1. «По долинам и по взгорьям»

Сейчас даже трудно себе представить, сколько их появилось, и притом сразу, словно югославский кинематограф торопился продемонстрировать советскому зрителю все, что успел совершить за первые десять лет своей новой жизни; словно советский экран, в свою очередь, торопился пропустить это многообразие новых для себя картин, чтобы каждая из них заняла свое место на кинематографической карте минувшей войны, чтобы карта эта, панорама народного мужества, открылась перед зрителем вся целиком, в переплетении параллелей и меридианов, всех сложностей и особенностей национально-освободительной войны, слившейся воедино с социальной революцией, с гражданской войной, с одновременным политическим, общественным, территориальным переустройством страны, в которой живут вместе шесть больших и десяток малых народов, которые говорят на трех основных и нескольких периферийных языках, которые исповедуют три главные и парочку второстепенных религий, успевшей просуществовать как национальное единство, как государство немногим более двадцати предвоенных лет, государство, казалось, обреченное на неминуемый развал, разъединение, катастрофу, но не только не развалившееся в огне войны и оккупации, но нашедшее в себе силы для создания и укрепления нового единства, сцементировавшее это единство кровью каждого своего двадцатого гражданина, погибшего в концентрационных лагерях, партизанских битвах, карательных экспедициях, в огне братоубийственной гражданской войны.

И знакомству с этой панорамой войны отнюдь не мешал тот факт, что самыми первыми на наших экранах были ленты отнюдь не «партизанские», но такие, как народная сказка «Волшебный меч» (1950), «Буря» (1953), «Загубленные жизни» (1954), «Подозрительное лицо» (1954), «Ханка» (1955), — я называю даты их выхода на югославский экран, и о каждом из них пойдет речь в свое время, — однако подлинным началом нашего знакомства с югославским кинематографом стали все-таки ленты военные, такие, как югославо-норвежская «Кровавая дорога» (1955, режиссеры Радош Новакович и Кааре Бергстрем), рассказавшая о безрассудном и отчаянном бегстве югославских партизан из гитлеровского концлагеря в горах Норвегии, как «Решающие минуты» (1955, Франтишек Чап), «Под подозрением» (1956, Бранко Белан), «Их было двое» и «Погоня» (оба — 1956, Жорж Скригин), «Это было не напрасно» (1957, Никола Танхофер), «Ищи Ванду Кос» (1957, Жика Митрович), «Наши пути расходятся» (1957, Шиме Шиматович)... Этот список можно было продолжать и продолжать, ибо во второй половине пятидесятых годов по нашим экранам прошла едва ли не вся продукция киностудий Белграда и Загреба, Сараево и Титограда, Любляны и Скопле, однако важны эти фильмы были не по отдельности, ибо среди них еще не было, да и не могло быть, произведений выдающихся, фильмов-индивидуальностей, — напротив, они были важны все вместе как коллективный портрет минувшей войны. И потому в каждом из этих фильмов — пусть различны сюжеты, перипетии, характеры, география — действовал, в сущности, один и тот же герой, в одних и тех же обстоятельствах, в одну и ту же историческую эпоху, с одной и той же целью — победить в народной войне, освободить страну от фашизма. И потому в каждом из них взлетали на воздух вражеские эшелоны и штабы, падали скошенные пулеметным, автоматным и артиллерийским огнем неисчислимые полчища оккупантов в разных воинских униформах — германской, итальянской, венгерской, болгарской; и потому, наконец, в каждом из них, сколь бы достоверен или недостоверен был его конкретный сюжет, звенела одна и та же высокая нота народной радости, народного торжества, общенародной уверенности в будущей победе, сколько бы высокой ни была ее цена.

Спору нет, тогда, в середине пятидесятых, подавляющее большинство этих лент не выходило за пределы в точности воспроизводимых историй, казусов, подлинных фактов (недаром едва ли не каждый из этих фильмов предварялся лаконичным и гордым титром — «сюжет картины основан на подлинных фактах»). Время обобщений и экспериментов еще не пришло, и потому эти сюжеты в основном развивались в поэтике более или менее приключенческой, авантюрной, действенной, в центре которой всегда стояло конкретное событие, конкретная боевая задача. И потому, наконец, характеры героев (это слово в данном случае можно употреблять в его самом высоком реальном, а не только драматургическом смысле) еще не отличались ни особой глубиной, ни особой индивидуальностью — в фильмах остросюжетных, когда перипетии сменяются одни другими, когда главным драматургическим приемом оказывается погоня, преследование, головокружительный параллельный монтаж — «а в это время!..», — начинающим югославским кинематографистам было еще не до психологических тонкостей: они торопились описать, ухватить на лету мало-мальски значительные факты и обстоятельства народно-освободительной борьбы, Сопротивления, партизанского быта и бытия. Впрочем, забегая вперед, скажу, что процесс этого описания не закончен и поныне, да и кто знает, будет ли закончен когда-либо, ибо новое время открывает не только новые страницы истории, но и новую точку зрения на события, уже не раз описанные и воспетые. И в этом — неистребимость военной темы на югославском экране, ее постоянное присутствие, ее внутренняя необходимость.

И еще одно: просто удивительно, как исчерпывающе и зрело рассмотрены в этих картинах все сколько-нибудь значительные и существенные мотивы югославского военного фильма на последующие десятилетия: мотив бегства из концлагеря и мотив сопротивления внутри лагеря, сопротивления уже даже не на краю гибели, но как бы уже по ту сторону жизни, в мире, который рассчитан только и исключительно на уничтожение. Этот мотив появился впервые на самой заре югославского кино, еще в 1950 году, когда Густав Гаврин попытался описать в своем «Красном цветке» социальную «флору и фауну» гитлеровского лагеря для пленных офицеров королевской армии. Этот мотив стал еще более частым позже, особенно во второй половине пятидесятых и начале шестидесятых годов, в таких фильмах, как «Кровавая дорога» (1955), «Не оглядывайся, сынок» (1956), «Под подозрением» (1956), «Долина мира» (1956), «Лагерь Мамула» (1959), «Пять минут рая» (1959), «Девятый круг» (1960), «Небесный отряд» (1961), представлявший югославское кино на II Московском кинофестивале, наконец, в таких широко известных совместных постановках, как «Не убий» (1961, режиссер Клод Отан-Лара; с Францией) и «Капо» (1960, режиссер Джилло Понтеокрво; с Италией).

В эти же годы югославское кино формулирует и другие конструктивные мотивы и пристрастия: неизбежность выбора; окружение, погоня как основной, если не преобладающий, сюжетообразующий прием во всех без исключения партизанских лентах; предательство; трагическое самопожертвование; неминуемое возмездие и многие-многие другие мотивы, о которых речь пойдет дальше. Так что могло показаться, будто югославское кино торопится и здесь, спеша поставить перед собой сразу все задачи, вне зависимости от степени их трудности, выполнимости, от степени простого профессионализма своих сценаристов, операторов, режиссеров и актеров. Однако, как выяснилось впоследствии, для торопливости этой были все основания: югославское кино взрослело не по дням, а по часам, и уже в 1956 году словенский режиссер Франце Штиглиц снимает пронзительную поэтическую драму «Долина мира» (любители кино могли не раз видеть ее в ретроспективах югославского кинематографа на экране московского «Иллюзиона»), трагическую историю двух осиротевших детишек, мальчика-словенца и девочки-немки, которые бегут куда глаза глядят, только бы подальше от войны, от смерти, от бомб, которые убивают их отцов и матерей, друзей и соседей, туда, в «долину мира», где не существует ни «сверхчеловеков», ни «недочеловеков», где все — люди, где стоит добрая, мирная, звонкая тишина, где цветут и пахнут полевые цветы, где пасутся белые веселые лошади... В этой картине, впервые в югославском кино, война была увидена не как батальная картина, но как обыденное всеобщее горе, как будничная катастрофа, отразившаяся еще к тому же в сознании детей, иначе говоря, война как стихийное бедствие, не поддающееся рациональному обоснованию, но противостоящее нормальному человеческому существованию. И не случайно «Долина мира» была первой югославской игровой картиной, удостоенной премии на международном кинофестивале в Канне, пусть это была лишь премия за лучшую мужскую роль, да еще актеру зарубежному, американскому, негру Джону Китцмиллеру, сыгравшему здесь роль парашютиста, жертвующего собой ради спасения юных героев картины.

Тем не менее, начало было положено. В том же году выходят на экраны еще два военных фильма, в которых оккупация, сопротивление, ужасы войны увидены, перечувствованы, осознаны восприятием детским, свежим, обостренным, отчего уродливое лицо войны становится еще более чудовищным, жестоким, звериным. И не случайно, что именно эти — детские, если можно так назвать их, — картины начали ту линию югославского военного фильма, которую можно уже определить как психологической. Прежде всего фильм Бранко Бауэра «Не оглядывайся, сынок» (1956) и картина Владимира Погачича «Большой и маленький» (1956), в которых героями и жертвами войны оказываются как раз не большие, которых преследуют по пятам оккупанты и местные фашисты, но маленькие; не отцы, но дети. В первой из них бежавший из концлагеря антифашист, инженер Новак, перед тем, как уйти в отряд, пытается во что бы то ни стало прорваться к своему маленькому сыну, который был отдан в профашистскую хорватскую организацию «усташская молодежь», где из него — обманутого, запуганного, податливого — всеми мыслимыми и немыслимыми способами лепят оголтелого националиста и антикоммуниста. И инженер Новак совершает невероятный, казалось бы, подвиг, не сравнимый даже с бегством из гитлеровского концлагеря: ему удается похитить маленького Зорана из казармы, ему удается пробить тот психологический заслон, который успели воздвигнуть в сознании мальчика его усташские «воспитатели»; однако удается ему это лишь ценой собственной жизни: уходя вместе с сопротивляющимся Зораном к партизанам, он выталкивает его перед собой в лес, где ждет связной, а сам принимает на себя автоматные очереди преследователей.

Еще более глубоким и многозначным был фильм Владимира Погачича, принесший югославскому кино куда более значительную международную премию, чем «Долина мира», а именно — приз за лучшую режиссуру на фестивале в Карловых Варах 1957 года. Впрочем, на этот раз в центре повествования взрослых почти не будет — подпольщик практически не принимает участия в сюжете, он находится как бы за кулисами, одним присутствием своим взрывая устоявшуюся тишину и спокойствие дома, в котором решено переждать войну, не потерять достоинства, но и не совершить ни одного лишнего жеста, то есть устоять от действия, от участия, чего бы это ни стоило. В центре повествования — нет, лучше сказать, в центре эпопеи, несмотря на то, что все рассказано без патетики и экзальтации, почти шепотом — находится мальчик, хозяйский сын, принимающий на себя отцовскую совесть, и отцовский долг, и отцовское мужество — все то, чего естественно было ждать от отца в решающую минуту, но что так и не смогло пробиться сквозь трусость, конформизм, пассивность.

И мальчик придет на помощь подпольщику не раз и не два, но трижды, как подобает трагедии, — в первый раз он просто спрячет его в детской, во второй — отправится за помощью к подпольщикам, чтобы те вывели своего товарища в безопасное место, и, наконец, в третий, когда погибнет его отец, в последнее мгновение жизни преодолевший страх и привычную покорность, и мальчик на его похоронах предупредит своего недавнего гостя о засаде, которая ждет у ворот кладбища...

Спору нет, эта попытка «передоверить», если можно сказать так, нравственную проблематику военных лет детскому восприятию, естественно, облегчала во многом драматизм и глубину описываемых конфликтов, а порой переводила их в регистр нескрываемо и даже полемически мелодраматический, сентиментальный, однако в этом «передоверии» был свой резон — с момента окончания войны минуло более десяти лет, в кинотеатры пришло новое поколение зрителей, войны не видевшее, узнающее о героическом прошлом своих отцов и старших братьев из первых уст, с экрана, который обращается к ним на самом доступном и понятном каждому языке, языке чувств.

Тем более — не будем забывать об этом, — что эти детские драмы, этот серьезный и пронзительный детский взгляд на войну как бы дополнял, комментировал, корректировал в сознании зрителя те представления о войне, которые создавал все увеличивающийся поток фильмов-приключений, фильмов-событий, которые в это время нашли свое самое естественное и гармоничное воплощение в жанре, названном критикой и подхваченном рекламой именем «юговестерна». Первым мастером этого нового (ибо он, разумеется, отличался от «оригинального» вестерна не только антуражем, но и прямой политической и идеологической определенностью противоборствующих персонажей) был режиссер Жика Митрович, уже успевший к тому времени «набить руку» на таких детективных лентах, как «Ищи Ванду Кос», а сейчас нашедший в лице актера Александра Гаврича балканский вариант неустрашимого и непобедимого борца за справедливость, преследующего и истребляющего немецких, итальянских и прочих чужеземных захватчиков, а вкупе с ними и разного рода местную нечисть, расплодившуюся под крылышком оккупационных властей — сербских четников, хорватских усташей, словенских «белогвардейцев», албанских баллистов, черногорских сепаратистов и прочих, и прочих, и прочих. И хотя мы не видели, кажется, ни одной из этих картин — ни «Эшелона доктора М.» (1955), ни «Капитана Леши» (1960), ни «Расплаты» (1963), однако последующие картины Митровича, попавшие на наши экраны, и прежде всего такие ленты, как «Сигналы над городом» (1960), «Салоникские патриоты» (1961) или снятый много-много позже «Брат доктора Гомера» (1968), позволяют нам судить и о фильмах предшествовавших, увлекавших зрителя тщательно и лаконично выстроенной интригой — что, скажу прямо, в ту пору встречалось отнюдь не на каждом шагу в югославском кино.

И тем не менее, несмотря на несомненный и не ослабевающий успех этих картин, приходит черед фильмов куда более серьезных, раздумчивых, аналитических, пытающихся разобраться в сложнейшем переплетении политических, социальных, национальных, идеологических, религиозных обстоятельств, составивших тот поразительный феномен поистине всенародной освободительной борьбы против фашизма, равной которой не знала ни одна другая страна оккупированной Европы.

Иначе говоря, приходит время исследования войны и противоборства ей как бы одновременно на двух уровнях, дополняющих друг друга — с одной стороны, рассматривая отдельные жизненные ситуации, отдельные человеческие судьбы, многообразные пути рядовых югославов в ряды активных борцов против фашизма; с другой же рассматривая народно-освободительную борьбу и революцию как исторический театр военных действий, на котором решаются судьбы целых народов, классов, государств.

Надо сказать, что оба эти пути — и камерно-психологический, и эпический — были равно непривычны для не слишком еще поднаторевших в кинематографическом мастерстве режиссеров, сценаристов, операторов и актеров, и потому кино Югославии ожидали не только успехи и достижения, но и потери, издержки и неудачи. Но, тем не менее, именно в эти годы начинается по существу живой, закономерный, неостановимый процесс самопознания и саморазвития национального киноискусства, внимательным, доброжелательным, заинтересованным, а главное, постоянным свидетелем которого был и советский зритель.

И все-таки проще других был путь исследования индивидуальной психологии, создание камерной психологической драмы, ибо здесь — об этом уже шла речь выше — начало было положено фильмами о детях на войне, а также самыми первыми, полулюбительскими лентами о партизанской борьбе, снятыми еще в 1947—1950 гг. Любопытно отметить, что эти неумелые, неловкие, но чрезвычайно искренние ленты не пропали даром не только как зерна опыта, которые накапливались в них мало-помалу, — в первой половине шестидесятых годов югославское кино снова возвращается к мотивам и сюжетным линиям, уже использованным однажды, чтобы снова рассмотреть их, с точки зрения зрелого звукового кинематографа, пережившего и опыт неореализма, и только что появившиеся новации французской «новой волны», и романтически приподнятые интонации советского военного фильма конца пятидесятых годов. Так, в фильме «Саша» (1962, Раденко Остоич), непритязательной истории бесстрашного народного мстителя, уничтожающего сотрудников городской военной комендатуры, преследуемого оккупантами, гонимого, неоднократно убитого, но каждый раз воскресающего из мертвых, чтобы продолжать свое дело, почти буквально повторяется сюжет первенца кинематографии Боснии и Герцеговины, «Майора «Призрака» (1951, Никола Попович): партизанская кличка переходит по наследству к новым и новым бойцам, ценой своей жизни сохраняющим бессмертие героя, его неистребимость и вечность. Повторяется на новом этапе и мотив трагической судьбы подпольщика, попавшего в застенки гестапо, по ошибке (или чудом, что встречается в этой драматургии не так уж редко) вырвавшегося на свободу и вынужденного доказывать товарищам по борьбе свою верность общему делу, вынужденного преодолевать — зачастую ценой собственной жизни — провокационный слушок об его предательстве, измене, просто человеческой слабости. Известный с сороковых годов, этот мотив особенно популярным становится в фильмах 1956—1957 гг. — «Под подозрением» (1956, Бранко Белан), «Наши пути расходятся» (1957, Шиме Шиматович), использующих традиционную форму детектива для исследования экстремальных психологических состояний, ситуаций, требующих от персонажа куда большей смелости, выдержки и присутствия духа, чем в прямом единоборстве с врагом. Ситуаций, в которых человек остается наедине с самим собой, со своей слабостью, душевной усталостью, в которых вынужден принимать решения в одиночестве, а не «на миру», когда он среди своих и чувствует плечо товарища по борьбе.

И самое важное в картинах психологических — множественное, «точечное» исследование индивидуальных решений, индивидуального выбора, вовлекающего героя в борьбу против фашизма, превращающего его судьбу — быть может, подчас даже помимо воли и сознания — в часть огромного коллективного народного подвига, складывающегося из таких, отдельных, на первый взгляд, почти не связанных между собой поступков, решений, выборов. И, в сущности говоря, конец пятидесятых — начало шестидесятых годов в югославском кино можно назвать эпохой кропотливого, скрупулезного анализа именно таких ситуаций, именно таких судеб, именно таких поступков; эпохой выкладывания из них огромной — на десятки фильмов ежегодно — мозаики общенародного сопротивления, которую можно было бы назвать коллективным эпосом, за неимением другого, более точного термина.

Югославские кинематографисты не стесняются ситуаций и персонажей «нетипичных», внутренне противоречивых, неоднозначных — они знают, что на войне «каждое лыко в строку», что в общей борьбе может найти свое место всякий, кто осознает в конечном счете ее необходимость. Достаточно вспомнить такую картину, как «Один» (1959, Владимир Погачич), рассматривающую и анализирующую феномен героизма и самопожертвования как бы от противного. Картину, глубоко метафорическую даже в названии своем, ибо слово «один» относится не только к главному герою ее, партизанскому отряду, который оказывается в окружении, без связи со своими, с «большой землей», с освобожденной территорией, куда он безуспешно прорывался все это время, и куда уже наверняка не прорвется; это слово относится и к каждому из индивидуальных героев — комиссару, командиру, партизанке-роженице, забубенному парню из городского предместья, так и не сумевшему привыкнуть к боевой дисциплине. Каждый из них схвачен объективом камеры в мгновение слабости, усталости, отчаяния, утраты веры в себя, в собственные силы, во все, что помогало до сих пор выстоять, противостоять любым передрягам военной судьбы… Однако, если бы Погачич просто открывал в своих персонажах «антигероев», людей сломавшихся, неспособных не только на подвиг, но даже на самоубийственный акт самопожертвования, «Один» вряд ли остался бы и в истории югославского кино, и в памяти зрителя. Значение «Одного» заключается как раз в обратном: Погачич всматривается с такой жадной внимательностью в поступки, жесты, мимику, резоны своих героев, чтобы увидеть под всем этим им самим еще не известные неисчерпаемые резервы отваги, самопожертвования, солидарности, просто физической силы и выдержки, столь необходимых им в мгновения естественной слабости и отчаяния.

Вероятно, именно поэтому «Один», несмотря на очевидные неточности и провалы чисто драматургического свойства, оказался в числе самых популярных фильмов югославского кино послевоенного пятнадцатилетия. Дело в том, что непритязательная режиссура Погачича (не говоря уже о еще более непритязательной его же драматургии) открыла зарубежному зрителю, уже привыкающему к пиротехнике батальных сцен, головокружительным погоням, диверсионным и террористическим актам, не эффектные, но вызывающие зрительское сочувствие человеческие судьбы, характеры, души тех, кто совершал эти подвиги, кто участвовал в этих событиях.

Кроме того, югославский военный фильм вовсе не стеснялся и заимствований, подражаний, учебы на лучших зарубежных образцах. Выше уже шла речь о влиянии фильмов советских, американских, сейчас же самое время привести еще один, быть может, самый важный пример того, как чужой сюжет оказывается безусловно и стопроцентно «своим», югославским, как «приживается» на отечественной балканской почве в аналогичной ситуации, с аналогичным героем. Речь идет о следующем после «Одного» фильме Владимира Погачича «Человек с фотографии» (1963), не скрывающем своей прямой, если не сказать буквальной аналогии с росселиниевским «Генералом Делла Ровере», пронзительной истории мелкого чиновника из мельчайшей довоенной конторы, оставшегося не у дел, вынужденного зарабатывать на жизнь мелкой спекуляцией, меновой торговлей, покорно и даже несколько обреченно исполняющего все требования оккупационных властей, прячущегося в себя в тщетной надежде скоротать таким образом оккупацию, войну, жизнь, дождаться нормального, старого, привычного образа жизни. И, кто знает, быть может, Жике Тасичу и вправду удалось бы «пересидеть» войну, если бы не случайный арест в облаве, если бы не неожиданная идея шефа белградского гестапо выпустить ни в чем не повинного Жику в расчете на его поразительное внешнее сходство с руководителем подполья, оно-то и должно, по мысли шефа, само собой вывести на «Белого». Все это решительнейшим образом меняет жизнь Жики — гестапо следует за ним по пятам, обеспокоенное подполье, подозревая провокацию, охотится за Жикой, а маленький человек, мечущийся между двух огней, вдруг начинает ощущать себя личностью, вдруг отдает себе отчет в том, что выйти из отчаянной ситуации он может только благодаря себе самому, хотя выход есть только один — смерть, та самая гибель, которой он так боялся (и, честно говоря, не перестает бояться). В результате Жика путает все карты гестапо, находит в себе силы спасти «Белого», застрелить собственноручно шефа тайной полиции, верша таким образом давным-давно вынесенный тому подпольем смертный приговор.

И все же не «Один» или «Человек с фотографии» были вершинами этого психологического кинематографа, но картина куда более своеобразная и впечатляющая, сознательно и последовательно исследующая то, что югославский критик и кинорежиссер Предраг Голубович определил как «войну в человеке, а не человека на войне». Речь идет о картине Франце Штиглица (автора «Долины мира») «Девятый круг», вышедшей на экраны в 1960 году и ставшей одним из самых важных и репрезентативных, как говорят социологи, военных фильмов югославского кино.

А рассказывал «Девятый круг» простую историю пробуждения человеческой личности, историю ее высвобождения от привычных индивидуалистических стереотипов, о пути «из себя», к другому человеку, к людям. Иначе говоря, история трагического выбора, который приходится делать самому, который выпадает каждому в мгновения общего горя, общей беды, общей трагедии. Хотя — кто бы мог подумать, что беззаботному и благополучному хорватскому гимназисту из хорошей, профессорской семьи придется совершать именно такой выбор, да еще в самых противоестественных обстоятельствах, которые и представить себе не могло его романическое воображение?

Однако пришла война, оккупация, фашизм, бывшие друзья и одноклассники стали маршировать в мундирах усташской милиции, а родной Загреб стал столицей «Независимого Государства Хорватии», где по примеру «дружественной» Германии были приняты расовые законы, обрекавшие на концлагеря и последующее уничтожение сербов, евреев, цыган и прочих «иноверцев». И тогда в доме профессора Войновича появилась черноволосая Рут, которую старый профессор, отец Иво, укрыл от депортации в концлагерь, чтобы спасти ее от неминуемой гибели, чтобы выдать замуж за Иво, за «чистого» католика, за «арийца», вопреки его желанию, вопреки всем историческим, политическим обстоятельствам. И поначалу Иво еще кажется, что вокруг него идет какая-то полудетская игра с переодеваниями, мнимыми обручениями и свадьбами, какой-то невеселый карнавал, в котором он принимает вынужденное и равнодушное участие. Однако вскоре, опять же помимо его воли, в игру вмешается любовь, и молчаливая Рут превратится в самое дорогое, самое близкое существо, важнее которого уже нет ничего в жизни. Но и тогда бесчеловечный мир за стенами квартиры еще не пересечется с миром тихого счастья в маленькой комнатке Иво, не пересечется, пока бывшие одноклассники не придут к нему в дом, не уведут Рут в концлагерь, а Иво будет метаться по канцеляриям и приемным, по всем кругам фашистского ада, пока не найдет возлюбленную, жену, подругу в самом страшном, девятом кругу, откуда нет возврата, умирающую на колючей проволоке, отгораживающей этот ад от «нормальной», пусть даже оккупационной жизни...

Только сейчас, став бессильным свидетелем гибели Рут, Иво разомкнет проклятый круг своей прежней, пассивной жизни, только сейчас сделает выбор, ощутив до конца, до глубины души, кто его враг, а кто его вероятный друг, союзник, соратник в это страшное время.

Впрочем, «Девятый круг» был не только вершиной психологической военной драмы — на какое-то время он обозначил собой границы анализа человеческой психики на войне, он как бы подобрался к пределу: большего психика не в состоянии выдержать, вынести, чтобы остаться здоровой, чтобы человек еще был способен совершить выбор. И не удивительно, что немногочисленные, но достаточно шумные фильмы, в которых были сделаны попытки преодолеть эту границу, упирались уже в случаи чисто психопатологические, клинические, хотя и рассматривавшиеся в привычном антураже партизанских биваков, городских конспиративных квартир, всех реалий оккупированной и расчлененной страны.

И потому так неожиданна и долгожданна одновременно была первая эпическая лента югославского военного кинематографа, двухсерийная «Козара» (1962, Велько Булаич), героическая песнь о народном подвиге, снятая одним из самых вдумчивых и обстоятельных режиссеров-реалистов югославского кино, прославившимся к тому времени двумя лентами сугубо современными, посвященными социальному переустройству югославской провинции в первые послевоенные годы — «Поезд вне расписания» (1959) и «Бурлящий город» (1961), (речь о них пойдет позже, в разделе, посвященном современной теме в кино СФРЮ). Так что «Козара», хотя действие ее хронологически представляло собой как бы первую часть булаичевой трилогии, воспринималась не столько отдельно, не сама по себе, но и в общем контексте творчества режиссера, отличавшегося талантом гармонично соединить индивидуальные человеческие судьбы с общей, неделимой, массовой, если можно сказать так, судьбой народа.

Быть может, сейчас самое время сказать, что Булаич был отнюдь не одинок в этом, сугубо реалистическом, изображении народно-освободительной войны и революции, близком, если искать аналогии, фильмам неореалистическим, а в более далекой перспективе горьковской трилогии Марка Донского. Первые попытки создания эпической панорамы недавних событий появились еще в самом конце сороковых годов — скажем, «На своей земле» (1948, Франце Штиглиц), (не слишком удавшаяся хроникальная эпопея народно-освободительной войны в Словении). А в годы более поздние, рядом или одновременно с «Козарой», можно назвать показанную в конкурсе Московского кинофестиваля 1959 года картину Столе Янковича «Сквозь ветви — небо» (1958), дробную, рассыпающуюся на многочисленные микроновеллы историю группы раненых партизан, укрывшихся в лесу во время очередного вражеского наступления, не имеющих никаких шансов на спасение, да нескольких вооруженных бойцов, оставшихся с немощными соратниками, чтобы прикрыть их в случае необходимости, чтобы позволить им — если придется — умереть героями, умереть достойно. Эта картина, как и последующая, не известная нам лента Янковича «Партизанские рассказы» (1960), а также показанная в конкурсе XI Московского кинофестиваля картина «Мгновенье», поставлены по рассказам одного из крупнейших писателей современной Югославии, Антоние Исаковича, и я упоминаю об этом, чтобы подчеркнуть, насколько охотно в эти годы югославский кинематограф обращается к своей литературе, сколь плодотворным оказывается это обращение.

Впрочем, каждый из этих фильмов в отдельности, вероятно, не имеет особого значения. Дело в том, что появлению «Козары» предшествовала, если можно сказать, так, всеобщая неистребимая потребность в том, чтобы кто-либо из кинематографистов взялся наконец за описание одной из самых славных страниц народно-освободительной войны, чтобы на экране, спустя два десятилетия, воскрес массовый подвиг народа, проявившийся в спасении тысяч больных и раненых, старых и малых, в спасении мирного населения, если вообще можно говорить о мирном населении оккупированной страны. Разумеется, эту историю можно было бы разыграть в высоком и патетическом жанре античной трагедии (и, кстати сказать, нечто подобное тот же Булаич попытается совершить в самом скором времени, поставив «Взгляд в зрачок солнца» (1966), картину, состоящую как бы из цепи горячечных галлюцинаций группы партизан, заблудившихся в снежных горах Боснии, умирающих от голода, холода и сыпного тифа в тугом вражеском кольце), однако в «Козаре» история трех с половиной тысяч бойцов, защищающих последний свободный от оккупантов клочок партизанской республики, на котором скопилось более восьмидесяти тысяч женщин, стариков, детей, больных и раненых, рассказана в нелегком, несмотря на свою кажущуюся простоту, жанре эпической хроники, в мозаике человеческих судеб, биографий, трагедий, подвигов, непринужденно и прихотливо, но при этом с жесточайшей логической и эстетической последовательностью сплетающихся в цельную судьбу народа, в панораму одной из самых мучительных и славных ее страниц. При этом Булаич не чурается ни одного из жанров, уже освоенных и усвоенных «партизанским» фильмом: он с одинаковой легкостью монтирует внутри своей эпопеи сцены, словно перенесенные целиком из приключенческой ленты, ситуации чисто батальные и сцены откровенно бытовые, мирные, «нормальные», словно взятые как цитаты из предыдущих картин Булаича, рассказавших о тех же самых героях, только переживших войну и начинающих новую жизнь на свободной земле. Этому способствовало в первую очередь то, что эволюция военной темы происходила отнюдь не в строгой хронологической последовательности: текущий кинематографический процесс отличался, напротив, необыкновенным разнообразием и многообразием моделей, форм, направлений; рядом с психологическими драмами Погачича, Штиглица и Янковича, на экраны по-прежнему выходили ленты откровенно и нескрываемо развлекательные — вспомнить хотя бы такую бравурную ленту, как «Сигналы над городом» (1960) Жики Митровича, в головокружительном для той лоры темпе рассказавшую о спасении из гестаповского застенка приговоренных к смерти подпольщиков, или же классический «триллер».

Первый образчик этого жанра на югославском экране — «Икс-25 сообщает», захватывающий сюжет о «нашем человеке в Абвере» (1960, Франтишек Чап), наконец совсем уже американизированная лента «Убийство на площади» (1961), снятая на «дешевой» югославской натуре режиссером из США Леонардом Берковичи... Так что арсенал возможностей военного фильма был достаточно велик и разнообразен.

 

2. «На своей земле»

Следует сказать, что военная тема вовсе не была столь преобладающей на экранах Югославии, как услужливо подсказывает зрительская память. Она не знала конкуренции со стороны других тематических или, точнее, хронологических направлений. Это легко объяснимо: военный фильм с первых своих шагов рассказывал, воспевал, анализировал, пропагандировал то недавнее прошлое, которое стало источником и фундаментом всего того, что югославский зритель видел вокруг себя, всех тех социальных преобразований и перемен, которые превратили внутренне нестабильную королевскую Югославию в единое цельное федеративное государство южных славян и других народов и народностей. С другой стороны, в эти первые полтора десятилетия «партизанский» фильм в каком-то смысле продолжал еще оставаться фильмом современным: действие первой югославской игровой картины «Славица» (1947, Вьекослав Африч) происходило всего за год с небольшим до начала съемок, действие второй картины — «Будет жить этот народ» (1947, Никола Попович) — несколькими месяцами позже. Так что — водораздел между военной историей и современностью был едва уловим. Однако с течением времени грань между ними становилась все более и более заметной, тем паче, что «бурные сороковые» годы, когда закладывались основы и новой государственности, и новой экономики, и новых межнациональных отношений, и новой нравственности, и новой культуры — требовали кинематографического осмысления или — для начала — хотя бы добросовестного и подробного описания.

Однако современная тема не давалась в руки неопытным югославским режиссерам, просто не знавшим, как подобраться к проблематике, лишенной того естественного драматизма, который содержит, как бы сам по себе, любой военный сюжет. И не случайно первые ленты они снимают как своеобразное продолжение фильмов военных — в центре каждого сюжета находится некая внешняя враждебная сила, угрожающая героям, против которой они борются, не жалея ни сил своих, ни самой жизни.

Любопытно, что этой инерции «партизанского киномышления» были лишены лишь немногие ленты детские, авторы которых, используя как инструмент детское восприятие, пытались рассмотреть, описать, а в некоторых случаях и оценить те сложные и непрямолинейные процессы, которые происходили в эти годы в общественной и семейной жизни, в труде, в быту, в учебе.

Впрочем, продолжалось это не слишком долго: уже в первой половине пятидесятых годов на экраны выходят такие зрелые, хотя и не слишком глубокие комедии, как «Весной» (1953, Франтишек Чап), лирическая и романтическая повесть о студенческой жизни, исполненной надежд, экзаменационных сессий, мелких бытовых невзгод и неурядиц, бесконечной радости жизни, готовности к любви и будущей взрослости. И пусть картина Чапа отнюдь не претендовала на глубину постижения действительности, она была, тем не менее, первой картиной, которая, не мудрствуя лукаво, описывала новую жизнь как естественное бытие народа с его малыми и милыми проблемами, иначе говоря,— мирную жизнь как норму, как законное право человека на спокойствие и личное, собственное бытие. И это принесло скромной картине Чапа букет премий — за фильм, за режиссуру, за главную женскую роль — актрисе Метке Габриэлчич — на Первом национальном кинофестивале в Пуле 1954 года.

Тем самым начало было положено, и во второй половине пятидесятых годов, даже несколько сдвинув в сторону фильм «партизанский», на экраны Югославии выходят все новые и новые фильмы, всматривающиеся в самые разные стороны общественной жизни страны, как бы наносящие на незаполненную еще контурную карту послевоенной действительности первые маршруты социального переустройства, новые конфликты, новые коллизии, новые жизненные казусы, и прежде всего, — ленты, посвященные проблемам воспитания поколения, родившегося после войны, перед которым встают проблемы, требующие новых решений, неизвестных не только подросткам, но и тем, кто их воспитывает, кто должен решать и за себя, и за тех, кто будет жить позже («Маленький человек», 1957, Жика Чукулич), фильмы, рассматривающие непростой процесс формирования новых отношений в семье — не забудем, что речь идет о семейно-брачных отношениях на Балканах, где положение женщины извечно оставляло желать лучшего, где женщина была, как говорят социологи, не более, чем живым сексуально-хозяйственным домашним инвентарем. «Зэница» (1957, Иован Живанович и Милош Стефанович) — непритязательное описание нравов, привычек, будничных ситуаций ничем не примечательной белградской семьи: он инженер на сталеплавильном заводе, она — домохозяйка, плюс еще «тот, третий»... Бытовые неурядицы, мелкие недоразумения, рутина, инерция, скука. Но за всем этим, если приподняться над сюжетом, открываются обстоятельства куда более существенные, куда более социально обусловленные, чем это может показаться на первый взгляд. И, прежде всего, неустроенный быт первого послевоенного поколения, занятого строительством новой жизни, вечно торопящегося, забывающего о себе и о других, поглощенного заботами общими и не умеющего справиться с заботами собственными, повседневными — в семье, в любви, в быту... И еще — неустойчивость, неукорененность новых нравственных норм, их неявные, но непрестанные конфликты с нормами старыми, казалось бы, давно уже «отмененными» раз и навсегда, но по-прежнему живучими и не поддающимися никаким заклинаниям, в первую очередь, проблемы экономической, социальной, нравственной эмансипации женщины...

Разумеется, охватить эту проблематику сразу, по всему фронту действительности, во всем ее многообразии и сложности было бы затруднительно, да и попросту невозможно, и югославские кинематографисты избирают, пожалуй, самую удобную модель — семейную, избирают жанр, пожалуй, самый привлекательный, позволяющий рассматривать любую жизненную ситуацию в форме прямого и задушевного диалога со зрителем — мелодраму.

Естественно, эта модель, которую для удобства можно было бы назвать семейной, не вмещала в себя всей проблематики новой действительности, точно так же, как не все поддавалось разработке в таком специфическом жанре, как мелодрама. И потому проблематика эта — правда, уже ближе к шестидесятым годам — возникает и на уровне комедийном, «невсамделишном», шуточном, в таких, скажем, лентах, как «Мартин в облаках» (1961, Бранко Бауэр), где жилищные неурядицы влюбленной студенческой пары, их неудачные попытки найти посредника, который помог бы им вступить в кооператив, едва не закончившиеся тюрьмой, ибо посредник оказался обыкновенным жуликом — банальная, казалось бы, история выводила на национальный экран огромные пласты никем не исследованной действительности, целые социальные континенты, населенные великим многообразием человеческих типов. Больше того, лирическая молодежная комедия оказывалась поводом для размышлений об обстоятельствах чрезвычайно существенных — о границах честности, о долге по отношению к окружающим, об уважении к самому себе, наконец, просто о времени, об эпохе, у которой свое лицо, свой облик, свой лексикон, свои интонации, которые способен воспроизвести, удержать в памяти, сохранить для будущих поколений только кинематограф, и притом кинематограф реалистический.

Любопытно, что и здесь, как в фильме военном, югославское кино, обратившись к какому-либо жанру, как бы «наваливается на него всем миром»: вот только что не было на экранах ни единого детектива, и вдруг, на следующий год, зритель получает сразу целую обойму; скажем, не было мелодрам, более того, жанр сам по себе почитался не слишком приличным для социалистического кинематографа, и вдруг — то же самое, что и с детективом. То же самое даже, пожалуй, еще более очевидно, произошло и с комедией. В начале шестидесятых на экраны одна за другой, обгоняя друг дружку в прокате, выстреливаются все мыслимые и немыслимые модификации жанра — от лирической комедии до фарса, от комедии солдатской до классического водевиля. Достаточно просто перечислить те из них, что шли на наших экранах, чтобы стала несомненной густота и частота их появления у себя на родине, в Югославии... Итак, «Лучше уметь, чем иметь» (1960, Воислав Нанович), «Любовь и мода» (1960, Любомир Радичевич), «Председатель — центр нападения» (1960, Жорж Скригин), «Лето виновато во всем» (1961, Пуриша Джорджевич), «Мужчины вчера, сегодня и...» (1963, Мило Джуканович). Я называю далеко не все, если порыться в списках проката, наверняка найдется еще не одно название, однако и перечисленных было достаточно для первого знакомства с этим жизнерадостным, но отнюдь не умиленным умонастроением югославского экрана, рассматривающего окружающую действительность с любознательной, а порой и ехидной улыбкой.

Быть может, меньше всего на наших экранах было фильмов детективных (потому, скорее всего, что их было не столь уж много и на экранах югославских), однако такая лента, как «Операция Тициан» (1963, Радош Новакович), в которой вполне профессионально и увлекательно выстроенная история похищения группой международных авантюристов картины Тициана, хранившейся в одном из дубровницких музеев, в последнее мгновение предотвращенной сотрудниками госбезопасности, открывала на втором плане вполне реалистические, хотя и непреднамеренно воплотившиеся подробности югославской действительности первой половины шестидесятых годов.

Спору нет, всем этим жанрам, которые принято называть популярными, зрительскими, массовыми, не стоит придавать слишком высокое значение. Все они, в меру сил своих и возможностей, достаточно приблизительно и избирательно, описывали жизнь на уровне скорее казусов, чем закономерностей, на уровне быта, а не бытия. Собственно социальная жизнь Югославии на экранах страны адекватного воплощения практически еще не получила. Ограничься югославский кинематограф лишь этим подходом к современной теме, можно было бы, без особого преувеличения, счесть его результаты скорее имитацией, чем реальным анализом новой действительности. Можно было бы — не попади на наши экраны несколько лент конца пятидесятых — начала шестидесятых годов, позволивших увидеть в кино Югославии начало совершенно иного взгляда на современную проблематику, на драматизм человеческой судьбы в обстоятельствах отнюдь не драматических, на реальность, как на живую, пульсирующую, меняющуюся на глазах действительность.

Первой из этих картин, поразивших и критику, и зрителей, была лента загребского кинооператора и режиссера Николы Танхофера с загадочным названием «Н-8», позволяющим предположить самый увлекательный криминальный сюжет. Однако на самом деле картина рассказывала отнюдь не детективную историю «дорожно-транспортного происшествия»: шофер легковой автомашины, так и оставшийся неизвестным, спровоцировал столкновение междугороднего автобуса и грузовика, скрылся, оставив пострадавших пассажиров на месте несчастья в ожидании медицинской и технической помощи. Этим происшествием ограничивается вся авантюрная интрига картины, все же остальное, «то, что внутри», то, что сделало «Н-8» подлинно художественной и аналитической картиной о современности, представляло собой точные и броские психологические портреты нынешних югославов, волею судьбы оказавшихся здесь, на шоссе, в непривычной, неуютной обстановке. При этом Танхофер — впервые, пожалуй, в югославском кино — отказывается от чрезмерной типизации своих персонажей: они у него не представляют ту или иную социальную группу, профессию, нацию или народность, но выступают от первого лица единственного числа, как живые люди со своими индивидуальными судьбами, характерами, отношением к жизни. Больше того, картина Танхофера, бывшего оператора, первая в югославском кино большей частью снята ручной камерой, как бы изнутри действия, что придает игровым

ситуациям отчетливо документальный привкус. Этому способствует и то, что режиссер старается быть как можно менее приметным в сюжете, он доверяет реальности, не пытается ее подправлять, дополнять, подкрашивать, все равно, в какой цвет — розовый или черный. Ему достаточно выявить ситуацию и «запустить» в нее своих героев; точно определить их характеры, цели, привычки, интересы, склонности — и дать полную волю; дальше они пойдут сами, начнут вступать в отношения, в конфликты, сами начнут строить микроновеллы, которые в конце концов сольются в цельный, гармонический сюжет о группе людей — студентке консерватории, журналисте, солдате, враче, иностранных туристах, шофере — случай свел их на мгновение вместе, чтобы опять развести в разные стороны, позволив увидеть друг друга в момент истины, в ситуации, когда человек перестает играть придуманную им самим или навязанную ему другими роль, когда он становится самим собой и видит вокруг себя точно таких же, «самих собой», незнакомых ему до тех пор современников, сограждан, соседей. За год до «Н-8» на экраны Белграда вышла картина Владимира Погачича (не дошедшая до нас по каким-то забытым сегодня причинам) «В субботу вечером».

Значение ленты Погачича трудно переоценить, ибо она открыла дорогу не только лирическому документализму Танхофера, но — в более далекой перспективе — жесткому социальному реализму Велько Булаича и даже — спустя еще полтора десятилетия — «телевизионному поколению» молодой режиссуры середины семидесятых годов. Впрочем, об всем этом речь пойдет в свое время, покамест же вернемся к упоминавшемуся уже фильму Булаича — «Поезду вне расписания», наиболее, пожалуй, удавшейся попытке рассмотреть социальные, психологические и экономические последствия народно-освободительной войны и революции, те социальные и психологические перемены, ради против иноземного и местного фашизма. Здесь, как и во всех его лучших работах герой, — не индивидуальный персонаж (этого Булаич просто не чувствует, и когда пытается снимать психологическую драму, немедленно и без мало-мальских смягчающих обстоятельств терпит художественное поражение), но масса, народ, класс, история, причем масса не аморфная, а своеобразный коллективный персонаж, состоящий из великого множества живых, индивидуализированных, своеобразных людей, отмеченных зачастую лишь одной, но безусловно исчерпывающей их характеристику деталью, и остающихся в памяти зрителя, несмотря на всю многолюдность сюжета, чтобы в свое время снова занять в нем свое собственное, лично им принадлежащее место.

Действие разворачивается в первые послевоенные годы, представляя собой эпическую хронику «великого переселения народов», происходившего в рамках аграрной реформы, когда сотни тысяч крестьян двинулись из безземельных горных районов Боснии и Герцеговины, Черногории, Сербии на освободившиеся плодородные земли Воеводины, где издавна располагались латифундии собственных богатеев и немецких колонистов. И весь этот многоголосый и многоликий фильм рассказывает о том, как специальный поезд с переселенцами движется из бесправия и темноты средневековья в будущее, в новое время, еще не слишком понятное, еще страшноватое поэтому, где, конечно же, все будет лучше, но не будет так, как у отцов, у дедов, у прадедов, как повелось от века.

И хотя каждый из них еще не замечает происходящих в нем перемен, все они вместе меняются на глазах, так что на новые земли приедут совсем другие, многое передумавшие, многое повидавшие, со многим столкнувшиеся и многое решившие люди: и бывший партизан Ловро, вернувшийся с войны, чтобы продолжить свой бой в мирное время — с невежеством, консерватизмом, страхом односельчан; брат его старший, Дуе, готовый на все, лишь бы вырваться из этого опостылевшего мира ежедневной погони за куском хлеба; еще один брат, младший; многодетная вдова, в голос мечтающая о том, чтобы у каждого из ее детишек был собственный земельный надел; и юные влюбленные, надеющиеся, что там, на новых землях, они смогут, наконец, обойтись без родительского благословения; и весь этот длинный поезд-село, все эти крестьянские дворы на колесах, с мычащей, блеющей, кудахтающей и лающей живностью, цельная, единая, неразрывная человеческая общность, представляющая собой коллективного героя картины.

И не случайно, что за картинами Погачича, Танхофера, Булаича тянется достаточно длинный шлейф фильмов-последователей. Достаточно назвать такие фильмы, как «Кусочек голубого неба» (1961, Тома Янич), коллективный портрет маленького патриархального двора, портрет рабочего люда, населяющего этот двор, — уборщика улиц и его жену, пенсионера-садовода, художника, студентки, любителя голубей, многодетной семьи с парализованным мальчиком, их горести и радости, хлопоты и невзгоды, неиссякаемый оптимизм и мгновения отчаяния.

Можно назвать «Вечеринку» (1960), Йоже Бабич, грустную историю одного из незаметных героев минувшей войны, бывшего партизанского связного, раненого и оставшегося без руки, не нашедшего себя в мирной жизни и пристроившегося курьером в какой-то нелепой конторе-«шарашке»; ведущего унылую и столь же нелепую жизнь, с каждым днем все более погружающегося в воспоминания о далеких героических страницах своей военной биографии, не имеющей ровно ничего общего с нынешним бесцветным существованием. В результате он все более отдаляется даже от тех, кто искренне хочет ему помочь, и только однажды, на дружеской вечеринке, где собираются бывшие бойцы народно-освободительной армии, чтобы отпраздновать день Освобождения, он вдруг начинает снова чувствовать себя равноправным членом огромной, разбросанной по всей стране боевой семьи. И эта вечеринка мало-помалу возвращает его к жизни, восстанавливает уверенность в себе, в том, что годы, прошедшие после войны, тоже, в сущности, не пропали даром.

И не случайно, несмотря на некоторый мелодраматизм, «Вечеринка» была одним из самых точных социально-психологических исследований югославского общества начала шестидесятых годов; и не случайно, благодаря некоторой своей мелодраматичности, представляла собой чрезвычайно привлекательную для зрителя модель анализа повседневного, обыденного бытия «простого» югослава, модель, пользующуюся огромным успехом у публики, что выдвинуло «Вечеринку» в число лидеров югославского кинопроката.

Однако самым значительным фильмом о современности, фильмом, обращавшимся к самым глубоким и острым проблемам социально-экономической жизни страны на пороге экономической реформы 1966 года, была картина, к сожалению, не имевшая продолжения, того «шлейфа» фильмов-комментаторов, фильмов-подражателей, фильмов-продолжателей, о котором шла речь выше; не имевшая к тому же и достойного ее зрительского успеха, картина «Лицом к лицу» (1963, Бранко Бауэр), сыгравшая в становлении и утверждении современной темы на югославском экране примерно такую же роль, как чрезвычайно близкая ей по драматургической структуре и даже режиссерской манере, какую сыграла на экране советском «Премия» Сергея Микаэляна, свидетельствуя о том, что в одинаковых исторических ситуациях, несмотря на все социальные, экономические, национальные и психологические различия, возможно появление произведений не просто похожих, но, если можно сказать так, произведений-близнецов.

При этом картина Бауэра отнюдь не возникла из ничего, из пустоты; напротив, даже на самый первый взгляд нетрудно вывести ее драматургическую и эстетическую генеалогию из традиции эпических хроник Булаича и его школы, с ее подчеркнутым, прямо-таки вызывающим пренебрежением к пластическим эффектам, к «видимой» режиссуре и операторской работе — генетическое родство с «Бурлящим городом» вообще несомненно, ибо, с некоторым преувеличением, можно сказать, что «Лицом к лицу» представляет собой разросшийся до объема полнометражной картины эпизод изгнания руководителя строительства. Однако будь картина Бауэра лишь публицистическим продолжением названной традиции, ее роль в утверждении современной темы была бы отнюдь не столь значительна. Между тем, новаторство «Лицом к лицу» заключается в том, что Бауэр предпринимает уникальную попытку перенесения принципов и приемов военной эпической хроники в недраматическую, на первый взгляд, действительность современной ему Югославии. В самом деле, ну какую искру эпики можно высечь из рядового партийного собрания на небольшом предприятии? О какой эпической хронике может идти здесь речь? — самое большее о протоколе. И, тем не менее, она высекается — в невыигрышном сюжете, в подчеркнуто неброском антураже заводского клуба (агитпункта? столовой? медпункта? — трудно сказать, каким целям служит это безликое помещение в обычное время), где собралась партячейка, чтобы рассмотреть анонимное письмо, написанное кем-то из сотрудников и посвященное непорядкам на предприятии. В повестке дня только один вопрос — персональное дело коммуниста Копривицы, посмевшего вынести сор из избы, посмевшего поднять руку на заслуженного человека, героя войны, кстати сказать, своего боевого соратника, директора Чумича. Казалось бы, вопрос ясен: хотя Копривица отказывается признать себя автором анонимки, он готов понести любое незаслуженное наказание — и потому, что все в письме чистая правда, и потому, что он надеется — этот скандал привлечет, наконец, внимание к главному — к диктаторским замашкам Чумича, к атмосфере страха, приспособленчества, всеобщей безответственности, царящей на фабрике, к отсутствию «паршивой овцы» из партии, и тем самым оздоровить атмосферу в коллективе.

Казалось бы, все это бесспорно, казалось бы, коллектив немедленно поддержит Копривицу, ибо многие из рабочих чувствуют и думают так же, как он, но авторитет директора, его нрав, его мнимые или реальные связи слишком сильны и неоспоримы. К тому же, на этом собрании он выступает в качестве потерпевшего — это его честь подвергается сомнению и оскорблению, и это он требует изгнания «паршивой овцы» из партии, и тем самым оздоровить атмосферу в коллективе.

И весь сюжет фильма представляет собой процесс голосования резолюции об исключении Копривицы из партии, одного голосования, другого, третьего, накатывающихся, как волны, на воздержавшихся, размывающих это запуганное, аморфное большинство то в ту, то в другую сторону, пока собрание как бы переломится пополам — по пустяку, по ничтожной малости, просто не предусмотренной директором — на перекур, во время которого все вдруг почувствуют себя свободными, раскованными, просто пролетариями у станка. И вдруг объявится автор анонимки, и вдруг большинство потребует провести голосование еще раз, и вдруг судилище над Копривицей превратится в суд над Чумичем, над анахроничными, антидемократическими методами руководства, хозяйствования, обращения с трудовым коллективом.

Надо сказать при этом, что Бауэр отнюдь не пытался хоть в чем-нибудь облегчить свою задачу, приукрасить, «оживить» сюжет (что, кстати, и не пошло ему на пользу в диалоге со зрителем), напротив, те немногие эпизоды, которые он пытается искусственно драматизировать, подстегнуть сюжет — воспоминания, внутренние монологи, монтажные перебивки — как раз и лишают картину в какой-то степени той цельности и компактности, которая свойственна ей как идеологическому манифесту югославского кинематографа перед лицом радикальных общественно экономических перемен середины шестидесятых годов.

Это было тем более важно, что как раз тогда югославское кино переживало эпоху самых разнообразных формальных поисков, обновления художественных средств и приемов кинематографического мышления, и простодушная, лишенная внешних эффектов режиссура и пластика фильмов Погачича, Танхофера, Булаича и особенно Бауэра на некоторое время сдвигается на периферию национального экрана, уступая место изысканным лентам камерного или, как их предпочитала называть югославская критика, интимного характера (некоторые из них московские зрители могли видеть в «Иллюзионе» в рамках ретроспективы творчества Александра Петровича — «Дни» и «Двое», снятые под несомненным влиянием французской «новой волны», незадолго до этого взметнувшейся в Париже). Так что «Лицом к лицу» просто несколько запоздало: появись картина Бауэра всего несколькими годами ранее, влияние ее и отдаленные последствия на развитие югославского кинематографа были бы много плодотворнее и определеннее.

 

3. Это проклятое прошлое...

Из того, о чем уже шла речь на этих страницах, как бы сам собой, не требуя доказательств, напрашивается вывод: львиную долю югославского кинопроизводства — никак не менее трех четвертей — составляют фильмы, рассказывающие о настоящем или о не столь отдаленном прошлом. Однако панорама югославского кинематографа была бы неполна без этой недостающей четвертой четверти, без фильмов исторических, воссоздающих давнюю историю народов Югославии.

Тем более, что первым югославским фильмом, вышедшим на наши экраны, была экранизированная народная легенда «Волшебный меч» (1950, Воислав Нанович), романтическое повествование об отважном пастухе со смелым именем Небойша, посмевшем восстать против злого волшебника Баш-Челика, поработившего его друзей и родных, похитившего его невесту. Естественно, злой волшебник, как подобает всякому сказочному мерзавцу, заговорен; естественно, его можно победить точно таким же, только еще более сильным заговором, и когда Небойша найдет волшебный меч, он возьмет замок Баш-Челика штурмом, а самому тирану отрубит голову.

Впрочем, фольклорная традиция поначалу была не слишком заметна на югославском экране. Должно было пройти еще немало лет, чтобы кинематограф осознал себя прямым наследником народного творчества. Тогда же, в самом начале, кино куда более охотно реконструировало прошлое не слишком далекое, опираясь, главным образом, на произведения литературной классики XIX—XX веков, видя в этой классике и готовый резервуар вполне драматических сюжетов, и столь же готовый источник исторических картин нравов и обычаев жизни на Балканах в конце прошлого — начале нынешнего века.

Первой из таких картин, попавшей на советские экраны, а к тому же одной из лучших экранизаций отечественной прозы в югославском кино тех лет, были «Загубленные жизни» (1954, Федор Ханжекович), снятые по роману боснийского писателя Светозара Чоровича «Стоян Мутикаша», написанного под несомненным и нескрываемым горьковским влиянием жизнеописания молодого крестьянского парня, пришедшего в город на заработки, поступившего в услужение к богатому купцу, решившего разбогатеть любыми способами и превратившегося в безжалостного и беспощадного «обиралу», готового на все ради прибыли. Ради прибыли Стоян Мутикаша женится на вдове своего «благодетеля», ради прибыли вступит в открытый конфликт с местными барышниками, ради прибыли пойдет на любой подлог и жульничество, которые вызовут негодование даже среди видавших виды конкурентов. В результате объединившиеся торговцы «подловят» Мутикашу, отдадут под суд, лавку опечатают, товары конфискуют в счет погашения долга, а сам он, опозоренный и внутренне надломившийся, уйдет из города обратно в село, где его никто не ждет.

«Загубленные жизни» пользовались в Югославии заслуженным успехом — и благодаря добротной литературной основе, и благодаря точной, хотя и несколько театральной актерской игре, и благодаря реалистической режиссуре Ханжековича, питавшего склонность к сочным и характерным деталям в манере — вспомним об этом еще раз — горьковских фильмов Марка Донского. Этот густой, полнокровный реализм и определил пионерную роль «Загубленных жизней» в последующей экранизации отечественной литературы прошлого столетия, таких, как «Буря» (1953, Владимир Погачич, по одноименной драме Иво Войновича), как «Аникины времена» (1954, В. Погачич, по одноименной повести Иво Андрича), как «Выскочки» (1953), поставленные выдающимся театральным режиссером Бояном Ступицей по рассказу Янки Кершника, как «Ханка» (1953, Славко Воркапич, по новелле Исака Самоковлия) и несколько более ранняя «Цыганка» (1953, Воислав Нанович, по роману Боры Станковича).

Все эти фильмы с разной степенью художественной убедительности, с разной степенью кинематографичности — иные из них уж больно напоминали сборники иллюстраций к литературным первоисточникам — честно и без затей, с точным и безошибочным социальным анализом описывали первые шаги капитализма на Балканах, его сложные, а то и просто патологические взаимоотношения с укладом феодальным, а в иных горных районах и почти рабовладельческим, создавая, выстраивая — все вместе — подробную и выпуклую панораму жизни югославских народов на грани нового времени, на грани первой мировой войны, которая принесла им государственную независимость и национальную самостоятельность, но не обеспечила социальной справедливости.

Этот цикл повествовательно-драматических фильмов, рассматривавших недавнее прошлое в тональности скорбной, угрюмой, трагедийной, дополнялся циклом экранизаций язвительных сатирических комедий и романов неутомимого насмешника и памфлетиста, ехидного летописца почти полустолетия югославской истории — Бранислава Нушича. Начавшись достаточно слабой экранизацией не лучшего нушичева романа «Дитя общины» (1953, Пуриша Джорджевич), цикл этот продолжился блестящей серией кинематографических комедий, не оставлявших камня на камне от нравов и обычаев королевской Югославии, подвергавших осмеянию все и всяческие проявления балканской провинциальности, отсталости и мракобесия. Начало серии положила «Подозрительная личность» (1954, Соя Йованович и Предраг Динулович), саркастическая жанровая картина уездной жизни конца XIX — начала XX веков, разоблачающая оголтелый идиотизм провинциального чиновничества, мельчайшего, но всемогущего и всевластного бюрократизма и самодурства, всепроникающего бессмыслия и тупости. И хотя, мягко говоря, режиссеры не слишком обогатили нушичев сюжет, однако одной верности его драматургии да точно выбранной провинциальной натуры было достаточно, чтобы на экране замельтешили, засуетились безжалостно, четко выписанные чиновничьи типы, мечущиеся в поисках «подозрительной личности», якобы появившейся в городке с «противуправительственными намерениями», каковую надлежит немедленно вычислить, изолировать и отправить по этапу на предмет соответствующего наказания.

Еще более язвительной (если вообще можно говорить о большем или меньшем заряде сарказма в нушичевых пьесах) была экранизация комедии «Госпожа министерша» (1959, Жорж Скригин), в которой Нушич переносит жало своей сатиры с уездных чиновничьих «низов» на самые верхние этажи власти, рассматривая сквозь увеличивающее стекло своей иронии быт и нравы того же «крапивного семени», что и в «Подозрительной личности», но уже добравшегося до самой государственной кормушки. В центре этой комедии — министерская чехарда в королевстве Сербии, мышиная возня мелких, средних и высших чиновников, мечтающих о министерском кресле, иссушающие интриги и головоломные многоходовые комбинации, снобизм, пустословие, «помесь павлина с попугаем»...

В «Госпоже министерше» Нушич не жалеет пощечин уже не отдельным, пусть самым типичным обитателям «коридоров власти», но самой власти, самой системе, предоставляя зрителю самостоятельно делать выводы о том, насколько эта система жизнеспособна и долговечна, на сколько рассчитано ее дальнейшее существование.

Впрочем, речь здесь идет лишь о фильмах, прошедших по нашим экранам. К ним можно добавить и другие ленты, оставшиеся нам не известными, однако дело, разумеется, не в количестве и даже не в конкретных названиях; дело в том, что каждая из них в отдельности и все они вместе выполняли одновременно как бы две параллельные задачи, на первый взгляд, не слишком связанные друг с другом: во-первых, на практике, так сказать, в рабочем порядке, учили югославских кинематографистов литературному ремеслу; во-вторых, развертывали перед глазами зрителя панораму той довоенной жизни на Балканах, которая была отодвинута в сторону, сметена, уничтожена войной и последующими десятилетиями, которая прочно стерлась в памяти, уступив место воспоминаниям более драматичным, более ярким.

Говоря иначе, в эти годы отечественная история интересует югославских режиссеров не сама по себе — как повод для яркого и увлекательного зрелища, даже не как реконструкция наиболее славных страниц далекого прошлого — функцию героико-патриотическую целиком и полностью принял на себя «партизанский» фильм. История интересует их лишь как затянувшееся предисловие к народно-освободительной войне и социальной революции 1941—1945 гг. Что же касается истории более дальней, то она возникает в описываемый период крайне редко, да и то скорее как дополнение к фильму военному, чем как самоценное воспроизведение того или иного события, даже если в центре сюжета находится реальный факт, почерпнутый из биографии народа.

Однако даже таких фильмов на экраны выходило немного, а вышедшие были скорее случайными предприятиями отдельных энтузиастов, чем проявлением какой-либо сознательной репертуарной политики. Просто — время истории еще не пришло.

 

1. Эта непростая война

На первый взгляд, середина шестидесятых годов не принесла в изображение военной темы ничего принципиально нового. Быть может, происходило это потому, что на наши экраны фильмы приходили с естественным опозданием — на год-другой, а события в кинематографе тогда развивались быстро. Но скорее всего, причина состояла в том, что югославское кино никогда не развивалось по четко проложенной прямой, что в нем одновременно существовали и сосуществовали, причем вполне мирно, совершенно разные тенденции, казалось бы, просто исключающие самую возможность добрососедства. Очевиднее всего это выявляется в тематике военной, в «партизанском» фильме, который и во втором десятилетии жизни кино СФРЮ составлял его идеологическую, политическую и нравственную сердцевину, ее становой хребет — вокруг него разворачивался и современный и исторический кинематограф. Немудрено, что он составлял и организационный центр: в иные сезоны о войне рассказывал каждый третий фильм, а если добавить сюда и фильмы современные, действие которых время от времени перебрасывалось в военное прошлое персонажей, то число фильмов, посвященных борьбе с фашизмом, вырастало до половины всего производства. Не забудем и о том, что в этот тематический раздел входят и фильмы совместного производства, к которому все более стремились маломощные, югославские кинофирмы и кинообъединения. Тогда же появляются и первые советско-югославские постановки, начиная с «Олеко Дундича» (1965, Леонид Луков). Продолжилось сотрудничество лентой «Проверено — мин нет» (1965, Здравко Велимирович и Юрий Лысенко), посвященной боевому братству советских и югославских саперов, совместно осуществивших операцию по разминированию Белграда.

Разумеется, дело было не в количестве, дело было в том, что народно-освободительная война и спустя два десятилетия оставалась главной точкой отсчета при оценке всего, что происходило в эти годы в общественной и экономической жизни страны.

В шестьдесят третьем году вышла на экраны удивительная народная драма Столе Янковича «Радополье», аскетически выписанная фреска, снятая под несомненным влиянием трилогии Булаича и рассказавшая о первых послевоенных месяцах, когда война с чужеземным фашизмом уже закончилась, а гражданская война с фашизмами местными еще продолжалась; рассказавшая о трагедии горного села, потерявшего на войне всех своих мужчин, населенного вдовами и сиротами, мечтающими о других, настоящих мужчинах, только что одержавших победу, и снова теряющими их от рук националистических бандитов. В то же время на экраны Югославии продолжают выходить стереотипные «юго-вестерны» из цикла похождений неустрашимого капитана Леши — «Расплата» (Жика Митрович). «Похождения» не просто продолжаются, но даже развиваются, свидетельством тому — немалый цикл фильмов, которые можно было бы назвать «региональными» или «приграничными», ибо действие их происходит на окраинах Югославии, экзотических не только для зарубежного, но и для отечественного зрителя — в горных ущельях Македонии и Косова, где еще свирепствует кровная месть, особо расцветшая в годы войны, осложнившаяся и усугубившаяся классовыми, национальными, религиозными противоречиями. На этом материале снискали славу «юговестерны» Жики Митровича, следом за ним, с еще большим размахом и профессионализмом, появляется ведущий, в будущем, мастер развлекательного кинематографа Миомир Стаменкович, поставивший в соавторстве с одним из крупнейших театральных режиссеров Югославии, македонцем Любишей Георгиевским, картину «Месть за убийство» (1964), в центре которой как раз и находится проблема кровной мести, которая становится в годы войны и оккупации коварным оружием в руках тех, кто пытается любой ценой внести смуту и раскол в разноплеменную, многонациональную партизанскую семью.

В этом же ряду появляются и картины, которые можно было бы назвать новыми, хотя, в сущности, они выполнены по старым рецептам, приспособленным к проблематике военных фильмов. Таковы, к примеру, первые партизанские комедии, жанр, который еще совсем недавно мог показаться почти кощунственным, — ну, французы, они еще могут позволить себе такие картинки, как «Бабетта идет на войну»; ну, англичане, у них возможен «Мистер Питкин в тылу врага»; но здесь, на Балканах, где к войне всегда относились без тени шутки, как к делу святому и серьезному!.. И, тем не менее, на экраны выходят «Не плачь, Петр» (1964, Франце Штиглиц) и «Любимчик командира» (1962, Жорж Скригин). представлявшие собой чисто механическое перенесение приемов бытовой современной комедии, бурно расцветшей в эти же годы, на сюжетику фильма военного.

Между тем перемены в проблематике, пластике и драматургии «партизанского» фильма становятся все более и более явными. Сначала как бы на периферии традиционного репертуара, а затем сдвигаясь все ближе и ближе к его центру, появляются первые ласточки нового кинематографа, того, что зарубежная критика торопливо и безапелляционно окрестила «югославским чудом», а критика отечественная предпочла назвать «авторским кинематографом» или еще иначе — кинематографом поэтическим, притчевым, рассматривающим военные ситуации, перипетии, конфликты и характеры во всей их исторической и психологической сложности. В 1964 году выходит на экраны «Прометей с острова Вишевице» (Ватрослав Мимица), действие которого хотя и происходит после войны — а потому будет рассмотрено подробно на страницах, посвященных современной теме, — но содержит сцены и военной юности главного героя, раскрывающие отнюдь не однозначный характер Мате Бакулы и отнюдь не идиллические картины взаимоотношений бойцов народно-освободительной армии в ситуациях крайних, требующих нетривиальных решений.

В том же году появляется «Водоворот» (Хайрудин Крвавац и Гойко Шиповац), картина еще во многом неловкая и наивная, однако ставящая на военном материале нравственные вопросы, на которые не так-то легко найти удовлетворительный ответ и умудренному опытом кинематографисту. В самом деле, каков должен быть этот нравственный ответ в фильме новеллы «Отец»? (Фильм состоит из трех новелл, однако интерес представляют лишь две из них.) У старого крестьянина двое сыновей. Гитлеровцы приговорили к смерти обоих. Старик умоляет отпустить их, ни в чем не виновных, взятых просто в качестве заложников, и тогда офицер, командующий экзекуцией, предлагает ему выбрать: одного отпустят, другого — фашисту все равно, какого — расстреляют. В любом случае один из сыновей будет убит. Но старик этот выбор совершить не в состоянии, и гитлеровцы казнят обоих. Впрочем, дело было даже не в трагической парадоксальности сюжета, но в фигуре немецкого офицера, первого, пожалуй, на экране СФРЮ человека с «той» стороны баррикады, человека из плоти и крови, для которого трагедия крестьянина — лишь увлекательный эпизод в привычной, давно не вызывающей никаких эмоций обыденности расстрелов, карательных экспедиций, массовых порок, сожжения деревень. Тут же, в этой ситуации, в нем вдруг просыпается азартный игрок, просыпается живой интерес к жизненному казусу, который так неожиданно пришел в голову именно к нему, и он даже слегка гордится собой и наверно предвкушает, как похвалится своей находкой перед коллегами, обладающими не столь развитым воображением...

Одного этого было бы достаточно, чтобы заметить, сколь существенные перемены, хотя и достаточно неторопливо, происходят в «партизанском» фильме. Но дело еще серьезнее. Третья новелла «Водоворота», которую можно было бы тоже назвать «Отец», хотя называется она чисто функционально «Водоворот» и дает название всему фильму, делает в этом направлении куда более решительный шаг, исследуя ситуацию и персонажей, о которых до сих пор даже подумать было невозможно на югославском экране. Новелла рассказывает о том, как на одной из военных дорог пересеклись судьбы отца и сына, как на берегах одной реки вели перестрелку четники (среди них — отец) и партизаны (а среди них — сын), о том, как будет ранен сын, а отец случайно наткнется на него и вдруг забудет о войне и ненависти, которую обязан испытывать к каждому коммунисту, даже если коммунист этот — его сын, и попытается спасти, а заодно и себя, и даже пристрелит по пути кого-то из «своих», ибо поймет, что, теряя сына, потеряет и себя, и тогда уже все равно, чьей победой закончится эта война, и вынесет раненого на берег реки, уложит в лодку и станет грести что есть сил, но лодка «застрянет прямо по центру, в водовороте, закрутится меж берегами, с которых по-прежнему палят друг в друга партизаны и четники, пока чьи-то пули (и сейчас уже в самом деле не важно — чьи) не прошьют лодку насквозь, и отец и сын погибнут вместе, кружась на полпути между «своими» и «чужими».

Говоря иначе, новаторство «Водоворота» заключалось в том, что две его новеллы предлагали зрителю картину войны, в которой не было привычной заданности, привычного деления на «белых» и «красных», «наших» и «ихних», то есть все это существовало объективно, оно определяло судьбу героев, однако сами герои находились в той огромной промежуточной зоне, которая возникает на каждой войне между воюющими сторонами, и ее заселяет великое множество людей, не осознавших себя до конца, не умеющих «привязаться», а то и просто не желающих принять какое-либо решение. И потому «Водоворот», немотря на всю свою скромность и даже некоторую драматургическую застенчивость, был выраженным шагом вперед от однозначных характеров персонажей, столь густо населявших многие и многие фильмы той поры.

Быть может, хронологически в этом же ряду следовало бы назвать и один из самых оригинальных фильмов о народно-освободительной войне — «Девушку» (1965, Пуриша Джорджевич), однако о ней речь пойдет несколько позже, в ряду других фильмов режиссера, ибо расцвет этой модели «партизанского» фильма приходится уже на конец десятилетия.

Сейчас же разговор пойдет о фильме, сыгравшем в истории военного кинематографа СФРЮ роль поистине переломную, решающую и неоспоримую — о фильме Александра Петровича «Три» (в нашем прокате он назывался «Папоротник и огонь»), экранизации трех рассказов одного из самых талантливых летописцев народно-освободительной войны, Антоние Исаковича, известных и нашему читателю. И дело даже не в том, что фильм Петровича собрал все мыслимые награды на национальном кинофестивале в Пуле (поставив в этом смысле своеобразный рекорд) — «Большую Золотую Арену», за лучший фильм года, «Золотую Арену» за режиссуру, «Золотую Арену» за лучшую мужскую роль Бате Живоиновичу, а затем дополнил этот «букет» премий главным призом Международного кинофестиваля в Карловых Варах 1966 года и номинацией на «Оскара» в 1967 году. Куда важнее было то, что «Папоротник и огонь» предлагал в рамках одной, достаточно лаконичной и компактной, если можно так сказать, картины, не просто новую модель военного фильма, но сразу три такие модели — по одной на каждую новеллу, из которых складывался этот триптих о человеческой смелости, отчаянии, верности долгу, жестокости, тщеславия и многом-многом другом, воплощавшемся в характере главного героя, сыгранного Батой Живоиновичем, в сущности, только после этой картины ставшего на последующие десятилетия и вплоть до наших дней актером номер один югославского экрана.

Иными словами, фильм Петровича как бы подводил черту под тремя традиционными моделями югославского военного фильма — и той, которую можно было бы назвать фильмом о предгрозье, рассказывающим о мгновениях краха королевской Югославии; и той, что повествовала о самой народно-освободительной борьбе; и той, наконец, в центре которой возникали первые дни свободы, смена однозначных и незыблемых законов военного времени законами мирного, нормального человеческого бытия.

Впрочем, об этом надо по порядку, ибо картина Петровича, словно вопреки всем традициям кинематографа, сохраняет свою свежесть и оригинальность поныне: не устарели сегодня и ее острая, беспокоящая пластика, не устарела ее раскованная композиция, не устарела сдержанная, напряженная, внутренне агрессивная манера Баты Живоиновича. Не устарела и экономная, ненавязчивая метафорика картины, символизирующая в сугубо индивидуальной, глубоко конкретной человеческой судьбе судьбу всего народа, всей страны, крестный путь югославянских народов в трагические военные годы.

Этот путь начинается в первой новелле, действие которой происходит на крохотном полустанке где-то в Сербии. На железнодорожных путях сбился в тесноте эвакуации, всеобщей паники и растерянности, мечущийся в ожидании поезда, который, быть может, никогда не придет, весь многоликий паноптикум предвоенной Югославии; офицеры и новобранцы, мелкие и мельчайшие буржуа, цыгане, окрестные крестьяне, какие-то лица без определенных занятий и даже без определенных лиц. И, наконец, герой этой картины, глазами которого мы увидим все, что происходит вокруг, умом которого попытаемся все осознать и понять не сможем, — белградский студент Милош Боянич, оказавшийся здесь неведомо зачем и неведомо почему. И именно его не понимающим, но мучительно вглядывающимся в происходящее напряженным сознанием мы начинаем охватывать размеры народного бедствия, размеры народной растерянности, размеры народного гнева, еще не знающего выхода, еще направленного просто вовне, наружу, только бы из себя — ну, скажем, на этого, ни в чем неповинного человека, в котором идиот-офицер заподозрил парашютиста, ибо он одет не как все, говорит не как все, ведет себя не как все, да еще окажется без документов, но с фотоаппаратом через плечо. И потому, когда офицеру станет ясно, что гнев собравшихся вот-вот обратится против властей предержащих, он устроит проверку документов, и тут же, под сенью закона о военном положении, аккуратно расстреляют «непохожего», за отцепленным вагоном, несмотря на все его сопротивление, несмотря на вмешательства Милоша.

Отсюда, от первой встречи наивного и доверчивого паренька с миром насильственных смертей, мы пойдем дальше, по всем кругам военного ада, по всем жанрам военного фильма, которые режиссер сведет воедино в этой короткой, но поразительно емкой ленте. Во второй новелле, где Милош останется вообще в одиночестве, лицом к лицу с войной в ее самом «чистом», обнаженном виде, где несколько сюжетных фигурантов промелькнут столь быстро, что мы даже не успеем вглядеться в их лица, Петрович доведет до накала античной трагедии мотив погони, мотив преследования, мотив трагической невозможности уйти от смерти. Поэтому Петрович ни на мгновение не позволяет зрителю оторваться от главного — от человека на этом пути, которого преследует сама смерть, персонифицированная и безликой шеренгой гитлеровских солдат в серо-зеленых мундирах, прочесывающих болото в поисках беглецов, и маленьким, аккуратным самолетиком, взмывающим над болотом, забавляющимся охотой на безоружного, падающего, ковыляющего, и его собственной безграничной усталостью, которая граничит со смертью, которая останавливает его на бегу, на полушаге, словно бы убеждая сдаться, упасть, затихнуть... И все-таки герой новеллы прорывается сквозь эту многоликую смерть, все-таки находит в себе силы выстоять, воспротивиться, победить. И Петрович недаром заканчивает эту новеллу редким по оптимизму финалом: немецкие автоматчики пройдут мимо, когда наткнутся на другого, неизвестного Милошу беглеца, даже имени которого ему не доведется узнать. Тогда Милош поднимется над болотом, вознесет к небу почерневшее лицо и выкрикнет, победив, — «жив я!».

Одной этой новеллы было бы достаточно, чтобы «Папоротник и огонь» занял чрезвычайно важное — центральное, лучше сказать, — место в ряду военных картин шестидесятых годов, в которых герои чаще оказывались жертвами, чем победителями, вне зависимости от того, погибали ли они в обстоятельствах случайных, нелепых, недостойных, или же жертвовали собой во имя высокой цели, как герои «Козары».

Однако Петрович оставляет Милоша Боянича в живых не только в целях полемических, но и потому, что живой герой, прошедший все перипетии мировой войны, нужен был ему и в первые послевоенные дни, когда ему, победителю, приходилось — а кому еще, больше некому, он и есть новая власть! — решать проблемы и казусы, о которых и подумать не мог в годы подполья и партизанской войны. И потому в третьей новелле Петрович показывает нам третьего Милоша Боянича, лощеного, подтянутого штабного офицера, профессионального военного, прошедшего что называется огонь, воду и медные трубы, а теперь вершащего всю полноту власти в освобожденном от оккупантов и местных фашистов городке, вершащего справедливый, но суровый суд над теми, кто запятнал себя в годы войны, кто изменил, кто просто проявил слабость. Судьба их тем самым уже предрешена, Милошу Бояничу остается лишь подписать от имени этой судьбы их смертный приговор, чтобы перейти к очередным делам. И тем не менее Милош медлит, тем не менее у него уже не поднимается рука, ибо вчера он бы подписал эти смертные приговоры, да что там подписал — этой же самой рукой просто расстрелял бы всю коллаборационистскую нечисть. Но сегодня, когда кончается война, когда на пороге его кабинета словно бы ждут своей очереди законы «нормальной» мирной жизни, ему кажется, что он совершит просто убийство — и этой молодой женщины, сделавшей один крохотный неверный шаг, за которым логически последовали остальные... Сейчас у него уже нет уверенности, что он облечен нравственным правом судить и карать. И пусть в конце концов Милош Боянич подпишет список, ибо возникает опасность, что оккупанты отобьют городок обратно, и арестованных уведут куда-то за огороды, и он даже не услышит выстрелов, но мгновения, когда на кончике его пера висела, как капля чернил, молодая человеческая жизнь, наверняка останутся в его памяти как одно из самых мучительных воспоминаний войны, одна из самых мучительных встреч со смертью, пусть чужой, пусть даже чуждой ему человеческой личности.

Казалось бы, после фильма Петровича югославское кино будет просто вынуждено совершить поворот по всему фронту — от чисто событийной «пиротехники» победных боевых реляций, в которых пороховой дым застилает не только поле битвы, но и лица конкретных участников событий, к фильмам куда более глубоким, аналитичным, исследующим нравственные, идеологические, бытовые конфликты военного бытия народа, требовавшие от каждого человека, постоянной готовности к выбору, постоянного и непрестанного самоопределения в поминутно меняющейся ситуации боевой обстановки, чрезвычайного положения, ставшего нормой обыденной жизни. И надо сказать, что лучшие фильмы второй половины шестидесятых годов, чем ближе к концу десятилетия, тем чаще, все более склоняются к выполнению этой сложной и многотрудной идейно-художественной задачи, хотя — подчеркну это сразу — почти никогда не в такой завершенной и совершенной форме, как в «Папоротнике и огне».

Чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить такую картину, как «Глиняный голубь» (1966, Тома Янич, в советском прокате — «Живая мишень»), в центре которой парадоксальная и даже несколько искусственная экзистенциальная ситуация: гестапо захватывает двух подпольщиков, рядового члена организации и одного из ее руководителей. Рядовой подпольщик не выдерживает пыток и сообщает палачам некие незначительные подробности (других он просто по положению своему не может знать), руководитель же молчит, несмотря на самые жесткие меры психического и физического воздействия. Тогда гестаповцы идут на провокацию: рядового подпольщика расстреливают, распуская слух об его героизме и непреклонности, руководителя же выпускают на свободу, превращая его в «живую мишень» для товарищей по организации, естественно предполагающих, что выйти живым из гестаповского застенка может только изменник. С другой стороны, героя ждет неминуемая гибель от руки гитлеровцев, как только будет выполнена цель провокации, как только подполье будет окончательно деморализовано сознанием, что во главе его с самого начала находился провокатор...

Иными словами, перед нами усложненная версия фильма «Человек с фотографии», снятая как бы с обратным нравственным знаком — вместо «антигероя» Погачича, превращающегося в героя, герой, жертвующий жизнью, чтобы не превратиться в антигероя без всяких кавычек. Надо сказать, что из этого сюжета можно было бы извлечь значительно больше жизненной, психологической правды о человеке, оказавшемся в ситуации, просто неразрешимой вне экстремальной реальности военных лет, и в определенном смысле это удалось благодаря исполнителю главной роли, одному из самых выдающихся театральных актеров Югославии, крайне редко появлявшемуся на экране, Зорану Радмиловичу, чего нельзя сказать, к сожалению, о чрезвычайно вялой и неизобретательной режиссуре.

Можно назвать и упоминавшуюся уже по другому поводу картину Велько Булаича «Взгляд в зрачок солнца», представляющую собой экспериментальную «заготовку», а точнее разросшийся до размеров полнометражного фильма один из боковых эпизодов задуманной в ту пору, но отложенной почти на десятилетие огромной постановочной картины «Битва на Неретве». Можно вспомнить и другие картины, пытающиеся показать героев крупным, а то и сверхкрупным планом, быть может, не всегда и не во всем удававшиеся, но свидетельствовавшие о том, что движение югославского военного фильма в направлении психологической драмы — отнюдь не случайность, но, напротив, вполне объективная закономерность.

Однако одновременно с этим, параллельно «авторскому фильму», как бы независимо от поисков новых приемов, новых сюжетов, новых поворотов старых тем, не пересекаясь в репертуаре, выходят на экраны фильмы традиционные, еще и еще раз описывающие многократно рассказанные ситуации минувшей войны, похожие друг на друга, как две капли воды, отличающиеся, пожалуй, лишь обликом персонажей, хотя и здесь к середине шестидесятых годов сформировалось своеобразное актерское «боевое подразделение» с четким распределением амплуа внутри списочного состава — Раде Маркович в роли гитлеровского офицера, Бата Живоинович — в роли крестьянина-партизана, Любиша Самарджич — в роли не слишком дисциплинированного, но чертовски обаятельного «первого парня на деревне», Милена Дравич — в роли девушки из народа, идущей в огонь и воду за своим возлюбленным...

В числе этих фильмов — известная нашему зрителю кинобаллада «Рейд отважных» (1966, Фадил Хаджич), своеобразная «мини-Козара», экранизация народной героической песни «Конюх-горой», сложенной партизанами в честь смелого рейда шахтерского отряда по гитлеровским тылам. В числе этих фильмов — точно такая же, только с участием детишек и снятая для детской аудитории (замечу в скобках, что югославское кино является одним из немногих в Европе, постоянно заботящихся о детском зрителе, и выпустило на экраны немало военных фильмов о детях в подполье или в партизанских отрядах) лента «Орлы летят рано» (1966, Соя Йованович) и многие-многие другие.

И все же, несмотря на то, что ленты этого рода количественно составляли основу репертуара югославских кинотеатров, эволюция «партизанского» фильма продолжалась неторопливо, но неостановимо, тем явственнее, чем ближе к началу семидесятых годов, времени взрослости югославского экрана, «переболевшего» к тому времени всеми, кажется, «детскими болезнями» молодого кинематографа, перепробовавшего все мыслимые и немыслимые моды и поветрия бурных шестидесятых годов и почерпнувшего из них именно то — хотелось бы сказать «только то», но, к сожалению, это было не совсем справедливо, — что отвечало его собственным потребностям, что вытекало из собственной культурной традиции, из национального характера, национальной истории. И не только почерпнувших, но и выдвинувших отдельные модификации военного фильма, неизвестные до той поры куда более развитым, чем югославская, кинематографиям.

Прежде всего — столь неповторимое художественное явление, как поэтический кинематограф Пуриши Джорджевича, явление, не знающее аналогов и предшественников на мировом экране, хотя сам Джорджевич вот уже два десятилетия клянется именами своих учителей, — учителя режиссуры А. П. Довженко и учителя драматургии А. П. Чехова. И хотя эти клятвы столь же субъективны, сколь субъективен и весь кинематограф Джорджевича (наверняка можно было бы поспорить, насколько балканский Довженко и балканский Чехов соответствуют их реальному творчеству), однако в словах этих есть свой резон, в чем сомневаться не приходится, как не приходится сомневаться в реальности еще одного учителя, чья тень столь же несомненно витает над фильмами Джорджевича, а именно тень Бертольта Брехта. Впрочем, как известно, ничье, даже самое могущественное влияние не в состоянии создать произведение искусства, так сказать, минуя талант его создателя, а своеобразный талант Джорджевича проявился задолго до того, как им была создана кинематографическая трилогия о партизанской юности поколения — «Девушка» (1965), «Мечта» (1966), «Утро» (1967, в советском прокате — «Приговор приведен в исполнение»). До трилогии Джорджевич снял полдесятка ничем не примечательных, если не сказать просто коммерческих лент, из которых мы видели едва ли не самую слабую его комедию — «Лето виновато во всем» (1961), а также около десятка поэтических документально-игровых короткометражек, посвященных военной судьбе своего поколения, ушедшего в партизаны и подполье прямо со школьной скамьи и почти не успевшего хлебнуть порохового дыма и оказавшегося в гитлеровских лагерях (такова биография и самого Джорджевича, шестнадцати лет от роду приговоренного к смерти, помилованного по молодости лет и отправленного в лагерь по «идеологическому перевоспитанию коммунистически ориентированной молодежи» в городе Смедеровска Паланка). Поколения, сохранившего на всю жизнь невероятное ощущение счастья первых побед и счастья спасения от уже почти наступившей смерти, и не случайно Джорджевич так часто и так, кажется, невпопад употребляет это слово там, где его можно было ожидать меньше всего, ибо для мальчиков и девочек, ушедших в революцию детьми, это мгновенное взросление в очистительном огне революции и было самым великим счастьем. Точно так же, как самой невероятной жизненной катастрофой, к которой они так и не сумели привыкнуть до седых волос (я говорю, разумеется, о героях фильмов, а не об их авторах), было предательство, измена, неверность — все равно, кому или чему — родине, общему делу, любви, самому себе.

И Джорджевич выстраивает в своей трилогии, а также в нескольких фильмах, снятых позже (из них мы видели «Велосипедисты», 1970), поразительную по чистоте помыслов, по аскетической нравственности, по безграничному идеализму мечтаний душевную биографию поколения, сотканную не из реальных жизненных ситуаций — Джорджевич полагает, что все эти ситуации досконально известны югославскому зрителю, — но из лирических состояний своих героев, из их предчувствий, их надежд и мечтаний. Ибо все, что происходит с Юношей и Девушкой (именно так, с самой большой буквы, ибо, несмотря на всю свою конкретность, на самом деле они, если можно сказать так, эманация своего поколения, великого множества гимназистов и студентов, погибших на полях войны), длится не более мгновения, ибо на войне каждое мгновение может быть последним, и только тот, кто проживает его полной мерой, может считать себя живущим долго и счастливо, сколь бы короткой ни была его реальная жизнь.

Джорджевич снимает свою картину о короткой, почти мгновенной любви партизана и партизанки (Любиша Самарджич и Милена Дравич), словно пытаясь вспомнить сегодня, словно пытаясь пробиться, продраться сквозь напластования прошедших десятилетий к тому, как это было на самом деле, какая она была, эта Девушка, от которой осталась только поблекшая фотография, и он смешивает в воспоминаниях реальное и придуманное, ибо сейчас, по прошествии целой жизни, не может быть уверен ни в чем, кроме того, что та любовь была любовью огромной, всепоглощающей, что та Девушка была лучше других, красивее, милее, что революция, за которую она отдала свою красоту, жизнь, будущее, стоила того, чтобы отдать за нее все, что можно отдать.

Надо сказать, что эта картина, хотя и подготовленная лучшими короткометражками Джорджевича, была не слишком привычна для широкого зрителя, и режиссер извлекает для себя некоторые выводы, снимая, почти без перерыва, как бы прямое продолжение своего воспоминания о революции. Продолжение не в сюжетном смысле (героев здесь играет другая популярная в те годы актерская пара — Оливера Вучо-Катарина и Миша Янкетич) — в первых двух картинах трилогии вообще трудно говорить о сюжете в традиционном смысле, скорее о прихотливой логике лирического стихотворения. Эта картина так и называется — «Мечта», и в ней действительно материализуются на экране те представления юных партизан о далеком будущем — о наших днях! — ради которого они шли в свой первый, а зачастую и последний бой с фашизмом.

И все-таки в «Мечте» действие очерчено определеннее, чем в «Девушке», быть может, потому, что разворачивается в двух временных пластах — в маленьком сербском городке Ужице, освобожденном партизанами глубокой осенью сорок первого года, ставшем столицей первой свободной югославской территории, и в Белграде середины шестидесятых годов, огромной европейской метрополии, заполоненной автомашинами, витринами бесконечных магазинов, рекламою баров и ресторанов, разноплеменной, разноязычной беззаботной толпой туристов. И пусть эти представления кажутся сегодняшним героям наивными, сказочными, ирреальными, они потрясают тем, как свято, беззаветно и безоговорочно верили они тогда, в сорок первом, что все их мечты непременно сбудутся, свершатся, как не было у них сомнений в неизбежности именно такого, придуманного лично ими будущего. И финальные кадры «Мечты» — смешной анахроничный поезд довоенных лет, влекомый слабеньким паровичком, поезд-призрак, ведомый трупами погибших партизан, попыхивая дымом и паром, несмотря ни на что, мчится в будущее, в наши дни, делает эту мечту парадоксально реалистической, реальной, убедительной.

Эти фильмы Джорджевича не попали в наш прокат: их можно было увидеть только в программах «Иллюзиона», однако о том, что они собой представляют, о поэтике их и драматургии, о героях и интонации, с которой о них рассказано, нетрудно догадаться по самой значительной картине режиссера — «Приговор приведен в исполнение», неожиданно трагической, хотя и со свойственной Джорджевичу постоянной иронической усмешкой. Это история о том, как непогибшие герои встретили конец войны, первый день мира, день, который — так говорит один из них, не в силах оторваться от вчерашней терминологии, — «взорвался, как бомба». О том, какими невыносимо трудными оказались эти счастливые дни, какой мгновенной и решительной перестройке подвергались их несложные представления о жизни, сформированные четырьмя годами войны, бескомпромиссного единоборства не только с врагом, не только с трудностями внешними, но и с собственной слабостью, с собственными страстями. О том, наконец, что вчера в их жизни еще не было полутонов, только черное и белое, только «свои» и «чужие», а если и были, то на нюансы, на тонкости, на исключения просто не оставалось времени, и все это оставлялось на потом, когда война кончится. И вот «потом» пришло и потребовало решения, определенности, открыв перед вчерашними юнцами мир невообразимо сложный, многоликий, требующий вынесения самых неожиданных приговоров, которые им самим же и приводить в исполнение.

Герои Джорджевича взрослеют от фильма к фильму, проходя путь от детства («Девушка») к юности («Мечта»), и, наконец, ко взрослости («Утро» — я все-таки позволю себе называть эту картину ее собственным именем, а не чуждым ее содержанию детективным титулом). Они начинают прислушиваться к себе, и в тишине первого мирного утра вдруг слышат необычные звонкие звуки: оказывается, так стучит сердце, оказывается, пришло время любить, жениться, рожать детей, строить дома, забыть о войне, о смерти. Но война еще не ушла из их жизни, она еще требует своего, она снова требует выбора. В самом деле, что делать с этой молодой, красивой, беззащитной, как героиня «Девушки», сидящей сейчас в камере для смертников? Не случайно, наверно, обеих героинь играет Милена Дравич, так что зритель, знающий первую картину трилогии, может представить себе, что ее героиня не погибла, что она попала в руки гестапо, не выдержала пыток и начала выдавать, но не сообщников своих, а тех, кто уже погиб или ушел в партизаны. Выдавать, не предавая, — так можно было бы определить эту попытку обмануть фашизм, забыв, что у всех названных ею остались друзья, родные, близкие, которые будут уничтожены оккупантами, несмотря на то, что не имеют ничего общего с подпольем? Что делать с нею, если она заслужила смерть, и что делать с нею, если она сама казнит себя больше, чем кто-либо другой?

Эта ситуация может показаться знакомой — за год до выхода «Утра» зритель мог видеть третью новеллу фильма «Папоротник и огонь», но, в отличие от Петровича, Джорджевич не позволит своим героям взять на себя решение этого казуса, быть может, последнего казуса только что закончившейся войны: приговор, вынесенный героине, приведет в исполнение не югослав, а тупой и самодовольный пленный немец, который и расстреляет «Девушку» на рассвете нового дня...

Тема сложности первых дней мира привлекала в конце шестидесятых годов не только ведущих мастеров югославского кинематографа — от них и с их «подачи» ее подхватывали дебютанты, для которых проблематика эта была в то же время мостом от темы военной к теме современной. Так, Владимир Павлович снимает картину «Дети воеводы Шмидта» (1967), как бы продолжающую — спустя много лет после войны — сюжетную линию «Утра», рассказывая историю группы воспитанников детского дома для детей погибших героев, которые уже перед самым выходом из приюта в большую жизнь узнают, что у кого-то из них — это так и останется неизвестным, у кого — отец был вовсе не героем, но военным преступником, коллаборационистом. И эта весть сломает навсегда судьбы многих из них, заставив искать в памяти подтверждения или опровержения собственных опасений.

Точно так же, но, пожалуй, еще более обнаженно и остро, на грани античной трагедии, рассматривает проблематику «продолжающейся войны» Бата Ченгич в фильме «Маленькие солдаты» (1967), показанном на Московском кинофестивале того же года. И здесь действие происходит в приюте для детей погибших, правда, в первые послевоенные месяцы, когда власть бывшего партизана, а ныне воспитателя, над своими питомцами, тоже партизанами, умеющими обращаться с оружием не хуже, а, может быть, и лучше его самого, еще очень слаба, и он не в состоянии противостоять их массовому психозу, когда они узнают, что один из них — вовсе не сын партизана, а сын здешнего, банатского немца, «шваб», и вершат над ним суд своего детского трибунала, чтобы приговорить к совсем не детской, самой настоящей смертной казни.

Впрочем — эту оговорку, видимо, придется употребить еще не раз — слова, что мотив «продолжающейся войны» был определяющим, вовсе не означают, что он был определяющим для репертуара; значение его не выходило за рамки фестивалей, специальных показов, кинопрессы и кинолитературы, кинонедель, внимание же массового зрителя было устремлено к новой модификации военного развлекательного фильма, который уже безо всяких кавычек можно назвать юговестерном и который представлял собой весьма удаленную от подлинных фактов минувшей войны высокопрофессиональное героико-приключенческое зрелище чисто легендарного характера, несмотря на непременно присутствующий в каждой картине титр, что факты и обстоятельства, положенные в основу сюжета, действительно имели место там-то и тогда-то.

Речь идет здесь прежде всего о трилогии сараевского режиссера Хайрудина Крвавца «Диверсанты» (1967), «Мост» (1969, в советском прокате — «По следу тигра») и «Вальтер защищает Сараево» (1972), в которых вполне реалистические подвиги профессионалов подполья и партизанской борьбы выводятся на уровень героического эпоса, на уровень легенды о народных богатырях, неуязвимых для вражеского меча и стрелы (в данном случае — для пули и гранаты), которые в состоянии самолично разметать сонмы врагов, сдвинуть горы (в данном случае — взорвать неприятельский аэродром, поднять на воздух стратегически важный мост, поджечь гигантское бензохранилище).

И в соответствии с этим он выводит на экран не просто борцов против фашизма, но высоких профессионалов, «умельцев сопротивления», знающих все тайники своего ремесла, недаром то и дело вспоминающих о том, как они воевали в Испании, где югославские добровольцы прославились своим умением вести тайную войну в тылу противника, где они прошли в боях за свободу другого народа те «университеты» партизанской борьбы, которые так пригодились им, уцелевшим и выжившим, спустя всего несколько лет, у себя на родине.

И не случайно и «Диверсанты» и «По следу тигра» до сих пор идут на наших экранах и экранах других стран, по-прежнему находя своего зрителя, ибо высокий профессионализм режиссуры, актерского коллектива (здесь, как всегда, во главе актерской «гвардии» — Бата Живоинович, Любиша Самарджич, Раде Маркович, Борис Дворник) соединяются с высочайшим профессионализмом героев, делающих свою опасную работу с таким самопожертвованием и азартом, которые просто не могут устареть, как не устаревает никакой виртуозный труд. И этому отнюдь не мешает тот факт, что последние ленты Крвавца — «Вальтер защищает Сараево» и «Партизанская эскадрилья» (1976), судя по всему, исчерпали жизненные силы модели, однако и в них нетрудно обнаружить немало захватывающих эпизодов, рассказывающих о нечеловеческих подвигах партизанских «юнаков», словно и впрямь вышедших из народных былин и баллад, чтобы помочь своим потомкам в их праведной борьбе с новыми «басурманами».

Иначе говоря, в конце шестидесятых годов Крвавац сыграл в эволюции «юговестерна» такую же роль, какую десятилетием раньше — Жика Митровнч, и не вина режиссера, что каждой модификации жанра хватало дыхания не на долгий срок, что продвинув его возможности вперед и выше, на более высокую нравственную и художественную ступень, она распространяла свои находки не столько вглубь, сколько вширь, щедро раздаривая их коллегам, соперникам и будущим преемникам. Тем более, что в кинематографе ничто не теряется безвозвратно, и маститый Жика Митрович легко подтягивается к Крвавцу в своем «юготриллере» «Операция Белград» (1968), показанном во внеконкурсной программе Московского кинофестиваля 1969 года, или в вышедшем на наши экраны «Брате доктора Гомера» (тоже 1968), своеобразном продолжении серии о капитане Леши, действие которого разыгрывается в тех же горах Косова и Метохии, которые стали с легкой руки мастера югославским «Диким Западом», благо скалистых гор тут хватило бы на сотню ковбойских лент, и где кровавая гражданская война с националистическими бандами шла еще многие месяцы после освобождения, рождая великое множество вполне оригинальных и вполне драматических сюжетов, примером чему, в частности, творчество упоминавшегося уже Миомира-Мики Стаменковича.

Спустя четыре года, в картине «Вук с Проклетия» (1968, в советском прокате «Трагедия горного ущелья») Стаменкович описывает одну из таких типичных трагедий, которые могли случиться в двадцатом столетии только здесь, в горах, где царят жестокие, но справедливые законы предков, где еще непоколебима власть отцов, вольных казнить или миловать провинившихся сыновей. Фильм Стаменковича рассказывает об этом законе, об одном из кровавых казусов войны, прошедшей поперек семьи, рода, поперек чести вождя одного из горных племен, старого Вука с горы Проклетие, сын которого, младший, а сейчас и единственный, ибо остальные погибли в боях, возвращается из Италии, куда был отправлен перед самой войной на учебу отцовским родственником, богатым политиканом Фуад-беком. Джахид отвернется от своих, станет начальником полиции, будет мстить за своих братьев, которые — так скажут ему и солгут — погибли от рук безбожников, и там, где пройдет Джахид, прольется кровь, кровь далеких и близких, родных (а тут, в горах, они все родня, ибо все они — один род, одно племя), школьных друзей, первой любви. И тогда Вук, как велит закон, спустится с гор во главе кавалькады соплеменников, чтобы вырвать с поля дурную траву, чтобы срубить дерево, приносящее отравленные плоды, — когда у горца рождается сын, он сажает дерево, когда сын гибнет, дерево рубят, и в финале фильма мы увидим, как Вук срубит под корень последнее, третье дерево, все, что оставалось от его сыновей.

Патетическая интонация, с которой я передаю содержание фильма, отнюдь не для того, чтобы приподнять, поэтизировать достаточно банальный сюжет. Она — из самой картины, она — старше и глубже картины — из седой традиции этих горных краев, из того кодекса чести, который казался столь анахроничным и «неевропейским» в довоенные годы, который в годы войны оказался одним из древних, но безотказных орудий борьбы с врагом, предательством, изменой. И не случайно, что проблематика этого боевого сосуществования национально-освободительной борьбы нового времени со средневековым кодексом чести черногорских, албанских, кланов занимает югославских кинематографистов и по сей день, позволяя им высекать из этого столкновения нравственных законов все новые и новые ситуации, сюжеты, конфликты. И не только на уровне фильма приключенческого, но и на уровне фильма аналитического, исследовательского, «авторского», примером чему такая острая психологическая драма, как «Лелейская гора» (1968, Здравко Велимирович, по одноименному роману крупнейшего югославского прозаика нашего времени Михаило Лалича). Картина, быть может, не во всем удавшаяся, неровная, разностильная попытка проникнуть в самые потаенные уголки человеческой психики в мгновения непереносимых физических и психических испытаний, попытка разобраться в том, какую искру высекает столкновение двух нравственностей — прямолинейной и однозначной этики патриархально-родового строя и пролетарской, революционной морали нового времени. И выбрать сюжет для этого, вероятно, лучше нельзя было, ибо Лалич ставит своего героя в ситуацию, которую иначе, как экстремальной, не назовешь. Дело происходит в Черных горах лютой зимой сорок второго года, в период самого страшного поражения партизанского движения в этих местах, когда крестьяне, обманутые оккупантами и четниками, отвернулись от пришлых «безбожников». И тогда партия посылает в Черногорию новых людей, которые должны, обязаны добиться доверия, начать все сначала, вернуть в движение массы. И все это с одним, наверняка невыполнимым, но непременным условием, — без применения оружия, без применения силы.

Велимирович, вслед за Лаличем, показывает своего героя, юного студента из столицы, преследуемого врагами, голодными галлюцинациями, холодом, слабостью; внимательно и подробно диагностирует его поступки, помыслы, уловки, не позволяющие ответить ударом на удар, не позволяющие обратиться к спасительному, всеобъясняющему, всепрощающему кодексу горца, содержащему всего несколько простых и жестоких истин: «око за око, зуб за зуб, смерть за смерть...». И когда у него уже не станет сил противиться этому внутреннему зову далеких предков, когда весь «цивилизованный» арсенал окажется недостаточным, герой фильма отбросит в сторону все, что ограничивало его неукротимую ненависть, его кровную месть — за всех убитых и затравленных, своих или чужих, все равно, его святое чувство военной доблести, и, словно пятый всадник Апокалипсиса, промчится на чьем-то коне по вражескому стану, сея вокруг себя смерть, возмездие, кару, снова и снова находя в себе силу стать воином, мстителем, борцом за свободу.

Забегая вперед, скажу, что «мирное сосуществование» моделей старых и новых, сюжетов заимствованных и глубоко оригинальных, продолжалось и позже, вплоть до наших дней, создавая разнообразие отечественного репертуара, его естественную плотность, живость и стереоскопичность. Больше того, это было существенно не только для репертуара югославского, но и для нашего, для продолжающегося и расширяющегося знакомства с кинематографом СФРЮ, потому что позволяло в малом объеме — при самом большом желании выбор фильмов из той или иной кинематографии достаточно ограничен — сконцентрировать все направления, явления, течения, характерные в ту или иную пору для кино Югославии. Советские зрители могли ощутить его как нечто цельное, лаконичное, собранное, как живой идейно-художественный организм, отдельные части которого неразрывно связаны между собой. И потому, скажем, несколько запоздавший выйти на наши экраны «Папоротник и огонь», казавшийся в момент выхода столь «авангардистским» рядом с «традиционалистской» «Битвой на Неретве», самой масштабной картиной югославского экрана, обнаруживал неожиданно много общего и родственного. Обнаруживал, иначе говоря, свою причастность к тем же самым поискам югославского кинематографа.

Тем более, что «Битва на Неретве» (1969) была к тому же не только вершиной, но, в известном смысле, и началом конца жанра эпической хроники или, как его называла критика, «кинооратории» (несмотря на то, что и после нее вышло на экраны несколько фильмов того же рода). Надо сказать, что «Битву на Неретве» не случайно снимали «Объединенные продюсеры» Югославии под официальным покровительством Президента республики Иосипа Броз Тито, ибо история, положенная в основу фильма, была как никогда прежде (и, замечу в скобках, как никогда позже) Историей с самой большой буквы, историей наивысшего проявления воинского гения народа, вошедшего во все учебники партизанской войны, но ставшего известным всему миру именно благодаря невиданному успеху булаичевой картины, о которой в каталогах югославского кинопроизводства, в графе «продано», написано — «весь мир, за исключением пяти стран (кроме Албании, Заира, Туниса, Южной Африки и Южной Кореи)».

Именно эта история, а не отдельные персонажи ее, была коллективным героем эпопеи Булаича. История того, как в начале сорок третьего года полтораста тысяч оккупационных солдат, преследуя вшестеро меньшее количество партизан, обремененных огромным обозом раненых, сыпнотифозных, обмороженных, прижали Народно-освободительную армию к неприступному каньону горной реки Неретвы, через которую был переброшен единственный мост. А на том берегу, у самого моста, партизан уже ждали свежие вражеские войска. Казалось, выхода у партизан не было. И тогда Тито предпринимает шаг, на первый взгляд, самоубийственный: приказывает взорвать мост через Неретву, последний и единственный шанс на спасение... Убедившись в том, что мост взорван, гитлеровцы отводят свои войска вниз по реке: а вдруг партизаны попробуют прорваться где-нибудь ниже... И тогда партизанские саперы за ночь наведут на останках старого моста временный деревянный настил и переведут, перенесут, перебросят все окруженное войско на ту сторону, а затем, не задерживаясь, с ходу, уйдут в горы, сохранив не только живую силу своих боевых единиц, но и то, что казалось непреодолимой обузой — раненых, увечных, больных.

Разумеется, в таком сюжете драматургии не до отдельных человеческих судеб, не до отдельных персонажей, однако здесь и не было в этом необходимости — стремительно развивающаяся боевая обстановка, обилие исторических персонажей требовали мгновенных, но сразу же запоминающихся характеристик. И не случайно Булаич поручает даже самые незначительные роли актерам такого класса, как Сергей Бондарчук и Юл Бриннер, Энтони Доусон и Милена Дравич, Курт Юргенс и Сильва Кошина, Харди Крюгер и Франко Неро, Любиша Самарджич и Орсон Уэллс.

Успех «Неретвы» и в самом деле был всеобщим и несравнимым с судьбой ни одной югославской картины за минувшее двадцатилетие с небольшим, и это позволяло надеяться на то, что за ней последует целый цикл таких «киноораторий», таких хроникально-эпических панорам, посвященных, определяющим, «судьбоносным», как говорят в Югославии, сражениям народно-освободительной войны, однако по разным причинам, прежде всего организационно-финансовым, цикл этот оказался далеко не полным, хотя на протяжении семидесятых годов вышли на экраны (в том числе и наши) такие фильмы, как «Сутьеска» (1973, Стипе Делич, в советском прокате — «Пятое наступление», удостоенная специальной премии жюри на Московском кинофестивале 1973 года), посвященная не менее значительному событию народно-освободительной войны — прорыву вражеского окружения в горах Сутьески. И здесь, как в «Козаре», как в «Неретве», в сущности, тот же сюжет, ибо главные события партизанской войны и в самом деле были похожи друг на друга: двадцать тысяч бойцов защищали центральный партизанский госпиталь и Верховный штаб Народно-освободительной армии, семь тысяч бойцов погибло, был ранен и Верховный главнокомандующий (в этом фильме впервые в югославском кино появляется Иосип Броз Тито, которого играет американский актер Ричард Бертон). А за «Сутьеской» последовала «Ужицкая республика» (1974, Жика Митрович), попытка рассказать о первых шагах народной власти, просуществовавшей в течение шестидесяти семи дней в сербских городках Чачак и Ужице, а затем погибшей под ударами гитлеровцев и четников, но оставившей неизгладимый след на всем течении югославской революции.

К сожалению, «Ужицкая республика» была далеко не так гармонична и художественно убедительна, как «Неретва» и «Сутьеска», ее откровенная иллюстративность со всей очевидностью свидетельствовала об угасании жанра, и, тем не менее, в последующие годы эпические хроники время от времени снова появляются в разных республиках, подтверждая неистребимую потребность народа увидеть на экране свое героическое прошлое, по тем или иным причинам не нашедшее до сих пор отражения на национальном экране. Забегая далеко вперед, в наши дни, можно назвать последний пример такой картины — многофигурную фреску «Тринадцатое июля» (1982, Радомир Шаранович), изображающую начало общенародного восстания против итальянских оккупантов летом сорок первого года в Черногории, когда неопытным партизанским отрядам удалось нанести неожиданное и серьезное поражение непредвидевшим нападения разрозненным фашистским гарнизонам и освободить, пусть на некоторое время, значительную часть Черногории.

Впрочем, это произойдет лет через десять, а пока, в конце шестидесятых — начале семидесятых годов, югославское кино переживает поистине «золотой век» своей истории, не случайно получивший у зарубежной критики стандартное, но вполне справедливое наименование «югославского чуда», в том числе и в фильме военном, партизанском, посвященном недавнему прошлому народа, отличающемся в этот период поистине огромным разнообразием форм, поэтик, жанров и направлений.

Так, где-то на полпути между поэтическим кинематографом Пуриши Джорджевича и эпической хроникальностыо Булаича, появляется поразительный образец народной военной драмы, героического народного действа, начавшегося еще «Радопольем» (1963, Столе Янкович), но не получившего в ту пору продолжения, а сейчас вырвавшегося на первые позиции фильмом Антуана Врдоляка «Когда слышишь колокола» (1969, Серебряный приз VI Московского кинофестиваля), жизнерадостной, просто-таки фонтанирующей ядерным крестьянским юмором истории трех деревень, православной, католической, мусульманской, издавна живших под одним небом, на котором столь же мирно не мешали друг другу три разных бога, просыпавшиеся от привычного сна только в дни церковных праздников, когда на всю округу разносился православный и католический колокольный звон и слышался громкий глас муэдзина. Врдоляк неторопливо и с видимым удовольствием описывает этот быт, это бытие, которое вдруг прерывает война, какие-то люди в серо-зеленых мундирах стали натравливать хорватов на сербов, а мусульман — на тех и других, и под знаменем католического бога стали резать соседей усташи, под флагом православного — четники, а под зеленым прапором аллаха — «истинные мусульмане». И вся картина Врдоляка рассказывает о том, как мало-помалу распознают подлинного врага разобщенные, отъединенные друг от друга, обманутые разноплеменные и разноязычные югославы, как ощущают себя единым народом, гражданами одной страны, ведущей отчаянную, безоглядную борьбу с общим врагом. И хотя картина Врдоляка снята поразительно конкретно, я сказал бы, этнографически въедливо и реалистично, в ней можно увидеть метафору всей народно-освободительной войны, объединившей все народы и народности бывшего королевства, заложившей основы их единства и братства на будущее, на «после войны».

В этом новом умонастроении военного фильма Врдоляк был не одинок: и сам он двумя годами позже снимает — правда, куда менее органичную — народную драму «На горе растет зеленая сосна» (1973), и упоминавшийся выше Владимир Павлович ставит в той же поэтике картину «Прилив» (1969, в советском прокате — «Прерванная свадьба»), наконец выходит чрезвычайно близкая по мироощущению этим народным драмам, но снятая в неожиданном для югославского кино жанре народной комедии, своеобразного «шванка по-балкански», картина Предрага Голубовича «Гранатометчики» (1973, в советском прокате — «Отважные»), веселая байка о двух партизанах-подрывниках, своего рода охотниках на крупную гитлеровскую дичь, на долговременные огневые точки и прочие укрепления, которые озорные и бесшабашные парни (в этих ролях все тот же неутомимый дуэт югославского экрана — Бата Живоинович и Любиша Самарджич) в упор забрасывают гранатами, с легкостью и виртуозностью подлинных хозяев своей земли, по которой именно они, а не всесильные, на первый взгляд, оккупанты, ходят не сгибая головы, ибо это их земля, и потому они ведут себя на ней так, словно им все нипочем.

Наверно, в этом ряду можно было бы назвать еще не одну картину, скажем, такую, как совместная советско-югославская экранизация романа Михаило Лалича «Свадьба» (1974, Радомир Шаранович), однако дело не столько в количестве этих народных драм и комедий, сколько в том, что именно они выстраивали на экране конца шестидесятых — начала семидесятых годов, быть может, самое объективное и реалистическое изображение народно-освободительной войны и социалистической революции, во всем разнообразии и многообразии их проявлений в стране такого множества культур, цивилизаций, языков и религий. Между тем фильм военный уже перестал быть, так сказать, монопольным тематическим направлением, рядом с ним — на равных, а в иные годы даже доминируя — все большее внимание кинематографистов привлекает тема современная, связанная с теми социальными, экономическими и нравственными переменами, которые происходили в Югославии на протяжении 60—70-х годов.

 

2. ...И еще более сложная мирная жизнь...

Надо сказать, что перемены в современной теме происходили не менее отчетливо и радикально, хотя и без особой зрелищности, свойственной фильму «партизанскому». Поэтому они, перемены, до поры до времени казались менее заметными, тем более, что формировались, поначалу в тех же жанрах, в той же манере и даже руками тех же режиссеров, которые вынесли на своих плечах все труды исследования современности предыдущего десятилетия. В частности, на экраны страны продолжают выходить непритязательные бытовые комедии, которые не трудно было бы упрекнуть в скольжении по поверхности явлений, если бы поверхность эта не представляла собой почти полностью белое пятно на кинематографической карте Югославии, и если бы даже самое поверхностное скольжение не открывало огромные новые территории — тематику, проблематику, конфликты, персонажей, — которых не касался или, в лучшем случае, почти не касался кинематограф.

Такими были легкомысленные комедии «Займите свое место, господин Покорный» (1964, Радивое Лола-Джукич), откровенно водевильная история мелкого и законопослушного чиновника, полностью отвечающего своей фамилии, по воле случая оказавшегося в центре самых невероятных событий и обстоятельств: на его жизненном пути возникает организованная группа контрабандистов, переправляющая в Югославию наркотики и распространяющая их. Под действием героина или какой-то другой пакости он вырастает в собственных глазах до размеров просто-таки былинного героя и режет правду-матку в глаза своему начальству, коллегам, соседям, собственной семье — все то, что таил, скрывал и глушил в себе столько лет... Правда, действие наркотика кончается довольно быстро, и гражданин Покорный возвращается к своему покорному существованию, но зритель успевает рассмотреть тот паноптикум провинциальной бюрократии, так долго прятавшийся в тени исторических событий, огромных социальных и экономических перемен в жизни страны.

Такими были и другие комедии, сюжеты которых, не случайно именуемые «бродячими», пришли на югославский экран из седой старины — от Аристофана и Плавта до Гоголя и Катаева, — пришли и оказались как нельзя более кстати, как нельзя более «дома», примером чему «Инспектор» (1965, Мило Джуканович, в советском прокате — «По чужому документу»). Герой картины — простой белградский парикмахер — по ничтожной случайности становится обладателем чужого служебного удостоверения, и не просто удостоверения, но инспектора уголовного розыска, что не только радикальнейшим образом меняет всю его жизнь, но... Проницательный читатель наверняка догадывается, что последует за этим «но»: вокруг Боды начнет виться всякая подозрительная мошкара, его собственный братец вместо того, чтобы постигать в университете тонкости юриспруденции, сам занимается какими-то малопочтенными делишками... Бода входит в сыщицкий раж и увлекается частной розыскной работой, путаясь под ногами и руками милиции, которая ведет, поиск преступников, а заодно и самозваного инспектора, и все запутывается до крайней степени, и когда Бода вот-вот отдаст в руки правосудия расхитителей народного добра, закон успевает схватить Боду за воротник и первым отправить на скамью подсудимых, где его ждет вполне реальное наказание... Разумеется, справедливость восторжествует вовремя, однако пока это произойдет зритель и здесь успеет познакомиться с самой разнообразной социальной фауной современного города, с той человеческой пеной, которая поднялась на гребне экономического переустройства общественной жизни в пятидесятых — шестидесятых годах.

Спору нет, в этих историях, известных на всех языках мира, во все времена, под всеми географическими широтами, не найти ни особой глубины, ни особой новизны, однако в каждой из ситуаций югославский экран открывал для себя все новые и новые подробности современной жизни, собирал материал для исследователей более глубоких, более зорких, более социально-ответственных. И социально-ответственные фильмы не заставили себя ждать. Выше уже шла речь о лучшем из таких фильмов предыдущего десятилетия — картине «Лицом к лицу», упоминался и «Прометей с острова Вишевице», фильм сложный, полифонический, пытавшийся соединить в одном сюжете и романтическую партизанскую юность героя, решившего, подобно легендарному полубогу, принести людям свет в самом буквальном, отнюдь не метафорическом смысле, и натолкнувшегося на противодействие тех, кого он намеревался осчастливить — земляков, родственников, свойственников, которые вовсе не хотят перемен, которым хорошо и без электричества, у которых просто другие представления о жизни, которых нужно сначала убедить, позволить им самим осознать необходимость перемен, а не тащить их силком в светлое будущее, как это пытался делать юный Мате Бакула. И не случайно, наверно, действие фильма Мимицы разворачивается сразу в двух измерениях — тогда, во время войны, и сразу же после нее, и сейчас, когда заматеревший «Прометей» Мате Бакула приехал на родной остров, чтобы принять участие в торжествах, посвященных открытию памятника павшим революционерам и бойцам народно-освободительной войны, его друзьям и соратникам, погибшим и не ставшим взрослыми, ответственными, влиятельными,— такими, как он, директор известного предприятия под названием «Прометей». Здесь, на острове, годы, проведенные за столами собраний, совещаний, президиумов, все то, что складывалось в его послевоенную жизнь как бы перестает существовать, иметь значение, приниматься в расчет, становится тем, чем было на самом деле, — шелухой, год за годом покрывавшей его подлинное, сущностное. Здесь, на Вишевице, он когда-то и вправду сделал все, что мог, а, может, и самую малость больше. Не только за себя, но и за других, которые уже не хотят помнить, что в свое время противостояли его мечте, его энтузиазму, его романтическими, но оказавшимися неожиданно столь реальными и ощутимыми представлениями о счастливой жизни, которая не может не наступить после войны.

Кстати сказать, именно это и было главным в «Прометее с острова Вишевице», а не изысканная его пластика, не поразительное операторское мастерство, принесшее заслуженную награду Томиславу Пинтеру на Московском кинофестивале 1967 года. Главное, что социальная драма естественно и закономерно сопрягается в этом сюжете с личной драмой героя, что его общественная деятельность, убеждения, идеалы находятся в сложной и не всегда уловимой гармонии со взглядами на любовь, на счастье, на все то, что принято называть личной жизнью.

Значение «Прометея» и сопутствующих ему фильмов как раз и заключалось в комплексном, если можно сказать так, исследовании человеческой личности, во всем многообразии ее индивидуального и общественного бытия. При этом «Прометей» вовсе не представлял собой исключения в югославском репертуаре середины шестидесятых годов. Рядом с ним, хотя и в менее эффектной пластической форме, можно назвать картину «Служебное положение» (1964, Фадил Хаджич), фильм-расследование, в центре которого — попытка одной из загребских редакций разобраться в масштабах злоупотреблений и казнокрадства, причем разобраться не с точки зрения уголовного кодекса — этим не замедлит заняться прокуратура, — но с точки зрения климата, царящего в коллективе, условий, благоприятствовавших тому, что честные и скромные когда-то люди превращались в растратчиков, лихоимцев и жуликов.

Режиссер этой картины, один из самых разносторонних деятелей югославской культуры, основатель и духовный «отец» «загребской школы» мультипликации, театральный режиссер, но прежде всего крупнейший драматург-сатирик сегодняшней Югославии, в кино снимает отнюдь не комедии, но серьезные социальные драмы, представляющие собой как бы публицистическую пристрелку к его последующим театральным памфлетам, так что влияние этих скромных, сугубо литературных лент, чурающихся и тени избыточной изобразительности, куда значительнее, чем это могло бы показаться лишь кинематографическому зрителю. Это не значит, что все картины Хаджича были одинаково значительны — в следующем году он снимает фильм «Другая сторона медали», где использует тот же самый сюжетный прием — расследование социально-психологической подоплеки некоего уголовного казуса, в котором его практически не интересует детективная сторона. Однако, в отличие от «Служебного положения», где все действие происходит сегодня, новая картина уводит героя-следователя в военное прошлое: бывшая партизанка приговаривается к длительному тюремному заключению за растрату крупной суммы денег. Преступление ее не вызывает сомнений, но следователь, передав дело в суд, так и не обнаружил мотивов преступления, побуждений, которые могли бы заставить кристально честного человека вдруг, ни с того ни с сего, стать вором, поставить на карту всю свою прошлую жизнь. И он, уже по собственной инициативе, продолжает докапываться до истины. И истина не заставляет себя ждать: героиня стала жертвой шантажиста, угрожающего ей разоблачением. Когда-то, в годы войны, она попала в усташскую охранку, где подверглась жесточайшим пыткам, но не сказала ни слова. Тем не менее, усташи оставили в ее деле документы, якобы свидетельствующие о предательстве. Спустя двадцать лет эти документы стали причиной психического расстройства и преступления.

Замечу в связи с этим, что найденная и отработанная в этих картинах модель социального анализа современной темы с помощью «низких» жанров — комедии, мелодрамы, детектива — останется и впоследствии одним из самых популярных и эффективных инструментов исследования сложной и противоречивой послевоенной действительности. Вспомним, к примеру, такую увлекательную ленту, как «Нож» (1967, Жика Митрович, в советском прокате — «Главная улика»), где заимствованная из арсенала классического детектива история убийства модного певца и расследования этого преступления «смертельно серьезным» белградским Шерлоком Холмсом, которого играет Бата Живоинович, и его не слишком сообразительным, но чрезвычайно легкомысленным доктором Ватсоном (Любиша Самарджич), открывали перед зрителем совершенно неведомый кинематографу мир провинциального «шоу-бизнеса», импрессарио, «кантауторов», поставщиков шлягеров для эстрады, фабрикантов пиратских граммофонных записей, манекенщиц, профессиональных игроков — весь этот шутовской хоровод современного «полусвета».

Тем не менее, ни комедия, ни детектив не были самыми популярными из «низких» жанров, ибо они — как бы сами по себе, по природе своей, требовали такой драматургической дисциплины, такой безукоризненной архитектоники, которая невозможна без многолетней, отлаженной в сотнях ремесленных поделок «технологической дисциплины», и потому югославское кино, не обладавшее достаточно длительным опытом такого рода, куда проще и свободнее чувствовало себя в мелодраме. И в жанре этом югославские кинематографисты добивались прямого и бесспорного контакта со зрителем, который в середине шестидесятых годов, а особенно к концу десятилетия, начал медленно, но неотвратимо отворачиваться от отечественного экрана.

Одним из самых ярких примеров этого нового диалога, пользовавшегося огромным успехом и югославского зрителя, и у зрителя советского (первое место в плебисците читателей «Советского экрана») была мелодрама «Я голосую за любовь» (1965, Томы Янича), и потому фильм этот, не слишком удавшийся с профессиональной точки зрения, но отвечавший каким-то глубоким зрительским потребностям не только у себя на родине, но и за ее пределами, требует несколько более подробного рассмотрения. И прежде всего сюжет картины, история, рассказанная с экрана. Речь идет о любви. Любви первой. Любви, наталкивающейся на непреодолимые трудности. Любви обреченной, не имеющей будущего. Любви совсем юных, почти детишек. Вероятно, этих четырех «китов», на которых стоит драматическая история несостоявшейся любви юного Слободана и еще более юной Рашиды, было бы достаточно для того, чтобы фильм Янича, как всякая повесть о Ромео и Джульетте, нашла своего многочисленного и, прежде всего, молодежного зрителя, обрадовавшегося возможности увидеть самые заветные свои и недоступные взрослым переживания, трагедии, катастрофы. Однако еще одной, быть может, не менее существенной причиной успеха картины было то, что извечный сюжет ее был опрокинут в густой, подробно и тщательно выписанный быт маленького боснийского городка, с его сложным переплетением национальных, религиозных, языковых различий и отличий, где рядом росли дети католиков, православных и мусульман, где все эти, видимые и невидимые, перегородки, несмотря на два десятилетия, прошедшие с конца войны, не стерлись, не разрушились до конца.

Впрочем, этот, назовем его — этнический — уровень размышлений о судьбе молодых героев не единственный в картине; социальные перемены, коснувшиеся и глухой провинции, причудливо и не всегда понятно для самих участников событий, преломляются в их семейной жизни: где-то глубоко внутри, еще не выходя на поверхность, рушатся, осыпаются незыблемые устои патриархальной семьи.

И все это отражается в зеркале детского восприятия, усугубленное обстановкой в школе, усугубленное главным — первой любовью, с которой не совладать, которая навязывает юным героям свою логику, заставляя действовать словно бы помимо собственной воли. И, в то же время, оставаясь их единственным убежищем, их единственным общим оружием против — реальной или придуманной, для них это все равно — недоброжелательности окружающего мира. И потому, когда судьба разделит влюбленных — родители Рашиды, тайком от Слободана, увезут ее неведомо куда, герой потеряет последнюю уверенность в себе самом, и ему не останется ничего другого, как тоже покинуть родной городок, отправиться в большой мир — быть может, на поиски Рашиды (на это, кажется, недвусмысленно намекают авторы, утешая молодого зрителя), но скорее всего на поиски самого себя...

Впрочем, требовать от «низких» жанров полноты и глубины исследования действительности было бы несправедливо, достаточно было того, что они, не мудрствуя лукаво, увлекая зрителя в кинотеатры, показывая ему занимательные истории из его собственной жизни, одновременно наносили на карту новой действительности все новые и новые ее подробности, мало-помалу заполняя немногочисленные уже «белые пятна», и как бы отходили в сторону, на второй план национального экрана, уступая место на авансцене фильмам более глубоким, аналитичным, исследовательским.

Одним из таких фильмов, быть может, не самым важным для экрана югославского, но первым из этой огромной серии «социально-критических» лент, как их называла югославская критика, попавшим на наши экраны, был «Подопечный» (1966, Владан Сляепчевич, в советском прокате — «Карьера авантюриста»; Серебряный приз Московского кинофестиваля 1967 года), картина неожиданная и для автора ее, известного и советскому зрителю своими предыдущими, не слишком выделявшимися лирико-бытовыми описаниями нравов и внутреннего мира молодых горожан, студентов, юношей и девушек из интеллигентных семей средней руки. Таковы были его фильмы «Медальон с тремя сердцами» (1962) и «Настоящее положение вещей» (1964), свидетельствовавшие о том, что Слиепчевич продолжает упорно и настойчиво рассматривать этот круг персонажей, ситуаций, конфликтов, коллизий и финальных разочарований. Правда, ясно это стало спустя всего два года после «Настоящего положения вещей», когда выходит «Карьера авантюриста» (1966), представляющая собой вершину творчества режиссера в кино (в конце шестидесятых годов Слиепчевич уходит из кинематографа, посвящая себя театральной режиссуре и педагогической деятельности), картина, в которой режиссер и его постоянный сценарист, известный в ту пору театральный драматург Йован Чирилов, рассматривают своего героя как бы от противного, с обратным нравственным знаком.

Впрочем, слово «героя» нуждается здесь в самых жирных кавычках, ибо новаторство и значение этой картины Слиепчевича как раз и заключается в том, что он поставил в центр своего фильма классического «антигероя», персонажа, для которого реальность — это только и исключительно его собственные представления о ней, который рассматривает малейшее несоответствие между этими представлениями и «грубой» действительностью как покушение на его личное, естественное, непререкаемое право находиться в самом центре любой действительности, больше того — попросту быть этим центром, ее средоточием. И, быть может, самое удивительное в фильме Слиепчевича, это исследование, как святая убежденность Ивана Стояновича в своей исключительности, в своем избранничестве на первых порах подчиняет ему самых разных, самых многоопытных и достаточно циничных людей, но как только окружение (иначе и не назовешь полет разного рода мотыльков вокруг провинциального «гения») начнет ощущать его творческую несостоятельность, сила его притяжения словно бы выключается, и рассказ о возвышении превращается в историю падения, историю краха иллюзий не только самого Ивана — уж это было бы наименее интересно, — но тех, кто его «сделал», кто извлекал из него свой, большой или малый, профит, тех, кто попросту отбросил его в сторону за ненадобностью, когда надобность в нем исчерпалась.

Иными словами, значение «Карьеры авантюриста» заключалась не столько в точности психологического анализа молодого белградского Растиньяка образца второй половины шестидесятых годов нашего столетия, сколько в исследовании социального контекста его карьеры, всей той естественной среды обитания, которая питала эту карьеру, которая создавала все условия для развития и так уж очевидных способностей. И в связи с этим нельзя не заметить — пусть с опозданием на два десятилетия — принципиальной неточности советского прокатного названия — Иван Стоянович вовсе не авантюрист, хотя он охотно подхватывает на своем пути к Олимпу все, что плохо лежит; Иван Стоянович — приспособленец, и куда более точным названием картины было бы «Карьера приспособленца», ибо недлинная и горестная биография поэта из провинции, легко вспархивающего по ступеням литературной и общественной карьеры, выходила далеко за рамки описания его собственной судьбы, хотя в изображении Любиши Самарджича, сыгравшего эту роль, на экране появлялся просто-таки классический образчик отрицательного обаяния, отрицательного таланта, отрицательной социальной активности. И дело не в том, как легко и непринужденно играет Иван на слабостях «нужных» людей — становится любовником стареющей поэтессы, очаровывает крупного белградского дельца, покоряет его наивную дочурку... Чтобы перечислить все эти «как», потребовалось бы изложить все содержание фильма, однако куда важнее то, как играют Иваном его покровители и поклонники, насколько успешно и результативно они создают «своего» Ивана Стояновича, пересоздают типичного представителя трудового народа, паренька из пролетарской семьи, высасывая из Ивана не только те здоровые задатки, которые в нем существовали изначально, но и те, что еще могли в нем возникнуть, сформироваться, развиться, попади он в другие руки, в другую среду.

И можно без особого преувеличения сказать, что югославское кино на современную тему в конце шестидесятых годов как бы отправляется в этнографические путешествия но родной стране, открывая для себя за каждым углом действительно огромный, незнакомый, зачастую неожиданный мир новой социальной фауны и флоры — и оставшейся от времен давно, казалось бы, прошедших, и заемной, пришедшей из-за недалекого моря и далекого океана, и, главное, своей, «тутошней», возросшей на социальной почве, которая вроде бы этому способствовать не могла. И уж во всяком случае — не должна.

При этом югославский кинематограф вовсе не торопится делать выводы (а в тех случаях, когда торопится, большей частью делает выводы поспешные, несправедливые, неверные, а то и просто враждебные реальному положению вещей — недаром именно в эти годы подвергается столь бескомпромиссной и острой общественной критике так называемый «черный фильм», естественно не попавший на наши экраны и советскому зрителю неизвестный, но какие-то отблески которого, умонастроение, подход к явлениям социальной действительности в иных фильмах, вышедших в наш прокат, все же отразившиеся). Напротив, он ограничивает себя одной диагностикой, или, лучше сказать, как можно более подробной, в формах самой жизни, в поэтике документально-реалистической, а порою и просто натуралистической, переписью проблем, которые подлежат немедленному общественному рассмотрению, обсуждению, решению, сопоставлению с той же проблематикой, отражающейся в зеркале прессы, только что распространившегося телевидения.

Поэтому так популярны в это время описания городского «дна» — из этих фильмов мы видели несколько более поздний «Депс» (1974, Антуан Врдоляк, в советском прокате — «Преступник и его досье»), внимательный, я сказал бы, «словесный портрет», если воспользоваться соответствующей терминологией сорокалетнего уголовника по кличке «Депс», попавшего в милицию по подозрению в ограблении банка и ожидающего освобождения, ибо он давно уже «завязал».

При этом картину Врдоляка не стоит переоценивать — и героем своим, и антуражем, и психологическим климатом она была не слишком оригинальна на югославском экране, и генеалогические корни ее нетрудно обнаружить в таком сложном, противоречивом и ярком явлении, как творчество Живоина Павловича, одного из самых талантливых и «критически ориентированных» режиссеров югославского кино — в клубных программах зрители могли видеть один из самых типичных его фильмов — «Когда я буду мертв и бел» (1967), глубоко пессимистическую драму молодого парня из глубокой провинции, возжелавшего славы эстрадного певца и решившего покорить столичный мир «шоу-бизнеса», но не нашедшего в себе ни таланта, ни просто пробивной силы, чтобы прорваться в «высший свет» белградского полусвета, и кончающего жизнь нелепо, трагически бесцельно.

Эта тематическая ориентация как бы определяет собой многие и многие фильмы современной темы конца шестидесятых — начала семидесятых годов, и, наверно, социологи, психологи, этнографы и криминологи могли бы составить — все вместе — некую социографическую карту общественных слоев, групп, профессий и занятий, которые привлекают внимание кинематографа именно потому, что в них особенно ярко и обостренно отразились некоторые общие проблемы. Здесь нашли бы свое место и спорт, и эстрада, и городское «дно», и сезонные рабочие, и дети из распавшихся семей, и вчерашние крестьяне, с трудом адаптирующиеся в большом городе, и балканские цыгане, не поддающиеся социальному и культурному воспитанию (этой проблематике посвящен, в частности, один из самых значительных югославских фильмов шестидесятых годов, принесший кинематографу СФРЮ премию за режиссуру на кинофестивале в Канне, «Скупщики перьев» (1967, Александр Петрович), романтическая баллада о страсти к свободе во что бы то ни стало, о страсти к женщине, не знающей преград, о ревности, не знающей законов, о древних обычаях, остающихся незыблемыми и ныне, спустя столько столетий, однако все чаще и чаще вступающих в конфликт с законами современной жизни. Наконец, одна из самых болезненных социальных, экономических и нравственных проблем современной югославской общественной жизни — заработочная эмиграция югославских рабочих в страны Западной Европы. В нашем прокате шла одна из первых таких картин, «Солнце чужого неба» (1968, Милутин Косовац), бесстрастная социально-психологическая зарисовка группы рабочих из Боснии, собравшихся на маленькой станции в ожидании поезда, который увезет их на чужбину, который позволит им не только найти работу, но и присылать деньги домой, семьям, которые остаются ждать в маленьких городках и деревнях, засыпающих под горячим балканским солнцем. И Косовац пытается найти в этой складывающейся общности, в этом своеобразном трудовом коллективе на одни сутки, ибо завтра, там, за границей, их разбросают по разным фирмам и городам, какие-то психологические закономерности, какие-то общие причины, мотивы, резоны, которые заставляют именно этих людей бросать насиженные места, перечеркивать всю прошлую, пусть достаточно трудную жизнь, отправляться в неведомое, навстречу унижениям — это им ясно уже сейчас, бесправию — в этом они не хотят признаться себе самим, хотя понимают, что и это неизбежно; ностальгии — ее они, кажется, узнали не успев уехать, на этой боснийской станции, где они оказались впервые в жизни.

Иначе говоря, Косовац, подобно большинству своих коллег по десятилетию, пытается описать все симптомы увиденного и открытого, пытается поставить самый общий диагноз, рецепты он оставляет на потом, когда обследование будет закончено по всему спектру симптомов и предположений, по всему спектру кинематографических манер, жанров, тематических направлений. И — заметим это на будущее, — словно предчувствуя, что завершит это исследование, уже без излишней эмоциональности и импульсивности, уверенно, а, главное, оптимистично, следующее, новое поколение югославской кинорежиссуры, которое покамест еще заканчивает учебу, поколение, которое придет на студии очень скоро, во второй половине семидесятых годов и сразу будет названо поколением «телевизионным», и, как подобает профессионалам, прошедшим школу телерепортажа, требующего мгновенной реакции, точности, остроты глаза, не отринув ничего из того, что успели увидеть их старшие товарищи, учителя, коллеги и современники, просто посмотрит на ту же самую проблематику непредвзятым, оценивающим взглядом.

 

3. Прошлое: сатира и ностальгия

Десятилетие, о котором идет речь в этой главе, не случайно отмечено словом «зрелость». И дело не только в том, что кинематограф перестал быть «приключением с самыми неожиданными последствиями», как назвал его кто-то из пионеров, а превратился в то, чем ему и надлежит быть во всех странах с нормальной кинематографической судьбой — в промышленность, в индустрию, в организованное кинопроизводство, которое — какие бы формы оно ни принимало — обращено к зрителю, требует соблюдения определенных правил, определенной иерархии тем, жанров, приемов. Не менее важно, что зрелость югославского кино определялась его отношением к жизни народа, страны, государства — современной ли, военной ли; что оно переставало быть иллюстрацией исторических сочинений, литературных произведений или газетных статей; что оно само вступало в прямой и равноправный диалог с этой жизнью, пытаясь найти с ней общий — свой собственный, кинематографический язык.

Естественно, что важнее всего это было в двух главных разделах национального кинематографа — в фильме «партизанском», военном, в фильме современном, то есть там, где впрямую затрагивались чувства, интересы, представления зрителей, вне зависимости от возраста, происхождения, жизненного опыта и языка. Тема историческая, как мы видели и прежде, до сих пор в число этих приоритетов кинопроизводства не входила. И, тем не менее, если всмотреться в те исторические ленты югославских кинематографистов, которые выходили на наши экраны, то окажется, что общие процессы, общая эволюция, то, что было названо выше сменой умонастроения югославского кино, проявляется и здесь, хотя и не столь определенно, а, главное, не столь многообразно, как в двух других тематических регистрах. К тому же, немаловажную роль сыграло и то, что фильмы исторические находились на периферии интересов критики, чего нельзя было сказать о зрителе, у которого иные из исторических лент пользовались достаточно большой популярностью.

И в первую очередь, хотя бы с точки зрения количественной, с точки зрения стабильного присутствия на национальном экране, фильмы сатирического цикла, действие которых происходит в предвоенной Югославии. На первый взгляд, эти ленты ничем не отличаются от аналогичных картин предыдущего десятилетия, тем более, что и сейчас едва ли не половину из них составляют экранизации комедий Нушича — Столе Янкович снимает ленту «Народный депутат» (1964), ехидную комедию о том, как некий провинциальный богатей выдвинул свою кандидатуру на выборах в парламент от правящей партии, а жених его дочери — от оппозиционной, как по «политическим мотивам» едва не расстроился этот брак, как глава семейства фальсифицирует выборы и все-таки не проходит в парламент, утешаясь в последнее мгновение тем, что мандат в любом случае останется «в семье», ибо выборы выиграет будущий зять, с которым будущий тесть, естественно, помирится, как помирится и с его предвыборной программой, которая немногим отличается от его собственной...

На первый взгляд, никакой разницы между «Народным депутатом» и, скажем, «Госпожей министершей» обнаружить не удастся: тот же Нушич, та же безжалостная, не знающая полутонов сатира, наотмашь расправляющаяся с идиотизмом политической и общественной жизни королевской Сербии или королевской Югославии. Между тем, если всмотреться внимательнее в лица ведущих персонажей этой карнавальной неразберихи, если увидеть вдруг, что на роли безусловно отрицательных провинциальных политиканов Янкович выбирает актеров, чей кинематографический облик практически никогда не выходил за рамки амплуа безусловно и стопроцентно положительного (Петре Прличко, Мня Алексич, Павле Вуисич, Мира Ступица, Бата Живоинович, Милена Дравич), то окажется, что в несомненно сатирической атмосфере картины проскальзывают легко уловимые нотки некоей ностальгии по простодушию, патриархальности довоенной жизни, ее однозначности и четкому делению на «чистых» и «нечистых», «своих» и «чужих», бедных и богатых.

Еще более определенно «смена оптики», обращенной в первые десятилетия нашего века, проявлялась в лучшей экранизации нушичевой сатиры, а точнее, перед даже не экранизация, но как бы экстракт всей сатирической злости писателя, всей его ненависти к абсурду и идиотизму окружающей его действительности и в то же время понимания, что это его действительность, что это реальность, в которой он вынужден жить, ненавидеть и любить. Иными словами, речь идет о киновоплощении двух комедий Нушича — «Опечаленная родня» и «Покойник», — вышедшем на экран под названием куда более конкретным и в то же время метафорическим — «До войны» (1966, Вук Бабич) и получившем в советском прокате название прежнее — «Опечаленная родня».

Надо сказать, что из этой старой, как сам жанр, комедийной ситуации — состоятельный белградский инженер, убедившись в неверности жены, уходит из дома, чтобы покончить жизнь самоубийством, однако в последнюю минуту решает жить дальше, но домой не возвращается — Вук Бабич извлекает все мыслимые и немыслимые возможности, превращая сюжеты Нушича в непрекращающийся каскад гэгов, усиленных неожиданно фарсовой игрой ведущих югославских актеров Слободана Перовича (муж-покойник) и Баты Живоиновича (любовник). Разумеется, полиция обнаружит на берегу Дуная (или Савы, поскольку она тоже течет через Белград) неизвестного покойника и решит, что труп принадлежит инженеру. Естественно, жена и любовник подделают инженерово завещание и вступят во владение даже тем, что вдове завещано не было. Разумеется, спустя какое-то время успокоившийся «покойник» вернется домой, чтобы вновь войти во владение своим движимым и недвижимым имуществом, но опечаленная родня, чтобы избавиться от «воскресшего», объявляет его иностранным шпионом и передает в руки полиции...

Я сказал бы, что, не отказываясь от сатирического воображения писателя, от его темпераментного памфлетизма, от сиюминутной конкретности его сарказма, Бабич извлекает из всего этого и боль писателя, его обиду и жалость к своим персонажам, ощущение этих персонажей своими. Иными словами, говорят авторы «Опечаленной родни», такое могло бы произойти всюду, где царит «золотой телец», но только у нас, на Балканах, могло произойти такое…

К сожалению, картина Бабича продолжения не имела — и потому, что спустя два десятилетия после войны сатирическая оценка той реальности, которой отдал свой талант Нушич, на какое-то время перестала интересовать кинематографистов, и потому, что жанр «ретро», который вскоре вернее югославское кино к довоенному прошлому, еще не родился на свет, хотя первая картина в этой манере появилась в Югославии в 1970 году — «Кто поет, зло не мыслит» (Крешо Голик, в советском прокате — «Все началось с прогулки») — мало выразительная музыкальная комедия, а точнее сказать, водевиль о страшных мещанах, действие которого происходит в Загребе середины тридцатых годов. Забегая вперед, скажу, что в середине следующего поколения фильмы-«ретро» будут рассказывать как раз об обратном — о всеобщем предощущении гибели предвоенного мира — и успех такой картины, как «Кто там поет» Слободана Шияна подтверждает куда большую социальную и психологическую точность этой модели, однако, справедливости ради, нельзя не сказать, что без модели Крешо Голика и его коллег она вряд ли могла бы появиться. Примером тому — одна из самых озорных югославских картин десятилетия, лукавая народная комедия «Любовь и перебранка» (1969, Антуан Врдоляк), действие которой происходит в самый канун второй мировой войны, но посвящена она обстоятельствам и событиям, бесконечно от войны удаленным и никакого отношения к ней не имеющим. А имеющим отношение вот к чему: живет в каком-то далматинском приморском городке добродушный и хамоватый общинный полицейский, большой любитель выпить и закусить, а к тому же любитель прекрасного пола, но — и это самое существенное — хороший семьянин и великолепный отец, подтверждением чему — восемь ребятишек обоего пола, которых он успел родить за годы беспорочной полицейской службы, и тот, девятый, который обязан родиться в самом скором времени, ибо его величество король Югославии имеет, как выяснилось, манеру становиться крестным отцом каждого девятого ребенка в семье.

И все идет по плану, как задумано, так исполнено: в городишко придет телеграмма из Белграда, что король высылает своего личного представителя. Однако в тот же самый момент по градам и весям Далматинской Загоры путешествует цирковая труппа, а в ней молодая циркачка с лицом, как две капли воды, похожим на лик богоматери, изображенной на фресках в местном храме господнем. Туземные святоши, естественно, потребуют убрать богохульную внешность с глаз долой и поручат эту операцию представителю власти, а представитель власти увлечется красоткой, позабыв о семье и девятом своем отпрыске. Но судьба не позволит герою насладиться запретной любовью: на полпути из городка полицейский и циркачка встретят кавалькаду черных автомобилей, везущих на крестины представителя его величества, и представитель этот окажется давним поклонником и покровителем очаровательной циркачки. Все трое возвратятся в городок, где должно, наконец, состояться запланированное торжество, однако в самое последнее мгновение в сюжет вмешается история — сообщение о бомбардировке Белграда, о начале войны — и уже никому не будет дела до крестин, до циркачки, до самого короля, и все, кто может, начнут разбегаться кто куда, и снова, как полтора десятилетия назад, только куда точнее, безжалостнее и печальнее, повторится финал «Фальшивого кумира». И окажется, что комический сюжет «Любви и перебранки», все абсурдные перипетии ее героев, только присказка на фоне дремучей, анахроничной, даже несколько страшноватой в своем заскорузлом мещанском быте, и одновременно бесконечно обаятельной балканской провинции, всей это обреченной на гибель в огне войны реальности, в которой барахтаются наивные, примитивные и в чем-то симпатичные герои.

Впрочем, изображение недавнего, «вчерашнего», можно было бы сказать, предвоенного прошлого, и в это десятилетие ограничивается названными комедиями, да еще несколькими добротными, уважительными и обстоятельными экранизациями натуралистической прозы конца прошлого — начала нынешнего веков, неторопливо, раздумчиво и с несомненным критицизмом описывавшей тяжкую жизнь малоземельных и безземельных крестьян, их примитивный, полунищий быт, драматические семейно-имущественные конфликты, возникавшие на пересечении анахроничных феодальных структур и новых, капиталистических отношений, приобретавших здесь, на далекой окраине буржуазной Европы, самые неожиданные и уродливые формы. И хотя среди этих фильмов были такие значительные работы, как «Березка» (1967, Анте Бабая), поэтическая элегия, без тени сентиментальности, о короткой жизни и ранней смерти деревенской девушки, однако к собственно истории народа они отношения не имели — это были экранизации в самом буквальном, иллюстративно-просветительном смысле этого слова, с большей или меньшей точностью переносившие на экран недостаточно известные читателю произведения национальных литератур: «Березка» — литературы хорватской, «Люция» (1965, Франце Космач) — словенской, «Македонская свадьба» (1967, Трайче Попов) — македонской, «Цветы осенью» (1973, Матьяж Клопчич) — снова словенской.

Так что если бы разговор об исторической теме на югославском экране середине шестидесятых — середины семидесятых годов ограничился бы только названными фильмами, можно было бы еще раз повторить, что историческая тема и в самом деле ушла на далекую периферию национального кинематографа. Если бы не два фильма, которые вышли на экраны в первой половине семидесятых годов, казавшиеся в момент их появления произведениями одиночными, «штучными», даже случайными, однако впоследствии, по прошествии еще одного десятилетия, со всей несомненностью свидетельствующие о том, каким путем пойдет югославский исторический фильм, какая тематика и проблематика будет привлекать его внимание, более точно — в какой поэтике она будет рассматриваться и изображаться.

Впрочем, первую из этих картин трудно назвать чисто югославской, ибо снята она была на киностудии в черногорской столице Титограде киевским режиссером Юрием Ильенко и оператором Виленом Колютой, художником Анатолием Мамонтовым, с участием украинских актеров Ларисы Кадочниковой и Ивана Миколайчука, смонтирована монтажером киностудии имени А. П. Довженко Наталией Пищиковой. И тем не менее, фильм этот, «Жить наперекор» (1972, советское прокатное название — «Наперекор всему»), был фильмом как нельзя более югославским, я сказал бы даже — как нельзя более черногорским, одним из первых подлинно национальных фильмов этой самой маленькой республиканской кинематографии Югославии. Иными словами, история не столь давних трагических событий, когда черногорский владыка Петр Первый (конец восемнадцатого столетия) попытался объединить, умиротворить, усовестить враждующие, перессорившиеся по ничтожным и давно уже забытым пустякам, обескровленные многовековой кровной местью черногорские племена и кланы, отделенные друг от друга не только непроходимыми горными ущельями и перевалами, но и недоверием, подозрительностью, опаской, постоянно и изощренно подзуживаемой турецкими неприятелями, эта история, повторяю, была одним из первых в югославском кино проявлений того нового исторического мышления современного кинематографа, который в центр своего внимания ставил не события, не деятельность военачальников, политиков, императоров и всякого рода иных выдающихся личностей, — но саму материю истории, ее обыденность, ее инфраструктуру, ту реальность повседневности, которая лежала между событиями, которая и представляла собой подлинную жизнь народа в ту эпоху.

В фильме Ильенко освоение «новой историографии кино» облегчалось еще и тем, что Петр Первый был, в сущности, просто одним из многих, в самом буквальном смысле — первым среди равных, и его вознесенность над толпой была бы здесь просто немыслима, ибо каждый из персонажей, составлявших эту толпу, мог в любую минуту покинуть владыку, провозгласить свою собственную, личную независимость, вступить в союз с кем угодно, включая и самого злейшего врага. Добавлю к этому, что точно так же было немыслимо возвышение владыки и в чисто политическом смысле, ибо соединив все-таки кланы для решающего сражения с турками, выиграв эту схватку, обеспечив своему народу независимое существование, Петр Первый на самом деле проигрывает будущее, ибо сразу же после победы вожди кланов, воеводы и князья опять погрузятся в свои ничтожные дрязги, что приведет их к окончательному закабалению, а неудачливого объединителя — к смерти.

К сожалению, фильм Ильенко вышел на экраны Югославии не в самое удачное время, и был почти не замечен ни критикой, ни зрителем, ибо тогда югославский экран был занят совершенно иными проблемами — и главным образом, борьбой против «черного фильма», борьбой за перестройку репертуара (и, прежде всего, современного) как неотъемлемой части социалистической культуры. Популярности фильма помешала и непривычная для югославского экрана стилистика «киевской школы 60-х годов» — суровая, сумрачная статуарность мизансцен и персонажей, заторможенность жестов, возвышенность диалогов, метафоричность самых простых, на первый взгляд, будничных ситуаций, негостеприимность фактуры Черных гор, увиденных камерой, привыкшей к совершенно иным пейзажам, медлительность и патетика драматургии, — все это отнюдь не привлекало зрителя, воспитанного на сюжетах куда более действенных, активных, увлекательных.

И, тем не менее, уроки фильма Ильенко не пропадут даром — не пройдет и нескольких лет, как опыт «Наперекор всему» отразится в новых картинах Вартослава Мимицы — «Крестьянское восстание» (1975) и «Страхиня Банович» (1981, в советском прокате — «Закон любви»), в лентах Бранко Гапо «Самый длинный путь» (1976) и «Время, воды» (1980), Кирилла Ценевского «Яд» (1975) и многих других, бывших и не бывших в нашем прокате, быть может, и не подозревавших о своем неявном родстве с фильмом украинского режиссера.

Впрочем, «Наперекор всему» обозначил лишь один полюс будущего исторического кинематографа Югославии. Полюс второй был обозначен картиной, зрелищно куда более скромной, точнее сказать, аскетической, лишенной и тени той экзотики, той коммерческой «ориентальности», без которой, кажется, просто не мог бы обойтись любой подобный сюжет. Ибо действие фильма «Дервиш и смерть» (1974, Здравко Велимирович) происходит в конце семнадцатого столетия, в столице мусульманской Боснии, Сараеве, городе великолепных мечетей, караван-сараев, восточных базаров, пышных религиозных празднеств, кровавых публичных казней, изощренных интриг султанских чиновников, заговоров... Да мало ли что можно было извлечь из многослойного, полифонического романа одного из крупнейших югославских прозаиков Меши Селимовича (кстати сказать, роман этот вышел на русском языке по меньшей мере двумя изданиями, и я от всей души рекомендую читателю эту неожиданную для исторической романистики книгу). И в центре этого многоголосого, шумного повествования — не менее пестрая и не менее трагическая жизнь бывшего повстанца, затем шейха, потом судьи, а в конце концов — жертвы, Ахмеда Нуруддина, прошедшего мучительный путь познания истины — из мира людей в мир внутри себя, из мира внутреннего — снова в мир окружающих его людей и, наконец, из мира людей — в мир смерти, гибели, превращения в прах. Так что будь фильм Велимировича лишь верной экранизацией философской прозы Селимовича, подводившей черту под многовековым влиянием исламской культуры, исламской нравственности, исламского миропонимания на национальную психологию Боснии и Герцеговины (а, беря шире, и на сербов, черногорцев, македонцев, албанцев), он и в этом случае занял бы вполне уникальное место в ряду произведений национального искусства, пытающихся — с большей или меньшей степенью точности, с большей или меньшей степенью художественной глубины — воскресить на экране давнее прошлое страны и ее народов, глубочайшие корни нынешней социальной психологии и нравственности.

Однако значение фильма Велимировича этим далеко не ограничивается, ибо он как раз и отказывается от ориентальной экзотики, он отодвигает ее на то место, которого она нынче и заслуживает — прямо в реальную жизнь, где ее никто не замечает, ибо она есть просто часть этой жизни, ее внешняя фактура, не более. А в центре фильма оказывается очищенный от всего отвлекающего, украшательского монолог глубоко несчастного сына своей эпохи, размышляющего о жизни, подвергающего ее беспощадному анализу, а себя — самоанализу, не оставляющего себе никакой уловки, никаких смягчающих обстоятельств, так что монолог этот можно было бы назвать «внутренним диалогом», спором с самим собой в поисках истины, цена которой — человеческая жизнь, и его, Нуруддина, собственная жизнь, и брата Нуруддинова, Гаруна, ради которого он отдаст эту собственную свою жизнь, не получив ничего взамен, и жизнь безвестного беглого бунтаря, которого Нуруддин спасет от гнева властей, которым продолжает, тем не менее, служить верой и правдой. Ибо он, Нуруддин, служитель Аллаха и духовный глава ордена дервишей, отлично отдает себе отчет в беззакониях, творимых именем султана и Магомета, но закрывает на это глаза, считая, что дела мирские его не касаются, пока не окажется, что произвол опустит свою тяжелую руку на его брата, пока не обречет того на безвинную смерть. И только тогда Нуруддин начнет борьбу за справедливость — поначалу только за свою, ввяжется в интриги и не заметит, что мало-помалу, шаг за шагом, сам станет частью системы бесправия, насилия и произвола: припадая к стопам власти, дервиш не устает подчеркивать, что приходит не за милостью, но за истиной, не понимая, что истина, которой владеет власть, обернется против его истины, поставит на службу социальному и нравственному злу всю искренность его помыслов и жар его идеалов, что оборотной стороной милости султана, оценившего безукоризненную чистоту его религиозных воззрений и пожаловавшего ему место судьи, станет казнь Гаруна, которая заставит, наконец, Нуруддина впасть в отчаяние, ужаснуться, оценить все, что происходит вокруг и выступить против зла, пусть ценой собственной жизни.

В этом финале кинематографического варианта «Дервиша и смерти» (финал романа Селимовича куда более пессимистичен, однако автор признал правоту режиссерского варианта) и таился подлинный смысл картины Велимировича, ответившей одновременно и стремлению югославского кино к универсализации проблематики, к выходу ее за пределы преобладающего круга ситуаций минувшей войны и оккупации, и стремлению не слишком далеко уходить от проблем привычных, известных и близких зрителю по великому множеству фильмов военных, составлявших основу его кинематографического воспитания и образования.

В самом деле, если извлечь историю шейха Нуруддина из патетической торжественности средневекового боснийского быта, из торжествующей царственности Блистательной Порты, то перед нами откроется типичная, многократно и всесторонне описанная и исследованная драма выбора, драма рядового югославского интеллигента, мучительно выходившего из привычной социальной пассивности к действию, борьбе, сопротивлению злу. А если рассмотреть проблематику «Дервиша и смерти» еще уже, то он окажется прямым продолжением исследования приспособленчества, краха иллюзий о борьбе против социального зла его же методами и средствами. Пожалуй, ни одна кинематография Европы, кроме разве что венгерской (вспомним хотя бы недавнего «Мефистофеля»), не показывала столь убедительно пагубность иллюзий подобного рода, наивность представлений, что честный человек должен, просто-таки обязан идти в услужение ко злу, чтобы улучшить его, задобрить, сделать более гуманным, умеренным, и югославский экран еще и еще раз показывал, доказывал, убеждал — на примере не столь давней войны и оккупации, — что зло умеренное немногим отличается от зла неумеренного, что порядочность на службе непорядочности придает ей отблеск своих достоинств, делая тем самым еще более опасной, коварной и бесчеловечной.

Значение «Дервиша и смерти» заключалось в том, что он рассматривал эту проблему как проблему «на все времена», связывая тем самым тематику военных фильмов с тематикой исторической, к какому бы конкретно времени в жизни народа она ни относилась. И в этом смысле картину Велимировича трудно переоценить.

 

1. «Фашизм из нашего квартала»

Пожалуй, именно этим и характеризуется последнее десятилетие истории югославского кино, если взглянуть на него, так сказать, с птичьего полета, если увидеть его как целое, как целостный идейно-художественный организм. Сейчас, начиная с середины семидесятых годов и по середину годов восьмидесятых, слияние основных тематических направлений югославского кино в некое триединство уже не вызывает сомнения. А если учесть при этом привычную разноголосицу югославского кинопроизводства, состоящего сегодня уже из семи национальных кинематографий (к кинематографиям сербской, хорватской, словенской, боснийско-герцеговинской, черногорской, македонской прибавились в прошлом десятилетии еще две — воеводинская с центром в Новом Саде и косовская с центром в Приштине), развивающихся не равномерно и не одновременно, то некая общеюгославская общность кинематографических интересов и в этом плане будет столь же несомненна. И потому, строго говоря, в этой главе вполне можно было бы отказаться от деления на три раздела, ибо очевидно перетекание нравственной и социальной проблематики из фильма военного в современный, из исторического в военный, из военного в исторический и так далее и тому подобное, однако ради удобства изложения, а точнее, ради сохранения принятого для этого удобства принципа, пусть так оно и сохраняется до конца. Тем более, что уроки «Дервиша и смерти» отразились в военной теме почти мгновенно и непосредственно. Уже в следующем, семьдесят пятом году, эта же проблематика обнаруживается в картине загребского режиссера Владимира Тадея «Фюрер из нашего квартала».

Действие картины происходит в большом банатском селе, где от века, сотни лет подряд, жили рядом, быть может, без особой взаимной любви, но уж во всяком случае без особой неприязни или, того пуще, ненависти, сербы и хорваты, венгры и румыны, евреи и словаки, цыгане и немцы, молились каждый своему богу, говорили каждый день на своем языке, но если придется, худо-бедно и на всех остальных, ходили друг к другу на свадьбы, крестины и похороны, помогали при случае, дрались при случае, и все знали, кто есть кто, от каких родителей, каких кровей, какой веры.

Кроме, пожалуй, одного, вечного пропойцы и бездельника, а попросту говоря, деревенского недоумка по имени Лекси. И никто его не считал своим, пока не началась вторая мировая война, пока не пришли сюда, в житницу Югославии, на безграничную равнину, гитлеровские войска, пока вчерашние соседи-немцы не оказались «народом господ», а остальные людьми второго, третьего, четвертого сорта. Пока не появился на улицах села в новехонькой форме со свастикой на нарукавной повязке вчерашний пропойца, а ныне «райхсдойч», владыка мира, хозяин их жизни и смерти. Ибо за каждую смерть, даже нечаянную, такого, как он, будут расстреляны пятьдесят заложников, а за ранение, даже самое легкое, — двадцать пять, и односельчане должны носить его на руках, чтобы — не дай бог! — он сам себе не свернул по пьяному делу шею, чтобы жил и благоденствовал и с каждым днем чувствовал себя все значительнее и значительнее.

И окажется, наконец, что все попытки найти с этим фашизмом «с нашей улицы» общий язык — не принесут в село спокойствия и уверенности в завтрашнем дне, что однажды пьяный Лекси все-таки нарвется на собственную смерть и отправится к праотцам, а за него погибнет ровно пятьдесят мужчин из банатского села, смелых и трусливых, осторожных и безрассудных, глупых и умных, ровно пятьдесят югославов, проигравших поединок со «своим», с «соседским» фашизмом.

Надо сказать, что «Фюрер из нашего квартала» был фильмом принципиально новым не только для военной темы, ибо он впервые без утайки и без излишней драматизации рассказал с экрана о противоречивых и сложных межнациональных отношениях, которые достались югославам в наследство от столетий османской и австро-венгерской оккупации, десятилетий межвоенной королевской Югославии и, наконец, быть может, в самой обостренной и болезненной форме от четырех лет второй мировой войны, когда германский, итальянский и прочие фашизмы, оккупировавшие страну, пытались расчленить ее на мелкие, обособленные и неукротимо враждующие друг с другом народы.

Иначе говоря, та спокойная, не экзальтированная интонация, в которой Тадей рассматривает эту взрывчатую и болезненную проблематику, как бы открывала весь комплекс обстоятельств, связанных с возникновением, развитием и крахом «местных» фашизмов для выводов, оценок, окончательных суждений. Эта проблематика «фашизма с нашей улицы» становится во второй половине семидесятых годов едва ли не самой существенной в военном фильме Югославии, особенно в фильме хорватском, имеющем свои счеты с временами «Независимого Государства Хорватии», в котором усташская разновидность национал-социализма успела пустить достаточно глубокие корни. Возвращаясь к фильмам уже рассмотренным, можно вспомнить такую выдающуюся в этом смысле картину, как «Девятый круг», автор которой, словенский режиссер, не случайно обращается за материалом к сценарию хорватской писательницы Зоры Дирнбах, действие которого развивается в Загребе. Не случайно, с другой стороны, что именно хорватский режиссер Владимир Тадей обнаруживает материал для своего фильма в банатском селе, достаточно далеком от Хорватии, где режиссеры «местные» эту проблематику просто не замечали. Не случайно, наконец, один из крупнейших мультипликаторов мира, признанный глава «загребской школы мультипликации», Душан Вукотич, обратившийся в семидесятые годы к игровому кино, снимает картину «Операция «Стадион», действие которой происходит в том же Загребе, столице «усташской» Хорватии, где антифашистская борьба, в большей степени, чем где-либо в Югославии, была одновременно борьбой с местным национализмом и сепаратизмом.

«Операция «Стадион» (1977) рассказывает историю простую и пронзительную, которую в самых общих словах можно определить как историю о ловких и циничных политиканах, пытавшихся обмануть наивную и восторженную молодежь, пытавшихся расколоть ее, поставить себе на службу. Исторически же речь идет о подлинных событиях 1941 года, когда «усташское» правительство приняло закон «о чистоте расы», почти буквально списанный с нюрнбергских законов, сначала запрещавший сербам, евреям и прочим иноверцам учительствовать в хорватских школах, а затем исключавших из этих школ и «чуждых в расовом отношении» учеников. Как завершение этой операции, был задуман в классическом стиле гитлеровской пропаганды грандиозный идеологический спектакль, срежиссированный под руководством берлинских пропагандистов: в назначенный день собравшиеся на городском стадионе гимназисты должны будут сами, по собственной воле, со всей искренностью и естественностью, на которую способна только молодость, исторгнуть из своей среды «инородцев».

Казалось бы, нет силы, которая могла бы сорвать эту провокацию, задуманную как «пример» для всей гитлеровской Европы, однако лишенная и тени патетики и экзальтации картина Вукотича рассказывает о том, как загребские комсомольцы, только-только начинающие свой путь в подполье, неопытные, плохо организованные, противопоставляют изощренности нацистской пропаганды свой естественный, не навязанный извне интернационализм, свою классовую солидарность с теми, кто жил вместе с ними, кто стоял рядом с ними на стадионе, ожидая своей участи, кто просто не должен был, не мог почувствовать себя одиноким, преданным, униженным. И когда устроители этого «гала-представления», словно в «Триумфе воли» Лени фон Риффеншталь, подают команду — «евреи, сербы, цыгане, шаг вперед!», — этот шаг вперед делает весь стадион, а затем комсомольская боевая группа поджигает со всех сторон служебные помещения, спасая в возникшей панике и беспорядке своих обреченных на смерть товарищей.

И не случайно, несмотря на всю эстетическую скромность картины Вукотича, она была не только высоко оценена жюри национального кинофестиваля в Пуле, но и — одна из немногих за всю историю кинематографа СФРЮ — публично отмечена Президентом Югославии Иосипом Броз Тито. Разумеется, объяснялось это не только благородством проблематики — ее нравственная и идеологическая определенность как нельзя лучше перекликалась с той борьбой, которую развернул в это же время Союз Коммунистов Югославии с националистическими тенденциями, проявившимися в некоторых республиках Федерации, и потому социально-воспитательная роль «Стадиона» была неизмеримо выше его художественного значения. И потому, наконец, повлекла за собой целый цикл аналогичных картин и у себя в Хорватии, и на других студиях страны.

Пожалуй, самой значительной из них была снятая на той же студии «Ядран-филм» в Загребе молодым режиссером Лорданом Зафрановичем «Оккупация в 26 эпизодах» (1978), картина, которую без тени преувеличения можно поставить рядом с наивысшими достижениями национального кинематографа. И прежде всего благодаря гармоническому соединению традиционного для военного фильма эмоционально-публицистического изображения войны, опирающегося на реальные факты и обстоятельства, и ее изображения метафорического, мифологического, легендарного, в котором война и оккупация как бы освобождаются от своих конкретных черт, превращаясь в символы, метафоры всеобщего зла, бесчеловечности, насилия, жестокости. (Примеры фильмов публицистических читатель найдет на этих страницах во множестве. Фильмов чисто метафорических на наших экранах было много меньше, и в качестве примера я могу, в сущности, привести лишь «Черное семя» (1971, Кирилл Ценевский; премия журнала «Советский экран» за лучший дебют на Московском фестивале того же года), где вполне традиционный для югославского кино мотив концлагеря, мотив замкнутого пространства, где обречены на скорую или нескорую гибель герои войны, преображен в чисто религиозную мистерию, в изображение мучений грешников в каком-то ирреальном мире, где царствует Зло с самой большой буквы, где, на первый взгляд, не ясно даже и когда происходит действие, ибо ад, показанный на экране, не имеет четко обозначенных хронологических, географических, идеологических координат.)

И новаторство картины Зафрановича как раз и заключалось в том, что реальность сюжета ни в чем не мешала его метафоричности, а метафоричность изображения войны ни в чем не отрывала ее от живой, конкретной реальности классических обстоятельств действия, места и времени. И это, пожалуй, самое важное в картине, ибо для истории о том. как счастливо, весело и безрассудно текла предвоенная юность его героев, о том, что сделала с их дружбой, их счастьем, их беззаботностью вторая мировая война, Зафранович выбирает не просто один из красивейших городов Европы, но один из символов благородства ее культуры, ее искусства, ее гуманизма, древний средиземноморский город-порт Дубровник, который становится четвертым, а временами и главным героем фильма, ибо нигде так остро, противоестественно и ужасающе нельзя было увидеть ту непроходимую пропасть между культурой и варварством, между гуманизмом и бесчеловечностью, между интеллектом и звериными инстинктами, так привольно и самодовольно расположившимися на древних камнях Европы.

Таким мы увидим Дубровник на экране — под ослепительным солнцем и огромной луной в дни карнавала, соединяющего неистовство балканского темперамента с мелодикой итальянских канцон. Такими мы увидим трех героев картины, трех мушкетеров из хороших семей, из романтической сказки о вечной дружбе и вечной юности в городе вечной красоты — Нико Бальди, отец которого, капитан дальнего плавания, потомок и продолжатель дела многих поколений итальянских флотоводцев, стоявших во главе вольной Дубровницкой республики; Михо Кон, отец которого, купец-антиквар, потомок не менее древнего рода еврейских ученых и негоциантов, бежавших сюда от преследования инквизиции; наконец, третий, Тони, их верный друг, влюбленный в Анну, сестру Нико, правда, не из столь обеспеченной и знатной, но отнюдь не бедной хорватской семьи. Мы увидим их историческим мгновением позже, когда Тони станет усташом, отправит на казнь Михо и командора Бальди, отказавшегося сотрудничать с итальянскими фашистами. Мы увидим Нико, который найдет путь к подпольщикам, а затем вместе с чудом спасшимся Михо приведет в исполнение смертный приговор над Тони, успевшим стать мужем его сестры, отцом его племянника за этот бесконечно длинный сорок первый год...

А потом Нико и Михо уйдут в партизаны, на шлюпке, по бушующим волнам Ядранского моря, как некогда из разных концов Европы приходили в вольный Дубровник их далекие предки…

Можно сказать, что югославский кинематограф видел на своем веку не один вариант такой истории, такого сюжета, чрезвычайно типичного для разноплеменной, разноязыкой Югославии, однако авторы «Оккупации» не стесняются этой кажущейся банальности, как не стесняются прямых цитат из огромного арсенала отечественного военного фильма, как не чураются и лобовых решений, прямолинейной символики, открытой публицистики, — они знают, что это самый прямой путь к чувствам зрителя, к осознанию их прямой причастности собственной судьбы к судьбам народа, страны. Авторы фильма понимают, что без всего этого им не рассказать о самом важном, о том, что делает «Оккупацию» фильмом глубоко и остро современным.

Поэтому их мало интересуют оккупанты чужеземные — все свое внимание, весь свой сарказм и всю свою ненависть они обращают на фашизм «местный», доморощенный, оголтелый в своем новообращенчестве и зверином неприятии всего, что не похоже на его представления о мире и о том, каким этот мир должен быть под их, только под их, господством. Поэтому Зафранович не жалеет комических красок, иронии, издевки, рядом с которыми еще более потрясающе, еще более безжалостно выглядит сцена, ради которой, наверное, и сделан весь этот фильм, сцена, подобной которой, пожалуй, не вспомнить на известном нам экране, тем более, что шок, вызванный ею, врезается в подчеркнутую патриархальность, «невсамделишность» итальянской оккупации, отнюдь не трагедийную, на первый, на внешний взгляд, — скорее просто унизительную, оскорбительную, но отнюдь не чреватую смертью.

И потому сцена в автобусе, которым усташи вывозят из города арестованных сербов, евреев, цыган, православных священников и всякого национального происхождения коммунистов, чтобы вырезать их по пути, «вручную», на полном ходу, под веселенькую мелодию, которую наигрывает специально нанятый слепой гармонист, не только взрывает мнимую патриархальность карнавальной оккупации в оперных декорациях Дубровника, но и отбрасывает свой трагический сполох на весь предшествующий ход событий, лишая сюжет «Оккупации» той мнимой банальности, стереотипности, традиционности, которую столь подчеркнуто и любовно изображали авторы фильма, просто-напросто отвлекая внимание зрителя, чтобы поразить его — вроде бы привыкшего к самым страшным сценам на отечественном экране — необыкновенной по натуралистичности, по «взаправдошности» резни в салоне автобуса, которая становится той самой наивысшей точкой разоблачения фашистского зла в любом обличье, в любом костюме, в любой декорации.

Не случайно поэтому «Оккупация в 26 эпизодах» сразу же после своего триумфа на кинофестивале в Пуле, где она собрала, кажется, все существующие в Югославии награды, стала той точкой идейно-художественного отсчета, с которой уже только и можно было оценивать соседствующие с ней картины, в том числе и далеко не столь удачную, не столь гармоничную и не столь универсальную работу самого Зафрановича «Падение Италии» (1981).

Иначе говоря, военная тема уже не могла рассматриваться так, будто до нее или рядом с ней не было фильма Зафрановича. Влияние ее, быть может, неосознаваемое даже авторами, но несомненное, можно заметить в таком, скажем, фильме, как «Запах айвы» (1982, Мирза Идризович; представлявший Югославию на МКФ в Москве в 1983 году), действие которой происходит в еще более запутанной этнически, религиозно, классово, цивилизационно атмосфере старой боснийской столицы Сараево. Чтобы убедиться, насколько далеко ушел югославский кинематограф в понимании глубинных механизмов войны и оккупации, всей непростоты и неоднозначности ее проблематики, достаточно просто поставить рядом разделенные всего лишь десятилетием, «Вальтер защищает Сараево и «Запах айвы». Если в «Вальтере» Сараево населено лишь «черными» и «белыми», «нашими» и «ихними», если каждый из персонажей несет на своем облике как бы видимый всем знак его классовой и политической принадлежности, то в «Запахе айвы» граница между фашизмом и антифашизмом, между простой порядочностью и безнравственностью, куда более извилиста и прерывиста, чем это можно было бы предположить. Ибо если в «Трагедии горного ущелья» — вспомним и эту картину — предательство Джахида еще можно объяснить вполне мелодраматическим мотивом вины Вука, отдавшего сына собственными руками сначала в воспитанники подлому Фуад-беку, а потом и вовсе отправившего его учиться в фашистскую Италию, то что вызвало такой кровавый раскол здесь, в этом доме-крепости, в обители мусульманской мудрости и нравственности, отгородившейся от суетного мира «кяфиров» много десятилетий назад?

Что привело старшего из сыновей к «неверным»-усташам, к «неверным»-немцам, что заставило его преступить все законы аллаха — пить вино, клятвопреступничать, доносить, воровать? Что привело младшего к «неверным»-христианам, чтобы вместе с ними взяться за оружие и погибнуть, защищая невинных «неверных»-евреев? Наконец, что заставило главу этого рода, потомка многих поколений муфтиев и кади, ведущего свою генеалогию прямо от шейха Нуруддина из «Дервиша и смерти», которому не грозила никакая опасность ни от «белых», ни от «красных», что заставило его в последнее мгновение взять в неумелые руки древнее дедовское ружье и поднять его против неверных без всяких кавычек, без всякой национальной и религиозной принадлежности, неверных гуманизму, порядочности, честности?

И в этом смысле «Запах айвы» делает даже некоторый шаг дальше, рассказывая не только об «обыкновенном фашизме», о фашизме «с нашей улицы», — он показывает, как рождается «обыкновенный антифашизм», антифашизм «из нашего квартала», естественный и не нуждающийся в словах, понуждениях, вырастающий из простой солидарности людей, живущих рядом и не питающих друг к другу никакой вражды.

Надо сказать, что картины «хорватской» школы не просто открыли шлюзы перед проблематикой, которой еще совсем недавно избегал касаться военный фильм, они заставили «партизанское» кино вернуться и к тем конфликтам, коллизиям, ситуациям, которые бывали уже неоднократно рассмотрены прежде и, казалось бы, решены раз и навсегда, находя в них неожиданные, неизвестные до тех пор повороты и возможности решений.

Таков, к примеру, фильм Столе Янковича «Мгновенье» (1978, представлявший Югославию на конкурсе МКФ в Москве в 1979 году, премия жюри Бате Живоиновичу за мужскую роль), как бы повторивший спустя десятилетие с небольшим основные мотивы и даже героя фильма А. Петровича «Папоротник и огонь» (фильм Янковича снят по повести того же Антоние Исаковича). В «Мгновенья», в нескольких новеллах, из которых складывается этот сложный по своей архитектонике фильм, герой войны проходит еще более мучительный крестный путь, чем в «Папоротнике и огне». Здесь перед ним оказываются куда более, если можно сказать так, неразрешимые нравственные казусы, которые он просто не может по долгу партизана, по долгу антифашиста, по долгу человека не разрешить.

Казус первый: ему, взводному, приказано окружить дом предателя-четника, выгнать на мороз его семью, выволочь нехитрый домашний скарб, а хату сжечь, чтобы другим было неповадно вожжаться с врагами народа и революции. Казалось бы, все это не вызывает и не может вызвать у героя никаких сомнений, но жена предателя оказывается на сносях, а мать — глубокой и беспомощной старухой, а партизаны с женщинами не воюют. А если и этого мало, то выяснится вдруг, что дом этот вообще не удастся спалить, ибо гражданская, безжалостная война как бы поделила его пополам — на другой половине живет семья брата предателя, выбравшего в жизни другой путь — в партизаны...

Другой казус, через который герой Баты Живоиновича, происходи это в «Папоротнике и огне», прошел бы не задумываясь, не раздумывая, здесь заставляет его остановиться в нерешительности: еще один приказ, еще более однозначный, еще менее поддающийся обсуждению — расстрелять пленного немецкого солдата, подвернувшегося некстати где-то в горах, его некуда вести, с ним неизвестно, что делать. И герой Баты Живоиновича ведет пленного в горы по снегу, перебрасываясь по пути ничего не значащими — кроме жизни и смерти, разумеется, — словами, фразами; немец-то, оказывается, свой, банатский, для которого сербский язык все равно что родной... И герой сам не умеет, наверно, определить, что толкнуло его в сердце, что заставило отпустить шваба на все четыре стороны, не зная, что спустя много лет ему придется снова встретиться с этим человеком, и только тогда, наконец, успокоить свою совесть, понять, что поступил правильно...

И, наконец, казус третий, самый страшный, потому что собственный: когда герой возвращается в родное село победителем, а село пустеет, безлюдеет, боится — и обоснованно — мести выжившего партизана. Оказывается, в начале войны, чтобы спасти село от массовых репрессий, они выдали карателям семью партизана, пожертвовали «малым» чужим, чтобы спасти свое «большое». И герой бродит по развалинам своего дома, по развалинам своей жизни и мечтает о мести, о каре, о ненависти. И не обнаруживает в себе ни того, ни другого, ни третьего, понимая, что все здесь пережили свою войну, немногим более легкую, чем его.

Иными словами, герои этих фильмов, независимо от того, когда происходит их действие, во время войны или на ее исходе, в обстоятельствах, для них привычных, или чрезвычайных, учатся не только борьбе с врагом, не только сегодняшнему, боевому антифашизму, — они учатся будущему, учатся интернационализму, гуманизму, нравственности новой, мирной, общей для всех для них Югославии. А это было необыкновенно, если не сказать жизненно важно в условиях многонациональной страны, после четырех лет кровопролитной — и во многом межнациональной — войны.

Подтверждением тому — целая серия лент, действие которых происходит в первые мгновения мира, на стыке мировосприятия военного и гражданского. Правда, и здесь, в этом цикле, трудно сказать, что тема эта представляет собой такую уж неожиданность — простое упоминание о фильме «Приговор приведен в исполнение» или о третьей новелле «Папоротника и огня», не говоря о фильмах менее значительных, подскажет, что югославское кино открыло для себя это мгновение и два, и полтора десятилетия назад. Однако сегодня, в известных нам фильмах Мичи Милошевича «Боевые друзья» (1979) и «Берлин капут» (1981, в советском прокате — «Цена искушения») проблематика эта рассматривается даже не так однозначно, как прежде. И потому, что за минувшие годы югославский экран успел пройти достаточно сложный путь познания военного бытия народа, и потому, что герои фильмов Милошевича — в большей степени «Боевых друзей», в меньшей — «Цены искушения» — герои лишь в смысле своей военной, партизанской славы. В смысле «нормального», мирного бытия — они еще почти дети, они еще балансируют на неуютной и тонкой грани между «поздним детством», если можно сказать так, и ранней взрослостью. В самом деле, уйдя на войну гимназистами, герои «Боевых друзей» приходят в родной город освободителями, но, пережив все возданные им земляками почести, вынуждены снова сесть за парты, и это неразрешимое противоречие между психологией людей взрослых и биологией людей юных умножает каждую из нравственных ситуаций, в которые они попадают, на некий коэффициент непредсказуемости, то и дело останавливающий их поступки на грани катастрофы.

Еще болезненнее в этом плане судьба героев «Цены искушения», быть может, более взрослых, более искушенных войной, точно так же не выдерживающих столкновения, сопоставления, сравнения тех элементарных законов боевого товарищества, которые сформировались в партизанских отрядах и подполье, с многочисленными искушениями мирной жизни, в которой, вроде бы, все дозволено и позволено, и в то же время всему надо знать меру — одни не выдерживают потому, что сразу и без раздумий воспринимают эти искушения как законы мирного бытия, забывая, что еще тлеет война гражданская, и классовая позиция каждого из них еще незыблема и неизменна; другие — не умея или не желая выйти из тесных рамок партизанского «катехизиса», забывая о том, что вторая мировая война все-таки закончилась их победой, и время требует уже иной широты, иной терпимости, иного понимания.

Быть может, в еще большей степени, чем в названных и описанных фильмах «взрослых», это новое умонастроение югославского экрана просматривается в кинематографе детском.

Чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить недавнюю картину «Идешь дальше» (1982, Здравко Шотра, «Серебряный приз» детского конкурса МКФ в Москве в 1983 году), действие которой происходит в только что освобожденном от оккупантов крохотном сербском городке, в только что открывшейся после многих лет школе, где почти каждый из учеников — сирота, куда приходит прямо с фронта, с автоматом через плечо, с боеприпасами в рюкзаке, молодой учитель, в единственный класс, расположившийся за неимением другого места в городской корчме. Учитель, который не столько учит этих разновозрастных детишек грамоте, сколько жизни, нормальной, мирной, естественной жизни без войны (вспомним так похожий на этот сюжет, но неизмеримо более пессимистический фильм Баты Ченгича «Маленькие солдаты», и мы увидим, насколько уравновешеннее, спокойнее, увереннее в своих героях и в их будущем картина Шотры). Учит, в числе прочего, и тому, чему их, выросших в атмосфере ненависти и насильственных смертей, необходимо учить с самого начала — великодушию, гуманности, интернационализму, терпимости. И все это — после самой бесчеловечной войны, какую знало человечество. И все это — на живых примерах, на примере деда одного из учеников, коллаборациониста, которого приговаривают к смерти всем городком, за которого — нет, это неточно, — из-за которого поднимает свой голос учитель: да, старик не заслуживает снисхождения, да, он достоин смерти, но если он будет расстрелян, его единственный внук, чьи родители погибли на войне, останется без средств к существованию. Так не лучше ли во имя мальчишки сохранить жизнь этому жалкому подонку. И еще на одном примере, пожалуй, еще более выразительном, на примере неуклюжего, безмолвного, не знающего ни слова по-сербски, немца-военнопленного по кличке «Шопенгауэр», который прислуживает тут, на школьном дворе, моет полы и щиплет кур, пилит дрова и подметает двор, простой отец семейства откуда-то из ненавистной Германии, в ненавистном серо-зеленом мундире, который вчера еще наводил страх, которого сегодня всем классом можно забросать грязью, пнуть ногой (в этой роли, не произнося ни слова, ведет почти весь фильм Бата Живоинович), а можно увидеть человека, который пытается прорваться к этим людям, сквозь свою немоту, сквозь свою вину — не все ли равно, велика она или мала, если она одна на всех, кто надел эти мундиры, — сквозь все, что отделило его от других. И, может быть, самой великой заслугой молодого педагога оказывается то, что прощаясь, уходя с другими военнопленными, чтобы отправиться домой, к себе, в Германию, «Шопенгауэр» пытается и не может сделать свой первый шаг из этого дома, от этих ребят, которые стали ему своими, для которых он стал своим.

Спору нет, наверно было бы преувеличением во что бы то ни стало искать следы этого универсализма во всех без исключения военных лентах второй половины семидесятых и первой половины восьмидесятых годов. Однако тот факт, что даже в тех картинах, которые, казалось бы, отданы совершенно иной проблематике, то и дело проблескивает именно этот аспект, именно этот взгляд на минувшую войну не просто как на единоборство с оккупантом, пришедшим извне, чтобы покорить, поставить на колени, завоевать, но с врагом, вооруженным бесчеловечной идеологией, с которой может совладать лишь идеология противоположная, поставившая в основу свою гуманизм, свидетельствует о том, что это новое умонастроение югославского экрана пустило куда более глубокие корни, чем это может показаться на первый взгляд.

Мало того, умонастроение это просматривается даже в лентах развлекательных, отнюдь не исчезнувших в наше десятилетие с экрана, но претерпевших существенные изменения — пусть не вполне синхронно с фильмами «серьезными», аналитическими. И даже там, где на первый взгляд не найти ничего принципиально нового, где «блистают» на экране традиционные и стереотипные ситуации. Это относится и к эпическим хроникам, которые до сих пор не сходят с экрана, хотя и уступают «первопроходцам» этого жанра, «юговестернам» типа «Партизанской эскадрильи» (1979, Хайрудин Крвавац).

Впрочем, традиции «юговестерна» на югославском экране тоже претерпевали заметную эволюцию: подобно тому, как на смену простодушному приключенчеству Жики Митровича пришли куда более компактные и лаконичные ленты Хайрудина Крвавца, а чуть позже, но практически в то же время, картины Миомира Стаменковича, как бы дополнившего «юговестерн» элементами «шпионского» фильма или, говоря на языке кинокоммерции, «триллера» (вспомним хотя бы «Ловушку для генерала», 1971), в середине семидесятых годов возникает «юговестерн» совершенно новой модели, не дающий зрителю ни мгновения отдыха, размышления, передышки, не оставляющий места для пауз, мотивировок, доказательств, «позволяющий» зрителю сразу и до конца фильма принимать на веру логику стремительно разворачивающихся событий. Модель эта связана в первую очередь с именем телевизионного режиссера Александра Джорджевича, смонтировавшего из одноименного сериала, посвященного похождениям «списанных», а говоря иначе, спецгруппы для спецпоручений, две головокружительные картины для киноэкрана, вторая из которых, — «Возвращение списанных» (1976, в советском прокате — «На грани провала») — известна и нашему зрителю. И надо сказать, что история эта рассказана и в самом деле с поразительным чувством ритма, напряжения, темпа, не позволяя ни на минутку усомниться в правдоподобии того, что играючи совершают эти профессионалы подполья — осенью сорок четвертого года, отправляясь в гитлеровской форме в Белград, по пути, без особого труда, захватывают в плен министра коллаборационистского правительства, его очаровательную любовницу, а затем, почти без перехода, сверхсекретный штаб гитлеровской разведки, контрразведки и контр-контрразведки на Балканах, замышляющей какое-то сверхчерное дело на случай поражения в войне...

Хочу заранее извиниться за то, что в этом изложении можно услышать отзвук иронии: ее здесь нет вовсе, напротив, есть нескрываемое желание скрыть интригу от тех, кто фильма почему-либо не видел, но может увидеть, если лента вновь выйдет на экран. Плюс уважение к безукоризненной, расчисленной по минутам драматургии и режиссуре, что называется «на уровне мировых стандартов» жанра.

Еще более прямолинейно и стремительно разворачивается сюжет следующей картины Джорджевича, попавшей на наши экраны, «Поезд на Кралево» (1982), действие которой происходит в самом начале войны и рассказывает о смертельно опасном путешествии длиною в сто девяносто пять километров, разделяющих югославскую столицу и маленький городок Кралево, путешествии, которое должен проделать на стареньком пригородном поезде взбалмошный и легкомысленный молодой железнодорожник, неожиданно получивший из рук подстреленного на белградском перроне курьера подполья таинственный портфель с необыкновенно важными директивами Центра. Железнодорожник (в этой роли снимался столь же неизменный на югославском экране, как и Бата Живоинович, Любиша Самарджич) подхватит портфель, будет прятаться с ним во всех мыслимых и немыслимых местах, какие только могут существовать в вагонах пассажирских и товарных, паровозах и станционных постройках, обойдет самые хитроумные ловушки и капканы, которые подставят на его пути гестаповцы, по пути успеет спасти от депортации в концлагерь скрывавшуюся девушку-еврейку, доставит вовремя портфель представителю кралевского подполья и только тогда, уходя от почти настигшей его погони, погибнет от шальной пули... (Впрочем, здесь читатель должен меня простить — в советском прокате действие фильма обрывается несколькими секундами ранее — счастливым лицом героя за мгновение до того, как вражеская пуля оборвет его жизнь. И, кто знает, может быть, наш прокат был прав: смерть героя логически из сюжета картины отнюдь не вытекала...)

Вероятно, на этом можно было бы закончить рассказ о военной теме на югославском экране — размышлением о том, как необыкновенно широк ныне диапазон ее жанров, поэтик, направлений, индивидуальностей. Вероятно, можно было бы представить себе перспективы, предположить пути его будущей эволюции, тем более, что сегодня, как это бывало уже не раз на протяжении его сорокалетней истории, «партизанский» фильм словно бы сделал короткий привал, задумался, передохнул, перегруппировался, если употребить приличествующий случаю военный термин, уступив на время первенство на отечественном экране теме современной. Однако несомненно одно: какое бы место ни занимали фильмы о минувшей войне в репертуаре того или иного года, они никогда не покинут экрана, ибо их незыблемое место — в памяти зрителя, в сердце зрителя, в судьбе зрителя, постоянно и каждый раз по-своему напоминающее, что тогда, в сорок первом — сорок пятом, начиналось и закладывалось все то, что они видят вокруг себя нынче, сегодня, в наши дни. И именно так лучше всего начать следующую главку этой книги, посвященную современной теме на югославском экране.

 

2. Сегодня, в наши дни...

Но, как это часто, если не как правило, бывает в кино Югославии, начало нового периода, казалось, не предвещало ничего принципиально отличного от ранее бывшего. Более того, по-прежнему казалось, что современная проблематика будет изображаться в формах достаточно привычных, сумрачных, напряженно-психологических, балансирующих на грани детектива. И наиболее заметные фильмы середины 70-х годов, на первый взгляд, исправно это подтверждали: вспомнить хотя бы такую картину, как «Дом» (1975, Богдан Жижич), печальную и сочувственную историю грехопадения директора крупного предприятия, еще совсем недавно человека честного, порядочного, неподкупного, без всякой жалости преследовавшего взяточников, жуликов и прочих любителей легкой наживы, надеявшихся поживиться с его помощью или под его покровительством. И, кто знает, не познакомься директор Бранко в день своего пятидесятилетия с юной, но бессердечной красоткой, сразу и навсегда покорившей его сердце, не женись на ней, не вздумай восстановить в былом величии полуразрушенный ветрами недавней истории дом ее предков, быть может, и не было бы этой трагической истории.

Однако директорской зарплаты вдруг окажется недостаточно, и директор начнет делать долги, а потом — по естественной логике грехопадения — махнет рукой на принципы и пойдет по стопам тех шустрых комбинаторов, которых не так давно изгнал из своего треста за получение куртажных от иностранных контрагентов. И дело, естественно, кончится разоблачением, потерей доброго имени арестом в аэропорту, куда торопится директор, чтобы скрыться от ответственности, где его ждет расстроенный инспектор уголовного розыска, старый друг, товарищ по подпольной борьбе, который исполняет сейчас свой долг, который олицетворяет сейчас судьбу директора Бранко.

Это сочетание мелодрамы «любовного» фильма, детектива и сиюминутной публицистики (газеты, журналы, телевидение Югославии в эту пору были полны репортажами о самого разного рода «аферах», связанных именно с «бакшишем», получаемым от иностранных бизнесменов) выдвинуло картину Жижича на первый план не только кинематографической, но и общественной жизни — кинофестиваль в Пуле удостоил ее «Большой Золотой Арены» за фильм и «Золотой Арены» — за лучшую женскую роль актрисе Ягоде Калопер. И могло показаться, что этот успех откроет дорогу на экран — как это тоже бывало не однажды и не однажды еще произойдет — целому циклу однотипных фильмов-разоблачений, фильмов-расследований, фильмов-приговоров. Однако на этот раз произошло иначе.

Спустя год на экраны вышла картина молодого телевизионного режиссера и документалиста Горана Паскалевича «Сторож пляжа в зимний сезон» (1976), которая, без всякого преувеличения, открыла новую главу в исследовании современной темы и была при этом полной и нескрываемо полемической противоположностью «Дому» с его выверенной архитектоникой, склонностью к мелодраматическим эффектам и преувеличению роли случая в нормальной, будничной жизни «капитанов промышленности» средней руки. Которая, наконец, оказалась фильмом-«локомотивом», протянувшим за собой длинный поезд типологически родственных картин. Несмотря на все перемены и изменения в его составе, тот поезд тянется по экранам Югославии и сегодня.

Фильм Паскалевича рассказывал об одной из самых болезненных экономических, социальных, а, главное, нравственных проблем югославской повседневности, о безработице, о вынужденной заработочной эмиграции. На первый взгляд, в этом не было ничего нового — почти десятилетие назад эту тему открыл для экрана Милутин Косовац в «Солнце чужого неба», а затем — в том же драматическом, а порой и в трагическом регистре рассматривали эту проблематику и другие югославские режиссеры — в частности, Богдан Жижич в фильмах «Не высовывайся!» (1977), он же в вышедшей совсем недавно картине «Ранний снег в Мюнхене» (1984) нагнетает атмосферу социальной безысходности, не оставляя своим героям никаких шансов на более или менее определенное будущее.

Паскалевич избирает для рассказа о драматическом интонацию противоположную, ерническую, лукавую, подавая эту проблематику «понарошку», иронически. С печальной, задумчиво-романтической иронией режиссер выводит на экран и своего застенчивого героя, и его энергичного, суетливого и безрассудно-оптимистического отца, и всех остальных персонажей этой трагикомической истории, «людей воздуха», живущих нелепыми и нереальными мечтами, умирающих с этими мечтами на устах или продолжающих жить с неискоренимой верой в будущее, в грядущую справедливость, в счастливую случайность, которая неминуемо произойдет именно с ними.

Эта ирония начинается с названия — сразу и без оговорок вводится зритель в проблематику сюжета, судьбы героя, обстановки, ситуации в обществе. Точно так же, как пляжу не нужен в зимнее время никакой сторож, так не нужен никому и его Драган с дипломом профессионального училища в кармане, подменяющий забеременевших работниц то в прачечной, то в кондитерской, то где-нибудь еще. Не мудрено, что в конечном счете, женившись, потеряв жену и надежду ее прокормить, отчаявшись найти работу, Драган отправится за последней надеждой своего умершего отца — там, где-то в Швеции, ждет его старый друг, который поможет Драгану разбогатеть, вернуться домой и начать настоящую жизнь взрослого обеспеченного человека. А за поездом, в глубине железнодорожного тоннеля, единственным светлым пятном, словно заповедью скорого этого возвращения, все будет и будет виднеться его Югославия.

Казалось бы, этого намека, даже не намека, но тени его — на счастливый конец, вынесенный далеко за рамки собственно сюжета картины, недостаточно, чтобы говорить об оптимизме той модели современного «городского романса», который принес на экран Паскалевич, однако общая атмосфера картины, ее грубоватый, но неистребимый юмор, непоказной и неколебимый стоицизм ее героев, наконец, упрямая ироничность стилистики, позволяющая увидеть «грубую», неприкрашенную реальность нынешней городской жизни в усмешливом, лукавом зеркале притчи, позволили югославской критике усмотреть в «Стороже пляжа» ту самую модель современного фильма, которая казалась им наиболее плодотворной после острых и бескомпромиссных дискуссий о границах общественной критики на экране, которые отгремели пятью годами ранее.

Результаты этой поддержки, этого всеобщего восторга критики и зрителя не заставили себя ждать: следом за Паскалевичем приходят его ровесники и однокашники — Деян Караклаич и Горан Маркович, Райко Грлич и Срджан Каранович (несколько позже придут еще более молодые — Слободан Шиян и Эмир Кустурица).

В том же, 1977-м, году дебютируют на экране фильмами «Любовная жизнь Будимира Трайковича» (в нашем прокате — «Бесконечные хлопоты») Деян Караклаич, а «Особым воспитанием» Горан Маркович, и критика немедленно и несколько навырост называет их «белградской школой», хотя очень похожие фильмы снимают в это же время режиссеры из Загреба, Любляны, Скопле — в частности, отсюда, из Македонии, пришла на наши экраны несколько мелодраматическая, но психологически и социально точная лента «Выпрямись, Дельфина», снятая известным критиком Александром Джурчиновым, история короткой и драматической спортивной карьеры известной пловчихи (1977). (Замечу в скобках, что тогда, в 1977 году, выходит на экраны и «Оккупация в 26 эпизодах», поставленная режиссером того же поколения, выпускником того же курса того же режиссерского факультета.) И несмотря на некоторый перехлест, в названии этом был свой резон, они и в самом деле были очень похожи друг на друга — и тем, что писали друг другу сценарии, и тем, что играли друг у друга небольшие роли, и тем, наконец, что они принесли на экран простоту и незамысловатость кинематографического языка, на котором рассказывали простодушные, взятые прямо из жизни будничные ситуации, на котором шел прямой, не смикшированный никакими изысками, диалог со зрителем об его хлопотах, заботах, мелких и средних треволнениях — на работе, в семье, в магазине, на улице. И не случайно эти простодушные фильмы, казалось бы, безо всяких усилий, словно бы невзначай, вернули в кинотеатры отечественного зрителя, давным-давно разошедшегося с национальным кинематографом.

И все это режиссеры «белградской школы» принесли с собой в кинематограф с телевидения, где сняли не один молодежный сериал, где овладели ремеслом живого, непринужденного общения с невидимым зрителем, легкостью руки и точностью глаза, вкусом к яркой, многозначной, но простенькой на вид бытовой детали — всем тем, что должно было обеспечить мгновенный — и разовый — успех телевизионной программы, рассчитанной не на эстетическое бессмертие, но на сиюминутное восприятие самым разным и самым массовым зрителем. Естественно, это, как говорится, попахивало эклектизмом, и некоторое время избавиться от сей беды иным представителям «школы» (их еще стали называть «телевизионным поколением», что было, наверное, точнее) никак не удавалось. Покамест же Деян Караклаич рассказывает правдивую историю Будимира Трайковича, наивного и восторженного десятиклассника, сына и внука мостостроителей, переезжающего с места на место, куда влечет его отца хлопотливая профессия, не успевающего даже вещи распаковать в очередной квартире, не говоря уже о том, чтобы подружиться с ребятами из нового класса и влюбиться, наконец, в девчонку из соседней квартиры. Историю, привлекавшую зрителя отнюдь не хитросплетениями драматургии или ухищрениями режиссуры — напротив, мгновенной узнаваемостью событий и персонажей, последовательностью перипетий, задушевным, доверительным тоном, в котором идет этот разговор о жизни, разговор «на уровне глаз» собеседника, который в любое мгновение, на любом повороте сюжета может сравнить экранные события с тем, что происходит в его собственной, повседневной реальности. С тем, что со времен лирической комедии шестидесятых годов было отодвинуто на периферию экрана фильмами «авторскими», безжалостно и безысходно критическими, утонченно-философскими, изысканно-психологическими драмами.

Не мудрено, что картины Паскалевича, Карановича, Марковича, Грлича, поначалу казавшиеся не слишком связанными одна с другой, объединенными лишь возрастом да временем и местом учебы их авторов, мало-помалу открывали куда более глубокую и всестороннюю общность, оказывались естественной и закономерной реакцией здорового кинематографического организма на тотальный пессимизм и безудержный критицизм «черной волны», на угрюмую односторонность ее видения, на одномерность художественного мышления, парадоксально сочетавшегося с изысканным почерком ее мастеров.

Более того, рядом с режиссерами «белградской школы», начавшими «эпоху географичеких открытий» обыденного быта, нравов, образа жизни современного югославского общества, а затем пошедшими дальше, каждый своим путем, зачастую ни в чем не похожим на тот, по которому они шли вместе, в это освоение современности включаются другие их ровесники, развивающие уже найденные мотивы, сюжеты, персонажи, ситуации в целые циклы, словно возвращающиеся обратно к телевизионным сериалам, из которых — повторю — и родилось это направление, а порою превращающееся в них и в самом буквальном смысле. Иначе говоря, нанизывающие на несложные сюжетные «шампуры» бесконечную цепь похожих, но постоянно меняющихся бытовых, лирических, нравственных казусов, которых едва успели коснуться и Маркович, и Паскалевич, и Грлич, и Караклаич.

Среди авторов, последовательно, неуклонно и с неуемным поэтическим воображением разрабатывающих этот нелегкий, все время грозящий скатиться до пошлости (и частенько до нее скатывающийся у иных эпигонов) жанр, стоит назвать, в первую очередь, актера и сценариста, ушедшего в режиссуру, Милана Елича, чья картина «Тигр» (1978, в советском прокате — «Издержки воспитания») может служить классическим примером этого нового умонастроения современного кинематографа, возникшего на волне успеха «Сторожа пляжа в зимнем сезоне». Герой картины — очередной белградский Дон-Кихот по прозвищу «Тигр», бывший боксер, прозванный так в насмешку над его миролюбием и наивностью, над святой его убежденностью, что бокс, которым он занимается, — это ристалище благородных рыцарей. Замечу сразу, что этот персонаж чрезвычайно типичен для абсолютного большинства лент этого направления: наивный «простак», открывающий для себя (и, разумеется, для нас, зрителей) неведомые ему ранее, но существующие в действительности законы и правила, отнюдь не всегда совпадающие с библейскими заповедями.

«Тигр» столкнется с этими правилами игры в мгновение, когда окажется совершенно беззащитным, когда выяснится, что он уже стар для бокса, что ему лучше уйти самому, покуда не случилась беда, что руководство клуба поможет ему уйти с победой... Но «Тигр» (в этой роли снялся Любиша Самарджич) хочет уйти сам — он не нуждается в подачках, и когда он узнает, что его триумфальный уход с ринга был подстроен, тогда он потеряет всю свою казавшуюся неистребимой веру в жизнь, останется один — обнищавшего «Тигра» бросит жена; тогда он окунется в нормальное, повседневное бытие, где ему всему придется учиться заново. Но и здесь, вне ринга, никому не нужны его честность и бескорыстие, никому не нужен и он сам, кроме разве что юного воришки, которого «Тигр» задержит однажды ночью в универмаге, куда устроился ночным сторожем, которого отпустит по простоте душевной, чтобы приютить, воспитать, «сделать человеком», не подозревая, что юный его подопечный, внук воров и сын вора, сам возьмется за воспитание своего воспитателя, найдя блистательный и безопасный способ извлечения нетрудовых доходов, а затем приучив своего благодетеля к легкому заработку и сытной, беззаботной жизни.

Разумеется, эта плутовская баллада, в полном согласии с законами жанра, закончится раскаянием «Тигра», вдруг осознавшего глубину своего падения, и он явится с повинной в милицию, где обнаружит явившегося с той же самой целью своего малолетнего компаньона...

Я рассказываю эту картину столь подробно не потому, что она представляет собой вершину нового направления, но потому, что она наиболее для него типична, куда более типична, чем другие картины Елича, тоже прошедшие по нашим экранам, рассказывающие о рядовой белградской семье, ее бесконечных хлопотах, неиссякаемом доброжелательстве, жизненной стойкости и оптимизме, не имеющем под собой, кажется, равно никаких оснований. Я имею в виду картины «Временная работа» (1980) и «Мой временный папа» (1983), объединенные одними и теми же героями и, естественно, теми же самыми актерами, создающими безошибочный типажный, социальный и семейный ансамбль — Милена Дравич, Бата Живоинович, Любиша Самарджич, Павле Вуисич, Борис Дворник, — ансамбль, который в состоянии составить состояние любому кинематографическому предприятию, в котором они пожелают принять участие — а желание они это изъявляют безотказно, — к примеру, в сезон восемьдесят четвертого года Бата Живоинович снялся в одиннадцати картинах из двадцати пяти, поставив абсолютный югославский рекорд актерской «посещаемости» экрана.

Надо сказать, что эти картины со временем становятся внутренне усложненнее, теряя некоторую наивность драматургии и персонажей: привычная бытовая, экономическая, финансовая сторона их жизни — трудно сказать, о чем чаще говорят герои этих картин, чем о ценах на продукты первой необходимости — умножается на проблематику лирически-сентиментальную, а поскольку вся жизнь этих героев к тому же постоянно балансирует на грани правонарушения, то определить в сюжете, где кончается комедия, где начинается детектив, когда в этот жанровый коктейль подмешивается мелодрама, а где все это вместе превращается в чистейшей воды газетную публицистику, кажется занятием просто обреченным на неудачу, а к тому же и совершенно бесплодным, ибо со всей очевидностью свидетельствует о том, что все эти жанры сливаются в гармоническое, не слишком глубокое, но достаточно правдоподобное повествование о том, чем жил, о чем думал, о чем мечтал, чем кормился, что носил, на что злился и чем зарабатывал на жизнь обыкновенный югослав в обыкновенном югославском городе в конце семидесятых — начале восьмидесятых годов нашего столетия.

И потому не стоит преувеличивать ни глубины постижения реальности в еличевых картинах, ни даже широты ее, ибо за пределами названных и неназванных его фильмов, да и не известных нам фильмов его многочисленных коллег, оставалась достаточно многообразная проблематика современной городской жизни Югославии. Я подчеркиваю слово «городской», ибо жизнь югославской деревни до сих пор остается вне интереса отечественного кинематографа, и единственным ее примером на нашем экране можно назвать сумрачную, угрюмую картину молодого загребского режиссера Мирослава Микуляна «Хочу жить» (1982), неторопливо-реалистическое исследование жизни современного хорватского села, столкновения патриархальной крестьянской психологии, себялюбия, алчности с веяниями «городской» цивилизации, «массовой культуры» и «сексуальной революции», проникающих сюда в самых нелепых и парадоксальных формах и дающих самые неожиданные и противоестественные плоды. Однако в последующие годы это направление, которое можно было бы поспешить окрестить «деревенской драмой», продолжения не получило, быть может потому, что облегченная поэтика и атмосфера «городского романса» мало пригодны для анализа проблематики сельской жизни.

Впрочем, то же можно сказать и о самом «городском романсе», внутри которого происходят не слишком заметные, на первый взгляд, но явственные тем не менее сдвиги в сторону более серьезных жанров, примером чему такая, в частности, картина, как «Поживем — увидим» (1979, Миливой Пухловский и Бруно Гамулин), сделанная в том же ключе молодежной комедии, но пытающаяся при этом заглянуть и за кулисы своего собственного сюжета, чтобы в нехитрой истории бездомной супружеской пары вчерашних студентов, отказавшихся от участия в строительных махинациях их старших коллег, знакомых и родственников, увидеть отражение тех самых явлений общественной жизни, которые с такой одномерной определенностью были описаны несколькими годами ранее в «Доме» Жижича.

Югославское кино последних лет создает некие противоестественные, на первый взгляд, но вполне жизнеспособные на деле жанровые гибриды. Например, картина «Две половинки сердца» (1982, Вефик Хаджисмайлович). Это сентиментально-социологическое исследование причин распада благополучной по виду городской семьи среднего достатка, увиденного глазами ребенка, глазами мальчика, обостренно и потому еще более явственно обнажающего фальшь и лицемерие самых близких, их пустоту, нелепость их постоянной и неудержимой погони за мелкими жизненными удовольствиями, равнодушие и невнимание к собственным детям, ко всему, что не касается их лично. Любопытно, что эту картину, раз уж зашла речь о жанровых гибридах, режиссер снял как бы во второй раз — сначала в виде ленты документальной, без тени сентиментальности репортажной реляции с бракоразводных процессов, где расходящиеся стороны никак не могли договориться о будущей судьбе своих детей, а затем, спустя двенадцать лет, в форме игрового «популярного» фильма, словно разочаровавшись в результативности документального изображения реальности, словно пытаясь еще раз добраться до максимального количества зрительских сердец с помощью классической мелодрамы, «плутовского романа», «любовного фильма».

Иначе говоря, очень скоро модель «зрительского» фильма, найденная «телевизионным поколением» в середине семидесятых годов, начинает терять свою типологическую чистоту, начинает ощущать свою ограниченность. И, в результате, распадается как бы на два направления — аналитическое и, попросту говоря, коммерческое, уже безо всяких кавычек, использующее, практически, все мотивы, приемы, достижения и уловки для создания чрезвычайно правдоподобного по фактуре, по деталям, по точности бытовых и личностных характеристик, но достаточно далекого от подлинной проблематики современности, югославского «популярного» фильма, способного конкурировать с любым аналогичным продуктом зарубежного происхождения.

И связано это открытие собственного жанра, почти гениальное в своей простоте и понимании потребностей кинематографического рынка, рассчитанного, в первую очередь, на зрителя самого молодого, юного, но не чурающегося и зрителя родительского, если можно так сказать, с именем режиссера среднего поколения Зорана Чалича, успевшего к тому времени снять два или три ничем не запомнившихся фильма. Сейчас, на волне успеха «телевизионного поколения», работая рядом с ними, имитируя их мироощущение, нравственный и духовный климат их лент, социальную и психологическую наивность их героев, Зоран Чалич «выстреливает» — сначала неторопливо, словно примериваясь, а затем решительно и неудержимо, не то шесть, не то семь лент, составляющих своеобразную кинематографическую сагу о нескольких поколениях двух белградских семей, о созревании самых юных, о том, как они начинают познавать мир, себя самих, тех, кто их окружает, о взрослении и старении их родителей, о взрослении их самих, о том, как ведут себя они сами, становясь родителями, о том, другими словами, как проходит полтора десятилетия жизни многочисленных персонажей этого действа.

Иначе говоря, то, что я чуть выше и с известной дозой преувеличения назвал «почти гениальностью», и заключается в том, что кинематографический сериал Чалича не останавливается на каком-либо одиночном казусе, выхваченном из жизни, сохраняющем с ней еще не оборванные связи, кровоточащие капилляры и нервные окончания, но выстраивает один казус за другим, впритык, так, что один вытекает из другого, а третий — из второго, и так без конца, так что все они вместе вроде бы и не нуждаются ни в каких связях с реальностью, сами составляя ее на экране. Поэтому Чалич так нетороплив в описании своих юных героев (в этих ролях впервые появились и стали знаменитыми Риалда Кадрич и Владимир Петрович), ибо он справедливо полагает, что вся их последующая биография — в его руках, что он будет выстраивать ее сам, в соответствии с потребностями сериала и, разумеется, если в этом появится необходимость, логикой самой действительности. И он начинает повествование с описания лирической, неловкой, благоговейной любви Марии и Бобы, с первых поцелуев и первых размолвок, он сталкивает это чувство с «благородным» негодованием родителей (правда, не всех) и учителей (а вот этих — поголовно, что само по себе привлекает в кинотеатры множество школьников, радующихся посрамлению педагогов и воспитателей). Поэтому он не жалеет красок в изображении беззащитности влюбленных и враждебности мира взрослых, отвергающих с порога их право на собственное чувство, на собственную, самостоятельную жизнь. Это противопоставление двух непересекающихся возрастных миров особенно характерно для двух первых картин цикла — «Безумные годы» (1977) и «Пришла пора — любить пора» (1980), справедливо объединенных нашим прокатом в двухсерийный фильм под общим названием «Пришло время любить», сохранивший все линии сюжета, весь его лирический, комедийный и мелодраматический накал — и роковую беременность Марии, и потерю будущего ребенка, и окончательный разрыв с родителями, и примирение, и окончание школы, и начало самостоятельной жизни, и, наконец, свадьбу, которая, как известно, венчает любой лирический сюжет. И увенчала бы у любого из коллег режиссера, кроме него самого, знавшего с самого начала, что подлинная жизнь начнется только после венца, что теперь на первый план сюжета можно вывести не менее увлекательные, и к тому же еще почти не затронутые югославским кинематографом любовные треволнения взрослых людей.

В результате, не пройдет и года, как Чалич выпустит на экраны третью серию приключений своих персонажей, на этот раз обращенную исключительно к зрителю взрослому (чтобы не мешать развитию сюжета, Мария и Боба отправлены на время летнего отпуска в молодежный строительный лагерь), оставляя Бобиного папу и Мариину маму, которые, кажется, уже были готовы создать семью, как бы параллельную брачному союзу своих отпрысков, как вдруг на них обрушивается бурный приступ «сексуальной революции» — папа теряет голову сразу с двумя хорошенькими туристками, с маминой головой происходит нечто подобное, и фильм соответственно называется «Люби, люби, но голову не теряй» (1981). Разумеется, Боба и Мария, специально вернувшиеся в Белград, мгновенно наведут эмоциональный порядок в своих семействах, однако «бес в ребро», обуявший папу, так быстро не успокоится и перейдет в серию следующую, которая будет называться «Каков дед, таков и внук» (1983), сюжет которой вертится вокруг следующего поколения персонажей: Боба и Мария заняты работой и семейными неурядицами, их единственного сына воспитывают дед Жика и дед Милан, каждый из них тянет педагогическое «одеяло» на себя, желая превратить внука в собственное подобие, а все это, естественно, вызывает бездну столкновений, конфликтов, смешных и грустных недоразумений, но никак не может ничем определенным закончиться, ибо зрителя ждет еще одна серия — «Иди ко мне, приди ко мне» (1984), в которой Чалич возвращает подросшего зрителя к исходным персонажам, тоже изрядно повзрослевшим, нашедшим свое место в жизни, осуществившим, наконец, свою единственную настоящую мечту — теперь у них собственная квартира, они могут, наконец, отделиться от опостылевших родителей, избавиться от опостылевших советов, попреков, поучений. Отныне они могут посвятить свое время и все свои доходы устройству семейного гнездышка, и в стремлении этом забывают обо всем, включая и подрастающего сына. В пылу «потребительской лихорадки» между ними возникают все более и более глубокие разногласия, пока дело однажды не дойдет до развода, однако Зоран Чалич закончит эту ситуацию, я сказал бы, нравственной ничьей, потому что сериалу самое время переходить к новому поколению героев, незаметно выросшему на периферии сюжета. И в том же самом, 1984-м году, на экраны выходит картина «Что случится, когда любовь родится», представляющая собой как бы зеркальное отражение первой ленты чаличева цикла: подобно героям «Безумных лет», их пятнадцатилетний сын Миша переживает сейчас точно такую же безоглядную и пылкую первую любовь, и подобно тому, как это происходило в «Безумных годах», Мария и Боба, забыв обо всем, что пришлось пережить им самим, решительно выступают против этой любви, не подозревая, что на стороне молодых сомкнутым строем выступают самые пожилые, оба деда, пытающиеся любыми методами помочь единственному внуку в осуществлении его законного права на любовь.

На этом Чалич пока завершает исследование семейной жизни столичного жителя конца семидесятых — начала восьмидесятых годов и, судя по всему, завершает окончательно, ибо последние ленты его «шестилогии» пользовались у зрителя куда меньшим успехом, чем первые три, и наш прокат недаром и совершенно справедливо отказался от их приобретения, тем более, что Чаличу много чаще, чем прежде, изменяет вкус (хотя, может быть, в этом повинен не столько он сам, сколько всеобщее увлечение эротикой в кино Югославии, которое вспыхнуло на три-четыре сезона в начале нынешнего десятилетия, охватило практически весь югославский экран, а затем столь же неожиданно и организованно ушло на глубокую периферию этого экрана).

Впрочем, каковы бы ни были конкретные причины угасания всех этих моделей «популярного» фильма, несомненно одно: судя по фильмам тех, кто на самом деле принадлежал к «белградской школе», к «телевизионному поколению», модель лирической, элегической, иронической комедии, которую они принесли на экран в середине семидесятых годов, успела себя исчерпать достаточно быстро, несмотря на самые различные жанровые «приправы», несмотря на какие бы то ни было жанровые гибриды, и не случайно большинство из них обращается к кинематографу куда менее «зрительскому» — к психологической драме, к социологической драме, к сатирической комедии (а порою уходя из современной темы в более или менее близкую историю), рассматривая те же жизненные проблемы, которые продолжают волновать их героев, в регистре более высоком, если не сказать возвышенном, с одной стороны, и куда более документализированном, снятом в формах самой жизни, с другой.

Впрочем, этот процесс, судя по всему, только начинается, нашему зрителю удастся познакомиться с ним не ранее, чем через год-другой, отмечу только в числе купленных и ждущих своего выхода на экраны картину режиссера среднего поколения Звонимира Берковича, дебютировавшего в конце шестидесятых годов поразительной психологической, «интимистской», как говорили тогда, драмой, «Рондо» (1966) затем снявшего одну слабую картину и только сейчас вернувшегося на экран фильмом «Любовные письма с умыслом» (1985), представляющим для нашего зрителя интерес еще и тем, что главную роль в нем сыграла советская актриса Ирина Алферова. В центре фильма — история трудной и неосуществившейся любви взрослых, многое повидавших и многое переживших людей, сохранивших, тем не менее, всю свежесть чувств, мечтающих, как в юности, о подлинном, «идеальном», «возвышенном». Надо сказать, что эта тема — не только в кино югославском, вспомним и кино советское — все чаще и чаще появляется на экране СФРЮ, что речь уже чаще идет не о сентиментальном воспитании вступающих в жизнь, но о тех, кто почему-либо прошел мимо единственной в своей биографии любви, о «сентиментальном осознании» себя людьми зрелыми, мудрыми, сопрягающими — удается им или не удается, все равно — свое частное бытие с бытием общественным. Говоря иначе, речь идет о новой ступени «интимистского» фильма — о взрослых для взрослых, впитавшего в себя опыт и давнего «интимистского» фильма шестидесятых годов, и критической проблематики годов семидесятых, и «городского романса», и не просто впитавших, но синтезировавших из этих несопрягаемых как будто жанров нечто новое, еще не слишком определенное, но, тем не менее, несомненное. В не очень сложном, обыденном, «жизненном», как принято говорить, сюжете соединяются и сложные перипетии личной жизни героя (а чаще всего героини, что тоже очень существенно для перемен в югославском кино, ранее, как и полагается на Балканах, интересовавшемся лишь мужской половиной человечества), и обстоятельства его социального бытия, включающего не только круг его привычных, будничных размышлений, поступков и импульсов, но и весь «большой» мир, простирающийся бесконечно далеко на все стороны горизонта.

Одним из самых характерных примеров этого рождающегося синтеза, этого нового умонастроения кинематографа, включающего в современность и размышления о будущем, и воспоминания о прошлом, была картина Предрага Голубовича «Сезон мира в Париже» (1981, Серебряный приз МКФ в Москве того же года), непритязательная история молодого белградского журналиста, приехавшего в Париж для изучения средств массовых коммуникаций, знакомящегося с городом, влюбляющегося в юную скульпторшу, теряющего ее в нелепом несчастном случае, возвращающегося домой, когда кончился срок командировки... Однако за лирическим этим сюжетом, в его порах, щелях, закутках, словно нехотя, не всерьез, откроется мало-помалу, не торопясь, огромная, касающаяся в равной степени всех, невообразимо жестокая жизнь современного мира, на психологической карте которого переплетаются в самых неожиданных конфигурациях меридианы и параллели прошлого, настоящего и будущего, на географической карте которого каждое путешествие журналиста открывает неисчислимые трагедии современности — терроризм, расизм, неофашизм, нищету, безработицу. Впрочем, чтобы совершать эти открытия, ему не нужно и двигаться с места: он сам родился в гитлеровском концлагере, сын расстрелянного отца и замученной матери, художник-югослав, живущий в Париже, всю свою жизнь пытающийся скрыться, уйти, сбежать от одолевающих его страхов военной поры, пытающийся излить их в картинах-приступах, картинах-истериках; старый врач, бывший узник Освенцима, посвятивший свою жизнь удалению старых лагерных номеров с предплечий своих сотоварищей по несчастью; наконец, выживший из ума, отбывший наказание нацистский офицер, живущий в параноидальном мире из гитлеровских знамен, мундиров, орденов и оружия... Да и сама любовь Драгана оказывается жертвой второй мировой войны: на пустом пляже, где-то в Нормандии, его Мари гибнет от взрыва какой-то старой, давно подгнившей противопехотной мины...

Здесь, в «Сезоне мира», тема войны не просто входит в современный и, казалось бы, совершенно мирный сюжет картины, — она определяет его движение, судьбы персонажей — и не только сегодня, в сезон, когда происходит действие, но и на сезоны будущие, когда Драган вернется в Белград, когда все это станет прошлым, не переставая оставаться нынешним. Так возникает в югославском кинематографе нерасчленимое на эпохи единство отечественной истории, так возникает ощущение этой общей истории как личной биографии каждого из персонажей. Так возникает, другими словами, ощущение истории не с точки зрения консультанта-археолога, консультанта-этнографа, тщательно и придирчиво отмеряющего коэффициент достоверности того или иного интерьера, костюма, реквизита, лексикона, но как бы изнутри, с точки зрения современника всей истории нации, причем современника не тех событий, которые потрясли судьбы народов, стран и континентов, но, напротив, повседневности, будничности, естественной среды обитания человека во все времена. И не случайно так близки в этом плане художественные принципы «телевизионного поколения», вглядывавшегося в повседневную «историю современности», в археологию обыденной жизни, в существование «городских низов», и поиски режиссеров, обращавшихся с теми же нравственными, идейными, философскими вопросами к временам более или менее отдаленным, однако и здесь к истории с самой маленькой буквы, истории каждого из своих соотечественников, когда бы он ни жил на этой югославской земле, как бы она ни называлась в то или иное историческое мгновение.

 

3. История на все времена...

Надо сказать, что труднее всего новое ощущение истории пробивало себе дорогу в историческом фильме, скорее всего потому, что эта ветвь кинематографа по-прежнему появлялась на югославском экране достаточно редко. И не случайно первым, в сущности, режиссером, осмелившимся взглянуть на отечественную историю не как на плотный событийный ряд, спрессованный из сражений, дворцовых переворотов, вторжений, коронаций, торжественных бракосочетаний и погребений всякого рода венценосцев, но как на многотрудное и монотонное бытие десятков поколений простых людей, горожан и крестьян, воспринимающих каждое из таких событий как бич божий, как проявление чудовищной слепой стихии, всегда и во всем враждебной, при любых обстоятельствах направленной против него, был Ватрослав Мимица, мастер самых неожиданных поворотов в своей художественной биографии (напомню, что он был одним из основателей «загребской школы» мультипликации, затем, или, лучше сказать, одновременно, автором «Прометея с острова Вишевице», наконец, фактическим автором масштабного костюмно-исторического боевика «Салах-эд-дин», в титрах которого стоит имя Юсефа Шахина), поставивший в 1976 году «Крестьянское восстание 1573 года», эпическую фреску без тени патетики, выдержанную в манере строго и непререкаемо документальной, как хронику обыденной жизни словенских и хорватских крестьян в конце шестнадцатого столетия, затравленных, доведенных до отчаяния, до животного состояния венгерскими и австрийскими магнатами, вечным страхом, поборами, побоями, насильственными смертями. Крестьян, не выдержавших в конце концов этой собачьей жизни и поднявшихся, подобно своим собратьям во многих странах Европы, на одну из самых разрушительных, кровавых и жестоких крестьянских войн под водительством Матии Губеца.

Более того, Мимица описывает обстановку, предшествующую восстанию, его подготовку, его неожиданное и победное начало, его томительное, полное непредвиденных поворотов течение, ужасающий по беспощадности победителей исход, завершившийся мученической смертью Матии Губеца, даже не с точки зрения рядового современника, как бы перелистывающего вместе со зрителем страницы летописной истории восстания, но с точки зрения существа еще несмышленого, не умеющего сопоставлять, оценивать, размышлять, обучающегося этому жизненному рукомеслу на наших глазах, по мере движения сюжета, по мере испытаний, которым подвергает его жизнь. И героем фильма оказывается не Губец, даже не вольный рыцарь Илия Грегорич, присоединившийся к крестьянскому войску и из чувства врожденной справедливости и, что много вероятнее, из неутоленной страсти к приключениям, но пятнадцатилетний паренек из хорватского села, ставший свидетелем убийства своего отца, затравленного помещичьими собаками, обуянный лишь одной страстью — отомстить, покинувший родное село, ушедший бродяжить по хорватской земле, открывавший ее как страну нищеты, разрухи, всеобщего страха и унижения, прибившийся к повстанцам и прошедший с ними весь крестный путь восстания, до его конца и дальше, когда все уже уничтожено, сожжено, разрушено, и только он бредет по мертвой земле, он да полубезумная дочь скомороха с прижитым невесть от кого ребенком.

Разумеется, это не означает, что Матии Губеца нет на экране в фильме, посвященном восстанию под его руководством, спору нет — он постоянно находится в центре событий, он, полководец-самоучка, сумевший поднять народ на борьбу, но не сумевший победить апатию, невежество, внутреннее рабство своего войска, раздираемого сварами, мелкими, своекорыстными интересами. Но Губец именно в центре событий, а там же, где событий этих нет, где просто идет жизнь шестнадцатого столетия, там в центре бытия оказывается маленький Петар.

Это же ощущение истории, уже достаточно укоренившееся в сознании югославского кинематографа, не менее очевидно и в следующей исторической ленте Мимицы — «Банович Страхиня» (1981, в советском прокате — «Закон любви»), экранизации народной эпической баллады о легендарном сербском рыцаре четырнадцатого столетия, бесстрашном и безрассудном борце против чужеземных захватчиков, одном из немногих сербских воевод, чувствовавших ту смертельную опасность, которая нависла над Балканами, которая закончилась несколькими годами позже полным истреблением славянского войска на Косовом Поле и многовековой оккупацией сербских земель османскими поработителями.

В «Законе любви» куда больше баталистики и всяческих реквизитов традиционного костюмно-исторического боевика (недаром фильм снят в копродукции с западно-германским продюсером, а в главных ролях заняты европейские «звезды» — Франко Неро и Герт Фрёбе), однако дело не в том, насколько уютно укладывается сюжет картины в рамки коммерческого фильма, а в том, что подлинный центр сюжета — не баталистика, не костюмная драма, не редкостная по своей экзотической жестокости сцена казни на колу, снятая с европейским размахом, но драма нравственная, личная, интимная, чрезвычайно редкая для исторического жанра. Однажды, когда Страхиня отправился на охоту, его родовой замок захватил предводитель турецких башибузуков Алия, разорил хозяйство, зарезал челядь, а молодую жену Страхини увез к себе в лагерь, чтобы в конце концов превратить в наложницу.

И дальнейший сюжет картины, развивающийся по всем канонам жанра: Страхиня рыщет по окрестностям, Страхиня находит лагерь Алии, Страхиня убивает насильника, Страхиня освобождает жену — на самом деле рассказывает о драме куда более страшной. Драме, которая разворачивается в душе самого Страхини, ибо по всем законам божеским и человеческим оскверненная жена должна быть наказана ослеплением, и с этим согласны все — и сама неверная, и отец ее, и все без исключения окружающие. И только Страхиня идет поперек закона, религии и обычая, спасая жену от наказания, обращая свой гнев, ненависть и боль не против нее, слабой и беззащитной, но против насильника, против врага, как бы обращаясь за поддержкой в этом небрежении к законам не к современникам, но к потомкам, к нам, сегодняшним зрителям, как бы предупреждая насильников двадцатого столетия о том, что история планеты касается не только тех, кто живет в это конкретное время, но и тех, кому придется жить многие столетия спустя.

Это «человеческое измерение» исторических событий (быть может, здесь стоит еще раз подчеркнуть, что и в пластике, и в хроникальности изображения жизни балканского средневековья несомненно влияние ильенковской картины, равно как и всего советского исторического кинематографа конца шестидесятых годов, обратившегося к будничности, обыденности истории как предмета исследования детства и юности нации). При этом речь идет, разумеется, не о прямом влиянии, речь идет об общем умонастроении мирового экрана — в это же самое время, вдали от Белграда, в македонской столице Скопле, выходит такая жестокая и будничная картина, как «Яд» Кирилла Ценевского (1975), показанная на Неделе югославских фильмов в СССР в 1977 году, действие которой разворачивается на переломе одиннадцатого и двенадцатого столетий, в эпоху упадка македонской государственности, в эпоху ожесточенных идеологических конфликтов, выливающихся в межрелигиозные свары: ортодоксальная византийско-православная церковь огнем и мечом уничтожает бунтарскую, свободомыслящую, провозглашающую принципы социальной справедливости секту богумилов, а сторонники обоих христианских вероучений с одинаковой жестокостью преследуют остатки языческих славянских верований. И вся эта неумолимая, не останавливающаяся ни перед чем вражда раскалывает поперек семьи, родство, свойство, пронизывает отношения, кажущиеся на первый взгляд личными, интимными — между отцом и сыном, между братьями, между влюбленными. И это присутствие истории в человеческих судьбах как кинематографический результат, как кинематографический итог картины, делает нам, сегодняшним зрителям, не разбирающимся и не обязанным разбираться в тонкостях религиозных, межплеменных, межгосударственных конфликтов, понятным живое, клокочущее от страсти, ненависти, святой нетерпимости борение идей, становящееся смыслом жизни этих персонажей в забытых костюмах, нелепых жилищах, театральных прическах.

Трудно представить себе исторический сюжет, автор которого не вкладывал бы в него свое сегодняшнее, сиюминутное, актуальное. Тем не менее, таких фильмов — критика любит называть их «аллюзионными» — на югославских экранах практически не было. Шли фильмы, каждый из которых, вне зависимости от времени действия — будь то XI, XII, XIV, XVI, XIX век или даже начало нашего, XX, — содержал в себе, словно в завязи, словно в пресловутой капле воды, все историческое прошлое народа, всю его биографию, приоткрывающую на мгновение то одну, то другую свою страницу, чтобы перейти к следующей, все равно — пройдет ли между ними одно поколение или десяток.

В этом смысле современником персонажей фильма Ценевского вполне можно назвать героя картины «Идеалист» (1976, Игор Претнар). Экранизация романа словенского классика Ивана Цанкара «Мартин Качур» представляет собой внимательное, я сказал бы, естественно-научное по въедливой бесстрастности своей, исследование глухой провинции австро-венгерской «двуединой» монархии, жесткой социологический срез нравов и обычаев едва ли не всех социальных слоев, классов и сословий тогдашнего словенского общества на грани девятнадцатого и двадцатого столетий. И все это — пропущенное сквозь восторженную и печальную оптику восприятия школьного учителя Мартина Качура, не изменяющего своим принципам ни в столичной Любляне, где он исторгает из себя «крамольные» идеи о всеобщем братстве, всеобщем образовании, всеобщем избирательном праве; ни в провинциальном городке, куда его переводят в наказание за строптивый нрав и непослушание, ни, наконец, на самом «дне» тогдашней империи, в деревне, которая называется — и отнюдь не метафорически — «Блатни Дол», что значит — «Грязная Низина», в которой ему придется закончить свои дни, мало-помалу расставаясь со своими идеалами и идеями... Чтобы потом, много позже, когда придет время реформ, когда его позовут обратно в Любляну, когда из него попытаются сделать героя борьбы за прогресс и справедливость, — убедиться, что ничего не изменилось в этом мире лжи, лицемерия, зависти, что его идеалы стали для других набором красивых слов, которыми сейчас, поскольку «все дозволено» пользуется каждый, кто еще вчера преследовал его, издевался над ним, притеснял. И Мартин Качур уйдет из постылой семьи, от нелюбимой жены, из Любляны — куда глаза глядят, лишь бы подальше от этого мира, и, умирая где-то в горах, в снежной круговерти, поймет, что он прожил жизнь не напрасно, просто он родился слишком рано, и идеи его слишком рано родились вместе с ним, но семена, которые он бросил в эту землю, принесут в будущем настоящий урожай.

Спору нет, эта «новая историография» югославского исторического фильма в «Идеалисте» не слишком выразительна, ибо картина была задумана и снята к столетию со дня рождения автора романа. Однако достаточно сравнить, насколько отчетливо и несомненно помыслы, нравственные принципы, поступки претнаровского героя перекликаются с помыслами, принципами и поступками героев военного фильма этого же десятилетия, как созвучны они проблематике картин современных, чтобы понять, как несущественны временные промежутки, отделяющие этих людей друг от друга. Впрочем, дело даже не в этом несомненном сходстве — достаточно просто переодеть Мартина Качура в современное платье, и его будет нелегко отличить от описанного выше героя картины Янковича «Мгновенье». Дело в том, что герои этих картин, когда бы ни происходило действие, какие бы костюмы они ни носили, какие бы идеалы ни исповедовали, какое бы место в общественной иерархии ни занимал и ,— все они современники друг другу, ибо их нравственные устои, их социальная строптивость, их неколебимый стоицизм и душевная твердость во все времена были той единственной необесценивающейся мерой человеческого бытия, которая и принималась в расчет на Балканах, где вступали в борьбу с любой несправедливостью, в любых обстоятельствах, пусть самых неблагоприятных и безнадежных, где единственно достойной смертью мужчины по-прежнему, как в средние века и в новое время, считалась гибель в бою, с оружием в руках.

Поэтому в бесконечном ряду воинов — вооруженной борьбы или борьбы духовной — рядом с героями Мимицы, Ценевского, Претнара стоят и герои ни в чем не похожих на них картин Александра Петковича «Гайдук» (1980, в советском прокате — «Объявлен вне закона») и Мирослава Йокича «Четыре дня до смерти» (1976), которых не связывает, казалось бы, ничего, кроме необузданного свободолюбия, стремления к справедливости, высокого бескорыстия и постоянной готовности отдать всего себя, в том числе и жизнь, во имя своих принципов, представлений, идеалов. И этому не мешает, что герой первого из них, ветеран мировой войны (разумеется, первой), вернувшийся домой, столкнувшийся с всевластием и всекорыстием хозяев новой, «независимой» Югославии, не видит никакого другого пути, кроме как освященного веками ухода в гайдуки, в «благородные» разбойники, в мстители. А герой второго, Джуро Джакович, — личность историческая, один из руководителей югославской Компартии, ее организационный секретарь в двадцатые годы (действие фильма происходит как раз в это время, когда партия была объявлена вне закона, а принадлежность к ней каралась каторгой или смертной казнью) — отказывается покинуть страну и товарищей по борьбе, несмотря на то, что все готово к его бегству в эмиграцию; возвращается домой, зная, что его ждет неминуемая смерть (его и действительно убили «при попытке к бегству» вместе с его товарищем по этому героически-самоубийственному решению секретарем югославской секции МОПРа Николой Хечимовичем).

А рядом с ними — еще не известные нам, еще ждущие своей очереди, чтобы выйти на наши экраны, герои историко-революционных лент, рассказывающих об организованных выступлениях югославских пролетариев против социальной несправедливости в конце прошлого столетия — фильм «Восстание в Тимокие» (1984, Жика Митрович), и в двадцатых годах нашего века — «Красные и черные» (1985, Мирослав Микулян), открывающие в югославском кинематографе новое жанрово-тематическое направление, до сей поры практически не известное национальному экрану, направление, которое по аналогии с нашим кинематографом можно назвать историко-революционным. (Замечу в скобках, что названия этих лент могут измениться в нашем прокате, и об этом не стоит забывать.) Впрочем, какова будет судьба этого направления, какие формы оно приобретет, к каким страницам отечественной истории классовых битв обратится, покажет будущее. Покамест же о них просто следует напомнить хотя бы для того, чтобы соблюсти пропорции, чтобы показать, как непроста картина югославского исторического фильма сегодня, как не ограничивается она фильмами, именами, явлениями, описанными выше.

Это особенно важно еще и потому, что вокруг героических лент располагается целый цикл своеобразных «ирои-комических» картин, своеобразных историко-философских комедий, снова, как это уже бывало не раз, обращающихся к годам предгрозья, к месяцам, дням, часам, предшествовавшим началу войны, началу новейшей истории Югославии. И если в пятидесятые годы эти мгновения изображаются с насмешкой и безжалостной издевкой, в шестидесятые — с иронией и ностальгией, то сейчас, в начале восьмидесятых, — с глубоким сочувствием, в манере трагического гротеска.

Вероятно, самой значительной картиной этого направления был фильм молодого режиссера Слободана Шияна «Кто там поет?» (1980), режиссера того же «телевизионного поколения», в отличие от своих ровесников запоздавшего с дебютом и, может быть, поэтому оказавшегося сверстником уже поколения следующего, более зрелого и менее восторженного, чем их старшие братья по кинематографу.

Впрочем, зрелость картины Шияна заключается не только в спокойном и раздумчивом скептицизме, в нескрываемой пародийности ее сюжета, откровенно имитирующего конструкцию и даже отдельные перипетии классического «Дилижанса» Джона Форда. История о том, как ползет от остановки до остановки и не может добраться до Белграда старенький междугородний автобус, мало-помалу наполняющийся проезжим людом, своеобразный «ноев ковчег», где и в самом деле «всякой твари по паре», где собралась, кажется, вся предвоенная Югославия, при сатирической точности характеристик, при зорком документализме подробностей, чем ближе к финалу, тем несомненнее превращается из иронической комедии в притчу. Превращается в панораму социальных монстров, просто мещан всякого сословия и племени, которых никогда не собрать в крохотном салоне автобуса, которые заранее заведомо обречены на скорую, на немедленную гибель, окрашивающую каждый их поступок, каждый их жест, каждый их взгляд.

И это неважно, что сами-то они о том не подозревают, что война, которая бушует в Европе, которая уже стоит на самых границах королевства, их не касается вовсе, хотя предвестия ее, сполохи, то и дело вспыхивают по ходу привычного автобусного маршрута, останавливают автобус, тормозят его, словно предупреждая… Каждый из них занят своими делами, своими мыслями, своими представлениями, и единственное, что мешает этому «избранному обществу» на его стокилометровом пути до Белграда, так это вот эти — замурзанные, обтерханные, вихрастые цыганята со скрипками, под которые они — едва выберется минутка — поют печальными голосами тоскливые песни о конце света, который ждет за поворотом, об апокалипсисе, что грядет, что впереди — хаос и смерть. И поэтому пассажиры опасливо поглядывают на них — не навлекут ли беду, тем более, что автобус и в самом деле плетется почти на цыпочках: то шофера реквизируют для военного грузовичка на маневрах, то дорогу перережет какая-то межа, то кто-то умрет, и пассажирам придется бежать за незнакомым гробом, так что дорога затянется едва ли не на сутки, едва ли не на целую вечность, отделяющую старую Югославию от новой, отделяющую привычную провинцию Европы, тоскующую в голос по «порядку и дисциплине», которые вот-вот принесут «культурные немцы», до финала, до приезда в Белград, ибо столица встретит их огнем пожаров, запахом дыма и крови, ибо те, кого так ждал господин в черном, уже направили свои «бомбовозы» на Югославию, ибо автобус прибыл в столицу утром 6 апреля 1941 года, в день начала войны. И когда стихнет свист бомб, грохот взрывов, крики раненых, тогда окажется, что погибли все пассажиры этого «ноева ковчега», кроме тех самых, совсем уж почерневших, оборванных и испуганных цыганят, которые выберутся из-под обломков и заведут ту же самую балладу о конце света, наступившем, потому что он должен был наступить, потому что свет этот должен был погибнуть...

К сожалению, последующие ленты Шияна во многом уступают его дебюту — так абсурдистская его комедия «Марафонцы совершают почетный круг» (1981) представляет собой одну из самых пессимистических метафор, каких удостоилась на киноэкране балканская провинция: действие фильма происходит в 1934 году, когда в Марселе был убит террористами югославский король, но персонажи этого крохотного сербского паноптикума ведут себя так, словно история их не касается, словно она просто пройдет мимо них, занятых куда более важными и перспективными делам и — владельцев похоронной фирмы «Последнее прибежище» (а это и есть герои фильма Шияна), занятых сейчас внедрением достижений научно-технического прогресса в патриархальную процедуру погребения усопших. Иными словами, они устанавливают в городке чудо двадцатого века — крематорий, который никак не хочет работать, пока один из участников эксперимента по ошибке не сожжет себя сам в непослушной печи, то есть принесет себя в жертву во имя процветания фирмы.

Впрочем, в этой картине Шиян отнюдь не испытывает сочувствия к своим персонажам, и если я упоминаю о ней, то для того лишь, чтобы показать, в каких неожиданных поворотах выстраивается то новое отношение югославского кинематографа к истории, о котором идет здесь речь. Что же касается притчевой ностальгии, с которой кинематограф этот описывает ныне последние мгновения предвоенной Югославии, то прямым продолжением картины «Кто там поет?», и притом продолжением несравненно более оптимистическим и уводящим этот жанр из исторического в фильм военный, «партизанский», то есть, к самым истокам отечественного кино, оказывается картина еще одного молодого режиссера, Бранко Балетича, «Балкан-экспресс» (1983), в центре которой история пассажиров еще одного дилижанса, путешествующего по дорогам предвоенной Югославии под эффектной, но не имеющей ничего общего с грубой реальностью вывеской «Балкан-Экспресс-Банд». Иначе говоря, история бродячего оркестра, состоящего из безусловно и несомненно подозрительных личностей, хотя и умеющих играть на отдельных музыкальных инструментах, но прибегающих к этому способу зарабатывать на жизнь только в самых неблагоприятных обстоятельствах, в остальное же время предпочитающих жульничать, мошенничать и воровать все, что только попадется на их жизненном пути.

Так, вероятно, шла бы эта жизнь и дальше, не наступи однажды тот же самый день — 6 апреля 1941 года, когда все вдруг переменилось прямо на глазах. И поначалу персонажи Балетича даже радуются тому, что куда-то исчезла полиция, судьи и прокуроры, что на улицах просто так валяются вполне приличные вещички, что и дома доступны профессиональному взгляду, как никогда, одним словом, делай, что хочешь, ибо эти смешные, не понимающие ни слова «по-нашему» швабы — делу не помеха, их можно обвести вокруг пальца, перехитрить...

Вместе с этими людьми мы рассматриваем, словно сквозь увеличительное стекло, как бы «понарошке», ибо они просто не в состоянии отнестись к этим событиям серьезно, как рассыпается старая Югославия, и вместе с ними, как ни парадоксально это, обнаруживаем, как рождается, нет, только начинается рождаться в человеческих душах еще не очень понятная их самим Югославия новая. Как эти люди, эта очаровательная человеческая шушера (в главных ролях здесь с превеликим удовольствием снимаются Бата Живоинович и Драган Николич) вдруг начинает ощущать себя — пусть им кажется поначалу, что это происходит помимо их воли — частью народа, попавшего под ярмо оккупантов, под власть врага, который вовсе не нуждается в знании языков, ибо знает только один язык — язык оружия. Как люди эти — каждый по-своему, каждый по-разному — в конце концов находит свое место в начинающейся борьбе с врагом, берет в руки оружие, гибнет или уходит в партизаны, ибо идет суровое лето сорок первого года, начало новой истории, новой Югославии, новой страницы ее кинематографической биографии…