1. «Торпедировать К-19 буду сам…»

…КОГДА ЕЁ СПУСКАЛИ НА ВОДУ, У НЕЁ БЫЛ ТОЛЬКО ТАКТИЧЕСКИЙ НОМЕР — К-19. СВОЁ ЗЛОВЕЩЕЕ ИМЯ ОНА ПОЛУЧИЛА В ОКЕАНЕ — «ХИРОСИМА»… Впрочем, это не имя, а прозвище. «Хиросимой» её зовут меж собой подводники атомного флота. Горький юмор…

Почему «Хиросима»? Не потому ли, что в своих ракетных боеголовках она несла десятки Хиросим — десятки условных городов, обречённых на ядерное испепеление?

Не потому ли, что сама однажды едва не превратилась в ядерный гриб, когда из аварийного реактора чуть не потёк расплавленный уран?

Не потому ли, что в девятом отсеке забушевала вдруг гигантская «паяльная лампа», в бешеном пламени которой сгорели и задохнулись десятки моряков?

Она была первой советской ракетоносной атомной подводной лодкой. У её колыбели стояли маститые академики — Александров и Королёв, Ковалёв и Спасский.

Её величали первенцем советского стратегического атомного флота, потому что именно она несла в своём чреве три межконтинентальные баллистические ракеты.

Первенец уже в колыбели потребовал человеческих жертв: в феврале 1959 года ночью при оклейке десятого отсека пробковой крошкой произошёл взрывообразный пожар, в пламени которого погибли двое рабочих.

Подобно тому как в Древней Ассирии путь кораблю к воде поливали жертвенной кровью рабов, слиповые дорожки К-19 также были обагрены человеческой кровью. Вслед за первыми двумя жертвами атомный молох пожрал жизни шестерых женщин: они оклеивали резиной цистерны атомарины и задохнулись в ядовитых парах. В декабре 1960-го крышкой ракетной шахты задавило электрика. Затем разбился молодой инженер, свалившись в прорезь между смежными отсеками… Но главные жертвоприношения были впереди… Те, кто выжил, закоснелые советские атеисты, не верящие ни в Бога, ни в чёрта, сегодня вполголоса говорят о чьём-то заклятии, висевшем над кораблём, и вспоминают, что неспроста не разбилась при спуске традиционная бутылка шампанского. Пущенная вопреки ритуалу неженской рукой (рукой инженер-механика Панова), она скользнула по бронзовым лопастям гребного винта и целёхонькой отскочила от обрезиненного борта.

Дурная примета!

Каких богов — земных, морских, небесных — разгневали они? Первая кара обрушилась на них 4 июля 1961 года. К-19 шла Датским проливом. У них была странная задача: уйти под ледяной панцирь и там, развернув ракеты в сторону СССР, изображать вражеский атомоход. Завеса дизельных подводных лодок должна была сорвать ракетно-ядерный удар, условный разумеется, по территории страны. Дизельные «эски» — среднетоннажные субмарины — намеревались поразить ядерного левиафана своими торпедами…

Капитан-лейтенант В. Погорелов, бывший командир электротехнического дивизиона (вместе с командиром он последним покинул борт объятого чудовищной радиацией корабля):

«Я слушал „Лунную сонату“ в рубке гидроакустиков. Играла моя жена. Магнитофонную плёнку с записью своей игры она прислала из Киева перед походом. Вы улыбнётесь, но сейчас мне всё чаще и чаще приходит в голову такая мысль: Киев, „Лунная соната“, авария реактора, что-то вроде генеральной репетиции той ядерной катастрофы в Чернобыле, которая продолжается и поныне… Может, всё дело в „Лунной сонате“? Для меня всё это сплелось в какой-то дьявольский узел…

Но представьте себе: на стометровой глубине, над трёхкилометровой бездной несётся в кромешной ночи подводный ракетодром. Огибаем айсберги. Конец затянувшегося похода. Нервы на пределе, и тут — нежные бетховенские звуки, да ещё из-под пальцев любимой женщины…

Я стою свою „механическую“ вахту с четырёх утра. Самое противное время: клонит в сон — хоть умри. И командир разрешал нам маленькие вольности: зарядиться музыкой у радистов. Те подлавливали на сеансах связи блюзы и танго из американских ночных дансингов. Благо они были неподалёку.

Всего лишь семь минут слушал я „Лунную сонату“. В четыре ноль семь — тревожный доклад с пульта управления атомными реакторами, Юра Ерастов, вахтенный КГДУ, сообщает: „Падает давление в первом контуре кормового реактора… Подхвачена компенсирующая решётка… Запущен водяной циркуляционный насос“.

С этого и начался наш подводный атомный ад…»

Что же всё-таки произошло?

Капитан 1-го ранга Н.В. Затеев:

«В том, что произошло, вины экипажа не было… Помните, как в старой притче про гвоздь: его не вбили в подкову лошади полководца, и та оступилась в решающий момент. „Враг вступает в город, пленных не щадя, оттого что в кузнице не было гвоздя…“

Вот так и у нас… Только вместо гвоздя был термический коврик, которым некий рабочий не накрыл при сварке нижепроходящий трубопровод; на него капал расплавленный металл, из-за термического перенапряжения возникли микротрещинки. Всё остальное было уже делом времени…

Короче, из первого контура кормового реактора ушла охлаждающая вода, как уходит она из дырки в электрочайнике. Что станет с электрочайником? Расплавится, потечёт, сгорит… Примерно то же ожидало и нас, с той лишь разницей, что плавиться должны были не оболочки электроспирали, а урановые ТВЭЛы — тепловыделяющие элементы. Расплавленный уран скапливается в сферическом поддоне, и, как только масса его достигает килограмма, по всем законам ядерной физики — атомный взрыв. И где — рядом с американской военно-морской базой на острове Ян-Майен. А в мире и без того напряжённо — Карибский кризис вызревает. Тут только начни — и пойдёт полыхать… Что делать?

Собрал в кают-компании командиров боевых частей и инженеров. Эдакий совет в Филях под Ян-Майеном…»

В. Погорелов:

«Стояло раннее утро. И люди всех континентов, начиная новый день, конечно, не подозревали, что их судьба, как и судьба планеты, решается сейчас не в ООН, не в Вашингтоне и не в Москве, во втором отсеке подводного ракетоносца. Да, да, точь-в-точь, как в мрачном полубредовом боевике. Спасение было не в казуистике международного права, а в решении замысловатой технической задачи: как не допустить расплавления урановых стержней, как охладить взбесившийся реактор? Инструкция предлагала отвести тепло, выделяемое ТВЭЛами, путём проливки или, понятнее будет сказать, — прокачкой активной зоны реактора водой. Но как?! Конструкция реактора не имела для этой цели специальной системы. А ведь механики К-19 во время приёмки корабля убеждали строителей, что магистраль аварийного расхолаживания реактора совершенно необходима. Но завод спешил с победным рапортом: „Есть первый советский атомный ракетоносец!“ И в ожидании потока звёзд и наград не посчитали нужным „усложнять конструкцию и без того сложного агрегата“. Эх, до чего ж мы сильны задним умом! И вот теперь эту систему надо было создавать из подручных средств и, самое страшное, монтировать её в отсеке с тройной смертельной нормой радиации! Без защитных костюмов (их не было у нас), голыми руками, в армейских противогазах, которые защищают от излучения с той же эффективностью, что и пресловутые белые простыни.

Но кому-то надо идти умирать… Никто не произносил высоких слов, но в подтексте, в подкорке это всё давно было — за нами даже не Москва, за нами шар земной.

Мир до сих пор не знает имён этих парней.

Лейтенант Борис Корчилов, было ему едва за двадцать.

Остальным и того меньше — восемнадцать, девятнадцать:

главстаршина Рыжиков;

старшина 1-й статьи Ордочкин;

старшина 2-й статьи Кашенков;

матрос Пеньков;

матрос Савкин;

матрос Харитонов.

Потом эти имена в таком же порядке лягут на могильные плиты. А пока у них ещё есть час, шестьдесят минут отсрочки — пока мы не всплывём, не откроем люк, пока электрики не приготовят сварочный аппарат, а дизелисты — дизель-генератор. У каждого своё дело. Вам выпал жребий согласно корабельному аварийному расписанию. Вы — кормовая аварийная партия. Ваш долг. Ваша присяга. Покурите пока. Всего лишь час. Курите, где хотите, вам сейчас всё можно. Это последняя радость жизни, отпущенная вам судьбой. Пусть будет сладок ваш „Беломор“.

Команды… Затеев и сейчас, спустя тридцать лет, готов повторить их одна за одной…

— По местам стоять, к всплытию!

— Акустик, прослушать горизонт!

— Приготовить шестой (реакторный. — Н.Ч.) отсек к проведению аварийных работ по плану механика!

— Противопожарный контроль возлагаю на помощника командира капитана третьего ранга Енина.

Шесть часов пять минут… Всплыли. Закачались… Но не сильно. Кажется, с погодой повезло. Хоть на этом спасибо…

По отсекам — голос Затеева:

— Отдраить верхний рубочный люк! Сигнальщика на мостик!

Всё как всегда. Привычный ритуал воссоединения с атмосферой матушки-Земли. На сердце лёгкая надежда: может, обойдётся? Не пожар всё-таки, гарью не тянет… Может, и радиация эта — только россказни? У страха глаза велики…

Ах, какой сладкий воздух льётся из шахты рубочных люков!

Бросьте папиросы, ребята! Лучше подышите напоследок. Вам осталось полчаса. А может, и нам всем…

Море почти штилевое… Правда, океанская зыбь ещё не улеглась, „коломбина“ наша переваливается с борта на борт. Хоть и утро, а солнце почти в зените — Арктика, вечный день. Вечный ли?..

Пара чаек пролетела над самой рубкой. Значит, земля неподалёку. По карте до острова Ян-Майен не больше ста миль… Вокруг — насколько хватает оптической силы бинокля — пустая ширь океана. И близка земля, да не наша. А под килем — три километра.

Одна беда не приходит. Радисты не могут связаться с Москвой. Подо льдами раскололи изолятор и залили антенну. Если рванёт, даже Главный штаб не узнает, чей ядерный гриб встал над Арктикой.

Работают оба дизеля, выдувая выхлопными газами океанскую воду из балластных цистерн. Частично вентилировали отсеки.

Связи нет как нет… Правый дизель-генератор готовят к работе в сварочном режиме. Электрики Стрелец, Калюжный и Токарь тянут от него в реакторный сварочные кабели…

Что это? Воздвигают эшафот для аварийной группы?! Или рабочие сцены сооружают подмостки для финального акта трагедии? Или ассистенты хирурга готовят операционный стол?

Связи нет.

Температура в реакторе растёт, уровень радиации в отсеках повышается. Час назад на пульте центрального поста (мозг корабля) дозиметры показали пять рентген в час, в турбинном отсеке — двадцать, в шестом, реакторном, — пятьдесят.

По кораблю нарастает аэрозольная активность… Это сменились вахты и по отсекам потащили радиоактивную „грязь“ на подошвах. Даже если ничего больше не случится, для нас всех это уже „доза на всю жизнь“. Но это было час назад, когда температура в каналах реактора ещё поддавалась приборному измерению — шестьсот градусов Цельсия. Теперь температурные датчики зашкалили. При тысяче двухстах градусах уран потечёт в поддон. Сколько там натикало сейчас — восемьсот, пятьсот, тысяча? Командир:

— Доложить об уровне радиации в отсеках!

От доклада стынет кровь в жилах:

— В реакторном — до ста рентген в час, в седьмом — пятьдесят. На пульте — двадцать пять – тридцать.

Счёт их жизней шёл на рентгены, часы и градусы… Связи нет, и теперь уже не будет. Антенна залита солёной морской водой…»

Н.В. Затеев:

«Я подозвал к себе лейтенанта Корчилова. Красивое, ещё юношеское, лицо, голубые глаза. Скольким девушкам кружили голову его пышные кудри!

Боже, что с ним теперь станется?!

— Борис, ты знаешь, на что идёшь?

— Да, товарищ командир.

Я вздохнул:

— Ну, так с Богом!»

…Потом, много лет спустя, когда портреты Затеева и Корчилова будут наконец опубликованы в «Правде», кто-то из читателей бросит убийственное: «Смотрю на фото: лейтенант погиб, а капитан жив…» Спустя тридцать лет отставной капитан 1-го ранга Затеев придёт в православный храм русских моряков — питерский Никольский морской собор — и зажжёт на панихиде поминальную свечу по командиру реакторного отсека лейтенанту Корчилову и всей кормовой аварийной партии…

С Богом — в ад!

Город Полярный. Вот она, «Хиросима», доживает свой век у заводского причала. Её последний командир капитан 1-го ранга Олег Адамов покажет мне потом тесную выгородку в реакторном отсеке. Именно сюда спустилась в шесть часов пятьдесят минут аварийная группа Бориса Корчилова.

Н.В. Затеев:

«Когда они вошли в отсек — увидели голубое сияние, исходившее от трубопроводов аварийного реактора. Они подумали, что начался пожар. Но это светился от дьявольской радиации ионизированный водород…»

С. Погорелов:

«Активность на крышке реактора, где им предстояло работать, уже достигала двухсот пятидесяти рентген в час. Ребята работали по два-три человека в группе, закутавшись в химкомплекты, натянув маски изолирующих противогазов. Но Борис Корчилов как „хозяин“ отсека присутствовал всё время. Он не вымерял, достанется ему больше, чем остальным, или меньше. Тогда об этом просто никто не думал. Молили Бога об одном — лишь бы не рвануло…

Им надо было отвернуть заглушку „воздушника“ на компенсирующей решётке и приварить медный трубопровод, который применяют для зарядки торпед воздухом высокого давления. Едва открыли заглушку воздушного спуска, как оттуда вырвалось облако радиоактивного пара. Пар заполнил выгородку и стал разлагаться на водород, который тут же начал возгораться то тут, то там голубыми вспышками. Мы предвидели подобную ситуацию. Шланги и огнетушители были на „товсь“. Пожар потушили в считанные минуты. Однако температура в выгородке подскочила до шестидесяти градусов. Пар заволакивал очки масок, матросы их стаскивали. Чем они дышали? Эту дьявольскую смесь уже и воздухом не назовёшь — сверхрадиоактивный аэрозоль. Ведь интенсивность радиации на крышке реактора из-за выброса пара повысилась до пятисот рентген!»

Кроме группы Корчилова в этой смертельной парилке — ещё два офицера, которые руководят монтажом самодельной системы, — инженер-механик Анатолий Козырев и командир дивизиона движения Юрий Повстьев.

Примерно через полтора часа всё было закончено. Охлаждение заработало. Все бросились к прибору АСИГ, показывавшему температуру в каналах активной зоны реактора.

Что он покажет?! Надо ждать…

Н.В. Затеев:

«Когда Борис Корчилов вылез из реакторного и стащил маску ИПа (изолирующего противогаза. — Н.Ч.), на губах его пузырилась желтоватая пена. Его тут же вырвало. Там, на крышке реактора, все они нахватались жёстких „гамм“ без всякой меры. Мы все понимали — ребятам конец. Их смерть — вопрос нескольких дней… Чем облегчить их последние часы в этом самом лучшем из миров?

Я отправляю всю девятку в наш лодочный „рай“ — первый (торпедный) отсек. Там самый низкий уровень радиации, да и попрохладнее, посвежее, чем в других отсеках.

Прошу лодочного врача майора медслужбы Косача:

— Доктор, сделай всё возможное…

И в глазах его читаю безнадёжный ответ: „Медицина бессильна…“

В девять двадцать принимаю доклад вахтенного КГДУ:

— Товарищ командир, показания температуры в каналах аварийного реактора вышли на уровень, контролируемый приборами пульта управления.

Слава Богу!

Чуть отлегло от сердца.

Но только чуть. В центральном посту на пульте управления уровень радиации достиг ста рентген. Чтобы хоть как-то уменьшить нарастание активности, приказываю перевести второй реактор на минимальный режим и двигаться на гребных электродвигателях под дизель-генераторами.

Иду в первый отсек. Там на матрасах ничком лежат Корчилов, Ордочкин, Кашенков, Пеньков, Харитонов, Савкин. Часам к десяти утра самочувствие их резко ухудшилось. Лица распухли, губы вывернуты, глаза налились кровью. Несколько лучше чувствуют себя Повстьев, Козырев и Рыжиков.

Доктор Косач со своим санитаром трудятся не покладая рук, пытаются хоть чем-то облегчить страдания обречённых. Хотя прекрасно понимают, что, ухаживая за пострадавшими, облучаются и сами. Позже станет известно: Корчилов получил пять тысяч четыреста бэр и потому сам стал интенсивнейшим источником облучения.

— Сгущёнки бы, — скорее разбираю по шевелению вздутых губ, чем слышу Корчилова. Санитар бросается открывать банку сгущённого молока… Командир реакторного отсека был сладкоежкой… Ловлю себя на этом заупокойном „был“. Гоню прочь мрачные мысли… Может, обойдётся?!

Почему должны гибнуть эти молодые, красивые, самоотверженные парни? Кто приговорил их к смерти?

К концу суток и в лазаретном отсеке уровень радиации повысился с двух рентген в час до десяти. Чтобы снять нервное напряжение, а также чтобы увеличить сопротивляемость организма облучению, разрешил личному составу выпить по сто граммов спирта. Один из молодых матросов хватил лишку и вырубился. Пришлось уложить его в лазарет.

В десять тридцать температура в активной зоне аварийного реактора упала до двухсот – двухсот пятидесяти градусов и более-менее стабилизировалась на этом уровне. Но радиация нарастала по всему кораблю.

О том, как воздействуют сильные дозы облучения на организм, все мы имели довольно общее понятие. И, конечно же, больше всего нас угнетала мысль не о возможных раковых опухолях, а о потере мужских способностей. Ведь средний возраст офицеров на лодке был двадцать шесть лет; да и я в свои тридцать пять, хоть и считался почти стариком, тоже рефлексировал на сей счёт. Но пока что мысль о том, что нет связи и о своей беде мы не можем никому сообщить, заслоняла все остальные тревоги.

Я развернул атомоход курсом строго на юг — к берегам Норвегии — в надежде, что так мы быстрее выйдем на оживлённые морские трассы, а там, глядишь, подвернётся кто-нибудь из Мурманска. Я готов был высадить своих страдальцев хоть на рыбацкий сейнер. Лишь бы тот шёл под красным флагом.

Велел врубить аварийный передатчик, и тот посылал сигналы SOS на международной частоте. Но никто не откликался. Маломощный — четыреста ватт — аппарат работал в радиусе всего около ста миль.

Идти же прямиком в базу — это более трёх суток. Надо ли говорить, что за этот срок К-19 превратилась бы в „летучего голландца“ со светящимися трупами в отсеках. Разумеется, сознавал это не только я. Едва подлодка повернула на юг, как на мостик ко мне поднялись двое. Не буду называть их фамилий. Но это были мой замполит и мой дублёр (командир резервного экипажа). Они настойчиво стали склонять меня к мысли, что идти надо на север — к Ян-Майену, высадить людей на остров, а корабль затопить. Я турнул их с мостика, и теперь к старым тревогам прибавилась новая: что, если там, в отсеках, они подобьют разогретых спиртом матросов, мягко говоря, к насильственным действиям? Я не исключил и такого варианта, хотя верил в своих людей и в итоге ни в ком из них, кроме замполита, не ошибся.

Но тогда, на мостике, когда оглядывал океанскую пустыню — хоть бы точка где возникла! — и перебирал в уме невесёлые наши варианты: тепловой взрыв, бунт, переоблучение, чего греха таить, возникла однажды мысль спуститься в каюту, достать пистолет и покончить со всеми проблемами разом.

Не буду говорить, что я испытал, когда сигнальщик доложил, что видит цель и цель эта — наша дизельная подводная лодка, одна из тех, что обозначала „красную“ сторону в несостоявшейся игре. Вскоре подошла и вторая. Обе услышали наш SOS и покинули завесу на Фареро-Исландском рубеже без приказа. Командиры этих „эсок“ — Гриша Вассер и Жан Свербилов — пришли сюда на свой страх и риск.

Первым делом попытались передать на „дизелюхи“ пострадавших моряков. Бились два часа. Погода ясная, но крупная океанская зыбь рвала швартовы.

К четырнадцати часам на одну из лодок нам удалось пересадить всех переоблучённых, а также тех, чьё присутствие на борту К-19 не было необходимым для обеспечения живучести корабля и его хода. Но самое важное — через лодочные передатчики удалось связаться с Москвой. Первый вопрос: как спасать погибающих? Лица у них стали красными и раздутыми, точно их запекли в духовке.

Томительно жду ответа из Главного штаба. Бегут часы… Наконец долгожданное радио, расшифровываю:

„Давайте им побольше свежих фруктов и натуральных соков“.

Матюгнулся: где я посреди Арктики возьму свежие фрукты?!

Думаю, что московские специалисты дали подобную рекомендацию, явно находясь в шоковом состоянии. В пятнадцать часов ещё один удар по нервам: наша самодельная система охлаждения дала течь. Выйдет весь бидистиллят (дистиллированная вода двойной перегонки), и температура активной зоны снова начнёт повышаться — значит, снова угроза взрыва… Кого посылать в реакторный на сей раз?

Вызвались идти командир электротехнического дивизиона капитан-лейтенант Погорелов, старшина команды трюмных Иван Кулаков и старшина-ракетчик Леонид Березов. Довольно быстро они заварили место протечки.

К вечеру на дизельные лодки мы пересадили ещё двадцать человек. На К-19 остались шестеро: я, заместитель по политчасти, шифровальщик, сигнальщик, два электрика.

Подводную лодку с пострадавшими отправляю в базу. Под утро перебираемся все на подводную лодку С-159. Жду указаний из Москвы. А пока первый советский атомный ракетоносец беспомощно покачивается на зыби. Чёрный остров невидимой смерти. Мы не имеем права покидать его, бросать на произвол судьбы. Тем более рядом с американской военно-морской базой. Был 1961 год — разгар Холодной войны.

Беру у Гриши Вассера вахтенный журнал и делаю в нём запись: „Командиру ПЛ С-159. Прошу циркулировать в районе дрейфа К-19. Торпедный аппарат № 4 (заряженный боевой торпедой) прошу подготовить к залпу. В случае подхода к АПЛ К-19 военно-морских сил вероятного противника торпедировать АПЛ К-19 буду сам. Командир АПЛ — капитан 2-го ранга Затеев. (Астрономическое время. Дата.)“.

К счастью, торпедировать родной корабль не пришлось. В район дрейфа прибыли наш крейсер и вспомогательное судно.

Что было дальше? Был тяжёлый штормовой переход домой. Пересадка на подошедший эсминец… Процедура дезактивации. А потом госпиталь на берегу. Отправка тяжелобольных в Институт биофизики. И нелепое падение одного из вертолётов с больными подводниками на борту. На глазах у всего госпиталя, всех провожающих. Порывом штормового шквала машину швырнуло на стадион. Правда, обошлось без жертв. Судьба уготовила подводникам иное испытание: больные погибли от радиоактивного облучения.

А ещё было многосуточное расследование действий командира и других должностных лиц. С протоколами, показаниями, объяснениями, вызовами по ночам…

Я уже приготовился надеть „полосатую пижаму“ эдак лет на пятнадцать. Всё к тому шло.

Однажды на завтрак появились апельсины, яйца, фруктовые соки. Потом прибыл кадровик из Москвы. Намекнул: мол, дырки для орденов колите…

Спас нас академик Александров. Когда он прибыл в Полярный, где стояла К-19, и с борта эсминца замерил радиоактивное поле, он поразился тому, что мы жили и действовали в нём несколько суток… Доложил Хрущёву, мол, так и так: экипаж совершил подвиг — спас стратегический ядерный подводный крейсер. Тут-то для нас всё изменилось как по волшебству…»

Но смерть, поселившаяся в отсеках К-19, искала новые жертвы. Искала и находила. Всё имущество с атомарины, «грязное» в лучевом отношении, перегрузили на специальную баржу, которую потом поставили на прикол в одну из необитаемых бухт Кольского полуострова. Неподалёку работали военные строители. Солдатский паёк в стройбате не самый сытный, а тут прознали, что старая баржа доверху нагружена всевозможными деликатесами: копчёная колбаса, сыр, шоколад, консервы, галеты, вобла, печенье… Ну и устроили бойцы «праздник живота». Ведь никаких табличек, предупреждающих о радиоактивной опасности продуктов, да и самой баржи, вывешено не было. Соблюдали «режим секретности». Точь-в-точь, как берегли эту пресловутую секретность в Киеве после чернобыльского взрыва, когда ничего не подозревающих горожан зазвали на первомайскую демонстрацию.

Кто знает, что стало с теми стройбатовцами, отведавшими радиоактивных яств с проклятой баржи…

В далёком полярном гарнизоне одна из улиц носит имя Бориса Корчилова. Между прочим, командир представлял лейтенанта к званию Героя Советского Союза. Начальство в Москве распорядилось иначе: «Аварийный случай… Обойдётся орденом».

Да ему-то что… Он давно уже обошёлся… Не ради звезды, не ради ордена полез в радиационное пекло.

В дождливый летний день приехали мы с Николаем Владимировичем Затеевым на окраину Москвы — в Кузьминки, вошли в кладбищенские ворота. По дороге Затеев рассказывал:

— Наших переоблучённых моряков Институт биофизики схоронил в свинцовых гробах, тайно, не сказав о месте захоронения даже родственникам. Обнаружил «совсекретное» захоронение один из членов нашего экипажа. Случайно. Привёз хоронить мужа сестры и вдруг увидел вот эти могилки.

Затеев показал на грубо сваренные железные пирамидки. Знакомые имена тех, кто в реакторном и смежном с ним отсеках, жертвуя собой, не дрогнул и выполнил свой долг до конца:

старшина 1-й статьи Юрий Ордочкин;

старшина 2-й статьи Евгений Кашенков;

матрос Семён Пеньков;

матрос Николай Савкин;

матрос Валерий Харитонов.

Молодые матросские лица на керамических овалах. А рядом — роскошный мраморный монумент их ровеснику — цыганскому парню, погибшему в пьяной драке. Цыгане умеют чтить память своих удальцов. Поучиться бы у них политработникам в генеральских погонах…

— А где Корчилов? Повстьев?..

— Бориса и Юру Повстьева перезахоронили в Питере — на Красненьком кладбище. Главстаршина Рыжиков лежит на Зеленоградском кладбище под Питером…

Из Кузьминок мы отправились на станцию Сходня, что находится близ Москвы, по дороге в Питер. Сколько раз проезжал на электричке мимо этого домика с палисадником и подумать не мог, что именно здесь собираются на свои поминальные «атомные вечери» подводники с К-19. Собираются каждый год в день аварии под хлебосольным кровом бывшего старшины 1-й статьи, а ныне доктора сельскохозяйственных наук, специалиста по лекарственным травам Виктора Стрельца… Много лет назад уволенный в запас старшина бросил клич сослуживцам: «Помогите, ребята, дом построить!» С тех пор и собираются по раз и навсегда отлаженному обычаю: сначала Кузьминки и поклон погибшим товарищам, потом Сходня… К возвращению с кладбища жена Стрельца натопит баньку, после баньки — стол с домашней снедью и своим же вином. А за столом там, как в баньке, все равны — и бывшие матросы, и офицеры… Только Затеев для них навсегда — «товарищ командир».

— Товарищ командир, передайте огурчики!..

Я смотрю на этих людей, куда как пожилых, живалых и бывалых, и думаю: а ведь по великому чуду собираются они здесь вместе. Вот уж тридцать лет, как их могло не быть на этом свете — размётанных ядерным взрывом по молекулам. Чудо, которое спасло их, зовётся подвигом души и сердца, когда человек кладёт свою жизнь за други своя.

Специальной правительственной комиссией действия экипажа по ликвидации аварийной ситуации на корабле были признаны правильными. Несколько позже, в октябре 1961 года, на ответственном совещании, где решался вопрос о продолжении строительства атомного подводного флота, ещё раз были отмечены умелые действия моряков, было сказано, что жертвы, принесённые экипажем, не напрасны.

Урок пошёл отчасти впрок. На всех действующих и проектируемых реакторах подобного типа были установлены штатные системы аварийной водяной проливки.

Многие матросы, старшины и офицеры за мужество и героизм были награждены орденами и медалями, экипаж отмечен ценными именными подарками министра обороны. При вручении орденов и медалей бывший в то время командиром Ленинградской военно-морской базы адмирал И. Байков «успокоил» ещё не отошедших от потрясения моряков: «Ну что вы там героями себя считаете? С трамваем у нас в Ленинграде тоже аварии случаются». Кстати сказать, некоторым подводникам вообще никакой награды не вышло.

Может, нынче стоит вернуться и к этому вопросу, о наградах. Понимаю, он не главный. Но воздать людям должное никогда не поздно. Они ведь первыми вошли в схватку с атомом и победили его.

Тогда, на заре ядерной энергетики, никто из них ещё не знал до конца, к каким последствиям для всего живого, для всей нашей матери-Земли может привести взрыв реактора. Об этом люди узнали после Чернобыля. А до него оставалось двадцать пять лет.

После аварии на атомоходе на всех реакторах, в том числе и на чернобыльских, были смонтированы необходимые устройства для охлаждения активной зоны в случае экстремальных ситуаций. Почему это устройство оказалось выключенным на реакторе ЧАЭС — загадка. Когда там случилась авария, один из смены бросился включать систему, но было уже поздно.

Так что уроки уроками, а люди людьми…

«Уважаемая редакция! Я тот самый Кулаков Иван, главный старшина, которого вы назвали в числе получивших дозу облучения. После аварии лечился в Военно-медицинской академии в Ленинграде. Был признан комиссией негодным к военной службе со снятием с воинского учёта. Определили вторую группу инвалидности. Назначили пенсию в размере 28 рублей плюс 4 рубля за старшинское звание. Итого 32 рубля. На работу устроиться было невозможно и по состоянию здоровья, и по диагнозу. Слова „лучевая болезнь“ нигде, правда, не писали, они были „секретными“.

Некоторое время жил на иждивении брата. Потом написал письмо на флот, в политотдел своей части. Там посоветовались с медициной и решили: если я изъявлю желание, меня переосвидетельствуют и призовут на сверхсрочную службу. Я дал согласие.

Прослужил за Полярным кругом до августа 1980 года, уволился в запас по выслуге. Теперь на пенсии, размер её сто пятьдесят рублей. Живу в Минске».

А в конце приписка для командира: «Дорогой Николай Владимирович! Огромное Вам спасибо и низкий поклон за Ваши умные и решительные действия в экстремальных условиях, спасшие жизнь не одному десятку вверенного Вам личного состава».

«Я служил на той лодке в звании старшины 1-й статьи, до увольнения в запас мне оставалось только три месяца… Мы постарели теперь, изменились и, наверное, не узнаем сразу друг друга. Но меня, думаю, помнят товарищи. Мне единственному командир разрешил носить усы». Это из письма инженера А. Молотка из города Шахты Ростовской области.

Бывший электрик-оператор старший матрос Л. Гаврилов написал из Нижнего Новгорода. Машинист-турбинист П. Котлов — из Чебоксар. На лодке он исполнял и обязанности киномеханика, так что, считал, его должны помнить. Помнят. Конечно, помнят. Они помнят всех, кто выходил с ними в тот роковой поход. Вот и деньги собрали на мемориальную бронзу. Отлили доску с именами всех погибших на К-19. Сей памятный знак укрепили и освятили в верхнем храме Никольского собора, что в Питере, на берегу Крюкова канала. И блестели капельки святой воды в рельефных литерах матросских имён. И капал воск поминальных свечей на носки офицерских ботинок. И суетились репортёры, снимая непривычное тогда ещё зрелище: военных моряков в толпе прихожан. Да, многие из них впервые стояли в церкви, постигая древнюю моряцкую истину: «Кто в море не ходил, тот Богу не молился». Они ходили в море. И в какое море! Они молились Богу. И как молились…

СПРАВКА

К-19

Первый советский атомный подводный ракетоносец, вооружённый баллистическими ракетами, К-19 был заложен на стапелях СЕВМАШа (Северодвинск) 17 октября 1958 г. Главный конструктор — С.Н. Ковалёв. Проект разработан в ленинградском ЦКБ «Рубин».

Спуск на воду — 11 октября 1959 г.

12 ноября 1960 г. были завершены государственные испытания. В состав Северного флота К-19 вошла в 1961 г. Первый командир — капитан 1-го ранга Николай Владимирович Затеев.

3 июля 1961 г. на К-19 произошла авария правого реактора. В результате разгерметизирования первого контура стала нарастать гамма-активность. Для предотвращения угрозы расплавления ядерного топлива члены экипажа смонтировали внештатную систему водяной проливки (охлаждения) реактора. Спасая корабль, погибли в результате переоблучения 8 человек.

После ремонта К-19 снова вступила в строй в 1964 г.

15.11.69 г. К-19 в Баренцевом море столкнулась с американской ПЛА «Gato» и получила повреждения. С 20.10.70 г. по 15.04.74 г. совершила 5 автономных походов на боевую службу общей продолжительностью 269 суток. 24.02.72 при возвращении с боевого патрулирования в Сев. Атлантике на глубине 120 метров в 9-м отсеке возник объёмный пожар. Погибли 28 человек. 12 моряков были отрезаны огнём в 10-м отсеке, которые находились там в состоянии полной изоляции от внешнего мира с 24.02 по 18.03.72 г. После длительного ремонта К-19 снова вошла в строй. В 1979 году К-19 была переоборудована в опытовый корабль для испытания систем связи — переименована в КС-19.

В 1990 г. КС-19 выведена из боевого состава ВМФ в резерв, а в 1991 г. списана.

Но до сих пор находится на плаву в ожидании утилизации на заводе «Нерпа» в Снежногорске.

Всего с момента постройки К-19 прошла 332396 миль за 20223 ходовых часа.

За многочисленные аварии получила на флоте прозвище «Хиросима». К-19 посвящены ряд книг («Хиросима всплывает в полдень» и др.), несколько документальных фильмов и один художественный.

 

2. «Между Хиросимой и Чернобылем»

 

За всю историю мореплавания ни одному капитану, ни одному командиру не пришлось столкнуться в океане с тем, что выпало на долю командира первого советского атомного подводного ракетоносца К-19 капитана 2-го ранга Николая Затеева. Он и его экипаж вступили в противоборство с невидимой убийственной силой расщеплённого атома — радиацией. Моряки одолели эту беду, приняв смертельные лучи в свои тела так, как герои прошлой войны перекрывали собой пулемётные очереди. Ценой жизни восьмерых, а позже ещё нескольких человек, ценой утраченного здоровья половины экипажа они спасли не только свои жизни и свой корабль — единственный в 1961 году на нашем флоте подводный крейсер стратегического назначения, — они удержали мир на волоске от всеобщей ядерной беды!

Вот почему без всяких натяжек Николая Затеева — толкового хладнокровного командира — можно назвать национальным героем России.

А хоронили его, будто помер он не в своём государстве, а на чужбине… Будто и не на Кузьминское кладбище Москвы привезли новопреставленного воина Николая, а в русский некрополь под Парижем — в Сен-Женевьев-де-Буа, где лежат многие моряки, служившие России под Андреевским флагом. Вот и к его могиле принесли синекрестное полотнище, и жалкий солдатский оркестрик в четыре трубы и два барабана сыграл траурную мелодию. У флотского начальства хватило средств и совести прислать на эти исторические похороны лишь десяток автоматчиков, тем и отделаться.

Флотоводец Сенявин просил не устраивать ему пышных похорон. За его гробом шёл взвод матросов. Но командовал этим взводом император Николай I. Это к слову.

Спасибо и за траурный салют. А так погребли боль и гордость нашего флота добрые люди из Мосэнерго. Они и могилу вырыли. И памятник поставили. Но не могу поверить в то, что у Росвоенцентра, что у Главного штаба ВМФ не нашлось и ста рублей на поминальную чарку матросам с К-19, которые съехались на проводы командира и из Казани, и из Нижнего Новгорода, и из Питера. Не могу понять, почему не уважили их хотя бы тем, чтобы дать им кров и стол для поминок. Ведь в автобусе узелки да пакеты разворачивали, там и прощальные слова говорили. А потом скульптор А. Постол, автор мемориала подводникам атомного флота, сердобольно привёл ветеранов в свою мастерскую, там и стол по-людски накрыли.

Все обиды, конечно же, забудутся. И не такое переживали. Останется память о стойком, умном, храбром моряке Николае Затееве. Останутся искренние слова, которые произнёс над гробом настоятель храма из Тушино отец Константин, сам бывший офицер-авиатор. Останутся престранно смешавшиеся запахи ладана и салютного пороха… Останутся страницы дневника, переданного Затеевым за два дня до смерти в «Российскую газету». Больше всего его терзала мысль о том, что есть люди, которые вот уже треть века тщатся свалить вину за аварию на экипаж К-19.

Из дневника командира атомного ракетного подводного крейсера стратегического назначения К-19 капитана 1-го ранга Николая Затеева:

 

Возвращение

«…А берег молчал. Время от времени приходили рекомендации кормить переоблучённых моряков свежими овощами, фруктами и соками. Ни того, ни другого, ни третьего на борту, разумеется, не было.

В 23.00 через рацию Вассера передаю в штаб шифровку с полной информацией о радиационной обстановке на корабле и о своём намерении эвакуировать экипаж на подошедшие подводные лодки. Понимаю, что на языке штабистов это может звучать как „отказ от борьбы за живучесть“, как „паническое покидание корабля“ и даже „бегство“. Поэтому они упорно молчат, видимо, подбирая подходящую формулировку.

3 часа ночи 5 июля. Штаб молчит. На свой страх и риск приказываю своим морякам оставить корабль и перейти на борт С-159. Матросы перепрыгивают на качающуюся рядом лодку по отваленным горизонтальным рулям, выждав, когда „плавники“ обеих субмарин на секунду поравняются на волне.

В последний раз обхожу родной корабль. В отсеках остались только шесть человек, которые обеспечивают аварийное освещение и расхолаживание реакторов. Меня сопровождает командир электротехнического дивизиона капитан-лейтенант Погорелов. Мы герметизируем отсеки, проверяем подключение насосов, расхолаживающих реакторы, к аккумуляторной батарее. Проходит ещё один томительный час. Ответа на мой запрос нет. Мы с Погореловым останавливаем дизель-генератор и последними покидаем борт К-19. Чёрная туша подводного крейсера покачивается в волнах как пустая железная бочка. Странно и страшно видеть это со стороны.

Передаю последнюю шифровку в штаб: „Экипаж подводной лодки К-19 оставил корабль. Нахожусь на борту подводной лодки С-159“. Затем беру у Гриши Вассера вахтенный журнал и делаю запись, от которой меня самого охватывает нервная дрожь: „Командиру ПА С-159. Прошу циркулировать в районе дрейфа К-19. Два торпедных аппарата приготовить к выстрелу боевыми торпедами. В случае подхода к К-19 военно-морских сил НАТО и попытки их проникновения на корабль буду торпедировать её сам. Командир АПЛ К-19 капитан 2-го ранга Затеев. Время 5.00. 5 июля 1961 года“.

Притулился где-то во втором отсеке и стал себя мысленно перепроверять — всё ли по уму и по закону? Народ спасён. А корабль? Может, затопить его сразу, не дожидаясь никаких инцидентов? Вспомнил, как погибал линкор „Новороссийск“. Там боролись за живучесть корабля до конца, забыв про людей. И линкор не спасли, и экипаж большей частью погиб. И как-то ещё оценят мои действия на берегу? Так легко обозвать нас трусами и отдать под суд. Скажут — не пожар и не пробоина, а корабль бросили… Ох, легко же им будет судить нас из тёплых кабинетов!

Горестные мои размышления прерывает возглас радиотелеграфиста:

— Товарищ командир, нам радио!

„Нам“ это не мне, это Вассеру. „Командиру С-159. К месту аварии следует подводная лодка С-268 под командованием капитан-лейтенанта Г. Нефёдова. Сдать ему под охрану К-19. Самому максимальным ходом следовать в базу“.

„Эска“ Вассера легла на курс возвращения и врубила все дизеля на самый полный. На траверзе мыса Нордкин нас встретил эскадренный миноносец „Бывалый“. Им командовал мой одноклассник по морской спецшколе, капитан 2-го ранга Володя Сахаров. Распрощавшись с командиром С-159, перебираемся на эсминец и сразу же попадаем в руки дозиметристов и химиков.

Нас всех хорошо продезактивировали. Некоторым пришлось смывать „ренгены“ и по второму, и по третьему заходу. Старшина, который занимался мной, покровительственно похлопал меня по голому плечу.

— Ну что, кореш, теперь ДМБ?

— Наверное, ДМБ, — улыбнулся я. В бане не разберёшь, где офицер, а где матрос… Переодели нас в белые матросские робы. Наши „фонящие“ кители и фланелевки полетели за борт. „Ну вот, — мелькнула невесёлая мысль, — сегодня матрос, а завтра — зэк“. Как командир я выделялся среди остальных своих моряков только пистолетом на поясе.

Мною лет назад — ещё в 1943 году — когда я уезжал из родного Горького (Нижнего Новгорода) поступать в военно-морское училище, мама положила мне в чемодан на счастье иконку Николы Морского. Я хранил её как талисман в память о матери и всегда брал иконку с собой в море. Была она со мной и на К-19, тщательно спрятанная от стороннего глаза. Когда мы перешли на борт С-159, я положил иконку в верхний карман робы и обронил во втором отсеке. Спохватился лишь на эсминце „Бывалый“ перед дезактивацией. Увы, не нашёл. Николу Морского обнаружил политработник с „эски“. Что было! Начался массированный поиск владельца запретного талисмана и на С-159, и среди членов экипажа К-19. Сколько неуёмной энергии было на это затрачено! Знали бы сверхбдительные политрабочие, кому принадлежала эта иконка!

Шторм давно стих, лишь плавная зыбь покачивала эсминец, когда мы входили в Кольский залив. Вот и гранитные утёсы Екатерининской гавани. „Бывалый“ медленно подходит к причальной стенке Полярного. Сжалось сердце: весь причал оцеплен автоматчиками в чёрных морпеховских беретах. За их спинами сгрудилось всё население города. Лица испуганные, притихшие. Так встречали здесь в войну корабли, возвращавшиеся из боя. Санитарные машины подогнали прямо к трапу.

Нас встречали командующий Северным флотом адмирал Андрей Трофимович Чабаненко и начальник медслужбы СФ генерал-майор Цыпичев. Комфлота ни о чём меня не спрашивал, понимая весь трагизм нашего положения. Я же всё же решился спросить у него:

— Что теперь со мной будет?

— Вон стоит начальник особого отдела, спроси у него, — ответил Чабаненко.

Я повторил свой вопрос особисту капитану 2-го ранга Нарушенко. Мы хорошо друг друга знали, наши каюты на плавбазе „Магомет Гаджиев“ разделяла одна переборка. Тот усмехнулся:

— Всё сделали нормально. Ничего не будет…

Вспомнился анекдот про „ничего не будет“ — ни академии не будет, ни квартиры — ничего…

Нас быстро погрузили в санитарные машины, отвезли в морской госпиталь, распределили по палатам. Я обошёл своих и первым делом навестил группу лейтенанта Корчилова. То, что я увидел, повергло меня в тихое уныние. Жить ребятам оставалось считаные дни, если не часы. Боже мой, что сделала с ними радиация! Лица побагровели, губы распухли так, что лопались, из-под волос сочилась сукровица, глаза заплыли… Я нагнулся к Корчилову и сказал ему, что их сегодня всех отправят в Москву, в Институт биофизики, где их непременно поднимут на ноги. Услышав мой голос, Борис, еле ворочая распухшим языком, попросил:

— Товарищ командир, откройте мне глаз…

Я приподнял опухшее веко… До гробовой доски не забуду этот пронзительный прощальный взгляд голубого зрачка…

— Пить…

Я взял чайник с соком и приставил носик к губам Корчилова. Тот с трудом сделал несколько глотков. Едва удержавшись, чтобы не расплакаться, я сказал ему: „Прощай, брат!“. Остальные были не лучше.

На стадионе, что рядом с госпиталем, приземлились два вертолёта. В них на носилках перенесли переоблучённых моряков. Первый взлетел нормально, а второй зацепил лопастями провода и рухнул на самую кромку причала. К счастью, машина не набрала ещё большой высоты и ударилась несильно. Вскоре прилетел ещё один вертолёт, и всех перегрузили в него. Больше живыми мы их не видели.

К нам же в госпиталь прибыл представитель политического управления ВМФ контр-адмирал Бабушкин. Вместе с главным врачом он собрал подводников в клубе госпиталя, и оба стали уверять нас, что мы все отделались лёгким испугом, что никаких опасений наше крепкое здоровье не вызывает, всех до единого вылечат и т.п.

Этот же Бабушкин стал планомерно собирать на меня компромат. Каждый день вызывал на „собеседование“ матросов и допытывался у них, как вёл себя командир, что говорил, где находился в момент аварии. Очень ему хотелось доказать, что я приказал покинуть корабль без особой на то нужды. Бабушкин допёк матросов так, что они заявили: если ретивого политуправленца не уберут, то они набьют ему морду. Я доложил об этом комфлота (адмирал Чабаненко каждый день навещал нас в госпитале), и Бабушкин отбыл в одночасье в столицу. Однако теперь за дело взялись более серьёзные товарищи — особисты. Я посылал их всех в одно место…

На другой день после фанфаронского заявления врачей и политработников о пустяшности наших болезней из Москвы пришло сообщение, что 10 июля скончались в один день лейтенант Корчилов, старшина 1-й статьи Ордочкин и старшина 2-й статьи Кашенков. Кто следующий? Следующим умер матрос Савкин — всего через два дня. Тринадцатого не стало матроса Харитонова. Пятнадцатого отмучался матрос Пеньков. Тогда мы поняли, что обречены все, кто схватил дозу. Дело только во времени — неделей позже, неделей раньше…

С того самого всплытия в Датском проливе — с 4 июля — я ни разу не смог уснуть. Что только ни делал, чтобы отключиться, но бессонница стала постоянным моим спутником. А по ночам — солнечным бесконечным полярным ночам — чего только ни придёт в голову, о чём ни передумаешь… Как-то на перекуре спросил старшего лейтенанта Мишу Красичкова:

— Ну что, Михаил, не придётся ли нам больничную робу сменить на тюремную?

А что он мог мне ответить?

Между тем полярнинские врачи решили отправить нас в Ленинград, в Военно-медицинскую академию. Перед отправкой ко мне в палату заглянул буквально на несколько секунд начальник политического управления ВМФ адмирал В. Гришанов. От имени партии, правительства и командования ВМФ он поблагодарил меня за стойкость и мужество во время аварии, пожелал скорейшего выздоровления и… исчез. Ошеломлённый его визитом, я не сразу понял, что расследование закончилось, и отношение ко мне и моему экипажу изменилось на 180 градусов.

Позднее я узнал, что столь благотворному повороту судьбы я обязан академику Анатолию Петровичу Александрову. Именно он убедил Н.С. Хрущёва в том, что наши действия по созданию системы аварийного охлаждения реактора были правильными и самоотверженными, что аварийный корабль мы не бросили, а оставили, грамотно переведя реакторы в нерабочее состояние и подготовив лодку к буксировке. Закрытым Указом Президиума Верховного Совета СССР от 5 августа 1961 года все непосредственные участники ремонтных работ в реакторном отсеке были награждены орденами с формулировкой „За мужество и героизм“. Я тоже получил орден Красного Знамени. Но всё это было потом. А пока с диагнозом „острая лучевая болезнь“ мы ожидали своей участи в палатах ленинградской Военно-медицинской академии.

 

Как из нас сделали „психов“

В общем-то, на нас советская медицина отрабатывала тактику лечения лучевой болезни, хотя в Японии был накоплен немалый опыт в этом плане после американской ядерной бомбардировки Хиросимы и Нагасаки. Но ввиду засекреченности нашей аварии к японцам, как я понял, не обращались. Лечили нас по двум методикам, которые принципиально различались в вопросе, с чего начинать противолучевую терапию: с пересадки костного мозга, а потом делать полное переливание крови или же наоборот — сначала переливание, а потом пересадка. Первая методика, предложенная начальником кафедры военно-морской терапии профессором З. Волынским, вернула к жизни на многие годы переоблучённых мичмана Ивана Кулакова, старшего лейтенанта Михаила Красичкова и капитана 3-го ранга Владимира Енина. Вторая — погубила Юрия Повстьева и Бориса Рыжикова. Казалось бы, положительный опыт военно-морских медиков должен был быть взят на вооружение всей советской медицины. Но чернобыльская трагедия никак не подтвердила это очевиднейшее мнение. Я не могу понять, почему было так много смертельных исходов в практике врачей, спасавших ликвидаторов последствий ядерной катастрофы? Некоторую ясность внёс американский профессор Роберт Гейл. Он заявил, что мы лечили своих страдальцев неправильно, и предложил методику… профессора Волынского! Ту самую, которую блестяще отработали на моряках К-19. И это при всём при том, что у нас с момента аварии до начала оказания квалифицированной медицинской помощи прошло более трёх суток. Тогда как чернобыльцев госпитализировали сразу же после облучения. Неужели ведомственная разобщённость наших медиков послужила причиной совершенно нелепых жертв?

Так волею судьбы подводники с К-19 оказались между Хиросимой и Чернобылем.

В Военно-медицинской академии к нам отнеслись необыкновенно тепло и заботливо. Впрочем, и пациентами мы были тоже необыкновенными. Правда, сначала нас посадили на скромный солдатский паёк на 52 копейки в сутки, но после вмешательства командующего Северным флотом адмирала Андрея Трофимовича Чабаненко нас стали кормить по нормам подводников-атомщиков в три рубля 50 копеек.

Всё-таки мы все были очень молоды и могли дурачиться, даже несмотря на весь трагизм нашего положения. Врачи постоянно брали у нас на анализы практически всё, что может выделять человеческий организм. Иногда мы дружно помогали товарищу наполнять по утрам его посудину. Так медсестра, унося ночной горшок Першина, всегда изумлялась: откуда столько?!

— Да он же ест сколько! Смотрите рот какой широкий, да и ростом Бог не обидел.

Чувство весьма своеобразного юмора вкупе с молодостью наших тел весьма способствовало выздоровлению.

В конце сентября мы предстали перед военно-врачебной комиссией. В медицинские книжки нам всем записали весьма странный диагноз — „астенно-вегетативный синдром“. Сказали, что это для маскировки „засекреченной“ лучевой болезни. Ну, записали и записали. Лишь потом я узнал, что этот синдром связан с нервно-психическими расстройствами. Психов из нас сделали! Дослужились…

В октябре 1961 года я ненароком угодил на совещание по атомному кораблестроению, которое проводил в Москве первый заместитель Главкома адмирал В.А. Касатонов. В старом здании Штаба на Большом Козловском собрались весьма представительные лица из Главкомата и военно-промышленного комплекса. Присутствовали и научные светила — академики Александров и Н.А. Доллежаль. Я чувствовал себя не очень уютно. Многие выступавшие пытались переложить на мой экипаж большую часть вины за аварию с реактором. И снова честь подводников спас академик А. Александров. Он был единственный, кто выступил в защиту нашего экипажа, и после его весомых слов все выпады в наш адрес сразу же прекратились. И ещё он отметил, что атомная энергетика входит в жизнь и осваивается людьми с гораздо меньшим числом жертв, чем другие отрасли техники. Ничего не сказал — промолчал — сидевший в конференц-зале главный конструктор нашего реактора, академик Николай Антонович Доллежаль. Своё мнение он высказал позже — в книге „Атомная энергия“: „Следует отметить, что эксплуатацию реакторов первого поколения, особенно в первые годы, осуществлял личный состав, который отличался своей самоотверженностью, однако не обладавший (возможно, не по своей вине) тем, что в современных документах называется "культурой эксплуатации"“. Нетрудно продолжить мысль академика — „и именно поэтому произошёл разрыв импульсной трубки первого контура и все печальные последствия аварии“.

Слово „культура“ означает „возделывание“. Но ведь именно мы, подводники-атомщики первого поколения, помогали вам, Николай Антонович, возделывать никем ещё не паханое поле — корабельную атомную энергетику. Причём знали мы её не хуже ваших инженеров, так как принимали участие в её монтаже и испытаниях. У нас хватило „эксплуатационный культуры“ даже на то, чтобы в нечеловеческих условиях найти способ создать ту самую систему аварийного охлаждения активной зоны, которую генеральный конструктор Доллежаль забыл предусмотреть и которую после нашего печального опыта стали ставить на всех последующих реакторах. И за эту вашу недоработку восемь человек из „бескультурного“ в эксплуатационном плане экипажа заплатили своими жизнями.

Вы недоумеваете, говоря о чернобыльской катастрофе: „Зачем понадобилось отключать аварийное охлаждение реактора, что категорически запрещено правилами эксплуатации?!“ Но вы не хотите вспоминать, что у нас на К-19 вообще не было системы аварийного охлаждения, которая была создана и смонтирована аварийной партией лейтенанта Корчилова.

И, наконец, самое главное, Николай Антонович, надеюсь, вы не забыли, как во время большого перерыва на совещании в Главном штабе ВМФ академик Александров подозвал вас, адмирала Чабаненко и меня к окну, что по правой стороне коридора, ведущего к конференц-залу, и показал фотографии места разрыва злополучной импульсной трубки. Он же дал нам прочитать заключение Государственной комиссии по расследованию аварии на К-19. Там было чёрным по белому написано, что разрыв трубки произошёл вследствие нарушения технологии сварочных работ при монтаже трубопроводов первого контура. Технология требовала, чтобы ни одна искра или капля расплавленного электрода не попадали на полированную поверхность трубопроводов, для чего они должны были накрываться асбестовыми ковриками. Однако из-за тесноты рабочих мест эти правилом пренебрегали. Там же, куда падали капли расплавленных спецэлектродов, возникало напряжение поверхностного слоя металла, которое вызывало микротрещины. В них проникали агрессивные хлориды — с парами солёной морской воды, которая всегда скапливается в трюмах. Под большим внутренним давлением (в двести атмосфер) и воздействием высокой температуры микротрещины постепенно превращались в обычные трещины — на всю толщину стенок трубки. Ну а дальше — дело времени, как в мине замедленного действия. „Мина“ взорвалась, точнее — разорвалась, в роковую ночь на 5 июля 1961 года.

А что касается „культуры эксплуатации“, то ей должна предшествовать культура производства. Это во-первых. А во-вторых, все наши действия по эксплуатации вашего реактора были отражены в пультовом журнале. Но он таинственным образом исчез из материалов следственной комиссии. Надо полагать, кому-то было очень выгодно, чтобы он исчез. Кому?

Отвечу на этот вопрос реальным случаем из флотской жизни. Подчёркиваю — это не байка и не анекдот, а фактическое происшествие, подтвердить которое могут начальник Управления береговых ракетно-артиллерийских войск ВМФ вице-адмирал Вениамин Андреевич Сычёв, капитан 2-го ранга Михаил Григорьевич Путинцев и другие офицеры Тихоокеанского флота, которые находились на мостике большого противолодочного корабля во время показательной ракетной стрельбы. Она была приурочена к визиту главы партии и правительства Н.С. Хрущёва на Дальний Восток.

Крылатая ракета сошла с направляющих и тут же ухнула в воду — не сработал маршевый двигатель. Конфуз?

Не тут-то было! Главнокомандующий ВМФ СССР адмирал С.Г. Горшков авторитетно заверил Никиту Сергеевича, что дальше ракета пойдёт под водой. И глава государства, он же Верховный Главнокомандующий Вооружёнными Силами страны, потирая довольно руки, обратился к свите, где было немало генералов от ВПК, с радостным возгласом: „Хорошее оружие создаём, товарищи!“ Никто из товарищей не посмел разуверить генсека в его благостном заблуждении. Такова печальная быль.

Наследственная некомпетентность наших правителей в военных делах давно вошла во флотский фольклор: „Главное, что должен уметь делать адмирал — самостоятельно найти место в документе, где ему надо расписаться. Министр обороны должен уметь самостоятельно расписаться там, где ему покажут. Президент-Главковерх обязан раз в четыре года интересоваться, армия какого государства находится в настоящий момент на территории его государства“.

И это не смешно».

 

3. Как удалось передать сигнал бедствия

История, рассказанная капитаном 1-го ранга в отставке Робертом Лермонтовым.

«В 1961 году на К-19 я исполнял обязанности командира БЧ-4 и начальника РТС (командира боевой части связи и начальника радиотехнической службы) и отвечал за „глаза“ и „уши“ корабля: гидроакустику, радиолокацию и связь, а также был вахтенным офицером.

18 июня 1961 года К-19 вышла из губы Западная Лица (Кольский полуостров) на боевые учения „Полярный круг“, в свой первый дальний поход. Перед командиром и экипажем стояла задача: в Северной Атлантике занять позицию южнее острова Исландия, форсировать Датский пролив и, описав петлю подо льдами Северного Ледовитого океана, произвести учебный пуск ракеты по полигону на Новой Земле, при этом преодолеть линии противолодочной обороны НАТО, постоянно развёрнутые в Северной Атлантике, и „завесы“ кораблей Северного флота. В учении задействованы дизельные подводные лодки, надводные корабли и вспомогательные суда СФ.

Жизнь и служба в Западной Лице, вновь созданной базе первых АПЛ СФ, — не люкс. Здесь лишь сопки, покрытые скудной растительностью или снегом; жизнь экипажа ограничена „пятачком“: плавбаза „М. Гаджиев“ — пирс — К-19 — жилой посёлок (три дома „хрущёвки“ с магазином „колониальных“ товаров, в котором — сухой закон). Гражданское население посёлка — жёны и малые дети офицеров, получивших квартиры в Западной Лице; большой дефицит в прекрасной половине, а моряки и офицеры — молоды, единственное развлечение для них — кино. Понравившийся фильм засматривают до дыр на экране, у офицеров по ночам — преферанс с „шилом“ (спиртом). Нет даже простейшей танцплощадки, да и танцевать не с кем, моряки не ходят в увольнение, многие из них с завистью провожают рейсовое судёнышко „Санта-Мария“, уходящее в Североморск со счастливцами на борту. Там иной мир — вокзал, аэропорт, ресторан с прелестницами и прочие радости жизни…

Настрой экипажа высок, но в памяти живы тяжёлые воспоминания от апрельского (1961 г.) похода в район острова Новая Земля, когда ЧП следовали чередой. Первая неприятность для меня и радистов, близкая к ЧП, произошла сразу после выхода из базы с получением приказа передать радиограмму в автоматическом (АВТ) режиме. Рядом берег и остров Кувшин, АПЛ ходит галсами вдоль берега, до Узла Связи СФ, как говорится, рукой подать, радисты работают на передачу, а квитанции (подтверждения приёма) нет. В чём причина? Кто виноват? Мы и наша передающая аппаратура или радисты и приёмозаписывающая аппаратура Узла?

Лишь через 2 часа наши радисты приняли короткую шифровку — „добро“ на движение в заданный район. Берег и остров Кувшин остались за кормой и скрылись за горизонтом, К-19, управляемая и обслуживаемая одной сменой, уже несколько часов шла под водой, когда гидроакустик доложил в центральный пост, что слышит характерный звук гидроимпульса.

Неизвестный корабль одиночной посылкой, чтобы не обнаружить себя, определил дистанцию и курсовой угол на нашу АПЛ, он получил данные для 100%-й успешной торпедной атаки. ЧП! Даже сейчас, спустя много лет, неприятно вспоминать — наша АПЛ была уничтожена, пусть и „условно“. На поиск были включены все акустические станции, но акустики ничего не обнаружили: корабль-носитель гидролокатора шумами себя не проявил.

Менялись сутки, смены вахт, акустики, АПЛ шла в глубинах Баренцева моря, изменяла курс, скорость хода, глубину погружения, всплывала под перископ для сеансов связи, а одиночные посылки появлялись вновь. Немедленно шёл доклад в ЦП, но мы — уничтожены в очередной раз, благо — условно. ЧП!

От безуспешных поисков акустики и особенно старшина команды Валентин Саенко нервничали, их и меня уже подначивали друзья, что „слухачи“ слышат что-то не то и дурят всем головы; они с тревогой обращались ко мне, я — к командованию АПЛ, но ясности не прибавилось; мне же не было известно об игре в кошки-мышки. Для выявления „бесшумного“ (а он должен шуметь, так как имеет ход) носителя гидролокатора, чтобы избавиться от роли „мышки“ (а К-19 стала „мышкой“), нужен был нестандартный манёвр К-19, но об этом станет известно позже.

Сутки 12 апреля 1961 года для меня начались с „собаки“ — в 00 час я заступил вахтенным офицером АПЛ, в 4-00 час. вахту сдал, выпил чаю и в 4 час. 20 мин. был уже на верхней койке в маленькой каюте 4-го отсека с 2-ярусными койками, верхняя — моя, соседа нет, он принял у меня вахту. Рука потянулась к выключателю освещения, но… вытянутые ноги начали опускаться, у лодки явно появился дифферент на нос, который увеличивался, мелькнула мысль: „Авария! Надо прыгать, одеваться и бежать в ЦП!“ Но матрас вместе со мною поехал в нос лодки, ноги упёрлись в переборку, посыпались, поехали и покатились какие-то предметы, поехал сейф, стоящий в изголовье, я остался на койке, говоря себе: „Не торопись, сейф — опасен! Будешь с ногами, если всплывём!“

Рост дифферента прекратился, он стал быстро уменьшаться, дошёл до нуля, но появился дифферент на корму, который рос, все упавшие предметы и сейф тоже покатились и поехали обратно. Рост дифферента прекратился, он стал быстро падать, лодка выровнялась, появилась бортовая качка, а это значит, лодка всплыла!

Разбора полётов не было, но скоро всем стало известно, что на глубине 50 метров при скорости 15 узлов (28 км/час) вышел из строя привод носовых горизонтальных рулей, их заклинило в крайнее положение „на погружение“. У лодки мгновенно появился нарастающий дифферент на нос, она стала „пикировать“ в глубину. ЧП! Возникла и с каждой секундой нарастала опасность столкновения с грунтом (глубина моря в этом районе 300 м, но на дне может быть местная возвышенность или впадина; предельная глубина погружения К-19 — 300 м), нарушение герметичности прочного корпуса при ударе и поступление воды под давлением порядка 30 атм., а это — гибель корабля! Были продуты воздухом высокого давления балластные цистерны носовой, а затем и средней групп. Но лодка, имевшая большую скорость и инерцию движения, продолжала идти в глубину. Только „реверс“ (работа на полный обратный ход) турбин остановил лодку, и только тогда подъёмная сила продутого балласта потащила её наверх, но корма — тяжёлая: её балластные цистерны не продуты, и дифферент с носа перешёл на корму и рос. Продули и кормовые балластные цистерны, чем остановили рост дифферента. С дифферентом на корму лодка выскочила на поверхность, всплыла аварийно, израсходовав весь запас ВВД.

Команда, сформированная для ремонта привода носовых рулей, в закоулках носовой надстройки обнаружила ил (жидкий грунт), в который К-19 успела зарыться носом на предельной глубине, до столкновения с твёрдым скалистым дном оставались секунды!

Несмотря на ЧП корабельная жизнь продолжалась: работали компрессоры на зарядку баллонов ВВД, радисты передали радиограмму и без задержки приняли квитанцию, лодка в крейсерском положении минимальным ходом шла против волны, что исключало бортовую качку, а в носовой надстройке работала ремонтная команда.

В 10 час. 30 мин. старшина команды радистов Николай Корнюшкин доложил мне по секрету, что радисты подслушали (им запрещено отвлекаться на приём вне рабочей сети) передачу Центрального радио страны. Передавали Правительственное сообщение о полёте первого космонавта СССР. Центральное радио было тут же подано на корабельную трансляционную сеть, и весь экипаж услышал весть о полёте Юрия Гагарина.

Обед в офицерской кают-компании 2-го отсека проходил под аккомпанемент судовой трансляции, которая была подключена на отсек для информации командира о происходящем на корабле. Офицерам, сидящим за столом, хорошо слышны знакомые команды и доклады о пуске и остановке механизмов. Обыденность нарушил доклад вахтенного акустика:

— Мостик! Слева 153 градуса шум винта!

— Акустик! Классифицировать цель!

— Мостик! На курсовом слева 153 градуса — шум винта пропал!

Обед продолжается, на лицах любителей подначки появились улыбки, адресованные мне, — „слухачи“ опять слышат что-то не то, но через некоторое время вновь доклад акустика:

— Мостик! Слева 55 градусов — шум винта!

— Акустик! Классифицировать цель!

— Мостик! Предполагаю шум винта подводной лодки!

— Акустик! Докладывать об изменении курсового угла!

— Мостик! На курсовом слева 57 градусов шум винта пропал!

В кают-компании обстановка прежняя. Очередной доклад акустика — как бомба:

— Мостик! Слева 20 градусов — шум винта подводной лодки! Лодка увеличивает ход! Слышу шум турбины!

Наш командир Николай Затеев сорвался с места и побежал на мостик. В зоне хорошей акустической слышимости рядом с нами неизвестная подводная лодка выполняет манёвр. Турбины установлены только на атомных подводных лодках СССР и США, их — единицы и можно сосчитать на пальцах одной руки. На мостике вахтенный офицер и сигнальщик в указанном направлении сквозь пелену тумана, среди волн увидели перископ ПЛ, определили курсовой угол на него.

— Центральный! Слева 17 градусов — перископ ПЛ! — доложил вахтенный офицер.

— Мостик! Слева 17 градусов нарастает шум ПЛ! Лодка сближается! — акустик.

Доклад с мостика:

— Центральный! Слева 17 градусов вижу перископ и рубку неизвестной ПЛ! Лодка идёт пересекающим курсом!

Рулевой-горизонтальщик неизвестной ПЛ, вероятно, не удержал её на перископной глубине, и она подвсплыла, показав свою рубку, но могло быть и иное: всплытие предпринято для тарана. В кают-компании все замерли: две ПЛ, обе в надводном положении сближаются пересекающимися курсами при неизменном курсовом угле 17 градусов, столкновение неизбежно! В носовых торпедных аппаратах К-19 — боевые торпеды, при ударе носом по неизвестной ПЛ возможна их детонация! С мостика команда-крик:

— Центральный!!! Полный назад!!! Турбинам — реверс!!!

ЦП моментально продублировал команду „реверс“ турбинистам 7-го отсека по турбинному телеграфу и голосом по судовой трансляции.

Лодки благополучно разминулись: К-19, отработав задний ход, уступила курс-дорогу неизвестной ПЛ, а неизвестная ПЛ прошла перед носом К-19, выполняя то ли неудавшийся таран, то ли неудачный манёвр, ведущий к столкновению, и ушла под воду.

Акустик продолжал следить за шумом неизвестной ПЛ, который то возникал, то пропадал на различных курсовых углах справа, неизвестная ПЛ удалялась „змейкой“. Наконец шум пропал. По признакам: одному винту, одной турбине, шестигранной трубе перископа и профилю рубки, увиденным с нашего мостика, а главное — скорости, неизвестную ПЛ можно было отнести к торпедной атомной подводной лодке США. Её командир, работая винтом, разгонял свою лодку, а затем, отключив винт, двигаясь по инерции, совершенно бесшумно сблизился с К-19 и аналогично удалился, только так можно объяснить возникновение и пропадание шума винта чужой АПЛ.

Вероятно, неизвестным носителем гидролокатора являлась та же АПЛ США: она дежурила у выхода из губы Западная Лица, пристроилась к нам, скрываясь в нашем кильватерном следе, периодически одиночной посылкой гидролокатора уточняла местонахождение К-19. Только американцам была посильна многосуточная гонка преследования К-19, шедшей со скоростью 10–15 узлов и выше.

Меня как начальника РТС утешало лишь одно — гидроакустики оказались на высоте: неоднократно обнаруживали работу гидролокатора, по шумам винта и турбины опознали АПЛ США, определили её сближение. Пойти вдогонку и продолжить игру К-19 не могла: работали компрессоры на зарядку баллонов ВВД, а без ВВД лодке не всплыть.

Позже мне как вахтенному офицеру незаслуженно досталось от офицера-турбиниста Геннадия Глушанкова, который, не в силах сдержать себя и для разрядки, в сердцах высказался:

— Вы, вахтёры, обалдели от кислорода! Два реверса — за 8 часов! У нас полетят лопатки турбин! Вам же нечем будет командовать!

— Обстановка, Гена, заставляет!

В конечном итоге это они, турбинисты, остановили пикирующую АПЛ и не допустили столкновения, чётко исполнив команды „реверс“.

…Что ожидает нас в этом походе? Какие испытания приготовила судьба? Не отвернётся ли фортуна?

Схема связи К-19 на время учения такова: лодка должна поддерживать связь с Флагманским Командным Пунктом (ФКП) — с командованием СФ и ВМФ через Узел Связи СФ. Схема связи — обычная и не вызывает сомнений. По сценарию учения АПЛ К-19 — подводный ракетоносец сил „белых“, надводные корабли и дизельные подводные лодки — силы „красных“, связь и взаимодействие между временными „противниками“ не предусмотрена. Только противодействие.

30 июня 1961 года командир К-19 получил приказание ФКП начать движение для форсирования Датского пролива. Получение приказа мы подтвердили передачей радиограммы в адрес Узла Связи (ФКП). Сеанс передачи был проведён в перископном положении лодки передатчиком „Искра“ в автоматическом режиме на антенну „Ива“.

Позже выяснится, что это был последний сеанс связи К-19 с Берегом.

На поверхности пролива — торосистый лёд, на подводной лодке включены: эхолот, эхоледомер, гидролокатор. Обнаруженная „цель“ (лёд, препятствия), дистанция до неё, расстояние до нижней кромки льда, его толщина, глубина под килем, температура воды за бортом — всё под контролем и своевременно докладывается в ЦП для принятия командиром решений по изменению курса, скорости и глубины погружения. С обнаруженным айсбергом разминулись, Датский пролив благополучно пройден, впереди — чистый океан.

4 июля 1961 года 4-00 час. Над Северной Атлантикой — белая ночь. В толще океана, на глубине 100 м со скоростью 10 узлов (18,5 км/час) курсом норд-ост идёт К-19. Слева, в 75–100 милях (135–180 км) норвежский остров Ян-Майен, на нём — база НАТО. В ЦП закончился приём докладов из отсеков и боевых постов, очередная смена заступила на вахту. Всё спокойно, механизмы работают чётко, в отсеке — неназойливый гул систем автоматики.

Вахтенный офицер в очередной раз попытается выяснить у меня: „А в каком положении докладывал радиометрист Анатолий Кошиль? Не в горизонтальном ли?“ Дело вот в чём: по штату радиометристов трое, но старшина команды А. Кошиль, когда лодка под водой и его радиолокационная аппаратура не используется, несёт единоличную вахту иногда на „лежанке“, полке, которую ему оборудовали на судостроительном заводе. Так что А. Кошиль всегда на посту! Но в каком положении? Выяснение не состоялось, так как с пульта управления реакторами поступил тревожный доклад офицера-управленца Юрия Ерастова:

— Сработала аварийная защита правого реактора!

Это значит, в реакторе внезапно прекратилась управляемая цепная реакция. Через 2 минуты — второй доклад: „Падает давление и уровень в первом контуре правого реактора“, о чём вахтенный офицер немедленно доложил командиру АПЛ Николаю Затееву. По сигналу „Боевая тревога“ личный состав быстро, без суеты прибыл на боевые посты и приступил к исполнению своих обязанностей. Давление в первом контуре упало с 200 атм. до 0: вытекла вода, охлаждающая реактор, в трюмное пространство 6-го реакторного отсека, она радиоактивна!

Затем заклинило главный и вспомогательный циркулярные насосы 1-го контура и через активную зону стало невозможно прокачать охлаждающую воду (проектант реактора не предусмотрел аварийное охлаждение при подобной аварии). Правый реактор заглушен, но продолжает разогреваться, как заглушенный самовар с вытекшей водой: угли уже не горят, но ещё отдают своё тепло. Рост температуры реактора мог привести к тепловому взрыву, к расплавлению тепловыделяющих элементов с атомным топливом, на дне реактора могла образоваться критическая масса, а это — атомный взрыв!!! Нарастала другая угроза — радиация.

Радиация, разносимая по кораблю системой судовой вентиляции и людьми, не имеющая ни вкуса, ни запаха, ни цвета, была всюду: в отсеках, на мостике, на носовой и кормовой надстройке, от её смертоносного поражения укрытия не было, дозиметрические приборы зашкаливали! Молодые подводники, здоровые и энергичные до выполнения работ на реакторе, на виду экипажа, как в сказке от чар злого колдуна, теряли силы, превращались в тяжёлых лежачих больных. Им пытался помочь начальник медслужбы майор Косач.

Несмотря на радиацию экипаж продолжал исполнять свои обязанности по обслуживанию механизмов и систем. В отсеках, где пребывание было несовместимо с жизнью, вахту несли новым методом — „набегами“. Не по дням, а по часам росла суммарная доза облучения каждого члена экипажа, а при „набегах“ в кормовые отсеки — по минутам и секундам. Родной корабль для экипажа превратился в радиационную западню, из которой без внешней помощи не выбраться. И выбираться надо чем раньше — тем лучше!

„Ситуация на К-19 в день аварии для рядового матроса была предельно ясна и определялась уровнем страданий тех, которые лежали на носовой надстройке и через которых приходилось переступать. Это не изгладится из памяти сердца никогда!“ (из письма радиометриста А. Кошиля в 2005 году).

А что же со связью? В 5.00 час вахтенный радист получил от шифровальщика Алексея Троицкого первую радиограмму, но приказ из ЦП на передачу не поступил. В 6 час 07 мин К-19 всплыла в крейсерское положение, подняты все антенны, радисты открыли приёмную вахту.

От шифровальщика поступила вторая радиограмма: „Арфа, 0107, 4829, …“, состоявшая из 31-й цифровой группы — донесение командира АПЛ Флагманскому Командному Пункту о своём местонахождении и об аварии реактора. Поступило и приказание на передачу. Радисты привычно подготовили текст радиограммы к передаче в АВТ-режиме, настроили мощный передатчик „Искра“, подключили антенну „Ива“, нажали кнопку „пуск“, но вместо привычного звука работы автоматики услышали резкий щелчок. Произошло что-то непонятное. Осмотрели приборы, всё в норме… сбили настройки, настроили вновь… Пуск! Резкий щелчок и вспышка внутри передатчика! Возник пробой высокого напряжения, оно отключилось, ВЧ-энергия не поступила в антенну и эфир, передача не состоялась.

Я доложил в ЦП: „Передатчик "Искра" вышел из строя, БЧ-4 приступила к поиску и устранению неисправности“.

Связь — дело тонкое, а где тонко, там и рвётся. Худшие опасения мои и радистов насчёт того, что передатчик „Искра“ когда-нибудь проявит себя с худшей стороны, подтвердились. В последний год во время проворачивания механизмов радисты неоднократно обнаруживали ненормальности в работе передатчика „Искра“, неисправность появлялась и исчезала, не подчиняясь какой-либо закономерности, её невозможно было отследить и устранить. Много раз я наблюдал за действиями радистов и работой передатчика, пытался понять причину сбоя, но дефект не проявлялся. Скрытый, он же — пропадающий, он же — самоустраняющийся дефект — худший из дефектов в радиоэлектронной аппаратуре. Аппаратура, имеющая такую неисправность, согласно документам на поставку военной техники, недопустима к эксплуатации на кораблях ВМФ и подлежит замене. После неоднократных докладов командиру К-19 и флагманскому связисту дивизии были вызваны представители завода-изготовителя передатчика „Искра“. Во время трёхдневных проверок скрытый дефект не проявился. Представители уехали, а мы остались с тем, что имели: со скрытым дефектом и недоверием к передатчику, к тому же ещё и виновными в вызове представителей.

И вот, в самый напряжённый момент, когда на АПЛ — авария реактора, передатчик „Искра“ вышел из строя! Мнения радистов — это тот же дефект, так же опали стрелки индикаторов передатчика, вместо еле слышимого, как шорох, звука — резкий щелчок, вспышка пробоя и отключение высокого напряжения. Стало обидно и горько, что не смог ранее выявить, доказать другим наличие пропадающего дефекта, но для переживания времени нет, надо срочно отремонтировать передатчик и установить связь с берегом. Для меня и радистов Николая Корнюшкина, Юрия Пителя, Виктора Шерпилова наступил момент испытания, который растянулся на долгие часы напряжённой работы, надежд и разочарований.

До базы — 1500 миль (2800 км), чтобы преодолеть это расстояние при скорости в 10 узлов, необходимы 6 суток хода, а сможет ли такую скорость развить аварийная АПЛ? Кроме того, экипаж будет постоянно находиться под воздействием радиации. Гибель — неминуема!

Передача своих позывных на частоте Узла бесполезна — нашу работу радисты лодок воспримут как помеху, постороннюю радиостанцию, мешающую работе с Узлом. На частоте Узла господствует и имеет голос лишь сам Узел. Бесполезна передача и открытым текстом: тексты Узла, как и все флотские радиосообщения, зашифрованы.

Самостоятельные действия на всех уровнях в ВМФ — наказуемы. Если доберёмся до берега, нас ожидают либо „фитили“, либо „небо в решётку“. Сейчас же главное — наладить связь и спасти экипаж от облучения. Но действовать надо именно так, в нарушение Корабельного устава и Правил связи. Текст радиограммы должен быть кратким, как сигнал „SOS“, и поддаваться расшифровке на других кораблях: „Авария АЭУ. Широта… Долгота… Нуждаюсь в помощи. К-19“.

Мичман А. Троицкий исчезает из радиорубки, он берёт координаты лодки у штурмана и получает „добро“ на текст у командира. Зашифровав текст, он вручил нам радиограмму, состоявшую из 15 цифровых групп. Я даю указание радистам подготовить радиограмму к передаче в АВТ-режиме на передатчике „Искра“, надеясь, что короткий текст пройдёт без сбоя и достигнет Берега.

Так в эфире на одной частоте появились два Узла Связи: СФ и наш — „самозваный“. Первый работает по своему расписанию, а мои радисты — в перерывах, передавая многократно короткую радиограмму, а фактически — сигнал „SOS“.

Радисты Николай Корнюшкин и Юрий Питель ведут приём и передачу в ТЛГ-режиме, я и Виктор Шерпилов приступили к замене радиодеталей в передатчике „Искра“, неисправность которых могла вызвать пробой ВН. После каждой замены — проверка „Искры“ выходом в эфир в АВТ ТЛГ — режимах в адрес Узла Связи СФ с радиограммой № 4. Замена деталей ничего не дала.

Непрерывная работа передатчиком „Тантал“ в качестве „самозванца“ стала основной. Дополнительно каждый час радисты выходят в эфир на передатчике „Искра“ в адрес Узла Связи СФ и на передатчике „Тантал“ в адрес подводных лодок в радиосети „Взаимодействия ПЛ ПЛ“, надеясь, что на лодках несут вахту и в этой сети.

Работа радистов стала центром внимания многих свободных от вахт подводников. Они стоят в дверях радиорубки и молча, с надеждой наблюдают. На смену одним приходят другие. Работать под такими взглядами трудно. Часа через два радисты стали жаловаться на головную боль, гул в ушах, усталость в работе на ключе и чаще просят подмену. Очевидно, сказывается нервное напряжение и воздействие радиации.

Я понимаю: применённая схема должна сработать лишь в том случае, если какая-нибудь наша подводная лодка при всплытии на сеанс связи примет наряду с радиограммами Узла Связи СФ и нашу радиограмму, а не посчитает её провокацией со стороны НАТО. Мой расчёт на то, что командир этой подводной лодки, прочтя наш текст, прикажет продублировать его в адрес Узла Связи СФ (ФКП) и запросит: „Что делать?“. А не встанет в позицию „моя хата с краю…“

После 14.30 час возросла интенсивность передач Узла Связи СФ, радисты вынуждены чаще молчать в его радиосети, но продолжают выходить в эфир в других радиосетях. Активность Узла Связи не связана с аварией на К-19, в наш адрес по-прежнему ничего нет!

Радисты работают на ключе уже 6-й час, мне же хочется ругаться матом в адрес организаторов и руководителей учения, которые нас послали в поход, но не предусмотрели и не организовали взаимодействие и связь между кораблями-участниками на случай ЧП. Пусть корабли-участники — „белые“ и „красные“, но они все — свои! Не война же! Ежу понятно: они должны иметь при необходимости возможность двусторонней связи! У меня, командира связи подводной лодки, нет необходимых данных: частот связи надводных кораблей (они ближе к нам, чем Берег), их позывных, позывных подводных лодок — всё секретно! У меня имеется допуск к секретным и совершенно секретным документам, но меня не ознакомили и не выдали на подводную лодку „Схему связи кораблей-участников учения "Полярный круг"“. Такой документ должен быть! Засекретили! От вероятного противника и от своих! Те многое знают о нас (ф.и.о. командиров, офицеров, даже членов семей), а частоты и позывные — тем более; не зря ведут радиоразведку. Все мы (экипаж) — заложники и жертвы системы секретности!

Кто-то, он не один, по скудоумию не предусмотрел запасной вариант связи и передачу сигнала оповещения об аварии передатчиком „Тантал“, второй — не направил корабль связи в удалённый район, третий — судно АСС (здесь — в зоне НАТО постов связи АСС нет), четвёртый, коли нет корабля связи и судна АСС — не предусмотрел при ЧП использование „Радиосети взаимодействия ПЛ“, а пятый, забыв, что „в море всякое бывает!“ — утвердил и узаконил „спасение утопающих — дело рук самих утопающих“, превратил экипаж и К-19 в расходный материал.

Быть может, наш сигнал „SOS“ дойдёт до какой-нибудь дизельной подводной лодки, но её командир не имеет права передать в наш адрес квитанцию о приёме. Командир любого корабля в мирное время должен иметь такое право, приняв сигнал „SOS“! А если дизельные подводные лодки не продублируют наш сигнал в адрес Узла Связи СФ (ФКП)? Тупик?! Конечно, в самом крайнем случае можно выйти в эфир открытым текстом в радиосетях: „международная-аварийная“, рыболовных или транспортных судов. Но как определить этот крайний момент, как понять, что наша самозваная передача в радиосети „Узел Связи СФ — ПЛ ПЛ“ — бесполезна и пора влезать в другую радиосеть?!

Кто-то (не называю) из радистов попросил подмену: у него начали дрожать руки, сменился и залез под стол на матрас отдыхать, чтобы быть рядом, под рукой, т.к. может понадобиться в любой момент. У парня, очевидно, притупился инстинкт самосохранения: он не пошёл отдыхать на носовую надстройку, где уровень радиации ниже, чистый воздух, а не атмосфера 3-го отсека, насыщенная радиоактивными аэрозолями.

Мы уже много часов находимся под воздействием радиации, она делает своё чёрное дело. На сколько ещё часов, суток мы сохраним работоспособность и голову? Дрожь рук — опасный симптом и недопустим при работе на ключе. Все попытки с 9-00 час передать сигнал „SOS“ на Берег напрямую передатчиком „Искра“ и через дизельные лодки передатчиком „Тантал“ — безуспешны!

Решаю: в 20.00 — это крайний срок, а дальше выходим в эфир открытым текстом!

Позже, в госпитале Полярного, я спрошу офицера Узла Связи СФ: „Как реагировала на наши передачи приёмозаписывающая аппаратура?“ Он ответил, что пару раз аппаратура сработала, но запись расшифровке не поддалась. И только через 30 лет мне станет известно, что изолятор антенны „Ива“ был раздавлен давлением воды. (Могу лишь предположить, что в изоляторе возникла микротрещина, и проникшая влага вызывала рассогласование антенны с передатчиком во время сеанса передачи.) Передатчик „Искра“ подвёл нас: пропадающий дефект, став явным, сыграл свою роковую роль в тот памятный день».

Вспоминает радист Виктор Шерпилов:

«Я помню ту огромную тяжесть, которая на нас давила, когда не прошло радио на Узел Связи СФ, как мы, не выходя из рубки, час за часом искали неисправность. Я любил и до этого случая дойти до сути неисправности и устранить её, но на этот раз не получилось. Я помню, что мы перебирали всё новые и новые варианты связи, изымали блоки передатчика, всё „прозванивали“ и искали причину неисправности, а потом при передаче меняли и передатчики, и антенны. Когда мы решили перейти на ручную передачу, то по очереди „сидели“ на ключе, но и не оставляли попыток восстановить передатчик „Искра“.

В нашу ручную передачу была включена радиосеть Узла Связи СФ, и работали мы по книге частот и времени передач Узла Связи СФ. Я не помню, сколько раз выходил на мостик подышать, мне кажется, я в то время и не ел, и не пил, не потому, что боялся радиации, а потому, что от напряжения в меня ничего не лезло. Потом уже узнал, что где-то раздавали спирт… О радиации мы кое-что знали раньше, но в то время, когда на АПЛ выключили все дозиметры, мы о ней не думали или, вернее, я не думал. Я знал, что надо найти неисправность передатчика, и это отодвигало все другие мысли.

Я стал думать об опасности, когда прилёг в рубке под столом отдохнуть, а связь уже была налажена через „эску“. Но, по-моему, никакого страха не было — будь что будет!..»

«В 15 час 30 мин на ходовом мостике К-19 сигнальщик доложил вахтенному офицеру: „Вижу цель!“ Цель увеличивалась и приближалась к лодке. Свой или чужой? Вскоре распознали — это наша дизельная подводная лодка серии „С“. Радость экипажа была безгранична, это спасение!

В рубку радистов с мостика поступил приказ командира АПЛ: „Установить связь с ПЛ "С" на УКВ“. Старшина команды Н. Корнюшкин вставил в радиостанцию „Акация“ (дальность действия — прямая видимость, режим — микрофонный) действующий на текущие сутки кварц — и включил частоту. На запросы радиста лодка не отзывалась… Связь командиров обеих лодок была установлена при помощи электромегафонов, когда „Эска“ застопорила ход в 20–30 метров от левого борта АПЛ. Командиры представились друг другу, а затем выяснили, что на лодках в УКВ-радиостанциях разные номера кварцев, т.е. приём и передача велись на разных частотах, что не позволило установить связь. Я проверил расписание действия кварцев, доведённое нам, и не поверил своим глазам: на данное время номер кварца в моём расписании не совпадает с номером кварца, названным командиром „Эски“! При такой организации связи на УКВ мы могли установить связь лишь с лодками нашего соединения, но они в 2800 км от нас в губе Западная Лица. Я дал указание перейти на кварц „Эски“, и связь наконец была установлена».

Далее приведу строки из статьи Жана Свербилова «ЧП, которого не было…» (журнал «Звезда» № 3.1991), командира С-270. Это его корабль первым подошёл к аварийной К-19.

«Это было в июле 1961 года Подводная лодка С-270, которой я в то время командовал, участвуя в ученьях под кодовым названием „Полярный круг“, находилась в северной части Атлантического океана. В этом районе было свыше тридцати подводных лодок. Поднявшись для очередного сеанса связи на глубину девять метров, мои радисты приняли радио: „Имею аварию реактора. Личный состав переоблучён. Нуждаюсь в помощи. Широта 66 северная, долгота 4 градуса. Командир К-19“.

Собрав офицеров и старшин во второй отсек, я прочитал им шифровку и высказал своё мнение — наш долг идти на помощь морякам-подводникам. Офицеры и старшины меня поддержали. Сомнение вызывало только место нахождения аварийной подводной лодки: долгота в радиограмме была не обозначена. То ли восточная, то ли западная. Наша С-270 в это время была на Гринвиче, то есть на нулевом меридиане. И тут старпом Иван Свищ вспомнил, что суток семь тому назад мы перехватили радио, в котором командир К-19 доносил о состоянии льда в Датском проливе. Так мы догадались, что долгота, на которой находится аварийная лодка, западная.

Мы всплыли в надводное положение и полным ходом пошли к предполагаемому месту встречи. Погода была хорошей. Светило солнце. Океан был спокоен. Шла только крупная зыбь. Часа через четыре обнаружили точку на горизонте. Приближаясь, опознали в ней подводную лодку в крейсерском положении. На наш опознавательный запрос зелёной сигнальной ракетой получили в ответ беспорядочный залп разноцветных ракет. Это была К-19.

До этого нам, то есть мне и моим офицерам, матросам, не доводилось видеть первую советскую ракетную атомную лодку. Вся её команда собралась на носовой надстройке. Люди махали руками, кричали, узнав от командира моё имя: „Жан, подходи!!“

По мере приближения к лодке уровень радиации стал увеличиваться. Если на расстоянии 1 кабельтова он был 0,4–0,5 рентген/час, то у борта поднялся до 4–7 рентген/час.

Ошвартовались мы к борту в 14 часов. Командир лодки Николай Затеев был на мостике. Я спросил, в какой он нуждается помощи. Он попросил меня принять на борт одиннадцать человек тяжелобольных и обеспечить его радиосвязью с флагманским командным пунктом, то есть с берегом, так как его радиостанции уже скисли и не работали…»

«Командир С-270 Ж. Свербилов в 10.00 по собственной инициативе начал операцию по спасению корабля и экипажа К-19. В 16.00 его подводная лодка ошвартовалась к борту аварийной К-19. Наконец-то наш командир Николай Затеев получил возможность установить связь с ФКП, используя передатчик Ж. Свербилова. Мой радист, побывавший на С-270 (отнёс шифрограмму для передачи), сообщил, что наш сигнал „SOS“ был принят подводной лодкой ещё утром. Нам повезло! Применённый способ связи сработал! Встреча двух лодок в океане не была случайной!

Весть была долгожданной, мы её слушали и ждали среди помех и „морзянки“ эфира с 6 часов утра. Мои парни — радисты Николай, Юрий и Виктор были настолько измотаны и уставшие, что не могли радоваться, да и я был не в лучшем состоянии.

Обстановка на АПЛ оставалась тяжёлой, но вопрос с обеспечением связи был решён. Моё главное дело было сделано, пусть сигнал „SOS“ не достиг Берега, он достиг Ж. Свербилова! Это был успех всей нашей БЧ-4. Информацию о приёме сигнала „SOS“ следовало подтвердить, обратившись к Жану Свербилову, а затем доложить командованию АПЛ, но усталость была такова, что я не сделал ни первое, ни второе. К тому же было не до победных реляций: на К-19 расхолаживали аварийный и соседний реакторы, выводили из действия механизмы и системы корабля. Атомоход, стоивший стране огромной суммы, умирал, превращался в безжизненную груду радиоактивного металла на плаву, а экипаж, свободный от вахт, „укрывался“ от радиации на мостике и носовой надстройке.

Наш зов о помощи услышали и радисты ПЛ С-159 Григория Вассера, который подошёл к К-19 в 19-00 часов. Командиры Ж. Свербилов и Г. Вассер, каждый самостоятельно, не поставив в известность командование СФ, приняли рискованное решение покинуть свои позиции в завесах и оказать помощь терпящим бедствие товарищам по оружию.

С подходом второй подлодки появилась возможность снять часть экипажа с К-19, и командир Н. Затеев принял решение — эвакуировать половину личного состава На „фонящей“ К-19 в очаге радиации остались офицеры, моряки — коммунисты и радисты.

Теперь связь с берегом дублировалась сразу по двум передатчикам с С-270 и С-159. С меня свалился тяжкий камень. Почувствовал голод и жажду, мне принесли бутылку сухого вина и плитку шоколада. Всюду радиация, а вино и шоколад защищены от радиоактивной пыли. Из „горла“ выпил несколько глотков вина за найденный выход из тупиковой ситуации и закусил шоколадом. Нервное напряжение несколько спало, но появились упадок сил, головная боль, полное безразличие ко всему, окружающее воспринималось как в тумане или полусне. Я погрузился в странное состояние, из которого вышел спустя месяцы. Однако остался на ногах и продолжал исполнять свои обязанности. Радисты несли приёмную вахту, а я пошёл курить на мостик. По пути зашёл в 4-й — ракетный отсек, где было моё спальное место. Тишина. Отсек освещён, но пуст, ни единой живой души! Очевидно, радиация здесь высокая, а в 6-м — реакторном — и вовсе ад! Забрал папиросы и двинулся на мостик.

В памяти остались отдельные моменты из жизни экипажа до подхода двух наших лодок: утро, много солнца, голубое небо, ни облачка. Океан спокоен, как озеро, волнение — 0 баллов, а в полдень — 1 балл, а вечером — уже 2–2,5 балла. Отличная видимость, с надеждой осматриваю горизонт, но глазу не за что зацепиться: на горизонте ни одной чёрной точки, ни своих, ни чужих. На мостике и палубе — офицеры, старшины и матросы, кругом люди, но мне среди них одиноко и, несмотря на тёплое утро, зябко. Пытаюсь обдумать сложившуюся ситуацию: на мне — ответственность за связь. Передатчик вышел из строя, и на меня свалилась задача по спасению экипажа! Никто из сослуживцев не может мне помочь, всё надо решать самому: жизни многих людей, в том числе и своя собственная, зависят от моих решений и действий радистов. Холодно! Положение — хуже не придумать!

Кто-то спросил: „Роберт, как у тебя?“ Отвечаю, что очень плохо, сбой в передатчике, неисправность не выявлена. „А как у вас?“ Слышу ответ: „Температура реактора растёт, кругом — радиация“. Всё настолько плохо, что говорить не хочется, лишь смолим папиросы одну за другой. Невозможно поверить, что в такое чудесное утро на нашем месте может вырасти атомный гриб.

На мостике дозиметрист производит замеры. Спрашиваю: „Сколько?“ Он ответил: „5 рентген“. У матроса испуганно-ошарашенные глаза, он не верит показаниям прибора. Если на мостике — 5 рентген, то сколько же в отсеках подводной лодки?!

Ещё одно впечатление. На мостике стоит незнакомый, прикомандированный на время похода офицер, под ним… лужа. Вероятно, он давно здесь, всё слышал, всё понимает, но он не востребован, а это самое страшное. Я не осудил его, не осуждаю и сейчас.

Ещё картинка. В коридоре 2-го отсека идёт наш командир в сопровождении двух офицеров. Я встал в положение „смирно“ и уступил дорогу. У всех троих поверх одежды — широкий ремень и сбоку кобура с личным оружием, снаряжены, как в базе на дежурстве. Увидеть такое на корабле, в море — чрезвычайный случай. С кем воевать? От кого обороняться? Горизонт чист, у акустиков — то же, в океане мы одни. Вдруг осеняет: вооружены на случай бунта экипажа! Понимаю, первым, кому экипаж выскажет своё недовольство, кого выбросит за борт, буду я! Следом могут полететь и радисты, не наладившие связь. Мне не выдали оружие: должно быть, сомневаются, не застрелюсь ли я из-за чёртовой связи! Не застрелюсь. А пока надо идти к радистам, которые работают на грани срыва, не слыша и не видя результата.

…Возвращаюсь с перекура В ЦП — характерный запах и ёмкость с прозрачной жидкостью. „Что это?“ — спрашиваю у моряка, наполняющего кружку. „Спирт“, — отвечает тот и объясняет, что всем членам экипажа рекомендовано выпить спирта для выведения из организма радиации. Но это не для меня, мне необходима ясная голова для восстановления связи.

И последнее. Прохожу через 2-й отсек, а в кают-компании крутят фильм „Золотая симфония“ — балет на льду с чудесной музыкой. Моряки смотрят картину, а кругом бушует радиация! Я остолбенел. По трансляции раздалась команда, несколько моряков встали и пошли заступать на вахту. Замполит командира К-19 капитан 2-го ранга Александр Шипов организовал сеанс и отвлёк моряков от тяжких дум. Молодец! Даже не верится, было ли это?!

В 23.00 по указанию Берега к К-19 подошла третья подлодка — С-268, командир Геннадий Нефёдов. Теперь экипаж К-19 был эвакуирован полностью. Усилившийся шторм мог сорвать пересадку людей. Но успели!

Через несколько суток подошёл спасатель „Алдан“. Он привёл безлюдную К-19 в губу Западная Лица. В память врезалось несколько эпизодов:

…Эвакуация. Вечер, низкое солнце, море волнуется. На нашу К-19 с её немалым водоизмещением качка почти не влияет, а „дизелюху“ хорошо подбрасывает у нашего борта. Выбираю момент для прыжка… Прыгаю, и меня подхватывают под руки на палубе. Раздеваюсь полностью, всё снятое летит за борт, оставляю лишь часы и документы. В 1-м отсеке на „пятачке“ у торпедных аппаратов мне льют на голову из чайника тёплую воду. Это первичная дезактивация.

Говорю, что с меня стекает в трюм радиоактивная вода, в отсеке будет радиация. Мне отвечают: „А мы её откачаем“.

…21–22.00. Офицеры К-19 плотно сидят вокруг столика кают-компании. Одеты кто во что: матросская роба, белая рубаха, гражданская сорочка. На столе что-то из еды, но никто не ест. „Может, налить "шила"?“ — спрашивают хозяева. Соглашаемся на компот.

„Кто тут из вас старший? Вашему экипажу — радиограмма!“ Старший среди нас — помощник командира капитан 2-го ранга В. Енин. Он знакомится с радиограммой, затем сообщает нам, что Командование СФ приказывает всем командирам боевых частей и служб К-19 подготовить вахтенные журналы для дачи показаний следственным органам. Мы ещё не добрались до Берега, а органы уже начали свою работу.

…Ищу себе место для отдыха. В кают-компании на диванах и столе лежат люди, во 2-м отсеке мест нет. Иду в 1-й отсек, здесь также всюду лежат люди. На 3-ярусных койках — наши переоблучённые моряки из аварийной партии. Среди них Юрий Повстьев. Вахтенный моряк откуда-то достал и дал мне матрас. Огляделся, единственное свободное место — между торпедными аппаратами. Прошёл между ними в нос, бросил матрас на настил, там и лёг. Чувствуется качка, слышны удары волн о нос подводной лодки.

…Утро. Завтрак. Кто-то из офицеров-хозяев говорит Енину, что моряки К-19 не встают и не завтракают. Енин приказал своим офицерам поднимать людей, пошёл и я. Действительно, все наши люди лежат в лёжку, но мы их растормошили, они поднялись и даже завтракали.

…10.00. „Пожарная тревога!“ — не учебная: горит электрощит в корме. Только этого не хватало! Щит отключён, пожар ликвидирован.

11–12.00. Попытка перейти с подводной лодки на эсминец. На мостике 3 человека из аварийной партии, их не узнать: лицо и шея распухли, шея сравнялась с плечами (кто-то сказал, что это следствие поражения щитовидной железы). Ребят поддерживают под руки. Из-за большой волны переход на эсминец не состоялся.

15.00. На эсминце (как там оказался — не помню) получил истинное удовольствие от мытья в душевой. Это 2-я дезактивация. Нам выдали новую матросскую робу.

15.30–17.00. На палубе эсминца — яркое солнце, тепло, голубое небо, лёгкий ветерок приятно обдувает лицо, сушит волосы. Эсминец идёт полным ходом. Справа — близко берег, который смещается на корму. Прошу закурить у моряка с эсминца. Он отвечает, что у него нет, затем исчезает и возвращается с пачками папирос „Беломор“, раздаёт их подводникам в новых робах. Наверное, купил на свои кровные в судовой лавке. Мы благодарим его и затягиваемся. Благодать!

21–22.00. Город Полярный. Госпиталь. Зелёные армейские палатки, в них душевые. Это 3-я дезактивация.

Утром в коридоре госпиталя меня перехватил пом. командира Енин, исполнявший в походе обязанности и старпома, схватил меня за руку, повёл по коридору: „Где ты пропадаешь? Подведёшь ты меня под монастырь!“ Он завёл меня в комнату, где стояли стол и стул, сказал: „Вот тебе бумага и ручка! У тебя 5 минут! Садись и пиши всё о связи в день аварии“. И ушёл. Через 5 минут он появился и забрал наспех написанный мною текст. Енин спешил то ли на доклад командованию, то ли на допрос, об этом я мог лишь догадываться. Так появилась краткая записка — мой письменный доклад командиру К-19 о действиях БЧ-4 (радистов) в день аварии. Через 42 года снятая с неё ксерокопия попала мне в руки и помогла восстановить в памяти многое.

В госпитале начались допросы „компетентных органов“. Подписывал страницы протоколов и объяснительные записки флагманским специалистам по связи. Допросы носили обвинительный характер — как я дошёл до такой жизни, что допустил выход из строя атомной подводной лодки К-19 в целом и средств связи — в частности. „Собак не злил“, говорил и писал лишь минимум о своих действиях, и так, чтобы мои слова не были истолкованы во вред мне и членам экипажа. Не упоминал я о пропадающем дефекте передатчика „Искра“, о недостатках в организации связи на случай ЧП между участниками учения, понимал прекрасно: я — маленькая фигура в большом конфликте, где столкнулись интересы военно-промышленного комплекса страны и ВМФ СССР.

Не знаю, кто защитил экипаж К-19, но однажды допросы прекратились. Ну а в 1-м госпитале ВМФ в Ленинграде, куда нас привезли, провели 4-ю дезактивацию, о которой вспоминаю с улыбкой. Здесь медики организовали нашу обработку более продуманно: помимо внешней помывки была и „внутренняя“ промывка. Тут уж было не до смеха. Штатных „очков“ в гальюне не хватало, и он был „залит“ так, что радиация в нём повысилась до 1 рентгена. Наконец все чистки-промывки закончились, можно было обратить внимание на сестричек-медичек. Последние были поражены не только мужским обаянием северян, но и исходившей от них радиацией.

Усилиями медиков госпиталя ВМФ в Полярном, 1-го госпиталя ВМФ и Военно-медицинской академии им. Кирова в Ленинграде экипаж К-19 (за исключением восьмерых скончавшихся подводников) был поставлен в течение года на ноги.

И ещё несколько слов об обстоятельствах нашей эпопеи.

Я полагал, что 4 июля 1961 года в Северной Атлантике были развёрнуты 5–6 подводных лодок, выяснилось из статьи Ж. Свербилова — более 30 единиц!

„…Я думал о том, — пишет Жан Свербилов, — что мы, т.е. наш экипаж и я как его командир сделали святое дело. Все подводные лодки, участвовавшие в учении, приняли радио Коли Затеева, но никто, кроме нас, к нему не пошёл. Если бы не наша С-270, они бы все погибли, а их было более ста человек. Самой высокой наградой для меня и для всех нас было видеть глаза людей, уже почти отчаявшихся и вдруг обретших надежду на спасение…“

Лишь два командира подводных лодок: Жан Свербилов и Григорий Вассер отреагировали на наш призыв о помощи. Сердечное спасибо и низкий земной поклон Жану Свербилову и Григорию Вассеру, их экипажам!

Оглядываясь на трагические события, с горечью вынужден сказать:

1. 4 июля 1961 года Северная Атлантика была напичкана, как бочка сельдью, подводными лодками СФ, расположившихся вдоль курса К-19. Мы терпим бедствие среди них и не имеем легального канала связи с ними!

2. Лишь создав фиктивный Узел Связи, маскируясь под истинный, К-19 создаёт свой канал связи и получает возможность для передачи шифрограммы. После приёма и расшифровки её видно, что это сигнал бедствия, „SOS“, переданный с К-19. Применённый способ передачи и шифрованный текст обеспечили успех связи и скрытность К-19 (над нами не было самолётов и вертолётов НАТО).

3. Спасение экипажа К-19 из радиационной западни, в которую превратился наш корабль, стало возможным благодаря инициативным и мужественным действиям самого экипажа — матросов, старшин, офицеров и командира К-19 Николая Затеева, а также благодаря самостоятельным и мужественным действиям командиров С-270 и С-159 и их экипажей.

Помощь подошла к нам в 16.00 4-го июля. Шёл всего лишь 12-й час, а не 24-й. Но и этих 12-ти часов, плюс время до эвакуации, хватило, чтобы 139 человек, получили лучевое поражение, перенесли острую лучевую болезнь I, II, III степени. А это, конечно же, значительно повлияло на здоровье и продолжительность жизни каждого из нас.

В августе 1962 года я, уезжая к новому месту службы, расставался с экипажем, со ставшими близкими мне людьми — моими радистами, радиометристами и гидроакустиками. Один из них сказал: „Такой жизни, как на К-19, на "гражданке" не будет! Здесь жизнь и труд были наполнены глубоким смыслом! Такое удовлетворение от своей работы, как мы испытали на К-19, вряд ли повторится“. Эти слова он произнёс, несмотря на все пережитые экстремальные ситуации и аварию с лучевым поражением. Наш экипаж был молод, и мы своими действиями защищали Родину».

ОБ АВТОРЕ

ЛЕРМОНТОВ РОБЕРТ АЛЕКСЕЕВИЧ, родился в 1935 г., капитан 1-го ранга в отставке, окончил Высшее военно-морское инженерное радиотехническое училище в Гатчине. В 1958 г. служил командиром БЧ-4 — начальником РТС на подводных лодках СФ: дизельной проекта АВ-611 (Оленья Губа, 1958–1959 гг.), на атомной подводной лодке К-19, затем военпредом на предприятиях Молдавии (Бельцы, Кишинёв, Бендеры, 1962–1986 гг.).

 

4. «Об орденах своих молчали…»

С капитаном 2-го ранга в отставке Михаилом Викторовичем Красичковым я познакомился в Питере во время премьеры американского фильма о К-19. Как и все ветераны подводной лодки, он был шокирован вольностью киноизложения пережитой трагедии, техническими нелепостями и славословиями тех, кто никогда не бывал в морях. Красичков приехал из мало кому известного саратовского города Аткарска. Приехал вместе с женой, которая очень заботливо сопровождала больного мужа. Надежда Сергеевна очень тревожилась, что переживания, вызванные картиной, скажутся на сердце Михаила Викторовича. Но Красичков держался стойко, и мы расположились в тихом уголке фойе.

— В тот поход я был прикомандирован на К-19 в качестве командира 3-го дивизиона (командира реакторного отсека), — рассказывал Михаил Викторович, — поскольку штатный командир инженер-капитан 3-го ранга Плющ был в отпуске.

Моё место — в 8-м отсеке, там же и пульт управления ГДУ, и офицерская 8-местная каюта.

Много проблем было из-за течи парогенераторов. С течами мы научились справляться. К тому же на пульте были и сигнальные лампочки, и ключи отсечения… Входишь и первым делом бросаешь взгляд на мнемосхему пульта — лампочки не горят, значит, всё в норме.

Не буду повторяться — как случилась авария. Об этом уже много говорили и писали. Расскажу только о малоизвестных фактах.

Когда на импровизированном «военном совете» в кают-компании К-19 обсуждали, что делать и как быть, лейтенант-инженер Филин предложил подавать в реактор охлаждающую воду через клапан-воздушник, минуя все трубопроводы, где мог быть свищ.

Но нержавейку должен варить дипломированный сварщик. Нашли такого — матрос Семён Савкин.

После тревоги прибыли в аварийный 6-й отсек старшины Ордочкин, Рыжиков, Харитонов, а также Гена Старков и Енин. Отключили что надо, определили объём работ.

— Ну, ребята, тут делов хватит!

Решили разделиться на две смены и работать по 30–40 минут.

1-я смена — главстаршины Рыжикова, 2-я — моя.

Занимались подготовкой к сварке, подбирали трубку, гнули муфту… Дизель-генератор в 5-м отсеке перевели в режим сварки. Разложили схемы-«синьки»… Мы отключили ресиверные баллоны, проверили работу циркуляционного насоса 1-го контура, остановили его. Всё делалось без паники, все на своих местах. Держали связь с ЦП только через пульт ГЭУ.

Я держал трубку от насоса, а Савкин варил… Работали в масках от ИП-46, но без стёкол — запотевали. Некогда было раздышивать аппараты. Нам раздышивал их начальник химслужбы Коля Вахрамеев.

После смены выходили, снимали резиновые маски ИПов и шли дышать на мостик.

Своей жизнью я обязан лейтенанту Борису Корчилову. Вот как это было.

Мы сварили проливную систему. Чтобы опробовать её, пустили подпиточный насос. Вода пошла, это было видно по тонким струйкам, которые разбрызгивались через поры плохой сварки в такт поршневому насосу. Вдруг струйки прекратились. Звоню на пульт — в чём дело?

— Да подключили насос к почти пустой цистерне.

Я взревел:

— Вы там в холодке сидите и путаетесь, а мы в реакторном уродуемся!

В этот момент в отсек приходит Корчилов. Он мой ученик, я его готовил, положил мне руку на плечо и сказал:

— Миша, мне разрешили тебя подменить.

Я отправился на пульт, чтобы дать там разгон — поторопить с включением насоса. Прихожу — только рот раскрыл, а они мне:

— Всё работает, только что переключили на другую цистерну!

Бросаю взгляд на прибор АСИТ-5 и вижу, как начинает снижаться температура в рабочих каналах. Вздох облегчения — охлаждающая вода стала поступать в реактор. И в этот момент доклад из отсека: наблюдается голубое пламя в районе ионизационных камер. Это, конечно, было ионизирующее излучение гамма- и бета-частиц. Все, кто оказался в этот момент в отсеке, получили максимальное облучение, превышающее предельно допустимые нормы.

До сих пор меня мучает вопрос: так, значит, пуск насоса усугубил радиационную обстановку? И чем больше думаю, тем больше убеждаюсь — да. Подача воды в раскалённую активную зону реактора резко ускорила разрушение зоны, что привело к скачкообразному повышению активности в отсеке…

Вода пошла в раскалённые рабочие каналы. Там было градусов 400. Термический удар, потрескались стенки стальных обсадок. Радиация полыхнула невидимым пламенем. Обстановка резко ухудшилась. К тому же солёная морская вода удерживает наведённую радиацию. Корчилов и ребята пробыли там минут 10. Но этого хватило, чтобы получить смертельную дозу. Они хватанули при пуске насоса 945 рентген.

Я не удержался и спросил:

— Разве вы не знали, что давать воду в рабочие каналы — это всё равно, что заливать в раскалённый котёл воду? Взрыв…

— Знали. Но выбрали из двух зол меньшее. Тепловой взрыв был бы ещё хуже…

Ну а что надо было делать вместо пуска насоса, тогда никто не знал… Никто не предвидел, к чему это приведёт. Это сейчас хорошо рассуждать в спокойной обстановке…

Вскоре голубое пламя исчезло. Все работы по сварке системы мы закончили к 12 часам 4 июля. Таким образом, реактор без охлаждения находился 8 часов.

Корчилова из отсека я выводил…

Потом в реакторный пришёл Затеев. Я ему:

— Товарищ командир, немедленно уходите!

— Ну, я только посмотрю…

Я повторил свою просьбу. Нечего ему было зря облучаться. Он не уходит. Тогда я матюгнулся. Ушёл. Слава богу, не обиделся…

О появлении голубого пламени немедленно доложили в ЦП. Отсек загерметизировали, личный состав вывели из реакторного отсека в центральный пост. Переход из носа в корму был разрешён только через верх. Я задержался на пульте. И в это время почувствовал тошноту, слабость. Нагнулся над раковиной умывальника — стравил. Подумал — перекурил слишком на мостике, к тому же ничего не ел. Но Коля Михайловский, увидев, как меня выворачивает, сказал, что это от облучения. Только тогда до меня дошло, что все мы, кто работал в реакторном, хватанули изрядную дозу. Но сколько именно? Об этом я узнал только много лет спустя из одного секретного некогда документа…

Потом к нам подошла дизельная подводная лодка С-270, которой командовал капитан 3-го ранга Жан Свербилов. Мы его звали Жан Вальжан. «Эска» раза в три меньше нашей К-19. Поэтому принять всех она не могла. Перешли на неё с отваленных носовых рулей глубины человек тридцать. Тут же, на палубе, сбрасывали с себя радиоактивную одежду. Кителя с золотыми погонами швыряли в море. Жалко было. Их ветром уносило. С погонами быстро тонули… Прибыли на лодку босиком и в кальсонах, а кто и просто нагишом.

На «дизелюхе» нас переодели. Свербилов потом не мог обмундирование списать, которое нам выдали… У него инженер-механиком служил Толя Феоктистов, мы с ним вместе «Дзержинку» кончали. Он:

— Чем тебе помочь?

— Под душ надо.

— Нет у нас такой роскоши.

Принёс мне в носовой отсек три чайника с водой. Хоть первую пыль радиоактивную смыл…

Потом пересадили нас на эсминец «Бывалый». А тамошний механик — тоже мой однокашник, Толя Писарев.

— Что для тебя сделать?

— Устрой душ.

Отвёл он меня в машинное отделение. Час стоял под душем, радиацию смывал.

…В Полярном возле Циркульного дома толпился народ — смотрели, как наш эсминец подходит. Машины «скорой помощи» стояли на причале.

Жена, Надежда Сергеевна моя, хотела сюрприз мне сделать. Оставила полугодовалого сына у мамы и приехала с Большой Земли встречать меня в Западной Лице. Да не встретила — меня в Полярном высадили, а оттуда в Ленинград увезли.

В Ленинграде, в Военно-медицинской академии, где нас разместили, облучёнными подводниками занимались врачи-радиологи Волынский и Закржевский. Закржевский сам давал нам свой костный мозг, и сын его тоже. Много и успешно занималась нами врач Беата Витольдовна Новодворская. Выхаживала нас, как мать родная.

Михаил Викторович достал блокнотик и открыл на нужной странице:

— Вот, у меня тут всё записано. После жёсткого гамма-облучения прожили:

Ордочкин — (990 рентген) — 8 суток.

Корчилов — (945 рентген) — 8 суток.

Харитонов — (935 рентген) — 11 суток.

Савкин — (930 рентген) — 9 суток.

Пеньков — (890 рентген) — 13 суток.

Косычев — (845 рентген) — 8 суток.

Рыжиков — (720 рентген) — 21 сутки.

Повстьев — (629 рентген) — 18 суток.

Я схватил 300 рентген, а мичман Ваня Кулаков — 369.

Вот ещё одна выписка — из дневника врачебных наблюдений: «Угнетённое состояние больных сменилось затем кратковременным двигательным и психомоторным возбуждением, общим бесконтрольным чувством внутренней тревоги, страха. На протяжении всего заболевания сон был неглубоким, чутким, прерывистым, насыщенным неприятными сновидениями».

Обслуживающему персоналу сказали, что у нас острая психическая реакция, чтобы никто с нами в споры не вступал и выполняли бы все наши пожелания. Первое наше пожелание было, чтобы вместо белых исподних — «солдатских» — рубашек нам выдали флотские тельняшки. Выдали.

Потом приходит медсестра в палату, спрашивает, кто что желает на обед. Мы ушам не поверили. Я переспросил:

— А что можно заказать?

— Всё, что хотите.

Дальше бараньей отбивной фантазии не хватило. Баранью, говорю, мне отбивную, да с косточкой и чтоб на косточке бумажная кисточка была. Посмеяться решил.

Смотрю, приносят баранью отбивную, мать родная — с косточкой, а на косточке, как в ресторане — бумажная кисточка!

Потом ездили на отдых в отпуска. В поезде к нам присматривались соседи по купе — вроде бы такие молодые, явно не воевавшие на фронтах, а с боевыми орденами. За что?

Мы отмалчивались…

Дальнейшая судьба Михаила Красичкова такова: службу закончил в 1979 году в Севастополе. Остался в «Голландии» старшим инженером в лаборатории.

Оба сына родились, слава богу, до ядерной аварии. Оба стали моряками, только торгового флота. Эдуард ходит в Стамбул на теплоходе «Михаил Водяницкий», Вадим совершает рейсы в Атлантике.

От старшего сына — внучка Аня, она пошла в первый класс с 5 лет. В институт — Севастопольский приборостроительный — поступила в 15 лет. Чудо-ребёнок. Свой, становой якорь ветеран К-19 бросил в городе Аткарске, что в 80 километрах от Саратова.

 

В Карском море, омывающем скалистые утёсы Новой Земли и берега Ямала, лежит в заливе Степового атомная и навечно подводная лодка К-27. Как она там оказалась? Неизвестная миру катастрофа вроде «Комсомольца» или «Курска»? Да, катастрофа, но совсем иного свойства…

 

1. «Золотая рыбка» под маскировочной сетью

В октябре 1963 года была спущена на воду и сдана Богу в руки, а флоту в опытовую эксплуатацию уникальная атомарина. Нарекли её К-27. Литера «К» означала принадлежность её к классу подводных крейсеров. Это была, как утверждают старожилы Северного флота, первая в мире атомная охотница на подводные лодки. Уникальность её определялась тремя буквами — ЖМТ, что в расшифровке обозначает жидкометаллический теплоноситель. Это значит, что в парогенераторы вместо воды, как на других атомаринах, поступала расплавленная жаром реактора свинцово-висмутовая лава.

О первых походах необычного корабля рассказывает старший помощник командира К-27 капитан 2-го ранга Юрий Воробьёв:

— В 1964 и 1965 годах К-27 (получившая у моряков на Северном флоте название «Золотой рыбки») совершила два автономных похода. Первая «автономка» по длительности пребывания под водой стала для ВМФ рекордной для того времени и подтвердила высокие эксплуатационные качества корабля. В походе на борт поступило сообщение, что создателям ПЛА (часть из них была на борту) присуждена Ленинская премия. Впоследствии высокие государственные награды получили и члены экипажа.

Огромный интерес проявляла к нам американская военная разведка. Первый выход «Золотой рыбки» в дальние моря осуществлялся в условиях строжайшей секретности. Лодка вышла из базы на Кольском полуострове, погрузилась и после перехода всплыла в Средиземном море, у борта находившейся там плавбазы с заранее натянутым тентом для скрытности. Так вот сразу после всплытия подлетел вертолёт американских ВМС, снизился и из него в мегафон на чистом русском языке поздравили командира и экипаж с благополучным прибытием…

В Мурманске живёт один из первопроходцев советского атомного подводного флота контр-адмирал Николай Григорьевич Мормуль. Ныне он стал летописцем Северного флота, на его счету несколько книг. Мы встретились с ним в те дни, когда вся страна следила за работой водолазов на погибшем атомном подводном крейсере «Курск». Зашла речь и о К-27, к которой мой собеседник имел прямое касательство как бывший начальник технического управления Северного флота Вот что он поведал о дальнейшей судьбе «Золотой рыбки»:

— Вернувшись из Средиземного моря, лодка пришла в Северодвинск на судоверфь, которая её «родила», и встала к тому же причалу, от которого её оторвали, словно ребёнка от пуповины. Здесь К-27 снова прочно и надолго связали береговыми коммуникациями, обеспечивавшими жизнь реактора. Предстояла перезарядка реакторов, и кульминационным моментом этой операции была выемка из реактора отработанной активной зоны. После этого, длившегося несколько месяцев, первого этапа последовал осмотр внутренностей корпуса реактора и загрузка в расплавленный металл свежей активной зоны.

Хочу пояснить: «активная зона» — это блок, в котором вмонтированы урановые стержни. Забавно вспоминать, но в первые годы обучения экипажей в Обнинске слово «реактор» произносить запрещалось. Это приравнивалось к разглашению государственной тайны. Даже на лекциях перед своими слушателями преподаватели называли реактор «кристаллизатором». Хотя из магазинных очередей в Северодвинске наши жёны приносили порой такие тайны, что мы только диву давались…

После перезарядки реакторов надо было вновь смонтировать системы и механизмы, а также провести швартовые и ходовые испытания.

В мае 1968 года субмарина совершила переход из Северодвинска в главную базу и приступила к отработке курсовых задач. За 2–3 дня К-27 должна была провести контрольный выход и развить 100-процентную мощность. Однако парогенераторы на левом борту давали хронические микротечи, и это благоприятствовало образованию окислов и шлаков теплоносителя. Командир БЧ-5 Алексей Анатольевич Иванов давно требовал температурной регенерации сплава. Эта операция связана со стоянкой подлодки у причала, а такую возможность найти было не просто, ведь лодка связана с другими системами флота, зависит от погоды, авиации и прочего. И хотя Иванов записал в журнал: «БЧ-5 к выходу в море не готова», мнение главного инженера корабля попросту проигнорировали. Лодка вышла в полигон боевой подготовки. Кроме 124 человек штатного личного состава на её борту находились представители главного конструктора по реакторной становке В. Новожилов, И. Тачков и представитель НИИ Новосельский.

— И что же потом случилось?

— Вот вам моя только что вышедшая книга «Катастрофы под водой». Читайте!

 

2. «Товарищ адмирал, здесь находиться опасно!»

Читаю: «В 11 часов 35 минут 24 мая 1968 года стрелка прибора, показывающего мощность реактора левого борта, вдруг резко пошла вниз. На пульте управления главной энергоустановки находился в это время и командир БЧ-5. Иванов понял: чего он опасался, всё-таки случилось… Окислы теплоносителя закупорили урановые каналы в реакторе, как тромбы — кровеносную систему человека. Кроме того, вышел из строя насос, откачивающий конденсат. Тот самый, от которого образовались окислы».

В последующем расчёты показали, что разрушилось до 20 процентов каналов. Из этих разрушенных от температурного перегрева, — попросту говоря, сгоревших — каналов реактора теплоноситель разносил высокоактивный уран по первому контуру, создавая опасную для жизни людей радиационную обстановку. Даже во втором отсеке, где расположены кают-компания и каюты офицеров, уровень радиации достиг 5 рентген. В реакторном отсеке он подскакивал до 1000 рентген, в районе парогенераторов — до 500… Напомню, что допустимая для человека норма — 15 микрорентген. Переоблучился весь экипаж, но смертельную дозу получили в первую очередь те, кто работал в аварийной зоне.

— В марте 1998 года, спустя 30 лет после аварии на К-27, — продолжает свой рассказ Николай Мормуль, — я в очередной раз находился на излечении в Научно-лечебном центре ветеранов подразделений особого риска и встретился там со своим сослуживцем по атомным подводным лодкам на Северном флоте контр-адмиралом Валерием Тимофеевичем Поливановым. Поведал ему, что продолжаю работать над атомной темой о подводниках, и просил поделиться своими воспоминаниями и фотографиями в период службы в 17-й дивизии подводных лодок в Гремихе. Через некоторое время он прислал мне письмо, в котором рассказал об аварии на К-27. В 1968 году капитан 1-го ранга Поливанов был начальником политотдела дивизии и о событиях на лодке осведомлён был очень хорошо. Вот что он сообщил:

«25 мая 1968 года мы с командиром дивизии контр-адмиралом Михаилом Григорьевичем Проскуновым около шести вечера прибыли на плавпричал — встречать пришедшую с моря подводную лодку К-27. Это была плановая встреча, никаких тревожных сигналов с моря не поступало. После швартовки на пирс вышел командир капитан 1-го ранга Павел Фёдорович Леонов и доложил:

— Товарищ комдив, лодка прибыла с моря, замечаний нет!

Мы с ним поздоровались, а следом за командиром на причал сошли заместитель командира по политчасти капитан 1-го ранга Владимир Васильевич Анисов и начальник медслужбы майор медицинской службы Борис Иванович Ефремов. Оба, словно в нерешительности, остановились в нескольких шагах от нас. Я подошёл к ним, и после приветствий доктор доложил: обстановка на подводной лодке ненормальная… Специалисты и командир реакторного отсека едва ходят, больше лежат, травят. Короче, налицо все признаки острой лучевой болезни. Я подвёл их к командиру дивизии и командиру Леонову и попросил доктора повторить то, о чём он только что рассказал мне. Командир корабля Леонов посмотрел в его сторону и произнёс:

— Уже доложились!..

Доклад врача Леонов прерывал комментариями, дескать, личный состав долго не был в море. В море — зыбь, поэтому травят… И не стоит поднимать паники, если моряки укачались.

В это время к нам подошёл специалист из береговой службы радиационной безопасности с прибором в руках и заявил:

— Товарищ адмирал, здесь находиться нельзя, опасно!!!

— А что показывает твой прибор? — спросил я. И услышал в ответ:

— У меня прибор зашкаливает.

Оценив обстановку, комдив объявил боевую тревогу. Подводные лодки, стоявшие на соседних причалах, были выведены в точки рассредоточения. Мы с комдивом убыли в штаб дивизии. Командующему Северным флотом доложили о ЧП по „закрытому“ телефону и шифровкой. Я доложил в Политуправление флота.

Было принято решение убрать весь личный состав с подводной лодки, кроме необходимых специалистов, которые должны обеспечивать расхолаживание энергоустановки. Я вновь поехал на причал. По пути приказал сажать в автобус в первую очередь спецтрюмных, вышедших с подводной лодки, видел, как вели под руки лейтенанта Офмана. Его держали двое, и он с трудом двигал ногами… Остальные спецтрюмные также выглядели не краше. Автобус сделал несколько рейсов до казармы, пятнадцать человек, наиболее тяжёлых, сразу же поместили в дивизионную санчасть. Посильную помощь оказывали корабельные врачи, в гарнизонном госпитале спецотделений тогда ещё не было.

Около 23 часов нам стали звонить из Москвы, Обнинска, Северодвинска и других городов, связанных со строительством и созданием этой подводной лодки. Все просили информации о случившемся и давали рекомендации по своей части. Вспомнив о подобной ситуации с К-19, мы с комдивом пошли в госпиталь: надо было поить облучённых апельсиновым соком и спиртом. На флоте бытовало мнение, что алкоголь повышает сопротивляемость организма к радиации. На следующий день к нам, в забытый Богом край, прилетел вертолёт с военным и гражданским медперсоналом. С ними же прибыла главный радиолог Министерства здравоохранения СССР А. Гуськова. Посетив больных, которые ещё не пришли в себя, она пожурила нас за самодеятельность со спиртом. Гуськова безотлучно находилась при больных до самого момента их отправки в Первый военно-морской госпиталь Ленинграда.

Был установлен воздушный мост из вертолётов (аэродрома в Гремихе нет), и в дивизию оперативно доставляли нужных специалистов, материалы, оборудование и медикаменты. 27 мая прибыли академики А.П. Александров и А.И. Лейпунский (он был разработчиком отечественной ЖМТ-установки), заместитель министра судостроительной промышленности Л.Н. Резунов и другие важные персоны.

Командование ВМФ решило отправить весь экипаж в 1-й госпиталь ВМФ в Ленинград. Пробыли больные там до конца июля. В течение первого месяца умерли восемь человек. А остальные были освидетельствованы, признаны годными к службе на атомных лодках и отправлены в отпуск».

Но вернёмся за хлебосольный стол старого адмирала:

— Как-то в ноябре 1999 года я, будучи в Питере, зашёл в клуб моряков-подводников, что на Васильевском острове, и получил там ксерокопии писем старшины 2-й статьи Мазуренко Вячеслава Николаевича, который служил на К-27 турбогенераторщиком.

«Вот уже более 30 лет как произошла авария ядерного реактора на К-27, которая повлекла гибель нескольких моих сослуживцев по атомоходу. 28 мая на личном самолёте командующего Северным флотом адмирала Лобова, — пишет старшина Мазуренко, — нас первых десять человек отправили в Ленинград. Через пару недель пятеро из прибывших умерли. За эти 30 лет жизнь разбросала моих друзей в различные уголки нашей бывшей Великой страны. Я стараюсь поддерживать связь, ни на Украине, ни в России — никто не получил материальной компенсации ни за потерю кормильца, ни за потерю здоровья».

Увы, но это так…

— Николай Григорьевич, как сложилась судьба самой «Золотой рыбки»?

— Почти пятнадцать лет К-27 простояла в Гремихе. На ней проводили различные технические эксперименты, даже вышли на мощность правым бортом. Потом перебазировали в Северодвинск, чтобы подготовить к затоплению.

В конце 1981 года, будучи начальником Технического управления Северного флота, я зашёл на стоящую в заводском доке субмарину. Встретил меня капитан 2-го ранга Алексей Иванов. Да-да, тот самый инженер-механик, взявший на себя смелость записать в журнале: «БЧ-5 к выходу в море не готова». Во время аварии Иванов получил более 300 рентген, однако, отлежавшись в госпитале, попросил оставить его на «своей» лодке. Он ведь в состав первого экипажа К-27 вошёл ещё в 1958-м. Лейтенантом, командиром турбинной группы принимал подлодку из новостроя и более 20 лет преданно ей служил.

Конечно же, для Иванова не было секретом, что авария навсегда угробила уникальный атомоход. И что выйти в море ему больше не суждено, понимал тоже. Единственное, что светило его кораблю в будущем, — это «саркофаг» для реактора да могила на глубине 4000 метров (такова была рекомендация МАГАТЭ в качестве минимальной глубины захоронения твёрдых радиоактивных отходов). Однако привязанность моряка к своему кораблю — самая трогательная, самая непостижимая вещь в суровых, порой жестоких буднях военного флота…

Мы прошлись с Ивановым от центрального отсека до кормового. В основном меня интересовал реакторный — там готовили «слоёный пирог» из твердеющей смеси, битума и других защитных долговечных материалов. И я, и Иванов знали, что подводную лодку готовят к захоронению, но об этом, не сговариваясь, молчали.

Поразило идеальное содержание отсеков. Чистота там царила такая, что за поручни можно было держаться в белых перчатках. И это — при сокращённом в три раза экипаже. С какой же любовью содержал корабль его последний командир и бессменный старожил Иванов!..

 

3. «Я свернул флаг и заплакал…»

Распрощавшись с Мормулем, я отправился в Питер искать теперь уже почти легендарного для меня Иванова.

Последний командир К-27 капитан 1-го ранга в отставке Алексей Анатольевич Иванов живёт на Васильевском острове; еду к нему на улицу Кораблестроителей. Встретил меня высокий, сухощавый, очень спокойный и очень грустный человек. Расспрашиваю Алексея Анатольевича, что и как было дальше:

— Стали мы готовить К-27 к её последнему погружению. Сняли турбины, ещё кое-какие агрегаты… Восстановили плавучесть, навели в отсеках такую чистоту, какая и на боевых кораблях не снилась. Всё-таки в последний путь голубушку провожали…

— Почему её решили затопить? Ведь столько старых атомарин в отстое ныне…

— Дело было не в возрасте. Дело в том, что после аварии, после мощного перегрева расплавленный уран вместе с металлом-теплоносителем вымыло в первый контур. При скоплении в системе урана более килограмма могла возникнуть критическая масса со всеми вытекающими из неё в виде цепной реакции последствиями…

— А с реакторами как поступили? Почему их не вырезали?

— Активные зоны в них были новые, невыработанные… И не поддавались выгрузке. Поэтому весь первый контур залили фурфуролом, он кристаллизируется и становится как гранит. Весь реакторный отсек залили битумом. Подгоняли на причал асфальтовозы и через съёмный лист в отсек… Говорили, что на сто лет такой защиты хватит.

— Ну, вот уже 18 лет прошло, а что будет через оставшиеся 82 года?

— Поднимать её, конечно, надо. Вот на «Курске» новые судоподъёмные технологии освоят, и хорошо бы К-27-й заняться. Она лежит на недопустимо малой глубине. Всё в Арктике почище будет.

— Почему же её затопили всего на 33 метрах?

— Точку затопления определяли в Москве. Со мной, сами понимаете, не советовались.

В сентябре 1982 года лодку отбуксировали в Карское море. Недалеко от северо-восточного берега Новой Земли было намечено место её затопления. Открыли кингстоны, заполнили главную осушительную магистраль. Я поднялся на мостик, снял флаг и положил его за пазуху. Сходил с корабля последним. Практически вся моя жизнь была отдана этой подводной лодке… С буксира торопили криками и жестами, я прыгнул в шлюпку. Стальное тело лодки, каждый сантиметр которого был мне знаком, спокойно колыхалось совсем рядом. Я поцеловал корабельный металл и, не выдержав, заплакал…

Но субмарина не спешила тонуть: она всё больше заваливалась на нос и наконец застыла с задранным хвостовым оперением. Было ясно, что её нос упёрся в грунт: длина лодки составляла всего 109 метров, а топили её вопреки рекомендациям МАГАТЭ на глубине 33 метров. Оставить К-27 в таком положении, конечно, было невозможно. Буксир-спасатель «наехал» на хвост, пробив балластные цистерны, и вскоре вода сомкнулась над ней. Это произошло в точке с координатами 72°31' северной широты и 55°30' восточной долготы.

— А как вы себя сегодня чувствуете?

— По врачам не хожу. Курить бросил… Правда, головные боли дают знать, кровь иногда беспричинно из носа идёт. Зуб только один остался… А в остальном — держусь.

— А дозу большую схватили?

— Кто же её знает? Нам не объявляли… Думаю, не меньше 400 рентген.

Алексей Анатольевич, слава богу, держится ещё молодцом, чего не скажешь о других его сослуживцах, нахватавшихся «бэров». Как и большинство бывших подводников, ударился он в огородничество — огурчики, капуста, всё своё, с дачного участочка на Карельском перешейке.

Если бы американские коллеги Иванова, инженеры-механики с таких же «термоядерных исполинов» увидели его дом (по средним питерским меркам, вполне нормальное жилище), они бы решили, что это многоэтажный барак для военнопленных, взятых после исхода Холодной войны. Панельные стены, сработанные грубо, зримо, неряшливо, если не рабами Рима, то уж наверняка военными строителями со всей пролетарской ненавистью к тем, кто будет жить в этих многоэтажных «хоромах». Как и повсюду у нас, стены лифта исписаны именами поп-групп, поп-звёзд и прочих «поп…». Исполосованные бритвой объявления на стенах… Всюду следы вандализма, бунтующей злобы. Это тоже радиация, не менее зловредная для души, чем жёсткие «гаммы» уранового излучения. Среда нашей жизни, отравленная точно так же, как воды Северного Ледовитого океана.

С чего мы начнём своё великое очищение? С подъёма «Курска»? С подъёма К-27? С подъёма затопленных ядерных реакторов ледокола «Ленин»?

Умерли после радиационной аварии в Баренцевом море на атомной подводной лодке К-27 24 мая 1968 года:

1. Мичман Владимир Воевода — 07.06.1968 г.

2. Мичман Николай Логунов — 09.01.1995 г.

3. Старшина 2-й статьи Виктор Гриценко — 16.06.1968 г.

4. Старшина 2-й статьи Александр Петров — 24.06.1968 г.

5. Старшина 2-й статьи Владимир Пономарёв — 29.05.1968 г.

6. Старший матрос Владимир Куликов — 18.06.1968 г.

 

В тот год за августом ещё не утвердилась дурная слава «чёрного месяца», но это случилось именно в августе, спустя ровно тридцать лет после взрыва американской атомной бомбы в Хиросиме. 10 августа 1985 года на подводной лодке К-431, стоявшей в бухте Чажма, взлетел на воздух ядерный реактор.

Флот был велик числом кораблей, силён отвагой и выносливостью моряков, но нищ заботой о кораблях и людях, убог розмыслом флотовождей и опасен самовольством иных офицеров.

Была Чесма, и была Чажма…

А ещё был Чернобыль. Но беда в Чажме случилась на девять месяцев раньше. Её так и называют теперь — прелюдия к Чернобылю. Жаль, на Чернобыльской АЭС совершенно ничего не знали о том, что случилось в Чажме. Может быть, и взрыва реактора удалось избежать…

На заре XX века самым тяжким делом для команд боевых кораблей была погрузка угля. Уголь грузили в корзинах, которые матросы носили на спинах. В конце века грузили уже не уголь, а ядерное топливо — в основном на атомные подводные лодки. Пусть не так часто, как уголь (раз в несколько лет), но это было не менее трудоёмко, а главное — опасно. На смену активной зоны реактора атомной подводной лодки уходило до полутора месяцев. На деле перегружали и дольше.

 

1. «Авось» в шестой степени

За четверть века существования атомоходов флотский люд к «атому» попривык и, несмотря на тяжёлые ядерные аварии на К-19 или на К-27 (да мало ли их было?), с ядерной энергетикой стал общаться на «ты». Только так можно объяснить то, что произошло 10 августа 1985 года в тихоокеанской бухте Чажма.

Летом 1985 года атомная подводная лодка К-431, носитель крылатых ракет, истощив свой топливный «атом», пришла в бухту Чажма для смены активной зоны. Именно в этой бухте всё было приспособлено для сложной и трудоёмкой работы. К-431 встала к заводскому пирсу, где уже стояли плавучая контрольно-дозиметрическая станция и атомная подводная лодка первого поколения «Ростовский комсомолец» (К-42). К правому борту К-431 пришвартовали несамоходную плавучую техническую базу ПТБ-16, или проще — плавмастерскую № 133, специалисты которой и должны были производить замену отработанного ядерного топлива на свежие ТВЭЛы — стержни тепловыделяющих элементов. Командовал плавтехбазой капитан 1-го ранга Чайковский. Трудно сказать, приходился ли он родственником гениального композитора, но фамилия для флота неслучайная: известно, что родной брат Петра Ильича был одним из первых русских подводников.

Вроде бы, всё делалось так, как требуют строжайшие инструкции и наставления по проведению подобных работ. Над реакторным отсеком К-431 поставили алюминиевый домик типа «Зима», прикрывающий раскрытый сверху отсек от дождей и прочих осадков. Загерметизировали шестой — реакторный — отсек, и обе переборочные двери, ведущие в смежные отсеки опечатали, так что ни одна посторонняя душа не могла проникнуть к месту опасного священнодействия — перезарядки лодочного реактора. Всё это напоминало операцию на открытом сердце. Но чтобы вскрыть это урановое «сердце», надо было снять крышку реактора — полутораметровый стальной цилиндр толщиной в человеческий рост. Между крышкой и корпусом реактора — круговая красномедная прокладка, которая за годы эксплуатации «прикипает» к стальным окружьям так, что требуется специальное устройство для подрыва крышки. Оно так и называется — гидроподрыватель. О том, как это происходит, детально поведал бывший лодочный инженер-механик капитан 2-го ранга Валерий Захар:

«…Для этого выгружают стержни компенсирующей решётки и аварийной защиты, монтируют установку сухого подрыва, закрепляют компенсирующие решётки стопором, крышку захватывают четырёхроговой траверсой и поэтапно, с выдержкой времени по установленной программе, поднимают, не допуская малейших перекосов.

Взамен снятой крышки устанавливают биологическую защиту. Отработанные ТВЭЛы — тепловыделяющие элементы — в количестве 180 штук демонтируют специальным устройством и отправляют в отсек плавтехбазы, где они хранятся под слоем воды. Место посадки в реакторе калибруют, промывают бидистиллятом. В подготовленные ячейки вставляют новые ТВЭЛы, которые закрепляют аргоновой сваркой. Крышку с реактором устанавливают с новой красномедной прокладкой. Для создания герметичности её прижимают к корпусу нажимным фланцем, обтягивая гайки на шпильках гайковёртами под давлением до 240 кг/см кв. Герметичность стыковки проверяют гидравлическим давлением на 250 атмосфер и делают выдержку на утечку в течение суток».

Вот такая канитель — с чётко предписанной и оговорённой до мелочей каждой операцией. Обратим внимание на то, что крышка снимается и ставится ровнёхонько — без малейших перекосов, что сделать на плаву весьма непросто.

Однако человек привыкает ко всему, тем более к рутине, и начинает эту рутину упрощать, а то и просто игнорировать.

Как и все большие беды, трагедия Чажмы началась с мелочи — с обломка электрода, попавшего под красномедную прокладку.

«По технологии сборки, — отмечает специалист-атомщик, — начальник смены должен был лично убедиться в чистоте поля перед укладкой красномедной прокладки. Занимаясь подготовкой технических средств к следующему этапу, офицер перепоручил проверку мичману. Эта небрежность в исполнении своих обязанностей, но не диверсия, породила цепь причин, приведших к катастрофе».

Да, именно со злополучного обломка электрода всё и началось. Надо было снова поднимать крышку реактора, повторять опаснейший этап перезарядки…

При обнаружении любой неполадки или неисправности во время перегрузки активной зоны строгая инструкция требует собрать комиссию, куда обязательно должен входить офицер Технического управления флота, изучить проблему и составить протокол.

Поскольку за командира плавтехбазы (он был в отпуске) оставался его заместитель по перезарядке капитан 3-го ранга Валерий Сторчак, он, не откладывая дела в долгий ящик, и собрал «проблемный совет». Дивизию подводных лодок, в которую входила К-431, представляли капитан 2-го ранга Виктор Целуйко (зам начальника электромеханической службы 29-й дивизии) и капитан 3-го ранга Анатолий Дедушкин (врио командира БЧ-5 перезагружаемой подводной лодки К-431), от береговой технической базы присутствовали её временный командир капитан 3-го ранга Владимир Комаров и его подчинённые — научный руководитель лаборатории физического пуска реакторов капитан 3-го ранга Александр Лазарев, инженер лаборатории старший лейтенант Сергей Винник. Чуть позже к ним присоединился опоздавший, но всё же успевший, на свою беду, инженер группы радиационного контроля службы радиационной безопасности капитан-лейтенант Валерий Каргин. Никто из них ни сном ни духом не ведал, что эта их последняя служебная встреча. Потому что все они спустились в реакторный отсек К-431, а в бухту Чажма уже входил катер-торпедолов, который, несмотря на знак ограничения хода, поднятый на брандвахте, шёл со скоростью около 12 узлов. Его командир, некий безвестный мичман, очень торопился домой…

Это было второе роковое обстоятельство, наложившееся на первое — обломок электрода, из-за которого надо было вторично поднимать многотонную крышку реактора.

Утро «чёрной субботы» — 10 августа 1985 года — выдалось пасмурное и дождливое: «скоро осень, за окнами август…»

«Крышку поднимали носовым краном плавмастерской, — свидетельствует капитан 2-го ранга Валерий Захар. — В организации работ были сделаны грубейшие нарушения ядерной безопасности. В суете команду „Атом“, как это должно делаться при проведении „операции № 1“, по кораблю не объявили. При монтаже устройства сухого подрыва не закрепили стопор удержания компенсирующей решётки. Установке стопора мешала кница в выгородке реакторного отсека. Её надо было срезать газорезкой. Этого не сделали.

Подъёмное устройство, называемое благодаря своему внешнему виду „крестовиком“, не отцентровали с гидроподъемниками и вместо жёсткой сцепки взяли крышку стропами».

Бывший командующий 4-й флотилией атомных подводных лодок вице-адмирал Виктор Храмцов:

— Итак, одиннадцать офицеров перегрузочной команды сняли крепления с крышки реактора, и кран плавучей мастерской начал поднимать её. Офицеры рассчитали расстояние, на которое кран мог поднять крышку так, чтобы не началась цепная реакция. Но они не знали, что вместе с крышкой вверх пошла компенсирующая решётка и остальные поглотители. Создалась критическая ситуация! Дальнейший ход событий зависел от малейшей случайности. И она произошла, не зря говорят: дьявол сидит в мелочах. Крышка с компенсирующей решёткой и поглотителями висела на кране плавмастерской, которая могла качнуться в ту или иную сторону и таким образом ещё более поднять крышку на пусковой уровень или опустить. Как раз в этот момент с моря подошёл торпедолов и на скорости в 11–12 узлов прошёл по бухте Чажма. От торпедолова пошла волна. Она качнула плавмастерскую с краном. Крышка реактора была вздёрнута со всей системой поглотителей на ещё большую высоту, и реактор вышел на пусковой уровень. Произошла цепная реакция. Выделилось огромное количество энергии, мощный выброс выметнул всё, что было в реакторе, над ним и рядом с ним. Перегрузочный домик сгорел и испарился. Сгорели в этой вспышке и офицеры-перегрузчики… Кран на плавмастерской вырвало и выбросило в бухту. Крышка реактора весом в 12 тонн вылетела (по свидетельствам очевидцев) вертикально вверх на высоту полтора километра и снова рухнула вниз на реактор. Потом она свалилась на борт, разорвав корпус ниже ватерлинии. Вода из бухты хлынула в реакторный отсек. Всё, что было выброшено в момент взрыва, легло на К-431, К-42, плавучую мастерскую, дозиметрическое судно, акваторию бухты, пирсы, завод, сопки. Ветер был со стороны бухты на завод. В считанные минуты всё вокруг аварийной лодки, всё, попавшее в след выпадения осадков, стало радиоактивным. Уровни гамма-излучения в десятки, сотни раз превышали санитарную норму. Это произошло в 12 часов 5 минут 10 августа 1985 года.

За своё попустительство, за свои ошибки офицеры-перегрузчики заплатили самой страшной ценой — собственной жизнью. О мёртвых — либо хорошее, либо ничего.

 

2. Команду «Атом!» объявить не успели

За несколько минут до взрыва врио командира плавмастерской капитан 3-го ранга Сторчак спустился в подпалубные помещения проверить, как идёт большая субботняя приборка — время подходило к обеду. Именно там — в низах ПМ-133 — он и услышал роковой взрыв. Плавмастерскую резко качнуло и так накренило, что у многих мелькнула мысль, что крен превысил угол заката. Но плавмастерская всё-таки вернулась на ровный киль, а потом покатилась на другой борт. По натянутым нервам резанул трезвон аварийной тревоги. Капитан 3-го ранга Сторчак выскочил на палубу. Первое, что он увидел — клубы чёрного дыма, валившие из огненного кратера за рубкой атомарины — оттуда, где только что стоял домик «Зима», где работали люди. Длинные нити чёрной копоти медленно кружились в воздухе. Матрос-узбек, вцепившийся в леер, испуганно кричал, глядя на палубу: «Ноуга! Ноуга!» Сторчак перехватил его взгляд и увидел чью-то оторванную окровавленную ногу. Повсюду валялись куски решётки ядерного реактора, и только теперь стало ясно, что произошёл тепловой взрыв, а значит, из разверстого чрева подраненной лодки бьют смертельные лучи немереной радиации.

Сторчак принял на себя командование пунктом перегрузки. Он бросился на ГКП — главный командный пост — и тут же получил доклад от начальника службы радиационной безопасности лейтенанта Молчанова, что все измерительные приборы зашкаливают. Только потом, спустя несколько суток удалось установить мощность дозы излучения во время взрыва по золотому кольцу, снятому с руки одного из погибших офицеров. Исследование показало, что в момент взрыва излучение достигло 90 тысяч рентген в час.

В довершение ко всему из отсека-хранилища ТВЭЛов огорошили сообщением о сквозной пробоине борта плавмастерской. Пробоину нанёс острый рваный край развороченного корпуса атомарины, но, по счастью, выше ватерлинии. Сторчак ещё не успел отдать никаких приказаний, но командир трюмно-котельной группы старший лейтенант Сергей Ильюхин, повинуясь сигналу «Аварийная тревога», уже бросил своих бойцов на тушение пожара, полыхавшего в реакторном отсеке злосчастной атомарины. Пенные струи били в огнедышащий зев, не принося особого результата. Пожар в отсеке бушевал неукротимо.

В распоряжении Сторчака находились четыре офицера, два мичмана и шестьдесят матросов. Он прекрасно понимал, что со стороны аварийного отсека идёт жёсткое радиоактивное излучение. В эти гибельные минуты он сумел поберечь молодых матросов от воздействия радиации. Отправил двадцать пять перегрузчиков на берег. Опыта борьбы за живучесть у них было маловато и особого толку от их присутствия на плавмастерской не было. Поняли ли они, что командир ПМ-133 спас не только их, но и их будущих детей, их будущие семьи от генетических уродств, от неизлечимых болезней? Возможно, с годами и поняли, а кое-кто даже выбрал капитана 3-го ранга Валерия Сторчака в заочные крёстные отцы своих детей. Но тогда об этом никто не думал. Оставшихся матросов Сторчак распределил по сменам, которые возглавили старший лейтенант Сергей Ильюхин и мичманы Евгений Ларионов и Юрий Кужельный. Всего на несколько минут вбегали моряки в опасную зону, из стволов ранцевых пеномётов они били в жерло огненной топки, в которую превратился шестой отсек К-431, пытаясь сбить пламя, лишить его кислорода. Но пена вскоре кончилась, и горящий отсек пришлось заливать через гидранты забортной водой. Пока одни глушили огонь, другие собирали с залитой кровью палубы куски тел, складывали их в прорезиненные мешки. Когда кончалось отмеренное Сторчаком время безопасного пребывания в зоне облучения, моряки быстро менялись, и те, кто получил очередную дозу, бежали укрываться в относительно безопасное место — в кормовой трюм за цистерну пресной воды. Там же аварийщиков переодевали в чистые робы, благо на плавмастерской был некий запас рабочей одежды.

Битва за спасение К-431 продолжалась свыше полутора часов. Потом из бухты Стрелок подошёл спасатель «Машук» и отвёл ПМ-133 из Чажмы к острову Путятина. Двое суток они смывали с палубы и надстроек плавмастерской радиоактивную грязь, пока их не сменил резервный экипаж.

Плавмастерскую увели, и горящая К-431 осталась наедине с судьбой и сошвартованным с ней «Ростовским комсомольцем» и бесполезным дозиметрическим судном. В её отсеках не сразу поняли, что произошло. Просто бросились выполнять то, что предписано аварийным расписанием по пожару в отсеке, а когда дошло, что радиоактивный фон превысил допустимые нормы в сотни раз, вот тут не все выдержали поединка с незримой смертью. Один офицер сбежал на плавказарму, заперся в своей каюте и напился в стельку. Потом на суде офицерской чести он объяснял свои действия тем, что «хотел снизить алкоголем воздействие радиации на организм». Его уволили в запас за трусость. Однако большинство подводников осталось в медленно тонущей атомарине, пытаясь удержать её на плаву. Увы, на обесточенной подлодке не работал ни один водоотливной насос, ни одна помпа… Но даже если бы и удалось пустить в ход осушительную систему, то и это не спасло бы корабль от медленного затопления, ведь вода поступала в реакторный отсек через полутораметровую трещину в прочном корпусе, а потом растекалась по смежным отсекам через выгоревшие сальники и прочие уплотнения, испуская лучи смерти.

Тем временем из посёлка Ракушка в Чажму мчались на своих машинах командир К-431 капитан 2-го ранга Леонид Федчик, штатные инженеры-механики — командир БЧ-5 капитан 2-го ранга Игорь Ерёмин и командир первого дивизиона капитан 3-го ранга Владимир Румянцев. Вместе с ними ехали и три мичмана, сорванные из отпусков страшной вестью. На КПП чажминского завода их встретил начальник штаба 4-й флотилии контр-адмирал Геннадий Агафонов.

— Главная задача — сохранить корабль на плаву! — сказал он командиру.

Мчался в Чажму из владивостокского аэропорта и командующий флотилией контр-адмирал Виктор Михайлович Храмцов. Много позже он вспоминал:

— 10 августа 1985 года я вместе с командным составом Тихоокеанского флота находился на борту самолёта. Возвращались из Москвы, где были на приёме у Главнокомандующего ВМФ. Настроение было приподнятое. Мне дали понять, чтобы я готовился к новой должности — начальника штаба Северного флота и что готовится представление на присвоение звания вице-адмирала… Приземлились во Владивостоке около 15.00. К самолёту подбежал дежурный офицер и доложил, что командующего 4-й флотилией просят срочно подойти к телефону. Я понял — что-то произошло, сердце защемило. Подошёл к телефону. Оперативный дежурный флотилии докладывает.

— В Чажме — тепловой взрыв реактора.

— Я тогда подумал, что случилось, наверное, не самое страшное, что могло случиться, — взрыв-то тепловой, а не ядерный. Но от этого было не легче. Вскочил в машину и помчался на завод. Машина подъехала прямо к пирсу, где стояла К-431. Обстановку оценил мгновенно: К-431 тонет, реакторный отсек заполнен водой, и теперь вовсю топит корму… Надо спасать корабль, но кругом, как в страшном сне — ни души. Я перебежал на дозиметрическое судно, потом на соседнюю К-42. И тут никого! Словно вымело всех.

Глубина у пирса была 15 метров, осадка у К-431 — вдвое меньше. Решение пришло сразу — аварийную лодку надо вывести на осушку и посадить её на грунт, как в док, но для этого необходимо было вытащить плавмастерскую на рейд, освободить атомоход от всякого рода концов: швартовых канатов, электрокабелей, вентиляционных систем, переходного и энергетического мостиков. Но как всё это сделать одному?.. И вдруг из ограждения рубки К-42 вышел капитан-лейтенант, дежурный по этой подводной лодке. К сожалению, я не запомнил его фамилии. Вместе с ним мы стали освобождать тонущую атомарину от всего, что связывало её с берегом, и в этот момент к плавпричалу подошёл морской буксир.

Я объяснил его капитану обстановку и дал команду полным ходом тянуть К-431 на берег, пока она не сядет на грунт. Мы с капитан-лейтенантом в это время рубили пожарными топорами всё, что можно было перерубить. Вот так мы и освободили лодку, а морской буксир на полном ходу посадил её на осушку. Лодка перестала тонуть…

За каждой фразой храмцовского рассказа — отчаянная, полная смертельного риска борьба за живучесть атомного корабля. Только один эпизод. Вода из реакторного отсека не уходила даже тогда, когда К-431 приподняли на мощных кранах так, чтобы трещина в прочном корпусе оказалась выше уровня моря. Выяснилось, что погружной насос достиг настила первого яруса и не берёт воду из довольно обширного трюма. Кто пойдёт в самое пекло ядерного котла, чтобы сбросить насос под пайолы? На это отважился командир реакторного отсека капитан-лейтенант Олег Мальво. Именно он проник в шестой отсек из седьмого, спустился на нижний ярус и выполнил то, что требовалось.

Вице-адмирал Виктор Храмцов:

— Вскоре из базы нашей флотилии прибыла аварийная партия во главе с моим заместителем по электромеханической части инженером-капитаном 1-го ранга О.Д. Надточием. В состав аварийной партии входили опытные офицеры штаба флотилии. Они осушили реакторный отсек, и подводная лодка всплыла. Затем заварили рваный борт.

Вместе с аварийной партией прибыли офицеры службы радиационной безопасности флотилии и начали обмеры зоны аварии. В зоне аварии и на самой лодке матросы срочной службы не использовались. Работа продолжалась до 23 августа. Ежедневно группу, побывавшую в зоне аварии, отправляли в госпиталь, где у них брали кровь на анализы. Всего через зону аварии прошло около 150 человек.

 

3. Глазами медика

Подполковник медицинской службы Георгий Николаевич Богдановский, флагманский врач 9-й дивизии 6-й эскадры подводных лодок:

— В ту «чёрную субботу» я был на службе, поскольку у нас, как и на всём Тихоокеанском флоте, был парко-хозяйственный день. «Хлопка» я не слышал — от нашей бухты Конюшкова до бухты Чажма было километров шесть. Никакой информации о чрезвычайном происшествии я не получал, хотя и был старшим врачом гарнизона. Узнал, что что-то стряслось, от капитана 1-го ранга Виктора Репина, командира подводной лодки Б-99, стоявшей в заводе. Он прибежал, запыхавшись, и попросил, чтобы я подбросил его на своей «Волге» в Чажму. По дороге гадали, что там могло случиться? Я остановился у заводского КПП. Мы с Репиным кинулись на причал, у которого уже толпились матросы аварийных партий с других кораблей. Они прибежали, как велят Устав и инструкции, но как оказать помощь развороченному атомоходу — никто из них не знал. Слишком велики были повреждения. Куски человеческих тел были разбросаны по всему пирсу. Их собрали в одно место и накрыли одеялами, взятыми с торпедолова. Потом между лодкой и плавбазой всплыл ещё один обрубок… Даже мне, медику, повидавшему на своём веку немало трупов, было не по себе. Что же говорить о матросах-мальчишках, которые с ужасом взирали на лужи крови и то, что осталось от их сотоварищей… Разумеется, меньше всего они думали о радиации, которую излучал развороченный реакторный отсек.

— Жора, тут что-то не так! — нутром почуял неладное Репин и увёл своих людей в прочный корпус Б-99. Мы прибыли с ним без дозиметров, да даже если бы они у нас были, толку чуть. Все радиометрические приборы на причале зашкаливали.

Первую медицинскую помощь в привычном смысле этого слова оказывать было некому: были одни трупы. Раненых не было. Были смертельно облучённые люди. Но лечить их мне не довелось. Все тридцать девять человек с первичным диагнозом ОЛБ — «острая лучевая болезнь» — были отправлены в госпиталь посёлка Тихоокеанский. Нам же пришлось два дня собирать в резиновые мешки куски тел. А потом сожгли их на территории спецчасти — ядерного арсенала. Там же и погребли, поставив скромный камень…

Капитан 2-го ранга Валерий Захар:

— В воскресенье утром (10 августа) нескольких человек с ПЛА К-431 отвезли в госпиталь посёлка Тихоокеанский. Через день медики проверили у попавших в зону аварии щитовидную железу. Многих госпитализировали, особенно с ПМ-133. Некоторых отправляли в Ленинград. Валерий Сторчак отказался уезжать в центр.

«Лучше умирать дома…» — сказал он. Повод для такого настроения был веский. Какую дозу получили моряки при борьбе за живучесть подводной лодки и дезактивации плавмастерской, никто не зафиксировал по простой причине: не располагали средствами контроля больших доз. Было ясно, что облучились выше всяких норм. У некоторых образовались волдыри от радиоактивного ожога…

Всё было почти так, как на недоброй памяти «Хиросиме» — подводной лодке К-19. И даже подвиг Бориса Корчилова вольно или невольно повторил капитан-лейтенант Олег Мольво. Однако военные медики-радиологи уже не были столь беспомощны перед лучевой болезнью, как в начале 1960-х годов. Возможно поэтому, через несколько месяцев лечения и отдыха на острове Русский почти все моряки вернулись в строй. Остался жив и капитан 3-го ранга Валерий Сторчак, один из главных героев — в полном смысле слова — событий в Чажме. По всем канонам наградной системы его надо было представлять к ордену и, слава богу, не посмертно. Но награды получили совсем другие офицеры, фамилию же капитана 3-го ранга, первым принявшего на себя разгул ядерной стихии, не внесли даже в списки.

У нас не раз так бывало: людей, отличившихся при ликвидации той или иной аварии, старались не награждать, исходя из весьма спорной позиции главкома ВМФ: «Мы аварийщиков не награждаем». За этим весьма суровым кредо скрывался чисто чиновничий расчёт: если представлять тех же спасателей к наградам, тогда надо докладывать наверх и о чрезвычайном происшествии, которое всегда можно преподнести как аварию внутриведомственного значения. Не выносить сор из избы, даже если он и радиоактивный.

Именно поэтому до сих пор остались в тени самоотверженные действия капитана 3-го ранга Валерия Сторчака, да и не только его одного.

После Чажмы Валерий Петрович перевёлся в Севастополь — дослуживать до пенсии на Черноморском флоте. Где он теперь? Здоров ли, жив ли? Никто толком не знает.

 

4. О чём поведало обручальное кольцо?

Штатный командир К-431 капитан 2-го ранга Валерий Шепель находился в отпуске и о том, что стряслось с его кораблём, который принял резервный экипаж, узнал далёко от Чажмы. Прошло двадцать лет, прежде чем он рассказал то, что знал, о чём столько думал все эти годы…

Капитан 1-го ранга в отставке В.Н. Шепель:

— На третий день после трагедии на территории завода нашли золотое обручальное кольцо одного из погибших, по которому установили, что в момент взрыва уровень радиации достигал 90 тысяч рентген в час. Много это или мало?

Для сравнения — это втрое больше, чем при аварии на Чернобыльской атомной станции. Несмотря на гарь, копоть, гигантские языки пламени и клубы бурого дыма, вырывавшиеся из подводной лодки, в воздухе отчётливо чувствовался резкий запах озона, как после сильной грозы (первый признак мощного радиоактивного излучения). Люди его ощущали, но не задумывались, что это радиация и что их ожидает смертельная опасность. Они бросились тушить пожар. Осознание случившегося пришло позже, когда перед глазами людей предстала картина разрушенного ядерного реактора.

У заводчан и военных, которые первыми бросились к лодке, совершенно не было средств защиты, дозиметры вышли из строя из-за высокого уровня радиации. Лодка водоизмещением более пяти тысяч тонн тонула, и если бы она ушла на дно с развороченным реактором, вся радиоактивная грязь расползлась бы по бухте. К счастью, подоспел заводской буксир и лодку удалось оторвать от пирса и посадить на мель.

Начали замерять радиационную обстановку на причалах, практически все приборы зашкаливали. Прибывшие люди, работающие в спецодежде при температуре более 23 градусов тепла, падали в обморок. Светились не только стены цехов, но и крыши, пирсы. Облучение получили рабочие и жители посёлка Дунай. Матросов и солдат гнали в ядерный ад, как на убой. Было слишком мало техники, и главным орудием в основном была кирка и лопата. На первом этапе давали сменную рабочую одежду и обувь. И никто не думал о радиации, о дозах. Люди просто выполняли воинский долг. Флагманский врач, которому задавали вопрос о дозах облучения, отмалчивался и отшучивался. Был приказ — молчать.

О погибших говорили шёпотом. Их фамилии было приказано не упоминать. Более чем скромный обелиск, установленный на месте захоронения останков, хранит их имена. Вот они:

капитан 2-го ранга Виктор Целуйко;

капитан 3-го ранга Анатолий Дедушкин;

капитан 3-го ранга Владимир Комаров;

капитан 3-го ранга Александр Лазарев;

капитан-лейтенант Валерий Коргин;

старший лейтенант Герман Филиппов;

старший лейтенант Анатолий Ганза;

старший лейтенант Сергей Винник;

матрос Николай Хохлюк;

матрос Игорь Прохоров.

Несмотря на то что и до 1985 года происходили аварии, из-за чего лодки полностью выходили из строя, а количество жертв было значительно большим, аварию в бухте Чажма на атомной субмарине К-431 специалисты оценили как самую крупную атомную катастрофу на флоте за последние три десятилетия…

 

5. «Хлопок» и его последствия

В официальных документах постарались смягчить суть ЧП и вместо «тепловой взрыв ядерного реактора» писали «хлопок». Но это был именно тепловой взрыв. Боролись с его последствиями упорно и долго.

Вице-адмирал Виктор Храмцов:

— В зоне аварии находились завод и посёлок… Там работами руководил командующий Приморской флотилии вице-адмирал Николай Лёгкий, а общее руководство осуществлял командующий ТОФ адмирал Владимир Сидоров. В аварийной зоне работали военные строители, полк химической защиты флота и служба радиационной безопасности завода.

Химический и радиационный контроль осуществлялся под личным руководством начальника химслужбы флота капитана 1-го ранга Киселёва. 23 августа в 16.00 я на буксире перевёл К-431 через залив Стрелок в бухту Павловского, основную базу 4-й флотилии, к нулевому пирсу. Там она стоит и сегодня и по-прежнему «светится». К сожалению, сегодня таких «грязных» лодок на отстое стало больше, чем в мою бытность.

Ликвидация последствий аварии была организована следующим образом: общее руководство всеми работами взял на себя командующий ТОФ адмирал В.В. Сидоров, при нём был создан штаб, он был расположен в заводоуправлении. В него входили замкомандующего ТОФ по гражданской обороне контр-адмирал В.А. Мерзляков, помощник командующего ТОФ контр-адмирал Аполлонов, начальник технического управления ТОФ контр-адмирал Горбарец, командующий Приморской флотилией вице-адмирал Н.Г. Лёгкий, начальник химслужбы ТОФ капитан 1-го ранга Киселёв. И я, командующий 4-й флотилии контр-адмирал Храмцов. От строителей — полковник Брэм.

Загрязнённая радионуклидами территория была разделена на две зоны. Зона аварии, куда входили территория завода и акватория бухты, в радиусе примерно 100 метров вокруг аварийной лодки. В этой зоне работали аварийные партии от моей 4-й флотилии, а радиационный контроль осуществляла служба радиационной безопасности этой же флотилии во главе с капитаном 2-го ранга Полуяном, заместителем начальника службы радиационной безопасности 4-й флотилии.

В зоне следа радиоактивных осадков, а они выпали на часть территории завода, в сопки, активно работали военные ликвидаторы из строительных отрядов, силы Приморской флотилии, силы гражданской обороны и химслужбы ТОФ, личный состав береговой технической базы. Надо сказать, что на этой базе основную нагрузку по ликвидации последствий взрыва, захоронению твёрдых радиоактивных отходов, ремонту хранилищ ТВЭЛов, могильников, строительству в экстренном порядке новых хранилищ для ТВЭЛов несли военные строители и личный состав БТБ. Руководил работами капитан 2-го ранга В.Н. Царёв. На этот горячий участок его направил я. Здесь нужна была полная самоотдача, «хныканье» не допускалось. Я не ошибся — капитан 2-го ранга Царёв с честью справился с этой тяжёлой работой и был мною представлен командиром БТБ, а за мужество он был награждён орденом Красной Звезды.

Рабочие, служащие завода, население посёлка Дунай к работам по ликвидации последствий взрыва не привлекались, за исключением нескольких десятков человек, которые работали в энергоблоках, котельных, насосных станциях.

Высокие чины ВМФ и ТОФ остались в стороне, усидели в своих креслах, имея возможность использовать своё высокое служебное положение в корыстных целях. И их не особенно волновала судьба сотен и тысяч ликвидаторов, офицеров и матросов, солдат строительных отрядов, сил гражданской обороны. Всех, кто выполнил опасную работу по ликвидации последствий взрыва. Всех, кто работал до апреля 1986 года.

Было проведено расследование этой катастрофы комиссией, которую возглавлял начальник Главного технического управления ВМФ адмирал Новиков. Вот какие выводы сделала комиссия о причинах несанкционированного пуска реактора:

1. Нарушение руководящих документов по перегрузке активных зон реактора.

2. Отсутствие контроля за организацией перегрузки.

3. Реакция шла 0,7 секунды. Излучение было более 50 тысяч рентген.

4. Главный виновник — командующий 4-й флотилии атомных подводных лодок ТОФ контр-адмирал Виктор Михайлович Храмцов.

Здесь необходимо сказать, что береговая техническая база (БТБ) была передана техническим управлением ТОФ в состав 4-й флотилии за два месяца до катастрофы. БТБ была построена в конце 1950-х годов как специализированное, очень сложное и очень дорогое инженерное сооружение в бухте Сысоева. База должна была выполнять следующие функции:

— ремонт и перегрузка реакторов;

— хранение новых и отработанных тепловыделяющих элементов активных зон атомных реакторов (ТВЭЛ) в специальных хранилищах;

— захоронение твёрдых радиоактивных отходов в специальных могильниках;

— переработка жидких радиоактивных отходов, для чего под землёй была сооружена сложнейшая система из нержавеющих труб, испарителей, фильтров.

К дню приёма БТБ в состав флотилии все эти сооружения были в аварийном состоянии: хранилище ТВЭЛов треснуло по фундаменту, и высокорадиоактивная вода стекала в океан. А система переработки жидких радиоактивных отходов не эксплуатировалась с самого начала, была запущена и разграблена. А не использовали её потому, что был найден более простой способ — сливать радиоактивную воду в специальный технический танкер, разбавлять её чистой морской водой до терпимого уровня и потом сливать эту смесь в океан в районах специальных полигонов. Позднее на этих же танкерах стали вывозить твёрдые радиоактивные отходы и сбрасывать их в море. По этому поводу Япония и Южная Корея заявили протесты и даже имели место преследования наших технических танкеров их военными кораблями. Кстати, на Северном флоте картина была та же.

Деятельностью береговых технических баз должно было руководить техническое управление ТОФ, в состав которого входил специальный отдел, в котором получали деньги более десятка офицеров-физиков. Но надо было избавиться от береговой технической базы, от больших неприятностей, с ней связанных; ведь надо будет отвечать за бездеятельность, за преступную беспечность и равнодушие. Инициатором передачи базы на ТОФ был, как ни странно, начальник Главного технического управления ВМФ СССР адмирал Новиков. При приёме базы в состав 4-й флотилии составили акт технического состояния, командующему флотом адмиралу Сидорову я лично доложил, что база в аварийном состоянии и что в составе штаба флотилии нет специалистов-физиков для контроля за деятельностью базы и особенно за организацией проведения операции № 1.

Такова предыстория чажминского взрыва…

Надеюсь, что людям, причастным к флотской службе, понятно, кто главный виновник этой катастрофы… Тем не менее я получил НСС (неполное служебное соответствие) от Главнокомандующего ВМФ, а от партийной комиссии ТОФ строгий выговор с занесением в учётную карточку.

Ещё два года работы на полную самоотдачу и обращение к Богу помочь, немного удачи. Бог помог. Два этих года были результативными и удачливыми. Я снял неполное служебное соответствие и партийное взыскание, получил очередное воинское звание — вице-адмирала. К сожалению, сегодня я не боец, а инвалид 2-й группы, бессрочно, как некоторые молодые говорят и пишут — ушедший в пенсионное небытие.

Тихоокеанский «Чернобыль» был скрыт от общественности СССР, и о нём не узнала планета. Материалы расследования были спрятаны в архив Главного технического управления ВМФ… А командующий ТОФ адмирал В. Сидоров даже не спросил с начальника технического управления ТОФ адмирала Горбареца, почему ни он, ни офицеры отдела по ремонту и перезарядке активных зон реакторов не были при перегрузочной операции ни 9 августа, ни 10-го? Почему такие принципиально важные и опасные работы остались без руководства технического управления ТОФ?

15 сентября, когда комиссия закончила работу по определению причин аварии, я случайно услышал разговор между офицерами отдела технического управления ТОФ. Один офицер говорил другому:

— Как хорошо, что мы вовремя столкнули береговую базу на Храмцова, теперь он ответит, а мы будем в стороне. Нам повезло!

Но не повезло тысячам военных ликвидаторов, рабочим завода, нахватавшихся лучевых «доз».

Какова же радиационная обстановка в акватории бухты Чажма и на территории завода сегодня? Радиационное загрязнение там, как утверждают экологи, по-прежнему неблагополучное. Часть рабочих, служащих завода, жителей посёлка уехали на Большую землю. Но большинству ехать некуда, они остались жить на «грязной» территории. Эти люди в первую очередь заслуживают внимания со стороны государства и они, конечно же, должны получать компенсацию за утраченное здоровье по закону, принятому после чернобыльской трагедии, где говорится о «социальной защите граждан, подвергшихся воздействию радиации вследствие катастрофы на ЧАЭС». Решение Правительства РФ по этому вопросу должно подготовить Министерство судоремонтной промышленности. Вот только готово ли оно? Вот в чём вопрос.

И в чажминской, и в чернобыльской катастрофах причина была одна и та же — высококвалифицированные специалисты нарушили инструкции, потому что уже свыклись с атомом, считали, что с ним можно обращаться на «ты». Но любое нарушение инструкции — это уже критическая ситуация, а значит, непредвиденная случайность может стать роковой. Так оно и было в обеих катастрофах. Если бы после катастрофы в Чажме были правдивые доклады, вплоть до Генерального секретаря ЦК КПСС, Председателя Правительства СССР или хотя бы довели правду до министра обороны СССР! Уверен, что тогда были бы приняты организационные меры, в том числе созданы комиссии по проверке всех ядерных объектов СССР, проверке компетентности, технической культуры персонала таких объектов. Тогда бы на Чернобыльской АЭС были бы сделаны выводы из катастрофы в Чажме. И, возможно, тогда бы не пришёл чёрный для планеты день — 26 апреля 1986 года.