Сибирские «республики». Последствия революции. Опять в Варшаве. Саратов. Разведчик «Разведчика». Неколебимый начштаба. Киевский округ. Убийство Столыпина.

В Харбине в ноябре 1905 года полковник Деникин попал в море страстей. Здесь был центр управления Китайских железных дорог, средоточие тыловых армейских учреждений и солдатской массы, подлежащей обратной переброске на «материк».

Изданный императором Манифест от 17 октября, наконец давший России конституцию, ударил вином в голову. Люди не удовлетворились, не успокоились, а взволновались во всю ширь русского сердца. Многие ринулись к «полным» свободам и власти народа. На Дальнем Востоке в этот сумбур оживленно вмешались марксисты. Они не возглавили революционные действия, но отделения местных социалистических партий сыпали кучами постановлений и воззваний.

Ораторы их надрывались на митингах: – Долой лишенное доверия самодержавное правительство! Долой его здешних гражданских и военных сатрапов! Вся власть – народу!

Далеко вперед по Транссибу уже действовали «революционные комитеты», «советы рабочих и солдатских (тыловых) депутатов», «забастовочные комитеты». Из Читы, Иркутска, Красноярска сообщали о создании там «республик». «Смешанные забастовочные комитеты» фактически захватили власть над железной дорогой. Во Владивостоке солдатская и городская толпа арестовала коменданта крепости генерала Казбека.

В Харбине начальник тыла армии генерал Надаров не принимал никаких мер против самоуправства. В полной растерянности был штаб главнокомандующего генерала Линевича. Он, отрезанный от России почтово-телеграфными забастовками, вел переговоры с забастовочным комитетом Восточно-Китайской железной дороги и уступал его требованиям…

«Левоуклонный» полковник Деникин хватил этого хмеля после опубликования Манифеста еще в отряде Мищенко. Старший адъютант штаба капитан Хагандоков, не афишируя, созывал некоторых офицеров для обсуждения его проекта «Офицерского союза». Деникин был на двух таких собраниях и со вниманием слушал об офицерском сообществе на выборном начале, целенаправленном на оздоровление армии. Не понравилась ему форма осуществления идеи: что-то вроде «офицерского совдепа», несродное иерархическому военному строю. Деникин в его основатели не пошел, а мищенковские «революционеры» рьяно взялись за дело.

В мае 1906 года в Петербурге, по разрешению военного министра Редигера, пройдет заседание этого общества, названного «Обновление». На его первом открытом собрании будет большая офицерская аудитория, решившая, что сюда записался сам генерал Мищенко. Председатель «Обновления» капитан Хагандоков неверный слух рассеет и изложит устав и программу союза: самообновление и самоусовершенствование; подготовка кадров, соответствующих современным требованиям войны; борьба с рутиной и косностью, «принесшими так много горя Государю и Отечеству». Но все это военный министр не утвердит, и «Обновление» исчезнет.

От программного словечка «самоусовершенствование» явно попахивало масонством, что резко аукнется Деникину в эмиграции.

В 1928 году во втором номере советского журнала «Каторга и ссылка» бывший офицер Мстиславский опубликует свои воспоминания об этом военном обществе, в котором он якобы был в руководителях. Также Мстиславский укажет:

«В рядах тайного офицерского революционного союза 1905 года числился, правда, очень конспиративно, ничем себя не проявляя, будущий «герой контрреволюции» Деникин. Он был в то время на Дальнем Востоке, и его вступление в союз в высоких уже чинах произвело на дальневосточных товарищей наших чрезвычайное впечатление».

Парижская эмигрантская газета «Последние новости» немедленно процитирует эти строки советского автора. Деникин пошлет в газету опровержение:

«Всю жизнь работал открыто, ни в какой ни тайной, ни явной политической или иной организации никогда не состоял, ни с одним революционером до 1917 года знаком не был; а если кого-нибудь из них видел, то только присутствуя случайно на заседаниях военных судов».

В 1942 году, когда Деникин будет жить на юге Франции под немецкой оккупацией и наблюдением комендатуры, в гитлеровской газете «Парижский Вестник», выходящей на русском языке, появится статья бывшего полковника Феличкина. Он обличит роль «жидомасонов» в русской революции и приведет ту же цитату Мстиславского, прокомментировав:

«Ярый противник сближения России с Германией Деникин, парализуя дальновидную политику ген. П. Н. Краснова, на наших глазах уже перешел в жидомасонский лагерь».

Мстиславского и Феличкина Антон Иванович назовет «провокаторами». Мне эту перебранку комментировать не хочется, но необходимо отметить, что до 1917 года Деникин, действительно, «ни с одним революционером знаком не был». Познакомился он «академистом»

Генштаба с двумя революционерками и принял у них на хранение чемоданы с нелегальщиной…

Главным образом в Харбине бунтовали демобилизуемые запасные солдаты. А бесчинство по всему армейскому тылу задавали возвратившиеся из японского плена, их там распропагандировали оголтело настроенные солдаты и матросы. Эти политическими и социальными вопросами мало интересовались, плевали на листовки и митинговые речи, коротко рявкая: «Долой!» Посылали по матушке и свое, и комитетское начальство, требуя немедленного, без всякой очереди возвращения домой. До хаоса на сибирской «железке» в десять тысяч километров им никакого дела не было.

Местные военные и гражданские администраторы оглушились свалившимся Манифестом, ничего не понимая в новых госформах. Из-за прерванной связи со столицей, отсутствия «указаний» панически прислушивались и к слухам, что «царя скинули». Главком, имеющий нерасшатанные войска маньчжурцев для наведения тылового порядка, сдался буйству и требованиям «железнодорожного комитета». «Папаша» Линевич отменил четкую эвакуацию целыми частями по корпусам и приказал начать перевозку всех запасных.

Главком Линевич мог бы организовать продовольственные пункты вдоль магистрали и посылать эти оравы в сопровождении штатных вооруженных команд, но отпустил одних, и им стали выдавать кормовые деньги – на весь путь! Суммы эти пропивались прямо на Харбинском вокзале или на ближайших станциях. Потом лихие запасники продавали свой солдатский скарб, позже их голодные толпы, вываливаясь из составов, грабили и громили станционные буфеты, вокзалы, полустанки.

В это самое бурное время, с ноября 1905 по январь 1906 года, Деникин направлялся в Петербург на почтовом поезде, набитом солдатами, офицерами, откомандированными железнодорожниками.

Когда состав прибыл в Читинскую «республику», выяснилось, что местные власти всецело бездействуют, некоторый контроль взял на себя «революционный» Читинский полк, стоящий в городе. Не говоря о солдатах, весь его офицерский состав во главе с командиром выразил сочувствие «передаче власти народу» и постановил: «Позорно подавление какой бы то ни было политической партии силою оружия… В случае беспорядков, угрожающих кровопролитием, впредь до сформирования милиции, принять участие в предупреждении братоубийственной войны».

Находящийся здесь военный губернатор Забайкалья генерал Холщевников отдал комитетам вагоны с тридцатью тысячами винтовок для организуемой ими «народной самообороны», передал почтово-телеграфную службу, утверждал все постановления солдатских митингов, называя местных социал-демократов «партией порядка».

Выплеснутое солдатское море «царевало» и дальше по трассе. Но комитетчики «республик», взмыленные саранчой запасных из поездных накатов, запутывались и в бессилии останавливали «железку». В Иркутске скопилось тридцать воинских эшелонов и несколько пассажирских поездов.

Состав Деникина уперся в Иркутске на несколько дней. До этого поезд все же делал 100–150 километров в сутки. Над ним потешались несущиеся по сторонам эшелоны запасников, они его, бывало, не выпускали со станций. Однажды утром пассажиры проснулись на том же полуразрушенном полустанке, без буфета, воды, где и заснули. Оказалось, у запасной солдатни из проезжавшего эшелона сломался паровоз и она отцепила их локомотив, устремившись на нем дальше.

Ясно стало, что на благородстве далеко не уедешь.

Четверо полковников с Деникиным, едущих этим поездом, собрались на «рекогносцировку». Старшим выбрали командира одного из сибирских полков и объявили его комендантом состава. Собрали у офицеров револьверы, вооружили ими караул на паровоз, дежурную офицерско-солдатскую часть, в каждом вагоне назначили старшего.

Кинули клич и собрали с пассажирского общества пожертвования для суточных в шестьдесят копеек солдатам нарядов, которых сразу с излишком набежало. Против «военизирования» запротестовали только два «революционных» вагона с железнодорожниками.

Команда боевого поезда отцепила паровоз с первого же эшелона, идущего не по расписанию. Состав под командой четырех полковников набрал полный ход.

На летящий стрелой поезд обрушились по всему его «рейду». Сзади гнались эшелоны для расправы, извещенные впереди составы поджидали, чтобы преградить путь. Но когда револьверно ощеренный экспресс влетал на станцию, засада отступала. Слишком отчаянными были офицеры на подножках. Доставалось камнями и поленьями только по окнам.

Помятый в стычках поезд наматывал длинные версты. На него сплошь взъярилась попутная трасса с комитетчиками. Начальников следующих станций терроризировали телеграммами: «Остановить во что бы то ни стало!» Подъезжая к ним, офицеры «стрелы» на площадках внимательно проверяли револьверные барабаны. Врывались на громыхающих буферах, сметая все на пути! Иногда при приближении этого поезда весь станционный персонал убегал в лес.

Более месяца «набег» резал к Уралу и наконец перевалил его. Всем хотелось попасть домой на Рождество, но под Самарой пришлось стать у семафора. Пути забиты – забастовка машинистов… Не успели оглянуться, как исчез из-под караула и их машинист.

Задумались офицеры: плохо дело, вести состав некому. Как вдруг доложилась им «конспиративная» делегация из своих «революционных» вагонов. «Революционерам»-железнодорожникам дома справить Рождество тоже хотелось, их старший заявил:

– Есть у нас парочка машинистов… Только, чтобы не быть нам в ответе перед товарищами, вы, господа, возьмите их силой.

Этого права господам офицерам того времени было еще не занимать. Снарядили конвой за указанными машинистами, выволокли и поставили их на паровоз. Дежурному по станции Самара телефонно передали:

– Через полчаса поезд полным ходом пройдет через станцию, не задерживаясь. Чтоб путь был свободен!

Проскочили и здесь. Добрались в Петербург в самый сочельник.

Позже Антон Иванович отмечал:

«Этот «майн-ридовский» рейд в модернизированном стиле свидетельствует, как в дни революции небольшая горсть смелых людей могла пробиваться тысячи километров среди хаоса, безвластия и враждебной им стихии попутных «республик» и озверелых толп».

* * *

В Петербурге, в Главном управлении Генерального штаба Деникина, как и других фронтовиков, ожидал сюрприз. Тут, не дожидаясь прибытия боевых офицеров из расформируемых маньчжурских армий, заместили все генштабистские вакансии кем попало. Набрали или младших по службе, не нюхавших пороха, или давненько прибывших с войны, но так и не вернувшихся назад. Этих приехавшие фронтовики кликали «воскресшими покойниками».

Ставка главкома Маньчжурской армии еще до отъезда Деникина телеграфировала сюда о предоставлении ему должности начальника штаба дивизии, но полковник главка, ведающий назначениями, разводил руками, утверждая: телеграммы не получали. Вполне могла быть какая-то накладка в такой суматохе. Деникин стал ожидать разрешения вопроса, разбираясь в последствиях всероссийского пожара, через который в столицу добирался.

Премьер правительства граф Витте, которого убедили очевидцы, подобные Деникину, для восстановления порядка на Сибирской магистрали бросил отряды решительных генералов П. К. фон-Ренненкампфа с востока и барона А. Н. Меллера-Закомельского с запада. На Дальнем Востоке Ренненкампфу помог и Мищенко, бескровно усмирив Владивосток.

Бойцы Ренненкампфа двинулись из Харбина. Его дивизия восстанавливала железнодорожную администрацию и «успокаивала» притомившихся от безобразий запасников. Ренненкампфовцы останавливали мятежный эшелон и высаживали его солдатиков на крутой мороз. Заставляли их маршировать по снегу километров тридцать до следующей станции. Там продрогших и присмиревших грузили в ожидавший порожняк.

Чита была наиболее серьезным оплотом революционного движения. Здесь «царевали» три месяца при полной поддержке губернатора генерала Холщевникова.

Ренненкампф осадил город и потребовал его сдачи. После нескольких дней переговоров Чита сдалась без боя. Генерал отобрал у населения оружие, арестовал главарей мятежа, предав их военному суду. Сменил высших администраторов Забайкальской области, начиная с Холщевникова, который сразу пошел под суд, потом в тюрьму.

Так Ренненкампф поступал по всему его участку трассы. Позже левая печать обрушилась на генерала за процессуальные нарушения, несправедливость и суровость приговоров его судов. Но действия Ренненкампфа были цветочками в сравнении с тем, как расправлялся генерал барон Меллер-Закомельский.

Деникин в штабе генерала Меллер-Закомельского, тогда командира 10-й пехотной дивизии, отбывал по Варшавскому округу лагерный сбор еще в 1899 году и знал его крутой нрав. Он с лихвой оправдался на этот раз, тем более, барон недавно уже имел дело с мятежниками в Севастополе.

Меллер-Закомельский взял с собой в путь из варшавских гвардейских частей всего двести человек, пару пулеметов и два орудия. За три недели генерал пронесся шесть тысяч километров до Читы с той же безудержностью, что и поезд «четырех полковников».

Первый эшелон с удалыми запасными барон встретил на станции Узловая. Пол-отряда выстроилось на платформе, другие прикладами выгоняли солдат из офицерских купе. Дальше по ходу в отрядный поезд заскочили двое агитаторов, их выбросили на полном ходу. Об этих фактах зашумел телеграф, следующие встречные составы запасников уже сами приводили себя в порядок. Но на станции Иловайская революционная толпа засела в депо и начала стрельбу. Отряд ударил залпами: 19 убито, 70 ранено, остальные сдались. На следующих станциях было расстреляно два стачечных комитета.

В завершение, представляя свой отряд государю в Царском Селе, барон критиковал в донесении поведение Ренненкампфа в читинской операции:

«Ренненкампфовские генералы сделали крупную ошибку, вступив в переговоры с революционерами и уговорив их сдаться. Бескровное покорение взбунтовавшихся городов не производит никакого впечатления…»

Конец 1905 – начало 1906 года ознаменовались кровавыми военными бунтами. Знаменито прогремело восстание на броненосце «Князь Потемкин Таврический».

В Севастополе в ноябре восстали морские команды на берегу. К ним примкнула часть Брестского полка под влиянием троих офицеров. Сюда на усмирение опять прибыл Меллер-Закомельский, брестцы раскаялись и потом сами взялись за подавление мятежа в береговых морских казармах. Тройка же закоперщиков-офицеров скрылась, бросив своих ближайших солдатских помощников, которых казнили. Поэтому тоже в следующей революции солдаты больше предпочтут действовать без офицеров.

На крейсере «Очаков» взвился красный флаг, к нему присоединились еще корабли. Возглавил восстание отставной лейтенант флота Н. П. Шмидт. Он поднял на «Очакове» сигнал: «Командую эскадрой. Шмидт», – и направил императору телеграмму: «Черноморский флот отказывает в повиновении правительству». Его гонцы высадились на берег поднимать все войска. Когда их схватили, Шмидт приказал не давать еды захваченным на борту офицерам, пока его людей не отпустят.

Под пушечными выстрелами загоревшийся «Очаков» поднял белый флаг, сдались и другие мятежные корабли без боя. Шмидта расстреляли по приговору морского суда. Здесь с обоих сторон тридцать убили и семьдесят ранили.

Наиболее ярко в войсках отличились москвичи. Тут выступил 2-й гренадерский Ростовский полк. По консультациям с эсерами гренадеры выдвинули постановление, которое навеет знаменитый Приказ № 1 Совета солдатских и рабочих депутатов в 1917. году. А пока оно гласило:

ОБЩИЕ ТРЕБОВАНИЯ. Отмена смертной казни. Двухлетний срок службы. Отмена формы вне службы. Отмена военных судов и дисциплинарных взысканий. Отмена присяги. Освобождение семейств запасных от податей. Избрание взводных и фельдфебелей самими солдатами. Увеличение жалованья.

СОЛДАТСКИЕ ТРЕБОВАНИЯ. Хорошее обращение. Улучшение пищи и платья. Устройство библиотеки. Бесплатная пересылка солдатских писем. Столовые приборы, постельное белье, подушки и одеяла. Свобода собраний. Свободное увольнение со двора. Своевременная выдача солдатских писем.

Правда, перед вручением этого полковому начальству солдаты вычеркнули «Общие требования», но в газетах появился полный текст.

В других мятежных частях российской армии требовали тоже не очень слаженно. На Кавказе солдаты Самурского полка приказали офицерам сдать оружие, но выдать знамя. Когда те отказались, убили командира полка, полкового священника и троих офицеров. В Полтаве Севский полк настаивал на освобождении из губернской тюрьмы уголовных арестантов, а также провозглашении «Полтавской республики». Их соседи из Елецкого полка требовали у себя устранения лишь хознедостатков, при этом избили появившихся уличных агитаторов и устроили еврейский погром. Разгромом 75 магазинов и 68 лавок отличились и кронштадтские матросы, хотя начали с требования «Учредительного собрания».

Деникин тогда и позже так оценивал первую русскую революцию:

«В городах численно городской и рабочий пролетариат интересовался только улучшением своего жизненного стандарта, и лишь очень немногие относились сознательно к программным требованиям социалистических революционных партий. Беспорядки в городах, кроме восстания в Москве, сравнительно быстро и легко ликвидировались.

Наконец, еще меньше было политического элемента в солдатских бунтах, возникавших на почве революционной пропаганды, излишних стеснений казарменной жизни и не везде здоровых отношений между солдатами и офицерами, особенно на флоте. В «требованиях» восставших частей было оригинальное смешение привнесенной извне чужеродной партийной фразеологии с чисто солдатским фольклором. «Четыреххвостка» (всеобщее, равное, прямое, тайное голосование) стояла рядом с требованием «стричься бобриком, а не под машинку»…

Ввиду таких народных настроений, революционеры подымали народ упрощенным бунтарским лозунгом – «Долой!» А так как при наличии законопослушной армии поднятие восстания было делом безнадежным, то все усилия их были направлены на разложение армии. Собственно – только солдат, ибо, по признанию издававшегося тогда в Париже революционного журнала «Красное Знамя»: «Переманить удавалось только самых плохих офицеров, из которых выйдут два-три ловких мошенника революции, которые будут тянуть ее на скверные дороги военного авантюризма и рядиться в крохотные Кромвели». Если суждение «Красного Знамени» неверно, так как были, без сомнения, офицеры, шедшие в революцию по убеждению, то, во всяком случае, их было очень мало. Мы убедились в этом в 1917 году, когда все тайное стало явным, и подпольный стаж открывал людям дорогу к почестям и возвышению. Из позднейшей полемики двух крупных революционеров Савинкова и Дейча выяснились комические подробности поисков ими в Петербурге («для установления связи») революционного «Союза офицеров», или никогда не существовавшего, или совершенно бездеятельного».

Думая так, Деникин кое в чем пытался выдавать Желаемое за действительное, например, словно забыв, что сам на Дальнем Востоке сидел на собраниях создаваемого капитаном Хагандоковым именно «Союза офицеров». Кроме того, вскоре Антон Иванович просмотрит вовлечение высших офицеров в масонскую организацию, которая во многом обеспечила революционную победу в феврале 1917 года. А то, что офицеры не собирались стоять в стороне от революционных бесчинств, «союзно» кооперировались, было видно уже, когда Деникин обозревал события из Петербурга. Он сам и свидетельствовал:

«На почве растерянности властей на местах выросло такое явление, не сродное военной среде, как организация тайных офицерских обществ; не для каких-либо политических целей, а для самозащиты. Мне известны три таких общества. В Вильне и Ковне офицерство, ввиду угроз террористическими акциями по адресу высших военных начальников, взяло на учет известных в городе революционных деятелей, предупредив их негласно о готовящемся возмездии… В Баку дело обстояло более просто и откровенно: открытое собрание офицеров гарнизона постановило и опубликовало во всеобщее сведение: «В случае совершения убийства хоть одного офицера или солдата гарнизона, прежде всего являются ответственными, кроме преступников, руководители и агитаторы революционных организаций.

Преступники пусть знают, что отныне их будут ловить и убивать.

Мы не остановимся ни перед чем для восстановления и поддержания порядка».

Полковник А. И. Деникин 1906 год

Полковник Генштаба Деникин считал:

«Нет сомнения, что самодержавно-бюрократический режим России являлся анахронизмом. Нет также сомнения, что эволюция его наступила бы раньше, если бы не помешало преступление, совершенное в 1881 году революционерами-«народовольцами», убившими императора Александра II, после великих реформ, им произведенных, и накануне привлечения представителей народа (земств) к государственному управлению.

Это преступление на четверть века задержало эволюцию режима».

Манифест от 17 октября 1905 года явился для Деникина большой радостью:

«Манифест, хотя и запоздалый, был событием огромной исторической важности, открывавшим новую эру в государственной жизни страны. Пусть избирательное право, основанное на цензовом начале и многостепенных выборах, было несовершенным… Пусть в русской конституции не было парламентаризма западноевропейского типа… Пусть права Государственной думы были ограничены, в особенности бюджетные… Но, со всем тем, этим актом заложено было прочное начало правового порядка, политической и гражданской свободы и открыты пути для легальной борьбы за дальнейшее утверждение подлинного народоправства.

Но радикально-либеральная интеллигенция на коалицию с правящей бюрократией и на сотрудничество с ней не пошла, требуя замены всего правительственного аппарата людьми своего лагеря. Государь не пожелал передавать всю власть в руки оппозиции, тем более, что «правотворчество» первых двух Дум внушало ему опасения. Создалось положение, при котором исключалась возможность легального обновления Совета министров лицами, пользовавшимися «общественным доверием». В результате радикально-либеральная демократия, не желавшая революции, своей обостренной оппозицией способствовала созданию в стране революционных настроений, а социалистическая демократия всеми силами стремилась ко 2-й революции».

Деникин довольно точно обрисовал обстановку того времени и последующего, даром что был не радикалом, а «просто» либеральным представителем военно-технической интеллигенции, то бишь офицерства. Другое дело, что «просто» весьма сложно оборачивается на таких исторических перепадах.

* * *

В главке Генштаба, наконец, разобрались, что о полковнике Деникине имеется телеграмма из Ставки Маньчжурской армии. За отсутствием надлежащих его статусу вакансий Деникину предложили пока принять должность штаб-офицера для особых поручений при корпусе, какой ему понравится. Антон Иванович выбрал штаб 2-го кавалерийского корпуса, откуда уходил на войну. Там в Варшаве его заждалась мать.

По приезду Деникинатуда его с распростертыми объятиями принял и старый знакомец генерал Пузыревский. Это был замечательный человек: блестящий преподаватель военной академии, автор труда, премированного Академией наук, он преподавал историю военного искусства юному Николаю II, а также сражался в русско-турецкую войну. Пузыревский, острослов, специалист тонкой иронии и беспощадных характеристик, считался у знати «беспокойным» и имел массу врагов. Поэтому-то генерала не привлекли на минувшую войну и до конца службы он не получит командования военным округом.

Командовал Варшавским округом светлейший князь Имеретинский, но бумаги со штампами: «Его светлость полагает…» и «Командующий войсками приказал…» – не поднимались выше кабинета Пузыревского, числящегося «помощником командующего войсками». На памяти Деникина было, как прибывший сюда князь Имеретинский пытался лично руководить. На это его спровоцировала в Петербурге на прощальном обеде экстравагантная жена Куропаткина, громко сопроводившая один из тостов:

– Э, что там говорить! Приедете, князь, в Варшаву и попадете в руки Пузыревского как другие.

На первом же штабном заседании в Варшаве князь был сух, а на выдвинутое Пузыревским решение рассматриваемой проблемы раздраженно среагировал:

– Я хочу знать историю вопроса.

– Слушаюсь! – отчеканил Пузыревский.

На следующий день во дворец к Имеретинскому потащили груды дел, из которых Пузыревский взялся часами докладывать. Неделю князь это выдерживал, пока не махнул рукой.

Так что под началом очень симпатизирующего Деникину этого генерала прямого дела у Антона Ивановича было маловато.

20 февраля государь издал манифест, развивающий общие принципы, провозглашенные 17 октября. В нем указывалось, что за императором остаются все права, кроме тех, которые он разделяет с Госдумой и Госсоветом, состоящим наполовину из назначенных, наполовину – из выборных членов. В марте были обнародованы временные правила о союзах и собраниях и начались выборы в Думу.

В апреле в Царском Селе обсуждали проект Основных законов страны. Самой спорной явилась 4-я статья проекта: «Императору Всероссийскому принадлежит верховная самодержавная власть», – в то время как в прежнем тексте значилось: «самодержавная и неограниченная».

Государь высказался:

– Вот – главнейший вопрос… Целый месяц я держал этот проект у себя. Меня все время мучает чувство, имею ли я перед моими предками право изменить пределы власти, которую я от них получил… Акт 17 октября дан мною вполне сознательно, и я твердо решил довести его до конца. Но я не убежден в необходимости при этом отречься от прав и изменить определение верховной власти, существующее в статье I Основных законов уже 109 лет. Может быть обвинение в неискренности, не к правительству, но ко мне лично? Принимаю на себя все укоры, но с чьей они стороны? Уверен, что восемьдесят процентов народа будут со мной. Это дело моей совести, и я решу его сам.

Весьма заблуждался государь об отношении к себе его народа, как и собравшихся в этой дворцовой зале. Совещание необычайно взволновалось. Первым среагировал премьер граф Витте:

– Этим вопросом разрешается все будущее России.

– Да, – сказал император.

– Если ваше величество считаете, – продолжил Витте, – что не можете отречься от неограниченной власти, то нельзя писать ничего другого. Тогда нельзя и переиздавать Основные законы.

Вставил граф Пален:

– Я не сочувствовал семнадцатому октября, но оно есть. Вам, государь, было угодно ограничить свою власть.

М. Г. Акимов:

– Если сказать «неограниченная» – это значит бросить перчатку. Если изданные законы губят Россию, то вам придется сделать coup d'Etat. Но теперь сказать это нельзя.

Члены Государственного Совета Сабуров, граф Сольский и Фриш высказались в том же смысле.

Великий князь Николай Николаевич произнес:

– Манифестом 17 октября слово «неограниченная» ваше императорское величество уже вычеркнули.

Его поддержал П. Н. Дурново:

– После актов 17 октября и 20 февраля неограниченная монархия перестала существовать.

– Вычеркнув «неограниченная», оставить «самодержавная», – предложил князь Оболенский.

Государь резюмировал:

– Свое решение я скажу потом.

Обсуждали проект еще два дня. В заключение совещания граф Сольский обратился к императору:

– Как изволите приказать: сохранить или исключить слово «неограниченная»?

Государь ответил:

– Я решил остановиться на редакции Совета министров.

– Следовательно, исключить слово «неограниченная»? – уточнил граф.

– Да, исключить, – подтвердил государь.

Так появились Основные законы, Конституция 1906 года, в какой высоко осуществился либеральный принцип разделения властей. Ее кредо на 90 с лишним процентов легло в Конституцию Российской Федерации конца XX века.

Очевидно, с тех дней царскосельского совещания императора Николая II стала мучить мысль, что «изменил пределы власти», ниспосланной ему Богом, хотя перед заседателями он упомянул лишь своих предков. То был первый надлом, приведший через одиннадцать лет и к отречению. Поступил-то государь так вопреки велению совести – он относился к самодержавию религиозно.

Как в самом начале XX века, так потерпит фиаско либеральная доктрина в России и в его самом конце. И на этот раз ее, подобно царскосельским заседателям, представят внутренне чуждые ей люди, также, уже не «конституционно-монархически», а «демократически», используют в своих политических целях…

Вскоре была отставка Витте с «его» министрами, «пробившими» либеральную Конституцию. И либералы же в своем журнале «Свобода и Культура» писали: «Граф Витте – совсем не реакционер, а просто человек без всяких убеждений…» Все было, как всегда, «просто» в России-матушке до поры, до времени.

П. Н. Милюков, лидер конституционно-демократической партии (кадетов), которая ближе всех отражала политическое мировоззрение Деникина, в резолюции своего партийного съезда уже возглашал:

«Накануне открытия Государственной Думы правительство решило бросить русскому народу новый вызов. Государственную Думу, средоточие надежд исстрадавшейся страны, пытаются низвести на роль прислужницы бюрократического правительства. Никакие преграды, создаваемые правительством, не удержат народных избранников от исполнения задач, которые возложил на них народ».

Витте успел скомпрометировать очередным «безволием» императора. В ответ на январское требование Совета министров принять суровые меры «против попыток пропаганды к нарушению военной службы» государь накладывал резолюции – «применения к мятежникам самой решительной репрессии», провидчески отмечая, что «каждый час промедления может стоить в будущем потоков крови». Такие царские резолюции Витте прятал под замок в свой письменный стол, чтобы не раздражать «общественность». Это в то время, когда, например, в Курляндии, в Газенпоте революционеры сожгли заживо солдат драгунского разъезда.

Зато на смену Витте, сменив «промежуточного» И. Л. Горемыкина, в июле 1906 года пришел Председателем Совета министров Петр Аркадьевич Столыпин, совместив этот пост с должностью министра внутренних дел. Преданный императору монархист, он в день роспуска I Думы, высказался в своем циркуляре:

«Открытые беспорядки должны встречать неослабный отпор. Революционные замыслы должны пресекаться всеми законными средствами… Борьба ведется не против общества, а против врагов общества. Поэтому огульные репрессии не могут быть одобрены… Старый строй получит обновление. Порядок же должен быть охранен в полной мере».

Деникин, разочаровываясь в близорукой партийной политике кадетов, приветствовал это и другие столыпинские назначения. Полковник, такой же решительный, напористый, как новый премьер, с огромным пиететом будет следить за его деятельностью.

После июльского роспуска Госдумы взбунтовался артиллерийский полк островной крепости Свеаборгпод Гельсингфорсом (Хельсинки). Между фортами и берегом началась орудийная перестрелка. У финских революционеров уже была «красная гвардия», она попробовала помочь восставшим. Но тут же у финнов встала и «белая гвардия», не допустившая этого. Восставшие дрались три дня, но у них взорвался пороховой погреб, на форты пошел флот – мятежники сдались. Восьмеро погибло от взрыва погреба, еще один с другой стороны.

Забунтовали кронштадтцы, матросы убили двух офицеров с их семьями, в одной из которых расправились и с 90-летней старухой. Мятеж подавил Енисейский пехотный полк. Поднялась на Балтике и команда крейсера «Память Азова», стреляя в офицеров, едва успевших скрыться на берегу. Но верные присяге матросы взяли верх и крейсер пришел в Ревельский (Таллиннский) порт с повинной.

Этими вспышками закончились военные бунты, но через полмесяца в августе было польское «кровавое воскресенье», только в нем убивали и людей в мундирах. Тут отчаянно действовали боевики Пилсудского. В Варшаве террористы застрелили 28 полицейских и солдат, в Лодзи – убили 6 и ранили 18, в Плоцке – 5 и ранили троих. Боевики действовали из-за чужих спин. Варшавские солдаты стреляли в толпу, убив 16 и ранив 150 человек, а среди пораженных пулями оказался лишь один боевик.

Деникин удрученно следил за этими и другими «подвигами» групп Пилсудского: покушения на высоких административных лиц (в конце концов – и на Варшавского генерал-губернатора Скалона), налеты на казначейства. Лично Пилсудский возглавил нападение на почтовый вагон у станции Безданы, около Вильны, ограбив его на 200 тысяч рублей… Но главным полковника потрясло августовское покушение на Столыпина.

Двое террористов в жандармской форме явились в приемную дачи премьера и бросили бомбу. Погибли сами вместе с 27 посетителями, еще шестеро из 32 раненых умерло на следующий день. Тяжело ранило 14-летнюю дочь и трехлетнего сына Столыпина. Он уцелел, чтобы пройти через десять покушений, погибнув в последнем. Но тогда премьер добился указа о военно-полевых судах, их судопроизводство шло за 48 часов, приговор исполнялся за 24. Если до августа 1906 года в среднем казнили 9 человек ежегодно, то с этих пор по апрель 1907 года военные суды вынесли 1102 смертных приговора.

Утвердилась столыпинская программа: революции – беспощадный отпор, стране – реформы.

Варшавский военный округ, в штабе которого служил полковник Деникин, был в империи наиболее важным стратегически, «Передовым театром» и содержал наибольшие по числу войска. Традиции здесь заложил знаменитый фельдмаршал Гурко, и хотя он ушел в 1894 году, их свято длил никому не поддающийся «гурковский» нач-штаба Пузыревский. Командующие типа князя Имеретинского назначались больше для поддержания внутреннего порядка, так как были и генерал-губернаторами, управляя краем. Эти люди высшего света не представляли себе жизни низов, общаясь лишь с польской аристократией, и то с «угодовцами», то есть «соглашателями».

Масса рутины обрушивалась на штабных. Как раз началось расформирование 2-го кавалерийского корпуса, и Деникин завяз в канцелярщине. Отдушинами были его активное сотрудничество в военных журналах и чтение докладов о японской войне в варшавском Собрании Генштаба и провинциальных гарнизонах.

Матушке Антона Ивановича было шестьдесят три, но она много болела, раздражалась. То ли потому, что не говорила на русском языке, предпочитая его только «понимать», то ли еще почему, но не терпела дома посторонних.

34-летний полковник Генштаба Деникин был завидным женихом и по внешним данным. В его лице сливались польское изящество Вржесинских и основательность русаков Деникиных. Линия породистого носа с тонко вырезанными ноздрями перекликалась с мощным, высоким лбом интеллектуала, кажущимся беспредельным от лысеющей спереди темной головы. От лихо закрученных усов и бородки клином под густобровыми спокойными, пристальными глазами веяло рыцарским железом.

У полковника возникали случайные интрижки, даже увлечения женщинами, но женитьбе было серьезное препятствие. Он не решался ввести в семью чужого для матери человека. «Монархист» по чинопочитанию, Антон Иванович до сих пор не осмеливался резко идти против характера и настроений матушки.

Чтобы развеяться от японских фронтовых и мутнореволюционных российских впечатлений, Деникин взял заграничный отпуск и обычным туристом проехал по Австрии, Германии, Франции и Швейцарии.

Когда вернулся, 1906 год уже подходил к концу. Деникин напомнил о себе по команде Главному управлению Генштаба, отославшему его в Варшаву «пока». Вскоре оттуда пришел ответ: «Предложить полковнику Деникину штаб 8-й Сибирской дивизии. В случае отказа он будет вычеркнут из кандидатского списка».

Вот новости! Никогда не было по Генштабу принудительных назначений, тем более в Сибирь… Полковник разозлился и запальчиво послал крайне короткий рапорт: «Я не желаю». Потом успокоился и подумал, что не сносить ему головы. Как вдруг пришел новый запрос с предложением Деникину принять штаб 57-й пехотной резервной бригады!

Бригада была из четырех полков двухбатальонного состава, пост начштаба в ней равнялся дивизионному. Совсем другое дело, да еще с прекрасной стоянкой бригады в Саратове, на исконно-русской Волге. Осточертела полковнику Польша, и с ее красивой Варшавой.

* * *

В конце января 1907 года Деникин прибыл в Саратовскую губернию, самым молодым российским губернатором которой недавно был Столыпин. А бригада, штаб какой вверили полковнику, находилась на территории Казанского военного округа, площадью равного средней Европе, что отметил незадолго до этого в ней побывавший Деникин. С новым начштаба приехали и устроились на его квартире мать и нянька Полося.

Округ был отдаленным, вне внимания высокого начальства и всегда провинциально отстававшим от столичных и пограничных округов. Но с возвращением сюда трех бригад, дравшихся на войне, жизнь переломно закипела. С новыми командирами появились свежие веяния, пехотное офицерство словно проснулось.

Тогда военный ренессанс закипел по всей России. Даже выгнанный в отставку Куропаткин в своих «Итогах» о командирах японской кампании написал:

«Люди с сильным характером, люди самостоятельные, к сожалению, не выдвигались вперед, а преследовались; в мирное время они для многих начальников казались беспокойными. В результате такие люди часто оставляли службу. Наоборот, люди бесхарактерные, без убеждений, но покладистые, всегда готовые во всем соглашаться с мнением своих начальников, выдвигались вперед».

В точку это попадало о «беспокойном» Пузыревском, несмотря на что закончил все-таки генерал в «некомандирском» кресле члена Госсовета. Японская война заставила понять и необходимость учебы командного состава.

Раньше начальник, начиная с комполка, мог непыльно проживать на багаже своего училища. Мог не обращать никакого внимания на прогресс военной науки, никого это не волновало, проверять считалось оскорбительным. Критерием оценки командирского уровня было лишь общее состояние его части и в какой-то степени управление ею на маневрах, хотя и ошибки на ученьях благодушно списывались.

В 1906 году Верховный главнокомандующий Николай II приказал:

«Установить соответствующие занятия высшего командного состава, начиная с командиров частей (полков), до командиров полков включительно, направленные к развитию военных познаний».

Сильно раздражились ветераны за такой «подрыв авторитета» и «поругание седин». Занятия эти заключались в двухсторонних военных играх на планах или в поле. Позже, часто участвуя в них, Деникин убедится в большой пользе этого – отсеивались невежды.

Ввели новые пенсионный устав, аттестационные правила. Началось «избиение младенцев»: добровольный уход и принудительная отставка старожилов. В результате за 1906—07 годы было уволено и заменено от пятидесяти до восьмидесяти процентов начальников – от комполка до командующего войсками округа.

В то же время офицерство, чувствуя свою вину за проигрыш войны, тяжело переживало бешеную атаку на себя. Правые науськивали армию на «разгон арестантской Думы», «возвращение розги», «возврат к исконности». А революционеры, возненавидевшие армию, подавившую восстания, сомкнулись с радикальными демократами. Эти травили в печати, особенно глумясь карикатурами в юмористических журналах; высмеивая с театральных подмостков. Обличали на заседаниях земств и городов, поносили понятия о воинском долге с думской трибуны и даже в военных судах речами адвокатов.

Многие офицеры поколебались верой в свое призвание. Начался «исход» и трудоспособных военных, приведший в 1907 году к некомплекту в 20 процентов офицерского состава армии. Молодой подполковник Генштаба князь А. Волконский восклицал на газетных страницах «Русских Ведомостей»:

«К несчастью, и внутренние процессы при разгаре страстей не могут пройти безболезненно!.. И вот из оскорбляемых, оклеветанных рядов армии раздаются спокойные голоса: оставьте нас, нам нет дела до ваших партий; меняйте законы – это ваше дело. Мы же – люди присяги и «сегодняшнего закона». Оставьте нас! Ибо, если мы раз изменим присяге, то, конечно, никому из вас тоже верны не останемся… И тогда будет хаос, междуусобие и кровь».

Так чувствовал себя и молодой полковник Деникин, он был из тех, кто в любых бучах не собирался снимать форму. Многих из военной молодежи маньчжурская неудача морально толкнула к возрождению. Как никогда, в это время у лучших заработала мысль, усилилось самообразование, зачитывали военную печать, о необходимости реорганизации армии во всеуслышание говорили, писали, кричали.

Начались реформы, учитывающие кровавый боевой опыт. Траншеи заменяли прошлую фортификационную сложность, налаживалось тесное взаимодействие родов войск и применение техсредств связи, усиливалась артиллерия, внедрялась стрельба с закрытых позиций. Повышался образовательный ценз училищ, разрабатывалась новая войсковая дислокация… Правда, стремительный Деникин считал, что все это идет «страшно медленно».

Либерально настроенный Антон Иванович, несмотря на «органическую» симпатию к «монархически»-суровому Столыпину, вблизи себя плохо переносил жестоких и деспотичных людей. Поэтому чумой на его голову и многих его однополчан обрушилось в таком апофеозе свободомыслия назначение командующим войсками Казанского округа генерала Сандецкого.

Сандецкий никогда не воевал, но в 1905 году командиром пехотной дивизии усмирил в Екатеринославле восстания и получил пост командира Гренадерского корпуса в Москве. Теперь генерала повысили до командующего округа, так как Поволжье, находящееся на военном положении, еще пылало крестьянскими бунтами. Прежний командующий генерал Карас избегал крутых мер, страхуясь посылкой незашифрованных (!) телеграмм Столыпину с просьбами смягчать смертные приговоры военсудов, нуждавшиеся в утверждении Карасом. Этим он переводил стрелки на премьера и государя, и терпеть Столыпину малодушного генерала надоело.

Прибыв в округ, Сандецкий «сумел» за несколько месяцев утвердить сотни казней против единичных за год Караса. Штабы же округа вздрогнули от потоков бумаг, требуемых новым командующим. Оказалось, что тот читает не только бригадные, но и все полковые приказы. Грозен был Сандецкий на либеральных начальников, постоянно возвращая «дисциплинарки» с одинаковыми пометками: «В наложении взыскания проявлена слабость. Усилить. Учту при аттестации».

От аттестации же полностью зависела офицерская судьба. У многих полетели карьеры по огульному нраву, причудам Сандецкого. Особенно переживал начштаба Деникин, прямо за это отвечающий в своей бригаде.

Полковник Леонтьев, отлично аттестованный на выдвижение, принял скверно обученный до него батальон, который плохо выглядел на смотре. Сандецкий, не разобравшись, отменил леонтьевскую аттестацию, объявив полковнику «предостережение о неполном служебном соответствии». За это выше не выдвигали в течение двух лет.

Командир бригады Деникина не осмелился указать командующему на ошибку. Тогда на бригадного насел Деникин, но когда тот доложил, Сандецкий сослался, что неловко отменять аттестацию, уже ушедшую в Главный штаб. Так и уехал Леонтьев в другой округ с «волчьим билетом».

Дошло до анекдотического. Полковника Пляшкевича вне очереди удостоили аттестации на командование полком. Его прежний командир, желая отличить нравственность полковника, отметил: «Пьет мало». Как вдруг на аттестацию Сандецкий объявил Пляшкевичу «предостережение за пьянство»! А его комполка и бригадному – выговор за неправильное удостоение… Комполка кинулся объяснять командующему, что мало Пляшкевич пьет, да почти совсем не пьет, потому и выделил особенность.

– Раз уж упомянул «пьет», – строго сказал Сандецкий, – верно, пьет полковник здорово.

Пропали у Пляшкевича два года службы. В следующую историю Деникин опять попытался вмешаться. Капитану Хвощинскому в отличной штабной аттестации еще и указали: «Досуг свой посвящает самообразованию». Пришел ответ Сандецкого: «Объявить предостережение, что свой досуг не посвящает роте».

Побежал Деникин в библиотеку, взял словарь, открыл его на странице, где: «Досуг – свободное от нужных дел время». Стал трясти им, убеждая бригадного отстоять Хвощинского. Да где там, в конце концов «бежал» капитан в Варшавский округ.

Командир бригады Деникина был совершенной размазней перед высшим начальством. Отбивал он руки у начштаба Антона Ивановича. Раз Сандецкий спутал фамилии и в приказе Хвалынскому полку объявил арест одному штабс-капитану вместо другого. Бригадный вызвал «ошибочного» штабс-капитана и начал убеждать:

– Потерпите, голубчик. Вы еще молоды, роту нескоро получать. А если подымать вопрос, так не вышло б худа. Вы сами знаете, если рассердится командующий…

Сел за другого штабс-капитан. Горе было Деникину с бригадным, но за старания Сандецкий отличил того чином генерал-лейтенанта и орденом. Другое было хорошо энергичному начштаба. Бригадный не имел боевой практики, осиливал лишь занудные приказы по смотровой и хозяйственной части. Деникин получил под свою руку все вопросы боевой подготовки бригады.

Благодаря этому не отставала их бригада в общем подъеме, охватившим военную среду. Деникин организовал систематические занятия по тактике с офицерами саратовского гарнизона, привлекая сюда участников японской войны. Он устраивал злободневные доклады и беседы по разным отраслям военного дела, активно помогал полковым командирам в составлении тактических заданий и проведении полевых учений. На бригадных маневрах начштаба обязательно внедрял новые веяния и результаты боевого опыта. Очень дружно работали с Деникиным полковые офицеры.

На генерала Сандецкого потоком шли жалобы в Петербург, но он не стеснялся. В сундуке одного ефрейтора нашли прокламацию. Суд учел, что листовка хранилась, а не распостранялась, зачли виновному десять месяцев предварительного ареста, разжаловали и отпустили. Командующий собрал всех гарнизонных офицеров и разнес двоих, бывшими членами этого военсуда. Он орал на них, топая ногами, заявил, что никогда не назначит их в полковые командиры.

На судейскую же совесть офицерства это не произвело впечатления. Большинство из них было гуманно по высшим «интеллигентным» меркам того времени. «Политиков» старались выгораживать. Согласились, например, с блестящей защитой известного адвоката Зарудного по делу о «Камышинской республике», оправдали подсудимых, рискнув офицерской карьерой. Так же отнеслись два бригадных подполковника к делу видного эсера Минора. Легко наказали, после чего Минор возглавил крупную боевую организацию юго-востока России…

Грубость и самоуправство Сандецкого начали раздражать и его ближайшее окружение. Командир одной из бригад Шилейко на совещании старших начальников округа при всех сказал:

– Во главе округа стоит человек заведомо ненормальный. На всех нас лежит моральная ответственность за то, что молчим, не доводя до сведения Петербурга.

Все вроде согласно промолчали. Шилейко послал доклад о художествах командующего военному министру и в итоге был уволен в отставку «с мундиром и пенсией». Но выступления прессы на эту тему и отзвук судных дел в Казанском округе делали свое. Государь приказал военному министру Сухомлинову:

– Изложите письменно, что я недоволен тем режимом, который установил в своем округе Сандецкий.

Когда Сухомлинов отправился в Поволжье, император добавил:

– Скажите командующему от моего имени, что его ревностную службу я ценю, но ненужную грубость по отношению к подчиненным не одобряю.

Революционные настроения на Волге продолжали бродить, Петербург считал необходимым держать там сурового начальника.

В конце концов кончилась самостоятельная, более или менее спокойная деникинская жизнь за спиной своего бригадного, полюбившегося Сандецкому. Однажды во время больших маневров командующий заглянул в их штаб. Стал расспрашивать оказавшегося здесь орденоносного генерала-лейтенанта об исполнении своих последних распоряжений по бригаде. Старичок бригадный съежился на этот раз, потому что был никудышным и в оперативности. А Деникин подсказать не мог. Сильно разгневался Сандецкий, разочаровался в бригадном, зачислив и их часть под строгий надзор.

Весьма вредно было такое Деникину, потому что он уже «прославился» здесь и как писатель.

* * *

За четыре года службы в саратовской бригаде Антон Иванович не откладывал журналистское перо. Преимущественно он выступал в «Разведчике» под рубрикой «Армейские заметки».

«Разведчик» издавался в Петербурге с 1889 по 1917 год по несколько десятков номеров ежегодно как «журнал военный и литературный». На его страницах дискутировались проблемы офицерской жизни и быта, публиковались сведения об изобретениях, да вообще о новостях военного дела, печатались воспоминания генералов и офицеров, беллетристические материалы, книжные рецензии. Шло заинтересованное обсуждение специальных и общих научных вопросов, что как просвещало, углубляло офицерство, так культурно влияло и на общество.

Журнал был интересен и тем, что являлся первым частным военным изданием в России, он зеркально отражал эволюцию военной мысли и контроля над ней. Задумал его в 1885 году владелец военно-книжной фирмы отставной капитан Березовский, предпринимателя горячо поддержал тогда начальник Академии Генштаба генерал Драгомиров. Сочувствовали начинанию другие видные представители военной профессуры, но в военном министерстве идею распространения частного военного органа объявили опасной ересью.

Все-таки в 1886 году Березовский сумел на свой страх и риск выпустить подобие журнала без права «ставить название и номер». Только через два года военное министерство разрешило заголовок «Разведчик». А без всяких препон журнал начал свою «разведку», лишь когда случайно попался на глаза Александру III и императора заинтересовал, он приказал его себе доставлять. Несмотря на это и таких авторов, как генералы Драгомиров, Леер, Газенкампф, «Разведчик» годами пробивался под огнем с разных сторон. Во многих головах свобода слова, критики не укладывалась вместе с Воинской дисциплиной. Но в 1896 году журнал крепко встал на ноги, широкой популярностью затмив другие частные издания этого профиля.

Предоставим слово его заслуженному автору, бесперебойно печатавшемуся здесь с 1898 года И. Ночину (А. Деникину):

«Разведчик» был органом прогрессивным, пользовался, как и вообще частная военная печать, с конца девяностых годов и, в особенности, после 1905 года, широкой свободой критики не только в изображении темных сторон военного быта, но и в деликатной области порядка управления, командования, правительственных распоряжений и военных реформ. И, во всяком случае, – несравненно большей свободой, чем было во Франции, в Австрии и в Германии. Во Франции ни один офицер не имел права напечатать что-либо без предварительного рассмотрения в одном из отделов военного министерства. Немецкая военная печать, говоря глухо о своем утеснении, так отзывалась о русской: «Особенно поражает, что русские военные писатели имеют возможность высказываться с большою свободой… И к таким заявлениям прислушиваются, принимают их во внимание…» Или еще (статья ген. Цепелина): «Очевидное поощрение, оказываемое в России военной литературе со стороны высшей руководящей власти, дает армии большое преимущество, особенно в деле поднятия духовного уровня корпуса русских офицеров…»

Я лично, касаясь самых разнообразных вопросов военного дела, службы и быта, не испытывал никогда ни цензурного, ни начальственного гнета со стороны Петербурга, хотя мои писания и затрагивали не раз авторитет высоких лиц и учреждений. Со стороны же местного начальства – в Варшавском округе было мало стеснений… но в Казанском, где жизнь давала острые и больные темы, ведя борьбу против установленного в округе режима, я подвергался со стороны командующего систематическому преследованию. При этом официально мне ставилась в вину не журнальная работа, а какие-либо несущественные или не существовавшие служебные недочеты».

Однажды генералом Сандецким овладел очередной приступ ярости. На совещании, где присутствовали офицеры со всех концов округа, он закричал:

– Наши офицеры – дрянь! Ничего не знают, ничего не хотят делать. Я буду гнать их без всякого милосердия, хотя бы пришлось остаться с одними унтерами.

Полковник Рейнбот, возвратившись в Пензу, где стоял Инсарский полк, которым он командовал, собрал своих офицеров. Он хотел им донести громы Сандецкого в осуждение и назидание. Все выслушали и подавленно молчали. Но вскочил один подполковник.

– Господин полковник, неужели это правда? Неужели командующий мог так сказать?

Рейнбот хмуро подтвердил:

– Да, я передал буквально слова командующего.

Другой полковой офицер вопросов не задавал, на следующий день штабс-капитан Вернер отправил военному министру заявление, что командующий округа лично ему нанес оскорбление.

Вскоре прибыл от военного министра в Пензу генерал и произвел дознание, потом на полк обрушился штаб округа. По воинскому закону его офицеры не имели права на претензию коллективную или «за других», но они и поодиночке держались перед угрожающими дознавателями по неписаным законам чести.

Деникин немедленно воспламенился этим делом, начал писать в «Разведчик», как вдруг доставили ему из Казани тяжелый пакет: «Секретно. В собственные руки».

Открыл, а там материалы по пензенскому делу и приказ Сандецкого: отправиться в Пензу, произвести дознание… Уже разобраться и с задавшим вопросы подполковником, как с не доверяющим словам его комполка (!)… Обезоружили начштаба бригады Деникина – в прессу не напишешь о деле, порученном секретным порядком. А оно никак не вытекало из деникинского служебного положения.

Пошел тогда в бой Антон Иванович попривычнее. Поехал в Пензу, а потом дал отличный отзыв о подполковнике. Так повоевал, что военный министр распорядился безболезненно перевести этого подполковника и штабс-капитана Вернера в другие части. Сандецкий же уже из Петербурга получил тяжелый синий пакет: «В собственные руки». В нем был высочайший выговор.

Трудно было взять отчаянного Деникина, что мытьем, что катаньем, но это, как при Цусиме, было сражение без шанса на победу.

Написал как-то Деникин свою «Армейскую заметку» о горькой доле армейского капитана. Как радовался капитан удачно сошедшему смотру и вдруг в смотровом приказе читает: «В роте полный порядок, но в кухне пел сверчок». Эту фразу Антон Иванович взял из подлинного приказа Сандецкого, как и другие факты из жизни округа. Но в связи с тем, что писал все же шаржево, фельетонно, закончил так. Получил капитан за «недосмотр» на ротной кухне строгое взыскание, после чего сам запел сверчком и попал в сумасшедший дом.

Прочли в штабе округа из свежего «Разведчика» о «сверчках». Сандецкого не было, начштаба генерал Светлов вызвал прокурора военно-окружного суда. Решили с ним привлечь полковника Деникина к судебной ответственности.

Вернулся в Казань командующий, доложили ему. Но Сандецкий был неглуп, он небрежно ответил:

– Читал и не нахожу ничего особенного.

«Дело о сверчке» спрятали под сукно, и началась очередная служебная расправа с «писателем». На этот раз за мнимые упущения приложили Деникина тремя выговорами подряд.

Спустя некоторое время увидел Сандецкий Деникина в Саратове. Отозвал его после смотра в сторону.

– Последнее время вы совсем перестали стесняться – так и сыплете в «Армейских заметках» моими фразами… Я ведь знаю, что это пишете вы!

Деникин спокойно сказал:

– Так точно, ваше превосходительство, я.

Сандецкий помялся.

– Что же, у меня – одна система управлять, у другого – иная. Я ничего не имею против критики… Но Главный штаб очень вами недоволен. Там полагают, что вы подрываете мой авторитет. – Генерал вдруг странно взглянул со своего вельможного лица. – Охота вам меня трогать…

Молчал Деникин. Отошел командующий.

Явно брал на пушку Сандецкий насчет – Главного штаба. Значит, можно и нужно было продолжать!

Деникин энергично продолжал, считая себя в «умеренной» военной оппозиции режиму. Своей либеральной журналистской деятельностью он с гордостью помогал единомышленникам из офицеров, которые получили прозвище «младотурки». Откуда они взялись?

С 1908 года к интересам армии и флота внимательно отнесся национальный сектор Госдумы. Думцам положено было рассматривать на них ассигнования, но военное и морское министерства (как и в российских парламентских тяготах спустя 90 лет) ревниво скрывали сущность своих законодательных предположений. Тогда Дума образовала Комиссию по государственной обороне, чтобы «осведомляться через специалистов» о таких, например, многомиллионных проектах, как реорганизация армии, постройка нового флота.

Официально думцам стали докладывать чины военного и морского ведомства, прикрываясь формальными сведениями. Лидер партии октябристов, председатель Комиссии по государственной обороне А. И. Гучков предложил генералу Василию Иосифовичу Ромейко-Гурко, сыну знаменитого генерала-фельдмаршала, председателю Военноисторической комиссии по описанию русско-японской войны, образовать кружок из ответственных должностных военных, который бы искренне сотрудничал с думской комиссией. В. И. Гурко это охотно сделал, став в кружке председателем. Они на совместных с думцами частных собраниях широко и откровенно обсуждали проблемы военного строительства, якобы не имея никаких политических целей.

Знали о деятельности кружковцев военный министр Редигер, потом Сухомлинов, но ей не препятствовали. Раскололся кружок года через два, когда будущий соратник Деникина по Белому делу А. С. Лукомский вышел из него с тремя товарищами. После этого хороший знакомец Антона Ивановича полковник Лукомский писал ему:

«Мы не могли, чтобы Дума отвергала законопроекты, скрепленные нашими подписями».

Эти кружковцы были недовольны, что Дума не всегда одобряет их идеи. Из-за распри вышло наружу и многое из подноготной кружка. Сухомлинов, получив неизвестную до того информацию, доложил государю и принял военный министр выразился. Кружковцев-офицеров удалили из Петербурга. Вот этих-то членов военного кружка, как передовых, инициативных, называли «младотурками».

С легкой руки петербургского кружка «младотурок» по всей армии и флоту пошли такие полуофициальные кружки. Среди моряков организатором и председателем «младотурецкого» военно-морского кружка в Петербурге стал будущий белый Верховный правитель России, тогда молодой капитан 2-го ранга А. В. Колчак. «Младотурки» ратовали за воссоздание разбитого японцами флота и возрождение армии. Деникин, служивший в провинции, в кружки не мог попасть, но очень им сочувствовал, журналистски содействуя их успеху.

Заглянем в книгу Н. Н. Берберовой «Люди и ложи. Русские масоны XX столетия».

«Маргулиес, касаясь этого периода… упоминает петербургскую «Военную ложу», в которую краткое время входили А. И. Гучков, ген. Вас. Гурко, Половцев и еще человек десять – высоких чинов русских военных. 1909 год был годом процветания ложи «Возрождение», «Военной ложи» и «Феникса…»

«Половцев немедленно начал называть братьев-масонов «младотурками», тем самым не нарушая клятвы, но играя на пороге ее нарушения. Он оказался в окружении масонов «Северного сияния» и «Военной ложи»: Якубовича, Энгельгардта, Пальчинского и других, примкнувших в марте 1917 г. к Керенскому. До этого, пишет Половцев в своих воспоминаниях, он «не знал разницу между с.-р. и с.-д.». Младотурки все были «за Алексеева» и «против Брусилова»…»

«Ген. Михаил Васильевич Алексеев, войдя в «Военную ложу» с рекомендацией Гучкова и Теплова, привел с собой не только Крымова, но и других крупных военных. В этом свете становится понятно, почему именно генералы Алексеев и Рузский приняли участие вместе с Гучковым (и Шульгиным – не масоном) в процедуре подписания царем акта отречения».

Вот более подробная информация другого эмигрантского исследователя масонства генерала Н. А. Степанова (Свиткова) из его труда «Работа «Военной ложи»:

«Работу военной ложи необходимо сопоставить с возобновлением в начале XX столетия масонских лож в России. Основываясь на статье М. Маргулиеса «Масонство в России за последние 25 лет», опубликованной в номере 16 официального органа французского масонства «Акация», можно сказать, что в 1909 году в Петербурге были организованы три ложи: «Полярная Звезда», «Феникс» и «Военная Ложа». Этот Мануил Сергеевич Маргулиес, старый вольный каменщик французского посвящения, в котором достиг 18-го градуса, был деятельным участником возрождения масонских лож в России. В Петербургской ложе «Полярная Звезда» он быстро достиг 30-го градуса, а затем уже в эмиграции в Парижской ложе «Свободная Россия» мы встречаем его в высших орденских степенях. По профессии он присяжный поверенный, во время войны был ближайшим сотрудником Гучкова в Военно-промышленном комитете, а в 1919 году у генерала Юденича состоял министром торговли.

Н. Д. Тальберг в статье о Гучкове, основываясь на статье Маргулиеса в «Последних Новостях», описывает встречу Гучкова с тремя русскими в Константинополе, ездившими туда, чтобы познакомиться с техникой младотурецкого переворота. Цели поездки не совсем понятны, если принять во внимание, что и Гучков, и трое «русских», о которых говорит Маргулиес, ездили в Стамбул в качестве делегатов от русского масонства к турецкому. Об этом Маргулиес на страницах указанного нами журнала «Акация» говорит откровенно, что после учреждения в России Высшего Совета была организована миссия, которая была послана за границу и посетила Цюрих, Берлин, Будапешт, Рим, Венецию, Константинополь, где она «побраталась с младотурками»…

Началось с приглашения, разрешенного военным министром Редигером, офицеров в Государственную Думу, в качестве специалистов по техническим вопросам военных кредитов. Но вскоре брат А. И. Гучков негласно образовал постоянный кружок для обмена мнениями по военным текущим вопросам, в состав которого вошли члены Государственной Думы Савич Н. В., Крупенский П. Р., граф Бобринский В. А. и некоторые офицеры, преимущественно Генерального штаба (Н. Н. Янушкевич, А. С. Лукомский, Д. Ф. Филатьев и др.), из служащих в Главных Управлениях Военного Министерства, во главе с генералом Василием Иосифовичем Гурко. К этому кружку примыкали свыше генералы Поливанов А. А. и Мышлаевский А. 3.

Конституционные собрания происходили сперва на квартире В. И. Гурко. Особенным вниманием хозяина дома пользовался Генерального штаба полковник Василий Федорович Новицкий, который в составе небольшой группы революционно настроенных офицеров издавал в 1906 году газету «Военный Голос», закрытую после обыска и ареста членов редакции…

Собрания «Военной Ложи» были взяты под надзор полиции, в военных кругах Петрограда пошли разговоры «о наших младотурках». В правительственных кругах генерала Гурко называли «красным». Вследствие этого работа народившихся масонских лож, в том числе и военной, замерла – ложи «заснули». Но это не помешало существованию младотурок среди офицеров, главным образом Генерального штаба».

Масонское движение выплеснулось в Россию после 1905 года из-за неуспешности первой русской революции. В 1902 году один из его французских вождей объяснял:

«Весь смысл существования масонства… в борьбе против тиранического общества прошлого… Для этого масоны борются в первых рядах».

В 1904 году глава Совета Ордена Лафер, явившийся одним из воссоздателей русского масонства XX века, после запрещения его Александром I, объявил:

«Мы не просто антиклерикальны, мы противники всех догм и всех религий… Действительная цель, которую мы преследуем, крушение всех догм и всех Церквей».

Глубоко верующий православный полковник Деникин по своему либерализму не ведал, что творил, поддерживая «младотурков», обильно «сдобренных» масонами. Так что на некую истину набредет в 1940-х годах гитлеровский прислужник Феличкин, хотя и обвинит, как «провокатор», слишком резко Антона Ивановича.

* * *

Конец службы Деникина в 57-й пехотной бригаде прошел в штормах и бурях.

В один из полков Саратовского гарнизона их бригады перевели из Казани полковника Вейса, который оказался осведомителем генерала Сандецкого. Тот играл свою роль почти открыто, полковника боялись, презирая, не показывая вида. Но когда подошла ему бригадная аттестация, все решавшие этот вопрос признали Вейса недостойным выдвижения на должность командира полка. Такими явились Деникин, четверо командиров полков и командир отдельного батальона во главе с бригадным.

Командир бригады Деникина, конечно, ничего такого сроду не признавал, но теперь, после опалы у Сандецкого, тряхнул стариной и утвердил «недостойную» аттестацию. Душа у него вскоре ушла в пятки, потому что Вейс, болтаясь по гарнизону, приподнимал в пятерне портфель, наверняка с доносом, и шипел:

– Я им покажу. Они меня попомнят.

В конце этого 1909 года поехал бригадный в Казань на окружное собрание. Вернулся оттуда еле жив, стал рассказывать:

– О-о, как разносил меня командующий! Верите ли, бил по столу кулаком и кричал как на мальчишку… По бумажке, написанной рукой Вейса, перечислял мои вины в сорок пунктов. Такую: «Начальник бригады, переезжая в лагерь, поставил свой рояль на хранение в цейхгауз Хвалынского полка…» Или еще: «Когда в штабе бригады командиры полков доложили, что они не в состоянии выполнить распоряжение командующего, начальник бригады, обращаясь к начальнику штаба, сказал: «Мы попросим Антона Ивановича, он сумеет отписаться…» – Старикан выкатил на Деникина выцветшие глаза. – Теперь мне крышка.

Деникин не знал, смеяться ему или плакать. А через несколько дней пришел письменный разнос от Сандецкого. В нем он указывал, что еще недавно произвел Вейса в полковники «за отличия» и считает полковника достойным на выдвижение «вне очереди». Потребовал пересмотреть аттестационную резолюцию.

Такого насилия над совестью Деникин никак перенести не мог. Он пригласил на новое совещание бригадного, вызвал командиров. Некоторые из них выслушали его сообщение растерянно, бригадный прятал глаза. Но после горячей речи начштаба единогласно решили – остаться при прежнем решении!

Антон Иванович быстро составил основательно мотивированную новую резолюцию, стал ее вписывать в аттестационный лист Вейса. Бригадный очень плохо выглядел, встал, сказал, что идет домой. Попросил прислать бумаги на подпись ему туда.

Ушел, а через час прибежал генеральский вестовой: удар у бригадного!

Осталась бригада без хозяина. Тот был горе-командиром, а замещать его служебно выпало совсем непутевому – генералу Февралеву. И фамилия у него была подходящая, февраль – месяц неполный. Пил генерал как лошадь, запоем. Сандецкий, столь бдительный к полковнику Пляшкевичу, который «пил мало», в такое замещение коварно не вмешался.

Генерал Февралев деловитого и безапелляционного начштаба Деникина немного побаивался по своей алкогольной безответственности. Тем более, Деникин уже умерял его пьяные выходки. Поэтому Антон Иванович перед приемом Февралевым бригады посмотрел на него и мягкимголосом выразил сомнение, что командование генерала окончится благополучно.

Февралев подышал на него горячей водкой и успокоил:

– А ноги моей в штабе не будет. Докладами не беспокойте. Бумаги присылайте только на подпись, больше никаких.

Началось бригадное «самодержавие» Деникина. Но надо ж было посылать в округ снова проваленную аттестацию Вейса, которую не успел подписать бывший бригадный. Послал и немедленно получил строжайший выговор за представление документа, «не имеющего никакого значения без подписи начальника бригады». Из округа также запросили: да и знал ли командир, что опять решили по Вейсу? Предусмотрительный Деникин имел черновики нового «приговора» с пометками и исправлениями заболевшего генерала и отправил их.

Припекло Сандецкого, после такого провала его выдвиженца вкупе с предыдущими «проколами» уже непрочное положение командующего шаталось. Он направил в Саратов гонцом генерала, помощника окружного начштаба. Тот по прибытии вынюхал обстановку и наконец зашел к Деникину. Осведомился между делом:

– Не знаете ли, в чем причина удара вашего командира?

Деникин размеренно ответил:

– Знаю, ваше превосходительство. Начальника бригады постиг удар в результате нравственного потрясения, пережитого на приеме у командующего войсками.

– Как вы можете говорить подобные вещи!

– Это безусловная правда, – прежним тоном заключил Антон Иванович.

После этого от Деникина отстали. Но вскоре навалилось на него переформирование их бригады в дивизию. Массу вопросов надо было решать, которые требовали настоящего бригадного командира. Тут, вроде, пошел на поправку после инсульта бригадный. Он даже рвался посетить полки, хотя стал малость заговариваться. Деникин приставил за ним следить писаря, тот однажды и доложил, что генерал укатил в казармы Балашовского полка.

Ринулся туда Деникин. Видит: стоит все полковое начальство и рота молодых солдат. А бригадный одного солдатика «экзаменует» – молча вперился мутным взором в его взмокшую физиономию. Отвел старика от строя Деникин. Комполка ему шепчет:

– Спасибо, выручили. Не знал, что и делать. Бригадный-то стал объяснять молодым: наследник престола у нас Петр Великий…

На столь же «больного» Февралева не было надежды, а дела с переформированием взывали. Перекрестился Антон Иванович и телеграфировал в округ от имени самого бригадного: прошу освидетельствовать меня «на предмет отправления на Кавказские минеральные воды»!

Прибывший по «своему» запросу в Казань бригадный забыл на комиссии собственное отчество, но генерала отправили полечиться… с возвращением в часть. А когда он, приободрившись, вернулся, отдал приказ о своем вступлении в командование…

На призывы Деникина Сандецкий упорно отмалчивался. Пришлось дни-деньские ожесточенно крутиться Антону Ивановичу. Командование то «брал» бригадный, то он опять исчез на воды и заступил с «никаких» Февралев, то старик снова возник… Деникин лопатил распоряжения, приказы, только и успевая менять на них подписи «командиров». Кончилась его каторга, когда прибыл новый начальник дивизии, переформированной (уф!) из их бригады.

Командир 17-го пехотного Архангелогородского полка полковник А. И. Деникин в парадном мундире

В июне 1910 года полковника А. И. Деникина назначили командиром 17-го Архангелогородского пехотного полка. По этому поводу он лично представлялся императору на приеме в Зимнем дворце.

Бригадного и Февралева уволили в отставку, в которой они вскоре от своих болезней скончались. А за Сандецким Деникин потом наблюдал. Тот пробудет на Казанском округе до 1912 года и уйдет в Военный совет. Во время Первой мировой войны окажется командующим Московским военным округом. Там взвоют так, что военный министр доложит в Ставку Верховного: «Сандецкий восстановил против себя почти всю Москву». Опять переведут свирепого генерала в Казанский округ.

Тут, по старой памяти, в 1917 году с Сандецким и рассчитаются. Арестует его в феврале сам гарнизон, при Временном правительстве пойдет генерал под следствие за многократные превышения власти. А победят большевики – и убьют…

Деникин считал, что назначение такого на министерские посты в преддверии новой революции, как и других начальников, вызывавших всеобщее осуждение, было одной из важнейших причин падения авторитета высшей российской власти.

* * *

17-й Архангелогородский пехотный полк стоял в Житомире и был Киевского военного округа. Его создавал Петр Великий, перед прибытием Деникина здесь недавно отпраздновали свое 200-летие. Архангелогородцы закладывали Санкт-Петербург, дрались в петровских войнах, с Суворовым в Сент-Готардском переходе пробивались по Чертовому мосту, имели боевые отличия и за последнюю турецкую войну, только в японскую успели под занавес.

Новый комполка Деникин отнесся к этим мемориям с энтузиазмом. Он стал добиваться, чтобы полку вернули его старые знамена. Тринадцать таких полотнищ, изношенных, изорванных пулями, хранились на питерских складах. Там же удалось разыскать и первый полковой рукописный требник, по которому шли богослужения в походной полковой церкви в стародавние времена. На открытие созданного Деникиным музея прибыл командующий войсками Киевского округа генерал Н. И. Иванов с высшими чинами. Торжество со строем всего полка весьма взволновало архангелогородцев.

17-й пехотный был усиленного состава, мобилизационно разворачиваясь в два полка и запасной батальон из трех тысяч солдат и ста офицеров, врачей, чиновников.

Свято помня педагогику бельского командира его артиллерийской бригады генерала Завацкого, Деникин за следующие четыре года своего командования дисциплинарных взысканий на офицеров не накладывал. Провинившиеся шли в деникинский кабинет, где от отлично владеющего словом комполка получали немилосердную «беседу». Если затрагивался деликатный, интимный вопрос, направлялись к председателю офицерского суда чести полковнику Дженееву, превосходному человеку и офицеру.

Когда увидели, что командиру можно открыть всю душу, стали в самых конфиденциальных случаях обращаться только к Антону Ивановичу, вплоть до определения «алиментов» бывшим сожительницам. Ни одного серьезного скандала не случилось, лишь дважды дошло до рассмотрения дел полным составом суда чести. Да и то в результате одного офицера удалили из полка, с другим ограничились внушением.

«Крутой добряк» Антон Иванович, наследуя в этом нрав его отца, болел за своих питомцев, не был способен кого-то «сдать». И вкупе со своими политическими убеждениями не выносил сыскного духа в части. Активной политикой у него никто не занимался, хотя служило несколько офицеров-черносотенцев. Но они не пользовались популярностью, явно левых же не было.

Поэтому хватил Деникин лиха с «черными списками» по «неблагонадежности». Их строго секретно присылали командирам полков из департамента полиции, жандармского корпуса и особой контрразведки. В это время из опытных офицеров-розыскников Отдельного корпуса жандармов скомплектовали руководителей контрразведывательных подразделений в армии, поставив их начальниками контрразведки в каждом штабе военного округа, подразумевая, что будут заниматься и иностранным шпионажем.

«Контрразведчиков» армейские профессионалы плохо переваривали, начальник военной разведки штаба Киевского округа полковник Духонин изливал Деникину омерзение от таких «коллег». Те больше разведывали «неблагонадежность» среди своих, держа под подозрением и штабистов. Когда «происки» этих особистов кончатся, как раз Духонина, ставшего последним Верховным главкомом Русской армии, красные первым из генеральской «знати» и убьют…

Трагизм присылаемых в полки «черных списков» был в том, что проводить командирам даже негласные расследования по их «неблагонадежным» офицерам не разрешалось и оспаривать обвинение было безнадежно. Жертвами этого оказались у Деникина двое отличных офицеров, которых он выдвинул на ротного и начальника пулеметной команды. Антон Иванович сражался за них в штабе округа на пределе сил. Переживал: если не удастся, ведь нельзя и объяснить, за что их не удостоили… Отстоял он своих, потом оба падут смертью храбрых в первых боях следующей войны.

От того, что даже попахивало «голубыми мундирами», армейские офицеры дружно воротили нос, а позже стараниями советских историков слово «жандарм» превратилось в крайне гнусное. Но чтобы попасть в Отдельный корпус жандармов, требовалось потомственное дворянство, окончание военного училища по первому разряду, быть не католического вероисповедания, а так же не иметь долгов и прослужить в строю шесть лет.

Только после такого просеивания офицер допускался на предварительные испытания при штабе корпуса жандармов. Если их выдерживал, заносился в кандидатский список. Ждал вакансии, а при ее открытии слушал четырехмесячные курсы в Петербурге, а потом сдавал выпускной экзамен.

Выдающиеся таланты служили в этой сфере. Например, начальник Московского охранного отделения С. В. Зубатов творил чудеса, разлагая «пролетарское» движение. Создавал рабочие организации, боровшиеся с предпринимателями только экономически. А сколько было завербовано провокаторов и осведомителей из самых «главных» революционеров! Члены партийных ЦК эсер Азеф, друг Ленина большевик Малиновский… Жандармское ведомство эффективно защищало государственные интересы России.

Деникин, заняв «самодостаточную» должность комполка, столкнулся и с национальным вопросом. Наполовину поляк, он чутко реагировал на него и горячо приветствовал, когда военное министерство дало отповедь националистам. Тогда правая пресса выступила против засилья «иноплеменников» в командном составе, и орган министерства «Русский Инвалид» ответил: «Русский – не тот, кто носит русскую фамилию, а тот, кто любит Россию и считает ее своим отечеством».

Служил Антон Иванович со многими доблестными русскими патриотами, «иноплеменно» отличающимися лишь своими немецкими фамилиями, и знал, что военное министерство действительно против розни. Это было важно ему, потому что из всех «нацофицеров» некоторыми изгоями были только поляки. О них были секретные циркуляры и им вменялись ограничения, взять хотя бы препятствие: «не быть католического вероисповедания» – в отборе на жандарма.

«Еврейский вопрос» у офицерства не существовал, потому что лицам иудейского вероисповедания полностью был закрыт доступ к офицерскому званию. Но евреи, принявшие христианство до поступления на службу, отучившиеся в военных училищах, могли претендовать на любые погоны. В Академии Генштаба в выпуске Деникина и двух смежных было семь офицеров-евреев. Шестеро из них еще до Первой мировой войны достигнут генеральского звания.

Известны генералы-евреи, отличавшиеся и в Кавказской войне, а также в Белой армии. Например, генерал-майор Борис Александрович Штейфон, происходивший из семьи крещеного еврея. Офицер Генштаба, он сражался в русско-японскую и Первую мировую войны. В 1917 году полковником вступил в Добровольческую армию, участник Ледяного похода. Был начштаба группы войск генерала Бредова, отступил с армией Врангеля. Являлся комендантом Галлиполийского белогвардейского лагеря в Турции, с 1941 года действовал за гитлеровцев начальником штаба эмигрантского Русского охранного корпуса, потом его командиром против красных югославских партизан.

Доставалось евреям в солдатской казарме, как самым плохо знающим русский в числе таких же из латышей, татар, грузин. Из-за этого они вместе с другими инородцами были обузой для роты, ротного командира, плохо овладевая военным строем и по своей низкой физической подготовке. Понимая это, евреи изо всех сил старались в солдаты не попадать.

Деникин насмотрелся такого, будучи членом Волынского губернского присутствия по переосвидетельствованию призываемых на военную службу. Сотнями калечила себя молодежь по всей черте еврейской оседлости. Увечиться им помогали подпольные «доктора»: отрезали пальцы на ногах, прокалывали барабанные перепонки, делали острое воспаление век, грыжи и даже вырывали все зубы, вывихивали бедренные кости.

Так припадало беднякам, еврейская же интеллигенция и выходцы из торговцев, буржуазии отбывали повинность на льготных условиях вольноопределяющимися. Признавая вину власти в притеснении евреев, Деникин упрекал их элиту, страстно ратующую за равноправие, но не поднимавшую культуру и благосостояние своих местечковых соплеменников.

Чтобы не упрекнули, будто я нажимаю на «полупольскость» Деникина, замечу: в истории как революции, так и контрреволюции к «иноплеменникам» лучше не придираться. «Чисто» русские ни у красных, ни у белых главными не стали. Генерал Корнилов был наполовину казахом, Врангель – из остзейских, шведских баронов, Колчак – потомок турецкого визиря, нерусская фамилия и у генерала Юденича, как и у Миллера – белого командующего Северной областью России.

О генерале же Алексееве израильский автор С. Ю. Дудаков в своей книге «История одного мифа» вот что упоминает:

«Еще в 1910 году генерал А. А. Поливанов сделал запись в своем дневнике о масонских связях генералов А. Н. Куропаткина, Я. Г. Жилинского, Д. И. Субботича, а также о цели евреев проникнуть в армию, в частности в Генеральный штаб, в котором уже и так были представлены они под русскими фамилиями… Кто из упомянутых генералов был выходцем из кантонистской семьи – сказать трудно, но есть несколько лиц безусловно кантонистского происхождения: Иванов Николай Иудович, генерал-лейтенант… генерал Василий Федорович Новицкий, генерал Александр Панфомирович Николаев. Последние двое перешли на сторону советской власти… Имеются сведения, что и генерал М. В. Алексеев происходил из кантонистской семьи».

Это подтверждает в своей книге «Евреи в России и в СССР» А. Дикий:

«Имеются небезынтересные сведения о происхождении генерала Алексеева из кантонистской семьи. В 1827–1856 гг. действовали правила отбывания евреями рекрутской повинности назурой. Кого сдать в рекруты, представлялось решать общинам (сдавали, как правило, бедных, не имевших возможности заплатить выкуп, или пойманных беспаспортных единоверцев, не обладавших никакими связями). Как неспособных, как правило, носить оружие, этих еврейских мальчиков чуть старше 13 лет, не спрашивая их согласия, переводили в Православие. Это были т. н. кантонисты, общее число которых за 29 лет составило около 50 тысяч человек».

Учтем, например, и то, что основными союзниками белых были казаки. Они «русскими» себя не считали и поныне любят повторять присловье своих дедов: «Русские – от русских, казаки – от казаков». Поэтому императорское Военное министерство справедливо считало, что дело не в фамилиях, а в самосознании русскости. И в этом ключе большевики вообще «вне конкурса», они – интернационалисты…

5-й дивизией, куда входил полк Деникина, командовал генерал Перекрестов. Не формалист, с широкими взглядами, он, как и корпусной командир генерал Щербачев, командующий округом Н. И. Иванов, давал лишь общие указания, не вмешиваясь в компетенцию комполков.

Архангелогородцы не блистали на парадах и церемониальных маршах, но стреляли хорошо, а маневрировали лучше других. Боевой опыт и знание новой тактики Деникина помогали натаскивать полк на ускоренных маршах. Так что на ученьях его «архангелы» сваливались «противнику» как снег на голову. Деникин был неутомим в боевой подготовке. Устраивал, например, переправы через непроходимые вброд реки. Нужно было миновать их без мостов и понтонов, только подручными средствами: веревки, доски, соломенные снопы.

Это было внепрограммно, но все с увлечением рвались вперед. И плыла музыкантская команда вокруг своего турецкого барабана. Выкручивались пулеметчики: снимали колеса с повозок, превращая их в лодки. Плохие пловцы рыпались в воду с привязанными под мышками снопами…

В полку Антон Иванович был открыт для всех, но в своей житомирской квартире избегал принимать гостей. Матушка из-за своего русского языка стеснялась быть в роли хозяйки. Узким был домашний мирок полковника, а тут умерла старая нянька Полося. Мать совсем замкнулась. Сына она обожала, все ее помыслы сосредоточились на нем.

Антон Иванович платил ей тем же, стал стараться пораньше возвращаться со службы. О возможной женитьбе 39-летний полковник начал уже забывать и мечтать. Его борода седела, но усы продолжал подкручивать. Когда командир стремительно шагал по гарнизону, позванивая шпорами, в длинном развевающемся офицерском плаще без рукавов, из-под борта которого на кителе светил Георгиевский крест, полковые думали, что и сегодня ничего не случится.

* * *

1 сентября 1911 года полк Деникина участвовал в царских маневрах под Киевом.

На следующий день ему, как старшему в округе по номеру 17, предстояло первым пройти перед императором церемониальным маршем. Поэтому от архангелогородцев была назначена и почетная стража, лично представляющаяся государю: офицер, унтер-офицер и солдат. Полковые очень волновались.

Прибыли к сборному пункту для царского смотра. И вдруг молниеносная весть: вчера вечером на спектакле в киевском театре революционер Богров тяжело ранил Столыпина…

24-летний Дмитрий Богров был сыном богатого еврейского домовладельца, состоявшего членом киевского Дворянского клуба. Одно время он был связан с группой анархистов-коммунистов, но основной его «организацией», куда в 1907 году Богрова приняли по личной просьбе, стало киевское охранное отделение полиции. Поступил он сюда агентом для отвода глаз и давал информационные «пустышки».

Переехав в Питер, Богров попробовал наняться и в местную охранку. Но ее матерый начальник полковник М. В. фон Коттен, который перед Первой мировой возглавит нелегальную агентурную организацию военной разведки в Западной Европе, отшил его. Богров было взялся за университетскую учебу, частные дела, но в 1910 году явился к влиятельному эсеру Лазареву и сообщил, что собирается убить Столыпина. Он попросил того, чтобы это убийство прозвучало от имени эсеровской партии. Лазарев от неизвестного молодчика еле отделался.

Накануне осенних киевских торжеств 1911 года, посвященных открытию в городе памятника Александру III в присутствии императора и высших представителей правительства, Богров заявился здесь к своему старому знакомому Кулябко, начальнику киевской охранки. Он крайне убедительно рассказал ему о якобы готовящемся покушении на высших лиц террористов, уже прибывших в Киев. Начальник (на то и был Кулябко, а не фон Коттен) поверил, внимал следующим богровским «наводкам» и выдал ему билет на тот злосчастный спектакль.

На втором антракте оперы «Царь Салтан» Столыпин стоял у своего кресла в первом ряду, обернувшись в зал. Богров приблизился и дважды в упор выстрелил в него из браунинга. Одна пуля пробила посередине орден Святого Владимира на груди премьера, вторая – кисть правой руки.

Петр Аркадьевич был неимоверно мужественным человеком и к такой смерти готов. Он медленно положил на барьер оркестровой ямы фуражку и перчатки, расстегнул сюртук. Увидел, как пропитался жилет кровью. Махнул рукой, как бы говоря: все кончено. Грузно осел в кресло и, собрав силы, произнес в переполох зала, где уволакивали убийцу:

– Счастлив умереть за царя.

Оркестр, подавляя панику, заиграл гимн. Император уже стоял у барьера царской ложи впереди всей свиты. Столыпин поднял непростреленную левую руку, показывая, чтобы тот отошел от возможных следующих пуль напарников террориста. Государь не двинулся. Тогда премьер осенил его широким крестным знамением.

Когда уносили Столыпина, он окончательно осознал, что в этом покушении не выживет. Повторил:

– Передайте государю, что я рад умереть за него и Родину…

Столыпин давно отмечал: «Каждое утро творю молитву и смотрю на предстоящий день как на последний в жизни… Я понимаю смерть как расплату за убеждения». А коммунист Богров, напрашиваясь Лазареву свинцово выразить идеи и его партии, сказал:

– Я пришел к заключению, что в русских условиях систематическая революционная борьба с центральными правящими лицами единственно целесообразна. В России режим олицетворяется в правящих лицах. Никто больше Столыпина не заслуживает особого внимания революционеров. Важнее Столыпина только царь. А до царя мне добраться одному почти невозможно.

После ареста Богрова опасались еврейских погромов, ночью для их предотвращения перебросили в Киев три казачьих полка…

Так что на пункте царского войскового смотра, узнав о покушении, ждали, будет ли он. Но смотр состоялся и величественная картина парада захватила всех.

Потом должен был быть высочайший обед в Киевском дворце, куда заранее получили приглашения военные начальники вплоть до командиров полков. Вот об этом обеденном приеме говорила мне в Версале дочь Деникина Марина Антоновна, проведением которого якобы столь возмутился ее отец впоследствии. Что же написал о нем в «Пути русского офицера» незадолго перед своей смертью сам Деникин?

«Было известно, что Столыпин умирает в Киевском госпитале, и мы предполагали, что парадный обед будет отменен. Но, против ожидания, вся программа пребывания царской семьи в Киеве – приемы, смотры, обеды – осталась без изменения.

Обеденные столы были накрыты в нескольких залах. Обед проходил в чинном и несколько пониженном настроении. Музыки не было, все говорили негромко. За нашим столом (вероятно, и за всеми другими) разговор шел исключительно о преступлении Богрова. Высказывалось вполголоса опасение, что заговорщики, быть может, метили выше…

В зале, где находился государь, его гость – румынский королевич и высший генералитет, обычный ритуал: командующий войсками округа, ген. Иванов, сказал краткое приветствие от имени армии; государь ответил несколькими словами и провозгласил тост за королевича, встреченный молча, одним вставанием.

Обед кончился. Нас пригласили в сад, где на маленьких столиках сервирован был черный кофе. Царь обходил столики, вступая в разговор с приглашенными. Подошел ко мне. Третий раз в жизни мне довелось беседовать с ним. (Первый раз при академическом выпуске. Второй – представляясь после получения полка, на приеме в Зимнем дворце.) Государь, без всякого сомнения, человек застенчивый, вне привычной среды, видимо, затруднялся в выборе тем для разговоров. Со мной он говорил о последнем дне маневров, об укреплениях, которое возвел мой полк на своей позиции и на которые он обратил внимание. Ясно было, что он хотел сказать приятное и полку, и командиру.

Пошел дальше. Около него образовывались небольшие группы офицеров, к которым подходил и я. Все чего-то ждали, всем хотелось что-то запомнить. Но я слышал все такие же шаблонные, незначащие разговоры… Мертвящий этикет, окружающие его натянутые придворные и собственная застенчивость мешали Царю подойти ближе к военной среде, узнать, чем она дышит, сказать такое слово, которое запало бы в душу… К той среде, которая по традиции, по атавизму и пиетету к его. личности – особенно чутко относилась к тому, что он говорит, и к тому, что про него говорят…»

Думаю, что республиканская «антагонистка» Николая И Марина Антоновна Деникина по своей немолодой памяти пристрастно кое-что исказила («играла легкая музыка, кажется, мазурка»), а в чем-то преувеличила «обеденное» настроение ее отца. Как видно из следующего текста этих записок Деникина, больше он взъелся потом на «клерикалов», столь нелюбимых масонствующими «младотурками»: «Умер Столыпин в ночь с 5 на 6 сентября. Я был в этот день в Житомире и пошел на панихиду, которую служил Волынский архиепископ Антоний. Это человек незаурядный, высокообразованный, но принадлежавший к крайне правому флангу русской общественности и, будучи членом Святейшего Синода, ведший в Петербурге активную политику. Впоследствии, в эмиграции, Антоний, в сане митрополита, возглавил часть эмигрантской православной церкви, так называемой «Карловацкой юрисдикции», которая оказала наибольшее сопротивление подчинению американского православия советской патриархии, но вместе с тем сохранила реакционные политические тенденции.

Архиепископ Антоний перед панихидой сказал слово. Упрекнул покойного, что тот проводил «слишком левую политику и не оправдал доверия Государя»! Единственно, мол, что примиряет с ним, это тот факт, что, будучи смертельно раненным, Столыпин, «сознав свою ошибку», повернулся к царской ложе и осенил ее крестным знамением. Закончил свое слово архиепископ фразой: «Помолимся же, чтобы Господь простил ему его прегрешения».

Будучи высокого мнения об уме владыки, я был потрясен, что это все, что он нашел нужным сказать о большом государственном деятеле, пытавшемся спасти от крушения российский государственный корабль, затопляемый волнами, бившими и слева, и справа…»

Деникин, «поклонявшийся Столыпину», тут безапелляционен, но архиепископ Антоний довольно верно обозначил о столыпинской «левой политике» и «доверии Государя». Приехав в Киев, Столыпин, например, делился с товарищем министра внутренних дел П. Г. Курловым: – Положение мое пошатнулось, я и после отпуска, который испросил себе до 1 октября, едва ли вернусь в Петербург Председателем Совета министров.

Прощальные же слова покойнику архиепископа Антония обычны в чине панихиды. Этот владыка в том же Житомирском кафедральном соборе сказал и другие в октябре 1905 года:

Если долготерпение царственного праведника истощилось, и он в своем сердце проклянет нас, то этот вопль праведника достигнет Неба и низведет на нас проклятие Божие, как говорил Господь Моисею, и тогда уже никто не спасет Русскую землю от конечной погибели, в которую стараются вовлечь ее внутренние враги.

Архиепископ был не только «незаурядный, высокообразованный», а и прозорливец, предрек причины отречения Николая II и дальнейшую судьбу России. Действительно, в сане митрополита Антоний Храповицкий основал «карловацкую» Русскую Православную церковь за границей, но Антон (он же Антоний!) Иванович в эмиграции в ее «реакционные» храмы, конечно, не ходил, был прихожанином митрополии Евлогия, где богословствовала либеральная церковная «парижская школа». Останется генерал верен себе и после опыта белогвардейской борьбы.

Что касается поведения Николая II, связанного с гибелью П. А. Столыпина, первого по «важности» для революционеров после него, как отметил Богров, император 3 сентября был у постели умирающего. А 6 сентября государь ездил в Чернигов поклониться мощам святителя Феодосия Углицкого. Вернувшись в Киев, он долго молился у тела Столыпина. Подошедшая потом к царю жена покойного О. Б. Столыпина сказала:

– Ваше величество, Сусанины еще не перевелись на Руси…

Есть парадокс «раздвоения» А. И. Деникина и П. А. Столыпина.

Так сказать, раздвоенным был и Столыпин: и православный монархист, и либерал. Слева на него нападали социал-демократы, трудовики, кадеты, а эсеры организовывали покушения. Все они понимали, что при таком премьере власть им не захватить. Справа на Столыпина за его либеральное «законничество», ломку гострадиций ополчились черносотенцы и националисты, а состоятельные дворяне – за стремление закрепить в собственность крестьянам землю, за земскую политику. Эту уязвимость премьера и ощутил император.

Столыпин своей аграрной реформой обеспечил резкий взлет кооперации в России. Но рассчитана она была на ломку общины и формирование крепкого частника как главной хозяйственной силы. В этом либерализм, провозглашающий культ индивидуализма, Столыпина наткнулся на природно русскую общину. А как иначе? Ведь крестьянская (христианская) община, подчиняя человека интересам «мира», позволила сохраниться русским как великой нации. Община колонизационной ударной силой вела первопроходцев осваивать дикие леса и степи, формируя национальный характер в героизме, милосердии, бескорыстии, совестливости, почтительности.

Так отдалял ли Столыпин русскую революцию «конечной погибели» или провоцировал ее этой своей косой на камень и другими новшествами? Похоже, что премьер, как и Деникин, усердствовавший с «младотурками», не ведал, что творил.

Противником либерализма в любой области являлась православная церковь, веково перевившаяся с российским хозукладом и духовными запросами национального характера. У нас, например, неведом протестантский фетиш стремления к труду и богатству, поэтому как смеялись над русскими купчинами в начале XX века, так презирали и «новых русских» в его конце. Осекались на этом и «столыпинцы».

Либерализм провозглашает и культ рационализма, что порождает атеизм. Но в то время им «овладели» лишь радикалы из интеллигенции, до уничтожения своих церквей самим народом потребуется еще победа и терроризирование большевиками.

Возьмем и пресловутый вопрос свободы. В либеральной Европе традиционно уточняют, от чего она зависит, отсюда и все переживания о правах человека. А в православной русской традиции главное всегда – для чего человеку свобода? Отсюда и поиск нравственной цели ее использования. От этого наше извечное «Что делать?», с каким продолжат мучаться «передовые» в течение всего XX века.

«Столыпинский парадокс» оживет у Деникина. И либеральный, и православный, и «констуционно-монархический», и «кадетский» генерал поведет белых на Москву, едва не разгромит красных, воцарившихся как раз от первой генеральской ипостаси – либерализма. Но те-то не будут «раздваиваться» – «четвертоваться», а продержатся еще 70 лет только за счет монолитного своего «монархизма»…

1912-13 годы были в округе Деникина, как и во всей стране, тревожны. Австро-Венгрия очевидно готовилась к войне с Сербией, а значит, и с ее покровительницей Россией. Летом 1912-го Австрия придвинула шесть корпусов к сербским границам и три мобилизовала в пограничной с Россией Галиции. Недалекие приграничные Волынскую и Подольскую губернии, провоцируя вожделения поляков и украинцев, наводняли закордонные воззвания – «в предстоящем столкновении» стать на сторону Австро-Венгрии.

Однажды Деникин получил секретку: согласно программе первого дня мобилизации выслать отряды для занятия и охраны важнейших пунктов Юго-Западной железной дороги в направлении Львова. Там архангелогородцы в полной боевой готовности простояли несколько недель.

Деникин злился, видя, что повторяется ошибка преддверия японской войны: российские верхи молчали на бряцание оружием «дружественной» страны. Волна сочувствия балканским славянам неслась по России, но правительство запрещало по этому поводу лекции, собрания, манифестации, цензурно обрушиваясь и на прессу. В Петербурге конники разогнали сочувствующих, шедших к сербскому и болгарскому посольствам. Даже в провинции Деникина полиция запрещала исполнение гимнов балканских славян, сорвала их национальные флажки на эстраде благотворительного концерта в пользу Красного Креста славянских стран.

A. И. Деникин в 1914 году

Война была на носу, а вышел высочайший приказ, строго воспрещающий вести политические разговоры о Балканском вопросе, австро-сербском конфликте, пангерманизме… Деникин, как и другие боевые офицеры, уже ученые японской «неизвестностью», делал все, что мог, разъясняя проблемы своим архангелогородцам. Патриотично знакомил их с целями, причинами, задачами возможной войны, со славянским вопросом и вековой борьбой России с германизмом.

В «Разведчике» под № 72 он написал:

«Русская дипломатия в секретных лабораториях, с наглухо закрытыми от взоров русского общества ставнями, варит политическое месиво, которое будет расхлебывать армия… Армия имеет основание с некоторым недоверием относиться к тому ведомству, которое систематически, на протяжении веков, ставило стратегию в невыносимые условия и обесценивало затем результаты побед…»

Полковник прошелся по административным мерам правительства и цензуры, принимаемым, «чтобы понизить подъем настроения страны и затушить тот драгоценный порыв, который является первейшим импульсом и залогом победы». И закончил:

«Не надо шовинизма, не надо бряцания оружием. Но необходимо твердое и ясное понимание обществом направления русской государственной политики и подъема духа в народе и армии. Духа не угашайте!»

Антон Иванович Деникин, несмотря ни на что, был очень русским человеком.