Я стоял, глядя на жену, в небольшой прихожей нашей квартиры в Крылатском — новом жилом районе на западе Москвы. Я услышал, что она только что сказала, однако потребовалось еще несколько секунд, чтобы осознать суть ее слов. Затем я, как обычно, снял пальто и переобулся в домашние шлепанцы. Однако привычная атмосфера домашнего уюта куда-то исчезла. Сказанное ею имело отношение к событиям, которые, как я считал, были давно в прошлом и забыты. И вот это прошлое теперь обрушилось на меня, как громыхающий поезд.

«Арестовали Олдрича Эймса». Елена повторила это медленно и серьезно. Я взглянул на ее ниспадающие черные волосы и красиво изогнутые брови. За годы нашей совместной жизни я много раз видел это выражение ее лица — в те минуты, когда она пыталась контролировать свои чувства. Жене не надо было повторять фразу, мой отсутствующий взгляд должен был убедить ее, что я понял только что сказанное ею. «Это передавали сегодня в телевизионных новостях. Я хотела сразу тебе позвонить, но…». Не было необходимости еще раз напоминать нашу укоренившуюся привычку никогда не говорить по телефону о чем-либо важном даже сейчас, три года спустя после распада СССР — события, навсегда изменившего все наше существование.

Я вспомнил, как девять лет назад Эймс впервые вошел в нашу с Еленой жизнь. В то время я не знал его настоящего имени и, даже если бы оно мне было известно, я бы, конечно, не назвал его жене. Елена услышала фамилию Эймса впервые в этих новостях, а уж затем ей было довольно несложно понять, о ком идет речь. Уже в 1985 году она догадывалась, что происходит нечто чрезвычайно важное, поскольку в то время она работала в вашингтонской резидентуре, печатая тексты секретных сообщений, которыми обменивались московский Центр и вашингтонская «точка». В резидентуре я был руководителем линии «КР» (контрразведка). Когда в тот памятный апрельский день я приехал обедать домой, она, не говоря ни слова, вопросительно посмотрела на меня. В ответ я кивнул головой. Этого было достаточно. Работая в США, мы стали своего рода профессионалами по беззвуковой связи.

Теперь, 23 февраля 1994 года — спустя два дня после ареста Эймса, — имя, которое мы до сих пор не произносили вслух, звучало по всему миру.

Я чувствовал усталость. Минутами раньше служебный «Мерседес» высадил меня у моего дома. Наш микрорайон состоял из жилых домов, собранных из железобетонных панелей, и по качеству они были чуть лучше печально знаменитых «хрущевок». У моего дома были заасфальтированные пешеходные дорожки вместо обычных, с выбоинами и лужами, и чистый подъезд. Идя к себе, я поплотнее закутался в пальто, пытаясь защититься от пронизывающего холодного и сырого февральского ветра.

У меня выдался тяжелый день. Руководить службой безопасности одного из крупных московских коммерческих банков — дело, требующее много нервов. Мне приходилось контролировать работу более 150 охранников, обслуживающих основной офис банка и его филиалы. Однако главная моя обязанность состояла в защите этого финансового учреждения от «наездов» различных криминальных группировок, которые в этот постсоветский период полного беззакония пытались навязывать свое «партнерство» (так называемую «крышу») почти каждому частному бизнесу в Москве, если им не удавалось полностью прибрать его к своим рукам. Это время характеризовалось громадными денежными потоками, появившимися в результате преступной приватизации бывшей госсобственности, и число банков росло, как грибы после дождя. Убийства банкиров стали обыденными явлениями в Москве. Выживание в этих страшных условиях требовало от служб безопасности опыта и сведений, которыми располагали бывшие сотрудники КГБ, сохранившие нужные связи и доступ к необходимой информации.

Было тяжело привыкать к новым условиям жизни в стране. Елена и я были верными приверженцами идей коммунизма. Мы разделяли идеализм и надежды с людьми, окружавшими нас. Я всегда считал, что трудности и жесткие меры, предпринимаемые правительством, которые с позиций сегодняшнего дня кажутся легко распознаваемыми и преодолимыми, были частью громадных усилий, необходимых для построения могучего социалистического государства. Когда мы работали и жили за рубежом, Елена и я всегда находили нужные слова и аргументы в защиту советских достижений. Мы, со своей стороны, старались делать все от нас зависящее, чтобы содействовать их росту. К сожалению, задолго до краха СССР было ясно, что партийная и государственная верхушка страны вела страну в тупик. Какие-то изменения должны были произойти: вся государственная система находилась в таком кризисном состоянии и была настолько неуправляема, что не могла не рухнуть. Но, безусловно, не так, как это случилось, когда воровство и беззаконие стали фундаментом «новой» России.

Я весь день был занят работой со своими подчиненными, кроме того, пришлось «улаживать» некоторые проблемы с правоохранительными органами. Теперь все эти проблемы и заботы куда-то исчезли.

Весь ход мыслей перестроился на прежний профессиональный лад. Каким образом могли раскрыть и арестовать Эймса? Защита нашей ценной агентуры всегда была одним из безусловных основных приоритетов в советской разведке — по сути, в этом и заключался основной смысл приобретении секретных источников информации. Существовала большая разница между работой с агентом, не представляющим большой разведывательной ценности, и источником вроде Эймса, который должен был чувствовать себя достаточно защищенным нами, чтобы передавать важнейшую контрразведывательную информацию, которую когда-либо раньше удавалось получать КГБ. Как же мы могли допустить провал агента, информация которого была так важна разведке?

Эймс, вербовка которого стала одним из самых крупных успехов советской разведки, начал работать на нас в период, когда деятельности КГБ был нанесен серьезный удар действиями ЦРУ и ФБР — хотя тогда мы не представляли себе масштабов ущерба, пока Эймс не стал передавать нам соответствующие сведения.

Успех, подобный описываемому, никогда заранее не планируется. Мои мысли вернулись ко времени, когда я, будучи молодым сотрудником разведки, начал работать в Ливане. Мне тогда потребовалось несколько долгих месяцев, чтобы подготовиться для планируемой компрометации одного сотрудника ЦРУ: установить подслушивающие устройства в конспиративной квартире, которую он использовал в служебных целях, наладить дружеские отношения с женщиной, которая убирала квартиру, фотографировать и осуществлять за ним наблюдение при его перемещении по городу и т. п. А возможность использовать собранные на него сведения представилась только годы спустя, когда мы обнаружили его работающим в Западной Германии. Я выезжал в Бонн для беседы с ним, однако — признаюсь, забегая вперед, — вербовка не удалась.

Позднее я часто задавал себе вопрос: почему совсем иначе происходило все в случае с Эймсом, который, будучи руководителем контрразведки в советском отделе ЦРУ с практически неограниченным доступом к секретам американской разведки, вышел с предложением работать на нас? В прессе сообщалось о различных суммах, которые были заплачены Эймсу за переданную нам информацию. Называлась и сумма около 2,7 млн долларов. Если это так, то он из этой суммы заслужил каждый цент. Американские средства массовой информации с раздражением и неудовольствием отмечали, что он выдал имена более двадцати агентов ЦРУ, раскрыв нам почти всех американских шпионов, работавших на территории СССР. Около десяти из них были приговорены к смертной казни, за что позлее в ЦРУ Эймс получил прозвище «шпион-палач». Эймс также раскрыл принадлежность к ЦРУ многих законспирированных американских разведчиков и помог выявить ряд секретных разведывательных операций США на территории СССР с использованием современных технических средств, проведение которых стоило американским налогоплательщикам многие миллионы долларов.

Мои мысли вернулись из прошлого в настоящее, и я продолжал размышлять о возможных причинах провала Эймса. Вполне вероятно, что рано или поздно подобное могло случиться. Причиной ареста могла стать какая-то ошибка со стороны российской разведки. Множество косвенных улик могли, в конце концов, заставить ЦРУ подозревать, что в управлении имеет место утечка оперативной информации. Однако даже самые явные признаки этого не всегда ведут к разоблачению агента. В рамках стандартных оперативных мер по защите агента такое не могло случиться. Очевидно, Эймса кто-то предал. А это означало, что источник предательства следует искать на нашей стороне.

Службы контрразведки не так уж часто разоблачают агентов. По своему опыту знаю, что одним из таких случаев был арест Олега Пеньковского — знаменитого шпиона ЦРУ и английской разведки SIS (Secret Intelligence Service). Высокопоставленный сотрудник Генерального штаба Министерства обороны СССР полковник Пеньковский передавал на Запад секретную информацию с 1961 года до момента его ареста в 1962 году, когда он был раскрыт из-за крайне низкого уровня профессионализма работавших с ним сотрудников английской и американской разведок, которые проводили с ним конспиративные встречи днем почти прилюдно в центре Москвы.

Подобные ошибки сейчас практически исключены. Используемые ныне методы работы с агентами достаточно тщательно отработаны, чтобы совершать ошибки в ходе конспиративных встреч или при выемках из тайников заложенной туда информации. Вывод напрашивался один: кто-то с нашей стороны предал Эймса. Можно допустить, что в рядах российской разведки находится так называемый «крот» — агент, внедренный противником.

Теперь Эймс наверняка проведет остаток своей жизни в тюрьме. Гримаса судьбы! Трудно было смириться с мыслью, что это произошло не из-за его, а нашей ошибки. Я сыграл определенную роль в том, что Эймс начал работать на советскую разведку и стал передавать нам достоверную и весомую секретную информацию, а не второсортные сведения, которые он предлагал первоначально. Сейчас я был бессилен чем-либо ему помочь.

Американскому обывателю все средства массовой информации представляли Эймса настоящим чудовищем, а выданных Эймсом российских граждан, которые предали свою Родину, не иначе, как героев. Между тем, Эймс был не больше и не меньше, как представителем рода человеческого со всеми присущими обычным людям достоинствами и недостатками, и мне было его искренне жаль.

Я напряженно думал. Возможно, в конце концов я мог бы что-нибудь сделать. Хотя Эймс и Росарио, его жена, были вне досягаемости, в тюрьме, их пятилетний сын оставался на свободе. Мелькнула мысль: нельзя ли привезти его в Россию, в мою семью, и воспитать его так, как это хотел сделать его отец.

Затем я подумал: как арест Эймса отразится на мне? Очень немногим было известно о том, что я имел отношение к этому делу и работал с самым эффективным в истории США шпионом, причинившим Америке громадный ущерб. После ухода за три года до этого в отставку я почти не имел контактов со штаб-квартирой разведки в Ясенево. Уход на пенсию был далеко не безболезненным. По сути, в конце моей служебной карьеры я был ограничен в своих действиях и отстранен от активных оперативных дел за рубежом. Служба внешней разведки России (СВР) — преемник разведывательной структуры КГБ — Первого главного управления (ПГУ) — не нуждалась в услугах полковника в отставке, даже с моим опытом работы.

По крайней мере, так я думал в то время. Если бы я тогда знал, что через некоторое время мое имя всплывет в связи с делом Эймса!

В холодный дождливый день в ноябре 1997 года у меня на работе раздался телефонный звонок. Я сидел в одном из офисов только что открытого современного бизнес-центра «Актерская галерея» на Тверской (бывшая улица Горького), который по замыслу «отцов города» должен был послужить рекламной витриной нарождающегося российского капитализма. Офис принадлежал моему швейцарскому партнеру, с которым я начал работать после того, как оставил банк, чтобы создать свое собственное дело — частное охранное предприятие.

На другом конце телефонной линии был мой друг Николай. Он спросил, читал ли я последний выпуск газеты «Вопросы разведки и контрразведки».

— Ты видел, что написал про тебя Кирпиченко? — продолжал Николай. (Вадим Кирпиченко, главный советник СВР, в бытность свою в качестве первого заместителя руководителя ПГУ был моим вышестоящим начальником.) — Нет? Иди быстрее и купи газету.

Я подумал, так ли важно написанное в газете, чтобы рискнуть выйти в дождь на мокрый грязный тротуар. Бывший первый зам. начальника разведки был давним союзником Владимира Крючкова, экс-главы КГБ, являвшегося одним из организаторов заговора против Михаила Горбачева в августе 1991 года. Что мог Кирпиченко сказать обо мне теперь? Я с ним никогда не работал напрямую. Он никогда близко меня не знал.

— А зачем, Коля?

— Увидишь сам, — сказал Николай, не вдаваясь в объяснения.

Его настойчивость казалась несколько странной. Однако явная обеспокоенность, которую я почувствовал в голосе Николая, подтолкнула меня одеться и выйти на улицу. Я подошел к газетному киоску на площади Пушкина, где стоит памятник поэту, соседствующий с первым в России рестораном «Макдоналдс», в котором, как обычно, шла бойкая распродажа гамбургеров и других кулинарных чудес Америки.

Я купил газету и с ней поднялся в свой офис. Николай не шутил. В статье Кирпиченко резко высказывался о бывшем генерале КГБ Олеге Калугине, обвинив его в том, что он мог быть причастен к выдаче Эймса американцам. Обвинение было бы более шокирующим, если бы Кирпиченко до этого уже неоднократно не выступал с обвинениями в адрес Калугина в шпионаже в пользу США (за несколько лет до этого Калугин начал активно выступать против КГБ, а потом выехал на постоянное жительство в США). Помимо упоминания Эймса публикация ничего нового не содержала.

Несколько слов о Калугине. В 1956 году Калугин с отличием окончил Институт иностранных языков КГБ и в возрасте сорока одного года стал самым молодым генералом в истории КГБ, возглавив управление «К» (контрразведка) Первого главного управления КГБ. В 1979 году у руководства КГБ появились опасения, что Калугин является американским агентом. Крючков вскоре сместил Калугина с его поста, что в итоге, через десять лет, привело моего институтского товарища на путь резкой критики КГБ. Такое поведение Калугина было воспринято его прежними сослуживцами резко отрицательно. Осужденный заочно в июне 2002 года Калугин был заклеймен как изменник Родины куда более известным человеком — бывшим офицером разведки, президентом России Владимиром Путиным. Став через год после переезда в США американским гражданином, Калугин этим поступком еще больше размежевался со своими коллегами.

В статье я прочитал, что Калугин якобы мог получить сведения об Эймсе от своего «друга». Не просто какого-то друга, а человека, описание которого было очень знакомым, вплоть до его имени «Виктор», которое почему-то совпало с моим именем (отчество было опущено). В публикации также утверждалось, что этот человек был секретно награжден за работу с Эймсом. Обвинение было ошеломляющим! В четко разделенном и разграниченном по соображениям конспирации мире разведки наш «товар» — агентура и информация — был секретным. Знали об этом только те, кому по служебной деятельности это было необходимо. Рассказывать об Эймсе даже Калугину — моему бывшему начальнику и товарищу — было равносильно разглашению секретной информации.

Я еще раз перечитал статью. Да, вот здесь. Опустив разве что мою фамилию, Кирпиченко обвинил Виктора Н. в раскрытии одного из самых ценных наших агентов — человека, с которым я работал с крайней тщательностью, полностью отдавая себе отчет в последствиях возможной утечки информации об агенте.

Итак, почти через пятнадцать лет после того, как различные слухи о Калугине стали распространяться по ПГУ, они опять попадают в прессу, и его обвиняют в том, что он виновен в бездеятельности на посту начальника управления «К», в результате чего в КГБ «расплодилось» много агентов ЦРУ. Обвинение было в такой же степени лицемерно, как и необъективно. В конце концов, когда оперативные проблемы и неудачи начала 80-х годов стали сильно досаждать КГБ, службу контрразведки ПГУ возглавлял не Калугин, а уже другой человек. Он должен был руководить работой по поиску и выявлению в разведке внедренных противником агентов. Как бы то ни было, любое подобное подозрение должно было быть тщательным образом расследовано и, конечно, секретно. А вместо этого — публично сделанные голословные и бездоказательные обвинения. Верх непрофессионализма!

Что касается моей собственной репутации, то это была не первая попытка ее очернить, связав меня с Калугиным. Верно, что мы тесно общались (разумеется, до того, как Калугин стал открыто выступать против КГБ) и довольно откровенно беседовали о допущенных Комитетом ошибках и просчетах. Я подозревал, что наши телефонные разговоры прослушиваются, и рисковал испортить отношения с руководством главка. Меня это не пугало. Всем было известно, что я и Калугин знали друг друга с давних времен, когда мы вместе учились в элитной разведшколе КГБ. Потом, в конце 70-х годов, он был моим начальником в ПГУ, именно он послал меня в командировку в Вашингтон в 1979 году.

Мой орден Ленина (я был одним из тех, кто был им награжден в 1986 году) позже стал одной из причин новых слухов о Калугине: он якобы мог догадаться о моей причастности к этому неожиданному успеху советской разведки. Однако для того, чтобы ЦРУ не узнало о церемонии награждения, что, несомненно, заставило бы американцев попытаться установить причину такого «мероприятия», оно должно было быть проведено в секрете. Это сделано не было. «Мероприятие» было широко разрекламировано. Что касается меня, то даже мои самые близкие друзья не знали об этой награде. Жена считала несправедливым, что мы не могли поделиться этой новостью с людьми, которым полностью доверяли. Я не мог рассказать Калугину ровным счетом ничего, что хотя бы косвенно связывало мою работу с Эймсом.

Прочитанное в статье Кирпиченко подняло во мне бурю возмущения, что совсем нежелательно для профессионала-разведчика. Я понимал, что должен что-то предпринять, но что именно? Я не хотел обращаться с иском в суд, считая это недопустимым для бывшего офицера разведки. В то же время я не мог позволить, чтобы надо мной висело такое обвинение. Я поднял трубку и набрал номер Леонида Шебаршина, моего бывшего начальника и близкого друга. Шебаршин, который в последние годы советской власти был начальником ПГУ, а в дни путча ГКЧП на одни сутки был назначен председателем КГБ, обладал трезвым рассудком и всегда рассуждал логично и здраво.

Он несколько мгновений обдумывал то, что я ему сообщил, затем глубоким баритоном заядлого курильщика спокойно и несколько обескураживающе ответил:

— Ничего не делай!

— Что?

— Твоя фамилия не была упомянута.

— Ну и что! Все знают, что это я.

— А что, разве кто-нибудь может сказать что-либо существенное? Ведь нет никаких доказательств, что Кирпиченко имел в виду именно тебя. А если ты начнешь везде возникать и поднимать шум, все действительно начнут думать, что на самом деле это, оказывается, ты. Так что просто проигнорируй все это.

Я последовал его совету. На протяжении всей моей служебной деятельности я старался ничем не выделяться и «не высовываться». После выхода в отставку я избегал давать интервью, за исключением нескольких статей в небольших газетах по просьбе моих бывших коллег. Следуя своему инстинкту всегда держаться в тени, я отказался от ряда заманчивых предложений, в частности от работы консультантом на НТВ, в то время самом популярном независимом телевизионном канале. И чем больше я размышлял о необходимости ответить на клевету, тем больше понимал, что ничего из написанного Кирпиченко не может мне сильно навредить. Ложь и обвинения в раскрытии гостайны были возмутительны, но я не поддамся на провокацию и буду молчать.

Однако затем ставки в затеянной игре выросли. Возможно, так со временем и должно было произойти. Другой бывший сотрудник разведки в своей книге упомянул обвинение Кирпиченко в адрес Калугина по делу Эймса, однако на этот раз уже была названа и моя фамилия. Теперь уже Виктор Черкашин мог сообщить Калугину об Эймсе! Но Виктор Черкашин всю свою жизнь посвятил верному служению Родине! Теперь я уже больше не мог молчать.