18 июля. Тунисский пролив

Утро встретили в море. За шторой буйствовало летнее средиземноморское солнце, распахнул ее и залил каюту ослепительным светом.

До Мальты от Бизерты всего ничего. Может быть, в Ла-Валетту придем во время — наверстывай, капитан, упущенное время!

Наш «Одиссей» — теплоход румынской постройки. Год рождения — 1974-й. По корабельным меркам — старичок, конечно, несмотря на внешний лоск, — 36 лет. Но держится браво.

Часы перевели на час вперед. Идем хорошим ходом!

В 9.30 мое выступление о роли Мальты в русском исходе, о героическом походе тральщика «Китобой».

С темой нашего похода Мальта связана двумя эпизодами; заходом на ремонт эсминца «Жаркий» и тральщика «Китобой».

Андреевский флаг... Белое полотнище с синим крестом, прочерченным из угла в угол, как гласит предание, рукой Петра. Во всяком случае, утвержденное создателем регулярного русского флота в качестве главного стяга — корабельного знамени. За двести с лишним лет этот флаг осенил все главные победы нашего флота — Гангут, Чесма, Наварин, Синоп... Лишь однажды легла на него тень — после сдачи нескольких кораблей эскадры адмирала Небогатова на милость японцам. На военно-морском суде Кронштадтского порта в 1906 году прозвучали суровые, но полные державного смысла слова: «Воин должен уметь умирать, спасая честь Андреевского флага».

Эта заповедь, идущая от Петра, много раз подтверждалась в ходе Великой или второй Отечественной войны, как называли в России Первую мировую.

Новая героическая страница из истории нашего флота и флага открылась нежданно-негаданно лишь тогда, когда в конце 1990-х годов из американского города Лейквуд прибыл в Москву морской контейнер с уникальными архивными материалами общества русских эмигрантов «Родина». В заключительном номере журнала бывших офицеров российского императорского флота «Морские записки», номере, совершенно неизвестным нашим историкам, и была обнаружена эта хроника удивительной одиссеи сторожевого корабля «Китобой» (более известного как тральщик, хотя тралением мин он никогда не занимался вследствие большой осадки).

Потом «всплыл» и фотоальбом с редчайшими снимками «Китобоя» и членов его команды. Фотографии были сделаны, видимо, сотрудником русского посольства в Дании при стоянке «Китобоя» в Копенгагене. Любовно оформленный альбом автор передал в дар командиру корабля, имя которого уже прогремело в столице датского королевства.

Большому кораблю — большое плавание. А малому? Вопреки присловью и Морскому регистру маленький «Китобой» проделал большой и опасный одиночный поход, оставив за кормой воды Балтики, Северного моря, Атлантического океана, Средиземноморья, наконец, Черного моря...

Свою необычную одиссею «Китобой» начал 13 июня 1919 года, когда под брейд-вымпелом начальника дивизиона, бывшего лейтенанта Николая Моисеева, нес дозорную службу на подходах к Кронштадту между маяками Толбухиным и Шепелевым Командовал «Китобоем» бывший мичман Российского флота, а тогда военмор Владимир Сперанский.

Воодушевленные успешным наступлением русской Северо-Западной армии на Петроград, бывшие офицеры без особого труда убедили команду перейти на сторону белых. И «Китобой» рванул самым полным навстречу трем английским кораблям, входившим в бухту. Вопреки ожиданиям Моисеева, англичане встретили «Китобой» отнюдь не самым лучшим образом.

Историк белого флота Николай Кадесников свидетельствовал: «Англичане буквально ограбили сдавшийся им корабль, причем не были оставлены даже личные вещи офицеров и команды, и через несколько дней передали тральщик, как судно, не имеющее боевого значения, — в распоряжение Морского управления Северо-Западной армии...»

Морское управление, во главе которого стоял контр-адмирал Владимир Пилкин, находилось в Нарве. Помимо танкового батальона, дивизиона бронепоездов и полка Андреевского флага оно располагало крошечной флотилией из четырех быстроходных моторных катеров, приведенных капитаном 1-го ранга Вилькеном из Финляндии. «Китобой» стал ее флагманом. На нем поднял свой брейд-вымпел командующий речной флотилией, участник Цусимского сражения капитан 1-го ранга Дмитрий Тыртов.

Весь экипаж тральщика, за исключением механика и нескольких специалистов, перевели в полк Андреевского флага, куда списывали всех неблагонадежных, в том числе и тех, кто служил когда-то у красных. Туда же попал и лейтенант Моисеев. Мичмана Сперанского отправили в Ревель в так называемый 5-й отдел Морского управления, который занимался разгрузкой пароходов, доставлявших Северо-Западной армии оружие, боеприпасы и обмундирование из Англии.

Судьба же лейтенанта Моисеева печальна. Часть полка Андреевского флага перебежала к красным, захватив с собой офицеров. Моисеев вместе с лейтенантом Вильгельмом Боком был выдан в ЧК. «Труп Моисеева, — пишет Н. Кадесников, — был вскоре найден белыми. Погоны на его плечах были прибиты гвоздями — по числу звездочек». В момент гибели ему не исполнилось и 33 лет.

Судьба мичмана Владимира Ивановича Сперанского тоже печальна. В 1945 году он был насильно репатриирован из Чехословакии в СССР, арестован и спустя пять лет умер в Казанской тюрьме.

Самый интересный период жизни «Китобоя» связан с его новым командиром — лейтенантом Оскаром Ферсманом, выпускником Морского корпуса 1910 года. Но об этом, собственно, и рассказывает небольшая брошюра, выпущенная в свет благодаря стараниям ныне покойного военного историка Владимира Лобыцына. До ее выхода в свет о подвиге «Китобоя» нам было известно разве что из поэмы эмигрантского поэта Арсения Несмелова, написавшего и опубликовавшего поэму о «Китобое» в двадцатые годы во Франции.

27 февраля 1920 года маленький корабль вышел на внешний рейд Копенгагена. О том, что произошло дальше, лучше всех рассказал поэт русского зарубежья Арсений Несмелов:

На рейде Копенгагена в то время стояла 2-я бригада крейсеров английского флота под флагом контр-адмирала сэра Кована: три легких крейсера и пять эскадренных миноносцев. Хорошо известно, что именно сказал адмирал Кован лейтенанту Ферсману:

«Я надеюсь, что каждый английский морской офицер в подобном положении поступил бы столь же доблестно, как это сделали вы!»

Конечно же, в реальной жизни все было не так просто и эффектно, как в поэме стихотворца А как оно все было на самом деле, рассказывают страницы походного или, точнее, послепоходного дневника мичмана Николая Боголюбова. На фоне грандиозных событий Гражданской войны поход «Китобоя» почти неразличим глазу историка. Тем не менее это было замечательное событие. Горстка молодых отважных офицеров вышла в море, чтобы обрести свое отечество — сначала на Севере, потом в Крыму. Страна уходила у них из-под ног, как палуба тонущего корабля. Они шли к ее берегам вокруг Европы. И все старинные морские песни, казалось, были написаны именно о них. И «Раскинулось море широко», и «Наверх вы, товарищи, все по местам...». И даже «Белеет парус одинокий» — тоже про них. Белел разве что Андреевский флаг, на гафеле, из одинокой же трубы валил дым...

Ни на одном пароходе мира не было такой кочегарной команды: швыряли уголь в топку и князь с мичманскими погонами Юрий Шаховский, и кадет Морского корпуса барон Николай Вреден...

Они сделали этот невероятный поход. По грустной прихоти судьбы, лишь несколько суток удалось провести им в России — в Севастополе. А потом снова к чужим берегам — навсегда. Сначала в Стамбул, потом в Бизерту, потом еще дальше — в Аргентину, Америку, Бельгийское Конго...

Их поход имел лишь некоторое военное значение: сохранили боевой корабль, поспели в самый раз — к началу большой эвакуационно-транспортной операции, спасли от расправы несколько десятков русских людей. Во сто крат больше значило их морское деяние в нравственном смысле: эти молодые люди показали всем — и союзникам, и недругам, и своим же соратникам, — как надо хранить честь Андреевского флага.

Жизнь сама «закольцевала» эту историю.

Тогда, в 1920 году, посыльное судно «Китобой» было последним русским кораблем, над которым развевался Андреевский флаг в европейских водах Атлантики. Спустя 76 лет синекрестное белое полотнище вернулось туда на гафеле российского атомного авианосца «Адмирал Флота Советского Союза Н. Кузнецов».

Вот об этом я не без волнения рассказывал на подходе к Мальте, давшей «Китобую» небольшую передышку во время похода в Севастополь. После выступления ко мне подошла седовласая женщина и представилась:

— Я дочь офицера с «Китобоя» Наталья Кирилловна Кисилевская. Прочитала в походном путеводителе вашу статью о «Китобое» и готова рассказать о судьбе папы — прапорщика лейб-гвардии конной артиллерии Владимира Васильевича Кисилевского... — Почти архивная история обретала в глазах слушателей свою живую плоть. Наталья Кирилловна теперь едва ли не последний живой свидетель той легендарной истории... Вот так она и продолжается, «судеб морских таинственная вязь»...

* * *

Вторым русским военным кораблем, пришедшим на Мальту во время Русского исхода, был эсминец «Жаркий», которым командовал лейтенант Александр Манштейн, отец легендарной Анастасии Ширинской.

Из Константинополя русским военным кораблям было предписано перейти в Бизерту. Никто из союзного командования не хотел брать во внимание, что многие корабли, пришедшие из Севастополя, были сильно изношены, и отправлять их в дальний переход — почти через все Средиземное море — было чрезвычайно опасно. Более того, всем им было предписано следовать строго по назначенному маршруту и ни в коем случае не заходить на Мальту, ибо англичане так и не признали правительство генерала Врангеля. Миноносец «Жаркий» нарушил этот запрет и зашел в Ла-Валетту в самый канун Рождества. О том, что вынудило его это сделать, подробно рассказала Анастасия Ширинская в своей книге «Бизерта. Последняя стоянка»:

«Вопрос нехватки топлива снова возник, когда “Жаркий” не встретился с “Кронштадтом” у берегов Сицилии, где он должен был загрузиться углем. Оставалось только одно: идти на Мальту, несмотря на запрет проникать в английские воды.

Избегая лоцмана, которому нечем было заплатить, “Жаркий” вошел в Ла-Валетту и стал на якорь посреди порта. Реакция портовых властей не заставила себя долго ждать. Английский офицер в полной форме появился через пять минут. Он был любезен, но тверд: английский адмирал, будучи очень занятым, освобождал, командира от протокольного визита и просил не спускать никого на берег.

— Замечательный народ эти англичане! Умеют говорить самые большие грубости с безупречной вежливостью! — охарактеризовал командир этот инцидент.

Но как быть с углем?

Вопрос разрешился на следующее утро. Помощник начальника английского штаба, офицер, прослуживший все время войны на русском фронте, награжденный орденами Владимира и Станислава, дружески представился своим бывшим соратникам. Он предложил лично от себя обратиться к французскому консулу, который очень любезно и с полного согласия Парижа снабдил миноносец углем.

«Жаркий» покинул Ла-Валетту в праздничный день нового, 1921 года, и вслед ему долетали на плохом русском языке пожелания новогоднего счастья, и даже несколько букетиков фиалок, брошенных с мальтийских гондол, крутились за его кормой. Еще несколько часов... и он будет в Бизерте».

Таким образом, Мальта памятна для нас по двум славным именам — тральщик «Китобой» и эсминец «Жаркий».

* * *

Наш лайнер все больше и больше становится плавучим историко-политологическим университетом. Всякий раз после выступлений, докладов, лекций начинается живое общение с потомками тех, о которых только читал или видел их на фотографиях. Не наговориться! Со всех сторон слышны обрывки интереснейших рассказов, не знаешь, к кому прислушиваться:

— ...После того, как папа пристрелил своего коня, он уже никогда больше в седло не садился.

— ...Младший брат отца уехал в Боливию и там вступил в армию, которой командовал русский генерал...

— ...Жаль, не зайдем в Александрию. В Египте ведь тоже были наши лагеря. В частности, в Измаилии на берегу Суэцкого канала стояли кадеты Донского корпуса, эвакуированного из Новороссийска.. У них был свой гимн:

* * *

Море наконец поголубело и стало таким же ярко-синим, каким я его всегда знал, ярко-синим не где-то вдали, а прямо под бортом ходуном ходит синеватая, как спирт-сырец, морская вода... Волны около трех балов. Вода в бассейне отзывается им своей рябью, своим плеском.

Увы, похоже, и на Мальту мы придем с опозданием, и довольно значительным — около пяти часов. Все мероприятия будут сокращены. Все-таки морское судно, это не поезд. Нельзя рассчитывать свои дела по часам Море всегда внесет свои поправки.

Наше главное дело на Мальте — провести панихиду на христианском кладбище Та Браксия в городе Пьятта. И, судя по всему, все будет так же, как в Бизерте, без лишних телодвижений в сторону города. А жаль, хотелось хоть бы часок побродить по Ла-Валетте. Уникальный город! Город-крепость, город-музей...

Много говорили об императоре Павле, о загадках его мальтийской политики.

Мальта — голубая мечта Российского флота... Кстати говоря, именно на Мальте родилась российская морская гвардия. В марте 1828 года на рейде Ла-Валетты был торжественно поднят Георгиевский флаг, присланный из Санкт-Петербурга, и поднят он был на 74-пушечном линкоре «Азов» за блестящую морскую победу при Наварине. Этому самому первому в Российском флоте гвардейскому флагу салютовали здесь английские и российские корабли.

Эх, Мальта, хороший остров, но бросает на него тень та горько-историческая встреча Горбачева с Бушем на Мальте — это, по сути дела, был второй Брестский мир, такой же позорный, как и первый. После него последовало Беловежское расчленение страны. Вот как отозвался о той встрече тогдашний председатель КГБ В.А. Крючков:

«В конце 1989 года состоялась встреча М.С. Горбачева с новым президентом США Джорджем Бушем на острове Мальта. Там М.С. Горбачев “заложил” Германскую Демократическую Республику, изощрялся в любезностях по отношению к Дж. Бушу и сделал одно примечательное заявление о том, что СССР готов не рассматривать США как своего главного противника. Он даже не посчитался с тем, что сегодня ситуация одна, а завтра может стать другой. Если перевести это заявление М.С. Горбачева на более понятный язык, то он продал американцам военно-политические позиции, ничего не получив взамен».

Вспоминаются рассказы моряков о том походе на Мальту в 1989 году. На рейде Ла-Валетты встали американские авианосец «Форрестол» и крейсер «Белкнап» и три наших корабля: ракетный крейсер «Москва», сторожевой корабль «Пытливый» и пассажирский лайнер «Максим Горький». Буш прямо из аэропорта перелетел на вертолете и сел на палубу крейсера, где и обосновался, как бывший морской летчик-фронтовик.

Горбачев же с Раисой Максимовной устроились на комфортабельном лайнере. Далее вспоминает начальник походного штаба капитан 1-го ранга В. Крикунов: «Каюту командира крейсера определили резиденцией Горбачева, поместив на дверях табличку “Председатель Верховного Совета СССР М.С. Горбачев”. На стоянке крейсер проверила группа охраны во главе с зам. начальника 9-го управления КГБ. Они высказали замечание, что внутри корабля стоит специфический запах, а Михаил Сергеевич этого не переносит. Чтобы облагородить воздух, сотрудники охраны начали вдувать в систему корабельной вентиляции баллончики с французским дезодорантом, а в кают-компанию загрузили ящики со спецпродуктами — для завтрака, который должен был дать М.С. Горбачев в честь американского президента. Ящики были опечатаны и охранялись. Однако Раисе Максимовне больше понравилось осматривать магазины и достопримечательностями острова, и ни она, ни сам Михаил Сергеевич на Славе так и не появились».

Буш приветствовал американских моряков. А Горбачев даже не удосужился побывать на своих кораблях. А ведь моряки пришли его охранять, представлять морскую мощь СССР. Каждый день за борт спускались боевые пловцы, чтобы нести свои подводные дозоры. Не появился, не удостоил, обидел флот... Да что флот, всю страну обидел... Он единственный из всех правителей России за последние сто лет, который не отважился спуститься в подводную лодку. Император Николай II соизволил, генсек Иосиф Сталин и тот, как ни осторожничал по жизни, все же побывал на подводной лодке Д-2... Все остальные — тоже отметились. Мальта, Мальта...

* * *

Мальту россияне открыли для себя лет десять назад и за эту десятилетку освоили остров так, что каждый четвертый турист сегодня на Мальте — наш соотечественник, и не обязательно из нуворишей, хотя именно они и обзавелись здесь виллами в апельсиновых кущах.

Занесло и меня однажды в это крохотное островное государство.

Мала Мальта да славна Мальта меньше, чем Андорра, но в десятки раз больше, чем княжество Монако. Остров меньше, чем Москва, но зато больше Ватикана раз в двести. Так что все относительно. И не в размерах счастье.

Если «остров невезения в океане есть», то по закону парности должен быть и остров благоденствия. Вот Мальта как раз и есть такой остров!

Мальта — это чашечка хорошего кофе посреди Средиземного моря. Остров-кафе. Сверху из-под крыла самолета Ла-Валлетта похожа на огромный песочный торт, нарезанный ровными кусками. Но это только самое первое — «кондитерское» ощущение. Потом, когда начинаешь что-то понимать в этом загадочном острове, на ум приходят совсем иные сравнения: ровные параллели главных улиц напоминают те таинственные колеи, что окаменели на здешних плато с доисторических времен. Никто не знает, кто, зачем и куда их проложил, но хорошо известно — Ла-Валлетту выстроили в ровную клетку ради того, чтобы морские ветры приносили в раскаленные зноем кварталы прохладу.

Так в Европе впервые возник город — и это в Средние-то века! — чья планировка была идеально продумана не только в оборонительном, но и в санитарно-гигиеническом смысле. Да, здешние рыцари думали и о Гробе Господнем, и о канализации стоков... Они покинули остров под натиском Бонапарта двести лет назад, но дух рыцарства морские ветры не выветрили из кварталов Ла-Валлетты. Может быть, поэтому на Мальте нет ни пьяных, ни нищих, ни бомжей, ни цыган-попрошаек, ни рэкетиров, ни уличных мошенников, ни проституток... Не гремят здесь взрывы в подземных переходах, не взрываются атомные электростанции и артиллерийские склады... Здесь не захватывают самолетов с заложниками. Оазис покоя и благоденствия посреди сумасшедшего мира. Здесь оставляют ключи в дверных замках. Здесь вместо оглушающей водки пьют легкое игристое кроветворное вино.

Образ Мальты... Если учесть, что остров тесен, как этот абзац, то словесная модель Мальты будет выглядеть так: бастионы, сторожевые башни, храмы, колокольни, руины, кафе, дольмены, гроты, дворцы, виллы, отели, ветряные мельницы, яхты, рыбные рынки, гавани, бухты, акведуки, подземелья, тоннели, пляжи, гранатовые сады, лавки ювелиров...

Так выглядит Мальта, втиснутая в один абзац. Но она действительно мала. Если с западной части острова хорошо разогнать автомобиль, а потом затормозить, то тормозной путь как раз и оборвется на краю восточных утесов. И всей-то той Мальты — 27 на 14 километров... Но каких километров! Да и не в километрах дело.

Мы гордимся своими просторами, а мальтийцы гордятся глубиной времени, из которой всплывают три их островка. У Мальты иное измерение. Она измеряется не верстами, а веками. Мальта — это колодец времени, дно которого — пол пещерного капища, а крышка — тарелка спутниковой антенны на суперсовременном отеле.

Мальта для англичан — что для нас Крым. Королева до сих пор предпочитает отдыхать летом на Мальте.

До 1974 года Мальта, по выражению Черчилля, была «непотопляемым авианосцем» Британии. Когда английских моряков попросили покинуть остров, многие скептики предрекали независимой Мальте скорую экономическую гибель, ведь большая часть населения была занята обслуживанием военно-морской базы. И тогда наследники мальтийских рыцарей и финикийских мореходов без особых душевных терзаний превратили свой гигантский «авианосец» в огромный «отель». В брошенных ангарах разместили мастерские художественных промыслов, в бывших казармах, батареях и казематах открыли кафе, бары, пабы и рестораны. Министерство по делам туризма для Мальты более значимо, чем для нас Министерство обороны. А впрочем, после сердюковских «реформ» и для нас оно стало почти фикцией.

Раз в году — 9 сентября — на Мальту возвращаются рыцари, вынужденные оставить свой остров после вторжения Наполеона. Они прилетают сюда, чтобы поклониться праху и почтить память самого славного своего предводителя — Великого магистра Ла-Валетту, чьи останки вот уже пятый век покоятся в склепе главного орденского собора Святого Иоанна. «Здесь спит Ла-Валлетта, муж вечной славы. Гроза Африки и Азии. Божия кара варваров, он первый похоронен здесь — в городе, который любил, в городе, который построил»...

На карте Мальта имеет форму огромного сердца, может быть, сердца Средиземного моря. Ее сопредельный остров Гозо кем-то назван: пуп океана. Но если у океана есть пуп, то тем более должна быть и душа. Вот только где она, в каком море, на какой глубине? Некоторые мыслители полагают, что наша планета — это живое существо. И если это так, тогда Океан должен быть мозгом Земли...

Мое самое яркое впечатление от Ла-Валлеты — погружение в гавани Марсамшетт. Там в одном кабельтове от форта Сент-Эльмо лежит на выходе из гавани на глубине 15—20 метров английский корвет «Маори». Его потопили немецкие бомбардировщики в 1942 году.

Это было мое первое погружение на затонувший корабль, да еще с проникновением внутрь... И подарил мне его питерский дайвер-инструктор Павел Юдин. Мы вошли с ним в воду с берега — со скал плоских и длинных, похожие на осклизлые крокодильи морды. Проверили снаряжение и тут же погрузились. Жаркий мир Мальты тут же исчез, и возник новый — наполненный голубоватым светом, слегка призрачный, неверный, преувеличенный жидкой линзой моря. Все в нем колебалось, покачивалось, плыло...

Сначала пошла каменная осыпь из красноватых квадров. Мы проплыли над ней, и дальше пошло песчаное, слегка взморщенное поле. Мини-Сахара.

Павел плыл под водой, скрестив на груди руки, работая одними ластами. Я «переутяжелился» и все время тонул, порой даже приходилось шагать по дну ластами. Павел хорошо знал подводную дорогу к затонувшему кораблю, и вскоре мы его увидели. Я сначала не понял, что это и есть цель нашего погружения: кусок скособоченной скалы, поросший морской травой. Но таким он казался издали. Вблизи стали проглядывать очертания корабля. «Маори» был весь в водорослях, будто затянут маскировочной сетью. Гребной вал, сорванный с кронштейнов, криво уходил вверх. Винт давно сняли.

Заглядываю в пустые глазницы иллюминаторов — черно. Это минувшая война смотрит на меня из их глубины. Казалось, что корвет, разорванный авиабомбой пополам, все еще корчится от боли. Острое изъязвленное железо красит пальцы в оранжевый цвет. Мы подвсплыли и двинулись над палубой.

Она сильно искорежена, так что не сразу поймешь, в какой части корабля находишься. По волнорезу догадался, что мы на баке. Здесь же и барбет носового орудия. Под барбетом дремала мурена. Она недовольно покинула любимое лежбище и в три сильных рывка-извива исчезла с глаз. Кроме мурен корабль населяли камбалы и морские ежи.

Кто здесь служил? Кто остался навсегда в подпалубных шхерах?

Какая странная инопланетная гробница.

Люк в трюм зиял в палубе. Мы заглянули туда, но заплывать не стали.

Павел первым заплыл в подпалубный коридор, жестом предлагая следовать за ним. Как ни странно, но здесь было вполне светло. Коридор был довольно узок, кругом торчало рваное железо, зацепиться было очень легко. Напрягала мысль: случись что, отсюда сразу не всплывешь. Да и выбираться не так просто. Но Павел уверенно двигался вперед, не думая поворачивать. Подо мной — толстый мохнатый извив какого-то морского гада. Присмотрелся с ужасом — да нет, это всего-навсего обросший кусок кабеля.

Коридор сужался еще больше, так что развернуться в нем, показалось мне, невозможно. Зато можно было заглядывать в распахнутые двери кают. А вот это — радиорубка Что-то похожее на трансформатор. Эбонитовые верньеры не обросли. Я попытался их повертеть. Закисли. Намертво застыли на своей последней волне. Военной волне.

А где мой ведущий, где Павел? Он исчез! Повернуть обратно? Уже не развернуться... Впереди — темень. Но слабый зеленоватый свет брезжит в конце этого жутковатою тоннеля. Ба, да это — дыра! Огромная пробоина в борту, через которую выплываешь с огромным душевным облегчением! А вон и Павел Слегка разыграл новичка!

Обратно выбирались по каменным ступеням, мягко застланными водорослями. Павел подобрал на дне пару рапанов. Такие же, как у нас в Севастополе!

* * *

Едем в Пьятту на автобусах. Едем быстро. Пытаюсь хоть как-то разглядеть в затемненное окно мальтийские виды. Город бастионного типа Стены табачно-кофейного цвета с зелеными жалюзи и зелеными балкончиками. Зелени в мальтийских городах явно не хватает. Крыши-дворики, а на них собаки. В Ла-Валетте почему-то не видно чаек, только голуби.

Балкончики на фигурных фасадах домов — будто карманы старинных камзолов. Однако в них не хранят никакой рухляди, разве что ставят кондиционеры.

Говорят, на Мальте 28 городов, и стоят они впритык — тесноват, однако, остров. Дома — из кораллового известняка, а земля, как в Севастополе, — беловато-кремовая и каменистая.

Ну, вот и кладбище... Все здешние некрополи похожи на Севастопольское Братское кладбище: светлы, просторны, в кипарисах и туях, в белых мраморах, и никаких железных оградок... На плитах надписи по-русски: «Константин Адамович Военский де Врезе. 1860—1928». Дальше по-английски: «солдат, дипломат, историк». Совершенно неведомое нам имя. Как мало мы знаем о своих солдатах, дипломатах, историках... Заглядываю в Википедию: «Константин Адамович Военский де Врезе, русский генерал и историк, один из составителей издания “Отечественная война и русское общество”. Родился в 1860 году.

Окончил курс в Александровском лицее. Служил в гвардейской конной артиллерии, после этого — в Русской миссии в Токио.

В 1905—1915 годах состоял директором архива Министерства народного просвещения и членом ученого комитета того же министерства. Занимался археологией и историей войны 1812 года. Участвовал в создании многотомного издания “Отечественная война и русское общество”. По поручению Великого Князя Михаила Александровича издал “Акты 1812 года”, напечатанные в “Сборнике Императорского Русского Исторического Общества”. Был редактором этого сборника в 1909 и 1911 годах.

Во время Первой мировой войны был членом Высшего совета по делам печати. Дослужился до чина камергера.

В 1919 году эмигрировал на Мальту. Преподавал в местном университете. Скончался в 1928 году».

Быстро темнеет. Без промедлений начинаем панихиду. Поминаем тех русских людей, кому выпало лечь в эту землю. Впервые за столетие и более пришли из России сородичи и назвали их имена в молитвенном слоге. Что-то произойдет сегодня там, в тонких мирах... Такие деяния не проходят бесследно... Разворачиваем Андреевский стяг и становимся с Игорем Горбачевым под знамя. Шелковое полотнище из Севастополя осеняет замшелые плиты с русскими именами. Кто они? Что они? Как и почему приняли они свой смертный час на Мальте — Бог веси...

Возлагаем цветы и зажигаем свечи уже почти в кромешной мгле.

А в Ла-Валетте отмечают день святого Иосифа, повсюду пальба и салюты. Ну прямо, как у нас, — огненная потеха по любому поводу.

И все-таки удалось на четверть часа пройти по набережной под сенью крепостных стен. Ла-Валетта великолепна в своей крепостной тесноте, в нагромождении фортов, бастионов, башен...

Смешной памятник: посреди уличного бассейна стоял большой бумажный кораблик. А чуть поодаль подпирал причальную стенку английский фрегат F-83. Вахтенный у трапа, завидев нас с Горбачевым в белых тужурках, отдал честь. И тебе привет, воин коварного Альбиона! В стороне — еще несколько британских фрегатов и огромный натурный макет немецкой подводной лодки — натура для киногрупп.

Нас поставили прямо против крутой скалы, под которой находился в войну бункер Эйзенхауэра, сейчас там музей. Мне удалось побывать в бункере в свое первое посещение Мальты.

Генерал Дуайт Эйзенхауэр пребывал на Мальте, как Верховный главнокомандующий экспедиционными войсками союзников в Западной Европе. Он же возглавлял здесь операцию «Хаске» (высадка союзных войск на Сицилию) в 1943 году.

Генерал Роммель умолял Гитлера покончить с Мальтой. Она мешала его действиям в Северной Африке, торчала посреди Средиземного моря как кость в горле, мешая подвозу подкреплений и боеприпасов. Немцы пытались разбомбить «бункер Эйзенхаэура» с невероятной яростью. Порой по пять раз на дню заходили бомбардировщики на Ла-Валетту. Две трети города были обращены в руины. День 15 августа 1943 года помнят здесь как день Спасения. Именно тогда завершилась операция «Пьедестал» — когда из Англии на осажденную Мальту, умиравшую от голода, пробились пять кораблей с продовольствием, бензином, боеприпасами. Остальные были потоплены фашистскими самолетами и подводными лодками. Король Англии наградил остров-герой крестом Святого Георгия за мужество и стойкость.

Однако бомбы не могли причинить вреда глубокому подскальному убежищу. Чаще всего они попадали почему-то в оперный театр. Его разбитые стены и обломки колонн и поныне торчат в центре столицы, как живая память о той войне. Как дом Павлова в Сталинграде.

Трудно заподозрить в зеленом скверике на береговой круче, откуда открывается великолепный вид на столичные бухты и старинные форты, крышу секретного бункера. Об этом говорят разве что всезнающий гид да бронзовый бюст Черчилля, совсем неспроста установленный на этом месте. Именно британский премьер назвал Мальту «непотопляемым авианосцем». Правда, остров больше всего походил тогда на огромную наковальню, по которой изо дня в день молотили фугасные авиабомбы. Тем не менее с мальтийских аэродромов во Вторую мировую войну регулярно взлетали британские самолеты, а докеры принимали, разгружали, ремонтировали боевые корабли, а в подземелье острова шла кропотливая штабная работа. Очень похоже на то, как это было в Севастополе.

Если отойти в сторону от цветущих клумб, к чугунной решетке, ограждающий головокружительной глубины обрыв, то можно еще отыскать в скальной стене следы крепления наружного лифта, который спускал на дно каньона высокое начальство по воздушным тревогам. Там, внизу, в тесном дворике-колодце находился один из входов в штабное убежище. Лифта давно нет. Но почему-то эта посадочная площадочка весьма притягивает тех, кто решает покончить счеты с жизнью. Зато укрытие под природным массивом, толщина которого не снилась Гитлеру в его «волчьем логове», надежно сберегало жизни тех, кто спускался сюда полвека назад...

Чтобы спуститься в бункер, надо обойти скалу стороной по крутым улочкам Ла-Валетты, пройти сквозь аркады средневековых бастионов по бессчетным лестничным маршам, на самое дно обустроенного ущелья, и вот он, невысокий сумрачный вход. Шагаю вниз по длинной пологой потерне, уходящей в глубину прибрежного утеса, на котором расположены террасные сады Барракки и смотровые площадки. Трудно поверить, что где-то наверху сияет ослепительное мальтийское солнце над ошеломительной голубизной моря. Здесь сыро и мрачно. К холодным стенкам тесаного камня примкнуты откидные койки, на которых ночевали когда-то солдаты подземного караула. Скупые огоньки уводят все глубже и глубже — через низкосводчатые коридоры, переходные площадки, тамбур-шлюзы. Наконец последняя броневая гермодверь, и ты попадаешь во вполне уютный ярко освещенный холл. В годы воины здесь строжайшим образом проверялись документы входящего, теперь — входные билеты. С 1986 года отремонтированный бункер работает как музей.

Высокие своды — порой до четырех метров, широкие коридоры, стальные трапы. В одном из отсеков — подземный гараж с заправленным «виллисом» наготове. Из бункера есть прямой выезд на поверхность. Те, кто строил в Куйбышеве-Самаре «подземный небоскреб» для Сталина, явно уступали в размахе здешним проходчикам К своду главного коридора подвешена итальянская морская контактная мина типа «J». Рядом подсвеченная диорама: налет итальянских взрывающихся катеров на железнодорожный мост через бухту...

Центральный — оперативный — зал бункера напоминает патио итальянского дома: во «дворик» выходят окна-балкончики кабинетов Верховного главнокомандующего экспедиционными войсками, а также командующих видами войск — генерала Александера, адмирала Каннигхама и маршала авиации Теддера Кабинет Эйзенхауэра по-спартански прост: черный стол, за ним стул, в углу — американский флаг и вид на огромную карту Сицилии. Из всех келий эта карта превосходно видна К ней приставлена лесенка-стремянка. На ней оператор-манекен готовится передвинуть условный значок корабля... Внизу — огромный стол-планшет надводной и воздушной обстановки. Девушки в наушниках передвигают деревянными лопаточками — точь-в-точь как у крупье казино — макетики кораблей и самолетов. Они делали это поминутно, получая информацию из центрального узла связи.

Восковые фигуры в настоящих униформах за шифровальными столами, штабными картами, телефонными пультами безмолвно разыгрывают историческую драму — война вокруг Мальты. Впрочем, безмолвие относительное: из динамиков — рев немецких самолетов и разрывы бомб... Керосиновые лампы с электрическими язычками «пламени» помигивают в такт взрывам весьма натурально.

Если не считать эти застывшие фигуры, в бункере почти безлюдно. Редкий турист отвлечется от солнечных бухт на это мрачное подземелье, где затаился по темным углам тревожный дух самой яростной войны на планете.

Впереди меня идет господин весьма преклонных лет. В оперативном зале он надолго замирает и буквально впивается глазами в огромную карту. Он не отводит от нее взгляда и пять, и десять минут... Я уже возвращаюсь, а он все промеряет глазами трассы былых сражений.

Знакомимся: Иоахим Бауэр, бывший летчик люфтваффе, а ныне пенсионер из Кёльна.

— Я летал бомбить Мальту с аэродромов на Сицилии. Лёту сюда было всего полчаса. Мои бомбы не попали в этот бункер. Вместо них сюда попал я, — шутит старик. — Мог ли я подумать тогда, что однажды войду в подземный кабинет самого Эйзенхауэра и увижу эту наисекретнейшую карту? Это просто невероятно! Я потрясен...

Я тоже. Среди многочисленных манекенов в американских и британских мундирах вдруг ожил реальный участник тех страшных дней, а вместе с ним ожило и это музейное подземелье, эта карта... Иоахим Бауэр наводит на нее свой «кодак»: вспышка, вспышка, вспышка! Я тоже вскидываю свою фотокамеру...

На минуту мне становится не по себе. В этом подскальном мире сместились все времена и понятия. И вот мы с германским военным летчиком фотографируем в американском бункере наисекретнейшую карту с планом высадки союзного десанта на итальянское побережье...

Невольно сравниваю бункеры вождей Второй мировой войны. У Сталина в Самаре, пожалуй, самое прочное и заглубленное — оно уходит в земные недра на 37 метров, даром, что вождь ни разу там не побывал. У Черчилля в Лондоне, пожалуй, самое легкомысленное укрытие — в подвале обычного жилого дома, подкрепленное подручными средствами. Зато в личной спальне полный комфорт, под кроватью даже фаянсовый ночной горшок — как вызов германским ракетам и авиабомбам. У Гитлера в «Вольфшанце» («Волчьем логове») самое толстостенное боевое перекрытие — из десятиметрового армированного бетона. Он боялся ударов только с воздуха, хотя его полевая Ставка за всю войну ни разу и не была обнаружена авиаразведкой.

У Эйзенхауэра на Мальте, пожалуй, просторнее и комфортабельнее, чем где бы то ни было. Впрочем, все относительно. Главное, что ни одна из бомб не проверила на прочность эти бетонные черепа мозговых центров войны. И во всех них, как своеобразные вечные огни, круглосуточно горят на столах вождей настольные лампы. Кроме бункера Гитлера. Он пребывает в руинах, в которые обратили его саперы вермахта, перед тем как навсегда покинуть «Волчье логово» фюрера.

На выходе из бункера Эйзенхауэра посетителей провожает плакат с вещими словами: «Уходя отсюда, помните: за ваше завтра мы отдали свое сегодня».

* * *

На Мальте в одной из бухт Одиссей встретил нимфу Калипсо. Она его так очаровала, что он смог оторваться от нее только через семь лет. Наверное, поэтому наш «Одиссей» приписан именно к Мальте, то бишь к порту Ла-Валетты.

В Ла-Валетте приняли пресную воду. Все-таки в порту приписки — вода подешевле выйдет.

А странно все же: румын под мальтийским флагом, с греческим именем на борту, с филиппинской командой следует в украинский Крым, чтобы доставить русских пассажиров в Севастополь. Чудны дела твои, Господи!

* * *

На судне у нас само собой возникло офицерское собрание, куда вошли два капитана 1-го ранга, то есть мы с Игорем Горбачевым, представителем газеты Черноморского флота «Флаг Родины», полковник-казак Валерий Латынин, замечательный поэт, и подполковник Сергей Нелюбов, эксперт по оружию Росохранкультуры из Калуги. Есть еще и несколько генералов, но они себя не афишируют в силу принадлежности (даже былой) к службе внешней разведки.

* * *

За полночь «Одиссей» отдает швартовы. Грустно уходить из уютного города, полыхающего огнями в темное и, похоже, уже штормовое море. Но сколько раз уже так было...

Вышли за мол, и сразу же закачало. Спать! Хорошо, не на вахту. А кому-то в эту ночь стоять и стоять... Тунисский пролив — самая оживленная морская трасса Средиземноморья.

Не было в моей жизни такого удивительного морского похода и, наверное, уже не будет. На Средиземном море, в его глубинах и на его просторах, я провел около двух лет. Для меня оно всегда было военным морем, нарезанным на позиции подводных лодок, с районами военно-морских баз, ареной противостояния 6-го флота США и 5-й эскадры СССР. И вдруг совсем иной взгляд на все, что проплывает по бортам комфортабельного лайнера, «белого парохода», как называли мы такие суда, глядя на них не без зависти сквозь перископы. И дело даже не в роскошествах жизни, а в том, что с мостика «Одиссея» открылась иная глубина этого моря — глубина времени. И очень трудно согласовать бинокулярность зрения, когда в одном окуляре — кильватерный строй русских кораблей, уходящих в Бизерту, а в другом — подобный же строй советских кораблей во главе с крейсером «Жданов», спешащих в очередную «горячую точку» Средиземного моря. Когда одновременно видишь то, что видел однажды своими глазами, и видишь то, что знаешь лишь по книгам, рассказам да фотографиям, как раз и возникает то, что называется ретроспективой. В моем архиве одно время хранились стеклянные негативы, сделанные белыми моряками по пути в Бизерту, да и в самой Бизерте (негативы передал в Центральный военноморской музей). Они отсканированы, и сейчас на экране моего ноутбука проходят один за другим уникальные кадры: русские линкоры и эсминцы, перемогающие штормовые волны... Мы разошлись с ними во времени, но наши пути пересеклись в одном морском пространстве. И это порождает сейчас особое тревожно-выжидательное состояние души. Как-будто вот-вот постучит в каюту рассыльный и положит на стол семафорный ли, радиотелеграфный бланк с сообщением из того времени, из того похода: «Выражаем удовлетворение вашими действиями. Счастливого плавания! Вице-адмирал Кедров. Контр-адмирал Беренс».

Валерий Латынин стоял возле шлюп-балки и записывал новые строки:

* * *

19 июля. Эгейское море

Только море да море вокруг, хотя поодаль, за горизонтом, полно островов. В обед прошли ионическую абиссаль — глубину в 4 километра.

Наш следующий порт — Пирей, главная гавань Афин. Афины... Слово, знакомое с 4-го класса, когда стали изучать «Историю Древнего мира» по замечательному учебнику Коровкина.

Листаю походные записки Нестора Монастырева о морском исходе:

«...Наконец наша армада добралась до Коринфского залива, где было тихо и все корабли постепенно собрались вместе. Издали при свете солнечного дня мы полюбовались видом Афин, развалинами ее древних холмов и полным ходом прошли в бухту Каламаки. Там нас встретил крейсер “Эдгар Кинэ” и передал распоряжение и порядок перехода Коринфским каналом. При переходе Патрасским заливом, ночью, погода опять засвежела и нас всех снова разметало по Ионическому морю. То там, то сям были видны силуэты судов, то выныривающих из волн всем своим корпусом, то совсем исчезающих в воде. К полудню 15 декабря я подошел к острову Занте и, обойдя его, встретил крепкий ветер от SO в 9 баллов. Пришлось идти бортом к волне, и нас выворачивало, что называется, наизнанку. При виде островов Занте и Кефалония перед моими глазами невольно прошла вся история славного прошлого. Много лет тому назад в течение нескольких лет эти воды бороздили корабли адмиралов Ушакова и Сенявина, неся свободу и независимость угнетенным народам Греции и Италии. В течение пяти лет адмирал Сенявин победоносно сражался с войсками Наполеона. Андреевский флаг реял над островами Адриатики и Средиземного моря, и имя России с благоговением на устах произносилось освобожденными народами. Память о Сенявине и до сих пор живет на островах Адриатического моря и далматинских берегах. Не должна бы была забыть и Англия того, как в 1797 году, когда с одной стороны Франция, а с другой революционное брожение в британском флоте заставили лорда Гренвиля сказать следующее: “Одна Россия осталась союзницей несчастной Англии, а теперь и та ее оставляет”. Но русский император ее не оставил и послал эскадру адмирала Макарова помочь Англии в ее критический момент. Король Георг искренне благодарил императора Павла и по-царски наградил русского адмирала.

Но все проходит и все забывается. И вот мы, потомки тех, кто победоносно рассекал эти воды 110 лет тому назад, шли измученные неравной борьбой против врага всего мира — красного интернационала, искать приюта в далекой, неведомой стране. Одна лишь Франция бескорыстно протянула нам руку помощи в этот страшный и тяжкий для нас момент. К несчастью для нас, наша борьба совпала с тем моментом, когда утомленная от долгой войны Европа не отдавала себе отчета от красной опасности. И долго еще нужно ждать, пока те, кто в эти дни безразлично отнесся к белой армии, поймет ту роль, которую она играла для всего человечества. Красный туман еще долго будет висеть над миром, и чтобы рассеять его, нужна упорная и жестокая борьба. Мы были лишь те, на чью долю выпал первый и яростный удар интернационализма. Мы его не выдержали, но не согнулись, предпочтя отступить, но не сдаться. Исполненный долг перед родиной и человечеством был нам облегчением в нашем бедственном и безнадежном положении. Оставалось терпеть и ждать.

В бухте Аргостолли постепенно собрались все суда второй группы. Погода продолжала быть свежей, почему мы не могли выйти в море, да кроме того нужно было произвести необходимый ремонт для дальнейшего перехода. В полночь 23 декабря наш отряд снялся и вышел в море. Ветер стих, и переход обещал быть хорошим».

И у нас безветренно, и наш переход в Пирей тоже обещает быть хорошим.

Утром выступление Первишина, он родился 25 декабря в 1920 году в Галлиполи. Видел в детстве Врангеля и Кутепова. Он читал нам галлиполийские воспоминания своего отца, юнкера Сергиевского артиллерийского училища. «Нас мало интересовало, какой режим будет в России. Любой будет лучше большевистского».

Жили в большом бараке, окна которого были затянуты американскими одеялами... От сушеных овощей и старых консервов у всех разболелись животы, по ночам шастали до ветру почти всей ротой.

О Кутепове: дипломат, сохранивший армию и оружие. Французы пытались убедить его расформировать корпус «Вы беженцы, а не солдаты»... Но он стоял до последнего.

Одного коня в Галлиполи все же вывезли!

Сенегальцы стали своим лагерем так, чтобы перекрыть 1-му армейскому корпусу дорогу на Константинополь. Мало ли что взбредет в голову этим русским — опасалось командование союзников.

В самом Галлиполи размещались штаб, комендатура, госпитали, училища и семьи. Остальные — в лагерях — в 12 километрах от города, в Долине Роз и Смерти.

Смотрели документальный фильм Фонда культуры о наших эмигрантах в Греции. Сердце щемит, когда смотришь эти скорбные кадры...

Делала доклад Ирина Жалнина-Василькоти, председатель Союза русских эмигрантов в Греции им. кн. С.И. Демидовой. Она коренная москвичка, искусствовед, вышла замуж за греческого художника и осталась в Греции. О проблеме увековечивания памяти о русских деятелях в своей стране она говорила с горечью, которая передавалась всем слушателям

— Путешествуя за границей, испытываешь гордость, если встречаешь мемориалы, поставленные в память о подвигах твоих соотечественников. Чувствуешь причастность к народу, оставившему след в мировой истории. По количеству памятников иностранцам Греция занимает, пожалуй, одно из первых мест в мире. Здесь помнят тех, кто поддержал ее в трудной борьбе за независимость (если, конечно, об этом помнят сами поддержавшие).

Где в этой стране памятники английским и французским военным, вы найдете сразу: они на центральных площадях, в дорогих районах — будь то материк или острова. Здесь сохранились огромные, по несколько тысяч захоронений, кладбища немецких оккупантов, погибших во время Критской битвы во Второй мировой войне, а также турецкое военное кладбище (собственность турецкого государства, охраняемая международным законом о военных мемориалах!). Зная, что русские сыграли главенствующую роль в возрождении Эллады, мне было интересно найти, что же здесь осталось от подвигов моего народа. Скажу честно, искала я долго и находила чаще всего в печальном состоянии.

Далее Ирина Васильевна поведала о драматической истории того кладбища, на котором мы должны были провести панихиду в Пирее, о битве за его сохранность, тянувшейся с разным успехом в течение многих десятилетий.

В конце XIX века при второй греческой королеве, русской великой княгине Ольге Константиновне, все русские монументы были взяты под ее особое покровительство, в том числе и русский некрополь в Пирее, возникший там на заре XIX века.

— В ноябре 1920 года, по просьбе правительства генерал-лейтенанта П.Н. Врангеля, — рассказывала Ирина Жалнина, — Ольга Константиновна дала согласие принять 1742 русских эмигранта. Из них 1000 человек были отправлены на поселение в Салоники в барачный поселок Харилау. Остальные разместились в Афинах. Так как в Греции находились два прекрасных русских госпиталя (в Пирее и в Салониках), то преимущество для въезда в страну получили больные и раненые, а также лично приглашенные королевой и греческим правительством морские офицеры, в прошлом служившие в Средиземноморской флотилии.

Первое время больных и раненых, согласно договору, содержало французское правительство, затем, через несколько месяцев, — греческое.

В мае 1921-го вернувшийся из изгнания король Константин стал номинальным главнокомандующим греческой армии в Малой Азии. Он принял роковое для страны решение продолжать войну с Турцией.

Наступление на Константинополь привело к полному разгрому греческой армии и последовавшему за ним геноциду греческого населения, столетиями проживавшего на территории Малой Азии. Согласно состоявшейся несколько позднее переписи населения (в 1928 г.), 151 892 беженца прибыли в Грецию до катастрофы в Малой Азии и 1 069 958 человек после нее. В свете этих событий с 1 мая 1921 года поступило распоряжение о необходимости русским освободить госпиталя для прибывающих из Малой Азии греков. Русские были лишены и пайка. Беженцы были повсюду. Государство оказалось в тяжелейших условиях. Практически все общественные здания — школы, театры, склады, казармы, церкви и даже старый королевский дворец — были предоставлены беженцам. Они жили в товарных вагонах, разбивали палатки на археологических заповедниках, спали на сцене и за кулисами театров. Белые эмигранты, оказавшиеся в чужой стране без работы, без материальной поддержки, без знания языка, стали наименее социально защищенной частью населения. Смерть косила изгнанников. Пирейское кладбище воспринималось ими как символ старой, царской России, ее истории и героического прошлого, как «русский уголок», где уже после смерти все бы все равно были вместе. По воспоминаниям детей эмигрантов, похороны русских приходили, несмотря на бедность, торжественно. Панихиду устраивали в одной из русских церквей, гроб покрывали знаменами царской России, специально хранившимися в церквях для этой цели. Почти всегда в могилу бросали горсть родной земли, взятой с собой при эвакуации. Вот как рассказал о последней воле усопшего священника о. Ильи (Апостолова), бывшего офицера русской армии, его духовный сын, ныне профессор Афинского университета Спирос Кондоянис: «Когда отца Илью хоронили, я исполнил его последнюю просьбу. У него был деревянный крест, который он привез с собой из России. Он велел его положить с собой, а также русское знамя и горсть русской земли».

Созданный в Афинах в 1927 году Союз русских эмигрантов в Греции, призванный помочь выходцам из России, одним из первых вопросов, наряду с вопросом о судьбе русских церквей Св. Троицы и Св. Ольги, решал и вопрос о судьбе исторического русского кладбища в Пирее.

В 1928 году решением № 2450 Пирейского суда русский участок кладбища при разросшемся к тому времени греческом кладбище «Воскресенье» был отдан в полное распоряжение советов русских Свято-Троицкой и Свято-Ольгинской церквей и Союза русских эмигрантов. В статье 5 Устава Союза русских эмигрантов было записано:

«В действительные члены Союза записываются все прибывшие в Грецию белые эмигранты в независимости от пола и от национальности и их несовершеннолетние дети младше 18 лет с согласия их родителей, но не имеющие советского гражданства и не работающие на Советы». Таким образом, на кладбище в Пирее хоронили с 1920-х годов только «белых» русских эмигрантов и греков, выходцев из России, считавших Россию своей родиной. При Союзе русских эмигрантов был создан кладбищенский совет, который следил за порядком и за распределением участков при захоронении.

С 1920 по 1929 год по сохранившимся кладбищенским записям числились 193 захоронения, то есть в два с лишним раза больше, чем за весь период с 1844 по 1917 год. Среди скончавшихся в эти годы в Афинах: офицеров и солдат Русской армии — 81; сестер милосердия — 9, детей военных — 23, родственников — 19. Среди усопших: пять генералов, 14 полковников, один подполковник, 15 капитанов. Средний возраст умерших — 30 лет!

В 1930-е годы на кладбище 83 новых захоронения: два генерала, восемь полковников и т.д.

Страшные годы Второй мировой войны унесли жизни 131 эмигранта, умерли контр-адмирал А.В. Плотто, генерал-майор И.В. Ильин, четыре полковника.

В 1950-е годы русская колония занялась преобразованиями на кладбище и приведением его в порядок. В годы Второй мировой и последовавшей за ней гражданской войн мраморные захоронения и надгробия конца XIX — начала XX века, выполненные на высоком профессиональном уровне с прекрасным русским шрифтом, сменились дешевыми деревянными и железными крестами. Многие из них со временем пришли в негодность, особенно если семья усопшего уехала в другую страну или если не осталось наследников.

К этому периоду (начиная с 1949 года и позднее) относятся и сохранившиеся до наших дней в архиве Русского старческого дома кладбищенские книги со строгим учетом захоронений, записью имеющихся могил, списком захороненных с указанием биографических подробностей, которые к тому времени еще можно было записать по памяти или прочитать на могильных плитах.

К концу 1950-х годов на кладбище числились: 642 участка, из них свободных — 152, 38 бетонных крестов и три неизвестных захоронения.

На кладбище постоянно проводили работы по благоустройству: прокладывали водопроводные трубы, сажали деревья и цветы, красили металлические ограды, ремонтировали кладбищенский домик, следили за могилами тех, у кого не было родственников. Русская эмиграция верила, что настанут времена, и в России снова начнут уважать свою историю.

В 1967 году в Греции произошел военный антидемократический переворот, последствия которого стали жесточайшей драмой для всех оставшихся к тому времени в живых эмигрантов из России. Пришедшие к власти «черные полковники» начали национализацию всей иностранной собственности. Попытались они ликвидировать и иностранные некрополи. Все государства, имевшие в то время свои мемориалы в Элладе, тут же стали на защиту своей истории и своей собственности. Они опирались как на внутренний греческий закон о частной собственности на захоронения вне зависимости от вероисповедания, так и на международные правила о защите военных мемориалов на территориях других стран. Не проявили никакого интереса к этому вопросу только в Советском Союзе.

С августа 1971 года односторонним противозаконным решением мэрия Пирея отменила право, данное ранее Союзу русских эмигрантов в Греции, распоряжаться русским участком кладбища «Анастасеос». Его тогдашний директор Дмитрий Калюдин получил предписание в течение пяти дней передать все книги, записи, квитанции, документы на собственность семейных захоронений. «В случае, если не будут выполнены все решения, — писали в послании, — то мэрия потребует материального возмещения нанесенного ей убытка».

Русские эмигранты начали писать многочисленные письма, обращаясь как к мэру Пирея Скилитцису, так и в Министерство внутренних дел Греции.

«Сегодня наша проблема — наши могилы, в которых русские, погибшие за Элладу, как в Наваринской битве, так и в других войнах. И мы не хотим тревожить столетний сон умерших, и мы, живущие сегодня в Элладе, мечтаем быть похороненными рядом с ними, с нашими предками, ожидая Воскресения», — писала мэру Пирея Скилитцису председатель Союза русских эмигрантов в Греции Ирина Порфирьевна Ралли.

Окончательное решение по вопросу о судьбе русского некрополя мэрия Пирея приняла в 1977 году, разрешив русской колонии сохранить только 20 исторических надгробий — значительных лиц, адмиралов, генералов, моряков по выбору русской колонии. Участок вокруг этих захоронений было приказано освободить. Остальные участки разрешались только на три года (с документами о том, что умерший — русский эмигрант). Далее «разрешались» семейные могилы в случае, если мэрии будет уплачена половина современной стоимости. Под захоронение останков выделялась территория размером 6 х 4,5 м. Ив эти метры надо было уместить всю русско-греческую 150-летнюю историю и все жертвы, принесенные русскими за свободу братского греческого народа. Русская колония встала перед тяжелейшей дилеммой выбора «исторических надгробий». Почти все захоронения к тому времени были «историческими». Средний возраст русских эмигрантов, «сражавшихся» за исторический некрополь, к тому времени приближался к 80 годам, и это уже была маленькая горсточка больных, старых и не очень богатых людей.

На русском кладбище было порядка 500 захоронений. Чтобы спасти исторические надгробия, старики стали собирать деньги и на разрешенном участке в 27 квадратных метров соорудили часовню, которую они обложили надгробными плитами, предназначенными на выброс. Они спасли 74 плиты и фрагменты еще 13 надгробий, на которых прочитываются отдельные слова, такие как «матрос», «капитан», «Гвардейский экипаж»...

Многочисленные обращения с призывом не дать погибнуть историческому мемориалу наконец-то услышаны.

На объявленный 2 мая 2009 года Советом соотечественников субботник пришли как представители посольства России, так и многочисленные соотечественники, живущие в Элладе. История объединила русских, понтийцев, греков, эстонцев. Взрослых и детей. Некрополь наконец-то очистили от многолетнего мусора. А представители посольства России пообещали проработать вопрос о юридическом статусе кладбища, а также отреставрировать в текущем году пять могил, находящихся в особо плачевном состоянии. Однако работы предстоит еще очень много, и любая помощь будет принята с огромной благодарностью.

Обогнув мыс Акра Таикаро с маяком, прошли через пролив Лаконикос, оставив по правому борту остров Китира, а по левому Антикитира, и наш «Одиссей» вошел к полудню в Эгейское море. Смотрю в бинокль на очертания Китиры. Это там, на Китире, служил маячником русский генерал-майор флота Николай Николаевич Философов. Удивительная судьба у этого человека. О нем тоже поведала Ирина Жалнина.

Родом Николай Николаевич Философов из Симбирской губернии, из села Березовка, а вот упокоился в греческой глубинке — на острове Китира. Как он попал туда, воспитанник Пажеского, а затем Морского корпуса? Вопрос почти риторический — куда только не заносили вихри враждебные русских людей после 1917 года. Да и флотская судьба у Философова была непростой: служил он и старшим офицером на императорской яхте «Полярная звезда», командиром роты в Морском корпусе, и начальником дивизиона подводных лодок на Черном море... В годы Гражданской войны остался служить на белом Черноморском флоте. Почти два года был начальником маячно-лоцмейстерского отдела дирекции маяков и лоций. За отличие по службе был произведен в генерал-майоры флота. Но генеральские погоны носил недолго — в ноябре 1920 года вместе с полками армии Врангеля отбыл из Севастополя в Константинополь. А оттуда перебрался в Грецию, в город Салоники, где была большая русская колония. Принял греческое гражданство в 1924 году и сразу же получил работу по специальности: смотрителем маяка на острове Элафониси. А с зимы 1925-го — смотритель маяка на острове Антикитира. Его фамилия как нельзя лучше соответствовала духу профессии: едва ли не все смотрители маяков — прирожденные философы.

Острова Китира и Антикитира — это южные врата Эгейского моря, мне не раз доводилось проходить через них на военных кораблях, видеть вспышки обоих маяков — западного и восточного, и, конечно, ни сном ни духом не ведал о том, какая судьба кроется за этим путеводным светом. Русский генерал пребывал на своем острове, подобно Бонапарту на острове Св. Елены. Провел он там без малого четверть века, пережил и Вторую мировую войну, и немецкую оккупацию Греции. Возможно, именно он давал свет нашему ледоколу «Микоян», который чудом прорвался в 1941 году из Одессы в Средиземное море и ушел потом на Дальний Восток. Об этом подвиге написаны книги, снят фильм. Жизнь Философова тоже, безусловно, заслуживает книги. Скончался он на острове Китира (Церию) в 1946 году. Могила, увы, не сохранилась. А вот жена его, Мария Ивановна, похоронена на кладбище в Пирее, на котором мы завтра побываем

Опять идем с опозданием, но уже всего на четыре часа. Всего... А сколько за четыре часа можно было бы посмотреть и в Пирее, и в Афинах. Обидно. Утешает то, что я уже здесь бывал, и довольно неплохо побродил по греческой столице.

Вечером — спектакль артистов Театра на Таганке Черняева и Чирковой о Владимире Высоцком. Вспоминали, как он сыграл белого офицера в фильме. Так странно было слышать его песни, почти позабытые, — посреди Средиземного моря.

Александр Кибовский сбросил мне на флешку великолепные фото великой княжны Ольги и мичмана Воронова! Вот еще один отзвук великой любви, и каким-то чудом прилетел он на наш лайнер.

20 июля. Эгейское море

До Севастополя еще пять суток и полторы тысячи миль. В общем-то, уже держим курс домой. Жаль, что эти прекрасные дни пролетят, конечно же, мгновенно...

Сразу же после завтрака — мой черед выступать. Рассказывал о судьбах героев романа «Судеб морских таинственная вязь», а судьбы там такие, что никакому романисту не закрутить, не распутать...

Показывал фото на экране. Удивительный эффект — здесь, в море, любое возникшее на экране лицо казалось душой, вызванной с того света. Жутковатое ощущение медиума, оснащенного современными информационными технологиями. Но именно море, как некое сгущенное время, и создает эту фантасмагорию...

Было много вопросов.

В 14 часов вошли в порт Пирей. Десятки океанских судов — лайнеров, ролкеров, балкеров, сухогрузов, контейнеровозов — стоят кормой к городу, носом к морю. Наше место в порту называется Карвунярико, терминал «Альфа». Надо запомнить этот адрес в огромном пирейском порту. А пока рассаживаемся по автобусам — это дело у нас четко организовано, почти по-военному, благодаря усилиям административной группы во главе с Еленой Альбертовной Парфеновой. По машинам! И покатили...

На этот раз едем на русское кладбище Анастасеос. Там нас встретили колокольным благовестом. По обе стороны главной аллеи — роскошные беломраморные усыпальницы, дворцеподобные склепы, мавзолеи... На этом великолепном фоне ютятся более чем скромные памятники русским морякам, чудом уцелевшие от сноса. Их спасли русские эмигранты и члены русской общины, живущие в Греции.

А вот и наша часовня... Таких часовен я еще никогда не видел. Она была сложена из надгробных плит русских моряков, скончавшихся в разные времена на кораблях, заходивших в главный порт Греции. Воздвигли столь странное сооружение не от хорошей жизни. Ни у советского, ни у нынешнего российского посольства не нашлось лишних драхм или евро на содержание матросских могил в Пирее. Русский участок теснили со всех сторон склепы тех греков, чьи родственники покупали здесь землю. И тогда, как рассказывала Ирина Жалнина, было принято соломоново решение: сложить из мраморных надгробий часовню, которую уже никто не сдвинет с места. Вот и смотрят на вас со всех сторон света, на все румбы имена усопших моряков... Нигде в мире подобного нет! Еще одно — печальное — чудо света.

В литии приняли участие и офицеры военного атташата, приехавшие из российского посольства. Снова стоим с Игорем Горбачевым в почетном карауле у Андреевского флага. Нас сменяют полковник Латынин и подполковник Нелюбов. Теперь можно походить по рядам крестов и надгробий. Без труда нахожу могилу контр-адмирала Александра Владимировича Плотто... Один раз я уже был у него здесь лет десять назад.

Русско-японская война стала первой в истории, в которой приняли участие подводные лодки — корабли небывалого типа, только-только входившие в состав флотов мировых морских держав.

В апреле 1904 года у Порт-Артура на минах подорвались броненосцы «Ясима» и «Хацусе», японцы же посчитали, что их атаковали русские подводные лодки, и вся эскадра долго и яростно стреляла в воду. Это был первый салют нашим подводникам! Командующий 1-й Тихоокеанской эскадрой контр-адмирал В.К. Витгефт приказал дать хитроумную радиограмму о подрыве японских броненосцев и о том, что адмирал благодарит подводные лодки за удачное дело. Конечно, японцы перехватили это сообщение и «приняли его к сведению».

К концу 1905 года во Владивостоке находилось 13 подводных лодок. Все они вошли в Отдельный отряд миноносцев, который подчинялся начальнику Владивостокского отряда крейсеров контр-адмиралу К.Я. Иессену. А руководство действиями Отдельного отряда возложили на командира подводной лодки «Касатка» лейтенанта А.В. Плотто, а его заместителем был назначен лейтенант И.И. Ризнич, командовавший подводной лодкой «Щука». Таким образом, Плотто был первый командир первого Отдельного отряда подводных лодок. Его называли «дивизион самоубийц». Капитан 2-го ранга Александр Плотто и его субмарины — «Дельфин», «Сом», «Касатка» — это точка отсчета к той великой подводной армаде, которая была создана в нашей стране во второй половине XX века. Все наши подводные флотоводцы, вплоть до нынешних адмиралов, стоят по ранжиру истории ему в затылок. Первым-то был он — Плотто. И самые первые в мире отчеты о боевом применении подводных лодок написал он, Александр Владимирович.

Шальные ветры Гражданской войны занесли семью контр-адмирала Плотто сначала в Севастополь, а оттуда в Стамбул. Король Греции пригласил первого флагмана русских подводников в Афины в качестве инструктора для нарождавшихся подводных сил греческого флота. Так Александр Владимирович навсегда осел в Пирее. Скончался он на 79-м году жизни, в 1948 году. Наш современник по минувшему веку.

Я стоял перед могилой Плотто с чувством невольной вины. Ни в одном из российских военно-морских музеев не встретишь не то что портрета этого замечательного моряка, даже имя его не упомянуто. Забыли сказать о великой заслуге Плотто в фундаментальном «Морском биографическом словаре». А все потому, что у советских историков он проходил по разряду «белоэмигрантов». И двадцати послеКПССных лет оказалось мало, чтобы исправить вопиющую несправедливость. Помнят о нем разве что здесь, в Пирее, да в Париже, где живет его внук — полный тезка деда. Именно от него я многое узнал, побывав в парижском доме Александра Владимировича, осмотрев его домашний музей, посвященный Русской эскадре в Бизерте.

Александр Плотто-младший появился на свет в Севастополе в недоброе время — в 1920 году, в самый разгар белой эвакуации. Младенцем покинул Россию на борту отцовского корабля. Его отец, лейтенант Владимир Александрович Плотто, командовал миноносцем «Гневный» и именно на нем, как и его сотоварищ по флоту лейтенант Манштейн на «Жарком», вывез свою семью в Константинополь.

«Шли годы. Саша Плотто вырос, стал Александром Владимировичем, получил хорошее техническое образование, — сообщает биографический очерк. — Появилась семья, родились три сына, которым он дал любимые русские имена Михаил, Владимир, Петр, потом внуки. К сожалению, они уже не говорят по-русски. Выйдя на пенсию, А.В. Плотто занялся настоящим делом, как он считает, главным в его жизни — возвращает из небытия имена, даты, лица, принадлежащие тому периоду русской истории, который долгие десятилетия предавался забвению или анафеме.

Каждый день, вот уже на протяжении десяти лет, он неизменно, с кожаным портфелем в руке, к которому добавился в последнее время ноутбук, отправляется в старинный замок Винсент, где сейчас размещается исторический отдел армии и военно-морского флота Франции. Здесь в специальных металлических ящиках размером с большую посылку хранится настоящее сокровище — документы, личные бумаги офицеров и матросов Русской эскадры, вывезенные из Севастополя. За все эти годы А.В. Плотто смог ознакомиться с содержанием менее чем половины из них: архив занял 60 несгораемых ящиков.

Может так статься, что в скором времени эти архивы будут возвращены на родину, ведь Россия уже начала кое-что передавать Франции из ее документального наследия. А.В. Плотто доверено тщательно ознакомиться с русским военно-морским архивом. В памяти плоттовского компьютера сегодня тысячи фамилий. К слову, в этом же архиве он обнаружил послужной список своего деда, отца, многочисленных родственников, кровно связанных с историей российского флота. В 1998 году Александр Владимирович издал объемистый фолиант “На службе Андреевского флага в императорском флоте России”, где представлены биографии высшего офицерского состава флота. Сегодня к нему обращаются многие россияне, которые пытаются разыскать следы своих родственников, ставших эмигрантами. А.В. Плотто старается ответить всем. Это удивительно отзывчивый и потрясающе скрупулезный в бумажных делах человек.

Не так давно он передал в Россию, на родину, некоторые архивные документы, которые достались ему от потомков русских морских офицеров. Среди них — дневник, куда почти сто лет назад записывал свои воспоминания молодой морской офицер с броненосца “Пересвет” в Порт-Артуре. Его страницы обгорели, дневник лежал у мичмана на столе, когда в каюте разорвался японский снаряд. Вот его последние строки: “Нагорный и Авдеев спасали мои вещи...”

А еще Александр Владимирович подарил Российскому фонду культуры картину, которая хранилась и почиталась в семье как одна из самых ценных реликвий, — акварель “Зимний Петербург” кисти Александра Бенуа. Когда-то она принадлежала их родственнику Павлу Гавриловичу Криволаю, гардемарину морского корпуса в Севастополе. В свое время картина была подарена французскому послу в России — Морису Палеологу (известно, что первой российской царицей была София Палеолог, от герба ее рода происходит двуглавый орел, эмблема Российского государства). За это потомок славной морской российской фамилии Плотто был пожалован благодарственным посланием от президента России.

— Меня почему-то интересует все, что связано с Владивостоком, хотя я ни разу там не был, — признается Александр Владимирович. — Наверное, это досталось в наследство от деда, моряка-тихоокеанца. Есть у меня большая мечта — дожить до того времени, когда будет создан Музей русской эмиграции. Мы, уходящее поколение этой эмиграции, наши дети, живущие в разных странах, и нынешние россияне должны иметь что-то общее, чтобы научиться лучше понимать друг друга и наконец-то примириться. Что, как не общий дом, объединит всех нас. Музей эмиграции как раз должен стать таким домом, открытым для всех, кто захочет туда войти, чтобы узнать правдивую, без купюр, историю своей многострадальной родины. Здесь можно будет представить богатейшую коллекцию произведений искусства, книг, фотографий, документов, просто предметов, которые хранят чье-то прикосновение.

Ведь именно из Владивостока, осенью 1922 года, хлынул второй поток русского исхода. Из города уходили вот уж поистине последние русские беженцы, не принявшие новую советскую власть. Их путь сначала лежал в Китай. Разномастная флотилия, насчитывающая 30 транспортов, под командованием контр-адмирала Старка, перегруженная сверх всякой меры военными грузами, служивыми людьми, беженцами, скарбом, взяла на борт около 10 тысяч человек. Увы, этих скитальцев небеса не пощадили, налетел жесточайший шторм, два транспорта затонули, спастись удалось немногим. Таким был финал того великого и трагического исхода.

Идея создания Музея русской эмиграции во Владивостоке родилась больше десяти лет назад. Увы, местные власти ею не зажглись. Может быть, все же стоит вернуться к этой теме. Пока не поздно».

...Но вернемся в Пирей. Мы уходим с кладбища вместе с Ириной Жалниной. Для нее сегодняшняя панихида была огромной радостью, но, похоже, растревожила и немало горьких чувств.

— Любого моряка, скончавшегося вдали от Родины, — рассказывает она, — провожали здесь в последний путь со всеми подобающими воинскими почестями. Смотрите, как описывали греческие газеты похороны скончавшегося 28 сентября 1895 года простого унтер-офицера Ивана Мазина. — Ирина Васильевна достала из сумочки блокнот: — «В больнице Занион умер вчера русский унтер-офицер Иоаннис Мазин из команды корабля “Джигит”, приписанного к Кронштадту. Панихида состоялась в 4 часа дня. Из Афин прибыл русский Архимандрит. Был также командир корабля “Черноморец” господин В.Я. Баль и другие русские и греческие офицеры в мундирах и без головных уборов. Впереди траурной процессии шел военный оркестр. Присутствовала большая группа русских моряков и местных жителей, которые сопровождали покойною до нового кладбища, где хоронят русских».

На похоронах моряка Николая Шитова присутствовал контр-адмирал С.О. Макаров. На все панихиды королева Ольга присылала венки.

В 1894 году, согласно воле покойного, на русском пирейском кладбище был похоронен князь Михаил Алексеевич Кантакузин, военный атташе Русской Императорской миссии в Греции, потомок императорского византийского рода. Он имел русское подданство, окончил Михайловскую военную академию, был многолетним командующим Финляндского военного округа. Участник Русско-турецкой войны, после ее окончания был назначен военным министром Болгарии (пробыл на этом посту полтора года). На похоронах генерал-лейтенанта М.А. Кантакузина присутствовали: российский императорский посланник господин М.К. Ону с супругой, архимандрит, главный священник русской Средиземноморской эскадры и адмирал Макаров со свитой, состоявшей из 250 военных. Позднее тут хоронили и других представителей высшего общества.

На кладбище посадили пальмы и установили монумент, привезенный из России. На огромном гранитном валуне, перевитом корабельной цепью с якорем, написано: «Русским морякам от соотечественников». Мы фотографировались возле него. Венчает глыбу чугунный крест.

Казаки перенесли останки с казачьих могил в братское захоронение Афинской казачьей станицы.

И вот что обидно: мы оказались единственной страной-союзницей из участников Наваринского сражения, потерявшей свой исторический некрополь!

Соседнее английское кладбище осталось неприкосновенным.

Прошло уже почти 30 лет с тех пор, как в Греции нет хунты. Все законы, принятые в этот период, признаны в Греции недействительными. А мы до сих пор не попросили вернуть нам нашу историю и нашу славу обратно.

Сегодня русское кладбище, столько лет остающееся без должною ухода, сами видите, в плачевном состоянии. Сохранилось только около сотни русских могил. Из десяти могил генералов русской армии, участников Великой и Русско-японской войн, шесть могил не сохранилось. Из 38 могил полковников 25 нет, не сохранилось 19 из 26 могил капитанов. Тут погребены «первопоходники», морские офицеры, казаки, священники, сестры милосердия, военные врачи, государственные деятели, литераторы, художники. Тут похоронено 12 кавалеров ордена Св. Георгия (четыре могилы не сохранились). Из четырех известных могил «первопоходников» сохранилось три. Много разбитых и ушедших в землю плит, потеряны кресты. Но благодаря заботе русской старой колонии сохранились все имена.

Иногда мне верится, что настанут времена, и снова на этом месте будет ухоженный рай с пальмами, с могилами в идеальном состоянии и со всеми написанными именами! И на торжества будут приходить, как когда-то, сотни русских и греков, и этим мемориалом снова можно будет гордиться. А иногда руки опускаются, когда вспоминаю разговоры с некоторыми нашими чиновниками: «Вам ЭТО надо, — говорят они, — вы этим и занимайтесь». И в эти грустные моменты я думаю: «А может быть, те старики, которые, умирая, хотели сохранить в неприкосновенности русскую славу и честь на этой древней земле, были последним поколением русских, у которых была совесть?»

Подумалось: а ведь на таких женщинах, как Ирина Жалнина или Анастасия Ширинская, и держится наша историческая память, такая же хрупкая, как и их плечи. Вот и Ирина Васильевна не по долгу службы, а по долгу совести и велению сердца бьется на греческой земле за каждый след русской истории. Поставила себе целью увековечить в мемориальных досках все победы русских моряков в Греческом архипелаге. Весной 2011 года был открыт мемориальный знак на острове Тинос.

* * *

В Пирее на борт «Одиссея» взошли председатель попечительского совета Фонда Владимир Якунин и президент Фонда Сергей Щеблыгин.

Удивительный человек Владимир Иванович Якунин. Чиновник высокого ранга, казалось бы, должен радеть в первую очередь о своих доходах, об укреплении своего служебного кресла, выискивать места для новых дач — как это делает большинство ею собратьев по клану, а он каждый год паломничает в иерусалимский храм Гроба Господня за благодатным огнем, привозит его вместе с соратниками по Фонду Всехвального Апостола Андрея Первозванного в Москву, создает рабочие группы по восстановлению утраченных памятников (в том же Галлиполи, например), проводит в жизнь все новые и новые патриотические проекты, благотворительные акции. Вот и это морское паломничество удалось провести во многом благодаря его душевной энергии, его государственному авторитету и связям.

Дмитрий Белюкин написал портрет Якунина, идущего с благодатным огнем. Это едва ли не самый лучший портрет деятелей современного российского истеблишмента. На полотне — человек, одухотворенный не только благодатным огнем, но и мощным юношеским порывом к добру, борению, восхождению. Путеводный свет и благую энергию излучает этот портрет. Первая ассоциация при взгляде на еще недописанную картину была такая: да это же суть генерала Философова с его маяком на острове Китира!

* * *

Впервые за весь поход нашлось немного времени для поездки по городу. Едем в Афины.

Какой-то шутник сказал, что греки живут на иждивении у Зевса. И не только у него одного — у владыки морей Посейдона, у богини любви Афродиты, а также Гермеса, Гефеста и прочих богов с местного Олимпа. Все это так — и не так. Так — потому, что народ в Грецию валит со всего света, чтобы поглазеть на руины древнего гречества, и доходы от туризма, поставленного здесь с государственным размахом и частным сервисом, сопоставимы разве что с прибылью от продажи водки в бывшей Стране Советов. Туристы — такая же неотъемлемая часть греческого пейзажа, как и античные мраморы. Но это и не так, потому что кроме бизнеса на Зевсе, кроме великолепно развернутого курортно-экскурсионного дела греки располагают третьим в мире по величине торговым флотом. Солидные доходы приносит экспорт оливкового масла и маслин. Тут Греция опять в первой тройке мировых производителей. Тяжелой же промышленности в Элладе нет, как нет и собственного авиа- и автостроения, химических гигантов и атомной энергетики. Расщепленные ядра в орбитах электронов можно увидеть только на былых 20-драхмовых монетах вместе с профилем Демокрита — основателем атомистической теории мира и автора слова «атом» (неделимый). Имперский девиз «пушки вместо масла» в Греции переиначен — «масло (оливковое) вместо пушек», а также и вместо атомных бомб. Это кредо греческой экономики. И именно поэтому греческие пляжи считаются самыми чистыми в Европе, равно как и воздух (только не в Афинах), и вода (в горных источниках), куда не пал радиоактивный пепел нашего Чернобыля. (На снега Швейцарских Альп — пал, а на Олимпе и Парнасе, слава Богу, не выпал. Наверное, античные боги отвели заразу.) Правда, далее небесные силы не могут пока вывести страну богов из жесточайшего экономического кризиса.

Национальное достоинство греков не очень ущемлено тем, что сыновья Эллады не летают в космос и не попирают башмаком астроскафандра поверхность Луны. С них достаточно подвигов Одиссея и Геракла, а также того, что каждый третий сухогруз в океанских просторах ходит под белокрестным синеполосым флагом. Кстати, белый крест на полотнище означает приверженность Греции к православию, а девять полос флага — это девять букв в слове «элефтерия» — свобода. Свободу греки ценят и умеют за нее сражаться. Знали это и персы, и османы, и римляне. В 1940 году (нашей эры) потомки древних воителей с берегов Тибра, сбитые в ряды отборных дивизий Муссолини, вторглись на Пелопоннесский полуостров. Плохо вооруженные, но горевшие духом свободы греческие войска разгромили интервентов. Пришлось Гитлеру помогать незадачливому союзнику... Но даже когда над Акрополем взвился флаг со свастикой, нашелся смельчак, который сорвал его оттуда. И мы, и греки помним его имя — Манолис Глезос.

Сегодня в Акрополе вавилонское столпотворение. Японцы, немцы, англичане, русские, итальянцы, шведы, дети всех племен и народов карабкаются по истертым мраморным ступеням, чтобы заполучить титул паломника, побывавшего в Акрополе, повидать одно из несочтенных чудес света, припасть, если не душой, то ладонями к камням умопомрачительной древности и красоты.

Стоит посреди Афин высокая плоская скала, а на ней самые главные храмы Античности. Это Акрополь. Я ожидал, что мое сердце замрет от восторга, но... Потом я понял, почему этого не случилось. Прежде чем увидеть оригинал — величественную колоннаду с классическим портиком, я повидал тысячи плохих и хороших копий, разбросанных по городам и весям России, и не только ее. Где только не подпирали фальшивогреческие портики псевдодорические, ложноионические, квазикоринфские колонны, украшавшие фасады партийных обкомов и городских театров, сельских дворцов культуры и провинциальных музеев, старопомещичьих усадеб и купеческих особняков... «Но ведь отсюда же все пошло! Здесь — подлинник, первоисточник, все остальное — проекция, тираж, мираж... — убеждал я себя. — Облака цепляются за углы Парфенона. Он парит над городом. Это царская корона Афин!» Увы, храм Зевса и Афины — всамделишнейший! — виделся полуразрушенным дворцом культуры. Ничто не могло вернуть новизны открытия.

Мраморные фигуры парфенонского фриза хранятся в Лувре, в Британском музее, в Берлине... Осколки Парфенона разлетелись по всему свету. Точнее сказать — их растащили отсюда могущественные и вороватые вояжеры. Все гиды Акрополя поминают недобрым словом лондонского деятеля лорда Эльгина, который вывез со Священного холма бесценные скульптуры. Это случилось полтораста лет назад, но переговоры с британским правительством о похищенных архитектурных сокровищах — к вопросу о реституции — ведутся и по сию пору. А вот другому лорду с берегов Туманного Альбиона воздвигнут в Афинах памятник. Лорду Джорджу Гордону Байрону, поэту, влюбленному в Грецию, как в прекрасную деву, поэту, чьи стихи обратили внимание Европы на турецкую провинцию с античными руинами — не более того, какой была она в представлении многих. Трудно сегодня представить, что во времена Байрона и Пушкина Греции как государства не существовало. Это Байрону обязаны греческие повстанцы моральной и материальной поддержкой христианских монархов в их отчаянной и победной борьбе против четырехсотлетнего османского владычества. Его пламенные строки зажгли тогда многие души:

Дева — аллегория Греции — склонилась над умирающим юношей. Таков памятник, который греки поставили Байрону неподалеку от Акрополя. И каждый день поминают на Акрополе недобрым словом лорда Эльгина. Два лорда, два англичанина, два имени в контрастах памяти.

* * *

«Запомнил я лишь ряд колонн да небо». Так писал Иван Бунин, побывав в Греции...

Греция: Аристотель, Александр Македонский, Платон, Демокрит, Сократ, Софокл, Эсхил, Анаксагор, Акрополь, Парфенон, «Метакса», Онассис, бузуки, сиртаки, маслины, апельсины, дельфины, черные полковники и Демис Руссос... Еще шубы дешевые. И еще: в Греции есть все. Кроме сала. Не едят они этого. А что едят? Самое вкусное местное блюдо, на мой взгляд, — клефтико, тушеное мясо ягненка. А как греки жарят рыбу! В любой таверне на любом из двухсот с лишним обитаемых островов Греческого архипелага рыбу готовят так, как во времена Сократа и Перикла, — на углях, с лавровым листом, красным перцем, чесноком и на сливках.

Если современные египтяне не имеют ничего общего с теми, кто возводил пирамиды и бальзамировал фараонов, — они арабы, то греки — это все же греки, прямые потомки тех эллинов, которые воздвигли Парфенон, заложили основы многих наук, философии и демократии. Нынешнему каирцу или александрийцу неведома пиктографика фараонов, современный же грек пользуется теми же буквами, которые выводили в своих трактатах Платон и Демокрит. Разумеется, нынешние афиняне не приносят жертвы Зевсу и Посейдону, они возжигают свечи в православных храмах Спасителю, Богородице, Николаю-чудотворцу, но и египтяне XX века не славят бога Ра и Озириса. Правда, за четыреста лет османского вторжения в генетические структуры эллинов греки почти утратили в своих лицах античные черты (редко, но все же можно встретить еще чисто эллинские носы, брови, губы). Потеряв свой антропологический тип, они сохранили главное — язык праотцов и историческую память.

Поражают греки тем, что они в наш суматошный век сохранили уклад жизни своих древних пращуров. Как выращивали они три тысячи лет назад маслины, бобы, персики, виноград, так и ныне выращивают. Как ловили во времена Перикла кефаль и ставриду, осьминогов и креветки, так и сегодня вылавливают с незатейливых фелюг-баркасов. Как обжигали амфоры и пифосы из местной красной глины, так и теперь обжигают, даром что на потребу туристам. Но керамических мастерских и гончарен в Аттике — пруд пруди. Как чеканили на монетах из собственного серебра профили царей, мудрецов и богов, так и до недавней поры чеканили гордый лик Александра Македонского на стодрахмовых монетах (пока их не сменили космополитические евро). Как ходили в дальние и ближние моря аргонавты, так и сейчас бороздят океаны их потомки. А в том, что Одиссеи и Пенелопы не вывелись и в наши дни, легко убедиться, открыв телефонную книгу Афин. Я насчитал в ней с дюжину Одиссеев и семь Пенелоп.

«Курортно-пляжная держава», «оливковая республика», — подшучивают над страной греков туристы из городов-гигантов. Но они сразу проглатывают язык, когда в тавернах перед ними ставят на стол блюда с нежной брынзой-фетой, огромными иссиня-черными маслинами, рыбным филе «саламис», «рулетиками из фигового листа», фасолью в горшочке и жареными ребрышками — «поедаки», козлятиной, запеченной в лучших кулинарных традициях царя Этея, да еще кувшинчик рецины — виноградного вина с терпким привкусом сосновой хвои. Тут такое «поедаки» начинается, что успевай только тарелки менять.

У подножия Акропольской стены на старом Римском рынке стоит восьмигранная Башня Ветров. На каждой грани-румбе изваян барельеф, посвященный каждому ветру, налетающему на страну-полуостров со всех сторон света. Греки знали толк в парусах и ветрах... По островам Эгейского моря, как по перекладинам лестницы, эллинские мореходы добирались до Дарданелл и Босфора, а оттуда по открытым и неспокойным просторам Понта Эвксинского на край света — к берегам Тавриды и Диоскурии. Вот и возвели своего рода храм — Башню Ветров.

Но ведь и у нас в Севастополе высится точно такая же! Совершеннейшая копия. И Петропавловский собор в Севастополе, что стоит над обрывом скалы, не что иное, как уменьшенное подобие Парфенона. И портик Графской пристани — это же портик храма Посейдона на Сунионе. И былое здание севастопольской Морской библиотеки — зеркальное отражение знаменитой афинской библиотеки Андриана.

И тут открылось: адмиралы Ушаков и Лазарев строили Севастополь как русские Афины! Они, немало поплававшие в Греческом архипелаге и блистательно повоевавшие в нем с османами, увидели в античной Элладе не просто руины золотого века, но образец, достойный подражания. Даже имя новой русской твердыне на юге дали греческое — Севастополис, град, достойный поклонения. А разве Афины не достойны поклонения?

Они, адмиралы русского парусного флота, наверняка знали легенду о бескрылой богине Победы — Афине. Горожане обрубили ей крылья, чтобы она никогда не покидала Акрополь и была берегиней славного полиса. Вот и в Севастополе, который возводился в противовес Стамбулу как новые славянские Афины, адмиралы надеялись навсегда поселить победу русского оружия...

С высоты Акрополя в хорошую погоду видно куда как далеко. Кажется, если хорошо вглядеться, то сквозь непроглядную морскую дымку увидишь белую колоннаду севастопольского Херсонеса — точно такую же, как и у подножия Холма Храмов; и византийский купол Владимирского собора на господствующей высоте, и золоченый крест на нем...

О, Севастополь!..

А крейсер «Аверов», современник Русского исхода, как стоял, так и стоит в Пирее, переплыв из XX века в XXI. Его тут так и зовут — крейсер «Аврора». Старинный трехтрубный крейсер 1910 года постройки застыл на вечной стоянке у входа в порт Пирей, подобно питерскому «кораблю революции». Развевается над ним огромный крестно-полосатый флаг, а бравые матросы в белоснежной униформе несут службу у трапа и на батарейной палубе точь-в-точь, как делалось до недавнего времени на «Авроре» или как это до сих пор делается на английском крейсере «Белфаст», что стоит на Темзе посреди Лондона как плавучий музей морской доблести британского флота. Во всей Европе только и остались эти три реликтовых крейсера довоенной постройки: «Аврора», «Белфаст» да «Авероф»...

Флагман греческого флота не знаменит громкими победами в морских сражениях. В годы последней войны он, чтобы не попасть в руки немцев, ушел к англичанам в Порт-Саид, а затем перебазировался в Триполи. После освобождения Греции вернулся на родину и на долгое время бросил якорь в бухте острова Порос, где находится Морская академия. Лишь в 2003 году учебный корабль обрел статус плавучего мемориала. Буксиры перетащили его на рейд Пирея и поставили у музейного пирса, где поблескивает медным тараном древнегреческая галера Крейсер «Авероф» — это самый масштабный в мире памятник... благотворительности. Дело в том, что его подарил Греции турецкоподданный грек-предприниматель Георгий Авероф. В 1912 году страна стояла на пороге новой войны с Турцией. Авероф купил в Италии только что построенный крейсер и перегнал в Пирей. Говорят, это сразу же охладило воинственный пыл турок. Во всяком случае, более крупною корабля у Греции за весь XX век не было.

Брожу по палубам клепаного гиганта и думаю: найдется ли такой «новый русский», который подарит российскому флоту хотя бы тральщик? Нашелся, однако. Подводную лодку подарил московский предприниматель Андрей Артюшин. Оплатил подъем затонувшей в Кронштадской гавани списанной субмарины С-189, нашел средства для ее ремонта и реставрации и поставил на Неве в качестве плавучего музея. Спас для истории и многих поколений моряков уникальный корабль. Низкий поклон ему за это!

* * *

Летом 1974 года турецкий флот начал высадку десанта на остров Кипр, что привело Грецию в состояние войны со своим старинным недругом. Две греческие подводные лодки вышли на перехват десантного отряда. Было послано оповещение всем судам об опасности захода в оперативную зону. Тем не менее туда пошел наш тральщик «Контр-адмирал Першин», чтобы вести слежение за ходом военных действий. Мне довелось находиться на его борту в качестве военного корреспондента, и я впервые в жизни испытал премерзкое ощущение угрозы из глубины. Торпеда не разберет, чей тральщик — турецкий или советский? А много ли тральцу надо?

Акрополь без Марины — пуст... Как она возмущалась англичанами, которые столько вывезли из Греции в свои музеи. Даже одну из шести кариатид. При турках в Парфеноне был гарем — кариатиды весьма символично его украшали, радуя глаз султана... Турки же разместили там и пороховой склад. Венецианский полководец, осаждавший Акрополь, узнав про склад, приказал бить по Парфенону из всех орудий. Склад взлетел на воздух вместе с кариатидами. Потом их с израненными лицами снова вернули на свои постаменты, но балки Парфенона были навечно перебиты, а колонны разбросаны. В его руинах свиристят ныне цикады да завывают ветры в непогоду...

И все это стояло здесь, подпирая небо, за пять веков до рождения Христа!

Кто владеет Акрополем, тот владеет Афинами, кто владеет Афинами, тот владеет Элладой, кто владеет Элладой, тот чем только не владеет, поскольку в Греции все есть, кроме тертого хрена. Его привозят из России.

Стоянка мотобайкеров под Акрополем — байкерстан.

Отшлифованные до блеска, до опасной скользкости ступени и каменные тропы Акрополя вели вверх — к вершинам духа и спускались в низину города. С высоты Акрополя Афины представали гигантским плоским муравейником. Все этажи — нараспашку, балконы в тентах, окна в жалюзях и зеркальных пленках... Здесь умели защищаться от солнца, быть может, как нигде. В Москве, судя по эсэмэскам, тоже стоит лютая жара, да еще с дымом горящих торфяников. Как там мама?

Афины задыхались от июльского пекла. Машины гонят впереди себя волны зыбкого зноя. После раскаленного города настуженная кондиционером каюта родного «Одиссея» показалась уголком рая. Холодный душ и бокал холодного вина на ужин. О, отрада жизни!

Ужинал в «офицерском собрании» вместе с Латыниным и Горбачевым, помянули Марину чаркой, помянули, как живую...

* * *

Из Пирея уходили под музыку Шопена (по трансляции) и под живую русскую балалайку. Вместе с нашим странствующим оркестром на балалайке играл и князь Трубецкой, ошеломив всех своей близостью к народу. А затем к нему присоединился и вице-президент Фонда Михаил Якушев, и грянул небывалый концерт:

Над Грецией и в самом деле сиял месяц, сияли россыпи созвездий, нареченных в честь античных богов и героев мифов. Берега и горы были облиты огнями и огоньками от края до края...

Одолжил телефон у Латынина — у него почему-то ловит сеть, — позвонил маме. Все хорошо, но пекло в Москве невыносимое. Однако у нее за спиной военный Сталинград, умеет спасаться и от стужи и от зноя. То еще поколение...

* * *

Работа нашего походного штаба на первый взгляд не заметна, но весьма ощутима. Безупречно налажены быт, информация и досуг на судне. Более того, благодаря усилиям Михаила Смирнова, земляка Ильи Муромца, четко отлажен график выступлений и научных докладов в конференц-зале. Именно они превратили круизное судно в некий плавучий исторический научно-исследовательский центр. Здесь не только слушают и конспектируют, но и тут же в пути историки собирают уникальный материал, расспрашивая потомков эмигрантов, копируя их документы, воспоминания, фотографии. Время от времени вспыхивали диспуты — живые, интерактивные, никого не оставлявшие равнодушными. Именно в таких спорах и рождаются истины.

Благодаря походному клиру наших священников на судне налажена полноценная литургическая жизнь; как положено, в срок, верующие исповедуются и причащаются, служатся обедни и вечерни.

С толком подобранные артисты — особенно из академического ансамбля русских народных инструментов «Боян» — наполняли походные вечера музыкой и песнями, что называется, в тему. Особенно душевно звучали старинные русские романсы в исполнении Ирины Крутовой.

Кстати, именно в нашем паломническом походе открылась и драматическая история знаменитого романса «Хризантемы» с греческими корнями.

Написал его Николай Харито, бывший студент мехмата, а потом юридического факультета Киевского императорского университета. Впервые романс был исполнен осенью 1910 года. Легенда о создании шедевра гласит: «Появился этот изумительный шедевр после такого случая. Капельдинер передал в ложу № 5 Киевского оперного театра, где сидел Николай Харито, открытку от незнакомки с надписью: “Какой вы интересный! Вы выделяетесь среди всей этой толпы!” Вероятно, экзальтированная барышня узнала молодого музыканта, ведь и все предыдущие его романсы имели невероятный успех.

При этом автор подрабатывал аккомпаниатором в кинотеатре, располагавшемся на Фундуклеевской улице в здании театра Бергонье (сейчас это здание Русской драмы имени Леси Украинки). Именно в этих стенах впервые были исполнены “Хризантемы”. Позже, в 1913 году, по сюжету романса сняли фильм “Отцвели уж давно хризантемы в саду”, который прошел по экранам с большим успехом — отчасти из-за популярности самого романса, отчасти благодаря участию в ленте тогдашних звезд немого кино — актеров Ивана Мозжухина и Карабановой.

Но грянула мировая война, и Николай был призван в армию, стал юнкером Николаевского пехотного военного училища. 22 марта 1917 года был выпущен прапорщиком. С началом русской смуты ушел в Добровольческую армию. Был откомандирован на службу в Тихорецк. Со слов его сестры Надежды Ивановны известно: “Осенью 1918 года Николай Харито, достаточно смелый и рисковый молодой человек, отправился по приглашению друзей на свадьбу в Тихорецк. Среди множества гостей он выделялся и привлекательностью, и мужественностью. К тому же над ним витал ореол талантливого композитора. И, конечно же, к нему было проявлено повышенное внимание со стороны женской половины гостей и родственников невесты. Выходила замуж Софья Гонсерова, а ее сестра-близнец Вера пришла на торжество с блестящим офицером, бароном Бонгарденом, прибывшим из Петрограда. Женился приятель композитора, его университетский товарищ А. Козачинский. Николай Харито, как всегда, сидел за роялем, играл и пел. Вера, как и все рядом находившиеся дамы, буквально смотрела ему в рот, он же был популярный человек — молодой, красивый! Барон Бонгарден раз увел Веру от рояля, второй... Наконец, изревновавшись, пригласил Харито выйти поговорить. Вышли во двор. И, как потом рассказывали очевидцы, Бонгарден застрелил его в упор. Смерть Николая была мгновенной. Это случилось 9 ноября 1918 года — Николаю Харито не исполнилось и тридцати двух лет”». И было ему чуть больше, чем Лермонтову, чуть меньше, чем Пушкину. Но смерть он принял почти дуэльную.

Вот так вот и отцвели легендарные хризантемы на станции Тихорецкая... В прошлом году мне удалось побывать на старинном Лукьяновском кладбище в Киеве, где и погребен музыкант. Его могилу нашли и привели в порядок киевские энтузиасты. Сделать это было непросто — ведь в советское время имя Николая Харито было предано забвению, как офицера-белогвардейца, автора «мещанских романсов». И лишь благодаря энтузиазму украинской певицы Анжелы Черкасовой, школьного учителя Виталия Петровича Донцова, других поклонников композитора была найдена и приведена в порядок могила Харито. Сегодня на мраморной плите выбиты первые строки романса, возвысившего его и погубившего...

21 июля. Эгейское море

По курсу остров Лемнос. На Лемносе после похищения золотого руна останавливался Одиссей со товарищи. История повторяется в героях и кораблях. Современный «Одиссей» в белых палубах, как в белых тогах, бросит якорь на рейде острова... На берег нас доставят катерами лайнера. Заодно проверят их готовность к спасательным работам.

А пока слушаем великолепный доклад об острове и лемносском стоянии казаков Леонида Решетникова, автора замечательной книги-альбома «Лемнос».

Трагедия русского, казачьего Лемноса осталась в тени весьма известных ныне очагов эмигрантского рассеяния — таких как Бизерта или Галлиполи. И если жизнь в этих городах и городках можно назвать драмой, то на Лемносе разыгралась самая настоящая трагедия с таким зловещим следом ее на этой земле, как кладбище русских детей.

Первая волна беженцев выплеснулась здесь после катастрофы белой армии Деникина под Новороссийском в марте 1920 года. После поспешной и плохо организованной эвакуации с новороссийских берегов на Лемносе оказалось свыше пяти тысяч женщин, детей, стариков и калек. Это были члены семей офицеров-казаков, которые все еще продолжали борьбу либо сложили свои головы. Беженцев высадили на пустынный мыс вдали от города (столица Лемноса — Мудрос). Жили во французских армейских палатках. Под утлый кров, рассчитанный на шестерых, набивалось по десять-двенадцать человек. Англичане жестокосердствовали: за полтора месяца в лагере умерли от зноя и болезней шестьдесят два ребенка. Детей хоронили английские солдаты, не допуская к могилам матерей. Закапывали быстро и без церемоний.

Карантин длился месяцами. В город не выпускали, не пускали к русским и местных греков, которые могли бы поддержать их хлебом, брынзой, оливками, всем, чем испокон веку богат был Лемнос.

Первой отошла в лучший мир фрейлина императорскою двора, носительница гордой фамилии Голенищева-Кутузова — Аглая. Еще через два месяца на кладбище стояло уже 132 креста, 132 могилы... Так Лемнос стал островом смерти для казаков.

После протестов международной общественности, и прежде всего русского военного командования англичане несколько смягчили режим и прислали два госпиталя. А потом их и вовсе сменили французы. Охрану несли сенегальцы. Однако жизнь в лагере не намного изменилась. Французский паек, и без того весьма ограниченный, выдавался не полностью, и казаки голодали. Не хватало дров на кипячение воды и приготовление пищи. Приходилось постоянно заботиться о добыче топлива. На безлесном острове со скудной растительностью достать горючий материал было делом нелегким. Бытовые лишения усугублялись полной информационной изоляцией: газеты на остров, конечно же, не поступали. На каменистом клочке земли, окруженном со всех сторон водой, казаки чувствовали себя как в тюрьме. Это ощущение усиливалось присутствием многочисленных французских часовых. Свободно передвигаться по Лемносу казакам по-прежнему не разрешалось.

Вторая волна русских беженцев прихлынула на остров осенью 1920 года после исхода белой армии из Крыма. Всего прибыло более 18 тысяч кубанских казаков. Многие были с семьями. Вместе с ними на Лемносе ютились почти четыре тысячи донских казаков и незначительная часть терско-астраханских казачьих соединений и казаки-калмыки вместе со своими ламами. Огромный палаточный лагерь был разбит под осенними дождями прямо в грязи. Тем не менее кубанский лагерь жил походной жизнью — командиры пытались спасти воинский порядок, крепить дисциплину. Вставали в 5 утра. Затем начиналась строевая подготовка. Завтрак состоял из ложки консервов и четверги фунта хлеба. Антисанитария, холод, скудное питание, нехватка белья и медикаментов сделали свое дело. В лагере вспыхнули эпидемии сыпного и брюшною тифа, оспы и гриппа. Болезни косили казаков на Лемносе; умерших хоронили неподалеку от лагеря... Казаки поставили 15 палаточных церквей. В них отпевали, в них просили Господа о милости. Среди покинувших родину священников был епископ. Он и возглавил духовное окормление островитян. В невообразимой нищете открыли гимназию, детский садик. Выздоравливающие офицеры отбывали в Крым на войну с красными, оставляя свои семьи в ужасающих условиях.

Французы, не представляя, что делать с таким количеством людей, объявили среди них запись в Иностранный легион, и желающие служить в легионе находились. В основном это были молодые казаки, которые шли туда от безысходности... Подобный отток казаков весьма встревожил главнокомандующего Русской армией барона Врангеля, поскольку его борьба с большевиками еще не закончилась, и он вынужден был просить французов о временном приостановлении записи.

Петр Врангель прибыл на Лемнос 17 декабря 1920 года и сразу же произвел смотр воинских частей. Затем он обратился к казакам с речью, в которой всячески пытался подбодрить их в трудную минуту. Главком испросил право «ходатайствовать за них перед французами». Такое право казаки ему дали. Они вообще восторженно приветствовали своего главкома, выражая полную готовность идти туда, куда он прикажет.

Приезжал на Лемнос и знаменитый казачий хор Жарова. Хор собрался в Турции, но впервые выступил на Лемносе. Наверное, это было его лучшее выступление, и более благодарных — до слез! — слушателей он больше нигде не собрал, хотя артисты-казаки исколесили потом весь мир.

«Лемносское сидение» продолжалось более года. И ждали казаки решения своей судьбы, пошучивая горько — «от Ростова до Рождества Христова»...

Наконец, в ноябре 1921 года большую часть казаков перебросили в Югославию и Болгарию, другие разъехались по многим странам мира — даже в Бразилию. Наезжали эмиссары и из Советской России, вербовали восстанавливать разрушенные бакинские нефтепромыслы. За это обещалась амнистия; эмиссарам верили и не верили. Выбор был невелик: направо пойдешь — коня потеряешь, налево подашься — голову снимут. Впрочем, кони уже давно были потеряны. А вот буйны головы еще никак не склонялись под ветрами с восточной стороны. Зимние же ветры валили здесь телеграфные столбы... Лемносскую зиму пережили не все: на острове покоятся останки около 500 человек, в том числе женщин и детей (82 могилы). Говорят, французские офицеры приходили на детское кладбище и не сдерживали слез...

И, как эпиграф к нашему визиту, строчки Арсения Несмелова:

Однако связь с былым все же есть, и она теперь уже отнюдь не «робкая».

* * *

Доклад Решетникова меньше всего походил на информацию, это был живой рассказ неравнодушного человека, всей душой принявшего боль той давней и почти позабытой казачьей трагедии. Его выступление было прервано грохотом якорь-цепи. Пришли! Лемнос! Рейд Мудроса.

«Одиссейские» катера доставляют нас на причал, где с одной стороны попыхивает дымком греческий эсминец, охраняющий здешние воды, а с другой нас уже поджидают автобусы...

Всякий раз, когда «Одиссей» входил в какой-либо порт, начиналась страда у административной группы работников Фонда во главе с Еленой Альбертовной Парфеновой. Это более чем не просто — организовать выход на причал, посадку в автобусы, поездку и возвращение сотен людей, среди которых немало лиц преклонного возраста, забывчивых, болезненных и рассеянных в силу возраста; обставить все так, чтобы всем хватило мест, чтобы отправиться вовремя, чтобы никого нигде не забыть. Да еще ночью, да еще в африканское пекло, когда плавятся мозги в муравейнике мегаполиса. И, к чести Парфеновой и ее помощников, ни разу не произошло никаких досадных накладок.

Едем в Калоераки, где расположено казачье кладбище. Судя по карте — это на отшибе отшиба. Карта острова Лемнос похожа на карту острова сокровищ, как если бы ее вычертил мальчик, начитавшийся пиратских романов: с причудливыми полуостровами, глубоко врезанными бухтами, с солеными озерами...

Остров вполне обитаемый и даже курортный. Но в этом земном раю для казаков определи адское местечко — самое гиблое, какое только нашлось на чудо-острове, пригодное разве что лишь для кладбища. Любую землю можно превратить в ад, если лишить ее воды и обрушить на нее неумеренное солнце. И ни клочка тени. Дикое неудобье — наковальня Гефеста, опаляемая жаром кузнечного горна.

Остров Лемнос лежит против святой горы Афон. Она смотрит на него зевом пещеры Нила Мироточивого. Миро и море... Миро, стекавшее от его мощей в Эгейское море, освятило вокруг острова воду. Но в не меньшей степени освятили его и страдания наших людей, муки умиравших в палатках детей...

Калоераки — русское кладбище на острове. Это вам не Сен-Женевьев-де-Буа и даже не пирейский «русский уголок» со вздыбленными, встроенными в стены часовни надгробиями. Скорбнее этих камней разве что только камни Голгофы. А колючки какие — сущие тернии... Эта прокаленная, почти прокаженная земля, утыканная колючками, осыпанная овечьим «горохом», камнями и камешками, сулила только смерть... Отец владыки Михаила, донской казак, переживший лемносское сидение, есаул Василий Донское предлагал разбить здесь огороды: дайте только воды! Но получил от французского начальства вежливый отказ. В лагере росли только заросли кактусов-опунций да степные колючки.

Отбывал здесь срок и мой, надо полагать, сродственник — подхорунжий из кубанской станицы Терновской Семен Черкашин, 1891 года рождения. Здесь он отметил свое 30-летие, и лучшим подарком ему была эвакуация в Югославию (Королевство Сербов, Хорватов и Словенцев) в составе дивизиона лейб-гвардии Кубанских и Терских сотен. Там он служил, как сотник Собственного Его Императорского Величества Конвоя. А после 1945 года уехал в США, где и скончался в 1973 году в Вайнленде. Сколько же было здесь подобных судеб...

Но слышали русскую речь на Лемносе и до казачьего лихолетья. В 1761 году, во время Русско-турецкой войны, сюда пришли русские моряки. Средиземноморская эскадра графа А. Орлова взяла Лемнос после нескольких месяцев осады и одержала победу над турецким десантным флотом. Район Мирины, где стоял наш гарнизон, до сих пор называется «цаст» — от русского слова «часть», войсковая часть... Однако силы и боеприпасы орловцев были на исходе, и эскадра вынуждена была оставить Лемнос. Турки снова вернулись на остров и учинили кровавые расправы. Прямо у собора Св. Троицы в Мирине янычары повесили митрополита Иоакима, его помощника монаха-учителя Козьму, а также еще свыше трехсот лемносцев. Сам собор уничтожили до основания, сожгли сотни домов, церкви, часовни. Даже в 1832 году, когда значительная часть Греции стала свободной, Лемнос все еще оставался под турками. Но условия жизни изменились: Порта ослабила давление, особенно в налоговой сфере.

1 октября 1912 года Лемнос был освобожден греческим флотом под командованием адмирала П. Кундуриотиса, впоследствии президента Греции. Турки попробовали взять реванш, но 5 января 1913 года в сражении в Мудросском заливе их флот был наголову разгромлен. В феврале 1915 — январе 1916 года, когда Антанта пыталась отбить у Турции Дарданеллы, в Мудросском заливе базировались английские боевые корабли. Однако Галлиполийская битва закончилась для войск союзников неудачей. Две тысячи человек нашли последний приют на англо-французских кладбищах острова близ города Мудроса и села Портиану.

30 октября 1918 года в Мудросе представители Османской империи подписали акт, признающий ее поражение в мировой войне. Лишь с 1919 года на Лемносе, присоединенном к Греции, взвился бело-голубой греческий флаг, отчасти похожий на тот, под которым пришла Русская эскадра. Греки не забыли о моряках эскадр графа Орлова и вице-адмирала Сенявина, внесших вклад в героическую борьбу греческого народа за независимость в 1770 и 1807 годах. В 2004 году на набережной города Мирины при огромном скоплении гостей и жителей города был открыт беломраморный памятник русским морякам. Мы обязательно положим к его подножию цветы, а пока — через весь остров — в Калоераки.

Ландшафты за окнами автобусов крымские — такие же гористые и зеленые, только красно-черепичных крыш побольше. У нас же преобладает, увы, серый шифер. На обочинах частенько мелькают столбики с макетами церквей, размером со скворечник или даже улей. Это памятные знаки тем, кто погиб на дорогах... У нас — венки.

Лемнос — мой четвертый греческий остров. С Мариной мы побывали на Эгине, Поросе и Хидре. Сказочные острова в своем патриархальном уединении, народной старине. На Лемносе же — печать трагедии, оттиск беды...

Едем долго, наконец указатель с надписью «Русское кладбище». Съезжаем на проселок, который ведет к месту былого казачьего стана. Кое-где еще различаются оплывшие палаточные гнезда.

И вдруг — страусиная ферма на месте русского лагеря! Что за странная символика? Казаки и страусы? Они же не прятали свои буйные головы в песок...

До недавнего времени лишь редкие старожилы знали, где находилось русское кладбище. Но ведь знали и помнили. Именно они вывели российских энтузиастов на мыс Пунда и показали на заросшее колючками поле: здесь! Засучили ребята рукава и стали не просто косить, а рубить лопатами жесткие колючие заросли. И вот тогда-то то тут, то там стали попадаться осколки плит с оборванными надписями на русском... Невольно припоминались строки песни: «Здесь нет ни одной персональной судьбы, все судьбы в единую слиты...»

В 2004 году трудами попечительского совета Новоспасского ставропигиального мужского монастыря был поставлен на месте стертого с лица земли кладбища трехметровый мраморный крест. А с 2006 года на острове каждое лето работает молодежный православный отряд «Лемнос», созданный попечительским советом монастыря. Ребята привели в порядок участок, где были погребены женщины и дети. Казачью часть кладбища местные власти российской стороне пока не передали. Почему — непонятно. Этот клочок бесплодной земли не имеет никакого хозяйственного значения для островитян.

27 сентября 2007 года, в первую годовщину восстановления кладбища, владыка Алексий совершил там панихиду, а делегация кубанских казаков во главе с атаманом Громовым возложила венок и рассыпала у основания креста горсть кубанской земли. Большую помощь в организации памятного мероприятия оказала и Ассоциация российских бизнесменов на Кипре в лице ее президента Юрия Пьяных и вице-президента Валерия Гусева.

В 2009 году на территории восстановленного кладбища был открыт скромный мемориал, окружающий крест. На его стенах выбиты имена всех, кто был погребен в Калоераки. Мемориал открывала представительная российская делегация: заместитель главы Администрации президента России А.Д. Беглов, архиепископ Алексий (Фролов), викарий Патриарха Московского и всея Руси епископ Женевский и Западноевропейский Михаил (Донсков), посол РФ в Греции В.И. Чхиквишвили, атаманы Донского и Кубанского казачьих войск, князь А.А. Трубецкой и многие другие лица.

Вот и в этот раз делегация прибыла в Калоераки весьма представительная. И снова над скорбными камнями зазвучали древнерусские слова поминальных молитв. В тени мемориальной стенки незаметно стоял Ростислав Дон, держа в руках зажженную свечу. Надо было видеть, какое у него было лицо — умиротворенно-благостное, задумчивое и очень красивое, несмотря на девять десятков лет... После литии, проведенной у братского Креста, глава попечительского совета Фонда Всехвального Андрея Первозванного Владимир Якунин вручил бойцам отряда «Лемнос» памятные знаки нашего похода, нашел для них самые искренние, самые проникновенные слова.

А я смотрел на ребят и немного завидовал им В их годы я работал в студенческом строительном отряде МГУ в Приэльбрусье — мы строили подвесную канатную дорогу для лыжников. Нужное в принципе дело, но его и близко не сравнить с духовно-исторической значимостью труда этих ребят. Удачи вам и ангелов-хранителей! И приезжайте сюда почаще. И все вместе будем помнить Лемнос. Как чтит его Валерий Латынин:

После Калоераки заехали в аэропорт Мудроса, чтобы купить воды в местном буфете, перевести дух, занявшийся от жестокого степного пекла.

Мудрос. Провели митинг памяти у мраморного знака эскадрам Сенявина и Орлова. Наши священники вместе с греческими коллегами вознесли молитву за русских морских воинов. Развернули над памятником свой походный Андреевский флаг. Все сделали честь по чести. И даже осталось немного времени на небольшую прогулку по курортному городку. Улицы без тротуаров, от машин приходится спасаться на ступеньках крылечек.

Главные продукты Лемноса: брынза, сыр, оливки. С античных времен мало что изменилось. Основной род занятий островитян — судоходство, морская торговля. С незапамятных времен лемносцы развернули морскую торговлю не только по всему Средиземноморью и Черному морю, но ходили в Америку, и даже в Австралию.

В греческой мифологии Лемнос известен как остров бога кузнецов Гефеста и Вулкана, сына Зевса и Геры. В античную эпоху остров долго был объектом соперничества Афин и Спарты. Его захватывали и Александр Македонский, и римские легионы. В 1479 году Лемнос попал под власть турок-османов, господство которых продолжалось более 400 лет. Теперь греческие гвардейцы, которых мы видели в Афинах, в память об этих годах носят на своих форменных юбках (почти, как у шотландцев) 400 складок.

А вообще Лемнос — одно из самых древних поселений Европы. Торговые пути проходили здесь еще за шесть тысяч лет до Рождества Христова. Были в истории лемносцев и периоды самостоятельного существования. Долговременный мир устанавливается на Лемносе при Константине Великом, когда остров входит в состав Византийской империи. Этот почти 600-летний период развития Лемноса заканчивается в 900 году, когда его покоряют сарацины. Однако продержались они на острове недолго. Последние пять столетий в истории Лемноса были насыщены весьма бурными событиями. Островом поочередно владели и Византия, и Генуя, и Венеция — и каждое новое владычество подвергали его жителей гонениям и лишениям.

Интересна гипотеза российского историка С. Цветкова: он связывает название острова с жившим на нем и рядом на материке племенем лемов. По гипотезе ученого, позднее лемы прошли через всю Европу и осели в Карпатах, дав имя современному Львову — до Первой мировой войны он назывался Лембергом, «гора лемов».

Но для нас этот остров навсегда останется казачьей Голгофой... Много слышал о Лемносе, но даже не мечтал побывать на нем. Счастлив, что удалось поклониться праху наших земляков-соотечественников. И будто по их благоволению, нас приняло в себя Эгейское море! Впервые за весь поход удалось войти в воду, да еще какую — освященную близостью Афона. Бросились в волны с городского пляжа. Жаль, нет маски — несколько раз нырнул с открытыми глазами — песчаное дно усеяно осколками амфор и прочей древней керамикой. Взял один черепок на память. Напишу на нем — «Лемнос».

22 июля. Чана-Кале. Пролив Дарданеллы

Утром распахнул штору — ба, да мы уже в Дарданеллах! А рядом встал белый круизный лайнер на голову (на три палубы) выше нашего красавца, и зовут его «Си бурн». Однако любоваться некогда — мы подгадали как раз под морские учения НАТО, и надо поспешать, пока не закрыли здешнюю акваторию. До Галлиполи еще предстоит добираться на пароме — город на северном берегу Дарданелл, то бишь в Европе, а мы пока в Азии. Замечательное выйдет плавание — за час из Азии в Европу попадем. В мире только две евразийские страны — Россия да Турция.

Проскочили по Мраморному морю мимо турецких десантных кораблей — успели! Теперь едем по суше в сторону Галлиполи. Дорога почти такая же, как шоссе из Севастополя в Ялту: слева сосны, итальянские пинии, справа море. Мраморное море. А еще подсолнуховые поля — одно за другим. Кубань да и только!

Для многих из нас, особенно для членов рабочей группы по восстановлению кургана памяти, Галлиполи уже почти родной город, побывали здесь и на закладке мемориала, и на открытии, и вот теперь новая встреча...

Но сначала о тех давних событиях на этой древней земле... Итак, вернемся в ноябрь 1920 года...

Я видел, как уходила в небытие Русская армия. Видел на подлинных фотографиях, сделанных в Севастополе, Бизерте, галлиполийских лагерях, в последних сербских, болгарских становищах русских полков. Те, кто семьдесят лет продержал эти уникальные снимки в чекистских сейфах, называли эти полки «белогвардейскими», «врангелевскими». Но они были прежде всего русскими полками. Они носили русские погоны и русские ордена, они унесли с собой русские знамена и перед русскими иконами они творили не «врангелевские» — а православные молитвы.

Дроздовцы, корниловцы, марковцы, алексеевцы — они покинули родину разбитыми, но не сломленными.

Русская армия и Советская армия уходили из истории по-разному. Я видел, как уходила моя, Советская... Сначала она уходила из Германии, из ГДР...

Лето 1989 года Берлин. Уже была сломана пограничная стена и можно было ходить в западную часть германской столицы. Я был поражен, когда увидел, что все подступы к Рейхстагу были завалены советскими офицерскими тужурками — полевыми, повседневными, парадными... На парапетах и тротуарах, газонах и лотках навалом лежали шинели, бриджи, фуражки и погоны всех родов войск. Обиднее всею было видеть, что продавали советскую амуницию турки. Местные, берлинские турки, облаченные для рекламы товара то в полковничью папаху, а то и в генеральскую бекешу, несмотря на палящее солнце. Они продавали американским, французским, английским туристам знаки «Гвардия» и «Отличник Советской Армии», переходящие красные знамена и хромовые сапоги, пилотки и ушанки, офицерские ремни с портупеями и солдатские плащ-палатки. Только в районе Тиргартена, где земля в сорок пятом была устлана убитыми бойцами в почти таких же гимнастерках, можно было обмундировать по меньшей мере полк.

Еще держали власть Политбюро ЦК КПСС, КГБ, Главпур и командование ГСВГ — «Группы Советских Войск в Германии», но Советская Армия уже снимала с себя мундиры и погоны, толкала их с рук за твердую валюту. Я брал с лотков эти вещи, рассматривал: может быть, распродавали складские запасы? Нет, фуражки были подписаны изнутри фамилиями их бывших владельцев, а на ношеных тужурках пестрели ленточки должно быть тоже уже сбагренных наград. Офицерскую форму продавали прямо с плеча. Продавали не от голода, а от желания обзавестись валютой, чтобы успеть, пока не вывели в СССР, купить «видюшник» и фирменные «джины».

Вот майорские погоны с голубыми авиационными просветами. Такие носил после полета в космос Юрий Гагарин. Вот офицерская полевая фуражка. В такой погиб мой друг Володя Житаренко, когда, выйдя из БТР, поймал пулю чеченского снайпера. Вот шинель, воспетая Александром Твардовским, — «суконная, казенная, у костра в лесу прожженная солдатская шинель...».

Хорошо, что отец, прошедший войну от первого выстрела до победного залпа, не видел этого зрелища. В 1989-м рейхстаг стоял в густой канве брошенных на продажу мундиров — так в 1945-м бросали к подножию Мавзолея знамена вермахта. Выходило так, что спустя сорок четыре года немцы (немцы ли?) взяли моральный реванш за ту великую нашу победу.

Апофеозом национального позора в Берлине стал пьяный президент, отпихнувший капельмейстера и взявшийся дирижировать «Калинкой» на проводах последнего эшелона теперь уже не советских — российских войск. В бывших советских военных городках до сих пор ржавеют па постаментах брошенные танки.

* * *

Куликово поле, Бородинское поле... Было еще немало других — безымянных — полей и именных курганов, покрытых русской ратной славой. И вот Голое поле — Галлиполи — безвестный турецкий городок на каменистом берегу Мраморного моря. Здесь тоже была одержана одна из самых отчаянных побед русского, нет, не оружия, — воинского духа.

Злая осень 1920 года... Рок изгнания забросил 1-й армейский корпус генерала Кутепова в это турецкое захолустье, изрытое и избитое британскими снарядами. В Средние века здесь был невольничий рынок, где продавали в рабство плененных казаков-запорожцев. С той давней поры тоской по родине здесь был пропитан каждый камень, каждый комок прокаленный солнцем земли. Чужой земли...

Как ни странно, популярнейшая советская песня «Летят перелетные птицы...» звучит так, как будто написана она о них, белых воинах: «Не нужен нам берег турецкий, и Африка нам не нужна...» А им-то и выпал этот «берег турецкий», да и Африка тоже...

Зимой — сырые промозглые ветры. Летом — изнурительная жара Море в скалах. Земля в колючках и скорпионах. Скудный паек — на голодный измор. Резь в животе от кишечных болезней... И лютая полынная тоска по оставленным курскам, рязаням, вологдам, смоленскам...

Генерал Кутепов понял — только строжайшая дисциплина спасет корпус от разложения и гибели. Встали лагерем по всем правилам Полевою устава. Разбили палатки по ротным линейкам, построили знаменные площадки и ружейные парки, воздвигли шатер походной церкви и соорудили гимнастический городок. Открыли учебные классы для юнкеров и сколотили театральные подмостки. Не забыли про гауптвахту, лазарет и библиотеку. Наметили строевой плац и стрельбище. А вскоре пришлось размечать и лагерное кладбище... Болезни, климат и голод косили людей нещадно.

И все-таки в Голом поле, как и в других палаточных городках Русской армии — в Чилингире, Санжактепе, Кабакджи, на острове Лемнос, — правили гарнизонную службу, строились, молились, учились и ждали приказа в бой. Верили, что смогут освободить Россию от тех, кто прятался за штыками и спинами красноармейских полков и интернациональных батальонов.

Приехала союзная инспекция. Французские генералы ахнули: вместо беженского стана — образцовый войсковой лагерь, полки, батальоны, дивизионы эскадроны, батареи... Даром что без орудий. Они прибыли в Армию, сохранившую знамена и полковые печати, пулеметы и трубы духовых оркестров... А главное — воинский дух и железную дисциплину.

И был парад.

Перед коренастым чернобородым моложавым генералом — Александром Кутеповым — и его штабом шли, вскинув винтовки «на руку», батальоны в шеренгах по восемь. Шли в белых — скобелевских — гимнастерках и в фуражках: марковцы в черно-красных, алексеевцы в бело-голубых, дроздовцы в красноверхих...

Под грустно-бравурные рулады старинных маршей печатали шаг так, что трескался такыр — раскаленная зноем глина. За их спинами остались Крым, Перекоп, Кубань, Каховка, Орел и Воронеж... Походы, рейды, прорывы, ретирадные бои... Еще дальше — окопы германской... Еще дальше — из мглы веков — продолжали тот парад скобелевские, кутузовские, суворовские полки.

Все это было забыто и отринуто до поры на той, на красной стороне. Поэтому последними наследниками всей славы Русской армии были они — не сменившие Георгиевские кресты на красные звезды, погоны на петлицы, а имена Александра Невского, Дмитрия Донского, Александра Суворова, начертанные на бронепоездах, на имена Клары Цеткин, Карла Либкнехта, Розы Люксембург и прочие иноземные святцы. Не их вина, что победили карлы и клары...

Я ставлю тот парад двадцать первого года в один ряд с ноябрьским парадом сорок первого года, когда по Красной площади полки шли из боя в бой. Та же поступь и та же мера величия духа. Галлиполийский парад не снимали в кино, и наблюдали его лишь турецкие мальчишки да старики-аскеры, рубанные еще под Плевной и на Шипке. Парад в Русской армии всегда был зрелищем для толпы и мистерией для посвященных.

И я там был... Не раз проходил мимо галлиполийского берега на борту корабля. Фуражек никто не снимал. И флаг не приспускали. Кто знал, что идем мимо русских могил? Да если б и знали, кто б позволил в 1970-х годах отдавать воинские почести белогвардейцам? Тут и сегодня их не больно жалуют... Зря, что ли, в пионерском детстве распевали: «На Дону и в Замостье тлеют белые кости, над костями шумят ветерки...»?

Господи, неужели такое пели?! Пели... В третьем классе, на уроках пения...

И все-таки один бывший советский офицер сумел выбраться в эти сирые места. Подполковник запаса Владимир Викторович Лобыцын приехал в Галлиполи специально, чтобы разыскать остатки того памятника, который по камню сложили здесь солдаты и офицеры генерала Кутепова. Тот поминальный курган с крестом на вершине разрушило время и землетрясение. Много лет человек с искрой исторической совести вел неутомимую переписку с турецким МИДом, да и российским тоже, в надежде, что чиновники позволят восстановить русский памятник. Он же, Владимир Викторович, сумел добыть и эти бесценные фотографии. Не могу оторвать от них глаза...

Голое поле. Долина роз и смерти. Последний парад... Не сгибая ноги в колене... Мах рукой вперед до пряжки, назад до отказа. Равнение направо! На ладного в белой гимнастерке, перехлестнутой ремнями генерала. На спасенное знамя. На крест, что в вершине каменною шатра

Под марш «Прощание славянки» шли в солдатских рядах прапорщики и полковники, подпоручики, штабс-капитаны, сотники, ротмистры... Шли корниловцы, марковцы, дроздовцы... Шла армия. Русская армия. Она уходила в историю. Не разбегалась врассыпную. Маршировала в батальонных колоннах.

«Взвейтесь, соколы, орлами! Полно юре горевать...»

Потом был короткий вскрик полковой трубы: «Разойдись!» И они разошлись, разъехались, разлетелись по всему свету — от белых скал Босфора до черных болот Африки. Рубили уголь в шахтах Шпицбергена и валили эвкалипты в лесах Австралии, крутили «баранки» парижских такси и пробивали тоннели в юрах Америки... При этом они, офицеры бывшей Императорской и Добровольческой армии, русские мундиры с рук не толкали, а если уж безденежье чужбины и заставляло закладывать ордена и кортики в ломбард, то непременно потом их оттуда выкупали. Впрочем, был случай. В одном парижском ресторанчике официант обслуживал посетителей в парадной форме поручика лейб-гвардии Семеновскою полка. Однажды вечером к нему заглянули двое молчаливых мужчин. Сняли с официанта аксельбант и свили удавку, потом положили перед ним револьвер с одним патроном — на выбор. Поручик, уронивший честь мундира, смыл позор кровью...

В 1989 году некая Катя Филиппова, объявившая себя модельером, стала компоновать из погон, кокард, эмблем, воинских знаков Советской Армии немыслимые клоунские наряды для женщин (!), где на черно-красной фуражке суворовца красовался военно-морской «краб». Она перелицовывала офицерские тужурки в немыслимые жакеты, украшенные артиллерийскими петлицами...

Это было форменное издевательство над военным мундиром Отечества. Еще вовсю функционировало Главное политуправление Советской армии и ВМФ, но ни один возмущенный голос не раздался оттуда, стыдливо промолчала и «Красная звезда». Хотя работы лихой Катюши демонстрировались не только с журнальных разворотов, но и на телеэкране. Промолчали. Скушали. Вот вам и честь мундира.

У Пьера Кардена, который, по мнению одного популярного журнала, «отдыхает рядом с Катиным гардеробом», рука не поднялась сделать маскарадный костюм из деталей французского мундира. Умолчу о творениях иных кутюрье. Слава Богу, что свои мундиры мы носили не от Юдашкина, поправшего все традиции русской военной формы.

* * *

В двадцатых годах XX века произошла удивительная, небывалая в истории вещь: упраздненная Русская армия выставила свои посты по всех странах мира Они назывались по-разному: где «обществом офицеров», где «казачьим землячеством», где «военно-историческим кружком», где «кают-компанией»... Но все это были частицы одной армии. Никто не забыл ни номер своего полка, ни год своего производства в первый офицерский чин, ни день полкового храмового праздника, ни фамилию командира, ни имена товарищей. Они держали связь между собой, меж осколками своих полков и своим зарубежным главнокомандующим — генералом Кутеповым, возглавившим в Париже Российский общевоинский союз (РОВС).

Их боялись... Боялись те, кто их победил Боялись в красном Кремле и на Лубянке. Не сумев одолеть Кутепова в открытом бою — а он сам водил свои цепи в атаку, порой под духовой оркестр — рыцари лубяною плаща и «железного Феликса» скрутили его на манер нынешних «братков», заманив, подкараулив, оглушив. Точно так же обошлись потом и с его преемником — генералом Миллером. Очень боялись этой рассеянной, но не сломленной армии.

Время работало на чекистов — «беляки» вымирали сами в далеких своих парагваях, тунисах, маньчжуриях... Множились в эмигрантских журналах столбцы «Незабытые могилы»: «Поручик Марковской артиллерийской бригады Владимир Иванович Тарасов (галлиполиец) скончался 1 августа 1967 г. в Манхейме (Зап. Германия)».

«...В Париже преставился протопресвитер отец Виктор, бывший офицер 6-го Бронепоездного дивизиона».

«...В Стокгольме — лейтенант Русского флота Павел Павлович Потоцкий».

«В Италии — военный летчик капитан Михаил Александров».

«В Нью-Йорке — есаул Гвардейского Кубанского дивизиона Александр Грамотин».

«В Сиднее (Австралия) — подпрапорщик Федор Маслов»...

Печатали этот бесконечный синодик и возглашали: «Новопреставленному болярину воину Федору не суждено было получить высшую награду, о которой он мечтал, — вернуться на горячо любимую Родину. Наградой за верную службу Отчизне стал ему деревянный крест на чужой земле».

Никто не знает, кто и когда назвал этот лес в парижском предместье именем святой Женевьевы. Но хорошо известно, когда в Сент-Женевьев-де-Буа начали хоронить русских людей. Первые могилы появились на старом сельском кладбище, отведенном муниципальными властями для православных эмигрантов, в 1927 году.

Небу было угодно, чтобы сюда снесли цвет русской истории и культуры: Апраксины, Голицыны, Оболенские, Долгоруковы, Мусины-Пушкины, Скрябины, Глинские, Голенищевы- Кутузовы... Иван Бунин....

Немало упокоено здесь и тех, кто пережил лихолетье Голого поля. Даже после смерти они легли повзводно и поротно — как шагали на том прощальном параде. Даже после предания тел земле их погоны проступили поверх каменных плит—в цветных эмалях. Их воинские чины навечно приросли к их фамилиям.

И держат равнение надгробные плиты перед памятниками их командирам — Кутепову, Дроздову, Маркову, Алексееву... В этом есть вызов смерти — ты никогда и никого не сможешь вырвать из наших последних рядов. Мы сомкнули их навечно!

В этом есть и вызов живым: смотрите, постигайте, завидуйте — мы — Армия. Мы — вместе. Мы ушли навсегда. Но смотрите, как ушли! В боевых порядках.

Смотрите нам вслед. Вспоминайте. И гордитесь! В ваших жилах течет и наша кровь.

Для тех, кто все еще ничего не понял: вот если бы герои Сталинграда и Курской дуги были бы изгнаны из страны за полгода до победы в результате антисоветского переворота в Москве, то им бы тоже пришлось ютиться в палаточных лагерях где-нибудь на чужбине. Вот это и есть Галлиполи!

* * *

И вот уже нет ни Русской, ни Советской армии, есть Российская. Ее новая кокарда объединила в себе символы и той и другой: пятиконечная звезда на фоне георгиевского соцветия. Ей всего ничего, этой новой армии. Она еще не одержала ни одной победы, ну разве что над грузинским воинством. Но на ее по-прежнему алых знаменах черная гарь предательской чеченской бойни. Ею командуют пока все те же, в большинстве своем советские, офицеры. Тульи их фуражек украшают двуглавые орлы, и никому из них неведомо, что до 1917 года орлы крепились лишь на шапки жандармов, а армия и флот носили те самые черно-оранжевые кокарды, которые один арбатский генерал пренебрежительно назвал «мишенями». Где-то он прав. Да, мишени — ведь офицеров снайперы выцеливают в первую очередь.

Известный адмирал обозвал возвращенный флоту Андреевский флаг «полосатой тряпкой». Ну что тут скажешь, если для этих людей по-прежнему история страны начинается с 1917 года?!

Жаль, что они не стояли в те жаркие дни в Берлине перед Рейхстагом, устланным советскими мундирами. А может, потому они и лежали там на забаву туристам, что те, кто их носил, и понятия не имели о чести мундира? Да и откуда им было знать, что их деды в 1918 году приколачивали плененным офицерам погоны к плечам гвоздями по числу звездочек на просветах? «Красная звезда» об этом не писала...

В Советской армии много говорили о традициях. Их пытались спускать сверху вместе с директивами Главпура. Большая часть этих придуманных традиций, увы, оказалась мертворожденной. Не смогли привить самого главного, того, что спасало потом галлиполийцев и всех тех, кто оказался на чужбине, — чувства «полковой семьи». Тут есть и объективная причина: сроки службы солдат резко сократились, да и офицеры на одном месте долго не задерживались. Сколоченные полки и экипажи браконьерски раздергивались, чтобы затыкать кадровые дыры в других частях и соединениях.

Но полк, как добрая дубрава, хорош своими корнями. В Англии ружья, как доносил Левша, кирпичом не чистят. Там и поныне полки, отличившиеся в Крымской войне, носят нашивки за взятие Севастополя. А вот советским полкам передавили сосуды, сообщавшие их с фанагорийскими, Преображенскими, измайловскими и прочими прославленными в веках полками. Кого и на что могла вдохновить служба в танковом полку имени XXII съезда КПСС или на подводной лодке «60 лет шефства ВЛКСМ»?

Когда я вижу на картине Верещагина смертельно раненного под Хивой бойца с белой лычкой на синем погоне, я понимаю — это мой соотич. Его убили. Больно и жалко. Когда я вижу новоиспеченного российского сержанта с непонятными мне металлическими «угольничками» на плечах, я узнаю в нем латиноамериканского капрала из фильма про гаитянских «тонтонов».

Говорят, при Министерстве обороны создан Военно-геральдический комитет, призванный изучать и внедрять то лучшее, что было в русском военном мундире. Трудно поверить в существование этого органа, глядя на те аляповатые блямбы, которые нынешние воины носят на своих воротниках вместо эмблем. Да и сами погоны ныне все больше и больше теряют свои исконно русские черты. Все чаще и чаще с них стирают традиционные просветы младших и старших офицеров. Погоны пытаются представить некой непритязательной деталью одежды, не более того. А Юдашкин и вовсе их отменил на полевой форме. Перенес знаки различия на галстук (!), который бойцы метко прозвали «собачьим языком». Или нашим нынешним военным горе-реформаторам застит глаза благолепие атлантической униформы? Но даже женщины в отличие от нынешних армейских модельеров понимают, что погоны — это много большее, чем «наплечные знаки различия». Вот четыре строчки поэта Тамары Казьминой:

Мой отец всю жизнь гордился тем, что он был участником первого «парада в золотых погонах». Тогда, в 1943 году, по улицам Москвы впервые прошли выпускники военных училищ и офицерских курсов в возрожденных погонах. Сегодня погоны стали предметов изощренного глумления во всевозможных «масках-шоу», некоторые фотомодели предпочитают демонстрировать свои прелести именно в офицерских мундирах. В одной из недавних передач КВН ряженые парни в офицерских мундирах ползали потехи ради на четвереньках по сцене. Смешно? Омерзительно! Ну, рубил некий «художник» православные иконы топором и считал это «ноу-хау» в своем «поп-арте». Так ведь и публично опущенные на колени люди с офицерскими погонами на плечах — из того же мерзкого ряда глумливых пакостников или Иванов, родства не помнящих. Однако никто не возмутился, все проглотили, даже главная военная газета стыдливо промолчала.

Может, и в самом деле офицеры нынче не те пошли? Деградировало это некогда почитаемое на Руси воинское сословие?

Никогда не забуду, с каким трепетом разворачивал мой знакомый историк тряпицу, в которую были завернуты золотые погоны прапорщика морской авиации, найденные в тайнике на одном из питерских чердаков. Кто-то из бывших офицеров спрятал свои погоны в лихую годину на чердаке своего дома. Не выбросил, схоронил... А погоны были сродни произведению искусства — из настоящей золотой канители об одной серебряной звездочке с серебряными же крылышками.

Традиции... Когда английские военные моряки окунают своих новорожденных детей в рынду — корабельный колокол, — как в купель, это традиция. Когда я вижу на нашей «Авроре» портрет убийцы последнего командующего Балтийским флотом вице-адмирала Непенина, мне хочется выть от такой «традиции». Но ведь висит же, невзирая на все перестройки и «новое мышление»...

«От тайги до британских морей Красная Армия всех сильней!» Впрочем, красная армия красной армии рознь... Красноармеец 1919 года совсем не тот, что красноармеец после НЭПовских времен. Красноармеец 1941 года психологически не похож на своего сослуживца, не понюхавшего пороха до финской кампании. А бойцы 1945 года и 1955-го рознятся и того пуще. Вот и в 1989 году Советская армия была совсем иной, чем до афганского рубикона. Освистанная прессой, оплеванная обществом, забытая своим Верховным главнокомандующим, «лучшим немцем года», она беззастенчиво продавала свои мундиры германским туркам-перекупщикам.

И у мраморной Могилы Неизвестного Солдата, и у затоптанных холмиков галлиполийского погоста я сдерживаю в груди рыданье: простите нас за то, что мы такие!