Полет

Тук-тук.

За окном ветряная погода, ветер швыряет кроны деревьев из стороны в сторону, забавляясь и, восторженно подвывая, ныряет в щели гнилых подвалов, пролетает по трубам и скважинам, ударяясь об края и стены потрепанных мусоропроводов, а потом резво выскальзывает из какой-нибудь трещины и кидается тяжелым ударом на дверь квартиры.

Тук-тук.

Он летает, проникая в любую щель, и бесполезно от него прятаться, это только позабавит его, и он радостно будет гоняться сзади, распевая свою жуткую песню, которую находит весьма забавной, со свистом пролезая под всеми дверями и колотя по их рукояткам.

Тук-тук.

Иногда он замирает и просто стоит около входной двери и как будто застенчиво скребется лапами, слегка нажимая на скрипучие доски, но на самом деле за этой робкой деликатностью прячется злая насмешка.

Тук-тук…

Может, это кажется? Это проделки ветра. Каким же простым и забавным кажется ему изобразить, что кто-то стоит за дверью.

Тук-тук!

Или не кажется? Он навязчив. Никита открывает дверь. Он сидит на пороге. Маленькое ехидное существо, покрытое короткой шерстью, словно сгорбленный карлик, отрастивший себе крылья и длинные уши, чтобы напоминать себе образ чего-то вроде гаргульи. Он сидел, сложив на чуть шиповатый хвост когтистые лапы, нетерпеливо теребя самый кончик своего хвоста.

— Николос! Ты опять пришел!

Существо фыркнуло, чуть обнажив желтые зубы и, хлопнув крыльями, перелетело через порог.

Закрыв входную дверь на цепочку, Никита вернулся в комнату, из которой вышел, где Николос уже непринужденно летал вокруг люстры.

— Слезай оттуда, Николос.

С тяжелым шлепком существо приземлилось на стол и почесало напоминавший человеческий нос.

— Нервы расслабляю. Ты опять слишком долго не открываешь дверь.

— Николос, ты мне помешал. Что тебе нужно?

Существо внимательно глядело желтыми глазами, теребя верхней лапой маленькие твердые рожки на лбу и шевеля большими остроконечными ушами, покрытыми рыжей шерстью, как и все остальное его нелепое тело. Оно не могло оставаться без движения.

— Пойдем летать, Никита. Ты же можешь. Пойдем летать.

— Какое летать! Ты же знаешь, что я не могу. Прекрати, уймись!

Николос склонил голову набок и выдохнул столбик неприятно пахнущего воздуха.

— Никита, еще раз говорю тебе — пойдем летать.

— Николос! Зачем ты пристал ко мне? Ты же видишь, у меня нету крыльев!

— Чтобы летать, не нужны крылья. Поднять тело в воздух может только сам дух.

— Но у тебя есть крылья!

— Глупец! — щелкнув острыми зубами, Николос нервно поднялся в воздух и снова стал летать вокруг люстры, — Я — высшее совершеннейшее существо, у меня есть многое, и я распоряжаюсь сам, как что нужно применять.

Пролетев круг по периметру комнаты, Николос шмякнулся на верхнюю полку книжного шкафа и взял когтистой нижней лапой фотографию в рамке.

— Занятно, очень занятно, — пробормотал он, небрежно осмотрев снимок, и отшвырнул его лапой, отчего тот слетел на пол, и рамка, ударившись об пол, треснула. Николос посмотрел вниз, подскочив от восторга, хлопнул крыльями и снова посмотрел на Никиту.

— Николос! — воскликнул Никита, — Я повторяю тебе еще раз: я не смогу летать!

— Трус! — гневно оттолкнувшись нижними лапами от полки — так, что все вещи посыпались на пол вслед за фотографией, Николос взлетел и, ударом распахнув оконную раму, пулей вылетел в окно. С мгновенье помаячив грязно-рыжей точкой на фоне серого пасмурного неба, он исчез из виду.

Ветер, мгновенно ворвавшийся в комнату через окно, распахнул книгу, валявшуюся на полу и перелистнул с десяток страниц. Взгляд Никиты упал на открытый лист, и губы его прошептали: «Pride…». Слово, попавшееся на глаза — «pride» — «гордость, гордыня».

Отодвинув книгу ногой, он подобрал треснувшую фотокарточку. Мельком осмотрев изображенную на ней девушку, он швырнул ее обратно и подошел к окну. Совсем расшалившийся ветер встрепал его волосы ледяным порывом, гуляя, завывая где-то как будто в стене. За окном летали птицы, с легкостью размахивая крыльями.

Он брел по улице и замерз. На него дуло, и было тяжело идти. Холодный ветер гуляет по улицам, с легкостью перепрыгивая с дерева на дерево, с машины на машину, с человека на человека. Он хватает своих жертв ледяными пальцами, и смеется им в лицо, и плюет с пренебрежением, и, отбросив человека как бестолковую надоевшую забаву, мчится дальше с протяжным воем.

Подняв голову, Никита посмотрел на птиц, летящих в небе, и его заполнили зависть и восхищение. Достойные соперники ветра! Истинно свободные существа.

Тук-тук. Ветер крадется по лестнице подъезда, сливаясь с шагами поднимающегося человека.

Тук-тук. Он хочет спрятаться, замаскироваться, чтобы его не распознали, чтобы потом напугать.

Тук-тук… Или это звук со дна квартиры?

Вернувшись домой, Никита застал там Николоса, развязно отдыхающего на его столе, постукивающего кончиками когтей левой верхней лапы по гладкой поверхности. Тук-тук…

— Николос! Откуда ты опять появился?

Существо высокомерно фыркнуло, перевернувшись со спины на живот.

— Что же, я, по-твоему, опять должен был дожидаться, пока ты откроешь мне дверь?

Николос широко зевнул, предоставляя Никите возможность увидеть множество его желтых слюнявых зубов.

— Слышишь, Никита? Пошли полетаем?

— Николос! Опять ты за свое!

Зверь покрутился на столе и уселся поудобнее, уставившись на Никиту своими огромными глазами.

— Послушай, Никита. Ты ведь этого хочешь. Ты ведь так желаешь ощутить себя покорителем этой воздушной стихии, почувствовать воздушную массу, поддерживающую твое тело! Признайся, ты мечтаешь о том, чтобы ощутить полет, ты жаждешь его! Ты завидуешь каждой птице, парящей в небе, пролетающей мимо, и ты завидуешь мне, мне! Ты хочешь летать, и воздух подвластен тебе, но ты боишься этого, боишься своей же собственной силы, жалкий трус!

— Люди не летают, Николос!

Горбатое существо с маленькими рожками в ярости подпрыгнуло и зашипело:

— Откуда ты знаешь? Откуда ты знаешь, Никита, если никогда этого не пробовал? В этом ли сила вашего бравого человеческого ума, если вы уверены в том, что не способны сделать то, чего никогда не делали и даже боитесь попробовать! Жалкие людишки! А я говорю тебе, ты, никчемный человечишка, что ты можешь летать! Просто шагни в окно и ничего не бойся, просто лети!

Никита озадачился:

— А как же Игорь? Он жил в доме напротив и свалился из окна.

Зверь перестал сердиться, весело хихикнув, он хлопнул перепончатыми крыльями и уселся, улыбаясь во все свои кривые зубы.

— Ну, это было недоразумение, — беспечно заметил он, — Он просто не смог воспользоваться своей силой. А ты сможешь — давай!

— Откуда ты знаешь, Николос?

— Не забывай, что я высшее совершеннейшее существо… Я говорю тебе: ты можешь, давай!

Распахнув оконную раму, Никита посмотрел вниз, затем перевел взгляд на летающих птиц.

— Давай, давай! — прыгал Николос. Зажмурившись, Никита шагнул. И полетел вниз.

— Не бойся! — прокричал ему на ухо сопровождающий его Николос, которого, похоже, забавляла эта игра, — Вспомни ее! Вспомни! Ты ведь любишь!

Перед глазами Никиты мельтешило, все переливалось и кружилось, и в конце концов слилось в одну-единственную картинку: портрет с расколотой рамкой.

Никита открыл глаза и обнаружил, что, чуть качаясь, лежит на воздухе на уровне седьмого этажа. Он осторожно посмотрел в окно, где было видно, что в комнате в ужасе застыла женщина, затем перевел взгляд вниз и увидел множество пятен человеческих лиц.

— Николос, гляди, они на меня смотрят!

— Сколько можно висеть на одном месте? — проворчал Николос, — Полетели!

— А как?

— Так же, как и вылетел из окна! — маленькие рожки висящего рядом Николоса раздраженно запылали, — Полетели отсюда!

С этими словами он взмыл ввысь, и Никите ничего не осталось, как разобраться в управлении своим телом. Оставаться одному в воздухе ему было страшновато. Подул ветер, и он закачался в пространстве, как будто бы он был пустым поплавком, лежащим на воде. Он с ужасом посмотрел вниз, затем осторожно перевернулся и посмотрел вслед улетающему Николосу.

«Лететь — как плавать», — решил он и бросился догонять своего незаурядного приятеля. Развернувшись, Николос нагнал Никиту и сделал вокруг него круг.

— Выше! — скомандовал он, вытянув тонкую змеиную шею.

Никита послушно летел сзади, следуя за этим маленьким уродливым созданием, поднимаясь все выше к тусклому солнцу, поражаясь легкости своего тела, простоте движений и тому, каким ласковым и податливым бывает ветер. Где-то там, внизу, простиралась панорама серых домов, изрезанная линиями дорог, по которым лениво ползли машины.

— Извините, — проронил Никита, наткнувшись на чайку. Он послушно летел вслед за грязно-оранжевой кляксой, думая о портрете, о том, как он ее любит, как она помогла ему взлететь.

Решившись на отчаянный шаг, Никита отсоединился от Николоса и полетел в другую сторону.

«Я могу это делать один!» — подумал он, и все его сознание потонуло в блаженстве, — «Я могу справиться с этим сам, и мне не нужен этот маленький черт!»

— Я бы на твоем месте не был столь самоуверенным, — едко заметил появившийся откуда-то Николос, — Ну ладно, я тебя прощаю. Помни: люби! Думай о том, что ты любишь. У тебя нет крыльев, тебя окрыляет то, что у тебя внутри, это твоя любовь. Если ты забудешь об этом — тебе конец!

Резко дернувшись в свойственной ему манере, Николос взметнулся рыжей молнией, и исчез в небе.

Люби! Никита парил, и ему казалось, будто все внутри него парит и расширяется, разворачивается от счастья и восторга. Перед глазами Никиты всплыл расколотый портрет. Но он не хотел оставаться на одном месте, он рассеивался, растворялся, ускользал, и на смену ему приходила картина захватывающей внимание панорамы заканчивающегося города и лесных границ. Небо было ярко-голубое, птицы пролетали так близко, и все внутри летящего человека не могло не петь от удивительной легкости, не испытанной никогда ранее.

«Я не могу о ней думать. Город так мал, так приземист. И она в том числе. А я сделал то, чего не могут другие. Я — Бог! Она не достойна меня, она всего лишь одна из крупинок, простирающихся подо мной!»

Взмахнув руками, Никита взлетел еще выше, но вдруг руки его отнялись, по голове неожиданно ударила какая-то разрушительная слабость, и он резко упал вниз на асфальтированную трассу, испещренную гоняющими машинами, и разбился.

— Так-так, еще одно недоразумение, — беспечно заметил Николос, пролетающий мимо, посмотрев вниз, на дорогу, — Бывает!

Хихикнув, он на лету хлопнул своими перепончатыми крыльями и, взлетев рыжим бесформенным пятном, растворился в небе.

 

Слезы художника

Он сидел один посреди комнаты. Он сидел совсем один, он вообще все время был один, и не было у него ничего, кроме того, что его окружало. Вокруг него лежали великие ценности, настоящее богатство: везде в этой пустой комнате, в которой почти совсем не было никакой мебели, лежали произведения его искусства — картины, изображавшие портреты незнакомых ему людей — людей, которым он никогда не сможет показать их изображения, поскольку их не существовало на самом деле — он сам их придумал. Они взирали на него отовсюду — портреты, написанные им, стояли здесь везде, они стояли прямо на полу, опираясь на стены, на которых практически во всех местах были ободраны обои, и висели, прибитые к этим голым пустым стенам, и лежали на полу, мрачно взирая на своего создателя чужими, незнакомыми глазами.

Говорят, что талантливый человек талантлив во всем. И здесь же, в этой комнате, наверное, в доказательство этих слов, лежали так же пачки его рукописей — помимо художника, он являлся еще и писателем, и поэтом.

Он был талантлив. Он это твердо знал, и подтверждения этого лежали здесь вокруг него повсюду. Он был талантлив, одарен, и, вероятно, даже гениален, и не было у него в жизни больших ценностей, чем продукты его искусства, если не сказать, что они и были его единственной ценностью.

Им не было цены, для него они были особым его миром, его творением, все они были сотворены им сквозь безумные нечеловеческие старания и стоили ему многих бессонных ночей, усталых пальцев и воспаленных глаз, горевших необыкновенным возбуждением, увлеченных своим единственно важным и великим делом.

Он был талантлив, безусловно талантлив, и восторг его, горящий в его жаркой груди, восторг, когда он с новым приливом безумного влечения писал новый свой шедевр, не мог сравниться ни с чем, ни с какими благами на свете, и ни у кого из тех, кого встречал он на своем пути, не было даже и частицы того, что было в нем.

Он был безумно талантлив и безумно увлечен, и оттого он даже относился к другим людям с некоторой долей высокомерия и даже определенной степенью пренебрежения, ибо не было ни в ком больше того, что было в нем, и никто на свете не мог понять хотя бы краешком своей приземистой души даже крохотную частичку его чувств, и он предпочитал ни с кем не общаться, отдаваясь полностью своей божественной трепетной работе.

Он был талантлив, невероятно талантлив — вот только некому ему было показать результаты своих работ. И некому было зачитать свои произведения, и некому было посвятить свои гениальные стихи, и все его удивительное творчество стонало, сжимаясь от невероятнейшей пустоты одиночества. Портреты плакали на его стенах, ему некого было рисовать, на него смотрели только эти глаза — эти чужие, несуществующие глаза, которых никто и никогда не сможет увидеть.

Его творениям действительно не было цены. Их просто некому было оценить.

Он сидел на полу в своей комнате. Он был неописуемо талантлив — и так же неописуемо одинок, и не было смысла в трудах всей его деятельности, закопанной, зарытой в пучине его нелюдимости. Он сидел один, и только стопки исписанной бумаги, окружавшие своего хозяина, печально лежали на полу, да чужие одинокие глаза тоскливо и пренебрежительно взирали на него со стен его жалкой комнаты.

 

Палочки на песке

Шестеро друзей сидели во дворе. Трое из них примостились на стоявшей здесь обшарпанной скамейке, один сидел перед ними на корточках, опустив голову и что-то задумчиво чертя огрызком тонкой палочки на песке, а оставшиеся двое стояли тут же, рядом, сбоку от него. Стояло лето, но вечер выдался серый, непогожий, солнца не было, и от этого серые сумерки казались еще темнее, и наступление их было как будто несколько раньше обычного. Ветер мелкими порывами гонял грязный песок из стороны в сторону, принося с собой почти осенний холод, заставляя молодых людей ежиться, закутываясь в свои куртки еще сильнее, и ерзать на месте, но они не уходили. Двор был совсем безлюдным, словно стоял уже поздний час, но они так и оставались на месте, прозябая и противясь этому ненастному вечеру и вместе с тем каждый своей собственной гадости — но по-прежнему не собирались расходиться и оставались каждый на своем месте, изредка тихо переговариваясь между собой. Каждый из них был печален, каждого тревожила своя беда, и они сидели на этом месте, горько жалуясь друг другу и понуро качая головами.

Тут ветер снова бросил в них холодный порыв, показавшийся словно еще зябче прежнего, и дунул он, пожалуй, сильнее, чем до этого, подняв над усталой землей облако пыли и песка, смахнув, уничтожив в один миг рисованные очертания, которые так старательно выводил палочкой на песке один из молодых людей — и откуда-то, словно из самой этой пыли, неожиданно вышел человек — высокого роста, одетый во все темное — и уверенно зашагал приблизительно в их сторону. Окинув их взглядом, он улыбнулся какой-то насмешливой, неприятной улыбкой — и остановился подле них, внимательно их рассматривая.

Человек этот был совсем неприятным и несколько странным — это был мужчина среднего возраста, одет он был в длинный кожаный плащ черного цвета, высокие кожаные сапоги, такие же перчатки и шляпу с широкими полами, трепыхающимися на ветру, как и полы его плаща. Лицо его было красным, каким-то как будто неровным, с выступающими вокруг носа синеватыми прожилками и тонкими бесцветными губами, скривившимися в неприятной усмешке. Волос на голове, по всей видимости, не было — ни волосинки не выбивалось из под его кожаной шляпы. Вероятно, он был совсем лысым, а глаза его, водянисто-голубые, были какими-то тусклыми, отталкивающими, в них тоже таилась эта самая отвратительная насмешка — недобрая, непонятная, отталкивающая своим высокомерием и странностью.

— Добрый день, молодые люди! — воскликнул он, усмехнувшись, и голос его тоже показался таким надменным, таким отвратным, что хотелось отвернуться, спрятаться, и процедить сквозь зубы, чтобы этот человек скорее ушел подальше — но вместе с неприязнью у молодых людей возникло и чувство некоторого страха, и почему-то никто из них не решался смотреть открыто в эти водянистые голубые глаза.

— Уже вечер, — тихо ответил наконец один из молодых людей, не поднимая головы — тот, что сидел перед всеми на корточках, все еще сжимая тонкими пальцами свою палочку, хотя рисунок его на песке был уже безнадежно заметен.

— Вечер? — вскрикнул незнакомец, чуть подавшись вперед и выпучив свои отвратные голубые глаза, — А и правда — вечер! Ну да ладно, какая разница. Впрочем, нет — зачем же думать, что уже вечер? Разве уже темно? Еще не совсем стемнело — а, стало быть, день. Не нужно думать, что день уже прошел, когда он не иссяк до конца, и последние искры его тлеют, растворяясь в воздухе. Решить, что время уже прошло, перечеркнуть еще один день раньше времени — значит сдаться, значит отказаться от всего необыкновенного, что он в силах еще дать, не закончившись. Где же ваш оптимизм? Где ваша вера в настоящее?

— А никакого настоящего нет, — сказал один из молодых людей, которые сидели на скамейке — тот, что был справа, дальше всех от странного пришельца, — И веры в него, соответственно, тоже.

— Ну, ну! — воскликнул незнакомец с притворным участием, — Молодой человек! Откуда такие черные мысли в столь юные годы? Разве совсем вам не во что верить? Разве не к чему стремиться?

— Не к чему, — ответил ему все тот же парень, и незнакомец нахмурился:

— Так уж и не к чему? Неужто все потеряно?

— Все, — ответил незнакомцу другой парень — на сей раз тот, что стоял к нему ближе всех, безразлично обернувшись на него через плечо.

— Так уж и все! — ахнул незнакомец, — Так это, стало быть, и счастья в жизни нет?

— Нет, — ответил ему парень и отвернулся обратно.

— Так, так… — пробормотал мужчина в плаще, прищурившись и поглаживая пальцами гладкий подбородок, — Так это у вас, получается, общество страдальцев — правильно я понимаю?

— Можно сказать и так, — ответил спокойно еще один парень, стоявший чуть поодаль — справа, не подававший до этого голоса.

— А что значит счастье? — спросил незнакомец, оглядывая всех присутствующих по очереди, — Кто-нибудь может мне ответить?

— Счастье — это значит жить, не страдая, — ответил ему снова стоявший ближе всех парень, снова обернувшись через плечо.

— А все вы страдаете? У каждого из вас, вероятно, есть какая-то беда?

— Есть, — горько ответил ему этот же парень, грустно глядя на незнакомца.

— И что же, если у каждого его беду отнять — вдруг разом взять и отнять — тогда вы будете счастливы? Уверены ли вы в этом? Знает ли каждый из вас твердо, что нужно ему для счастья?

— Конечно, уверены! — горячо воскликнул парень, сидевший на скамейке слева, близко к незнакомцу, — Конечно же, каждый из нас знает, чего он хочет!

Незнакомец улыбнулся, глядя на молодого человека, и хитро склонил голову набок:

— А если я скажу вам, что смогу исполнить каждому по одному желанию — вот представьте: раз, и все исполнится! — будете ли вы тогда счастливы? Может ли каждый из вас сказать мне точно, чего он хочет?

— Слушай, иди-ка ты, дядя, отсюда, — сказал вдруг парень, сидевший на скамейке посередине, в самом центре среди всех, — Надоели уже твои глупые сказки и лишние расспросы.

— Ох, как грубо, молодой человек! — захохотал незнакомец, запрокинув голову, — Отчего же такая грубость? Это ли благодарность за мою щедрость? Или ты не расслышал меня правильно? Ну так я повторю тебе — говорю же: назовите мне каждый из вас по одному желанию, исполнение которого необходимо вам для вашего счастья — и я охотно исполню его.

— Слушай, иди-ка ты отсюда, — процедил молодой человек, сидевший в центре, и поднялся со своего места, сверкая на незнакомца глазами и сжимая кулаки, — Или ты не понял?

— Подожди, подожди! — воскликнул парень, сидевший слева, и схватил своего соседа за рукав, — Не кипятись, Стас. Пускай дядя говорит — чего не послушать? Садись!

Но Стас не сел, а вышел из круга молодых людей и встал прямо перед незнакомцем, скрестив руки на груди.

— Грешно смеяться над чужим горем, — заметил молодой человек, стоявший слева, окидывая печальным взглядом незнакомца.

— Ну-ну, откуда же столько недоверия? — покачал головой мужчина в плаще.

— А ты что, — сказал Стас, ожесточенно буравя незнакомца глазами, — дядя — волшебник?

Незнакомец улыбнулся и снова потер пальцами свой неприятный красный подбородок, прищурившись:

— А может, я и волшебник.

— Смеешься? — процедил Стас.

— Да тихо вы все, давайте дядю послушаем! — воскликнул снова парень со скамейки, дружелюбно окидывая взглядом свои приятелей, — Пускай говорит — что ж не послушать? Чего такого? Говори, дядя!

Мужчина усмехнулся, а потом взгляд его потемнел и стал серьезным — таким, что даже мурашки поползли по коже ребят, и даже отважному Стасу стало как-то не по себе.

— Ну что ж, — сказал он неуверенно, — Говори, пожалуй…

— Слушайте меня внимательно, — начал незнакомец, и на лицо его набежала тень — серая, словно ранние сумерки этого хмурого вечера, и даже ветер стих и перестал гонять песок из стороны в сторону, и все вокруг как будто замерло и затихло, остановившись, не решаясь прервать эту странную, магическую минуту — или же просто не имея возможности пошевелиться.

— Слушайте хорошо, — повторил он, — Сейчас каждый из вас, по очереди, может назвать мне свое желание, и тут же оно исполнится, в этот же самый миг. Я ничего не требую от вас за это взамен, но только знайте, что слов своих отменять нельзя, и то, что сорвется сейчас с ваших губ, застынет в воздухе и обернется правдой, так что думайте хорошо, молодые люди, думайте, прежде чем сказать свое желание, дабы не натворить беды. Помните: любое желание, даже самое, на первый взгляд, благородное, должно быть обдуманным. Однако вы сами сказали мне, что прекрасно знаете, кому чего недостает для счастья, поэтому полагаю, что никаких трудностей сказать наболевшее вслух перед вами не возникнет. Я прав?

Все молчали.

Мужчина усмехнулся, прищурившись так гадко, что всем захотелось убежать прочь — однако никто не побежал, и все так и остались каждый на своем месте.

— Прекрасно, — сказал незнакомец, — Вот и начнем. Кто будет первым? Скажи, пожалуй, сначала ты! — незнакомец указал рукой на молодого человека, сидевшего на скамейке слева, — Встань.

Тот осторожно поднялся. Это был парень лет двадцати с небольшим — достаточно высокий, крепкий, с каштановыми, чуть рыжеватыми волосами, спадающими к плечам, и длинной челкой, нависавшей ему на глаза. Глаза его были светлыми, но взгляд был пустым, несерьезным, хоть и дружелюбным.

— Как зовут тебя? — спросил незнакомец.

— Меня зовут Борис.

— Чего же ты хочешь, Борис? Чего не хватает тебе для счастья?

— Ну, чего, чего… — пробормотал тот, потупив глаза, — Денег, чего же еще!

— Денег? Ты хочешь много денег — это сделает тебя счастливым? Это и есть твое желание?

— Ну… Ну да! — ответил Борис, подняв глаза и несколько осмелев, — Конечно, денег, а иначе как же? Без денег ведь никуда, а больше ничего и не надо.

Незнакомец внимательно посмотрел ему в глаза:

— Хорошо, Борис. Будут тебе деньги. Сегодня же они у тебя появятся. Садись.

Борис сел обратно, а незнакомец подошел поближе к парню, сидевшему на скамейке справа.

— Ты! — воскликнул он, тыкнув в него пальцем, обтянутым черной кожаной перчаткой, — Чего хочешь ты?

Молодой человек поднялся и посмотрел незнакомцу в глаза. Ему было лет восемнадцать, он был совсем молод, молод и красив — темные волосы легкими прядями спадали ему на лоб, голубые глаза его были ясными — но в нем не было характерного для молодых легкомыслия, взгляд его был тверд и серьезен.

— Меня зовут Алексей, — ответил он, — Я женат. Но моя жена ушла от меня к другому и хочет подавать на развод. Я всем сердцем хочу, чтобы она вернулась ко мне обратно, я люблю ее и все, чего я хочу — это быть рядом с ней. А больше мне ничего не надо.

— Хорошо, Алексей, — ответил незнакомец, — Вернется к тебе твоя жена. Поверь, она уже собирает вещи. Садись.

Замерев на месте и подумав с несколько секунд, незнакомец резко обернулся и подскочил к Стасу, указав на него пальцем:

— Ты!

Стасу было лет двадцать, он был крепким парнем — но каким-то нескладным, некрасивым, черты лица его были грубые, русые волосы топорщились в стороны нечесаными клоками, холодные голубые глаза смотрели жестко, безучастно.

— Чего хочешь ты?

— Меня зовут Станислав, и я хочу проучить своего врага, — ответил молодой человек все так же бесстрастно, будто говорил о повседневных вещах, — У меня есть враг, это мой сосед, который смеет все время издеваться надо мной. Он богат и успешен, и он смеется надо мной за то, что я не такой, и называет неудачником. Я хочу, чтобы теперь все было иначе. Хочу, чтобы пусто ему было, чтобы развалился его бизнес, сгорели все его деньги, ушла его жена, не мог он восстановиться и добиться прежней жизни! Хочу, чтобы все теперь у него было нескладно, чтобы не мог он больше издеваться надо мной — но чтобы я мог теперь смеяться над ним.

— Тебя я понял, Станислав, — так же холодно и отстраненно ответил незнакомец, — Ты желаешь зла другому человеку. Что ж, будь по-твоему. Уже сегодня у твоего соседа начнутся всевозможные неприятности. Они уже движутся к нему. Они уже в пути! А теперь сядь.

Станислав ушел на скамейку, а незнакомец указал рукой на следующего молодого человека — того, что стоял ближе всех к нему и печально оглядывался на него через плечо.

— Твой черед.

Молодой человек посмотрел на него печально. Он казался самым старшим среди своих приятелей — ему было, вероятно, около тридцати лет. У него была самая обычная внешность — высокого роста, он был достаточно худ, голова его была понуро опущена, он чуть сутулился, русые волосы его были тусклыми, а карие глаза — совсем печальными, в них не было ни искры, ни жажды жизни.

— Меня зовут Александр, — тихо и спокойно ответил он, глядя на незнакомца.

— Что же случилось с тобой, Александр? Отчего ты так грустен?

— Два года назад мой маленький сын ушел из дома и не вернулся, — ответил Александр, — Уже два года прошло, но мы с женой все верим, что он жив. Я хочу, чтобы он вернулся домой.

— Это и есть твое желание, Александр?

— Да, конечно. Это единственное в жизни, чего я хочу.

— Жди, Александр. Сын твой скоро будет дома.

Незнакомец подошел к другому парню — тому, что тихо стоял в стороне:

— А ты? Чего хочешь ты?

Тот грустно повернул голову в сторону незнакомца и тихо ответил, чуть шевеля губами:

— Меня зовут Николай.

— Какое же твое желание, Николай? Что нужно тебе для счастья?

Молодой человек печально окинул взглядом незнакомца.

Он был невысокого роста, русые волосы его чуть вились, а глаза его голубого цвета были большими, печальными. На вид ему было лет двадцать пять, и он ничем не выделялся среди других молодых людей.

— У меня тяжело болен брат, — произнес наконец Николай, — Его легкие подводят его, ему тяжело дышать. Врачи говорят, что надежды остается мало. Я хочу, чтобы мой брат победил свою болезнь. Я хочу, чтобы мой брат был здоров.

— Хорошо, Николай, — ответил незнакомец, — Твой брат оправится от своей болезни. Он уже борется с нею, и уже побеждает ее.

На несколько секунд воцарилась тишина. Затем незнакомец положил свою руку в черной перчатке на плечо молодому человеку, который по-прежнему сидел на корточках перед скамейкой, чертя свои рисунки палочкой на песке.

— А ты? — спросил его незнакомец, — Как твое имя?

— Меня зовут Арсений, — ответил молодой человек, не поднимая головы.

— И какое же будет у тебя желание, Арсений?

— Никакого, — все так же равнодушно ответил парень.

— Вот как? — незнакомец удивленно приподнял тусклые брови, — Почему же так? Неужто ты до сих пор не веришь в мою силу? Ты не веришь мне? Твои друзья мне поверили.

— Это их право, — ответил Арсений, по-прежнему водя рукой по песку, — Почему же не верю? Я верю тебе. Просто мне ничего не нужно.

— Неужели? Так у тебя, выходит, все, что тебе нужно, есть? Ты по-настоящему счастлив?

— Нет. У меня пока многого нету. И я не могу сказать, что я счастлив. Но мне не нужно никакого желания, вот и все.

— Почему же? Объясни.

Арсений поднял глаза на мужчину в черном плаще и поднялся сам, стряхнув его руку со своего плеча и встав напротив него. Он был худ, очень худ, но светлые волосы его блестели здоровым блеском, а большие серые глаза смотрели спокойно и уверенно.

— Сколько тебе лет, Арсений?

— Мне девятнадцать.

— И тебе совсем ничего не нужно в девятнадцать лет?

— Нет, ну почему же — мне многое нужно, — ответил Арсений, — Конечно, я хочу закончить институт, построить хорошую семью, найти достойную работу, чтобы суметь свою семью прокормить, хочу, чтобы рядом со мной были мои родные и друзья. Я хочу жить хорошо. У меня многого еще в жизни нет. Но мне не нужно ничего даром. Я хочу добиться всего в жизни сам. Если все само упадет мне в руки, и мне не будет нужды приложить к этому никаких усилий, то я не стану себя уважать, и счастье мое не будет иметь вкуса, оно не будет истинным. А потому мне ничего от тебя не нужно. Я не буду загадывать никаких желаний.

— Дурак! — воскликнул Борис, презрительно глядя на своего приятеля.

— Да он просто хочет покрасоваться перед нами всеми, — процедил Стас, смотря на Арсения со злобой, — Хочет показать, какой он сильный, что сможет сам со всем справиться. Не то, что мы! Согласиться на желание — это ниже его достоинства. Он просто хочет унизить нас своими словами!

— Это неправда, Станислав, — ответил Арсений спокойно и вежливо, — Не нужно так говорить. Мои слова искренни.

— Молчать! — рявкнул незнакомец так громко и яростно, что все молодые люди вздрогнули от неожиданности и страха и замерли в нерешительности, глядя на него.

— Не нужно серчать на своего друга понапрасну. Он умен. Это твой выбор, Арсений. Твое право. А теперь — всем разойтись! Разойтись всем по своим домам сию же минуту! Когда-нибудь мы, вероятно, еще увидимся.

Взмахнув плащом, раздувающимся по ветру, который поднялся снова, незнакомец запахнул свое одеяние потуже на груди и зашагал прочь. Как будто внезапно на город опустились серые сумерки, появление которых словно несколько затянулось, пыль взметнулась над землей, и молодые люди тут же обнаружили с изумлением, что незнакомца нигде нет, словно и не было. Не проронив ни слова, все они разошлись в разные стороны. Каждый отправился к себе домой.

И снова на дворе стояло холодное лето. И снова ветер швырял по дорогам пыль и песок. И точно так же, как когда-то давно, шестеро друзей собрались во дворе поговорить о своей жизни. И держались они, как бывало, печально и несколько отчужденно, и так же один из них, Арсений, задумчиво вырисовывал палочки на песке — все было так, словно и не было этих двух лет, словно у всех все в жизни осталось по-прежнему, и ничего не изменилось. И поэтому даже никто почти не удивился, когда неожиданно прямо перед ними возник человек в черном кожаном плаще, появившись словно из облака гонимого холодным ветром бесплотного песка.

— Так-так, — усмехнулся он как будто еще противнее прежнего, — Старые знакомые, как я погляжу. Что ж, тогда — добрый день!

— Сейчас вечер, папаша, — злобно ответил Стас, стискивая зубы.

— Неужели? — рассмеялся пришедший, — Вижу, ничего не изменилось. Жаль, очень жаль. Я думал, вы обрели наконец каждый свое счастье, которое вы все так страстно хотели получить.

— Издеваешься! — крикнул Стас, и глаза его загорелись яростным блеском, — Как смеешь ты издеваться над нами?

— Помилуй, Станислав! — незнакомец поднял брови, отчего лицо его вытянулось и стало еще отвратительнее, — Что же такое случилось у вас? Чем я вам так не угодил? Разве я не исполнил все так, как вы хотели?

— Ты обманул нас! — крикнул Борис, — Ты просто шарлатан! И должен ответить за это!

— Ты просто поиздевался над нами, воспользовавшись нашим горем и сыграв на наших чувствах, — прошипел Николай, — Это подло.

— Минуточку, минуточку! — воскликнул человек в черном плаще, — Так не пойдет! Давайте разберемся во всем. Чем же я так провинился перед вами? Разве я не исполнил все ваши желания, как вы просили? Ответьте!

— Да, но стало еще хуже! — крикнул Алексей, сверкнув глазами.

— Хуже, я не ослышался? — усмехнулся незнакомец, — Да что же вы такое говорите, молодые люди? Надо же, опять недовольны. Нет, что вы, надо разобраться. Давайте-ка, скажите мне все, по очереди, как сложилась ваша жизнь за эти два года, что мы не виделись с вами! Вот ты, — он подошел к Борису, — Как сложилась твоя жизнь, расскажи? Ведь ты получил огромную кучу денег, как ты и хотел?

— Да, получил, — хмуро ответил Борис, — В тот же вечер, после того нашего разговора, я пришел домой и увидел, что около двери моей квартиры стоит блестящий кейс и большой суммой денег. Он стоял так, словно был специально для меня предназначен. Но он не принес мне счастья.

— Все правильно, этот кейс и был специально для тебя предназначен! Как ты хотел! — воскликнул незнакомец, — Вот только как так получилось, что ты остался несчастен? С такой суммой денег? Не ты ли говорил два года назад, что тебе более в жизни ничего не нужно? Что будут деньги у тебя — и будет все! А как же вышло на самом деле?

— А то ты не знаешь! — рявкнул Борис и кинулся к незнакомцу, замахиваясь на него кулаком, но тут же человек в плаще вытянул вперед свою руку, одетую в черную перчатку, и в тот же момент Борис рухнул на землю. Потерев ушибленное плечо, он встал, с яростью глядя на незнакомца и тяжело дыша.

Человек в плаще поморщился:

— Ну-ну, не так грубо. И откуда в людях столько грубости? Что случилось-то, расскажи?

— Борис разбогател, но тут же низко пал из-за этого, — печально вступил в разговор Александр, — Он зазнался и избаловал сам себя. С родными отношения испортились, его девушка ушла от него, так и не став его женой, а сам Борис подсел на наркотики и в конце концов спустил большую часть своих средств в казино.

— Вот как? — человек в плаще с притворным сочувствием причмокнул губами, покачав головой, одетой в черную шляпу, — И что же это, совсем ничего не осталось?

— Осталось! — крикнул Борис в гневе и отчаянии, — Но мне все это больше не нужно! Забирай все обратно, если хочешь, только верни мне все, как было!

— К сожалению, молодой человек, вернуть я вам ничего не могу, — развел руками незнакомец, — Я же предупреждал вас прежде, чтобы все ваши желания были обдуманными, и, произнеся что-то, уже нельзя будет взять свои слова обратно. Кроме того, Борис, боюсь, что ваши новые проблемы за одно только желание не восстановишь. Что ж поделать, остается лишь признать, что вы сами виноваты в своих проблемах. Разве не так? — незнакомец перевел взгляд на другого молодого человека, — Ну а вы, Станислав? — обратился он к Стасу, который хмуро взирал на незнакомца исподлобья, — А с вами что стряслось? Вы, я вижу, тоже на меня сердитесь?

— Конечно! — выкрикнул Стас.

— Ну и в чем же дело, молодой человек? Вы, я помню, хотели, чтобы у вашего недоброжелателя появились неприятности?

— Да, я хотел! — крикнул Стас, — У Дмитрия правда вся жизнь пошла кувырком после нашего разговора. Он правда потерял все, что имел. Но у меня все стало еще хуже! И стало даже хуже, чем у него! А у него снова стала налаживаться жизнь, а я живу еще хуже прежнего!

— Вот как? — осведомился незнакомец, — А не ты ли сам виноват в своих бедах, Станислав? И не своими ли силами Дмитрий начал восстанавливать свои утраченные радости жизни, скажи? Или разве я не выполнил твоей просьбы? Я полагаю, тебе не в чем меня упрекнуть. Ну а ты, Александр? Как сложилась твоя жизнь? Вернулся ли домой твой маленький сын?

— Да, вернулся, — грустно ответил Александр, — В тот же вечер, что состоялся наш разговор, его привела к нам милиция, которая наконец отыскала его в каком-то подвале. Мы с женой были несказанно рады его возвращению. Но счастливо мы не живем. Пашу как подменили. Он все время пытается сбежать из дома, а так же стало известно, что там, на улицах, где он провел два года, он начал злоупотреблять алкоголем и даже наркотиками. А ведь ему всего десять лет! Он состоит на учете в детской комнате милиции!

— Да, печальная история, печальная, что и говорить, — покачал головой незнакомец, — Но не думаешь ли ты, Александр, что это я виноват в том, что твой сын пошел по кривой дороге? Ты просил, чтобы он вернулся — я вернул тебе его. Ты не просил золотого характера своему ребенку! А вместо того, чтобы роптать о том, какой у тебя сын, ты бы лучше задумался бы о том, почему он такой. Ты горюешь, что он убегает, но еще ни разу всерьез не догадался подумать, какова причина таких его поступков! А ты с женой бы поговорил как следует. Которая, кстати, твоему сыну не мать. Или ты забыл об этом? А твоя жена помнит. Ну а ты, — он обернулся к Николаю, — Как сложилась твоя жизнь? Поправился ли твой брат? Вылечил ли он свои легкие? Ведь ты, кажется, этого хотел?

— Вылечил, — хмуро подтвердил Николай, — В тот же вечер он пошел на поправку, и не прошло и двух месяцев, как он поправился окончательно. И тут же он начал пить! И в результате он снова болен. Только теперь уже другое. Алкоголизм, желудок и печень.

— Так-так, — усмехнулся незнакомец, — И опять, по-вашему, виноват я? Так, значит? Но разве и здесь я не выполнил своего обещания? Разве я виноват в том, что человек погубил себя сам? Ну а ты? — он обратился к Алексею, — Теперь твоя очередь винить меня в своих бедах. Пришла пора твоего слова.

— Жена вернулась ко мне, — произнес Алексей угрюмо, — Вот только счастья у нас с ней нет. Ни тепла, ни душевного понимания — одни только раздоры. Мы давно уже не любим друг друга, да развестись уже сил не хватает. Как, впрочем, и ни на что другое. Дом для меня — одна тягость.

— Понятно, — усмехнулся человек в черном плаще, — И ты тоже винишь в этом меня? Свое обещание я выполнил. Я вернул тебе твою жену. Неужто ли я виноват, что ты не в состоянии сам наладить с нею отношения? А так же в том, что просто она, вероятно, тебе не пара, не судьба? Или ты так не считаешь? А? И ты, — он посмотрел на молодого человека, бесстрастно чертившего на песке свои рисунки, понятные, по всей видимости, только лишь одному ему, — А что скажешь мне ты? Твоя жизнь тоже пошла прахом, Арсений?

— Нет, — спокойно ответил Арсений, не поднимая глаз от песка подле своих ног, — У меня все хорошо.

— В самом деле? Давай-ка, поделись своей историей, расскажи о себе. Ты счастлив?

— Да, я счастлив, — ответил Арсений, поднимая глаза на незнакомца и устремив свой взгляд прямо в водянистые отвратные глаза его, — Я закончил институт, получил хорошую работу и женился. Скоро у нас с женой будет ребенок.

— Прекрасно! Что ж, я рад, что у кого-то все хорошо. Только почему же ты не весел, Арсений? Или ты обманываешь меня, называя себя счастливым?

— Нет здесь никакого обмана, — ответил Арсений, снова опуская глаза на песок, — Просто я привык быть серьезным. Вот и все. К тому же, я не могу радоваться за свою жизнь, когда рядом грустят мои друзья.

— Радуйся, Арсений, — ответил незнакомец, — ты это заслужил.

— Это нечестно! — воскликнул Борис с возмущением, — У одного лишь Арсения жизнь сложилась удачно. Ты помог на самом деле одному лишь ему, а нашу жизнь разрушил!

— Ты ошибаешься, мой юный друг, — невозмутимо откликнулся незнакомец, — Ни капли я ему не помогал. Вы же сами помните, что Арсений не пожелал принять мою помощь. И он не загадал своего желания, сказав, что хочет всего в своей жизни добиться сам, не ища легких путей, кажущихся ему пустыми, не имеющими ни цены, ни прелести.

— Но как так получилось, что все наши исполненные желания обернулись другой стороной, сделав нашу жизнь еще хуже, чем она была изначально? — спросил Алексей.

— Ты знал все изначально! — крикнул Станислав, — Ты знал, что все наши желания обернутся несчастьями!

— Ваши желания сами по себе не влекли за собой никакого вреда, — ответил незнакомец, — Вы просто сами не сумели распорядиться своей счастливой долей. Ценится лишь то, что заработано, заслужено своим лишь трудом. Легкая добыча, свалившаяся на голову сама по себе, без каких-либо на то трудов, сгорает проще. Не так ли, Борис? И не зря я говорил вам тщательно обдумать ваши желания. Не все, что нам кажется нужным на первый взгляд, является нужным на самом деле. Верно, Алексей? Вы сами не сумели ставить перед собой нужную, необходимую цель. Вы сами не сумели грамотно к ней идти. Вы пытаетесь удержать в руках такой сосуд, на который у вас не хватает силы. Что же удивительного в том, что он выскальзывает из рук? Да, Александр. Так, Станислав. И вы вините меня за то, что я дал вам в руки этот сосуд по вашей же просьбе? Но я не виноват в том, что вам не хватает силы, которую вы даже не пытаетесь приобрести. И я не виноват в том, что вы не в состоянии сами оценить свои настоящие силы. Разве не так?

— А как же я? — спросил Николай, — Я ведь просил не для себя. Я просил для своего брата. Я хотел, чтобы он жил!

— Ты хотел! — воскликнул незнакомец, обернувшись к Николаю так резко, что полы его плаща широко взметнулись, — Вот именно — ты хотел, чтобы он жил! Ты! Ты не хочешь терять своего брата, так что желание это — твое! А ты спросил его, чего он хочет на самом деле? Нет моей вины, что умирает твой брат, Николай. Твой брат убивает себя сам! А вы… Вы! Задумайтесь сами — много ли вы думаете на самом деле о других? Порой нам кажется, что мы думаем о ком-то другом, а на самом деле мысли наши все равно о себе самих. Порой, прикрываясь помощью ближнему, мы жалеем втихаря самих себя. Вы говорите, что знаете, что нужно вам для счастья, но на самом деле суждения ваши о собственном счастье поверхностны, вы не знаете сами ни того, чего вы хотите на самом деле, ни то, как это получить, ни то, как это удержать, раз уж оно само упало вам в руки! И вы обвиняете в этом Арсения, вашего друга? Вы завидуете ему за то, что он успешен, за то, что он знает ответы на эти вопросы, на которые ответов не знаете вы! Арсений умен, он знает, чего он хочет, и он добился всего этого сам. Сам! Не это ли доказательство его силы и ума? Вам есть чему поучиться у вашего друга. А не обвинять его в собственной беспомощности! Вы плачете о том, что нет в вашей жизни счастья, но не понимаете того, что причина вашего несчастья в вас самих! Так стоит ли сидеть в кругу и жаловаться друг другу, словно клуб неудачников вместо того, чтобы идти и строить своими руками свое счастье? Своими руками и своей головой!

Взмахнув плащом, незнакомец быстро зашагал прочь. Взметнулись клубы пыли, и он исчез в них, словно растворившись в пустоте.

Опустив глаза, молодые люди разошлись по домам, не обмолвившись друг с другом ни единым словом.

На город опустились летние темные сумерки.

На том месте, где недавно сидели друзья, остались лишь незамысловатые узоры, одни лишь палочки на песке.

 

Нет преград

В лесу всегда очень тихо. Только где-то вверху чирикают птицы, да шелест листвы выводит из задумчивости редкого путника, отправившегося собирать грибы, а может, ягоды в теплый солнечный день. Он ходит по лесным тропинкам, мягко ступая на зеленую нетронутую траву, заглядывая под раскинувшиеся лопухи лесных листьев и нависшие ветви деревьев да небольших кустов, прислушиваясь к шелесту листьев, пению птиц и прочих лесных звуков, вдыхает свежий лесной аромат и осторожно пробирается по залитым солнцем пролескам. В лесу тихо. Лес что-то тихо и ласково нашептывает ему, и он с улыбкой слушает лес. Совсем тихо. Он думает, что он здесь один. Не считая пугливых лесных птиц, пушистых белок, с интересом наблюдающих за ним с высоты верхушек густых деревьев, лукаво подмигивая блестящими хитрыми глазками. Да еще лягушек, порой выглядывающих из-за болотных кочек, и исчезающих в траве вновь.

Он думает, что он здесь один. Откуда ему знать, что здесь, в лесу, где-то в маленьких норках под землей может жить маленький народец, такой маленький, что, если какой-нибудь его представитель не покажется целиком из-за пучка травы, а лишь осторожно высунется из-за куста, то его можно и не заметить большому человеку, принимающему маленькую зеленую шляпку любопытного человечка за крохотный опавший листок.

Нет, откуда ему это знать. Человек такого никогда не заметит, ему и в голову не придет, что такое вправду может быть на свете. Откуда ему понять, что маленький народец гномов — это не вымысел старых сказок, а реально существующее маленькое чудо, что гномы — это такие же люди, как и мы все, просто они маленькие и живут в лесу. Каждый может жить, где ему нравится, вот они и живут здесь. Разве можно представить, чтобы маленький народ жил в большом человеческом городе, устраивал дома в городских подвалах и канализациях? Нет, это невозможно, это место не для них. Их место в лесу.

Но откуда уж об этом знать человеку. Он может бродить себе по лесной поляне, собирая грибы, бережно рассматривая все кустарнички и травинки, и быть в полной уверенности, что он здесь совершенно один. А на самом деле вокруг него стоят эти самые гномы, наблюдая за ним из-за кочек и пучков травы. Им же тоже интересно, как живут эти люди, и как же можно жить, будучи таким огромным, как мы все?

Человек слушает тихие звуки леса. Откуда ему знать, что во всем — и в этом шелесте зеленых листьев, и в этих легких дуновениях ветерка — во всем слышится множество тоненьких голосов, которые разговаривают с ним и друг с другом, или поют свои песни, собираясь в свой большой дружный круг.

И уж совершенно невозможно никакому человеку представить, что у этого маленького народа есть самый настоящий король. А весь этот лес — это его королевство, его владения, в которое он так милостиво разрешает заходить. Казалось бы, разве мог бы он выгнать из леса человека, даже если бы этого захотел? Ведь сам он такой же маленький, как и весь его крохотный народ. Но нет, это не так. Ведь гномы — большие мастера по всяческому волшебству, и особенно король. Если человек попробует как-нибудь осквернить его лес, король может рассвирепеть и так запутать непутевого гостя, что едва ли ему получится отыскать дорогу обратно. Впрочем, лесной народ милостив, и, как запутать, так он может и вывести несчастного заблудившегося путника, направив его в нужное направление своим мягким пением. Конечно, человек и не подумает, что ему помогли гномы, ему покажется лишь, что ветер шумит чуть громче, гуляя по зеленым просторам крон лесных деревьев. Куда уж ему догадаться, что на самом деле он слышит хор тонких голосов маленьких человечков, которые поют ему свою славную песню, чтобы он поскорее мог выбраться из леса.

Но беда, если человек заблудится в лесу под вечер. Вечером в лесу кажется особенно тихо. Как будто все легкие ветерки стихают с наступлением темноты, а на самом деле это просто маленький лесной народец отправляется спать с закатом солнца. Ночью слишком опасно разгуливать по лесу таким маленьким существам, как гномы. Стоит солнцу начать клониться к закату, как лесной король тут же отправляет всех спать. Он садится на холмик на лесной полянке и начинает играть на своей маленькой флейте, услышав звук которой все лесные человечки стройными тоненькими рядками отправляются поближе к своим тоненьким ходам под землю, чтобы пойти там каждому в свою уютную каморку и лечь спать до рассвета.

Особенно тихо в лесу зимой. Человеку, конечно, может показаться, что это потому, что в лесу не поют птицы, и многие лесные зверьки отправляются в спячку, но на самом деле дело, конечно, не только в этом. Просто в зимнее время промежуток времени между рассветом и закатом значительно меньше, и потому маленькие гномы в основном сидят в своих домах, греясь у крошечных каминов и черпая ложками горячие похлебки, наваренные из трав, орехов и полезных кореньев, засушенных на зиму. Иногда, конечно, они все же выходят погулять, но возвращаются быстро — слишком холодно на улице, да и проникнуть домой значительно сложнее, ведь многие маленькие ходы засыпает снегом. Но даже если они вышли на прогулку, то увидеть их все равно не просто, ведь на зиму они меняют свои яркие зеленые и желтые наряды на белые одеяния.

Нет, человеку ни за что не догадаться, что в лесу живет маленький народец гномов. Зато гномы прекрасно знают о существовании людей. И относятся к этому каждый по-своему, но в целом стараются избегать, ведь люди, сами того не зная, представляют для них опасность — как и все другое для таких маленьких существ, как они.

В один из солнечных летних дней молодой человек неспешно бродил по поляне, собирая ягоды черники и брусники в большую корзину. Он был совсем один, но ему было совсем не скучно, он любил бывать один, и сейчас наслаждался этим одиночеством и дивными запахами природы, витающими в лесу. Он просто не знал, что совсем рядом, из-за пучка зеленой травы за ним внимательно наблюдают два маленьких человечка.

Это были две малюсенькие девочки. Обе они были одеты в одинаковые желто-зеленые платья, только одна была повыше ростом. По всей видимости, она была старшая из них двоих. У нее были пушистые рыжие волосы, и издалека ее можно было принять за диковинный лесной цветок, волосы же другой были темные, с едва ли заметной рыжинкой, и ее было сложнее распознать среди листьев и трав.

— Фиона, прошу тебя, уйдем отсюда! — обеспокоенно прошептала младшая, прячась за спиной рыжеволосой девочки и подергивая ее за рукав, — Фиона, ну пожалуйста, давай уйдем!

— Флора, ну какая же ты трусишка, — чуть обернувшись, Фиона улыбнулась младшей сестре, — Ты посмотри, это же так интересно — к нам пришел человек!

Флора хмурилась:

— Фиона, ну что же тут интересного, он ведь такой большой, он может наступить на нас, не заметив. Да и ягоды все соберет — ты только посмотри, какая у него корзина, в ней помещается столько, что запросто хватит прокормить всю нашу семью!

— Да ладно тебе, Флора, как будто ягод в лесу мало!

— Тише, тише! — Флора волновалась, — Давай уйдем, он нас обязательно заметит и раздавит, или заберет с собой! Ты же знаешь, нельзя подходить близко к людям!

Фиона высунулась из-за кустика еще больше и зачарованно разглядывала молодого человека:

— Флора… Не бойся. Ты посмотри, какой он красивый. И он такой нежный… Он очень хороший, я знаю, он именно такой!

— Фиона, ты что! — сестра еще сильнее стала дергать Фиону за платье, — Неужели тебе может понравиться человек! К тому же, ты невеста принца Марка, не забывай!

— Принца Марка? — Фиона все так же глядела на человека и не могла наглядеться, — Флора, это так, но я ведь еще никогда его не видела. А вдруг я его не полюблю? Я же не знаю, какой он.

— Ты что, обязательно полюбишь, тем более что выйдя за него замуж, ты станешь королевой Правобережного леса, и тогда он объединится с нашим лесом, Левобережным, и у нас всегда будет мир и согласие в лесах!

— Флора… — Фиона почти целиком высунулась из их убежища и стояла, склонив голову, разглядывая незнакомца и наматывая на палец рыжую прядь волос, — А если я его не полюблю?

— Фиона, ты знаешь, что отец уже договорился с королем Арнольдом, и ему это было нелегко! Ты же знаешь, как это важно!

Фиона как будто не слышала сестру, она стояла и смотрела в лицо человека, который стоял на коленях на пушистом мху, и, склонив голову над кустиком черники, собирал ягоды в корзину, которая была уже почти полной.

— Ты посмотри на него. Какой он… Такого бы я смогла полюбить, Флора.

— Фиона! — сестра заметно нервничала, — Что ты такое говоришь! Пойдем отсюда! Он ведь все равно человек! Филипп очень рассердится, если увидит, что ты так интересуешься человеком! А он наверняка сейчас придет, он, должно быть, нас потерял и уже ищет! Пойдем же!

— Филиппу не о чем беспокоиться. Тем более что он гуляет с малышами. Флора, я хочу подойти к нему поближе.

— Фиона! — Флора так разволновалась, что даже начала подпрыгивать и хвататься руками за голову, — Прекрати! Я сейчас пойду разыщу Филиппа, он придет сюда и наверняка тебя образумит!

Фиона задумалась о чем-то на мгновенье, а потом обернулась и положила руку сестре на плечо.

— Беги, Флора. Беги, приведи, пожалуйста, Филиппа.

— И приведу! — выкрикнула Флора так громко, что даже молодой человек слегка покрутил головой, но ему, конечно же, показалось, что это всего лишь листья шуршат от проникнувшего слабенького ветерка.

— Приведи, Флора. Приведи скорее, пожалуйста!

Флора стряхнула руку сестры с плеча и побежала прочь, оглядываясь и что-то недовольно причитая на ходу.

Проводив младшую сестру взглядом, Фиона снова устремила взгляд на молодого человека, и, оглянувшись еще раз, побежала к корзине. Спрятавшись за ней и переведя дух, она осторожно подняла на него глаза. Он по-прежнему собирал ягоды, не замечая ее. Тогда Фиона вскарабкалась на край корзинки и запрыгнула внутрь, прикрывшись листиками черники, и затаила дыхание. Маленькое сердце ее стучало от сладостного волнения, но молодой человек продолжал собирать ягоды, ссыпая их горстками в корзину, не замечая ее, и она успокоилась и стала ждать.

— Фиона, Фиона! — услышала она взволнованный шепот где-то совсем рядом.

Снова оглянувшись на человека, она осторожно высунулась и посмотрела вниз. У самого низа корзины она увидела Филиппа, ее старшего брата, который обеспокоенно махал ей ладонью.

— Фиона, ты понимаешь, что ты делаешь? Вылезай оттуда!

— Прости меня, милый брат Филипп, — печально ответила Фиона, — Но я хочу остаться с этим человеком. Я уже почти люблю его и хочу быть с ним.

— Ты с ума сошла! — возмущенно зашептал Филипп, — Это же человек! И ты видишь его в первый раз! Пойдем домой сейчас же!

— Нет, милый брат Филипп, я не пойду.

— Фиона! — от возмущения Филипп покраснел и запрыгал, возбужденно размахивая руками, — Ты говоришь глупости! Это человек, и ты его совсем не знаешь! У тебя есть семья и нареченный жених! Ты представляешь, что скажут дома, когда узнают о твоей выходке?

— Прощай, мой любимый брат Филипп, — ответила Фиона, — Поцелуй от меня всех: папу, маму и наших братьев и сестер: трусишку Флору, красавицу Агафью и ее мужа Фаина, малышей Лолу и Альберта, Дэниса и его жену Юту. И тебе, — она послала брату воздушный поцелуй, — И не бойтесь за меня, все будет хорошо, я знаю. Я это сердцем чувствую!

Филипп был совсем растерян:

— Фиона… Фиона, слезай оттуда немедленно, слышишь!!

— Прощай! И скажи, что я еще обязательно вернусь. Обязательно, передай!

Молодой человек снова бросил в корзину гроздь ягод и встал с колен, подняв свою тару за ручку.

— Прощай! — еще раз крикнула Фиона и махнула брату рукой. Затем она снова спряталась под листиками черники, а молодой человек еще раз оглянулся и глубоко вдохнул свежий лесной воздух. Он, конечно, подумал, что это всего лишь ветерок, гуляющий по кронам деревьев, скидывает листья наземь, ведь он, конечно, никак не мог представить, что здесь, совсем рядом с ним, ведут свой взволнованный разговор гномы.

Прихватив свою корзину, он отправился прочь из леса.

В комнате тихо тикали часы. За окном было уже темно, и на кухне, где сидел молодой человек, царил полумрак. Ее освещала лишь настольная лампа, открывающая сосредоточенное лицо молодого человека и стол, за котором он сидел и перебирал ягоды.

Он жил совсем один, и иногда ему казалось даже, что он один в целом мире — так одинок он был, так замкнут и неразговорчив. Он любил всюду бывать один, потому и жил в одиночестве, и уже совсем привык, что рядом с ним никого нет, и ему не о ком заботиться и некого ждать. Но это вовсе не означало, что ему совсем никто не нужен, просто он был не из тех, кто общается с кем попало. Ему очень бы хотелось иметь рядом того, с кем бы он разделил свое одиночество, просто не было рядом никого, по его мнению, кто бы мог его понять.

Если бы у него была возлюбленная, он был бы счастлив как никто в мире, забыв про одиночество и замкнутость — но у него ее не было, поэтому он просто сидел один в сумерках своей кухни и перебирал ягоды.

Конечно, он не знал, что на самом деле он уже не один, что ему в руки попало настоящее чудо, и что на самом деле сейчас, на этой же самой кухне, сидит девушка, о которой он, может быть, как раз и мечтал — но он не мог такого предположить, и даже, наверное, об этом и не мечтал.

А девушка правда была здесь. Просто она была маленькая и сидела сейчас на одной из кухонных полок, свесив с нее свои ножки и, перебирая пальчиками рыжую прядь волос, наблюдала за ним, глядя на него сверху вниз.

Она сидела и любовалась им. Она смотрела на его темные волосы, его внимательные светлые глаза, сейчас устремленные на пригоршни черных и красных ягод, на его серьезное доброе лицо, на тень от его головы, плавно ложащуюся на деревянный стол, и думала, что еще никогда не видела никого красивее и милее, чем он, и знала, что ни на кого больше она не будет смотреть с таким воодушевлением, даже на своего нареченного жениха принца Марка, которого она еще никогда не видела.

Только этот молодой человек был очень большим, и Фиона не знала, как заговорить с ним, как выдать свое присутствие, и что он скажет, когда увидит ее здесь, такую маленькую и хрупкую, когда сейчас он совсем не подозревает о ее существовании, увлеченный своим делом.

А может, она так никогда и не решится рассказать ему о себе. И так и будет жить рядом с ним, лишь с грустью наблюдая за его жизнью, пока наконец ей не придется вернуться домой, в свой родной Левобережный лес, где ее ждет ее семья и который скоро посетит принц Марк, желающий узнать, как поживает его нареченная невеста. Которая его никогда не полюбит…

Фиона вздохнула. Легкий шорох от ее робкого вздоха прокатился по тихой кухне почти неслышным шелестом, но молодой человек, насторожившись, приподнял голову и обвел взглядом свою маленькую кухню.

Фиона испуганно затаила дыхание.

«Он слышал меня!» — со страхом подумала она, — «Он слышал меня, что же мне теперь делать?»

Фиона испуганно дернулась и задела цветочный горшок, стоящий рядом с ней на полке, отчего он звякнул, и парень подскочил.

— Кто здесь? — требовательно спросил он, но ему никто не ответил. Фиона сидела, прижимаясь к цветочному горшку — рядом с растением она чувствовала себя спокойнее, ведь оно напоминало ей ее лес, ее зеленый дом, сплошь и рядом укрытый растениями. Она обнимала зеленый листик, спускающийся к ее плечу, и ей казалось, что еще немного — и молодой человек услышит стук ее маленького трепещущего сердца.

— Наверное, мыши, — произнес молодой человек задумчиво, — А я и не знал, что у меня есть мыши.

Он сел обратно и продолжил свое занятие. А Фионе стало забавно. «Он принял меня за мышь?» — подумала она, и эта мысль рассмешила ее. Она тихо хихикнула, и молодой человек обеспокоенно вскочил снова.

— Да кто здесь?

Закрыв глаза, Фиона глубоко вздохнула и набралась смелости.

— Я здесь, — громко сказала она.

Хотя, конечно, это для нее было громко, ведь она была совсем маленькая, а для человека ее тонкий голосок был едва слышен, но он расслышал ее слова и стал удивленно озираться по сторонам.

— Кто ты? Да где ты прячешься? Я тебя не вижу.

Фиона открыла глаза и посмотрела на него сверху вниз.

— Я здесь. Совсем рядом!

— Где? И как ты сюда попал? Ведь это моя квартира!

— Попала, — сказала Фиона.

— Что?

Она весело засмеялась:

— Я говорю, что не попал, а попала. Я девушка. И я сижу у тебя на полке. Молодой человек был сбит с толку.

— На какой еще полке? Прекрати дурачиться! Где ты?

Фиона снова засмеялась, и, склонив голову набок, ласково прищурилась:

— Не веришь? А ты сначала подними глаза — и посмотри.

Вздохнув, молодой человек поднял взгляд, и тут глаза его расширились, потому что на одной из кухонных полок он и вправду увидел маленького человечка — маленькую рыжеволосую девочку в желто-зеленом платьице, которая сидела и болтала своими крохотными ножками, весело глядя на него.

— Ну что? Поверил?

Молодой человек немного помолчал.

— Не знаю, — сказал он в конце концов неуверенно, — Я, наверное, сплю?

— Вовсе нет, — ответила девочка, — Просто ты, вероятно, таких как я никогда не видел. Вы, люди, редко опускаете глаза, чтобы обратить на нас внимание. Да нас не так просто и увидеть.

— Мы, люди…

Молодой человек попятился и неуверенно сел на старенький кухонный диванчик, схватился обеими руками за голову и снова замолчал, глядя на Фиону.

А она по-прежнему сидела и болтала ножками. Ей уже не было страшно, скорее ей было забавно оттого, что не она боится такого большого человека, а он ее — такую маленькую.

— Что примолк? — крикнула она ему задорно.

Он еще немного поводил рукой по волосам, потом откашлялся и произнес как-то хрипло и неуверенно:

— А можно, я… Ну, сниму тебя оттуда?

— Пожалуйста, — ответила Фиона, — Тем более что я проголодалась, и я думаю, что ты не пожалеешь для меня пары своих ягод.

— Да, конечно! — он вскочил, бросил взгляд на стол и снова посмотрел на нее, — Ешь, пожалуйста, сколько захочешь…

Фиона покачала головой, улыбаясь:

— Боюсь, что больше двух мне не съесть.

— Да, да…

Молодой человек осторожно подошел к полке и неуверенно подставил Фионе руку.

— Благодарю, — ответила она и сошла ему на ладонь, отчего у нее даже слегка закружилась голова — так необычно было то, что сейчас с ней происходило, так высоко она находилась, и так тепла была его ладонь, и так близко было его лицо, которое было таким большим — его, того, ради кого она бросила родной дом и свою семью, и сбежала сюда…

Молодой человек осторожно приблизил свою ладонь к столу, и Фиона аккуратно сошла на него. Взяв в руки ягоду черники, она уселась поудобнее и начала есть. Юноша нерешительно опустился обратно, на свой обшарпанный маленький диванчик подле стола и принялся наблюдать, как она ест.

Фиона держала ягоду обеими ручонками и откусывала по малюсенькому кусочку, тщательно пережевывая его, и молодому человеку на какой-то момент показалось даже, что у него на столе просто сидит мышонок и ест его ягоды.

Но он знал, что это вовсе не мышонок. Он не мог отвести от Фионы глаз, отчего она слегка зарделась и ела несколько смущенно, улыбаясь и поглядывая на него. А он смотрел на девушку, красивее которой, казалось, никогда в жизни не видел, и давался диву, какая же она все-таки маленькая.

— Кто ты? — спросил он тихо, чуть охрипшим голосом.

— Меня зовут Фиона, — вежливо представилась девушка, — А тебя?

— Меня — Максим… А кто ты такая?

— Я — принцесса Левобережного леса — того самого, где ты собирал ягоды, — начала рассказывать Фиона, которая, конечно, ожидала этого вопроса.

А он смотрел на принцессу, которая уже доела ягоду и теперь сидела, облизывая свои крохотные пальчики, и улыбался.

— Не думал, что этот лес имеет название, — мягко сказал он.

— Конечно, имеет! — ответила Фиона воодушевленно, — Каждый лес имеет свое название, ведь это — целое королевство. И у каждого леса есть свои король и королева. Просто вы, люди, редко смотрите себе под ноги и не обращаете на наш народ никакого внимания. Хотя, вообще-то говоря, находитесь на территории наших владений, куда мы, гномы, вам милостиво разрешаем зайти.

— Извините… — смущенно пробормотал Максим, — Я… Я не знал, что такое может быть…

— Вы много чего не знаете! — весело крикнула Фиона, взяла вторую ягоду и продолжила свой рассказ, — Итак, я — принцесса Фиона, дочь короля Митона и королевы Изабеллы. Наш лес называется Левобережным, поскольку он лежит на левом берегу лесной реки. Ты ведь, верно, видел реку, когда был в лесу?

Максим задумался и припомнил, что через лес действительно идет тонкая полоска ручейка — но для таких маленьких человечков этот ручеек, должно быть, и впрямь кажется целой рекой.

Он кивнул.

— По другую сторону реки находится, соответственно, Правобережный лес, — продолжала Фиона, — Там правят король Арнольд и королева Илькея. У моих родителей трое сыновей — Дэнис, Филипп и Альберт. Дэнис уже совсем взрослый, он женат на красавице Юте, так что у него есть своя семья. Но мы все равно часто с ним видимся.

Второй мой брат — Филипп, еще не женат. Он очень хороший, только бывает таким занудой.

Третий сын — Альберт, он еще совсем малыш.

Кроме этого, у моих родителей есть четыре дочери.

Самая старшая из нас — Агафья. Она очень красивая, и она замужем за чудесным человеком по имени Фаин.

Вторая по старшинству — я…

Потом — сестра Флора. Она очаровательна, мы дружим с ней, только такая трусишка!

Последнюю сестру зовут Лола, и она у нас еще совсем-совсем крошка.

Флора говорила и улыбалась своим словам. Улыбка освещала ее лицо, когда она вспоминала каждого из своих близких, а Максим все слушал и не мог наслушаться, удивляясь, какие же чудеса бывают на свете, и как глупы могут быть люди, совершенно не обращая внимания на то, что такое волшебство живет совсем рядом с ними. А Фиона все рассказывала и рассказывала Максиму — про своих родных, про маленький волшебный народец гномов, про желто-зеленые и белые платьица, про тоненькие голоса и песни в кругу, про вечернюю игру короля на флейте, про крохотные каминчики, подле которых гномы греются в своих маленьких хижинках, про игры детей на траве да про белочек, птиц и других обитателей леса, которых можно погладить рукой.

В течение всего рассказа Фиона счастливо улыбалась, но потом прекрасная улыбка ее неожиданно потухла, и она посмотрела на Максима грустно и задумчиво.

— Я должна была стать невестой Марка — принца Правобережного леса, старшего сына короля Арнольда и королевы Илькеи. Наши отцы договорились между собой, что наш брак послужит соединением наших двух лесов в одно большое королевство, которым будем править мы. А я убежала. Представляю, как все сердятся на меня.

Фиона печально опустила глаза.

— А почему ты убежала? — тихо спросил Максим. Ему вдруг самому стало очень грустно, когда он представил, что эта необыкновенная девушка из волшебного царства гномов покинет его навсегда и станет женой неизвестного принца.

— Потому что я хотела быть с тобой, — ответила Фиона совсем тихо и подняла глаза на Максима.

На душе его потеплело, и он осторожно провел кончиком пальца по ее волосам:

— Я рад, что ты пошла со мной, Фиона, — ласково сказал он, — Хотелось бы мне, чтобы ты осталась со мной навсегда.

— Это правда? — спросила его Фиона, глядя Максиму в глаза.

А он смотрел на нее, и ему казалось, что никогда еще не видел он никого чище и прекрасней, чем она, и никогда не сможет он полюбить обычную девушку, встретив в своей жизни такую необыкновенную, как Фиона.

— Правда, — ответил Максим.

На глазах у Фионы выступили слезы от счастья.

— Так будем же вместе всегда, любимый! — крикнула она.

— Будем, любимая! Только как же нам быть с твоими родными?

— Мы придумаем, придумаем, любимый! Главное — будем вместе, навсегда!

— Будем вместе навсегда.

Так и остались они жить вместе — Максим и Фиона. Души они друг в друге не чаяли, и жили они так счастливо, что уже не могли представить свою жизнь друг без друга — так сильно они друг друга любили.

Максим носил девушку на своем плече или в кармане, выходил с ней каждый день на прогулку, а вечерами они пили чай с вареньем из лесных ягод, Фиона всегда сидела на столе и смотрела в окно вдаль — туда, где заходит солнце, ибо где-то там, в этой стороне стоял ее родной лес.

Однажды Фиона послала своим родным весть, подозвав к себе белого голубя, который по ее зову влетел в комнату через окно.

— Передай все, как я велела, — сказала она ему на прощание, и через некоторое время птица вернулась, усевшись на окно.

— Молодец, — ласково говорила Фиона голубю, гладя его по перышкам и подкармливая хлебными крошками, а потом сказала Максиму:

— Мы должны идти.

— Куда? — заволновался молодой человек, — Скажи, ты хочешь вернуться домой? Тебе со мной наскучило?

— Нет, что ты, что ты! — поспешно отвечала Фиона, — Просто мы должны показаться моей семье. Они все знают и требуют нашего прихода.

Максим волновался:

— Фиона! Зачем же нам туда идти? Они ни за что не позволят тебе остаться со мной!

Не менее взволнованной была и Фиона:

— Милый Максим, нам все равно нужна помощь. Посмотри на нас — как мы будем жить вечно вместе, если я такая маленькая, а ты такой огромный по сравнению со мной?

— У любви нет преград, милая!

— Максим, нам нужно получить благословение. Я должна увидеть своих родных и понять, осуждают ли они меня или нет.

— А если они не отпустят тебя, Фиона? Что, если они отнимут тебя у меня? Я не смогу более без тебя жить.

— У любви нет преград, милый! Обещаю, я останусь с тобой, я всегда буду с тобой! Ты ведь мне веришь? Но сейчас нам надо идти.

По дороге в лес они оба молчали — и Максим, и Фиона. Оба они волновались и не решались заговорить друг с другом. Максим шел, Фиона сидела у него не плече, одной ручкой придерживаясь за его шею, другой — перебирая рыжую прядь своих длинных волос.

Впереди них летел белый голубь, не улетел он и когда они уже зашли в лес.

Наконец, на одной из полянок, он опустился на пенек и сложил крылья.

— Мы пришли, — сказала Фиона шепотом.

Максим замер, затем опустился на колени на зеленый мох и подставил Фионе ладонь, помогая ей сойти на землю.

Из-за зарослей величественно вышел старый лесной король, одетый в плащ желто-зеленых цветов, и остановился подле путников, сложа руки на своей груди, по которой струилась длинная седая борода.

Максим робко отвесил ему поклон.

— Приветствую вас, король Митон, правитель Левобережного леса. Смею вам донести, что я люблю вашу дочь всем сердцем и прошу у вас позволения, чтобы она осталась со мной.

Король молчал, лишь молча взирал на человека снизу вверх, а потом обратил свой взгляд на Фиону.

— Это правда, отец, — произнесла девушка, — Я тоже люблю этого человека. Я виновата, что сбежала от вас и что нарушила свой обет выйти замуж за принца Марка, но я не могу иначе. Мы с Максимом любим друг друга и хотим провести вместе всю оставшуюся жизнь.

В лесу на мгновенье стало совсем тихо. Стихли все дуновения маленьких ветерков, замолкли птицы и перестали шуршать зеленые травинки. Белый голубь тоже сидел неподвижно. Все ждали, что ответит на это старый король.

— Счастье моей дочери важнее обетов и обычаев, — произнес он после молчания, — Тем более, — добавил он хитро, — что когда к нам в гости приезжал принц Марк посмотреть на свою невесту, он избрал себе другую, которая была очень этому счастлива.

Из-за куста выглянула Флора, щеки ее порозовели, она опустила глаза и улыбнулась.

Фиона посмотрела на сестру и улыбнулась тоже. Она была счастлива за нее.

— Но как же вы будете вместе? Разве не мешает вам то, что вы такие разные? Фиона ведь совсем малышка по сравнению со своим возлюбленным.

— У любви нет преград, — ответили они хором — Фиона и Максим.

Старый король расплылся в улыбке. Затем он подошел к пеньку, где сидел белый голубь, отчего тот заворковал, сел с ним рядом, достал свою волшебную флейту и стал играть.

Тут же отовсюду — из-за кустов и деревьев, травинок и кочек стали выходить гномы, образуя вокруг влюбленных яркий желто-зеленый круг.

Максим оглядывался по сторонам и не мог поверить своим глазам. Он наяву увидел то, о чем столько рассказывала его возлюбленная, он своими глазами увидел настоящее чудо — лесной народ!

А гномы все выходили и выходили, и круг становился все шире и теснее.

Фиона радостно вертела головой, осматривая тех, кого она так сильно любила. Она без труда узнала в первых рядах своих родственников, даже трусишка Флора подбежала так близко, что стояла совсем рядом с Максимом, а она ведь так боялась людей.

Король все играл, а гномы все выходили, и все они поднимали руки ввысь и пели так звонко и чисто, что даже слух человека различал сейчас эти божественные звуки как песню, а не как шум гуляющего по кронам деревьев ветра.

И чем больше гномы пели, тем больше становилась Фиона, она росла на глазах под звуки волшебной музыки, изумленно оглядываясь по сторонам. Даже она, проведя всю свою предыдущую жизнь среди необыкновенного народа гномов, еще никогда не видела такого волшебства.

Когда она доросла до размеров обыкновенного человека, король перестал играть на флейте, и пение гномов смолкло.

Фиона стояла посреди поляны, лицом к лицу к ней стоял изумленный Максим, и они счастливо рассматривали друг друга, кажущиеся сейчас друг другу еще прекраснее, чем раньше.

— Будьте счастливы! — крикнул лесной король, и гул тонких голосов подхватил его фразу, разливая ее по воздуху всей лесной поляны: «Будьте счастливы!».

Фиона и Максим бросились в объятия друг друга, и обняли друг друга крепко-крепко, как не могли сделать этого ранее, и целовали друг друга, и плакали от счастья, и кружились, взявшись за руки, в центре лесной поляны, а лесной народ все прыгал вокруг них и махал им желто-зелеными шапочками:

— Будьте счастливы!

 

Сельская сказка

— Ванечка, не ходи, — уговаривала его старушка, которая проживала по соседству с Иваном.

Они сидели на ее крохотной кухоньке в стареньком покосившемся домике и пили горячий чай из больших фарфоровых кружек.

— Не могу, баба Люся, — отвечал ей крупный молодой человек, студент, — Как же я могу не пойти? Ведь я ученый. Я не могу оставить неисследованным такое место. И тем более я не могу допустить, чтобы вы все тут боялись всяких поверий.

— Ишь ты, какой! — проворчала баба Люся, недовольно подливая гостю чай.

— Ученый он. Может, Ваня, ты и ученый, вот только городской ты, не сельский. Не жил ты в деревне, а вот я давно уже тут живу. Так что уж послушай ты меня, старую бабку Люсю!

— Ну что вы, бабушка? — молодой человек улыбался, — Вы не думайте, что я вам не верю — я вам верю. Только у страха, сами знаете — глаза велики. А поэтому я просто схожу на это ваше кладбище да покараулю там одну ночь.

И устройства некоторые с собой прихвачу, какие требуются. А наутро сразу к вам — и сразу же вам доложу, бабушка Люся, что нету здесь никаких привидений. И зря вы все-таки говорите, что я не местный. У меня ведь все-таки здесь дача. Или, по-вашему, я вам не сосед?

— Сосед, сосед, — отмахнулась старушка, — Только слушай сюда, внучок, а то волнуюсь я больно за тебя. Ты знай, Ванечка, что поверья не всегда такие уже и нелепые, какими ты их себе представляешь. И если я говорю тебе, что есть там призрак — значит, правда он там есть! И нечего тебе по кладбищу ходить. Молодой еще, небось никого пока не схоронил, да и сам в могилу не торопишься. Так к чему беса-то дразнить и только несчастий к своей голове притягивать? Или ты несчастий еще на своем веку не повидал? Успеешь еще, Ванечка, много их в жизни, несчастий, тут уж никак без них не обойтись… Зачем же тебе еще, лишние?

— Да поймите вы, бабушка Люся, — Иван по-прежнему улыбался старушке, — Что я ученый, и мне просто необходимо знать правду. Хотя правду я и так вам могу сказать: нету там никаких привидений, не бывает такого, бабушка. Это все выдумки да бредни. Мужики местные напьются, так им спьяну и мерещится, что попало — а потом ходят, вытаращив глаза, людей пугают. А я вот покараулю одну ночку — и докажу вам, бабушка, что никакого призрака нет, чтобы вам не страшно по селу ходить было.

— Не надо мне ничего доказывать, Ванечка! — отмахнулась от него баба Люся, — Ничего я не боюсь, мне-то чего бояться? Я на кладбище ночью не хожу, и тебе не советую. Для чего тебе идти, на какой грех? Только, видно, ты меня не послушаешь, поэтому слушай другое.

Коль призрак пугает — видать, он злой, а раз злой, то и тебя запугивать будет что есть мочи. И знай же тогда, что как бы он ни юлил, как бы ни баловал, ты в глаза ему не смотри ни на мгновенье. Глянешь — и пропадешь, не сможешь уже от глаз его мертвых оторваться. Увидишь его — так глаза сразу опусти, перекрестись и иди с Богом. Молитвы ты знаешь, Ванечка? Крест есть у тебя?

— Не верю я в Бога, бабушка. Некрещеный я. И в призраков я тоже не верю, а потому и бояться не буду.

— Ну тогда я помолюсь за тебя! Но от имени Божьего ты не отрекайся, — баба Люся вздохнула и сокрушенно покачала седой головой, заискивающе заглядывая Ване в глаза, — Не ходил бы ты, Ванечка. Не дерзил бы понапрасну. Чует мое сердце, на верную беду я тебя отпускаю, на смерть. А тебе бы жить еще да жить. Поживешь — вон, гляди, и внучке моей, Дуньке, женихом наречешься…

— А ты за других-то не решай, бабушка! — послышался голос Дуни откуда-то из передней.

— А ты чужих бесед-то не подслушивай! — крикнула бабушка, — Вот стрекоза какая, до всего ей дело имеется…

Отставив пустую чашку, Иван встал из-за стола.

— Спасибо вам, баба Люся, — произнес он добродушно, — Вы не переживайте, ступайте лучше Дуне чайку налейте. Вечереет уже, а мне еще домой зайти надо, приборы собрать. А наутро я сразу к вам, обещаю.

— Ступай, ступай, внучок, — запричитала старушка сокрушенно, — Впрочем, лучше бы ты не ходил никуда, да тебя, верно, не переубедишь, упертый ты зародился… Ступай с Богом, только ты не забудь, о чем тебя старая бабка Люся предупреждала…

— До свидания, бабушка.

Уже на крыльце домика он увидел Дуню, которая, казалось, его и поджидала.

— Пойдешь все-таки? — спросила она, легко спрыгнув с деревянных перил, — Не ходил бы… Ты знаешь, бабка ведь правду говорит, лучше бы ты ее, старую, послушал.

— Ты не бойся, Дунечка, — ласково ответил ей Ваня, — Я ведь завтра вам же первым обо всем расскажу.

— Завтра… То завтра! Я ведь, верно, всю ночь теперь спать не буду…

— Еще чего! Спать она не будет. Ложись вечером в постель и спи. Тебе-то что не спать?

— Беспокоюсь я за тебя, Ваня! — схватив его за краешки локтей, девушка придвинулась ближе к его лицу и зашептала ему быстро-быстро, глядя снизу вверх в его глаза, — Глупый ты, дурной… На беду ведь идешь, на несчастье, на верную погибель. Как же мне дальше быть, коль тебя не станет? Тебя ведь ничем не уймешь. Нечистая тебя не трогает, вот и ты ее не трогай. Зачем же горе на себя накликивать, зачем беду в свои объятия звать? Надо ли тебе этих непутевых встреч? Остался бы, и жили бы спокойно дальше, от кладбища этого в стороне… к чему оно нам?

Дуня вдруг отстранилась от Ивана и отвернулась, заплакав.

— Дуня! — он растерялся, — Дунечка!

Помедлив, он подошел к ней сзади и положил руки ей на дрожащие плечи.

— Дунечка. Ты что? Ну зачем ты плачешь? Все в порядке будет. Ничего страшного не произойдет, вот увидишь.

— Ты почем так уверен? — крикнула она сквозь слезы, — Тебе откуда знать?

— Дунечка, ничего страшного не случится. Случиться просто ничего не может. Это всего лишь сказки. Страшные деревенские сказки. Только и всего. Я потом тебе другие расскажу, хорошие. Хочешь? А сначала тебе правду всю расскажу про это место. А правда в том, что ничего страшного в этом месте нет. Кладбище — это всего лишь место, где мертвые спят. Там просто тишина и покой. Знаешь, сколько таких кладбищ в больших городах? Море! И ничего страшного там не происходит. Я тебя потом в город свожу как-нибудь, и ты сама все увидишь.

— Не надо мне никаких сказок! Не надо мне городов! — отскочив от него, Дуня обернулась и снова прижалась к Ивану, подняв на него светлые глаза, полные слез, — Только не надо никуда уходить, слышишь? Я прошу тебя, не надо! А впрочем, ты все равно уйдешь, я знаю. Ты храбрый… Ты такой храбрый! А хочешь, хочешь я с тобой пойду, Ваня?

— Вот еще! Это еще зачем?

— Я тоже… Я тоже хочу быть храброй. Я боюсь… Боюсь отпускать тебя одного!

Ваня осторожно погладил заплаканную девушку по волосам:

— Вот кому не место на кладбище, Дуня, так это тебе. Твоя храбрость будет в том, если ты отпустишь меня спокойно и будешь ждать. Иди домой — видишь, на тебя бабушка из окна смотрит. Она уже давно чай тебя ждет пить. Сейчас чаи погоняете — и спать. А я утром к вам приду. Договорились?

Посмотрев Ване в глаза с мгновенье, Дуня отшатнулась и бросилась в слезах к дверям. На пороге она обернулась:

— Не придешь ты, не придешь, Ваня! Кабы не был бы ты дураком, так не полез бы с нечистой силою мериться! А коль такой ты невежда и храбрец, так одолеет она тебя, непременно! Береги себя, Ваня! Береги, если сможешь.

Всхлипнув, Дуня убежала в дом, а Иван так и стался в растерянности стоять на крыльце.

Помедлив с несколько минут, он пошел к себе домой. Ему все-таки стало не по себе от слов Дуни, и в душу его начали было закрадываться сомнения, но он тут же отогнал их прочь от себя.

«Глупости!» — подумал Ваня, — «Какие привидения? Я же ученый. Разве можно поверить в такое? Вот девчонка — такого мне наговорила, что и впрямь не по себе стало. Видно, голову я от ее рассуждений и от голоса ее потерял. Правда, что ли, мне на ней жениться?».

Но и эти мысли он отогнал от себя прочь. Прежде всего для него было дело.

Когда он добрался до кладбища, висели уже серые сельские сумерки, и все вокруг уже, казалось, начало приобретать иные, чуждые очертания. Но Иван, как ученый, знал, что это всего лишь не более чем игра его настороженного воображения, обусловленная некоторым помутнением видимости.

И все же, когда он подошел к обветшавшей ограде старого кладбища, ему стало как-то нехорошо, неловко, и он замер было в нерешительности перед входом, с сомнением глядя на древние, почерневшие и покосившиеся от времени кресты.

Глядя на них, казалось, что над темными очертаниями надгробий висят не сумерки, а самая настоящая пронизывающая тьма, сотканная не из времени суток, а из чего-то иного, настоящего и очень черного, чернее самой глухой ночи.

«Ерунда. Нервы шалят твои, ученый! Стыдно.».

Он шагнул ко входу, но тут же вздрогнул и снова замер — так ему стало жутко, и так холодно, словно его окатили только что ледяной водой, так, что даже прожилки его озябли и затряслись.

«Не ходи!» — словно в самой глубине его головы прозвучал чей-то протяжный голос, и тут же перед глазами его всплыли снова и Дуня, и баба Люся, и он словно бы заново услышал их голоса.

«Молодой еще, небось никого пока не схоронил, да и сам в могилу не торопишься. Так к чему беса-то дразнить и только несчастий к своей голове притягивать?» — засокрушалась, запричитала совсем рядом баба Люся, качая седой головой, — «Не ходил бы ты, Ванечка. Не дерзил бы понапрасну. Чует мое сердце, на верную беду я тебя отпускаю, на смерть».

«Как же мне дальше быть, коль тебя не станет?» — крикнула ему в слезах Дуня, — «Кабы не был бы ты дураком, так не полез бы с нечистой силою мериться! А коль такой ты невежда и храбрец, так одолеет она тебя, непременно!».

Ваня вздрогнул и стал озираться по сторонам. Здесь, где он стоял, за пределами старого кладбища, было бы будто светлее и спокойнее, здесь еще висели серые сумерки, не успевшие еще перейти в черную ночь.

— Глупости, — выдохнул Ваня, — Я пойду. Пойду!

Где-то неподалеку громко завыла собака, и он снова вздрогнул, но уже не обернулся — и переступил черту кладбища.

И тут же, в это мгновение, вокруг него стало тихо-тихо.

— Вот и хорошо. Тишина и покой. А значит, никого здесь нет, — сказал сам себе Иван, но голос его прозвучал совсем неуверенно, были в звучании его и дрожание, и трепет, и лишь сердце стучало громко-громко в его висках, словно крича о том, что нету на самом деле никакого покоя в этой зловещей тишине, и не несет она на самом деле в себе никакого облегчения.

Темные кресты, казалось, окружили его, обступили своим тесным кольцом, опутанным кладбищенской тьмою, и тишина эта стала какой-то ватной, неестественной, вокруг не было ни шороха — ни шелеста травинки, ни пичуги, ни ночного кузнечика, и Ване показалось, будто это место поглотило его, забрало себе, спрятало небрежно у себя на черной ладони, словно бы раздумывая, в какой момент стоит раздавить его тонкие виски своими скользкими пальцами.

Страх опутал его тело, но назад пути уже не было — он пришел.

«За работу, ученый», — мрачно усмехнувшись, Иван осторожно побрел по одной из узких кладбищенских дорожек — ступая подошвами своих ног так тихо, словно боясь разбудить мертвых, словно и впрямь остерегаясь каких-нибудь призраков или ходячих мертвецов, в которых он, как ученый, не верил.

Пройдя некоторую долю черного кладбища, Иван свернул к одному из заброшенных земляных холмов и нерешительно присел подле одного из полуразрушенных мрачных надгробий и принялся ждать.

«Тоже мне, ученый», — подумал он про себя, и неприятный зябкий холодок пробежал у него по влажной спине, — «Ну какой же я ученый, на самом деле. До ученого мне еще далеко, мне еще учиться и учиться. И зачем я полез в это дело? Кому я, в самом деле, и что захотел доказать? Пустоголовый студент, захотевший блеснуть искрой своего мнимого профессионализма. Физик недоделанный.».

Иван вздохнул, с напряжением обводя взглядом безмолвные кресты.

«Ладно, пришел уже. Надо работать. Приборы у меня есть. Хотя какие уж тут особенные приборы. Лишь фотоаппарат да камера ночного видения. Даже датчиков никаких… Ученый! Что ж, поначалу должно и этого хватить, впрочем. Что же мне фиксировать этими самыми датчиками, в самом деле? Неужто правда каких-нибудь призраков? Это чушь. А вот на каких-нибудь сатанистов, алкоголиков да вандалов данной аппаратуры как раз должно хватить — все же они люди».

Иван сидел на темной кладбищенской земле, которая казалась совсем холодной, несмотря на то, что еще стояло лето — такой, словно местную промозглую почву уже коснулись своим мертвенно ледяным дыханием и пробили до основания заморозки.

Кладбище казалось совсем другим миром, мрачным, отличным от всего прочего окружающего мира, словно это был некий остров, оазис черной тьмы и холодного тлена среди целого мира — живого и ярко-подвижного, наделенного множеством тональностей нежных звуков этих движений.

Он сидел и ждал, робко ежась от холода, и размышлял, пытаясь скоротать долгие часы черного пустого времени, царившего в этом страшном маленьком мирке, пытаясь унять колотящееся безумно сердце и пытаясь отогнать от себя навязчивую мысль, никак не желавшую уйти из его головы: скорей бы утро. Скорей бы рассвет.

Но рассвет был еще совсем не близок, секунды шли мучительно медленно — так, что Ивану казалось, словно целая жизнь его проходит сейчас в этих мрачных холодных секундах.

Призрак плавно проплыл молочно-белым пятном, балансируя легкими бесплотными касаниями над верхушками покосившихся надгробий.

Ваня сморгнул и зажмурился, встряхивая головой.

«Этого не может быть. Ученый! Ты же знаешь, что этого просто не может быть.».

Он открыл глаза и снова посмотрел в ту сторону, в какой, как ему показалось, он видел призрака.

Там ничего не было.

Он вздохнул облегченно и осторожно оглянулся по сторонам, пытаясь унять расшатавшиеся нервы. Но вокруг были только кладбище да ночь, да тишина — такая мертвая, что ему было понятно, что здесь действительно никого, кроме него, не было, и ни о каких сатанистах не могло быть и речи.

И о призраках тоже.

Ваня взглянул на часы, желая узнать, сколько еще часов предстоит ему провести в этом черном месте, где холодным дыханием кожу обжигает смерть — так, что сердце обливается ледяной влагой, да его собственное дыхание на фоне всей этой зловещей тишины кажется оглушающее громким звуком, разрушающим остатки его потрепанных нервных сил. Но часы его остановились, словно стрелки их прилипли к окоченевшему циферблату, намертво приклеившись и потеряв всякую возможность движения.

Краем глаза Ваня заметил белое пятно, ярко выделяющееся на фоне окружающей его черноты. Призрак плавно направлялся куда-то в сторону, казалось, не замечая ни черных крестов, ни их отчаянного гостя, рискнувшего бросить наглый вызов этой кладбищенской, потусторонней силе, вторгнувшись на их запретную, леденящую территорию, где правили лишь холод и тьма, да что-то еще, непонятное, неподвластное человеческому уму.

Вскочив, Ваня обернулся, уставившись в темноту того места, где он только что видел призрака, но там никого не было. Судорожно хватая ледяной воздух, который был насквозь пропитан смертью, словно невидимой, незримой отравой, затрудняющей дрожащее дыхание, и пуская пар изо рта, молодой человек заметался на месте, забился, оглядываясь и дрожа всем телом — но лишь тишина была ему ответом на его отчаянные поиски — вокруг никого не было.

Ваня замер, тяжело дыша. Он стоял, и озноб бил его тело, покрывая кожу противным и липким холодным потом. Сердце его стучало так, что казалось, будто где-то совсем рядом бьется огромный молот, готовый оглушительным звуком своих ударов выдать затаившегося во тьме человека, словно на звук этот его без труда смогут найти ледяные силы, правящие здесь — и отдадут на растерзание этой черной и кровожадной невидимой силе.

Но вокруг никого не было. Камера и фотоаппарат были забыты — молодого человека захлестнул страх, леденящий ужас, не позволяющий ни думать, не предпринимать что-то, не говорить.

На какое-то мгновенье ему снова привиделась баба Люся. «Не ходил бы ты, Ванечка» — сокрушенно бормотала старушка, качая головой, — «К чему беса-то дразнить и только несчастий притягивать на свою голову? Но только ты знай: как бы призрак ни юлил, как бы не баловал — не гляди в глаза его ни на мгновенье. Глянешь — и пропадешь, уже не сможешь от глаз его мертвых оторваться.».

— Ерунда, — пробормотал Иван, и слова его словно повисли в пустом бестелесном пространстве, выдавленные, выжатые из его пересохших губ, слетевшие и упавшие в холодный воздух тихим, хрипловатым звуком, — Нервы шалят… Это всего лишь… нервы.

Он еще раз оглянулся по сторонам, но вокруг по-прежнему никого не было. Только задней части его плеча было холодно, так холодно, словно кто-то дышал ему в спину, обжигая своим ледяным дыханием, отчего плечо его немело и как будто отмирало.

Вздрогнув, Ваня оглянулся — но позади него никого не было.

«Нервы. Это все нервы».

Призрак плавно проплыл уже совсем рядом, но, как и в прошлые разы его появления, казалось, будто Ивана он не замечал — и, спустя еще одно мгновенье, растворился в кладбищенской темноте. Задрожав всем телом, Ваня отступил назад и снова оглянулся. Вокруг его стояла лишь черная тьма, казавшаяся теперь еще чернее, словно она подобралась к нему уже совсем близко, сгустившись, сжав его плотным кольцом, из которого было ни выбраться, ни продохнуть через этот плотный леденящий воздух.

И тут призрак возник снова — но уже прямо перед Иваном, мертвое белое лицо его оказалось совсем близко — так, что даже могильным зловонным холодом пахнуло прямо в Ванино лицо, и мертвые ввалившиеся глаза уставились своим пустым безмолвным взглядом прямо в глаза Ивану.

Онемев от холода и отчаяния, Ваня развернулся — и бросился бежать, прочь с кладбища, прочь от этого черного безумного места, прочь от этого холода, стоящего здесь пропитанной смертью могильной пеленой, прочь из этого безумного мира, где не было ничего живого и не ощущалось ничего святого в почерневших от времени усыпальниц покоившихся. Он бежал, и сердце его выскакивало из груди — так отчаянно, так больно, словно готовое разорваться сию же минуту на части, остановиться, чтобы Иван рухнул тут же наземь и провалился в черные объятья этого мрачного зловонного мира, где не могло быть ни спасения, ни посмертного покоя.

Перепрыгивая через кусты и осколки обветшавших памятников, Иван выбежал за пределы кладбища — и побежал по пыльной проселочной дороге, обезумевший, омертвевший от леденящего смертельного ужаса, оставшегося у него внутри. Он бежал прочь, словно спасаясь от настигавшей его погони, словно зверь, убегающий от преследующего его хищника, он бежал туда, где надеялся найти спасение, укрыться, он бежал домой, он бежал куда-нибудь, он просто убегал — лишь бы прочь, лишь бы подальше от этого проклятого зловонного места.

Задыхаясь и чуть не падая, он вылетел на один из сельских глухих перекрестков — но тут же его ослепил яркий свет выехавших автомобильных фар — и тут же его сбила машина, и он бессильно и безжизненно упал на землю.

 

Чертик, отравляющий жизнь

Человек ворочался в постели.

Он уже проснулся, но встать все еще не мог — так ему было больно, и потому пробуждение это не доставляло ему никакой радости, и он усиленно пытался заснуть опять, но у него ничего не получалось.

Ему было больно, очень больно. Боль эта, острая, режущая, гуляла, казалось, по всей области живота, перемещаясь с одной стороны на другую, словно раздирая все на своем пути, и страдания его были невыносимы, а потому он ворочался в постели, не в силах ни встать с нее, ни заснуть вновь, и лицо его было искажено от боли.

Боль гуляла по всему животу, ехидно насмехаясь над своей жертвой, беспощадно ударяясь о стенки страдающих внутренностей больного человека, иногда останавливаясь, словно удовлетворенно прислушиваясь к его стонам, и затем кидаясь вновь на новое место, впиваясь в выбранный собой новый участок маленькими острыми зубками.

Человек стонал и метался по постели. Ему было больно.

Боль постепенно стала переползать с живота в область груди. Подождав, пока больной облегченно вздохнет, приходя в себя после перенесенных болей в животе, она с новой силой ткнула его в сердце и радостно отскочила в сторону, ехидно посмеиваясь.

Больной вскрикнул и замолк, пытаясь отдышаться. Человеку казалось, словно у него в теле ползает маленький чертик — маленький ехидный чертик с острыми зубками и ядовитыми рожками, который колет и дергает его изнутри и отвратительно посмеивается, постукивая по внутренностям этими крошечными раскаленными рожками, напрягая свои рожки еще сильнее и растягивая маленький противный рот в гадкой улыбке.

Человек лежал на постели, и не мог с нее подняться. Ему было больно. В теле у него ползал крошечный чертик и болезненно кусал его, и бодал маленькими рожками, и восторженно мерзко посмеивался, и ползал под его кожей еще усиленнее, образовывая на местах своего присутствия отвратительно болезненное чувство жжения.

Он ползал, тыкая человека в живот, а потом в сердце и в легкие, заставляя свою жертву вскрикивать и съеживаться в постели, издавая беспомощные стоны. Чертика это забавляло.

Поползав внутри тела, он неожиданно добрался до души человека, ошпарив ее острым смрадом своего горячего дыхания, и тут же человек взвыл от боли, вспомнив все то, что так жгло его душу в последнее время, все, что заставляло его страдать, все, что он так жаждал получить, так старался — и не мог, и по щекам его потекли слезы боли, беспомощности и глубокого отвращения к самому себе, такому слабому и бесполезному.

Чертик засмеялся заливисто и гадко и медленно прополз по шее человека, забираясь в его голову, отчего больной глухо закашлялся. Тут же он почувствовал острую боль в голове, и заметался по постели еще отчаяннее, стараясь с нею совладать. Чертик смеялся, опрокинувшись на спину и стуча своими жгучими копытцами, и болезненные постукивания эти отдавались, казалось, где-то в мозгу. Его веселило происходящее. Человек стонал.

Больному не переставало казаться, что внутри его тела ползает маленький вредный чертик — такой крошечный, но способный доставить такую острую, такую нестерпимую боль, что ей было под силу разбередить не только внутренние органы, но и добраться даже до души. Человек стонал от болезненного жжения внутри. Чертик смеялся, размахивая остроконечными ножками.

— Пошел вон! — крикнул отчаявшийся больной и встряхнул головой что было мочи, отчего замешкавшийся чертик вылетел из тела человека, выскользнув через ухо, и шлепнулся на пол рядом с кроватью.

В то же мгновение боль покинула человека, и ему стало хорошо и спокойно. Посмотрев на свою бывшую жертву, чертик хотел было заползти обратно, но, словно почувствовав это, человек крикнул:

— Убирайся вон! Убирайся и больше не возвращайся ко мне. Никогда!

Чертик замер, глядя на лежавшего в постели человека. Тому было хорошо, у него больше ничего не болело, и душу его больше не жгли ни болезненные желания, ни какие-либо сомнения. Его больше ничего не беспокоило. Ему было хорошо и спокойно. Он лежал в постели и улыбался. Он уже мог встать, но вставать ему не хотелось, и он продолжал лежать дальше. Человек больше не видел смысла в том, чтобы вставать с постели и куда-либо идти. Ему не нужно было больше ничего делать — его больше ничего на свете не беспокоило.

— Дурак! — крикнул чертик, глядя на лежащего в постели человека, — Ты выгнал меня, и я больше не смогу к тебе вернуться. Ты вышвырнул меня из своей никчемной жизни, уверенный в том, что поступаешь правильно, но даже не задумался над тем, как я тебе был нужен. Кто ты теперь? Ты навсегда останешься вечно довольным жизнью улыбающимся идиотом. Кто ты без меня? Что представляет из себя человек, которого никогда ничего не беспокоит, у которого никогда ничего не болит, и душу его не жгут никакие переживания? Чего может в жизни добиться человек, не имеющий никаких препятствий, не жаждущий их преодоления? Ты поступил беспечно, выгнав меня. Теперь тебя никогда ничего не будет мучить, и тебе всегда будет спокойно и хорошо. Но ты никогда не сможешь ничего добиться и не сможешь превратить себя в сильную и стоящую личность. Ты обречен на то, чтобы навечно остаться блаженным идиотом. Тебе всегда теперь будет хорошо, но сам ты — никто, и жизнь твоя отныне пуста и не имеет никакого смысла!

Человек лежал в постели и улыбался. Хлопнув крыльями, чертик вылетел в окно и отправился на поиски своей новой жертвы.

 

В память о Наташе

Она была лучше всех.

Она просто была лучше всех. Она просто была самой лучшей девушкой в моей жизни, самым лучшим человеком, она просто была той, кто был всем смыслом моей жизни, той, кого я так глупо, так беспечно потерял — и той, кто уже никогда не вернется ко мне. Я уже никогда не увижу ее лица и не проведу рукой по тонким волосам, по нежной коже. Я уже никогда не увижу ее улыбки — она навсегда осталась лишь на тонкой поверхности фотографических снимков, отображавших ее, я уже никогда не услышу ее голоса и не узнаю о ней ничего — просто потому, что ее история уже закончилась, просто потому, что Наташи больше нет.

Я посвящаю этот рассказ своей погибшей девушке, своей любимой девушке Наташе.

Мы прожили с ней вместе без малого два года. Тогда мне было двадцать три, а ей — девятнадцать. Теперь уже мне двадцать четыре года, а ей… Ей по-прежнему девятнадцать, и столько, сколько мне сейчас, ей уже не будет никогда, не будет ей даже и двадцати — цифра ее нежного возраста уже никогда не изменится, и лицо ее навсегда останется в моей памяти таким, каким я запомнил его за эти совместные годы, и черты его никогда не растают, но никогда и не изменятся, поскольку Наташа переступила грань этой возрастной силы, и время уже никогда не сможет затронуть ее тонких, задумчивых и красивых черт лица.

Наташа.

Когда мы познакомились, ей было всего шестнадцать лет. Она училась в одиннадцатом классе, последнем классе школы, а мне было двадцать, и я уже давно учился в институте на юриста.

Она всегда была очень жизнерадостной, моя Наташка, и я полюбил ее сразу же, всем сердцем, и уже буквально с первых дней нашего знакомства знал, что именно она и только она станет моей женой, моей единственной и настоящей любовью, без которой я не мыслил, не знал своего существования. Я не представлял, как бы могла ужасно сложиться моя жизнь, не встреть я ее не своем пути — и ужаснее всего было бы то, что я даже не знал бы о том, что мог встретить такое счастье — а теперь я знаю, и весь холодный ужас состоит в том, что теперь, узнав, я это потерял, и теперь я не знаю, просто не могу себе представить, как мне жить. Как мне жить дальше, если я навсегда ее потерял, мою единственную Наташку, и как мне жить, зная, что я ведь мог ее удержать — мог, но не сумел? А ведь она знала, что умирает, знала, и пыталась донести это до меня, докричаться — а я не понял ее, не услышал, не разобрал ее крика!

Наташка. Она болела, тяжело болела. Вот только понял я это лишь после ее смерти — до же я не был способен это понять, просто я не воспринимал всерьез ее жалоб и считал, что все ее странности и особенности перепадов ее настроения — лишь не более чем ее личностные качества, которые не представляют собой ничего трагического.

А они представляли.

В школе она была очень жизнерадостной, моя Наташка, лишь изредка я замечал в ней какие-то странные приливы грусти, казалось, не имеющие под собой оснований. Но я никак не думал, что это может быть чем-то серьезным и списывал все на трудности переходного возраста — все-таки моя девочка еще росла и взрослела — и на тревогу за предстоящее поступление в институт.

Наташа училась хорошо. В будущем она, как человек достаточно серьезный, хотела быть юристом и собиралась поступать в тот же институт, что и я.

И поступила.

Это было настоящей радостью для нас обоих, ведь это означало не только то, что моя Наташа из школьницы превратилась в студентку, но и то, что нам теперь предстояло наконец учиться вместе. Пусть только один год — она пошла на первый курс, а я к тому времени был уже переведен на пятый, последний.

Мне стукнул уже двадцать один год, Наташе — семнадцать, и мы сумели с ней снять квартиру и стали жить вместе. Это было самое чудесное время в моей жизни — этот волшебный год. Поистине самый счастливый год в моей жизни. Счастливее его в моей жизни уже не будет. И я надеюсь, что и для Наташи он принес много счастья. Тогда я был абсолютно уверен, что она действительно счастлива, но теперь понимаю, что на самом деле все это время ей было ужасно больно, и эту боль она носила всегда с собой, не в силах от нее избавиться, и силы ее, потраченные на то, чтобы пытаться как-то с нею бороться, постепенно заканчивались.

Мы жили вместе, ходили в один институт. Правда, нам не доводилось учиться с ней бок о бок, сидя за одной партой, все-таки мы были на разных курсах, но все же, сидя на какой-нибудь паре, я всегда знал, что где-то тут, совсем рядом, в стенах этого здания, сидит моя Наташка, с которой можно будет увидеться в перерыв и сходить вместе пообедать, и как же забавно было получать порой посреди пары озорное телефонное сообщение: «Давай удерем?» — и удирать, чтобы прогуляться вместе хотя бы пару часиков, поскольку времени у нас на это было не так много — после занятий Наташка бежала домой, я — на работу, все же мне приходилось постоянно подрабатывать, чтобы обеспечить как-то наше совместное существование и дать нашей маленькой семье пусть пока не самое лучшее, но, по крайней мере, все необходимое.

Наташа тоже хотела работать, но я не позволял ей этого — я видел, что учеба в институте не давалась ей легко, и она и безо всякой работы сильно уставала, а мне было важно, чтобы она имела возможность нормально учиться.

В этот же год я стал замечать, что она уже не казалась мне такой жизнерадостной, как прежде, хоть и любила меня — я знаю — безмерно. А может, она никогда и не была по-настоящему жизнерадостной, просто прежде я не проводил с ней по двадцать четыре часа в сутки, и лишь начав жить с нею вместе, смог заметить все особенности ее характера.

Вот только я не заметил, что, по сути дела, это были на самом деле не особенности характера, а особенности ее тяжкой болезни.

Это сейчас я снова и снова вспоминаю все ее грустные взгляды, все причудливые черты, все так скоро меняющиеся настроения, и понимаю с ужасом, что я просто не смог понять, увидеть элементарных вещей, заметить, что самый близкий мне человек болен. Это было так просто — заметить и понять, что Наташенька страдает, что ей плохо, что она нуждается в помощи и постоянном внимании и заботе — но я не смог разглядеть этого. Стоит ли тогда думать, что я был достоин нашей любви, что я был достоин Наташи, что это несправедливо, что она ушла из жизни, лишив себя этих бесконечных и тяжких страданий, а меня — этой жизни, которой я не заслужил?

Особенно тяжким стал для нее второй наш год. Вот только я не видел этого, поскольку совершенно не мог осознать никаких причин для тоски.

Но Наташа тосковала.

К тому времени я уже закончил институт и наконец смог нормально работать. Жить стало легче. Но вот Наташку я стал понимать заметно меньше. Все чаще она выкидывала некоторые странности, но я не понимал их природы, и, признаться, часто даже сердился на ее выходки.

Наташа училась. Вот только получаться у нее это стало заметно хуже, что вызывало у меня некоторое недоумение.

— В чем дело? — спрашивал я ее, — Что для тебя кажется таким сложным? Ты не расстраивайся, лучше расскажи мне, и я тебе помогу.

Но Наташа только качала головой.

— Нет, Игорь, нет ничего сложного. Просто я очень устала, вот и все.

— Отчего же ты устала? — сердился я, наблюдая, как она лежит перед телевизором и не делает ничего, — Между прочим, я ведь закончил тот же институт, что и ты. И знаю, что ничего запредельного там нет. Только я еще по вечерам и работал, а не лежал на диване!

— Ты не понимаешь, Игорь, — отвечала она, — Мне плохо.

— Что с тобой? — я волновался, — У тебя что-нибудь болит?

— Нет, Игорь, у меня не болит ничего, — казалось, ей было безразлично и состояние ее собственного здоровья, и мои волнения, и это раздражало меня еще больше, — Наверное. А может, да… Не знаю! Это неважно.

— Неважно? — кричал я, — А что же тогда важно, Наташа? Объясни мне! Но она ничего не объясняла.

— Мне плохо, мне просто плохо, — говорила Наташа.

Иногда после этого она начинала плакать, но чаще всего она не делала ничего — просто продолжала лежать и смотреть в телевизор.

Иногда она снова становилась прежней. Озорной, веселой — такой, какой я ее помнил до этого.

— Игореш, здравствуй! — кричала она, прибегая встречать меня с работы, — Игореш, пойдем гулять? Ой, солнце на улице, так здорово… Такой вечер! Пойдем, ну? Поехали куда-нибудь на выходные?

И тогда я был счастлив, я снова становился счастлив, успокаиваясь оттого, что ко мне вернулась Наташка — моя, прежняя. Но счастье это было совсем недолгим — через день-другой она снова менялась, и снова я видел ее тоскливый взгляд, и снова я переживал и пытался ее понять, и снова раздражался, не находя ответов на свои вопросы.

Иногда, когда я приходил домой после работы, я видел, что Наташка снова лежит на диване — бессильно, как тяжелая больная — какой, как выяснилось, она и была, только я не знал этого — и даже не смотрит телевизор, а просто не делает ничего. Она не выходила меня встречать, рука ее и темные волосы свешивались с края дивана к полу, и так она и лежала, положив голову на кисть второй руки, взгляд ее был направлен к полу и был совсем пустым, словно она не видела перед собой ничего.

— Наташа, — говорил я, — Что с тобой? Тебе плохо?

Но она не отвечала мне и в большинстве случаев даже не поднимала на меня глаз.

— Наташ, — повторял я, присаживаясь рядом и кладя ладонь ей на плечо, — Наташа, так нельзя, давай поговорим.

Но добиться от нее мне ничего не удавалось, и мне оставалось лишь со вздохом уходить самому готовить себе ужин.

А иногда, когда я приходил вечером домой, я обнаруживал, что дома ее просто нет.

Я звонил, но телефон не отвечал. На дворе стоял вечер, темнело все скорей и скорее, но она не возвращалась домой. Приходила она потом лишь глубокой ночью, когда я был уже вне себя от страха и отчаяния.

А она приходила как ни в чем не бывало.

— Привет, — бросала она спокойно, увидев меня в прихожей.

— Наташа! — недоумевал я, — Наташка! Где ты была? Что происходит? Ночь на дворе, Наташа!

— Прости, — бросала она мне, мельком глянув на меня и вешая на вешалку пальто, — Я просто гуляла.

— Гуляла? Гуляла? В чем дело, Наташа? С кем ты гуляла? А я? А как же я?

Она вздыхала:

— Прости, Игорь. Не обижайся. Я гуляла одна. Просто мне грустно, и поэтому мне хотелось погулять. Все в порядке. Ты поужинал? Я хочу лечь спать.

Иногда я пытался с ней поговорить.

— Что с тобой? — спрашивал я ее, — Ответь мне, Наташа. Объясни, я должен знать. Что происходит? Ты меня больше не любишь? Ты встретила кого-то другого?

— Нет, ну что ты! — вскрикивала она и сворачивалась клубочком подле меня, доверчиво положив голову мне на колени, — Пойми, Игореш, я просто не знаю, как тебе это объяснить. Я просто сама не знаю, что со мной. Просто мне все время плохо, мне так больно… Так больно… Я не хочу больше жить.

— Наташа! Как можешь ты говорить такое? Как можешь ты правда не хотеть жить? У тебя ведь есть я. Мы вместе. Неужели тебе плохо со мной? Говори мне правду, ведь знать правду — это самое важное.

— Игорь, я люблю тебя, — говорила Наташа, — Ты же знаешь, что я тебя люблю. Просто мне плохо. Что-то происходит со мной. Что-то страшное… Мне страшно, Игорь! Мне плохо. Спаси меня, пожалуйста, спаси!

Она снова начинала плакать. Я гладил ее по голове.

— Я рядом, Наташка, рядом. Ты же знаешь. Посмотри на меня, Наташа. Я тут. Ты видишь? Я ведь здесь, с тобой. Все будет в порядке, Наташа.

— Я люблю тебя, Игорь, — шептала она, — Я люблю тебя. Только не уходи, спаси меня, пожалуйста, помоги, я не справлюсь, не справлюсь…

Слезы катились по ее щекам. Я гладил ее по голове.

— Я рядом, Наташка.

На следующий вечер она снова отключала телефон. Она снова уходила.

Она совсем забросила учебу. И количество ее друзей колоссально ограничилось. Наташка почти не ела и стала совсем худой, а глаза стали совсем пустыми, бесцветными. Ее, казалось, ничего в жизни уже не интересовало. Я не мог ее понять. Не могла понять и она себя сама.

Иногда, когда я приходил с работы совсем усталым, меня ужасно раздражало ее безделье.

— Как можно ничего не делать? — кричал я на нее, — Я уже закончил институт и работаю, а ты и учиться не хочешь, Наташа!

— Мне плохо, Игорь, — говорила она, глядя на меня с печалью, — Мне плохо. Прости.

— Почему же тебе плохо? Ты ведь не больна, ты здорова, Наташа! У тебя разве случилось что-то? Нет! Ты посмотри на себя, ты просто лежишь и ничего не делаешь! Отсюда и твоя тоска — от безделья, от лени.

— Неправда! — глаза ее снова наполнялись слезами, — Неправда! Ты не понимаешь, Игорь! Не понимаешь!

— Да, я не понимаю! Но что я могу понять, если ты ничего не желаешь мне объяснить? Ты сама-то понимаешь, что с тобой?

— Нет…

Слезы катились по ее щекам.

— Вот именно. А ты начни нормально учиться — и сразу все пройдет. Вот увидишь — сразу смысл жизни появится. Или начни делать хотя бы что-нибудь!

Она молчала, лишь тихо плакала, глядя на меня горящими глазами, в которых в такие минуты была, как мне казалось, почти ненависть ко мне.

— Почему ты молчишь, Наташа? Вставай. Делай что-нибудь… Почему ты молчишь?

— Ты жестокий, — выдыхала она и вскакивала с дивана.

— А ты нет? Эгоистка.

Заливаясь слезами, Наташа убегала прочь из квартиры.

Я не знал, что происходит. Я терялся в предположениях, но так и не мог найти ответа, а Наташа мне в этом не помогала. Мне казалось, что она что-то от меня скрывает, скрывает — или хочет что-то доказать. Или просто не знает, чего она на самом деле хочет. Я тоже переживал, вот только Наташу, судя по всему, это не волновало, и это обижало меня больше всего. Не находя ответа в близком человеке, я тоже замыкался в себе и погружался в свои дела. А она страдала, она на самом деле страдала, куда более сильно, чем я — а я ничего не знал.

Иногда мне казалось, что она и вправду нашла себе кого-то. Давно нашла и боится мне в этом признаться. Но она заливалась слезами всякий раз, как я пытался озвучить свои предположения, и смотрела на меня с таким отчаянием и злостью, что я со вздохом прекращал такие разговоры.

Порой я задерживался на работе или уходил гулять с друзьями и возвращался домой позже. Я хотел, я очень хотел, чтобы она забеспокоилась обо мне. Я ждал, что она позвонит и спросит меня взволнованным голосом, где же я пропадаю и когда к ней вернусь. Но она не звонила. И я возвращался домой. А вернувшись, я заставал Наташку спящей — или же она просто, как всегда, лежала, словно и не замечая моего отсутствия.

Раз я даже пытался оборвать с нею всякие отношения — так я устал от всей этой неопределенности, от этих тоскливых Наташкиных глаз, в которых уже почти ничего не было из того, что я помнил в ней и всей душою желал возвратить. Так я устал от версий о том, что у нее появился кто-то другой, кто-то, кого она теперь любит вместо меня.

Наташка рыдала и отчаянно цеплялась своими тонкими слабыми руками за мои колени.

— Не бросай меня, Игорь! Прошу тебя, не бросай! Я люблю тебя… А впрочем, лучше брось меня, брось! Со мной ты все равно никогда не будешь счастлив, поскольку я просто сама не могу быть счастливой и ничего не могу тебе дать. Я не умею жить. И не хочу. Я не хочу жить!

— Да что ты говоришь, Наташа! А как же я? Ты подумала обо мне? Неужели я для тебя ничего не значу? Неужели тебе так плохо со мной?

— Нет, ну что ты, что ты!

Она снова ложилась ко мне на колени, снова доверчиво обнимала мои ноги и жалась ко мне, свернувшись дрожащим беззащитным клубочком.

— Мне хорошо с тобой, Игорь, — говорила она, — Но просто самой по себе мне плохо. Больно у меня внутри. Я не знаю, как жить.

— А ты живи, — говорил я, — Живи — и все. Я же с тобой. Живи для меня. Живи для нас. И все будет хорошо.

— Ты не понимаешь, не понимаешь, — бормотала Наташа, вздыхая, — Ты не понимаешь, Игорь.

Как-то раз, придя домой вечером, я не нашел Наташки и решил, что она опять ушла. Свет во всей квартире был выключен, и было совсем тихо, но вдруг в один момент мне показалось, что где-то в глубине квартиры я услышал тихий и жалобный всхлип.

Слух мой не обманул меня, и я нашел Наташу, которая сидела, забившись в угол комнаты, сжавшись в комок, на полу, за шторой.

— Наташа! — я опустился рядом с ней на колени, — Наташенька, что с тобой?

Она сидела и дрожала.

— Игорь, Игорь… — зашептала она испуганно, — Ты пришел, пришел… Игорь… Ведь это ты? Ведь это ты, правда, Игорь?

— Ну конечно, это я, Наташа, — ответил я взволнованно и осторожно обнял ее дрожащее худое тело, — Что случилось, Наташа? Ты боишься? Кто напугал тебя?

— Игорь, Игорь… — она шептала как безумная, отчего мне было не по себе, и неприятный холодок проходил по коже моей спины, — Это ведь ты? Это правда ты? Мне страшно, Игорь, мне страшно!

Она кинулась мне на шею и крепко прижалась ко мне, голос ее дрожал от рыданий:

— Не бросай меня! Игорь, спаси меня! Хотя нет, нет… Меня не спасти. Меня нельзя спасти! Мне так страшно, Игорь…

— Ну что ты, ну что ты говоришь, Наташа, — ответил я, гладя ладонью ее худую спину, стараясь не выдать ничем своего собственно волнения, — Ну давай, вставай, вставай… Пойдем пить чай…

Об этом случае Наташа не вспоминала и на мои вопросы отмалчивалась. Она не хотела об этом говорить, но после этого случая она совсем замкнулась и перестала говорить практически полностью, лишь лежала на диване и глядела в одну точку, и когда я подходил и садился с ней рядом, мне казалось, что она вовсе глядит в никуда, или не может больше ни видеть, ни слышать, словно это была уже не моя Наташа, а от нее осталась лишь тень, лишь безмолвный и пустой призрак, излучавший собой лишь холод и смертельный тлен.

Я заметил, что тема смерти особенно трогает Наташу. Порой она пыталась со мной об этом заговорить, но я не желал ничего слушать — это было неприятно мне, и, к тому же, я полагал, что ей не следует задумываться о таких ужасных и ненужных вещах, а уж говорить — тем более. И я бесцеремонно обрывал ее рассуждения, а она замирала с приоткрытым ртом, лишь слабо хватая губами воздух, и смотрела на меня жалобно и укоризненно.

Я не знал, что для нее это была не просто интересная тема, не просто тоскливые мысли, закрадывающиеся в голову на фоне хандры — она действительно хотела умереть. И она хотела подготовить меня, поговорить, открыться. Она хотела, чтобы я услышал ее, спас, удержал от этого страшного шага — но я не слышал ее, не понимал, так как думал, что все ее странности в конце концов наконец пройдут, и, в конце концов, каждый человек на каком-то этапе своей жизни задумывается на тему смерти и пытается познать смысл своего собственного пути. Но зацикливаться на этих мыслях тоже было нельзя — и я отказывался разговаривать с ней на подобные темы. Я полагал, что у моей Наташи все в скором времени пройдет, и она выбросит из головы все эти глупости и станет прежней, какой и сейчас бывала порой, хоть и редко.

А она не выбросила. Она готовилась.

К весне второго нашего года Наташа стала совсем взбалмошной. Часто бегала она по квартире, кружась, то смеясь, то плача, и я глядел на нее с недоумением и некоторым страхом, поскольку уже совершенно не знал, как следует себя с нею вести — уже никак нельзя было предугадать, что она выкинет в следующую минуту — заплачет или засмеется. Часто она кидалась ко мне, начиная восторженно что-то рассказывать, и глаза ее воодушевленно блестели, но тут же улыбка ее меркла, и она выбегала из комнаты. Я бежал за ней и находил ее лежащей на постели, заходящейся в плаче. Но стоило мне подойти к ней поближе, как она тут же со смехом вскакивала и кидалась обнимать меня за шею.

— Все в порядке, Игореш! — кричала Наташа весело, — Ты чего пришел? Пойдем дальше ужинать!

Как-то раз мне случилось по-настоящему испугаться. Придя домой с работы, я увидел Наташу, которая сидела на стуле, поджав под себя ноги. Она раскачивалась из стороны в сторону, шевеля губами, и глаза ее были в этот момент такими безумными, какими я надеялся никогда больше их не увидеть.

Она просто сидела и качалась, словно была в каком-то трансе, и мне стало так страшно, что я совершенно оторопел и не знал, что мне делать, но все же через несколько мгновений нашел в себе силы подойти к ней, и тут же она прекратила качаться и порывисто бросилась ко мне, и обняла меня крепко-крепко, в голос заплакав.

— Я психопатка, психопатка, — повторяла Наташа, как заведенная, — Мне не жить, не жить…

Она быстро успокоилась, и мне удалось уложить ее спать. Тогда я сильно испугался, но она мне так ничего и не объяснила, однако больше ничего подобного не повторялось.

С наступлением лета Наташа стала совсем спокойной и даже показалась мне вновь жизнерадостной.

Уже часто мне приходилось видеть снова ее улыбку, и совсем часто я стал радоваться по вечерам, когда, приходя после работы, заставал ее дома, ожидавшей меня со вкусным ужином и с горячими расспросами:

— Как прошел твой день, Игореш? Расскажи мне скорей!

В институте у нее начались экзамены, и она готовилась к ним прилежно, с усердием пытаясь нагнать упущенное, восстановить свои столь запущенные за последний год знания, и у нее это получалось. Я предложил свою помощь в ее подготовке, все-таки я имел опыт этого же института за спиной, и все уже было мне понятно и знакомо. К моему удивлению, она восторженно согласилась, и теперь мы часто стали проводить вечера вместе, склонив свои головы над одной тетрадкой. Наташка делала успехи, и я стал ей гордиться и тоже совсем успокоился, поверив в то, что все наконец наладилось, и теперь у нас снова все будет хорошо.

Тогда я и предположить не мог, что на самом деле у нас ничего не наладилось, и на душе Наташи не стало ни капельки светлее — просто она успокоилась от того, что перестала сомневаться и приняла наконец свое страшное решение.

Утром того дня у Наташи был последний экзамен.

Того дня. Теперь я никак не смогу назвать этот день иначе, как тот день… Это был действительно страшный день, который навсегда окрасит для меня дату в календаре черным цветом — день, который я никогда в своей жизни не смогу забыть.

Было утро. Было двадцать четвертое июня, день выдался солнечный и жаркий. На дворе стояло настоящее лето, и ничто не предвещало никакой трагедии, никто не мог и предположить, что сегодня, в этот солнечный летний день случится настоящая беда, которая навсегда заполнит мое сердце кровью до самых краев.

Никто не мог этого знать. Никто — кроме Наташи.

Мы позавтракали и стали собираться по своим делам, я — на работу, она — в институт. В то утро Наташа долго собиралась — она тщательно выбирала себе наряд, долго делала прическу и красилась, чем приятно удивила меня и даже несколько позабавила — в последнее время она очень мало уделяла внимания своей внешности. Я не знал, что сегодня она так старалась, вероятно, потому, что хотела, чтобы ее запомнили именно такой — красивой, веселой и полной сил.

Но я, конечно, ничего не заподозрил и сказал ей, как ни в чем не бывало, стоя уже в дверях:

— Прихорашиваешься? Не о том думаешь, красавица. Тебе экзамен сдать надо. Или ты хочешь покорить своего преподавателя, чтобы он сразу поставил тебе пятерку? Что ж, это тоже, бессомненно, хороший вариант.

Наташа улыбнулась моей шутке и посмотрела на меня с какой-то особенной нежностью, как не смотрела, может быть, еще никогда, но мне почему-то не стало от этого радостно — скорее, мне стало несколько не по себе.

— Не волнуйся, Игореш, — сказала она, — Я все сдам. И знай — я люблю тебя.

— Ну конечно, знаю, — мягко ответил ей я, — Ну конечно, и я тоже тебя люблю, Наташенька.

— Нет, Игореша. Ты правда знай. Я серьезно. Просто… Ладно, неважно. Просто — что бы ни случилось — ты знай, что я действительно люблю тебя и хочу, чтобы ты был счастлив.

В душе моей кольнула легкая тревога. Боже мой, и почему эта тревога была действительно просто легкой? Почему я не насторожился по-настоящему, почему не остался с ней, чуя сердцем страшную беду?

— Ты почему так говоришь, Наташка? — спросил я, — Что это такое может случиться, скажи?

Она несколько смутилась. Глаза ее засветились странным блеском, и она опустила взгляд в пол.

— Нет, ничего. Я просто… Просто! Иди, Игореш. Удачного тебе дня. И вообще… Удачи.

— Это тебе удачи, девочка моя, — ответил я, — Позвони, когда сдашь свой экзамен. И ничего не бойся — я с тобой, и все будет хорошо, поверь.

— Иди, Игореш.

Я осторожно обнял ее. Мне казалось, что сейчас я держу в своих руках нечто хрупкое, удивительное, готовое в любой момент выскользнуть из моих ладоней, раствориться, исчезнуть безо всякого следа и напоминания.

Впрочем, так и получилось.

Я поцеловал ее мягко — и ушел на работу, а она осталась дома, у нее еще была пара десятков минут на сборы. О чем она думала эти двадцать минут, каково ей было уйти отсюда, зная, что уже никогда более сюда не вернется?

А я? Как мог я уйти на работу, как мог не почувствовать этого глупого и страшного конца? Я задаю себе снова и снова множество вопросов, но на них, как и прежде, нет ответов. Моя Наташа, как и ранее до этого, молчит.

Я корю себя и не могу понять — может, я виноват? Может, не так посмотрел, не то сказал, не так крепко обнял — не так, чтобы Наташа смогла почувствовать, что она не одна, что у нее есть я, готовый разделить с ней эту страшную ее боль, муку, готовый спасти ее, разделить с ней целую жизнь, избавить от всех ее горестей, оторвать от всех ее темных монстров, притаившихся у нее внутри, изгрызающих нещадно ее исхудавшее тонкое тело своими кровожадными зубами?

Я мог бы… Мог… Но я ведь не спас ее, не разделил этой боли, не вырвал Наташу из ее цепких когтистых лап, хотя она ведь — Наташа — звала меня, просила, она так хотела, чтобы я ей помог. Я мог бы… Да ничего я не смог. И вина в ее смерти действительно только моя.

Я навсегда запомню эту последнюю нашу встречу, я вечно буду чувствовать этот прощальный мягкий поцелуй, оставшийся на моих губах теплым сладостным отпечатком, хранящим в себе незабвенный нежный вкус Наташиных губ, которых мне уже никогда не придется коснуться своими губами.

Все потеряно навсегда.

Но тогда, уходя в то утро на работу, я ничего этого не знал, и все мои волнения были о том, чтобы Наташка хорошо сдала этот последний свой экзамен.

Да какой там экзамен. Сейчас я вспоминаю об этом с ужасом и болью, поскольку теперь все это кажется мне таким мелочным, таким пустым. Я бы все отдал за то, чтобы Наташка не сдала ни одного своего экзамена, только бы была жива, была рядом со мной и улыбалась мне своей счастливой и открытой улыбкой — такой, какая была она у нее, пока болезнь совсем не сточила мою Наташу.

Она позвонила мне в половину второго дня. Сказала, что сдала экзамен на пятерку. Я был очень доволен — мне действительно стало невероятно радостно и легко — признаться, в последнее время я боялся, что Наташка провалится. С таким отношением к институту, какое я наблюдал за ней весь последний год, ее запросто могли отчислить. Но она справилась, моя Наташка, и мне стало радостно, я гордился ею и твердо решил, что теперь, за время ее каникул, ей надо хорошенько отдохнуть и окончательно прийти в норму, и я пообещал себе во что бы то ни стало взять отпуск этим летом, чтобы не оставлять Наташку одну и помочь ей восстановиться.

— Молодец! — хвалил я Наташу, — Вечером обязательно отметим! Ладно?

Наташа молчала.

— Наташ? Ты что, не слышишь? Я поздравляю тебя! Ты теперь третьекурсница!

— Да… — голос ее в телефонной трубке был каким-то далеким, слабым, и это несколько насторожило меня, — Да, наверное… Я не знаю.

— Наташа! Ты что грустная, ты что, не рада? Или, может, ты обманываешь меня? Ты провалилась, Наташа?

— Нет, что ты! — легкие нотки бодрости в голосе, — Нет, все нормально, Игореш… Ладно, давай… Пока. Я люблю тебя. Очень люблю. Я тебя целую.

— И я люблю тебя, Наташка. Ты, наверное, устала, да? Иди отдыхай. Я освобожусь с работы — и сразу домой. Пока. До вечера, да?

Наташа молчала.

— Наташ!

— Да, да, Игореш… Давай… Я… Устала… Я… пойду. Давай, пока.

— Пока…

Наташа повесила трубку, и радость моя тоже пошатнулась. Что-то было не так, я чувствовал, я знал: что-то было не так. Но что?

Мне не пришло в голову отпроситься с работы и бежать к ней. Я не думал, что ситуация была настолько серьезной, что требовалась срочная спешка — и, запрятав внутрь свою тревогу, я продолжал свой рабочий день.

Но тревога, оставшаяся в моем нутре после нашего с Наташкой разговора, никуда не ушла и не улеглась в моем сердце. Она грызла меня, царапала, мешая мне сосредоточиться на работе, но я все же заставил себя отвлечься и настроиться на рабочий лад.

«Все потом», — решил я, — «Все потом. Приду вечером домой — и там разберемся, в чем дело».

Я не знал, что как раз этого быть уже не может. И этот вечер, этот горький вечер двадцать четвертого июня, станет первым вечером моего одиночества, которое отныне опутало меня, затащило в свой плен, накрывая лишь мутной прослойкой боли, оглушившей меня, отделяющей от всего остального внешнего мира и оставившей меня задыхаться от горя в подступившей тишине, где застыли лишь легкие отголоски Наташиного голоса, прозрачным эхом отлетающего от краев моей беспощадной и душной камеры.

Я работал. Работал и желал, чтобы поскорее закончился рабочий день, и около четырех часов дня мне пришло телефонное сообщение от Наташи.

«Помни, что я сказала тебе сегодня утром», — писала она, — «Я очень люблю тебя. У тебя все будет хорошо».

У меня? Я ничего не понял. Что это значит? И почему только у меня?

Выдалась свободная минутка, и я позвонил Наташе — но у нее был выключен телефон, и поговорить с ней мне так и не удалось.

Я забеспокоился, но подумал, что, возможно, Наташа едет в метро или у нее разрядился телефон. Другого разумного объяснения я найти не мог.

«Вечером, все вечером», — я освободился с работы достаточно рано — всего лишь в пять часов вместо семи я поспешил домой — с цветами, с шампанским, с конфетами. Но как раз в этот вечер я так ничего узнать и не смог, потому что Наташи дома просто не было, а ее телефон по-прежнему не отвечал.

Она уже давно не уходила бродяжить так, как прежде, поэтому, что мне думать, я не знал. Искать ее не имело смысла, поскольку она могла быть где угодно, телефон продолжал находиться в выключенном состоянии, и мне оставалось только ждать.

Я метался по квартире, прислушиваясь к звукам на лестничной клетке, то и дело выскакивая за дверь квартиры, надеясь, что сейчас увижу ее, увижу, как она стоит на площадке, доставая из сумочки ключи — но ее не было. Я еще пытался взывать к своему беспокойному рассудку, стараясь найти происходящему хоть какое-то рациональное объяснение, пытался поверить в то, что Наташа просто загулялась, отправившись отмечать сданную сессию со своими институтскими подружками, отгоняя от себя мысли, что всех подруг она за последний год растеряла, а даже находясь сейчас с кем-то, она могла позвонить мне с другого телефона.

Наташа была сейчас одна. Она определенно была совсем одна, и мне оставалось думать только то, что она опять отправилась бродить по улицам, как делала это много раз прежде. Но все ближе подкрадывалась ночь, а она все не приходила. И, чем сильнее темнело за окном, тем явственнее чувствовался холодок на моей коже, настойчиво гуляющий по спине и пытающийся донести до меня мысль, от которой все леденело внутри, а сердце стучало быстро-быстро, отдаваясь обжигающими ударами в висках. Нелепая, страшная мысль: а вдруг Наташа не придет?

И я метался, и снова выбегал на лестницу встречать ее, и сердце стучало в моих висках все сильнее и сильнее, пульсируя этой дикой мыслью, от которой дыхание обрывалось, и сердце, казалось, готово было остановиться: вдруг она не придет, вдруг она больше не вернется, моя Наташка?

Я даже не сердился на нее за то, что она пропала, ушла и ничего не сказала мне. Я просто хотел, всем сердцем своим желал, чтобы Наташа вернулась. Но она не приходила.

«Помни, что я сказала тебе сегодня утром. Я очень люблю тебя. У тебя все будет хорошо», — что могло это значить?

И она не пришла.

Я ждал ее всю ночь. Я ждал и думал о ней, пытаясь понять, что происходит, вспоминая последнюю нашу встречу, вновь и вновь просчитывая в уме наши взгляды, фразы… Что я сделал не так? Что не так сказал? Или чего не сделал и не сказал? Или что она сделала и сказала, на что я должен был обратить свое внимание — да только не заметил, не обратил. А ведь я видел, я ведь еще утром подумал о том, что Наташа бросает какие-то странные фразы, этот странный взгляд, это сообщение… «Вечером, все вечером…» Дурак! Как я мог не подумать о том, что «вечера» может уже и не представиться? Ну кто мог знать? Только я и мог знать, я мог догадаться, но только я не принял всерьез всех этих Наташкиных странностей, не понял, не распознал. И теперь мне оставалось только ждать и верить, что Наташка все-таки еще вернется, придет домой, ко мне.

Я ждал ее, просидев без сна до самого утра. Цветы, принесенные мной, завяли, а Наташа не пришла и утром. Не пришла она и днем.

А к вечеру Наташа нашлась…

Ее опознали по студенческому билету, который чудом сумел сохраниться в кармане ее джинсов.

Тем днем, двадцать четвертого июня, или, можно сказать, вечером — примерно в половину пятого, как утверждают случайные свидетели, моя Наташа скинулась с моста. Ее долго искали в мутной холодной реке, но наконец нашли — и к вечеру двадцать пятого сообщили об этом мне.

Моя Наташа покончила с собой.

Я не знаю, как осознать, принять случившееся и как дальше с этим жить.

Позднее я разговаривал с психологом — вернее, пытался разговаривать, поскольку информация доходила до меня слабо, слишком тяжело было для меня думать, слишком тяжело было что-то понять, да и все эти понимания теперь уже не имели никакого значения — моей Наташеньки больше нет, и это было самое главное.

Мне объяснили, что Наташа болела. Она действительно тяжело болела, и все ее странности не являлись капризными особенностями ее характера, а были ни чем иным, как проявлениями ее тягостной болезни.

У Наташи была депрессия, это было абсолютно точно. Вероятно, было в ней и что-то еще, но что — теперь это уже трудно было понять, да и незачем — ведь ее больше не было. Моей Наташки больше не было.

Ей было плохо, моей Наташе, ей было очень больно — а я не воспринимал всерьез ее жалоб, я ругал ее порой за безделье и обижался за безразличие к жизни и ко мне, я не смог понять, не смог добиться от нее ответов на вопросы, что с ней происходит, не смог выслушать, не смог помочь! А ей так нужна была моя помощь, моя поддержка.

Я думал, что все пройдет, что все изменения, произошедшие в ней — временные, обусловленные возрастом или какими-нибудь иными причинами и не смог понять, увидеть ее тяжкой болезни, которая так очевидно точила ее изнутри.

Она хотела умереть. Она хотела, но сомневалась, боялась — и пыталась робко донести до меня это, но я сам не стал ее слушать, сам запрещал говорить на тему смерти — и она окончательно замкнулась в себе и замолчала, и, очевидно, убедилась в правильности своего выбора, не увидев во мне никакого понимания.

А потом она снова стала прилежной и доброй и перестала плакать. Тогда я вздохнул с облегчением, подумав, что она наконец успокоилась, переболела своею черной бренной мечтой, и подумал, что теперь все снова станет хорошо — но это как раз и была неправда, которой я не могу себе простить.

На самом дела Наташа успокоилась, потому что приняла окончательное решение, не в силах больше переносить свою боль и душевное горькое одиночество. И тогда она снова стала учиться и жить — но только затем, чтобы выполнить какие-то свои последние дела и желания, и в улыбках ее не было на самом деле никакой радости жизни.

И Наташка выбрала день. Она выбрала день своего последнего экзамена — день, который послужил некой заключительной точкой ее пути, ее сиюминутных дел, которые она хотела завершить, не оставляя за собой ни долгов, ни плохой о себе памяти.

Она знала, что сделает это в этот день, знала с самого начала, и была непоколебима в своем решении.

С самого утра она прихорашивалась и улыбалась. Я еще обрадовался тогда, увидев светлое в ее перемене. Я даже тогда пошутил: «Прихорашиваешься?

Не о том думаешь, красавица. Тебе экзамен сдать надо. Или ты хочешь покорить своего преподавателя, чтобы он сразу поставил тебе пятерку? Что ж, это тоже, нессомненно, хороший вариант». Какая глупость! Если бы я только знал, если бы только понял, что таилось за этими переменами на самом деле! Наташка хотела быть красивой. Но не затем, чтобы радовать чужие глаза и свое самолюбие, а затем, что она хотела, чтобы ее запомнили такой — красивой и улыбающейся, а не тусклой и понурой, какой она была в последнее время.

«Помни, что я сказала тебе сегодня утром. Я очень люблю тебя. У тебя все будет хорошо», — теперь я понимал, что все это значило. Боже мой, Боже. Если бы я только знал это тогда, если бы я понял значение ее слов в тот момент, когда она мне их говорила. «Знай — я люблю тебя… Нет, Игореша. Ты правда знай. Я серьезно. Просто… Ладно, неважно. Просто — что бы не случилось — ты знай, что я действительно люблю тебя и хочу, чтобы ты был счастлив.» Она любила меня, она действительно любила меня, моя Наташа, только она решила, что счастливой она быть не может — и не хотела отравлять жизнь мне, хотела, чтобы хотя бы я был счастлив. Господи, Наташа, какое же мне может быть счастье после пережитого, как я могу быть счастливым без тебя?

«Что бы ни случилось…», — я снова и снова проворачиваю в голове все ее фразы, пытаясь понять, узнать что-то, вот только теперь, по сути дела, уже многое понято, но легче мне от этого понимания не становится.

Наташа! Как она могла бросить меня? Как могла не подумать обо мне, как могла оставить меня одного, как могла бросить, обрекая не вечную муку, как могла не подумать, как же мне дальше жить с тем, что случилось, жить без нее? Жестокая. Эгоистка.

Впрочем, нет. Она не была жестокой. Просто ей было плохо. Стоило ли ей думать обо мне, если я сам не подумал о ней, не спас? Наташа! Я мог бы ее вылечить. Я мог бы следить за ее состоянием, я мог бы толкать ее к жизни, мог бы научить ее радоваться, интересоваться, мог бы выслушивать ее рассуждения, главное — мог бы дать ей понять, что я рядом, что она не одинока, что ей есть ради чего жить. А если бы я не справился… Я бы отвел ее ко врачу, я бы заставил ее лечиться, и она вылечилась бы, поправилась!

Наташа… Я столько бы всего мог, столько… Но мог я это все и раньше, у меня было предостаточно на это времени. Почему я не сделал для нее всего этого, почему не разглядел, не понял? Почему не отнесся к ее болезни серьезно, почему не послушал, не поверил ей?

Возрастное… Пройдет… Нет, это было не возрастное, и уже никогда не пройдет, как и не изменится цифра ее нежного возраста.

Мне вспоминается Наташка, которая сидит на стуле, поджав под себя ноги, и раскачивается из стороны в сторону в слезах, ее дрожащие губы: «Я психопатка, психопатка…».

Может быть, она и правда была психопаткой. Только ничего уже нельзя вернуть назад, ничего нельзя понять наверняка — и теперь я даже боюсь представить, как плохо было ей, как больно все это время. Трус! Я боюсь это представить, боюсь понять, а ведь она жила с этим, и жила долгое время, моя Наташка.

Я живу один в пустой квартире. Мне уже двадцать четыре года, а ей — как было, девятнадцать. Я жду ее, мне так хочется, чтобы она явилась ко мне, чтобы я увидел ее хотя бы ночью, во сне — но она не приходит. Я не знаю, простила ли она мне свою смерть, я не знаю, как мне жить с этим дальше — но стены моей квартиры безмолвны, а Наташка, как прежде, молчит.

Она была лучше всех. Она просто была самым лучшим, самым важным человеком в моей жизни, а я ее так глупо, так ужасно потерял, и теперь никогда ничего уже нельзя будет вернуть, и никогда ничего нельзя будет изменить.

Я никогда не прощу себе ее смерти. И я никогда не забуду ее — я буду вечно помнить ее такой, какой она хотела, чтобы ее запомнили — живой и веселой, какой она всегда и была, пока болезнь не сточила ее, не отняла окончательно ее силы.

Она была лучше всех, она просто была лучше всех, моя Наташка. Я знаю, ее больше нет, но я всегда буду любить ее, и я всегда буду ждать, когда же наконец она явится ко мне, когда приснится. И я хожу по пустой квартире и говорю в пустоту все эти нежные и горькие слова, каких не успел сказать ей раньше — но звуки их лишь гулко отлетают от стен пустой квартиры — или же от истощившихся прозрачных стенок моей опустевшей души. Я жду, я желаю, чтобы Наташа услышала меня, ответила мне — но я брожу один по опустевшим комнатам, бесцельно слоняясь взад и вперед — а Наташа по-прежнему молчит.

 

Половинки

Я люблю тебя. Этот мир является порочной ямой, черной дырой, окутанной злом, пропахнувшей омерзительной вонью порочного человеческого бытия, но этот мир — он создал тебя. Он подарил мне тебя. И я люблю тебя. Я тебя спасу.

Я смотрю в окно. Там кромешная тьма. Там — это зло, там пустота и одиночество. Там мразь. Бездонный колодец. В комнате тоже темно, но мой стол освещен. Это не лампа, так как я не люблю ламп — у меня горит свеча. Ты не хочешь быть со мной бесконечно, непрестанно. Ты не хочешь понять, как мне это нужно. И тебе, тебе тоже. Ты говоришь, мы и так часто видимся. Нет, для двух половинок души этого недостаточно. Мы же — две половинки, две части. Мы одно существо, одно целое. И ты поймешь, ты поймешь когда-нибудь это. Тебе никуда от меня не деться. Даже если ты очень этого захочешь. Только тебе не нужно этого хотеть, потому что ты не можешь меня не любить. Ты без меня погибнешь. Сердце умрет, если его распороть пополам. И погибнут обе его половины.

Ты не уйдешь от меня. Ты везде — в дыхании легкого сквознячка, в тихом шорохе вечерних теней на дне квартиры. Где ты? Ты вдыхаешь вечерний воздух? Это я в нем. Я в тебе. Касаются ли твоей кожи эти невесомые дуновения воздуха, теребят ли твои волосы, прикасаются ли они нежными поцелуями твоих трепетных ресниц? Это я, это я с тобой. Ты видишь тени, отбрасываемые чем-то, материализующиеся в свете вечерних фонарей, скользят ли они за твоей спиной, слышишь ли ты рядом с собой звуки, шорохи? Не бойся. Это я. Все это — я. Тебе не о чем беспокоиться. Это я с тобой. Тебе никуда от меня не уйти. Мы не расстанемся.

Но мне нужно, мне нужно тебя видеть! Я чувствую твою незримую душу чутким слухом, но мне нужно тебя видеть! Моя любовь должна быть материализована. Пойми, как мне важно тебя коснуться, ты не можешь без меня! Мы должны быть с тобой вместе. Всегда. Мир жестокий. Он давит маленьких и беззащитных. Но мы с тобой вместе. Мы — одно. И мы сильнее. Мы сумеем противостоять. Только ты должна быть рядом. Духовно. Телесно. Мы будем счастливы. Единственные в мире. Мы знаем закон. Он един для всей вселенной. И мы его знаем. Соединиться. Навсегда. И мы всегда будем защищены. Защищены от тьмы и злости. Тьма глотает только половинки. Мы — целое. Целое не трогает. Мы знаем этот секрет. Никто больше не знает. Только мы знаем, как спасти мир. Тише, это секрет. Я открыл его. Мы всех спасем, всем поможем. Представляешь? Целый мир. Только не говори пока никому. Мы потом это скажем. Ты не представляешь, как тебе повезло. Но ты поймешь это, ты тоже поймешь. Я спасу тебя. Я хочу быть с тобой бесконечно, непрестанно. Я люблю тебя. И ты тоже все поймешь. Я тебя люблю.

Приди, приди ко мне, Даша. Я жду тебя. Мы спасем этот мир. Мы спасем себя. Мы должны быть вместе. Я объясню тебе. Ты все поймешь.

Иду к тебе. Зачем иду, сама не знаю. Как ты мне надоел. Ты бы знал, Миша, как ты мне надоел. Твои непонятные россказни сведут меня с ума. Конечно, ты мне нравишься, но что-то в тебе не так. Талант писателя в тебе пропадает, что ли? Хоть бы ты сегодня не наскучивал мне своими странными, ненужными рассуждениями. Почему у тебя опять не горит свет? Я вижу, окна темные. Надеюсь, это всего лишь элемент романтики, что ты ждешь меня при свечах. Надеюсь, что ты не сидишь один за столом, погруженный в свои бредовые идеи. Что ж, я тут.

Я люблю тебя. Ты не хочешь быть со мной бесконечно, непрестанно. Я пытался тебе объяснить, но ты не хотела слушать. Но ты поймешь. Потому что я уже вложил в тебя программу. Мы всегда с тобой будем вместе. Мы — две половинки. Ты смотрела на меня удивительным взглядом, и я понял — ты мою программу приняла. А значит, поймешь. Мы спасем этот мир. Мы спасем себя. Пока что ты не хочешь быть со мной бесконечно, непрестанно. Ты ускользнула в легкой дымке рассвета. Ты летишь, скользишь по воздуху, впитывая мою душу. Касаются ли твоей нежной кожи эти невесомые дуновения, теребят ли твои волосы, дотрагиваются ли они нежными поцелуями твоих трепетных ресниц? Это я, это я с тобой. Я в тебе. Я люблю тебя, Даша. И ты любишь меня. Ты поймешь, ты скоро все поймешь.

Скорее домой. Бегу чуть ли не со всех ног. Нет, Миша, ты ненормальный. Ты мне нравишься, но мне тебя никогда не понять. Мы живем в реальном мире, Миша! Зачем выдумывать что-то, чего нет? Хотела вечер и ночь провести нормально, так нет, не получилось. Так наскучил мне своими сказками! Лучше бы книжки писал. Пытался что-то объяснить, я ничего не могла поделать, смотрела как на больного. Чуть начало светать, пришлось бежать домой. Терпения не хватило дальше все это выслушивать. Ветер на улице, дует, противно. Ничего, уже почти дома. Так впечатлилась, даже добежала быстро. И ты еще хочешь видеться чаще. Нет, не нравится мне все это. Надо сегодня куда-нибудь пойти, отвлечься от тебя.

Я жду тебя. Я люблю тебя, Даша. Почему ты не приходишь? Летаешь ли ты по воздуху, словно снежинка, ловя мои мысли? Звонил тебе несколько раз. Обратила внимание на количество звонков? Обратила, знаю. Ты все поймешь. Мы не можем друг без друга. Цифры, цифры. Везде цифры. Число звонков, цифры телефонных номеров. Везде цифры. Ты поняла мое послание? Оно зашифровано, но ты поняла. Ты мчишься ко мне — значит, поняла. Я — это ты, ты — это я. Я в тебе, ты во мне. И нам с тобой все понятно. Мы не можем друг без друга. Мы — две половинки одного целого. Мы спасем мир. Ты наконец все поняла, ибо это и было в моем послании, а ты его расшифровала. Ты мчишься ко мне. Ты приняла мою программу. Она уже запущена. Я жду тебя. Я люблю тебя. Спасем мир.

Бегу, бегу к тебе, Миша, прекрати названивать. Ну что опять нужно этому сумасшедшему? Весь день мне телефон обрывал, а что надо — непонятно. Мне начало это действовать на нервы. Твоя причудливость, Миша, мне надоела. Бегу к тебе, пока еще по улицам меня искать не начал. Молись, Миша, чтобы у тебя было ко мне что-то важное. Я злая.

Мир, мир, спасем мир. Выберемся из этой гнилой ямы, зловонной дыры. Тебе никуда от меня не деться. Я объяснял тебе, а ты закричала и убежала. Но тебе бесполезно от меня бежать, я везде, я во всем, что тебя окружает. Я в тебе. Мы любимы. Спасемся. Цифры, цифры. Телефонные номера. В них программа спасения мира. Действует. Летает в ветерке. Касается волос. И других цифр. Никуда от меня не денешься. Мы в одной черной яме. Друг в друге. С цифрами.

Ужас! Вот теперь я бегу домой со всех ног. Такого кошмара я долго не забуду. Прибежала к тебе, а ты схватил меня, стал трясти и нести такой бред, что ушам своим не верила. Такими безумными глазами на меня смотрел, что мне кажется, что убил бы меня, если бы я не вырвалась. Кричал мне вдогонку, что никуда от тебя не денешься! Миша, ты и вправду болен! Мне стало на самом деле страшно. Найдет ведь. Даже не знаю, в милицию обратиться или еще куда.

Мы должны спасти мир! Меня заперли и не отпускают. Но я должен! Любовь моя, я в плену, ты на воле. Но мы вместе! Мы никогда не расстанемся. Я в тебе, ты во мне. Ты скоро вызволишь меня отсюда. Ты знаешь, ты все знаешь. Моя программа запущена. Прочтешь информацию в воздухе. Поймаешь в нем цифры. Ты все понимаешь. Я жду тебя, Даша. Я люблю тебя.

Ну вот, я же говорила, что он сумасшедший. Узнала, что Мишу забрали в больницу. Ничего не соображает. Ужас. Посиди там, Миша. Хоть бояться не буду. Нет, нельзя быть такой легкомысленной. Нужно быть разборчивее в знакомствах. Психи кругом бродят. Все, на будущее буду знать. Пойду искать себе нормального. Ветер на улице, опять холодно. Все равно пойду. Надо развеяться, отвлечься. Срочно надо найти нормального, чтобы поскорее забыть этот кошмар.

 

Капля крови

За окном светило солнце. Лучи его заливали улицу, бегали по крышам домов, играли в листве зеленых деревьев, проникали в окна комнат, рассыпались по легким волосам сидевшего за столом Дениса, искрились, блестели на лезвии ножа, лежавшего у него на коленях, который он задумчиво теребил пальцами, склонив голову. Только в глазах его не было света. Они не принимали его, либо Денис не давал ему возможности проникнуть в них, голова его была опущена. К чему? Солнце — оно ведь не натуральное, свет его совсем не естественен. Оно лишь притворяется, что дарит тепло, на самом же деле в нем нет ничего теплого. Оно светит лишь для того, чтобы дать сентиментальным романтикам возможность верить в плоды их собственного воображения, помочь им опереться на что-то, чтоб не казались необоснованными их иллюзии, в другом случае казавшиеся бы им совсем глупыми, бессмысленными; оно существует для того, чтобы помочь им обмануться, ведь если солнце светит — значит, есть в этом мире тепло и доброта, значит, мир прекрасен и светел — это неправда, но правду они и не желают знать, главное для них — это найти материальную опору их грезам, подтвердившую бы неизменность счастья их существования. На самом же деле свет солнца обманный — тусклый и неживой, серый — в нем улыбается дьявол. Солнце светит, но оно не греет Дениса, оно лишь прикидывается добрым, ласково гладя его по голове, в действительности же ему нет дела до того, отчего он печалится, оно не излечит его тоску и боль, застывшую в его душе, напротив — делает ее еще чернее, тем холоднее, чем светлее и яснее становится на улице.

Свет сияет и отражается в лезвии ножа. Он призывает его действовать. Он смеется, играет с человеческими жизнями. Он не спасет Дениса от тоски. От него не дождаться сочувствия.

Денис все также задумчиво смотрит на нож и все также перебирает его пальцами. Исчезнуть из света, нырнуть во тьму? В свете нет смысла. Тьма — не хуже. Она не станет смеяться. Она поглотит его, душа его канет в вечность, вместе с болью, и ничто ее не найдет, она ни к кому не возвратится. Она тихо заглохнет. Навсегда.

Денис все вертит лезвие, вертит. Холодный нож. Острый.

Ну? Неужели никто не спасет? Никто не помешает? Никто не подаст надежды на лучшее в свете? Никто не зайдет в комнату, не кашлянет за глухой стеной, не зазвонит телефон, почтальон не принесет письмо? Ну? Никто не докажет, что есть — жизнь?

Ничего. Денис вздохнул. Пускай романтики живут в солнечном свете, нежатся в его теплых лучах.

Тихо. Одно мгновенье, одно лишь движение руки! Густая кровь капает на пол, образуя лужицу, стекает с теплого молодого тела. Солнечный свет кажется еще серее… Глаза гаснут…

За окном светит солнце. Лучи его ослепительно ярки. Свет не спасет от тоски. Свету не стало хуже. Свет сияет сам по себе — все так же безразлично ярко. Кому-то от этого тепло. Пусть скажут романтики — на земле стало меньше боли.

 

Непогребенная любовь

Он умер внезапно.

Шесть долгих лет они прожили вместе, шесть счастливых лет, шесть лет, наполненных лишь теплом их сердец и благоговейной безмятежностью, шесть лет — и это была вся их жизнь, ибо они не знали, не представляли себе счастья в отсутствие в своей жизни друг друга. Они прожили эти годы — и в них была вся их жизнь, поскольку ничто другое в мире более не могло быть значимым, ничто не представлялось им важнее их изумительного единства, и ничто не имело ценности в отсутствии другого и, напротив же, все — любая мелочь, любая крупинка, каждая крохотная частица этого мира являлась для них важной, значимой, прекрасной, если они были рядом друг с другом, и каждая искорка этой жизни, каждый кусочек, каждая капелька сверкала для них бриллиантовым светом и каждая частичка этих лучиков волшебного сияния несла для них свой собственный, необыкновенный, бесценный смысл, понятный только им, и такой необходимый.

Он умер внезапно. Он умер совсем неожиданно, никто из них этого не знал и даже предположить не мог, что так получится. Но он умер — и это было неоспоримо, безысходно — и она была безутешна в своих страданиях.

Но она была умной, она была очень умной, и потому не желала себе смерти как избавления. Она знала, что должна жить, что ее черед еще не пришел, а умирать от своих же рук и по собственной воле грешно, в то время как можно найти и иной выход, ибо смерть еще не является концом всего и вся, и не безгранична ее власть в этом мире, и тем более она не властна над их любовью.

Она знала, что душа его еще не улетела далеко, что она еще бродит, тоскуя, где-то рядом, невидимая для ее взора и безмолвная для ее ушей. И стала она взывать к их любви, и собрала она в себе все их чувства, и слила она в одну волну все их слезы от вынужденной непредвиденной разлуки. И тут же обернулась она белой кошкой — такой белой, как ныне был он — безмолвный и безутешный. Она увидела его — он сидел на кресле, склонив голову и подпирая ее бледной ладонью, закрывая белыми пальцами своими свое лицо.

— Корнелий! — позвала она его, не помня себя от радости.

Он вздрогнул и тут же отнял руку от лица, и замер, изумленный, глядя на появившуюся пушистую белую кошку, которая позвала его таким родным, таким знакомым голосом.

— Корнелий! — сказала она, — Ты не узнал меня? Это я, твоя Эдита.

— Эдита! — воскликнул он, плача и смеясь, вскакивая со своего кресла, — Эдита! Эдита, да, я узнал тебя! Но ты ли это? Можно ли верить в такое счастье, что это ты?

— Можно, можно! — засмеялась она, — Верь, любимый! Верь, потому что это действительно я. Я превратилась в кошку, чтобы увидеть тебя, ведь кошки способны видеть призраков.

— Эдита! — он замер, и тут же улыбка исчезла с его лица, — Нет, постой, Эдита… Это никакое не счастье! Ведь душа моя уже готова отлететь, я исчезну навсегда уже через два дня — а ты? Ты так и останешься навсегда кошкой?

— Да, милый. Я так и останусь кошкой, но в этом нет никакой печали, потому что человеческая жизнь моя — ничто, когда в ней нет тебя, и эти два дня, что мы проведем вместе, стоят того, чтобы дожить свои дни маленьким животным.

— Но Эдита! Как же ты будешь жить кошкой? Кто позаботится о тебе? Кто станет оберегать тебя от бед и несчастий? Совсем скоро опустевшая квартира перейдет родственникам. Они обеспокоятся твоим исчезновением и примутся искать тебя, и никому даже в голову не придет, что душа твоя живет теперь в теле белой кошки. Будет ли кому-нибудь из них дело до кошки, когда они будут озабочены твоими поисками?

Белая кошка улыбнулась.

— Это неважно, Корнелий, — сказала она, — Пусть я останусь навсегда в теле маленького животного, пусть даже никто не станет обо мне заботиться — главное, что я всегда буду знать, что ты любишь меня! Не волнуйся обо мне. Я думаю, что будущие хозяева этой квартиры не станут меня гнать, я думаю, что они обо мне позаботятся. Но даже если этого не случится — это не имеет никакого значения, поверь! Чего стоит моя жизнь, если в ней нет тебя? Главное, что ты любишь меня! И пусть ты скоро совсем исчезнешь — но наша любовь никуда не уйдет с твоею смертью, она будет жить дальше, питая меня жизненным теплом! Ты умер — и этого не изменить, это так. Но для меня было бы самым страшным горем не увидеть тебя на прощание! Эти последние два дня, что мы проведем вместе, будут стоить всех оставшихся последующих дней, отведенных мне судьбою. Им высока цена! Мы были счастливы с тобою шесть долгих лет. Но эти последние два дня будут самым высочайшим счастьем! А потому не печалься ни о чем, милый. Радуйся тому, что сейчас есть. Радуйся мне! Давай будем счастливы, давай будем благодарить судьбу за ту невиданную роскошь, которую она предоставила нам, за этот шикарный необыкновенный подарок — возможность попрощаться.

— Эдита! — он воскликнул и подбежал к белой кошке. Он попытался ее обнять, но молочно-прозрачные ладони призрака лишь скользнули сквозь ее тело, не в силах совладать с живой плотностью ее тела, — Милая Эдита, я даже не могу тебя коснуться!

— Это ли главное? — ответила ему белая кошка, — Главное, что мы с тобой вместе, Корнелий. Пусть мы лишены прикосновений, но за все приходится платить в этой жизни, и эти печали не стоят того, чтобы перекрыть счастья того, что мы с тобой снова вместе.

— Милая Эдита, — сказал он нежно и опустился на пол рядом с белой кошкой, и настоящая сверкающая слеза затрепетала на ресницах бесплотного призрака, — Ты такая сильная. Была бы у меня в душе хоть часть этой отваги, которая есть в тебе! Я умер и уже совсем скоро уйду на покой, а ты принесла всю свою жизнь в жертву ради меня. Прости, что не смогу быть рядом с тобой вечно, Эдита. Прости, что не смогу тебя беречь в течение всей твоей жизни, прости, что не смогу укрыть тебя от всех невзгод, уготовленных тебе, особенно теперь, когда ты обречена провести остаток своих дней в теле маленького слабого животного! Сердце мое теперь бесплотно, но от потери своей плоти оно ничуть не стало чувствовать все менее остро, и сейчас сердце мое разрывается от болезненной нежности к тебе, и мысль о том, что не в моих силах оберегать тебя всю твою жизнь, для меня невыносима! Но ты права — ничего изменить нельзя. Так насладимся же этим высочайшим счастьем — способностью пробыть вместе еще двое суток.

И они остались вместе, и они сидели рядом еще много-много часов — белая кошка и бесплотный призрак, и они были счастливы от небывалой возможности быть рядом, выпавшей на их долю, и они сидели рядом и не плакали от близости вынужденного расставания. Они просто были вместе, они просто были безумно, непомерно счастливы от сладостной близости друг друга. И снова мир стал для них необычайно важен, и снова, как и в прежние времена играла для них роль каждая деталь, каждая крупица мира, окружающего их, представляла важность, и весь мир для них был наполнен друг другом, для покидающей земной свет души — белая кошка, для белоснежной отчаянной кошки — белый, бледнеющий призрак. И они все так же безумно любили друг друга, и все так же упивались взаимным присутствием.

И закончились эти два дня, отведенные им для прощания. Пролетели они как один миг, вот тут и показались слезы на глазах у пушистой белой кошки, и тут и полились они сверкающими струями из глаз бесплотного призрака, и заметались они друг подле друга в отчаянии, пораженные осознанием того, что они даже не смогут обнять друг друга на прощание, охваченные горем и глубиной подступающего одиночества.

И тут капнула слеза из глаз мяукающей белой кошки, и упала слеза с ресниц белого призрака, и соединились их слезы в единственную блистающую каплю, сверкающей бусинкой застывшею на холодном полу.

И тут же, в это мгновенье перед ними возник белый старец. Бледные руки его были сложены на груди в немом величии, белоснежная борода его и полы халата опускались до самого пола, трепыхаясь, словно в комнате этой подул ветер.

— Послушайте меня, дети мои, — сказал он им тихо и величественно, — Ваша любовь поразила этот мир своей чистотой, своей силой и искренностью. Страдания ваши услышаны. Значимость принесенной тобой жертвы во имя любви оценено по достоинству, Эдита. Сердца ваши бьются рядом, не в силах существовать отдельно друг от друга. Любовь ваша будет вознаграждена. Судьба дает вам еще один шанс, но стоит ли его принять — это надо будет решить тебе, Корнелий. Волею судьбы, Эдита в награду за свершенный собой подвиг будет возвращена в облик человеческий, дабы иметь возможность позаботиться о себе в течение последующей для нее жизни, и позаботиться о себе достойно, не умерев от голода на холодной улице или в холодной покинутой квартире. А ты, Корнелий, должен тотчас же исчезнуть из земного мира, отправившись на заслуженный покой. Но тебе дается предложение. Скажи, Корнелий, готов ли ты остаться на земле в облике бесплотного призрака? Если ты останешься здесь, то не обретешь покоя до того самого дня, как Эдита не умрет от глубокой старости. Оставшись на земле, она не будет ни видеть тебя, ни слышать, и потому ваше общение будет невозможным. Все последующие долгие годы, отведенные ей, ты будешь скитаться подле своей Эдиты, видя ее и слыша, но не имея возможности ни поговорить с ней, ни утешить ее, когда она плачет. Она никак не ощутит твоего присутствия — лишь только ты один будешь знать, что находишься рядом. Ты знаешь, как это больно, с тобой уже было такое в период от твоей смерти до той самой минуты, как она обернулась белой кошкой, принеся себя в жертву ради любви к тебе. Подумай, нужно ли тебе это, Корнелий. Подумай с мгновенье и ответь.

— Нет, Корнелий! — крикнула Эдита, — Прошу тебя, не соглашайся на такое! В этом решении не будет никакого счастья. Я не увижу тебя и не услышу, я никак не смогу понять, что ты рядом! А ты… Ты лишишься отведенного тебе покоя на долгие-долгие годы! Не нужно принимать такого решения, в этом нет никакого смысла!

— Не говори так, любимая, — ответил Корнелий, — Не обижай меня. Неужто ты думаешь, что для меня может быть большее счастье, чем провести всю жизнь подле тебя?

— Но я не смогу жить спокойно, зная, что ты рядом томишься, ожидая меня целую вечность!

— Я не буду томиться, Эдита, — ответил он ласково, — Я буду счастлив всегда находиться рядом с тобой, безмолвно оберегая тебя. Я буду слышать тебя, видеть тебя. Я стану твоим ангелом-хранителем, я буду наслаждаться каждым мгновением, проведенным рядом с тобой! Разве может вечный покой сравниться с безграничным счастьем — счастьем быть рядом с тобой всю жизнь? Не спорь, любимая. Ты проживешь долгую счастливую жизнь. А я буду всю твою жизнь находиться рядом, пока не придет и твоя пора покинуть этот свет — и тогда мы встретимся, — Корнелий обернулся к старцу.

— Я принимаю предложение.

Старец кивнул, прикрыв глаза.

— Обнимитесь на прощание, — сказал он и исчез, словно его и не было никогда на этом вместе.

И в то же мгновение белая кошка обернулась обратно молодой девушкой, а бесплотный призрак приобрел свои утраченные очертания, став на минуту вновь живым молодым человеком — таким, каким он был ранее.

Вскрикнув, они бросились друг другу в объятия и крепко поцеловали друг друга.

— Была бы у меня хоть часть отваги, которая есть у тебя, Корнелий, — сказала девушка, заглянув молодому человеку в глаза.

Глядя ей в глаза, он улыбнулся.

— Ты будешь отважна всю свою жизнь, Эдита. Живи и помни, что я всегда с тобой, рядом — и это высочайшее счастье.

И тут же Корнелий пропал.

И в комнате, где стояла Эдита, стало пусто и тихо. Оглядываясь, она замерла, пораженная. А затем, улыбнувшись, присела на кресло, склонив голову и раздумывая над тем, где сейчас находится Корнелий. Теперь они больше не могли общаться друг с другом, но они все равно были вместе. Она не видела его, но мир все равно оставался для нее важным, значимым, ведь в мире — она знала — был он.

Эдита сидела на кресле, склонив голову. Она была счастлива.

Напротив нее, тоже в кресле, сидел бесплотный призрак. Он сидел и любовался ею, он глядел и знал, что ему не хватит даже долгих оставшихся лет, чтобы налюбоваться на нее, на нее — ту, которую он так любил.

Призрак сидел в кресле, опершись головой о ладонь. Глядя на Эдиту, он счастливо улыбался.

 

Утренний кофе

Он проснулся, но некоторое время все еще не мог открыть глаза. Ему что-то снилось, ему что-то такое снилось… Да, ему снился кошмар. Сердце до сих пор колотится, как сумасшедшее.

Но это был всего лишь сон. Все страхи позади. Он лежит в своей комнате, в своей кровати. И все в порядке.

Андрей открыл глаза. Это было нелегко, веки его были тяжелыми и противно давили на лицо, пытаясь сомкнуться обратно, и изображение комнаты поначалу казалось совсем расплывчатым, но наконец он справился с собой и смог проснуться окончательно.

Он сел на кровати и оглянулся. В комнате было тихо, лишь редкие голоса людей доносились до него с улицы через приоткрытое окно.

Уже был, верно, день, утро осталось позади, и сейчас голова его трещала так, как трещала всегда, когда он просыпался очень поздно.

Комната была залита светом. В ней никого не было. Или…

Что-то странное чуть виднелось в ракурсе его взгляда, что-то…

Он подошел осторожно и понял, что на полу около дверного прохода лежит человек. Андрей зажмурился и открыл глаза снова, но человек никуда не исчез.

«Как такое может быть?» — Андрей не понимал, — «Как это возможно?»

Человек был одет в длинный коричневый плащ, он лежал на полу спиной вверх — так, что Андрей не мог видеть его лица, но по всему он догадывался, что это мужчина. Вот только голова незнакомца была неестественно вывернута, а значит…

Мужчина был мертв.

Андрей схватился за голову, взъерошил себе волосы и сильно потер глаза — так, что в них заиграли цветные искорки и даже появилась легкая боль, но эти действия не имели смысла — труп действительно лежал на полу его комнаты, и теперь Андрей отчетливо увидел, что откуда-то из-под лежащего тела медленно вытекает темно-багровая кровь.

Нет!

Сердце его наполнилось ужасом, он закричал, и упал на пол, и отполз от тела человека, сжавшись, и снова обхватил руками голову.

Но тело человека действительно было там.

Он проснулся.

Некоторое время Андрей лежал в кровати, не открывая глаз, пытаясь прийти в себя, стараясь угомонить бешено колотившееся сердце.

Веки его были тяжелыми, глаза не открывались.

Но это был всего лишь сон. Всего лишь сон.

Все позади.

Собравшись с силами, он открыл глаза и встал.

Он был в комнате, в их с Инной спальне. В комнате было светло и тихо, лишь редкие голоса людей доносились до его слуха через приоткрытое окно.

Это был сон. Только сон.

Он осторожно осмотрел комнату, уделив особое внимание дверному проему, но там, конечно, ничего не было.

Только сон.

Надо пойти на кухню и выпить кофе, и он окончательно придет в себя.

Он медленно вышел на кухню, где уже пахло только что сваренным кофе. Инна, его жена, стояла в кухонном фартуке около стола и разливала кофе по чашкам.

— Проснулся? — обратилась она к Андрею, бросив на него взгляд, — А я уже собиралась тебя будить. Я приготовила кофе, ты ведь будешь?

— Инна… — выдохнул Андрей, он все еще стоял на пороге, — Да, буду, пожалуйста, дай мне кофе. Мне снился ужасный сон. Мне снилось, что я проснулся, а в комнате лежит труп.

— Ужас! — Инна обняла его и погладила по спине, — Какой плохой сон…

Андрей ощутил резкую боль у себя в спине, и у него перехватило дыхание, а в голове закружилось.

— Какой плохой сон, — улыбнулась Инна, гладя перед ним пальцами окровавленное лезвие кухонного ножа, — А может, это не сон, милый?

Андрея трясло от ужаса и боли, и он стал оседать на пол, с отчаянием глядя своей жене в глаза.

Нет!

Он проснулся в их с Инной постели. Веки его были тяжелыми, и ему было трудно открыть глаза. Сердце колотилось быстро-быстро. Но солнечный свет щекотал его лицо, и Андрею все-таки удалось подняться с постели и открыть глаза.

В спальне было тихо, только отдаленные голоса людей доносились с улицы через щель приоткрытого окна.

Голова была совсем мутная. Андрею казалось, что он сходит с ума.

Вскочив с кровати, он вбежал в кухню, где Инна разливала кофе.

— Инна! — крикнул он, и жена замерла в удивлении.

— Инна… — сказал он и тяжело опустился на стул.

— Что случилось? — встревожено осведомилась Инна, одетая в кухонный фартук, — Милый, тебе приснился кошмар? Будешь кофе?

— Да… — вздохнул он, и жена протянула ему чашку, присев рядом с ним.

— Что тебе приснилось?

Он отхлебнул горячего крепкого кофе, и ему стало немного легче, хоть голова его и до сих пор была мутной. Андрей внимательно посмотрел на жену. Инна сидела рядом с ним, на соседнем стуле, и участливо заглядывала ему в глаза.

— Ты мне расскажешь?

Андрей отпил еще кофе.

— Инна, Инна, мне кажется, что я схожу с ума, — он горестно покачал головой, — Меня совсем замучили кошмары.

— Ну что ты, Андрей! Ведь это всего лишь сны! Глупые, страшные сны. Она ласково погладила его по руке:

— Все прошло. Ты больше не спишь. Ты сидишь со мной и пьешь кофе. Он вздохнул и устало посмотрел ей в глаза.

— Мне снилось, что ты ударила меня ножом.

— Ну что ты! Какая глупость!

— А еще мне снился труп в комнате.

— Какой ужасный сон, — печально сказала Инна.

Андрей насторожился.

Жена сидела рядом с ним и грустно смотрела на него.

Он отпил еще кофе.

— Только… Знаешь, этот труп — ты не про него?

Инна указала рукой на пол, и Андрей вскочил, глядя в указанную ею сторону.

На кухонном полу, у окна, спиной вверх лежал мужчина в коричневом плаще. Шея его была вывернута, а из под живота текла кровь.

Андрей с ужасом посмотрел на свою жену.

Инна улыбалась, занося блестящий кухонный нож.

— Нет!

Андрей схватился руками за голову, сердце его колотилось безумным, безграничным ужасом.

Нет!

Андрей проснулся и с трудом приподнял тяжелые веки. Сразу же он вскрикнул и отшатнулся, увидев прямо перед собой лицо своей жены.

— Андрей! Прости, я тебя напугала?

Сердце его колотилось. Звук ее голоса разлился в оглушающей, безумной тишине комнаты, которую лишь изредка прорезали отдаленные голоса людей, доносившиеся откуда-то из-за приоткрытого окна.

— Я собиралась тебя будить, — сказала Инна.

Он с отчаянием схватил ее за руку:

— Инна! Это ведь ты? Это же правда ты?

— Ну конечно, я, — ответила жена, улыбнувшись, — Кто же еще?

Андрей тяжело вздохнул, а Инна медленно извлекла и вознесла над ним кухонный нож.

— Я хотела спросить, — произнесла она, не переставая улыбаться, — Милый, ты хочешь кофе?

Сердце, казалось, вот-вот остановится. Оно уже совсем обессилело от ужаса и дикого отчаяния.

— Нет, — пробормотал Андрей хрипло, — Нет!

Он проснулся. Проснулся в постели их с Инной спальни и сразу же вскочил и побежал на кухню. Сердце его отчаянно стучало.

Он сходил с ума.

Около кухонного стола стояла жена и разливала кофе в чашки.

— Что с тобой? — спросила она несколько испуганно, — Ты плохо спал?

Андрей стоял на пороге, уставившись на нее в упор.

— Андрей? Тебе что-то приснилось? — спросила Инна, — Милый, может, хочешь кофе?

— Нет! — схватив с кухонной тумбы кофейник, он швырнул его в голову жены. В глазах ее успел отразиться ужас, и она упала на пол.

Андрей стоял на пороге, хрипло глотая воздух, пытаясь отдышаться.

— Я не хочу кофе, не хочу! — крикнул он и засмеялся в истерике, — Я хочу проснуться, проснуться! Я просыпаюсь!

Жена безвольно лежала, распростершись на кухонном полу, кровь текла из ее головы, пропитывая темные волосы.

— Я просыпаюсь, просыпаюсь!

Сердце его успокаивалось, дыхание стало ровнее.

Но он не просыпался.

Он осторожно оглянулся и провел рукой по волосам. Взгляд его упал на фартук жены, висевший на стене.

Инна лежала на полу и не двигалась. Кровь медленно растекалась по кухонному полу.

— Нет…

Он застонал и тяжело опустился на пол, обхватив руками голову.

В квартире было тихо. За окном стоял пасмурный холодный день, и все окна были плотно закрыты.

На столе стояли две чашки с горячим крепким кофе, из них плавно поднимался пар.

 

Белый демон

Он бился в судорогах. Он метался по постели и хрипел, совсем молодой парень, с искаженным от боли лицом. Дыхание его было неровным, зрачки бешено вращались, казалось, пытаясь выскочить из радужной оболочки затуманенных глаз, как душа его пыталась выбиться, вырваться наружу из страдающего тела.

Рядом плакала девушка. Она была еще моложе, чем он, и выглядела совсем измученной — тело ее исхудало, щеки впали, слезы катились по ним, подчеркивая бледность ее лица и темные синяки под глазами. Волосы, окаймлявшие ее лицо, были тонкими и лишенными всякого блеска, тонкие руки были совсем прозрачными, на них просвечивали сосуды, руки тряслись, пытаясь ухватиться за руки больного.

— Не уходи! — плакала девушка, — Феликс, что ты делаешь, прошу тебя, останься со мной!

— Не могу, — парень хрипел, грудь его тяжело поднималась, он задыхался, — Я не могу… Я… я умираю. Белый демон забирает меня.

— Белый демон не может забрать тебя! — закричала девушка, — Что же тогда останется мне? Я не смогу одна! Забери и меня в мир белого демона или останься здесь!

— Я не могу, не могу… — Феликс хрипел, зрачки его судорожно расширялись.

— Белый демон зовет меня, Кристина. Я не могу остаться с тобой. Останься в нашем мире и помни… Больше о нем не знает никто.

— Я не могу, не могу! Я заблужусь одна в нашем мире… Как и в чужом! — Кристина плакала, уткнувшись лицом в простыню умирающего, онемевшие губы ее безвольно шевелились, повторяя: белый демон, белый ангел, не забирай его от меня, оставь Феликса мне или возьми меня с собой!

В пустой квартире было найдено тело наркомана возраста двадцати одного года, его подруга в состоянии тяжелого наркотического опьянения была доставлена в больницу.

 

Фрол

На проселочной дороге было пусто. Ночь в пригородах наступает быстрее, чем в больших городах — здесь нету многочисленных многоэтажек, горящих сотнями окон, освещенных подъездов и автострад, по которым одна за другой гоняют машины, слепя фарами, а потому с наступлением темноты люди стремятся скорее разбежаться по домам и лечь спать, и поселок становится совершенно глухим и тихим — редко попадающийся свет в домах, ни прохожего, ни машины. Поселок уже не живет своей жизнью. Он замирает. Либо открывается другая жизнь — ночная, темная, таинственная и неведомая человеку.

Антон, слегка пошатываясь, брел по пыльной дороге по направлению к своему дому. Вокруг было тихо, все было укутано во тьму. Ни души, лишь черные деревья взирали на него откуда-то сверху.

Нетрезвой походкой Антон пробирался к дому — почти на ощупь. Ни звука. Фонарь опять не горел. Только где-то вдалеке протяжно выла собака. Вой ее разливался по всей округе и отдавался в сердце таким холодом, что Антон поежился и зашел в поздний магазин купить еще пива. Когда он снова вышел на улицу, собака молчала, но стоило ему продолжить путь к дому, как она взвыла снова, уже ближе, громко и тяжко, отчего Антона передернуло, и он ускорил шаг.

Кое-как он нашел свою калитку и поспешно свернул во двор дома. Собака смолкла. Оглядываясь, Антон подошел к своей даче. Кто-то хрипло вздохнул. Он нервно повернул голову на звук. Собака сидела на крыльце. Мерзкая тварь была размером чуть ли не с медведя. Густая черная шерсть топорщилась в стороны нечесаными жесткими клоками. Мощные лапы были широко расставлены, упираясь в ветхое крыльцо грубыми когтями. Глаза, устремленные на Антона, светились в темноте.

— Фрол, — сказал Антон.

Пес зарычал, оскалив клыки. Такими челюстями ничего не стоит порвать человека.

Парень пошатнулся. Собака вскочила. Бутылка выпала из дрогнувших рук Антона, пиво потекло по камням.

— Пошла вон, мразь, — процедил он сквозь зубы и потянулся за осколком стекла, чтобы подобрать его с земли.

— Вон! — он швырнул его в сторону Фрола, и тот отскочил, уставившись на Антона и рыча еще сильнее.

Антон молча смотрел пьяными глазами в собачьи глаза. Собака стояла, словно раздумывая — разодрать его на части или не разодрать. Антон ждал своей участи. Фрол сверкнул глазами и одним прыжком исчез в темноте.

Антон вздохнул с облегчением. Оказавшись в доме, он вздрогнул, когда скрипнула дверь открываемой им комнаты. Он вздохнул и повалился на кровать. Нервы еще шалили. Громкий стук в оконное стекло заставил его снова вскочить. Дрожа всем телом, он выглянул в окно. Марина.

— Я испугала тебя? — спросила девушка, когда он впустил ее в дом, — Прости. Я решила зайти. Разбудила?

Антон поморщился:

— Нервы. Фрол сведет меня с ума.

— Фрол? — Марина сочувствующе заглянула Антону в глаза, — Он опять приходил?

Антон махнул рукой:

— Пойдем спать. Сил уже больше нет.

— Хотела бы я на него посмотреть, — сказала Марина, укладываясь на кровать, — Он совсем тебя замучил.

— Это зрелище не для тебя, — Антон лег рядом, — Спи.

Девушка прильнула к Антону, и он обнял ее. Все-таки хорошо, когда кто-то есть рядом. Не так страшно.

В голове все качалось. Его пьяному воображению еще мерещилась огромная мерзкая тварь с горящими глазами. Он обеспокоенно ворочался на кровати. Марина погладила его по волосам, и Антон уснул.

Спал Антон не то что бы очень хорошо, но кошмары не мучили. Рядом была Марина, и от этого было спокойнее. Несколько раз за ночь Антон просыпался, но стоило ему взглянуть на спящую девушку, которая безмятежно улыбалась во сне, как он засыпал обратно. Главное — не оставаться одному. Одному совсем жутко. К тому же, когда приходила Марина, Фрол никогда не тревожил его.

Первые лучики солнца защекотали Антону глаза. Он поморщился. В окно проникало чириканье ранних птиц — это раздражало слух, ему все еще хотелось спать, однако что-то неприятно кольнуло Антона, и он пошарил рукой по кровати рядом с собой. Пусто.

Парень резко открыл глаза и вскочил с кровати, сердце его быстро билось:

— Марина!!

Тишина.

Нервными шагами он пролетел несколько комнат и выбежал на кухню.

Девушка оглянулась на него. Она готовила чай.

— Тихо, тихо. Ты что такой? Плохо спал?

Антон вздохнул и тяжело опустился на стул.

Марина поставила перед ним чашку:

— Идти пора. А ты не волнуйся. Поспи лучше еще, у тебя вид совсем усталый. А я к вечеру вернусь. Не уходи только никуда.

Антон кивнул и отхлебнул чая из большой чашки. Марина подошла к нему и обняла за шею. Он рассеянно чмокнул девушку, и она ушла, а он так и остался сидеть на кухне.

Один, снова один… Ничего, не страшно. Уже светло. Только в голове шумит после вчерашней пьянки, и ноги еще не вполне слушаются… Даже не сообразить, чем заняться. Голова работает плохо.

Антон допил чай и снова рухнул спать. Проснулся он только к вечеру. Голова по-прежнему гудела, на улице было пасмурно, и от этого казалось, что там темнее, чем на самом деле. С наступлением сумерек в сердце парня снова закрадывался страх. Но влечение к пиву было сильнее, и на подкашивающихся ногах он опять поплелся в магазин.

Сил, казалось, уже ни на что не было. Антон грузно опустился на скамейку около магазина и открыл бутылку.

— Здравствуй, Антон, — к парню подошел Ванька, местный мужик.

— Привет, Ванька. Что шляешься здесь?

— Я шляюсь? — Ванька нахмурился, — Это ты что здесь пьешь опять?

Антон отхлебнул из бутылки:

— Отстань! И так паршиво.

— А отчего так? Что терзает?

— Да измучился уже я. Тварь тут одна по окрестностям бродит. Жуткая такая, отвратительная. Сил моих уже смотреть на нее нет. Весь извелся, честное слово.

— Да ладно, так уж и извелся? Что за тварь?

— Да монстр такой, знаешь, как собака, только огромный, косматый. Клыки, глаза… Передергивает. Словно оборотень, честное слово.

— Какой оборотень? — Ваня усмехнулся, — Допился ты до чертиков, Антон.

— Да при чем тут это! — Антон рассердился, — Я правду говорю.

— Правду? Неужели правду? Иди-ка ты домой лучше, спать, а то будешь тут сидеть, сказки про чудищ рассказывать до ночи. Смотри, вечереет уже. Иди, а то встретишь еще где-нибудь в темноте свое чудовище.

— Да ну тебя, Ванька! — Антон встал.

— Да ладно, не обижайся. Нельзя столько пить, парень, пойми. Тебе сколько ж лет? Двадцать пять?

— Двадцать два, — тихо ответил Антон.

— Тем более. Такой молодой, а уже алкаш. Ты посмотри — на кого ты похож? В таком-то возрасте? А дальше что будет? Подумал? Кому ты нужен-то будешь такой? Маринка тебя терпит, а зачем — неизвестно. Хорошая она у тебя девочка, спасибо ей скажи за то, что она у тебя такая покладистая, но призадумайся: и ей это скоро надоест. Молоденькая она еще, красавица. Зачем ей алкоголик? Парней много. И получше тебя найдет.

— Маринка! — Антон хлопнул себя ладонью по лбу, — А верно — Маринка! Она же прийти должна. Совсем забыл.

— Ну так беги скорей домой, темнеет, а ты тут пьешь! Девушка тебя ждать должна?

— Все, все, хватит, Ваня, — Антон засобирался, — Пойду.

— Иди, иди. Зла не держи, но над словами моими подумай.

— Да, да, — Антон махнул рукой, — Пока, Ванька.

Пока Антон шел к дому, сумерки уже окутали поселок, и неровная дорога стала уже с трудом различима. Антон шел, глотая пиво, то и дело спотыкаясь об камни, чертыхаясь на колдобинах, пытаясь разглядеть помутневшими глазами дорогу. Веяло холодом. Деревья и кусты теряли свои очертания. Антон снова спотыкнулся, щуря глаза в темноту. Силуэты сливались. У дороги сидела собака, скаля клыки.

— Фрол, — выдохнул Антон.

Собака сверкала глазами, глядя на припозднившегося путника.

Тихими шагами парень прошел мимо Фрола. Страх тряс его тело. Пес проводил горящим взглядом Антона и глухо зарычал. Антон оглянулся.

— Тихо, — процедил он.

Пес гавкнул.

Перед глазами плыло. Тишина села зловеще давила. Рычание Фрола гулко отдавалось где-то внутри, затрагивая стук его собственного сердца. В ушах зашумело. Собака встала и снова гавкнула, рыча уже громче. Нервы сдали.

— Иди к черту, тварь! — Антон швырнул во Фрола недопитой бутылкой и побежал. Ноги плохо слушались, но непреодолимый, неописуемый страх гнал его. На бегу он прощупал карман в поисках своего ножа. Он был на месте.

Неожиданно Фрол выпрыгнул откуда-то из темноты, стоящей перед Антоном и, бросившись ему наперерез, остановился прямо перед ним, преграждая ему дорогу.

Собака стояла, широко расставив мощные лапы, и смотрела Антону прямо в глаза.

Нервы шалили.

— Иди, иди, Фрол.

Собака рычала.

— Уйди.

Парень сделал несмелый шаг вперед, и в этот момент пес бросился на Антона, завалив его наземь и вцепившись зубами ему в плечо.

— Уходи!! — нервы совсем сдали, Антон орал, пытаясь отодрать от себя Фрола, который грыз его, пытаясь прокусить шею, — Убирайся, убирайся вон, к чертям, в ад, из которого ты пришел! — высвободив руку, Антон подхватил пакет с бутылками пива, который он уронил при падении, и тяжелым ударом опустил его Фролу на спину. Пес взвизгнул, и Антону удалось скинуть с себя грузное тело. Вскочив, он бросился бежать. Темнота плыла у него перед глазами. С него сыпались стекла.

Подбежав к своему дому, он увидел Марину, которая сидела на его крыльце, и подлетел к девушке.

— Пойдем, — сплюнув кровь, он наспех отворил дверь.

Марина укоризненно посмотрела на него.

— Где ты был так долго? Я же просила тебя не уходить.

— Входи! — Антон втолкнул девушку в дом и захлопнул за ними дверь.

— Что с тобой? — Марина внимательно посмотрела на Антона, пытаясь разглядеть его в темноте.

Девушка подошла ближе и ласково обняла его:

— Да ты дрожишь! Что случилось? — она осторожно провела рукой по его шее, отчего Антон вздрогнул. На ее ладони остался влажный след. Марина испуганно дернулась и заглянула Антону в глаза, — Что это?

— Пустяки, — нехотя ответил парень, — Пойдем спать.

— Антон! Это кровь?

Все тело ныло и болело, кровь сочилась сквозь его рубашку, и Антон порадовался, что в комнате темно, хоть в чем-то темнота была ему на руку.

— Не обращай внимания. Я упал по дороге.

— Как упал? — Марина пошарила рукой по стенке, — Где выключатель? Надо зажечь свет и осмотреть.

— Не нужно, — он остановил ее руку, — Я всего лишь упал.

— Антон! — Марина волновалась, — Прекрати, дай я взгляну, может быть, там что-то серьезное.

Антон набрался терпения и тоже обнял девушку, положив ее руку к себе на плечо, отчего его пронзила острая боль.

— Марина, я упал. Только упал. На улице темно, ты же знаешь. Я плохо вижу. Я споткнулся и упал. И все.

Прижав ее к себе крепче, он стал целовать Марину:

— Успокойся. Все хорошо. Пойдем спать.

— Хорошо, — Марина слегка расслабилась, — Только обещай мне, что больше не будешь гулять так поздно.

— Обещаю.

— Нет, правда обещай. Это уже слишком.

— Хорошо.

Марина повела Антона за руку в спальню. Заходя в комнату, она оглянулась через плечо:

— Я завтра в город уезжаю. Проживешь без меня несколько дней?

— Зачем тебе в город?

— Так уже осень почти. Скоро в университет. Нужно же подготовиться, сам понимаешь, всякие дела.

Антон кивнул. Он не понимал, какие дела: город, университет — все это было так далеко от него, но что-то выяснять у него не было желания. Его все еще колотило от страха и боли, но вместе с тем накатывалась и усталость. Однако стоило ему лечь рядом с Мариной, как все страхи улетучились — все-таки рядом родной человек, все ж не один. Марина нежно потянулась к губам Антона, и он крепко сжал ее в своих объятьях.

На следующий день Антон опять проснулся от головной боли. Как обычно, было ощущение, будто при первом движении голова расколется на куски. Парень хмуро посмотрел на дневное солнце, бьющее в окно, и окинул мутным взглядом комнату. Вокруг было светло, но как-то тихо и пусто. Марина уже ушла, дома ее не было. На столе записка:

«Доброе утро, соня. Я уехала в город, вернусь в понедельник и сразу приду к тебе. Еду приготовила. Не скучай без меня, скоро увидимся. Не забывай, что ты обещал мне, что будешь хорошо себя вести. И тебе, кстати, пора бы уже побриться. До встречи. Я тебя люблю. Целую, Марина».

Антон поморщился, пытаясь лучше разглядеть буквы на бумаге, однако это у него не получалось, да даже если бы и получилось, то все равно не помогло бы понять их смысл. Это было что-то неземное, нереальное, а добираться до этого странного мира, где девушки писали такие записки, было слишком трудно. И лениво. И, по всей видимости, даже не нужно. Несмотря на то, что в нем жила Марина.

Понедельник. Марина приедет в понедельник. Антон не мог понять, ждет он ее или не ждет, он не мог даже толком подумать о ней, впрочем, как и о чем-либо другом. Мысли его были слишком расплывчаты, иррациональны. Его слабо функционирующий мозг мог уловить только одно: до понедельника надо чем-то себя занять, поскольку все равно нечего делать.

А сегодня? Какой день сегодня? Черт его знает. Наверное, четверг. Или пятница.

До понедельника…

Занять себе чем-нибудь у Антона действительно получилось, вот только чем — этого он уже не мог вспомнить. Запомнился только этот самый понедельник, и то не полностью, фрагментарно, и очень смутно.

Антон лежал на диване в своей комнате, навзничь, лицом вниз. В голове все кружилось, то ли от выпитого пива, количества которого Антон не мог припомнить, то ли от чего-то другого. Он понимал ясно только то, что ему было очень плохо. Голова неудержимо шла кругом, словно она раскручивалась на его шее все сильнее и сильнее, готовясь сорваться со своего места. Не было сил не то что на то, чтобы встать, но даже на то, чтобы пошевелиться. Он помнил, что утром был в магазине — значит сейчас, вероятно, вечер. В голове носились неясные образы, расплывчатые картины. Он видел, как стоит с Ваней подле магазина, и Ваня, весь бледный и возбужденный, с трясущимися руками.

— Помнишь Степана с соседней улицы? Он пропал! Говорят, ушел и не вернулся. Мы собираемся обойти хотя бы все село, пошарить по окраинам наших лесов.

— Это Фрол, — говорит Антон, — Наверняка Фрол его убил.

— Прекрати эти глупости! — кричит Ваня, — Человек пропал, нужно что-то делать, где-то искать, а ты тут морочишь голову своими сказками про монстров!

Антоном овладевает гнев, вся душа его заполняется, заплывает им, да так, что даже сейчас, морщась от неясных отголосков воспоминаний, тело его начинало чуть подрагивать.

Он бросается к Ване, замахивается на него кулаком…

— Прекрати! — кричит испуганная продавщица Маша, выглядывая из магазина.

— Не твое дело! — Антон огрызается…

Память мутнеет… Картинки, картинки… Встревоженное лицо Маши… Сельская дорога, идущая вдоль леса, они — Антон и Ваня — идут по ней, более-менее помирившись… Огромные клыки, могучие лапы. Черные свалявшиеся космы. Горящие лютые глаза, кажущиеся еще ярче в вечерних сумерках. Фрол прогрызает Ване ногу, казалось бы, с усмешкой глядя на Антона. Испуг — нет, отчаянный ужас в глазах Вани, устремленных на Антона… Темные, багровые пятна на влажной земле. Лязг зубов, треск костей, прокушенных этими зубами…

— Привет! — откуда-то взялась Марина, она весело подскочила к Антону и попыталась его обнять, — Ты что, спишь?

Антон нервно взглянул в глаза девушки, и в голове у него еще хуже закружилось, казалось, что в глазах Марины происходят какие-то непонятные изменения, будто радужные оболочки ее глаз вращаются вокруг зрачков, и мутное вещество светлого оттенка закипает, подкрепляя, подгоняя это вращение. Антона снова охватили дикий ужас и отвращение, разжигающие в нем костер ярости, и он резко вскочил, сильно, почти грубо обхватив девушку за плечи.

— Что ты ходишь так поздно?? — гневно выкрикнул Антон, так, что Марина поежилась и даже как будто слегка испугалась, — Знаешь, как тут опасно!!

Марина смотрела на него настороженно и беззащитно, чем стала походить на ребенка.

— Что такое? Что-то случилось, Антон? — робко пролепетала она, — У тебя дверь была не заперта…

— Дверь не заперта!! — Антон в ужасе отскочил и, подбежав к двери, с силой захлопнул ее, повернув ключ.

— Не смей ходить по ночам! Тут людей убивают! В последнее время у нас такое творится, что уже голова кругом идет, вообще непонятно, что делать! Запомни — вечером на улице очень опасно, так что даже не думай о том, чтобы выходить туда! Да и даже днем не выходи. А вообще, никуда не ходи, ты будешь у меня.

Марина смотрела на Антона, жавшегося к двери, словно кто-то пытался ее открыть с другой стороны, по-прежнему настороженно, но теперь во взгляде ее появилась примесь печали и, возможно, даже какого-то сочувствия.

— Антон, — несмело сказала она, поворачиваясь лицом к коридору, — Я сделаю тебе чай.

Антон вздохнул и попытался взять себя в руки, опустив глаза в пол.

— Хорошо, — устало ответил он, отойдя от двери и приблизившись к девушке.

— Но я пойду с тобой.

На улице уже стемнело, и на кухне тоже не было видно ни зги. Найти выключатель, как всегда, было сложно, но Антона покоробили плохие предчувствия еще перед тем, как он нащупал его на старой ободранной стенке.

Когда вспыхнул свет, Антон вздрогнул, хотя в глубине души, пожалуй, ожидал увидеть то, что увидел.

На ветхом столе, стоящем у стенки напротив входной двери, сидел Фрол и сверкал глазами. Было странно, как стол не обвалился под тяжестью такого чудовища. Но Антону было не до удивления, он быстро оттолкнул Марину от прохода и крикнул:

— Беги!!

— Зачем? — Марина совсем опешила. Она не видела, что творится на кухне.

— Делай, что я сказал! Беги отсюда! — заорал Антон и снова толкнул девушку, отчего она попятилась назад, не сводя испуганных глаз с Антона. В этот момент Фрол, легким прыжком перемахнув небольшую кухоньку, отшвырнул Антона в сторону и бросился на Марину, завалив ее на пол.

— Тварь! — Антон прыгнул на пса сзади и, схватив его за загривок, мощным рывком отодрал его от Марины, у которой уже кровоточила прокушенная рука. Пес вырывался из рук Антона, пытаясь снова броситься на Марину, но парень крепко держал его, пытаясь воткнуть в его тело извлеченный из кармана нож. Фрол откинул Антона прочь и прыгнул теперь уже на него самого. Перед глазами стояли большие глаза Марины, полные ужаса и слез, и это предавало ему силы.

Фрол хватанул Антона за бок так, что у него захрустели ребра, но Антон все-таки всадил ему нож в живот, и челюсти Фрола разжались. Сбросив с себя тяжелое лохматое тело, Антон вскочил и выбежал на крыльцо.

— Марина! — крикнул он в темноту, различая уже на достаточно большом расстоянии силуэт девушки, — Марина, подожди! Не бойся! Я убил Фрола! Ты слышишь? Я его убил! — он смотрел убегающей в ночь девушке, смотрел с мольбой и нежностью, отчаянно разглядывая во тьме ее фигурку, несмотря на плохое зрение, — Вернись!

Но Марина не вернулась.

В голове Антона шумело, руки и ноги его дрожали от слабости, колючие искорки все больше и больше затмевали ему глаза, мешая видеть, и он упал на крыльцо своего дома.

Очнулся он на какой-то кровати — вероятно, на своей. Голова все еще кружилась, и нельзя было сказать, что его самочувствие стало лучше — просто он смог открыть глаза.

Все вокруг рябило и крутилось. За дверью слышались приглушенные голоса. Антон попытался встать, но не смог. Осталось лишь прислушиваться к разговору людей, находящихся в его доме. Антон напряг слух и с некоторыми усилиями узнал голоса. Их было два — один принадлежал девушке — Антону даже сперва показалось, что это Марина, но вскоре он понял, что это была Маша, продавщица магазина. Над вторым голосом Антону пришлось подумать, но ему удалось разгадать и владельца этого голоса — он принадлежал Анатолию — спокойному, серьезному мужчине пожилых лет, проживающему по соседству с Антоном.

«Где Марина?» — хотел произнести Антон, но губы его пересохли и не слушались.

— Ты уверена, Маша? — спрашивал Анатолий.

— Абсолютно точно, Анатолий Геннадьевич, — быстро говорила Маша, — Он давно уже такой ходил. Все заметили, что лица на нем нет, вечно напьется да ходит, сказки какие-то про чудищ рассказывает. Вот Ванька наш ему не верил, пытался уму-разуму обучить, по-человечески ведь советовал, так он его избил до полусмерти. Видно, думал, что убил его, не знал, что Ванька жив остался — он до дома все-таки доковылял, мы его в больничку и положили. Ужас, Анатолий Геннадьевич, что он с ним сделал, даже не верится, что хлипкий парень, который уже и на ногах почти не стоит от пьянства, мог вытворить со взрослым крепким мужиком такое!

— Психически больные часто бывают очень сильными, — ровным голосом отвечал Анатолий, — Ты понимаешь, ведь он серьезно болен! Я-то его почти не видел, я же рано спать ложусь, а он все больше по ночам ходит. Но ты говоришь, что ему все какая-то собака мерещилась?

— Да ну его, Анатолий Геннадьевич, с его россказнями! Глупо такой ерундой пытаться оправдать свое поведение! Кто ему поверит? Ваньку покалечил, Степку, видать, убил. Знаете Степку? Жил тут неподалеку от моего магазина. Так, представляете, исчез он! Неужели не слышали?

— Не слышал, — спокойно ответил Анатолий, — Я в последнее время мало выхожу из дома, у меня слабое здоровье.

— Пропал наш Степка, ушел и не вернулся! — возбужденно тараторила Маша.

— До сих пор не нашли, уже четыре дня ищем, ничего не известно, но это наверняка тоже работа Антона, чья, если не его! Он ведь, знаете, в последнее время совсем с ума сошел — сам себя калечит, что уж говорить о других! Ребята местные сказали, что пару раз видели, как он шатался пьяный по улицам, резал себя ножом и кричал! Представляете, что творится! А теперь вот бедняжку Марину порезал, хорошо хоть, что рана не серьезная.

— А Марина — это его девчонка? Где она?

— Да, девчонка! Говорили мы все ей, чтобы бросила его, зачем ей такой алкоголик нужен? А она нет — все равно за ним, как привязанная, бегала, любит за что-то глаза его пьяные, в которых не единой мысли не светится. А он еще и псих, оказывается… Бедная Мариночка, как она напугалась! Прибежала вчера ко мне испуганная до смерти ночью, говорит — Антон на нее с ножом кидается, еле убежала от него. Дрожала вся, бедная, у меня поначалу даже не получалось ее перевязать! Всю ночь успокаивала, отпаивала. К утру, вроде, отошла немножко. Только она заснула, я сразу к вам побежала, всю ночь не спавши, в магазин не пошла… Не дай Бог Маринка проснется, а меня нет… Совсем изведется, бедная! Нет, Анатолий Геннадьевич, непременно нужно что-то с ним делать! В город везти, наверное, только даже не знаю, в дурку или в милицию…

«Марина, Марина…» — в ушах снова зашумело, Антон перестал слышать, и глаза его сами по себе стали закрываться, — «Марина тоже не верит мне, как и все они… Но я должен ей сказать… Я убил Фрола! Она теперь в безопасности, она может больше не бояться! Я убил Фрола! А он меня…»

В глазах окончательно потемнело, и Антон потерял сознание.

 

Дороги в жизнь

Они сидели друг напротив друга и молчали.

Они любили друг друга, очень любили, но с некоторых пор им стало не о чем больше говорить.

У каждого из них была проблема — достаточно большая — настолько большая, что это мешало жить обоим.

Она всегда знала, чего хочет. Но все дело было в том, что она хотела слишком многого. Она была способная, и целеустремленности в ней было целое море. Так много всего было в жизни, чем ей хотелось заниматься, так много того, что она хотела бы изучить, так много, что она просто не знала, за что ухватиться. Она страдала от понимания того, что не сможет заниматься всем, к чему так отчаянно рвалась ее душа, всем, что живет у нее внутри и рвется наружу, жаждя роста, развития и реализации. Она понимала, что целой жизни не хватит на все, что бы ей так хотелось понять, узнать, изучить, что сделать и чего добиться. И душа ее горько плакала оттого, что ей обязательно придется делать в жизни какой-то выбор, и так много сторон ее души так и останутся нетронутыми. Она понимала то, что по многим дорогам одновременно пойти невозможно — нужен один главный путь, возможно, порой пересекающийся узкими тропками других развилок, но все равно один — основной, неизменный. И так плохо ей было оттого, что столько всего дорогого ей в мире она никогда не сможет полноценно познать, и столько ее способностей и интересов пропадут даром, не найдя для себя выхода из своей вечной темницы, являющейся ее душою, и мысли ее путались, сплетаясь в единый всклокоченный клубок, и оставалось только найти где-то в этих колтунах кончик нити.

Он не знал, чего он хочет. И у него не было такой проблемы, его не рвали на части разнообразные интересы — просто у него их не было, ему не было по-настоящему интересно ничего. И проблема его состояла в том, что он никак не мог найти своего дела, своего призвания в жизни, и не знал даже, как искать. Он никогда по-настоящему не желал ни к чему стремиться, запутавшийся и равнодушный, ему казалось, что настоящее счастье придет к нему само, ибо он заслужил его своим бравым существованием. Но, сам того не понимая, он был от этого несчастен, ибо не видел он впереди своего пути, и шел вперед медленно, без разбору, боясь делать свои неуверенные шаги.

Она не понимала, как можно быть таким, как можно жить, боясь или попросту ленясь затронуть в своей душе различные священные струны, которых осторожно, но с интересом и ожиданием касалась кончиками своих пальцев жизнь, как можно не ценить настоящие творения ее и не стремиться с увлечением познать их тонкости.

А он считал, что нужно просто жить. Просто жить, чтобы жилось хорошо, и не думать о том, что не касается лично тебя, иначе просто на твое счастье не останется никакого места. И он не понимал, как она может думать о том, что не вкладывается в моменты ее жизни, и почему она размышляет о той дороге, которую не выбрала.

Они сидели совсем рядом и молчали. Они любили друг друга, но им больше не о чем было разговаривать. Они никак не могли друг друга понять.

 

Как мы гасим свое одиночество

Как мы проводим свою жизнь? Мы, такие молодые, на вид кажемся абсолютно счастливыми. Мы смеемся, и, казалось бы, улыбаемся каждому солнечному лучу, каждому дуновению ветра, каждой улыбке другого человека, пущенной нам в лицо — или даже не нам, без разницы. Мы кажемся полными сил, полными ослепляющей радости своего существования, что, вроде бы, так очевидно, так присуще юности. Люди думают, что мы абсолютно, безгранично счастливы — и мы сами же выставляем себя в таком свете, и порой так заигрываемся этой своей ролью — образом беспечно — счастливым, легкомысленно жизнерадостным, что порою и сами начинаем верить, что это правда — и как больно ударяемся потом о серые стены своей же собственной души, оставшись вдруг наедине с самими собой, охваченные ужасом от осознания того, что эти серые стены — и есть действительность, а не та жизнерадостная маска, в которой мы ежедневно растягиваем краешки обветренных губ. Да, мы кажемся такими счастливыми, такими беззаботными, и никто не знает, какая черная пропасть живет на самом деле в нашей душе, какая бездна — одна тянущая чернота, которая тащит нас за собой, вниз — и так становится страшно падать — в эту самую темноту, в никуда, не видя ни единого маленького просвета перед собой, осознавая то, что, провалившись в эту черную бездну, ты просто окажешься нигде, пропадешь, от тебя не останется и следа, и никто не откликнется, услышав звук твоего падания — быть может, твой крик и в самом деле не имеет звука, он неслышен — или же ты просто не видишь смысла кричать, не веря в то, что кто-то в самом деле может тебя спасти.

Мы счастливы и благополучны, мы окружены любящими нас людьми — а на самом деле вот она, бездна, она всегда с нами, и никуда не девается. Мы еще так молоды, а уже так глубоко, так безмерно одиноки. Откуда оно берется, это одиночество? И как у нас выходит с ним жить?

Мы страдаем, тонем в пустоте и бессмысленности — но живем, продолжаем жить, потому что по-другому, похоже, тоже просто не можем.

Как мы гасим свое одиночество?

Мы топим его в спиртных напитках, подавляем, прячем вглубь себя бессчетными бокалами пива, заливаем алкогольными коктейлями, а кажется — мы веселимся с друзьями, отдыхая такими легкомысленными способами. Мы вдыхаем дым от сигарет, ожесточенно сжимая зубами вонючие фильтры, предаваясь минутным слабостям — пытаясь отвлечься, забыть, подавить все то, что так жжет нас изнутри, так изгрызает нашу душу такой безумной, терзающей болью, что терпеть ее просто не хватает сил. Мы вздыхаем, соскребая последние остатки воли — и молчим, несмотря на то, что так хочется кричать, так хочется плакать, обезумев от боли и от тоски, от невыносимого осознания ожесточенности и несправедливости этого мира. Мы молчим, лишь суем в прокуренные зубы сигарету — и стоим, цинично пуская дым — и молчим, молчим…

Мы вредим себе — ну и пусть. Ну и пусть — злая и горькая мысль, обжигающая горечью того, что кажется, будто бы не для кого себя беречь, а жить ради себя… нет, это не жизнь, это лишь эгоистичное проживание отведенного срока. «Мне себя не жаль… Ну и пусть. Пусть!» — эта мысль кружится в голове непрестанно и обжигает пониманием того, до чего же глупо, неразумно она звучит. Так думать неправильно, так нельзя, нельзя… Ну и пусть — мысль никуда не уходит, а оседает, пожалуй, даже еще крепче, вызывая чувство глубокого отвращения к самому же себе за проявленную тем самым слабость.

Как мы гасим свое одиночество? Мы работаем, или же уходим с головой в учебу — и создаем, пожалуй, впечатление целеустремленных и ответственных тружеников — так и есть, но вместе с тем мы пытаемся отвлечься, отогнать тоскливые мысли о своем одиночестве, увлекаясь водоворотом своих идей. Мы добиваемся успехов, мы гордимся собой, воодушевляясь на новые и новые победы. Но потом, рано или поздно, в наши души закрадывается тихая, но невероятно горестная мысль: а зачем? Ради чего нам все это? Ради кого? И вот тут-то и наступает настоящее, рвущее изнутри отчаяние.

Как мы гасим свое одиночество? Мы бежим на встречи с друзьями, мы смеемся, мы улыбаемся — но значит ли это, что мы живем? Вечер прошел — друзья разошлись по домам — ты идешь домой, глубоко вдыхая свежий вечерний воздух — и тут-то и слышишь за своей спиной чьи-то тихие, но настойчивые шаги. Вот оно, твое одиночество, оно всегда идет за тобой. Ты можешь бесконечно пытаться от него убежать, укрываясь за спинами приятелей, которые зачастую присваивают себе звание твоих друзей — но одиночество от этого никуда не уходит, оно продолжает стоять у тебя за спиной, терпеливо дожидаясь того часа, чтобы напомнить тебе о своем существовании, сгорая от нетерпения, предвкушая то, как вдохнет оно тебе вновь прямо в лицо свою черную тоску. Забыл про меня? В лицо веет его ледяное дыхание, и, поступая с кислородом в легкие, проползает внутрь, вглубь, охватывая сердце и выжигая душу изнутри ледяным пламенем. Ты приходишь домой — и улыбка слетает с твоего лица, словно стыдливо осознавая свою бессмысленность, ненатуральность — и ты бесцельно и обессилено садишься у порога — прямо на пол, и сидишь, и слезы стекают по твоим щекам. Вот оно, одиночество. Забыл про меня? Нет, не забыл.

Мы ночами сидим перед экранами компьютеров, самозабвенно клацая зудящими от усердия пальцами по кнопкам клавиатуры, растирая затекшую шею и опухшие от усталости глаза. Мы мучаем себя, доводя до неимоверной усталости — но так мы коротаем эти одинокие ночи, боясь ложиться спать, потому что знаем, знаем, что, проснувшись утром, мы увидим вокруг себя все то же самое, и, стараясь не думать об этом, снова и снова протираем усталые глаза, желая спать — и не спим.

Ночь, ночь! Порою ночью появляется надежда. И мы ходим по квартире взад и вперед, думая, думая, думая… И нам начинает казаться, что есть у нас еще шанс на лучшее в жизни, и зарождается вдруг надежда, и мы ложимся спать, воодушевленные, и, быть может, действительно счастливые. Ночь — время раздумий, время мечтаний и надежд. Но ниточка горизонта подергивается красной предрассветной зыбью, ночные туманы тают — а вместе с ними тают и мечты, и вера в лучшее. И снова наступает утро — такое же, как и десятки, сотни предыдущих — и все начинается по-старому, ничем не меняясь. Новая жизнь не удалась. Подумать только — каждый день одно и то же. Учеба — работа — дом — друзья — да, что-то во всем этом есть, что-то, что радует нас, что-то меняется и пробуждает интерес к жизни, интерес и надежду. Но рано или поздно все равно возвращается этот вечный вопрос: зачем? И снова дает о себе знать одиночество и тоска. С утра и до ночи, с ночи до утра — и так по кругу.

Как мы гасим свое одиночество? Мы лежим на диване, уставившись пустыми глазами в экраны телевизоров. Мы смотрим фильмы, мы листаем страницы книг, зачитываясь, погружаясь, вдумываясь, увлекаясь… Мы думаем, думаем, думаем… Мы замираем, переполненные вдруг обретенными чувствами, охватываемые переполняющей нас жаждой жить, жить и верить — все будет, вот оно, вот на странице этой книги, все бывает, вот же, вот… Мы листаем пожелтевшие листы, замирая от волнения, упиваясь, ошеломленные внезапным наплывом чувств и мыслей — но проживаем тем самым чужие жизни, тратя свое время на то, чтобы пережить в своей душе истории, случившиеся не с нами и не имеющие к нам ровно никакого отношения, или истории, которых и вовсе не было на самом деле. Мы пытаемся отвлечься от всей серости нашей жизни, мы пытаемся убежать от нее, скрыться, зажаться в углу и поверить, поверить… Но действительность возвращается каждый раз с такой болезненной очевидностью: все по-старому. И вот оно, родное. Одиночество. Здравствуй.

Мы думаем, думаем… Мы ходим в театры и музеи. Мы думаем, мы себя духовно развиваем, и с возрастом душа наша становится все более обогащенной, набирая глубинность — мы думаем, думаем, но чем больше нам становится понятнее в этой жизни, тем очевиднее становится сам факт нашего одиночества и внутренней скорби.

Чем больше мы взрослеем, чем более зрелыми мы становимся, тем все настойчивее пытаемся найти ответы на заданные нами когда-то самим себе вопросы. Мы ищем — и не находим. Порой нам кажется, что еще чуть-чуть — и мы приблизимся к той самой цели, к которой идем на протяжении всего нашего жизненного пути, еще совсем немножко, буквально пара маленьких шажков — и жизнь наша переменится к лучшему — но этого не происходит, и пара шажков эта оказывается намного шире, чем нам представлялось до этого, мы идем вперед вновь — и снова утыкаемся в холодную стену, стоящую на пути к нашей заветной цели. Вот тут-то снова все и встает на свои места — снова выходит на передний план ощущение бессмысленности происходящего и собственной никчемности.

Но однажды все преображается. Мы любим. Вот тогда мы и начинаем жить! Тогда все наконец начинает приобретать настоящий смысл, и вот тогда мы и начинаем понимать, для чего мы живем, и все наши устремления становятся понятными, необходимыми. Тогда бегаем, летаем — теперь действительно абсолютно счастливые, окрыленные, вдохнув настоящий смысл в наше прежде жалкое существование. Нам есть для кого жить! Нам есть для чего жить. Тогда наша цель становится наконец ясной, серые стены рушатся, и в нас просыпается жажда деятельности, жажда жизни, вот тогда все, любая мелочь, становится важной, и нам хочется просто жить, жить — ради другого человека, для него, и понимаем вдруг, что будущее — оно светлое, и солнечный свет — это действительно чудо, замечаем, что ему уже искренне хочется улыбнуться, и каждая улыбка наша приобретает свое значение, и счастье перестает быть иллюзорным, превращаясь в истинное. Мы любим — и вот тогда обретаем наконец целостность, даже если наша любовь не разделена. Ведь любовь не допускает эгоизма, и мы живем уже не для того, чтобы сделать что-то хорошее для себя, а мы живем другим человеком, находящимся все время внутри нас, независимо от обстоятельств. Он, этот человек, есть на свете — это ли не истинное счастье?

Но приходит день, и надежды наши рушатся. Сначала они дают трещину, и наши руки начинают печально опускаться вниз, а крылья — отваливаться. Нет, нужно верить! Нужно жить! Мы воскрешаем свои надежды. Но надежды, оставаясь нереализованными, тоже рано или поздно чахнут, и в конце концов рассыпаются на куски. Мы еще, возможно, пытаемся собрать осколки наших сердец, но края их больно режут нас до крови, и, чем больше мы пытаемся собрать их, тем больнее нам становится.

И вот тогда снова наступает одиночество, которое, в отличие от нас самих, про нас не забыло. И тем серее кажутся стены нашей души, тем горше — тоска, и тем гаже — вся окружающая действительность.

Как мы гасим свое одиночество? Тут мы поступаем еще хуже. Мы проводим дни с нелюбимыми, коротая ночи в их объятиях, пытаясь забыться, поверить в то, что это — жизнь, и вот это-то и есть на самом деле любовь. Но счастья не наступает, мы сидим на краю дивана, сжавшись в комок, или стоим у окна, безвольно облокотившись о подоконник, уставившись пустым взглядом в сырую улицу, и все в ту же непроглядную ночь. Нелюбимые сидят рядом, жмутся друг к другу, как котята греются друг об друга в холод, но тепло это ненастоящее, счастья это не приносит, как бы нам ни хотелось внушить себе его существование. Мы не делаем друг друга счастливыми, мы лишь скрашиваем наше одиночество, пусть даже искреннее пытаясь друг друга спасти и стараясь сотворить это счастье, понятия о котором уже стираются, превращаясь в привычные нормы обыденного.

Мы еще так молоды, а уже успели открыть в своей душе незарастающую рану. Мы выглядим такими счастливыми, таким беззаботными, мы улыбаемся так, казалось бы, искренне, нося с собой при этом черную бездну, черную пропасть внутри. Как мы гасим свое одиночество? Мы отвлекаемся, забываемся и надеваем маску, порой обманывая тем самым самих же себя. Мы работаем и учимся, творим и создаем, и у нас это даже неплохо получается, если стараться не думать о том, что все это, по сути дела, бессмысленно. Мы становимся счастливыми только находясь с другим человеком рядом, тогда наша жизнь приобретает истинный смысл, и нам действительно есть, ради чего жить. А для тех, кто не нашел своего человека, не встретил… Пусть мы успешны, пусть умны и способны — но зачем нам все это? Для чего мы живем?

 

ЖИВАЯ ПРЕИСПОДНЯЯ

 

ЧЕРНЫЙ СНЕГ

 

«Все рождены, чтоб умереть…»

 

ВОЗДУХ ГРОЗЫ

 

«Он так хотел уметь дышать…»

 

«Она говорила ему: „Люблю!“…»

 

НАШ МИР

 

ЛИСТЬЯ

 

СУМЕРКИ

 

НОЧЬЮ

 

ЗИМА БЕЗ СНЕГА

 

УМИРАЮЩАЯ ВЕДЬМА

 

ПОСЛЕ БОЯ

 

«Ночь. Сгустилась тьма, не виден свет…»

 

ПРЕДАТЕЛЬСТВО

 

УНЫНИЕ

 

«Светает. Ночь погасла, ждет рассвет…»

 

«Я не хочу жалеть о том, что было позади…»

 

«Я бегу по дороге. Вот перепутье дорог!..»

 

СНЕГ

 

«Злость. Грозит расправой мир…»

 

«Люблю и злюсь. Я ненавижу и люблю…»

 

«Стена непонимания…»

 

БАЛЛАДА О ГРУСТНОМ ЧЕЛОВЕЧКЕ

 

БАСНЯ ПРО БОЛЬ

 

НЕ ВПАДАЙ В ОТЧАЯНИЕ