Такого похода в истории России еще не было. Это была экспедиция особого историческою назначения. Мы собирали камни, разбросанные после Гражданской войны по трем континентам Камни с именами наших соотечественников, рассеянных по Европе, Африки, Азии... Мы должны были вернуть в Россию хотя бы их имена. И мы это сделали. А камни мы укладывали на восстановленных кладбищах.

Возможно, нам удалось поставить последнюю точку в Гражданской войне, потрясшей Родину в XX веке.

14 ноября 1920 года последний русский корабль под Андреевским флагом ушел из Севастополя. Среди десятков тысяч беженцев на палубе одного из кораблей был только что родившийся младенец, нареченный Ростиславом. Его отец — капитан 2-го ранга Всеволод Дон — командовал одним из кораблей Русской эскадры — канонерской лодкой «Страж». Спустя ровно 90 лет — 25 июля 2010 года — в Севастополь вошел океанский лайнер, на палубе которого стоял очень пожилой человек — тот самый, что уходил новорожденным из Севастополя в ноябре 1920 года, — Ростислав Всеволодович Дон.

Возможно, именно для него и состоялось наше морское паломничество по местам русского рассеяния. Возможно, весь этот символический поход был предпринят именно для того, чтобы этот человек вернулся на тот берег, на котором он родился и тут же вынужден был с ним расстаться. Ибо так распорядились небесные силы, не иначе! В его жизни замкнулся огромный — 90-летний круг! Но все вернулось на круги своя не только для него одного... Слава Богу — для всех потомков русских изгнанников, находившихся на борту «Одиссея», для всех участников этого небывалого морского паломничества, для всех нас, кому дорога Россия и ее гордая и горькая история.

Как и положено начинать каждое серьезное дело с молитвы, так и мы перед тем, как отправиться в морской поход, собрались на общую молитву в старинном Донском монастыре. Основан он был в 1591 году на месте расположения русского гуляй-города после отражения нападения крымского хана Газы II Гирея. Татары отступили с большими потерями, и это было расценено как великое чудо. В гуляй-городе в дни боев стояла походная церковь в честь преподобного Сергия Радонежского, а в ней находилась Донская икона Божией Матери — по преданию, та самая икона, которой преподобный Сергий благословил великого князя Димитрия Иоанновича на Куликовскую битву.

Место молебна, стартовая точка похода, выбрано не случайно: именно сюда возвращаются сегодня те, кто покинул Родину после лихолетья Гражданской войны — прах генерала Антона Деникина, писателя Ивана Шмелева, философа Ивана Ильина, генерал-лейтенанта Владимира Каппеля... Донское кладбище стало символом загробного возвращения. Но идея нашего похода — символ живого возвращения потомков изгнанников на родину: от чужих берегов через дальние моря к тем причалам, от которых уходили их отцы, матери, деды... И по дороге в Донской монастырь, и обратно в памяти звенела песенная строка, посвященная им — тем кто безвозвратно покинул Россию в 1920 году:

И еще были стихи Арсения Несмелова, написанные так, как будто поэт, погибший в застенках НКВД, мог видеть картину Дмитрию Белюкина «Белая Россия. Исход». А впрочем, Несмелов, в миру поручик Миропольский, видел все это наяву:

14 июля. Венецианская лагуна

Морскую часть нашего паломничества мы начали из Венеции — так выпал жребий. Венеция так Венеция — здесь тоже немало русских могил на кладбище Сен-Микеле. Погребены на русском участке и композитор Игорь Стравинский, и Сергей Дягилев, и особы княжеского рода Трубецких, один из представителей которого Александр Александрович Трубецкой находился в составе нашей гостевой группы. Важнее была не точка отправления, а курс, которым мы должны были выйти. Курс же был выбран самый верный — в Бизерту. Туда, куда ушел 90 лет Черноморский флот, туда, где много лет стояла Русская эскадра и где чуть-чуть не дождалась нас ее последняя частица, хранительница ее памяти — Анастасия Александровна Ширинская. Она скончалась в декабре 2009 года.

Из воздушной гавани скоростные катера доставили нас в гавань морскую. Маршрут их пролегал сначала по каналу, выгороженному в лагуне, а затем через главную водную магистраль города. На каждом катере был свой гид, и он пытался рассказать нам за время недолгою пути о том, что такое Венеция и какое место в истории Европы она занимает. Все это было интересно, но так хотелось хоть часок побродить по ее улицам-каналам, горбатым мостикам, площадям. Однако с первых же часов нашего похода мы поняли, что мы не туристы, у нас своя миссия и нас ждет корабль, поход, наше небывалое еще паломничество...

Венеция — воистину жемчужина Средиземноморья. А ведь и она, почти как Петербург, встала «средь топи блат». И каких блат — из-под крыла самолета уходили кисейно-ажурные разводья болот и заболоченных озер. Ни дать ни взять — тайбола Ханты-Мансийского края. Многоглазая и большеглазая тундра. Изящнейшее кружево озер и суши. Тончайшая вязь.

Ячеистая структура. Да это же живые клетки живой Земли! Вода и кремний, кремний и вода.. Суперматрица. Структура живой, более того — мыслящей ткани. Нейроны земного мозга! Эдакий болотный Солярис... Как же нежна наша Земля! И в каком же гнилом углу Средиземного моря воздвигли этот редчайший по красоте город! Уж если Достоевский называл Петербург «придуманным городом», то что говорить про Венецию! Она придумана вся неким дерзким сказочником — вот так вот взять и проложить улицы прямо в море...

Глава о Венеции в книге «1000 мест, которые стоит увидеть, прежде чем умрешь» начинается такими словами:

«Ну, вот и она, Венеция! Венеция вашей мечты, соблазнительная, интригующая, сбивающая с толку и опьяняющая, как ни один другой город на земле. Венеция подобна слегка увядшей, некогда прекрасной и могущественной королеве, которая еще способна очаровывать и пленять. Нескончаемый туристический поток заполняет город уже более 100 лет, и это неудивительно; по словам Генри Джеймса, визит в Венецию превращается в вечную любовную историю...»

Венеция — это мини-архипелаг, где по островам размещены были еще со Средних веков все самые опасные и неприятные заведения, вроде лепрозория, тюрьмы, сумасшедшего дома, кладбища. Бывший остров-лепрозорий отдали потом армянской общине. А там, где была психбольница, теперь пятизвездный отель. Вот только кладбище осталось на своем месте. Это единственное место в Венеции, где растут кипарисы — деревья скорби и печали.

Есть в Венеции нечто и от Питера, и от Севастополя, и от Амстердама... Венеция всюду, где в морской воде отражаются окна домов и колоннады дворцов, где через каналы перекинуты горбатые мостики. Венеция, как мера измерения городской красоты: невская Венеция, лондонская малая Венеция, тверская Венеция — Вышний Волочек...

Три кита, на которых зиждется сегодняшняя слава Венеции, — кружева, стекло и маски... Стоп, стоп, стоп! Мы не туристы, и эти подробности не для нас!

Нас ждал у причала корабль. Эго была белая многопалубная океанская мегаяхта, идеально приспособленная для туристических круизов. И назывался теплоход достойно — «Одиссей» — в честь легендарного царя острова Итака, победителя Трои, отважного морского скитальца. Во всяком случае, его имя на Средиземноморье должно было послужить нам своего рода охранной грамотой. Ведь Белое море — как называли его древние греки — весьма благоволило к отважному мореходу. Может, и к нам будет оно милостиво?

Наш «Одиссей», судно румынской постройки, ходит под мальтийским флагом (порт приписки Ла-Валетта), с капитаном-греком и филиппинским экипажем. Сплошная дружба народов. Для меня этот лайнер был воплощением давней — тридцать лет тому назад — мечты о «белом пароходе». Так называли подводники действительно белое госпитальное судно «Кубань», которое доставляло экипажи подводных лодок на межпоходовый отдых в Ялту. В душном жарком отсеке «белый пароход» казался плавучим раем, где было много пресной воды, где были большие удобные каюты, почти ресторанное питание, а главное — женский медперсонал походного госпиталя. Увы, нашему экипажу не выпало тогда такое счастье — сходить на «белом пароходе» в Ялту. И вот теперь та давняя мечта становилась явью, даром, что столь запоздалой...

Когда я вошел в свою каюту — слегка оторопел. Это был номер хорошего европейского отеля, посреди которого простиралось роскошное двуспальное ложе...

Здесь ничего не было из того, что определяло в моем понимании каюту — ни железных переборок, ни круглого иллюминатора, ни суровой морской койки... Огромное зеркало, почти туалетный столик. Батики.

Но самое главное — был собственный выход на балкончик, на котором можно было напрямую — с глазу на глаз — общаться с морем и звездным небом.

Как же прочувствовать здесь ту муку, те лишения, которые претерпевали беженцы двадцатого года на своих раздолбанных пароходах и военных кораблях?

«Одиссей» и хотя бы тот же линкор «Георгий Победоносец» — это полюса роскоши и нищеты, комфорта и военного аскетизма. Но с другой стороны, если алы провозгласили возвращение на родину потомков русских беженцев, то оно, это возвращение, пусть и символическое, должно быть именно таким — роскошным, удобным, уютным. Ведь не должно повторяться то, что было. И их возвращение должно было быть обставлено именно так... Другое дело, что отцы уходили на российских кораблях, а их дети возвращались домой на иностранном лайнере, ибо российский флот был уже угроблен перестройщиками и реформаторами всех мастей.

Вообще-то, я мог представить, что пережили те люди на своих забитых, тесных палубах.

Много лет назад мне пришлось плыть по Байкалу из Северо-Ангарска в Усть-Баргузин на допотопном едва ли не 1920-х годов постройки пароходе «Комсомолец». Я шел палубным пассажиром и потому коротал ночь на штормовом ветру за толстой и горячей дымовой трубой. Таких, как я, было много. Вся палуба была забита людьми, их багажом. Стояла очень холодная ветреная ночь, и я попеременно грел возле трубы то закоченевшую спину, то задубевшее лицо. Старый пароход швыряло нещадно: его круто переваливало с борта на борт, и так же круто вскидывал он нос на волне или уходил им в очередную водяную яму. Укачавшаяся публика лежала вповалку вместе со своими узлами и чемоданами. Все было загажено, как говорят медики, рвотными массами. И самое страшное было в гальюнах, куда надо было входить по щиколотку в блевотине и фекалиях. И все это всплескивалось на очередной встряске судна и норовило угодить на открытые части тела... Наверняка в таких же штормовых условиях перемогали свой беженский путь женщины, дети, старики на врангелевских судах и кораблях.

* * *

Как здорово, когда вокруг не случайные попутчики, а еще и добрые старые друзья, люди, с которыми ты уже не раз бывал и в дальних поездках, и на всевозможных встречах — деловых, дружеских, торжественных.

Вот Михаил Якушев, дипломат и историк, ученый и общественный деятель, вице-президент Фонда. На флоте есть точный аналог его должности: старпом, старший помощник командира. На Якушеве, как на старпоме, лежит вся рутинная организация жизни Фонда, вся исполнительная часть. Он же возглавляет и мозговой центр Фонда, в недрах которого рождаются новые идеи и проекты.

Супруги Чавчавадзе, Елена и Зураб, взяли с собой в поход великолепную подборку документальных фильмов Никиты Михалкова о судьбах русской эмиграциях в разных странах, в разное время.

Владыка Михаил, епископ Женевский и Западноевропейский, природный казак, сын хорунжего Василия Семеновича Донскова. Родился владыка не на русской земле, но сохранил великолепное знание того языка, на котором общались люди Серебряного века. По мирской профессии — врач-хирург. Долго шел к своему пастырскому служению, пока однажды не понял: пора менять скальпель на посох. Мы познакомились с ним в стенах Фонда на Малой Ордынке и сошлись на почве галлиполийской истории. Однажды владыка побывал у меня в гостях. Листая альбом с галлиполийскими фотографиями, он вдруг воскликнул:

— А это мой батюшка!

На снимке была изображена землянка и четверо молодых офицеров стояли и сидели у входа, улыбаясь фотографу. Им был чуть больше двадцати, но за их плечами уже было столько невзгод. И только оптимизм молодости позволял им улыбаться столь радостно, как будто они стояли на крыльце роскошной виллы.

Этот снимок владыка Михаил никогда не видел. Мы были оба потрясены столь неожиданной, но промыслительной встречей. Всего лишь мгновение из жизни отца! Но оно как бы предсказало, осенило наш будущий поход...

А вот Валерий Латынин, сотрудник Фонда, но прежде всего замечательный поэт и знаток казачьей истории, переводчик многих славянских поэтов на русский язык.

Виктор Петраков, замглавы Росохранкультуры, редкий тип чиновника, искренне увлеченного своим делом. Да его и чиновником-то не хочется называть. Историк до мозга костей и со всей страстью поддерживает таких же преданных делу истории людей. Это они — Александр Кибовский и Виктор Петряков — организовали доставку в Россию из южнокорейского города Чемульпо флага с легендарного крейсера «Варяг».

Вся морская Россия с трепетом и благоговением прикоснулась к этим реликвиям.

А художник Дмитрий Белюкин и вовсе оказался соседом! Его каюта — на одной палубе — через переборку.

Еще одно удивительное знакомство: Александр Кибовский, начальник Росохранкультуры, бывший сержант морской пехоты Каспийской флотилии. Написал книгу о морской пехоте. Работая в архивах, нашел неизвестные фото героя моего романа «Одиссея мичмана Д.» и передал их мне. Это как привет из потустороннего мира — вот он я, мичман Домерщиков! Передаю свое фото на память! Право, этой вечерней панихидой мы что-то сдвинули в тонких мирах и стали получать ответные токи!

Подполковник Сергей Нелюбов... Каких только служб в войсках нет — и медицинская, и ветеринарная, и интендантская, жаль, что нет исторической службы. Была бы — Сергей Нелюбов, эксперт Росохранкультуры по оружию, точно бы был генералом от истории. У себя в Калуге на дачном участке он открыл самый настоящий краеведческий музей.

* * *

Как и всякая морская авантюра, наш поход начался с непредвиденного происшествия: решетки заборных отверстий, через которые поступает в систему охлаждения морская вода, оказались забитыми то ли водорослями, то ли пластиковым пакетами или иным мусором, которого, увы, хватает ныне не только в Венецианской лагуне, но и по всему Средиземному морю. Одно слово — экология, экая она, однако, логия... Пока чистили кингстоны системы охлаждения, выход задержали на шесть часов, что ставило под угрозу точность нашего прихода в Бизерту и начало всех расписанных по плану мероприятий. Правда, капитан надеялся наверстать упущенное время на переходе — благо до Бизерты идти было около двух суток. Море не терпит точных сроков и всегда вносит свои поправки в самые продуманные в береговых кабинетах планы.

В салоне «Амбасадор», ставшем походной судовой церковью, а также лекционной аудиторией и конференц-залом, установили картину Дмитрия Белюкина «Белая Россия. Исход». Это полотно — воистину эпическое — стало своего рода эпиграфом нашего похода.

Глядя на это полотно невольно вспоминалась строчки возможно одного из героев этой картины казачьего офицера Николая Туроверова:

Есть ли еще более пронзительные строки о Гражданской войне? Или это откровение «англичанина» Владимира Набокова:

А еще наши совсем недавние современники — Валерий Агафонов: «Отступать дальше некуда. Сзади Японское море. Здесь кончается наша Россия и мы...» И Владимир Волков:

Это позднее осмысление трагедии. О Гражданской войне за годы советской власти написаны сотни стихов и песен, и только в последние два десятилетия о ней стали писать в России не с гордостью победителей, а с горечью и болью.

Не следует забывать, да мы и не забывали, что кроме Крымского исхода был еще и дальневосточный исход 1922— 1923 годов — пусть не такой обширный, но все же: под флагом адмирала Старка ушла целая эскадра разнородных судов с десятью тысячами беженцев на борту... И все повторилось, как в ноябре 1920-го — и шторм, и гибель перегруженного эсминца, и беженский лагерь на острове Тюбаобао... Разве что на том острове не было такой смертности беженцев, как на Лемносе, воистину острове смерти.

В том, дальневосточном, исходе был еще такой потрясающий эпизод: пятеро морских кадет раздобыли крошечный парусно-моторный рыбацкий бот «Рязань» и решили уйти на нем в Америку! В капитаны они выбрали случайно встреченного в порту боцмана Карася. И вместе с ним отправились на 10-тонн ом боте через Тихий океан. И произошло чудо — они дошли до Сан-Франциско, невольно поставив рекорд малотоннажности для трансокеанского рейса. В прибрежной зоне их встретил дозорный миноносец береговой охраны. На корабле решили, что бот перевозит контрабандный спирт, и дали предупредительные выстрелы в воздух.

Если верить легенде, американцы поставили «Рязань» на грузовик и под оркестр прокатили по городу. Поэт русского зарубежья Арсений Несмелов посвятил отважным мореходам поэму «Через океан»:

А еще был северный исход в феврале 1920 года. Тогда из Архангельска уходили, спасаясь от большевистских репрессий, сотни беженцев на ледоколе «Козьма Минин». На счастье архангелогородцев, в порту оказалось три ледокола, два из которых — «Сусанин» и «Канада» — заправлялись углем в 50 верстах от города на особой пристани, а третий, под названием «Минин», — в самом архангельском порту, куда он прибыл с полпути в Мурманск, отозванный радиограммой. После объявленной генералом Миллером эвакуации именно на «Минин» стали направлять раненых и больных из городских лазаретов, а также стихийно прибывших беженцев. Общей эвакуацией руководил штаб контр-адмирала Леонида Леонтьевича Иванова, командующего флотилией Северного Ледовитого океана. Великое множество оперативных вопросов решал известный гидрограф, контр-адмирал Борис Андреевич Вилькицкий.

19 февраля ледокол «Козьма Минин» покинул Архангельск с эвакуированными чинами белой армии Северной области и беженцами, среди которых было немало женщин и детей. А 21 февраля состоялся первый в истории морской бой между ледоколами. Ледокол «Канада» под красным флагом, посланный вдогонку за «Мининым», пытался остановить его в Белом море. Бой окончился безрезультатно (повреждений и потерь суда не имели). 25 февраля «Минин» пришел в норвежский порт Гаммерфест.

Уходили с Балтики и Кронштадта, и по льду Финского залива из Питера. И все эти потоки сливались в один великий русский Исход...

15 июля. Адриатическое море

От Венеции ушли на 196 миль. До Бизерты осталось 786 миль. Глубина под килем — 240 метров. Идем вдоль заднего «шва» апеннинского «сапога» курсом на чистый зюйд. Труба размером с небольшую фараонскую пирамиду дымила, как хороший вулкан. Красивый теплоход, и расходимся мы то и дело с такими же белыми красавцами, идущими в Венецию и в Хорватию.

Как странно видеть Средиземное море с палубы прогулочного лайнера! Оно всегда было для меня военным морем. Пять предыдущих походов сюда были сделаны на подводных лодках, авианосце, тральщике, учебном корабле, крейсере... И вдруг — безмятежная лазурь и навстречу только мирные — торговые и пассажирские суда. Никаких тебе позиций, рубежей противолодочной обороны, патрульных самолетов и натовских кораблей, хотя все они конечно здесь есть, только резко снизили свою активность, поскольку в Средиземном море уже больше нет нашей Средиземноморской — 5-й оперативной эскадры, как нет ни одного корабля под Андреевским флагом.

Итак, «Одиссей» — еще один в дополнение к тем кораблям, которые я считаю знаковыми в своей морской жизни:

крейсера «Александр Невский» и «Жданов», авианосец «Киев», подводная лодка Б-409, госпитальное судно «Свирь», морской тральщик «Адмирал Першин», большой противолодочный корабль «Адмирал Нахимов»...

Это мой шестой поход в Средиземном море.

1. 1974 год — крейсер «Жданов», БПК «Адмирал Нахимов», тральщик «Адмирал Першин», водолей «Абакан» (Пятая эскадра).

2. 1976 год — подводная лодка Б-409 (Пятая эскадра).

3. 1977 год — учебный корабль «Смольный».

4. 1977—1978 годы — тяжелый авианесущий крейсер «Киев».

5. 2009 год — транспорт «Каледония».

6. 2010 год — нынешний поход на мегаяхте «Одиссей».

* * *

Лайнер живет жизнью большого плавучего отеля. Море здесь только фон жизни, но никак не сама жизнь. Сама жизнь начинается с утреннего молебна и проходит в разных залах, где собираются по тематическому плану наши походники. Все дни обещают быть заполненными встречами, беседами, докладами, диспутами, концертами... Никакой праздной пассажирской жизни. Мы не туристы. У нас здесь серьезные дела: разобраться, наконец, с Гражданской войной, дать ей свою оценку.

Объединение, выяснение позиций и взглядов происходило не просто и не всегда. Вода и масло перемешивались с трудом. На нас смотрели, как на счастливцев, которым повезло родиться и вырасти у себя на родине, которую им не пришлось покидать. И которые — хотели они того или нет — являются правонаследниками большевистского режима, советской власти. Мы пытались разъединить эти понятия: «большевистский режим» — это одно, а «советская власть» — нечто другое. Мы не отметали ее напрочь, признавая за ней известные достижения... «Все достижения советской власти, — слышали в ответ, — зиждутся на неприемлемом основании: на лагерях ГУЛАГа, на скелетах сотен тысяч репрессированных жертв, на произволе НКВД, Смерша, штрафбатах...»

Долго толковали с князем Александром Александровичем Трубецким о русской гвардии. Он сын гвардейца, и я сын гвардейца. Отец очень гордился тем, что был удостоен знака «Гвардия» в числе первых бойцов — осенью 1941 года, после жестоких боев под Ельней. Там Красная Армия, почти все лето откатывавшаяся на восток, впервые остановила немецкие войска, заставила их перейти к обороне, а потом и вовсе освободила Ельню. Те бои по своему значению историки приравнивают к Бородинскому сражению. 107-я стрелковая дивизия, сформированная на Алтае из сибиряков, стала 5-й гвардейской. Едва я об этом заговорил, как Трубецкой категорически замахал рукой:

— Нет, нет, нет! Ни о какой преемственности речи быть не может. Императорская гвардия — это одно, советская — совсем другое!

— Но ведь по смыслу понятия «гвардия» — защита — это же одно и то же!

— По смыслу слова — да. А по исторической сути — нет!

— Но кровь! Кровь, пролитая за родную землю, а не за политический режим или государственную систему, именно солдатская кровь и роднит обе гвардии — императорскую и советскую.

Мы долго спорили. Мне было обидно, что такой интересный, обаятельный человек не может меня понять, что мы стоим по разные стороны некой невидимой разделяющей нас черты. Неужели мы по-прежнему — из разных миров? Ну, да — князь. Потомок одного из древнейших дворянских родов России. Ну да и мы не лыком шиты. Я — представитель старинной атаманской казачьей фамилии. И жизнь у моего собеседника протекала вовсе не в княжеских покоях и великосветском комфорте: рабочий, а потом инженер-судостроитель, великолепный сварщик, замечательно играет на балалайке... Но вот поди ж ты — так трудно прийти к общему знаменателю.

В запале спора Трубецкой сказанул:

— Самое великое достижение Советскою Союза, что он развалился без Гражданской войны.

— Возможно... Но как быть со знаменем на рейхстаге и прорывом в космос? Да, за ценой не постояли, это иная плоскость, но ведь это такие же исторические факты, как и бескровный развал Союза. А впрочем, бескровный ли? Скорее малокровный — сколько крови пролилось в той Чечне, в Таджикистане, в Абхазии и Южной Осетии? Этой кровью сочились да и сейчас еще сочатся трещины разлома СССР. Конечно, могло быть хуже.

Спорили, спорили, и вдруг ясно ощутил: мы — из разных Россий.

Молча слушал наши диспуты и Ростислав Дон — самый пожилой участник морского похода. Его отец, офицер императорского флота, был из «мессинского выпуска» — так называли офицеров, выпущенных из Морского корпуса в 1908 году, гардемаринами участвовавшими в спасении жителей Мессины, пострадавших от сильного землетрясения. Служил Всеволод Павлович на эскадренном броненосце «Цесаревич», в годы Первой мировой был назначен старшим штурманом на линкоре «Гангут». А в 1919 году перебрался с красной Балтики на белый черноморский флот. В чине капитана 2-го ранга командовал канонерской лодкой «Страж». Ходил на ней не раз в боевые походы и в Черном, и в Азовском морях. 2 августа 1920 года корабль Всеволода Дона обеспечивал в составе сил 2-го дивизиона высадку десанта у станицы Приморско-Ахтарской. За этот поход «Стражу» приказом главнокомандующего Белой армией генерала Врангеля был пожалован Николаевский вымпел.

Капитан 2-го ранга Дон увел свой «Страж» из Севастополя в ноябре 1920 года. На борту его корабля вместе с другими беженцами находилась и его жена с только что родившимся младенцем Морской переход был тяжелым, не хватало еды, а главное — воды. По распоряжению командования корабля водой в первую очередь обеспечивали матерей с малыми детьми. И мать Ростислава рассказывала, как к ним на палубу прибегали солидные люди, которые за стакан воды предлагали бриллианты...

Из Константинополя капитан 2-го ранга Дон привел «Страж» в Бизерту, а через какое-то время перебрался в Америку. Жил в Нью-Йорке, редактировал там с 1943 года «Бюллетень общества бывших офицеров императорского флота». Умер в 1954 году в Париже.

Обычная для многих русских изгнанников история...

* * *

Споры, споры... Единство нашей истории в ее прерывностях. Софизм? Но есть аргументы: Иван Грозный прервал историю боярской Руси, Петр Великий прервал историю Московского царства, большевики прервали историю Российской империи, Ельцин и иже с ним прервали историю Советской России... Кто следующий?

Остро дебатировали вопрос — пришла ли сегодня Россия к тому, за что сражались белые армии?

Белые боролись за Учредительное собрание, за представительство широких слоев населения в решении государственных вопросов, и сейчас Россия имеет Государственную Думу. Лучше она или хуже, но она есть.

Белые армии воевали под российским государственным флагом — бело-сине-красным, но этот флаг-триколор сейчас, в современной России, является государственным. Белые флотилии сражались под Андреевским флагом, и этот флаг развевается на гафелях боевых кораблей Российского Военно-Морского флота сегодня...

Белые воины воевали в погонах, как символе дисциплины, а не анархии. Погоны и сегодня на плечах офицеров армии и флота нашей страны.

Мичман П. Репин, покидая Россию в 1920 году, писал:

«Те идеалы и заветы отцов, которыми нас воспитали наши старшие соратники, — идеалы значения военной службы, значения Андреевского флага, как символа величия и чести Русского флота, — мы должны бережно сохранять и беречь и передать их нашим детям. Мы должны стать настоящим звеном между офицерами Бизертской русской эскадры и будущими офицерами национального русского флота. Спущенный Андреевский флаг мы должны как знаменщики спрятать у себя на груди и когда вернемся — передать его флоту. В это мы верим, как верим, и не только верим, а убеждены, что гроза, разразившаяся над Родиной, пройдет, и тогда-то мы и должны будем, вернувшись, дать свой отчет о “долгом заграничном плавании”».

А ведь именно так все и произошло... Они вернулись — волной памяти.

Сенека утверждал: «Задерживают ли проточную воду, утекает ли она — разве это важно, если цел ее источник?» Это к вопросу о русской эмиграции, проточной воде. Слава Богу, пока еще цел источник — глубинная Россия!

* * *

На судне у нас само собой возникло офицерское собрание, куда вошли два капитана 1-го ранга, то есть мы с Игорем Горбачевым, представителем газеты Черноморского флота «Флаг Родины», полковник-казак Валерий Латынин, замечательный поэт, и подполковник из Калуги — Сергей Нелюбов, эксперт по оружию Росохранкультуры. Есть еще и несколько генералов, но они себя не афишируют в силу принадлежности (даже былой) к службе внешней разведки.

Общаемся... Госпожа Остелецкая сказала, что Александр Владимирович Плотто еще жив. Браво! Мы обязательно почтим память его деда на кладбище в Пирее. И Плотто, и Ширинская — дети командиров эсминцев. Отец Плотто командовал «Гневным», отец Ширинской — «Жарким»...

Вечером в салоне «Амбасадор» прошел концерт академического ансамбля «Боян». Играли Рахманинова (случайно или неслучайно), но именно Рахманинова — беженца из России и покровителя русских эмигрантов.

Ирина Крутова, донская казачка и великолепная вокалистка... Ах, рояль в открытом море! Рахманинские пассажи в Адриатическом море... Легкая дрожь судовых машин вплеталась в ритм великоклассической музыки... Нам бы так на боевой службе в Средиземном море!

А Крутова брала круто — вот вам Стенька Разин:

И опять на злобу дня: из-за острова на Мальту... Нет, сначала на Бизерту. Но все же на простор морской волны...

Музыкальный вечер изначально должен был быть посвящен творчеству Рахманинова и Плевицкой. Но эмигрантская часть нашего отряда воспротивилась: Плевицкая замешана в деле похищения генерала Миллера. Возможно. Ни одна из песен Плевицкой на вечере не прозвучала.

Однако и на генерале Миллере тяжкая вина перед своим северным белым воинством. Он, отправив в последний бой свои поредевшие полки, ушел на ледоколе в Белое море, навсегда покинув Архангельск и свою обреченную армию. При этом не удосужился убедиться, что списки офицеров были уничтожены. Потом по этим спискам чекисты и швыряли людей в лагеря смерти. Среди них и геройский моряк капитан 2-го ранга Иван Иванович Ризнич, совершивший в российском флоте первое океанское плавание на подводной лодке «Святой Георгий»... А впрочем, это отдельный разговор.

Но кто бы видел, как слушал русские романсы в исполнении Крутовой владыка Михаил!

Идем в Бизерту, в «русский Карфаген»... Ночь. Мутный закат. Справа по борту — огни Таранто. Вдруг подключились сотовые телефоны. Попытался позвонить маме — но сбой по связи. Вот так же обидно было в Бизерте, когда наши торговые моряки, стоявшие с нами в одном порту, разрешили воспользоваться судовым радиотелефоном. Длинные гудки — мамы дома не было.

Любовались с Латыниным закатом. Сидели за столиком променад-палубы вместе с гостем-эмигрантом из Франции, Фредериком Лысенко. Изъяснялись на польском. Кто он — поляк или француз, — он и сам не знает. Однако все же считает себя казаком, поскольку предки были из Полтавы.

16 июля. Ионическое море

Приближаемся к Сицилии. По правому борту — залив Теулада, бывшая позиция нашей подводной лодки! Именно здесь поджидали мы американскую армаду во главе с атомным авианосцем «Нимиц» в июле 1976 года!

Утром в конференц-зале — интереснейший доклад Михаила Якушева о том, как была открыта на Спасской башне Кремля надвратная икона Николы Можайского. Смотрели документальный фильма Елены Чавчавадзе о Праге и наших эмигрантах в ней — «Русский блеск Златой Праги». Название — не в бровь, а в глаз «Легиабанку», в чьих сейфах осела добрая часть золотого запаса России, вывезенного адмиралом Колчаком из Самары.

Обогнули Италию, вошли в Мальтийский пролив. Появились дельфины. Это как сигнал от Нептуна: «Счастливого плавания»!

Перед обедом удалось окунуться в бассейне. Прохладные струи пеленают тело. Нет, истина все же не в вине, истина в воде...

Давно уже не было у меня столь блаженных дней.

В 17 часов — всенощное бдение в память расстрелянной царской семьи.

Главный предмет дискуссий о «екатеринбургском деле» сегодня — не столько идентификация царских останков, сколько историко-политическое осмысление того, что произошло в Екатеринбурге в ночь на 17 июля 1918 года. Что это было? Обыкновенная революционная уголовщина или событие провиденческого характера — ритуальное убийство? Гибель «слабого царя» или начало восхождения России на свою Голгофу?

Для верующего человека ответ однозначен: произошло убийство Божиего Помазанника, безропотно разделившего участь того, от имени которого принял Помазание.

Для обывателя тоже все ясно — с исторической арены убрали «слабого царя», который не смог должным образом управлять государством, привел его к революционной катастрофе, за что и поплатился жизнями своей и своих близких.

У меня в книге «Море любви» поведана история великой княжны Ольги и мичмана Воронова. Рассказать на творческой встрече? Ее назначили на завтра. Время неудобное — 21 час. Все устанут после Бизерты, придут немногие... Но история этой высокой и чистой любви, право, стоит не только рассказа, но и художественного фильма.

Море чуть-чуть зашевелилось, и сразу же появились укачавшиеся.

На верхнюю палубу хоть не выходи — духота при полном безветрии. А в районе бассейна, прикрытого со всех сторон, — и вовсе парилка Запах мокрого дерева, как в сауне.

Перевели стрелки на час назад — входим в часовой пояс Туниса.

Вечером — концерт русского романса: солисты Оксана Петренко и Ирина Крутова. И конечно же, любимый всеми романс — «Отцвели уж давно хризантемы в саду»...

Сегодня на вечерней службе была исповедь. Завтра — причастие.

17 июля. Мальтийский пролив

Утренний молебен. Как всегда, в походном храме одни и те же лица: Якушев, Латынин, князь Трубецкой и почти все потомки русских эмигрантов... Среди них и Павел Лукин — внук того самого Лукина, великолепного рассказчика историй из жизни русского флота в парижских русских изданиях.

Прогноз погоды в Бизерте — сорокаградусное пекло! А у нас столько людей преклонного возраста. Выдержат ли они?

Всё сбилось — на нашем пути за борт яхты выпал человек. Теперь его ищут. Район поиска объявлен запретным для прохода судов. По всем прикидкам, мы придем в Бизерту с опозданием на 6 часов. Таким образом, на всё про всё у нас останется всего три часа. Маловато будет.

Мой творческий вечер отменили, и слава Богу.

На завтраке Виктор Васильевич Петраков познакомил с Галой Монастыревой, родственницей Ширинской и Нестора Монастырева. Она взяла с собой небольшую походную выставку, посвященную русским морякам в Бизерте и своему двоюродному деду — старшему лейтенанту Монастыреву, командиру подводной лодки «Утка». Удивительная, грустная, но все же красивая судьба у этого человека. Выпускник Московского университета добровольцем — юнкером флота — ушел на Черноморский флот, сдал экзамен на офицера, стал подводником — служил на первом в мире подводном минном заградителе «Краб». Ходил на минные постановки к берегам Босфора. Орден за боевые заслуги ему вручал сам адмирал Колчак. А после октябрьского переворота остался в Севастополе, служил на Белом флоте, участвовал в боевых делах. В дни Русского исхода вывел свою подводную лодку «Утка» в Константинополь, а потом к берегам Туниса — в Бизерту. Там он основал первый в русском зарубежье журнал «Морской сборник».

Из записок Монастырева

«...На четвертый день нашего плавания, 26 декабря в 18 часов 45 минут (1920 года. — Н.Ч.) я вошел в аванпорт Бизерты и отдал якорь. Ранним утром, на следующий день прибывший лоцман повел меня Бизертским каналом к озеру, где против бухты Понти стояли все наши пришедшие ранее суда. Плавание мое было кончено. За это время от Севастополя до Бизерты “Утка” сделала 1380 миль, без поломок и ремонта, все время следуя под своими машинами. Это я должен приписать труду моих офицеров и команды, которые безропотно переносили тяжесть похода, непрестанно думая о скором возвращении к родным берегам. Но судьбе было угодно другое. Почти четыре года простояли мы в этих водах, с тем, чтобы быть, в конце концов, принужденными покинуть наши корабли.

Через три дня по прибытии эскадры в Париж был вызван командующий эскадрой вице-адмирал Кедров. В командование эскадрой вступил контр-адмирал Беренс. Согласно распоряжению французских властей, эскадра стояла в карантине и поэтому никакого сообщения с берегом не имела Личный состав эскадры, включая женщин и детей, достигал цифры в 5600 человек.

Решался вопрос относительно помещения людей на берегу, с тем, что на эскадре останется сравнительно небольшое число моряков для обслуживания. В начале января этот вопрос разрешился в том смысле, что все семейные по группам свозились в дезинфекционный пункт, в госпитале Сиди-Абдалла, откуда направлялись для жительства в лагеря устроенные для этой цели. Лагерей было несколько: Айн-Драгам, Табарка, Монастир, Надор, Papa, Сен-Жан и Эль-Эйчь, разбросанные в разных местах Туниса. Вслед за отъездом семейных были списаны на берег инвалиды и случайный элемент, который находился на эскадре в большом количестве. И кроме того было объявлено, что все желающие могут вернуться в Константинополь, или ехать в Сербию, для чего давался пароход “Константин”. Таковых нашлось 1000 человек. Они были уже посажены на пароход, но почему-то отправка не состоялась и поэтому все были размещены в лагерях Надор и Бен-Негро, близ Бизерты. В середине января посланные от эскадры ледоколы привели на буксире оставленные в Константинополе миноносцы “Цериго” и “Гневный”, и, кроме того, пришел бывший линейный корабль “Георгий Победоносец”, остававшийся в Галлиполи, для обслуживания нашей армии. Этот корабль предназначался для помещения семейств офицеров, остающихся на судах эскадры, для ее обслуживания. Для этой цели предполагалось приспособить его, привести в порядок каюты и палубы.

Морской корпус, пришедший на линейном корабле “Генерал Алексеев”, был размещен в форту Джебель-Кебир и лагере Сфаят, предназначенном для семей.

С первых чисел февраля и до 10 марта все суда поочередно прошли через дезинфекцию сернистым газом. Большие корабли вернулись снова на рейд, а миноносцы и вспомогательные суда были поставлены на бочки в бухте Каруба. Подводные лодки встали на базе французских подводных лодок в бухте Понти. Когда мы пришли туда, начальник французского подводного дивизиона капитан 1-го ранга Фабр очень любезно и тепло встретил нас. Командиры пригласили нас бывать в кают-компании. Мы были очень тронуты этим теплым отношением к нам и глубоко ценили его.

По соглашению с французскими властями командующий эскадрой разрешил желающим списываться на берег для поступления на частные работы, или имеющие средства для проживания на свой счет. Первое время команда уходила на частные работы в весьма ограниченном количестве, но с началом полевых работ списывание на берег приобрело массовый характер, несмотря на низкую заработную плату, и вскоре число экипажей эскадры стало ниже той нормы, которая была установлена французскими властями, по соглашению с командующим эскадрой.

Оставшиеся на эскадре люди приступили к приведению в порядок судовых механизмов и подготовке кораблей к долговременному хранению.

В это время произошло несколько случаев продажи вещей, принадлежащих кораблям, которая производилась теми элементами, никогда не связанными с флотом и набранными случайно за время эвакуации. Строгими мерами это было прекращено, и эскадра совершенно избавилась от людей, ей чуждых и нежелательных.

В лагерях делалось побуждение со стороны властей, особенно по отношению к людям холостым, в смысле приискания работы. Да многие и сами искали работу, так как жизнь в лагерях была не очень сладкой. Вскоре несколько лагерей были совершенно расформированы и остались те, где жили семьи и инвалиды. С окончанием полевых работ сотни безработных русских снова устремились в Бизерту, для поступления на эскадру, или в Тунис, для приискания работы. Хороший элемент охотно принимался на корабли, в количестве, не превышающем установленной нормы. Для тех же, кто не мог быть принят, французские власти по просьбе командующего зачисляли в лагерь Надор, временно для приискания работы. Для организации помощи и вообще попечения о русских, рассеивающихся по Северной Африке, была образована при эскадре “Комиссия по делам русских граждан в Северной Африке”. Но отсутствие денег или, вернее, крайне ограниченные средства едва позволяли делать крайне необходимое»...

Спустя 57 лет — осенью 1976 года — подводная лодка Б-409, на которой я служил, входила с деловым визитом в военную гавань Бизерты. Она ошвартовалась там, где когда-то стояла монастыревская «Утка». Я оглядывался по сторонам — не увижу ли где призатопленный корпус русскою эсминца, не мелькнет ли где ржавая мачта корабля-земляка? Но гладь Бизертского озера была пустынна, если не считать трех буев, ограждавших «район подводных препятствий», как значилось на карте. Что это за препятствия, ни лоция, ни карта не уточняли, так что оставалось предполагать, что именно там, неподалеку от свалки грунта, и покоятся в донном иле соленого озера железные останки русских кораблей.

Нашу плавбазу «Федор Видяев» и подводную лодку тунисцы поставили в военной гавани Сиди-Абдаллах, там, где полвека назад стояли наши предшественники.

По утрам по палубной трансляции плавбазы крутили бодрые советские песни. Были среди них и старинные русские вальсы. Вот на их-то рулады, словно птицы на манок, собирались на причале русские старики, те самые, с белой эскадры. Несмотря на то, что «особисты» не рекомендовали общаться с белоэмигрантами, тем не менее судовой радист, откликаясь на просьбы стариков, повторял по несколько раз и «Дунайские волны» и «На сопках Маньчжурии». Знать бы тогда, что совсем рядом жил в припортовом районе такой человек — Анастасия Александровна Ширинская.

А потом нас выпустили в юрод... Я увидел Бизерту, наверное, такой, какой ее видели наши соотечественники в начале 20-х годов. Мы пришли в старую туземную часть — в медину...

И вот снова, спустя 34 года после нашего визита в Бизерту, я вижу входные створы этой гавани.

В Бизертский порт наш «Одиссей» впустили с большим опозданием; вместо плановых 15 часов мы ошвартовались в 21 час, уже в полной темноте. Время пребывания в юроде сократилось до двух часов. Обидно, но что поделаешь. Мы не туристы. А для проведения панихиды по нашим землякам вполне должно было хватить и этого скудного времени.

Нас поставили у моста через пролив, именно там, где 90 лет назад стояли русские линкоры «Георгий Победоносец» и «Генерал Корнилов». Несмотря на поздний час, на мосту оживленное движение — спала жара.

Едва сошли с трапа на стенку, как в нос ударила чудовищная вонь. Говорят, что это гниют водоросли, но уж явно шибало спущенными в море фекалиями. То же амбре стоит и в городском Вье-Пор (ковше Старого порта). Нашим пожилым дамам стало дурно.

Тремя автобусами мы двинулись через ночной город на старое кладбище.

Главная аллея его была освещена. Среди темно-зеленых кипарисов белели стены мавзолеев, гробниц, склепов, каменные кресты... Где-то в пальмовых кронах затерялся тонкий полумесяц.

Кричал муэдзин с недалекого минарета, по-деревенски брехали собаки. Однако шумновато здесь для вечного упокоения... Но во всю ночную мощь благоухали цветы и деревья, что после портовой вони наводило на мысль, что наши соотечественники упокоены все же в райском уголке.

Наши священники установили походный аналой, раздули кадило, зажгли свечи и начали литию. Несмотря на поздний час, к нам на кладбище прибыл мэр Бизерты, весьма моложавый и энергичный тунисец.

Эти только что сложившиеся строки шептал про себя Валерий Латынин...

В самом деле все, что мы сейчас делали, походило на мистерию... И привидениями были не мы, а тени погребенных здесь русских моряков, которые почти зримо стояли между нами, в гурьбе молящихся соотечественников.

Игорь Горбачев стоял у развернутого Андреевского флага, который мы когда-то освящали вместе с председателем Севастопольского морского собрания Владимиром Стефановским в главном храме Севастополя — Владимирском соборе, усыпальнице адмиралов. Теперь он склонялся над могилами моряков-черноморцев, нашедших вечный приют в африканской земле.

Я сменил Горбачева у флага. Эти минуты почетного караула были для меня совершенно особенными. Никогда еще столько чувств не переполняло душу.

Наверное, каждого из нас не покидало ощущение, что ты причастен к живой, не книжной, не академичной, а именно к живой истории, сиюминутно творящейся и притянувшей нас своей мощной волной, которая всколыхнулась здесь 90 лет тому назад... И вот мы все в одном потоке с ними, с теми, кого пришли чтить и поминать...

Настало время возлагать венки. Мы с Горбачевым положим корзину цветов от имени Военно-Морского Флота, Передал древко Андреевского флага князю Трубецкому, подхватили с коллегой невесомую плетенку и поставили ее на постамент памятника. Взяли под козырек и развернулись через левое плечо, сделать четко в тесноте толпы это не удалось, но все же воинский ритуал исполнили.

Помним вас, черноморцы смутных годов! Знаем вас поименно! Мы пришли к вам в ваше изгнание, чтобы забрать вас на родину хотя бы в поминовении...

В толпе раздавали свечи, и вот уже затеплились десятки огоньков. Началась лития. Молитвы пели в темноте, слегка развеянной горящими свечами. Эта ночная панихида впечатляла намного больше, чем если бы она творилась при жгучем дневном свете.

Снова заголосили муэдзины, и, как нарочно, откликнулись на их громкие крики из радиорепродукторов умолкнувшие было собаки. Наша общая молитва с трудом пробивалась сквозь эту какофонию. Но таковы реалии здешней жизни...

Радуют глаз ровные дорожки и ухоженные могилы русских моряков. Но я-то помню иное зрелище: расколотый мрамор, разбитые плиты, зияющие дыры в земле, обломки крестов и почти нечитаемые эпитафии. Кладбище русских моряков долгие годы было заброшено. У Анастасии Александровны Ширинской не хватало сил, чтобы одной обиходить десятки могил, уследить за ворами и вандалами. У советского же посольства для увековечивания памяти «белоэмигрантов» денег, разумеется, не находилось. Но, слава Богу, Россия еще не оскудела совестливыми людьми.

Первым, кто по-настоящему привлек внимание российской общественности к проблеме бизертского кладбища, был севастополец Владимир Стефановский, в прошлом офицер-подводник Северного флота. В год 300-летия Российского флота он организовал поход памяти на яхте «Петр Великий», которая в осеннюю непогоду прошла по маршруту Русской эскадры от Севастополя через Стамбул и Наварин до Бизерты.

Затем кинорежиссер Сергей Зайцев снял замечательный фильм о судьбе русской колонии в Бизерте — «Лики Отечества». С немым укором для всех нас проплывали на экране под грустный старинный вальс изуродованные, разбитые могилы наших моряков... Из этой ленты мы узнали, что дело восстановления русского кладбища упирается в нежелание местных властей давать работу иностранным рабочим, то есть реставраторам из России. «Заплатите нам, и мы сделаем все в лучшем виде». Платить предлагалось немало. Стало ясно, что методом «всенародного субботника» проблему не решить.

И в Москве, и в Санкт-Петербурге начали возникать всевозможные общественные фонды по спасению русского погоста. В Бизерту зачастили делегации и отдельные энтузиасты, но, как говорится, воз и ныне там, воз с грузом последнего долга и тяжести вины за беспамятство и небрежение к отеческим гробам.

И вот однажды за дело взялся руководитель миссии «Память Бизерты» московский писатель Сергей Власов. Начал он с того, что подготовил к печати и сумел найти средства на издание уникальной книги, составленной из воспоминаний тех, кто пережил исход и «последнюю стоянку» Русской эскадры. Презентация однотомника «Узники Бизерты» состоялась в Морской библиотеке Севастополя. Книга вызвала заметный резонанс не только в столице Черноморского флота, но и в Москве, Санкт-Петербурге и даже Париже, где еще жили выходцы из «русского Карфагена». Адмирал Игорь Касатонов, председатель фонда «Москва — Севастополь», заявил, что берет под свою эгиду «бизертский проект». Однако Власов не довольствовался адмиральским заверением и деятельно продолжил свой подвижнический труд. С небольшой группой единомышленников он летит в далекую Бизерту, обследует запущенное кладбище, составляет план русских захоронений, уточняет у Анастасии Ширинской стертые временем имена. Он встречается с вице-мэром Бизерты и получает от него полную поддержку.

— Если эти заброшенные и полуразрушенные могилы позор для России, — сказал вице-мэр, бывший ученик Анастасии Александровны Ширинской (она всю жизнь преподавала математику в местном лицее), — то для Туниса это позор вдвойне... И если сюда придут ваши моряки, чтобы восстановить надгробья своих соотечественников, так, как это сделали французы, англичане, американцы, сербы, то мы поможем преодолеть все формальности.

И в лице посла России в Тунисе Вениамина Попова Сергей Власов также нашел влиятельного союзника. Вернувшись в Москву, писатель стал искать специалистов-реставраторов, которые смогли бы уже сейчас приступить к проектным работам, и нашел их... в морском порту Новороссийска, Начальник порта — Виктор Попов — взялся выполнить почетный заказ — изготовить и переправить в Бизерту три десятка достойных надгробных памятников.

Президент Туниса Бен Али выразил желание встретиться с Сергеем Власовым, чтобы поставить последние точки над «i» — русские кресты под пальмами и кипарисами Бизерты. Траву забвения лучше всего полоть вместе.

Могилы русских моряков, погребенных на чужбине, рассеяны за триста лет наших войн и дальних походов по всему миру. Прах одних покоится в прибранных некрополях, как в японских городах Хакодате и Мацуяма, где упокоены защитники Порт-Артура, умершие от ран в плену. Другие, как экипажи крейсеров «Жемчуг» и «Пересвет», погибшие в годы Первой мировой войны, лежат под мраморными обелисками в Маниле и Порт-Саиде... Худо-бедно, но почти все зарубежные военные захоронения находились под присмотром Министерства обороны СССР. Все, кроме Бизерты, объявленной советской пропагандой «черной страницей» Черноморскою флота. О русском некрополе в Бизерте не желали знать ни Министерство обороны СССР, ни МИД, ни советское посольство в Тунисе. Для них это были «белогвардейцы», врангелевцы, а значит, заклятые враги.

Волна всенародной памяти, поднятая историческими романами Валентина Пикуля, публицистикой других писателей, заставила вспомнить и Бизерту. И вот итог, подведенный скупыми газетными строчками:

«Президент Туниса принял решение о восстановлении русского кладбища в Бизерте. За этим благородным шагом — многолетняя работа общественного комитета “Миссии памяти в Бизерте”, созданного московским писателем Сергеем Власовым и летчиком-космонавтом Алексеем Леоновым».

К сожалению, Сергея Власова, совершивший свой подвижнический труд, больше нет среди нас. В феврале 2012 года в расцвете сил и новых замыслов он скоропостижно скончался. Я взял горсть бизертской земли и для его могилы на московском кладбище.

* * *

Среди немногих книг, взятых мною в поход, — томик Анастасии Ширинской «Бизерта. Последняя стоянка». Для меня он сейчас как путеводитель по времени. То и дело листаю страницы, делаю закладки...

В те «...сумбурные времена все казалось проще, и никто ни на что уже не жаловался, — вспоминала Анастасия Александровна. — Надо было жить день за днем. Тяжелее было сиротам, которые ничего не знали о своих родителях. Корпусные власти ими занялись. Некоторые, как Коля Полетаев, получат хорошее образование.

Наше убежище — “Георгий Победоносец” — все еще считался военным кораблем Правда, его командир адмирал Подушкин был очень мягким со своим экипажем. Помню, что он часто беседовал с мамой на скамеечке в тени тента, который летом натягивали на спардеке.

Андреевский стяг все еще развевался на корме. Детьми мы часто присутствовали при спуске флага и очень дорожили нашим морским воспитанием. Грести в канале, сидеть за рулем, безупречно причалить — все это было для нас очень важно. В разговорной речи мы правильно употребляли морские термины и чувствовали легкое презрение к тем, кто их не понимал.

Конечно, наши друзья кадеты очень поощряли нашу преданность всему морскому. По субботам они часто спускались со своей горы. Летом, когда темнело, мы усаживались на палубе под звездным африканским небом, и часами длились наши разговоры. Не удивительно, что мы знали все, что происходит в Сфаяте или в казематах Джебель-Кебира.

Этот форт в начале 1921 года был предоставлен Морскому корпусу французскими властями. Первым в нем обосновался капитан I ранга М.Л. Китицын со своей знаменитой Первой Владивостокской ротой. Они пережили агонию Морского корпуса в Петрограде и исход из Дальнего Востока. Они пересекли в исключительно тяжелых условиях океаны и моря, чтобы добраться до Севастополя в часы эвакуации Крыма. В Бизерте с помощью французских военных они подготовили форт для младших собратьев, оставшихся на “Алексееве”.

Стены Джебель-Кебира, который посетил в 1900 году адмирал Бирилев, станут последним убежищем Севастопольского Морского корпуса. Все кадеты, маленькие и большие, говорили о Китицыне с большим уважением. Михаил Александрович всецело посвятил себя воспитанию учеников и организации их жизни в Кебире.

У подножия горы лагерь Сфаят приютил семьи.

Наши сверстники, младшие кадеты, очень часто рассказывали о том знаменательном дне, когда, покинув “Алексеев” на французском буксире, они высадились в Зарзуне, чтобы идти... в Кебир. Каждый мог что-нибудь рассказать об этом походе с мешком за спиной и в тяжелых военных сапогах. Взвод сенегальцев под командованием французского лейтенанта проводил их до бани в военный лагерь. Больше часа под жарким солнцем, но хороший душ, чистое, прошедшее дезинфекцию белье — и усталости как не бывало! Увы, надо было двигаться в обратный путь — вдвое длиннее и мучительнее первого, ибо шел он в гору до самого Джебель-Кебира.

В первый раз садились кадеты на паром, чтобы переплыть канал, в первый раз, к удивлению прохожих, шагали они по улицам Бизерты и, пройдя весь город, вышли на шоссе. Оставалось пройти еще километров пять, на этот раз под проливным дождем “Гора Джебель-Кебир, — объяснял французский офицер, — по высоте равна Эйфелевой башне”.

Бедный, такой вежливый лейтенант!.. Он шел рядом с капитаном (2-го ранга. — Н.Ч.) Бергом, в то время как большой черный солдат вел его вороного коня под желтым седлом. Никто из кадет не мог подозревать, как неловко чувствовал себя молодой офицер. Он знал, что находится здесь, чтобы следить за возможными носителями вируса большевизма

В архивах, теперь открытых для публики, имеется письмо командующего французским оккупационным корпусом в Тунисе генерала Робийо (Robillot) к генеральному резиденту в городе Тунис господину Кастийон Сен Виктору (de Castillon Saint Victor) от 16 декабря 1920 года с докладом, “...что морской префект имеет в своем распоряжении только военные патрули для поддержания порядка у людей, зараженных большевизмом” Тем же числом французские власти Туниса просили Париж прислать “...специального агента для наблюдения за русскими революционными кругами. Для усиления мер безопасности в Бизерте в ожидании прибытия эскадры сформирована бригада из четырех полицейских под командой Гилли (Guilli)”.

И в то время как французское командование задавало себе столько тревожных вопросов, молодой лейтенант видел только измученных мальчиков, борющихся с потоками рыжей грязи...»

Книга книгой, но многое сохранилось в памяти из живых рассказов Ширинской за чашкой чая:

— В арабской части города был Русский дом, где собирались моряки со своими женами. Офицеры приходили в безукоризненно белых отутюженных кителях, даром что с заплатами, аккуратно поставленными женскими руками.

* * *

Анастасия Александровна Ширинская скончалась 21 декабря 2009 года, в день рождения Сталина. Ее погребли рядом с могилой отца. Памятник еще не поставлен, и земля на могиле свежа. Она приняла в себя множество свечей, горевших на панихиде, и теперь она просто пылает — огненная земля! Вокруг невысокого холмика — цветы в горшочках и российские флажки.

Взял горсть с ее могилы для Марины в Севастополе — ведь их немало связывало и при жизни.

Говорят, в доме на улице Пьера Кюри теперь временный музей, туда водят экскурсии. Хорошо бы, если бы он стал постоянным музеем, обрел бы защиту и покровительство в лице российских дипломатов или Русской православной церкви.

* * *

Возвращаемся в порт. Ночь милосердно спасла нас от дневного пекла. Все промыслительно: чья-то рука отвела от нас все второстепенное, всю суету с протокольными визитами, экскурсиями, покупкой сувениров, осталось самое главное, ради чего мы и пришли, — паломничество к русским камням, к нашим святыням, единение душ. Впрочем, штаб нашего похода все же успел нанести протокольный визит к мэру Бизерты и вместе с ним успел приехать на кладбище к началу литии.

На ночной панихиде я стоял рядом с Ростиславом Доном и, поглядывая на него, пытался понять, что у нею сейчас на душе. Ведь здесь, в Бизерте, прошла часть ею детства...

Мой коллега Алексей Ломтев подробно расспросил Ростислава Всеволодовича о ею судьбе и жизни:

— Я родился в тысяча девятьсот девятнадцатом году в Севастополе, — голос Дона, глуховатый и совсем тихий, заставлял вслушиваться, вникать. Словно старую первую звуковую кинохронику смотришь или вслушиваешься в граммофонную речь... — Мой отец был морским офицером, капитаном 2-го ранга, который воевал во время Первой мировой войны против немцев. После революции поступил в Добровольческую Белую армию, сражался с большевиками.

Ну, как всем известно, Белая армия после трехлетней борьбы должна была покинуть страну, и эта эвакуация произошла в ноябре 1920 года из Севастополя и из Керчи. Таким образом, началась новая судьба моей семьи. Мне тогда был всего один год, но мой отец взял семью, погрузил на свой корабль 3500 воинов и в составе Русской эскадры отправился в Константинополь. Потом его перевели на другой корабль... Тогда был подписан договор между Врангелем и французским правительством, по которому весь русский флот, который пришел из Севастополя в Константинополь, переведен в Бизерту — французский порт в Тунисе. Так для многих-многих русских началась совершенно новая жизнь за границей, в очень тяжелых условиях.

Флот в Бизерте оставался пять лет, потому что по соглашению французское правительство его содержало — была у всех надежда, что большевистская власть не продержится долго и будет возможность вернуться в Россию. Но эта надежда постепенно исчезала, и когда в 1925 году французское правительство признало советскую власть, флот был распущен, но не был отдан советскому правительству, как сначала предполагалось, а был распродан.

Для моей семьи эмиграция и жизнь в эмиграции началась сразу после прибытия в Бизерту, где наша семья оставались всего несколько месяцев, так как корабль отца был продан одним из первых. И отец был переведен в Марсель, в Ниццу, потом — Париж. Чем только ни приходилось заниматься эмигрантам того времени. На полях Верденской битвы (или, как ее тогда называли, «верденской мясорубки») отец разряжал газовые снаряды, которые остались во многих местах вокруг Вердена, где произошло это продолжительное сражение. Потом работал электриком недалеко от Парижа. В Париже много было русских, которые эмигрировали после революции, очутились во Франции. И можно сказать, что Париж стал до известной степени маленьким русским центром для многих изгнанников.

Тогда были созданы разные объединения, Морской клуб, который позднее стал Морским собранием и много других разных организаций. В эмигрантской среде появилось множество интереснейших людей; среди них можно назвать Бунина, который стал нобелевским лауреатом, Мережковского, Тэффи, историка Алданова. Был здесь «Русский балет» Дягилева, который имел мировую репутацию, балетмейстер Лифарь, замечательные артисты оперы, и, конечно, все помнят Шаляпина...

Собеседник мой совсем ушел в себя и говорил уже не со мной, а со своим прошлым. С историей. Впрочем, для меня это была история «вообще», а для него — история семьи, история собственного рода.

— До 1929 года еще можно было переписываться с Россией. Мои родители писали и получали письма, в которых можно было, конечно, кратко и очень осторожно, давать сведения. Но это прекратилось в 1929 году, и тогда всякая связь с Россией оборвалась.

В 1934 году мы узнали, что по приказу Сталина арестовали почти все близкие нам семьи, которые еще оставались в Петербурге. Там жила моя родная бабушка (Ольга Дон) по отцу и его сестра. Они смогли пережить революцию, потому что моя тетя работала в Техническом институте, имела известную репутацию, и ее оставили в покое. А вот дедушка Павел Дон умер в Петропавловской крепости. Его арестовали в 1917 году, потому что он был генерал-майором. Бабушке посчастливилось умереть своей смертью дома, а вот тетя Таня (Татьяна Дон) исчезла в ГУЛАГе, ее следов мы так и не нашли.

Мы с сестрой росли, жили по русским традициям и французским законам; и в конце концов эмигрантские семьи должны были принять решение — взять или нет французское подданство.

Это было трудное решение. Мои родители, как и многие эмигранты, были очень преданы России, были православными, соблюдали все традиции, связанные с православной религией. Моему отцу — военному и дворянину... ему было тяжело расстаться с присягой, которую он когда-то дал Государю. Но, в конце концов, как и многие эмигранты, он смирился и принял французское подданство ради нас — детей. Чтобы мы смогли бы устроить свою жизнь в лучших условиях. Например, без французского подданства я не смог бы поступить на государственную службу. А я тогда как раз очень интересовался дипломатией. Так что, оставаясь в душе русскими, мы в 1938 году получили французское подданство...

— Дон рассказывает печальную сагу об эмигрантской доле своей семьи, — резюмирует Алексей Ломтев, — шелестит бумагами, старыми фотографиями, пожелтевшими документами, он очень надеется, что это все не пропадет, не исчезнет, не истлеет, как никому не нужный хлам. Он очень надеется, что русские, оторванные когда-то от Родины, нужны ей — России. Может быть, он не все понимает в нынешней, такой быстрой, непредсказуемой, порой жестокой действительности. Может быть, он не по-современному романтичен и наивен в своих представлениях о новой России. Но он надеется. И это то, что было воспитанно в нем его отцом, и жило в нем все эти девяносто с лишним лет... Мы еще не раз присядем с ним на диванчике в одном из холлов лайнера, пока он бороздит моря — Бизерта, Лемнос, Галлиполи, Константинополь... — и он дорасскажет мне свою семейную сагу. И меня все время будет мучить все тот же вопрос Столько бедствий, смертей, обид, изгнаний, рухнувших надежд и поломанных судеб — ради чего?!

Мне еще предстояло услышать интереснейшие доклады князей Голицына, Шаховского и Чавчавадзе, побеседовать с интеллигентнейшим, интереснейшим человеком графом Капнистом, посмотреть замечательные фильмы Елены Чавчавадзе, тепло «озвученные» Никитой Михалковым, поучаствовать в молебнах над русскими могилами, на долгие «советские годы» забытыми в чужих землях, пересмотреть вороха документов — немых и таких говорящих свидетелей Исхода двадцатого года, когда от большой России откололся и ушел на чужбину айсберг русской эмиграции... А ночами я сидел в каюте и под плеск средиземноморской волны за иллюминатором читал строчки Дона: «Последнее прощание с родиной происходило в трагической жуткой обстановке. Мы погрузились на транспорт “Поти”... К нам водворилось три с половиной тысячи человек. Перегруженный корабль шел с креном... Воды было очень мало, ее выдавали крохотными порциями, люди страдали от жажды... Многие на корабле заболели тифом Дети плакали, кашляли безостановочно..»

Я представил себе все это: бурное море, ненадежный перегруженный транспорт «Поти», голод и холод, и неизвестность впереди. И среди этого вавилонского столпотворения — маленький мальчик, которому суждено было ждать рейса в обратный путь ровно девяносто лет... И он дождался, вопреки всем превратностям судьбы!

* * *

Бизерта — ровесница Карфагена. Побывав в Бизерте в 20-е годы, Сент-Экзюпери назвал ее «русским Карфагеном». Но она стала невольным побратимом Севастополя. Потом в ее гавани укрывался еще и испанский флот в годы Гражданской войны в Испании. Воистину Бизерта — пристанище беглых флотов...

Из поэтической тетради Валерия Латынина:

Так же, как на их беженских пароходах и кораблях, на нашем лайнере собраны люди самых разных профессий и сословий: тут и историки, и военные, и духовенство, и казаки, и деловые люди, и артисты, и художники, и профессура, и врачи, и чиновники разных ведомств, и просто мастеровые...

Из записок Нестора Монастырева:

«Тем не менее положение эскадры было много лучше, чем положение армии, которой пришлось очень тяжело. Главнокомандующий хлопочет о переводе ее в Балканские страны, что ему и удалось. Впоследствии она была переведена в Сербию и Болгарию.

События в Кронштадте (Кронштадтский мятеж. — Н.Ч.), имевшие место в марте и апреле, сильно волновали всех. Надеялись, что Балтийский флот стряхнет с себя красное иго. Мы с волнением следили по газетам за развивающимися событиями, но, увы, восстание было подавлено раньше, чем можно было этого ожидать. С течением времени жизнь на эскадре постепенно наладилась. Работы на кораблях, несмотря на недостаток людей, шли интенсивно. Делалось все, что было возможно при скудных средствах и недостаточном снабжении. Семьи чинов эскадры поселились на “Георгии Победоносце”, который был поставлен в канале в самом центре Бизерты. Пищевой паек, выдаваемый французскими властями на эскадру и в Морской корпус, был достаточен. Выдавалось кое-что из белья и обмундирования. Это дало возможность хоть немного приодеться. У многих ничего не было, а деньги отсутствовали совершенно. Начиная с июня месяца чинам эскадры из ее ограниченных средств стали выдавать жалованье. Правда, оно было более чем скромно: 21 франк командиру корабля и 10 франков матросу. Этого едва хватало на табак и кило сахара.

В июле месяце на транспорте “Кронштадт” были случаи заболевания бубонной чумой. Транспорт был уведен в Сиди-Абдалла, изолирован и продезинфицирован. Из его состава умерло 8 человек, на других судах случаев заболеваний не было, и эпидемия далее не распространилась. После этого транспорт был уведен в Тулон и был взят, как плавучая мастерская, во французский флот. “Кронштадт” был прекрасно оборудован как мастерская и имел богатое снабжение всякими материалами. С его уходом эскадра лишилась мастерской, что было очень чувствительно для нее. Приходилось ремонт делать судовыми средствами и только в исключительных случаях обращаться к помощи адмиралтейства.

Что касается личного состава, то для продолжения образования молодых офицеров были организованы подводный и артиллерийский классы. Для поддержания интереса к морскому делу и знакомства с морской литературой после войны был основан литографический журнал “Морской сборник”, который выходил ежемесячно в течение почти трех лет.

Попытки сделать что-либо в отношении поддержания уровня знаний и заинтересовать личный состав исходили от отдельных офицеров, но, к сожалению, не встречали со стороны командования особого сочувствия. Для этого нужны были энергия и способный к организации начальник, но этого, увы, не было. Нередко попытки предпринять что-то полезное в нашем положении встречали противодействие, что плохо влияло на состав. В этом отношении эскадра была в прямой противоположности к армии, где делалось много хорошего и полезного. Но там была энергия и воля, но на эскадре этого не было.

С Дальнего Востока стали поступать сведения о том, что Приморье очищено от красных. Владивосток занят белыми. Каждый из нас с жадностью ждет новостей и уже мечтает о переходе во Владивосток, мерещится, что-то несбыточное... Но это так понятно в нашем положении. Нужно надеяться, нужно ждать...

В октябре морской префект Бизерты получил приказание сократить личный состав Русской эскадры до 200 человек. Это было равносильно ликвидации. Начались переговоры, длившиеся несколько дней, которые закончились тем, что было разрешено оставить 348 человек. Командующему пришлось согласиться, хотя он не терял надежды увеличить это число путем ходатайства через Париж. 7 ноября было назначено списание, причем морской префект настаивал на скорейшем проведении этой меры. Это приказание было большим ударом для эскадры»...

Но еще большим ударом был приказ французских властей, отданный в угоду большевистскому правительству в Москве, о спуске Андреевского флага. Андреевский флаг спустили с кораблей Русской эскадры торжественно и печально 29 октября 1924 года...

* * *

Привожу два документа.

«Приказ

Вр. и. д. командующего Русской эскадры

Порт Бизерта. Крейсер «Ген. Корнилов»

№ 690

Вследствие сокращения бюджета Французского морского министерства, на иждивении которого находится наша эскадра, морским префектом получено распоряжение из Парижа о сокращении до пределов штатов нашей эскадры.

Неблагоприятно сложившиеся для нас обстоятельства вынуждают меня списать большую часть личного состава, честно и бескорыстно не только заботившегося о сохранении национального достояния, но и своим трудом доведшего материальную часть его до полной исправности.

Отлично сознавая, что только чувство исполненного долга может служить некоторой наградой за произведенную работу, все же прошу списываемых на берег принять мою глубокую благодарность.

Контр-адмирал Беренс».

«№ 694

Расставаясь с теми, которым выпала доля уйти на берег, я хочу подтвердить им, что эскадра не прощается с ними, что она всегда будет считать их своими. Всем чем может, эскадра всегда поддержит и поможет им

Затем на основании бывших случаев, дам следующие советы:

1. По приходе в лагерь сразу завести свои строгие порядки, помня, что как бы ни был строг свой, он все же легче, чем более льготный, но введенный из-под чужой палки.

2. При уходе на работы, придется встретиться с недоброжелательством евреев и итальянцев, старающихся бойкотировать русских и ведущих против них агитацию. Боритесь с ними их же оружием, т.е. сплоченностью и солидарностью. Поддерживайте друг друга. Нашедший хорошее место, старайся пристроить своих. Держитесь друг друга, так как в единении сила.

3. Не верьте всяким слухам о возможности массовой отправки в славянские и другие страны. Когда такая возможность представится, все будут оповещены официально мною или штабом. Пока для поездки туда требуется личная виза.

Контр-адмирал Беренс».

* * *

Ночной ужин на борту. Мидии! Привет от Марины — это ее любимая морская еда.

Три вещи удивили ее в Бизерте: светловолосые мальчишки, сыновья араба-смотрителя кладбища. «Да это праправнуки магрибских пиратов, которые брали в жены светловолосых пленниц».

Второе. Мы стояли на мосту, ветер развевал золотистые Маринины волосы. Мимо проезжал автобус, и все черноголовые пассажиры уставились на Марину. Автобус едва не накренился: блондинка в здешних местах равнозначна чуду.

И третье, о чем она всегда рассказывала после Бизерты: мы искали дом Ширинской и спрашивали у прохожих. «О, мадам Ширински!» И нас вели, передавая из рук в руки...

И еще романсы, которая она исполняла по просьбе хозяйки дома для ее подруги-француженки... «Калитку» и «Хризантемы»... Надо было видеть, с какой гордостью поглядывала Анастасия Александровна на свою гостью: вроде, знай наших, вот какие у нас замечательные романсы... Водила нас Ширинская и в местный католический женский монастырь, где у нее было немало подруг. А потом мы поехали на русское кладбище — составлять план для реставрации разбитых и обветшалых могил. Марина водила ее под руку, а «мисс Русская эскадра» по великолепной памяти называла, кто и под каким камнем лежит. Я чертил план, отпечатал его на компьютере для реставраторов.