На редакционном совещании Сергей Лобов сидел сзади Ирины и мог незаметно любоваться ее воистину лебединой шеей, мочками ушей, в которых посверкивали крохотные аметисты, а главное — великолепным темно-каштановыми волосами, свитыми в баранчики. Один из завитков на ее шее нависал над кружевным воротничком и походил на по-испански перевернутый знак вопроса… Этот кружевной воротничок делал Ирину похожей на гимназистку. Гимназисток Сергей видел только на фото из маминого альбома, а что касается испанской грамматики, то это была дань его юношескому тогда порыву — ехать добровольцем в Испанию и сражаться там против фашистов. В Испанию его не пустили — годков не хватило, а вот в Финляндию угодил, сам того не желая…

«Если бы она была моей женой, — подумал вдруг Сергей, — я бы сам расчесывал ей эти волосы — каждое утро, волосок к волоску…»

Но Ирина была женой капитана Суровцева, начальника физподготовки 333-го стрелкового полка, боксера и гимнаста, и может быть, поэтому, а скорее всего потому, что молодая и привлекательная женщина в мужском коллективе держалась весьма осмотрительно и строго, никто из редакционных удальцов, даже известный сердцеед спецкор Акимушкин, не пытался всерьез флиртовать с машинисткой. И только ему, фотокорреспонденту, младшему политруку Лобову, удалось проложить свою тропку к сердцу этой недотроги. Все началось с того, что к первомайским праздникам парторг поручил Сергею сделать для доски почета портрет ударницы труда Ирины Суровцевой. Сергей снимал Ирину с душевным трепетом, изведя на съемку ударницы почти две кассеты. Зато портрет получился — от души. Все сошлись на том, что Ирина на снимке вылитая киноактриса Марина Ладынина. Но самое главное, что портрет понравился и самой фотомодели. Автор был поощрен очаровательной улыбкой с ямочками на щеках и приглашением на дружеский чай в обеденный перерыв — с пастилой и вафлями.

Ирина была приметной личностью в редакции. Она обладала хорошим литературным вкусом и нередко, перепечатывая статьи лихих военкоров, почти автоматически правила их. Она корректировала стиль даже у метров «Красноармейской правды». Сергей же и вовсе краснел, когда она предлагала ему переделать ту или иную корявую фразу. Он радостно и поспешно с ней соглашался. Текстовки к фотографиям давались ему с трудом, и конечно же, после того как редакторское стило Ирины проходилось по его сухим, не всегда согласованным строкам, текстовки преображались. И все это делалось как бы играючи — под пулеметный треск допотопного «ундервуда» — с шутками-прибаутками.

Ирина закончила иняз ленинградского пединститута, целый год преподавала немецкий в школе, пока муж военный не увез ее в Минск. Так что в редакции она выполняла еще и обязанности переводчицы и литературного консультанта. Когда же старший лейтенант Суровцев попытался увезти жену к новому месту службы — в Брест, главный редактор упросил его оставить Ирину в редакции еще на полгода.

За одним из таких чаепитий — с душицей и мятой — выяснилось, что они с Ириной почти земляки. Девушка родилась и выросла в Архангельске, в семье поморов, а у Сергея, москвича по рождению, в Архангельске жила бабушка, и он частенько гостил у нее в Соломбале. С того самого дня и завязалось их приятельство, увы, не обещавшее ничего большего, чем обычную дружбу сослуживцев, коллег по газете Особого Западного военного округа. Но вот в прошлое воскресенье Ирина согласилась посниматься на природе, и они выбрались в Уручье, лесное предместье Минска, где размещался большой военный городок и где, собственно, жила Ирина с мужем. Почти целый день они бродили — вдвоем! — по уютному сосновому лесу, сторонясь чужих глаз. По сути дела это было тайное свидание под предлогом съемки. А Сергей и в самом деле снимал ее на каждом шагу: меж бронзовых сосновых колоннад, на полянке среди кустов дикого жасмина, у огромного камня, приволоченного сюда древним ледником. И что бы Ирина ни делала — приседала ли к цветам, вскакивала на камень, обнимала ли сосенки — все было на удивление красиво и грациозно. Он подавал ей руку перед прыжком через ручей, и женщина в бело-голубом легком платьице стрекозой перепархивала с бережка на бережок. А один раз даже удалось — вполне уместно — приобнять ее за тонкий стан, туго перехваченный ситцем. Подол платья был срезан косо, так что открывал колени спереди, а сзади закрывал ноги ниже колен. В этом тоже была своя тонкая волнующая игра…

Больше всего в той прогулке Сергею понравилось даже не то, как Ирина изящно и легко позировала ему, а то, как она с интересом расспрашивала о его жизни. И он рассказывал ей все-все как на духу: про свое детство, прошедшее в трех городах — в Сталинграде, Москве и Архангельске. Про то, как выбрал себе совсем не воинственную профессию охотника за редкими таежными растениями, начитавшись про Дерсу Узала. И потому поступил в сельхозинститут. Готов был поступать в аспирантуру по кафедре лекарственных растений и даже снаряжал студенческую экспедицию в забайкальскую тайгу искать жень-шень и другие драгоценные травы. Но тут пришла повестка в армию. В военкомате порадовались его правам на вождение трактора (Сергей получил их на третьем курсе на кафедре механизации сельского хозяйства) и тут же определили его в танкисты. После «учебки» сержант Лобов был направлен в танковый полк, а полк зимой 1939 года загремел на Карельский перешеек — воевать с финнами.

— А где ты научился фотографировать? — спросила Ирина, рассматривая его «лейку».

— Еще в Доме пионеров. У нас фотокружок вел старый мастер, который еще Русско-японскую войну снимал — Ксаверий Леонидович. Собственно, он не столько азам научил, сколько увлек фотографией, как искусством. Он говорил: первый фотоснимок на Земле сделал Иисус Христос. Потому что, когда его вели на казнь, некая сердобольная женщина по имени Вероника подала ему платок — утереть пот со лба. И когда он приложил платок к лицу, на ткани остался его лик. Этот платок и есть первая фотография, то есть светописная картина. И до сих пор он почитается как Спас Нерукотворный… Ну, за такие истории нашего деда Ксаву, как мы его звали, отлучили однажды от Дома пионеров. Но я ходил к нему домой показывать свои снимки, и он очень мудро их разбирал и оценивал. Лучшего учителя у меня никогда не было.

— А как же ты в редакцию из танкистов попал? — Ирина прицелилась в Сергея «лейкой», смешно сощурив левый глаз.

— О, это целая история!

Сергей не стал рассказывать, как в самые лютые январские морозы загремел он в особый отдел дивизии. Возможно, именно этот казус, когда полковой особист выведал, что механик-водитель Т-26 сержант Лобов прячет под сиденьем фотоаппарат, и спас Сергея если не от смерти от лютого холода, то уж от серьезного обморожения — точно. Особист выдернул его прямо с исходной позиции, где танкисты должны были скоротать морозную ночь. Допрашивал он его в старой двухэтажной даче, выстроенной кем-то из петербуржцев еще в дореволюционные времена. На даче, как в сказке про теремок, размещался штаб дивизии, политорганы и особый отдел — в тесноте, да не в обиде, а главное — в тепле: все три печки в деревянном доме, включая и кухонную плиту, были жарко натоплены. И как ни робел Сергей строгого допроса, все же от души наслаждался блаженным теплом.

— Кому и с какой целью вы передавали свои снимки? Что фотографировали? Каких должностных лиц — конкретно?

Сергей честно отвечал на все эти подковыристые вопросы. Допрос был прерван телефонным звонком. Чекист отложил протокол и велел конвоиру отвести «врага народа» в кутузку. Кутузка размещалась здесь же, в доме, в каморке под лестницей, где раньше держали веники, швабры, ведра. Вот в ней-то, усевшись на пол (прилечь, хотя бы по диагонали, не позволяла длина клетухи), Лобов и скоротал ночь, ту самую, которая стоила жизни не одному десятку замерзших насмерть однополчан. А утром, не дав ни умыться, ни глотка воды, его снова отвели в комнатку особиста. На сей раз кроме чекиста там присутствовал высокий командир-пехотинец со «шпалами» подполковника. Сергей не на шутку струхнул: вон какие птицы заинтересовались его делом! Подполковник внимательно перебирал стопку фотографий, изъятых из лобовского вещмешка.

— Неплохо! Очень даже неплохо снято, — комментировал он снимки. Потом вдруг спросил: — А пойдешь ко мне в газету работать?

Сергей посчитал вопрос тонкой издевкой и неопределенно пожал плечами.

— Хлеб у меня отбиваете, Андрей Никитич? — усмехнулся особист.

— Да отдай ты мне его! У меня дыра в штатном расписании, снимать некому. А тут готовый фоторепортер. За мной бутылка! Хоть сейчас выставлю. А?! — потянулся к портфелю подполковник. Только тут Сергей заметил на рукаве газетчика золотистую звезду политсостава. Старший батальонный комиссар.

— Ладно, Андрей Никитич, только из уважения к вам и по старой дружбе, — разорвал листок недописанного протокола особист. — И под вашу ответственность!

Так Сергей познакомился с главным редактором газеты «Красноармейская правда», старшим батальонным комиссаром Макеевым, который приехал в их дивизию описывать финскую войну. Первым делом новый начальник Лобова спросил, завтракал ли он, и, получив отрицательный ответ, направил его в столовую:

— Порубай пока, а я тут твой перевод оформлю.

Через час Макеев вернулся с нужными бумагами.

— Все в порядке. Забирай свою фотокамеру и поедешь со мной.

Три дня они ездили на попутных машинах — иногда на легковых, чаще на грузовиках — по лесным дорогам, посещая то артиллеристов, то танкистов, то летчиков. Сергей старательно снимал. Фотопленки ему подкинули летчики-разведчики. А потом, когда командировка у главного редактора закончилась, уехали из Ленинграда в Минск. Снимки получились как на подбор. Сергей был очень рад, что не подвел своего спасителя. И вскоре был направлен на краткосрочные курсы политруков, чтобы получить новое звание. С сержантскими «треугольничками» работать в войсках было несподручно. Слишком много командиров могли вмешаться в работу фотокорреспондента.

— …Итак, подведем итог! — Голос главного редактора вернул Сергея в редакционный зал. — Всем отделам, а не только отделу пропаганды, перестроить свою работу в духе «Заявления ТАСС». Решительно разоблачать паникерские слухи и провокационные толки! Разоблачать подобные настроения не только на страницах газеты, но и в разговорах, в личном общении с бойцами и командирами, с гражданскими людьми. Именно они в первую очередь подвержены всевозможным инсинуациям. Это касается всех, в том числе и наших мастеров фоторепортажа!

Макеев выразительно посмотрел на Сергея, который по-прежнему не сводил глаз с Ирининых волос.

После «летучки» главный редактор кивнул Сергею: зайди ко мне!

У Лобова заныло сердце: «неужели Пружаны? Неужели тот тип дозвонился до главного?»

В минувший вторник Лобов ездил в командировку в небольшой городок, где стояла танковая дивизия. Отсняв вполне удачный репортаж об учебе механиков-водителей, Сергей выкроил время побывать в старинном парке с небольшим дворцом — Палациком. Вечернее солнце красиво его подсвечивало, и Сергей нашел хороший ракурс. Для этого пришлось встать на колено. И когда он щелкнул затвором, сзади раздался властный голос:

— Товарищ младший политрук!

Сергей обернулся: в пяти шагах от него стоял коренастый чернявый полковой комиссар.

— Ко мне!

Сергей поднялся с колена, поправил пилотку, рубанул шаг и четко представился:

— Фотокорреспондент «Красноармейской правды» младший политрук Лобов!

Упоминание главной окружной газеты несколько сбило спесь с полкового комиссара, но острые глаза его сердито сверлили Сергея.

— Хоть вы и фото-коррэспон-дент, но обязаны блюсти честь советского человека, а тем более политработника! Что это за низкопоклонство перед шляхетско-панской культурой?! Стоять на коленях перед магнатским дворцом?!

— Товарищ полковой комиссар, я снимал с низкого ракурса.

— Вы бы еще раком встали! Ракурс… Вам что в редакции выдали казенную пленку, чтобы вы эту буржуазную похабень снимали?! Казенный материал на что переводите?

Сергей благоразумно молчал. Этот странный начальник просто накачивал себя гневом, и ожидать от него можно было всего, чего угодно. Не хватало еще на гауптвахту угодить!

— Передайте вашему главному редактору, что вам сделал замечание секретарь дивизионной парткомиссии полковой комиссар Елфимов.

— Есть передать! — Сергей вскинул ладонь к пилотке. — Разрешите идти?

— Идите!

На том все и кончилось. Но если секретарь парткомиссии и в самом деле дозвонился до Макеева, чтобы удостовериться в выполнении своего приказания? Ведь мог, гад, так все преподнести, что и не поздоровится!

— Андрей Никитич! — с глазу на глаз главный редактор позволял называть себя по имени-отчеству. — Я не успел вам доложить. Я в Пружанах получил замечание от полкового комиссара.

— За что?

Сергей рассказал. Макеев хмыкнул, покрутил головой:

— Вот уж точно, дураков не сеют, не пашут… Забудь. Надо бы тебе завтра в Брест смотаться. Подснять, как в 42-й дивизии проводят воскресный досуг. Отрази спорт, художественную самодеятельность… И прямиком обратно. В понедельник, чтоб как штык был — ставлю твой репортаж в номер.

— Есть… — помрачнел Сергей. На воскресенье он уже договорился с Ириной на новую съемку, да еще какую — выбраться на Свислочь и покрасоваться на речном пляже в купальнике. Она любила фотографироваться, она вошла во вкус, она назначила Сергея своим «придворным портретистом». И вот теперь такой облом!

Он поспешил в машбюро с огорчительной новостью.

— А уручьевские снимки ты уже сделал? — спросила Ирина, ничуть не расстраиваясь.

— Сегодня дома допечатаю. Хотел тебе завтра передать.

— Во сколько твой поезд?

— В двенадцать десять.

— Забрось мне утром домой.

Ирина напечатала на чистой, только что вложенной страничке свой адрес, хотя Сергей и без того знал, где она живет.

— А муж не удивится?

— Муж в Бресте. И вообще это не твоя забота. Успеешь к завтрему? Я с оказией маме отошлю.

— Ну, конечно, успею! — повеселел Сергей. Увидеть возлюбленную в родных стенах — о таком он даже и не мечтал!

Весь вечер он печатал в своей домашней лаборатории, выгороженной в чулане. Сергей снимал комнату в деревянном доме у вдовы, бабы Ядзи в Шабанах — на окраине Минска. И добрая хозяйка без колебаний, а главное, без доплаты, отвела хорошему — непьющему и некурящему — постояльцу просторный чулан, лишь отчасти заполненный всякой рухлядью. Оконце пришлось затемнить. Щелястую дверь Сергей оклеил изнутри черной бумагой. Увеличитель очень удобно встал на чугунную станину швейной машинки. А на широкой полке прекрасно поместились ванночки-кюветы с растворами… В углу повесил красный фонарь, и принес бадью с водой для промывания отпечатков. Хозяйка смотрела на все эти приготовления, как на некое чародейство, особенно когда Сергей достал из чемодана, где размешалась его походная лаборатория, аптечные весы и стал отмерять порошки для проявителя.

— Ой, ну как есть дед-ворожей! — восхищенно всплескивала она руками. Еще больше удивилась старушка, когда из белого листа фотобумаги, опущенного в бурую жидкость, стали медленно проступать черты красивого девичьего лица…

* * *

Он бежал по перрону, надеясь догнать хвостовой вагон уходящего поезда. Это был последний поезд на Брест и надо было догнать его во что бы то ни стало! За ним топал, яростно сопя и пыхтя, толстяк с петлицами техника-интенданта 1-го ранга. Он тоже опаздывал, но Лобову не было до него никакого дела. И шансов догнать поезд у толстяка, судя по его одышке, не было. Сергей неплохо бегал еще в институте, призы брал, и здесь — еще вот-вот, и вцепится в главный приз: вагонные поручни. Он готов был даже вскочить на буфера и ехать до Столбцов, стоя на зыбком грохочущем железе. Но судьба улыбнулась, и он уже в самом конце перрона впрыгнул на подножку вагона. Победно оглянулся — толстяк из последних сил нагонял последние метры. Сергей протянул ему руку и принял небольшой, но увесистый чемоданчик, а вслед за чемоданчиком втянул и интенданта, припомнив строчку Чуковского: «Нелегкая это работа — из болота тащить бегемота». «Бегемот» благодарно улыбнулся, стирая клетчатым носовым платком крупные капли пота.

— Ох, давно так не бегал!..

Они устроились в полупустом купе. Толстяк протянул ладонь и представился:

— Куроедов. Михаил. Можно Миша.

Сергей тоже назвался. Ему совсем не улыбалось заводить с толстяком досужие дорожные беседы, хотелось побыть наедине, пережить то, что случилось сегодня утром. О, если бы толстяк знал, что пережил Сергей всего лишь час назад! Но он никогда об этом не узнает, как не узнает и весь остальной мир! Ему и самому еще в это не верилось…

Утром — к назначенному часу — он позвонил в дверь Ирины. По его раскладу получалось так — полчаса на рассматривание фотографий и чашку чая, а потом он прекрасно успевал на свой полуденный поезд. Но все планы переворошил и спутал вихрь, который они с Ириной сами накликали. Ей очень понравились снимки, она долго перебирала их, разглядывая с легкой полуулыбкой.

— Спасибо тебе, Данило-мастер! Какую же награду ты себе просишь?

— Всего ничего, — в тон «Хозяйке Медной горы» прищурился Сергей. — По полпоцелуя за каждый снимок!

— А как это — полпоцелуя?

— Поцелуй в щечку — это и есть половинка поцелуя.

Ирина встала и подставила щеку. Сергей с чудовищным сердцебиением прикоснулся к ней губами, затем еще раз — поближе к ее губам, затем поцеловал ее в уголок губ.

Поцелуй вышел робким и сухим. Зато следующий…

Влажным и жарким — пьянящим, головокружительным…

Ирина не протестовала, и четвертый поцелуй вышел самым настоящим поцелуем. Она не просто не отвела своих губ, а ответила так, как будто они уже объяснились в любви и уже сказали друг другу «да»… И руки их объяснились по-своему и обвились сильно и цепко, и тела прильнули так, будто и они давно уже были в сговоре. И все вдруг завертелось и закружилось, и мир поплыл, задрожал в мареве страсти. После такого поцелуя руки сами собой приподняли легкое тело Ирины и прижали ее всю — к груди, к лицу, к сердцу…

Как же оно так получилось-то все?..

* * *

За вагонным окном проносились сосновые леса, красноватые сами по себе да еще позлащенные закатным солнцем, полосы полей, с собранными посередке грудами ледниковых каменьев, зеленые кущи хуторков да островерхие колокольни костелов…

Гимнастерка от бега промокла на спине. Сергей расстегнул ворот, снял портупею с увесистой кобурой нагана. После того как под Гродно погиб корреспондент Величко, главный редактор вменил всем, кто едет в западные области ОЗВО, брать с собой табельное оружие — наганы. Кто убил Величко, так и не установили: в него выстрелили почти в упор, когда он остановился в Индурах спросить дорогу, вылез из штабной «эмки» и подошел к трем местным как бы мужичкам. Возможно, бандиты решили, что это большой начальник. У капитана Андрея Величко остались двое малолетних сирот и вдова Людмила, работавшая в отделе писем редакции.

Техник-интендант — он оказался финансистом-контролером — извлек из черного фибрового чемоданчика огурцы, помидоры, спичечный коробок с солью и торжественно развернул промасленный пергамент с вареной курицей.

— Вот приходится оправдывать свою фамилию! — широким жестом пригласил он к трапезе. — Жена в дорогу снарядила. И даже с собой налила.

На свет из чемоданчика явилась стеклянная баклага, обшитая сукном и два алюминиевых стаканчика. Только тут Сергей ощутил, что за весь день во рту не было ни крошки. Он вспомнил про бутерброды с чайной колбасой и сыром, которые успел сделать утром в дорогу, и дополнил стол своей снедью. За едой выяснилось, что Миша-Михаил едет в ту же 42-ю стрелковую дивизию, что и Сергей — проверять дивизионную финслужбу, и что через неделю они уезжают с женой в Сочи, если, конечно, не отменят отпуска.

В Брест поезд прибыл поздним вечером. На вокзальной площади Куроедов взял извозчика и пригласил в пролетку своего спутника.

— В крепость! — распорядился он, и кучер в обмятой польской фуражке-рогатувке пустил вороного жеребца резвой рысью на въезд в Каштановую аллею. Коляска покатилась мимо старинного парка, по шоссейке, обсаженной каштанами, тополями и липами к белым крепостным воротам. Приземистые и массивные, они строго смотрели своими узкими бойницами и походили на бойца с нахлобученным капюшоном — земляной насыпью поверх перекрытия, насыпь эта, густо заросшая травой, плавно переходила в крутые валы, которые обрываясь в заполненные водой рвы, казались еще выше, чем были на самом деле. Сергей не раз бывал в крепости и знал, что это только внешний обвод крепостной территории — Кобринского укрепления — что за воротами, куда извозчика не пропустят, полукилометровая дорога приведет к другим воротам — Трехарочным — за которыми, собственно, и начиналась цитадель — обрамленная сплошным кольцом двухэтажных краснокирпичных казарм. Именно там расквартирован тот полк, в котором завтра придется вести съемку и в котором возглавлял физподготовку капитан Суровцев. Вот уж с кем Сергею сейчас не хотелось встречаться!

Дежурный по КПП лейтенант-артиллерист проверил документы.

— Сами найдете или провожатого дать? — спросил он припозднившихся визитеров.

— Сами найдем! — заверил его Лобов.

— Ну, тогда скатеркой путь! — зевнул лейтенант, проведший, судя по темным кругам под глазами, бурную ночь накануне дежурства.

Они шли по дороге цитадели. По правую руку стояли коновязи артиллерийских лошадей, пушечные парки, ряды новеньких грузовиков. «Ого! Мощь-то какая!» — невольно восхитился Сергей, оглядывая становище военной техники.

Лобов бывал в Крепости раз пять. Ему очень нравились и здешние строения — форты, казематы, казармы — отмеченные печатью добротной фортификационной архитектуры. А больше всего нравилось то, что здесь росло множество редких трав и растений — как в хорошем ботаническом саду. И все эти цветки, листья, соцветия так живо напоминали ему студенческие полевые экспедиции, охоту за драгоценными кореньями, веру в русский женьшень… «Странная вещь — судьба! — размышлял он, поглядывая по сторонам. — Сначала из ботаника она сделала фотографа, потом из фотографа — танкиста, а из танкиста — газетчика…»

Они поспели к разводу караулов. Духовой оркестр играл марш-развод. Караулы, печатая шаг, уходили с плаца по объектам.

В штабе полка, располагавшегося у Тереспольских ворот, Лобова встретил дежурный политработник, такой же, как и он, младший политрук — чернявый крепыш с карими глазами. На его гимнастерке сиял кимовский значок, прикрепленный для красоты на розетку из кумача.

— А мы вас ждали к обеду! — заговорил он с сильным армянским акцентом. — Я распорядился расход вам оставить. Идемте, пока столовую не закрыли.

— Дела задержали в Минске…

О, знал бы этот комсомолец, какие дела задержали его в Минске! Но и он никогда об этом не узнает!

Они прошли в командирскую столовую, и дежурный по кухне принес миску подогретого борща и миску гречневой каши с отварной треской. Сергею показалось, что вкуснее этой еды нет ничего на свете. Самвел, так звали хлебосольного политрука, помощника по комсомольской работе, тоже сел за стол.

— Вы так аппетитно рубаете, что и мне захотелось!

Дежурный по кухне принес еще одну миску и два стакана холодного компота.

— Что там у вас в Минске слышно? — спросил Самвел.

Сергей невесело усмехнулся:

— Слышно — это у вас: как немцы к границе сползаются. А у нас в Минске — Договор о дружбе и ненападении.

И вспомнив наставления главного редактора, добавил официальным тоном:

— Пока договор не разорван, они вряд ли нападут.

— Ну да, конечно, — неуверенно поддакнул комсомолец. На особую откровенность товарища из окружной инстанции рассчитывать не приходилось.

Вообще-то, в войсках любили фотокорреспондентов. Вреда от них никакого — не начальство и не инспекторы — а польза налицо: если повезет, то и в газету попадешь, и так по дружбе снимки сделает.

На ночлег Лобова разместили вместе с прибывшим финансистом в гостевой комнатке, в которой стояли две двухъярусные железные койки, две тумбочки и два табурета. Нижние места были свободны, и Сергей с Куроедовым расположились с полным комфортом. На одной из тумбочек стояла стеклянная банка с веточками жасмина.

— Эх, до чего ж я жасмин люблю! — восхитился финансист.

— А это не жасмин, — усмехнулся Лобов.

— Как это «не жасмин», когда он у нас в деревне на каждом углу рос! — возмутился техник-интендант 1-го ранга.

— Так и не жасмин! — стоял на своем Сергей. — Это мы все по ошибке называем чубушник жасмином. У настоящего жасмина нет такого аромата. Это вечнозеленый кустарник. А благоухает именно чубушник, кустарник из семейства гортензиевых. По-латыни — филадельфус, что значит «братолюб».

— Ух ты! — опешил Куроедов. — Ну, вы, газетчики, все знаете!

Белые цветки наполняли кирпичную каморку сладковато-щемящим ароматом. И перед глазами Сергея сразу же встало лицо Ирины, прекрасное в своей любовной муке… Неужели все это было на самом деле? И всего лишь нынешним утром?

И что теперь дальше? Ирина сказала важную вещь: что с нынешнего дня она свободна. Они договорились с мужем, что не будут разводиться до тех пор, пока он не получит звание капитана, чтобы не портить ему карьеру. «Он, в принципе, хороший человек, — говорила она, невесело усмехаясь, — но он создан для другой женщины, и, похоже, он ее уже нашел». Сергей не стал вникать в суть их отношений, но для себя решил, что если Ирина и в самом деле станет свободной, он, конечно же, попросит ее попытать счастье еще раз — вместе с ним. Он был уверен, что у них все получится. Ведь он будет носить такую жену, как Ирина, на руках, сдувать с нее пылинки, а главное — фотографировать в любой момент, когда заблагорассудится, когда позовет его к этому счастливым толчком сердце…

Отбой по случаю субботы был на час позже. Да и ложиться спать, несмотря на дорожную усталость, не хотелось. Сергей решил пройтись, подышать свежим воздухом на сон грядущий, а заодно поснимать что-нибудь, пока еще не стемнело. Он присел на койку, наматывая на кассетную катушку новый рулончик высокочувствительной пленки. Завтрашняя съемка казалась предельно простой и ясной. Надо будет побыстрее отснять спортсменов, самодеятельных артистов, киномеханика, библиотекаря и возвращаться обеденным поездом в Минск, где его ждала к ужину — как сладко об этом подумать! — Ирина.

Сосед-финансист, стащил, кряхтя, сапог наполовину и задумался:

— Пойти, что ли, прогуляться? Не желаете, товарищ фотограф?

— Да вот я и собираюсь, — ответил Сергей, заканчивая перемотку. — Может быть, сниму что-нибудь интересное…

Куроедов снова взялся за сапог — натянул его с тем же натужным кряхтением, с каким и снимал. Они вышли в казарменный коридор, длинный и сводчатый, как вокзальный портал.

Красноармейская молодежь по случаю субботней поблажки весело дурачилась на своих многоярусных нарах. Самые верхние этажи — третьи и четвертые — пустовали, поскольку три батальона были выведены в поле; а на нижних кто-то пел протодьяконским басом шуточную солдатскую молитву, которую Лобов и сам не раз распевал перед отбоем в сержантской учебке:

Откуда-то доносился приглушенный звук гармошки и негромкое пенье. Подошли к каптерке, которая соседствовала с ружейной комнатой и в которой пожилой старшина с запорожскими усами и два сержанта-сверхсрочника отмечали чей-то день рождения. Старшина перебирал планки гармони и тянул глуховатым баритоном:

— Смотри, старшина, накличешь еще… — вздохнул Куроедов. — Давай что-нибудь повеселее!

— Маруся, раз-два-три, калына! — тут же откликнулся именинник: — Товарищ старший лейтенант, сидайте з намы!

Куроедов остался со сверхсрочниками, и Сергей был тому рад: хотелось побыть наедине. После ошеломительного свидания с Ириной будущая его жизнь могла резко измениться. Было о чем подумать…

Он вышел через высокие Тереспольские ворота на берег Буга. Быстрые воды реки громко журчали, обтекая опоры моста, ведущего на Пограничный остров. В ушах еще звучала старинная казачья песня, которую пел старшина-запорожец: «Ще кони воду с Буга нэ пылы… Ийде война, ийде война…» В самом деле, не напророчил бы… Вон она война, совсем рядом — за Буг-рекою скрывалось половина германского вермахта. Сколько орудий и сколько биноклей смотрят сейчас в сторону Бреста? Представил и зябко передернул плечами. Ночью всегда все кажется зловещим, не то что при свете дня. Нет, нет, войны, конечно же, не будет. По крайней мере, нынешним летом. Гитлер не такой дурак, чтобы воевать на два фронта. Пока не покончит с Англией или пока не втянется с ней в затяжную войну, здесь будет тихо. Но почему тогда все говорят об угрожающем скоплении немецких войск на том берегу Буга? Главный редактор, Андрей Никитич, весьма убедительно объяснял ситуацию: Гитлер выводит свои войска в зону, не досягаемую для английской авиации. Все это второй эшелон для вторжения на британские острова. Неприятное соседство, но что поделаешь? К тому же и у нас здесь войск немеряно, и Гитлер это знает. Попробуй, сунься! Уж кто-кто, а Сергей, исколесив всю Белоруссию, весь ЗОВО видел, сколько войск, городков, аэродромов, артиллерийских и танковых парков размещается и под Гродно, и под Белостоком, и под Брестом.

Ночная речная вода вкрадчиво журчала, неся свои потоки в неблизкий еще Нарев, а потом и в Вислу. Эх, Буг-река!.. Буг — по-польски «Бог». Бог-река. Нет на земле больше рек с таким грозным и величественным названием.

А скажи-ка, Бог-река, как потечет теперь жизнь Сергея Лобова?

В свои двадцать пять лет Сергей еще ни разу не задумывался толком о женитьбе, о семейной жизни. Да и некогда было: то институт, то армия, то финская война, то совершенно новая редакционная работа… И вот Ирина обняла его сегодня утром и заслонила весь его горизонт, затмила весь его мир — красивая, нежная, страстная! И ждет его воскресным вечером и будет ждать его всегда, если они породнятся как муж с женой.

Согласится ли она выйти за него замуж? А если снова наладятся отношения с Суровцевым? Ну, хорошо — поженились, а какой она дальше будет, эта семейная жизнь? А, чего тут гадать? Конечно, она будет восхитительно счастливой, ибо быть рядом с Ириной, любоваться ею, обнимать, вдыхать ее запах — это уже счастье. Но жить где? У бабы Ядзи? Квартира в Уручье служебная и после развода она наверняка останется за капитаном Суровцевым. А и шут с ней! Поначалу будем снимать, а там, может быть, и от редакции дадут. Только как к их браку отнесутся в редакции? Скажет чей-нибудь злой язык: «Развели тут, понимаешь, семейственность в идеологическом органе!» А то еще что-нибудь похуже пришьют — моральное разложение, политрук разбил крепкую семью советского командира. А, и пусть говорят! Все пересуды рано или поздно стихнут.

А кого на свадьбу пригласить?

Стоп-стоп, товарищ младший политрук! Что-то вас в заоблачные выси унесло. Еще совершенно неизвестно, как отнесется Ирина к предложению руки и сердца. Она ведь серьезная женщина, умница, да и к тому же постарше Сергея на два года… Впрочем, женщины всегда умнее мужчин в таких делах.

Будь, как будет! Главное, чтобы она была рядом, главное, что сегодняшнее утро наверняка повторится послезавтра!

От этой мысли радостно колотилось сердце… Идти в казарму совсем не хотелось. Разве что в город сходить? Пожалуй… До парка 1 Мая быстрым шагом можно было добраться за двадцать минут. Лобов отметился у дежурного по КПП в Северных воротах и вышел на Каштановую улицу. Будоражащие звуки духового оркестра, игравшего в парке, доносились к высоким валам крепости. «Эх, покружиться бы сейчас в вальсе с Ириной!..»