Сталин и Тимошенко Жукову:

«Если вы там, на границе, будете дразнить немцев, двигать войска без нашего разрешения, тогда имейте в виду, что головы полетят».

А в ста километрах от Бреста, в Кобрине, в бывшем польском военном городке, похожем на старый усадебный парк, густо и сладко зацветала липа. Окна спальни сорокалетнего генерала Коробова, командующего 4-й армией, выходили прямо в крону пышной столетней липы. Людмила распахнула окна, впустила утреннюю прохладу и снова прыгнула в кровать.

Под утро она любила забираться на мужа и припадать к его широкой груди. Они поженились, когда ей было шестнадцать лет, а Саше аж целых двадцать пять. Он уже успел повоевать прапорщиком и стать красным командиром, и потому казался ей ужасно взрослым, и она, несмотря на двадцать прожитых вместе лет, вела себя с ним порой, как та девчонка, которую он однажды заприметил в церковном хоре родного Петровска. Заприметил и тут же взял замуж — без венца, но со всеми печатями и бумагами советского загса.

Людмила крепко обхватила его за шею:

— Ну, вот теперь ты никакой ни командарм, теперь ты весь мой!

— Твой, твой! Чей же еще?

— Как «чей»? Своей любимой армии, своего любимого Павлова, своего любимого Тимошенко!

— Ну, уж ты и насчитала мне любимчиков!

— Саш, ты мне честно скажи, война все-таки будет или нет?

— Будет.

— Когда?

— Видишь ли, в Минске и Москве считают, что не раньше следующего лета. Пока Гитлер не разделается с Англией, войны на два фронта он не начнет.

— А ты как считаешь?

— А я думаю, что война начнется нынешним летом.

— Гитлер так быстро успеет справиться с Англией?

— Англию он уже поставил на колени. Запер на острове на несколько лет. У него после Дюнкерка руки фактически развязаны.

— И ты думаешь, теперь он на нас нападет?

— Я не думаю, я нутром это чувствую… Недаром у меня бабка духом видела.

— Как это — духом?

— Ну, интуиция у нее была невероятная. Ведуньей ее звали и всей деревней за советами к ней бегали.

— Так ты у меня, значит, ведун?

— Ведун. Да еще подкрепленный разведданными. Немцы стянули к Бугу серьезные силы. Больше, чем у меня, в несколько раз. Из них можно три таких армии нарезать, как моя. И называется она тоже четвертой армией. И командует ею генерал фон Клюге.

Официально говорят, что они пришли сюда на отдых после боев во Франции и в Нормандии. Но для полноценного отдыха они прихватили с собой все танки и тяжелую артиллерию, а заодно и целую армаду самолетов. Не получается, видишь ли, у них без такой техники позагорать как следует.

— А что, в Минске об этом не знают?

— Знают. Еще лучше, чем я, знают. И в Москве знают, но надеются, что Гитлер разумный человек и понимает, что кратчайшая прямая между двумя точками, между Варшавой и Москвой, не самый простой путь к цели. Надеются, что он пойдет туда не по Варшавско-минскому шоссе, а в обход сосредоточенных там войск — через Украину. Верят, что, пока Англия не капитулирует, он вообще никуда не сунется. Главное — не спровоцировать Гитлера и всячески убеждать его, что мы мирные люди и наш бронепоезд стоит на запасном пути. А выводить-то его с запасного пути уже давно пора! А мы немцам нашу миролюбивую спину подставляем — мол, не подумайте плохого, мы тут только казарменный фонд обновляем, крыши починяем, сортиры роем… Нет, конечно, мы укрепления строим, и доты и все такое. Но мне не дают даже одну дивизию развернуть! Из Минска кулаком грозят — попробуй только. Мол, немцев не дразнить, так Москва велела. А им из погреба виднее. Вот и ждем мы удара — руки в карманах и спиной к противнику.

— А ты не можешь потихонечку-полегонечку, тихо-тихо поднять хотя бы одну дивизию и в поле?

— Смеешься? От немцев, может, и смогу потихонечку. А от своих? Враз настучат! И в Минск, и в Москву, и в особый отдел, и в Генштаб, и в Главпур…

— Да, — вздохнула Людмила, — это у нас могут… Ну, если ты дивизию поднять не можешь, пойду поднимать Занку. Это, пожалуй, потруднее будет!

И Людмила пошла будить младшую дочь — Сузанну.

Чтобы поднять 14-летнюю оторву, надо было бабахнуть из револьвера-пугача и крикнуть: «Рота, подъем!» Отцовское воспитание! Занка прекрасно держалась в седле, умела стрелять из нагана и винтовки, зачитывалась «Записками кавалерист-девицы».

Она спала сладким и беспробудным сном, каким спят школяры на каникулах, и Людмиле было жалко ее будить. Она полюбовалась красивым лицом дочери, отметив не без гордости: «Ну, вся в меня! От Саши только брови да уши» и достала из-под подушки пугач. Отошла в сторону и бабахнула в потолок:

— Рота, подъем!

Занка вскинулась и свесила ноги с кровати:

— Мам, ну чего так рано?

— Давай приводи себя в порядок, у нас сегодня гости.

— Кто?

— Карбышевы.

— Дядя Дима?! Здорово!

— Поможешь мне пирог испечь.

— С чем? Давай с черникой!

— Черника еще не поспела.

— Тогда с малиной. Только не с капустой!

— Умывайся! Потом разберемся.

— Я зарядку еще не делала.

Зана распахнула свое окно в крону все той же необъятной липы и включила репродуктор. Из черной «тарелки» грянул спортивный марш.

Если хочешь быть здоров,

Закаляйся!

Позабудь про докторов,

Водой холодной обливайся,

Если хочешь быть здоров!

Делал зарядку в своей комнате и генерал Коробов. Он истово работал руками и на «разрыв груди», и махи за спину, приседал, вращал торсом… А из головы не выходил вчерашний разговор с командующим авиаций округа генералом Копцом. Иван Иванович был всегда с ним на дружеской ноге и предельно откровенен. Вчера он прилетел из Минска на Кобринский аэродром проверить свою 123-ю дивизию и заглянул на ужин к Коробовым. Выпили, закусили грибочками тещиного маринада.

— Знаешь, Андреич, нервы у меня сдали! — признался Копец. — Приказал я командиру 27-го авиаполка Макарову пролететь вдоль всей границы с юга на север и посмотреть, что там у немцев делается. Сел он на По-2, взял с собой Румянцева, полкового штурмана, и полетел. Садился через каждые полста километров и писал донесение. Отсылал с пограничниками и снова в полет. Пролетел километров четыреста и к вечеру сел в Белостоке.

…Да, это было именно так. 19 июня майор Макаров поднял свой «небесный тихоход» и взял курс на север. Он несколько раз нарушал воздушную границу, углубляясь на территорию генерал-губернаторства километров на двадцать. Точь-в-точь как это делали немцы в приграничных полетах. Он вглядывался цепким взглядом в проплывающую местность. И ужасался, как ужасается врач, осматривая опасную сыпь на теле больного и ставя беспощадный диагноз: летально!

Войска, рассыпанные то здесь, то там, и в самом деле походили на серо-зеленую сыпь, проступавшую вокруг рощиц и перелесков, населенных пунктов и железных дорог. Пыльные гривы стелились за танковыми колоннами, они тоже выдвигались на исходные рубежи. Особенно много их было близ железнодорожных станций, в местах разгрузки. С высоты они походили на скопища зеленых лесных клопов. Румянцев, сидевший сзади, уже не успевал их считать, а просто на глазок определял численность машин в подобных скоплениях, полевые парки автомашин и обозных повозок…

Его интересовали в первую очередь аэродромы. Но все взлетные площадки были вне визуального наблюдения или же хорошо замаскированными. Зато артиллерия была как на ладони. Батареи стояли не в парках, как у нас, а на огневых позициях, с наведенными на восток стволами.

— Так вот, — продолжал Копец, — доложил мне Макаров в полном охренении: немцы заняли исходные позиции! Вот-вот начнется… Я велел ему немедленно пересесть на истребитель и лететь в Минск для личного доклада Павлову. И сам туда полетел. Докладывали вместе. А Павлов только усмехнулся:

— У страха глаза велики. Не преувеличивает ли товарищ Макаров?

И все.

Копец не стал рассказывать про то, как заместитель наркома обороны генерал Мерецков в воскресенье, во второй половине дня 15 июня поднял по тревоге ВВС Западного особого военного округа. Результат получили удручающий: сбор, оповещение, связь — ниже всякой критики. Кроме того — отсутствие аэродромов рассредоточения, неисправные самолеты, никудышное взаимодействие, отсутствие маскировки и элементарных средств ПВО аэродромов… Мерецков не успевал фиксировать недостатки.

В самый разгар учений на аэродром Лошица под Минском на глазах у изумленного проверяющего произвел посадку самолет со свастикой на киле. Это был пассажирский лайнер немецкой «Люфтганзы». Москва разрешила принимать в Лошице — на военном аэродроме (!) — немецкие гражданские воздушные суда, экипажи которых — ни для кого это не было секретом — состояли из военных пилотов… Это стало последней каплей. Мерецков вскипел:

— Что у вас творится? Если начнется война и авиация округа не сумеет выйти из-под удара, что будете делать?

Копец мрачно ответил:

— Буду стреляться.

22 июня — под вечер — узнав о том, какое побоище устроили немцы на его аэродромах, командующий ВВС округа Герой Советского Союза генерал-майор авиации Иван Копец достал из стола именной браунинг и сделал то, что обещал: пустил себе пулю в висок…

* * *

Из всех своих гостей хозяйка дома больше всего была рада Дмитрию Михайловичу Карбышеву. Он очаровывал ее староофицерскими манерами, интеллигентными комплиментами, остроумными шутками. Карбышев был старше ее мужа на семнадцать лет, но это никак не сказывалось на их уважительно-дружеских отношениях. Сибиряк, из крещенных татар, выпускник Омского кадетского корпуса, Карбышев немало повидал на своем веку — война в Маньчжурии, Первая мировая, бои в Финляндии… Право, ему было о чем рассказать, что повспоминать. Но он никогда не ударялся в бесконечные ветеранские россказни, а умел строить беседу тактично и интересно. Всем было известно, что он строил перед мировой войной один из фортов Брестской крепости, но мало кто знал — Людмила знала — что в Бресте, на Тришинском кладбище, была упокоена первая жена Карбышева — Алиса Карловна Троянович, немка по происхождению, сибирячка душой и сердцем. Дмитрий Михайлович познакомился с ней еще во Владивостоке, где тоже был занят на крепостных работах. Увы, брак их длился всего шесть лет — Алиса трагически умерла в 1913 году и была погребена в брестской земле. Но Беларусь подарила ему новую жену. В 1916 году участник знаменитого Брусиловского прорыва подполковник Карбышев женился на сестре милосердия Лидии Васильевне Опацкой, которая осчастливила его двумя дочурками — Леной и Таней, а потом и сыном Алешей.

В свои шестьдесят лет генерал-лейтенант инженерных войск, доктор военных наук Карбышев поражал своей воистину гвардейской выправкой, которой могли позавидовать иные капитаны и майоры.

Кроме Карбышева на огонек к Коробовым заглянул и начальник штаба армии полковник Сандалов с женой Лидией. Они жили по соседству в одном доме.

Карбышев после первой же рюмки перевел разговор на дела насущные:

— Так вот, любезнейшие Александр Андреевич и Леонид Михайлович, доведем наши прежние рассуждения до логического конца. Все твердят, что крепости во время подвижных войн устарели. Вот и брестская цитадель — сплошной якобы анахронизм. Надо строить новые укрепленные районы, создавать современную фортификацию. Согласен — надо! Но зачем велосипед заново изобретать? Брестская крепость модернизирована под современную артиллерию. Вы доты трехдюймовками вооружили. А из крепостных орудийных двориков, из тамошних казематов можно бить и шестидюймовками, и более крупным калибром, и намного дальше, чем из дота, и намного шире по секторам обстрела. А если еще и зенитной артиллерией прикроете, а если вместо одного батальона, предусмотренного ныне для обороны, посадить в цитадель и фортам хотя бы один полк — вот вам мощнейший узел всего укрепрайона, который будет держать под огнем и железнодорожный мост, и все подъездные пути-дороги к городу.

— Дмитрий Михайлович, не смею с вами спорить, — развел руками Коробов. — Я в фортификации не Тотлебен и даже не Мажино. Для моего начальства Крепость — прежде всего это решение острейшей проблемы с расквартированием войск: казармы, складские помещения, орудийные парки… И весь фокус состоит в том, чтобы не защищать крепость, а как можно быстрее ее покинуть и занять позиционные районы.

— Но это же совершенно неверно! Ваши позиционные районы большей частью — голое поле. А здесь мощнейшая защита от огня! Тут и людей сберечь можно, и позицию удержать! Плохо ли — весь такой железнодорожный узел как Брест, артогнем и всяким прочим огнем прикрыть? Да и Варшавское шоссе на Москву — перекрыть…

Людмила внесла в столовую блюдо с горячим благоухающим пирогом:

— Дорогие гости, ну отвлекись же от своих войн хотя бы на пирог! Вот и Сюзанна хочет вас чем-то удивить.

— Неужели сыграет? — обрадовался отец, поднимая крышку фортепиано.

— Сыграю! — подтвердила Сюзанна, покачивая в руке пневматический спортивный пистолет. — Но только на этом инструменте.

— Зана! Уймись, умоляю тебя! — воскликнула мама и безнадежно махнула рукой — остановить строптивую дочь словами было невозможно. Зана поставила на пианино граммластинку, отошла в дальний угол, прицелилась в черный эбонитовый круг.

— Боже! — воскликнула Людмила. — Это же моя любимая пластинка! Полонез Огинского! Зана, не смей этого делать!

Поздно. Раздался легкий хлопок, и свинцовая пулька влетела точно в дырочку грампластинки.

— Браво! — зааплодировал Карбышев и остальные гости. — Кто же это вас научил так метко стрелять, барышня!

— Папа научил! — недобро сверкнула очами Зана в ответ на «барышню». Если бы это не был Карбышев, обидчик рискнул бы получить вторую пульку между глаз.

Людмила бросилась спасать любимую пластинку. Она внимательно осмотрела ее — ни царапинки, ни щербинки.

— Слава богу!

Она поставила черный диск на блестящий шпинек патефона, сдвинула рычажок тормоза и опустила головку адаптера с острой иглой.

Щемяще-нежные переливы грустной мелодии заставили всех притихнуть… Звуки старинного полонеза наплывали из недалеких холмистых дубрав принеманского края, из усадьбы автора — Михаила Огиньского, что близ старинного городка над рекой Щарой — Слонима, в котором Карбышев только что побывал, уезжая из Гродно, и который был помечен на немецких и советских оперативных картах как важный транспортный узел.

Каждому было о чем погрустить… Коробов вспоминал свой милый край — привольный волжский городок Петровск, Сандалов — родную Вичугу, такую далекую отсюда Ивановскую землю…

И какое дело, что это «Прощание с Родиной» было написано полтора века назад, и написал его польский офицер. Главное, что всем им, офицерам, не раз приходилось прощаться с малой родиной, уезжая в далекие чужие края, кому на время, а кому и навсегда…

* * *

К начальнику штаба 4-й армии полковнику Сандалову приехала с Украины теща — Александра Варсонофьевна — погостить недельки три-четыре. В свои семьдесят лет ей пришлось проделать немалый путь, чтобы повидать дочь, а главное — двухлетнюю внучку Танечку. Нельзя сказать, что ее приезд обрадовал полковника. Нет, отношения с тещей у него были на зависть многим прекрасные. Но Александра Варсонофьевна, напитавшись слухами о скорой войне, стала собираться домой и просить зятя отпустить с ней и Лизу с Танечкой. Сандалов пошел к члену военного совета армии полковому комиссару Шлыкову. Тот, выслушав начальника штаба, только покачал головой.

— Все знают, что твоя теща приехала в городок на месяц. И вдруг она фактически сбегает из Кобрина. Представляешь, что начнут говорить? Это же не просто теща начальника продсклада старшины Пупкина. Это теща начальника штаба армии, человека весьма информированного. И если теща такого офицера дала деру — значит, дело пахнет порохом. И поднимется такая волна! Меня и так тут каждый день достают — отпусти да отпусти… Мы же коммунисты — на нас все смотрят.

Сандалов только крякнул и, не сказав ни слова, ушел к себе. Он все прекрасно понимал, но все же было досадно, что в его семейные дела столь бесцеремонно вторгались служебные интересы политотдела.

* * *

Александра Варсонофьевна меньше всего считалась с установками партийно-политических органов:

— Лизонька, я сейчас в очереди стояла. Все как один твердят: война будет, война, война…

— Известное дело — сарафанное радио… — с деланным равнодушием откликалась дочь.

— А что твой-то говорит?

— Говорит, война будет, но не так скоро.

— А народ-то все спички, соль да мыло скупает. Знать, война на носу. Может быть, уедем от беды подальше? У нас в Крыму сейчас намного теплее, и Танюшку в море бы покупали?

— Мамочка, я бы с удовольствием! Но нам нельзя.

— Что так? Всем можно, а нам нельзя?

— Мы на виду, мама! Если мы уедем, все скажут: ну, вот даже начальники своих жен отправляют, и тоже все побегут.

— А пускай себе бегут. Целее будут. Мало ли, что кто скажет? На чужой роток не накинешь платок! — зачастила Александра Варсонофьевна. — А как и в сам-деле полыхнет? Куда мы с Танюшкой денемся?

— Мамочка, мы обязательно уедем! Но попозже…

— Попозже ты слова мои помянешь — вот и будет тебе «попозже». Ох, не веришь ты материнскому сердцу! А сердце-то вещует…

* * *

На субботний обед Лиза приготовила борщ и домашние котлеты с картофельной соломкой. Но Леонид Михайлович, переступив порог, никак не прореагировал на божественные ароматы. Понуро снял китель и устало присел за стол.

— Леня, на тебе лица нет? Что случилось? Опять донос написали?

— С чего ты взяла? — с деланым недоумением пожал плечами Сандалов.

— Ты выглядишь точно так же, как тогда, когда там, в Смоленске… Ах, да не хочется даже вспоминать! Так что же случилось?

— Случилось то, что мы сегодня идем на «Цыганского барона». Приехали минские артисты… Театр оперетты.

— Леня, но я же тебя знаю. Но я же чувствую тебя! У тебя на душе камень. Ты даже к Танюшке не подошел, ты даже своим любимым котлетам не рад!

— Ну, ты психолог, ну ты разведчик! Пойдешь ко мне в штаб начальником разведки?

— Вот ты шутишь, а в глазах… Ну-ка, немедленно говори, что случилось?!

— Дай сначала Танюшку подержу!

Сандалов поднял на руки легкое тельце дочери и заходил с ней по комнате.

— Докладываю, как на духу: ничего пока не случилось. Но душа у меня не на месте, потому что очень бы хотел отправить вас с Танюшей подальше от границы…

— Что, так плохо?

— Ничего хорошего.

— Но ведь у нас такая армия! Такие силы! Неужели не одолеем?

— Лизонька, что касается нашей армии, то есть моей, Четвертой, то это вовсе не армия — в оргштатном смысле этого слова — а всего лишь усиленный корпус. Нам еще комплектовать и комплектовать! А нам ставят задачи как полноценной армии! Да еще поставили на кратчайшем пути к Москве.

В голосе Сандалова было столько боли и отчаяния, что Танюшка заревела, почуяв детской душой неладное.

Лиза взяла ребенка и прижала к себе. Девочка успокоилась. Но отец ее уже не мог остановиться — прорвало:

— У немцев солдата готовят шесть месяцев. У нас — курс молодого бойца — три месяца. Да и то еще привлекут что-нибудь копать или строить. А ведь в современном бою и солдат должен быть современным, а не времен Царицына и покоренья Крыма.

Возьми любую дивизию. Она дивизия тогда, когда в ней проведено боевое сколачивание. Когда полки поерзали в поле, попритерлись друг с другом, когда связисты держат уверенную связь и со штабами полков, и со штабом дивизии, Когда командиры полков знают в лицо не только своих комбатов, но и командиров рот. Когда артиллерия умеет гнать впереди наступающих цепей огневой вал… Да много тут еще разных «когда». Но для этого надо выводить войска в поле и проводить учения одно за другим — ротные, батальонные, полковые, дивизионные. А маршевая подготовка, а огневая… А у нас сейчас самое главное — обустройство войск. Приезжает комиссия из Минска и с командира первый спрос за что? За плохо покрашенные заборы, за то, что машины в парках стоят не на колодках, а на колесах, за то, что в ленинских комнатах портреты членов политбюро висят в разных рамках. Дрючат командиров за то, что бросается в глаза, а за то, что оком не видно — за боевую готовность, за слаживание, за взаимодействие — за это в последнюю очередь.

И особенно сейчас, когда надо полки и дивизии в полях обкатывать, нам говорят — сидеть! К ноге! Не рыпаться! Приводите в порядок казармы и военные городки.

И вот она самая главная тайна Красной Армии, которую не знал Мальчиш Кибальчиш: мы своего начальства боимся больше, чем вероятного противника. К начальству — лицом, а к противнику — спиной! Когда он еще этот противник дернется, а начальство — вот оно, как дамоклов меч над твоей башкой. В любой момент может снести ее по любому поводу.

— Та-а-ак… — протянула Лиза. — Надеюсь, ты это никому не высказывал?

— Да кому тут выскажешь?! Все и так все знают!

— Я тебя умоляю — ради Танечки — держи язык за зубами! Хватит с нас смоленской истории.

— Лиза, но ведь делать-то что-то надо! Нельзя же все время голову на плахе держать. Вот вся наша армия сейчас — голову на плахе держит. И ждет — врежет по ней топор или нет… Как бы мне было спокойно, если бы ты увезла Танюшу к моим в Вичугу!

— Давай не будем спешить. Ты же сам говорил, что большим начальникам надо подавать пример подчиненным. Если мы уедем, пойдут пересуды — Сандалов свою семью отправил, а остальным нельзя?

— Да плевать на пересуды! Не могу же я вас делать заложниками оперативной обстановки?!

— И по партийной линии тебе влетит!

— Лиза!

— Леня, я прекрасно понимаю, что для военного человека на первом месте война, а потом семья. И говорю это тебе не в укор, потому что все понимаю правильно. Твоя карьера после смоленского доноса и так на волоске. И если ты дашь еще им повод упрекнуть себя, как они сейчас твердят «в паникерстве и пораженческих настроениях», то… Ну, ты сам все понимаешь. Давай, мы еще немного побудем, а если совсем худо станет, мы с Танюшей мигом обернемся!

— Мигом… План эвакуации семей комсостава я составил лично. Не знаю только, сколько таких «мигов» отпустит нам война.

Лиза обняла мужа и посмотрела в глаза:

— А ты сам-то уверен, что она будет?

— Да кто в этом может быть уверен? Надеюсь, как и все, что тучи пройдут мимо. Бывает же так, что и гром прогремит, и молнии посверкают, а гроза стороной пройдет. Может, и нас минует. Но ведь ты же сама понимаешь — это чисто русский «авось». Собирайся на спектакль… А Танюшу с кем оставим?

— Я с соседкой договорюсь.

* * *

Ранним утром 19 июня порожний нефтеналивной состав из Германии прибыл на станцию Брест-Товарный. Среди его цистерн была ни чем не примечательная цистерна № 498774. Так же, как и все остальные, она была в потеках нефти, но только внутри ее нефти никогда и не бывало. Это была совершенно новая цистерна, измазанная снаружи, чтобы не быть «белой вороной» в длинном составе. В предутреннем сумраке к цистерне подошел высокий железнодорожник и негромко постучал по стенке вагонной масленкой — пять раз. Через минуту крышка горловины приподнялась, а потом и вовсе откинулась. Из цистерны один за другим полезли люди в рабочих спецовках, с деревянными плотницкими коробами, солдатскими вещмешками, пилами, топорами. Со стороны можно было подумать, что это высадилась бригада ремонтников, выбравших почему-то такой неудобный для передвижения транспорт.

— Я Алекс, — представился смазчик бригадиру «ремонтников», ответил на рукопожатие и повел всех четверых через рельсы в сторону Железнодорожной улицы.

Шли молча и быстро. И только у самого дома, где размещалось фотоателье Гиппенрейтера, Алекс вполголоса сказал «бригадиру»:

— Для всех соседей вы строители из Эстонии, которые приехали на заработки и которых я нанял для перестройки дома.

— Двое из них совершенно не знают русского языка, так что пусть пореже высовываются из дома.

— Молчаливые эстонские парни, — усмехнулся Алекс. — Что с них взять? А ты хорошо говоришь. Где учился?

— Спрашиваешь! Я в Севастополе родился.

Алекс протянул ему руку:

— Александр.

— И я Александр! Тезки, — обрадовался почему-то «бригадир».

ИЗ ДОСЬЕ:

Синягин Константин Андреевич. Родился и крещен в 1908 году в Севастополе в семье дворянина Андрея Васильевича Синягина. Отец погиб в белой армии в 1919 году.

В 1920 году был вывезен матерью в Галлиполи. Оттуда в 1923 году мать перевезла его во Францию. Жили в пригороде Парижа. Мечтал стать, как отец и дед, и прадед русским офицером. 15-летнего подростка удалось устроить в кадетский корпус в Версале.

Три года служил в Иностранном легионе в Северной Африке. Уехал в Австрию. В 21 год поступил в Венский университет. Филолог. Специалист по романо-германской литературе. В 26 лет увлекся идеями НТС и философией Ницше. Вступил в РОВС. Был лично знаком с генералом Красновым. Хорошо усвоил его германофильские идеи: Германия спасет Россию. Только с помощью союзнической Германии, пережившей вместе с Россией позор Версаля, но выстоявшей в борьбе с красной опасностью, возможна декоммунизация России и ее возрождение как русского государства.

Увлекался мотоциклетным спортом, стрельбой и плаванием. В 1938 году обучался в школе абвера. В 1939 году был направлен в диверсионный батальон «Бранденбург» во «французскую роту». Принимал участие в боях под Дюнкерком. Награжден Железным крестом 3-й степени. В 1940 году переведен в «русскую роту» полка «Бранденбург», получил чин «фенриха». Командир айнзатцгруппы. 19 июня 1941 года заброшен в Брест для проведения диверсионно-террористической работы. Интеллигентен, смел, находчив. Отрицательные качества: азартен, сентиментален, забывчив, влюбчив. Ведет трезвый образ жизни, религиозен, общителен.

В совершенстве владеет кроме русского языка французским и немецким. Холост. Предан идее великой монархической России.

* * *

В доме было пусто, Гипенрейтеры вывезли все, кроме огромной полуразвалившейся двухспальной кровати. Стол Алекс накрыл на широком подоконнике, выставив две банки тушенки, буханку хлеба, кусок сала и головку свежего чеснока. «Эстонцы», тихо переговариваясь по-немецки, извлекли из своих запасов круг брауншвейгской колбасы и сыр в красной оболочке.

Алекс растопил плиту и вывернул на сковородку со сломанной ручкой обе банки тушенки, поставил чайник.

— Так значит, Саня, мы с тобой и тезки, и земляки… — задумчиво изрек Алекс.

— Ты что, тоже из Севастополя?

— Нет, я родился здесь — во времена Российской империи так же, как и ты. Вот мы и земляки.

— Так, наверное, еще и годки? Ты с какого?

— С ноль девятого.

— Надо же! И я с ноль девятого!

— Тезки, земляки, годки! Такое дело неплохо бы и отметить! — Саня-«бригадир» достал из нагрудного кармана плоскую стальную фляжечку с водкой. — Ну, давай по маленькой. За знакомство!

— И за удачу нашего небезнадежного дела!

«Эстонцы» принюхались, но им не налили.

После завтрака Алекс приволок откуда-то старый чемодан, тоже, как и сковорода, без ручки. Он открыл его и извлек новенькую суконную командирскую гимнастерку с капитанскими «шпалами» в малиновых петлицах.

— Твой размерчик?

— Убери ее! — передернул плечами Саня. — Видеть не могу это большевистское убожество. Надо же так поглумиться над русским мундиром! Мой отец носил золотые погоны. Я — юнкерские в Галлиполи. И до нас вся русская армия двести лет погоны носила. А эти — все прахом пустили!

— Да ладно, не переживай! Снявши голову, по погонам не плачут. Тем более тебе всего один день и ходить в этом. Примерь! Все должно быть чин-чинарем! Чтоб никто ни к чему придраться не смог. Сам знаешь, как на мелочах люди горят…

Алекс еще раз пристальным взглядом оглядел командирскую гимнастерку.

— Ненавижу комиссаров! — Синягин сжал кулаки так, что побелели пальцы. — У меня отец под Нарвой к ним в лапы попал… Те, кто выжил, рассказали: они ему в погоны, в плечи, значит, ковочные гвозди забивали — по числу звездочек. Папа поручиком был, командиром роты… Три гвоздя в одно плечо, три — в другое. А он только губы кусал в кровь… Не-на-ви-жу!!! Увижу комиссара — пулю пожалею, даже нож марать не буду. Руками задушу! Вот так вот — возьму и задуш-ш-шу!

Лицо Синягина исказила гримаса ненависти. Он пошевелил напряженными сильными пальцами, и было видно — задушит.

Алекс протянул ему мензурку:

— На, выпей! Успокойся. В нашем деле нужна холодная голова.

— Сам знаю… — вздохнул Александр. — Извини, увлекся… Я умею держать себя в узде. Если надо… Мне еще вот что обидно. У меня в этом году христолетие, а я еще ничего для России толком не сделал.

— Что такое — христолетие? Праздник?

— Нет. Ну, 33 года мне стукнет, как Христу… Христос-то в этом возрасте на распятие пошел за нас, грешных… Как ты думаешь, если война начнется — а она вот-вот начнется — поднимутся русские люди на Сталина с его комиссарской камарильей?

— Кто вас знает? Странный вы народ — русские.

— А ты что — не русский? — опешил Синягин.

— Я-то? — усмехнулся Алекс. — У меня отец наполовину немец, наполовину голландец, мать — наполовину украинка, наполовину чешка… Правда, в доме по-русски говорили.

— Ну, все равно — на пятьдесят процентов славянин. А фамилия как?

— Фамилия — фон Висинг.

— А, — махнул рукой «бригадир», — Фонвизин тоже был «фоном», а в историю вошел как великий русский писатель.

— Ладно, хватит о писателях! О деле поговорим. Давай еще раз сверим планы. На тебе электростанция. Вечером сходим — покажу, где она находится. Я с хлопцами уеду столбы валить. Вон во дворе мотоцикл стоит — вчера купил. Списанный правда, но движок пашет.

Синягин выглянул в окно — в углу дворика стоял мотоцикл с коляской, выкрашенный в защитный цвет.

— Советский?

— Ну не немецкий же!

— Как охраняется электростанция?

— Ее охраняют вохровцы.

— Это что еще за птицы?

— ВОХР — военизированная охрана. Деды с берданками, но в фуражках и при петлицах. Однако не военные, а городского подчинения. Караул — три человека. Один спит, другой бдит, а третий водку пьет. С ними проблем не будет. Я придумал, как их с вахты снять. У тебя форма энкавэдэшная. Подъедем в караулку, и ты им скажешь, что ввиду напряженного положения охрану электростанции будут нести войска НКВД и что они свободны.

— И что — уйдут?

— С радостью! Заберешь у них постовую ведомость под расписку — для проформы. И действуй как знаешь.

— А если не уйдут?

— Уйдут. Здесь с НКВД не спорят и не торгуются. Станция тепловая, работает на местном торфе. Три генератора немецкой постройки. Один в ремонте, другой в резерве. Так что работает только один.

— А тот, что в резерве? Его же можно пустить?

— Тот, что в резерве, сгорел еще при поляках. Он только числится резервным… Сигнал о начале действий может прийти в любой момент. Если меня часом не будет дома, примешь ты. Приедет с телеграфа нарочный — наш человек — привезет телеграмму на имя бывшего хозяина дома.

— На чем приедет?

— На ровере, на велосипеде…Текст такой: «Почему не пишешь? Вызываю на переговорный пункт сегодня в такое-то время. Соня». С этого часа и начинаем работать. Я буду стараться быть с вами, но на всякий случай… У меня делов тоже будь здоров! И на одно из них прямо сейчас поедем.

— Что за дело?

— Каплички придорожные бить.

— На охоту, что ли? — не понял Синягин.

— Та еще охота… — усмехнулся Алекс. — Каплички — это католические часовенки, на перекрестках стоят, на околицах. Мы уже запустили слух, что пьяные «совдепы» крушат кресты и каплицы. Польское население остро реагируют. Оно и так от Советов не в восторге. Плеснем маслица в огонь. Пусть горит у них под ногами наша земля!