Теперь, когда бывшие «братская Польша» и «Советская Эстония» так рьяно рвутся в НАТО, а мы обиженно удивляемся, не худо бы вспомнить события не столь давно минувших лет, свидетели которых еще могут давать показания на суде Истории…

Вместо пролога или польская гаррота

Варшава. Петр Ярошевич, премьер-министр Польши с 1970 по 1980 год, ортодоксальный коммунист, всегда был озабочен собственной безопасностью. Его вилла, расположенная в фешенебельном пригороде Варшавы, была огорожена двухметровым глухим забором с колючей проволокой. Соседи рассказывают, что когда вечером он выходил погулять со своим ротвейлером, то обязательно имел при себе пистолет.

Первого сентября неизвестные проникли на виллу, усыпили собаку и убили 83-летнего Ярошевича и его жену Алисию Сольскую. Окровавленное тело Ярошевича было найдено в его кабинете на втором этаже. Его били по голове, а потом задушили кожаным ремнем. Ремень затягивали на шее с помощью антикварного топорика из его коллекции старинного оружия.

Там же, в кабинете, лежало и тело его жены со связанными за спиной руками и простреленной головой — стреляли из охотничьего ружья с близкого расстояния. Следователей особенно озадачило то, что раны на голове Ярошевича были перевязаны.

Спустя два месяца после начала следствия, в ходе которого было заслушано более 100 свидетелей, польские власти признают, что следственная бригада даже не приблизилась к разгадке этого преступления. «Мы находимся в каком-то лабиринте», говорил Петр Франковски, один из трех прокуроров следственной бригады.

Его убили 1 сентября — в годовщину нападения Германии на Польшу, в день начала второй мировой войны.

Нам не дано предугадать как отзовется не только наше слово, но и чувство…

Ни президент Эстонской республики Константин Пятс, ни Предсовнаркома СССР Молотов, ни министр иностранных дел Германии Риббентроп, ни одна из заинтересованных разведок — польская, германская, советская, эстонская, равно как и историки новейшего времени, — не подозревали и не подозревают, что нить рокового запального шнура, по которому пламя войны перебежало в тихую уютную Балтию, завязалась в фешенебельном пансионате на Гданьской косе, где варшавский бомонд любил проводить время летних вакаций.

Гдыня . Август 1939 года

В табльдот-зале пансионата «Поможже» («Поморье») все обернулись, когда метрдотель провел к столику у окна высокого офицера в белом флотском мундире. Моряк, не удостоив никого взглядом, кивнул лишь соседу — пожилому улану:

— Прошу разрешения, пан полковник!

— Ради Бога! — отложил газету сотрапезник и представился: — Полковник Завгелло-Белыньски.

— Командор-подпоручник Клочковский. Хенрик Клочковский, если пану угодно.

Через минуту всем пансионерам, в том числе и гордецу-моряку, пришлось обернуться еще раз: метрдотель ввел в зал супружескую пару — ошеломительно красивую шатенку в сопровождении уверенного в себе лысоватого господина. Золотая цепочка обегала намечавшийся животик, словно пунктир экватора.

Чета разместилась за соседним столиком, причем муж сел спиной к спинке стула улана-полковника, а очаровательная пани — лицом к Клочковскому. Он сначала невольно, а затем намеренно стал ловить ее взгляд поверх плеча полковника, но она ни разу не подняла глаза на своего нечаянного визави.

Пан Завгелло ворчал на немцев, которые совсем обнаглели, пытался втянуть сотрапезника в типично стариковскую политическую дискуссию, но Клочковский отвечал рассеянно и односложно, исподволь бросая взгляды на соседку.

Право, как хорош этот пушистый завиток, прикрывающий уголок красивого рта! Правда, он мешал прикладываться к фужеру, и пани либо отбрасывала его, встряхивая головой, либо незаметным движением тонких пальцев отводила его в сторону.

— Позвольте полюбопытствовать, пан командор, на каком судне вы плаваете?

Клочковский подавил улыбку, такой вопрос мог задать только сугубо сухопутный человек: во-первых, плавает цветок в проруби, а моряки служат; во-вторых, на военном флоте есть только корабли, а суда — у всех прочих, кто ходит под гражданским флагом.

Впрочем и Хенрик это понимал, окажись он в конюшнях уланского полка, его вопросы звучали бы столь же нелепо.

— Я командир подводного крейсера «Орел».

— Это очень хорошо, — удовлетворенно крякнул полковник, всем видом показывая, что он весьма польщен тем, что сидит за одним столом с почти национальным героем. Флот Речи Посполитой располагал пятью субмаринами, и имена их командиров знала вся Польша, за исключением разве что некоторых уланских полковников.

К концу обеда Хенрику Клочковскому удалось-таки перехватить взгляд красавицы незнакомки. Она показала ему язык и удалилась, ведомая солидным мужем под локоток.

Бравый моряк был обрадован: она почувствовала его пламенные взоры. В самом начале ужина гордая незнакомка метнула в него быстрый взгляд, пытаясь, видимо, понять, какие результаты принесла ее давешняя выходка, и наткнулась на все тот же восхищенный распах голубых глаз. Она нахмурилась и старательно, слишком старательно изобразила на лице безразличие к нахалу в морском мундире.

«Ну уж нет, ясновельможная пани, — отмечал про себя бывалый волокита, — если вам так противны мои взгляды, вы вполне могли бы поменяться местами со своим мужем».

Однако на следующее утро она этого не сделала. Зато Клочковский узнал имя своей соседки: муж окликнул ее — Марина.

За ужином Завгелло-Белыньски развернул было «Варшавский курьер», чтобы, как всегда, прочесть вслух какую-нибудь политическую сентенцию, но Хенрик упредил его вопросом:

— Пан полковник, вы здесь дольше меня. Что за парочка сидит за вашей спиной?

— А-а! — оживился старый улан. — К вопросу о пользе газет! Надо иногда заглядывать и в светскую хронику!

Он отыскал нужный столбец и прочитал рубленым командным голосом (благо соседи уже покинули столик): «В пансионате «Поморье» отдыхают также и торговый советник Польши в Эстонии пан Крыжановский и его супруга Марина, урожденная Ярошевич»… До своего второго брака Марина Ярошевич была женой морского летчика лейтенанта Павлова, погибшего в Испании в воздушном бою против авиации наемников Коминтерна… Так вот я и говорю вам, если сравнить наши воздушные силы с германскими и посмотреть, как они прикрывают Данцигский коридор…»

Хенрик невольно улыбнулся.

Сегодня утром Марина ответила на его приветственный кивок чуть заметным взмахом ресниц: «День добрый!»

— Нет, нет, пан командор, — витийствовал полковник Завгелло-Белыньски. — Я старый брюзга и, возможно, пораженец, но немцы дадут нам прикурить, если министерство обороны не увеличит фуражные нормы для легкой кавалерии. А впрочем к черту политику! — отбросил полковник любимую «Польску збройну». — Будете в Варшаве — я с удовольствием вас приму. Мой дом на углу Иерусалимской аллеи и Ново-Святской. Там, где министерство железных дорог. А еще у меня небольшой фольварк под Маримонтом. Это сразу за Позвонковскими казармами. Вы не бывали в Позвонковских казармах?

— Нет, не имел случая, — ликовал Клочковский: Марина, покидая столик, одарила его прощальным кивком.

Теперь каждое утро, занимая свои столики, они обменивались тайными приветствиями. Возможность видеть ее представлялась ему только в табльдот-зале, так как супруги почти не покидали свой номер или уезжали в Цоппот на двухместном белом «Рено». Хенрик ждал завтраков, обедов и ужинов с таким нетерпением, что сосед-полковник вполне мог заподозрить в нем человека, единственную радость которого составляет хорошо накрытый стол. К счастью, ни он, ни муж Марины не догадывались, что значили для него эти уныло-размеренные трапезы. Поначалу все походило на азартную игру — поймай взгляд. Всякий раз, когда она вскидывала свои длинные начерненные ресницы в сторону его столика, ее встречал горящий пристальный взгляд. Она поспешно опускала глаза и покусывала губы. Но как? Раздраженно? Досадливо? Недоуменно? Впрочем, чего уж тут досадовать, недоумевать? Разве она не привыкла, влача крест своей красоты, к таким взглядам, к более откровенным — алчно снедающим, дерзко раздевающим? Командор-подпоручик и сам не знал, чего больше в его чувстве — обычного мужского вожделения, искреннего поклонения или тоски от сознания неисполнимости желаемого? Но одно стало для него открытием: не новичок в амурных делах, он вдруг впервые ощутил, что соприкосновение взглядов может быть подобно соитию тел и даже более острым, порой и восхитительным. Эти секундные вспышки их сомкнувшихся взоров заставляли сердце οтплясывать бешеную румбу, а в глазах еще долго кружились радужные пятна, подобно солнечному ослеплению.

То был древний прачеловеческий язык взглядов и жестов, на котором они к концу второй недели понимали друг друга во сто крат лучше, чем если бы объяснялись на польском ли, французском или русском. Двумя-тремя ее взглядами, перехваченными им случайно или подаренными ему ею, он жил потом весь день. И, просыпаясь утром, уже предчувствовал, предвкушал этот сладостный ожог души, как жаждет наркоман привычного зелья.

В тот день она уезжала. Супруги в последний час прогуливались по дорожкам терренкура. Хенрик почти безотчетно следовал за ними, держась впрочем на таком расстоянии, что никому в голову не могла прийти мысль о каком-либо преследовании. Только однажды они вышли навстречу друг другу, чопорно раскланялись как соседи по табльдоту — не более того — и, не имея никаких светских поводов для вступления в беседу, Витольду так и не удалось найти человека, который бы смог представить его пану торговому советнику, разошлись по прихотливо петлявшим песчаным дорожкам.

Потом он увидел их еще раз. Они шли вдоль самой кромки моря по плотно сбитому волнами песку. При мысли, что он никогда больше не увидит мотыльково легкую фигурку этой женщины, командор-подполковник, забыв обо всех правилах приличия, ринулся вслед за Крыжановскими. Он еще не знал, что скажет и как все будет выглядеть в глазах пана торгового советника, как вдруг из рукава наброшенной на плечи Марины легкой тальмы вылетела белая бумажка и запорхала на свежем ветру. Дразня его, бумажка улетела в воду, а отхлынувшая волна утащила ее за собой. Не пожалев парадных штиблет, Хенрик вошел в мокрый песок по щиколотку и выловил-таки из плоской накатной волны круглую дамскую визитную карточку.

«Марина Крыжановская-Ярошевич. Референт-переводчик. Таллин. Ул. Суур-Карья, д. 7, телефон»

Он бережно спрятал эту белую метку, брошенную ветреной фортуной, в удостоверение командира подводной лодки…

 

«ОРЕЛ» УХОДИТ ПОД ВОДУ

ВИЗИТНАЯ КАРТОЧКА. Командор-подпоручник Хенрик Клочковский. Родился в 1902 году в Российской империи. Женат. Двое детей. Один из опытнейших командиров-подводников польского военно-морского флота. С 1932 года командовал подводной лодкой «Жбик».

В 1938 году вступил в командование одной из самых современных подводных лодок Польши — по польской классификации — подводного крейсера «Орел», построенного на голландской верфи.

Хенрик Клочковский… Одна из самых загадочных фигур польского флота. Его считали предателем, русофилом, чуть ли не агентом НКВД. Для других он был отчаянным чудаком и дамским угодником.

Племянник известного в Российском императорском флоте моряка — командира подводной бригады Черноморского флота контр-адмирала Вячеслава Евгеньевича Клочковского (ставшего после гражданской войны адмиралом польского флота), Хенрик с гимназических лет бредил боевыми подвигами дяди (тот ходил к Босфору на первом в мире подводном минном заградителе «Краб») и даже поступал в Морской корпус в Петрограде. Семнадцатый год развеял все планы прекраснодушного юноши, но тем не менее Хенрик, собрав осколки своей мечты, добился своего: стал офицером-подводником и на 36-м году жизни получил в командование подводный «крейсер» «Орел».

Вторая мировая война, вспыхнувшая как региональный германо-польский вооруженный конфликт, началась, как известно, катастрофично для Польши в целом и весьма неудачно лично для командора-подпоручника Клочковского.

В самый канун германского удара Клочковский пережил семейную драму. И если бы Католическая церковь разрешала разводы, Хенрику пришлось бы жить одному, расставшись и с двумя маленькими дочерьми. В состоянии глубочайшей депрессии он встретил весть о войне. Она не грянула как гром с ясного неба. Войну ждали. И экипажи всех кораблей в Гдыне почти весь август жили по боевой готовности № 1. Тем не менее, вопреки запрету ночевать на берегу, Клочковский в ночь на 1-е сентября отпустил двух подофицеров к молодым женам. Из-за чего потом на час задержался с выходом в море. И когда на гавань обрушились пикирующие бомбардировщики, «Орел» благополучно отошел и погрузился, заняв боевую позицию против устья Вислы.

По оплошности радиотелеграфиста «Орел» не принял приказ об атаке германского линкора «Шлезвиг-Гольштейн». И эта оплошность тоже легла черным пятном на честь командора. Но самое главное, что поставили ему потом на вид, — это самовольное покидание позиции и несанкционированный переход на север, под остров Готланд. Правда, через день-другой все находившиеся в море польские подлодки получили кодированный сигнал «Пекин», что означало — уходить в порты нейтральных стран и там интернироваться. План «Пекин» предусматривал укрытие в гаванях Швеции или прорыв через проливы Скагеррак и Каттегат в Англию. Клочковский же вопреки всякой логике (шведский порт Бисби был в нескольких часах неспешного хода) повел подводный крейсер в Эстонию. Впрочем, логика в его поступке была, но она не поддавалась штабному анализу, ибо Клочковского, а вместе с ним и весь корабль влек в Таллин не штурманский расчет, а порыв влюбленного сердца.

Прежде чем осуждать его за это, попробуем представить себе человека в интерьере его обстоятельств.

Дни, к которым Клочковский готовил себя всю сознательную жизнь, судьбоносные для Польши часы командор-подпоручик встретил там, где и должен был встретить, — в центральном посту «подводного крейсера». Но как часто проза жизни низводит патетику момента до посконного быта! Клочковскому же и вовсе торжественно-мрачные минуты его подводной боевой страды отравила заурядная физиология: на четвертый день войны он свалился с высоким жаром и дикой болью в животе. Есть ли более унизительный для воина в бою недуг, чем рези в кишечнике? Врача на лодке не было. Санитар Барвиньский ставил диагнозы в разбросе от аппендицита до брюшного тифа. Как бы там ни было, но Клочковский лежал пластом в жилом отсеке за шторкой крохотной гробоподобной каютки. Время от времени сюда наведывался его заместитель (старпом) капитан Грудзинский и докладывал обстановку. Командор-подпоручник отдавал распоряжения и снова корчился в жестоких приступах брюшной боли. Иногда, собрав все силы и волю, он выбирался к перископу, а на ночных всплытиях поднимался на мостик. За эти победы командирского духа над бренной плотью он расплачивался потом часами полной прострации. Хорошо еще, что «Орлу» подобно своему командиру приходилось большую часть суток отлеживаться на грунте, чем действовать.

Подводная жизнь, ирреальная сама по себе, в тифозном бреду казалась и вовсе фантасмагоричной. И кто знает, может быть, белый кружок дамской визитки грезился ему кружком света в конце кошмарного тоннеля. С каждым днем Клочковский чах и ник. Любой вид тифа сопровождается не только чудовищной общей слабостью, но и галлюцинациями, бредом, полной безучастностью к своей жизни и окружающему миру. Как он еще управлял своим подводным кораблем — одному Богу известно.

8 сентября Грудзинский доложил о болезни командира радиограммой в штаб флота и получил на выбор два варианта действий: либо ночью осторожно подойти к полуострову Хелла и высадить Клочковского в Гдыне, либо отправить его в шведский порт на Готланде. Но Клочковский отверг и то, и другое. Он «первый после Бога» на корабле повелел идти в Таллин. Белый кружок дамской визитки обладал для него в те горячечные дни непреложностью самого наисекретнейшего приказа. Рыцарь, погонявший морского коня навстречу даме сердца, искренне полагал, что и остальным его пятидесяти девяти оруженосцам будет в Таллине гораздо лучше, чем у суровых шведов или надменных англичан.

Итак, изумив всех — от командующего польским флотом адмирала Унруга до командующего эстонских ВМС капитана Мери, озадачив главу кригсмарине адмирала Редера и Главкома МВФ СССР адмирала Кузнецова, — подводная лодка «Орел» на рассвете 15 сентября вошла в Таллинский порт.

Командора-подпоручика Клочковского отнесли с корабля на носилках и на военной карете «скорой помощи» незамедлительно отправили в Морской госпиталь. Вслед за ним отвезли и еще одного больного — лодочного санитара Барвиньского.

Как и обещал Клочковский своему экипажу, эстонцы приняли поляков довольно радушно: приготовили весьма сносное жилье в одном из корпусов Морского госпиталя, истопили сауну, прислали свежих продуктов. И все было бы хорошо, если бы воскресным утром 17 сентября в Торговую гавань, где стоял «Орел», не пришел вместе с толпами любопытствующих горожан некий русский эмигрант, назовем его пока господин РЭМ — по первым буквам его печального статуса. Именно ему и суждено было стать тем роковым вестником, который неосторожным словом пустил в действие пружину большой истории, закрученную европейскими политиками и отданную на спуск лишь воле случая. Случаю ли, Провидению, Богу было угодно, чтобы на пусковую кнопку нечаянно нажал — себе на погибель, на беду народам и странам — этот самый господин РЭМ, который заговорил с капитаном Грудзинским, курившим на причальной стенке, о своих однокашниках по Морскому корпусу. Грудзинский был немало удивлен, что его прямой начальник, командир дивизиона подводных лодок командор-поручник Александр Могучий учился вместе с этим пожилым бородачом, одетым столь непрезентабельно. Но он был потрясен до глубины души, когда господин РЭМ между прочим обронил, что сегодня утром, как передали по радио, советские войска вторглись в восточные районы Польши и начали движение навстречу германским войскам. Грудзинский попросил повторить это сообщение перед офицерами «Орла». Те выслушали его в мрачном молчании. Теперь ни у кого не оставалось сомнений: капитан Грудзинский прав — надо уходить в Англию и драться за Польшу там. Никаких интернирований! Пока отчизна между молотом и наковальней, бесчестно военным людям благоденствовать за кордоном.

Легко сказать — уходить в Англию, когда на причале и по палубе топчутся чужие часовые, когда выгружены снаряды, сняты с орудий замки и прицелы, изъяты из штурманской рубки все карты и половина торпед лишена запальных стаканов. Легко сказать — уходить в Англию, когда балтийские проливы перекрыты немецкими и шведскими сторожевиками, засыпаны минами, осветительными авиабомбами.

Мысль о побеге из Таллина зародилась в офицерских головах едва ли не сразу, как на палубу «Орла» вступили эстонские жандармы, а в отсеках стали хозяйничать моряки с подводной лодки «Лембит», доставленные на борт польской субмарины, чтобы привести ее в негодность к самостоятельному движению и к бою. Работы им было немало: эстонские офицеры заявили, что им поручено рассоединить гребные валы с электромоторами и дизелями, демонтировать радиостанцию и гирокомпас, выгрузить атрбоезапас, вывинтить взрыватели из торпед, изъять штурманские карты. Поляки охотно принялись «помогать» своим иностранным коллегам. О том, как они это делали поведал польский журналист Ежи Пертек в своей книге об «Орле», но об этом чуть позже. А пока важно заметить то, о чем не упомянул Пертек. Все колебания и сомнения насчет побега отпали разом, как только моряки узнали новость, принесенную им господином РЭМом: сегодня утром 17 сентября Сталин напал на Польшу с востока. Страна в тисках меж двух армад. Благоденствовать в тихом Таллине — измена! Надо действовать. И они действовали, «помогая» эстонцам разоружать корабль.

Результатов этой «помощи» не понадобилось долго ждать. В условленную минуту поручник Пясецкий позвал из кормового отсека на палубу эстонского офицера, помогавшего разряжать торпеды. Как только эстонец вышел, матросы Пшондак и Гелдонь перепилили стальной трос, на котором надо было вытаскивать торпеды через люк, и таким образом возникла вынужденная пауза в работе. В порту нужного троса не оказалось. Поиски в других местах затягивали выгрузку до вечера. Не забудем, что дело происходило в воскресенье. Поэтому выгрузку кормовых торпед перенесли на понедельник.

Точно так же и в других отсеках команда саботировала демонтаж агрегатов, но делала это так, чтобы не возбудить подозрений эстонских моряков. Старшина команды радиотелеграфистов боцман Котецкий, вынужденный разбирать гирокомпас под надзором эстонского радиотехника, трудился довольно споро, а когда эстонец перестал его сторожить, ушел в другой отсек, быстро собрал агрегат и запустил его, чтобы ввести в меридиан к моменту бегства. Эстонскому офицеру, который находился в отсеке и спросил, что это там шумит, он ответил, что включил электромотор дополнительной вентиляции.

Точно так же удалось оттянуть и рассоединение гребных валов, когда хозяин дизельного отсека старший боцман Фотерек категорично заявил эстонцам: «Прежде чем производить демонтаж, необходимо все тщательно вычистить и смазать». Эстонцы не сориентировались и не стали настаивать на ускорении работ. Можно с полной уверенностью сказать, что никто из них не заподозрил команду в замысле побега. Итак, с госпитализацией Клочковского в командование «Орлом» вступил его заместитель Грудзинский.

ВИЗИТНАЯ КАРТОЧКА. Капитан флота Ян Грудзинский, воспитанник Львовского кадетского корпуса. 32 года. Невысокий щуплый брюнет. Холостяк. Скромный, тихий, даже робкий, отчего заслужил среди матросов кличку «Паненка» («Девица»). Однако спокойный, упрямый, сильный духом моряк.

ВИЗИТНАЯ КАРТОЧКА. Поручник флота Анджей Пясецкий. 28 лет. Полная противоположность Грудзинскому — рослый, уверенный в себе офицер. Минер. Любимец команды. Кличка — «Пабло». Единственный, кроме Клочковского, женатый офицер на корабле. Родом из Станиславского воеводства. Окончил Гдыньскую школу подхорунжих флота в 1932 году.

Больше всего Грудзинского и Пясецкого беспокоило то, что «Орел» стоит кормой к выходу из портовых ворот. Но эту проблему неожиданно помогли решить сами эстонцы. Чтобы облегчить выгрузку торпед из кормовых аппаратов, буксир развернул подводную лодку носом на выход. Фортуна сама шла навстречу смельчакам. Список ее благодеяний, пожалуй, завершил план гавани с нанесенными на нее мелями и подводными скалами, который принес после обеда на лодку их утренний герольд — престранный господин РЭМ. Он передал Пясецкому иконку Владимирской богоматери, завернутую в самодельную карту.

— Хоть вы и католики, но Матка Боска у нас одна. Она и поможет! — пожал он руку на прощание.

Ближе к вечеру двое матросов подрезали швартовые канаты, перекинутые с «Орла» на палы причальной стенки, и кнехты эстонской канонерки «Лайне», стоявшей по корме. Комендоры под водительством матроса Шуберта приготовили германскому торгашу «Талатта», стоявшему неподалеку, прощальный «презент» — связку гранат, которую намеривались бросить на палубу судна.

Рывок от стенки наметили в полночь. Тем временем предстояло подумать, как обезвредить эстонских стражников. Поручник

Пясецкий взял это на себя. Он лично подобрал самых отчаянных матросов и строго-настрого предупредил: снимать часовых так, чтобы не пролилось ни капли эстонской крови.

Вечером в положенный час команда улеглась в койки, ожидая заветной минуты. Только на центральном посту, где подремывал у полевого телефона эстонский унтер-офицер Роланд Кирикмаа, нес вахту у колонок воздуха высокого давления боцманмат Пегза, единственный из команды, кто не сдал свой пистолет. Теперь он надеялся припугнуть им стражника. Второго часового, который топтался по палубе надстройки, должны были снять матросы Олейник и Шведоцкий. Они ждали лишь сигнала поручника Пясецкого.

Около полуночи погасли в порту фонари и лампионы. Причалы погрузились в темноту. Капитан Грудзинский уже хотел было подать сигнал к действиям, как со стороны пирса послышались шаги. Кто-то приближался к подводной лодке. Вглядевшись с мостика в темень осенней ночи, Грудзинский скорее догадался, чем увидал: офицер эстонского флота пришел проверять посты на «Орле».

Время спасительной темноты таяло с каждой минутой. Стиснув зубы, Грудзинский слушал пустую болтовню ночного инспектора по телефону.

Однако проверяющий не был слишком придирчив и вполне удовлетворился дружным храпом спящих в койках подводников. Но через пять минут после его ухода картина резко изменилась.

По знаку поручника Пясецкого, заглянувшего, в центральный пост, боцманмат Пегза выхватил пистолет и наставил его на оторопевшего унтер-офицера. В одну минуту тот был скручен, связан и с кляпом во рту унесен в кормовые отсеки. Та же участь постигла и верхнего часового — матроса Бориса Малыитейна. Правда, с ним было сложнее. Стражник прогуливался по причалу возле трапа. При любом неосторожном движении он мог поднять крик, выстрелить в воздух… А по корме «Орла», не забудем, стояла эстонская канонерка…

— Хэй, пойсс! — окликнул его матрос Олейник и жестом показал, что нужны спички раскурить папиросу. Спички нашлись. Завязался разговор на странной смеси польских, эстонских и русских слов. Малыитейн понял, что поляки хотят показать ему лодку, весьма не похожую на ту, на которой он служит. Профессиональный интерес взял верх над долгом часового, и едва Борис вступил за ограждение носового орудия, как две бесшумные тени набросили на него бушлаты, и, даже не охнув, Мальштейн исчез в торпедном люке.

Матрос Покрывка осторожно вынес на мол полевой телефон и поставил его на набережную. Его напарник, старший матрос Хоецкий, одним ударом топора перерубил силовой кабель, связывавший лодку с портовой электросетью. «Орел» перешел на питание от собственных аккумуляторных батарей, плотность которых — и это весьма беспокоило Грудзинского — оставляла желать лучшего. Он посмотрел на циферблат — второй час ночи! — и нажал на тангенту ревуна:

— Аларм!

Матросы и подофицеры, которые, казалось, были погружены в беспробудный сон, ожили в долю секунды и тут же разбежались по боевым постам.

— Оба мотора — средний вперед!

«Орел» вздрогнул, дернулся, и в ту же минуту лопнули швартовые канаты, подпиленные накануне. Путь на свободу открыт!

Но радоваться было рано. В порту заметили неладное, и на эстонских канонерках вспыхнули прожекторы. По рубке уходящей субмарины секанули пулеметные очереди. Тихо спавший доселе порт огласился какофонией пальбы, звонков, криков.

Грудзинский, пригибаясь от пуль, велел поворачивать вправо, чтобы обойти вехи, отмечавшие мель: до выхода из каменной коробки порта оставались десятки метров, как вдруг впередсмотрящий, вглядывавшийся в темень моря и ночи с носа, истошно заорал:

— Волнолом по курсу!

Но было поздно. Грудзинский с ужасом услышал скрежет металла по бетону. Нос «Орла» вылез на полметра из воды, и лодка замерла.

— Влипли, пся крев!

Над портовым бассейном злорадно взвыла сирена.

Теперь конец. Теперь всех под суд и в лагерь. Напрасно оба винта бурунили за кормой воду: скала цепко держала нос у самого выхода из портовых ворот.

Пулеметные очереди решетили ограждение мостика. Грудзинский, едва сдерживая злые слезы досады, прокричал в раструб переговорной трубы:

— Принять кормовой балласт!

Вся надежда была на то, что, осев на корму, лодка приподнимет нос с проклятого камня. Слава Богу, что в носовом отсеке не было течи.

Похоже, и в самом деле силы небесные были на их стороне — ведь не корысть и не страх гнали их в море, их всех подняла судьба несчастной родины. И тот, кто держал в своей руке нити их жизней, должен был это учесть. И он учел и смилостивился. Он послал свежий бриз. Ветер поднял клубы дизельного дыма и скрыл лодку от пулеметчиков неожиданной завесой. А тут и нос корабля — сантиметр за сантиметром — стал сползать с волноломного камня. «Орел» наконец почуял под собой вольную воду и ринулся в ворота. Напрасно вслед ему били лучи прожекторов и пулеметные трассы. Легкий ветер развешивал за его кормой спасительную пелену выхлопных газов.

Однако удача могла изменить в любую минуту: справа и слева их подстерегали камни и отмели, которыми изобиловала таллинская бухта; надо было ожидать погони канонерок, атак с воздуха. Да и тяжелые береговые батареи уже поводили своими стволами в поисках цели.

Не дожидаясь залпа с острова Нарген, где еще с первой мировой войны стояли башенные батареи дальнобойных орудий, Грудзинский велел погружаться. Благо глубины здесь приближались к двадцатиметровой отметке. Маловато, но укрыться можно. «Орел» исчез с поверхности ночного моря под первые всполошные залпы. Пройдя пару миль под водой, Грудзинский положил субмарину на грунт: аккумуляторные батареи разрядились «почти до воды». Приказ «по койкам!» команда выполнила с большим удовольствием. Изнуренные ночными треволнениями люди засыпали мгновенно, не озаботясь своим ближайшим будущим.

Остаток ночи прошел спокойно, а поутру, когда на поверхности рассвело, те, кого не сморил мертвый сон, услышали далекие подводные взрывы. Это эстонские корабли сбрасывали запоздалые глубинные бомбы. Несколько раз их винты взбивали воду над самой рубкой затаившегося «Орла», но богиня удачи миловала их и на этот раз.

Дождавшись темноты, Грудзинский велел всплывать. Всплыли. И тут же начали зарядку батарей на виду у низких лесистых берегов Наргена, которые в любую минуту могли озариться вспышками беспощадного кинжального залпа.

Мало-помалу грозный остров уходил за корму. Впереди было открытое море.

 

ПОЛЕТ «ОРЛА» ВСЛЕПУЮ

Избежав многих опасностей в таллинской бухте, «Орел» шел навстречу множеству других. Балтика была уже не просто морем, а театром военных действий, на котором безраздельно господствовали корабли германского флота. Немцы, прекрасно осведомленные о бегстве «Орла», готовы были начать, если уже не начали, охоту за почти безоружной подводной лодкой.

Конечно, можно было бы уже на следующие сутки интернироваться в Швеции, как это сделали командиры «Рыси» или «Вилка». Но Грудзинский решил, и все его поддержали — прорываться в Англию.

Потом даже англичане признают, что это была одна из самых героических авантюр второй мировой войны. «Орел» пустился в тысячемильное плавание вслепую: в штурманской рубке не было ни одной карты! Весь походный комплект был изъят эстонскими властями. Не надо быть моряком, чтобы понять, что поджидало подводную лодку в тесных извилистых проливах Скагеррак и Каттегат, плавание по которым даже в мирное время, в спокойное море, ясную погоду считалось своего рода «морским слаломом», где, не дай Бог, собьешься с рекомендованного курса и пойдешь считать форштевнем банки, бары, мели, подводные скалы, островки. А минные поля, которыми немцы успели перекрыть Зунд? А патрульные сторожевики, которые дежурили днем и ночью в теснинах балтийских сцилл и харибд? А самолеты «Люфтваффе», барражировавшие над проливной зоной? Тут и с самыми точными картами куда как рискованно было соваться в «лабиринт смерти».

Но не зря ведь говорят: голь на выдумки хитра. Штурман «Орла» подпоручник Мариан Мокрский по памяти начертил абрис балтийских берегов. То же сделали и все офицеры подлодки. Потом Мокрский выполнил сводный чертеж. Разумеется, с такой «картой» можно было наскочить на любую подводную скалу, как и без нее. Но, на великое счастье, Мокрский нашел в штурманском ящике томик, который остался там по недосмотру эстонского чина. Это были изданные в Германии «Список маяков Балтийского моря». Вот по ним-то от маяка к маяку, как слепой перебирает фонарные столбы, и вел Грудзинский подводную лодку. Благо по ночам «Орел» всегда шел в надводном положении.

В Таллине наутро после бегства недоинтернированного «Орла» разразился грандиозный скандал. Особенно злорадствовали берлинские газеты из ведомства господина Геббельса, первыми пустившие «утку» о замученных коварными поляками эстонских часовых, захваченных и утопленных в море. Однако, спустя три дня незадачливые стражники объявились живыми и невредимыми в Швеции. Налетевшим репортерам они поведали подробности своей нечаянной подводной одиссеи. Поляки после столь неджентльменского приглашения к вояжу обращались с ними в высшей степени корректно. И только на третий день похода вынуждены были предложить весьма неуютное и рисковое плавание в надувной лодчонке к берегам острова Готланд. После отчаянной гребли Кирикмаа и Малыитейн поставили рекорд Балтии по заезду на резиновых шлюпках, преодолев восьмимильную дистанцию за считанные часы. Разумеется, на родине их примерно наказали.

Но оба героя поневоле до конца дней хранили газеты со своими портретами на первых полосах и память о самом необычном приключении в жизни.

Тем временем «Орел», обогнув Готланд с востока, а Борнхольм с севера, приближался к «балтийскому Босфору» — проливу Зунд. В течение трех суток, то всплывая, то погружаясь, то ложась на грунт и снова подвсплывая, чтобы определиться по очередному шведскому маяку, польская субмарина пробиралась смертельно опасным коридором в Северное море. Было все, отчего сердце замирало, казалось, в последний раз: и луч прожектора немецкого эсминца упирался прямо в боевую рубку, и леденящий душу скрежет минрепа, задетого рулем глубины и потянувшего к борту мину. Но фортуна осталась верной смельчакам до конца отчаянного предприятия.

14 октября 1939 года около 11 часов утра «Орел» привлек внимание британского эсминца «Валорус», который, опять-таки по счастью, не принял польскую субмарину за немецкую подлодку, и после недолгих выяснений, привел ее в военно-морскую базу Розайт.

Самодельная карта «орловцев» до сих пор хранится в Лондоне — в Польском музее, повергая хладнокровных сынов «владычицы морей» в немалое изумление. Как тут не вспомнить злополучный инцидент со «шведским комсомольцем» — подводной лодкой С-??? которая при всех нужных картах и навигационной электроники, выскочила на мель в шведском фиорде, спустя сорок лет после прорыва вслепую своей однотипной сестры…

Итак, «Орел» счастливо достиг берегов туманного Альбиона. Этот микроскопический эпизод в общей панораме уже завязавшейся второй мировой войны приобрел вдруг роль того рокового камешка, который увлекает за собой грозные горные обвалы.

Едва первые утренние газеты сообщили о бегстве польской подводной лодки из таллинской гавани, как в тот же день в Москве разразился грандиозный военно-дипломатический скандал. Точнее спектакль, где все действо было давно расписано по ролям и пунктам. Ждали лишь рывка за шнур, поднимающий занавес. Шнур этот нечаянно потянул за собой «Орел».

О, если бы президент Эстонии Константин Пяте знал, что с этого момента шнур этот станет затягиваться на его шее и утащит его в нквдэшный изолятор города Калинина, где жизненные силы и покинут бренное тело.

Если бы господин РЭМ мог догадаться, что, послужив неосторожным вестником командиру «Орла», он в тот же миг предрек и себе затяжную гибель в недрах ГУЛАГа.

О, если бы пани Марина почувствовала, что, легкомысленно обнадежив Клочковского, она по мановению рока перенесется вдруг из уютной квартирки на Суур-Нарья в глинобитную хижину прииртышского аила.

Из дневника командующего эстонскими ВМС капитана Мери:

«Ночью мне позвонил домой мой адъютант и сообщил, что интернированная польская подводная лодка обратилась в бегство, и главнокомандующий дал приказ начальнику Морской крепости открыть по ней огонь. Одновременно адъютант сообщил по указанию главнокомандующего, что мне нет необходимости являться в штаб, так как оперативному отделу не дано поручения в связи с бегством подводной лодки. В то же время с моря послышались глухие звуки артиллерийской стрельбы. Они доносились со стороны Морской крепости, которая открыла огонь по уходящей польской подводной лодке. Для получения более подробной информации позвонил начальнику Морской крепости полковнику К. Фрейману, который пояснил, что с Аэгна и Найсоара была замечена подводная лодка, двигавшаяся в подводном положении. После первых выстрелов, преградивших путь лодке, она остановилась. В Морской крепости решили, что подлодка отказалась от попытки бегства, и прекратили огонь. Вскоре было замечено, что лодка погружается. Морская крепость вновь открыла огонь, однако подлодка быстро скрылась под водой. Бегство интернированной подводной лодки вызвало острую критику. Ответственные должностные лица обвинялись даже в пособничестве бегству. Следствием не было установлено, что с нашей стороны бегству было оказано прямое содействие. В то же время в Эстонии говорили, что бегству подлодки способствовала эстонско-польская дружба, и в этом была частичка правды. Польша относилась к Эстонии дружески, и наш народ также глубоко сочувствовал польскому народу, ставшему жертвой агрессии.

Руководство Военно-морскими силами при выполнении своих функций также не намеревалось проявлять жестокость по отношению к своим братьям по оружию — польским морякам.

Когда поляки в субботу попросили разрешения сходить в баню, а затем еще раз переночевать на лодке, то руководству по-человечески было тяжело отказать в этой просьбе. Организованная охрана интернированного судна в виде двух постов не отвечала требованиям момента. Два дежурных поста не в состоянии воспрепятствовать побегу лодки с полным комплектом команды на борту, если не приняты другие меры предосторожности. Можно было откачать топливо с корабля, однако на это не было указания начальства Военно-морских сил. У нас было распространено мнение, что поляки пришли к нам добровольно, что им хорошо у нас, что у них никаких причин к бегству нет. Поэтому надзору за ними должного внимания не уделялось.

Возможно, что и сами поляки придерживались того же мнения, однако позже возникло новое обстоятельство, которое изменило положение. Дело в том, что рано утром 17 сентября им стало известно, что Советский Союз напал на Польшу».

Польским подводникам и в голову не могло прийти, какой бурный шлейф из всевозможных политических событий потянется за кормой «Орла». Еще меньше они могли подозревать, какую роскошную услугу оказали сталинскому МИДу своим побегом.

В сентябре 1939-го в Прибалтике начался тот процесс, который провидчески предсказала за двадцать лет до этого пифия российской смуты Зинаида Гиппиус: «Начинаются «мирные» переговоры с прибалтийскими пуговицами. Знаю, что будет, — одного не знаю: сроков, времен. Сроки не подвластны логике. Будет же: большевики с места начнут вертеть перед бедными пуговицами «признанием полной независимости». Против этой конфетки ни одна современная пуговица устоять не может. Слепнет и берет, хотя все зрячие видят, что в руках большевиков эта конфетка с мышьяком. Развязанными руками большевики обработают данную «независимую» пуговицу в «советскую», о, тоже самостоятельную и независимую!»

Все так и вышло. После пакта Молотова — Риббентропа большевики принялись обрабатывать независимую эстонскую «пуговицу» в советскую.

«Держат в одной руке заманчивую конфетку «независимости», — утверждала Гиппиус, — другой протягивают петлю и зовут: «Эстоша, поди в петельку. Латвийка уже протянула шейку». Перед далекими великими и глупыми (оглупевшими) державами они будут бряцать краденым золотом и поманивать мифическими «товарами».

Застегивание прибалтийских «пуговиц» на имперском мундире Сталин начал с Эстонии. Как раз в сентябре и решалась ее судьба. Официально переговоры в Кремле посвящались заключению договора о взаимной помощи между СССР и Эстонской республикой, но ни президент Пяте, ни посланный им в Москву министр иностранных дел Карл Сельтер, ни сопровождавшие его председатель Государственной думы профессор Улуотс и профессор Пийп не строили иллюзий: договор навязывался как ультиматум и самым скорым, самым первым следствием его будет вторжение Красной армии.

Проблема ввода войск в Эстонию (а затем и в остальную Прибалтику) была решена в Кремле сразу же, как только Молотов и Риббентроп подписали секретные дополнительные протоколы. Вопрос «когда?» был риторическим — немедленно. Но повод? Нужен был веский предлог для перехода эстонской границы, равно убедительный как для своего — советского народа, так и для эстонского, для всей Прибалтики, Европы, наконец, для мирового сообщества.

Можно только представить, как довольно хмыкал Сталин, раскуривая трубку над газетой с сообщением о бегстве польской субмарины из Таллина. Чем не повод? Надо только вбить всем в мозги, что это очень опасное бегство. На подлодке торпеды. И поляки, уязвленные вступлением СССР в Восточную Польшу, всенепременно должны отомстить Советскому Союзу. Они должны, нет, просто обязаны напасть на советские суда. Должны быть жертвы. И они обязательно будут. Достаточно снять телефонную трубку, и жертвы польских пиратов появятся в самом скором времени. Молотову было поручено объяснить эстонской делегации, как опасно то, что натворил Таллин, — бросил в море зубастую щуку. Ну а поиском «жертв» займется НКВД. Не теряя времени, нарком иностранных дел вызвал к себе эстонского посланника к часу дня 19 сентября 1939 года.

«Молотов просил предостеречь правительство Эстонии, — сообщал посланник А. Рей своему министру в Таллин, — самым серьезным образом и сообщить, что правительство СССР разрешит своему флоту предпринять поиски польской подводной лодки также в ближайших окрестностях Таллина, так как оно не может позволить оставаться лодке в море, поскольку она вооружена торпедами».

На следующий день «вся королевская рать», эскадра Краснознаменного Балтийского флота во главе с новейшим крейсером «Киров», вышла в ближайшие окрестности Таллина.

Взбудораженные обыватели, не искушенные в тонкостях протокола, провидчески предрекали: это морская блокада. Это надолго!

Но что за охота без выстрелов? 25 сентября начальник таллинского отделения пограничной охраны доносил главе своего ведомства: «В 13.20 минут с кордона Пяриспеа Локсаского района были замечены двигавшиеся курсом с северо-востока на запад два советских миноносца. Один из них уменьшил ход и произвел в 13.30 3—4 выстрела из носовых орудий в направлении залива Эру. После стрельбы миноносец повернул курсом на северо-запад и сделал две очереди из пулемета в неизвестном направлении. Полковник А. Лююс».

Страсти нагнетались в соответствии со сценарием, соавторство которого принадлежит по крайней мере представителям четырех наркоматов: НКВД, Наркоминдел, НКВМФ и ведомство гражданского флота СССР.

В эти же дни, когда советские эсминцы палили вдогон «польским подводным пиратам», Молотов выговаривал министру иностранных дел Эстонии Карлу Сельтеру, приглашенному в Москву, совсем по другому поводу.

Молотов: «Побег интернированной польской подводной лодки из Таллина показывает, что правительство Эстонии не очень заботится о безопасности Советского Союза. Правительство Эстонии или не хочет, или не может поддерживать порядок в своей стране и тем самым ставит под угрозу безопасность Советского Союза. Письменное разъяснение эстонского правительства по этому вопросу, переданное посланником А. Реем, неубедительно. Вы же признаете, что механизмы подводной лодки имели определенные неисправности. Следовательно, и, впрочем, это подтверждает и наша информация, что подводная лодка была отремонтирована в Таллине, снабжена топливом, ей были оставлены 6 торпед и дана возможность уйти. Разъяснение эстонского правительства не опровергает это сомнение. Таким образом, в море оказалась подлодка, представляющая угрозу для советского флота. Советский Союз, у которого на Балтийском море значительные интересы: большой порт в Ленинграде, большие военные и торговые флоты, ничем не защищен от подобных неожиданностей и в будущем. Выход из Финского залива находится в руках других государств, и Советский Союз вынужден мириться с тем, что они делают в устье этого залива. Так дальше не может продолжаться. Необходимо дать Советскому Союзу действенные гарантии для укрепления его безопасности. Политбюро партии и правительство Советского Союза решили потребовать от правительства Эстонии таких гарантий и для этого предложить заключить военный союз или договор о взаимной помощи».

Сельтер слабо сопротивлялся:

«По правилам нейтралитета заход подводной лодки одной из воюющих сторон в порты Эстонии как нейтрального государства запрещен, за исключением некоторых частных случаев.

В нашем разъяснении указано, что подводная лодка обосновывала заход именно аварией и потому требовала потом своего освобождения. Однако правительство Эстонии нашло, что поломки механизмов не препятствовали движению лодки и поэтому не подпадали под понятие аварии. Только тот факт, что подводная лодка имела способность двигаться, дал нам право интернировать ее. Если бы лодка не могла двигаться из-за неисправности механизмов, то мы не смогли бы ее интернировать. Поэтому обвинение в том, что будто бы интернированная подвоДная лодка была приведена в порядок Эстонией, необоснованно. Мы не знаем, устранены ли обнаруженные в механизмах неисправности к настоящему моменту.

Что касается побега польской подводной лодки, то могу еще раз подтвердить, что в этой истории нет оснований подозревать эстонское правительство ни в содействии побегу, ни в небрежности. Напротив, правительство Эстонии и официальные власти согласно своим возможностям приложили все силы для того, чтобы задержать подводную лодку. Если ей все же удалось бежать, то это в значительной мере несчастный случай, о котором мы сами больше всего сожалеем».

Наивный, он еще надеялся отспорить отсрочку вторжения. Но Молотов был непреклонен:

— Мы считаем этот инцидент с подводной лодкой очень серьезным, а также рассматриваем его как симптом. Эта лодка может нанести большой ущерб судоходству Советского Союза.

Раз может, значит, нанесет. «Аннушка уже пролила подсолнечное масло». Из Ленинграда уже вышел обреченный пароход. За ним — другой. А в ведомстве Берии перебирали фотографии балтийских подводных лодок: какая из них силуэтом своим больше всего похожа на польского «Орла». А спустя несколько дней ТАСС был «уполномочен заявить»: «Нападение неизвестной подводной лодки на советский пароход «Пионер».

Дипломатический скандал, вызванный бегством подводной лодки «Орел» из таллинского порта, приобретает новую окраску: Сталин, используя формальный повод, начинает разыгрывать «прибалтийскую карту». Правительство Эстонии, по сути, ставится перед фактом оккупации частями Красной армии независимого государства.

 

«ЗА ЗДОРОВЬЕ ПРЕЗИДЕНТА ЭСТОНИИ»

«Ленинград, 28 сентября (ТАСС). По радиосообщению капитана советского парохода «Пионер», 28 сентября около 2 часов ночи при входе в Нарвский залив он был атакован неизвестной подводной лодкой и был вынужден выброситься на камни в районе банки «Бигрунд». К месту аварии парохода ЭПРОНом высланы спасательные партии. Команда парохода находится вне опасности».

Несколько раньше, но только в радионовостях появилась информация о торпедировании неизвестной подводной лодкой в Финском заливе советского парохода «Металлист». Сообщалось о жертвах.,

Теперь разговор с Сельтером шел на других тонах. Молотов объявил ему и членам делегации новые условия советского присутствия в Эстонии: помимо морских и авиационных баз в Моонзунде в пределы республики должна была войти 35-тысячная Красная армия.

Сельтер отчаянно сопротивлялся.

— Это же ультиматум! Это вторжение! Вы хотите уготовить Эстонии судьбу Польши!

Молотов бесстрастно разглядывал его сквозь стекла пенсне, потом снял трубку внутреннего телефона:

— Товарищ Сталин, подойди. Господин Сельтер и другие эстонские господа возражают против наших новых предложений. Называют это «оккупацией» и другими страшными словами. Приходи помочь убедить их в необходимости нашего предложения.

Сталин возник в комнате так быстро, как будто стоял за дверью. Сельтер повторил вождю всех народов свои аргументы и добавил:

— Польская подводная лодка бежала в направлении Готланда, где она высадила двух наших матросов. Поэтому советский пароход был торпедирован совсем другой субмариной, и мы не можем нести за нее ответственность.

Сталин выдерживал паузу, достойную его международного сана. Вместо него ответствовал Молотов:

— События последних дней показывают, что у Советского Союза отсутствует какая-либо безопасность. И я могу сделать только такой вывод: где-то в Финском заливе имеется место, где чужие подводные лодки могут базироваться и снабжаться горючим. В море, на пороге Ленинграда, торпедируют и топят суда Советского Союза, тонут советские моряки! А мы разглагольствуем о том, кто куда каким курсом пошел! Я могу даже допустить, что это была английская подлодка. Факт тот, что Эстония не может обеспечить безопасность СССР в Финском заливе.

Сельтер недоуменно пожал плечами:

— Но, господин Молотов, современные подводные лодки не нуждаются пока ни в каких тайных промежуточных базах в Финском заливе. Они способны брать на борт более чем шестинедельный запас топлива. С начала же войны, позволю себе вам напомнить, прошло всего лишь четыре недели. После вашего намека, что Эстония тайно заправляет подлодки третьих государств, ваше предложение о вводе в нашу страну 35-тысячной армии я могу рассматривать лишь как наказание Эстонии за бегство польской подводной лодки!

Голос Сельтера дрожал от возмущения, но логика в его возражении была столь очевидной, что Сталин поспешил прийти на помощь своему наркому:

— Наше новое предложение не имело в виду наказание. Это средство защиты. Мы не знаем, кто помог побегу польской подводной лодки из Таллина. Мы во всяком случае не виноваты в этом, — усмехнулся вождь, давая понять глубину своего мрачного юмора. — Мы верим, что правительство Эстонии также не виновато. Однако в Эстонии, очевидно, гнездятся международные силы, которые занимаются подобными делами. Когда вы заключите с нами договор, то одним этого покажется мало. Другие же скажут, что нашу страну продали. Могут возникнуть распри и диверсии. Их надо избежать. Для этого и нужно разместить в Эстонии сильное соединение Красной армии. Тогда никто не осмелится предпринять подобное.

Сельтер на минуту воспрянул духом — сам Сталин снял обвинение с эстонского правительства в пособничестве побегу польской лодки. Еще не все потеряно. Остается только рассеять миф о «международных силах» и диверсиях.

— Уверяю вас, наш народ с удовлетворением примет договор о помощи, и никаких эксцессов, никаких диверсий не будет.

Сталин посмотрел на него, как гимназический инспектор на приготовишку.

— Народ везде хороший. Однако среди народа есть плохие деятели. Они имеют такие цели, о которых народ не знает и которые народу наносят вред. На этих днях вблизи Одессы произошло крушение военного железнодорожного поезда. Однако, смотрите, нашелся кто-то, кто организовал это крушение. Через Эстонию засылали в Советский Союз тысячи'шпионов, которых мы ловили и многих, к сожалению, расстреляли.

Сталин вдруг поперхнулся трубочным дымом, закашлялся. Молотов подал ему бокал с минеральной водой.

Вождь отодвинул его в сторону.

— Я не люблю, — отчеканил он, в упор глядя на Сельтера, — сельтерскую воду.

После непродолжительных торгов о численности вводимых войск секретари положили на стол тексты Договора на русском и эстонском языках. Тяжело вздохнув, Сельтер поставил свою подпись.

На банкете по случаю подписания советско-эстонского договора Сталин поднял бокал с вином и, к удивлению присутствующих, произнес с трудом заученную фразу:

— Презеденди тэрвисек йя ээстимаа!

Таллин . Осень 1939 — весна 1940 года

Гюйсшток крейсера «Киров» створился с гранеными пиками таллинских кирх. Тяжело и раскатисто загрохотала якорь-цепь. Эстония молча надевала сталинские наручники. Все обещания не изменять государственный строй республики оказались такой же тактической ложью кремлевских большевиков, как и обещания собственному народу земли, мира и хлеба в 17-м году.

В назидание потомкам следует заметить, что вся эта военнодипломатическая шумиха вокруг бежавшего «Орла» в конечном итоге не принесла большевистским стратегам ни грана пользы. Более того, таллинская бухта, куда им и так не терпелось ввести свои корабли, едва не стала для красного Балтфлота смертельной ловушкой. За выход из нее в августе 42-го они заплатили цену в тысячи жизней моряков и пассажиров, уходивших на караванах разношерстных судов по минным полям, под дождем авиабомб. Независимые историки называют кровавый таллинский переход «советской Цусимой». И в том есть большая доля правды…

И все-таки они встретились — Хенрик и Марина. Сначала она пришла навестить больного командора вместе с мужем — паном торговым советником Тадеушем Крыжановским. Они приехали в Морской госпиталь в посольском авто с красно-белым — в цвет польского флага — букетом гвоздик, коробкой пирожных и бутылкой «Старого Таллина».

Это был почти протокольный визит к почти национальному герою, к тому же вроде бы как к доброму знакомому.

Потом, когда национальный герой поправился, его тут же, в Морском госпитале, перевели на положение интернированного комбатанта. И опять его посетила пани Крыжановская, на сей раз без мужа, но с букетом бело-красных гвоздик. Вряд ли у кого могли возникнуть сомнения в истинных целях этого визита. Сотрудница польского посольства оказала моральную поддержку своему компатриоту, попавшему в почетную неволю. Должно быть, прекрасной пани льстило то, что весь этот страшный шум, который поднялся в Северной Европе по поводу захода «Орла» в Таллин, а потом его бегства из гавани, был учинен, в общем-то, из-за нее. Впрочем, об этом знали пока лишь двое — она и Хенрик.

Заключение Клочковского длилось не дольше месяца. Установив, что командир «Орла» ни коим образом не причастен к побегу своей субмарины, эстонские власти выпустили Клочковского на волю в конце октября. Чуть позже освободили из-под стражи и второго члена команды — санитара Барвиньского.

Он бродил по улочкам Старого города: было о чем подумать — шутка ли заново начинать жизнь в 37 лет. Да еще на чужбине. Впрочем, Таллин был знаком ему по прежним визитам польских кораблей. Но тогда это был город уютнейших баров-погребков, фешенебельных магазинов, нарядных женщин с благосклонными взорами. А ныне нескончаемый осенний дождь с плеском резался об острые кровли пепельно-серых башен.

Одичавший без парусов морской ветер шатался по городу, словно списанный боцман-пьянчуга — ломился во все двери, крушил фонари, выл и стенал. Этот город был ловушкой для ветров. Влетев с моря в каменные лабиринты Тоомпеа лихие норд-осты и весты, быстро умеряли свой пыл в извивах тесных переулков.

Город брошенных капитанов и беглых кораблей.

Сняв дешевый гостиничный номер в Старом городе (гостиница «Балти» близ Монастырских ворот), Клочковский смог встретиться с Мариной уже без пригляда лишних глаз. Он дорого заплатил за это свидание: кораблем, командирством, добрым именем, судьбой эмигранта поневоле, наконец…

Бегство «Орла» он воспринял как измену старшего офицера Грудзинского лично ему командору-подпоручнику Клочковскому. У них и до этого похода были довольно натянутые отношения. И вот теперь, полагал брошенный на берегу командир, тщеславный авантюрист, добился, наконец, безраздельной власти на корабле.

То, что его бросили в госпитале и ушли, он переживал как личный позор и тяжелый удар. Так в старину высаживали неугодного капитана на чужом берегу или пустынном острове…

Возможно, со временем, особенно после гибели «Орла», Клочковский и переменил свой взгляд, понял, что другого выхода у его офицеров не было, чтобы спасти честь флага и корабля, что он, его судьба, была принесена в жертву невольно

Ему оставалось утешаться только тем, что он всецело вознагражден любовью желанной женщины.

За то, что он швырнул к ее ногам свое командирство, за этот, отнюдь не воинский подвиг, но подвиг влюбленного сердца, фортуна — она ведь тоже женщина! — даровала ему жизнь. Он не погиб в глубинах Северного моря. Он будет жить долго, быть может, терзаясь своим выбором, сделанным на десятый день войны. Он он будет жить…

А она? Они встретились в странном, если не сказать, страшном мире. Лежала в руинах Варшава. Их страна, их отчизна, в который раз была расчленена, поделена, стерта с карты Европы. У них ничего не было, кроме шального счастья их любви.

К декабрю Клочковский перебрался на жительство в Тарту. Сюда он выписал из Польши и свою чудом уцелевшую в огне войны семью. С Мариной же общался теперь только письмами. В последний раз Клочковский и Марина встретились в апреле 1940 года. Хенрик приехал в Таллин по делам и назначил встречу там, куда во все времена стремились влюбленные парочки — в Кадриорге, в приморской дубраве старинного парка. Впрочем, вряд ли они догадывались, что это их последняя встреча. Кто мог сказать им тогда посреди моря цветущей сирени, что этим летом Эстония станет одной из советских республик и доблестные чекисты нанесут визит в квартиру пана торгового советника Крыжановского. Достаточно было того, что его фамилия значилась в списках посольства бывшей Речи Посполитой. Крыжановский загремел в лагерь для польских чиновников и офицеров под Осташковом, а его супруга, очаровательная пани Марина, была выслана в Сибирь, на Иртыш, в черную дыру под названием Чернорецк. Именно таким должно было показаться ей после милого уютного Таллина это глухое степное селение, где среди глинобитных казахских хижин отбывали ссылку представители польской знати.

Клочковскому повезло. Его не тронули. Забыли. Потеряли. Бывали и в доблестных органах отдельные недоработки. Бывший командир «Орла», забрав семью и нехитрые пожитки, перебрался в Ленинград, оттуда в Москву. Еще через год судьба его решилась окончательно. Под Тулой началось формирование первого польского соединения в СССР — пехотной дивизии имени Костюшко. По договору с правительством Сикорского все польские летчики и моряки, находившиеся на территории Советского Союза, направлялись в Англию. В 1942 году Клочковский с группой польских авиаторов прибыл в Лондон и сразу же угодил под военный суд.

У каждого настоящего подводника любовь к женщине и любовь к своему кораблю сливаются в одно неразделимое чувство. Клочковский разделил его и выбрал женщину. Он принес ей в жертву свой шанс войти в историю флота Польши. Его место в ней занял его заместитель — капитан Ян Грудзинский. Он был награжден серебряным крестом высшего военного ордена Польши «Виртути Милитари», награжден британским орденом, о нем были написаны стихи, песни, книги, снят фильм. Все это стоило ему половины непрожитой жизни. Клочковский пережил его почти вдвое. За это ему пришлось поплатиться офицерским чином, Родиной, добрым именем. Никто не знает его последних слов. Никто не знает, был ли он счастлив в конце концов…

Бывший матрос с «Орла» Томаш Пшондак горячо защищал честь Клочковского в своих неопубликованных воспоминаниях. Но это уже было после войны. А тогда, в сорок втором, никто из его команды не смог выступить на суде в защиту бывшего командира, так как «Орел» уже с год как лежал на дне Северного моря. Обвинение во многом основывалось на предположениях и легендах, блуждавших вокруг имени командора-подпоручника. Так или иначе, но военно-морской суд разжаловал Клочковского в матросы и приговорил к тюремному заключению. Правда, на практике последняя мера применена не была. Клочковский нанялся матросом на американское торговое судно и даже сумел отличиться в одной из конвойных операций. В 1944 году прокурор Высшего военного суда внес представление на пересмотр приговора и снятие наказания с Клочковского. Но это представление положили под сукно. Клочковский на родину больше никогда не вернулся. Он умер в Америке в конце пятидесятых годов.

 

ВИД НА РАКЕТУ ИЗ ЮРТЫ

Байконур . Апрель 1985 года

Я никогда не думал, что финал романа Хенрика Клочковского и Марины Крыжановской дочитаю — и где! — на космодроме Байконур.

А получилось так. Где-то в конце 1984 года меня пригласили в отдел культуры ЦК КПСС, и куратор Союза писателей, бывший военный моряк Виктор Степанов сказал:

— Хватит писать о подводниках. Переключайся на космонавтов.

Короче говоря, мне был предложен государственный заказ на роман о космонавтах. Впрочем, не мне одному, а целой группе писателей. Благо сам тогдашний генсек Юрий Андропов высказал пожелание запечатлеть героический труд покорителей космоса в литературе крупномасштабного жанра. Предложение показалось не просто интересным, а лестным: шутка ли, получить космический «госзаказ» на втором году членства в Союзе писателей. Привлекала грандиозность техники, возможность интересных знакомств и, как недвусмысленно намекалось, возможность участия в одном из полетов в космос, если позволит, разумеется, медицина. Я почти не сомневался, что в свои тридцать семь смогу пройти врачебную комиссию… В общем, от перспектив слегка кружилась голова.

Роман о советских космонавтах я так и не написал. Во-первых, потому что к нам с Валентином Сафоновым, писателем из Рязани, которого, видимо, также прельстила возможность слетать в космос, сразу же приставили двух бравых подполковников из службы режима; они не отходили от нас ни на шаг даже в коридорах космодромной гостиницы, где мы жили в очень близком соседстве. А во-вторых, к своему счастью, я все же довольно быстро понял, что романы по заказу не пишут. А если пишут, то получается все что угодно, только не романы.

И все же я никогда не пожалею о том апреле, проведенном на Байконуре. Я видел своими глазами одно из величайших зрелищ на планете — старт космического корабля…

Помимо бравых и приятных во всех отношениях подполковников (право, очень толковые и даже остроумные ребята) нас сопровождал по стартовым площадкам еще один подполковник начальник штаба полка, осуществлявшего запуски космических кораблей. Местный. Звали его Владислав Подгурский. Невысокий, светловолосый темпераментный крепыш — полная противоположность стражам космических гостайн. Показывая нам с Сафоновым свои многосложные объекты, он рассказывал как раз именно то, что, по мнению наших обаятельных конвоиров, было «не для печати». Живой, веселый, острый на язык, Подгурский нам очень понравился, и мы с коллегой даже побаивались за него — не нагорело бы ему потом от начальства за подобную откровенность.

Его пояснения, воспоминания, космодромные байки и засекреченные трагедии так и просились в будущий роман. Но это было бы совсем не то произведение, которое чаял высокий заказчик…

Ему нравилось удивлять нас, нравилось, что мы то и дело доставали свои блокноты и торопливо записывали за ним. Конечно же москвичу по рождению и духу весьма наскучила пятнадцатилетняя жизнь в казахской степи, в военном городке, который хоть и назывался главной космической гаванью страны, но (по сути дела) был преизрядной армейской «гарнизой». Я видел, как хотелось ему пообщаться наедине, без соглядатаев, поделиться всем, что накопилось в душе за все эти годы. Но… Но случай вскоре представился.

…Огромная серо-зеленая ракета с оранжевым навершием, стояла над бетонным кратером, обожженным реактивным пламенем всех предыдущих стартов. Над ней курился белый парок жидкого кислорода, отчего она походила на паровоз, готовый к отправлению. Однако старт по техническим, а может, еще по каким-то обстоятельствам перенесли на несколько часов. Торчать все время в командном бункере, откуда нам разрешили наблюдать запуск, не хотелось. Я углядел в километре от площадки чабанскую юрту, поразился близости ее от космического причала и вообще соседству столь немыслимо разных сооружений — юрты и ракеты.

— Можем съездить посмотреть, — предложил Владислав, и наши неизменные провожатые милостиво разрешили нам сгонять к юрте на дежурном газике — одним. Уж там-то, в юрте, полагали они, никаких космических тайн нам не выведать. Да мы с Сафоновым и не собирались ничего выведывать. Из принципа. Оба порешили, что никаких романов писать не будем. Мог ли я тогда предполагать, что именно в этой юрте мне откроется финал совсем другого романа, который поведет и захватит меня спустя семь лет…

Хозяин юрты, чабан местного военного совхоза, встретил подполковника Подгурского как старого, доброго знакомого. Да и не мудрено. Владислав много лет обеспечивал безопасность стартов для местных жителей, удаляя из зоны всех посторонних. Но чабанов никогда не трогал.

Хозяйка, буролицая казашка, варила в казане творог. Хозяин, усадив нас на кошмах, принес самовар, раздутый на кизяке, поставил миску с беремшой — вареным, а затем сушеным творогом, решето с сушками, пряниками и печеньем, явно местного, военторговского, происхождения…

За пиалой зеленого чая я спросил у Владислава его отчество, и услышал: Вацлавович.

— Так ты поляк? — спросил я его (мы были с ним ровесники).

— Да, — усмехнулся он. — Мамаша моя отколола номер. Гордая пани из шляхетской семьи вышла замуж за хлопа…

— Он рассказывал историю мамаши, по привычке к острому словцу чуть ерничая, переводя ее на комичный лад. Сначала это походило на «укрощение строптивой»: советский летчик, белорусский поляк из крестьянской семьи взял в жены избалованную аристократку, долго и безуспешно перевоспитывал ее на советский манер. Было множество забавных моментов для современного Шекспира. Мы смеялись…

— А где же он ее нашел такую?

— А в Сибири. Мамашу мою выслали туда из Таллина, как жену буржуазного дипломата. А неподалеку от улуса или аила, где она жила во время войны, был перегонный аэродром. Папаша мой перегонял лендлизовские самолеты, шедшие из Америки, и, не будь промах, углядел ясновельможную пани. Той терять было нечего — вышла за него замуж. Ну и, конечно, карьеру ему подрезала. Дальше командира эскадрильи он не пошел. Да и мне тоже анкету подпортила. Я ведь, как батя, летчиком хотел быть. В военное училище не взяли из-за сомнительного происхождения. Поступил в МАИ. Правда, тут мамашиного кузена сделали премьер-министром братской Польши… Ярошевич, может слышали?

Съездила в тур на историческую родину. Не знаю, как там протекала у них встреча на высшем уровне, но только вскоре после ее визита вызывают меня куда надо и спрашивают, а не хочу ли я, такой-сякой, немазаный-сухой, стать первым польским космонавтом? Умела моя мамаша такие дела прокручивать… Н-да. Ну, я конечно — всегда готов, если партия прикажет и т. д. И перевели меня с третьего курса в Военно-инженерную академию имени опять же таки замечательного поляка Дзержинского. На ракетный факультет. Окончил путем. Получил диплом и офицерские погоны. Прошел полный курс подготовки в отряде космонавтов. Но… Вместо меня полетел, как известно, Мирослав Гермашевский. Там, в верхах, решили, что непатриотично посылать поляка с советским паспортом, и прислали настоящего — с Белым Орлом. на обложке. Ну, а я обеспечивал его героический полет: проводил полную предстартовую проверку корабля из кабины. Потом уступил ему место…

Владислав болезненно сморщился и глотнул из пиалы.

— Ч-черт, беремша с песочком. Тут такие песчаные бури бывают… У меня этот песочек уже в почках сидит. Мамаша моя, я еще старлеем был, подхватила меня как-то за руку и повезла в Трускавец на лечебные воды. А там у нее, у отца ее, моего деда, значит, имение было до войны. И кое-кто из бывшей обслуги маменьку мою вспомнил и ходили за ней, как за наследной принцессой. Поместили нас в отдельный коттедж. Утром ко мне в номер входит прекрасная паненка и вносит на блюде бюретку с лечебной водой. Ну, я, конечно, воду в раковину, бюретку «столичной» заправил, а паненке предложил развлечься на гусарский манер. Та в слезы. Прибежала маман: «Хлоп! Как можно! Что за манеры!»

Гуляем мы с ней по аллеям рука об руку, благородно, чинно, раскланиваемся со всеми, она свою водичку из бюретки потягивает, я свою… «Что-то у тебя глазки очень блестят?» — «А водичка трускавецкая хорошо воздействует…»

Владислав веселил нас байкой, но было ясно, что главную боль своей судьбы он уже высказал — вечный дублер.

Тут взвыла сирена. Подгурский распрощался с хозяином, и мы помчались на площадку.

За пятнадцать секунд до пусковой команды: «Ключ на старт!» — и сразу же после того, как динамики наружного оповещения проорали: «Сброс», — из-под бетонного ствола, освобожденной от всего земного ракеты вдруг вылетела стайка дикий голубей.

— Они эту команду четко усекли! — засмеялся Владислав. — Там еще под консолями гнездо соколов. Уже двадцатое поколение выводят…

С ракеты сыпались хлопья кислородного снега, словно клочья разорванных писем.

Старт начался с шипящего грохота. Ракета медленно приподнялась и поползла, пошла, полетела, убыстряя с каждой секундой свой вертикальный лет. Вот уже виден ее испод — под ним бушевало крестообразное пламя, крест очень скоро превратился в круглое солнышко, и, наконец, оставив за собой белый кометный след, ракета скрылась где-то за перистыми облаками.

Владислав первым выбрался на оплавленный бетон, сверху еще сыпался песок, поднятый вихрем старта. Он смотрел вслед огненному вознесению.

И эта ракета ушла без него.

Отозвав нас в сторону, Подгурский пригласил к себе на вечер — отметить по традиции успешный запуск.

— Только без этих друзей-архангелов, — кивнул он в сторону наших бессменных провожатых.

Весь оставшийся день и вечер мы с Сафоновым ломали головы, как нам уйти в город без «хвоста».

Сделали так. Отпросились спать пораньше, мол, устали от впечатлений на стартовой площадке, а сами через полчаса, как пожелали друг другу «спокойной ночи» — это уже было после программы «Время», тихо выбрались в коридор.

Сейчас это кажется смешным и нелепым: двое взрослых людей с писательскими билетами в карманах тайком от двух других таких же серьезных людей, своих соотечественников и, кстати, членов одной и той же партии, пробираются в гости к третьему соратнику по этой самой партии. Но такова была моральная атмосфера «режимного города».

Несмотря на поздний час, нас встретили радушно. Хозяйка дома — миловидная шатенка, преподавательница музыки, захлопотала вокруг чайного стола, а Владислав повел нас по комнатам — показывать, как живет несостоявшийся польский космонавт № 1. То был престранный быт строевого офицера и москвича-интеллектуала: на балконе, занавешенном куском тормозного парашюта, висел сверхточный — до сотых долей градусов — космический термометр, зеленые армейские ящики из-под гранат и боеукладок, выполняющие роль домашних сундуков, соседствовали с собранием Библий и Евангелиев разных изданий, «Лунарием» и «Историей западного искусства».

Потом мы с Владиславом листали семейный альбом.

— Вот моя маман в молодости.

Трудно было поверить, что эту красавицу назвав «социально вредным элементом», этапировали в сибирские степи.

— А это один из ее поклонников — морской офицер. Она хранила его письма до самой смерти. И за неделю до кончины сожгла в самоваре.

— Почему в самоваре?

— А где еще в Москве на десятом этаже можно сжечь бумаги? Вынесла на балкон старинный самоварчик — она привезла его из Сибири, обменяла на золотой медальон — и растопила письмами. А зря. Там такие были шедевры. Она мне кое-что зачитывала. Куртуазный роман.

Только сейчас, листая старый байконурский блокнот, я понял, что речь шла о письмах Клочковского, которые тот писал Марине Крыжановской, урожденной Ярошевич, из Тарту в Таллин. Знать бы это тогда. Но голова была забита ракетами, спутниками, монтажными комплексами.

— А это фото ее первого мужа. Вот тут очень интересная история! — попробовал увлечь меня Подгурский. — Маман нашла своего первого мужа с помощью… картошки! Да-да, самой обыкновенной бульбы, то есть вовсе даже не обыкновенной, а сросшейся так, что получилась фигурка в виде олимпийского Мишки. Ее откопал на своем огороде первый муж маман — сотрудник еще довоенных посольства или консульства Польши в Таллине Крыжановский. Дело в том, что незадолго до высылки маман в Сибирь его арестовали и, как считала она все эти годы, — расстреляли. И вдруг, спустя сорок лет, как в романе, листая то ли «Огонек», то ли «Науку и жизнь», она натыкается на фото этой забавной картофелины. А под снимком подпись: «Т. Крыжановский, Гродно». Все совпадало — и фамилия, и инициал, и город, из которого он был родом. Она тут же позвонила в редакцию журнала, разузнала адрес, дала телеграмму. Я как раз проводил в Москве отпуск. Сам вынул из почтового ящика ответ: «Выезжаю такого-то, вагон такой». Приехали мы с маман на Белорусский вокзал. Я в форме, она в каракулевом манто. Вышел из вагона дед в задрипанном кожушке, и оба зарыдали. Ну не буду говорить, что это была за встреча. Пошли мы в ресторанчик, посидели. Он-то так и не женился. Все верил, что отыщет ее. Ну вот и отыскал. А у него такая история вышла. После ареста отправили его в лагерь для военнопленных поляков в Козельск. Ну а потом вместе со всеми — Катынский лес, Козьи горы.

Лежать бы пану торговому советнику под сосенками в Катынском лесу, если бы не дрогнула рука у палача из НКВД и пуля-дура не унеслась в лес, сорвав лишь клок кожи с затылка. Оглушенный ударом пули, чиркнувшей по черепу, Крыжановский свалился в ров. Дело близилось к рассвету. Его бросили в верхний ряд, но засыпать не стали, так как ночью расстрельные работы должны были быть продолжены.

Придя в себя, он уполз в лес, а оттуда добрался до ближайшей смоленской деревни, где его перевязали, приютили и помогли собрать денег на билет до Гродно. Там он поселился в отцовском доме, пережил в нем и немецкую оккупацию, и освобождение Белоруссии в 44-м, и все последующие сталинские пятилетки, хрущевские семилетки, тихо, скромно, незаметно добывая хлеб насущный возчиком на табачной фабрике, и также возделывая приусадебный участок, на котором и произросла чудо-картофелина.

— Вот и скажи после этого, что любовь не картошка! — заключил свой рассказ Владислав. — Да, вот еще что! В лагере мой несостоявшийся отец вел подробнейший дневник. Блокнот с записями хранил вот в этой манерке, которую всегда носил на поясе.

Владислав снял с гвоздя необычного вида алюминиевую флягу. То была манерка польского солдата, выштампованная в форме удлиненного апельсина с тремя рельефными «дольками». В ее широкое горло и в самом деле было очень удобно просовывать свернутый в трубку блокнот.

— С этой флягой на боку он и выбрался из могилы, а потом, в Гродно, подробно описал все обстоятельства расстрела. Он так и передал свой блокнот маман прямо в манерке. На память. «Умру, — говорил, — все равно пропадет».

Я пробовал переводить со словарем. Но, увы, дело не пошло. Отец, как истинный коммунист, считал, что польский язык отмирает, что все языки сольются со временем в единый интерязык, и потому не велел забивать мне голову «всякой дурью». Но маман над дневником рыдала. И в очередную свою поездку в Польшу она блокнот захватила с собой и передала его Ярошевичу. Тот, правда, уже не был премьером, но мог предать «катынский дневник» довольно широкой огласке, на что маман по неистребимой своей наивности надеялась. Однако Ярошевичу не было никакого резона портить свои отношения с «партайгеноссами» из Москвы, и дневник, если не сжег, то припрятал у себя. Может быть, как компромат на кого-то из своих. Во всяком случае у нас осталась только эта манерка.

Хитро улыбаясь, Владислав наполнил ее какой-то настойкой и вручил мне.

— Презент от стартовиков космодрома. Выпьешь дома. Сам настаивал. На саксауловых почках.

Я пообещал вернуть ему семейную реликвию в Москве. Но Подгурский так ни разу в столице и не объявился. И не вспомнил бы я о своем ненаписанном романе о космонавтах, если бы не это сообщение в газете: «Медленный ход расследования убийства Ярошевича, а также отказ полиции подтвердить или опровергнуть хотя бы самые фантастические из всех догадок, публикуемых в прессе, породили в Варшаве огромное множество слухов.

Особые толки вызывает необычная картина преступления. Власти утверждают, что грабители, кто бы это ни был, не тронули ценной коллекции монет и произведений искусства, находившихся в доме. И хотя очевидно, что воры тщательно обыскали каждую комнату в доме, основной предмет кражи находился в хозяйском сейфе».

Одна из популярных версий состояла в том, что воры взяли из сейфа секретные документы, которые можно использовать для шантажа членов Солидарности, находящихся в руководстве страны.

«Мы уверены, — заявил прокурор, — что документы из сейфа, связанные с прошлым либо господина Ярошевича, либо госпожи Сольской, играют в этом деле важную роль».

Что бы там ни хранилось в сейфе бывшего премьера, но «катынский дневник» Крыжановского там должен был лежать. Пока что от него осталась только внешняя — алюминиевая — оболочка: старая солдатская манерка. Вот она: у самой горловины выбито название города, где ее сделали, — «Мышкув» и дата — «1939 год».

Петра Ярошевича убили 1 сентября — в годовщину начала той войны, про которую нам так долго твердили, что она — чужая война, война «германского фашизма» и «польского милитаризма». Но то было началом нашей — самой большой и самой кровопролитной войны.

«Святая Анна» перед последним выходом. Санкт-Петербург. 1912 год

Группа офицеров экспедиционного парохода «Вайгач».

(В центре первого ряда) — Капитан 2-го ранга Александр Колчак. За ним (второй справа) лейтенант Георгий Брусилов. Гавр. 1909 год

Лейтенант Алексей Жохов. Вечная мерзлота сохранила его черты. Снимок сделан во время перезахоронения в 1996 году. Мыс Могильный

Штурман «Святой Анны» Валериан Альбанов

Лейтенант Георгий Брусилов. Спустя три года он поведет сквозь льды шхуну «Святая Анна». 1909 год

 Полярный трофей

Ереминия Жданко — первая в мире женщина, совершившая высокоширотное плавание

Елена Фомина — продолжила дело Ереминии Жданко в конце XX века. Санкт-Петербург. 1998 год

Схема плавания и дрейфа «Святой Анны». Пунктиром показан предполагаемый путь шхуны после ее исчезновения

«Дом капитана Татаринова» — так окрестили псковские краеведы этот дом на берегу реки Великой

Памятник литературным героям романа «Два капитана» в Пскове

Шхуна, вмерзшая в арктические льды. Увы — не «Святая Анна». Этот корабль построили для киносъемок, а потом оставили на произвол судьбы и льдов. 1999 год

Начальник экспедиции на «Геркулесе» геолог Владимир Русанов

 Председатель правления мурманской ассоциации капитанов дальнего плавания Леонид Селиверстов (справа) и писатель Николай Черкашин у карты Арктики. «Святая Анна» сгинула в этом районе…

«Геркулес» никак не оправдывал свое могучее имя. Он не был приспособлен к ледовым походам

 Капитан «Геркулеса» Александр Кучин — молод и отважен

Ауслуг — норвежская невеста Александра Кучина — так и не дождалась своего суженого из морей…

 «Сторожевой» выходит в море…

 Капитан 3-го ранга Валерий Саблин. «А он, мятежный, просит бури…» Северная Атлантика. 1975 год

Братья Саблины: Валерий (в центре), Борис {слева), Николай {справа). Горький. 1974 год

Курсант Валерий Саблин. Высшее военно-морское училище им. М. Фрунзе. 1956 год

 На практике в Североморске

Лейтенант Саблин. Первый корабль — эсминец «Ожесточенный».

1960 год

 Он всегда греб против течения… Валерий Саблин {слева)

Полярная сова сослепу попала в руки морякам. (в центре) — Лейтенант Валерий Саблин

 С сыном Мишей. Сыном гордился…

 Бывший матрос Максименко. Невольный хроникер мятежа

Экипаж «Сторожевого». Здесь все — и кто поддержал Саблина, и кто был против. Балтийск. 1975 год

Накануне «Сторожевой» вернулся с Кубы. Встречали после дальнего похода с традиционным поросенком. Командир корабля А. Потульный и замполит В. Саблин — (справа от вручающих дар). — Балтийск. 1975 год

 Судовой колокол «Сторожевого» — в него ударили в набат…

 Семья Саблиных — Нина, Миша и Валерий

Нина Саблина с честью несет свой тяжкий крест… Санкт-Петербург. 1995 год

Пока они вместе — командир и замполит, капитан 2-го ранга Анатолий Потульный (справа) и капитан 3-го ранга Валерий Саблин…

Фото из следственного дела. Валерий Саблин. Лефортово. Ноябрь 1975 год

Флагман Балтийского флота Алексей Щастный спас свои корабли…

Жена Щастного — Антонина Приемская. Это нерезкое фото, — единственное, что осталось сыну от матери

Лев Алексеевич Щастный не стал менять «крамольную» фамилию отца

 

Из записок интернированных моряков

Весной и в начале лета 1941 года Балтийское море было пустынно. Шла вторая мировая война, и с просторов Балтики исчезли флаги Польши и Норвегии, Эстонии, Дании, Латвии, Литвы… Море, омывавшее берега 14 государств, старинное торжище всей Европы, стало внутренним озером «Третьего рейха». Лишь шведские рудовозы пересекали его с севера на юг, везя сырье для крупповских сталеплавилен, да советские сухогрузы шли с востока на запад, доставляя в германские порты кубанскую пшеницу. Подписанный в августе 1939 года Договор о дружбе и ненападении между СССР и Германией обязывал обе стороны к взаимным поставкам сырья и оборудования. Не чуя беды, в Штеттин и Данциг направлялись пять советских теплоходов: «Хасан», «Потанин», «Волгалес», «Днепр», «Эльтон»… Уходили моряки в рейс на пару недель, вернулись — через четыре года, да и то не все…

Из записей капитана теплохода «Хасан» ХА. Балицкого:

«Перед выходом из Ленинграда в фашистскую Германию мы не получили никаких официальных указаний или предупреждений на случай войны…

Шли в Штеттин с полным грузом зерна. Обратно должны были доставить оборудование для крейсера «Лютцов» (недостроенный крейсер был получен СССР из Германии в порядке взаиморасчетов за поставки продовольствия. Названный «Петропавловском», он так и не вступил в строй боевых кораблей до конца войны)».

Из записей моториста теплохода «Волголес» Л. Мартюкова:

«Море ясное, солнечное, безмятежное… По всем горизонтам — ни дымка. Такое впечатление, что мы одни на всей Балтике… Вдруг — гул авиационных моторов. Над нами два истребителя с черными крестами. Облетели и ушли в сторону германского берега. Кто мог подумать, что это — прелюдия к предстоящим испытаниям?!

В устье Одера, где расположен Штеттинский порт, мы входили не в первый раз. Еще совсем недавно на берегах реки пестрели зонты баров и кафе, гремела музыка, играли духовые оркестры, прогуливались парочки… Теперь же тут и там сновали военные грузовики, зонты и летние навесы ресторанов заменили маскировочные сети. Из-под них смотрели в сторону моря длинные хоботы дальнобойных башенных батарей…

Мимо проходили пароходы. Их палубы были загромождены военной техникой, битком набиты солдатами. Они с любопытством рассматривали наш красный флаг. Судя по всему рейсы этих транспортов были недолги. Они шли в сторону наших границ… Теперь страшно об этом подумать — мы сами шли в свой плен…

Хмурый и вопреки обыкновению неразговорчивый лоцман, привел наш теплоход к стенке портового элеватора.

Капитан X. Балицкий:

«В Штеттине мы выгрузились довольно быстро. А вот с загрузкой металла начались необъяснимые проволоки. Задержку портовые власти объясняли нехваткой рабочих рук, вследствие войны. Неподалеку стояли другие советские суда. Я обменялся мнениями с их капитанами. Все они, как и я подозревали что-то недоброе.

В мою каюту постучался бригадир немецких грузчиков. Старый знакомец — мы звали его попросту Вилли — сказал мне встревоженно:

— Я коммунист и прошу мне верить. Гитлер скоро нападет на Советский Союз. Побыстрее уходите домой.

Легко сказать — побыстрее… Я установил круглосуточное наблюдение своих помощников за акваторией порта, и поручил им записывать название каждого уходящего в море немецкого судна, осадку его, палубный груз. Их доклады подтверждали самые худшие опасения: шла массированная переброска войны на восток.

Я обратился к представителю нашего торгового флота в Штеттине Иванову и просил его принять меры к скорейшему отозванию «Хасана» из Штеттина.

— Не надо паники, — заявил он. — Никакой войны не будет!

Я сильно сомневался в его ответе, поэтому запечатал в пакет данные наблюдений и свои выводы, а пакет передал помполиту Купровичу, который возвращался на «Таллине» в Ленинград. Увы, этот теплоход был перехвачен немцами в Гдыне, и Купрович успел сжечь мое донесение…»

Старший механик т/х «Хасан» А.П. Устинов:

«Капитан Балицкий дал мне указание держать главный двигатель в 5-минутной готовности для экстренного выхода из порта.

А мимо нас шныряли катера с офицерами, которые внимательно осматривали наши суда. Была суббота 21 июня 1941 года…

Надо же такому случиться, что три моряка с «Волголеса» за несколько часов до начала войны отправились на прогулку в город.

Моторист Л. Мартюков:

«Мы заглянули в кинотеатр на документальный фильм «Победа на западе». В фойе рассматривали выставку, разговаривая, естественно по-русски. Немцы прислушивались и смотрели на нас с настороженным удивлением…

Фильм жестокий до откровения. Гибнет французский крейсер. Штормовое море разбросало спасающихся моряков по волнам. Но тут появляются немецкие катера-охотники и бьют из пулеметов по тем, кому удалось зацепиться за плавающие предметы. Поразил кадр — тела убитых моряков плавают, среди всплывшей глушеной рыбы. И стая чаек над ними.

Жестоко. Бесчеловечно. Мы уходили с сеанса потрясенные. Кто из нас мог предполагать, что через несколько часов эта тупая бесчеловечность обрушится и на нас?!

В воскресенье 22 июня мы собирались отправиться в шлюпке на городской пляж…»

 

С корабля, но не на бал…

Старший механик «Хасана» А. Устинов:

«22 июня 1941 года в 6 часов утра ко мне зашли соседи — капитан сошвартованного борт о борт с нашим пароходом «Эльтон» И. Филиппов и старший штурман Ю. Климченко. Они тайком от немецких патрулей пролезли через леера и оказались в кормовой надстройке, где расположена моя каюта. Оба очень встревожены — только что подслушали немецкое радио: Гитлер в своей речи обвиняет СССР в вероломстве и всячески угрожает. Я пригласил их пройти к нашему капитану — Балицкому. Но едва мы вышли на шлюпочную палубу, как патруль, шедший по причалу, потребовал, чтобы «эльтонцы» вернулись на свой пароход. Я же позвонил Балицкому в каюту…

Вскоре там состоялся «совет в Филях». Мы — первый помощник Гребенин, старший штурман Никитин и я получили распоряжение сжечь все секретные документы вместе с уставом ВМФ. «Секреты» жгли в гальюне, а стенгазеты, папки с протоколами всевозможных собраний — бросили в топку судового котла. Едва я швырнул последнюю охапку в пламя, как по решетчатым трапам машинного отделения загрохотали кованные сапоги. Это ворвались военные моряки, привлеченные бумажным пеплом, летящим из трубы…

Капитан «Хасана» X . Балицкий:

«Едва я очистил свой сейф от «секретов», как ко мне постучался судовой радист Е. Рудаков:

— Товарищ капитан, я могу проникнуть в опечатанную радиорубку через запасную дверь и дать радио в Ленинград о нашем положении…

Я не успел ему ответить: в каюту ввалился немецкий солдат и потребовал, чтобы я вышел на палубу к его офицеру. Пришлось стать в позу:

— Здесь я капитан, и если офицер хочет меня видеть, пусть сам поднимется сюда! Тогда вошли еще двое солдат и под дулами автоматов вывели меня к офицеру. Тот потребовал, чтобы я спустил флаг. Я заявил, что это насилие и никто из моих моряков не станет этого делать. Немцы сами спустили наш флаг. Мы стояли, стиснув зубы. У нас не было сил противостоять им…

Моторист Л. Мартюков: «…Нас сгоняли с нашего «Волголеса» под рычащие крики «Раус унд раус!» На причале уже стояли крытые тюремные грузовики. А наш капитан Л. Новодворский подошел к гестаповскому офицеру, руководившему захватом теплохода и, как ни в чем не бывало, предложил:

— Господин офицер, у нас готов обед, разрешите команде принять пищу!

— Что-оо?! — Взъярился гестаповец. — Вас покормят там, куда привезут!

А привезли нас в штаттинскую тюрьму. С корабля да не на бал… Тюрьма особого разряда. В ней содержались пленные польские, французские, датские генералы и старшие офицеры. Нас поместили в общую камеру с зарешеченный стеной. Сникли было духом, да наш кок Миша Мудров умудрился прихватить с собой гитару. Ударил по струнам: «Эх, Андрюша, нам ли жить в печали!» А потом привезли ужин на дребезжащей тележке. Выдали по миске «зупе» — мучной баланды да по 150–200 граммов эрзац-хлеба… Эх, не раз мы еще вспоминали тот обед, который остался на родном «Эльтоне». Неужто, немцы слопали?»

Старший механик т/х «Хасан» А. Устинов:

«Экипажи всех захваченных судов — а это 250–270 человек — разместили в бараках лагеря Бланкенфельд. Сюда же вскоре доставили и большую группу евреев — владельцев меховых магазинов и фабрик. Почему-то у них были просроченные советские паспорта и еще какие-то беженские, вроде нансеновских.

Мы жили общей надеждой на то, что нас рано или поздно обменяют на немецких моряков, интернированных в СССР. (Их было гораздо меньше, чем советских в Германии. Только благодаря гражданскому мужеству начальника Рижского порта, запретившего немецким судам покидать Ригу 21 июня 1941 года, несколько экипажей попали в руки советских властей. — Н. Ч.) И вскоре — в начале августа первого года войны — 60 моряков, прибывших в Штеттин для приемки шаланд землечерпального каравана, были погружены в автофургоны и отправлены к болгаро-турецкой границе на обмен. С нетерпением ждали и мы своего часа. Но вместо нас отправили торговцев пушниной. Потом, уже на родине, выяснилось, что сработали большие деньги — дали кому надо и их приняли как моряков. А нас повезли вглубь Германии — в Баварию».

 

Красный хлеб

В маленький баварский городок Вайсенбург осенью 41-го года доставили шесть экипажей с интернированных советских судов «Хасан», «Волгалес», «Днестр», «Магнитогорск», «Эльтон» и «Каганович». Их разместили в старинном замке Вюрцбург, расположенном на вершине горы. Он и сейчас там стоит, привлекая внимания туристов: высокие башни, отвесные стены, глубокие рвы, подъемный мост… Но интернированным морякам было не до экзотики. Из всех смертных моряки, привыкшие к постоянному движению, и необозримому пространству морей, хуже всего переносят заключение в камерах.

Капитан т/х «Хасан» X. Балицкий:

«На этой почве у некоторых из нас стали проявляться своеобразные «заскоки». Одни совершенно по-детски мечтали: «Эх, была бы у меня шапка-невидимка да ковер-самолет!» Другие всерьез обсуждали побег с помощью воздушного шара…. Впрочем, вызревали и более серьезные проекты. Но об этом чуть позже».

Морально-психологические тяготы усугублялись муками голода. Кормили с расчетом на то, чтобы довести людей до животного состояния, когда за корку хлеба и лишнюю миску баланды человек пойдет на что угодно.

Старший механик т/х «Хасан» А. Устинов:

«Всю жизнь знал, что есть два вида хлеба — черный и белый. В Вюрцбурге мы все открыли для себя красный хлеб — он был испечен из свекольного жмыха. Очень скоро мы все превратились в жалких доходяг.

По международным законам интернированные граждане не должны привлекаться к принудительным работам. Совет капитанов сразу же заявил администрации тюрьмы: работать на фашистскую Германию не будем. Немцы, стараясь выдержать букву закона, стали принуждать нас к работам голодомором. Мы ели любую траву, почки с деревьев, кору… Появились первые покойники. Тогда пошли на компромисс: пойдем на работы, которые не носят прямого военного характера. Так нас стали водить вниз — в город, на лесопилку. Там мы сколачивали ящики для снарядов. Потом нас привлекли к изготовлению знаков различия — погон, эмблем, нашивок. Нет худа без добра. Наш радист, Женя Рудаков смотал из нитей металлической канители несколько индукционных катушек и смастерил примитивный детекторный приемник. Тайком пронесли его в замок. Теперь мы могли слушать берлинское радио. Среди нас были моряки, которые знали немецкий. По подтексту сообщений Геббельса угадывали истинное положение на фронтах. А потом стали принимать и сводки Информбюро из Москвы. Распространяли новости в экипажах. Самое главное — наш Ленинград, где жили наши семьи, вовсе на захвачен, как нам тут внушали. Он держится! Держались и мы…»

 

«Мореходка замка Вюрцбург»

Капитан т/х «Хасан» X. Балицкий:

«Кормить стали чуть лучше. Но все равно голод мучает по-прежнему… На мощеном дворе замка растут несколько деревьев, между проволочным заграждением пробивается зелень. Весной 42-го года голодные люди объели все почки на липах, ели одуванчики, крапиву… Чтобы отвлечь мысли о еде, поднять дух, занять людей, мы — мои коллеги-капитаны С. Дальк, М. Богданов, Л. Новодворский, И. Филиппов, С. Ермолаев и я — создали курсы штурманов. Капитаны и механики читают лекции по морским дисциплинам, а в перерывах получаем от курсантов трогательную «зарплату.» — сигаретный окурок величиной с ноготь, который тут же пускается по кругу…

Экзаменационная комиссия выдала успешно сдавшим испытания временные дипломы, которые потом, с возвращением на родину, были утверждены Министерством морского флота, и несколько выпускников «мореходки замка Вюрцбург» долгие годы водили свои суда в моря и океаны…

…Еще мы стали переводить английские книги на русский язык. Немецким — в знак протеста — никто не занимался, хотя это в чем-то и облегчало бы нашу жизнь. Так мы перевели бесценную для моряков и авиаторов «Последнюю экспедицию Уоткинса на Гренландию». Жаль, что в русском варианте она до сих пор не издана, а ведь рукопись сохранилась…

…В крепости кроме советских моряков, содержались отдельно от нас интернированные чехословаки. Однажды, когда наши камеры уже заперли на ночь, мы услышали необычный шум во дворе и выстрелы… Утром узнали — несколько чехов попытались бежать. Они спустились со стен, но не смогли выбраться из глубокого рва, окружавшего замок. Так их всех и расстреляли. Мы поняли, в одиночку и даже группами предпринимать какие-либо действия безнадежно. Надо сплачиваться, серьезно организовываться…»

Так возник подпольный комитет сопротивления. Кроме капитана Балицкого в него вошли старший механик Устинов, капитан Дальк, старпом Иконников, радист Рудаков и еще несколько человек. Сначала их акции носили чисто агитационный характер: распространяли среди моряков те новости с фронтов, которые удавалось перехватить из эфира. Уже за одно это всем комитетчикам грозила смертная казнь. Но они готовились к большему…

Старший механик т/х «Хасан» А. Устинов:

«В августе 42-го в замок были доставлены пленные генералы и старшие офицеры Советской Армии. Чтобы мы их не видели, нас загнали по камерам, затемнили окна, а общий коридор перегородили кирпичный стеной. Все же нам удалось выглянуть во двор. Уж на что мы были доходяги, а эти вообще походили на скелеты, обтянутые кожей. Мы просто ужаснулись их изможденному виду… Решили наладить с ними связь и слегка подкормить. По инициативе комитетчиков моряки стали урезать свои скудные хлебные пайки. Те, кто ходил в город на работы, мастерили деревянные портсигары, игрушки и обменивали их у бюргеров на хлеб, с риском быть замеченными охраной. Но как передать провизию пленным генералам и офицерам? Ведь нас разделяла глухая кирпичная стена. Никаких контактов. Полная изоляция. Однако уборная во дворе была общей. Сначала водили нас, потом выпускали их… Вот тут-то и нашли «канал передачи». Хлеб и картофелины укладывали в матерчатую сумку, а потом, просунув ее в «очко», подвешивали посылку на вбитый гвоздь. Тем же путем сумка возвращалась. Вместе с хлебом передавали и информацию радио Москвы.

Капитан Дальк вычеркнул по памяти карту Европы и наносил приблизительное расписание фронтов».

 

Шуба Бисмарка не согреет 6-ю армию

Старший механик А. Устинов:

«Гибель 6-й немецкой армии под Сталинградом резко отразились на настроении немцев. По всей Германии начался сбор теплых вещей. Газеты сообщили, что на зимние нужды войне в России пожертвована историческая реликвия — шуба Бисмарка. Солдат из охраны мрачно сказал: «Эта шуба уже не согреет 6-ю армию». Даже по этой реплике ясно — победа будет за нами!

…Переписка с пленными генералами велась по весьма изощренной схеме. Бумажные полоски с необходимой информацией скручивались в трубочку и вставлялись в заранее просверленный деревянный клинышек, который вдавливался в землю под деревянным писсуаром в углу внутреннего двора. Знающий офицер-связной извлекал «почту» и возвращал колышек с ответным посланием. Так мы узнали, что среди военнопленных был генерал-лейтенант М. Лукин, яростный противник предателя А. Власова. Лукин и его сотоварищи обрабатывали переданные им сводки, комментировали их как военспецы, и передавали обратно. Еще они писали воззвания ко всем советским военнопленным не вступать во власовские формирования ни под каким видом. А мы передавали их обращения в окрестные лагеря. Помогал нам в этом экипаж гозогенераторного грузовика, который периодически приезжал в Вюрцбург из Нюрнберга. За рулем сидел мобилизованный немецкий датчанин, а кочегаром, грузчиком и помощником у него был наш соотечественник расконвоированный инженер Маркин. Вот он-то и разводил послания генерала Лукина…

 

Побег? Побег! Побег…

Несколько раз узники замка Вюрцбург готовили побеги моряков. Бежали Сысоев, Шанько, Круликовский. Им удалось выскользнуть из горной тюрьмы, подобно героям авантюрных романов, им удалось даже пересечь весьма неширокий в этих местах Дунай, но пройти незамеченными через густо населенную Баварию, без карт, без знания языка было невозможно. Всех беглецов изловили и отправили в лагеря с ужесточенным режимом. И все-таки они продолжали рваться к своим…

Старший механик т/х «Хасан» А. Устинов:

«Наши генералы попросили нас помочь бежать двум офицерам — подполковнику Н. Власову и А. Родных. Оба — летчика, оба Герои Советского Союза, ребята отчаянные и отважные. Такие до своих точно доберутся. И мы взялись за подготовку. Продумали все до мелочей. Наш боцман добыл на фабрике, где мы работали, сорок метров крепкого троса типа лаглиня, свернул в «бухточку» и спрятал в большой термос с брюквенным супом. Термос приносили из замка и уносили обратно двое моряков на крепкой палке. Охрана ничего не заметила. В одну из ночей боцман сплел на тросе муссинга — специальные узлы для удобного прихвата. По этому концу летчики должны были спуститься по высоченной стене в ров. Чтобы их не постигла участь чехов, в ров надо было сбросить еще одну веревку. За это взялся наш третий механик, который заранее разобрал крышу на чердаке фабрики. В ночь побега он обязан был вытянуть летчиков изо рва и помочь им скрыться в перелеске. Штурман сумел скопировать карту Баварии. Из кладовой наших вещей незаметно похитили подходящие по размерам костюмы, ботинки, шляпы, макинтоши. Собрали увесистую сумку с хлебом, картошкой и сигаретами. Самое сложное выполнили матросы Шулепников, Свирин и Леонов. Они в течение двух месяцев незаметно разбирали в кирпичной стене лаз. Это в помещении, где почти постоянно пребывали люди! Мусор они горстями уносили за печку… Наконец, проход был готов, и мы назначили ночь побега. Последняя проверка у офицеров проводилась в 24.00. Как только она закончилась, Власов и Родных перебрались на нашу сторону. Но дверь из комнаты с проломом в стене оказалась запертой на ключ. Срочно изготовили отмычку и открыли ее. Обнялись на радостях. Ну, ребята — вперед!

Нервы у всех перенапряглись, ведь два месяца готовились! Летчики быстро переоделись в наши макинтоши. Вдруг раздался истошный крик — кричал врач-поляк с той, генеральской половины: «Алярм! Алярм! Советы побегли!» Через секунду-другую, взвыла сирена, вспыхнул прожектор, на стены бросились солдаты с овчарками, лязгнули запоры на первом этаже нашего блокгауза. Власов еще рвался бежать… «Успеем!» Потом сам понял, что все сорвалось. «Расходитесь все по своим койкам! Мы все возьмем на себя. Только звезду спрячьте!» И он сунул матросу Фесаку золотую звездочку Героя, завернутую в тряпицу. Ему удалось сохранить ее во время бесчисленных шмонов?! Тут ворвался унтер Вейфель с солдатами. Власова схватили, а Родных успел перебраться на свою половину.

Лишь спустя много лет, я узнал, что стало с отважным летчиком. В лагере смертников под Нюрнбергом Николай Власов попытался организовать с двумя военнопленными побег большой группы. Но дело не вышло, и подполковника живым сожгли в крематории…»

Лишь в апреле 1945 года, когда в Баварию вступили американские войска, закончилось затянувшееся «плавание» шести советских экипажей. Да, их несладкая жизнь в замке Вюрцбург была все же легче, чем в обычных лагерях для военнопленных. Под Новый год интернированным морякам выдавали хоть и плохонькое, но пиво. Возможно, именно это пиво и стало поперек горла следователям СМЕРША и НКВД: «Мы воевали, а вы там пиво пили»… И часть заложников большой политики отправилась в советский лагерь. Там пива на Новый год не давали. Да и вести записки у многих пропала охота.

Впрочем, это уже другая история.

Москва — Вюрцбург