Проснулся Макаров от чьих-то голосов и сразу же нащупал положенный под голову пистолет.

— Да не мог он уползти далеко со сломанной ногой!

Этот голос принадлежал официантке летной столовой Ольге. Другой, незнакомый мужской голос, отвечал ей:

— Надобно бы по кругу обойти…

Макаров откликнулся из-под вороха парашютной ткани:

— Да не мог я уползти далеко со сломанной ногой!

— Товарищ майор! — обрадовалась Ольга. — Вы здесь?! А мы вас ищем! Мы за вами пришли!

— Кто это «мы»? — насторожился Макаров, разглядывая деда с короткой седой бородой, одетого в форменную куртку непонятного образца. В руках он держал руль видавшего виды велосипеда.

— Я здешний лесник, — представился дед. — Роман Михайлович Лихоконь. Пришел к вам по просьбе этой милой дамы. Вот и дощечки прихватил, чтобы, значит, вашу ногу в лубок взять.

Макаров молча разрешил взять сломанную ногу в лубок, который дед соорудил очень ловко, а потом с трудом взгромоздился на велосипед, который придерживали с двух сторон лесник и Ольга.

— Другого транспорта у меня нет, — извинялся дед. — А на ровере мы вас живо ко мне переправим. Я тут все стежки-дорожки знаю…

Кое-как, но все же с некоторым комфортом — Макаров сидел, свесив сломанную ногу, а здоровую уперев в педаль — они добрались до кордона лесника. В избу майор не захотел — полутемно и душно, попросился под адрыну — навес, где сушилось сено. Там его и разместили, постелив на сено рядно. А потом дед принес ему глиняную миску с творогом, сдобренным лесной малиной и медом диких пчел.

— Ну все, я в раю! — заключил Макаров, принимая из рук лесника миску.

Да, это был специальный рай для сбитых летчиков — в лесной глухомани, на сеновале рядом с пуней для кур и козы. Сама коза паслась неподалеку, привязанная к колышку, а куры бродили по всему двору. Ольгу определили на постой в баньку, срубленную у небольшого прудика, где, судя по большому сохнувшему сачку, водилась рыба. Но райская жизнь длилась недолго. Рядом, километрах в двух, проходила дорога, и немецкие самолеты превратили ее в «дорогу смерти». До кордона долетали тяжелые выбухи взрывов, вой пикирующих бомбардировщиков, бешеные перестуки пулеметных очередей. И вскоре дед Лихоконь приволок на волокуше из еловых лап тяжело раненного капитана. Ему помогала рослая красивая девушка, которая тащила волокушу наравне с дедом. Капитана с развороченным плечом переодели в чистую рубаху, перевязали и положили рядом с Макаровым. Раненый был без сознания, потом стал бредить, время от времени выкрикивая то русский мат, то непонятные немецкие слова. Макаров попросил, чтобы из гимнастерки достали удостоверение личности, долго листал его, слипшиеся от натекшей крови страницы. Капитан НКВД Валерий Иванович Ерофеев… Год рождения 1908… Русский… Уроженец г. Бежецка Калининской обл… Всю ночь его трясла лихорадка. Девушка Таня отпаивала своего подопечного какими-то дедовскими настоями и медом. К утру раненый пришел в себя и даже слегка разговорился.

— Что-то ты по-немецки во сне кричал! Не иначе как немецкий шпион… — шутливо заметил Макаров, но «капитан» Синягин слегка похолодел от этой шутки. Сунулся было за пистолетом, но гимнастерка с кобурой была где-то в избе. Он выдержал паузу и, морщась от боли, ответил:

— Работа у меня такая — с немецким языком.

— Разведчик? — уточнил майор.

— Что-то вроде этого…

— Ну, так доложи мне, товарищ разведчик, как же это вы все Гитлера проворонили? Почему же вы товарищу Сталину во время не доложили, что немцы вот-вот нападут?

Синягин отмалчивался, не зная что сказать. Его молчание заводило соседа все больше и больше.

— Какая ж вы, к черту, разведка, если даже не смогли диверсантов перехватить? По мне лично стреляли позавчера под Волковыском, когда я на мотоцикле ехал. Куда наше доблестное НКВД смотрело?

Макаров прекрасно понимал, что с сотрудниками опасного ведомства так не говорят, что любые его слова подобного рода могут быть потом запротоколированы и отправлены куда следует, и оттуда, откуда следует, придет неминуемое наказание, но его прорвало, и он рад был высказать в глаза одному из представителей этого мрачного наркомата все, что накипело на душе. А накипело многое. Майор был дважды свидетелем того, как выселяли местных жителей-поляков из Волковыска и Бреста. Бойцы конвойных войск в сине-красных фуражках сгоняли к товарным вагонам ни в чем не повинных обывателей с узлами, чемоданами, детскими колясками и всякой носимой рухлядью. Их отправляли в Сибирь как «социально вредный элемент», опасный в приграничной и вероятной прифронтовой полосе. Умом Макаров принимал доводы комиссара полка, вместе с которым наблюдали эти щемящую душу картины, но сердце не признавало этой расправы над мирными людьми. И разве не так отправили в Кудымкар брата деда только за то, что тот владел ветряной мельницей? Ну, не было до революции колхозов и общественной собственности — вот и владели те, кто мог, мельницами, маслобойнями, стирнями. Ведь надо же кому-то и хлеб молоть, и масло давить, и валенки валять… За что же их гнать из родных мест? В чем их вина?

— Да, натворили вы тут дел со своими коллегами! Местных жителей почем зря гнобили, — кипел майор. — Потому и стреляют нам в спины…

Макаров даже не представлял, как приятны были его обличения раненому энкаведешнику. Синягин и сам мог бы немало добавить к словам соседа, но молчал, играя свою роль до конца.

Так на кордоне оказались двое покалеченных мужчин и две молодых женщины, каждая из которых делала все, чтобы поднять на ноги своего подопечного. Макаров худо-бедно мог еще передвигаться на самодельных костылях да в деревянном лубке. Синягин же лежал, не вставая, временами терял сознание, выкрикивая в бреду какие-то странные слова.

Таня укладывала ему на лоб полотенце с куском льда из погреба, отпаивала клюквенным морсом…

Синягин в редких просветах бреда с тоской сознавал: такую рану не в каждой берлинской клинике вылечат. Нужны хирурги, лекарства, уход… Чего уж тут говорить о лесной сторожке?! В лучшем случае отодвинут его смерть на пару дней. «Но какой же счастливый этот дед! — вздыхал про себя Синягин. — Проживет еще две моих жизни, не меньше!» И тут же обрывал сам себя: «Не сметь ни о чем жалеть! Для хорошего воина «Ты должен!» звучит приятнее, чем «Я хочу!». Так говорил Заратустра!»

Он знал Ницше почти наизусть и по каждому случаю применял его максимы к себе.

«Гитлер прав: народ, который позволил в России воцариться безродным и инородным большевикам — унтерменши, недочеловеки, рабы. Такие будущей России не нужны, их надо уничтожать беспощадно, выжигать, как сухую, сорную траву. Немцы, хотят они того или не хотят, все равно расчистят путь к власти нам, защитникам монархии, униженному и рассеянному, но не уничтоженному русского дворянству. И пусть эта власть поначалу будет резко ограниченной, но рано или поздно они вывернутся из-под диктата фюрера, наберут державную силу и обретут достойный России суверенитет. Разве в Лондоне или Париже не понимают, что только Россия может быть надежным противовесом Германии? После Дюнкерка, наверное, уже поняли… И пусть поначалу Россия будет обрубленная со всех сторон — без Украины, Белоруссии, Прибалтики. Россия встанет даже из трех-четырех губерний. Возродится, как птица Феникс из пепла».

Рана заживлялась с большим трудом…

Почти неделю провели Макаров и Синягин бок о бок под навесом адрыны. Почти неделю говорили о жизни, о том, что тревожило сейчас и волновало больше всего — о разразившейся давно ожидаемой и все-таки внезапной войне. Синягин большей частью отмалчивался или же подначивал своего соседа на новые откровения. Майор его не опасался. Капитан не знал его фамилии и вряд ли когда узнает. Тем более оба ходят по краю бездны, в которую уже сорвалось столько людей. Хотелось выговориться до конца.

Порой, глядя на дрыны навеса, Синягин невольно вспоминал суждения Заратустры: «Где дом мой? Я спрашиваю о нем, ищу и искал его и нигде не нашел. О вечное везде, о вечное нигде, о вечное напрасно»…

* * *

Их невеселое, несмотря на все разговоры, лежание под навесом скрашивал мальчонка. Алеша приходил к раненым дядям и доверчиво усаживался в ногах. Больше всего общался с ним Макаров.

— Вот вернемся домой, я тебя на самолете прокачу! — обещал ему майор.

— А у тебя что, самолет есть? — сомневался Алеша.

— И не один, а целый полк самолетов. Был, по крайней мере, — вздыхал Макаров. — Но все равно, слово — олово. Раз я сказал, значит, полетаем. Дай только ногу подлечить.

— А ты таблетки пей! — советовал малыш. — Боишься таблетки пить? Они противные…

— Я даже уколов не боюсь. Но здесь нет ни таблеток, ни уколов.

— А у мамы в сумке таблетки есть. Вот она придет и вылечит тебя.

— Ну, тогда я ее тоже на самолете прокачу!

— Ой, ее лучше не надо. Она бояться будет. Она мышей боится.

— А ты мышей не боишься?

Алеша задумался, ему не хотелось выглядеть в глазах настоящего летчика обманщиком.

— Если издалека, то не боюсь. А вблизи — боюсь. А ты мышей боишься?

— Я-то? Ну, примерно так же, как и ты. Бежит и пусть себе бежит, а в руки взять противно. Грызуны, они всякие болезни переносят.

И началась новая жизнь — для всех разом. Дед сам пек хлеб, Ольга варила престранного вида, но очень вкусную грибную похлебку — лисички с картошкой на козьем молоке, жарила вычерпанных из прудика карасей, кроила из парашютного шелка простыни и наволочки (Лихоконь перетащил парашют на кордон — не пропадать же такому добру), а Макаров вязал из парашютных строп что-то вроде переметных сум для велосипеда.

* * *

На отрезке дороги Брест — Кобрин, там, где в нее впадает проселочная колея, уходящая в лес, появился полицейский патруль из двух человек: один конный, другой пеший. В седле сидел Лобов, с белой повязкой на рукаве пиджака «Polizei», а рядом прохаживался Северьянов с такой же повязкой и винтовкой за плечом. В кустах напротив полицейского пикета сидели в засаде Чуднов и Петрович. Подстерегали одиночную машину или мотоцикл, но, как назло, проходили либо колонны, либо бронетехника, либо обозы. Всякий раз в таком случае полицейские вскидывали руки в нацистском приветствии. В ответ им махали, улыбались. Значит, все было в порядке. Вот только добычи не было. Завидев очередной конный обоз, «полицаи» подошли поближе, и один из них, к удивлению начальника обоза, толстого тыловика с погонами обер-лейтенанта, попросил на хорошем немецком языке пачку сигарет. Офицер достал пару пачек.

— Твой друг тоже говорит по-немецки? — спросил он.

— Да, но очень плохо.

— А где ты так научился хорошо говорить?

— Я из Мемеля.

— О, почти земляк! А я из Кёнигсберга. А что ты здесь делаешь?

— Помогаю организовывать полицейскую службу.

— Понятно. Наверное, в Мемеле служил в полиции?

— Именно так. А ты кем работал?

— У меня была своя булочная на Химмельштрассе.

— Знаю! Хороший у тебя хлеб был.

Разговорились, как настоящие земляки. Под это дело обозник расщедрился на пару буханок хлеба и пачку кускового сахара. На том и расстались. Провиант и курево, на радость Петровичу, Лунь отнес в кусты и вернулся оттуда с двумя увесистыми бутербродами с запеченной кабаниной. Перекусили с Сергеем — время обеденное, а встали рано.

Потом со стороны Бреста показались танки. Головным шел — Сергей глазам своим не поверил! — наш Т-26. Но мог ли он, бывший танкист, не узнать родной силуэт?! За ним проглядывала покатая башня «тридцатьчетверки». Радостно дрогнуло сердце: это наши прорвали оборону и берут немцев в клещи! Танки подошли ближе, и Лобов, и Лунь с ледяным отчаянием увидели черные тевтонские кресты в белых каемках, намалеванные на башнях танков и бортах грузовиков. Три ЗИС-5 замыкали колонну. На дверцах их кабин и даже на крышах тоже чернели ненавистные кресты. Немцы перегоняли трофейную технику. Оба «полицая» с тоской в глазах провожали взглядами военнопленные машины.

И снова потянулось напряженное ожидание.

«Хорошо им там, в кустах, лежать, — позавидовал Лунь, вглядываясь в придорожный ельничек. — А особенно Петровичу. Вот уж дорвался до курева!»

Сам он никогда не курил, сигарету подносил к губам только ради того, чтобы поддержать разговор с нужным фигурантом. При этом никогда не затягивался. В душе он презирал людей, подверженных табачному пороку. «Слабаки! Уверяют себя, что сигаретный дым успокаивает нервы. Это что же за нервы такие, что их нужно постоянно успокаивать?! Офицер, а тем более разведчик, должен владеть своими нервами, а не уподобляться истеричным институткам-кокаинисткам. Одной потребностью меньше — одним шансом победить больше. Молодец Лобов — тоже не курит, хотя и отчаянно переживает о своей невесте…»

Солнце клонилось к вечеру, но ничего путного на дороге так и не появилось. Это походило на рыбную ловлю, только без клева. Лунь уже стал сомневаться в реальности своего замысла, как из-за поворота со стороны Бреста выскочила легковушка. Но, увы, следом за ней появились и мотоциклисты.

— Видать, важная птица едет! — первым заметил машину с высоты своего седла Лобов.

— Хороша Маша, да не наша! — невесело откликнулся майор. — Похоже, пора сматывать удочки…

— Может, ночью повезет?

— Ночью могут не заметить повязок и полоснуть для острастки.

А мотоциклисты обогнали машину и понеслись своим ходом. Легковушка же — это был черный «опель-кадет» — сбавила ход и подъехала к «полицаям». Задняя дверь приоткрылась, и из-за нее выглянул немолодой гладко выбритый офицер.

— Где ест дорога на Тэвли? — спросил он, с трудом подбирая слова.

Лунь оживился и ответил ему по-немецки:

— У вас есть карта, господин майор?

Немец заулыбался, заслышав родную речь, чего никак не ожидал от обычного русского полицая. Кроме него и водителя, в машине никого не было. Лунь многозначительно глянул на Лобова: берем! Сергей спрыгнул на землю, держа Греню под уздцы.

— У меня есть карта, но я не нашел на ней поворота на Тевли. Вероятно, здесь проложили новую дорогу.

— Да, вы правы. Дорогу проложили только в мае и ее не успели нанести. Давайте карту, я покажу.

Майор стал расстегивать планшетку.

Лобов же, как было договорено раньше, подошел к дверце водителя и поднес пальцы к губам: «Закурить не найдется?» Шофер полез за сигаретами в бардачок, подставив под дуло нагана стриженый затылок.

Выстрел!

Солдат завалился на соседнее сиденье, Сергей перевел наган на майора, который уже находился на мушке Луня.

— Вы арестованы! Любое движение будет стоить вам жизни!

Офицер и не думал сопротивляться — к машине бежали из кустов еще двое: Чуднов и Петрович. Дальше действовали так, как уже не раз проиграли на полянке: Лунь подсел к майору слева, Лобов — справа. Петрович, подвинув убитого шофера, сел за руль. А Чуднов вскочил в седло и погнал Греню на лесной проселок. Туда же вывернул и Петрович. Лунь успел посмотреть в оба конца дороги — все чисто, на дороге никого. Вся операция заняла не более пяти минут. Пленный молча позволил забрать из кобуры свой парабеллум. Лоб и шея его покрылись крупными каплями пота.

— Куда вы меня везете? — выдавил он.

— Слушать сказки Венского леса, — отвечал ему Лунь. — Сказки будете рассказывать вы.

— Вы оставите мне жизнь?

— Оставим. Если не будете рассказывать сказки, а говорить правду.

— Я скажу вам всю правду.

— Тогда достаньте для начала ваши документы!

Майор послушно полез в карман за удостоверением.

Тем временем Петрович вырулил на полянку, где их сиротливо поджидал радиофургон. В его кузове Северьянов и начал допрос.

— Я майор Вальтер Вебер, начальник тыла 45-й пехотной дивизии. Ехал в Тевли для организации продуктового склада.

— Кто командир дивизии?

— Генерал-майор Шлиппер.

— Из каких частей состоит дивизия и где они дислоцированы?

Вебер отвечал по-военному кратко и точно. Записав его ответы, Лунь велел майору снять китель. Тот насупился:

— Я хотел бы умереть в мундире. Это моя единственная просьба…

— Никто не собирается вас расстреливать, — солгал Лунь. — В этой форме у вас слишком вызывающий вид. Вам лучше переодеться.

Майор нехотя расстегнул пуговицы. Под мундиром у него оказалась спортивная майка с прямокрылым имперским орлом на груди, перехлестнутая зелеными подтяжками.

— Надеюсь, брюки можно оставить?

— Можно. Следуйте за мной, я покажу, где вы будете сейчас жить.

Пленный пошел вперед, за ним — слегка поотстав, шагал Лунь. Он тихо клял эту подлую участь разведчика — стрелять в спину, стрелять в затылок, стрелять в безоружного… Одно дело — в открытом бою, другое — вот так: по-палачески. Но иного выхода не было: диверсанты в плен не берут.

«Ну, хорошо, — убеждал себя Лунь. — А как же они всем вермахтом ударили по спящей армии?! Ударили втихаря, внезапно, по-иезуитски?!» Он вспомнил Крепость, подвал, умирающего капитана Суровцева, распалил в себе гнев и, подведя майора к овражку, выстрелил ему под левую лопатку, обтянутую белой майкой. Немец рухнул в овражек, даже не оглянувшись; под тяжестью его тела затрещали сухие веточки больной пожелтевшей ольхи…

В лагере Луня встретил радостный Петрович:

— Смотрите, товарищ майор, что я нашел!

Из распахнутого багажника «кадета» он извлек канистру с бензином.

— Целехонькая! Под горловину!

В стороне под кустом лежало тело убитого шофера.

— Спасибо вам за курево, товарищ майор!

— Кури на здоровье! Только сначала сними с немца обмундирование.

Лобов с Чудновым увлеченно рассматривали извлеченную из планшетки карту и спорили, пытаясь определить свое место. Все были в приподнятом настроении — удача окрыляла.

— Шофера в овраг, — распорядился Лунь. — С майора снять сапоги и брюки. Все немецкое обмундирование сложить в легковушку… Петрович, лопата в твоем хозяйстве найдется?

— Найдется.

— Закопай обоих.

Все приказания Луня выполнялись беспрекословно. В нем признали командира. Пока все занимались захоронением трупов, майор тщательно осмотрел машину. Надо было хоть как-то изменить номер пропавшего «кадета» — мало ли кто сможет узнать его на дорогах? Лунь долго изучал цифры. Восьмерку можно легко превратить в тройку. Он достал наган и точным выстрелом пробил дырку посреди восьмерки.

«Вот и гадай теперь, то ли это “восемь”, то ли “три”? — удовлетворенно подумал он. — Попала в номер шальная пуля — и взятки гладки».

Последнюю цифру «4» он замазал солидолом и припудрил пылью. Тоже убедительно получилось. «Ну, вот теперь и на люди можно!»

* * *

В деревне Волкогонье играли свадьбу. Староста выдавал дочь за начальника местной полиции. Столы были расставлены в палисаднике прямо под вишнями. Заливалась гармошка, а в паузах, когда гармониста поили, играл патефон.

— Пир во время чумы! — усмехнулся Лунь, вылезая из машины. Он был в мундире майора-тыловика, за рулем сидел Лобов в форме солдата-шофера.

— Значит так, — наставлял его Лунь. — Ты молчишь — русского не знаешь. Если, не дай бог, кто-то спросит по-немецки, тоже молчишь или отвечаешь на какой-нибудь тарабарщине, потому что ты эстонец.

— Яволь!

— Молодец! Можешь, когда захочешь. Пошли!.. Оружие наготове.

Хозяин дома — лысый грузный мужичок в плисовой жилетке — завидев немецкого офицера, радостно бросился ему навстречу.

— Проходите, пан офицер, будьте добренькими! — с хмельным радушием приглашал он. — Свадьба у нас туточки. Дочку родную замуж отдаю! Кали ласка — за стол!

Лунь надменно, как и подобает истинному арийцу, оглядел застолье.

Невеста — весьма хорошенькая — сияла глуповато-счастливой улыбкой. Жених, рослый парень в черном пиджаке поверх желтой рубахи, не выпускал подругу из объятий. Из нагрудного кармана у него торчал белый бумазейный цветок. Дружки-свидетели сидели рядом и были уже изрядно навеселе.

Заезжим гостям преподнесли по стакану бимбера.

— Зовьет та любофьь! Как у вас говорят, — поднял стакан Лунь. — На здравье млодых!

Стол восторженно загудел: немец, а так хорошо знает обычай!

— Горько! — завопил один из дружков-полицаев, и молодые снова сцепились в страстном объятии. Лунь слегка отхлебнул из стакана и тут же навалился на еду. На тарелке у него дрожал кусок студня, приправленного сметаной и хреном. Сама собой выросла горка квашеной капусты, увенчанная соленым помидором. Рука с вилкой дотянулась до миски с отварной бульбой, присыпанной укропом. Лобов тоже не терялся, отхватив себе ломоть с хлебом и толстым куском ветчины. На тарелку ему положили полукольцо жареной колбасы с маринованным патисоном. Самогон он не пил, а прикладывался к кружке с домашним квасом. Утолив первый голод, Лунь отозвал старосту в сторону:

— Я долшен знат, как идет заготовка провиант для германьски армий.

— Идут заготовки, идут, ваше высокоблагородие! — уверял его староста. — Все к сроку сдадим!

— Это карош! Молодьец! Но у моего нашальника сегодня день рождений. Загрузи мне в машину.

— Чего изволите, господин офицер?

— Сало есть?

— А якжешь!

— Мука?

— Ёсць!

— Сакар?

— Цукру не маем. Чаго нема, таго нема…

В результате переговоров на заднее сиденье «кадета» уместили по мешку с мукой и картошкой, куль с лущеным горохом, два могучих свиных окорока, три кольца домашней колбасы, увесистый шмат сала, три больших ржаных каравая, бидон подсолнечного масла, четверть самогона, корзина с яйцами и большой узел с репчатым луком.

— А неплохо мы объели вермахт! — радовался всю обратную дорогу Лунь, поглядывая на гору продуктов. — Нам бы еще так боеприпасами разжиться да пару автоматов прихватить.

— Не говоря уже о гранатах, — улыбался Лобов, до крайности довольный операцией «Свадьба», как назвал их вылазку майор.

Когда же в лагере Петрович с Чудновым стали перетаскивать мешки и кули в фургон, шофер от избытка чувств даже загундел себе под нос:

После плотного ужина принялись обсуждать план следующей операции. Лунь дал ей кодовое название — операция «Хохцайт-2».