Над полевым аэродромом витали клочья облаков, разорванных взлетающими самолетами.

Штабные палатки 27-го истребительного авиаполка стояли на берегу речушки Россь в десяти шагах от тихой заводи. Это было очень удобно: майор Макаров, командир полка, выскакивал на бережок прямо с койки и нагишом бросался в воду. Освеженный почти родниковой водицей, растирался казенным вафельным полотенцем, быстро одевался и шел на завтрак. И это субботнее утро началось точно так же. Натягивая гимнастерку с орденом Красной Звезды за финскую кампанию, Макаров крикнул адъютанту:

— Всех комэсков собери в штабе после завтрака. К девяти-ноль-ноль. И пусть прибудут и командиры звеньев. Все — какие в наличии. Задачи буду ставить.

— Есть! — долговязый капитан Дружников, отлученный от летной работы по здоровью, побежал оповещать командиров эскадрилий, а Макаров отправился в летную столовую, которая располагалась поодаль от палаточного городка. Под туго натянутым широким брезентовым тентом стояли дощатые столы и грубо сколоченные скамьи. Базирование под Волковыском, точнее, под поселком Россью, считалось временным, и все здесь было устроено по-полевому, на скорую руку — под топор и лопату.

— Ну, голуба моя, чем травить будешь? — спросил майор официантку Оленьку, усаживаясь за командирский столик.

— Скажете тоже, товарищ командир! — с деланой обидой состроила накрашенные глазки официантка. — У нас сегодня и омлетик с помидорчиками, и кашка рисовая на молочке, и какао. Можно сказать, воскресный завтрак.

— Почему воскресный? Сегодня суббота.

— Так вы же сами сказали — суббота будет выходным, а воскресенье — рабочим днем.

— Правильно сказал. Так и будет! Давай неси что-нибудь! Времени нет.

— У вас даже на себя нет времени! — нежно укорила его Оленька, знойная мечта летчиков-лейтенантов. Мечта эта иногда становилась приятной явью, но не для всех, а для особо бойких и симпатичных ястребков. Ольга принесла тарелку с омлетом, присыпанным зеленым лучком и кружку дымящегося какао на алюминиевом подносе.

— Ну, ты прямо с картины неизвестного художника «Шоколадница»! — усмехнулся Макаров, старательно отводя глаза от беззастенчиво широкого выреза в Олиной блузке. Понятно, что жарко, но надо будет сказать начпроду, чтобы призвал своих маркитанток обслуживать летчиков не в таких искусительных нарядах.

— Есть еще жареная курочка, — заговорщицки зашептала официантка. — Специально для вас, товарища комиссара и начальника штаба.

— Ну, тогда и начальника ТЭЧ уважь. На стол мечи, что есть в печи!

Оля поспешила на кухню, покачивая полными бедрами. Язычок молнии на черной Олиной юбке был задран кверху.

Макаров всегда отмечал, как смотрит этот язычок — вверх, вниз или в бок. Он придумал для себя несколько примет: если язычок смотрит вверх — летный день будет удачным, вниз — плохим, направо — так себе, налево — значит налево.

Сегодня язычок застыл в левом положении, и это привело Макарова в хорошее настроение. Разумеется, разбитная официантка и не подозревала, что является барометром Фортуны.

После завтрака комэски и командиры звеньев собрались в большой штабной палатке.

— Все тут? — окинул орлиным оком комполка молодые веселые лица. — Довожу до вашего сведения, дорогие собратья по разуму и крыльям, что в понедельник, а еще лучше бы — во вторник, к нам прибывает комиссия из штаба округа проверять выполнение директивы ноль-триста сорок. Кто помнит, о чем эта директива? Я вам ее зачитывал. Ну? Марченко — доложи!

Командир третьей эскадрильи черноусый капитан в летном комбинезоне поднялся с места:

— Директива требует маскировки аэродромов и рассредоточения машин.

— Молодец! Возьми с полки пирожок! Более того, директива требует, чтобы взлетные полосы не выделялись на фоне земли.

— Так что ж их красить, что ли? — вопросил ироничный голос из задних рядов.

— Кирюхин, это ты такой догадливый? Конечно, красить! И желательно в цвет травы. Да еще цветочки нарисовать.

— Землю, что ли, красить? У нас же грунтовые полосы? — не унимался со своими вопросами командир звена старший лейтенант Кирюхин, человек ершистый и остроязыкий.

— Землю ты будешь красить в своем огороде, если доживешь до пенсии. А те, кто понимает директиву правильно, будут красить бетонки, где они есть, а также профильный настил. У нас, как метко подметил товарищ Кирюхин, аэродром грунтовый, но его тоже можно маскирнуть: изменить конфигурацию полосы, например. Кирюхин, отвечаю на твой следующий вопрос — чем изменить. Растянуть прямо по земле маскировочные сети.

— А если под винт попадет?

— Вот за что ты мне нравишься, Кирюхин, так это за твое всегда научное предвидение. Да, такой риск есть, но его можно свести к минимуму, если хорошо закрепить сети по всему периметру. Подумаем все вместе, общей полковой башкой, что еще можно сделать. Но главное, чтобы самолеты не стояли в линию, крылом к крылу. Надо укатить их в кусты, в подлесок. Расставить грамотно, чтобы не снижать готовность к взлету. Вот завтра этим делом и займемся. А пока — работа по планам командиров эскадрилий — до обеда. А после обеда — семь часов на разграбление города. То есть я хотел сказать, — поймал Макаров укоризненный взгляд комиссара, — на ознакомление с историческими местами города Волковыска. Все, орлы, разлетелись!

Комиссар полка, неплохой летчик, но педант и зануда, подошел к Макарову, когда все разбежались, и сделал кислую мину:

— Владимир Николаевич, вы уж как-то с ними слишком по-свойски. Вы ж командир полка, а не атаман ватаги. Публика и без того разболтанная. Построже бы с ними, по-военному.

— Ничего, Михалыч, со мной отцы-командиры так же, всю жизнь по-свойски, и ничего. Человеком, как видишь, стал. Ты же знаешь, я ведь и спросить могу. Главное, чтобы народ службу свою нес весело и в охотку. Идем, пока утренний клев, удочки закинем!

Но удочки закинуть не удалось. В воздухе звонко зарокотал мотор и над аэродромом появился самолет с черными в белой обводке крестами на крыльях.

— «Мессер»! Вот, сучий потрох, повадился! — ругнулся Макаров, поднимая телефонную трубку. — В пятый раз за неделю в гости просится. Дежурное звено — к взлету!

Кислая мина на лице комиссара сменилась испугом:

— А директива, Николаич?!

— Ну, да — огня не открывать, на провокации не поддаваться… Но это ж не провокация, а самая настоящая разведка. Пугануть надо гада!

— А потом нас из Минска так пуганут!

— Да хрен с ними, я не из пугливых.

— Уходит «мессер»! Не догонят наши.

— Уходит, потому что увидел, как дежурное звено выруливает… — майор снова снял трубку. — Отбой дежурному звену!.. Н-да… Маскируй, не маскируй, все равно получишь… А они сюда уже дорожку протоптали. И весь полк как на ладони. Надо бы, Михайлыч, как учили, как наука требует, эскадрильи по площадкам раскидать.

— Аэродромы подскока очень нужны…

— Да где их взять, эти аэродрома подскока? Тут уже каждая поляна арендована либо штурмовиками, либо бомберами, либо хрен знает кем еще…

— Я думаю, и у немцев та же проблема.

— Проблема будет у тех, по кому первому жахнут! А у нас тут сплошное непротивление злу насилием.

— Да с какой радости им на рожон-то лезть? — возразил комиссар. — Они же сами видят, у нас тут все наготове. Силища какая собрана.

— Хорошенькое наготове: сержантов повыпускали из училищ — у нас их аж двадцать душ — а что они могут? Взлет — «коробочка» — посадка? Боюсь их в воздух поднимать — сплошные ЧП пойдут.

— Но учить-то надо, пока время есть…

— Да откуда оно, это время? Мы с Румянцевым тут вдоль границы пролетели, я же рассказывал, у них уже орудия на позициях выставлены.

— Это они так, для острастки, чтобы мы не сунулись. Им еще Англию придавить надо. Как Францию — хотя бы на две части расколоть. А с Англией еще повозиться надо — у тех флот лучший в мире. Так что поживем еще маленько.

— Эх, Михайлыч, а еще комиссар!.. Вот так скажешь где-нибудь — у англичан лучший флот в мире, и загремишь под фанфары! Лучший в мире флот — это Рабоче-крестьянский Красный флот. А также Рабоче-крестьянский воздушный флот. И вообще, все Рабоче-крестьянское самое лучшее… Ну что, рыбалка наша накрылась… Надо в дивизию докладывать. Как будто они сами не знают…

А в целом суббота прошла спокойно. Макаров успел даже в Волковыск на мотоцикле к зазнобушке сгонять. Его роман с хозяйкой шляпной мастерской пани Хелены Кревской начался, как и все романы, неожиданно. Он зашел в шляпное ателье, чтобы заказать парадную фуражку (Хелена мастерила не только дамские шляпки, но и шила при «польском часе» фуражки-рогатувки для офицеров местного гарнизона). Увидев красивую 33-летнюю вдовушку с золотыми от природы волосами, Макаров даже забыл, зачем он пришел. И только навык летчика-истребителя мгновенно выходить из критических ситуаций, подсказал ему совершенно правильный ход:

— Я бы хотел, чтобы весь мой полк ходил в фуражках, сделанных в вашей мастерской!

— О, пан майор, я боюсь, что этот заказ я буду выполнять до конца жизни! — жеманно улыбнулась хозяйка.

— Вот и хорошо! Зато у вас никогда не будет простоев. Начнем с меня! Мне нужна вот такая фуражка, только новая, — Макаров достал из свертка свою старую фуражку. — Могу подарить вам эту — для образца.

— О, спасибо большое! Можно я выставлю ее в витрине, чтобы ко мне приходили военные заказчики?

— Даже нужно!

— А я подарю вам вот эту шляпку для вашей жонки.

— У меня нет жены.

— Ну, тогда для вашей коханки!

— У меня и коханки тоже нет.

— О, пан майор! То есть клямство! Для че́го смеетесь над бедной доверчивой провинциалкой? Нигды не поверю, чтоб такой видный красивый мужчина был один! Я вем — у пана много кобет!

— У пана много самолетов и ни одной кобеты, то бишь женщины. Потому что мы всегда поем: «Первым делом, первым делом самолеты. Ну, а девушки? А девушки — потом!»

Макаров пропел куплет приятным баритоном, чем окончательно сразил Хелену.

— Нельзя, конечно, жить без женщин! Поэтому вся надежда только на вас!

— На меня?! А чем я могу пану помочь?

— Найти мне коханку!

— О, это будет так трудно. Я не знаю паньского вкуса.

— Определить мой вкус довольно просто. Вам достаточно посмотреть в зеркало.

Хелена шутливо погрозила пальцем:

— Не надо так жартовать с одинокими женщинами!

— Какие тут могут быть шутки?! Я самый серьезный человек на свете.

Так, слово за слово — они быстро нашли общий язык. И когда Хелена выполнила заказ и преподнесла Макарову шедевр своего шляпно-фуражечного искусства, майор предложил отметить это событие в ресторане.

— Спасибо, я очень тронута! Але бардзо жаль, я не могу принять ваше приглашение. Мне бы хотелось разделить с вами эту радость. Но наш город так мал, что если мы пойдем с вами в ресторан, на утро весь Волковыск будет знать: пани Хелена закрутила роман с советским офицером.

— Понимаю. Тогда поедем в большой город, в Гродно, например, и отметим там.

— О, до Гродно так далеко…

— На машине — два часа езды. А то и полтора.

— Давайте лучше у меня отметим. Прямо здесь. Я живу наверху. Сделаю домашний торт.

— Ну, тогда за мной цветы и хорошее вино!

Договорились на субботу. И вот долгожданная суббота наступила, и майор Макаров несется в Волковыск на мотоцикле, загнав стрелку спидометра до упора. Первым делом он заехал в винную лавку и выбрал хорошее вино из старых запасов хозяина — «Блаубургундер» — голубое бургундское. Выложил за бутылку треть зарплаты и отправился за розами. «Сватовство майора, — усмехнулся он над собой. — Картина неизвестного художника». У Макарова была отличная зрительная память, но он плохо запоминал фамилии, и потому почти все художники, кроме Шишкина и Васнецова, у него были «неизвестными». К букету алых и белых роз он добавил и серебряную стрекозу с изумрудными крылышками, которую купил в ювелирной лавке «Бродский и сын». Стрекозу усадил на самую крупную розу. Все! Теперь можно было представать перед очами первой красавицы Волковыска, так он титуловал про себя Хелену. Нет, не все, надо было еще подъехать к парикмахерской, поправить полубокс и опрыскаться одеколоном «Шипр», что по-французски означало «Кипр», греко-турецкий остров в далеком Средиземном море, знакомый Макарову только по учебнику военной географии.

— О, яки пенкны ружи! — всплеснула красиво обнаженными руками Хелена. Она была в черном платье, облегавшем ее стройное тело по всем канонам варшавской моды. Но когда увидела еще и стрекозу — обрадовалась, как девочка, которой подарили новую куклу, и тут же пристроила изящную брошь на вуалетку новой шляпки.

Теперь настал ее черед делать сюрпризы. Хелена поставила на стол торт в виде… фуражки с шоколадным козырьком! Причем околыш был сделан из голубого крема. А к голубому околышу идеально подошло и голубое бургундское, которое Макаров разлил в хрустальные бокалы. Он с интересом разглядывал гостиную Хелены. Увешанная тяжелыми златоткаными гардинами и такими же шторами, она обещала хранить все тайны, свидетелями которых могли стать ее стены, ее гобелены и портрет некой ясновельможной пани в золоченом багете (разумеется, кисти неизвестного художника). Как потом выяснилось, она оказалась не кем иной, как возлюбленной Наполеона, пани Валевской. И, конечно же, висели на стенах фотокарточки в ажурных рамках, и вышивные изречения из «Катехизиса», и портрет покойного мужа Феликса.

После первого бокала и красивого тоста, сказанного Макаровым с большим вдохновением, Хелена зажгла свечу в красивом подсвечнике из варшавского серебра и включила электропатефон. Из-под острой иглы полились звуки фокстрота. Макаров не умел танцевать фокстрот, но этого от него и не требовалось. Они просто покачивались с Хеленой в такт музыке, обнимаясь, время от времени все плотнее и жарче. После третьего бокала хозяйка как-то сама собой оказалась на коленях у гостя. Но гость вел себя достаточно прилично: он не лез за корсаж и не пытался гладить колени. Макаров целовал Хелене руки, разглядывая иногда ее пальцы.

— Зачем я тебе? У тебя таких женщин, как я, — в каждом городе… Через пару дней ты забудешь меня.

— Даже если я сейчас просто встану и уйду, я все равно буду помнить и тебя, и этот вечер, и твой дом…

— Но я не хочу, чтобы ты просто встал и ушел!

И Хелена не отвела своих губ от неизбежного поцелуя…

В тот день перед роковым воскресеньем многие женщины были весьма благосклонны к мужчинам, добивавшимся их близости. Сами того не ведая, они подчинялись смутным велениям своего подсознания, а может быть, таинственным сигналам, тревожившим их из бездн вселенной. Сама мать-природа предчувствовала самое обильное за всю историю планеты кровопролитие.

* * *

Разумеется, Макаров мог остаться у Хелены до утра. Но при всем счастливом расслаблении душа его была не на месте.

— Ты ведь не обидишься, если я вернусь в полк?

— У меня муж тоже был военным, — вздохнула Хелена. — И я все понимаю… Поцелуй меня еще раз!

Поцелуй затянулся надолго… Слегка пошатываясь, Макаров стал одеваться. Хелена упаковала ему с собой половину торта. В новой фуражке и с вкуснейшим песочным тортом, пристроенным в шляпной коробке на багажнике, майор мчался на мотоцикле в Россь. Луч фары выхватывал неширокую шоссейку, беленые стволы лип, бежавших по обе стороны дороги. На полпути к аэродрому из придорожных кустов вдруг грянул винтовочный выстрел. Макаров покрепче сжал руль и прибавил газу. Вдогонку ему раздался еще один выстрел. Пуля сбила с дерева облачко известки и отлетела в темень. «Что за сволочь стреляет?! Послать бойцов прочесать лес! Да только будут ли там дожидаться облавы? Завтра доложу в особый отдел — пусть разбираются…»

Он приехал прямо на аэродром. Заглянул к дежурному по полку.

— Товарищ командир, за время вашего отсутствия никаких происшествий не случилось! — бодро доложил старший лейтенант Кирюхин.

— А у меня случилось! Какой-то гад стрелял по моему мотоциклу…

— Может, лес прочешем, товарищ майор?

— Толку-то… Дожидается он нас там, — Макаров похлопал мотоцикл по теплому баку. — «Скакун лихой, ты господина из боя вынес, как стрела…»

— Стихи неизвестного поэта? — не удержался старший лейтенант.

— Язва ты, Кирюхин, это же Лермонтов. Это у меня на художников память плохая, а Лермонтова я уважаю… Тоже ведь нашу лямку тянул, в караулы ходил, бойцов своих жучил… Кстати, я велел сегодня выставить усиленный караул к складу ГСМ и к пункту боепитания.

— Выставили усиленные наряды, товарищ майор. А первая эскадрилья уже свои самолеты по кустам растащила.

— Молодец! Возьми с полки пирожок. Кстати, о пирожках…

Макаров приоткрыл шляпную коробку и отломил кусок торта.

— Держи, заслужил!

— Ух, ты! Я думал, вы шутите! Ну, спасибо! Не иначе домашний?

— Ага, из Москвы с курьером прислали… Ну, ладно! Бди в оба. Я пойду прилягу. В случае чего — буди.

В палатке, которую Макаров делил вместе с комиссаром и начальником штаба, никого не было. Он стащил сапоги, снял портупею, полюбовался новенькой фуражкой и вытянулся поверх колючего солдатского одеяла, не раздеваясь, но расстегнув пуговицы ворота. Счастливо опустошенный, блаженно усталый майор мгновенно провалился в непроглядный сон…

Пробуждение его было ужасным. Какая-то ураганная сила смела палатку в речку, и Макаров проснулся даже не от встряски, а того, что тонет. Накрытый со всех сторон брезентом, он барахтался в воде, но руки повсюду нащупывали только мокрую плотную ткань. Глупо было утонуть, когда ты рожден для воздушного боя! От этой мысли майор пришел в ярость и наткнулся наконец на оконный проем. Окошко было перетянуто крест-накрест прочной тесьмой, и Макаров изо всех рванул их и выбрался из предательской ловушки. Только тут к нему вернулся слух, и он услышал рев чужих моторов и вой пикирующих самолетов, а затем серию взрывов — один за другим. Там, где был аэродром, предрассветный сумрак озарился огненной стеной. Именно там и рвались бомбы и что-то горело, и неслись оттуда крики… Подобрав с земли портупею и сапоги, майор ринулся туда, где терзали его беззащитный полк. Все зенитки, прикрывавшие Россь, еще в среду отправили на полигон в Крупки. Первое слово, которое ему пришло на ум — «провокация» — он сразу же отмел. Так грохотать и полыхать огнем могла только война. Чем ближе он подбегал к КДП, тем чаще приходилось падать наземь, спасаясь от разлетающихся осколков. Но все же добежал. Бледный Кирюхин выбежал ему на встречу и оба снова упали, на этот раз сбитые взрывной волной от совсем близко рванувшей бомбы. Сползлись.

— Товарищ майор, — задыхался дежурный по полку. — Они вторую эскадрилью почти полностью покрошили. Третью технари частично растащили, частично тушат…

— Как взлетная полоса?

— Похоже, что повреждена. Еще не смотрел.

— Кто из летчиков на месте?

— Только дежурное звено.

— Что с моей машиной?

— Она же во второй эскадрилье стояла…

— Понятно… Из дивизии не звонили?

— Никак нет. Связи вообще никакой.

«Юнкерсы» отбомбились в три волны и ушли на запад. По стоянкам метались люди, сбивая пламя с горящих самолетов, а уцелевшие — выкатывая подальше от огня.

Макаров бросился к дежурному звену. В кабинах истребителей И-16 сидели готовые к взлету летчики — младший лейтенант Серебровский и двое малознакомых, недавно прибывших в полк сержантов. Одному из них Макаров сделал жест — вылезай! Сам занял его место и крикнул подбежавшему Кирюхину:

— Срочно посыльного к начальнику штаба! Пусть возьмет мой мотоцикл. Связь восстановить в первую очередь.

— Есть!

— И правь тут службу сам. Все, что может летать — в воздух. Они, гады, снова прилетят.

Макаров на секунду задумался: возможно, здесь, на земле, он был бы нужнее, чем в небе. Но душа рвалась к отмщению. Да и кому, как не ему, встречать сейчас в воздухе новый налет?

Он покатил по полосе, проверяя нет ли воронок. Воронки были, но по бокам. Проскочить возможно. И стартовать лучше всего с другого конца. Оба ведомых проследовали за ним. Через несколько минут, разогнав свой «ишак» до взлетной скорости, Макаров плавно поднял машину в воздух. Под крылья ушли домики разбуженной Росси, майор заложил вираж в сторону Волковыска и стал набирать высоту. Серебровский и сержантик повторили его маневр. Осмотрелся в воздухе. Огненный шар солнца уже висел над восточным горизонтом, и вся западная полусфера была прекрасно освещена. Но ни одного самолета Макаров там не узрел. Сделал круг над Волковыском: кое-где в городе горели дома, расстилая черные дымы по утреннему ветерку. Но там, где жила Хелена, ничего не дымило. Костел на окраине — их всегдашний ориентир — отбрасывал длинную тень. Облака впечатывали свои рваные тени в зеленые пласты лесов.

Прошел к Слониму вдоль реки Щара. Извилистая речка, густо поросшая по берегам кустами и осинником, напоминала сверху длинную мохнатую гусеницу.

Слоним тоже горел. И тут он увидел девять «юнкерсов», шедших строем фронта курсом на юго-запад. Оглянулся на своих — идут за ним. Мысленно крикнул им: «Атакуем!» и пошел на сближение. «Ага, вон и прикрытие! Четыре “мессера” идут к нам наперехват. У них преимущество по высоте. Хреново! Зато им против солнца. Тоже не сахар. Все — дистанция боя!» Макаров выбрал головного. Тот уже ударил из обоих пулеметов, но обе трассы прошли выше. «Ну и мы тебя пуганем, — задрав нос своего «ишака», майор полоснул очередью по брюху «мессера». — Мимо. Разошлись без потерь. Но уж теперь мы свою высоту на развороте наберем». Стрелка альтиметра полезла вверх. «Хорошо. 950. Сходимся. Как ребятки? Ух, как далеко их разнесло. Ладно, сержантик желтоперый, но ты-то, Серебровский, куда от ведущего шарахнулся? Кто будет хвост прикрывать?! Учишь вас, учишь…

Так, опять атакуют. А мы вот с горочки скатимся да прямо уйдем на замыкающего «юнкерса». Да по крестам ему, по крестам! Из двух пулеметов. Да еще из пушечки тебя швакнем! Загорелся, родимый! Гори, гори ясно, чтобы не погасло! А что у нас сзади? А сзади на нас «мессер» выходит, а ведомые хрен знает где! Ну, погоди, Серебровский, дай только сесть… Так, уходим на вираже! «Ишачок»-то у нас более юркий! Вот и опять проскочил, падла, мимо! А кто у нас там так задымил? Сержантик горит… Подловили мальца. Ну, так прыгай же! Прыгай, пока высота позволяет! Эх, все… Кранты! Отлетался, сердешный…

Серебровский, а ты-то где? Ага, бой ведешь… Ну никакой слетанности! Я теперь опять в одиночку должен отбиваться. Вон еще один ко мне роет, а другой справа обходит… А мы сейчас в облако уйдем. Как оно удачно тут возникло. Не облако, а картина неизвестного художника. Оп-па! И мы в дамках! Молоко! Через минуту проскочим. Что там на выходе? Что, суки, потеряли?! Против солнца плохо видно? А вы как хотели?! Ну, так и получайте кулацкую пулю!»

Макаров поймал в прицел ближайший «мессер» и нажал на гашетку. Не столько глазом, сколько чутьем ощутил, как свинцовая трасса вошла во вражеский фюзеляж.

Точняк! Ну, вот ты уже и не игрок. Уходи, уходи… Тебя Серебровский добьет. Вон он, поджидает… А кто у нас там слева появился? Три «чайки» и три «ишака». Кто такие? Мои? Нет. Скорее всего пружанские ребята — из 33-го полка. Давайте к нам, орлы! А, у вас там своя свадьба. Ну, ничего, мы подсобим. Оба «мессера» назад повернули… Да, нет это они за Серебровским гонятся! Держись, младшой!.. Ну, вот и тебя завалили… Ты-то хоть выпрыгни! Молодец, сообразил!

Подожженный истребитель круто понесся к земле курносым носом. Но от него отделился комочек и в небе засиял белый купол. Один из «мессершмиттов» пошел прямо на снижающегося парашютиста. Простая цель. Одна очередь и вон — бессильно повис на стропах младший лейтенант Серебровский…

«Ну и суки же вы, лежачих бить! Ну погоди, я твой номер запомнил! Ты у меня без парашюта выпрыгнешь!»

Движок «ишака» взревел угрожающе и перешел на истошный вой форсажа. Макаров догонял «мессера», который, пройдя над лесом, куда упал самолет Серебровского, набирал высоту. Вот и выход на прицельную дистанцию. Сцепив зубы, нажал на гашетку… «А где она, карающая струя огня и свинца? Отказ пулеметов? И ШВАК молчит. Все ясно — боезапас кончился. Ну, гуляй пока, сволочь… Повезло тебе сейчас, но мы еще встретимся на узенькой дорожке. Уж номер твой я запомнил.

А что там братцы-пружанцы? О, молодцы, срубили фрица! Жаль, не моего… А дыму-то напустил — в полнеба. Каюк тебе неминуемый. Только никто тебя расстреливать на стропах не будет…»

Макаров взял курс на Россь. Посмотрел на часы — подлетное время пять минут. Боевой счет открыт: пока два-два в воздухе, а на земле — лучше и не считать…

Но считать пришлось, когда к подрулившему поближе к КДП истребителю подбежал старший лейтенант Кирюхин. Макаров заглушил двигатель и стащил с головы мокрый шлемофон.

— Товарищ майор, разрешите доложить обстановку!

— Докладывай!

— В строю четыре машины. Пятую техники доводят до ума. Разрешите боевой вылет?

— Пока не разрешаю. Ты мне сейчас здесь вот как нужен! Где начальник штаба? Где комиссар?

— Никто из посыльных не вернулся еще.

— Начальник штаба вернется, разрешаю вылет. Потери в живой силе?

— Шестеро убитых и двенадцать ранено. Из них пятеро летчиков.

— А остальные где?

— Десять человек здесь, остальные не вернулись из города.

— Заправляйте эту машину, а я пересяду на готовую. Летчиков ко мне!

Летчики сами бросились гурьбой к командиру полка, как только его увидели. Надо было бы их построить, но Макаров решил не терять времени:

— Товарищи, сами видите, что творится. Это война. И мы уже потеряли многих наших ребят. На моих глазах расстреляли на стропах Серебровского. Будем мстить за него и за всех наших. Сейчас трое — Волков, Дрозд и ты, Мамедов, — полетят со мной. Остальным быть в готовности. Возможно, техники наладят еще пару машин. Вопросы есть?

Летчики угрюмо молчали.

— Вопросов нет, — заключил Макаров. — Кого назвал — по машинам! Остальным помогать технарям!

Перед стартом Макаров разбил свою группу на пары. Он отобрал самых толковых и надежных, на его взгляд, летчиков.

— Дрозд — ты мой ведомый. Мамедов будет прикрывать Волкова. И ни в коем случае не бросать ведущих. Идти за ними мордой в хвост! Ведомые, потеряете ведущих — расстреляю лично! И последнее — всем следить за моими действиями! Все пошли, ребята! С Богом!

Небо снова покрылось моторным ревом. Взлетали попарно. Полосу аэродромщики успели привести в мало-мальский порядок. Едва поднялись, как увидели целую армаду «юнкерсов» и «хейнкелей», которые не спеша двигались на восток севернее Росси. Шли в сопровождении «мессеров». У Макарова дух захватило от этого зрелища, но уклоняться от боя было нельзя. С земли на них смотрели десятки глаз, все, что осталось от полка… Майор покачал крыльями: атакуем!

Вдруг вспомнился анекдот, рассказанный вчера Кирюхиным. Двое курсантов подрядились к бабке забить кабана. Хлев ходил ходуном: визг, крики, удары… Наконец, выходят, вытирая лбы.

«Ну, что, хлопцы, забили?» — «Забить не забили, но вломили по первое число!»

«Вот и мы сейчас забить не забьем, но вломим по первое число!»

С этой азартной мыслю, Макаров бросился в атаку. Его четверка сразу же сломала почти парадный воздушный строй. И завертелась карусель! Карусель смерти.

Это была яростная сечь пропеллеров и пулеметов. Мелькали крылья и хвосты, сверкали фонари и солнечные блики на крыльях. Да и само солнце прыгало с горизонта на горизонт и вертелось, как шарик рулетки. Небо, изрубленное на куски мечами винтов, падало на землю вместе с обломками самолетов.

Макаров потерял из виду всех своих в этой кутерьме. На пару секунд глаза выхватили, как «ишак» лейтенанта Волкова рубанул винтами хвост «юнкерса», и оба пошли вниз. Он не успел проследить, что было дальше — пришлось уворачиваться от трасс идущего почти в лоб мессера. Очередь прошила фанерное крыло, но в стороне от бензобака. Шесть дырок с рваными краями изуродовали лакированную плоскость.

Оглянулся — сзади Дрозд. Молодец! Потерялся, вернулся и занял свое место. А где Мамедов? Мамедова так нигде и не увидел. Неужели сожгли? Бомбардировщики в беспорядке уходили на запад, сбрасывая бомбы куда ни попадя. «Мессеры» надеялись добить дерзкую пару и заходили на боевой курс уже со стороны солнца, которое немало поднялось в свой особенный день — день самого дальнего удаления от Земли, в день солнцеворота. От скольких людей в это черное воскресенье оно ушло, отвернулось раз и навсегда…

Макаров бросил машину в крутое пике, благо «ястребок» позволял маневрировать быстро и резко. Он вывел истребитель в горизонтальный полет почти над самыми макушками елового леса. Но лейтенант Дрозд не успел за ним и попал в перекрестье двух сошедшихся на нем трасс. Брызнули стекла фонаря, полетела фанерная щепа… Изрешеченная машина закружилась сухим листом… Земля отметила место его падения огненным высверком и шапкой черного дыма.

Макаров уходил на свой аэродром один. Боезапас расстрелян, топливо на пределе. Но зеленая спираль Щары показала кратчайшее направление на Россь и он, оторвавшись от погони, скоро увидел родную посадочную полосу. Вдоль нее все еще дымили так ни разу и не взлетевшие машины, поврежденные предутренним налетом. Шасси, несмотря на пробитые крылья, благополучно выпустились, и все три колеса побежали по укатанной земле. Еще не дорулив до деревянной будки КДП, Макаров увидел, как к его машине бежит наперерез какая-то женщина. Он узнал ее почти сразу — Ольга, официантка летной столовой. За ней мчались двое — старший лейтенант Кирюхин и техник его машины сержант Зимовец.

«Что, они с ума сошли — за бабой в такое время гоняться?!» Макаров не успел толком возмутиться, как понял, что на аэродроме произошло неладное. И Ольга из последних сил прокричала ему одно лишь слово, которое он скорее прочитал по губам, чем расслышал из-за рокота мотора: «Немцы!»

— Немцы! — кричала Ольга, подбегая к остановившейся машине.

— Немцы! — эхом повторили это ненавистное слово Кирюхин и Зимовец, догонявшие ее.

Все было предельно ясно: немцы прорвались со стороны границы и захватили аэродром, который охранять-то было и некому. О чем Макаров не раз докладывал в штаб дивизии. Можно было, благо мотор еще не был заглушен, развернуться и улететь. А Ольгу, а Кирюхина с технарем здесь оставить? Но и в одноместный истребитель их не посадишь… Правда, майор Грицевец на Холхин-Голе вывез своего командира на том же И-16. Ну, можно Ольгу в кабину втиснуть, а остальных куда?

Макаров еще был весь в запале боя и потому решал задачи как истребитель — в секунды. Ольгу в кабину, остальных — на шасси! Продержатся как-нибудь минут десять-пятнадцать. За это время можно отлететь от Росси километров на полста… А садиться где? А садиться как?… Там разберемся, главное сейчас — улететь! В глазах всех троих такая надежда на спасение, что никого и не бросишь тут. «Всех возьму! — решил Макаров. — Будь что будет!»

— На шасси! — крикнул он. — Ремнями привяжитесь! Ольгу в кабину!

Его понимали с полуслова: Кирюхин вскочил на левую стойку, ухватившись рукой за откос, Зимовец — оседлал правую, уперев ноги в обтекатель колеса. Официантку посадил на плечи, заставив откинуться спиной на горб обтекателя. «Нет, так не войдет, свалится».

— Лицом вниз ложись! Руками обхватывай! Ноги в кабину!

Ольга покорно выполняла все указания. Он прихватил ее ноги наплечными ремнями. Ну, вот так-то лучше будет — задом вперед полетит, аэродинамика лучше. Как ни комичной казалась ее поза, Макаров, вминаясь затылком в мягкую попу — хороший подголовник, начал разгон. Навстречу по полосе уже бежали немецкие солдаты.

«Идиоты, куда ж вы лезете! Я же вас винтом посеку!»

Солдаты его поняли и разбежались по обочинам.

«Они же нас сейчас перестреляют!» — едва успел испугаться майор и довел сектор газа до предела.

Перегруженная машина не хотела отрываться от земли.

«Ох, кувыркнемся сейчас!»

Конец полосы стремительно приближался.

«Ну, давай, милый! Вытягивай!» — молил он своего издырявленного «ишака», выбрав штурвал на себя до упора.

Тросики элеронов натянулись до предела. Но вот передние шасси с трудом оторвались от земли, хвостовое колесо еще бежало по грунту, сотрясая машину. Однако и оно приподнялось в воздух. Стрелка скоростемера застыла на 110 км/час. Надо было подогнать ее хотя бы к 120… «Эх, ветерок бы под крылья! Тогда бы без проблем…»

Немцы изготовились к стрельбе с колена. Но увидев такой воздушный цирк, открыли рты: двое сумасшедших русских, скорчившись под крыльями, вцепились в стойки и подкосы шасси. А по фюзеляжу, за спиной пилота, распростерлась фрау со снесенными потоком волосами и юбкой. Они даже стрелять не стали в полной уверенности, что вся эта гроздь из человеческих тел и самолетных деталей вот-вот рухнет. Но «гроздь» не рухнула, она все же плавно поднялась в воздух и покинула пределы аэродрома. Только тогда солдаты пустили вслед улетающим «воздушным акробатам» несколько очередей…

Макаров почувствовал, как за шиворот ему потекло что-то горячее… Кровь? На секунду он провел по шее рукой. Нет, это была не кровь. Бедная пассажирка пустила от страха струю. Ну и ладно, лишь бы не кровь… Макаров похлопал Ольгу по заднице — не дрейфь! Самое страшное позади — в воздух поднялись. Нет, пожалуй, не менее страшное еще впереди — посадка: где и как?

Движок от небывалой перегрузки быстро грелся, температура масла угрожающе росла. Но упрямое поликарповское детище все же летело, распластав округлые куцые крылья. Пилотировать самолет, подавшись далеко вперед из-за мягкого пресса, давящего в спину, было чертовски неудобно. Задняя полусфера вообще не просматривалась, земля видна была лишь отчасти… Но триста метров высоты все же удалось набрать. Как там Кирюхин с Зимовцем? Крылья их загораживали. Но судя по сопротивлению воздуха — они еще держались. Надолго ли их хватит? А дальше куда? Компасная стрелка показывала 95 градусов — это восток, это хорошо… Но где наши и где теперь немцы? Куда садиться? На топливомер смотреть не хотелось. По всей вероятности, горючего хватит минут на пять-семь такого полета…

Под правым крылом блеснуло озеро. Сесть на воду? С выпущенными шасси? Утопия в прямом и переносном смысле слова. А вот ребята могли бы спрыгнуть в воду. Ударятся, конечно. Но это лучше, чем расшибить о грунт. А плавать-то умеют? Это уже другой вопрос. Главное, чтобы приводнились ногами вниз… Макаров снизился над озером и покачал крыльями. Ольга заерзала на фюзеляже, пришлось покрепче прижать ее ноги. Ну, ребята, разумейте маневр! Вот вам еще один заход! Прошел, едва ли не касаясь воды, — метрах в трех. Самолет резко качнуло влево! Первый пошел. Кирюхин оторвался и, видимо, уже плюхнулся. «Молодец, как летчик летчика понял без слов». А технарь еще сидит на колесе. «Ну же — не трусь! На скорости в сто километров шибануться о воду — радости мало. Но все шансы выжить есть. Давай, Зимовец, пошел!.. Нет, не хочет. Боится. Ну, все — теперь будем садиться; садиться там, где Фортуна укажет. А она тетка несговорчивая. Вон как вправо тянет — неравномерное обтекание воздушного потока — Кирюхин шасси освободил… Как он там? Не убился?»

Под крылом пошел лес. За ним — далеко-далеко — открывалось поле. Макаров повернул на него. «Нет, пожалуй, не долететь. Движок дожигает последние литры бензина. Сейчас чихать начнет… Высота? 200 метров, 180, 150… Тяга еще есть, но… Это агония… Истребитель качнуло — Зимовец полетел вниз! Куда, зачем? Сорвался или сам спрыгнул? Подумал, что на кроны мягче? Или решил посадку облегчить? В любом случае ему кранты… Спасибо тебе, браток! Ты был настоящим механиком и мужиком!»

Макаров убрал шасси. «Так, еще есть надежда сесть на брюхо. На ельник надо садиться, он густой и упругий… Задрать нос, чтобы не скапотировать и хвостом, хвостом по макушкам… Плавненько, плавненько… Газа уже нет. Тяги нет. Мотор предательски чихает… Господи, помоги!» Машину затрясло, подкинуло так, что Ольга чуть не слетела с фюзеляжа — удержали ремни под коленками. Еще удар, еще подбросило. Затрещали то ли ветки, то ли фанерная обшивка крыльев. «Гасим скорость…» Гаснет скорость… Лес хлещет машину по брюху и крыльям… Но «ишак» все же планирует и не опуская тяжелого носа садится на вершины сразу трех елей, и еще одна крыло подоткнула, но нос слишком тяжел… Удар о панель — лицо в кровь. Машина зависла под углом в сорок пять, застряв между пригнутыми в три тугих лука деревьями. Ольгу сбросило в кабину спиной на фонарь. «Ахнула! Сломала спину?» Он ощупал ей поясницу.

— Жива?

— Мамочки!..

— Жива, спрашиваю?! — в наступившей тишине голос Макарова раздавался на пол-леса.

— Кажется, да…

— А спина цела?

— Сильно болит.

— Позвоночник цел?

— Не знаю…

— Покачайся вправо-влево!

Покачалась. Не вскрикнула. Уже хорошо. Макаров осмотрелся: до земли метров шесть — не спрыгнуть. По дереву — до ствола еще надо добраться — тоже не слезешь.

— Привстань!

Ольга привстала, нарушив зыбкое равновесие, и машина угрожающе закачалась. Не хватало еще сверзиться с этой верхотуры вместе с «ишаком»! Майор с трудом вытащил из-под себя парашют, распустил его и сбросил вниз, прицепив стропы за борт кабины.

— Давай слезай потихонечку!

— Боюсь! Я высоты с детства боюсь…

— А ты вниз не смотри! За стропы руками берись и на меня смотри, и вниз так потихонечку езжай. Как в школе с каната слезала…

— Я на канат не лазила.

— Ну и плохо. Держись за руку… Теперь стропы в пучок — и пошла в низ! Пошла! Пошла!

Ольга съехала по стропам, ожегши, конечно, ладони. Все же оказалась на земле… Но центровка зависшей машины резко изменилась, и «ишак» тоже поехал вниз, но не так удачно. Ударился винтом в землю и круто — подломив правое крыло — накренился. Макаров не удержался в кабине — вывалился, ударился правой ногой и с ужасом услышал хруст сломанной кости. Правое бедро налилось нестерпимой болью. Но все-таки он отполз от машины — мало ли чего она могла еще вычудить после такой посадки? — прилег под кустом. Ольга бросилась к нему, не зная чем помочь.

— Похоже, ногу сломал. Долетался… — кривился майор от боли, но все попытался шутить. — Мало того что сломанный, так еще и обоссанный… Ну, никакого почтения к командованию.

— Товарищ майор! — взмолилась Ольга. — Я же…

— Да ладно! Замнем для ясности… И не такое бывает. Главное — на земле сидим, а не в небе кувыркаемся. Приземлились, можно сказать… Мать-тарарать!.. Дай бог, чтобы и ребятам нашим хотя бы не хуже было… Ты вот что давай… Я там по левому борту домишко какой-то видел… Мы от него, наверное, с километра два отлетели. К нему просека ведет. Ты давай туда слетай. Может, кто живет… Да погоди, егоза шустрая! Во-первых, не туда, а намного левее. Во-вторых, возьми нож и пару строп. Режь на кусочки да дорогу замечай, а то еще заблудишься, век не найдешь… Дуй, а я здесь полежу.

Ольга ушла в назначенном направлении. Макаров лег на живот — так было легче сломанной ноге — и стал рассматривать лесную землю. После заоблачных высот земля придвинулась к его глазам неожиданно близко, как будто от созерцания мира в телескоп, ему вдруг подставили окуляры микроскопа. Это было совсем другое пространство, где травинки стояли, как деревья, хвоинки громоздились, как баррикады бревен, а муравьи носились со скоростью гончих; еловая шишка казалось поверженной башней, причудливо сложенной из чешуек-кирпичиков. В этом тихом мире букашек и былинок не рвались снаряды, его не прошивали огненные трассы. В нем было все понятно и радостно, и он, командир 27-го истребительного авиаполка майор Макаров, вдруг снова стал мальчиком Вовой, который, отбросив сачок, прилег на землю, чтобы рассмотреть поближе жизнь муравьев и божьих коровок, а кто-то — мама или бабушка — заботливо расстелил на земле белый шелк, в который мальчик закутался с головой и блаженно уснул после всех передряг первого дня войны.