— Я рад, Уотсон, что вы, наконец, вернулись. Что вам удалось выяснить в лондонских газетных архивах?

— Боюсь, что ничего, Холмс.

— Совершенно ничего? Не хотите же вы сказать, что о мисс Лайджест вообще нет упоминаний в прессе?

Уотсон разжег свою сигару и выпустил струю дыма:

— Упоминаний достаточно, — ответил он, — но все они касаются ее научной деятельности. Представьте, мисс Лайджест серьезно занимается исторической полиграфией, а мы и не знали этого!

— Я знал.

Он посмотрел на меня с укоризной, но на словах никак не выказал раздражения и продолжил свой отчет:

— Я во всяком случае не знал и поэтому записал для вас встретившиеся названия ее статей, имена критиков, а также точные данные журналов, где все это можно прочитать.

— Замечательно, Уотсон! Я обязательно воспользуюсь этим библиографическим списком, когда дело будет окончено.

— Еще из газет я узнал, что мисс Лайджест публиковалась также в континентальных изданиях и многократно участвовала в научных симпозиумах по исторической филологии. Видимо, ее имя достаточно известно в научных кругах. Кстати, во вчерашнем «Дэйли Ньюс» двое известных ученых высказывали свое мнение по поводу нынешнего положения мисс Лайджест: они в один голос утверждают, что верят в ее невиновность.

— Хорошо. Что еще?

— Еще имеется статья о приезде сэра Гриффита в Великобританию. В ней говорится, что этот молодой человек, скорее всего, является единственным наследником состояния Чарльза Годфри Флоя.

— И это все?

— Все. Мне очень жаль, Холмс.

— Мне тоже жаль. Похоже, мы ни на йоту не приблизились к искомой тайне.

Уотсон задумчиво курил, а потом обратился ко мне:

— Объясните мне, дорогой Холмс, зачем вам искать разгадку этой тайны? Мы расследуем убийство сэра Чарльза и имеем главного подозреваемого. Даже если вы узнаете причину, по которой Гриффит Флой допустил смерть мистера Лайджеста, это все равно не будет квалифицироваться как убийство, и у вас так или иначе не найдется достаточных доказательств.

— Я все это хорошо понимаю, Уотсон, но мной движет другое: во-первых, знать причину, по которой Гриффит Флой ненавидел мистера Лайджеста, значит знать, почему он хотел подставить именно его на свое место в день убийства сэра Чарльза; во-вторых, если эта тайна может навредить мистеру Флою, значит можно будет ее использовать против него, в самом крайнем случае даже вопреки воле мисс Лайджест; в-третьих, то, что они скрывают, несомненно, может объяснить многие мотивы и поступки нашей клиентки; и в конце концов, мне просто интересно. Я не привык оставлять дело, когда в нем не все ясно, даже если клиент доволен исходом.

— Да, теперь я понимаю. Однако я не вижу путей, по которым вы еще могли бы пойти к разгадке этой тайны. По-моему, осталось лишь спросить саму мисс Лайджест или Гриффита Флоя о том, что именно они скрывают, но ясно, что это не даст результатов.

— Если уж кого и стоило бы напрямик спросить об этом, так это покойного мистера Лайджеста. Судя по всему, он понимал, что разглашение повредит не только Гриффиту Флою, но и его падчерице, и поэтому не особенно торопился с ним. Его можно было бы убедить рассказать все… Да, впрочем, что теперь об этом говорить.

— Но как он мог узнать об этом?

— Этого я не могу вам сказать, Уотсон. Я знаю одно: мистер Лайджест не хотел вредить разглашением мисс Лайджест, но он предпочел бы это ее осуждению за убийство.

— То есть то, что они скрывают, исключает для мисс Лайджест возможность быть убийцей?

— Не думаю. Просто разглашение могло бы подорвать представления о Гриффите Флое как о невинной жертве и дать возможность допущения, что он тоже может быть убийцей.

Уотсон почесал подбородок:

— А может, тайна как-то связана с прошлым самого Гриффита Флоя, с теми временами, когда он жил с матерью в Соединенных Штатах? Тогда нам следовало бы изучать не английские, а американские газеты!

Я вытащил из кармана утреннюю телеграмму из Нью-Йорка и подал ее ему:

— Я и сам решил проверить эту возможность, Уотсон, и снова ничего не нашел. Взгляните, мой старый приятель из нью-йоркской полиции пишет, что мистер Флой никогда не упоминался в криминальной хронике Штатов, а вся его жизнь там была настолько на виду, что скрыть что-либо было бы чрезвычайно трудно.

Он с видимым разочарованием вернул мне телеграмму:

— Тогда мне остается только развести руками, Холмс. Ума не приложу, как еще можно ко всему этому подобраться.

— Мы что-нибудь обязательно придумаем, — утешил я его.

— Я ведь сказал, что эта задача второстепенна, хотя и важна. У нас еще достаточно времени на раздумья. Кстати, в том, что касается нашей первостепенной задачи — я говорю об алиби Гриффита Флоя — наметился некоторый сдвиг.

— Вы что-то узнали о его алиби, Холмс?

— Пока, к сожалению, нет, но нам удалось найти способ заставить его приехать пораньше.

— Мне казалось, та неделя, о которой говорилось в начале, давно подошла к концу.

— Верно, но мисс Лайджест получила телеграмму из Йорка…

Я рассказал Уотсону о том, что сообщалось в телеграмме и о нашем с мисс Лайджест решении написать ответ, а также предупредил, что в скором времени мне снова могут понадобиться его услуги…

По моим расчетам, новое послание от Гриффита Флоя следовало ожидать со дня на день.

Коллекция мисс Лайджест при ближайшем рассмотрении оказалась даже более интересной, чем я мог представить. Несколько особенно жарких дней мы с моей клиенткой провели в ее библиотеке, никуда не выходя из дому. Мисс Лайджест усиленно работала над новым каталогом древнеанглийских рукописей и большую часть времени сидела, погруженная в бумаги с головой, лишь изредка издавая радостные возгласы, когда дело шло на лад. Я устроился в удобном кресле позади ее стола и, вооружившись лупой, рассматривал старинные документы, время от времени делая пометки в специальной тетради, которую я для этой цели завел. Порой целыми часами, занятые каждый своим делом, мы не обменивались ни единой репликой, а иногда, напротив, не могли окончить разговоров и беседовали, даже не замечая хода времени. Несколько раз мисс Лайджест просила моего совета, и тогда я, расположившись рядом с ней на стуле, пытался вносить свои предложения по организации каталога. Однако затем, видимо, устав от однообразной работы, мисс Лайджест прогуливалась по кабинету и усаживалась рядом со мной, с видом экскурсовода комментируя те рукописи, которые в эти моменты были у меня в руках. Она сама готовила кофе и чай и приносила их не меньше пяти раз за сутки, с утра добавляя в них сливки, а вечером — коньяк.

Прежде мне никогда не было так хорошо в чьем-либо обществе. Я ощущал спокойствие и особенный комфорт, но, кроме этого, было еще что-то, что-то заключенное в ней самой, в мисс Лайджест. Ее манера говорить, преисполненные изящества движения, мягкий бархатный голос все привлекало меня, доставляло непонятное удовольствие. Как бы там ни было, в моих глазах она затмила всех женщин, каких я когда-либо знал. Возможно, именно так себя чувствует каждый, кто никогда не искал идеалов, будучи уверенным в их принципиальной невозможности, а потом вдруг нашел, и мысль о том, что один этот человек вобрал в себя все черты, которые и представить было трудно в правильной и красивой совокупности, кажется поначалу абсурдной и нереальной.

Несмотря на наше довольно долгое общение, мисс Лайджест оставалась для меня непредсказуемой. Зная ее принципиальность, ее прямоту и открытость, все равно никогда нельзя было с точностью сказать, что она сделает через минуту. Тогда, когда мне казалось, что в ответ на мои слова она просто поднимет на меня грустный глубокий взгляд, она откидывалась в кресле и отпускала какое-нибудь ироничное замечание. Она не уставала удивлять меня, и я снова и снова понимал, как мало ее знаю. Это ощущение особенно усиливалось в те редкие мгновения, когда я случайно перехватывал взгляд, которым она исподволь смотрела на меня.

Пару раз мне доставляли телеграммы, но в них не сообщалось ничего нового, и я, прочитав, выбрасывал их, а кого-нибудь из Грегори-Пейдж отправлял на станцию с ответами.

Мой верный Уотсон, теперь обремененный брачными узами, уехал в Лондон, пообещав вернуться через несколько дней или тогда, когда я его специально извещу телеграммой. По его словам, дома меня не ждали никакие срочные дела. Я попробовал намекнуть мисс Лайджест, что могу переехать в гостиницу, дабы не быть бесполезным гостем, но она не захотела ничего даже слышать об этом и велела впредь не сердить ее подобными предложениями.

— Что ж, я закончил, мисс Лайджест. Мы можем это обсудить прямо сейчас, если хотите, — я повернулся к ней, возвращая статью.

Мисс Лайджест развернулась на стуле и отложила перо:

— Ну и как вы ее находите? — поинтересовалась она.

— Статья хорошая, но я могу высказать несколько своих замечаний, если позволите.

— Я их с удовольствием выслушаю, мистер Холмс. Что за замечания?

— Во-первых, меня немного озадачило, почему, говоря о современной систематизации английских исторических документов, вы ни словом не обмолвились об этом вашем новом каталоге. Вы ведь сами говорили мне, что он станет новым словом в этой области.

Мисс Лайджест обтерла правую руку носовым платком, пытаясь избавиться от чернильных следов.

— Дело в том, что я собираюсь написать отдельную статью о своем каталоге, — ответила она, — и там я подробно опишу все его основания. Впрочем, мне, возможно, действительно стоит хотя бы упомянуть здесь о предстоящей публикации на этот счет. Может быть, вы и правы, мистер Холмс.

— Во-вторых, — продолжил я, — мне кажется, что вы чрезмерно пытаетесь доказать свою точку зрения на обсуждаемый предмет.

— Чрезмерно? Как такое может быть?

— Ну, я хочу сказать, что вы слишком стараетесь убедить даже ваших явных оппонентов. Убедить всех все равно не удастся, поэтому вам, возможно, стоит сбавить напор и более спокойно приводить свои доказательства.

— Что еще? — улыбнулась она.

— А вы не хотите на это ответить?

Она пожала плечами в знак смирения:

— Я всегда стараюсь перетянуть на свою сторону как можно большее количество ученых и простых читателей, и такой, как вы выразились, напор — естественное следствие этого стремления.

— Ну и в-третьих, — подытожил я, — я бы отметил общий эмоциональный тон статьи.

— По-вашему, статья слишком эмоциональна? — удивилась мисс Лайджест.

— Да. Думаю, вы могли бы писать суше и жестче, и труд от этого только бы выиграл.

— Издатель всегда говорит мне, что я пишу чересчур сухо и просит немного смягчать стиль!

— Что ж, тогда вам, конечно, стоит оставить все как есть. Однако я твердо убежден, что научные работы требуют лаконичного и трезвого стиля, без всяких красочных метафор и эпитетов. Ваша статья, слава богу, достаточно лаконична и упорядочена, но я несколько раз заметил, как ваше желание доказать ту или иную мысль берет верх над содержанием этой мысли.

— Я доверяю себе, — сказала она, пожимая плечами, — если я уверена в своем знании, я рассказываю о нем без всякого труда и доказываю другим без усилий. Все мои знания — часть меня, они льются на страницы сами по себе, и для меня было бы неестественным прилагать какие-то усилия для коррекции собственного стиля, тем более что, на взгляд многих, он не так уж и плох.

— Я и не говорю, что он плох, мисс Лайджест. Помните, я сказал вам, что ваш стиль мне понравился с самого начала, как только я начал читать вашу «Британскую полиграфию». Теперь я лишь говорю о том, чего ему не хватает до идеала, каков он есть в моем понимании.

— Так вы говорите, что настоящий исследователь должен быть сух и скуп на эмоции? Позвольте в этом не согласиться с вами, мистер Холмс. Я убеждена, что эмоции ученого неотделимы от его рациональных рассуждений, от процесса его мышления вообще; одновременно с тем, как он получает решение задачи, ученый чувствует это решение всем своим существом, и ему вряд ли захочется ради строгости стиля пожертвовать своим удивлением, своими надеждами, своим восторгом, наконец!

— Вы помните, мисс Лайджест, я говорил вам, как доктор Уотсон пишет свои рассказы обо мне? Чего он добился в итоге? То, что могло стать неплохой основой для криминалистической статьи, становилось сюжетом увлекательной новеллы, и в результате для многих я просто литературный персонаж. Между тем, при рациональном, продуманном подходе мои многочисленные дела могли бы стать пособием, своеобразным учебником для желающих освоить дедуктивный метод.

— Да, теоретически могли бы. Если бы вы сами взялись за перо, мистер Холмс, вы бы сделали все именно так, как считаете правильным, а доктор Уотсон пишет рассказы о вас сообразно тому, как он и только он воспринимает вашу деятельность. Почему вы требуете от доктора, чтобы он видел ваш метод так, как видите его вы? Неужели вы думаете, что даже под самым пристальным вашим руководством, кто-то другой смог бы написать об этом так, чтобы результат удовлетворил вас? Это просто невозможно!

— В этом вы, пожалуй, правы, — согласился я, — мне действительно нужно самому взяться за перо, если я хочу увидеть свои дела в нужном мне свете.

— Но если вы признаете это, значит вы признаете и то, что только за автором закреплено право на выработку критериев своих произведений!

— О, мисс Лайджест, как далеко вы зашли! Не кажется ли вам, что вы фактически сказали: никто не имеет право судить об авторе, кроме самого автора? Вы хотите низвергнуть критику как отрасль публицистики и периодики вообще?

— Нет, мистер Холмс. Критика была и будет всегда, и я отнюдь не восстаю против нее. Я говорю о том, что по-настоящему полезны лишь те критические отзывы, которые помогают автору найти свой стиль, отточить его, а не пытаются, основываясь на шаблонах и стереотипах, указать, что и как должно быть. Вспомните: великие писатели стали великими именно потому, что они остались собой и не захотели меняться лишь для того, чтобы в этом случае их произведения легче попали на страницы журналов!

— Но не могут же все в самом деле писать, как им вздумается?

— Не так, как вздумается, а исходя из норм элементарной речевой культуры и требований научного стиля. Просто этот самый стиль не должен делать всех похожими друг на друга — он должен помогать быть hmdhbhds`k|ml!

— Но человек строит себя в меру своих возможностей, и если этих внутренних возможностей недостаточно, никакие внешние правила не сформируют индивидуального стиля! Строгая критика нужна хотя бы затем, чтобы вовремя закрывать доступ посредственностям в науку и публицистику, а не развивать их «стиль», как вы предлагаете.

— Посредственные писатели и ученые не могут долго продержаться в среде истинно талантливых людей, они рано или поздно выбывают из их круга и не представляют никакой опасности. Зачем тратить силы на то, чтобы бороться с ними, если они сами естественным образом оставляют борьбу? Кому от них вред?

— Как вы можете спрашивать, мисс Лайджест! То, что, например, вы описали в своей статье, каким-нибудь студентом может быть воспринято неправильно потому, что кто-то третий, не слишком обремененный талантом, успел забить голову этому несчастному сущей ерундой — вот вам пример того, почему глупцы и посредственности могут быть опасны.

— А я уверена, что они если и представляют опасность, то только для тех, кто сам глуп и посредственен!

— Вы думаете, интуиция молодого и неопытного ученого может помочь ему в выборе того, чему верить, а чему нет?

— Во всяком случае, она рано или поздно поможет вытеснить ложные знания, если они и появятся.

— Я не разделяю ваш оптимизм. Интуиция — качество, появляющееся по мере получения знаний и обогащения опыта, и прежде, чем доверять ей, ученый должен пройти долгий путь. Если же его голова уже набита ложными знаниями, то он успеет наделать массу ошибок прежде, чем почувствует возможности своей интуиции.

Мисс Лайджест улыбнулась и посмотрела на меня, склонив набок голову:

— По-моему, наш спор перешел совсем в другое русло, мистер Холмс, и спорить с вами можно до бесконечности.

— Признайтесь, что вам просто больше нечего сказать, — улыбнулся я.

— Это не так, но я поняла, что на все мои аргументы у вас заранее найдутся ответы.

— А что это как не победа? Наверное, мне придется забрать у вас, мисс Лайджест, мои полсоверена!

— Ни за что на свете, — рассмеялась она.

— Тогда я попрошу вас налить мне еще чаю.

— Налейте себе сами, мистер Холмс, а заодно и мне, — ответила она, продолжая смеяться.

— Я вашей победы не признавала, так что и терпеть наказание не стану!

Я встал, пожимая плечами с шутливой покорностью, и разлил чай по чашкам.

— А знаете, мисс Лайджест, — сказал я, подавая ей чай, — я только сейчас по-настоящему понял ценность вашего каталога.

— В самом деле? — улыбнулась она.

— Мне кажется, его практическая ценность состоит прежде всего в том, что он объединяет функции почти всех ваших картотек, фактически заменяет их.

— Да, но картотеки все равно нужны: с ними работать удобнее, когда изучается какой-либо один признак, например, время изготовления рукописи, ее качество и так далее.

— Я это понимаю, — кивнул я, — и вижу, что проделанная работа чрезвычайно полезна в теоретическом плане — вы обосновали необходимость выделения именно данных признаков для классификации документов — и в плане утилитарном: вы фактически предложили новый способ организации всех рукописных архивов!

— В этом и была моя цель. Я рада, что вы тоже считаете, что она достигнута. В конце концов… В чем дело, Келистон?

Дворецкий вошел в комнату и остановился с подносом в руках.

— Вам корреспонденция, миледи, — сказал он, — ее только что доставили.

— Спасибо, Келистон, — сказала мисс Лайджест, — поставьте поднос сюда и можете быть свободны. Я поднялся с кресла и первым подошел к письмам.

— Там нет ничего для вас, мистер Холмс, — сказала мисс Лайджест, торопливо вставая со своего места, — Келистон очень хорошо сортирует всю почту, и письма на мое имя всегда приносит отдельно… Уверяю вас, мистер Холмс, там нет ничего для вас! То, что вы держите, тоже адресовано мне!

— Прошу прощения, мне показалось, что я заметил почерк Уотсона, и оно как раз тоже с пометкой о срочности.

— Нет-нет, вы ошиблись, — она поспешно взяла голубой концерт у меня из рук и сунула его в ящик бюро.

— О, а это, кажется, то, что мы ждем! Взгляните, мисс Лайджест.

— Да, оно.

— Что там? Читайте вслух.

Она посмотрела на меня с легкой усмешкой, распечатывая конверт:

— Посмотрим, что он на сей раз сообщает. «Моя дорогая», — банальное начало, — «я был удивлен и тронут вашим посланием» — ну еще бы! «теперь, зная, что я нужен вам, я постараюсь ускорить свое возвращение, однако это возможно лишь на три или четыре дня. Безмерно тоскую и жажду обнять вас, с заверениями в искренней и нескончаемой любви» — и так далее и тому подобная чушь — «Гриффит Флой» Как вам это нравится?

— Что ж, три или четыре дня — это тоже результат. Надеюсь, он сдержит слово.

— Я тоже надеюсь. Черт возьми! Похоже, я начинаю ждать его возвращения!

Она взяла с подноса другое письмо, разорвала конверт, и лицо ее приняло тревожное выражение.

— Пришло извещение о дате предстоящего суда, — она протянула мне судебную повестку и отвернулась к окну, — мне предписано быть готовой к судебному слушанию пятнадцатого сентября.

Я прочел бумагу и отложил ее в сторону.

— Это подходящая для нас дата, мисс Лайджест, — сказал я, — я успею сделать к этому сроку все что нужно.

Она повернулась ко мне, и лицо ее снова стало спокойным, внимательным и невозмутимым:

— Я не сомневаюсь, мистер Холмс, что вы все сделаете так, как нужно, и тогда, когда нужно. Просто это внезапное напоминание о суде показалось мне каким-то грубым. В последние дни я почти не думала о неприятном, а теперь меня словно растормошили после сладкого сна.

— Я вас понимаю, — я посмотрел на начинавшее розоветь солнце за окном.

— Возможно, нам с вами стоит покинуть, наконец, эту комнату и отправиться в парк ненадолго. Сейчас там уже не так жарко, вы посидите где-нибудь в тени и быстро придете в себя.

Она улыбнулась:

— Вы правы, я с удовольствием выйду в парк, — ответила она, — но мне уже не нужно приходить в себя — я лишь хочу прогуляться с вами.

В тот же вечер я составил и отправил срочную телеграмму для Уотсона следующего содержания:

«Уотсон. Соберите самые тщательные сведения о Джеймсе К. Гленрое. Сделайте это сами и перешлите такие же инструкции лицам по указанным ниже адресам. О результатах телеграфируйте как можно скорее. Ш.Х.».