КАК ПРОВОЖАЮТ СУБМАРИНЫ

За час до выхода на боевое патрулирование стратегического подводного ракетоносца «Архелон» — офицеры и матросы в парадной униформе уже строились за рубкой на корпусе — из-за штабеля пустых торпедных пеналов, сложенных на причале, вдруг выскочил бритоголовый человек в желтом хитоне и с ловкостью канатоходца перебежал по туго натянутым швартовам на широкий нос атомарины. Это случилось в тот момент, когда головы всех, кто стоял на палубе и причале, были задраны и взгляды устремлены вверх — туда, где басовито рокотал президентский вертолет. Все произошло так быстро, что даже вездесущие фоторепортеры не успели перенацелить свои камеры на нос «Архелона». Бритоголовый выхватил из-под хитона термос, облил себя бензином и чиркнул зажигалкой. Огненный факел вспыхнул на носу корабля, словно фальшфейер — сигнал бедствия. Пылающий человек извивался и корчился, не издавая ни звука. Коммодор Рейфлинт с ужасом уставился на него с высоты рубки. Он оцепенел и только мысленно торопил бегущих — медленно, как в дурном сне — матросов носовой швартовой партии. И хотя швартовщикам — дюжим ловким парням — понадобились считанные секунды, чтобы столкнуть клубок пламени в воду, Рейфлинт был уверен, что бритоголовый сгорел и обуглился, как тот буддистский монах, который предал себя огню на главной площади Сайгона в день прихода в порт атомного авианосца «Колумб». Но коммодор ошибся, и он отметил это про себя с невольной радостью, глядя, как карабкается на гладкий скат борта этот псих, фанатик, монах — черт его разберет! — не устрашившийся огня, но убоявшийся воды. Бритоголового — живого! — втащили на нос в тот самый момент, когда колеса президентского вертолета коснулись бетонных плит причала и оркестр морской гвардии грянул государственный гимн. Командир «Архелона» взял под козырек и повернулся лицом к парадному трапу, но прежде, чем сделать это, он успел заметить, что носовая швартовая партия тесно сомкнула плечи, загородив спинами распростертое на палубе тело в желтых лохмотьях. Усилием воли Рейфлинт заставил себя забыть о нелепом происшествии, собраться и целиком отдаться начавшемуся церемониалу...

День, который едва не омрачился самосожжением на борту «Архелона» человека в желтом хитоне, день, о котором Рейфлинт мечтал еще с гардемаринских времен, самый главный день в его тридцатитрехлетней жизни, начался прекрасно — с утреннего поцелуя Ники. Пока он держал на лице горячий компресс, пока брился, с наслаждением предаваясь этой жизнеутверждающей процедуре, Ника приготовила пиццу с его любимыми тунисскими маслинами и кофе, благоухающий индийской гвоздикой.

После легкого завтрака, Рейфлинт переоделся в белую тужурку с нашивками коммодора, пристегнул к поясу парадную шпагу и спустился в гараж. Он вывел свой «кадетт» и через несколько минут въехал в ворота гавани, перед которыми, несмотря на ранний час, толпились пикетчики, поджидая кортеж президента. Да-да, кажется, именно тогда в толпе бородатых юнцов, одетых как на подбор в джинсовые куртки, жилеты, кепи, панамы, мелькнул впервые оранжевый хитон. Рейфлинт оставил машину на стоянке перед штабом и, никуда не заходя, отправился прямо на пирс, у которого недвижно застыла лобастая черная туша «Архелона».

«Архелон»... Рейфлинт еще раз ругнул этих мудрецов из «пятиугольного вигвама».

Назвать новейшую стратегическую атомарину именем доисторической черепахи?! Хороша черепаха, летящая под водой со скоростью курьерского экспресса...

Гавань эскадры ракетных подводных лодок укрылась в гранитных скалах и походила на высокогорное озеро, налитое в продолговатую каменную чашу с неровными краями. В одном месте чаша треснула, и сквозь расщелину — утесистые ворота из красного гранита — субмарины выбирались в море по лабиринту природных каналов.

Рейфлинту нравились здешние края. Трудно было подобрать более величественное и суровое место для тайной заводи подводных драконов, цепко державших в своих лапах, как полагал командир «Архелона», судьбы континентов, судьбу самого «шарика». Огневой мощи одной только их патрульной эскадры было достаточно, чтобы превратить ландшафт всех пяти материков в подобие лунного рельефа, в подобие вот этой нависшей над гаванью сопки, что пучилась гроздью серо-рыжих валунов, округлых и растресканных, словно купола мертвого азиатского города.

Всходило солнце. Сочетание пастельно-розового неба с угрюмой чернотой скал резало глаз вопиющей дисгармонией. Как застенчивая улыбка на лице гориллы.

Сирены взвыли обиженно, зло, угрожающе в разных концах гавани. Рейфлинт вздрогнул, хотя и был наготове.

Под эти хлесткие взвизги дрогнули и поползли вверх герметичные бронезаслонки в воротах подскального ракетного арсенала. Черный зев портала выбросил лучи автомобильных фар, и из тоннеля, пробитого в граните к подземному хранилищу, один за другим потянулись грузовики, крытые черным брезентом. Они двигались вдоль причального фронта к ракетопогрузочному пирсу, и тут же повсюду, как чертики из табакерки, возникли невесть откуда автоматчики в черных куртках и беретах: перекрыли ворота гавани, опустили шлагбаумы на железнодорожных путях, оцепили причальную стенку, пирс и даже трап «Архелона», несмотря на то, что у трапа стоял верхний вахтенный с точно таким же автоматом.

Коренастый майор морской пехоты подбежал к Рейфлинту.

— Коммодор, у нас новые правила. Трап и верхнюю палубу охраняем мы. Уберите всех своих людей вниз.

— Может, мне и самому убраться вниз?! — мрачно осведомился Рейфлинт. Он всегда недолюбливал этих бравых ребят из ракетного арсенала. Скорее бесцеремонных, чем бравых...

— Вы можете находиться там, где сочтете нужным, — сухо отрезал майор.

— Благодарю, — усмехнулся Рейфлинт.

Но, прежде чем автоматчики стащили с кузова черный брезент, коренастый майор потребовал у Рейфлинта доверенность на получение ядерного оружия. Рейфлинт небрежным жестом протянул листок, сложенный вчетверо. Он не раз и не два принимал атомный боезапас и ничего нового не ожидал увидеть, но все же волновался, ибо с той минуты хищноглазый идол с растопыренными крыльями приобретал всеразрушительную силу. Пока что она была заключена в конические сосуды боеголовок, которые одну за другой вывозили из недр подскального арсенала черные тупомордые грузовики-транспортеры. Первый уже освободился от своей поклажи, и в желтом квадрате, намалеванном на пирсе, стоял полуцилиндрический футляр, напоминавший древнееврейский ковчег для хранения священных свитков.

В ковчеге покоился титановый череп ракеты — многозарядная разделяющаяся боеголовка, которую Рейфлинт из невольного почтения к ее электронно-урановому таинству называл про себя Тором — именем бога войны и огня своих скандинавских предков. Серо-голубой ковчег был абсолютно прочен и надежен. В переднем его торце торчали влагопоглотительный патрон и перепускной клапан, чтобы уравнивать давление при воздушной транспортировке. В заднем торце поблескивала клемма заземления. Ковчег спасал Тора от воды, воздуха, пыли, тряски, магнитных полей, перепадов давления и дикого — статического электричества. Чтобы боеголовку ненароком не уронили, поднимая краном, по бортам футляра алели предупредительные надписи: «Ручки ТОЛЬКО для снятия крышки». И еще нарисованы были совсем уж наивные зонтик и рюмочка. Шутники переводили эти знаки так: «Примем по последней и закусим ядерным грибком».

Автокран осторожно выгрузил на пирс первый пенал, и четыре черных сержанта встали возле него так, как траурный эскорт становится возле гроба — по углам. Они бережно сняли крышку и, шагая в ногу, отнесли пенал в сторону. Тор предстал солнцу и почтительным взглядам. Ярко-зеленое тело его резало глаза кроваво-алым пояском. С него аккуратно сняли медный колпак, предохраняющий лобовую часть от случайных ударов. В самом центре тупого рыла проглянуло крохотное отверстие для уравнивания давления под водой, когда крышки ракетных шахт сдвигаются перед залпом в сторону. Отверстие прочищается специальной иглой — той самой, какой черный майор чистил ногти в ожидании автокрана.

Рейфлинт вдруг усмехнулся: по стальному черепу Тора ползла божья коровка. Трудно было придумать более резкий контраст всеразрушительной мощи и абсолютной беззащитности. Дешевый символ. Но, как и все дешевые символы, он разил без промаха.

Автокран наконец поставили на упоры и заземлили, И начался обряд, похожий на отпевание. Старший помощник Рооп с книгой инструкций в руках пономарским голосом зачитывал наставление по осмотру и проверке ядерной боеголовки. Два юрких петти-офицера выполняли все, что требуют строгие параграфы, быстро и педантично. Они были в центре внимания, и тишина на пирсе сгущалась еще больше под пристальными взглядами многих глаз.

— Пункт первый. Осмотр корпуса на предмет царапин и вмятин, — скороговоркой перечислял Рооп.

Оба петти едва не столкнулись лбами, отыскивая повреждения корпуса. Ни вмятин, ни царапин они не нашли. Боеголовка, смазанная техническим вазелином, лоснилась. Она отлажена с точностью швейцарского хронометра. В судный час планеты, отбитый стартовым реле времени, Тор в некой ведомой лишь его электронной памяти точке траектории разделится на шестнадцать боеголовок, каждая из которых понесется к своему городу, как несутся к родным крышам почтовые голуби... При мысли о голубях легкая усмешка тронула губы Рейфлинта во второй раз.

— Пункт второй. Отключить транспортировочную ступень предохранения...

Один из петти вставил в потайное гнездо штеккер прибора-отключателя, раздался легкий щелчок: жало бойка перескочило на одну из семи предохранительных ступенек. Остальные шесть снимет сам Рейфлинт, повинуясь лишь личному приказу президента.

Наконец застропленный Тор медленно поплыл в воздухе к раскрытому люку первой ракетной шахты. Два арсенальных сержанта бережно придержали снаряд над обезглавленной пока ракетой, помогли ему мягко состыковаться с телом носителя, а затем, натянув белые перчатки, стали свинчивать «коня» и «всадника» длинными ключами-коловоротами.

— Почему так туго идет? — недоумевал черняво-смуглый сержант.

— Правило «креста» нарушаешь! Перекрестно завинчивай! — поучал его вездесущий майор.

— Правило креста? — переспросил Рейфлинт. — В чем его смысл?

Майор досадливо дернул щекой — не время для досужих разговоров, — но все же пояснил:

— Стыковочные болты надо завинчивать в крестообразном порядке. Иначе от перекоса возникают напряжения...

Едва черная гвардия арсенала попрыгала в свои грузовики и облегченные «доджи» вырулили за ворота с клыкастыми якорями, как взвыли сирены полицейских машин, и гавань снова оцепили, но не автоматчики, а рослые парни в серых плащах и мышиных шляпах. Теперь они внимательно проверяли документы тех, кто был приглашен на проводы «Архелона».

Просторный пирс быстро заполнялся гражданскими чинами, репортерами, женщинами. С высоты рубочного руля, превращенного на время в крыло мостика, Рейфлинт разглядел в толпе сухопарую жену старпома Роопа, красавицу Флэгги — подругу жизни старшего радиста Барни. Просто удивительно, как этому лысому увальню удалось отхватить такую девочку. Даже с восьмиметровой высоты видно, как длинны ее ноги. Матросы швартовой партии пялят на нее глаза так, будто им скомандовали «равнение на средину!». И эти «серые шляпы» тоже парни не промах. Вон как увиваются сразу двое. Бедный Барни, хорошо, что он сидит в прочном корпусе и ничего не видит.

Тысячу раз прав тот, кто сказал: «Жениться на красавице — все равно что покупать участок земли, дабы любоваться небом».

Ника пришла в черном с отливом под цвет «Архелона» комбинезоне с широким поясом на бедрах; новый наряд венчала шляпка-пилотка, подобранная к случаю. Ника улыбалась: «Ну как?» Рейфлинт ответил ей легким кивком: «Вижу. Люблю. Счастлив». Это прочтет только она. Для всех остальных его кивок лишь жест вежливости. Конечно же, она любуется им. Он и сам знает, что смотрится сейчас очень эффектно: в белой униформе на фоне черной рубки — вознесенный над толпой крылом рубочного руля, будто постаментом.

Экипаж прощался с семьями. Все, кроме вахты, выбрались из прочного корпуса на пирс. Капитан-лейтенант Барни и Флэгги покачивались в тесном объятии, забыв про все на свете, как последние юнцы где-нибудь на эскалаторе или в телефонной будке.

— Эй, приятель, — кричали Барни матросы-швартовщики, — оставь немного и нам!

Барни незаметно перевесил на плечо Флэгги ремешок транзистора.

— Я кое-что в нем поменял, и теперь он настроен на волну «Архелона», — шепнул ей в ухо. — Держи его всегда включенным. Когда мы будем возвращаться, я передам короткий сигнал... Вот такой — «пик-вик». И ты поймешь, что очень скоро мы снова будем вместе...

— Да, милый...

— Не сбей настройку. И никогда не выключай.

— Я все время буду ждать: «пик-вик». Это хороший сигнал.

— И тогда мы снова будем вместе!

— Да, милый...

Старший помощник Рооп посмотрел на часы и поднес к губам мегафон:

— Окончить прощание. Команде вниз!

...Единственный, кто успел поймать в камеру видеомагнитофона возню на носу «Архелона» с бритоголовым самосожжением, был репортер компании «Телеандр» Дэвид Эпфель. Однако ему тут же пришлось вернуться к прерванному репортажу.

— Сегодня исторический день, — наговаривал в микрофон Эпфель, — новейший стратегический ракетоносец выходит в первое боевое патрулирование.

На экранчике телемонитора возникли два немигающих ока, сведенных к узкой переносице гладколобого черного черепа, куцые растопыренные крылья... Камера отъехала, и телезрители увидели, что языческий истукан — это боевая рубка «Архелона».

— Не правда ли, — риторически вопрошал Эпфель, — если бы у материков, у всяких там Евразии и Австралии были глаза, они бы цепенели перед «Архелоном», как кролики перед анакондой?.. За спиной у этого бога войны, который может нестись под водой со скоростью курьерского поезда, двадцать четыре ракетные шахты. Баллистические ракеты несут шестнадцать разделяющихся боеголовок, каждая из которых способна уничтожить такую страну, как Польша или Греция со всеми ее островами.

Президент в сопровождении командующего флотом, адмиралов, телохранителей и других членов свиты быстро прошел на корпус. Рейфлинт встретил его у верхнего рубочного люка. Представился, ответил на рукопожатие. Тут возникла легкая заминка: кому спускаться первому — командиру как хозяину или президенту как почетному гостю. Первым скользнул в колодец люка телохранитель, за ним Рейфлинт и наконец сам президент. Бегло осмотрев центральный пост и оба смежных отсека — слава богу, бритоголового успели спрятать в медицинский блок, — президент обернулся к Рейфлинту.

— Завидую вам, коммодор! У вас есть шанс стать президентом нашей страны, но мне уже никогда не стать командиром вашего корабля.

Улыбка сбежала с губ президента, и лицо его снова приняло выражение державного достоинства:

— На ваш подводный рейдер мы возлагаем особые надежды...

Телохранитель, к чьей руке стальным браслетом был пристегнут кейс с шифрозамком, быстро раскрыл чемоданчик и подал президенту пакет. Президент, взвешивая пакет на ладони, не спеша протянул его Рейфлинту:

— Помните, коммодор, океан — это весы мира. Ваш атомоход одна из гирек, которая позволяет нам сохранять равновесие...

Репортер Дэвид Эпфель подставил свой микрофон, и президент воскликнул с привычным пафосом:

— Дамы и господа! В этот час я нахожусь на борту «Архелона» — подводного форпоста нашей обороны. Ни один корабль не стоил нашей стране так дорого, но мир на планете стоит еще дороже...

ЧЕЛОВЕК В ОБГОРЕВШЕМ ХИТОНЕ

«Архелон» шел под водой, раздвигая широким лбом океанскую толщу, взрезая ее крыльями рубочных рулей и лопастями огромных, в рост человека, гребных винтов.

Как ни благодушничал на корабле президент, но вокруг него невольно создавалось поле высокого нервного напряжения. Он не сразу покинул подводный крейсер, а выразил желание проводить атомарину в точку погружения; он стоял на руле, позировал на мостике, вспоминал в кают-компании корейскую войну, в которой участвовал командиром торпедного катера, и лишь спустя два часа после выхода из гавани попрощался с экипажем и перешел на борт яхты морского министра.

Рейфлинт, отдав уходящей яхте положенные почести, задраил верхний рубочный люк, и «Архелон», шумно выпустив из цистерн воздух, покинул суетный надводный мир. Во всех шестнадцати отсеках его облегченно вздохнули.

В центральном посту коммодор почти рухнул в свое кресло. Перепоручив командирскую вахту старшему офицеру, Рейфлинт, не выпуская из виду глубиномеры и информационный пульт, перебирал в памяти подробности роскошных проводов и выводил, что все прошло довольно удачно. Даже выходка этого фанатика в желтом хитоне не смогла омрачить торжественных минут. И как только он пробрался на пирс? Впрочем, пусть над этим ломает голову начальник режимной службы — полковник с надменным квадратным лицом, подбородок которого раздвоен, как у римского императора Каракалы. Рейфлинт сталкивался с ним всякий раз, когда кто-нибудь из его матросов попадался на тропе Хо Ши Мина — тайной дорожке, ведущей из базы в обход контрольно-пропускных пунктов. «Каракала» отпускал задержанных неохотно, давая понять, что делает немалое одолжение лично ему, коммодору Рейфлинту. Теперь они с ним квиты. Еще бы! Если бы люди Рейфлинта быстро и скрытно не замяли скандал, у полковника были бы большие неприятности. Вместе с президентом в базу нагрянуло и режимное начальство, которому бы пришлось отвечать на колкие вопросы репортеров: «Как смог пробраться пикетчик в гавань стратегических ракетоносцев?» Теперь же вся эта история вряд ли выйдет за пределы базы, так что «Каракала» должен оценить находчивость архелонцев и решительность их командира. Бритоголового спрятали в торпедопогрузочный люк в надежде, что после официальной шумихи режимщики снимут его с борта. Но президент спутал все карты: кто мог подумать, что ему взбредет в голову провожать «Архелон» до точки погружения?

Перед тем как уйти под воду, Рейфлинт связался по радиотелефону с базой и спросил, что ему делать с нечаянным пассажиром. «Изолируйте от команды! — ответил несколько смущенный «Каракала». — Мы заберем его у вас при первом же удобном случае».

Интересно, как он себе представляет этот удобный случай? Ракетоносец скроется под водой на добрых полтора месяца. Значит, этого психа все это время придется держать при себе... Ну что ж, господин полковник, меньше, чем ящиком виски, вы не отделаетесь. Это вам не матрос, сиганувший через забор.

Рейфлинт перебрался в каюту и щелкнул тумблером селектора:

— Рооп, как там этот недожаренный?

— Мы поместили его в изолятор. Доктор обработал ожоги. Он чувствует себя вполне сносно.

— Если он может ходить, приведите его ко мне.

Пленник с забинтованной головой и руками осторожно переступил комингс командирской каюты. Бинты скрывали его возраст. Глаза с худого аскетического лица смотрели уверенно и спокойно.

— Ты кто? — спросил Рейфлинт.

— Я человек, — ответил пленник.

— Имя? — потребовал коммодор.

— Я забыл свое старое имя. Можешь звать меня Бар-Маттай, — ответил бритоголовый.

— Как ты проник в базу?

— Нет такой тюрьмы, из которой нельзя убежать, и нет такой базы, в которую нельзя было бы проникнуть...

— Не заговаривай зубы! Отвечай на вопрос.

— Пролез под брезент грузовика, когда колонна сбавила скорость в тоннеле. Потом спрятался за штабелем.

— Зачем ты себя поджег?

— Я хотел, чтобы все и президент увидели, как я ненавижу подводные лодки.

— За что ты их ненавидишь?

— Подводные лодки — могильные черви человечества.

— Ты знаешь, кто я?

— Нет.

— Я командир «Архелона». Ты знаешь, что я могу сделать с тобой?

Пленник саркастически улыбнулся:

— Жить дольше, чем Христос, неэтично, если ты не оправдал жизнь равноценным подвигом. Ты можешь отнять у меня жизнь, но ты не сможешь лишить меня смерти.

— Лишить тебя смерти? — удивленно переспросил коммодор.

— Я владею своим дыханием, — кротко пояснил Бар-Маттай. — Я могу приказать себе не дышать. И ты не сможешь лишить меня смерти, ибо я сделал в этом мире все, что смог.

Пленник сомкнул губы и перестал дышать. Через несколько секунд он осел на пол каюты.

— Доктора сюда, быстро! — бросил Рейфлинт старшему офицеру.

Коколайнен сделал пленнику укол и растерянно пожал плечами:

— Я ввел ему кордиамин с кофеином... Но он не дышит.

Рейфлинт выругался.

— Чер-рт! И это в первый же день похода!.. Да сделайте ему что-нибудь, док!

И, не дожидаясь, когда Коколайнен заново снарядит шприц, потряс пленника за плечо:

— Эй, послушай... Черт бы тебя побрал!.. Не умирай! Я хочу тебя спросить...

Коколайнен пощупал пульс и выпустил запястье Бар-Маттая.

— Все кончено. Пульс не прощупывается.

Рейфлинт смерил старшего офицера ледяным взглядом.

— Вы болван, Рооп! Притащить на борт это чучело! Уберите его отсюда!

Рейфлинт нажал клавишу:

— Стюард, кофе. И покрепче!

Стюард Бахтияр, толстый человек с носом, большим и гнутым, как рукоять старинного пистолета, принес в командирскую каюту поднос с двумя чашечками. Крутнув поднос на пальце, он, не расплескав ни капли, поставил чашечки, щеголяя изысканностью манер.

Рейфлинт покачал головой.

— Как учили, сэр! — расплылся в улыбке стюард.

— О да, ты очень похож на примерного ученика...

— Ученика Багдадского вора, сэр.

— Не прибедняйся. Багдадский вор рядом с тобой — жалкий приготовишка.

— Вы мне льстите, сэр. — Стюард довольно огладил крепкие руки. Наколотые макаки и змеи скрывались в их курчавой поросли, словно в джунглях. Лишь на тыльных сторонах ладоней отчетливо синели скрещенные полумесяцы — знаки Магомета.

— Много чести. Но если ты опять откроешь свою «аптеку»...

— Что вы, сэр!

— Я тебя предупредил. Ступай.

Старшего кока-инструктора Бахтияра, которого в обиходе звали стюардом, превосходного кулинара и бывалого подводника, Рейфлинт взял с собой на «Архелон» с прежней атомарины. В свое время он помог ему выпутаться из скандальной истории с «аптекой» — тайным клубом наркоманов в трюме центрального поста, — и теперь перс готов был подавать Рейфлинту не только кофе, но и приносить тапочки к командирской постели.

Едва дверь за Бахтияром закрылась, Рейфлинт включил квадрофон. Четыре японских динамика забрезжили смутной, как бы разгорающейся музыкой. Она напоминала зарево то ли пожарища, то ли очень тревожного заката. То был Ницше, переложенный на музыку Рихардом Штраусом: «Так говорил Заратустра».

Щелкнул динамик, и голос доктора Коколайнена доложил:

— Сэр, он ожил!

Рейфлинт включил монитор внутриотсечного телевидения. На экране возникла стальная камера изолятора и фигура сидящего Бар-Маттая.

— Ну что? Ты воскрес? — насмешливо спросил Рейфлинт. — Почему же ты не умер?

— Я успею это сделать всегда, — ответил пленник. — А пока я должен быть рядом с тобой.

— Это еще зачем? — изумился коммодор.

— Я хочу открыть тебе свет истины.

— Пошел ты к черту со своей истиной!.. — ругнулся Рейфлинт и выключил монитор.

МИСС ПРЕИСПОДНЯЯ

Утром в каюте Рейфлинта щелкнул и затих динамик трансляции. Щелчки повторились несколько раз. Это деликатный Рооп будил командира. Рейфлинт быстро оделся.

— До Больших Кокосовых островов, сэр, два часа крейсерского хода, — доложил Рооп, — входной маяк Сан-Пальмаса пройдем в восемь пятнадцать!.. .

Боевое патрулирование было прервано приказом, который меньше всего обрадовал Рейфлинта: всплыть и «продемонстрировать флаг» в неспокойном архипелаге. Разумеется, местные газеты уже раструбили о предстоящем визите, черти его удружили...

Рейфлинт поднялся на мостик, вскинул бинокль. В оптическом окружье возникло скопище рыбацких лодок, яхт, катеров, перегородивших вход в лагуну.

— Пикетчики, сэр, — хмыкнул Рооп, — хотят пожелать нам доброго утра.

Рейфлинт не принял шутку: нахмурился, перевел рукоять машинного телеграфа на «стоп».

— Стоп турбины! — распорядился он в микрофон. — Перейти на электромоторы.

Водяные морщины, взрытые широким лбом «Архелона», опали.

— Напрасно, сэр, — позволил себе замечание Рооп, — отбойная волна живо бы их образумила. Ну, перевернулась бы пара джонок — другим наука...

Рейфлинт неприязненно покосился на старпома.

Пикетчики приближались. Уже простым глазом были видны транспаранты, натянутые между хилыми мачтами: «Убийцы городов — вон из Сан-Пальмаса!» На некоторых парусах извивался черный дракон с большой буквой А на спине. Символы атомных субмарин жирно перечеркивали косые красные кресты — «нет!». Сотни смуглокожих туземцев выкрикивали это слово хором, подкрепляя его взмахами кулаков.

— Штурман, — коммодор нажал тангенту «квикфона», — глубина у входа в лагуну?

— Шестьсот футов, сэр!

— О'кэй! Все вниз! Срочное погружение.

«Архелон» грузно ушел в воду, выставив рожки обоих перископов. Но на подходе к лагуне скрылись и они.

В небольшой выгородке, укрытой от офицерских глаз стальными листами настила, в недрах чудовищного сплетения трубопроводов и магистралей трюма турбинного отсека стюард Бахтияр, сидя на разостланном одеяле, делал наколку в виде скрещенных полумесяцев на плече Сэма-торпедиста.

Согнувшись в три погибели, в выгородку, прозванную в обиходе посвященных «аптекой», заглянул рыжий трюмный машинист по кличке Аварийный Джек.

— Через пару часов привяжемся в Сан-Пальмасе,— сообщил он Бахтияру.

Стюард на мгновение замер, щелкнул пальцами и многозначительно кивнул.

Субмарина всплыла почти в самой лагуне, оставив плавучую баррикаду далеко за кормой.

— Хорошо сделано, сэр! — не удержался от восклицания Рооп.

Матросы «Архелона» весело проводили время на пляже. С криком и хохотом скатывались они в воду по пластиковому прозрачному желобу гидробобслея.

Рейфлинта с группой офицеров губернаторский «каддилак» отвез за город. На веранде виллы их встретил губернатор, отуземившийся испанец.

— Приношу вам свои извинения, — склонил он перед Рейфлинтом голову в полупоклоне, — за столь нелюбезный прием в лагуне.

— Надеюсь, дары нашего острова, — добавил смуглолицый шипшандлер (портовый снабженец), — изменят ваше впечатление о гостеприимстве Сан-Пальмаса.

— Мне бы хотелось, — сухо заметил командир «Архелона», — чтобы наш деловой визит прошел по-деловому.

— Нет причин для сомнений. Свежее мясо и фрукты будут доставлены вам ночью.

Рейфлинт недоуменно вскинул брови:

— Почему ночью?

— Ночью, — расплылся в сладкой улыбке портовый снабженец, — у саботажников меньше шансов на успех...

Рейфлинт покосился на рекламный щит, пестревший за стеной губернаторской резиденции.

На нем была изображена звезда Больших Кокосов — Катарина Фёрст.

Корабельный врач «Архелона» майор медицины Коколайнен всегда считал подводников самыми большими женолюбами. Ничего удивительного он тут не находил: стрессовый характер службы, долгое пребывание в магнитных и радиационных полях, гиподинамия, сенсорный голод, голод световой, информационный, витаминный — все это обостряло тягу подводников к обычной земной жизни, к плотским радостям, к женщинам. Если бы Коколайнен взялся писать на эту тему научный трактат, то, безусловно, стюарду Бахтияру он посвятил бы целую главу, назвав ее «феномен Бахтияра». Вот уже третий день разъезжали они по острову, закупая бананы, кокосы, дыни, а доктор Коко никак не мог привыкнуть к бешеной эротомании своего спутника. Восточная кровь Бахтияра, омагниченная физическими полями «Архелона», то и дело толкала его на любовные авантюры. Он не пропустил в Сан-Пальмасе ни одного «дома свиданий» и затащил доктора на сеанс местной звезды стриптиза Катарины Фёрст.

На маленькой эстраде портового кабачка Катарина вместе с партнером исполняла эксцентрический танец. В углу за столиком сидели отдыхающие подводники «Архелона»: заметно подгулявший Сэм-торпедист, стюард Бахтияр и шипшандлер, на пальце которого поблескивал перстень со скрещенными полумесяцами, и не спускали глаз с Катарины.

— В ней есть сатанинское начало, — прищурился Бахтияр. — Ей надо помочь освободиться от него, и тогда она поможет нам. Я проклинаю ее и дарую ей сан жрицы сатаны. Она — тот амвон, с которого я скажу свое слово, — Бахтияр взглянул на Катарину. — И вы услышите его, весь мир услышит его.

Матросы, «черные апостолы», благоговейно потупили головы.

К столику Бахтияра подошел партнер Катарины, еще не снявший черное трико и рогатую корону. Стюард, вынужденный прервать свою проповедь, встретил его наглым вопросом.

— Сколько стоит этот коврик, маэстро? — Он потянул за угол пестрого ковра. Человек в костюме дьявола отрицательно покачал головой: не продается.

— Джек! — кивнул Бахтияр трюмному машинисту. — Переведи ему мой вопрос!

Аварийный Джек выхватил из-за пазухи нон-чаку — деревянное оружие каратиста — и сделал несколько виртуозных выпадов, сбив с головы танцора бутафорские рожки.

...Бахтияр и Аварийный Джек, сгибаясь под тяжестью свернутого в трубку ковра, пробирались к причальной стенке, где при свете прожекторов шла погрузка продовольствия на «Архелон». Сэм-торпедист опередил их и быстро взбежал по трапу,

Стрела грузовой лебедки опустила в люк «Архелона» освежеванную баранью тушу с тремя санитарными печатями на боку.

Тушу осторожно приняли руки Сэма-торпедиста и Аварийного Джека.

Вслед за тушей эти же матросы просунули в торпедопогрузочный люк свернутый в трубку ковер.

— Что это? — спросил старший помощник Рооп у шипшандлера.

— Скромный подарок нашей фирмы вашему кораблю, — почтительно склонил голову шипшандлер.

Ночная погрузка продовольствия продолжалась при свете прожекторов...

Бахтияр извлек из бараньей туши пластиковый пенал, спрятал его в контактную коробку над электроплитой.

Сэм-торпедист раскатал ковровый рулон и извлек из него тело Катарины, пребывавшей в беспамятстве.

Вой сирены заставил всех вздрогнуть.

— По местам стоять! К отдаче швартовых! — раздался голос Роопа из динамика корабельной трансляции.

— Что за черт?! — испуганно вскинулся Бахтияр. — Мы же должны уходить послезавтра?!

В дверь камбуза просунулась голова Сэма-торпедиста.

— Уходим! Срочное радио!

Бахтияр выругался.

— А эту куда? — Рыжий машинист приподнял безвольную голову Катарины. — За борт?

— В «аптеку»! — приказал стюард.

В извивах трубопроводов замелькали золотистые волосы танцовщицы. Вниз, вниз, вниз...

«Архелон» бесшумно выходил из гавани. Оранжевая мигалка на рубке разбрасывала тревожные всполохи.

В ночной тишине раздался тяжелый вздох, и две небольшие волны схлестнулись на том месте, где только что высилась крылатая рубка.

Всплеск озарился зеленой вспышкой фосфоресценции...

Катарина пришла в себя посреди стальной «пещеры», выгороженной среди клубка трюмных труб, паропроводов и технических агрегатов. На тусклом матовом плафоне были начертаны скрещенные полумесяцы. С другого такого же плафона на нее безглазо взирал намалеванный на стекле череп.

— Где я?! — вскрикнула танцовщица.

Из гула турбин выплыл жесткий голос Бахтияра:

— Ты в храме сатаны. В его подводном храме.

Стюард нахмурился и сорвал с шеи девушки цепочку с крестиком. Девушка обескураженно ощупала растрепанные волосы.

— Отныне ты будешь «жрицей дьявола». Ты станешь моим престолом, — и он поставил ногу на спину Катарины, — с которого я призову князя подводной мглы сделать красных черными от пепла, а черных — красными от крови!

— Но-но, не очень-то! — сбросила Катарина ногу стюарда со спины. — С дамами так не обращаются... Да выпустите же меня наконец из этого дурацкого подвала!

Она вскочила, пребольно стукнулась головой о торчащий вентиль.

— Не так резво, моя серна! — приобнял девушку Бахтияр. — И не вздумай выходить отсюда, радость моя!..

...Дельфины шли за «Архелоном» стаей. Они привыкли к огромной черной рыбине. Акустики могли слышать их переливчатое щебетание и веселую перекличку. Дельфины смеялись.

В медицинском отсеке на пульте контрольной аппаратуры тревожно замигал транспарант, при взгляде на который доктору Коколайнену едва не сделалось дурно. Он метнулся к пульту, выключил сигнализатор, оглянулся — не видел ли кто мигающий транспарант, но видеть пульт, кроме него, никто не мог; вход в каюту был надежно перекрыт гермодверью. Вытерев со лба холодный пот, Коколайнен выскочил в коридор. В дверях умывального бокса он столкнулся нос к носу с Катариной, выходившей из кабины душа. Доктор замотал головой, стараясь прогнать наваждение.

— Доброе утро!.. — улыбнулась ему Катарина.

Офицеры «Архелона» обедали.

Бахтияр почтительно поставил перед командиром тарелку с пиццей и бесшумно удалился. Рейфлинт бросил ему вслед негодующий взгляд:

— Когда-нибудь я его все-таки отправлю на электрический стул...

— Господин коммодор, — мягко вступился за стюарда Коколайнен, — раз от этой девицы никуда не деться, то пусть хоть так принесет пользу.

— Что вы имеете в виду? — вскинулся Рейфлинт.

— Мальчикам нужна психологическая разрядка. Впереди еще столько напряженных вахт...

Офицеры за столом зашумели, дружно поддержав «самого мудрого флотского эскулапа». Рейфлинт в сердцах швырнул нож и вилку.

...Бар-Маттай переступил комингс каюты командира. Рейфлинт окинул пленника взглядом и усмехнулся:

— Ты думаешь, если ты надел этот желтый балахон и обрил голову, то познал истину? Что есть истина?

— Истина есть мир.

— И все?

— Тебе этого мало?

— Истина в том, — Рейфлинт потряс рукоять дистанционного пуска ракет, — что мир, который ты называешь истиной, в моих руках. Значит, это я владею истиной, а не ты! — Коммодор вставил рукоять в зажимы, небрежно поинтересовался: — К какой вере ты принадлежишь?

— Это вера принадлежит мне, а не я ей.

— Тогда зачем ты носишь этот хитон?

— Хитон носил и Сократ. А ты поклоняешься кресту? — задумчиво произнес Бар-Маттай. — Если бы Христа не распяли, а повесили, ты бы поклонялся петле?

— Чему же поклоняешься ты?

— Мой бог у тебя на груди, — показал глазами пленник на знак «Золотой дельфин», украшавший тужурку коммодора. — Дельфин похож в профиль на Сократа. Дельфины никогда не убивают себе подобных.

— Дельфины тоже стали оружием. — В голосе Рейфлинта впервые прозвучала горькая нотка, и Бар-Маттай чутко уловил ее. Коммодор щелкнул тумблером гидрофона, и каюта наполнилась щебечущим посвистом дельфиньей стаи. Их сменили тяжелые вздохи глубины, пронизанные самыми невероятными звуками, из которых сплеталась величественная какофония океанской жизни. Порой все хорище перекрывал густой утробный бас, в нем слышались совершенно человеческие интонации, будто немой исполин отчаянно пытался прорвать свое мычание осмысленной речью.

— Вот глас моего бога! — поднял руку Бар-Маттай. — Слышишь?.. Это сам океан, наш общий пращур, чью соль мы носим в своей крови, пытается нам что-то сказать, вразумить нас... Предостеречь!..

— Мы давно забыли этот язык! — попытался прервать пленника Рейфлинт.

— Нет, — ткнул коммодора пальцем Бар-Маттай. — Это ты забыл и назвал его биоакустическими помехами!

В динамиках гидрофонов раздавались щебечущие крики дельфинов.

— Эта стая идет за нами почти от самого дома, — прикрыл глаза Рейфлинт. — Я начинаю различать их по голосам... Вот этот слышишь? Я назвал его Тэдди...

Губы Бар-Маттая впервые тронула улыбка.

— Ты ошибаешься. Его зовут Дельф. На языке Сократа — это «Брат».

— Откуда ты знаешь, как его зовут?

— Это мой дельфин... Я дал ему имя.

Рейфлинт недоверчиво усмехнулся:

— Может быть, это он за тобой идет?

— За мной.

— Тогда пусть он ведет свою стаю до нашей позиции. Дельфины хорошо маскируют шумовое поле.

Бар-Маттай помрачнел:

— Воистину вы как гробы сокрытые...

— ...Над которыми люди ходят и не знают того, — с улыбкой продолжил Рейфлинт. — Это библейское пророчество не по нашему адресу. Мы не гробы. Наша эскадра — это ковчеги двадцатого века. Каждый из них — резервуар жизни! Ее стальной кокон! Да-да! — Рейфлинт сжал подлокотники, чтобы удержаться от жестикуляции. — Когда ядерный ураган сметет с материков все живое, кто спасет и сохранит остатки людского рода? Бункеры, бомбоубежища, противоатомные укрытия? Чушь! Это сделаем мы! Только у нас, у подводников, шансов уцелеть в ядерной катастрофе больше, чем у кого бы то ни было. Уничтожить субмарину в сотни раз труднее, чем любой город планеты. У нас нет точных координат. Нас не научились засекать быстро и точно, как самолет или ракету. Нас хранит океан! А мы — земную цивилизацию. Ибо подводные лодки сами по себе суть венец прогресса. Все, что есть лучшего, мудрого, авангардного в технике, науке, жизни, собрано, влито, вбито в наши прочные корпуса. Все, все, все — от атомного реактора до коктейльного миксера, от Библии до видеокассет, от сгущенного молока до сжатого воздуха... И когда сажевые облака покроют все небо и от наведенной радиации в шлаке какой-нибудь Новой Зеландии сдохнет последний таракан, мы, подводники, будем жить на глубине доброй тысячи футов точно так же, как сейчас: вдыхать профильтрованный воздух, загорать под кварцем и даже попивать кофе, если стюард не поленится запасти его побольше. Мы сможем жить так годами — без связи с земным пепелищем. Активная зона реактора заряжена на несколько лет. Наши опреснители не дадут нам умереть от жажды. У нас в аварийном комплекте рыбацкие сети — мы не умрем от голода. Мы не умрем и от скуки — в нашей фильмотеке лучшие комедии мира.

Рейфлинт говорил уверенно и страстно, не подыскивая слов, не растягивая пауз. Все это он не раз излагал Нике и теперь изрекал давно отточенные сентенции.

— Ну а потом, когда истощится уран ваших реакторов? — горько усмехнулся Бар-Маттай.

— К тому времени атмосфера очистится и завершится распад радиоактивного пепла. Суша станет снова пригодной для жизни. Мы всплывем и выйдем на землю. Мы начнем все сначала. От нас пойдет новое человечество. Жизнь возродится из скорлупы субмарин, как из огромных яиц, вызревших в недрах океана.

— А женщины?! — саркастически воскликнул Бар-Маттай. — Или вы будете размножаться делением?

— Женщины? — Коммодор на секунду задумался, подыскивая сокрушительный аргумент. И тут его осенило, он хитро улыбнулся. — Ну что ж, придется тебе показать нашу Еву.

Он включил телевизионный монитор носового отсека, и на экране возникли угловатые конструкции торпедозарядной автоматики. Между ними сидели и полулежали — кому как было удобней — свободные от вахт архелонцы. Судя по оживлению, зрители собрались отнюдь не на фильм и даже не на игру в «тото»... Больше всех суетился стюард, поминутно выглядывая из-за ширмы, расставленной перед круглыми крышками торпедных аппаратов. Наконец он выбрался оттуда в чалме, обнаженный по пояс, с флейтой в руках. Тут же вспыхнули первые аплодисменты и погасли.

Бахтияр уселся по-турецки рядом с негром-барабанщиком, и оба они завели тягучую и ритмичную мелодию Больших Кокосовых островов. Из-за ширмы — Бар-Маттай глазам своим не поверил — выплыла изящная женщина в костюме стрип-герл.

Танцуя и раздеваясь, она пела:

Рейфлинт щелкнул тумблером, и экран погас.

— Считай, что это шутка. Она попала к нам случайно. И уж, конечно, не годится в праматери нового человечества...

Он замолчал, что-то взвешивая про себя, но полемический задор пересилил:

— Я не выдам большой тайны, если скажу тебе, что там, в базе, для «Архелона» готовится новый экипаж — смешанный. В него войдут женщины, и какие: молодые, здоровые, гармоничные. Не чета этой мисс Преисподней, — кивнул он на экран. — Они будут делать здесь то, что вполне им посильно: вести штурманскую прокладку, наблюдать у приборов, дежурить у пультов, работать с компьютерами, лечить, готовить пищу...

— Во все времена женщина на корабле приносила несчастье.

— Ерунда! Предрассудки... Будущее флота — за смешанными экипажами. Они смогут нести боевое патрулирование гораздо дольше, чем мы сейчас. И самое главное, каждый такой экипаж — это биологический резерв человечества. В термостатах субмарин будут храниться контейнеры с замороженной спермой, которую дадут лучшие мужи нации. Жизнь возродится из скорлупы субмарин как из огромных яиц, вызревших в недрах океана. «Мы живем, мы бодрствуем — в стенах гробниц!» — так говорил Заратустра.

В голосе коммодора звучало едва ли не ликование, и Бар-Маттай понял, что возражать ему сейчас бессмысленно. И был прав. Рейфлинту помогали стены — стальные своды отсека; они наполняли его уверенностью в непоколебимой правоте своих аргументов, ибо все, о чем он говорил, невольно подкреплялось явью «Архелона». Гигантский подводный ковчег существовал, жил, двигался, его и в самом деле ничто не связывало с обреченным материком, он витал, словно орбитальная станция в гидрокосмосе планеты,

Рейфлинт благоразумно не стал распространяться о том, что он подал на имя морского министра проект, в котором обосновывал роль подводных лодок не только как оружия возмездия, но и как резервантов цивилизации. Он предлагал создать на доступных подводных вершинах «пункты живучести», где бы во всплывающих контейнерах хранились урановые стержни для лодочных реакторов, турбинное масло и прочие припасы, позволявшие атомаринам плавать десятилетиями в отрыве от баз, от берега, от земли...

Теорию «океанического выживания» Бар-Маттай, не пускаясь в теоретические словопрения, зачеркнул для себя одной фразой: «Он не знает океана». Произнеси он это вслух, коммодор, проведший в Атлантике годы и годы, несомненно, был бы взбешен. Но Рейфлинт действительно не знал океана так, как ощущал и понимал его этот странный человек в желтом хитоне.

Летом сорок четвертого немецкая подводная лодка торпедировала в Карибском море пассажирское судно. Среди плавающих обломков на поверхности остался и месячный младенец, мать которого успела обмотать свой драгоценный сверток пробковым поясом. Дельфинья стая не дала погибнуть ребенку. Крохотное человеческое существо, повинуясь древним инстинктам, приняло море как вторую колыбель, и море приняло его как свое дитя. Мальчик прекрасно держался на воде, и одна из дельфиних впрыскивала ему в рот жирное молоко. Он научился нырять и подолгу задерживать дыхание, он научился спать так же, как дельфин, есть рыбу и уходить от опасности, держась за спинной плавник своей новой матери. Вместе же с ней он угодил в рыбацкие сети. Рыбаки глазам своим не поверили, когда увидели, как трехлетний мальчуган извивался и бился на палубе, словно дельфиненок. Он не умел ходить и ползал, опираясь лишь на локти, не прибегая даже к помощи коленей. Ел только рыбу. Щебетал, цокал и попискивал точь-в-точь как дельфины.

Об этом невероятном случае не решились писать даже самые падкие на сенсации газеты. Сыном моря заинтересовался институт антропологических исследований. В его стенах мальчик научился ходить, понимать человеческую речь. В отличие от детей, выращенных волками и другими животными, дельфиний Маугли довольно быстро вживался в общество людей и в умственном развитии очень скоро догнал сверстников. От прежнего образа жизни в его характере остались только три неизгладимые черты: он мог есть только то, что поставляло море, спал по-дельфиньи — вполглаза, полубодрствуя то одним полушарием мозга, то другим, и, наконец, последнее: его совершенно не волновали женщины.

...Первым обнаружил признаки этой странной болезни стюард. Точнее, Бар-Маттай, который с ужасом наблюдал, как Бахтияр, опершись ладонью на раскаленную плиту, завинчивал под подволоком клинкет вентиляции. Ладонь дымилась, и потрескивала, а стюард, не отрываясь от клинкета, удивленно пробормотал:

— Черт побери, где-то подгорает мясо!

И тут он дико уставился на ладонь. Он совершенно не чувствовал боли...

Бахтияр показал ладонь доктору. На месте ожога проступило бронзовое пятно.

— Ничего страшного, — утешил его Коколайнен, — временная атрофия болевых рецепторов. Если в драке тебя пырнут ножом, ты не будешь вопить как кролик.

— И на том спасибо, док...

Бахтияр ушел, лязгнув гермодверью.

— Ну, вот и началось — пробормотал Коколайнен и обреченно уставился в одну точку.

— Скверные дела, — невозмутимо сказал старший офицер Рейфлинту. — Должно быть, барахлит биозащита реактора. Наш стюард весь в бронзовых пятнах...

— Биозащита в норме, — ответил Рейфлинт. — Час назад я лично осмотрел датчики.

— Может быть, поместить больного в изолятор? — неуверенно предложил Рооп.

— Не надо.

— Но почему?!

— Я не могу управлять кораблем из изолятора.

И командир показал Роопу бронзовые ладони.

Подвсплывший «Архелон» бурунил воду выставленной антенной.

Барни нажал клавишу передатчика, крутнулся барабанчик с перфолентой, и антенна СБД — сверхбыстродействующей связи — выстрелила в эфир тревожную радиограмму. Спутник-ретранслятор передал ее в приемный центр военно-морских сил.

Вскоре Рейфлинт зачитал ответную шифрограмму морского министра старшему офицеру:

«Подводному рейдеру прекратить боевое патрулирование. Следовать на север. Встать к барже на внешнем рейде базы. Перенести на баржу контейнер с биологическим материалом. После передачи бактериологических проб отойти южнее мыса Шедруп и лечь в дрейф. Ждать дальнейших распоряжений».

Обратно возвращались полным — сорокаузловым ходом. В кают-компании обедали молча, без обычных шуток. Бар-Маттай ходил по отсекам, искал больным слова утешения. Одни слушали его с надеждой и верой, другие — криво усмехаясь, третьи — безразлично.

Баржу обнаружили сразу. Старая посудина одиноко стояла на двух якорях. Внешний рейд был пуст.

Коколайнен перенес на ржавую палубу контейнер с биопробами и выстрелил зеленую ракету. С удовольствием прошелся по плавучему островку и нехотя перепрыгнул на корпус субмарины.

«Архелон» взял курс на мыс Шедруп.

ФАБРИКА ДЕЛЬФИНОТОРПЕД

Стеклянный октаэдр дельфинария «Акварама» с уличными светильниками в виде всплывающих пузырей воздуха сверкал на солнце между городским пляжем и приморским парком. Флэгги нравились его дымчатые стекла, его просторная арена-бассейн, наполненная водой, сквозь прозрачную синеву которой чуть зыбко, но ясно проступали белые камешки глубокого дна. Ей нравилось нырять к своим питомцам прямо с демонстрационной вышки, вонзаясь соструненным телом в центр аквамаринового кристалла, ощущать, как выброшенные руки не рассекают, а раздвигают тугие струи, как пеленают грудь, живот, ноги токи взвихренной телом воды, как охватывает все плотнее и плотнее, обнимает, обжимает ее всю, сливается с ней толика моря, заключенная в мраморную оправу бассейна. Три молодые афалины, Чак, Стэн и Пепи, круто пикировали за своей повелительницей, настигали у самого дна и эскортировали всплытие Флэгги, кавалерственно поддерживая ее плавниками. В такие минуты жизнь казалась даром небес, и Флэгги начисто забывала о том, что в трех милях от «Акварамы» на каменистом берегу пустынной бухточки, вход в которую охраняли с моря дьа боевых дельфина с ножевыми пилами на рострумах, а со стороны шоссе — автоматчики из батальона «зеленых беретов», расположен секретный «объект D-200»: сетчатые вольеры и приземистые корпуса дельфинария ВМС. Флэгги провела там два года и была уверена, что она и ее коллеги дрессируют дельфинов для спасения летчиков, катапультировавшихся над морем. Высоколобые «рыбины» прекрасно справлялись с обязанностями спасателей, и Флэгги гордилась, что служит гуманному делу Флоренс Найтингейл. Разумеется, она понимала, что «объект D-200» вовсе не благотворительное заведение, она знала, что в соседних группах дельфинов учат транспортировке боевых пловцов к местам диверсий, учат их отыскивать затонувшие торпеды и ракеты, сбрасывать на них специальные захваты... Все это куда ни шло; во всяком случае, животные при подобных операциях не страдали. Но однажды в безымянную бухту вошла и встала к причалу дельфинария подводная лодка без бортового номера. Флэгги интересовал этот странный корабль лишь постольку, поскольку им командовал худощавый коммандер-лейтенант с лицом тонким и одухотворенным, какие бывают скорее у музыкантов, чем у военных. Ард Норман, так звали командира анонимной подлодки, поразил Флэгги тем, что не только не выказал ни малейшего желания познакомиться с ней поближе, но даже не отпустил ни одного комплимента насчет длины ее ног, от чего не удерживался всякий, кто видел Флэгги впервые. Правда, он несколько раз останавливался у бортика учебного бассейна, глядя, как Флэгги работает с дельфинами, и, хотя она в эти минуты едва ли не превосходила своих подопечных в ловкости и грации, коммандер-лейтенант уходил прочь, так и не бросив ей ни одного слова. Она еще надеялась, что все это — мужская хитрость, тонкая игра. Что рано или поздно он подойдет к ней и без обиняков пригласит в служебный снек-бар на чашечку кофе или еще куда-нибудь поинтересней, но ничему из этого не суждено было сбыться — на третий день их немого знакомства Арда Нормана увезла из дельфинария машина военной полиции. Подробности той скандальной истории, названной газетами «дельфиньим делом», Флэгги узнала от кузена Дэвида Эпфеля, единственного из репортеров, кому было разрешено присутствовать на заседаниях военно-морского трибунала.

Преступление коммандер-лейтенанта Нормана состояло в том, что он отказался быть командиром субмарины, аппаратные трубы которой были приспособлены для выпуска живых торпед — минированных дельфинов. Он сделал заявление для печати — гневный протест против превращения дельфинов в торпедное мясо, — и коммандер-лейтенанту вменили в вину сразу два преступления: отказ от военной службы и разглашение военной тайны. Эпфель клеймил его в своих выступлениях как инсургента и отступника, но в разговорах с Флэгги отдавал должное смелости офицера.

— В нем не перебродили еще шестидесятые годы, — не то с сожалением, не то с завистью отзывался кузен.— Я сам тогда наломал бока одному полисмену на университетском дворе. Тогда все это сходило. Но сейчас другой век. Норман опоздал со своей выходкой лет на двадцать... Впрочем, такие люди нужны всегда. Без них бы нация закисла...

И чтобы нация и в самом деле не закисла, Флэгги на другой же день вместе с другими демонстрантами пришла к зданию трибунала, держа в руках большую фотографию улыбающегося дельфина с надписью: «Свободу Арду Норману!» Она очень надеялась, что неразговорчивый подводник увидит ее, и он, несомненно, увидел бы ее, если бы ему разрешили подойти к окну, но вместо опального коммандер-лейтенанта Флэгги заметили те, кто по долгу службы должен был наблюдать за сотрудниками режимных объектов. Она ничуть не удивилась, когда утром турникет в проходной дельфинария не сработал на ее магнитную карточку. Шифр пропуска был изъят из памяти сторожа-компьютера. Офицер из охраны вынес ей пластиковый пакет с купальником и резиновыми туфлями.

— Забудьте сюда дорогу, мисс, — хмуро попрощался охранник.

Три месяца она работала в пляжной конторе по прокату гидровелосипедов. А осенью в городе открылась «Акварама» с дельфиньим шоу, и Флэгги удалось получить там место дрессировщицы.

О том, что стало с Ардом Норманом, она узнала из газет. За него вступилась партия «голубых», ратующая за чистоту океана; вопреки всем избирательным законам она выдвинула подсудимого кандидатом в президенты, и эта акция смягчила приговор трибунала: коммандер-лейтенант Норман был разжалован, уволен в отставку без пенсии, кроме того, ему надлежало выплатить штраф в десять тысяч долларов. Впрочем, судьба этого человека перестала волновать Флэгги. Под рождество она вышла замуж за офицера-подводника Барни, который не отличался стройностью и одухотворенностью, но был пылок и нежен.

МОРСКОЙ МИНИСТР ПРЕДЛАГАЕТ...

О'Грегори набрал номер телефона.

— Алло, Флэгги! Ты еще не передумала выйти за меня замуж?

— Еще нет.

— Я тебе всегда говорил, что подводники — это камикадзе.

— Что-нибудь с Барни?!

— И не только с ним...

— Говори же, черт побери!

— По телефону не могу.

— Тогда приезжай немедленно!

— Только не сейчас. Приеду, когда освобожусь...

Протяжный взрыв со стороны моря заставил его оглянуться. Это на внешнем рейде взорвали баржу, на которой побывали носители бацилл неизвестной болезни...

В военно-морском министерстве адмиралы вместе с учеными-микробиологами решали судьбу «Архелона». Врач для особых поручений майор медицины О'Грегори никогда еще не видел такого скопища больших звезд на погонах.

Он тихо сидел рядом с шефом, обхватив ладонями щеки. Поза его выражала глубокую озабоченность, столь подобающую случаю.

Флагманский эпидемиолог резюмировал свой доклад:

— В результате бактериологического анализа биопроб с «Архелона» нами обнаружены бациллы неизвестной науке болезни — весьма скоротечной и инфекционной. Ее симптомы напоминают отчасти болезнь легионеров. Отчасти лепру. Выяснилось, что ее микробы в условиях слабой радиации ядерного реактора переродились в новый, крайне опасный для здоровья людей штамм микроорганизмов.

Суть моего предложения сводится к следующему: на острове Юджин в заброшенном концлагере можно без особых затрат устроить лепрозорий для пораженного экипажа. Проблема заключается лишь в том, что делать с подводной лодкой. Подлежит ли она дезинфекции? Если нет, то уничтожение столь дорогостоящего корабля нанесет ощутимую брешь в боевой мощи флота.

Президент микробиологического общества профессор Сименс заявил без обиняков:

— Полную дезинфекцию в отсеках «Архелона», набитых электроникой и разнообразной машинерией, провести невозможно. Надо менять всю начинку. Проще построить новый корабль!

— Я требую хотя бы частичной дезинфекции! — настаивал морской министр. — Стратегический атомоход должен быть в океане, а не у карантинного причала!

— Тогда через месяц вам придется подыскивать еще один остров Юджин! — запальчиво возражал профессор. — Для нового экипажа!

— Но я не могу отправить на дно целый ракетодром. Нация мне этого не простит.

— Нация во сто крат не простит вам, если вы заразите ее суперлепрой.

Перепалке, которая вот-вот грозила перейти правила приличия, положил конец начальник морского генерального штаба:

— Пусть каждый из присутствующих выскажет свое мнение. По старому флотскому обычаю, начнем с младшего. Майор медицины О'Грегори!

О'Грегори вздрогнул, как школьник, вызванный учителем врасплох. Он встал, потирая подбородок (жест крайнего смущения или, напротив, сосредоточения).

— Мне кажется, нет смысла менять на «Архелоне» экипаж... — О'Грегори сказал первое, что пришло ему в голову, и тут же судорожно стал придумывать обоснование. Нужно было немедленно найти хоть какой-нибудь довод, пусть нелепый, лишь бы не стоять столбом.

— А в этом что-то есть! — первым нарушил напряженную тишину морской министр. — Как сказывается эта болезнь на работоспособности человека?

— Никак! — откликнулся флагманский эпидемиолог. — На ранних стадиях больной почти полностью сохраняет умственную и трудовую способность. Безобразен лишь внешний вид...

— Но это уже из области эстетики, — прервал его адмирал. — В предложении майора О'Грегори я нахожу выход из сложившейся ситуации. Энергетическая установка «Архелона» заряжена на пять лет непрерывной работы. Таким образом, если экипаж пробудет некоторое время в море, то отпадает нужда в лепрозории, как снимается и вопрос о дезинфекции. А главное — не страдает стабильность нашей обороны.

— Страдают люди! — не удержался Сименс.

— Это военные люди, профессор! Они призваны к страданиям и лишениям. А вы, ученые, точно так же призваны им помочь. У вас будет предостаточно времени, чтобы найти противоядие...

— Чудовищно! — резюмировал президент микробиологического общества. — Где же наша демократия? Дайте им выбрать самим: остров или океан!

— Прошу разрешения сесть! — напомнил о себе майор медицины.

— Садитесь!.. — одобрительно кивнул морской министр.

К острову Юджин «Архелон» шел ночью в надводном положении.

Рейфлинт и Бар-Маттай стояли на мостике. Над ними ярко пылало полярное сияние. Бурлила вода, захлестывающая на обрезиненную палубу.

— Что бы ты выбрал, — спросил коммодор, — лечебницу на острове или нашу жизнь в отсеках?

Бар-Маттай недоуменно взглянул на Рейфлинта.

— Это альтернатива морского министра, — пояснил коммодор. — Либо мы все переселяемся в лепрозорий на острове. Либо продолжаем боевое патрулирование. В последнем случае нам платят вдвое...

— Мне кажется, первый вариант лучше...

— Я тоже так думаю. С удовольствием размял бы ноги на острове, — невесело пошутил Рейфлинт.

Скованный торосистыми льдами остров Юджин открылся в предрассветных сумерках. На алом фоне зоревой полосы четко выступали утесистые скалы. Все, кто стоял на мостике, увидели бараки за колючей проволокой, вышки с прожекторами...

Коммодор опустил бинокль.

— Прелестный уголок, — скривился Рейфлинт и выругался. Бар-Маттай рассматривал из-под ладони отвесные скалы.

— Рооп, играйте большой сбор, — распорядился коммодор. — Постройте экипаж на верхней палубе!

Когда подводники встали вдоль крышек ракетных шахт в неровную шеренгу, Рейфлинт показал рукой на остров, который даже в лучах поднявшегося солнца оставался черным и угрюмым, и прокричал в мегафон:

— Выбирайте. Либо эту ривьеру, либо океан.

— Океан! — вразнобой грянули архелонцы. Ветер трепал седые волосы, жутковато неживой бронзой отливали их лица. Яростно матерясь, матросы сыпались в верхний рубочный люк. У нижнего обреза входной шахты они натыкались на Катарину, не рискнувшую выбраться на палубу.

— Эй, красотка! — окликнул ее негр-барабанщик. — А почему ты такая же рыжая, как и была? Уж не ты ли нас наградила этой «бронзовкой»?

Катарина сжалась.

— Что-то давно ты не раздевалась перед нами, девочка?! — подступил к ней торпедист с шеей циркового борца.

— Помоги ей, Сэм! Она забыла, как расстегивается лифчик!

Сэм запустил пальцы в вырез и рванул платье так, что на Катарине остались лишь обрывки всех ее одежд.

— Ага! Я же говорил! — завопил негр. — На ней ни одного пятнышка!

— Я ничего не знаю! — кричала девушка. — Я никогда ничем не болела!

Толпа, сбившаяся под нижним рубочным люком, заревела:

— Мы тоже ничем не болели, пока ты не принесла на хвосте эту заразу!

— Суд Линча этой стерве!

— В торпедный аппарат ее, Сэм!

Сэм сгреб танцовщицу в охапку и ринулся в носовые отсеки. Катарина отчаянно брыкалась, но ей стянули ноги остатками платья. Кто-то услужливо распахнул крышку нижнего торпедного аппарата, и Сэм затолкал извивающееся тело в узкую темную трубу. Крышку тут же захлопнули и задраили. Крики и мольбы Катарины глухо пробивались сквозь толстый металл. Но тут открыли переднюю, забортную, крышку, и в аппарат ворвалась вода. Еще слышно было, как билась и царапалась в трубе жертва, когда Сэм заученно рванул рычаг боевого баллона. Двести атмосфер вышвырнули хрупкое тело в глубину. Испуганно шарахнулись дельфины. Сжатый воздух вырывался на поверхность черными хрустальными шарами.

Педант Рооп, узнав о расправе, записал в вахтенный журнал: «В 7.00 на восточном траверзе острова Юджин привели в исполнение приговор суда Линча над гражданкой Федерации Больших Кокосовых Островов, виновной в заражении экипажа «суперлепрой XX». В 7.15 дали обороты турбинам и легли на обратный курс для дозаправки продуктами и расходными материалами за северной чертой внешнего рейда базы».

Бахтияр прибежал в торпедный отсек, когда народ уже расходился. Выпихнув из лаза чью-то голову, стюард пронырнул в круглый люк, пронесся по проходу между стеллажными торпедами, расталкивая встречных, и яростно забарабанил в литую крышку.

— Открой! — проревел он Сэму.

— Пожалуйста, сэр! — торпедист крутнул рычаг кремальеры и галантно распахнул зев осушенной трубы.

Маленькая морская звезда распласталась на мокром металле....

Бахтияр, издав странный горловой звук, долго смотрел на нее, затем извлек звезду из аппарата, бережно расправил лучи на ладони и, с трудом переставляя ноги, понес ее к выходу. Один из матросов пощелкал пальцами у виска:

— Похоже, он решил, что его красотка слегка уменьшилась в размерах!

— Держу пари — она сегодня попадется тебе в компоте, Сэм! — захохотал негр-барабанщик. Но тут взвыли внутриотсечные динамики: «По местам стоять! Корабль к бою и походу!»

«ГОРОДУ И МИРУ!»

На этот раз буксиры вывели в море старый лихтер, груженный ящиками, мешками, бочками и коробками — всем необходимым для годичного автономного похода.

Выждав, когда на лихтере никого не осталось, «Архелон» подошел к борту. Без малого сутки перетаскивали подводники провизию, медикаменты, запчасти, загромождая отсеки и трюмы. Субмарина ушла, и лихтер взорвали.

Океан принял в свои недра заразные обломки точно так же, как принимал он бетонные капсулы с отравляющими глазами и радиоактивными веществами.

После гибели Катарины Бахтияр почти перестал выходить из каюты. В знак траура он отпустил щетину. Редкие жесткие волоски торчали из кожи серебряными занозами. Несколько раз он ходил к Коколайнену, выменивая спирт на шоколад и сгущенные сливки. Однажды он постучался в каюту Бар-Маттая.

— Святой отец, прочтите по душе убиенной какой-нибудь псалом... — глухо попросил стюард. — Она была католичкой. Ей было бы приятно знать, что я попросил вас об этом.

Бар-Маттай покачал головой:

— Я не святой отец...

— Все равно... Вроде как духовное лицо. Очень прошу вас.

Бар-Маттай задумался.

— Хорошо, я выполню твою просьбу.

— А нельзя ли нас обвенчать? Заочно?

— Нет. Я должен был услышать сначала ее согласие.

— Она согласна! Я знаю. Она ведь занималась своим ремеслом не от хорошей жизни. А у меня кое-что отложено. Мы бы неплохо зажили.

— Этого нельзя сделать еще и потому, — покачал головой Бар-Маттай, — что вы мусульманин, а она католичка.

— У меня нет веры, святой отец. Мне все равно, Магомет или Христос. Я верю только в него, — и стюард выхватил из потайных ножен кривой индонезийский крис с волнистым лезвием. — А что до ее согласия, то вы его услышите.

— Я не умею вызывать души мертвых.

— А вы попробуйте, ваше преподобие! Я бы дорого дал, чтобы услышать ее голос. Хотя бы с того света...

Бахтияр открыл гермодверь и переступил через комингс.

Коколайнен сидел в кресле, уронив голову на стол, будто вслушивался, что там творится в выдвижном ящике.

— Эй, док... — осекся на полуслове Бахтияр.

Щеки корабельного врача были не бронзовы, а сини. Синюшные пятна проступали на лбу и руках. Из-под микроскопа торчал лист бумаги.

Строчки запрыгали у стюарда в глазах:

«Urbi et orbi!

Я, корабельный врач «Архелона» майор медицины Уго Коколайнен, сим свидетельствую... (зачеркнуто)... разглашаю известную лишь мне служебную тайну... (зачеркнуто)... За неделю до выхода в море я дал согласие... (зачеркнуто)... Я единственный член экипажа, который знал, что среди ракетных боеголовок, принятых на борт подводной лодки, — четыре (в ракетных шахтах № 21—№ 24) выполнены в варианте носителей бактериологического оружия. Генная инженерия...

Очевидно, произошла разгерметизация и утечка... Мои функции по контролю... (зачеркнуто). Mea culpa. Видит бог, я ни в чем не виноват... По всей вероятности, вирусы в условиях слабой радиации и нашего микроклимата переродились, дали новый штамм...

Я искал противоядие. Все бесполезно... Все бессмысленно... Я принял цианистый калий, убедившись, что имею дело с неизлечимой формой «бронзовки». Подводный лепрозорий не лучше острова Юджин. Те, кто думает иначе, пусть живут и уповают на бога...»

Рейфлинт повертел записку в пальцах, затем набрал кнопочный код сейфа, приподнял защелку замочной скважины.

Открывшийся запор мягко вытолкнул ключ. На внутренней панели коммодор еще раз набрал код — буквенный, «Княженика» — полное имя Ники он ввел в электронную память замка сам; щелкнула дверца «секретки» сейфа — и Рейфлинт извлек наконец бордовый пакет из освинцованной ткани, прошитый шелковой ниткой крест-накрест.

Кривыми маникюрными ножницами перестриг нитки, вспорол плотную ткань. Из чехла выпал бумажный конверт; в красной треугольной рамке чернели слова, каллиграфически выведенные тушью: «Внимание! Пуск ракет в контейнерах № 21, № 22, № 23, № 24 производится только по получению сигнала «Эол».

Рейфлинт швырнул конверт в «секретку», вызвал старшего офицера.

— Рооп, необходимо полностью герметизировать четыре кормовые шахты. Лучше всего заварить.

— Заварить?

— Да. Заварить. Наглухо. Ракеты, которые в них находятся, небоеспособны.

— Не проще ли разрядить их в безопасном районе?

— Я бы разрядил их по Пентагону! — вырвалось у Рейфлинта. Лицо Роопа испуганно вытянулось. Коммодор, спохватившись, раздраженно бросил:

— Какой там, к черту, безопасный район, для этих ракет безопасных районов не существует... Рооп, если я вас ценю, то только за то, что вы не задаете лишних вопросов.

— Вас понял, сэр!

Старший офицер исчез.

Бахтияр разыскал Сэма-торпедиста в жилом отсеке. Сэм спал на подвесной койке и долго не мог понять, почему оказался на полу.

— Знай же, скотина! — тряс его стюард. — Слышишь, подонок! Она ни в чем не виновата!.. Ты мне еще ответишь за нее, ублюдок!

Сквозь лабиринтные извивы трубопроводов, лазы, горловины, сквозь хаос нагроможденных друг на друга механизмов и агрегатов трюмный машинист Аварийный Джек и негр-барабанщик волокли, тащили, протискивали Бар-Маттая, на голову которого нахлобучили противогазную маску с заклеенными изолентой очками. Маску с него сняли только на дне трюма в выгородке-пещере».

— А, святой отец! — приветствовал Бар-Маттая Бахтияр со странной улыбкой. — Милости прошу!

За его спиной пестрел ковер — тот самый, в котором доставили на «Архелон» Катарину. Чтобы он мог висеть на переборке, в нем пришлось проделать много прорезей и оконцев для торчащих из стенки вентилей, штоков, маховичков.

— Ваше преподобие хотело видеть Катарину? Вот она! — показал на банку с морской звездой Бахтияр.

В зрачках его вспыхивали огненные крестики.

— Так обвенчайте же нас, черт побери!

Бар-Маттай не стал прекословить.

— Соедините руки, дети мои!

Стюард послушно взял невесту за невидимую руку. Он действовал с точностью хорошего мима. Бар-Маттай произнес нараспев:

— Кто бороздит море, тот вступает в союз со счастьем. Ему грезится мир, и он жнет, не сея, ибо море есть поле надежды... Будьте счастливы, дети мои!

На один из лучей морской звезды Бахтияр надел золотое кольцо...

ФЛЭГГИ МСТИТ

Самым главным праздником в дельфинарии «Акварама», если не считать рождества, был день Нептуна. К грандиозному водному шоу готовились едва ли не за полгода, и очень немногие могли похвастать тем, что им посчастливилось побывать на роскошной феерии с цветными фонтанами, с живыми узорами, в которые сплетались на воде тела красивых девушек, и конечно же, дельфиньими пируэтами меж взлетающих струй, горящих обручей и цветочных гирлянд.

Как всегда, открывала день Нептуна Флэгги с тройкой своих дельфинов. К этому празднеству она отработала номер как никогда тщательно, ибо вся «Акварама» знала — в ложе почетных гостей будет сам военно-морской министр. По такому случаю Флэгги придумала забавную сценку — дельфиний бейсбол: три афалины швыряли друг в друга медузами, поддевая их рострумами.

Номер был принят, но директор «Акварамы» долго сомневался: выпускать ли взбалмошную красотку перед столь важным гостем? Он был прекрасно осведомлен об обстоятельствах ухода Флэгги с «объекта D-200», но лишить феерию царицы бала значило бы обеднить зрелище. К тому же повышенную старательность дрессировщицы перед визитом министра можно было объяснить желанием загладить свою прежнюю вину. И потом, как-никак Флэгги жена морского офицера, не будет же она ставить мужа под удар. Последний аргумент перевесил все сомнения, и директор разрешил дельфиний бейсбол, подумав при этом: «Какое счастье, что дельфины не научились выкрикивать политические лозунги!»

Нептуналия началась с парада фанфаристов. Морские кадеты в синих шапочках с белыми помпонами вскинули свои длинные тощие трубы, и от торжественного медного клика вода в бассейне подернулась мелкой рябью.

Флэгги в серебристом бикини, в высоких из серебристой чешуи сапогах и таких же перчатках-митенках разглядывала сквозь щелочку в шторке канала, соединявшего бассейн с вольерами, амфитеатр зрительного зала. В ложе почетных гостей в окружении двух дам — жены и дочери — сидел человек лет пятидесяти в сером летнем костюме. Наружности он был столь невзрачной — эдакий адвокат средней руки, — что Флэгги засомневалась: неужели и вправду перед ней повелитель сотен архелонов, авианосцев, могучей армады, бороздящей все океаны земли? И это в его руках, безмятежно поигрывавших программкой, судьба ее Барни, упрятанного в стальной подводный гроб?

— Твой выход! — кивнул директор царице бала. Флэгги прогарцевала на высоких каблуках к демонстрационной вышке, ловко, почти не касаясь руками перекладин, взобралась на пятачок верхней площадки и стала ждать тишины, подставив красиво выгнутое тело прожекторам, телекамерам и сотням взглядов.

Три дельфина ходили кругами, чуть взмарщивая спинными плавниками голубую гладь бассейна.

Пауза затягивалась, амфитеатр примолк, и Флэгги, вызвав в памяти лицо Барни — он всегда улыбался, как Винни-Пух, — повернулась к ложе почетных гостей.

— Господин министр! — громко отчеканила она. — От имени жен членов экипажа «Архелона» я требую, чтобы нам вернули наших мужей, чтобы им оказали медицинскую помощь, чтобы...

Ее слова заглушили фанфаристы, которым адъютант министра сделал яростный жест: «Играйте!»

Телекамеры дружно отвернулись от Флэгги и уставились на резвящихся дельфинов. В амфитеатре свистели, да так, что перекрывали ржание фанфар. Флэгги не совсем поняла, кого освистывают — ее или министра, но, взглянув вниз, увидела, как сквозь негодующую публику резво пробирались к мостику дрессировщицы дюжие парни, прокладывая путь локтями и плечами. Дождавшись, когда самый проворный схватился наконец за перекладины трапа, Флэгги вытряхнула ему на голову ведро уже пустившей сок рыбы для дельфинов и, гибко качнувшись, прыгнула в воду. Оказавшись посреди дельфинов, она сделала им знак, гневно выбросив руку в сторону ложи почетных гостей. В ту же секунду Стэн, поддев рострумом большую медузу, швырнул ее в лицо министру. Пепи и Чак проделали то же, и на огражденную трибуну обрушился град склизких комьев.

Флэгги била рукой по воде — еще! еще! еще!

Она ликовала: Барни отомщен, хотя бы отчасти...

В тот же день Флэгги была уволена из «Акварамы» с административным запретом принимать участие в каких бы то ни было публичных выступлениях. А вечером ей позвонил профессор Сименс, председатель комитета «Спасение «Архелона», и предложил место в своей лаборатории. Он смотрел открытие нептуналии по телевизору.

НИКА, ПРИЗРАК ЭЛЕКТРОННЫЙ...

Капитан-лейтенант Барни передал Рейфлинту странную радиограмму, адресованную ему начальником морского генерального штаба: «Принять телевизионную передачу по 7-му каналу в 0 часов 30 минут. После сеанса телевизионной связи выполнять поставленную задачу».

В назначенное время Рейфлинт включил в каюте телевизионный приемник и попросил Барни поточнее сориентировать антенну. На экране появился диктор в форме офицера связи:

— Вниманию экипажа «Архелона»! Передаем специальную программу с видеозаписью выступлений ваших родственников и членов семей.

Конечно же, первой выступала Ника. Она говорила сдержанно, как и подобает жене командира. Видимо, текст обращения ей помогли составить в центре связи. Ника никогда не употребляла таких высокопарных и правильных слов о воинском долге, патриотизме, героизме.

Странно и больно было видеть родное лицо, сотканное из голубоватых строчек телевизионного экрана. Рейфлинт вдруг понял, что отныне жена превратилась для него в некий электронный призрак, точно так же как и он сам стал для нее ничуть не реальнее телевизионного изображения.

Тощая супруга Роопа произносила все те же скучные слова, которые, как ни странно, казались ее собственными.

И лишь Флэгги, запнувшись на одной из фраз казенного текста, искренне разрыдалась. Ее тут же убрали из кадра. И Барни бросился к рукояткам настройки, как будто мог вернуть Флэгги на экран.

Программу закончили выступлением новомодных джазистов. Рейфлинт выключил телевизор и велел вахтенному офицеру погружаться.

На глаза настырно лезли не убранные под панель кабели дистанционного пуска ракет. Рейфлинт незадолго до похода распорядился провести их к себе в каюту. Два толстых кабеля напоминали на крутом изгибе колени сидящей женщины, обтянутые узорчатыми чулками — стальной оплеткой. Рейфлинт так долго не видел женщин, что грешные видения перестали являться даже во сне. Будто кто-то добрый и мудрый изъял мысли о недоступном из души и памяти. Теперь же, после передачи, после мельтешения женских лиц, после певучих голосов, они нахлынули вновь. Рейфлинт погасил плафон, и каюта наполнилась зеленоватой подсветкой аквариума, по стенам заметались тени рыб, уселся в кресло, включил гидрофон. Океанская рапсодия на сей раз была скупа на авуки. Несколько раз прощебетал Тэдди, но голос его потонул в мерном плещущем шуме. Рейфлинт догадался: наверху шел дождь. Сезон дождей в Северной Атлантике начинается осенью, значит, на поверхности либо сентябрь, либо октябрь. После записки Коколайнена он перестал следить за календарем. Доктор Коко был первоклассный медик, и если он считал суперлепру неизлечимой, то, значит, так оно и есть. Кстати, в очередном сеансе связи надо будет попросить нового врача. Все-таки сто человек экипажа... Лепра лепрой, но погибать от какого-нибудь аппендицита ничуть не радостнее...

Нового врача... Ха-ха! Кто к ним пойдет?! Разве что с электрического стула. Пускай присылают смертника. Одним будет больше... Опять же разнообразие — свежий человек оттуда, из того мира, с того света...

Шор-шор-шорш... Шум дождя. Прекраснейшая, никем не записанная и никем не сыгранная музыка. Ника любила умирать под нее в его объятиях.

...Они познакомились на «островке безопасности» посреди главного проспекта Александрии.

Перед ними ревел почти монолитный поток машин, и брода в нем не было. Движение в городе седьмого чуда света строилось по принципу «хочешь жить — умей вертеться». Вертелись все: автобусы со сломанными дверками, пароконные фиакры с ярко начищенными медными фонарями на облучках, грузовики с сорванными капотами и потому обнаженными двигателями, громадноколесные арбы с резными транцами, японские мопеды и «цундапы», брошенные в окрестных пустынях еще роммелевскими солдатами, помятые «ситроены», «опели», «Москвичи», «фольксвагены»... Все это сновало зигзагами, пытаясь оттеснить, обойти друг друга не справа, так слева, не по мостовой, так по тротуару.

Курчавый полицейский в полосатых нарукавниках жестикулировал посреди этой лавины, как Отелло в театре глухонемых в своей роковой сцене. Регулировщик мог бы посылать воздушные поцелуи рыжекудрой владелице спортивного «ягуара». Он мог бы отрабатывать подскоки каратэ. Он мог бы, обернувшись к ближайшей мечети, совершать намаз. Ничто бы в уличном движении не изменилось, и полицейский знал это и потому размахивал руками свободно, раскованно, как вздумается, и ему хорошо было от такого приволья.

Рейфлинт нервно прохаживался по «островку», ожидая хоть малейшего просвета.

Девушка беспомощно ему улыбнулась, и он невольно ответил ей тем же.

— Похоже, придется здесь заночевать, — не очень удачно сострил коммодор. К счастью, девушка владела английским настолько плохо, что его покушение на юмор осталось незамеченным. Рейфлинт разглядел ее как следует и оценил высшим баллом: стройная фигура, черные волосы, нос с легкой горбинкой.

— Италия?

— Сербия.

— Мисс Сербия, — галантно уточнил Рейфлинт, и комплимент его был принят с достоинством. Он тут же перестал себя чувствовать провинциалом в столице. — Я не Харон, но берусь переправить вас на тот берег.

На взмах руки к бровке «островка» притерся разболтанный «мерседес»-такси с оловянным ангелом на капоте. Девушка проскользнула на заднее сиденье. Два красивых колена ненароком открылись в недозастегнутом разрезе джинсовой юбки.

Рейфлинт дал водителю десятилировую купюру, и тот, плюнув на бумажку, хлопком приклеил ее ко лбу. Жест надо было понимать как восхищение щедростью чужестранца.

— Куда? — просиял парень белозубой улыбкой.

— Вперед. По набережной... Я предлагаю, — обратился Рейфлинт к спутнице, — отпраздновать наше спасение. Два бокала шампанского «Нефертити»?

— Здесь есть бар, где подают настоящее кьянти.

Они долго сидели в прохладном баре «Венеция», пили благословенное итальянское вино и никак не могли наговориться. Рейфлинт с грехом пополам помнил язык матери — польский, поэтому в затруднительных случаях вставлял славянские слова, а Княженика — так звали девушку (Рейфлинт тут же упростил сложное для англосакса имя) — употребляла иногда сербские. Беседа их напоминала прогулку по горной тропе, когда то и дело приходится подавать друг другу руки, чтобы преодолеть очередную преграду. Обычная предупредительность в таких случаях перерастает в нечто большее... Они помогали друг другу искать слова рьяно, почти самозабвенно и искренне радовались, когда сложная тирада становилась наконец понятной. И еще выручали пальцы — жесты и прикосновения — некогда древний язык человечества, ныне тайный язык любви...

Вечер и ночь они провели в отеле у Ники; распахнутые окна выходили на канал, и суда проплывали так близко, что чуть не задевали створки ноками рей. Гортанные крики лоцманов тонули в шуме ночного ливня — египетский ноябрь давал себя знать.

...Сначала к нему вернулся слух, и он услышал ее дыхание, крик петуха, вопль муэдзина. Затем ему удалось размежить веки, и он увидел солнечный квадрат на стене, задевший краешком ее плечо. Немного погодя вернулись силы, и он шевельнулся.

Ее оживание началось со слабого пожатия пальцев.

Потом они задавали друг другу самые простые вопросы, чтобы проверить, вернулось ли к ним сознание, с которым оба так отчаянно расстались.

— Тебе не холодно?

— Я не отлежал тебе руку?

— Ты знаешь, — счастливо вздохнула Ника, — у меня такое чувство, будто внутри распустилась белая лилия.

Рейфлинт хотел немедленно увезти Нику в лучший город планеты, в Мекку влюбленных — в Венецию, благо «Дрэгги» стоял в ремонте, и старина Кьер мог отпустить своего старшого хоть на неделю. Но Нику ждали подмостки зала моделей. Флорентийский салон гастролировал в Александрии три дня, так что об отпуске не могло быть и речи. Ника считала, что ей и так повезло с этим салоном. Она приехала в Италию на заработки, и после долгих мытарств видная флорентийская фирма предложила ей хороший контракт.

— К черту контракт! — заявил Рейфлинт и, выплатив Никиному менеджеру неустойку, в тот же день взял два авиабилета на рейс в Венецию.

— Ты меня выкупил, как рабыню, — смеялась Ника.

— Рабыню, но ставшую прежде возлюбленной, — поправил Рейфлинт.

Резкая трель боевой тревоги оборвала воспоминания коммодора.

— Сэр, вышли в точку всплытия! — доложил Рооп.

Едва «Архелон» всплыл на внешнем рейде своей базы, как дюжина моряков, изжаждавшихся по свежему воздуху, свету и простору, полезла из рубочной шахты на палубу... Напрасно старший офицер Рооп пытался остановить их, кричал и ругался. Бахтияр просто-напросто отодвинул его в сторону.

СПЛЯШЕМ, ФЛЭГГИ, СПЛЯШЕМ!

При виде синеватой кромки берега архелонцы совершенно ошалели. Казалось, будь он поближе, они непременно попрыгали бы в воду и поплыли к земле, не щадя сил. Но приходилось довольствоваться созерцанием утраченного рая, и тяжелый морской бинокль переходил из рук в руки.

«Архелон» пришвартовался к старому сейнеру, просевшему в воду под тяжестью ящиков и бочек чуть ли не по фальшборт.

Барни сам попросился в погрузочную партию и таскал тяжелые пластиковые пакеты, контейнеры, коробки с энергией человека, разбирающего себе лаз из засыпанной пещеры. Выждав момент, когда ящиков на палубе осталось совсем немного, Барни проскользнул в люк машинного отделения и спрятался под настилом в промежутке между дизелями. Он слышал, как грохотали поверху чьи-то каблуки, как спихнули на сейнер сходни, как взвизгнула отходная сирена... Его хватятся не скоро. С погружением радиовахта закрывается, до опорного сеанса связи восемь часов. За это время портовый буксир оттащит сейнер в гавань, а уж там... Нет-нет, Барни не так безрассуден, чтобы немедленно пробираться к Флэгги, хотя соблазн пусть не обнять — повидать ее издалека дьявольски силен. Он уйдет в горы, в альпийские луга, и как больной зверь чутьем выбирает себе целительную траву, так и он будет поедать всевозможные корешки и ягоды, соскребать в пещерах мумиё, пить родниковую воду, купаться в горячих источниках, пока эти проклятые бронзовые пятна не исчезнут...

Флэгги лежала с широко открытыми глазами. С соседней подушки О'Грегори восхищенно разглядывал ее профиль. Он и представить себе такого не мог: жрица любви, баядерка, искусница...

— Неужели у тебя целый год никого не было?!

— Никого, — чуть слышно ответила Флэгги.

— Шизи! — приподнялся на локте О'Грегори. — Ведь ты же южанка. Неосуществленные желания разрушают организм изнутри. Поверь мне как врачу!

— Верю, — устало вздохнула Флэгги. — Я уже сплошная Хиросима.

Транзистор в изголовье вдруг пронзительно пискнул: «Пик-вик!»

Флэгги привскочила, будто ее кольнули.

— Это Барни! Это его сигнал! Он возвращается! Слышишь?!

— Совершенно исключено, — с олимпийским спокойствием откликнулся О'Грегори.

— Но это же он! Ты не знаешь! Мы с ним условились. Перед возвращением он даст сигнал. Он сам настроил приемник на свою волну...

— Сядь и выслушай внимательно. — О'Грегори ласково, но властно привлек ее за плечи. — Барни не вернется ни-ког-да... На «Архелоне» не грипп. Там лепра. Суперлепра, от которой нет и вряд ли в обозримом будущем появится противоядие. «Архелон» похоронен в океане заживо. Надеюсь, ты понимаешь, что все это не для широкого круга.

— Но сигнал! Ведь это же его сигнал! Я слышала его сама!

О'Грегори взглянул на шкалу транзистора.

— Моя дорогая, на этой же частоте у нас в базе работают радиовзрывные устройства... Совпадают не только мгновения, события и мысли. Совпадают и частоты радиоволн.

Барни выглянул в иллюминатор и убедился, что «Архелон» исчез, растаял, развеялся, как дурной сон, как кошмарное наваждение. Тогда он выбрался на твиндек и пустился в дикий радостный пляс. Барни подпрыгивал и орал детскую песню:

В сумерках на фарватере зажглись чьи-то ходовые огни. Барни ничуть не сомневался, что это буксир. Это была последняя радость, дарованная ему судьбой. Оператор на береговой станции нажал тангенту радиовзрывателя. Двести килограммов тротила, заложенного вдоль килевой коробки, взметнулись огненным смерчем...

МАЙОР О'ГРЕГОРИ ДЕЛАЕТ КАРЬЕРУ

О'Грегори любил запах свежих газет. Терпкий дух типографской краски приятно бодрил по утрам, как лосьон после бритья, как аромат закипающего кофе. У себя в коттедже он хозяйничал сам, и ни одна женщина, даже Флэгги, не могла бы похвастаться, что сделала бы это лучше. О'Грегори был глубоко убежден, что пресловутая женская домовитость не выдерживает никакой критики, если мужчина со свойственным сильному полу рационализмом всерьез берется за домашние дела.

Едва он развернул «Атлантический курьер», как в глаза ударила шапка: «Сто обреченных. Жена погребенного заживо обвиняет». И портрет Флэгги чуть больше почтовой марки.

О'Грегори знал об обмороках только из медицинских учебников. Он мог поклясться, что теперь он пережил это состояние сам, не выпуская из рук ни газеты, ни кофейной чашки. Печатные строки вдруг резко почернели, и чернота расползлась по всей странице...

Весь день он пролежал дома, не найдя даже сил позвонить на службу. Его телефон молчал тоже, и О'Грегори дорого бы дал за чей-нибудь праздный звонок. От нехороших предчувствий спасался греческим коньяком и американскими детективами. Включил телевизор и тут же во весь экран увидел кислое лицо шефа. Шеф не то оправдывался, не то объяснял:

«...Для спасения больного экипажа мобилизованы лучшие научные силы страны. В микробиологическом центре ведутся интенсивные поиски эффективных лекарственных препаратов».

Переключил на другую программу. После конкурса усачей и строителей самого высокого карточного домика передали сообщение, что группа депутатов обратилась к морскому министру с запросом о дальнейшей судьбе «Архелона».

О'Грегори выключил телевизор, запил таблетку снотворного коньяком и лег спать. Уснуть удалось после долгих монотонных повторений: «Все обойдется. Все будет хорошо. Все обойдется...» О'Грегори верил в аутотренинг и медитацию.

Ночью забренчали караванные колокольцы в прихожей. Майор медицины вышел в махровом халате, пошатываясь от сонной одури. Замочная скважина выходной двери источала в темень прихожей слабый желтый свет. Там, снаружи, стояли с карманными фонарями. О'Грегори не стал спрашивать кто...

— Майор О'Грегори? — спросил тот, который и в самом деле был с фонариком. — Одевайтесь. Быстро!

О'Грегори прекрасно понимал, за что арестован, хотя ему ни разу не сказали, в чем он обвиняется. Флэгги, роковая женщина!.. Неужели ради этого кретина Барни она так легко и жестоко могла пожертвовать боготворящим ее человеком. Ну пусть это слишком громко сказано — боготворящим, но все равно — провести безумную ночь любви, а наутро предать?! Оставалось утешаться примерами из истории — Клеопатра, Юдифь... Древности всегда мало трогали О'Грегори. На сей же раз особенно. Он отчетливо сознавал: степень его вины, а значит, и мера наказания будет зависеть от того, каким грифом пометят разглашенную им служебную тайну: «секретно», «чрезвычайно секретно», «сведения государственной важности», и, наконец, самое страшное — «сведения серии Z». К последней категории относились материалы стратегического характера. За разглашение «сведений серии Z» грозило пожизненное заключение или электрический стул. «Архелон», вооруженный межконтинентальными ракетами, считался стратегическим объектом. Следовательно, любая связанная с ним информация автоматически подпадала под зловещий гриф.

На третьи сутки О'Грегори, донельзя истерзанный догадками и сомнениями, был выведен из камеры гарнизонной гауптвахты и доставлен, к величайшему его изумлению, не в здание трибунала, а в кабинет шефа. Впрочем, председатель трибунала, дородный полковник юстиции, сидел рядом с флагманским эпидемиологом, а чуть поодаль разглядывал в окно гавань седоватый мужчина в хорошо сшитом костюме.

— Майор О'Грегори? — джентльмен у окна присел на подоконник. — Надеюсь, вы понимаете, что разгласили «сведения серии Z»? Не говоря уже о том моральном уроне, который вы нанесли нашему флоту перед лицом мировой общественности?!

О'Грегори судорожно глотнул.

— Разглашение «сведений серии Z», — бесстрастно напомнил полковник юстиции, — карается бессрочным тюремным заключением, а в случае особого ущерба, причиненного обороноспособности страны, — смертной казнью.

Майор медицины вцепился в спинку стоявшего перед ним стула.

— О'Грегори, — вступил в разговор шеф, — мне очень жаль, что все так случилось. Я всегда ценил вас как отличного работника... Однако у вас есть шанс не только избежать суда, но и достойно продолжить карьеру. На «Архелоне» открылась вакансия корабельного врача...

О'Грегори тихо сел на стул.

— Подумайте, О'Грегори, — подошел к столу седоватый джентльмен. — Вы не только избежите позора, но и станете национальным героем. Весь мир узнает о благородном поступке военного врача. Через какое-то время найдут вакцину, и вы все вернетесь с триумфом!

— Лепра неизлечима, — проронил наконец арестованный.

— Делать такие категорические заявления подобает лишь господу богу... Решайте, О'Грегори: электрический стул или лавры героя? Не будьте же болваном, подполковник!

О'Грегори смахнул с бровей капли пота.

— Я согласен...

— Тогда подпишите вот это! — пожилой джентльмен быстро достал из папки листок верже. — Это заявление для печати.

«Я, подполковник медицины О'Грегори, помня клятву Гиппократа, решил отправиться на борт подводной лодки «Архелон», чей экипаж заражен неизвестной науке болезнью. Я буду оказывать пострадавшим медицинскую помощь, пока не будет найдено эффективное лекарственное средство против «суперлепры-ХХ» и корабль не вернется в базу...»

Утром тщательно выбритый, в тужурке с новенькими погонами, О'Грегори предстал перед журналистами. Накануне ему сделали инъекцию препарата, снимающего страх, так что держался герой нации раскованно и даже весело. Веселье шло еще и от толики коньяка, принятого в буфете конференц-зала.

О'Грегори не увидел своих портретов в вечерних газетах, так как после обеда его отвезли на один из приморских аэродромов. Там он пересел в кабину двухместного учебного истребителя, который спустя три часа полета над океаном совершил посадку на палубу авианосца «Корсар». На взлетной площадке О'Грегори уже ждал вертолет с прогретыми двигателями.

Огромный многоугольник палубы «Корсара», исчерканный колесами самолетов, был последним земным видением О'Грегори. Потом в бортовом иллюминаторе долго синела безбрежная ширь океана.

«Архелон» открылся издалека, но, едва вертолетчики успели взять на него курс, как подводная лодка погрузилась. Чертыхаясь, командир машины завис над местом погружения — волны даже не успели разметать пенное пятно, — опустил в воду трос с капсулой гидролокатора и долго вызывал «Архелон» по звукоподводной связи. Наконец субмарина всплыла. Видно было, как на мостике забелели офицерские фуражки. Они приблизились, стали видны лица. Потом мостик уплыл назад, и под брюхом вертолета оказалась прозеленевшая от водорослей палуба «Архелона». О'Грегори спустился на нее по висячему трапу. Вертолет взмыл и ушел в сторону. О'Грегори видел, как от него отделилась веревочная лестница и, извиваясь, упала в воду. Ее выбросили, потому что она касалась палубы заразного корабля.

У О'Грегори защемило сердце. «Оставь надежду всяк сюда входящий...»

В центральном посту нового врача окружила толпа золотистолицых людей, абсолютно лысых и голобородых. «Вторая стадия суперлепры», — отметил про себя О'Грегори.

— А где же Барни? — спросил он, не выдержав звериного любопытства, горевшего в глазах прокаженных.

— Хо-хо, док! — воскликнул яйцеголовый крепыш, похожий на турка. — Барни стал настоящим подводником. Кормит рыбок под водой.

Но никто вокруг не засмеялся.

ПОЖАР В РЕАКТОРНОМ ОТСЕКЕ

Рейфлинт и Бар-Маттай пили кофе, не сводя глаз с телевизионного экрана. Шла программа новостей вперебивку с рекламой. В потоке реклам то и дело мелькало имя «Архелона»: какао «Архелон», мопед «Архелон», женская прическа «а-ля «Архелон», слабительные кубики «Архелон», майки с силуэтом печально известной субмарины. Затем начался репортаж с аукциона. Любителям сувениров продавали с молотка вещи командира подводной лодки «Архелон». Рейфлинт с удивлением узнавал в руках аукционера свою настольную зажигалку — подарок Ники, чайную ложечку с арабской вязью, подводное ружье...

— Боже, — простонал Рейфлинт, — мои любимые пляжные туфли! А что будет делать эта мадам с моей кисточкой для бритья?!

— Стоит ли так переживать? — усмехнулся Бар-Маттай. — Англичане продали флаг, который покрывал тело адмирала Нельсона, а заодно и его мундир со всеми регалиями... Переключить программу?

— Сделай одолжение.

Бар-Маттай щелкнул рукояткой. Кадры светской хроники заставили Рейфлинта побледнеть: «Бывшая жена командира «Архелона» Ника Рейфлинт отправилась сегодня в свадебное путешествие с нефтяным королем из Абу-Даби»...

Ника, одетая в платье на манер бурнуса, поднималась по трапу авиалайнера. Ее сопровождал моложавый нувориш-аравиец. Рейфлинт резко встал и вышел из каюты.

В полупустом салоне авиалайнера Ника вглядывалась в иллюминатор. Муж-аравиец расправлялся с бортовым завтраком.

— Где-то здесь погребен заживо «Архелон», — обронила Ника с затаенной печалью. — У каждой подводной лодки, как и у человека, есть свой неповторимый голос... По спектру шума винтов можно определить ее имя...

— О, — перестал жевать аравиец, пораженный блеснувшей мыслью. — Как шериф определяет гангстера по отпечаткам пальцев?!

И засмеялся, довольный неожиданным сравнением.

— За каждой подлодкой тянется шлейф, — продолжала Ника, погруженная в свои мысли, — шумовой, тепловой... Шлейф из погубленного ею планктона, из разбитых надежд... По этим следам за ней охотятся самолеты-ищейки. Для них придумали и шумопеленгаторы, и теплопеленгаторы, и биопеленгаторы...

— Каким же прибором находят их по «шлейфу разбитых надежд»? — перебил новый муж, снисходительно улыбаясь.

— Сердцепеленгатором, — горько усмехнулась Ника.

Утром Рейфлинт прошелся по отсекам. Более омерзительного зрелища он не видел за всю свою службу. Пустые консервные банки и бутылки перекатывались по коридорам и проходам в такт качке. Стаи тараканов расползались по переборкам и подволоку. Ржавчина покрывала механизмы. Реактор был остановлен. Работали лишь аварийные дизель-генераторы, питая осветительную сеть да камбузные плиты. Все остальные машины молчали. Двери кубриков были выломаны, плафоны разбиты. Из затхлой темноты доносились храп, ленивая ругань и чей-то плач. Никто при появлении командира не вставал. Всюду его встречали мрачные пустые глаза, взгляды исподлобья. Почти вес облысели. Это гладкие розовые головы были смешны и трогательны. Рейфлинт вдруг ощутил прилив сострадания. «Мы все здесь невольные братья. Во всяком случае, мы ближе друг к другу, чем кто-нибудь к нам из оставшихся на земле». Он привык относиться к подчиненным покровительственно, ибо понимал, насколько его власть на корабле выше, чем права любого из них. И даже теперь, когда власть эту он почти утратил и права их уравняла «суперлепра-ХХ», он испытывал нечто вроде угрызений совести от того, что на его корабле страдали люди, безоглядно вверившие ему, коммодору Рейфлинту, свои судьбы.

В центральном посту Рейфлинт был приятно удивлен, когда вдруг бодро щелкнул динамик:

— Акустик, сэр!

— Слушаю, акустик.

— По пеленгу сорок пять — шум винтов. Предполагаю транспорт. Пеленг не меняется. Цель движется на нас.

Рейфлинт объявил боевую тревогу и не без опаски увел корабль под воду. «Архелон» слишком давно не погружался... Рейфлинт приказал Роопу держаться на перископной глубине и поднял смотровой прибор. Прямо на него надвигался белоснежный лайнер типа «Трансатлантик». Он прошел в каких-нибудь трех кабельтовых от головки поднятого перископа, и Рейфлинт отчетливо разглядел на променад-палубе танцующие пары. Ему даже показалось, что он слышит фокстротную музыку.

Много позже, пытаясь проследить, как вызрела в нем эта дьявольская идея, он нарисовал себе довольно логичную схему, в которой звено к звену выстраивались и тюремный остров Юджин, и посмертная записка Коколайнена с пессимистическим выводом о неизлечимости «суперлепры XX», и лестница, сброшенная с вертолета в воду, и свадебное путешествие Ники с абу-дабийским миллионером, и та мысль о братстве отверженных, что возникла при виде гологоловых архелонцев, и белоснежный лайнер с беспечным дансингом... Все это Рейфлинт выстроил в единую цепь много позже. А тогда, в полумраке боевой рубки у опущенного перископа, ему показалось, что перед глазами полыхнул белый свет выхода из подводного склепа, что путь к новой жизни для его заживо похороненного экипажа открылся в мгновенном озарении. Не решаясь этому поверить, Рейфлинт позвонил инженер-механику и спросил, сколько лет еще может работать реактор без перезарядки активной зоны, без смены урановых стержней.

— Три года, — ответил механик.

— Прекрасно.

Рейфлинт спустился в каюту и набросал на бланке текст радиограммы:

«Пожар в реакторном отсеке. Потерял ход и управление. Разгерметизировался первый контур. Растет уровень радиации. Прошу...» Фразу «прошу срочной помощи» он оборвал намеренно. Так легче поверят, что «Архелон» уже не существует...

Рейфлинт вызвал старшего офицера.

— Рооп, я хочу знать, как вы посмотрите на мой план...

ПИР ВО ВРЕМЯ ЧУМЫ

Сквозь лобовое стекло ходовой рубки «Иберии» в голубой океанской дали вспыхнула огненная точка. Вахтенный помощник вскинул бинокль.

— Прямо по курсу — спасательная шлюпка! — доложил он капитану. — В шлюпке шесть человек. Они машут руками и жгут фальшфейер. Приготовить катер к спуску?

— Не надо, — ответил капитан. — Слишком много возни. Подойдем с подветренной стороны и сбросим штормтрап.

Помощник спустился вниз.

Спасенные кутались в черные плащи-накидки военного образца. Помощника поразило, что все они были лысы, безбровы, голощеки. В своих одинаковых просторных одеждах они походили на монахов, давших странный обет — уничтожать на теле любую растительность, будь то ресницы, усы или волосы.

Старший «монах» шагнул к помощнику.

— Срочно проведите меня к капитану. Вашему лайнеру угрожает смертельная опасность.

Помощнику не понравилось, что вся остальная пятерка двинулась за ними следом.

— Может быть, ваши люди нуждаются в отдыхе?

— Нет, — сухо отрезал старший.

— Тогда пусть они останутся вни... — помощник осекся. Из-под плаща высунулось дуло автомата. Дверь в ходовую рубку была уже рядом, и помощник распахнул ее спиной. В рубке «монахи» выхватили из-под накидок автоматы, защелкали откидными прикладами.

— Всем стоять на своих местах! Где у вас радиостанция?

Помощник после тычка стволом автомата в грудь покорно вышел в коридор в сопровождении двоих пиратов. Вскоре оттуда донеслась короткая очередь, звон стекла, треск пластмассы...

— Передатчик расстрелян, сэр! — доложил один из конвоиров помощника. Тот, кого назвали сэром, вышел на крыло мостика и выпустил зеленую ракету.

Капитан с ужасом увидел, как синева океанской глади взбурлила белыми пузырьками и из воды показалось нечто черное, глазастое, округлое, похожее на тело спрута без щупалец. Вслед за рубкой всплыла покатая спина широколобой рыбины.

— Я старший помощник командира этой подлодки. — Сухощавый налетчик забросил автомат за плечо. — Выполняйте мои указания. Торпедные аппараты нацелены на ваше судно.

Рооп приказал спустить спасательные шлюпки и, как только они переправили с «Архелона» на борт «Иберии» абордажную группу, велел капитану собрать команду в носовом трюме.

События развивались столь стремительно, что пассажиры по-прежнему веселились в ресторанах, барах, салонах. Разгоняя артисток варьете, на эстраду вышли лысые люди в голубых подводницких комбинезонах. Автоматы смотрели в публику.

Три года они не видели женщин... Мужчин-пассажиров загнали в кормовую баню и наглухо задраили двери. Дрожащих претенденток на титул «мисс Атлантика» свели в банкетный зал ресторана первого класса. Камбузные лифты едва успевали подавать закуски и вина, так что блюда, бутылки, салатницы, бонбоньерки, соусники приходилось ставить в проходы между столиками. По ним ходили. В них валили визжащих женщин. Рвали одежды зубами и руками. Узники подводного лепрозория возмещали все, чего были лишены долгие годы...

Экипаж «Архелона» перебывал на «Иберии» в два потока. Лишь Рейфлинт и Бар-Маттай провели время в своих каютах. Обе смены переправили с лайнера все, что только могло войти в шлюпки и пролезть в люки: ковры, ящики с винами, кадки с пальмами и даже автомат для мороженого. Рейфлинт вызвал к себе старпома.

— Рооп, придется сделать еще один рейс. Я хочу, чтобы вывезли судовую библиотеку.

Шесть ящиков с книгами забили спальню Рейфлинта до подволока.

...Подводная лодка отошла на дистанцию торпедного залпа и, развернувшись к «Иберии» носом, тихо вздрогнула. Стальная сигара неслась почти поверху. Проломив белый борт, торпеда всадила в топливную цистерну стокилограммовый заряд тринитротолуола. Взрыв выбросил лайнер из воды по нижнюю марку ватерлинии и разломил пополам.

Убедившись, что на поверхности не осталось ни людей, ни обломков, «Архелон» погрузился туда, куда только что ушли останки «Иберии»... Так началась новая жизнь отверженной субмарины.

Сообщения о гибели «Архелона» и таинственном исчезновении «Иберии» вышли в газетах почти одновременно. Если как и связывали два этих факта, то только фразой: «Опять эти проклятые Бермуды!» Обе катастрофы произошли вблизи границ Бермудского треугольника.

— Не такой уж он проклятый, — заметил морской министр начальнику генерального штаба. — Теперь по меньшей мере приутихнет пресса и прекратятся эти запросы в парламент.

— Да, все решилось как нельзя лучше, — согласился адмирал. — «Архелон» сделал свое дело, «Архелон» может... Кхм!

— Два года боевого дежурства — это беспрецедентно. Честно говоря, я не думал, что они продержатся так долго...

— Господин министр, я полагаю, что коммодор Рейфлинт достоин ордена «Рыцарь океана» первой степени.

— Несомненно.

А для «погибшей» субмарины наступила пора благоденствия. Кубрики были убраны с дворцовой роскошью; отсеки ломились от изобилия фруктов, вин, изысканных закусок. В офицерской кают-компании играл всемирно известный скрипач, захваченный на одном из трансатлантических теплоходов.

Бар-Маттай настоял, чтобы пленник жил у него, и таким образом в его затворничество вошла музыка.

Командир по-прежнему не появлялся на захваченных судах. То немногое, что составляло его долю добычи, были в основном книги. Он читал ночами напролет, препоручив все корабельные дела старшему помощнику.

Рооп был доволен. Команда заметно подтянулась. И хотя в кормовых отсеках его еще посылали иногда к черту, но вахты неслись исправно, особенно перед атакой очередной жертвы. Единственный, кто по-настоящему отравлял ему жизнь, так это Бахтияр. На захваченных теплоходах стюард шарил по судовым аптекам, добывал морфий и другие наркотики. Его каюта превратилась в подпольный «приют радости». Человек шесть наркоманов ходили за ним по пятам и были готовы выполнить любое желание стюарда. В отсеках поговаривали о нем как о втором командире «Архелона». Рооп хмурился и с некоторых пор стал носить пистолет в потайном кармане.

Каждое утро О'Грегори с замиранием сердца разглядывал свое тело. И каждое утро тихо ликовал: судьба хранила избранника — ни одного бронзового пятнышка, ни одного седого волоска.

— Везет вам, док, — вздохнул Бахтияр, по-свойски примостившийся на краешке стола медицинского блока. Он вертел в пальцах песочные часы. — Неужели от этой дряни нет никакого средства?

— Возможно, есть, — откликнулся О'Грегори.

Стюард взвыл:

— Чтоб он провалился, этот чертов гроб, и никогда не всплыл!

— Но без нас! Провалился без нас... — тихо уточнил О'Грегори.

Бахтияр встрепенулся, сжал пальцы так, что склянка часов хрупнула, просыпался песок. О'Грегори вздохнул:

— Будь мы все поумнее, давно бы затопили эту консервную банку, нашли бы подходящий островок... Солнце, фрукты... Уверен, наши дела пошли бы на лад!

— Да, — вплотную приблизился Бахтияр, — это лучше, чем гнить заживо. Если бы не кэп...

— Все диктаторы кончали одинаково...

— Но есть еще, — понял намек Бахтияр, — вся эта офицерская сволочь... не в обиду вам, док! Оружие выдается лишь в группу захвата... А в ней одни офицеры.

— Есть хороший способ... — замялся О'Грегори, — но он требует надежных людей.

— На верное дело люди найдутся.

Оба замолчали, поглядев друг на друга так, будто встретились впервые.

«ГОВОРИТ И ПОКАЗЫВАЕТ «ТЕЛЕАНДР»

Поздней осенней ночью «Архелон» пересек на глубине двухсот метров подводный желоб Романш, соединяющий обширную Бразильскую котловину с котловиной Сьерра-Леоне. Черное дирижаблевидное тело плавно пронесло свои куцые крылья над пропастью бездонного разлома океанского ложа, над пиками подводных хребтов, в водной толще которых не вращались винты ни одной субмарины. В вечной тьме глубин вздымались горные замки, слепленные друг с другом игрой первородного хаоса. Никем не виданные, они простирались на сотни миль, подпирая океан зубцами своих диких башен, кровель, пирамид, столпов... Горная готика этого инопланетного мира была столь же девственна, сколь и марсианские цирки, если не считать бутылок и пивных жестянок, нефтяных бочек и прочего хлама, сброшенного с судов и рассеянного по подводным плато, каньонам, седловинам, ущельям...

Справа по борту проплывала вершина подводной горы Мак-хилл, которой не хватило лишь ста метров, чтобы стать островом. На каменистом пятачке Мак-хилла стояла металлическая тренога с яйцевидной стальной капсулой — гидрофон системы подводного прослушивания № 144. Это творение человеческих рук походило на спускаемый аппарат, угнездившийся на чужепланетных скалах. Правда, и тренога, и капсула акустического приемника так густо обросли губками и кораллами, что напоминали древний сосуд, оставшийся от затонувшей цивилизации. Морские звезды «терновый венец» вели у подножия гидрофона свою вековечную войну с мидиями и гребешками.

Толстые наросты «морских желудей» не помешали «подводному уху» уловить свиристенье лодочных винтов. Под обманчиво безжизненным черепом капсулы бесшумно сработала электронная автоматика...

Вахтенный оператор береговой гидроакустической станции «Сан-Педро» лениво подпиливал острые косточки маслин. Он глотал их для пользы пищеварения, ибо был уверен, что маслинные косточки рассасываются в желудке, как пилюли.

На пульте сигнализации уныло тлели синие огоньки молчащих гидрофонов.

В соседней комнате сидел репортер телевизионной компании «Телеандр» Дэвид Эпфель и просматривал то, что ему удалось записать сегодня на видеомагнитофон. Эпфель вглядывался в экран, кривил губы. Он был недоволен материалом. Он вел на «Телеандре» военно-морскую хронику и вот уже целый год безуспешно пытался преподнести зрителям «гвоздь сезона», подобный «Архелону». Сорокалетний и до недавнего времени малозаметный репортер сделал себе имя на «Архелоне» в тот день, когда пощелкал перед микрофоном кнопкой на рукоятке пуска ракет. Это он первый принес на «Телеандр» сенсацию: на борту стратегического атомохода — «суперлепра-ХХ». Это он вел встречи в эфире узников подводного лепрозория с их родственниками. Это он интервьюировал «врача-гуманиста» О'Грегори, бесстрашно отправившегося в подводный аид.

С тех пор как Дэвид Эпфель прочитал телезрителям последнюю радиограмму с «Архелона», интерес миллионов к несчастной субмарине постепенно пропали соответственно уменьшились гонорары «флагманского репортера флота», как любил называть себя Эпфель.

Из аппаратного бокса его позвал вахтенный оператор. На светокарте срединной части Атлантики мигал индикатор гидрофона № 144.

— Кажется, вам повезло! — усмехнулся офицер. — В кои-то веки в нашем районе неопознанный гидросферный объект. Скорее всего иностранная подводная лодка.

— Русская?! — У Эпфеля перехватило дыхание.

— Во всяком случае, наших здесь нет... Поторопитесь! Экипаж самолета — бортовой номер дюжина — занимает свои места.

Все восторги по поводу редкостной удачи Эпфель загнал на дно души. Схватив портативный магнитофон, он опрометью бросился на стоянку, где дежурный «Орион» уже прогревал моторы. «Флагманскому репортеру» отвели место в проходе между кабинками операторов теплопеленгатора и газоанализатора. Весь полет за экранами индикаторов следили не глаза Эпфеля, а два живых объектива мониторов «Телеандра».

Майор Джексон вывел свой «Орион» в точку гидрофона № 144. Он снизился так, что ветер стал швырять соленые брызги в лобовые стекла самолета. Джексон включил стеклоочиститель. Размеренно заходили щетки, и пилотская кабина сразу напомнила майору уютный салон родного «форда».

Подводную лодку они взяли со второго галса — по радиационному следу. Должно быть, на атомоходе барахлила защита реактора.

Джексон поплевал на большой палец и нажал им на клавишу с надписью «сброс РГБ». В воду посыпалась первая партия радиогидробуев... Выставив из воды усики антенн, буи ожили, посылая в толщу глубины сигналы, сплетавшиеся в ловчую сеть звуковых волн.

Бар-Маттай заглянул в пустую рубку акустика и, заметив тревожное мигание индикатора, приложил брошенные головные телефоны к ушам. Среди привычных забортных шумов Бар-Маттай услышал четкие писки буев-шпионов.

В центральном посту за спиной Роопа Бар-Маттай нажал педальку ревуна боевой тревоги.

Все вокруг вздрогнули от полузабытой трели «боевой тревоги».

— В чем дело? — надвинулся на Бар-Маттая старший офицер.

— Из глубины грозит опасность нам... — нараспев, будто строчку стиха, произнес Бар-Маттай. Рооп, всегда сдержанный, взъярился.

— Не смей здесь ничего нажимать, болван ряженый!

Но тут в центральный пост ворвался Рейфлинт.

— Боцман, руль лево на борт! Глубина — тысяча футов.

Боцман стронул манипуляторы, округлые и черные, как рукоятки самурайских мечей, и «Архелон» в крутом вираже зарылся в спасительную глубину.

В эту азартную минуту Рейфлинт напоминал хищного умного зверя, и Бар-Маттай, боясь встретиться с ним глазами, опустил взгляд на панель боевой электронно-информационной машины. Десятки разноцветных клавиш, испещренные альфами, дельтами, тау, омегами, являли грозную алгебру смерти. Буквы благородного греческого алфавита, буквы, которыми писали Гераклит и Протагор, Сократ и Гомер, были мобилизованы и призваны обозначать углы торпедных атак и боевых курсов. На глаза Бар-Маттаю попалась надпись «лимб чувствительности», и он подумал, как жаль, что на этом распятии человеческого мозга нет лимбов добра и милосердия.

Рейфлинт прослушал глубину: буи-«квакеры» остались далеко за кормой «Архелона». Только тут он заметил Бар-Маттая, примостившегося за консолью боевой ЭВМ.

— Бог живет в океане, святой отец! — блеснул глазами коммодор. — И разумеется, под водой. Это только летчики уверены, что он на небесах. Аминь!

— Аминь, — глухо откликнулся Бар-Маттай.

Потеряв лодку, майор Джексон выставил три перехватывающих барьера. На это ушел весь бортовой запас радиогидроакустических буев. Но все было тщетно — атомарина не прослушивалась.

— Штурман! — разъярился Джексон. — Долго я буду ждать опознавания?! Чья это лодка, раздери вас черт с вашей шарманкой!

Штурман обиженно нажал кнопку выдачи информации, и на табло дисплея в пилотской кабине вспыхнул короткий текст: «Стратегическая атомная ракетная подводная лодка «Архелон». Тактический номер S-409. Командир — коммодор Рейфлинт».

От изумления Джексон чуть не выпустил штурвал:

— «Архелон» погиб три года назад!

— Но это его шумы! — настаивал оператор.

Эпфель слышал эту перепалку в наушниках своего шлемофона. Более того, он видел, что показал дисплей. От одной только мысли, какая сенсация далась ему сейчас в руки, у Эпфеля взмокли под подшлемником волосы. Вот он, звездный его час! Завтра все телеграфные агентства мира разнесут невероятную новость, которую добыл он, хроникер «Телеандра» Дэвид Эпфель: «Архелон» — жив!» Завтра каждая секунда эфирного времени обернется для него золотой дождинкой...

Самое главное, что разговор Джексона с оператором остался на пленке. Большей удачи Эпфелю не выпадало за всю его репортерскую жизнь. Он еще раз прослушал перебранку: две последние фразы, в которых заключалось жемчужное зерно сенсации, звучали преотчетливо. Весь диалог занимал на пленке не больше метра. Уединившись в брезентовой выгородке туалета, Эпфель дрожащими пальцами вырезал этот драгоценный метр и намотал ленту на стержень шариковой ручки. Стержень плотно влез в корпус, и Дэвид завинтил колпачок. Так-то оно надежней!

Весь обратный полет Эпфель придумывал шапки для столичных газет. Варьировал на все лады слово «призрак» и имя «Летучий Голландец»: «Призрак из глубины», «Сто трупов на борту атомного «Летучего Голландца», «Вечные пленники бездны»...

На аэродроме Сан-Педро оправдались худшие опасения «флагманского репортера». Прямо со стоянки его увезла машина с двумя молчаливыми соседями по бокам. Его доставили в небольшой каменный особняк, где капитан военной полиции, кислый субъект с желтокровянистыми белками больных глаз, объявил Эпфелю, что все его записи, сделанные в базе как в блокноте, так и на пленке, подлежат изъятию, ибо данные полета составляют важную государственную тайну. Эпфель в меру покапризничал, повозмущался, затем выложил блокнот и кассеты с магнитной и видеопленкой. Обязательство о неразглашении сведений, собранных на борту «Ориона», репортер подписал ручкой, на стержень которой был намотан «метр государственной тайны». Он спрятал ручку в карман под немигающим взглядом желтоглазого капитана, и пальцы его не дрогнули. О да, пальцы Эпфеля умели держать то, что в них попадало.

Смог поднялся до сорокового этажа и замер, укрыв город сизо-сиреневой пеленой.

Эпфель вырулил наконец на окружной спидвей и теперь мчался так, что луна за боковым стеклом вытянулась и приняла очертания дыни.

Час назад он разыскал в старых блокнотах телефон Флэгги и набрал номер. В последний раз они созванивались года два назад, когда кураториум «Спасение «Архелона» преобразовался в «Память «Архелона». Но она узнала его голос.

— Алло, Флэгги! Я только что вернулся из Атлантики. Мне нужно срочно с тобой повидаться!

— Но... Мы уходим в гости.

— К черту гостей! Дело касается «Архелона»!

— Приезжай!

Фары в тумане лучились крестообразно, как пропеллеры. Навстречу неслись машины и мотоциклы.

Флэгги и Сименс — вот те, кто поможет выпустить в эфир сенсацию, загнанную пока в корпус шариковой авторучки. Эпфель включил телевизор, встроенный в приборную панель. За работами коллег ему приходилось следить чаще всего в дороге — на слух да краем глаза. С мини-экрана глянуло миловидное личико Эрны Соул — самой красивой дикторисы седьмой программы. Раза два Эпфель пил с ней кофе в студийном баре, но дальше дело не шло... Посмотрим, что вы скажете, мисс Соул, когда по всем программам «Телеандра» будут греметь два имени — «Архелон» и «Дэвид Эпфель, флагманский репортер флота».

Скоростная трасса приближалась к вензелю развязки со съездом к дому Сименсов. Эпфель сбросил скорость и плавно вписался в бетонный вираж. Если бы Эрна смогла перебраться с экрана на свободное кресло, ее бы прижало сейчас к плечу водителя. Кажется, это было последнее, о чем успел подумать Эпфель. У его смерти было тупое рыло карьерного самосвала, вынырнувшего из тумана...

НИКАКИХ НЕКРОЛОГОВ!

Четыре кассеты, извлеченные из магнитофонного кофра погибшего Эпфеля, были внимательно прослушаны следователем по особо важным делам, тем самым джентльменом, что предложил О'Грегори карьеру национального героя. Едва отзвучала последняя пленка, следователь набрал номер директора студии «Телеандр» и сухо распорядился:

— Никаких некрологов и соболезнований... Ваш Эпфель — человек с двойным дном. Еще неизвестно, на кого он лучше работал: на вас или на красных... Но мы это уточним... Понимаю, для вас это неожиданность, но я только что прослушал его двенадцать интервью об одном подонке, чье имя — позор для нашего флота. Великолепная репортерская работа. Он провел целое следствие по делу полоумного дезертира Арда Нормана. И этот Норман у него предстает чуть ли не мессией.

Следователь по особо важным делам швырнул трубку. Он вставил эпфелевские кассеты в рекордер, нажал клавишу, и в компьютерную память фоноархива потекли электрические импульсы некогда живых слов...

Интервью первое. Молодой женский голос:

— Впервые я увидела его в военном дельфинарии. Высокий, чуть сутулый. Лет сорока... Лицо строгое, скорее задумчивое, чем строгое. Приятное. Такие лица нравятся женщинам. Но он не очень-то засматривался на девушек. Похоже, он все время о чем-то думал, не замечая окружающих... Я не видела, чтобы он улыбался... Нет, мне не приходилось с ним говорить...

Интервью второе. Грубоватый мужской голос:

— Старший офицер подводной лодки, коммандер Эндрю Хич. Да, сэр... Коммандер-лейтенант Норманн был моим командиром. Но я знал его еще по военно-морскому колледжу. Он пришел к нам из Аризонского университета. Не знаю, что его заставило бросить курс и перевестись к нам. Кажется, в Аризоне он изучал восточные религии... Из бывших студентов плохие командиры... Не тот материал. Как человек он был вполне терпим. Как командир — слишком мягкий... Командир должен быть тупой и решительный. Шутка, сэр, но в ней есть правда. Он был не на своем месте... Эти дельфины его доконали. Он говорил мне: «Эндрю, НТР дала человеку возможность не хвататься за ружье при виде животных. И сегодня нет нужды смотреть на куропатку, белку, зайца или медведя как на еду, мех или врага. Стрелять при виде животных — дурная забава. Но во сто крат подлее заставлять животных уничтожать людей, обманывая и тех и других».

Я честно пытался доказать ему, что его мысли политически незрелы. Он говорил так: «С некоторых пор, Эндрю, обычная трусость стала называться у нас «политической зрелостью». Нет, сэр, вольнодумство до добра не доводит.

Интервью третье. Приятный баритон:

— Да, Ард Норман был моим другом. Бедняге здорово не везло. После затяжного бракоразводного процесса и штрафа, который определил трибунал, у него почти ничего не осталось. Он пригнал ко мне свой старенький «форд», набитый книгами и кое-какими пожитками, и сказал, что дарит это мне все вместе с машиной. «И тебе не жалко?» — спросил я. Он улыбнулся: «Когда в воде освобождаешься от одежды, легче плыть». Потом он сказал, что намерен начать совершенно новую жизнь, о какой давно мечтал. Я пообещал ему помочь найти работу. Все-таки его уволили без пенсии. Он опять усмехнулся и произнес странную фразу: «Мы привязаны к государственной колеснице за узду собственных пороков». Мне показалось, он слегка не в себе. Ему всегда не везло. По-моему, он опасался преследований. Он исчез мгновенно, порвав сразу со всеми. Боюсь, что у него начала развиваться маниакальная депрессия, сэр.

Интервью пятое. Старческий голос с сильным восточным акцентом:

— Да, ко мне приходил этот человек... Он сказал, что роздал все свое имущество и готов вступить в нашу общину, общину джайнов — нищенствующих аскетов ясного разума. По нашему уставу у джайна не должно быть никакого личного имущества. Даже хитон, свою единственную одежду, и чашу для сбора подаяний джайн берет в долг у общины. Таким образом джайны, освобожденные от оков имущества, обретают полную свободу для ясного мышления. Самый страшный грех для джайна — причинить вред любому живому существу. Мы не должны убивать даже комаров или москитов, а только отгонять их специальной метелочкой. Она, кстати, тоже принадлежит общине.

Человеку, о котором вы спрашиваете, я дал хитон, чашу и новое имя — Бар-Маттай, ибо он духовно созрел, чтобы быть джайном. Он ушел нести свет разума. Я не знаю его пути. Кажется, он хотел идти вдоль океанского побережья с юга на север. Это было три года назад... Нет, вестей от него и о нем я не получал.

Интервью седьмое. Мужской голос:

— Я владею небольшим экспресс-кафе на набережной. Человека в желтых одеждах я видел полгода назад. Я протирал столики. Он подошел ко мне и сказал: «Даже убийцам не отказывают в хлебе. Их кормят до самого дня казни. Я не убийца и не преступник. Дай же мне хлеба!» Я сказал ему: «Хлеб нужно заработать. Стыдно попрошайничать». Он ничуть не обиделся и очень спокойно ответил: «Я не попрошайничаю. Я принес тебе свет истины, и она стоит твоего хлеба». Признаюсь, я его чуть не послал с его «светом истины». У нас тут немало всяких ненормальных околачивается. И каждый не прочь задарма поесть. Но этот чудак говорил уж очень занятно. Прямо как пророк: «Путь в бездну начинается с пустоты в сердце...» — и я его накормил, сэр,

Интервью двенадцатое. Девичий голос:

— Я работаю на загородной бензоколонке. К нам редко кто приходит пешком. Тот, в желтом, пришел босиком и попросил налить ему в термос бензин. Мне показалось это смешным — бензин в термос. Потом сообразила, что это факир и он будет пускать огонь изо рта. Плеснула ему полтора галлона, спросила, когда будет представление. Он ответил, что скоро. Напоследок он сказал странную фразу... Я ее запомнила: «Жить дольше, чем Христос, неэтично, если ты не оправдал свою жизнь равноценным подвигом». Больше я его не видела, сэр, ни в городе, ни на афишах...

ОТ ВИФЛЕЕМА ДО ПОЛЯРИСА

«Архелон» ушел от погони. И нервы, недавно натянутые до предела, отходили под нежное пение скрипки пленного музыканта. Рейфлинт и Бар-Маттай сидели друг против друга. Коммодор включил телевизор. В дверь каюты заглянул старший офицер.

— Господин коммодор, прикажите убрать антенны! Мы нарушаем скрытность плавания.

Рейфлинт махнул рукой.

— Не надо. Кто мы для всех? Неопознанный гидросферный объект.

На экране мелькали кадры репортажа с космодрома. На стартовой площадке белой свечой высился многоместный космический корабль «Звезда Вифлеема». Свита президента шествует по бетонным плитам к бункеру укрытия. Там установлены микрофоны и телекамеры.

— Дамы и господа! — привычно улыбается президент в объективы. — В этот час я нахожусь на борту многоместного космического корабля «Звезда Вифлеема», — форпоста нашей космической обороны. Космос — это весы мира, и «Звезда Вифлеема» — одна из гирек, которая позволяет нам сохранять равновесие в грядущей «звездной войне»...

Страстная, пронзительная мелодия скрипки невольно вплеталась в речь президента. Она звучала как бессловесный гневный протест...

— Ни один корабль не стоил нашей стране так дорого, как этот, — продолжал президент, — но мир в космосе стоит еще дороже!..

Рейфлинт в сердцах выключил телевизор.

— Кажется, я это уже где-то слышал...

— Они получат еще один «Архелон», — воскликнул Бар-Маттай.

— Только в космосе...

Рейфлинт и Бар-Маттай поднялись на ходовой мостик. Над ними ярко сияли ризы созвездий. Рейфлинт запрокинул голову.

— Видишь, альфа Малой Медведицы. Полярная звезда. Полярис. Через нее проходит земная ось. К ней же привязана и залповая точка «Архелона». Если хочешь, это погребальная звезда человечества, — сказал он, сосредоточенно думая о чем-то своем.

— От Вифлеема до Поляриса...

— Что-что? — переспросил Рейфлинт напряженно.

— Я говорю, человечество прошло путь от звезды Вифлеема до Поляриса...

— Звездный путь, — горько усмехнулся Рейфлинт. — Сквозь тернии — к звездам...

«УСПОКОЙТЕСЬ, ЭТО РАКЕТНАЯ ТРЕВОГА!»

Через стальные джунгли трубопроводов О'Грегори с трудом пролез за Бахтияром. При этом они успевали перебрасываться репликами.

— Надо, чтобы в каждом отсеке было хотя бы по одному нашему человеку, — пыхтел полковник медицины.

— Можно... — откликался стюард.

— Я изучил систему судовой вентиляции. Она легко перекрывается по отсекам.

— Это известно любому новичку,

О'Грегори пропустил колкость мимо ушей.

В выгородке-«пещере», где их поджидал Аварийный Джек, Бахтияр отогнул край ковра, под которым обнаружилась крышка люка. Стюард поднес к замочной скважине магнитный браслет — из скважины выскочил и прилип к браслету металлический шарик. Ключ легко вошел в освободившуюся скважину, и Бахтияр открыл свой потайной «сейф». Он извлек оттуда пластиковый пенал и подал его О'Грегори.

— Это годится? — с надеждой спросил стюард.

О'Грегори размял щепотку белого порошка в пальцах, понюхал его.

— Психомимотик... Пару пригоршней в вентиляционную магистраль, и через три минуты все хохочут... до слез, до колик в животе. Хохочут до смерти.

— И мы с вами тоже?..

— Мы с вами наденем кислородные маски... Или еще лучше, — пошарил доктор в кармане комбинезона, — каждый сделает себе укол шприц-тюбиком.

Бахтияр поежился:

— С детства боюсь уколов. Лучше маски.

— Как только психомимотик подействует, — О'Грегори щелкнул по руке Аварийного Джека, который попытался было запустить пальцы в пенал, — ты продуешь цистерны, и мы всплывем. Отберем чистых и не чистых.

— А кто поведет корабль? Вы? — испытывал идею Бахтияр.

— Мы оставим двух офицеров: штурмана и инженера-механика.

— Трех, — хохотнул стюард. — Вас тоже.

— У вас хорошее настроение, Бахти, — кисло заметил О'Грегори.

— Да, черт побери! Когда надо действовать, мне становится весело, а действовать надо быстро. Сегодня же ночью.

— К чему такая спешка?

— Я вам не верю, док. Вы из кают-компании...

О'Грегори усмехнулся.

— Иногда за молчание можно получить больше, чем за донос...

Торопливые трели ревуна заставили вздрогнуть всех троих.

— Что это? — побледнел доктор.

— Нас засекли. Сработала сигнализация, как в банке. Хе-хе... Успокойтесь, док! Это ракетная тревога.

На мнемосхеме пульта ракетной стрельбы, где изображен условный чертеж «Архелона», горели двадцать четыре — по числу шахт — зеленых транспаранта, обозначающих «готовность».

Рейфлинт в белой парадной тужурке, при шпаге принимал доклады из отсеков о готовности к стрельбе. Рооп, нажимая клавиши, вводил данные в память боевого информационного устройства. За спиной Рейфлинта стоял Бар-Маттай, которому коммодор бросал отрывистые фразы, не сводя глаз с пульта:

— Я прочитал сотни книг и пришел к очевидному выводу: человечество прекрасно приспособилось к внешней среде, к нашей планете. Лучше, чем какие-либо другие существа подлунного мира. Но мы не смогли устроиться социально. Люди не смогли приспособиться друг к другу.

После двух мировых боен, на пороге третьей человечество похоже на самоубийцу, которому дважды не удалось размозжить себе голову, и он наконец забрался этажом выше...

— Что толку от совершенства нашего биологического аппарата, если вот это, — Рейфлинт постучал себя по виску, — не хочет рубить сук, на котором висит наша общая петля. Человечество — тупиковая ветвь эволюции. Так не разумнее ли начать все сначала?! Со взрывом Земля родилась, во взрыве и погибнет!

ОБОРВАННЫЙ РЕКВИЕМ

Рейфлинт быстро шагал по безлюдному отсечному коридору в сопровождении Бар-Маттая.

— Десять тысяч лет нашей истории, — продолжал коммодор свой монолог, — всего лишь десятиминутный эксперимент. Одним опытом больше, одним меньше — пусть считают их археологи, — но рано или поздно на земле возникнут такие существа, которым достанет разума не уничтожать друг друга. Я хочу, чтобы это произошло как можно раньше. Двенадцать ракет по Евразии, двенадцать по Американским континентам, и запылает всеочистительный костер, так выжигают жухлую траву для новой поросли. Я не параноик и не шизофреник, но я чувствую, что это мой долг — перед богом ли, перед эволюцией...

Рейфлинт рванул отдвижную дверь своей каюты так, что взвизгнули ролики. Скрипач почтительно встал. Рейфлинт сдернул белую перчатку и обхватил красную рукоять дистанционного запуска.

— Я, коммодор Рейфлинт, — торжественно возгласил он, — вызван к жизни затем, чтобы спасти планету от плесени, именуемой человечеством!

Бар-Маттай шагнул к командиру:

— Ты не посмеешь это сделать, коммодор!

Рейфлинт поудобнее перехватил рукоять:

— Я пригласил тебя не затем, чтобы пускаться в дискуссии. Для этого у нас было предостаточно времени... Я хочу, чтобы похороны человечества состоялись, как положено, при исповеднике и под реквием. Играй же! — кивнул он музыканту.

Скрипач встряхнул волосами и ударил смычком по струнам. Но вместо реквиема зазвучала гневная страстная мелодия. С первыми же ее звуками Бар-Маттай рывком перехватил руку Рейфлинта и резко оголил свое левое плечо. На нем был выколот застывший в прыжке дельфин.

— Я тоже был командиром лодки! — прокричал он в лицо Рейфлинту. — И мы тоже выполняли особые задачи. Вместо торпед у нас были дельфины. То была дурная игра, и я вовремя из нее вышел! Я выпустил Дельфа в море...

Рука Рейфлинта разжала красную рукоять.

— Самое страшное — это зло, возомнившее себя добром. — Бар-Маттай нажал тумблер, каким обычно Рейфлинт включал гидрофоны, и в каюту ворвался шумный вздох океана.

И снова забубнили, забулькали на все лады невнятные голоса жизни, простиравшейся по ту сторону поверхности океана; жизни, древней, как белок; жизни, выплеснувшейся на континенты и в космос и уже потому только неуничтожимой и вечной...

Океан молил о пощаде. Его гигантское жидкое тело всколыхнулось и сжалось, еще теснее обхватило земное ложе. Он, миллионы лет пребывавший лишь мантией разума, вдруг собрался в одну болевую точку, и точка эта вспыхнула в недрах мозга Рейфлинта. Кричал дельфин. То ли многолопастный винт субмарины полоснул ему по спине. То ли одинокого зверя настиг резак пилы-рыбы. То ли он кричал, повинуясь инстинкту-интуиции, как воют собаки, предвещая покойника. Но Дельф кричал по-человечьи надрывно и осмысленно. Единственное преданное «Архелону» живое существо взывало о помощи. А может быть, оплакивало тех, которые сами в ней нуждались...

Рейфлинт выключил гидрофоны.

Рейфлинт выключил ракетный пульт и боевую трансляцию.

Рейфлинт уронил голову на руки, и пальцы взгорбились на лысом черепе. Брошенная стартовая рукоять качалась на шнуре, как маятник. Маятник вечных часов человечества.

Бар-Маттай вдруг заметил, как из рожка, вентиляции ударила белесая струйка воздуха, напоминающая холодный пар искусственного льда. Скрипач, сидевший ближе всех к рожку, вдруг глупо заулыбался и стал пиликать дурацкую детскую песенку. Рейфлинт приподнял голову, и губы его тронула та же бессмысленная улыбка, что застыла на лице скрипача.

Бар-Маттай выдохнул весь воздух и зажал нос, как это делают йоги, пресекая дыхание. Он откинул сиденье кресла, извлек кислородный аппарат, сноровисто открыл вентиль и почти силой вправил загубник в рот коммодора. Сделав несколько живительных глотков, Рейфлинт пришел в себя и, накинув ремни аппарата, метнулся в центральный пост. Бар-Маттай, прикрывая рот краем оранжевой мантии, бросился следом.

Центральный пост был пуст. Только сквозь дверной проем распахнутой штурманской рубки видно было, как штурман яростно рвал карту за картой.

Болталась на проводе телефонная трубка. Тревожно перемигивались лампочки на пульте, отчаянно тренькал ревун, призывая исчезнувшего механика. Но самым страшным было бесшумное и произвольное шевеление брошенного пилотского штурвала — рулей глубины и горизонта.

Стрелка глубиномера быстро уходила к предельной отметке, за которой начинался черный сектор небытия. Рейфлинт перехватил штурвал и выровнял корабль.

— Пройдите по отсекам! — крикнул он Бар-Маттаю, вынув на минуту загубник. — Посмотрите, что случилось!

Бар-Маттай кивнул головой. Слегка пошатываясь, он двинулся к круглой межпереборочной двери. Он не успел взяться за рычаг кремальерного запора, как тот сам резко взлетел, литой кругляк распахнулся, и в отсек перемахнул Аварийный Джек. В другом зеве лаза сцепились старший офицер и стюард.

— Всплывай, Джек! — заорал Бахтияр, стараясь подмять под себя Роопа.

Бар-Маттай ногой выпихнул голову стюарда из лаза, но Аварийный Джек уже вращал вентили аварийного продувания цистерны. Выбиваясь из-под клапанов, грозно ревел воздух высокого давления.

Рооп уложил матроса выстрелом из пистолета и захлопнул крышку лаза, зажав ее рычагом кремальеры. Все это заняло у него считанные секунды.

— Держи! — крикнул он Бар-Маттаю, и тот перехватил рычаг кремальерного запора, навалился на него грудью. Сухо и зло щелкнула в сталь переборки ответная пуля, за ней другая, третья... Стреляли скорее в бессильной ярости, чем по здравому расчету. Пробить двухдюймовую пластину можно было разве что из противотанкового ружья.

Старший офицер вращал вентили аварийного продувания в обратную сторону. Рев воздуха прекратился.

— Рооп! — крикнул Рейфлинт из глубины центрального поста. — Что случилось?

Рооп дышал тяжело — видно, кислород в его аппарате кончался.

— Командир... Это Бахтияр... Я видел... Эта каналья всыпала какую-то дрянь... В лючок вентиляции. С ним еще двое... Они в масках...

Рычаг кремальеры задергался, и Рооп поспешил помочь Бар-Маттаю. Тяжести их тел явно не хватало, чтобы преодолеть нажим с той стороны. Рооп уперся ногами в верхний свод лаза...

Первой мыслью Рейфлинта было немедленно всплыть и провентилировать отсеки. Но едва он услышал выстрелы, как резко отодвинул штурвал, и стрелка глубиномера пошла к черному сектору... В распахнутую дверь смежного отсека он видел, как перекосился коридор среднего прохода. Он слышал, как захлопали выдвижные двери кают, как загремела в кают-компании посуда, летящая с полок... Дифферент становился все круче и круче; по глухим ударам, сотрясавшим корпус, он чувствовал, как срываются с фундаментов дизели, аккумуляторные баки...

Бар-Маттай едва добрался к колонке аварийного продувания цистерны. Он еще мог успеть повернуть маховик, и воздух высокого давления выдавил бы балласт из цистерн, он мог успеть нажать и на клавишу системы продувания цистерн газами специальных пороховых петард. Он даже успел провернуть маховик на пол-оборота, и в магистралях уже зашипел воздух. Но, увидев, с какой решимостью Рейфлинт отжимает штурвал, выставив руки вперед, словно пловец, ныряющий в бездну, Бар-Маттай рванул маховик в обратную сторону. Выбор был сделан. Из дурной игры они выходили с Рейфлинтом вместе.

Атомарина клонилась на нос, превращаясь с каждым градусом дифферента в подобие башни. И семь отсеков громоздились один над другим — этажами, а этажи расходились кругами ада...

Хлопок, похожий на звук лопнувшей лампочки, был последним вздохом «Архелона».

Солнце алым дельфином выгибало над горизонтом спину, и Дельф, испустив радостный крик, помчался к нему, пронзая гребни невысоких волн.

ПОД СЕНЬЮ МЕТЕОРНОГО ДОЖДЯ

Звездопадной августовской ночью прогулочная яхта профессора Сименса легла в дрейф неподалеку от световых буев, ограждавших акваторию дельфинария. Залив сиял огнями, словно зеркало, поднесенное к люстре. Стеклянный кристалл «Акварамы» тлел голубым неоном, безошибочный ориентир для тех, кто вглядывался с яхты в берег ночного города.

— Доплывешь?

Флэгги презрительно фыркнула, поправила тяжелый водолазный нож, пристегнутый к голени, и бесшумно соскользнула с кормы в воду. В черном изопреновом жилете, сберегающем тепло тела, она сразу же растворилась в полуночной тьме.

Метеорные дожди-персеиды прожигали небо дружными огненными роями. Они сулили удачу, ибо Флэгги еще на яхте, глядя, как падают звезды, трижды успела загадать и даже прошептать свое желание... Она плыла быстро, работая ластами и раздвигая воду руками в перепончатых перчатках. Через четверть часа, спугнув стаю спящих на воде чаек, Флэгги уткнулась в крупноячеистую сетку, отгораживающую вольеры от открытого моря. Там в капроновых клетях шумно вздыхали полуспящие-полубодрствующие дельфины. В несколько взмахов ножа Флэгги вспорола сетку и тихо позвала:

— Чак, Чак! Иди сюда!

Чак откликнулся радостной трелью скрипучего клекота и легко пронырнул сквозь брешь в вольере. Как ни спешила Флэгги, но не удержалась, крепко обняла дельфина, прижалась щекой к теплой шершавой коже.

— Узнал, малыш?! Узнал... Ну, давай, милый, вперед, туда!

И Флэгги выбросила руку в сторону яхты, скорее угадывая, чем видя ее. Чак дал ухватиться за спинной плавник, взбил хвостом воду и помчал прочь от «Акварамы»...

Флэгги помогли взобраться на борт яхты, что Чаку очень не понравилось, но несколько рыбешек, метко брошенных ему в пасть, и ласковый голос его былой повелительницы сделали свое дело. Чак пошел за яхтой и сопровождал ее до входа в безымянную пустынную бухту, на берегу которой скупо светились огоньки «объекта D-200».

Здесь точно так же, как перед «Акварамой», яхта легла в дрейф, а с кормы ее соскользнула в воду ластоногая Флэгги. Только на сей раз ей не пришлось плыть самой: Чак снова позволил ухватиться за спинной плавник и повлек свою наездницу в глубь бухты;

Флэгги ничуть не удивилась, когда рядом с ней вынырнул еще один дельфин — с маской на роструме; взблеснула ядовитая игла — та самая, которой страж бухты должен был поражать непрошеных подводных визитеров. Флэгги знала — истребитель боевых пловцов опасен только под водой, и то не свирепостью — натаскать дельфина на человека, как собаку на зверя, невозможно, — а своим инстинктом спасателя, стремлением подтолкнуть тонущего собрата к поверхности. Увы, этот рефлекс природной доброты обманно переиначивался в тренировочных бассейнах «объекта D-200» в невольное убийство.

Флэгги покрепче сжала тугой плавник Чака. Вольеры с боевыми дельфинами были уже близки. Почуяв вольного сородича, «живые торпеды» взволновались, забили по воде хвостами, запрыгали из угла в угол, точно крутили невидимые колеса. Флэгги с тревогой посмотрела на сторожевую вышку. Луч прожектора лениво мазнул по мосткам, огибающим вольеры, по бетону гидроканалов, по темной ночной воде и, не нашарив ничего подозрительного, медленно погас.

— Чего они бесятся? — спросил чей-то сонный голос.

— Дикий дельфин зашел в бухту, сэр!

Выждав, когда шаги охранников затихли, Флэгги отстегнула нож и принялась кромсать сетчатые перегородки. Окоченевшие пальцы плохо слушались, лезвие то и дело натыкалось на раковины мидий, густо облепивших сетки. При каждом рывке рука Флэгги загоралась в морской воде нежным зеленоватым огнем, как будто ножом орудовал некий призрак, а не человек... Она переплывала от вольера к вольеру, оставляя в сетках рваные звезды дыр, и в них устремлялись пленники «объекта D-200».

Сбившись в стаю, дельфины еще держались у мостков, с которых они получали рыбу, точно еще не веря своей свободе или боясь обрести ее до конца. Но когда Чак, полуобнятый Флэгги, ринулся к выходу из каменного мешка бухты, стая двинулась за ним как за вожаком. К беглецам присоединился и дельфиний патруль с ядовитыми иглами в рострумных масках. Стая уходила в открытое море, и вода полыхала под плавниками изумрудным пламенем. За дельфинами, словно за кометами, тянулись мерцающие огнезеленые хвосты, и Флэгги казалось, что зеленоватые росчерки звездопада и фосфоресцирующие шлейфы дельфинов летят навстречу друг другу, чтобы сомкнуться в одной точке на стыке неба и океана, там, где должна была загореться наипрекраснейшая звезда — солнце.