осколки стекла, обнаруженные между его губами, сегодня можно увидеть в отделе криминалистики музея города Брамме.

После того как доктор Карпано покончил с собой, Плаггенмейер сдался властям без всякого сопротивления.

Девятнадцать учеников 13-го «А», которых он до последнего держал в качестве заложников, и доктор Рейнердс были спасены.

Когда труп Карпано и Герберта Плаггенмейера увозили на полицейских машинах, никто из нас не мог знать, что десять месяцев спустя Бут откроет курортный центр «Бад-Браммермоор», руководить которым согласится профессор из Женевы, а Герберт Плаггенмейер, несмотря на все усилия своих защитников, будет осужден на пять лет лишения свободы.

Ах да, не знали мы и того, что доктора филологических наук Еитчурека на Браммермоорском шоссе собьет грузовик, в результате чего он умрет.

Смерть этого человека неприятно поразила меня, потому что главного редактора газеты «Браммер Тагеблатт», который, между прочим, подписывает свои статьи в уголовную хронику псевдонимом, состоящим из двух последних букв его фамилии, — все-таки будет легче легкого обвинить в том, что он любит приукрасить свои «невыдуманные истории» хэппи-эндом, счастливым концом.