ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

У лобастых сопок, покрытых густым сосняком, на излучине резвой черноводной речки поставил Иван Финогеныч свое зимовье. Зимовье уперлось пряслами заднего двора в мокрый травянистый берег. Кругом высятся, замыкая со всех сторон небо, мохнатые лесистые кряжи. Ель, лиственница, а больше всего — сосна. Вверху гудят мягким гудом сосны, внизу без умолку шебаршит по каменьям Обор.

Иван Финогеныч поднялся в полугору, оглядел дикую эту местность, только что срубленное зимовье, просторный двор. «Ладная будет заимка… Иной и не найдет еще. Не вдруг-то сыщешь здесь… Эва, забрался куда!..»

И то сказать: забрался Иван Финогеныч далеконько. От деревни дорога — не дорога, а тропа малохоженая — идет сперва хребтами, потом мокрой луговиной… на которой ежегодно косят никольцы густую сочную траву, потом тряской топью и, наконец, снова подымается в сопки, в хребты. Перед самой заимкой — верст пять — бурый, с прожелтью, частый и острый камень. Трудная и муторная дорога — верст двадцать пять от деревни.

Но Ивану Финогенычу по душе пришлось это место. В прошлом году, во время сенокоса, очутился он, гоняясь как-то за козулей, у излучины Обора. Скинул охотничью сумку, вытянулся с устатку во весь свой богатырский рост в мягкой пахучей траве. Булькала рядом говорливая речка… Ивана Финогеныча брала досада: ушла меж сопок быстроногая козуля, — замаялся попусту. А он ли не первый на деревне охотник!

Маета, впрочем, была невелика. Иван Финогеныч по праву слыл у себя в деревне силачом, легким на ногу, — десятки верст, бывало, обегает с берданкой; неутомимым косцом, — всегда впереди мужиков звенит на лугу его литовка. Всякое дело ловко спорилось в его длинных, чуть не до колен, жилистых руках… Полежал он в траве, перевел малость дух, как молодой вскочил на ноги и давай ладить из тальниковых прутьев морду.

К вечеру принес он своим ребятам на покос десятка два ленков, хариусов и разной мелкоты.

— Потеряли тебя, бать, — сказал старшой, Дементей.

— Потеряли, так получайте! — усмехнулся Иван Финогеныч и высыпал перед костром рыбу из мешка. — Уху ладьте. А утресь я догоню свою долю… што пробегал… Ну и места, скажу я вам, ребята!.. Вот бы заимку где поставить. Да зажить бы! Рыбу ловить почну мордами. Охота богатющая. Зверь по сопкам шляется, следы приметил. И скоту вольно: траву на берегу Обора хоть коси, хоть руками рви…

Засвербело с той поры в голове Ивана Финогеныча насчет заимки на Оборе. Но не только охота и рыбная ловля прельщали Финогеныча. Была и другая причина тому, что жизни в большой деревне предпочел он нелюдимое оборское уединение. Не мог он выносить дольше пьянства и жадности людской, не мог смотреть, как рушатся на его глазах устои семейского быта:

— Пьянство в Микольском нашем за эти годы расплодилось почитай в каждом дворе… А жадобы нечистой от сибиряков нахватались, — откуда што взялось!

На всю жизнь запомнились Ивану Финогенычу рассказы прадеда Мартына. Пригнала семейщину царица Екатерина с далекой Ветки, из-под города, кажись, Гомеля, от самых польских земель, за Байкал, в горы да степи, к Хилку и Селенге, на край света…. Полторы сотни лет с той поры минуло, — может, больше, а может, и меньше, — кто считал… Прадед Мартын частенько говаривал, что выгонка с Ветки началась еще при прежних царях, а Екатерина, полюбовно разделившая Польское царство с прусским и австрийским государями, совсем очистила Волынскую, Могилевскую и Черниговскую губернии от русских староверов-беглецов, выселила их в Сибирь. Часть этих беспоповцев осела на Алтае, на речке Бухтарме, но многих повезли еще дальше — к монгольским границам, в край неведомых кочевников. И за что натерпелся народ? За старую веру, за старые книги, за двуперстие муку приняли, — шли покойно, а зловредным никонианцам не покорились. Крепки в вере! Целыми родами, большими семьями везли их сюда, за многие тысячи верст, царевы слуги, — оттого и стали они, люди старой веры, прозываться семейскими, а про себя попросту — семейщиной. И, сказывают, приказала Екатерина дотла спалить Ветку…

Туго пришлось сначала в необжитом этом краю среди диких хребтов и нетронутых увалов. Мало того: и здесь довелось воевать с царскими исправниками, заседателями, майорами и прочим начальством, когда оно снова стало теснить за веру, силком заставляло распахивать трудные земли, надевая строптивым деревянную колодку на шею, угнетать налогами и поборами. С годами, однако, утряслось. Исправники на крепость семейскую напоролись и поотстали. Но была и другая беда: исконные жители этих мест, буряты-степняки, братские, как их сразу же окрестила семейщина, давным-давно заняли лучшие земли под пастбища для своих многочисленных стад — тридцать две десятины на душу. Семейщина такого басурманского раздолья стерпеть не могла, выходила на запашку бурятских земель вооруженными отрядами, теснила братских, а заодно с ними и русских старосельцев в дальние степи. Не хотелось жить семейщине в тесноте, и она самовольничала, благо отсюда до царя и губернатора далеко, самочинно без спросу поднимала целину увалов, раскорчевывала тайгу. А иные, плюнув на эту нелегкую беспокойную жизнь, сразу же подавались еще дальше на восток. Самовольство семейских мужиков в борьбе за землю подчас оборачивалось большою кровью. Еще поначалу, встретив отпор Гашейского улуса, не пожелавшего уступить им несколько тысяч десятин чернозема, семейские темной ночью напали на улус и вырезали всех братских вплоть до последнего младенца. С кровью и боем уступали братские свои земли, но постепенно смирились. И зажила семейщина вольготно; пашни хоть и не то чтоб вдосталь на всех, но земля жирная, кормит без отказа; зверя и птицы перелетной, непуганой — хоть палками бей. Так рассказывал прадед Мартын.

Прадед перекочевал с Бряни на Тугнуйскую степь, и пошло здесь новое селение Никольское. Теперь оно широко размахнулось по степи, привольно разбросав на ее бархатной груди свои концы-порядки: Кандабай, Албазин, Краснояр, Закоулок… Прадед слыхал от сторонних людей, что на месте Никольского за сотню, без малого, лет до семейских поселились албазинцы, казаки, храбрые защитники пограничного Албазина, разрушенного маньчжурами. И точно ли Никольское было основано семейщиной, никто этого не помнит. Ивану Финогенычу сдается, что до прихода прадеда на Тугнуй здесь уже стоял Албазин — в честь разрушенной крепости.

Вспоминая рассказы покойного прадеда, Иван Финогеныч мрачнел:

«Так бы и жить никольцам в сытости, в согласии, в старой вере, без вина, без лихованья. Ан нет: потянулся народишко на прииска, на какую-то Лену, на Олёкму, за золотым бесовским песком — богатства невесть какого захотели. Слух идет: бешеное золото на Олёкме-реке. Оттуда возвращаются в высоких подкованных сапогах с ремешками, в висячих шароварах, с золотишком, с гармошками, с водкой. Пристрастился народ к этой водке, к винищу проклятому. Грех стал забывать. Чего доброго, брить бороды скоро зачнут, табачным зельем ноздри опоганят! От вина и раздоры пошли и жадность. Раньше по закону жили все согласно. А теперь которые посильней — к чужой земле руки загребущие тянуть стали, скот приумножать, покосы захватывать, работников к себе брать. Которые послабже — сдавать начали…»

Не нравилось все это Ивану Финогенычу: в этом он видел крушение древних, богом данных, устоев. Надо было оберегать от греха лютого и себя и детей. Сынов пристрастил он с малолетства к охоте: уйдут ребята в сопки, в тайгу, неделями караулят изюбрей, сохатых, коз, — смотришь, и вовсе уберегутся от греха, минут приискательского противного пьянства, не набалуются с чужаками. Старшой, Дементей, в прошлом году ходил на призыв, тащил жребий — высокий нумер вытянул, слава богу, отпустили. Иван Финогеныч женил парня, при себе держал, не в отделе. Второму, Андрею, на призыв идти через год, — пока в холостых гуляет. Непьющие парни, послушные, умные, работящие. Дочка еще есть — та уже отрезанный ломоток. Семнадцатилетнюю Ахимью, высокую, крепкую, будто в кузне сбитую, Иван Финогеныч выдал недавно в крайнюю улицу за Кондрахина парня Аноху. Парень из себя черняв, маломерок, но хозяйство справное, — вся семья работники.

Пристроив большака и девку Иван Финогеныч подался с бабой на Обор, на облюбованное место, — подальше от греха.

— Паши с Андрюхой землю, хлебушко убирай, — наказал он Дементею, — а я скот угоню на заимку, пасти и доглядать его стану, — не ваша теперь забота… Наезжайте почаще. Будем за козами ходить вместе.

Больше ничего не наказывал Иван Финогеныч. Знал: сыны непьющие, справные, хозяйственные, с приискателями путаться не станут, не к тому приучены…

Вот и теперь, оглядев новую заимку, он довольно подумал: «Управятся сыны, неплохого корню… А у меня тут и тихо и вольготно… благодать!»

2

Был Иван Финогеныч еще совсем молодой: сорок, кажись, с небольшим. Да кто их считал, года-то! Это не у православных, не у сибиряков, которым поп каждому при рождении метрики пишет. Семейским, старой веры людям, такое письмо — живой грех. И счет годам по большим праздникам, по вёшным, сенокосам, петровкам да покровам ведется.

Выглядел Иван Финогеныч моложаво. Темно-рус, бородка срезанным клином, глаза на продолговатом, чуть скуластом лице — маленькие, серые, острые, пристальные, но добрые. На высоком лбу большая в волосьях зализина. Руки долги, узловатые — широкая кость.

— Энтими бы ручищами еще пни на пашне корчевать, а ён на заимку, на легкую долю, на сыновью шею, — осуждающе гуторили соседи. — И ведь сказывал, насовсем из деревни укочевал… Эки дела!

До Ивана Финогеныча — через сынов — доходили эти речи, и, добродушно усмехаясь, он говорил жене:

— Ничо, Палагеюшка! Мы еще найдем работенку, найдем. Огород какой ни на есть надо? Надо. Скотишку у нас вдосталь? Вдосталь. Пастуха пускай люди наймовают, а мы сами управимся. Да и поглядим еще: може, и впрямь вон ту сопку раскорчую под пашню. Поглядим еще, старуха! Рано забрехали!

Палагея только молча вздыхала.

Она не одобряла затеи мужа: от сынов, от дочери, от родни, от привычной, с праздничным шумом, многолюдной деревни, от разговоров у колодца с соседками увез он ее в сопки — на комара, на вековечную скуку и немоту. «С буренками да баранухами… пойди разговорись!» — сокрушалась она втайне. Но мужику не перечила.

— Не по душе тебе? — пристально уставился однажды Иван Финогеныч в хмурое лицо жены. — Не глянется заимка?

— Что ж глянется! — Палагея отвернулась к очагу.

— Попривыкнешь… Работай знай. Вишь коровенок сколь, знай масло сбивай…

— Да комарей корми! — отозвалась Палагея. Он беззаботно расхохотался:

— Видал, видал, как ты даве от комарья отбивалась… Ничо, попривыкнешь! Парней да девок носить опять станешь, недосуг будет скучать-то… Молодуха еще!

На этом разговор и закончился.

В противоположность жене, Иван Финогеныч ничего и никого не жалел в оставленной деревне, особенных привязанностей ни к кому не питал. На своих Никольских мужиков он смотрел немного свысока, считал себя дальновиднее их. Эта его гордость как-то сама собою прикрывалась неизбывной веселостью, постоянным добродушием и никого не обижала.

Никольцы считали Ивана Финогеныча мозговитым и дельным мужиком, частенько приходили к нему просить совета в делах житейских. Годов тому семь, когда Финогенычу еще и сорока не было, его, молодого, на деревне старостой поставили, — неслыханное раньше дело!

В гневе Иван Финогеныч бывал горяч. Тогда выворачивал он наизнанку душу, кричал такое, в чем не всегда потом признавался и самому себе.

Однажды — это было в дни сборов на заимку — он с утра возился во дворе, починял в завозне сбрую. Сыновья только что выехали в поле. В открытые ворота проковылял Пантелей Хромой, сосед:

— Здоровате… Бог помочь.

— Здорово живешь. Заходи чаевать. — Иван Финогеныч воткнул шило в хомут и поднялся навстречу.

Пантелей подпрыгнул на здоровой ноге:

— Сынов отправил — и ворота захлопнуть некому. Дай-кась я…

— Пущай! — оборвал его Иван Финогеныч.

«С чего бы он… хорохорится?» — вглядываясь в темное лицо соседа, подумал он — и разом понял: хромой пришел отговаривать от переселения на Обор.

На лбу Финогеныча вздулась вдруг синяя жила, глаза потеряли обычную свою веселость.

— Уйди… от греха! — молвил он глухо.

Хромой побледнел, отступил, но у самых ворот дернула его нелегкая за язык:

— Мы всем миром заставим тебя, сход соберем, уставщика послухаешь!

Такого покушения на свою свободу Иван Финогеныч вынести не мог и выругался зло и длинно. Не в пример прочим мужикам, матерщину не любил, а тут, видно, взяло за живое, — пошел костить:

— …в душу, непрошеных советчиков!.. Наймовали меня? В работники к себе взяли? А? Покуда своей волей живу, никого не спрашиваюсь!

— Ты постой, Финогеныч постой, говорю… — растерянно забормотал гость.

Хозяин замахал руками:

— Нет, ты постой!.. По-твоему, я жизнь рушить вздумал? Так, что ли?… А то не видишь, откуда поруха в деревне идет: винищу лакать зачали — мер нет, за целковый наживы глотку перервут. Это как — терпеть прикажешь?!

— Грех живой… антихристово наваждение, — согласился Пантелей, чтобы утишить бурю.

— Мне плевать на грех… и на антихриста! — закричал Иван Финогеныч. — Пусть уставщик о ваших душах заботится, а мне глядеть на вас тошно. Вот што! Какие вы есть семейские, коли вас жадоба сатанинская гложет. Не живётся вам по-хорошему, по-божьему… как отцы и деды. Ну, и я не хочу жить с вами, еретиками, прости господи!

Выпалил единым духом — и разом обмяк…

«Вот ведь, — раздумывал он час спустя, — плевать на грех… Слыханное ли дело!»

Он крепко досадовал на несуразную, в сердцах, обмолвку. Чего доброго, дознаются старики понесут всякую напраслину. На этот счет у них строго, — языка не распускай. Только это и скребло душу. Божьего же гнева на глупое свое слово он не страшился, о боге не привык шибко думать, и вечером, на сон грядущий, молился не усерднее обычного — чуть касаясь лбом пола, как ещё в детстве мать учила.

3

Посудачили никольцы насчет чудного переселения Ивана Финогеныча на Обор, — тем дело и кончилось. Пантелей Хромой, вызвавший вспышку его гнева, отступился одним из первых первых:

— Укочевал вить, никого не послушался. А что к чему — где дознаёшься…

Осень в этот год стояла долгая, чуть не целый месяц после покрова возили никольцы тяжелые снопы с полей на телегах.

— Снежищу чо навалило! — глянула в окно Устинья, Дементеева молодуха, проснувшись однажды ни свет ни заря.

На земле и на крышах по всему порядку лежала пушистая белая пелена. Коромыслами изогнулись черные тонкие молодухины брови, — какой негаданный снегопад!

— Будто смерётная одежа, — прошептала Устинья… Однако снег к полудню стаял, и жирная грязь пуще прежнего затопила улицы и проулки.

Потом ударили крепкие морозы, сковали землю, установилась зима — ветреная и малоснежная.

Мужики подались в лес, за дровами. Парни и девки забегали на посиделки, сходились в истопленных горницах, в избах, где посвободнее да стариков поменее. Здесь заливались гармошки, бренчали бандуры-балалайки, в дальних углах, под расцвеченными кашемириками, закрывающими милующихся от постороннего взора, звонко, без стеснения, целовались… намечались свадебные пары. Красногубые девки смачно пощелкивали жевательной серой. Парни понахальнее тискали девок, не накрываясь кашемировыми платками — на виду у всех.

Андрей повадился на посиделки, — дров запасли с братом еще с лета, делать, нечего, — пропадал до полуночи на шумных гулянках.

Приглянулась парню круглолицая Анисья. От лавки не видать, а телом ядреная. Много раз обнимал он ее под кашемириком за круглые плечи, — ничего, не отталкивает, сама льнет.

— Вот приду из солдат, — давал Андрей заручку, — тогда поженимся. Пойдешь за меня?

— Долго, паря, ждать! — шептала в ответ Анисья и еще тише вздыхала: — Не стерплю!

Андрей хохотал:

— Стерпишь, экая ты!..

Ему смешки, словно не его, а кого другого, скоро угонят на четыре года из родимой деревни в город, в солдаты. Знамо, не люба парню солдатчина, по лицу порою приметно, но чаще он и виду не подает. Весь в батьку, Ивана Финогеныча. Гогочет, остроголовый!

Через месяц Андрей вконец вскружил голову девке. Сама приставать стала:

— Андрюшка, женись… Забреют еще к осени.

— А ты четыре года солдаткой безмужней согласна? — как-то спросил он ее без всякой ухмылки.

— Согласная, — потупилась крутобедрая Анисья.

Андрей поедал к отцу на Обор. Палагея всегда была рада наездам веселых своих сыновей, напекла оладий, поставила на стол яишню, соленых грибов, смётаны. За столом Андрей как бы невзначай бросил:

— Жениться, батя, хочу.

Полные губы матери разъялись, в застывшей руке повисла поднятая к забелке ложка. Иван Финогеныч хитро сощурился:

— А как же призыв? Или, за Дёмшей следом, большой нумёр по жребию вытянешь?..

— Может, и так. А не пофартит, буду в солдатах служить, — какая беда? Не я один.

Улыбка сбежала с Иванова лица, клин бородки подался вперед:

— А баба — жди? Ни баба, ни девка? Конечно, Дёмша обижать не станет, работой не утрудит. А человек-то четыре года вытерпит ли? Слез сколь прольет. Телом измучается. Ни баба, ни девка, а?

Андрей склонил голову, поскреб пальцем по клеенке. В светлых, ясных глазах его вспыхнуло смущение.

— Да она сама набивается… Христом-богом, — наконец нашел он оправдание.

— Сама?! Дура!.. Скус попробует, тогда-то? — Иван Финогеныч скривился в многозначительной улыбке.

— Ту ты, греховодник! — Палагея встала: не за столом, дескать, вести подобные разговоры.

— Как же, Андрюшенька, сынок, будет? — недоуменно проговорила она.

Иван Финогеныч тоже поднялся с лавки. Семья размашисто закрестилась вытянутыми двумя перстами в передний угол.

— А теперь пойдем, сынок, по своим мужицким делам толковать. Перед богом да бабой, видно, не приходится.

Андрей последовал за батькой во двор.

— Ты, главно, то скажи: чья девка-то? — присаживаясь на телегу под навесом, спросил Иван Финогеныч.

— С Албазина, за речкой изба. Батька, кажись, хозяин ладный. Анисьей зовут. Может, знаешь?

Длинное лицо Ивана Финогеныча вытянулось:

— Вота! Микитина… Микитина дочка! Как же, как же, знаю! Микита мужик, чо напрасно… да вот зятек-то у него…

О Никиткном зяте, Панфиле Созонтыче, что на тракту, шла по деревне худая слава. Иван Финогеныч выложил сыну все, что знал об этой семье. Панфил смолоду был гулеван, потом стал хапугой, — жадоба пошла в народе куда раньше, чем о ней заговорил Финогеныч, — сказывают, стукнул гирькой в лоб проезжего купца, деньгами, в крови выпачканными, попользовался, отстроил себе новую пятистенку под железной крышей. В богачи полез Панфил Созонтыч. В ту же пору взял он себе в жены Анну, старшую сестру Анисьи. Грызет, видно, Панфила совесть, — шутка ли, по черепу гирей! — гулять сызнова начал, и Анна недолго глядя за мужиком потянулась… не отстает. В новой избе — драки, пьяное гулливое море… Андрею ли, трезвеннику, туда ходить? Не приучается ли он к бесовскому зелью? Нет?.. Ну, это ладно, коли не вкушает, не дает себе воли к недоброму… Анна неизвестно еще с кем спит пьяная, — чистая срамота…

— Знаю, — не глядя на отца, лукаво прошептал Андрей.

— Знаешь, нечего и сказывать. Тебе виднее, — в голосе батьки прозвенело на миг веселое восхищение: парень — не девка, ему можно, ежели молодец. — Поди у них с Анисьей схлеснулся?

— У них…

— А какую путь старшая девке кажет, прости господи… никогда этого в наших местах не слыхано… в омут Анисью тянет… Поди Анисья пропадает у них, из избы не вылазит — завлекательно же. Жива рука девку с круга собьют… ежели нё сбили, — помолчав, добавил Иван Финогеныч.

— Что ты, батя!

— В том дому все может быть. Серые умные глаза пытливо уставились в лицо Андрея, словно хотели в душу его заглянуть. Уж лучше бы отец цыкнул, покориться заставил, — легче было б!

— Я погляжу еще, — увильнул Андрей от окончательного слова и поднялся с телеги.

Палагея ожидающим взглядом встретила обоих, но ни тот, ни другой не помянули о сватовстве. Тем же часом отец и сын обули унты, надели легкие шубы и, перекрестившись, отправились на охоту. Андрей нес две пары подбитых шкурами лыж: в тайге намело сугробы.

4

На рождестве сыграли свадьбу.

Сперва Андрей с Дементеем съездили к батьке на Обор — поклониться, Андрей просил прощения. Иван Финогеныч послал к Анисьину отцу сватов, а потом и сам с Палагеей в деревню пожаловал.

Свадьбу отпраздновали буйно, с плясками, лихим скачем по улицам на санках, из которых выпадали на укатанную желтую дорошу пьяные суматошные парни; бабы и девки махали платками, ревели тягучие горластые песни, — инда за речкой отдавалось, в Албазине.

— В Кандабае, у Финогеновых, свадьбу справляют, — говорили албазинцы, вслушиваясь в звонкие на морозе росплески бабьих голосов.

Здесь уж Иван Финогеныч возразить ничего не смел: на свадьбе положено пить, веселиться. Даже сам пригубил для приличия винца…

Через день после отъезда Ивана Финогеныча к себе на заимку Андрей прискакал туда вершний, конь тяжело вздымал запотевшие бока.

Иван Финогеныч увидал Пегашку в замроженное окошко, почуял неладное, кинулся к порогу навстречу сыну:

— Ты что так гнал, паря?

Но он тут же осекся: ясный взор сына словно болотная муть подернула.

Быстро метнув накось двуперстием, Андрей повалился на лавку.

— Не послухал я тебя, батя, — выдохнул он устало и безнадежно, — не послухал… А она порченая… Обманула, курва!

Палагея охнула, осунулась разом, — Андрея любила крепче всех детей, — торопливо подошла к нему, схватила за плечи, заглянула в светлые, в слезинках, глаза:

— Пресвятая богородица… как горю помочь-то! Батюшки светы… скажи на милость!

— Поможешь тут!.. — зло кинул Иван Финогеныч.

Сухая злость закипала у него в груди — не на сына, не на Андрюху, нет, — на враждебные силы мира, спускающиеся в тихую обитель стародавнего житья, на грозные силы, несущие семейским винный угар, бабье распутство, чего раньше не было и в помине. А то, что первыми, как ему казалось, потерпели от этого распутства его сын, его семья, он сам, — в этом увидал Иван Финогеныч особое себе предостережение…

Палагея принялась горько, с обидой, плакать, словно и она была обманута вместе с Любимым сыном.

— Замолчи ты! — прикрищул Иван Финогеныч. — Не трави сердце хоть ты-то!

Андрей понимал: бессильны помочь батька с маткой, не властен разорвать связанное в церкви и сам уставщик. Пуще всего бессилен он сам, Андрюха, перед охранителями древнего закона, перед стариками, перед старухами…

— Богом данная, венчанная, — будь она проклята!..

В безысходности своего несчастья он будто увидал впереди просвечивающую щель, готов был кинуться к этой светлой полоске: покрыть чужой грех, молчком пережить позор и срамоту, не калечить жизнь. Но нет, обманная эта полоска: тот первый… раньше ли других подымет он его на смех, осрамит перед девками, перед парнями? Весь Кандабай, вся деревня засмеет, не даст проходу. Шила в мешке не утаишь, нет!..

Выхода не видать.

Не видел его и Финогеныч. Явиться к свату Никите, ругать его, — почему не доглядал за дочкой? — пуще пойдет огласка. Съездить к уставщику, к Ипату Ипатычу? Божий человек не властен над божьими установлениями.

— Не знай, парень… — потерянно молвил он.

Ничего не решила семья. Чтобы отвлечь Андрея от горестных дум, утишить его печаль, Иван Финогеныч увел его на три дня в дальнюю чащебу дабана (Дабан — крутой подъем, хребет (бурятск.) Название многих хребтов в Забайкалье: Хамар-Дабан, Цаган-Дабан и др.), и там как бешеные гнали они по логам и опушкам перепуганного, мечущегося из стороны в сторону, огромного желтого зверя. Ожесточенный погоней изюбрь задыхался. Но ему ли было уйти от преследователей, от Андрея, которой в свистящем лыжном беге, в хлесте окоченелых веток по лицу, в опасности предстоящей схватки нашел сейчас верный способ на время забыть свое, тучей нависшее над ним, неизбывное горе.

5

Дементей радовался всему, и тому, что призыв благополучно минул — не забрали в солдаты, и тому, что судьба послала ему Устинью — первейшая хозяйка-домовница и ласковая к мужику чернобровая красотка, и тому, что батька, переселившись на заимку, оставил его в деревне самостоятельным хозяином. Голубые с поволокой глаза его весело поблескивали, когда он обходил завозни, амбары, засадки, погребицы. В амбаре полные сусеки зерна и муки, туго набитые кожаные тулуны про запас в углах стоят.

— Дал господь урожай!

На днях отвез он с братом Андреем мешков пятнадцать в Завод на продажу, копейка в избе не переводится. Сызнова надо везти, сызнова покупать обнову Устинье Семеновне, кашемировую шаль или шелку на новый сарафан, — пусть складывает в обитый ленточной жестью высокий сундук. Семеновне надо еще бравый платок на праздничную кичку. Мужикам тоже надобно товаришку на одежу, нужно и веревок и гвоздей.

Гладкое, обтянутое темно-красной лоснящейся кожей, раздавшееся лицо Дементея выражало сытость, покой и довольство. Он бодро встряхивал большою, в русых кольцах, кудлатой головой…

В воскресные дни, когда можно было вдоволь поспать и вкусно поесть, Дементей чувствовал себя особенно благодушно. Вот и сегодня, поднявшись с постели чуть не в полдень, он глянул в небольшое круглое зеркальце на передней стене под вышитым рушником, провел рукою по мясистому носу, по жидкой бородке, потом по завитушкам, падающим на высокий лоб, улыбнулся, перевел глаза к печке, где, торопясь насадить воскресной обед, гремела заслонкой Устинья.

Со двора, где ярко светило зимнее солнце, шумно пошаркав в сенцах обутками, вошла Анисья. В распахнутую на миг дверь вполз морозный туман.

— Студено! — пряча глаза, сказала она. — Убралась.

— Убралась — и хорошо, обедать станем, — отозвался Дементей.

Он оглядел коренастую фигуру невестки, ухмыльнулся про себя: «Экая кобыла! Аккуратности Устиньиной нету, чисто колода. И что Андрюха выбирал! Не было ему девок в деревне, господи».

Анисья торопко скрылась за печкой.

«И чего она хоронится? Как прибитая ходит…» — Дементей припомнил, как из горницы, где спали пять дней назад — первую ночь — молодые, он сквозь сон слышал бранные крики брата, женский плач, а наутро Андрей сидел за столом сумный, сразу после чая вскочил на Пегашку и умчался к батьке.

— Зачем он? — удивился тогда Дементей.

— Не сказывал, — будто поперхнулась молодуха… «Неладно у них что-то, — подумал Дементей, грех промеж них приключился. Что за оказия?» Тут он с еще большей веселостью обернулся к Устинье, — у него такой оказии не было и не бывать! Любуясь женою, он уже забыл о странном поведении брата и Анисьи.

Тем временем Устинья расставила на столе посуду, налила в пузатую чашку щей из чугуна и кромсала двумя ножами мясо в корыте.

— Давайте садиться, Иваныч, — управившись, сказала она певуче.

Все трое — Анисья позади — в такт закрестились и поясно закланялись в передний угол на медную резьбу икон…

С причмокиванием обгладывая мосол, Дементей балагурил:

— Кормишь ты, Семеновна, дай бог всякому. С такой кормежки и работать не захочешь, а токмо с бабой на койке… а?

Устинья застенчиво фыркала:

— Ту ты! И всегда у него на уме…

И краснела, прикрывая ладошкой блестящие свои, чуть бараньи, карие глаза.

— Ничего, ничего, — похохатывал Дементей, — народи перво ребят, а потом-от перестану! — И он весело поглядывал на полнеющий живот Устиньи.

Анисья весь обед просидела молча. Убрав со стола посуду, она сказалась нездоровой и ушла в горницу…

Под вечер Анисья скрылась со двора — по загуменью ушла к сестре. Устинья покачала головою.

— Ума не приложу, что с ней.

Дементею, должно быть, прискучило возиться в мыслях с невесткою, — он буркнул:

— Каку хворобу выдумала… оказия! Скорей бы Андрюха вернулся!

В ужин пожаловал сосед Ивай Лисеич. Перекрестившись, он сел около койки на лавку — подальше от стола.

— Здоровате…

— Здорово, Иван Лисеич… Кушать с нами.

— Спаси Христос, было дело.

— Садись чаевать.

Иван Лисеич важно погладил патлатую, волнистую ржавую бороду, помялся для прилику, и снова взмахнув двуперстием, присел к столу.

И когда отчаевали и с мужиков сбежал не один пот, — тогда только Лисеич открыл причину своего прихода в этот поздний час:

— Намедни Дементей Иваныч, в Завод с братом ездили… Железа, кажись, колесного привезли сколь-то?

Дементей неопределенно гмыкнул.

— На ободья мне. Незадача вышла… лопнуло, язви его. Ехать надо, в Кяхту за китайским товаром собрались, а тут… — Иван Лисеич просительно уставился на хозяина.

Дементей еще раз шмыгнул носом и промолчал. — Выручай, паря, покуда што, — прервал гость неудобное молчание. — Вскорости оборочу.

— Оно бы можно, почему не так. Дело суседское, — произнес наконец Дементей, — а только в кузню отдал всю полосу. Одну и привез.

Иван Лисеич мужик справный, ему, Дементею, по достатку ровня, и годами куда старее, но все же… «Как же без припасу? — подумал Дементей, — для себя куплял…» И когда он солгал, стало как-то легче, он заулыбался, начал расспрашивать о несчастье с Ивановой телегой, сочувственно поддакивал, предложил снова чаю:

— Станови еще. Но сосед уже заторопился домой.

Ночью, прижимаясь к мужу под шубой, Устинья прошептала:

— Пошто ты так-то, Дементеюшка? Железо-то все одно в амбаре стоит.

— Мекнул я: неладно сделал. Антихрист за язык дернул, не иначе. Слово не воробей… Не бежать же мне к нему теперь, в самом деле, — нашлось, дескать, железо, Лисеич. A? Прости господи…

— Грех вить!

— Грех… обман… Нужды нет, найдет, у Микиты вона… Оказия! — Дементей позевнул, скрипнул челюстями и, повернувшись на другой бок, тотчас сонно засопел.

6

Словно невзначай подкралась весна. Сдунуло редкий снежный покров с промерзлой земли. Бурыми пятнами выбивается на степи к свету летошняя жухлая трава. Посмотреть кругом: Тугнуй серый, скучный и упирается — там, вдали — в кольцо голых, таких же серых и скучных сопок. Лишь в полдень, когда с безоблачной высоты льют золотые потоки, молодеет Тугнуй, молодеют далекие горбы сопок. Не скучно тогда. До боли в глазах резвится над степью полуденное солнце. Но не греет еще оно. По Тугную гуляют студеные ветры-хиусы, хлещут в избы… Незаметная, невеселая весна, всегда почти так.

В этот год вёшную начали после Николы. На пашнях мерзли, норовили засветло попасть домой, ночевать в полях оставались лишь самые дальние.

— Тугая земля, — ворчал на пашне Дементей. — Весь сошник обломишь, коней ухайдакаешь.

Андрей работал молча. Совсем переменился он за зиму: смеется реже, почитай и не увидишь его белых долгих зубов, неразговорчивый стал. Дементей дивился, — первый раз в жизни схоронил от него младший брат свою печаль. Дементей как-то посоветовал отцу:

— Не иначе с сглазу… Сходить бы к Сидорихе: она от дурного глаза пользует.

Иван Финогеныч только махнул рукою, не стал выдавать тайны Андрюхиного горя. Так и не узнал Дементий правды. Сколько ни приставал он к Андрею с расспросами, сколько ни утруждал голову догадками — все напрасно.

Зимою, после загадочного бегства на Обор, Андрей по возвращении домой повадился на посиделки, зачастил на гулянки, точно и не женатый. Как-то приплелся он в полночь пьяным-пьянехонек, плакал со всхлипом, аж сердце у домашних переворачивалось. Анисья глядела на мужа округлившимися немигающими глазами, в них был испуг и мольба.

Андрей причитал:

— Собирался спалить… Силов моих нету. К бабушке Афонихе за наговором идти — пусть подохнет курва, — опять-же… Нету мочи!

Он горестно взмахивал рукою и плакал.

Наутро Тимохин парень — из соседнего проулка — постучал с улицы в окно длинным прутом.

— Дома хозяева?.. Здоровате, — сказал он выбежавшей на крыльцо Устинье.

— Здоровенько.

— Дома Дементей?

— Нетути. — Вчерась ваш Андрюха чуть было избу у Микиты не спалил.

— Что ж не ревешь? Вот язва-то! — всплеснула руками Устинья.

— Заложил парень, напился как ошалелый.

Когда Дементею передали это, он, оставшись с братом наедине, глянул на него в упор:

— Ты за что натокался тестя спалить?

— Напился, — виновато отвечал Андрей.

— Оказия! Пошто не скажешь, что с Анисьей-то у тебя деется? — Ничего. Пьяный был, говорю…

Случайно проведав о пьяной блажи младшего сына, Иван Финогеныч нагрянул с Обора.

— С чего он, бать? — встречая отца на пороге, развел руками Дементей.

Ивану Финогенычу не надо было гадать — с чего. И вновь, с еще горшей болью, почувствовал он, что враждебные силы чужого мира, ворвавшиеся в согласную семейскую жизнь, несправедливо, слепо обрушили удары на его голову. Почему он первый? Разве он плоше всех? Сухая злость, как тогда, подступила к горлу.

Андрея он разыскал на заднем дворе.

— Палить, сказывают, Микиту сбирался? — вперил он острые глаза в сына. — Трезвенность бросаешь?

— Не бросаю я, батя. Не любо мне вино, да… Эх! Тяжко мне! — всхлипнул Андрей.

— Что ж, сынок, делать станешь… Что бог связал, человеку, видно, не развязать. Поедем-ка со мной на Убор, для охоты самое время.

Последний зимний месяц Андрей провел в оборском убежище отца. Горе уже не скребло сердца и не давило камнем голову, но прежняя веселость и бездумье не возвращались к нему.

7

На пятый день пахоты Устинья принесла сына. Было это глубокой ночью. Андрея разбудил приглушенный, сквозь зубы, стон за стенкой. «Родит», — сообразил он.

Дементей кликнул Анисью, послал ее за бабкой. Вздули в избе огонь. Устинья металась по койке.

Пришла бабка, и черных морщинах, с кичкастой головою, туго повязанной полушалком. Голова у нее тряслась от старости, полушалок вихрасто торчал на макушке связанными концами.

Бабка выпроводила мужиков из избы, но немного погодя отворила дверь в сенцы, глухо крикнула:

— Хозяин, беги к Ипату Ипатычу. Пущай царские врата отворяет: роды тяжелые.

По гулкому безлюдью Кандабая, под лай встревоженных псов, Дементей побежал на Церковную улицу.

Остановившись у избы уставщика, он постучал в ставень. Тихо… Звякнул еще раз, сильнее.

— Господи Сусе Христе, — пробурчал за ставнем старческий голос.

— Аминь!

— Кто тут?

— Это я, Дементей… Из Кандабая. У меня баба родит.

— А! — недовольно протянул разбуженный уставщик. — Ну и што?

— Бабка приказала просить у церквы ворота открыть: тяжко бабе.

Ипат Ипатыч накинул на плечи шубу и вышел на улицу. Освеженный ночною прохладой, он подавил раздражение: нельзя отказать, когда человеку, будь то баба, приходит смертный час.

Он, пастырь отвечает перед богом за души людей истинной веры. Деды его не отказывали, в глазах народа не срамились, и он должен закон соблюдать, чтобы слушались… уважали… содержали в сытости, в достатке.

— Пойдем! — сказал он почти ласково.

В мрачной бревенчатой церквушке, где пахло ладаном и воском, уставщик зажег свечу и при желтом ее свете настежь распахнул царские врата.

Дементей бухнулся коленями в гулкий пол, принялся отвешивать земные, поклоны.

— Так… молись! — покосился в его сторону Ипат Ипатыч, в пояс нагибаясь перед аналоем, на котором лежала пожелтевшая древняя книга, речитативом прочитал родильную молитву.

А в это самое время бабка совала родильнице в перекошенный болью, рот распущенные ее волосы:

— Подсуй, пожуй виски-то, беспременно ослобонит… Опростаешься, даст бог, болезная…

Под утро Устинья разродилась сыном… Весь день и следующую ночь пролежала она, обессиленная и бледная, на широкой кровати и поднялась только с помощью бабки. Старуха торопилась править родильницу… Правила бабка по исконному обычаю: обмыла Устинью в трех банях, размылась с нею в четвертой, получила за труды кусок сала, полкирпича чаю и подалась восвояси.

Устинья хорошо помнила наставления бабки и пожилых своих соседок, поспешивших к ней со свежеиспеченными пирогами и тарками-ватрушками: боясь сглазу и уроков (Уроки — порча, наговор), две недели не показывала младенца всякому захожему человеку.

Дементей частенько склонялся над зыбкой, где в ворохе цветных пеленок копошился маленький Максимка.

На красной, в пупырышках, груди его, на длинном гайтане желтел большой медный крест.

— Бог даст, помощник вырастет, — радостно говорил Дементей.

8

В пахоте, в наездах на Обор, в бесчисленных хозяйственных хлопотах пронеслось короткое нежаркое лето.

Осенью Андрей стал собираться в город, на призыв. Он по-прежнему был молчалив и замкнут, но теперь в его ясных глазах изредка можно было прочитать примирение и покорность.

За неделю до призыва он как бы невзначай бросил жене, когда они вдвоем ехали в роспусках за сеном:

— Вот уйду в солдаты, что станешь делать?

— Ждать… что ж боле… Работать…

— А можа, нет? Старинку вспомянешь?

Ничего не ответила Анисья, глубоко затаила в себе свою думу. Потом вдруг, заговорила:

— Ежели люба тебе вспоминать старое не будешь. Век сердце держать супротив, — не жить тогда вместе. Грех, великий грех… да разве я виноватая? Сколь раз сказывала тебе: напоили меня, сама себя не помнила… И за это цельную жизнь казнись! — Она задохнулась в слезах.

Сердце Андрея дрогнуло от жалости к этой короткой плотной бабе в запыленной кичке, на миг показалась она ему родной, бесконечно родной, и он нагнулся, потянулся губами к загорелой ее шее, но тотчас же отпрянул: случилось однажды — невелика важность, куда ни шло, а что же болтают албазинские парни…

В город Андрей отбыл непримиренный, стараясь не глядеть на Анисью, — она бежала за ходком до околицы, и словно хотела поймать колесо, задержать, биться у ног, просить прощенья. Андрею странным казалось собственное равнодушие к этому порыву жены. Его занимали иные заботы: город, неприветливый и непривычный, чужие люди, казарма, начальство. Пугала солдатчина, много дурного понаслышался он на селе о царевой казарме. Но после солдатской лямки разве нет ему дороги в люди, обязательно ли возвращаться к своему позору и кровной своей обиде?

Пылит ходок. По обеим сторонам дороги бегут степные увалы, и золотые, уже ожидающие косцов хлеба ходят, куда ни взглянешь, необозримыми волнами. Слева степь замыкают сопки, мягкие, гладкие сопки Забайкалья. Леса синеют лишь на далеких хребтах, да к Майдану, к горе, что по оборской дороге идет мелколесье. На голом месте, меж степных увалов, стоит Никольское. Вот оно уже скрылось с глаз, будто провалилось под землю. Вот на миг блеснуло куском голубого льда соленое озеро Капсал. Там братские улусы, там бродят овечьи стада. Вот скоро, на двенадцатой версте, Харауз, с его роскошными обширными лугами, — на них давным-давно точат зубы обделенные покосами никольцы. А там, через тридцать верст, и Завод…

Все это знакомо с детства, все мило сердцу. И Андрею уж начинает казаться, что никогда он, ни за что не покинет родного края. Вскинуть бы сейчас за плечи дробовик, наполнить туго сумку патронами, да и кинуться на Капсал — бить красноклювых турпанов!

Дементей широко сидит в ходке. У того свои думы. Он увезет брата в Завод, а может, и проводит до города, сдаст воинскому и останется единственным хозяином в, батькиной избе. Большое, однако, хозяйство, всюду придется поспевать одному. И оттого он чувствует себя по-хозяйски, оттого так развалился на сиденье.

Только под самым Заводом братья, вспугнув свои думы, вперебой заговорили напоследок о своем, близком, им одним понятном.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Три года проскочили незаметно. Ровно шла жизнь никольцев. Иван Финогентович наглухо уединился в своем оборском захолустье, выезжал на деревню по крайней мирской надобности да к дочке с сыном погостить раза два в год. Дементей и не припомнит хорошенько, когда и зачем наведывался отец, — тихи были его наезды. Дементей старательно хозяйствовал в батькином дворе. С мужиками дружил, но и своего интереса не упускал. Единственное, что нарушало размеренный ход жизни, было рождение ребят. За Максимом шли погодки Леферий и Василий, и уже снова Устинья ходила с брюхом. В дни родин в избу врывалось веселье: соседки тащили Устинье Семеновне в запанах пироги, мужики вваливались спрыскивать сынов. И хотя Дементей, по ученью и повадке отца, сам не пил, но гостям подносил по граненому стаканчику.

Когда справляли крестины последнего — Васютки, в избу набилось изрядно народу. Приплелся и дед Савелий, древний, заросший белым, с прожелтью, волосом вокруг плешины. Жил дед в конце улицы с внуком, никуда почти не вылазил и чего притащился — никому невдомек. Савелий помнил времена, когда семейщина не пила еще чаю, не только что вина. Ему налили чашку из самовара, забелили кипяток ложкой молока. Дед удовлетворенно крякнул и учительно заметил:

— Кто чай пьет, тот от бога отчаян. Старики нас так-то учили. А теперь вона что подеялось! Полощет семейщина чаишку, за грех не считает… Ох-хо-хо.

— Да, водохлебы переводиться зачали, — подхватил выпивший Митроха из крайней, Красноярской, улицы.

Дед Савелий виновато замигал полузакрытыми белой пленкой, слезящимися глазами, и всем стало неловко за неуместную Митрохину шутку: над старостью издевка даром не проходит.

Дементею этот случай вклинился в память. О святом житье-бытье давнишних стариков задал он задачу: как жили? Ужель они, новые жители, рушат закон?.. Долго бился наедине Дементей над этим вопросом, стараясь представить себе разницу между нынешней былью и стародавней жизнью-сказкой. Дума эта, словно зубом бороны, царапнула, — следок малоприметный остался…

Промелькнули три года. Так какой-нибудь тугнуйский Бадмашка проскачет на своем бегунце из улуса в деревню, — легкая пыль за ним, и больше ничего. Годы подряд выдавались урожайные, сытные, доходные.

— Загадывать у бога лучшей доли — токмо гневить его понапрасну, — частенько говорил Дементей.

А на четвертый, по весне, приключилось такое, что разом перебаламутило всю семью Ивана Финогеныча. От Андрея попутный какой-то парень привез письмо и в том письме, — читал его писарь, — крупным колким почерком значилось:

«Дорогой батюшка Иван Финогеныч и матушка Палагея Федоровна и еще братец Дементей Иваныч с супругой Устиньей Семеновной и всем вашим семейством. Шлю всем по низкому дорогому поклону. В настоящее время жив и здоров, того и вам желаю от господа бога доброго здоровья. И еще кланяюсь сестрице Ахимье Ивановне с супругам Онуфрием Кондратьичем и всем семейством. И еще супруге нашей Анисье Микитишне и еще тетке Катерине Финогеновне…»

После длинного перечня родни и соседей, из которых каждому отбивался поклон, в конце третьего почтового листка начиналось главное:

«А еще уведомляю, что меня угоняют на остров Сакалин в дальнюю сторону. А за что угоняют, про то опишу. Наши микольские мои дружки со мною забратые Абросим Трифонов Брылев да Сидор Иудин Калашников скрали у меня из порохового погреба, в тоё время стоял я на часах, четыре бочки пороху. И закатили теи бочки в канаву поблизости. А мине не сказали. А пошто скрали, неведомо. Начальство говорит, будто для революцоной гарнизации рабочей, дискать, партии… в точности, не докажу. Уж лучше бы мине сказали допрежь. Зачем таилися, я бы, може, пособил и сам, ежели дело правое. И теперь выходит мне надо итить на Сакалин-остров на поселение пострадать за земляков. Выдать их по начальству я не выдал. Жалко. Один за двоих отсижусь. Пущай, когда воротятся, лихом не поминают, да и вы не поминайте. А порох тот один офицер нашел невзначай, иначе бы не дознались. Сижу теперича в тюрьме, а с Читы на Сакалин отправка будет не скоро. Супруге моей Анисье Микитишне скажите, ежели желает со мной свидеться или идти совместно на поселение — то пусть приезжает вскорости сюды.»

После заключительных приветов и поклонов Андрей приписал:

«А каторга мине будет недолгая и легкая, и, дорогие родители, обо мне не тужите. Был мине суд военный. Генерал кричал, что я, дискать, сообщник и запираюсь понапрасну. Пужал, что будет мне плохо. Ну да бог да его милость.»

Блестящие, с поволокой, голубые глаза Дементея зараз потемнели.

— Оказия! — выдавил он, точно ударили его стяжком по кучерявой голове.

— Пресвятая богородица… девоньки!!! Андрей-то Иваныч! — запричитала Устинья.

Анисья вздрогнула, побелела и шаром выкатилась из избы. На заднем дворе, в свином омшанике, выплакала она свое бабье горе. За эти годы она прочно вжилась в мужнино хозяйство, не деленное с Дементеевым. С двором, с Андреем связывала навсегда девчоночка, — родилась вскорости после его ухода в солдаты. Анка — по тетке нарекли — росла бойким крепышом. Единственная утеха во вдовьей печали, в томительном ожидании… Простил ли, забыл ли злую обиду свою? Много раз душными ночами терзала сердце эта думка.

— Зовет… отходчивый! Ласковый! — сквозь слезы улыбалась в омшанике Анисья.

Воротясь в избу с заплаканными глазами, она объявила деверю и невестке, что поедет к мужу в Читу на свиданье, возьмет с собой Анку и, ежели Андрея и впрямь погонят в чужедальнюю сторонушку, согласна идти за ним на край света.

Дементей дал весточку батьке на Обор о страшном Андреевом письме. Иван Финогеныч прискакал с заимки, долго и внимательно вслушивался в бесстрастный книжный голос писаря, читающего для него письмо осужденного сына, не сказал ни слова… выронил скупую холодную слезину.

Вот оно опять, это самое, неведомое, жестокое, слепое, — как наважденье антихриста, — вторглось в его жизнь, которую он хотел провести в строгости древних законов. Почему это лихие, вражьи силы избрали его семью своей жертвой? Не потому ли, что он воспротивился им, бежал от них в тайгу?.. Он никому не желал и не делал зла, он может требовать, чтоб нечистая сила оставила его в покое. Он укочевал в сопки, чтоб не глядеть, как люди рушат свои хозяйства, в вине и жадобе идет на семейских лютая погибель, чтоб сберечь себя и своих детей от напастей и соблазнов. Разве это зазорно, противно богу? Иль он разгневался на его глупое, несуразное слово, брошенное в запале хромоногому Пантелею столь годов назад?

«Пустое!» — горестно поник он, думая о всепрощающем боге и своей богохульной обмолвке…

Иван Финогеныч благословил Анисью на поездку. Ее собрали в два дня. Решено было на своем коне доставить бабу в Завод, а дальше она пристроится к мужикам, везущим грузы по читинскому тракту, — народ трактом снует постоянно.

В день отъезда Анисья, после чаепития, обрядив Анку и обрядившись сама в теплую плисовую курмушку (Курмушка — женская одежда, род ватника), туго подвязала платком кичку, посидела на лавке с родными, по обычаю, в подавленном молчании, потом заспешила, закрестилась, бухнулась в ноги сперва свекру, затем деверю с невесткой:

— Ну простите же!

— Бог простит.

Поджав тонкие губы, Устинья застенчиво пробормотала:

— Мне-то пошто в ноги…

Даже в горе, постигшем семью, никто не смел забывать положенного по чину: ровня обязана просительно удерживать от земного поклона.

2

Увезли Анисью в Завод, а там Дементей подрядил попутных возчиков доставить бабу с малолеткой в Читу. Три Анисьиных мешка — лопатина, харч и гостинцы Андрею — возчики забросили на тяжелые тюки и подсадили наверх ее самое. И заскрипели возы змеистого обоза в гору мимо леса…

Жуть брала Анисью — сопки, речушки, камень, безлюдье, шумит тайга неприветно. Кажется — вплотную сомкнулись позади каменные громады, навсегда скрыли родимую сторону, назад не пустят. А в Чите, — за дальними хребтами, в неведомом краю, — еще горшая мука ждет: допустят ли в тюрьму, да и как до начальства приступиться? Тоска сердце гложет. Не бабе в этакую даль забираться, — многие ли старики семейские дальше Завода заглядывали… Дождь, мозглый холод, хмурые пугающие кряжи, тайга, тоскливые ночлеги в черных избах станков на чужом народе, среди вонючих табакуров.

Через полторы недели, — будто вечность качался и стучал воз по ухабам тракта, — добралась Анисья до Читы. От возчиков она уже знала, где ей лучше остановиться, куда спервоначалу толкнуться со своим делом. Город поразил Анисью. Большие дома стоят в желтом песке и не валятся. Народ снует туда-сюда, и никто ни с кем не здоровается, как у них в деревне, — бегут мимо, будто тебя и нет на белом свете. А одеты до чего чудно!..

Подхватив покрепче Анку и тяжело дыша, — ноги в песке вязли, — Анисья почти бежала по этим чудным улицам. За высокими деревянными палями с острыми зубцами — приземистые мрачные корпуса тюрьмы. У Анисьи хлестко заколотилось сердце… Но в этот раз до мужа ее не допустили, — в неурочный час пришла.

Когда на другой день свиданье разрешили, Анисью бросило в дрожь. И долгий — в сотни верст, через сопки — тяжкий путь, и пугающий шумный город, и, главное, этот человек в арестантском халате, кругом бритый, в котором она только по незлобивому огоньку ясных глаз узнала Андрея, — все это было так диковинно, словно в дурном сне, что силы окончательно покинули ее. Она чуть не уронила Анку на каменный пол… Андрей вовремя подхватил дочку. В глазах темнело, ноги подкашивались, сердце заходилось, и в ознобе стучали зубы:

— Измаялась я, Андрюшенька!

А он, заросший колкой, после бритья, щетиной, прижал Анку к груди, потом легонько подбросил вверх и, казалось, не заметил жены.

— Ну, здорова, доча! Анка заревела.

— Не признаешь тятю? — горько ухмыльнулся Андрей.

Он пристально вгляделся в дочурку, поцеловал в лоб, передал матери; и мозг его пронзила отчетливая, острая как шило, мучительная мысль:

«Не моя… Ни глазами, ни носом, ничем не смахивает. Не в отца — в проезжего молодца».

Печальной улыбкой тронулись его губы, и он протянул Анисье руку:

— Ну, здравствуй… Письмо, значит, получили? И набралась духу приехать?

— Как есть… Родненький, да што же ты… Андрюшенька! — всхлипывая, скороговоркой запричитала Анисья.

Андрей насупил разлатые брови:

— Такая подмога мне не нужна… Давай-ка лучше о деле говорить: на Сакалин, что ли, пойдешь со мной?

Сахалин — это слово испугало Анисью. Еще дома объяснили ей всезнающие старые бабы, что это — гора, окруженная со всех четырех сторон синим морем-океаном… беспрестанно плещут грозятся волны, и нет человеку оттуда доступа на твердую землю… обитель беса, врага божеского и людского.

— Сакалин… — выдохнула она страшное слово. — А може, в деревне пожду тебя, Андрюшенька? Мне ли, бабе, с малолеткой в такую преисподнюю залезать? Боюсь я.

— Чего?

— Всего на свете боюсь, Андрюшенька. Города… окиян-моря.

— Дура! — добродушно хохотнул Андрей, но тут же потемнел: — И ты думаешь, я вернусь с Сахалина домой… на позор? на вековечную муку? на то, чтоб парни перстами на меня указывали?!

— А куда ж… ты? — Анисья пошатнулась, присела на корточки, точно гром ударил под сводами тюрьмы.

— Там увидим… но не домой, нет!

— А-а-а-а! — зарыдала Анисья и забилась на каменном холодном полу.

Надзиратель прекратил свиданье, бабу выволокли на воздух…

— Расквелил, дурень! — надзиратель толкнул Андрея в бок. — Иди уж!

Пристыженный Андрей, низко опустив голову, тихо поплелся в камеру.

«Ничего… отлежится, — думал он, — не люб я ей, ежели боится со мной идти… А дочка не моя…»

Ни на другой, ни на третий день Анисья в тюрьме не появлялась. Андрей началу беспокоиться: что приключилось с бабой? Анисья не на шутку расхворалась. Как пришла она со свиданья, почувствовала во всем теле палящий жар, знойную ломотную истому. Добрые люди, у которых стояла на квартире, позвали фельдшера…

Две недели пролежала Анисья — то в жару, то в зябком ознобе, — в бреду поминала Анку, невестку Устинью, тосковала о родной деревне. Только однажды в нездоровом горячечном сне увидала она Андрея в арестантском халате: будто стоит он на крутой-крутой горе посередь волнующегося моря и зовет на помощь.

И в ответ ему она закричала:

— А-а-ай! Не пойду! Переполошила хозяев…

А когда поправилась и пришла снова в тюрьму на свиданье, Андрей раньше всего спросил:

— Надумала?

Шатаясь от слабости, Анисья отрицательно покачала головою…

— Ну што ж, — страдальчески скривился Андрей, — не судьба, видно. Не поминай лихом… через неделю угонят. — Он поцеловал Анку. — А дочка, можа, и не моя. Забуду. Он не знал, что сказать еще, и глотал слезы…

И вот перед Анисьей сызнова тот же тракт, но уже другие возчики — они то молчаливы, как сопки, то о чем-то подозрительно шепчутся. Снова дремучая тайга, косящий дождь-проливень, гремящие ручьи, камень… воз ковыляет на ухабах.

Долог-долог путь до родного Никольского — путь к безрадостной вдовьей постели на полатях, не согретой мужним теплом.

3

Иван Финогеныч жалел оторванного от родительского крова младшего сына, а пуще пенял на себя: почему не поехал в Читу самолично повидаться с Андреем, проститься с ним перед угоном в неведомую сторону, в сахалинскую гиблую каторгу. Кручина, однако, вскорости поутихла: не такой он мужик, чтоб вековечно печаль на сердце держать.

Жизнь вертелась своим чередом, как самопрялка. Год мелькал за годом… Дементей дома, на пашне с двумя бабами-помощницами, сам на заимке со скотом, с мордами, сетями-самоделками, поохотиться тоже не упускает случая.

Палагея Федоровна сильно тужила о сыне, горбиться начала, глаза мутные, тоска в них. Чтобы не видать ее слез, не тратить попусту слов утешения, Иван Финогеныч все чаще и чаще уходил с берданкой в тайгу, пропадал со двора днями, а то и неделями. Таежные его думы, будто на оси, крутились вокруг одного: как повернуть семейскую жизнь вспять к тем временам, когда, по рассказам прадеда, не было ни бедных, ни богатых, как остановить нашествие погибели, задержать далеко за околицей сибирский православный, а наипаче городской зловредный дух:

— Порушит он нашу жизнь! — шептал Финогеныч, — погубит семейщину!.. Она уже начала расплачиваться за грехи… кого? И он, Иван на своих плечах уже держит долю этой расплаты. Тут он вспоминал Андрея. Уходила чаща, раздвигались лапы тяжелых ветвей — перед глазами стоял парень, белолицый, крупноносый, с ясными светлыми очами… Как живой!

В груди Ивана Финогеныча становилась тесно. «Печаль сызнова давит», — хмуро говорил он себе…

Но отходил, видно, Иван Финогеныч свои сроки по оборским распадкам, отпрыгал по лесным валежинам: вызвали его миром в деревню и посадили старостой.

Сход был шумный, разноголосый, матерщинный, — всегда такие сходы у семейщины. Хоть и договоренное это дело поставить Финогеныча старостой, но без реву никак нельзя, нашлись в народе, которые супротив крик подняли. Глядя куда-то мимо стоящего на крыльце сборни соседа-отшельника, Пантелей Хромой надсаждался снизу из толпы:

— И какую язву он на Убор скочевал, прости господи! От спесивости это, не иначе — я де лучше всех. Так пущай век сидит за болотом!

Иван Финогеныч насмешливо сверкнул острым глазом:

— Спесь моя не вровень с твоим злопамятством, не дорасти ей. А чести вашей, старики, я не добиваюсь. Хоть сейчас на Убор, по мне там-от лучше, — внушительно, веско, но тихо добавил он.

— Как есть спесивый! — взвизгнул Пантелей. Но на него кругом зашикали, заглушили его визг. Почуяв поражение, Пантелей умолк. Но с другого конца схода медленно, с развалкой, но вразумительно, как уставщик, забубнил Иван Лисеич. Патлатая его борода слегка вздрагивала.

— Я, конечно, не супротив Финогеныча, как мы старинные суседи… Но вот, старики, сын эвоный, Дементей, в обманщики подается… старики… — Иван Лисеич будто поперхнулся, но быстро справился и продолжал: — Железину на колесо и ту ему жалко, вишь. У самого в амбаре стояла, а он — нету. Креста на нем нету, когда суседа выручить не схотел!

Дементей стоял в толпе красный и потный, под перекрестным огнем сотен осуждающих глаз. Лоснящееся гладкое его лицо пылало.

— Так вот я и говорю, мужики, — закончил Лисеич, — пустим батьку его в старосты… кабы мошенства какого не прикрыл Финогеныч по отцовской слабости. Ненадежен, значит, Дементей. Сам видал: железо в амбаре, а он — нету. Сколь уж годов прошло, а все не забыть о том обмане.

Сход взорвался десятками буйных возгласов:

— Не замай Финогеныча! Он постарее тебя на десяток годов!

— Даст он тебе в сугорбок, и смолчи. А не смолчишь — поддержим на обе руки!

— Не впервой Финогенычу в старостах, в те годы хорош был, и в эти ладен будет. Чего там!

Мужики помоложе обступили Дементея. Листрат, Ивана Лисеича сын, дернул его за рукав:

— Мотри, не провались, Дёмша!.. Не бойся: земля, она твердая.

Кругом засмеялись. Дементей осторожно, боязливо даже протискался из толпы:

— Вот оказия!

— Да ты не бойся: бить не станут. Из-за батьки.

— А то следовало бы отбуцкать, поучить…

Иван Финогеныч стоял на высоком крыльце сборни, и сложные чувства владели им. Это душу греет, — мужики против лиходея шуметь не стесняются, это радостно, — видеть уважение закона, которым семейщина держится исстари. Но кто он, лиходей-то? Сын, родной сын.

Иван Финогеныч укоризненно глядел вслед удаляющейся по улице красной рубахе. Вот он какой, Дементей! И тут его опять посетила неотвязная мысль, поразила больно и ясно, как никогда: значит, и он, Иван, не уберегся и не убережется, будь он праведнее, справедливее, умнее многих… значит, и ему, как всем, меряется одинаковой мерой?

«Вот они супроти Демши ревут… ладно… — подумал он. — Эх, ежели б не на сходе, на людях, а кажидён у себя в избе, на пашне с соседями так-то закон блюли!»

В этой мысли было сомнение, сожаление о том, чего нет, чего не вернешь. Но тут его размышления прервал голос Ипата Ипатыча. При первых же словах уставщика толпа смолкла.

— Благословляю, старики, Финогеныча в старосты. Мужик известный, правильный мужик…

— Что говорить!

— Правильный!

Сивобородому своему пастырю никольцы перечить не привыкли…

4

Так Иван Финогеныч вторично пошел в старосты.

Крепко не хотелось ему покидать насиженное оборское гнездо, вожжаться с хлопотными, досадливыми мирскими делами, — делать, однако, нечего. А как хорошо было: у рыбы, у зверя, у вольного приволья, и баба уж совсем приобыкла к оборским сопкам, не жаловалась на скуку.

Съехал Иван Финогеныч с Обора и закрутился в деревенском всасывающем омуте: всюду староста, везде старосту кличут. Хлопоты эти ему — нож острый. Пуще всего не любил он наездов городского, уездного начальства, исправников, а того пуще — с податями возиться.

Как-то у кандабайского мужика Фалалея довелось ему за недоимки корову со двора свести. Он снял перед Фалалеем шапку, повинился:

— Не обессудь, Фалалей Стигнеич, не своей волей-охотой орудую: начальству как поперечишь?

Фалалей тоже виновато заморгал подслеповатыми глазами:

— Знамо… Бог простит.

Однако когда староста вышел со двора, Фалалей разразился матерным криком, сквозь который прорывались слезы об уведенной последней корове.

Иван Финогеныч прислонился к заплоту, — так щипанули его за сердце жалобные и злые Фалалеевы слова. Стоял и слушал… Фалалей крыл его, старосту, не жалел самых что ни на есть непотребных слов.

«За что он меня-то?» — шевельнулась у него горькая мысль.

Долго ревел во дворе Фалалей, — у соседей через дорогу, в проулке слыхать, — долго костил старосту. Но не было злого чувства у Ивана Финогеныча. Стоял-стоял он, слушал-слушал — мотнул сочувственно-печально головой, нахлобучил войлочную шляпу и заковылял вразвалку прочь от Фалалеева двора, высокий, голенастый, долгорукий.

В этот день Иван Финогентович, против обыкновения, был печален, неразговорчив, с домашними ни разу не пошутил. На следующий день с утра он самолично в своем участке загадывал мужиков косить сено на уставщиковых делянах. Он видел: многим недосуг, своя работа стоит, идут нехотя, но ни один не отговорился, не сказал слова поперек. Фалалей, так тот явился с литовкой первым:

— Уставщика не можно обробить: заступник перед господом, под ним же весь народ ходит… первый советчик в делах мирских…

Вечером, пряча хитрые глаза свои, Ипат Ипатыч поблагодарил старосту:

— Не оскудела, видать, вера… Господь воздаст сторицей за радение твое, Финогеныч.

— Мирской и божий закон сполняю, Ипатыч, — отозвался Иван Финогеныч и тут же рассказал уставщику о случае с Фалалеем.

— Неразумен мужик. Сказано в писании: несть власти, аще не от бога. Воевали цари с нашей верой, воевали мы с ними за старый крест, да приутихли цари, правое дело признали. И за них нам держаться велено, некуда ведь больше податься.

— Как есть… — Помолчав, Иван Финогеныч выложил сокровенную свою думу: — А с городу, с приисков, от сибиряков нечисть на семейщину накатывает… Рушить почали заветы стариков. Как жить-то дале станем, Ипатыч?

— Да-а, жизнь по-инакому повертывает. Крепиться будем, молить господа, чтоб уберег от соблазнов греховодных.

— Молиться?.. Будем и молиться, а наипаче надобно такое удумать, чтоб народ к греху не поворачивал. Что удумаем-то, Ипат Ипатыч?

— Уж и не знаю что, — медленно протянул застигнутый врасплох уставщик, и серые его, с хитрецой глаза будто говорили: «Со своим ведь толкую, можно и в немощности разума своего признаться».

Иван Финогеныч поймал взгляд пастыря, прочел его, но все же твердо сказал:

— А ты вникни… крепче. Надобно о наследниках наших помозговать, — как-то им на белом свете заживется. Беспременно надобно! Стариков собери, помозгуй…

Разговор этот не остался без последствий.

В воскресенье, после ранней обедни, Ипат Ипатыч обратился к народу с проповедью. Он приказывал крепить веру отцов, стращал грехом и антихристом, пришедшим уже на землю, — там, за хребтами, в городах, — антихристом, обходящим уже сибиряцкие села.

— Но мы его не пустим до себя. Поскотин наших не переступит он, бес, сатана в человеческой личине! По городским штанам узнаете его… А для того молитесь, свято держите середу и пяток в посте, почитайте старших вас, греха всякого, что от иноверцев, бойтесь… Всякого греха бойтесь, иначе ждет вас погибель немысленная!

Жутью веяло от слов пастыря. Накрытые черными, с головы до пят, шалями, кичкастые бабы жались друг к дружке, трепетно шептали молитвы. Мужики в страхе моргали глазами, спешно осенялись размашистыми крестами…

Придя из церкви, Палагея Федоровна спросила мужа:

— Финогеныч, уставщик баит — антихрист придет. Откуда он взялся?

Иван Финогеныч рассмеялся:

— А мне почем знать, поспрошала бы уставщика!

Высокий лоб его наморщился, в маленьких глазках блеснул лукавый огонек. Не того ждал он от уставщика, неладно удумал Ипат Ипатыч. Антихристом народ вспять не повернешь… Но разве об этом заикнешься?

Палагея не унималась:

— Антихрист… А как же Андрюха наш? Не простилась с сыночком. Его-то первого захватит.

При воспоминании о сыне она, как всегда, не могла сдержать слез. Иван Финогеныч принялся успокаивать жену.

Долго гуторила деревня о проповеди уставщика. Глядючи по вечерам на тракт, старухи стали поджидать антихриста.

5

Стояла прозрачная осень. Зеленоватая чаща неба над степью, над тусклым плюшем затугнуйских гор, над рыжей киноварью заросшего мелколесьем крутого Майдана, что по дороге на Обор, дышала покоем и тишиной. Никольцы торопились выкопать в полях и на огородах картошку — того и гляди стукнет мороз. Невозмутимость небес могла зачаровать только чужого, непривычного, незнакомца. Таким незнакомцем и оказался новый урядник, тихо вкативший на паре в скрипучие Никольские ворота.

— Тишина-то! Будто повымерли все… Благодать в природе и на людях. — А людей-то и не видать, — философствовал урядник, обращаясь к безгласному ямщику и косясь на высокие, в резных украшениях окна, на размалеванные в синее и красное наличники и ставни, на дородные избы.

Против обыкновения в окнах незаметно было любопытствующих кичек-лодочек, льняных ребячьих головенок, настороженных немигающих бородачей, — пустота, одно стекло.

— Куда народ-то подевался? — крикнул урядник перебегающему улицу босоногому мальчонке, но тот во весь дух стрельнул к воротам. Услыхав выкрик приезжего начальника, бойкая мать, струсившего малолетка распахнула створки окошка, снисходительно улыбнулась на ребячью робость, — простите, мол, какой у него еще ум, — и пропела:

— Бульбу копать уехали, господин хороший!

— Э, да люди, оказывается, есть! — оживился урядник. — Скажи, тетка, как нам до старосты доехать, к нему прямо на квартиру.

Баба словоохотливо разъяснила.

Иван Финогеныч с Анисьей копали картошку на огороде. К воротам, гремя колокольцами, подкатил городской плетеный ходок. Семилетний Максимка, широкогрудый и круглоголовый, уставился в изумленье на невиданную телегу и человека при шашке, выпустил из рук хворостину, которой только что загонял сбежавшего со двора подсвинка, мигом юркнул в калитку и помчался к деду… Вскоре в сопровождении внука Иван Финогеныч вышел в улицу, сощурился от солнца.

— Староста будешь? — спросил урядник.

— Староста, так и есть.

— Тогда, растворяй ворота, принимай нового урядника.

— Милости просим!.. Одначе заезжую у нас держит Парамон Ларивоныч, на тракту за мостом.

— Ничего, для первого знакомства к тебе.

— Оно конечно, милости просим! — Иван Финогеныч гостеприимно распахнул ворота. — Аль свезти до Парамона? — вглядываясь в сизое лицо урядника, продолжал он.

Ходок мягко вкатил во двор.

— Нет уж, после свезешь. А сперва чайком угости, познакомимся.

— Што ж, это можно. Спервоначалу отдохнешь, значит, с дороги, а потом на постоянную квартиру, к Парамону?

— Рассудительно, рассудительно, — вываливаясь из ходка одобрил урядник. — Сперва закусить…

Они поднялись по ступенькам крыльца. Финогеныч открыл из сеней дверь в избу, широким жестом пригласил гостя войти первым:

— Сейчас спосылаю мальчонку за хозяйкой. На гумне она, бульбу копать теперь самый раз… Сын-то со снохой с утра уехали копать в полях, пострелята их по дворам разбежались, старуха моя с внучкой по своей надобности на Краснояр к дочке Ахимье ушла с полден…

Вскоре, громыхнув шашкой и не крестя лба, урядник присел к столу, где шипел медный ведерный самовар, стояли тарелки с оладьями, сметаной, творогом, сковородка с жареной бараниной, сало, малосольные огурцы.

— Чем богаты, тем и рады… Откушайте, — пригласил Иван Финогеныч.

— О, да вы сыто живете тут… Я ведь в ваших краях впервые.

— Господь покуда милует, грехам терпит. Анисья разливала чай.

— А водочки у вас не найдется? С устатку, с дальней дороги не плохо бы.

— На этом не обессудьте, не держим. Нам это не полагается.

— То есть как не полагается? — топорща рыжеватые усы, удивился урядник. — Совсем не пьете? — Которые потребляют, а мы нет. В вине корысти нету, одно несчастье и убыток… поруха жизни. Староверы мы.

— Философья! — все еще удивляясь и ничего не поняв, сказал приезжий. — Выпить все же хочется. А ну-ка сбегай, хозяюшка, до телеги, пусть кучер принесет саквояж. Там у меня найдется малость. И сам пусть заходит. Иван Финогеныч улыбнулся в кургузую свою бородку.

— Вот эдак-то куды способнее: со своим припасом. К нам завсегда со своим зельем заезжать надобно, не прогадаешь.

Анисья привела со двора ямщика с баульчиком. — Садись, паря, чаевать, — запросто позвал его к столу Иван Финогеныч.

Урядник развязал баульчик, достал и откупорил полбутылки смирновки.

— Значит, не пьешь, староста? — наливая по стаканчику себе и кучеру, с сомнением переспросил он.

— Нет уж, увольте… Сами кушайте на здоровье.

Урядник выпил, крякнул и закусил малосольным огурцом.

— Хороша закуска! — одобрил он и потянулся к аккуратно нарезанным кусочкам белоснежного свиного сала.

Осушив полбутылки, раскрасневшийся урядник заговорил в приливе словоохотливости:

— Значит, никак не пьешь, староста? Думаешь старую веру тем самым укрепить?.. Так, что ли?

— Так, да не так… Старая вера, оно, конечно… С вином, с новыми порядками вольготности той в жизни не станет… поедать друг дружку зачнем.

— А, — догадался урядник, — так ты за то, чтобы по старинке жить?

— Вот-вот, чтоб без разгульства нечистого век прожить, без нищеты, без раздоров, как деды и отцы наши.

— Не удастся это, мил человек. Не удастся. Жизнь-то, она вперед шагает, на одном месте не стоит.

— Верное твое слово: не стоит она на одном месте. Вот потеснее жить стали, семейщина наша на прииска подалась, сибирский дух обратно с собой несет. Из-за денег и жадобы у нас все хозяйство поди в разор пойдет… Да уж и зачалось, — с надсадой закончил Иван Финогеныч.

— Видишь: и ты согласен.

— А не должно этого быть, я так кумекаю. Урядник пьяно захохотал:

— Кумекай, старик, кумекай! Не возбраняется. — А слыхал ли ты, что железную дорогу в эти края уже прокладывают?.. Загремит Забайкальская область!.. Давно ли в бозе почивший государь император Александр Александрович собственноручно первую тачку земли при начале Великого Сибирского пути сыпал, ан, смотришь, при Николае Александровиче рельсы-то уже к Байкалу подбираются. А скоро и за Байкал, до вас, перемахнут. И загремит ваш край!.. А ты: по старинке… Философья!

— А не Тугнуем ли, часом, железная эта путь пойдет? — ощутив в груди неприятный холодок, спросил Иван Финогеныч.

— Хо-хо-хо! По Тугную пусть буряты скот свой гоняют. Не потревожит чугунка, стороной, слышно, пройдет она — через Петровский завод по Хилку до Читы.

— Бона как! Не заденет, выходит?

— Сама, то есть, не заденет, а людей на земляные работы тысячи утянет. Это почище твоих приисков!

— И я маракую: почище, ваше благородие!

Долго еще разглагольствовал подвыпивший урядник о чугунке, которая-де непременно всколыхнет ветхозаветную семейщину.

Задал урядник Ивану Финогенычу задачу не малую… «Вспять, говорит, жизнь не пойдет… Оно и то сказать: с годами плоше да плоше. Где же бог и его святая правда? — трудно думалось ему в этот вечер, перед сном, на жесткой койке. Он долго ворочался, не мог уснуть, почесывался. — Блохота!.. И думы — как блохи. Жалят, язви их».

6

На другой день поутру Иван Финогеныч стал торопко сбираться по-таежному: на ноги натянул высокие бродни, зипун подпоясал зимним толстым кушаком, велел Устинье покласть в походную его сумку побольше харчу.

— Ты куда, бать? — удивился Дементей.

— Поброжу. Авось чего подстрелю.

— А бульба?

— Успеется! Немного ведь осталось копать.

Дементей дернул плечом: делай, мол, как знаешь, твоя родительская воля, я тебе не указчик, а только — время горячее. Иван Финогеныч неожиданно расхохотался:

— Вскорости на чугунке за козами махать станем… Во как?

— На чугунке? — округлив голубые глаза, обалдел Дементей. Вскинулась и Устинья: коромыслами изогнулись черные, тонкие ее брови.

— Задача, Дёмша? — точно обрадовался Иван Финогеныч. — И всем нам задача выходит: чугунка к Байкалу тянется, по Хилку через Завод пойдет. Урядник вчерашний сказывал.

— Ишь ты… оказия!

— Оказия, сын, язви ее! Жизни поворот наступает.

— Дак наступает… Все едино: жить надо… так ли, этак ли.

— Рассудил! — с гневной дрожью в голосе бросил Иван Финогеныч.

Эта дрожь напомнила Дементею беловолосого деда Савелия: в голосе батьки уловил он тоску по уходящей старине. Давно то было, на Васькиных крестинах; Савельевы слова и собственные думы о нем в памяти погасли, а вспомнил, и уж не ныло, как тогда, в тревоге сердце Дементея.

— Ломать ее, чугунку-то, что ли? — ухватился он за нужный, ему казалось, ответ и батьке и покойному Савелию.

— Ломать не ломать, а мозгой пошевелить след… Как жить-то дале станем?

— Проживем. Хлеба, слава богу, хватает.

— Не об том я, не о хлебе, — осерчал Иван Финогеныч.

— О хлебе вперед прочего толковать надо: с хлебом не пропадем. Другие как — не ведаю, а мы-то уж накопили на свой век всякого припасу!

— Дурак ты, Дёмша! — махнул рукой Иван Финогеныч, толчком толкнул дверь в сени и, нагнувшись, крупно шагнул через порог — с сумкой, с ружьем за спиною…

Через минуту зацокали под окнами копыта его оборского скакуна.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Отслужив миру верой и правдой три положенных года, Иван Финогеныч возвратился в заколоченное оборское свое зимовье. Больше ни за что не соглашался, как ни уговаривали его мужики.

На привычном месте привычная и тихая потянулась жизнь. Засыревшее зимовье снова отогрелось заботами Палагеи Федоровны, благо дров кругом на три века хватит. И снова ходил Иван Финогеныч на зверя, ставил в чащобах, подальше от жилья, капканы, плел морды на оборскую рыбешку, зимами белковал. Но теперь уж не один он появлялся на ближних опушках, на звериных тропах: позади с ружьишком ковылял коренастый, приземистый и широколицый Максим. Хоть и мал парень еще, но к зверованью горазд уродился, весь в деда. Далеко в тайгу Финогеныч не брал его — раненько, — но ружье однозарядное, легкое купить парню перед Дементеем настоял. Он видел в этом добрый знак, говорил с радостной улыбкой:

— Сызмальства в тайгу пошел. — Этот с правильной дороги не свернет… Теперь нас с Убора в деревню не выманишь!

Дементей и не старался выманить отца: одному в хозяйстве вольготней, просторней. Против охотничьей страстишки первенца своего, частых его отлучек на Обор к деду он и подавно не возражал; сам с детства к тайге и берданке приучен. И вообще Дементей старику ни в чем не перечил. С годами точно стена вырастала между ними: ссориться не ссорились, но друг дружку разумели всё меньше. Началось это в ту пору, когда Ивана Финогеныча старостой выбирали, когда Дементей, от стыда сгорая, покинул круг мужиков у крыльца сборни.

…Батька пришел после избрания домой, устало опустился на лавку, да как глянет прямо в глаза, будто до сердца хотел взглядом достать, но… ничего не спросил. Его, Дементея, бросило, в пот, и он выскочил в сенцы… К его удивлению, батька нн разу еще ни единым словом не обмолвился о том, что произошло у сборни. На первых порах это молчание смущало и озадачивало: почему все-таки старик не спросит о железной полосе на ободья — правда ли, дескать. Одно было понятно: батька осуждает. Пришлось с этим смириться…

Вспоминался Дементею и разговор с отцом о чугунке, та его вспышка, — нет, непонятен что-то становится батька под старость.

Стал примечать Дементей в отце перемену: весельчак, как в прежние годы, да не тот уж — все будто утайку при себе держит, чего раньше и в помине не было. В редкие наезды в Никольское батька постоянно справлялся, нет ли письма от Андрея, о хозяйстве радеть стал поменьше… Андрей писал раз в год, скупо писал, одни поклоны. Хорошо ли, плохо ли ему в чужой стороне — не разберешь… не жалуется.

Редко наведывался Иван Финогеныч в деревню, и года его потекли куда спокойнее. И уж почти совсем безвыездно проводила дни свои меж таежных сопок, у оборской речки Палагея Федоровна. Опять у нее полно соленых грибов, голубицы, брусники, всякой лесной ягоды для тарок.

— Не то что у деревенских баб, — похваливал частенько старуху Иван Финогеныч, — тем до ягодных и грибных мест далече, недосуг все, и поневоле они там одной черемухой пробавляются.

2

Анисья с годами еще больше раздобрела, крупичатой бабой-вдовухой выглядела. Во дворе она прижилась, как будто и родилась тут. Ничего худого за ней не примечали. В письмах Андрея всякий раз она искала ответа на неотвязную свою думу, — когда ж он приедет? Андрей ничего не сулил. Однажды он сообщил, что поселению его на Сахалине-острове срок окончательный вышел и он нанялся на рыбалку к богатому хозяину и, если приживется, прослужит там года два. Анисья залилась горькими слезами и просила отписать супругу:

— Напишите ему… забыл он меня с дочкой. Дождемся ли мы его когда-нибудь?

Ответ Анисья получила через много месяцев. Андрей звал ее к себе: «Езжай сюда, ежели перестала пугаться белого свету». Он слал Анке родительское благословение, подробно писал, где и как разыскать его..

Сухи на этот раз были глаза Анисьи… Напрасно увещевала ее Устинья Семеновна:

— Докуда тебе вдовухой мытариться? Сбирайся в дальнюю путь, и вся недолга.

— Не поеду! — крикнула Анисья. — В чужой земле он веки вечные жить удумал. Знаю его, остроголового! Не пойду за ним… Что я там? Кичку бросить заставит, в православную сибирскую веру погонит. Не семейский он теперь, не наш. Не житье мне на неродной стороне, не житье с ним!..

К вечеру, увязав свою одежу и замкнув сундуки, она бухнулась Дементею в ноги:

— Не гневайся, Дементей Иваныч… Не откажи коня запрячь, имущество мое отвезть.

Дементей разинул рот.

— Аль обижена от нас чем была? — запела Устинья.

— Сил моих нету боле… Не ваша я теперь.

— Оказия!.. Да куда ж ты? А? — спросил Дементей.

— К бате… Простите же! — Анисья вторично упала в ноги Дементею.

— Бог простит, — сказал он. — Не поймешь бабьего сердца.

Но тут же подумал: «Нажила ж у нас… все увозит. И баба работящая со двора…»

— Можа останешься?.. С батюшкой посоветуешься? — помолчав, добавил он. — От живого мужа уходишь ведь, Анисья Микитишна.

— А он от меня не ушел? Я ль не ждала его столь годов… постылого… ночей не спала, — Анисья поднесла запан к глазам.

— Ну-ну, — примирительно произнес Дементей, — божье дело. Бог вам судья. Мы тебе не обидчики…

Анисья укочевала с Анкой к отцу в Албазин, укочевала нежданно и, видать, навсегда.

Дементей помчался к батьке с этой худой вестью.

По дороге на Обор он неоднократно принимался ругать себя: зачем допустил до этакого позора, дозволил Анисье уйти. Что скажут добрые люди об Андрее, об Устинье, о нем самом? Молва живо облетит деревню и его, Дементея, в первую голову винить зачнут: пошто довел бабу до убёга, несладко, видать, жилось ей. А они с Устиньей, ей-богу, ни при чем…

Скупой и сбивчивый рассказ сына Иван Финогеныч выслушал внимательно, добродушно рассмеялся:

— Не похоже на тебя, Дёмша… молодец! Не обидел бабу.

По нутру, видно, пришелся старику человечный поступок сына, которому последние годы мало-помалу разучился он доверять. Но он тут же разом потемнел:

— Не желает, значит, Андрюха домой?

— Два года, пишет, прослужу.

— Сколь годов!.. Сколь годов жду не дождусь соколика ясного! — запричитала Палагея Федоровна.

Запричитала, заплакала, сморщилась, — горе избороздило лицо матери глубокими складками.

— Заробить остался, не на каторге, матушка, — ласково сказал Дементей.

— Не на каторге, знамо, — подхватил Иван Финогеныч. — На какую холеру далась ему чужая сторона? Нету в людях к родимому месту привязи! Нет!.. Теперь тебе, Дёмша, осталось в Олёкму податься, а мне на старости годов пустить хозяйство за рубли… Веселая жизнь наступает!

Гнев и осуждение Андрею прозвучали в этих словах.

В смутных чувствах возвращался домой Дементей. Он покуда что остался единственной и верной опорой отца, и стена между ними будто раздвинулась. Андрей — тот теперь ломоть отрезанный, для хозяйства пропащий человек, в городе избалуется, вовсе от рук отобьется… бабу бросил. Но с какой стати старик хвалит то, что ему, Дементею, кажется зазорным?

«Нет, под старость батьку раскусить трудновато… Андрей, верно, поступил нехорошо: не надо было на Сахалине оставаться. Но, бог знает, может, толк какой для всего двора с его службы получится? Бог знает… А матка убивается. Понапрасну. Известно, женское дело!» Дементей не знал: то ли осуждать кого… Андрея? Анисью?… то ли жалеть их обоих и батьку с маткой заодно.

— Оказия! — вслух произнес он.

Слово это всегда означало у него конец запутанным думам.

3

Прошло еще несколько лет….

И вот заявился наконец долгожданный, запропавший на чужбине Дементеев брат, Андрей-сахалинец. В лакированных сапожках, в пиджаке по-городскому, в черной плюшевой шляпе, безбородый, бритый, он был по-прежнему весел, — горе будто ветрами морскими выдуло из него. Однако в кудрях его, как полянка сквозь чащу, просвечивала плешина, — недаром, знать далась ему тюрьма и та сахалинская каторга. Не один приехал Андрей: при нем, с ребенком в голубом одеяле, молодая жена, белолицая, круглая, кормленая…

Заявился, без умолку рассказывал о Сахалине-острове, о зеленом море без конца и краю, об Амур-реке в немереные версты шириною, о рыбалках, серебряной рыбе кете, о диковинных людях в чешуйчатых рыбьих ичигах.

Первым делом Дементей повез брата с молодухой к батьке на Обор.

Иван Финогеныч встретил их во дворе.

Окинул взглядом Андрей высокую фигуру с руками почти до колен, заглянул в серые, с умным огоньком, глаза, посмотрел, на темную гриву волос, чуть тронутую сединой, — в ноги не поклонился, только руку подал и сказал:

— А ты еще молодец, батя… до старости далеко… Здорово!

— Здорово, гулевая! Заявился? Поди домой-то тянет на чужой стороне?

— Известно, тянет, — хохотнул Андрей и расцеловался с отцом. — А вот и женка моя.

— Добро, — оглядывая городскую, с младенцем на руках, негаданную сноху, без особой ласки молвил Иван Финогеныч, протянул ей руку. — Проходите в избу… гостями будете.

В избе, — не успел Андрей лба перекрестить, — кинулась к нему на шею мать, омочила сыновьи щеки слезами, от радости не могла слова путного вымолвить, все повторяла:

— Сынок… родненький… да что же это?

Восклицание это относилось, как все поняли, и к неузнаваемому бритому лицу сына, и к отсутствию кички на голове его бабы.

«Худа мать, вымоталась», — Андрей отвел глаза от черных старушечьих морщин, от обвислых подглазных мешков…

Когда миновало волнение первых минут, Палагея Федоровна с затаенной тревогой спросила:

— Надолго ль, сынок?

— Погуляю… всю деревню обойду.

— А потомотко неужто опять нас покинешь?

— В Томск поеду еще за добрыми конями. Дёмшу вот с собою сманиваю. Кони, говорят, в Томске знаменитые, — уклонился Андрей от прямого ответа.

А мать ждала: станет ли жить в родной деревне или раз начал по белу свету шататься, так никакой силой с непутевой дороги не сбить, не свернуть его? Сердцем чуяла старая, — что и спрашивать, понапрасну надеяться…

Иван Финогеныч с любопытством вслушивался в рассказы сына. Андрей нахваливал вольготную жизнь рыбаков, раздолье и богатство пустынного зеленого моря и великой реки. Старик задумчиво покачивал головою, порою впивался острыми глазами в его лицо, словно в ясном девически стыдливом его взоре пряталась загадка: чем же прельстили Андрюху те незнаемые, чужие люди с далеких чудных берегов?.. Пускай полонил его душу тамошний широкий простор. Но чем не приволье здесь, в бархатных степях, разбежавшихся во все стороны на десятки верст к дымной грани небес? Или в той, другой шири, шири великих водных степей необоримая притягательная сила? Но что такое, в самом деле, море? Он силился представить себе Тугнуй залитым водою от хребта до хребта — и не мог. Целая степь воды! Нет, этого не вдруг-то охватишь умом… Дивны россказни Андрея — ровно сказки далекого детства. И ничто в них не напоминает своего, кровного, смалу привычного. Ежели б не сын то рассказывал, он плюнул бы и не стал дальше слушать брехуна. Иван Финогеныч то и дело изумлялся вслух:

— Поди ж ты!

— Бедынька! — вторила ему Палагея Федоровна.

Ее давно занимала страшная сахалинская каторга, о которой Андрей никогда и ничего не писал.

— О каторге поведай нам, лихо поди на ней? — удалось ей ввернуть наконец свое слово.

— Сахалинских каторжан я встречал, а сам в каторжных шахтах не работал, — ответил Андрей, — потому как была мне ссылка, а не каторга: ведь я никого не убивал, мое дело было лес рубить, рыбу ловить…

Много рассказывал Андрей и о чугунке:

— Большие расстояния покорила она: где раньше долгие месяцы требовались, теперь в неделю обернешься. Прежде я к вам с новорожденным и не собрался бы, а теперь — плевое дело, близко, выходит, от вас живем! — хохотнул он.

Всякая весть о чугунке волновала Ивана Финогеныча, точно это близко его касалось, и он выспрашивал о ней и то, и другое, и третье.

— В Заводе паровозы гудят. Хоть в Читу поезжай, хоть до Иркутска, — отвечал Андрей. — Только через Байкал, говорят, перевоз в вагонах морем на большущем пароходе, но скалы по берегам уже ломают… Народ у вас, я вижу, давно о заработках прослышал… Молодые, как на прииска, уходят…

— Та-ак, — задумчиво протянул Иван Финогеныч. — Уходят, это верно… Неужто наскрозь чугунка побежит и Байкал ее не удержит?

— Сами поедем — увидим, — отозвался Андрей, и он опять заговорил о поездке в Томск. — Порешили мы с Анной Абрамовной с заработку белый свет посмотреть, прокатиться-проветриться. Я вам коней добрых приведу. В Томске, люди сказывали, конские заводы на всю Сибирь славятся. Вот на тех попашете!.. Деньги у меня припасены.

Дементей удовлетворенно крякнул — перед ним по бархату степи неслись уже статные гладкие кони.

— Коня любить не грех, — промолвил Иван Финогеныч. — Только к добру ли послужит нам это баловство?

Андрей обнажил в улыбке длинные зубы;

— Худа не будет!

Красный не то от выпитого чая, не то от досады на отца, Дементей вмешался в разговор:

— Какое худо!.. Известно, лишний конь в хозяйстве — не помеха. Особливо добрый конь… Какое лихо!

Иван Финогеныч дернул головою:

— Экий ты большекромый, Дёмша! Мало у тебя коней?.. В богатеи лезть задумал? Кому ездить-то, — сам управишься, что ли? Иль работников наймовать станешь?

— Оказия! Внуки у тебя, батя, подрастать начинают. Леферша — малолеток, а и тот оседлает хворостину и верещит на всю улицу: «Кыхали-поехали в Харауз по солому!»

Все засмеялись.

— Да, племяши растут, — заметил Андрей, — хорошие ребята будут!

Примирительный тон Дементея, всеобщая веселость погасили вспышку старика в самом зародыше.

— Делайте, как знаете, — я вам не указ, — сказал Иван Финогеныч. — Свои головы на плечах. Видно, тебе, Дёмша, загорелся этот Томск. Успел поди Андрюха подбить?

— Еще бы не успеть! — рассмеялся Андрей. — Вот дай только со снопами управиться…

На третий день, отгостив у родителей, Андрей укатил в Никольское. Звездой падучей промелькнул он на Оборе. Был сын — и нет сына, и на руках у матери только ситцы цветистые, шали с кистями, черный плис на курмушку, всякая всячина, — сыновьи подарки из далекого города… Шали цветистые, а жизнь одинокая, горькая впереди…

4

За неделю Андрей с молодухой своей обошел всех родных и знакомых: побывал у тетки Катерины, у сестрицы Ахимьи, у дяди Ивана Малого, у долгопалого Зуды, у всех отгостил по своему порядку и даже за речку, в Албазин, и дальше, за церковь, на шарабане съездил. Никого не хотел обидеть, — сколько годов не видались! И всех подарками щедро одаривал — кому сапоги, кому платок, а кому и серебряный рубль. Ребятишкам конфетки в красных бумажках пригоршнями сыпал, — хороши городские закуски! Только к Анисье, бабе своей незадачливой, показаться не захотел, ровно из памяти вычеркнул. А может, и женушка не пустила.

Гостевал как-то Андрей у Прохора Силантьича — что на тракту — один, без жены. Сверстник его, старый дружок Алдоха, Прохоров племяш, напрямик спросил:

— Анисью-то, значит, побоку?

— Она сама… я не причина, — ответил смущенно Андрей.

— Анка-то растет, — не унимался Алдоха. — Все ж дочка тебе.

— А может, и не мне. Сам знаешь, — вместе у сестры ее, Анны Микитишны, погуливали. Помнишь поди?

— Было дело, погуливали.

— То-то!

Это был единственный разговор об Анисье. Никто больше не посмел попрекнуть Андрея, да и появлялся он всюду больше всего с городской строгой супругой. Может, и косился народ на отщепенство Андреево, на непутевую его причуду с Анисьей, — да кто скажет в глаза…

Ахимья встретила брата с великою честью. Андрей чуть было не поскользнулся в сапожках на усыпанном темно-красным каленым песком белом полу.

— Ай и бело ж у тебя, сестрица! — целуясь с Ахимьей, сказал он. — Совсем от дресвы отвык… В городе песку на пол не кидают, как у нас в каждой избе…

— Не кидать ее — пол протрешь, грязь не отмоешь, — Ахимья обнажила такие же ровные, как и у него, длинные зубы. — Ну, проходите ж, — ласково пригласила она.

Едва гости уселись за стол, в избу — одна за другой — робко вошли семь босоногих девчонок в длинных пестрых сарафанах, перехваченных поясками чуть не под мышками.

— Кланяйтесь дяде, — сказала Ахимья.

Девчонки-погодки кинулись в ноги Андрею и Абрамовне и, поднявшись, отряхнули ладони от дресвы.

— Семь девок! — загрохотал Андрей, раздавая им конфеты в бумажках с кистями. — Вот это здорово, сестрица!

— Чистая беда с ними! Каждый год… и все по девке… Где и женихов на всех наберешься! Придется в чужие деревня отдавать.

«Ну и порода наша леоновская!» — подумал Андрей и с удовлетворением отметил, что сестра не только неунывающим нравом, но и обличьем смахивает на него и отца: лицо вытянуто, в маленьких зеленоватых глазах умный и добрый огонек. Эта об Анисье зря не брякнет!

С лавки, от прялки, раздался скрипучий, разбитый голос бабушки Кондрашихи:

— И впрямь: кажный год девки да девки, прости господи! Хоть бы, на грех, какой парнишка завелся… Кышьте вы, непоседливые!.. Грех живой с ними. Зачем и плодятся только. Девка, что от ее взять, — пустая трава. Парень хоть в дом, а ей самой надо сколь покласть… Какая от девки польза, корми ее до пятнадцати годов, а там она за мужика убегить.

— Ну, матушка, — спокойно возразила Ахимья, — до убёгу, до свадебной поклажи далече еще. У девки — своя польза. И посуду прибрать, и прясть — все девка… Подрастут, увидим, что лучше… Одного бы парня-хозяина не помешало, — закончила она с легким вздохом.

— Не прогневи господа! — скрипнула старуха учительно. Ахимья перевела разговор на городское житье-бытье, принялась выспрашивать брата и Анну Абрамовну, ловко и тонко обходя все, что могло напомнить о его первой неудачной женитьбе.

— Признакомишься, приживешься здесь, — говорила она новой своей невестке, — может, и поглянется. Сошьем тебе сарафан, кичку носить станешь, шишку-то эту на макушке расчешем. Это я смехом…

Ахимья тарахтела без умолку, угощала гостью тарками, сметаной, яишней, салом, а потом подсела к Абрамовне и с таинственным видом зашептала ей на ухо:

— Я что тебе скажу: народ у нас худой… Как бы не вздумал какой лиходей-завистник извести тебя. На люди-то шибко не показывайся… Всякие есть люди… Возьмут да и вынут ножиком твой след, да высушат в печи, — иссохнешь вся.

Анна Абрамовна снисходительно улыбалась.

— Посмеешься тожно! (Тожно — тогда) — с ласковым упреком продолжала Ахимья. — У тетки Аграфены ланись (Ланись — в прошлом году) на огороде один колдун заговорил кочан капусты. Не знала она, срезала его, да и стала пухнуть. Несет ее и несет во все стороны — страшная вся, в дверь не пролазит… Так довелось ей колдуна того звать, в ноги кланяться, чтоб другой кочан заговорил, да и отрывать тот кочан по листу… Тем только и отвязалась, спадать зачала, а то было лопнула, померла. А колдун и говорит ей: «Вот тебе… не бреши на меня другой раз…» Ишь какие худые люди есть! А то возьмут да и завяжут в какую отместку на пашне колосья: попробуй сорви или выкоси, — руки отсохнут, скрючит пальцы. Это у нас без переводу деется, от братских научились…

К вечеру с возами снопов заявился Аноха Кондратыч, низкорослый, чернявый, поспешный в движениях и в речи муж Ахимьи.

«Не нашего поля ягода», — здороваясь с зятем, про себя отметил Андрей.

Аноха Кондратьич в словоохотливости не уступал жене, но серые и будто рваные его слова влетали в разговор сплошь да рядом невпопад, и это нравилось Андрею: умнее мужика своего сестра Ахимья…

Гости засиделись допоздна.

5

После покрова накатили морозы.

Дементей Иваныч поспешил закончить молотьбу, ссыпать хлеб в амбары, — не до продажи нынче, пусть полежит до весны, не подешевеет. Ему не терпелось: томских, обещанных братом, знаменитых коней скорей бы привести во двор, да и город тому ж поглядеть занятно.

По первопутку, испросив родительского благословения, братья тронулись в дорогу. Собирался Иван Финогеныч, подбиваемый к тому же Палагеей, расспросить Андрея о городской жене: как венчался-то на сибирячке? Да так и не решился, не выбрал подходящей минутки…

Дементей вернулся из Томска в конце зимы с целым коробом рассказов о тамошних заводских конюшнях, широченных розвальнях, о широкогрудых, в добрую печь, могутных конях. Три пары томских тяжеловозов пригнал он на собственный, пополам с батькой, двор. А брат Андрей прямо на Амур прокатил, не стал и заезжать в родное Никольское, — недосужно ему. Русоголовому Максиму прислал дядя английское пятизарядное ружье — подарок охотнику, помощнику деда.

Дементей рассказывал своим домочадцам, как они с братом и невесткой сели в поезд, на чугунку, как гулко лязгало железо под вагоном и вскрикивал пронзительно острый по ночам гудок.

— Аж сердце заходилось, до того страх!.. Но зато кони!.. — говорил он.

До самой вёшной хватило у него новостей ублажать семью: и в театры-то, на певунов, его брат водил, и на ярмарке-то, в людской толчее, они не раз побывали, и архиерея-то православного в каменном соборе видали, и в магазинах-то чего-чего не покупали — и посуду, эвон ту, и шубы, и пряники сладкие, и яблоки расейские.

— А железа, а меду, а масла в бочках сколь! — восторженно восклицал Дементей.

И первое время он все тревожился по ночам за новое свое богатство:

— Под цыгана бы не угодить!

Вскоре по возвращении приметил Дементей в мужиках к себе перемену. Будто те мужики — и не те: ласковости в речи напускают, по отчеству все величать стали, первыми норовят шапку при встрече приподнять. Только соседский Листрат, Ивана Лисеича сын, мужик с давних пор для него, Дементея, ехидный, поднял голову через дощатый заплот, увидал его у завозни, насмешливо бросил:

— С прибавкой в хозяйстве, Дёмша! Ишь коней каких пригнал… Дуракам счастье. Не всякому нечистая сила такого брата сподобит, чтоб белый свет опутывать.

Дементей вскипел:

— Цыц ты! Брат у меня — во! Своими руками все нажил, не опутывал добрых людей, не бреши! В пай к рыбалошникам на Сахалине взошел, на Амур скочевал… рыбы там, — ума не приложишь, сколь ее. Деньга в тех краях бешеная. Тысяч пяток накопил и сорит теперь — не жалеет, не считает. Ничего почитай не осталось. Вот он какой, Андрюха… А ты!

— Я и говорю, дуракам счастье, что брат не жила… Вот ежели б тебе, Дёмша, те тысячи… не сорил бы! Железину, и туё пожалел! — и голова Листрата скрылась.

— Фу ты, пропасть! — в сердцах отплюнулся Дементей и зашагал в избу.

За последние годы прибавление семейства у Дементея Иваныча не прекращалось, — нынче сам уже седьмой. Плодовитой оказалась чернобровая Устинья Семеновна. После четырех сыновей благословил ее господь, как гуторили бабы-соседки, на последях, долгожданной дочкой. Так и росли один за другим: Максим, Леферий, Василий, Федот, Дарья. А которые помирали, те не в счет: кто их помнит, кто их жалеет… И сейчас, переступив порог, он увидал всю семью в сборе.

«Годы незаметно уходят, ребята подрастают, последняя и та уже ходить начинает, — подумал Дементей. — Не пора ли разделиться с батькой?» Но он тут же сказал себе, что делиться ему не к спеху, да и стариков жалко, и отогнал эту мысль прочь.

6

Палагея Федоровна никак не могла примириться с тем, что Андрей не заехал домой на обратном пути из Томска.

— Старости моей не пожалел… — роняла она в запан обильные слезы. Не могла забыть, не хотела, не умела примириться. Иван Финогеныч видел ее слезы, слышал причитания, и складки скорби ложились по бокам крупного носа, прорезали высокий лоб. Старик крепился и молчал, только однажды не сдержался, цыкнул:

— Ну, рассупонилась!.. Угомонишься ты… што ли? Язва… ей-право. Не сглазят Андрюху, далась ей эта нытьва! Палагея так и зашлась — от обиды, от бесчувствия старикова.

— Помилуй бог, не о глазе дурном плачу, — выдавила она сквозь слезы, — скушно, тяжко мне…

— Тяжко! Мне, может, тяжельше твоего, да молчу. Что толку!.. Не пойму я, — понизив голос, глуховато добавил Иван Финогеныч, — за что господь нас карает. Чем не угодили? Кажись, все как следует.

— Господа помянул! — взмахнув руками, крикнула стремительно и зло Палагея. — Все как следует? Нет! Примечаю я Финогеныч, не крепок ты в вере, старину не держишь, как другие мужики. Смешком бабок провожаешь, уставщик тебе… не указ. Спесь всему причина. В церкви когда был, вспомни! Завез в глухомань, и живи медведем!.. Спесь глупая твоя!

По мере того как слова слетали с языка, старуха смелела, — всю жизнь отмалчивалась она, шутками всегдашними он ей рот затыкал, охальник, в этих шутках да побасенках антихрист-то поди и угнездился, пикнуть ей не давал. А под старость вон что натворил!.. Хоть и не боялась она, как другие бабы, мужика своего, все ж — по закону — не перечила весь век. Но сейчас… нет!

И Палагея Федоровна без передышки швыряла злые слова в лицо остолбеневшему от изумления безгласному старику:

— У людей приедет кто со стороны, отдельную чашку становят… которые жгут, которые с золой кипятят. А у нас что? У нас всё в кучку, — ничего, дескать, сойдет… Вот тебе и сошло! Попервости хоть мыть поганое приказывал, потом и то забыл! Моду какую забрал!

Это была давняя ее обида. Лет двадцать назад Иван Финогеныч как-то посмеялся над соседской бабой, разбившей чашку, из которой потчевали заезжего пристава: «Этак и чашек не напасешься, Мавра!..»

— Помнишь, Мавру учил делам хорошим, мне поганое бить все приказывал, серчал, дурой костил? Господь-то все помнит. Не бойсь! Он-то…

Иван Финогеныч, ссутулясь, как бы весь поджавшись, отчего руки повисли ниже обыкновенного, шагнул за порог избы…

Где правда? В том ли она, чтоб, сопротивляясь новому, всему тому, что ломает веками устоявшуюся жизнь, гнать из старого лишь вредные помехи настоящей, человеческой жизни, как старался делать он долгие годы? Или она в том, чтоб бездумно идти по дедовским проторенным дорожкам, идти, хоть и смешон иной обычай старины? Или правда в том, чтоб очертя голову разом свернуть с этих дорожек, шагать по новине, авось набредешь на дорогу пошире, попрямее?.. Со стариками? С Андреем? Или по-прежнему с самим собою?

Иван Финогеныч прислонился к желтой кряжистой сосне. Кругом неумолчно журчали ручьи, снизу доносились глухое шебаршанье Обора. Шла весна, изменчивый, с полуденным сугревом, месяц март. По сопкам, по лесным полянам, на берегу речки умирал островками иглистый, уже не белый, снег. Неверен этот снег, обманчив… как его собственная судьба, как судьба Андрюхи, Дементея, богомольных семейских стариков. Обор, по закраинам отороченный синей льдистой кромкой, лепетал по каменьям все ту же песнь. Как десять, двадцать… двести лет назад.

7

Своим чередом брели не спеша месяцы и годы.

У Ивана Финогеныча по бокам высокого лба давно уже густел сивый иней, но волосы так и не редели: залысина как была с ладонь, такой и оставалась.

— Крепка наша леоновская порода, старости не скоро поддается! — горделиво говорил он проезжим сторонним людям, когда те дивились его моложавости.

Зато Палагея Федоровна иссохла вся, сморщилась, почернела, хоть и писал Андрей с Амура почаще прежнего. А бывало, он и гостинцами утешал-баловал: пришлет к зиме бочку сладкой розовой рыбы кеты, — кушайте, дорогие родители, лихом не поминайте… И Дементею и Ахимье по целой бочке слал, и всем та амурская рыба шибко поглянулась.

— Проскакал тогда очумелым зайцем и сколь уж годов глаз не кажет! — сокрушалась Палагея Федоровна. — А говорил: близко теперь живем… чугунка…

Однажды по первопутку на Обор прикатили Дементей с Максимом.

— Промышляем, Максимушка! — радостно встретил внука старик. — Снежищу навалило… И ты, Дёмша, с нами? — оглядел он снаряженного, с берданкой, сына-хозяина.

— Что ж теперь, хлебушко обмолочен… Поохотимся.

За чаепитием Дементей стал выкладывать деревенские новости: кого в солдаты забрали, кто на прииски ушел, кто оженился.

— У Селифона корова враз сдохла… с чего бы? Оказия! У Стигнеевых борова мальчонку на заднем дворе съели.

— О господи! — всплеснула руками Палагея Федоровна. — А мы-то и не слыхали!

— Экую даль живете — что услышите, — с легкой усмешкой произнес Дементей. — О войне и то, видать, мало знаете. Никто поди мимо давно не проезжал?

— Давненько… А што? — встрепенулся Иван Финогеныч.

— Анадысь был я в Заводе. Солдат гонят видимо-невидимо. Поездам красным конца-краю нет. — Длиннющие! — заговорил Дементей. — Не иначе, японцу скоро крышка.

— Господь знает, — вздохнула Палагея Федоровна.

— Вестимо, знает, — согласился Дементей. — Ходил я с мужиками на станцию, где поезда остановку дают. К вагонам с солдатами не подпускают… толку не добьешься! Оказия, откуда эта война взялась?

— И японца-то раньше мы никакого не слыхали, а вот поди ж, объявился откуль-то, — снова вставила Палагея Федоровна.

Она всегда несколько оживлялась, когда приезжали родные.

— Много народу у нас на войну угнали? — спросил Иван Финогеныч.

— Не, самую малость… Силку Дементеева взяли, Кондраху Прошкинского, Викула Гаврюшихина.

— Какого это Кондраху?

— Прокопа Сидорыча… Да еще кузнеца Илюху Ахримеевича. За речкой тоже четверых… Не брали еще как следует.

— Многих заметут, ежели война протянется, не дай господь, — вздохнул Иван Финогеныч. — Не слышно, как там — крепко бьются?

— Писал Силка из Маньчжурии: страсти, земля трясется.

— И за что разгорелось! — недоуменно вскинулся Иван Финогеныч. — Земли мало? Да её сколь хоть… не пойму!

— Не с нашим, видно, умом понимать, — ответил Дементей. — Поди цари не поладили. Однако в Заводе слух идет, что вскорости какой-то конец должон быть…

На этом разговор о войне и кончился, — далекие раскаты маньчжурских сражений доносились сюда слабым эхом, никто на деревне не знал толком, из-за чего дерутся и кто такие японцы. Наезжее начальство, правда, сказывало, да разве у начальства поймешь.

Свечерело… Улеглись рано, чтоб чуть свет бежать на лыжах, через свеженаваленные пуховые сугробы по распадкам, косогорам, смерзшимся трясинам — к логову зверя…

Поутру Палагея Федоровна проводила охотников за ограду, чуть постояла, поглядела им вслед. Снежная круча сопки будто дымилась под мутным неприветливым небом. По дороге крутилась поземка.

— Экая стужа! — поморщилась старуха. — И погода их не держит!

Цепочка лыжников удалялась к заиндевелым соснам.

— Стужа! — поежилась Палагея Федоровна и пошла в избу. — Курмушку на плечи набросить не поспела, а они хуть бы оглянулись…

«Чой-то тяжко… будто угорела. — Палагея Федоровна не раз подходила к печи. — Не должно быть», — успокоенно ставила она на место гремучую заслонку.

Голову, однако, ломило все больше. «Точно цепы на току, — прислушивалась старая к перестуку в висках, ложилась на койку и думала о муже, об Андрее, о войне. — Война в том краю… близко… кабы не зацепила его… помилуй бог!»

Война представлялась ей страшным чудовищем, которое может шагнуть туда, где живет ее любимый сын, выхватить его из людской гущи, унести, перемолоть с костями, а потом ищи его, когда ветры развеют прах Андреев по чужим басурманским полям…

Она плакала, шептала молитвы, а к вечеру, пылая жаром, залезла под шубу… тряслась в ознобе, никак не могла согреться. Вернувшиеся через двое суток охотники нашли Палагею Федоровну под шубой в нетопленной, выстуженной избе. Голова ее съехала с подушки, и на застывшем навсегда лице отпечатались предсмертные муки.

Иван Финогеныч молча стянул с головы бараний треух, перекрестился, снял со стены рушник, накрыл мглистое лицо покойницы.

— Дёмша, — вымолвил он глухо, — там у амбарушки свежее бревно лежит, руби домовину. — И, только сказав это, тихо заплакал. — Доведется в деревню везть… в своей земле лежать…

Дементей пошел долбить гроб.

8

Иван Финогеныч наотрез отказался переселиться обратно в деревню. Уж как ни упрашивала, уж как ни уламывала его дочка Ахимья, — поставил на своем:

— Бобылем буду жить!

— Да кто ж тебе квашню заведет, хлебы испечет, коров подоит?

— Хлеб Дёмша привозить будет. Скотину к нему во двор угоним, пусть Устинья доит. Зверовать стану… Много ль мне теперича надо! Самовар ставить, щи варить — и без бабы обойдусь!

Так и не послушался, упрямый старик — один-одинешенек на Оборе остался. Никольцы дивились:

— Что он, в святые угодники норовит, што ли?

— А может, взаправду святой жизнью под старость нас прославит.

— Не слыхано это дело у нас, не слыхано. В старину угодники объявлялись… да теперь не объявляются… нет! Давненько!

— А может, в уме повредился?

Пересмешливые эти толки доходили до Ивана Финогеныча, и он серчал:

— Какой я им угодник, прости господи! Срамоту ихнюю видеть не хочу — вот и весь угодник. Дурачье!

— Экий ты какой, батя, стал, — упрекал отца Дементей. — Вовсе от народу отбиваешься. По тебе, все хуже нас?.. Оказия!

— Не хуже, пошто хуже… — уклонялся старик от бесплодных, по его разумению, споров, с Демшей.

Через месяц, нечаянный, прикатил в деревню Андрей со всем семейством, — детей успел наплодить. Из первых же расспросов узнал Дементей, что брат неспроста покинул полюбившуюся ему Амур-реку: жмет наших со всех концов японец, и жители тамошних мест опасаются, как бы не угодить под японскую руку, не попасть в перепалку.

— Война не разбирает… детей, жен… правого, виноватого, — говорил Андрей. — Все почти выезжают из Николаевска, и я тоже решил, пока суть да дело… Зиму перезимуем у вас, а там, может, и кончится…

Как и в прошлый раз, Андрей Иваныч понавез всякой всячины, а больше всего сладкой амурской рыбы, — четыре бочки!.. Пожалел он, что не застал мать в живых, подивился на батькино бобыльство:

— Чудит на старости!..

Андрееву семью поместили в горнице. Анна Абрамовна тут же за рукоделье засела, живо серу жевать от семейских баб выучилась, детишки их — непоседы — больше во дворе толкутся, а сам или по деревне шатается, или охотничать с братом и племяшом снарядится…

Две недели приезжие амурцы погостили у старика на Оборе. Анна Абрамовна кухарничала в это время на заимке как полноправная хозяйка.

Иван Финогеныч в тайне досадовал на Андрея: уложил до времени матку в могилу, а сам того и не чует, — чужая сторона, знать, чутье! — отбила напрочь!.. Однако думки этой Андрею он не высказывал: хорош сын, ласков, что было, все равно не воротишь. И старик постоянно встречал Андрея приветливо, за ласку лаской платил, будто помирился он с его уходом на Амур и с женитьбой на православной тоже помирился. Но сердце говорило другое. Да что в том говоре сердца, ежели приглушен он и нет ему ходу наружу.

Как-то в таежном охотничьем походе Иван Финогеныч спросил Андрея наедине:

— Не пойму я: венчали-то вас как? Ты старой веры, она — новой.

— И я теперь новой…

— Ты… как? — Иван Финогеныч впился в него глазами.

— Перешел… и все тут, — чувствуя в напряженном взгляде отца укор, запнулся Андрей.

— Поглядел, как люди живут… вера ни при чем, был бы человек ладен.

— Вера ни при чем?

— Да… так ученые люди думают. Старая ли, новая — все едино.

— Бона как! Послухал бы тебя уставщик, взбеленился Иван Финогеныч — на минуту умолк. — У вас в городу свой ум, у семейщины — свой. Который лучше, — как узнаешь? Кабы знатьё!

— Верно, — с облегчением вздохнул Андрей, — узнать действительно мудрено. Только мы об этом не шибко думаем.

— Не думать… А как, ежели дума долит, — с каким-то особенным выражением произнес Иван Финогеныч и, помолчав, спросил: — Про Анисью-то слыхал?

— Замуж вышла? Как же, слыхал. — Сказывают, Егор ее поколачивает.

— Как есть… Незадачливая баба, на роду, видно, горе написано. Бьет Егорка, хворый к тому же… Тебе бы взять дочку к себе.

— Не даст. Да и стоит ли?..

— Боишься, Абрамовна не дозволит?

— И Абрамовна, и вообще…

Иван Финогеныч прекратил расспросы. Не понять его, Андрея, по чужому думать стал, даже слова — и те чужие подчас, грамотейские. Тяжело ему или все трын-трава, — кто скажет?

И он понял вдруг горькую правду: два сына у него — два непонятных, ровно незнакомых мужика. Один в городе жизни иной хлебнул, другой хоть и под боком, но пошел дорогой бездумья и стяжательства. А ведь оба умные, веселые, уважливые… Эх, жизнь — как веревка туго крученная!

Немало забот положил Иван Финогеныч, чтоб позабавить городских внучат. Смастерил им лоток, облил его на морозе водой и катал ребятишек на том лотке с крутой сопки. Обдаваемые снежной пылью, ребятишки визжали не то от страха, не то от радости. Под вечер выпускал он из сарая бодучего козла. Козел гонялся за малышами, и дед тотчас прибегал на плач испуганных детей, хватал козла за рога и хохотал-заливался:

— Эх, вы, пострелята городские, козла испужались! Говорил вам сколь раз: не бойтесь… Бегите в избу! Козла водворяли обратно в сарай.

Однажды Дементей привез на Обор пятилетнего Федотку. В тот же день Федотка выкинул над братаном шутку — подвел Андреева первенца, своего ровесника, к сараю и угостил черными, каляными от мороза, овечьими ядрышками:

— Щелкай орешки! Мальчишка раскусил три ядрышка — и стал плеваться. За ужином по этому поводу громко смеялись, и веселее всех Иван Финогеныч:

— Что ни говори, Андрюха, а семейские ребята посмышленее ваших. Таким же вот мальчонкой ты не одно лето пас на степи овец, и не помню, чтоб пробовал энти орешки… Хо-хо-хо! Далеконько им до деревенских. Помнишь, меньшой твой чуть было язык не вырвал, когда ему сунули в рот ложку сметаны.

— Дурачок, он думал, это цинковая мазь! — расплываясь в улыбке, сказала дородная Анна Абрамовна. — У нас дома они на рыбе сидят, сметаны не видят…

Погостив на Оборе, Андрей уехал в деревню, а потом перебрался с семьей в Верхнеудинск, где прожил еще с полгода. Оттуда он часто наезжал в родную деревню, и никольцы всякий раз встречали его расспросами: что слыхать про войну, не поддался ли японец? Шутка ли: один он, Андрюха, из всей деревни в люди выбился, раньше таких не было и сейчас нет, — у кого и спросить, как не у него. Андрей как мог растолковывал официальные сообщения, — большего он не знал, но, противоречивые, темные, они не удовлетворяли мужиков. Впрочем, никольцы не шибко-то досаждали разговорами о войне, кроме тех, понятно, у кого сынов забрали: отцы воюющих солдат были куда настойчивее и всё допытывались насчет конца нежданной необъяснимой войны.

— Когда же наши перестанут с япошками драться, Андрей Иваныч? — спрашивали его.

Он вслух строил догадки, и по его выходило, что замирение наступит очень скоро. Этот ответ вызывал насмешливые возражения:

— Почитай полтора года это «скоро» тянется, а конца-краю не видать!

Однажды, уже весною, Андрей приехал в деревню взволнованный, до крайности расстроенный. В городе, а пуще на железной дороге, рассказывал он, волнуется и бастует мастеровщина, по ночам постреливают казаки, кого-то ловят; в Чите, слышно, приключилось неладное: забастовщики учинили пальбу, и многим из них головы шашками поснимали; где-то далеко в степях глухо волнуются братские, у которых отбирают лучшие земли. К этим вестям никольцы не проявили заметного интереса.

— Бунтуют, а что бунтуют — неизвестно.

— Против царя, сказывают, идут, — объяснил Андрей.

— Страсти!

— До чего народ отчаянности великой!

— А этим-то, братским, какой корысти захотелось… что им-то не сидится?

— Теснят их, вот и баламутятся оттого…

Прослышав о забастовках и казнях, Ипат Ипатыч, уставщик, предрек очередные последние времена и пришествие антихриста. Старики помянули старину, когда и они, семейские, бунтовали против притеснявших веру царевых слуг.

— С отчаянности наши шли… за свое дело. Может, и эти тоже?

Больше ничем не перекликнулась семейщина с закипающей в городах революционной борьбой, — легкий отзвук воспоминанья о давнопрошедшем стоянии за старую веру всплыл и погас. Нынешний незадачливый царь и его нынешние городские ненавистники не шибко-то интересовали никольцев.

Однако не во всей семейской округе случилось так, — староверские деревни и села, что покрепче, поближе к городу, посильнее, постарее, — те по вызову самого Потемкина отправили в город уважаемых стариков, и порешили те старики осудить крамольников-смутьянов, не поддаваться соблазну антихристову, кричали вслед за Потемкиным за государя императора. Потемкин староверские газеты старикам роздал, — свои газеты, — чтоб читали да разумели, где правда, где обман.

Потемкин этот был богач из богачей, на всю область первый старовер-горожанин — десятки домов, магазинов и мельниц-вальцовок принадлежало ему, постоялые дворы всюду держал. По всей семейщине гремела о Потемкине слава: у него не одни деньги, несметное богатство, — к нему и совет духовный испрашивать приезжали издалече.

Осеняя в час утренней молитвы свою грудь, размашистым двуперстием, Потемкин не забывал дел мирских, приговаривал:

— Мука нонче рубль двадцать пять…

Занятой, уважаемый, знаменитый человек… Сила!

Вскоре Андрей Иваныч укочевал к себе на Амур. Всем, да и самому ему казалось, что на этот раз покинул он родные края навсегда.

После его отъезда редко кто заносил в Никольское вести о том, чем живет и волнуется белый свет — в стороне от большого людного тракта село.

Только однажды, следующей зимою, когда уж с японцами давненько замирились, услыхали никольцы, что из России и Маньчжурии прогрохотали на бунтующую Читу два страшных поезда, два генерала с заковыристыми фамилиями забирали непокорный народ в вагоны — одних расстреливали или вешали на телеграфных столбах, других увозили с собою.

Еще реже проникали вести к Ивану Финогенычу, в его оборскую глухомань.

9

Максиму шел уже девятнадцатый год, и, посоветовавшись с женой, Дементей Иваныч решил оженить зимою большака своего.

Тихого голубоглазого крепыша не спрашивали, хочет ли он жениться или нет, — по обычаю, по закону сказали положенное родительское слово. Максим застенчиво потупился:

— Ну, что ж, можно и жениться.

Выбор Устиньи Семеновны пал на Секлетинью, Авдееву дочку, что в Закоулке. К Авдею послали сватов: Федора Иваныча, женихова крестного, да Ерему Силыча, соседа через дорогу. Федор Иваныч, прозвищем Зуда, значился дальним родственником Дементея. Это был мужик худой славы. В молодости кусанули его в драке за левый мизинец, смяли сустав, отчего прямой, негнущийся палец вытянулся на вершок. В те давние годы звали его Долгопалым. Правым глазом Зуда судорожно моргал, будто подмигивал, и оттого у него было еще одно прозвище — Дергай-глаз. Главное же свое прозвище Зуда получил за неукротимый, досадливый разговор: пристанет, не отлипнет — зудит и зудит.

— Чисто зуда, — говорили никольцы.

Сваты переступили порог просторной Авдеевой избы и, не переходя за матицу, истово закрестились. Потом они присели у дверей на широкую кровать, затеяли, по обычаю, пустяковый разговор.

Догадавшись в чем дело, Авдей степенно поднялся с лавки, разгладил лопатистую бороду, начал приглашать мужиков:

— У лохани, гости дорогие, сидите — в передний угол подавайтесь-ка. Сваты продолжали сидеть, враз заговорили:

— Спаси Христос, Авдей Степаныч… Вот сделаем дело, тогда и пройдем. Зуда мигом перекинул речь на зимние приметы к предстоящему урожаю:

— Беспременно напрок с хлебушком будем. Старинные люди сказывали: на Евдокию снег — к урожаю. Опять же: ежли на крещенье ночь звездная — урожай на горах, ягодный год… Оно так и было!.. А может, вспомните: Никола вешний ланись урожай многолетний посулил. На Николу лягушка заквакает — к добрым овсам. Мы с сыном Митшей в ту пору на Стрелке пахали, а ночью она и заквакала… Но опять же на крещенье день теплый — родится хлеб темный, а на Луку…

«Завел Зуда!» — поморщился Ерема Силыч и, крякнув, перебил:

— Примет, оно слов нету, уйма. Всякие приметы кажут угодники: и дурные и добрые.

— Вот то-то и я сказываю! — с жаром подхватил Зуда: он словно забыл о цели своего прихода.

— Много примет, — давая понять, что в сторону не своротишь, упорно продолжал Ерема Силыч, — но за приметами ли к Авдею Степанычу пожаловали? А?

— Да-а… — спохватившись, потешно осекся Зуда. — У Дементея Иваныча женишок объявился.

— Ишь ты! — улыбнулся Авдей и снова разгладил бороду: сам Дементей шлет к нему сватов!

— Жених, я тебе скажу, — будто не замечая довольной улыбки Авдея, заговорил снова Ерема Силыч, — всеми статьями жених первеющий. Красавец, тихий, здоровущий, не пьяница какой…

— Пьяница? Капли в рот не возьмет! — Зуда даже привскочил с кровати.

— Я и говорю — ни-ни… А хозяйство ихнее — одних коней десятком не сочтешь. И кони-то! Не нашим чета, — лучших коней пригнал Андрей Иваныч во двор. Ажно завидки берут! Справные люди, что говорить…

Перебивая друг друга, сваты принялись расхваливать крепкое Дементеево хозяйство, его веселый открытый характер, общительность ласковой Устиньи Семеновны, учтивость Дементеевых ребят.

Наслушавшись вдоволь, Авдей наклонил голову, подозвал пальцем из-за печки жену, и оба растроганно запели:

— Дело, дело, сватушки! Но… Секлетиньюшка наша годами еще не вышла… нынче выдавать не собирались.

— Одежи у ней мало, — как бы оправдываясь, добавила Пистимея, Авдеева хозяйка.

— Какого свата потеряешь! — дрыгая правым глазом, крикнул Зуда. — Какого свата! В уме ль ты, Авдей Степаныч?! Как доброму говорю, — загудел Ерема Силыч… Поломавшись, хозяин прикинулся сдавшимся на упорные просьбы:

— Быть по-вашему, сваты дорогие! Воля божья, видать! А сколь за косу покладете? — пропела Пистимея.

— Две красненьких! — отрубил Ерема Силыч.

— Подымайте выше, сваты дорогие: полсотни — меньше не согласны, — степенно возразил Авдей.

— Ну, уж и полсотни, — встрял Зуда. — Куда эстолько! Трех красных хватит. А девка в дом что с собой принесет?

— Сундучок полнехонек, — накрывая на стол, самодовольно ответила Пистимея.

— Полнехонек? Да что в ем? — не унимался Зуда…

За столом, швыркая густой чай, сваты продолжали торг. Они по-прежнему не соглашались дать за косу больше трех красненьких, о приданом же выведали немало подробностей… с тем и отъехали.

На другой день Авдей сошелся со сватами на сорока рублях.

Пистимея огласила длинный перечень приданого:

— Постеля: потник, три подушки; одежа: курма, халат, шуба, семь сарафанов, чтоб в праздник было куда в чем выйти, десять станушек, девять пар чулок, пятнадцать пар варег самой да и мужику для извечного износу; посуда: чугунка, пять чашек с блюдцами…

Дальше шла разная мелочь вплоть до шелковых разноцветных лент, дутиков-бус и даже иголок.

— А самопрялку забыла? — озабоченно спросил Зуда.

— Как же! Забуду! Без самопрялки девки не выдать — счастье меж пальцев уйдет.

— То-то!

— Теперь ты говори, батька, — уступила Пистимея слово мужу.

— Мой сказ какой… Барануху даю…

После долгого словопрения о дарах, — что жених невесте, что невеста жениху преподнесет, — сваты условились о дне свадьбы. Максим дарил своей нареченной кашемировую шаль, она ему — рубаху и тканый пояс.

Невеста показалась сватам — высокая, статная, синеглазая, с жарким румянцем на щеках.

— Хороша девка, даром что молода, — похвалил Ерема Силыч.

Сваты удалились…

Для Секлетиньи настала предсвадебная страда. В избе Авдея не стало проходу от подружек невестиных: шьют, вяжут, сундуки перебирают, перекладывают. А когда все было пошито-пересмотрено, уложено, — созвала Секлетинья подруг-помощниц на вечерку.

На нее явился и приглашенный Максим, да не один, а с товарищами. Парни понатащили гостинцев — медовых пряников, карамельных конфет-закусок, обносили гостинцами девок, певуний голосистых… в пляс по избе ударили. Только Максим застенчиво жался к стене, по обыкновению своему больше молчал…

Наконец настал день свадьбы.

У Авдея Степаныча загодя собрались невестины подружки, усадили Секлетинью посередь избы, облачили в лучший сарафан, в волосы темно-русые вплели ленты алые, огонь монистов и дутиков на ее груди зажгли… Потом они завели песню, а невеста заголосила, — не понять слов, но жалоба великая. И не жалоба, а расставанье с долей девичьей…

Рассевшись в кружок, подружки затянули вместе с невестой свадебную причеть…

Вечером к воротам подкатил целый санный поезд. Жених, Максимов крестный Зуда, свахи и дружки ввалились в избу. Еще в сенях услышали они звонкий голос Секлетиньи:

— Выкуп, выкуп! — закричали девки-певуньи, размахивая перед вошедшими невестиной красой — лентой, убранной букетами из шелковых сверкающих лоскутьев.

— Есть и выкуп! — перехватывая красу, крикнул Зуда. — Дружки, разливайте девкам по маленькой!

Отдавая красу, девки тихо запричитали:

— Вот она, краса! — размахивая яркой лентой, орал Зуда. Девичьи голоса печально соглашались:

Девкам подали по чарке вина, а в придачу Зуда положил на стол пять целковых звонким серебром.

Приехавших усадили за стол. Максима тиснули рядом с Секлетиньей в передний угол под божницу.

Все ели, пили, кричали, а жених и невеста, оба смущенные, красные, прятали от людей глаза, не смели ни на кого взглянуть, ничего не брали в рот, — до венчания, по обычаю, грех скоромиться.

Когда стемнело, Авдей и Пистимея благословили жениха и невесту иконой и караваем, отправили в церковь, где их ждал Ипат Ипатыч…

После венчания бурным потоком хлынуло веселье в избу Дементея Иваныча. Весь Кандабай сбежался поглядеть, как пируют Дементеевы на свадьбе своего большака…

Сменила Секлетинья девический платочек-косынку на праздничную кичку-лодочку из желтого, с цветами, платка, — навсегда уж, до смерти, обрядила голову в бабий наряд.

Семь дней и семь ночей кипела и бурлила гулянка, ночной морозный воздух раздирали раскатистые песни, крики перепившихся мужиков и баб…

Красивой, статной, прямой, как аккуратная молодая сосенка, вошла Секлетинья в новый для нее дом. Вошла молчаливо-застенчивой и работящей, как ее муж-хозяин, — словно добрая судьба позаботилась свести их друг с другом.

Без надсадных забот, без глупого шального веселья поползла по кочкам дней их молодая тихая жизнь…

Через два года Максима забрили в солдаты.

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Сползая под гору серокрышими домишками в три кривых улицы, в теснине крутых сопок приютился Петровский завод. Оползень улиц обрывается на берегу овального, в версту длиною, заводского пруда. У его плотины стремительно ревет поток, ниспадающий в огороженный частоколом широченный двор, где в небо вытянулась высокая, — издали кажется, вровень с сопками, — кирпичная труба. Она высится над поселком, как маяк в пустыне мохнатых бесконечных лесов и всегда лениво дымит грязным дымом. Угольная пыль, оседающая на верхних ярусах кирпича, вычернила в вышине за многие десятилетия несмываемое копотное ожерелье. По ночам над трубою вспыхивают искры, — и пропадают в черной выси, а рядом, пониже, над головою домны пляшет косматое пламя.

Завод тих и ленив, как дым из его трубы, спокоен — как сопки вокруг: ни лязга, ни стука, ни железного громыханья, ни суетни и криков людских. Лишь подойдя вплотную, услышишь приглушенный воркотливый шум огня, сливающийся с ревом воды у Запруды.

Стар завод: над заводской конторой прокопченная временем желтая вывеска, и на ней — 1789 год.

В царствование лиходейки Екатерины, пригнавшей семейщину в забайкальские горы и степи, раздули здесь, у руды, первый горн. Но не семейские сделали это, не они оседали по склону сопки возле пруда. Заводские вербовались из ссыльных, из каторжан, из бродячей мастеровщины. Это они, отпетые и безвестные, выкопали пруд, сложили печь, вывели трубу, начали возить руду на таратайках за двадцать верст. И стал завод плавить чугун, и пошли по базарам железные печные дверки, разная утварь — тяжелые горшки, могильные кресты и плиты, а для бурят — буддийские саженные боги и вершковые боженята. Утварь делалась грубо, топорно, выпускалась в малом количестве и среди населения не славилась. Зато широкой и печальной известностью пользовалось главное изделие завода — тюремные кандалы. Ими снабжал он нерчинские сереброплавильные заводы и рудники, где работали каторжане. Да и на самом Петровском заводе многие мастеровые гремели у печей и горнов кандалами собственного изготовления. В кандальном звоне Сибири забайкальские, петровские кандалы слышались не реже уральских, присылаемых издалека.

Помимо кандалов и всякой утвари Петровский завод выпускал всевозможный рабочий инструмент для тех же нерчинских рудников — ломы, кайлы, лопаты. Так на кандалах и лопатах и выезжал завод долгие десятилетия. Родившись в первый год великой французской революции, петровские кандалы пережили многих царей — и русских, и французских, и всяких.

Видал завод у своих горнов и царевых именитых опальников — декабристов. Случалось это, однако, довольно редко: ссыльные декабристы-дворяне постоянно нанимали за себя отработчиков из каторжан-мужиков. Сюда, в Петровский Завод, были сосланы второстепенные участники декабрьского восстания, — главных вожаков царь Николай Палкин повесил или упрятал в каторжные тюрьмы Восточного Забайкалья. Там декабристы страдали и работали наравне с остальными каторжанами. «Во глубине сибирских руд храните гордое терпенье», — писал им Пушкин. Здесь же, в Петровске, они пользовались относительной свободой, хотя и жили в остроге, подчиненные особому коменданту генералу Лепарскому, специально к ним приставленному, писали воспоминания, просвещали народ.

Некоторые из декабристов жили здесь до конца дней своих, и хоронили их на общем кладбище — за церковью на голом бугорочке. До сих пор петровчане с уважением останавливаются перед скромной могилой Ивана Ивановича Горбачевского, — другие, к сожалению, неизвестны. До сих пор высится над прудом большая церковь, выстроенная на деньги ссыльных декабристов. На кладбище, перед церковью, на высоком холме, стоит склеп с часовенкой и большой чугунный крест. В склепе похоронена Александра Григорьевна Муравьева, жена автора декабристской конституции Никиты Михайловича Муравьева, две ее дочери и младенец Натальи Дмитриевны, жены опального генерала Михаила Александровича Фонвизина, племянника знаменитого драматурга, — той самой Натальи Дмитриевны, с которой великий поэт писал в «Онегине» образ Татьяны. Отбывавший в Петровском Заводе каторгу художник Поджио, итальянец по происхождению, нарисовал в память Муравьевой на внутренней стене часовенки мадонну с ребенком на руках.

На вершине высокой горбатой сопки, в щербине сосен, гвардейский офицер-каторжанин Михаил Сергеевич Лунин поставил видимый издалека деревянный крест. Обшитый белой жестью, он горит в солнечные дни ослепительным серебром. Круто бежит к тому кресту заросшая буйным сосняком дорожка-просека. По этой дорожке декабристы часто взбирались на самую макушку. И до сих пор петроване любят совершать туда прогулки и зовут ту сопку Лунинской.

Пришлый люд оседал вокруг домны крепко, строил избы, заводил птицу, овец, коровенок, а также коней — руду возить.

Не перекипела, однако, каторжанская бродяжья, кровь… Худая молва шла о мастеровщине в семейских, да и несемейских, окрестных деревнях: воры, пьяницы… поножовщина и разбой по ночам. Оставаясь в Заводе на ночлег, мужик опасался высовываться за ворота постоялого двора, крестился и шептал:

— Варначьё… помилуй бог! Спать не доведется, — кабы коня не увели…

Гуляла мастеровщина буйно и безрассудно, — чужой под руку не попадайся. Зимою на скованном сорокаградусными морозами звонком пруду заводские парни шли стенка на стенку, — кому руки вывертывали, кому голову клюшкой проламывали.

Самые обыкновенные слова петровские жители выговаривала куда как чудно:

— Делат… знат… прыгат…

— Одно слово — петроване, посельга, варначье отродье! — насмехались над заводскими меж собою семейские.

2

В ту пору, когда провели чугунку и мимо Завода загремели поезда, — похлеще жизнь закрутилась. Народу на базаре стало куда гуще, — начали люди из дальних мест за мукой, за кожами, за скотом и маслом наезжать. И двинулась семейщина обозами на базар… Один за другим вырастали постоялые дворы, невесть откуда зачастил на петровский базар купеческий торговый народ.

В ту самую пору и поселились в Заводе читинские купцы Кельманы, а за ними потянулись и другие торгаши сибирские — десятками семей — на легкий торговый заработок… понастроили лавок, понавезли для семейских мужиков и для мастеровщины всякого что ни на есть товару.

Юркие купчики зашмыгали по деревням, перехватывали возы на дорогах, кадками скупали желтое, со слезою, масло, грибы, сотнями пятериков везли муку, мороженые бараньи туши, тулуны кедровых орехов… в иных деревнях пооткрывали лавки, сажали торговать своих людей. Забирались они и в улусы, к бурятам.

Торговля у Кельманов с годами завертелась бойкая. Уж многие села были опутаны цепкой паутиной агентов, задатков, контрактов, заманчивых обещаний. Сам старик Кельман — седой, носатый, жилистый — безвыходно сидел с дочками в заводской лавке на людном базарном месте, а деревенскими делами заворачивал старшой его сын Мосей, — толстый, с жирных перстов будто сало каплет, голова волосатая, бородой зарос от самых ушей: бриться некогда, замотался в разъездах. Борода у Мосея густая-прегустая — не продерешь, но не мужицкая, не свисает от губ, не растет волос книзу, а по щекам и подбородку будто мхом стелется.

Зашевелилось и начальство, заставило мужиков дороги меж деревень ладить. Тракт потянулся от Завода на Харауз, а там раздваивался: один пошел через Никольское на Хонхолой, на Мухоршибирь, на Заган, под самую Кяхту, до Чикоя, до границы, другой от Харауза повернул влево на Обор и через заимку Ивана Финогеныча — на Малету, Олентуй, Муравли, через семейские большие деревни, через вертлявую речку Хилок — ей же не видно ни конца, ни краю, в нее же и Обор бежит. В Урлуке оба тракта сомкнулись в многоверстное проезжее кольцо. По тому кольцу в обе стороны зашныряли купчишки, семейские, чикойцы, потянулись буряты в островерхих шапках на трясучих своих одноколках.

И кончилось для Ивана Финогеныча долголетнее безлюдье. То чикоец прогромыхает мимо зимовья, то купец какой чай пить заедет, то еще кто. Взад-вперед народ шляется.

Однажды на Обор прискакал начальник в фуражке с темно-зеленым околышем:

— Заехать, дед, можно?

— Милости просим… только я без бабы.

— Бобыль, значит?

— Бобыль и есть… Чего пожарить — уж не обессудьте.

— Да как же ты, чудак этакий, живешь-то?

— Да так и живу. Что мне не жить — хлеб, молоко, мясо, сын из деревни доставляет. Самовар есть…

— Умерла баба-то?

— Давненько уж…

— А к сыну почему не уйдешь?

Не ответив, Иван Финогеныч махнул рукой: не спрашивай дескать, — долгая песня.

— Ведь этак одичать можно! — засмеялся чиновник и, увидав, какой легкостью старик поднял на стол ведерный самовар, вдруг спросил: — А не хочешь ли, дед, почтовым ямщиком поработать?

Иван Финогеныч отрицательно покачал головою.

— Нет, ты послушай. Почта из Петровского пойдет через твою заимку. Ямщиков еду набирать. Тебе это дело было бы в самый раз. Гоньба невелика: до Малеты, что сразу за хилоцкой переправой, восемнадцать верст, до Харауза — двадцать пять. Две поездки в неделю туда и обратно — и вся недолга. Ну, пассажиры по казенной надобности… Лошади-то, наверно, есть?

— Как не быть. Добрые кони у нас.

— Ну, вот и соглашайся. Условия у нас хорошие. Заработком будешь доволен. Сын, верно, дуется, что без дела сидишь, доходу не приносишь.

— Что верно, то верно, — раздумчиво улыбнувшись, ответил Иван Финогеныч. — Какой с меня доход: ну, рыбу ловлю, зверя бью, кожи когда мну, за шишкой в хребты езжу… Только и работаю, что в сенокос. Силенка еще есть…

— Так, значит, берешься?

— Отчего бы и не взяться, — вымолвил медленно Иван Финогеныч.

И впрямь, какая от него корысть семье? Разве что Дёмше глаза не мозолит… заимошник!.. Рыба, деготь, охота… Ему на миг показалось, что длинные, неловко брошенные на колени руки его зачесались от долголетнего безделья, по настоящей работе стосковались. Показалось, что и тоска на сердце, и праздные мысли — все от безделья.

— Отчего бы не взяться, — повторил он. — Ладно. Поеду к сыну за конями.

Так Иван Финогеныч стал ямщиком…

На деревне он обзавелся высоким с козлами ходком-тарантасом, к зиме оборудовал почтовую кошеву.

Первые же месяцы почтовой гоньбы принесли Ивану Финогенычу не мало новых знакомств и свежих впечатлений. Встряхнулся старик, в поездках весело поглядывал с козел… Дорога все перекатная, увалами, дабанами. На спусках того и гляди понесут кони, а он хоть бы что — мурлычет невнятную песню или с почтарями разговор ведет. Чуют кони, какая рука их держит.

Полюбился Иван Финогеныч почтарям — веселый старик, проворный, а главное, силища в нем непомерная. Прикатили как-то почтари с чужим ямщиком на полустанок парой, — полустанком стали величать оборскую заимку, — и пока чаевали, он запряг лошадей и перебросил кожаный баул из ихней телеги в свой ходок… Выходят почтари во двор и просят:

— Помоги, дед, груз перетащить.

— Эвона, хватились!

Глянули почтари и приезжий ямщик — пуста телега, а в стариковском ходке баул вытянулся.

— Да в нем восемнадцать пудов!

— Не весил, паря. Може, и двадцать. Не мое дело. Подивились приезжие этакой силище, с уважением оглядели длиннорукого деда.

С той поры пошла про оборского ямщика громкая слава: первый силач в округе, поищите такого.

— Тебе, дед, жениться впору. Молод ведь, чего без хозяйки мыкаться! — смеялись почтари.

Задумался Иван Финогеныч. Пожалуй, правы ребята: сам с конями, а за избой некому присматривать. Не мужицкое это дело — самовар каждому проезжему ставить, на стол сбирать. К чему утруждать себя каждодневной заботой о щах, о разной еде, о ботвинье, докучать Демшиной Устиньюшке?

Крепко взяла Ивана Финогеныча дума о бабе. «Ладно ли?» — тысячу раз допрашивал он самого себя… Наконец решился: поехал в Бичуру, по указке знакомого ямщика посватался к бабе-вдовухе, повез ее на Обор.

— Мне стряпка надобна, а не то што… — в который раз объяснял он ей дорогой. — Хозяйка нужна: чушку и ту держать не могу… Хвалили тебя: кукобливая.

— Кукоблива аль нерадива, сам увидишь, — кивала огромной кичкой широкая баба.

— Палагеей, говоришь, зовут? — чтоб не молчать, заговорил снова Финогеныч. — Покойница тоже Палагея была.

— Вот и ладно. Не привыкать стать к новой кличке, — смеясь, отозвалась баба.

Впервые после смерти жены ложился, в этот вечер Иван Финогеныч под теплый бабий бок. Под овчиной — не скудный нагрев от собственного сухожильного тела, а настоящий, с потным волнующим духом. И старинная кровать уже не казалась ему бобыльской койкой.

— Одначе твердо спишь ты, — поежилась на жестком шершавом потнике Палагея.

— Сызмальства так… не привычен я иначе. Ни в жизнь ничего под себя не подкладывал опричь потника… Здоровше так-то.

Палагея вздохнула и завозилась.

— Не терпишь каляной постели? — хохотнул Иван Финогеныч. — Дай-кась ладошку под тебя подсуну…

— Грех-то, старый леший! — прошептала Палагея.

— Обкрутимся ужо… к уставщику как-нибудь съездим в деревню, — отозвался Финогеныч.

Утром, наблюдая из окна, как старик обтесывает новую комягу, Палагея всплеснула руками, распахнула окошко:

— Батюшки светы! Финогеныч, никак ты с первой же ночи опупел, не в той руке топор держишь.

— В той самой, — поднял он голову от комяги.

— Левша?!

— Как есть. С малых лет. Камня правой рукой не кину.

— Что же ты раньше не сказывал!

Почувствовав в этом возгласе укор и беспокойство, — Иван Финогеныч пожал плечами, уставился на жену:

— Кто опупел — не ты ли? Разве о такой чепухе вспомянешь? Ну, левша и левша. Не век же думать об этом… Что с того?

— Знала бы, не пошла за тебя. У нас в Бичуре левшаков горемыками считают… Не будет мне радостной доли в этом месте.

Иван Финогеныч расхохотался на весь двор.

3

— И какую хворобу на старость затеял! — поморщился Дементей Иваныч, когда батька приехал с Обора отделять для себя овец, коров, свиней, кур.

Недовольство его было так велико, что он с трудом заставил себя гулять на отцовской свадьбе. За свадебным столом он сидел мрачный, голубые глаза его зло ели мачеху, — не скрывал своего отношения к этой запоздалой женитьбе.

— Серчает Дементей, — переговаривались шепотом мужики..

— Лишний рот в хозяйстве!

— Лишний? Аль из-за сына век старику неприкаянным быть?

У Дементея Иваныча имелись на это свои причины. Посулился он сдать Мосею Кельману по осени сто пудов мяса, а тут как на грех батька с маткой новоявленной скотину угнали, самого без мяса оставляют. Мосей крепко привязался к нему, постоянно чаевать заезжает… Негоже хорошего выгодного человека подводить!

— Сдружилися, хоть и не нашей породы купец, — осуждающе толковали завистливые соседи.

Дементей Иваныч чуял в этой дружбе не малую для себя поживу. Мосей же отличал его средь прочих никольцев за угодливость, простоту, за ум и бывалость: к иному мужику не подойти, зверем смотрит, — недоверчив мужик семейский, — а этот даже в Томске побывал, знает толк в людях, без скрытности разговор ведет, без лукавства. Легко с таким дела делать, да и крепкий хозяин, к тому же, в достатках.

Приедет Дементей Иваныч за покупками в Завод, всегда он желанный гость в кельмановской лавке. Здесь ему товар по сходной цене уступают, потому — этот свой: где надо, поможет. И он помогал. Никак, скажем, не мог улестить Мосей отменного овчинщика Сидора Мамоныча, — речь о поставке кожи шла, — Дементей самолично сбегал к Сидору в Албазин, по-свойски уломал. Сдавши лучшую на деревне кожу, Сидор Мамоныч только три месяца спустя узнал, как он продешевил.

Да разве один Сидор!

Настойчиво приваживал хваткий купец Дементея Иваныча к торговому делу, и тот пособлял в охотку, но чтоб с головой окунуться в кельмановские дела, того не было: держало хозяйство, обычай, держал мир, — он ли не осудит потачку иноверцу… Уж и то мужики, а первый среди них Сидор Мамоныч, шипом по зауголью зашипели. А Пантелей Хромой, так тот напрямки резанул в глаза:

— С чьей подмогой в богатеи добраться хошь, Дёмша? Мотри!

Ничего не нашелся сказать на это Дементей Иваныч.

А тут еще с Обора донеслась колючая весточка, — будто рассвирепел на него батька, при народе закричал:

— Уродилась этакая анафема… на мою голову, прости господи! С кем путается!

Серчал Дементей Иваныч на отца за угон животины, а услыхав такое, еще пуще озлился:

— Ему-то что за дело… Сидел бы уж себе!

Стена отчуждения вырастала между ними — каменная, глухая, не прошибешь.

Порою Дементея Иваныча томили смутные, не сказать чтоб особливо докучливые, думы — все же настоящего покоя от них не было. Вдруг ему представлялось, что ведь прав был покойный старик Савелий с его чудаковатым, но богу угодным порицанием всяческих новшеств. И не раз спрашивал он себя, куда ж ведет та дорога, что лежит через потачки Мосею? Не будет ли худа? Не поссорит ли его купец с миром, и вместо ожидаемых барышей не получит ли он, Дементей, всеобщее осуждение?

Этого Дементей Иваныч побаивался, — память о сходе, где обнаружился его обман, утайка полосового железа на ободья, не зарастала, хоть и много годов прошло с той поры.

— Оказия! — по привычке разрешал он свои недоумения. Образ Савелия сплошь и рядом затемняла другая фигура. Вот он, Панфил Созонтыч, — по брату Андрею и по Анисье сват, — длиннобородый, сивый и пестрый, с отвислым пузом, сидит в своих по-нездешнему построенных хоромах, медлительно считает деньгу, степенно гуторит с мужиками, важно вытирает усы тылом обеих ладоней попеременно. Чудно это у него получается: отхлебнет чай с блюдца, освободит правую руку — погладит тылом левый ус от носа к щеке, подымет левую — проедется таким же манером по правому усу, аж к уху персты загнутся. И никто на смех поднять не посмеет. Потому — сила! А ведь каким способом богатство заимел? Через гирьку, через убийство. Хватил гирькой купца в голову, и вот, поди же, — никто в глаза не харкнет, не заикнется даже. Не пойман — не вор… И ничего, мужики уважают.

Дементей ставил себя на место Панфила. Важнецкое житье, только… гирька! «Ну, это ни к чему. Грех. И без этого можно, — думалось ему. — А жид… разве это похоже на гирьку? Да ничуть! Что ж я испужался-то?»

В эту смутную пору как раз и зачастил письмами с Амура брат Андрей — зовет и зовет, манит сладкой рыбой кетой. Уехать на лето — и Мосей Кельман в стороне останется, и в лучшем виде собственный его, Дементеев, интерес соблюден будет.

Дементею Иванычу чудилось уж, что вот он привез десять, пятнадцать… множество бочек даровой — даровой! — рыбы, самолично, а не как посредник, расторговывается ею в Заводе и в соседних деревнях, а деньги — красненькая к красненькой — складывает в сундук. «Посмотрим тогда, Панфил Созонтыч, Елизар Константиныч, кто кого перешибет?» — самодовольно ухмылялся он в жидкую свою бороденку.

Дальней поездки Дементей Иваныч не страшился. Томск еще стоял перед глазами — заманчивый, богатый город. Да и дорога на Амур, — как сообщалось в Андреевых письмах, — теперь куда легче: на почтовых не трястись, садись в Заводе в поезд, а в Сретенске пересядь на пароход — по Амуру плыть одно удовольствие. Вот и денег ему на дорогу брат прислал.

Таиться дольше стало немыслимо, и Дементей Иваныч объявил все начистоту жене-хозяйке. Устинья Семеновна кинулась было на него с попреками:

— А двор без головы? Вёшная подходит… Тоскуй тут по тебе! Никто из деревни в экую даль не забирался — не слыхано, не видано!

Но он уговорил ее без особого труда:

— Не на век еду — на лето. Голова в доме есть — Максим. Вёшную эту сам отведу, а с парами, с покосом, страдой ребята управятся — не малые…

В конце вёшной Дементей Иваныч передал недавно вернувшемуся с военной службы Максиму главенство в хозяйстве, а младшим сынам и дочке наказал:

— Слушайте матку. Максима слушайте. И укатил без задержки на Амур.

4

Грузнея месяц от месяца, Мосей Кельман клейкой своей паутиной повязал уже не одну сотню мужиков.

— Хе, — говорил он, — что это за народ семейский. Зверье — не народ! Ты ему так, он тебе этак… Ему — стрижено, он — брито. Несговорчивая публика!

При всем неуважении к семейским и некотором страхе перед ними, Мосей не мог пожаловаться на скверное течение своих торговых дел. Напротив даже: суровая семейщина, подозрительная и тугая в развороте, сама подчас без зазыва шла в ловко расставленные сети. Мосей объяснял это своей исключительной обходительностью, уменьем заинтересовать и околпачить глупого мужика. Да, он, Мосей Кельман, — не то, что его престарелый папаша, безвыходно сидящий в лавке на заводском базаре. Где надо, он спустит, ослабит вожжу, обойдет легонько подводный камень, старый же черт, помешанный на талмуде и барышах, прёт напролом. Ему, старому, ничего, ему скоро помирать, — отдувайся потом за него, восстанавливай честную репутацию фирмы, расхлебывай кашу.

«Погубит дело!» — злился тучный Мосей, когда ему случалось наблюдать, как мужики ловили старого лавочника на обвесе и матерились на всю базарную площадь, а он, истошно крича и потрясая гирями, гнал покупателей прочь, грозил полицией.

Не на шутку пугали Мосея неразумные выходки отца. Обмер, обвес, обсчет, явное, на глазах у толпы, мошенничество — ничем не брезговал выживший из ума папаша Кельман. Однажды у зазевавшегося мужика он стянул с воза баранье стегно. Мужик вернулся через час, застучал огромным кулаком по прилавку:

— Отдай, я говорю! Не то разнесу по бревнышкам твою обираловку! Ишь хват выискался… с воза переть… Да что же это, люди добрые!..

— Да ты с ума спятил, голубчик! — затрясся носатый старик.

— Что спятил! Покуда я тут с дочкой твоей торговался, ты — шасть к возу… Люди видели, сказывали.

— Сказывали! — передразнил лавочник. — Я в полицию пошлю: пусть этих вралей сюда доставят.

— Не доставляй… сами придут, — не унимался обокраденный. Толпа семейских хлынула в лавку. Напирая на прилавок, кичкастые бабы звонко заверещали. На шум явился городовой.

— Господин городовой, уберите этих мерзавцев. Полицейский растолкал мужиков и баб:

— Убирайтесь… сведу в часть!

Когда лавка опустела, городовой приблизился к старому торгашу:

— По обычаю… на чаек с вашей милости, господин Кельман.

— Семену Петровичу… с великим… за усердную поддержку, как всегда! — старик сунул полицейскому серебряную кругляшку с царским портретом. — Вот негодяи!

— Известный народец, — выходя из лавки, ободряюще поддакнул городовой…

— Ай-я-яй! — узнав о происшествии, тоскливо завопил Мосей. — Совсем в уме рехнулся! Под опеку его, под опеку, иначе зарез!

Но под опеку папашу отдать Мосею так и не пришлось. Вскоре старик, к немалому удовольствию сына, скончался… Мосей готов был ликовать. Сколько бед натворил старик, скольких мужиков против фирмы вооружил! Одних обсчитал, других обвесил-обмерил, третьих при заключении контрактов на поставку попросту обобрал. Вся семейская округа точила зубы на престарелого Кельмана.

Похоронил Мосей папашу на бугорочке, поодаль от декабристов, и снова ринулся по деревням.

— Слава те господи! — не скрывали своей радости никольцы. — Прибрал господь этакого живоглота.

— По батькиной дорожке мотри не ступай, Мосей! — предупреждали знакомые мужики.

— Он не таковский, кажись! — заискивающе поддерживали его неисправные должники.

— Известно, известно! — рокотал Мосей.

Как-то мимоездом Мосей остановился на оборском полустанке, где его на пороге избы встретил длинный прямой старик.

— Чей будешь? — осведомился Финогеныч.

— А ты не знаешь меня? Я — Кельман! С твоим сыном Дементеем Иванычем давно знаком…

Торжествуя, — вот, дескать, изогнется старик, ахнет, затопчется, — Мосей глянул в серые глаза, скользнул взглядом по немудрой бороде, по высоким проплешинам по обеим сторонам лба, но Иван Финогеныч разочаровал его.

— А-а! — спокойно протянул он. — Проходи… Так это ты и есть купец, у которого батька помер, сказывают?.. Худой был мужик…

— Меня не знаешь, а об отце слышал?

— Как не слыхать. Слыхом земля полнится. И о тебе тоже малость знаю…

— И что ж обо мне говорят? — встрепенулся Мосей. — С отцом не равняют?

— Зачем равнять… грех это — зря человека порочить. А только я тебе так скажу: не чистое ваше рукомесло… ей, не чистое! Все одно в грязи валяться, да бравым быть — не убережешься… Семейщине нашей от твоих наездов добра не видать. Попомни наше слово!

— Не разбойник же я какой… Худа с собой не везу. Везу товар нужный. Продаю, покупаю.

— Так… оно так. Не разбойник. И товар надобен. Но только с товаром жадобу везешь, купец.

Что говорит этот странный, непочтительный старик? Мосей растерялся, оборвал разговор, наскоро выпил чай и укатил дальше по тракту.

Только его и видели.

Мосей полагал, что своевременная смерть безрассудного папаши разом положит конец мужицкому недовольству, что честь фирмы среди обиженных покойником быстро восстановится… Он, Мосей Кельман, постарается об этом!

Надежды купца, однако, не сбылись. Вскоре его ожидал удар. Хараузцы, — народ злопамятный и сорви-голова, — пострадавшие в свое время от старого Кельмана, обманно оттягавшего у них за долги полсотни лишних зародов сена, узнав о смерти обидчика, снарядили в Завод десять подвод… скопом разрыли ночью старикову могилу, вывезли мертвеца в сопки, развели жаркий костер и на том костре спалили выкопанный черный труп. А спаливши дотла, развеяли его прах лопатами по ветру.

— Лети, откуда приплелся, антихрист!

— Лети и боле не вертайся!

Довольные своей местью, хараузцы разъехались по домам.

Мосея это надругательство пришибло, как громом. Позорная молва живо облетела семейские села. В каждой улыбке, в каждом взгляде ядреных баб-покупательниц чудилась ему тонкая издевка.

«Не могу… ой, больше не могу! — волновался он. — Надо на время сбежать отсюда…»

Дементей Иваныч как раз собирался вторично — еще на одно лето — к брату на Амур. Он принялся соблазнять Мосея, нахваливать амурское привольное житье, тамошние бешеные заработки: деньги сами в руки лезут, знай скупай кету по дешевке.

Рассказы эти угодили в самую точку: Мосею стали грезиться крупные барыши, своему разбухшему капиталу в торговле соленой дальнепривозной рыбой увидел он великую пользу.

— Вот это оборот… я понимаю! — смаковал Мосей.

И он с радостью поехал с Никольским своим дружком на Амур, к прибыльным, золотым рыбалкам.

5

Первое лето, проведенное Дементеем Иванычем на амурской рыбалке, навсегда решило его судьбу: он ежегодно стал отправляться к брату.

— Ох, уж и рыбалка эта… Оказия! — восклицал он. Лысые сопки столпились к реке, берег — узкой каемкой, вверх крутизна непомерная, а река: глянь — не оглянешь вдруг. Семь верст шириною, а посередке ходят кудлатыми барашками белые волны. Вдоль — ничего не видать: одна вода, одни барашки. Там, за синей водою, но где-то близко, лежит Сахалин-остров, место ссылки Андрея… Далече теперь то ссыльное время! Сейчас другая жизнь, вольная, самостоятельная… Свежетесаные домики под нависшей сопкой на тонкой каемке песчаного берега — это и есть рыбалка. По утрам Андрей уезжает с рабочими на середину реки — к заездку, где в крепко забитых еловых кольях ревет стремительная вода. Почти на версту змеей протянулся заездок, где высоко над водою по узеньким дорожкам из плах шагают люди, подымают снизу крючьями мокрую сеть — и вот уж серебряная рыба трепещет в кошелке садка. Ее грузят лебедочным ковшом в кунгасы, везут на берег, пластают, солят в чанах и бочках. Сколько бочек заберет он, Дементей, увезет по осени к себе в деревню!

Он — брат хозяина, пайщика артели. Его дело маленькое: катайся по реке — к заездку и обратно, ешь жаренную в масле розовую рыбу, красную светящуюся икорку, возись с племяшами, лазай в охотку по распадкам за ягодой и лежи, лежи — наедай брюхо… Ни пахать, ни косить, ни молотить, ни телеги ладить!

Изредка Дементей Иваныч наезжал с братом в близкий город. Здесь, в Николаевске, он встречал низкорослых людей в соломенных чудных обутках, в полосатых расписанных на спине халатах и платках.

— Японцы, нехристи, и на разговор потешный народ… Так вот с кем пришлось тогда воевать! — дивился попервости Дементей Иваныч.

Однако вскоре он освоился и со здешними людьми, и со здешними порядками. И черные богатырские пароходы, приходящие с моря за желтыми штабелями рыбы, засоленной прямо на земле в японских рогожных сараях; и город — пыльный, шумный, с гуденьем пропахших рыбою пристаней, звоном извозчичьих пролеток, с визгливым криком юрких катеришек в бухте и торжественным басом двухпалубных, в стекле бесчисленных кают, оранжевых почтово-пассажирских «волжан», приплывающих о верху, — все это стало обычным для него, ко всему привык он…

Поздней осенью Дементей Иваныч приезжал домой располневший, румяный, вкатывал во двор пузатые тридцатипудовые бочки с рыбой и лагушки с икрою. Чернобровая Устинья Семеновна встречала хозяина ласковой любовной воркотней, — почему, дескать, редко отписывал, — но на следующую весну не удерживала: прибавка во двор текла без задержки и не виделось конца легкому просторному житью. Устинья Семеновна радовалась, но про себя, перед соседками не выхвалялась, не возвеличивалась: к чему это…

Дальше — больше. Сговорил Андрей Иваныч привезти на Амур племяша Леферия. Тут уж Семеновна уперлась:

— Не пущу!

— Брат сулит выучить… Что в том плохого, — сказал Дементей Иваныч тоном бывалого человека.

— Спорти мне Лефершу! — завопила Устинья Семеновна. — Выучить? Табакурить зачнет, лоб крестить перестанет, за дядей следом в православную веру переметнется…

— Оказия… не дури! Брат Андрей сколь годов ушел, а табаком не займовается, водки не пьет, спортиться и здесь можно, буде к тому поблажка да хорошие товарищи на манер Никиты Пашкина… жива рука голову вскрутят. Четырнадцать годов парню, ростом под потолок, но аза в глаза не знает… Максим исправно хозяйство держит, без Леферши обойдутся. Хоть одного да выучу.

— Брат Андрей!.. Не табакур, говоришь?.. А веру свою бросил? А бороду голой коленкой исделал?

Не поддалась в этот раз Устинья Семеновна речам мужика своего: порешила уставщикова слова выждать, — что Ипат Ипатыч скажет, тому и быть.

Делать нечего — Дементей Иваныч сам собрался к Ипату, привез его домой на шарабане… Неизвестно, что говорили они дорогой, только Ипат Ипатыч назидательно изрек за чаем:

— Слышал я, Устинья Семеновна, сына к дяде в ученье отправляешь? Господне дело. В писании святые апостолы возвещали: ученье — свет, неученье — тьма. Оттуда и пословица пошла в народе. Слушать их надо! Доброе дело вы с Дементеем Иванычем затеяли, доброе…

Домой уставщика отвозил Дементей Иваныч на том же праздничном, для важного случая, новеньком шарабане.

— Никак, у Дементеевых что стряслось? — высовывались из окон кички, с любопытством провожали знакомую широкую спину пастыря в плисовой поддевке. — Не проведать ли?

Сохраняя обычное строгое благообразие в лице, уставщик то и дело радостно мял за пазухой три шелестящих красненьких. Но… ладно ли посоветовал он? Как бы Устинья не разболтала об ученье — свете… Удержишь ли тогда народ прежними речениями святых отцов от пагубной язвы мирского грамотейства? Ведь всяк тыкнет: «Сбиваешься, пастырь, — сегодня одно, завтра другое». Ипат Ипатыч поморщился от неприятной мысли и, крякнув, сказал с надсадой:

— Ты того, Дементей Иваныч, парня учи, раз задумал. Парень, думаю, с пути праведного не собьется. Но в народе молву не пускай… Разный народ… всем ли то ученье благодатью обернется?.. И бабе своей накажи не болтать попусту. Дементей Иваныч понял…

С коих-коих пор бросил он возвращаться в думах своих к покойному деду Савелию, — бывалому-видалому, ему смешными казались теперь зряшные потуги удержать быстрокрылого коня жизни. Какое худо в том, что брат Андрей надоумил его выучить Леферия?..

Сам не очень-то грамотный, Андрей Иваныч ратовал за просвещение, учил своих малолеток в школе, греха в том не видел, напротив — слепоту почитал за наказанье божье, постоянно зудил его, Дементея: «Выучи Леферия — человеком станет. Ты по улице, как по темному лесу, бредешь, вывеска для тебя доска доской, а грамотеям все, понятно… как слепой ходишь по городу… Семейщина необразованная… дикая — народ наш!»

Сам-то он, Дементей, чего греха таить, тем братниным рвением к образованности не воспламенился, пробовал было на рыбалке брать в руки карандаш, с недельку выводил по указке племяшей-школьников буквы-каракули, да бросил…

«И пошто Ипату… старикам нашим светская грамота поперек горла? Оказия!» — косясь на уставщика, подумал Дементей Иваныч.

И вот рыжеватый, с белобрысыми бровями, великан Леферша очутился в чужом краю, у дяди. За лето он пристрастился к реке, любимейшей его забавой стало — на утлой лодчонке под японским скошенным парусом нырять с волны на волну до заездка под злое шипенье взбаламученной воды. Никакого страха, ни тени боязни — ухарь, будто здесь, на воде, и родился!

Бывало, наблюдает Дементей Иваныч с берега за Лефершиной красной лодкой, то высоко подбрасываемой вверх, то оседающей разом в пучину набегающих беляков… шепчет с замиранием сердца:

— Шторм-то! Эк его погнало, делать нечего… Опрокинет еще!..

Нагулялся, натешился Леферша за лето вдосталь… Осенью он не поехал с батькой домой, в серую свою деревню, остался зимовать у дяди в городе. Засадил его Андрей Иваныч за букварь, за тетрадки, учителя нанял. Накинулся парень на книжную науку, — так молодой, застоявшийся на привязи, горячий конь вихрем бросается в степь и скачет-скачет…

Не вернулся Леферий домой с отцом и следующей осенью, а потом и вовсе перестал заикаться об этом… За первый же год он одолел по книгам два класса городского училища и сразу поступил в третий, да и то едва приняли — перерос, из годов вышел. Был Леферий рослее и коренастее всех одноклассников, всех упорнее, настойчивее в занятиях. На уроках он слушал учителей с полуоткрытым ртом — материнская повадка. Ребята смеялись над ним, а он добродушно пропускал те смешки мимо ушей.

В дядиной не шибко-то богобоязненной семье не крестили лбов ни утром, ни в обед, ни да ночь. И Леферий скоро отвык от исконной привычки праотцев. Школа, с ее обязательной утренней молитвой, да церковь, куда учеников водили попарно по воскресеньям, были единственными местами, где еще можно помолиться вволю, покланяться. Не рассуждая, Леферий молился, кланялся, усердно махал двуперстием, и в школе и в церкви.

— Пальцы согни, не так держишь, деревня! — трунили товарищи.

Вскоре Леферий убедился, что утренняя молитва — одна проформа, что у школьников нет ни чинности, ни набожности, а только нетерпение — скорее бы кончилось… месяц за месяцем ломался в его душе страх божий…

С годами Леферий стал совсем городским человеком. Науки открыли ему иной, широкий мир. И на родину его уже не тянуло, как в первые зимы…

Поглянулось Ахимье Ивановне, Дементеевой сестре, легкое Лефершино житье, — на деревне многие парни ему завидовали, — взяла да и отправила к брату на Амур дочерей, сперва одну из старших, потом другую: благо девок у нее не занимать стать.

— Не жалко этого добра! — в шутку говорила соседкам Ахимья Ивановна.

Замуж отдавать девок рано ей не хотелось, в хозяйстве и без них есть кому управиться, — Аноха Кондратьич еще сам всюду доспеет, не старик какой, — так уж лучше, чем балясы на деревне точить, пусть-ка поживут у дяди, у тетки, к порядку образованному привыкнут, чему-нибудь научатся малость. Пусть им за работу — в няньках или как — дает дядя каждой по бочке рыбы к зиме. Отпускать девок на Амур греха она не боялась: жил в бабе батькин непокорный дух…

Не обманулась Ахимья Ивановна: обе девки подолгу прожили у дяди Андрея, кухарили, нянчились с братанами малыми, ежегодно слали домой рыбу кету и другие амурские гостинцы. Но не пошли девки — ни старшая Авдотья, ни поменьше, Улита — по дороге Лефершиной: к ученью не лежали девичьи их сердца, как ни настаивал на этом дядя. Улита еще с грехом пополам обучилась каракульки рисовать, фамилию подписывать, Авдотья же и вовсе за карандаш не бралась.

Так и вернулись обе со временем под родительский кров неграмотные, но зато с потешными городскими повадками. С неохотой поскидали они юбки и кофты, чулочки поснимали, чтоб парни и девки смехом не изводили, сызнова в долгие сарафаны обрядились, на шею, как все, мониста из желтого, леденцового камня повесили. Забавно и стыдно казалось им на первых порах высоко подтыкать спереди сарафаны, — лытки голые, а хвост по земле метет, — ну да к своему как опять не привыкнешь…

6

С легкой руки Дементея и Ахимьи и прочие никольцы зачастили на Амур: соберутся, бывало, хозяев пятнадцать — двадцать, а то и тридцать, да прямо к Андрею Иванычу. Никто из них не сомневался, потому как через брата он на деревню весть подал: хочу, дескать, чтоб у меня в артели свои работали, награду сулил — по бочке рыбы каждому сверх заработка — и не было случая, чтоб слова своего не сдержал.

Обласканные и уваженные рыбкой от сердечного земляка Андрея Иваныча, все были бесконечно им довольны и по весне ехали вновь… Андрей Иваныч так понимал свой интерес: ловчей, усердней семейских в работе не сыщешь…

И стал Амур для никольцев второй Олёкмой. Кто победнее, ехали гуртом, в складчину или на Андрееву ссуду, а самостоятельные — в одиночку снаряжались. Эти, слов нет, не за работой гнались, не за жалованьем, а за длинным рублем: везли домой почти задарма купленную кету десятками пузатых бочек, восхваляли простоту и обходительность амурского земляка-рыбалошника. Главным пайщиком и создателем артели был Андрей Иваныч, и потачка никольцам на рыбалке была во всем. Все хвалили его, ни один у себя в деревне не пожаловался.

Кто-кто не перебывал у Андрея Иваныча, за это время, кто-кто не поживился от доброй души его! Неподвижный Панфил Созонтыч — и тот прикрыл однажды свою лавочку и увязался с Дементеем на Амур, прихватив с собою в красном платочке две тысячи целковых.

На рыбалке Панфил Созонтыч всему дивовался, ел за пятерых, сохранял за столом Андреевым степенную важность, поглаживал сивые мягкие усы, по обычаю своему, с вывертом, крест-накрест и, насытившись икоркой, громогласно рыгал.

Осенью, как и все, Панфил Созонтыч отбыл домой не обиженный ни в чем, хотя и не шибко-то пособлял артельщикам, — больше присматривался, чем работал. Он радовался про себя, — летом харчился задаром, копейки одной не погубил зря, шептал:

— Простофиля Андрей-то… Умом будто бог не обидел, а дурак. Дурак и есть!.. — А може, хитер не по-нашему?

Мосей Кельман съездил на Амур и раз, и два, и три. Давно уже в памяти семейщины пыреем заросла поруха его чести, никто уже и не вспоминал, как хараузцы надругались над покойным его папашей, а он все рвался и рвался на рыбалку к Андрею Иванычу, — по сердцу пришлась ему рыба кета, хорошими барышами завлекала каждое лето…

Шла осень.

Получив из дому тревожную весть о том, что дочку Дарью начала клевать оспа, Дементей Иваныч поспешно отбыл домой один, не дожидая земляков. Но вот пришла пора садиться на пароход и всем остальным, и никольцы принялись судить-рядить:

— Бочки, все до единой, в трюм сгрузим, билеты выправим… ладно. А кто грузовую квитанцию за пазухой хоронить возьмется? А ежели она потеряется невзначай? Всяко бывает…

— Особо каждый свою бочку сдавай. Всяк свою квитанцию содержи — за свою рыбу пусть хозяин в ответе. Коли обронит или вытащат, ему и досада, никому боле, — рассудительно вставил скуластый Артамон Варфоломеев.

— Не годится, паря. Как же получать-то? Как распишется, ежели все мы грамоты не ведаем? Палец приложить заместо росписи?

— И приложим, эка страсть! — стоял на своем Артамон. Но озадаченные мужики, галдя и ссорясь, порешили все же выбрать одного, выписать один документ на все сорок бочек.

— Один-то как ни на есть распишется. А потеряет — он в ответе.

В эту минуту на пристани появился отъезжающий Мосей, а рядом с ним Андрей Иваныч.

— Что тут у вас, мужики, такое?

— Да вот, Андрей Иваныч, ряду держим: сорок, вишь, квитанций неудобно писать, канительно, да после по всем росписи в Заводе потребуют, — где их взять? Знамо, грамоте не обучены.

— А вы на одну квитанцию… легче сдавать и выкупать груз. Вот Мосей Самойлыч с этим же пароходом едет. Ему и отдайте. Он и на железную дорогу перегрузит для вас без хлопот, и на месте получит в момент, — человек торговый, знающий. Ему заодно возиться: он ведь тоже рыбу везет. Доверяете ему?

— Как не верить — свой все же, хоть и другой веры. Не раз выручку от него имели.

— Значит, действуйте…

Перед отплытием парохода Мосей спрятал общую квитанцию в толстый кожаный бумажник.

— Этот не обронит, — весело гуторили мужики. — Дело знает… Мозговит…

Через полмесяца Андрей Иваныч получил немыслимую телеграмму: «Кельман обманул нашу рыбу присвоил жулик заступись Андрей Иваныч». Под телеграммой, по поручению сорока мужиков, стояла подпись Артамона Варфоломеева. Андрей Иваныч — точно его ограбили, а не других, — заметался, закричал ни с того ни с сего на жену, на детей, крупно зашагал по комнатам, а потом собрался и умчался на легкой лодке в город. С пристани он побежал, взволнованный и потный, на телеграф, потребовал в окошечке бланк, на котором колкой жирной россыпью размахнулся: «Петровский завод Мосею Кельману обман буду преследовать закону передайте немедленно рыбу владельцам Леонов»… Через два дня Мосей нагло отписался по телеграфу: «Какой рыбе идет речь Кельман».

У Андрея Ивановича даже руки затряслись: — Мерзавец! — возвращаясь на пристань, шептал он. — И как земля таких носит.

Негодование сотрясало его большое тело, мешало сосредоточиться… Так ничего и не придумал он в тот день.

А наутро, уже будучи на рыбалке, распорядился выслать в адрес Петровского завода до востребования несколько бочек кеты — Артамону Варфоломееву и его пострадавшим товарищам. На Мосея же рукою махнул…

Тем временем торгаш-хапуга мигом распродал рыбу в Заводе и, чтоб избежать нежелательных встреч и стычек с никольцами, укочевал в Читу, перевел туда всю свою торговлю. В семейские села он не сунулся уже ни разу, посчитал свою миссию среди этого дикого народа завершенной.

Из Никольского летели вслед Мосею забористые увесистые слова:

— Попадись он нам! Не забыл поди спаленного батьку, — утек, сволота!

Семейщину не учить в брани изливать свои чувства, особенно ежели обуял ее гнев.

Того страшного гнева Мосей и не стал дожидаться.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Уходили года… Вёшные сменялись стеклянными предлетьями, предлетья — горячими петровками, — у поскотин плыл разморенный трепещущий воздух, — за петровками вскорости накатывал Илья, начинались обложные дожди. А там — спасовки, богородица сердитая, сенокос и страда… С Тугнуя, снизу, подчас свинцово захмаривало, над полями заходила черная, с белым подолом, градовая туча, и никольцы с робкой надеждой переглядывались:

— Пронесет ли, господь знает.

— Дивья бы! (Дивья бы — хорошо бы).

Но вот уж и страда благополучно минула, по Тугную звон от копыт, а там и сыпанет вдруг поутру первым снежком, — зима надевает пышные заячьи шапки на охлопни расписных изб. Скрипят возы — на мельницы, с торговлей в Завод, охотники лыжи ладят, берданы чистят, — на белку, на лису, на всякого зверя мужики в тайгу собираются… За рождеством, за синими морозами скоро и масленица широкая, и уж незаметно подкрадывается оттепель, и дороги в полях и степи лежат обмякшими, плохо простиранными половиками… И снова вешная, снова все тот же круговорот прадедовского двухполья. И снова вкруг деревни пестрят по косогорам и увалам зеленые и черные квадраты пашен.

И так из года в год. И ничего такого, что бы надолго осталось в памяти никольцев…

В эту вёшную Дементей Иваныч пашет сам. К брату на Амур нынче он не поехал. Недолго поцарствовал широкодушный, просчитавшийся на земляках брат Андрей, прогорела его артель, и подался он в тайгу, золото, счастье свое искать.

— Такому хоть мильён, — досадовал порою Дементей Иваныч, — все едино спустит. Шуточное ли дело, сколь бочек на ветер раздарил, кобыле под хвост. Не в коня овес. Другой на его месте копейку бы тысячей оборотил.

И верно: пособили земляки разориться сердобольному Андрею Иванычу, по косточкам растащили. Но он-то, видать, не унывал!

Не унывал и Дементей Иваныч. Чего греха таить: крепко он на ноги нынче поставлен, братова помога свое сделала, теперь не шибко-то и нужна. Одно беда: обленился и располнел он за рыбалочные эти годы, — брюхо через поясок лезет, — на вёшную выезжать страсть как не хотелось.

— Все на сынов надеялся, а тут самому пахать довелось, — вздыхал подчас Дементей Иваныч.

Но сыны без дела не сидели: в большом хозяйстве каждому работа припасена. Вымахали Дементеичи — куда с добром: лобастые, в отца гладкокожие, сильные, кровь с молоком, а Дарушка, последыш, рябоватая толстуха, уже невестой выглядит. Максим за эти годы в хозяйстве понаторел, но к охоте тянулся по-прежнему: как свободный денек выдастся — так и к деду на Обор с ружьишком. Синеглазая Секлетиньюшка, тихоня ласковая, приворожить его к дому не сумела, удерживать от таежных скитаний так и не выучилась.

Как радовался Иван Финогеныч наездам любимого внука! Как бывал легок и сноровист в рысканье по лесу — точно молодой!..

Совсем как будто успокоился Иван Финогеныч в почтовой гоньбе. Хорошо жилось ему в оборской глухомани, и, вспоминая деревню, он подсмеивался над жалкой, ему казалось, суетой людей. Обо всем имел он собственное, особое суждение. Украл Мосей у мужиков рыбу? Хорошо: не ярись за даровым куском, — так им и надо. Разорился Андрюха? Как же иначе: с душой открытой и доброй в волчью стаю угадал случайно, — ладно, что сам волком не стал.

Рассуждая так о младшем сыне, старик как в воду глядел. В саком деле, прибирая к рукам богатую реку, могли ли амурские волки потерпеть какую-то мужицкую артель? Шальное довольство бывшего ссыльного сахалинца, которому счастье валило само в руки, должно было рассыпаться — и рассыпалось как карточный домик. Андрей Иваныч был зачинателем на пустынных рыбных берегах, и когда пришли на те берега жадные, хваткие хищники, он вынужден был уступить дорогу или сам превратиться в хищника. И он уступил… Это наполняло Ивана Финогеныча гордостью:

«Правильный сын! — но тут же он сравнивал младшего со старшим, хмурился, негодовал: — А Дёмша-то, Дёмша… этому братнин разор во где сидит! — И он хлопал себя по шее. — Во где! А почему? Рот на чужое богатство разинул, как все они… Анафемская жадоба!»

Иван Финогеныч и про себя и вслух издевался над жадобой. Догадываясь, в чей огород мечет батька камень за камнем, Дементей Иваныч почти перестал показываться на Оборе. Стена, отделяющая их, все росла и росла.

Если в рыбалочные годы Дементей Иваныч не очень-то задумывался о батьке, о мачехе, о том, какой ущерб причинили они, да и причинят в дальнейшем его достатку, то теперь, осев в деревне и окунувшись в мелкую повседневность двора, он вновь и вновь вспоминал, что у него угнали скотину, которую он собирался продать Мосею… увидал вдруг, что батька не вкладывает в общее хозяйство свои ямщицкие копейки и что все эти годы старик с мачехой выезжали в страду и сенокос на дюжих спинах внучат.

— И что такое… оказия! — попрекая жену, возмущался Дементей Иваныч. — Пошто ж ты за делом без меня не ладно присматривала? Матка — она чужая, не ее горбом нажито.

Устинья Семеновна взметывала черные брови:

— Что ты, Иваныч, окстись… Батюшка с матушкой на добро наше не зарились… И повадки у них такой нету… Максима за хозяина оставлял, — добавляла она в свое оправдание.

— Максим, Максим! — вспыхивал Дементей Иваныч. — Ему дед батьки родного дороже, деду он первый потатчик… Охотники!

Слушая эти речи, Максим улыбался и помалкивал. Он знал, что отцовская вспышка будет недолгой. Он был уверен, что у отца нет никаких резонов серчать на деда.

2

Зима выдалась буранная, снежная, мягкая. Нахохлились охлопни изб, лебяжьим пухом прикрылись сараи и омшаники. Сопки еще более округлились, одутловато вспузырились назьмы на гумнах и за околицей, а в степи — белым-бело.

На Николу зимнего Иван Финогеныч с женою нагрянул в гости к веселой своей дочке. Увидав в окно козулью доху батьки и закутанную в шаль мачеху, Ахимья Ивановна побежала распахивать ворота.

— Нечаянных гостей принимай, доча! — весело крикнул старик из кошевки.

— И то примаю: не проглядела!

В чистой избе, не снимая шуб, гости перекрестились, а затем уж разделись и прошли вперед.

— Ну, здоровате.

— Здоровенько, — привстал с лавки Аноха.

— Здоровенько, — повторила Ахимья с легким поклоном.

— Как живется? — по порядку спросил Иван Финогеныч.

— Слава богу. Как вы?

Из кути и с лавки посыпались девки — в ноги деду.

— Ровно воробьи, — усмехнулся он.

— Чем-чем, а девками богаты, — умилился круглолицый Аноха Кондратьич. — Хоть и сбываем старших помаленьку замуж, а переводу им в избе нету…

Ахимья Ивановна спросила отца:

— Прямо с Убора или домой заезжали?

— Мой дом теперь на станке, — отозвался Иван Финогеныч. — Какой тут дом, ежели не живу столь годов…

— Значит, у брата Дементея не были?

— Что у него делать, — неприязненно ответил Иван Финогеныч… Ахимья Ивановна разом переметнула речь на другое.

За столом, попивая чаек с горячими оладьями, Иван Финогеныч разговорился о своем ямщицком житье-бытье:

— Так и живем в малолюдье, худа от того не видим, греха лишнего на душу не примаем…

Палагея зачем-то вышла в горницу, и старик добавил:

— Домовитую бабу господь мне дал, не пожалуюсь.

— Пильнует (Пильнует — бережет, заботится) матка домашность, сама приметила, от людей слыхала, — подтвердила Ахимья Ивановна. — Всем угодила матка, одному Дементею…

Но она оборвала, не кончила речь: батька вдруг затряс узловатыми своими руками, блюдце заходило в пальцах… спохватилась баба, да поздно.

Иван Финогеныч почувствовал, как что-то нестерпимо горячее подступило изнутри к горлу, сжало, задушило.

— А! — багровея, вскрикнул он. И все поняли, что у старика вскипело сердце и лучше примолкнуть. — А! Он еще чернить ее вздумал! Какая ни на есть, не родная, а мать! Уважать должон! Не я ли сопли ему подтирал… не я ли избу ему оставил, кабану?.. Забыл, вишь!.. В богатеи полез! Ты подумай! — не понижая голоса, крикнул он прикусившей язык Ахимье. — Подумай! Прикатил намедни на Убор… я уехадчи с почтой был… он и прицепись к ней. Вы, говорит, на моих конях с батькой себе капитал наживаете. Вы, говорит, обобрали меня… И пошел, и пошел…. Капитал! Не по себе ли мерит, антихрист! Капитал и есть — гроши… А кони? Кони Андрюхины, пополам дарены…

Долго бушевал старик, возмущенный несправедливыми притязаниями сына, но наконец поутих.

— Рехнулся, что ль… — уже спокойнее проговорил он.

— Как есть рехнулся… Хэка, паря! — рискнул Аноха Кондратьич, заметив, что лицо старика принимает обычную серую окраску и гневная буря помаленьку гаснет.

Иван Финогеныч не жаловался. Нет, он не искал защиты у дочки и ее мужика — он не нуждался в этом, — он только хотел предупредить их, что в семье объявился враг, подтачивающий устои ради своей корысти.

— Дементей! — всплеснула руками Ахимья Ивановна. — Кто бы подумал… На батькино добро зариться стал.

— И какое то добро, прости господи! — ввернула Палагея.

— Я и говорю. Своего невпроворот, — осуждающе покачала головою Ахимья Ивановна. — Это ль не бедынька!

В это время дверь в сенцы распахнулась и в клубах морозного пара перед сидящими за столом предстал Дементей Иваныч.

— Хлеб да соль, — перекрестившись, сказал он.

— Хлеба кушать! — пригласил Аноха Кондратьич.

Дементей не спеша разделся, положил тулуп на кровать, подсел к столу.

Все будто боялись глядеть друг другу в глаза — и неловко молчали. Неудобнее всех чувствовал себя Дементей Иваныч. Он догадался — только что о нем шла речь… Батька впервые, кажется, в жизни не заехал раньше к нему, а сразу подался к сестре. Это что-нибудь да значит!..

«Набрехала, сука, — зло подумал он о мачехе, вспомнив недавнюю с нею размолвку. — Набрехала… и понесли по деревне! Вишь, сидит… пугало! Да и батька хорош!»

— Ты что ж, Дёмша, промышлять не сбираешься? Зверь-то по тебе поди заскучал? — первым нашелся Иван Финогеныч.

Он не видел еще Дементея после того, как тот налетел коршуном на мачеху, но поднимать перебранку, ссориться в чужом доме он считал непристойным.

— Недосуг покуда, — Дементей Иваныч чуть сверкнул голубыми глазами в сторону батьки. — После праздника с Максей сбираемся.

— Добро, — повеселел Иван Финогеныч, — у Макси рука легкая… сызмальства козулятник!

— Да и у меня не тяжела, — приободрился Дементей Иваныч.

— У тебя… язык зато тяжеловат, — не стерпел все же Иван Финогеныч.

— Языком промышлять не сбираюсь! — вспыхнул Дементей.

— Да уж напромышлял… чего там!

Тут в разговор ловко так встряла Ахимья Ивановна, предложила побагровевшему брату еще стакан чаю…

Мир за столом больше уже не нарушался.

Вечером, когда Аноха с Ахимьей, провожая стариков, помогали им запрягать во дворе лошадей, с улицы, как стягом в ворота, ударил громкий короткий выкрик.

— Парни гуляют, — равнодушно отметил Аноха Кондратьич. Пуще прежнего повторился крик, потом явственно послышался стон.

— Ой, беда! — прошептала Ахимья Ивановна.

— Никак, ножом пырнули кого-то, — сказал Аноха Кондратьич. — Хэка, паря, что деется!

— Где это? — обернулся к хозяевам Иван Финогеныч. Ахимья объяснила:

— С утра гульба идет по деревне. Ребята на речке на кулачках дрались… И что им далась эта потеха!

По улице гулко проскрипели сани, другие, третьи. Шум хлынул в вечернюю тишь села, и протяжные пьяные крики заглушили одинокий стон.

— Вишь, ревут! — Ахимья Ивановна приоткрыла калитку, но тотчас же отпрянула во двор.

— Дядя Аноха! — забарабанили в ворота. — Эй, Аноха, отопри… Алешку Иванихина кокнули в драке… кончается.

— Кончается? — Аноха Кондратьич подошел вразвалку к воротам. — А мое какое дело… антихристы, еретики, бома (Бома — сибирская язва (бурятск.); у семейских ругательство) вас задави! Покрывать ваш грех, что ли? Мертвеца в избу ко мне хотите тащить? Беду на мою голову накликаете!.. Горя с вами не оберешься.

— Ваш грех, ваш и ответ. Езжай дальше. Умели бить, умейте и хоронить, — подскочив к калитке, поддержал его Дементей.

От ворот отпрянули, и, примолкший было, снова послышался скрип полозьев.

— Дожидай, подымут! — пробурчал Дементей.

— Поднять бы Алешку-то, — нерешительно предложила Ахимья Ивановна.

— Да что ж это деется?! — замахал вдруг руками Иван Финогеныч. — Убивать друг дружку зачали, игрища заводские перенимать! Мало им, видно, одной винополии, хоть другую открывай!.. Навые (Навые — иные, другие), сказывают, одежу в эту водочную прорву тащат… Скоро баранух, коней поведут!.. Панфилу Созонтычу, Елизару Константинычу все прибыль. Работников даровых сколь хошь прибудет!.. Вот она, Демша, жадоба куда клонит. Жадоба, распутство!

— Повелось теперь так, не выведешь, — прерывая сбивчивую горячую речь отца, с сожалением подхватила Ахимья Ивановна. — Вот лани, в петровки, хараузского одного ножом исполосовали, которым своим головы поразбивали. А на троицу, — парни с девками в лес кумиться ездили, — одному там нос набок как есть свернули. А матерщины что — страм слушать…

— Как вы их фуганули от ворот! — обратился с упреком старик к сыну и зятю, — можа, какую помощь дать покалеченному… выходить? Сами-то спьяна не могут, бросили да наутек.

— Выходить… ну их! — махнул рукою Дементей Иваныч.

— Не хочу знаться с распутством… чтоб глаза мои не видели! Не скоро теперь в греховодную вашу деревню покажусь, — подтягивая чумбур дрожащей рукою, опять загорячился Иван Финогеныч.

Он заспешил. Надвигающаяся ночь не удержала его. Не помогли и уговоры дочери и зятя — переночевать у них, раз уж на селе творится такое.

— Ночью на степи волки, — мотнул старик головою в лисьей, наползшей на глаза, шапке. — А здесь — хуже волков. Дожили… Нет уж, поеду!

3

Насчет волков Иван Финогеныч обмолвился неспроста: в эту зиму не давали они житья никольцам. Волки забирались в овечьи загоны, ночами резали скотину у олоньшибирских и тугнуйских бурят, нападали стаями на хараузские и Никольские заимки.

— Откуда их такая пропасть? Двух куцанов (Куцан — баран) у меня на степи утащили, чисто одолели серые антихристы! — пожаловался при встрече Дементей Иваныч долгопалому Зуде.

— Да, шибко пакостят… Скажи на милость, какая зимушка! — обрадовался разговору болтливый Зуда. — Я так думаю, Дементей Иваныч, надо мужиков сговорить, облавой на волков пойти. Беспременно облаву бы…

— Да, — протянул Дементей, — это ты правильно.

А сам подумал: «Зуда, он зуда и есть. Спокон веку зудит. Подавай ему облаву. Где ж народ сговоришь!» С тем и попрощались.

Разговор о волках не шел, однако, у Дементея Иваныча из головы. С волков мысль перескочила неприметно на охоту, на сохатых, на лис…

«Парочку лисичек травануть бы… вот добрые были б всем шапки. Вот ладно бы!..» — подумал он и решил съездить в Завод, непременно привезти оттуда стрихнину.

Недели через две Дементей Иваныч прикатил с сыновьями на Обор, за пазухой у него в красной тряпице была аккуратно увязана щепоть белого, как снег, отравного порошка…

— Вот теперь мы траванем с тобой зверья: лис, волков… кто попадет! — сказал он Максиму.

— Сам-то с ямщиной уехал, — встретила охотников Палагея.

— Ничего, мы без него путь в тайгу сыщем. — Дементей Иваныч обрадовался даже, что батька, такой стесняющий и сердитый, словно строгий судья какой, сейчас далеко, и на охоту он пойдет один с сынами.

— Ой, и подкуса же ты, Дементей, — заметив в масленых глазах пасынка ликующий огонек, налилась пунцовой краской мачеха. — И чего тебе последнее время батька поперек горла встал?

— Ту ты! — вскипел он, в свою очередь. — Через тебя все, завидущую… все бы рвала, все бы рвала!

— Это я-то завидущая?! — зло расхохоталась Палагея. — На свой аршин всех не мерь…

— На свой аршин! — взревел Дементей Иваныч: его хлестанули не в бровь, а в глаз. — Я свой хлеб ем, у тебя не прошу, робить на себя не заставлял еще.

— Будя, будя, — тихо вмешался Максим, но его не услышали, не захотели внять его робким предупреждающим словам.

— Да и ты на меня не робишь! — завизжала Палагея. — Своего хлеба покуда хватает, кланяться тебе не пойду.

— Оно и видать, что свой… Давно бы по миру пошли без меня… Вот разделюсь, поглядите тогда! — задохнулся от злости Дементей Иваныч.

— И делись, антихрист треклятый! Подавись богатством своим!..

— Ты ругаться?! Вот как встану да отбуцкаю, будешь помнить! — Порывисто дыша, он привскочил с лавки.

Сыновья схватили его отведенный наотмашь кулак.

— Будя, будя! — повторял Максим.

— Ну не язва ли баба… оказия! — силком водворяемый на лавку, прохрипел Дементей Иваныч…

Вечером, подмешав в лохань отрубей и плеснув туда два ковша кипятку, Палагея вышла во двор кормить свиней. Наполненная до краев огромная лохань плескалась, — еле оторвала она ее от пола. Дементей Иваныч проводил мачеху тяжелым, ненавидящим взглядом.

Вышла Палагея — и не вернулась… уткнулась лицом в снег у перевернутой разлитой лохани. Вокруг бестолково топтались Максим, Василий и Федот, кликали из избы батьку.

Дементей Иваныч выскочил на крик, подошел к лежащей на снегу мачехе, сказал приглушенно:

— Должно, с надсады… Постоянно ворочает невесть что… работяга! Тащите в избу.

Палагею положили на широкую дедову койку. На помертвевшем лице ее застыла судорога.

— Никак, померла? — испуганно попятился от койки Федот.

— Так и есть, — вглядываясь в побелевшее лицо, ответил Василий…

Не спалось в эту ночь ребятам: в избе лежал покойник.

Не спал и Дементей Иваныч. «Страху-то, страху что! — метался он. — Шуточное ли дело!» И вспомнились ему те давние годы, когда завидовал он богатству Панфила Созонтыча: «Важнецкое житье, только… гирька… ну, это ни к чему. Грех смертный. И без гирьки можно… А выходит, что не… можно. Стрихнин ли, гирька-ли — все едино… И как это я?» — он пугался собственных мыслей, и ужас содеянного, того, что никак не вычеркнешь, не заворотишь вспять, овладевал им… Вот она, мачеха, подходит к шестку… ребят нет… на минутку отлучается в куть… потом наскоро пьет из приготовленного ковша… идет к лохани…

Во тьме ночи мерещится ему сведенное судорогой лицо покойницы.

4

Сивобородый, осанистый, недаром на деревне прозвали его патриархом, — Панфил Созонтыч с годами огрузнел, брюхо под пояском ходуном ходит, в речи медлителен и неловок стал, все будто думает о чем-то, в глазах молитвенная муть.

— Эка… мотри, Панфил-то смерть учуял, пришло, видно, времечко в грехах перед господом каяться, — дивясь, гуторили меж собой никольцы.

И было чему дивоваться: жил человек, торговал человек, да вдруг глаза у него стали тощие, голодные. У этакого сытого мужика да глаза голодные, — ну, не удивительно ли!

Свинцовая тяжелая лень обволакивала патриарха. День-деньской сидит он в лавке — не шелохнется, не привстанет. Или того хуже: лежит на койке, губами пошевеливает. А за прилавком, зажав вязанье в коленях, этаким пугалом восседает широченная Анна Микитишна. Зад ее не умещается на табурете, а маленькие глазки живчики на рябоватом лице бегают от вязанья к двери, от двери — обратно к чулку, к варежке.

Редко звякнет колокольцем застекленная дверь. Разве что проезжий мужик какой из дальних чикойских деревень остановит на тракту воз, неспешно переступит порог, перекрестится и скажет:

— Вот, хозяйка, везу два тулуна орешков, не желаешь ли? Орешки знатные, из-под самого Тарбагатая, мелкие, сухие. До Завода далече везти, все едино, где продавать… На мыло, на ситец меняю. Всяко можно.

Анна Микитишна откладывала вязанье, загребала из протянутой горсти проезжего кедровую мелкоту, подкидывала на ладони, пристально разглядывала:

— А пошто всячину разную не отвеял?.. Вон, глянь! — И она тщательно отбирала сор и потрясала каждой коринкой перед носом незадачливого продавца. — То-то… а почем?

Шел недолгий поединок ряды; отступая под напором дошлой Анны Микитишны, мужик быстро сдавался. Тогда она говорила:

— Ладно, втаскивай. А я сбегаю до хозяина, — благословит ли еще за такую цену?

Мужик, кряхтя, втаскивал по крыльцу в лавку туго набитые тулуны, выглядевшие огромными головами сахара. Хозяйка встречала его за прилавком приветливой, извиняющейся ухмылкой:

— Сам-то… по пятаку сбросить велел… Как хоть! Мужик упирался. Но что сделаешь: тулуны, по шести пудов каждый, подняты с телеги на высокое крыльцо, поставлены к стенке у прилавка.

— Бери уж… — обратно не понесу.

Нефартовый барышник получал мыло, ситец, чай и, ругаясь про себя, отбывал восвояси.

Однако такие счастливые для лавочницы дни выпадали в редкость. Отошла, видать, пора Панфила Созонтыча, узнал народ дорогу в Завод, к городским настоящим купцам, к богатым магазинам. Эх, не успел Созонтыч в добрые времена новую железную крышу на избу надеть, — старая-то прохудилась, — а теперь уж и не стоит: не из чего, никаких прибытков, не те дела.

Оттого и загрустил Панфил Созонтыч, — скука, а не жизнь. В лавке — пустошь, по хозяйству — работники наемные.

Не те дела обозначились и у Елизара Константиныча. Правда, у Елизара, крыша волнистым серебром на солнце пышет, что твой жар-цвет сказочный. Правда, он в богачестве Панфила куда как переплюнет: уж если Панфил Созонтыч патриарх, то Елизар Константиныч — превыше патриарха, и названья ему придумать немыслимо. Однако и от Елизара отступился народ: заполонили, завлекли никольцев заводские роскошные магазины, — не здешним чета.

— Отбил народ зловредный Моська Кельман, приучил мужиков за всякой пустячиной в Завод наезжать, — сокрушались богатеи.

5

А тут будто назло в Никольском новый купец объявился — Николай Александрович Бутырин. И не семейский вовсе, а из города, ученый, сыновья в инженерах ходят. Был, по слухам, Бутырин сидельцем монополии, да еще казенный спиртовой склад оберегал, но возьми да и спали тот склад вплоть до головешки. Сколько погорело добра — кто скажет? А Бутырин спирт-то в хвои амбары загодя припрятал. Вот и пошел человек в гору… Двадцать домов у него в городе, магазины свои, мельницы, кирпичные сараи. С самим Потемкиным тягаться под стать. И тягался!

Лысый череп в венчике белых, как вата, волос, глаза пронзительные, хитрющие, так и едят тебя, рост высоченный, рубаха всегда без пояса, — Толстой, право Толстой! Сильно смахивает, даже борода такая, толстовская. Никольцы, в Завод наезжая, в лавках тыкали пальцами в лубочные портреты Льва Николаевича:

— Часом, не наш ли Николай Александрович?

Какой ветер сорвал из города этого человека с обличьем великого писателя и прибил его к тихим тугнуйским берегам? То ли учуял через людскую болтовню скорое себе возмездие за поджог и почел за благо с глаз завистливых скрыться до времени, то ли еще что, — чужая душа потемки. Никольцы склонялись к тому, что Бутырин действительно скрывается: в настороженности взглядов и жестов, в том, как он взвешивал каждое свое слово, угадывалась смертельная тревога бывшего сидельца монопольки. Болезненная подозрительность выдавала в Бутырине человека, страдающего зачатками мании преследования. О недуге таком семейщина, конечно, и не слыхивала, меж собою судачила:

— Лихоманка его трясет, не иначе.

— Лихоманка пристала, верное слово… Пужаный, видать.

Бутырин отстроил на Краснояре двухэтажный дом с террасками, поставил во дворе крепкие амбары с пудовыми замками, ворота навесил из толстых дубовых досок, — калитка с железным засовом, — цепных злющих псов во дворе по проволокам пустил, днем псы гремели проволокой, бегали на привязях вдоль нее, ночами, спущенные, рыскали по двору, у ворот, у амбаров… Не подступишься!

По вечерам двухэтажный дом за крепкими ставнями в паутине железных закладок выглядел дородно и застегнуто…

И чем ведь подманил к себе мужика, а пуще бабу Николай Александрович, — не сходной ценой, не добротностью товара, а причудливым разнообразием выбора: золотистые и белые праздничные дутики и обыденные монисты, полотенца шитые, атласы и кашемирики, пестрое многоцветье тканей, железо, ведра, чайники, гвозди, посуда и крупы разные, ичиги, деготь колесный, мед, леденцы, орех мелкий, семечки и сера жевательная, до чего охочи бабы и девки, и стар и мал. Чего-чего нет в бутыринской лавке, — настоящий, понимающий купец! Елизару с Бутыриным не тягаться — скудно у Елизара в сравнении с Бутыриным: то гвоздя не найдешь, то веревки, то надобной девке ленты шелковой.

Даже бурят к себе перетянул Николай Александрович. Наезжали к нему с Тугнуя улусные жители в островерхих шапках-малахаях за деревянными лакированными чашками, узкогорлыми медными кувшинами, медными пуговками-шишечками, синей и желтой далембой и дабой (Далемба, даба — китайские ткани), за зеленым монгольским чаем. Где что и брал, откуда о нуждах братских узнавал он, — дивились никольцы.

И повезли Николаю Александровичу из улусов шерсть и сбитое масло, братчёхи — шубы котячьи, братского фасона; семейские бабы потащили в подолах яйца, нагулянное в засадках свиное сало… Завертелось у Бутырина колесо.

Захожего человека в лавке чаще всего встречал сам, а когда набегал народ, — шаром из внутренних комнат выкатывалась низкорослая толстуха Бутыриха, выскакивали две ее дочери: одна крепко сбитая, мордастая, на разговор чудная, толстоязыкая, лопочет — не поймешь; другая — щуплая, по лицу веснянки-крапинки, тараторка острая.

Ряду держал больше сам. Глаза пронзительные в мужика вперит, глуховатым баском, без шума, без крика, покупателя охаживает.

Зря слова Николай Александрович не кинет, лишнего звука у него не добудешь — ровно словами дорожится. Серьезный купец, ни в жизнь не ухмыльнется даже, точно маска на нем надета.

Сколько бы народу дальнего ни наезжало в лавку, никого, — проси не проси, — Николай Александрович ночевать у себя не оставит. Попросится, бывало, какой братский во дворе на ночь приткнуться, — откажет непременно. Вскоре раскумекали мужики: худого человека боится Бутырин, зарезанным, ограбленным быть остерегается пуще всего. И еще: жаль для чужого коня сена клок… Примечать стали никольцы: жаден старик, лишнюю горсть орехов на весы не бросит, лишнего леденца или куска: серы в запан бабе не положит.

Со временем никольцы достоверно узнали: бежал Николай Александрович от городского разора, кинул кирпичные сараи и магазины на сыновей, дома рассовал зятьям. Пощипали, видать, купчишки Николая Александровича, а тут еще беда настигла: старое дело о складе всплывать начало.

Пощипан, да не кончен человек. Ой, не кончен, — многие тысячи в кубышку запрятал!.. И об этом никольцы в конце концов проведали.

Досада Елизара Константиныча на Бутырина, гостя непрошеного, была велика. В самом деле, давно ли он, Елизар, всю округу в ежовых рукавицах держал, на свои пузатые амбары робить заставлял? А приперся этот… и схлынуло счастье!

— Добро бы свой судьбу перебил. А то ведь кто: никонианец, семейской вере постылец и чужак! — лютовал Елизар Константиныч против еретика, от которого всевышний беспременно отступится в решительный и неизбежный час.

Теребя рыжий разлет бороды, Елизар Константиныч становился вечерами в горнице на колени и жадно испрашивал у бога всяческого худа, погибели для лысого городского выродка.

«Что он… кто он? Не сеет, не пашет, мозолей за сохой не набивает. Огород, две коровы да конь с бричкой — все его крестьянство… прости господи! — ища оправдания перед богом своей ненависти, думал он во время молитвы. — Вот спалим… прости мою душу!»

Отсветы будущего беспощадного огня, занявшегося посередь бутыринского двора, казалось, отражались в белесых глазах Елизара Константиныча.

В эти минуты спокойнее становилось его натруженное сердце.

Как-то душным августовским вечером, спустив с цепи псов, Николай Александрович обходил, по обыкновению, задние дворы и службы; заглядывал в каждый затененный уголок меж амбарами и кладовыми. В вечернем воздухе по деревне, от двора к двору, стлался надсадный собачий брех… Темно вокруг: рано укладывается спать семейщина, летом вовсе не вздувает огня.

От заплота к высокой стене двухэтажного главного амбара мелькнула тень, качнулась… скользнула вверх по крутой наружной лестнице.

Стараясь не стучать железной палкой, с которой в обходе он никогда не расставался, Николай Александрович по затенью шмыгнул в дом и вышел оттуда с централкой. С терраски он подслеповато уставился в смутное очертанье лестницы, обшарил взглядом верхнюю площадку, — темно, не видать, хотя во всех окнах дома, по его приказанию, и вспыхнул яркий свет.

Постоял-постоял Николай Александрович на терраске, подивился, как это не учуяли чужого собаки, вернулся на минуту в комнаты, кликнул старшую дочь и показал ей на лестницу:

— Подозрительно, Люда… тень. Полезай, голубчик, а я с ружьем во дворе покараулю… побежит — выстрелю…

Слывущая в семье храбрецом, Люда с опаской, пригибаясь, чтоб не было видно, бесшумно начала взбираться на второй этаж амбара… На площадке — никого, никто не прикасался к тяжелому замку, ни единого свежего пальца на пыли перил.

«Пуганая старая ворона!» — подумала Люда об отце.

Она стала уже спускаться, как вдруг увидала наскоро сунутый в слуховое оконце пук соломы… Снизу хлопнул сухой выстрел. Вздрогнув, Люда вскинула глаза — по крыше, по-над желобом, бежит человек. Во дворе заметались, завыли собаки.

— Убью, подлец! — зашипел с терраски Николай Александрович. — Обратно, Люда… убежал… В другой раз не рискнет под пулю!..

Кто это бежал по крыше, откуда недруг выискался, — тщетно гадали-мучились Бутырины. На другой день веснушчатая щуплая Катя, славящаяся в семье уменьем заговаривать бабам зубы, выведывала так и этак — и ничего не добилась.

Да и кто мог знать, что минувшей темной ночью по бутыринской крыше лазил Елизаров зять Астаха Кравцов? Наверняка это знали лишь двое: Елизар да сам виновник ночного переполоха.

— Обворужен! — досадовал поутру Елизар Константиныч. — Поди ж ты…

Вытянув бабье свое лицо, Астаха тонким голосом в который уж раз жаловался на неудачу… Добро быть у богатого тестя в соседях, добро тянуться за ним в достатке, — Астаха начал уже забирать силу, — но как горько каяться перед первым на деревне человеком: поручение Елизара осталось невыполненным.

6

Под вечер у Елизара Константиныча запросто собрались свои мужики: многочисленные его братья, белесоглазые, как он сам, — один из них, Левон, ходил старостой, — зять Астаха, кривоногий, походка вперевалку, борода серым кустиком, патриарх Панфил Созонтыч, Петруха Федосеич Покаля, мельник Григорий Михайлович… человек пятнадцать расселись за самоваром в расписной широченной горнице.

Швыркали чай мужики, чокались стаканчиками, — тем временем Елизар Константиныч велел жене припереть дверь, никого не впускать, гнать работников со двора подальше и повел речь исподволь.

— Ты посуди, — повернулся он к патриарху, — ты посуди, Панфил Созонтыч: не к месту сел в деревне Бутырин. Ни к чему это ему, и нам пуще того ни к чему, — своих купцов хватит.

— Хватит, — вяло пробасил Созонтыч. — Пошто ж не хватит.

— Я и то говорю.

— Честью его просить — не упросишь такого, — буркнул мрачный Иуда Константиныч. — Ежели пужануть как…

— Пужай, спробуй, — отозвался староста Левон. — Он те так пужанет… пулей! Обворужен. Один пробовал, да обсекся, — Левон лукаво поглядел на Астаху и засмеялся.

— Честью просить не станем, — записклявил Астаха. — У нас разговоры короткие!

— Дурак ты, Астафей Мартьяныч, — громко расхохотался Левон. — Пожалуй, пали его — опять отстроится, ну, в Хонхолой скочует, — какая польза с того? Этим народ к себе не привадишь.

— Не привадишь, — подтвердил Иуда Константиныч, — чо напрасно!

Елизар не видел в мужиках единодушия, в словах братьев почуял он крушение своих надежд на скорый разор ненавистного Бутырина.

— Будь по-вашему! — стукнул он по столу ладонью, отчего птичьим звоном заговорили стаканы. — Что ж присоветуете: лавки заколачивать, Бутырину дорогу пошире освобождать?! Ведь лавки всем нам закрывать придется — вот что!

— А ты не закрывай, — спокойно возразил староста Левон. — Ты то подумай: как бы крепким мужикам с Бутыриным в стачку войти. Вот это б дело! Вы купцы, и он купец, — мыслимо ли друг на дружку подыматься!

— С еретиком вместе? — возмущенно развел руками Елизар Константиныч.

— А хоть бы и с еретиком! — разошелся Левон. — Вон после японской войны сицилисты какие-то хотели всех богатеев повырезать — в городу и в деревне. Понял? В городу и деревне!

— Не иначе — сумасшедшие… Нас много. Пожалуй, режь, в деревнях, одного зарежешь — другой вырастет, — изрек Панфил Созонтыч. — Не шибко-то от нас открутишься.

— К тому и клоню, — продолжал Левон, — к тому и веду. В деревнях крепких мужиков хватает, да и в городе недостачи нет. Вот нам вместе и надо, — силища-то какая! Городских побить, и нам добра не видать… От них и через них живем.

— Сказанул! — по-бараньи выкатив глаза, ахнул патриарх… — Вот и сказанул. Без них не житье нам. Понял?..

Ярко горела большая настольная лампа. Лица Елизаровых гостей раскраснелись, выдавали изрядное подпитие. Беспрерывно звенели над столом граненые стаканчики… Пошатываясь, хозяин прошел к дверям, крикнул в сени:

— Пистя, ботвиньи! Да огурцов прихвати.

На столе появилось белопенное сусло ботвиньи. Гости жадно потянулись к трезвящему, освежающему напитку, принялись кидать на пенные шапки кружек щепотки соли… выпивали кружку ботвиньи в один глоток.

— У-у, полегшало! — патриарх утробно отрыгнул на всю избу и проехался по сивым усам тылом ладоней крест-накрест.

— Дак как же? — настойчиво вернулся Елизар Константиныч к прерванной беседе. — Сидеть, значит, руки сложа, пока тебя совсем не проглотит чужак?

— Уж ты и забоялся… проглотит, проглотит! А ты не бойсь.

Сходи к нему, поговори — так, мол, и так. Может, и впрямь какое дело удумаете, — гнул свою линию староста.

— Дело? Надумай его! Было б дело, и без Бутырина раскумекали б. Вот то-то и беда: нет его, дела-то.

— Нету! — заверещал Елизар Константиныч. — Нету! Где она, гольтепа, как в православных деревнях, что бежит к купцу, Христом-богом о помощи просит? Кого в беде ловить, с кого поживу сбирать?.. Ты то возьми в толк: полтыщи дворов у нас — как на подбор все, самостоятельные хозяева — ни бедны, ни богаты, а живут в справности, нужды в нашем брате особой не видят. Как море ровные… Где они, кто б нашей подмоги просил? Раз-два и обчелся… вот оно что!

Тоска звучала в словах Елизара Константиныча. В глазах патриарха стоял тощий, голодный блеск.

— Фу ты, антихрист! — подскочил Левон. — Да раньше-то этого моря не было, что ли? Да теперь, можа, больше мужик в хозяйстве спотыкается… Но ведь сумели же вы — и ты, и Панфил Созонтыч, и Астаха Мартьяныч — жиру набрать. Откуда же тот жир прикопился, с какой засадки?

— Старинные времена ты не равняй, — затряс бородою Елизар Константиныч. — Мы одни тогда на всю округу были, Мосей не сновал, чугунка не гремела… Народ к нам шел — не к кому боле. Шлялись с товаром по деревням, — молоды, на ногу проворны. Теперь осели, сидим… Олекминских пропойц с золотом поджидаем, а их поменьше стало, да и те возьмут да и напрут городского товара всякого. Опричь того, пошибче тожно на казну богатый мужик старался. И казна-то нынче не та…

— Что говорить — не те времена, — удостоверил Панфил Созонтыч, в свое время разжиревший на казенных подрядах.

— Я и спрашиваю, что делать, куда кинуться.

Вопрос хозяина повис в мутном, точно запыленном воздухе, дверь нежданно рванулась. Все повернули головы к порогу, где, шоркнув по песку подошвами гутул, в синем далембовом халате стоял братский. Он медленно снял островерхую шапку, обнажил круглую бритую голову, того медленнее сунул за кушак плетку.

— Здорово живешь, — с поклоном протянул вошедший.

— А, Цыдып!.. Здорово, — Елизар Константиныч брезгливо оглядел засаленную одежду старого тугнуйского знакомца. — Проходи, гостем будешь.

— Ничего… маленько постоим.

Цыдып поздоровался за руку с мужиками, затем вернулся к дверям и присел на порог.

— Сдалече сейчас? — спросил староста.

— С Тугную. Табун сдал… да поехал.

Хозяин кликнул девку. Перед новым гостем поставили табурет. Пистя набросила на него замызганный рушник, принесла деревянную чашку дымного чая, кусок хлеба.

— Пей, тала… (Тала — друг, приятель (бурятск.)) рассказывай, — радушно бросил к порогу Елизар Константиныч, а про себя выругался: перебил, нехристь, беседу своих людей, перебил в самом важном месте.

А Цыдып, бедный улусный пастух, в покорно-выжидательной позе сидел на пороге, невозмутимо схлебывал горячий чай, — ждал речей хозяина.

«Ишь расселся… и кто его впустил?»

Воспаленными от трахомы миндалинами глаз Цыдып как бы нехотя скользнул по лавкам в переднем углу, — какое ему дело до этого сборища чуждых ему бородатых мужиков? Но им было уж до него дело: его неожиданный приход явился как бы ответом на вопрос хозяина: куда кинуться?

«А-а!.. знаем… кинемся!» — читалось в пьяных помутневших глазах.

— Что прибег, сказывай… что молчишь? — встрепенулся Елизар.

— Рассказать-та недолго, Елизар… — уныло заговорил Цыдып. — Не возьмешь ли покос-то?.. Ходил к Намсараю, к ламе ходил — никто покос не возьмет, самого косить заставляют да им сено отдать. А когда косить будешь? Силы нету, время нету. Трава горит… жалко. А самому сена надо — корове зимой давать надо.

— Ну и жох этот ваш Намсарай! Прижал, говоришь, вашего брата? — оскалился Левон.

— Как есть прижал… чисто прижал, — тем же унылым равнодушным голосом подтвердил Цыдып, только морщинки под глазами чуть, дрогнули. — Дороже бери покос, Елизар. Самому сил нету. Сам косить буду, пособлять буду… Намсарай шибко худой мужик, совсем даром хочет.

— Скрутил, видать?.. Ладно, возьму. Не обижу.

— Вот спасибо… Сейчас маленько зеленей чай… мука давай.

— Утресь получишь…

Привязав некормленого коня тут же под навесом, Цыдып заночевал в Елизаровой завозне… В горнице ночь напролет вьюжила шумная пирушка. Если б кто подкрался со двора к освещенному окну горницы, он услыхал бы писклявый, захлебывающийся в радости, голос Астахи Кравцова:

— Так, так, тестюшка… так! Что на них, поганых, глядеть. С паршивой овцы хоть шерсти клок… В пятом году у них земли отбирали да заганским мужикам отдавали… Что на них глядеть!..

С гудящими головами поднялись с лавок поутру Елизаровы гости. Утренняя прохлада не освежила их…

Елизар Константиныч велел не расходиться, вывел из конюшни лошадей:

— Поедем от меня… Меньше шуму, огласки. Где там бегать вам за своими конями!

Он толкнул под бок спящего в телеге Цыдыпа, приказал скакать следом.

— А чай?.. А мука?

— Потом получишь… опосля, — нетерпеливо отрезал хозяин. — Сперва покос кажи, — какой еще есть.

Все, будто по команде, сели на коней и через гумно, безлюдной речкой, в тихий розовый час выскочили на Тугнуй.

Один староста Левон шагнул через калитку в улицу — у него объявились срочные дела.

7

Сельский писарь Харитон, подтянутый и строгий, первейший на деревне грамотей, славился средь никольцев беспорочным и тихим житьем, трезвым нравом, справедливостью, неуступчивостью в правом деле. Никто уж и не помнил, когда сел Харитон за писарский стол. Говорили, что появился он из дальних деревень. Мужики привыкли уважать молчаливого писаря-бобыля, его дельными советами никто не пренебрегал, к нему шли разрешать тяжбы и по слову его мирились. Днем ли, ночью ли кисть его правой руки находилась в непрестанном дергающемся движении, ровно наигрывал писарь на незримой бандуре; трясучей рукой он лазил за пазуху, раздавал письма, ею же чесал в квадратной своей голове, держал иногда хлеб — и все с приплясом, но писал левой. Каждый малолеток на деревне знал Харитона и, завидя его в улице, бежал к калитке: бабы постоянно стращали детей трясучим писарем.

— Вот отдам те писарю! — закликали матери ревунов. Малыши крепко, до родимчика, боялись Харитона, взрослые уважали и слушались его…

Шагая к сборне, Левон знал, что Харитон уже сидит на обычном своем месте, что-нибудь пишет, потрясывая рукою, копается в бумагах, — ранняя птица.

«Учухает про Елизарову затею — шуму не оберешься. До волости дойдет!.. Спровадить бы его куда», — размышлял староста.

Придя в сборню, он велел Харитону отправиться в волость за сорок верст, в Мухоршибирь, разузнать о сборе податей. На испытующе-недоуменный взгляд писаря, — не время еще, дескать, о податях тревожиться, — староста, пряча бегающие глаза, сказал глуховато:

— Намедни из волости заказывали… езжай!

На выезде из деревни — в проулке, у назьмов — дорогу вершникам загородил Емеля Дурачок. Был он, по обыкновению, бос, в распущенной красной рубахе без пояса.

Болезненно наморщив правую щеку и нос и запрокидывая лицо к небу, Емеля что-то гнусаво закричал, — эта его повадка всем давно примелькалась. От дурацкого вскрика кони прянули в сторону.

— Хвороба тебя носит! Уйди, нечистая сила! — угрожающе взмахнул концом повода Елизар Константиныч.

Емеля отскочил к изгороди, вдруг сорвался, точно его подтолкнули, бросился бежать в деревню, оглашая утреннюю тишь жутким ревом.

— Эк его, дурака! Один он и встрелся… боле, кажись, никто не видал нас? — встревожился Елизар Константиныч.

— Дурак… С дурака велик ли спрос, — успокоил Астаха… Хрюкая и всхлипывая, распугивая вылезших поутру за ворота ребятишек, Емеля во весь дух несся по тракту.

— Е-е-е-а-а-а! — трубил Дурачок.

— Емеля, вали в бабки играть, — зазывали подростки похрабрее.

Но Емеля мчался дальше, перекошенный и страшный: сейчас ему было не до катанья бабок, что он страшно любил и от чего никогда не отказывался.

— Мели, Емеля, твоя неделя! — орали вдогонку ребятишки.

В другое время Дурачок остановился бы, начал браниться, кидать в ребят каменьями, — безобидная эта поговорка невесть почему оскорбляла его до глубины души, приводила в исступленное бешенство. Но даже и это оскорбление пропускал он сейчас мимо ушей… Завернув с тракта в Церковную улицу, Емеля Дурачок забарабанил пальцем в окно цветистой уставщиковой избы.

— Дедушка Ипат дома? — загнусавил он.

Оттолкнув створку, из окна выглянула молодайка в домашней серой кичке:

— Емелька!.. Чего тебе?

— Дедушка Ипат дома? — повторил Дурачок.

— Да на что он тебе? Дома.

К окну подошел сам Ипат Ипатыч. Это был не тот, прежний уставщик, некогда благословивший Дементеева Лефершу на городскую ученую жизнь у амурского дяди, а его сын, — целое поколение Ипат Ипатычей сменяло один другого на посту хранителя древних устоев благочестия в селении Никольском. Подобно покойному батюшке, и этот Ипат Ипатыч был сив, благообразен, волосья на голове ершиком.

— Дедушка Ипат, — дергая щекой, заверещал Емеля. — дедушка Ипат… они коней к цыганам погнали… ей-бог, погнали!

— Какие цыганы? Что хомутаешь, — давно в нашей стороне цыган не слышно.

— Ей-бог, — твердил Емеля. — Они погнали много-много.

— Да кто они?

— Елизар, мужики.

— Елизар Константиныч?

— Он самый. И мужики.

Уставщик залился клокочущим смешком:

— Елизар связался с цыганами!.. Дурак, дурак и есть! — И он захлопнул окошко.

Емеля Дурачок обескураженно поплелся вдоль улицы своей обычной походкой, — приплясывая на одну ногу.

Вершники скакали во весь опор к чернеющим на зеленом ковре Тугнуя бурятским отарам.

— Покос совсем другой дорогой, — показал Цыдьп кнутовищем в провал дальних сопок. — За Косотой…

— Помолчи! Надо овец перво-наперво поглядеть.

Цыдып тревожно качнулся в седле, — зачем семейщине понадобилось вдруг бурятских овец осматривать: неладно это.

— Куплять баран хочешь, али как? Я баран не торгую, зачем без хозяина глядеть? — спросил он.

Не отвечая, Елизар Константиныч вытянул руку вперед:

— Этих ты пасешь?

Цыдып утвердительно мотнул головою.

— Чьи они?

— Которые Намсарая, которые Цырен Долбаева, Хусе Доржиева… разны.

За перерезающей степь поскотиной на целую версту растянулась овечья отара. Кучерявые тонконогие животные, потрясывая курдюками и выщипывая бархатистую траву, текли колеблющимся руном по увалу. За отарой на степной кобыленке шагом ехал подросток с длинным хлопающим бичом. Пастушонок тянул на одной ноте унылую улусную песню.

— Это и есть, на кого ты пастьбу кинул… этот парень?

— Как же, он.

Цыдып недоумевал: почему Елизара, первого богача на деревне, так занимают случайно встретившиеся чужие овцы, почему он пристально всматривается в это море колыхающейся шерсти, будто ощупывает ее руками?

Елизар Константиныч что-то шепнул скачущему рядом Астахе. Тот помчался вперед, наперерез пастушонку с бичом. Трое мужиков по неприметному знаку Елизара взяли Цыдыпа в кольцо взопревших коней.

«Эге… Худо! Худо идет», — содрогнулся Цыдып.

Он хлестнул и пришпорил степного бегунца, но, ударившись о зад Панфиловой кобылы, конь его взвился на дыбы.

— Погодь маленько, — вырывая из рук Цыдыпа поводья, спокойно сказал Иуда Константиныч.

Цыдыпа взяла оторопь. Но ему уж приказывали. Будто сквозь сон слышал он пронзительный визг сшибленного наземь, скрученного веревкой пастушонка. Будто сквозь сон доносился к нему властный голос Елизара:

— Показывай, еретик, которые намсараевские, долбаевские, доржиевские…

Цыдыпа сняли с лошади. В страхе перед непонятными действиями Никольских богатеев Цыдып безвольно шагал под их конвоем и пресекающимся голосом отвечал:

— Вот это Намсарая… те долбаевски… доржиевски… Совсем-совсем мало. Нойоны (Нойон — богач из родовой знати (бурятск.)) гоняют свой табун на ту сопку. — Цыдып взмахнул кнутовищем в направлении марева далеких увалов.

Он простодушно рассуждал сам с собою: сказать правду, что тут больше всего бедняцких овец, — не отстанут ли?

В волнующуюся гущу блеющих перепуганных овец врезались конные и пешие и по указке Цыдыпа с трудом отделили нойонский скот.

— Ну, эти пускай гуляют… Этих не трожь, — предостерег Елизар Константиныч. — С сильным не борись, с богатым не судись.

— Что верно, то верно, — поддакнул Панфил Созонтыч.

Бедный Цыдып, как его правда обернулась против него! Мокрыми глазами следил он, как мужики погнали гурт по степи в деревню… а может, на дальнюю заимку? Что скажет он юртам, потерявшим по десяти-двадцати голов… последних голов!

«Дурак, дурак! — клял он себя. — Не иначе, бохолдой-шайтан в насмешку толкнул меня вчера к Елизару… Сдал покос!»

— Развяжи мальчонку, накажи ему — ни гу-гу! И ты молчи. Молчи, а не то убьем! — суровый Иуда Константиныч крепко двинул оторопевшего Цыдыпа в бок и поспешил догнать своих.

Бедный Цыдып, — разве заставишь молчать пастушонка! Разве поверят в юртах, что он, Цыдыпка, не помогал грабителям… Всесильный Намсарай похвалит за верную службу, но… защитит ли от ярости ограбленных, обездоленных? Один путь ему — гнать без останову коня в беспредельную даль степей, скрыться за сотни верст в незнакомом, чужом улусе. Пропади пропадом покос, жалкий скарб пастуха… Все равно, одна дорога!

Хитро рассчитал Елизар Константиныч: нойоны палец о палец не ударили в защиту бедных своих сородичей, — их дело сторона! Пастушонок толком ничего показать не мог. Цыдып бесследно исчез… Пошумели-пошумели улусники, да и отступились. Где искать? Не пойдешь же шарить по русским заимкам!

И на семейской стороне все обернулось гладко. Пока на заброшенной заимке стригли краденых овец, валяли добротные потники и войлоки для продажи, а которую шерсть и прямо в мешки пихали да свежевали туши, — сколь прибыли Елизару Константинычу и всей честной компании: и шерсть, и мясо, и кожа! — тем временем Астаха Кравцов заявился в хошунный (Хошунный — волостной (бурятск.)) улус Хуцай прямо к самому братскому старшине.

— Цыдыпка-пастух у вас сбежамши… так он покос свой запродал Елизару Константинычу, — закричал он.

Заплывший жиром старшина-истукан после муторного молчания, — не прочтешь ведь на лице: откажет или нет, — сплевывая табачную слюну на земляной пол продымленной юрты, спокойно процедил:

— Бери, мне что. Нам покоса своего хватит. Раз продал…

Встретив Елизара Константиныча в сборне, уставщик отвел его в сторону:

— Емелька Дурак… тебя видал.

Серые кошачьи глаза уставщика вонзились в купца. Тот не смог выдержать строгого пастырского взгляда: потупился, заморгал.

— Не таись, — с укором произнес Ипат Ипатыч. — Куда вас эстоль бежало? Дружки ведь мы с тобою…

Как на духу, Елизар Константиныч поведал пастырю о грехе своем.

— Да и грех ли то, если облегчил ты душу свою на нехристях поганых? — тоном утешения сказал пастырь.

В воздаяние мудрости Ипатовой и во искупление содеянного, — Ипат ли Ипатыч, дескать, не замолит! — богатей в тот же день отправил пастырю бараньей свежинки, шерсти малую толику да курдючков.

А через три дня никольцы косили Цыдыпов покос — две десятины на том покосе отмерил Елизар Константиныч миру, а мир — уставщику.

Ипат Ипатыч благословил косцов:

— Богородица сердитая прошла, — сенокосу самое время. Кто в сердитую себе скосил, не остерегся, тот должен за грех великий сено ко мне во двор возить…

По осени Ипат Ипатыч прибыльно торговал через зятя сеном в Заводе.

Елизар Константиныч с братьями и зятем Астахой считали, что и они не в убытке, не захиреет теперь их торговля.

— Ну, держись, Николай Александрович! — весело говорили они. — А главное — все шито-крыто…

Только один Панфил Созонтыч — он получил, понятно, свою долю из общей нескудной добычи, — чувствовал себя неспокойно. Голодный блеск в глазах его с этой поры уже не угасал. Чаще и чаще уединялся он к себе в, горницу, становился на колени перед медноликими складнями и жадно замаливал свой последний, неоплатный, ему чудилось, грех перед господом. Тугнуйский набег был, по словам всезнающих людей, второй его гирькой, тяжести которой он уже не смог снести.

8

Иван Финогеныч ехал с почтой в Малету, что за хилоцким паромом, — обычный, примелькавшийся путь долголетнего ямщика — через дабаны, мохнатые перевалы, звонкие ручьи. На крутых спусках он натягивал вожжи, и тогда длинные мослатые его руки казались вторыми оглоблями.

Эх, и крутеньки же эти дабаны и дабанчики! Но привык он к ним за многие годы, и не о них думал сейчас. «Не судьба, видно, — сидя на козлах, рассуждал он сам с собой, — не судьба было пожить со второй бабой… Жаль ее — пильновитая, обходительная, под шубой горячая, но… ведь не родная жена, — настоящей привычки к ней не завелось и тоски по утрате настоящей нету… Потерял бабу, без новой не обойтись, к старости, — на седьмой десяток давно перевалило, — бобылем оставаться — живая тоска».

Иван Финогеныч сморщил мясистый свой нос: жениться по третьему разу ему показалось зазорным — старики осудят его, деревня осмеивать начнет… Однако к Малете подъехал он с твердым намерением взять стряпуху-домовницу… Мало ли вдов без дела шалаются, горе мыкают?

На ловца и зверь бежит. В Малете той порою проживала перекочевавшая недавно из Бичуры вдова Соломонида Егоровна. Выглядела она из себя жердь жердью, суха, костиста, лицо долгое, темное, в рябинках, но баба молодая, лет тридцати, — в дочки Финогенычу годится, — бездетная, не занятая, самый раз.

Нахвалили Ивану Финогенычу ее добрые люди, устроили смотрины. По нраву пришлась ему Соломонида Егоровна, одно не поглянулось — глаза злющие-презлющие, с утайкой, да и костлява к тому же, не то что мягкая Палагея-покойница. Однако пренебрег он костлявостью и дурным взглядом вдовы, и они быстро сговорились.

И покатила Соломонида Егоровна на новое жительство стряпухой-домовницей на оборский полустанок.

Месяц, другой и третий прожила Соломонида Егоровна на Оборе — хозяйствовала хоть и похуже прежних баб, но вреда особого не было в том.

На исходе четвертого месяца не стерпел Иван Финогеныч близости молодого бабьего тела… Стали они спать с той поры, невенчанные, на одной койке, под одной шубой…

И побрели своим чередом лета и зимы. К резким движениям, к крикливости, к злости, вспыхивающей мгновенно в бабе, — лопались под рукою у нее тогда горшки и чашки, — привык Иван Финогеныч. Не жалел ничуть о своей находке малетинской, гнев Соломониды тушил молчанием, охолаживающим смешком.

И пошли у них дети — погодки — один за другим.

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

Через край махнул Елизар Константиныч насчет самостоятельных хозяев: никогда никольцы по достаткам своим не напоминали ровного моря. Вон в конце Албазина окнами в скрипучие ворота околицы уперлась избенка Сидора Мамоныча, пастуха. Не он ли по воскресеньям тарахтит на одноколке по улицам, стучит в высокие окошки концом кнута:

— Эй, тетка Мавра, мякушку! К вечеру воскресного дня возвращается он домой с коробом мякушек, тарок и краюх — его недельный заработок за пастьбу мирского стада.

И с чего хозяин в пастухи пошел, по какой нужде? Был Сидор Мамоныч отменный овчинщик и чеботарь, жил не хуже других, а может, и лучше: на славу делала парёнки (Парёнки — пареная репа) Сидорова баба. Не спасли Сидора Мамоныча паренки! Однажды обманул с кожами Мосей Кельман — с того и покатился под гору…

Шли годы, убывала у мужика сила, чеботарить и мять кожи стало труднее, работа уплывала в другие, более проворные руки. Велика, ли корысть горбиться днем и ночью над чужими ичигами? Капиталу с того не наживешь. Овчинной же работы — кот наплакал. За кожами, за ичигами стал Сидор Мамоныч хуже пашню доглядать. И вот выдался недородный год. К кому за мукой побежишь — к Дементею Иванычу, сродственнику, или, может, к Елизару Константинычу? Одна дорога — в петлю к богатому мужику лезть. Поправил бы Сидор Мамоныч свои дела, да помощников нет: Ванька, сын, еще мал, какая от него подмога. И когда незадачливый чеботарь влез в неоплатные долги да с годами огляделся вокруг: рушится хозяйство, надо в пастухи к миру наймоваться…

Алдоха, давний дружок Андрея Иваныча, прогоревшего амурского рыбалошника, тоже в пастухи подался. В молодости Алдоха был большой гулеван — веселая голова, а когда остепенился, обзавелся бабой, пахать и сеять стал, — увяз, как и Мамоныч, у крепышей в долгах.

Горькую думу думает теперь бородатый Алдоха: «Не вышла мне доля хозяином быть… Нет! Была б доля, ежли бы не волчьи пасти… соседские».

Кипит у Алдохи сердце. Стар уж, а все не может забыть, как Панфил Созонтыч ссудил его пшеничкой сопревшей, к посеву негодящей… ссудил, а потом через уставщика да старшину долг выколачивал. И ведь как обошел-то: сверху в мешки насыпал доброе зерно, а ладонью ниже — одна труха.

Обман этот Алдоха обнаружил лишь на пашне. Чуть было не заплакал он от обиды… и поехал с пашни прямо к Панфилу: — Получай твое дерьмо обратно!

Богатей бельма вытаращил, — дескать, знать ничего не знаю! — и приказал работникам вытолкать разбушевавшегося мужика за ворота. А потом и начал жать…

Кипит у Алдохи сердце лютой ненавистью. Не чета он Сидору Мамонычу: тот норовит как бы потише, как бы обиду свою обойти стороной.

— Не обойти… и не забыть! — часто говорит себе мрачный неулыбчивый Алдоха.

Давным-давно поделил он деревню, мирское стадо с Сидором Мамонычем, поделил полюбовно. Да только не лежит его сердце к Сидору, — кроток старик, совсем ему не пара. Сидора били, грабили, а он и по сей день богатею поперек слова не вымолвит, норовит богатея ублажить, умаслить. Чего бы, кажется, человеку бояться, за что дрожать?.. Нет, не по душе ему, Алдохе, такая мягкость! Для богатеев — не для одного только Панфила — у него всегда припасено крутое слово. Крепыш, ласковости, от него не жди!..

На самом краю деревни, — последний дом от Тугнуя по Краснояру, — проживает в давнем разделе с батькой Корней Косорукий, — на левой руке всего два пальца. Молодой, а страшный на лицо, ни одна девка за него не идет. Хозяйство, какое было, спустил, в работниках из года в год мыкается.

— И уж работник из косорукого — живой грех! За безвредность только и не гонят, — посмеивались над Корнеем крепкие мужики…

А куда денешь тех, кто, на годы уходя в Олёкму, на прииски, бросал хозяйство на баб и в рваной одежонке возвращался на разор, приносил с собою в похилившуюся избу горе да неизбывную, непроглядную нужду. Не мало ведь таких.

И разве можно равнять всех: у Дементея Иваныча гуляет двадцать коров, не считая прочего добра, а вон у Абросима Семеныча пяток наберешь ли. Тот двадцать — тридцать десятин сеет, а этот семь, а иной четыре да три.

Ой, не ровное это море! С невеликого ума да по пьяному делу сболтнул Елизар Константиныч насчет ровного моря.

Напасть ли пришла, горе ли семью посетило, — разве Елизар Константиныч, Дементей Иваныч, другой кто на ноги подняться пособит? У каждого своя заботушка, о себе дума. Елизар Константиныч, слов нет, выручит, но от выручки этой век в неоплатных должниках ходить придется. Кому разор, а кому выгода: пашню задарма арендовал, на десятине-другой соседа оставил.

А куда со счетов скинешь уродов, побирушек разных, тех, кого хоть до костей соси, ничего не высосешь? Вот ведь бегает по деревне вприпрыжку Емеля Дурачок, — голь несусветная, бобыль, миру обуза. Или ходит по дворам Федя, — лицо в малиновых струпьях, штаны лохмами свисают, кирпичные ноги, да кила с чайник наружу; еще дурее Емели он, куда страшней, про себя непонятное бормочет, с палкой да мешком за спиной не расстается.

Ан нет: и из таких умеючи высосать можно. Иначе откуда бы Федя килу нажил? От христарадничества кила не вылезет; вылезла в работниках — и пошел по миру: куда такой годен… Можно сирых сосать. Вот Немуха, — глухонемая от роду, не говорит, а только мычит. Немухе под сорок, а она все девка, в платочке ходит: кто такую возьмет, кичку бабью на нее наденет? Живет Немуха у брата-бобыля, белобородого Саввы, ему единственная работница, а за работу свою побои от него получает: вожжами, граблями, ухватами бьет ее Савва нещадно, так бьет, что соседки, на что к мужниным кулакам привыкшие, на мычащий жуткий рев Немухи во двор сбегаются и отнимают несчастную. А уж работница Немуха: по дому управится да к соседям, в дальний конец помогать кому бежит… копать бульбу, жать хлеб крепким мужикам в страду нанимается.

А Филечка-сапожник, с проваленной щекой, стянутой шрамом? Сапоги сделает — любо глядеть, а деньги пропьет беспременно. По месяцам в чужих сараях в собственной нечисти валяется, не работает. Ничего у человека нет за душой. Прохудятся у мужика сапоги, новые ладить надо, — кличут Филечку, берут на вытрезвление, не глядя на то, что дух у него изо рта отвратный, рядом не усидишь, а язык меж зубами застревает и слова неладные выворачивает. Ничего, за полбутылки сошьет Филечка новые сапоги, новые ичиги.

А Карла, слесарь и медник, золотые руки, ссыльный немец, осевший в Никольском с незапамятных пор? От дикости семейской чужак спился, женился на вдовухе Кате, — одна она и уберегает его от последнего смертного запоя, не дает шибко в обиду мужикам, которые норовят всякую вещь за бесценок изладить.

А кузнец Илюха?..

Нет, не ровное то море, Елизар Константиныч! Есть с кого собирать поживу.

2

Тосковал бы, убивался Дементей Иваныч из-за своей промашки, — так мысленно называл он необдуманное и страшное свое злодеяние, — убивался до скончания века, если бы не новые дела, сбившие жизнь с размеренного десятилетиями круга.

После стольких лет, отбыв военную службу, нежданно-негаданно вернулся домой Леферий. То-то радости подвалило Устинье Семеновне! Белобрысый парень, — косая сажень в плечах, — ходил по деревне с добродушно-понимающей усмешкой в серых глазах, и румянец заливал его белые щеки под взглядами земляков.

— Не наш ты теперь, Леферий Дементеич… Поди и бабу себе из наших девок брать не станешь? — говорил лукаво иной бородач, раскланиваясь с парнем на улице.

— Хорошую девку почему не взять, — стесняясь прямоты вопроса, уклончиво отвечал Леферий.

Чтобы обиды отцу с матерью от народа не вышло, стал он с первых же дней ездить с братьями на пашню, вникать в хозяйство, а чтоб не было обиды и самому от мужиков, зачастил на гулянки — с девками, с парнями судачить.

Вскоре Леферий перестал быть предметом любопытства: парень как парень, городского из себя не шибко-то корчит. Но тут вдруг открылась за ним неслыханная оказия: по деревне покатился слух, будто Леферий собирает у себя в горнице малолеток, по букварю их грамоте обучает.

Разгневался Ипат Ипатыч, пастырь, на такое Лефершино своевольство. Какое ему дело, что батюшка-покойник Дементеева сынка на еретицкую грамоту благословил? Не слыхал он об этом.

У него, пастыря, одна забота: старую веру, старый крест, старый обычай в чистоте беречь.

Уставщик вызвал к себе Дементея Иваныча, — хмур, строг, одного ершика испугаться можно.

— Ты что ж это, Дементей Иваныч, вольничать сыну дозволяешь? Грамотей он у тебя… лучше б грамоту свою антихристову при себе держал, чем господа бога гневить. На то у нас своя школа имеется, где слову божью, а не антихристову, учим… Пусть-ка он кинет дурь эту. А не кинет, пошли ко мне. Ни один солдат уволенный еще не додумался до этакого безначалия и ереси.

Слово осуждения было произнесено.

Дементей Иваныч не стал долго у пастыря задерживаться.

— Вот, Леферша, напасть… чистая оказия, — озабоченно сказал он сыну, — ты эту мелкоту по домам шугани. Уставщик из-за тебя все семейство еретиками ославит…

Хотел было Леферий до уставщика самолично идти, да мать кинулась, чуть в ноги не упала:

— Не гневи, сыночек, Ипата… не кликай беды во двор! Слезно просила — и Леферий распустил свою самочинную школу.

Ипату Ипатычу было с чего гневаться. Спокон веку книжная мудрость в руках уставщика, и он один волен учить народ уму-разуму. Где это видано, чтоб ребятишки бегали не к уставщику, а к приезжему из города? Чтоб таскали они яйца и сало не начетчикам Ипатовым, а самустителю, возомнившему в гордости и, чего доброго, в вероотступничестве своем, что он постиг тайны вселенной? Не бывать тому!

В домашней школе Ипата Ипатыча — строгость, чинность, благолепие. Ребята тихо сидят вкруг стола и, чуть зазевался кто, одурь ли нашла от долбежки, — начетчик так урежет паренька лестовкой по рукам, аж подскочишь. Зато слово в слово, за начетчиком, вытвердишь «Апостола», святое писание уразумеешь, научишься петь псалмы и молитвы на клиросе…

— А по-светски что, непреходящий грех живой. От городского грамотейства не жди псалмопения, помощи в церковной службе, — опричь ереси, — одобряли старики пастыря, приструнившего Дементеева Лефершу.

Большой докукой для Дементея Иваныча явилось избрание его старостой — великая честь от мира. Дементей Иваныч был польщен этой честью и по примеру уважаемых стариков степенно оглаживал пятерней свою короткую и редкую бороду. А докукой это почетное избрание стало оттого, что в Никольском открыли волость, и хлопот старосте надбавили.

Не давал покоя Дементею Иванычу и разрастающийся разлад с отцом и его семейством. Пуще первой невзлюбил он вторую свою мачеху. И то сказать, Соломонида Егоровна куда прежней позанозистей, спуску ему с самого начала ни в чем не захотела давать. Язва, — иначе и не называл он ее в своих мыслях.

Всякий раз, как с Обора доходили вести о прибавлении батькина семейства, Дементей Иваныч мрачнел:

«Корми экую ораву… и язви их в душу! Навязались на мою голову, анафемы постылые! И откуда у старика заводятся, — оказия!» Заодно с мачехой Соломонидой возненавидел он и ее отпрысков.

— Нашлись тоже братья и сестры! — не скрывал Дементей Иваныч своего презрения и неудовольствия.

Но по-настоящему стал ему поперек горла старший сын мачехи Ермишка. Черномазый паренек, по его мнению, самим видом своим позорил славный род, уважаемое семейство.

— Цыган, вот, ей-богу, цыган! Что в нем семейского? — возмущался Дементей Иваныч.

Любимец и баловень матери, Ермишка с ранних лет обнаружил строптивость, бычье упрямство, был криклив, вороват, отца ни во что не ставил, а того меньше, наблюдая стычки матери с Дементеем, уважал старшего неродного брата.

Ермишка рано начал вертеть на заимке по-своему, диктовать в семье свою волю. К тому ж он был на удивление прожорлив и отлынивал от всякой работы: за чем ни пошлют, обязательно убежит.

— Разорит такой… а потом спалит… От Царя всего жди! — делясь дома своими оборскими впечатлениями, накалялся Дементей Иваныч..

За своенравие и дикую настойчивость он иначе и не называл Ермишку:

— Как хочет, так всеми и крутит. Не видывал еще такого уроса (Урос-упрямый, своевольный, норовистый)! Как есть царь! — И он прикидывался, будто жалеет отца: — И что он молчит, ведь его-то заездят!..

Однажды на Оборе у проезжего почтаря пропали рукавицы.

Иван Финогеныч поискал-поискал и грустно поник головою: «Неужто Ермишка?» Ему не хотелось верить, что вор — его сын. Никогда у семейских этого не водилось — мелкой вороватости, честность и простота считались добродетелью и в семье Леоновых.

— Ермишка, не видал ты дядиных рукавиц? — строго спросил он.

— Не! — не смущаясь, откликнулся черномазый мальчуган.

— А може, видал? — допытывался Иван Финогеныч. Разговор происходил в избе… От печки прянула Соломонида Егоровна, затряслась, заголосила:

— Пристал, старый хрыч!.. Вы с Дементеем нас ворами ославили!..

И пошла, и пошла…

Иван Финогеныч досадливо плюнул, — и ушел из избы.

Для Дементея Иваныча было бесспорно: рукавицы украл Царь…

Упорно наводил он взрослых своих сынов на мысль о том, что Ермишка — вовсе не от Ивана Финогеныча, что мачеха изменила старику, — «она таковская!» — все ведь помнят, что по Обору в те годы кочевали цыганские таборы… Царь ленив, нечист на руку, совсем не похож ни на батьку, ни на матку.

— Как же, скажите на милость, не цыганская кровь!

Как-то зимою Дементей Иваныч заявился на Обор с Максимом. Пока пили в теплой избе чай с привезенными из дому черемуховыми тарками, Царь отвязал Дементееву каурую кобылу, вспрыгнул на нее — и давай гонять по двору. Кобыла сердито заржала, — шутка ли, двадцать пять верст отмерила, да еще заставляют!

Дементей Иваныч привстал с лавки, глянул в окошко и, увидев проделку Царя, задрожал от ярости:

— Максим, выди, пужани его вожжами! Кобыла пристала, а он ишь!..

Максим вышел к лихому наезднику, но Царь показал ему язык и верхом, как был, выскочил за ворота.

— Чтоб ты подох! — прохрипел Дементей Иваныч. Вздрогнув, Соломонида Егоровна забренчала чашками… И вот уже вспыхнула ссора, тяжелая, безобразная, — мачеха и пасынок обрушили друг на дружку потоки непристойных слов. Иван Финогеныч и Максим тоскливо молчали и прятали глаза.

— Разделюсь, коли так! — заорал Дементей.

— И делись, антихрист с тобой! — безбоязненно ответила мачеха.

Рябое темное лицо ее вытянулось больше обыкновенного, подбородок будто заострился.

Тут привстал с лавки Иван Финогеныч:

— Дележом, Дёмша, не пугай… не маленькие.

— Да и я не маленький, чтоб ездили на моей шее!

— Кто же ездит? — с зловещим хладнокровием спросил старик.

— Будя, будя! — тревожно взмахнул рукою и густо покраснел белоголовый приземистый Максим. — Не дам делить дедку… не дам.

— Кабы не Максим, по-другому б я с вами поговорил! Без раздела не встал бы с этого места!

С этими словами Дементей Иваныч бросился вон из избы — искать Царя.

Он скоро нашел его, но бить не решился, — сердце уже перекипело.

Дума о разделе с батькой с этого дня крепко засела в Дементеевой голове…

Самым крупным, неожиданным и потому ошеломляющим событием, окончательно выбившим Дементея Иваныча из колеи, явилась война: она уж совсем не оставляла времени для пугающих раздумий о промашке.

3

Подпирая крыльцо волости, народ запрудил улицу, облепил прясла и заплоты. Большой начальник из уезда, в светло-сером сукне, оглянул сверху полукружье пышных бород, обнаженных голов, кашлянул и начал читать царев манифест.

Сунув большие толстые пальцы за тканый выпестренный поясок, Дементей Иваныч стоял поодаль начальства. «Оказия… отколь такая война взялась? — размышлял он. — Ерманцы какие-то».

Каждый из стоящих внизу прикидывал в уме примерно то же самое: ерманец — в какой стороне объявился? Незнаемый, неведомый народ!

Прочитав манифест, начальник из уезда обнадежил: не одни мы воюем, полсвета, многие другие державы на германца поднялись, а он один.

— Побьем легко, в три-четыре месяца раздавим.!.. Мужики встретили этот бодрый выкрик насупленным молчанием, — ой, и недоверчивы же семейские бородачи!..

Расходясь по домам, никольцы гуторили:

— Чой за притча такая — ерманец? Иван Лисеич, Дементеев сосед, припомнил:

— На японца так же вот тогда уговаривали… своими боками побили!

— Хэка, паря! — поддержал старика чернявый круглоголовый Аноха Кондратьич.

Шел по народу неспешный осторожный говор.

Нет, не схожа эта война с японской, — покрепче, видать, германец будет. Воинское присутствие вытребовало в город отслуживших в солдатах и замело всех молодых мужиков.

Дементей Иваныч завидовал сестре Ахимье: благодать ей, ни одного парня, некого им с Анохой на войну провожать. Сам-то он проводил зараз двоих: Максима и Леферия. Вначале, правда, крутился, давал сынам послабление, тянул с отправкой, — староста все же. А когда народ начал шуметь, перстами показывать, он испугался: против всех не пойдешь, выдадут, по начальству представят.

Пусто вдруг стало в избе Дементея Иваныча. Шутка ли: двух таких работяг на смерть, на казнь лютую довелось своими руками отправить… Убивалась Устинья Семеновна, сынов вослед благословляючи, не меньше убивалась по мужу Максимова синеглазая красавица Секлетиньюшка. Было с чего убиваться ей: за столько лет Максим хоть бы пальцем тронул ее, не то что учить кулаком или вожжами. Редкость на деревне такая согласная, полюбовная пара, соседи дивились. Уходя на войну, Максим оставлял, кроме жены, двух белоголовых, как сам, крепышей, Филата и Екима. Старшему, Филатке, шел пятый год. Не за себя, не за детей убивалась Секлетинья, — что ей сделается при обходительной свекрови, кто обидит малых при любимой бабушке Устинье, — за ненаглядного своего Максюшку страшилась она. Повыли тем разом обе — свекровь и сноха.

И всюду-то выли бабы — матери, жены, сестры. Отовсюду, из каждого почти двора, месяц за месяцем уходили на войну парни и мужики, здоровые да сильные. У Зуды угнали большака Силку и младшего Федьку, и остался он с одним Митькой, калеченным недомерком. У соседей Лисеевых взяли Лукашку. Весь в батьку Листрата пошел Лука: память об утаенном железе перенял, при встречах, на улице ли, на посиделках постоянно задирает Дементеева красавца Федота. Даже обрадовался Дементей Иваныч, что такого зануду с глаз его убрали.

Один за другим потянулись на войну Анохи Кондратьича зятья, — вот те и счастливая Ахимья Ивановна! — Григорий, Самоха, Мартьян, а за ними — общий их дружок Карпуха Зуй. У бабушки Катерины ушел Ананий, у дедушки Ивана Малого — единственный сын Пашка. С разных концов огромного села — из Кандабая, Албазина, Краснояра, из Новой и Старой Деревни — шли бывшие, видавшие виды, олёкминские старатели, нигде дальше пригородной Березовки не бывавшие запасники и совсем зеленые, робкие парни-новобранцы. И вослед им со всех улиц неслись вопли покидаемых матерей, жен, ребятишек. А трактом из дальних и ближних сел, — из Бичуры, из Мухоршибири, Загана, Хонхолоя, — пешая и конная, шла та же семейщина, в ичигах, в зипунах, с той же думой о непонятно откуда нагрянувшем враге: — Ерманец… поди ж ты!

И никто из них не ведал, почему вдруг неизвестные немцы стали врагами, зачем надо убивать их… подставлять под пулю свою голову.

4

Быстро набегали дни, тревожно промелькнул год — в грохоте смертоубийственных взрывов там, на фронте, в действующей армии. Грохот тот не долетал сюда, через тысячи верст, — Тугнуй по-прежнему безмолвствовал в сверканье ослепительного солнца, в мареве дымчатых туч у горизонта, — но он явственно отдавался в сердцах… С фронта, из Галиции, с Карпат, с берегов Немана и Двины, из-под Сувалок, приходили частые, но скупые письма солдат. Кто в окопах одолел грамоту, — нужда учит, — наловчился выводить печатные каракули, кто отписывал через товарищей. Но в Никольском главным толмачом драгоценных писем, по-прежнему был Харитон, трясучая рука которого непрестанно будто играла на балалайке. Он же за всех слезных баб и отвечал фронтовикам, — нужда еще плохо учила здесь, в деревне.

Да, другим за год стал солдат! Десятилетиями возвращались домой забритые служаки неграмотными, дальше города ничего не видывали. Леферша да дядя его Андрей — первые, единственные — в счет. И вдруг поди ж ты, — записали, зачастили, сколько дальних земель объездили.

За этот год новина пришла и на деревню. Еще до войны никольцы исподволь бросали сохи, помаленьку обзаводились плугами. Но теперь плуг стал хозяином на пашне, и соха держалась лишь у самых последних мужиков. Хлеще прежнего повезли никольцы хлеб, мясо, масло и шерсть в Завод, — словно большой рот разъялся на фронте, — и будто по сговору запасались плугами. Впервые появился и сепаратор-маслобойка.

Дементей Иваныч едва ли не одним из первых оценил эту ловкую машину, тайком доставил ее на тугнуйскую свою заимку, где Секлетинья живо научилась перепускать молоко. Ипат Ипатыч, пастырь, осудил было сепаратор, как наваждение антихристово, но, понявши, что выгода одолевает страх божий, тут же разъяснил:

— Видение мне было: греха в сепарате нет.

Блестящая чаша с ручкой-вертушкой забелела на самых дальних заимках, и бабы-скотницы перестали полегоньку опасаться, что из-за сепаратора у коров повыпадают титьки.

Весь этот год Дементей Иваныч прожил в постоянной тревоге за сынов своих: на деревню приходили вести об убитых; искалеченные, травленные газами возвращались в родные избы, пугали мужиков, а пуще баб, рассказами о страшной войне. «Убьют!.. Недолгое дело!» — мучился он, и эту свою муку стал почитать в минуты тоски возмездием за великий свой грех. В эти минуты он порывался бежать к уставщику — поклониться в ноги Ипату Ипатычу, просить об облегчении души…

Устинья Семеновна извелась от тоски по сыновьям. Темное лицо ее потемнело еще больше, вокруг тонких губ, в углах, легли борозды преждевременной старости.

Войне и муке не виделось конца.

В сенокос, в спасовки, с фронта на побывку прибыл раненный в бок Анохин зять Мартьян. Бесшабашный этот приискатель кривил в ухмылке рябоватое лицо, мужиков зря не пугал, а только приговаривал:

— Что спрашивать! Поезжай — сам узнаешь, брат!

На другой же день по приезде Мартьян забежал к теще Ахимье Ивановне.

— Сурьезные, Ивановна, дела, — заговорил он после обычного разговора о семье и хозяйстве; рябые щеки его разгладились, смахнули улыбку, — очень сурьезные… Устинья Семеновна поди ждет не дождется?

— Никак, беда с ребятами? — ахнула она.

— Лефершу убили, — поник головою Мартьян. — Один грамотник настоящий был на деревне, да и того…

— Царица небесная! — Ахимья Ивановна как стояла с чашкой под самоварным краном, — чай зятю наливала, — так с чашкой и села на табуретку. Горячая лужа пышно задымилась на желтых квадратах клеенки. Быстро завернув кран, она успокоила себя этим движением. — Ты Устинье ни-ни… боже упаси! Ума решится.

— Все ёдино узнает. Лучше сейчас… не ждать.

— Нет, беги ты к Дементею на покос, на Косоту…

В полдень, — вился у тугнуйских поскотин горячий плотный воздух, — Мартьян затрусил верхом мимо заимок к покосам. Свежая зеленая щетинистая кошенина, бугры копен, краснеющие в траве рубахи косцов, тихое пенье литовок, — такое все родное, знакомое с детства предстало его глазам.

«Хорошо… и помирать не надо! Жаль дядю Дементея», — грустно подумал Мартьян.

Дементея Иваныча он разыскал на дальнем участке. Федот сидел у чадного костра, варил чай. Карий жеребец, на привязи охлестывал хвостом на вздрагивающем животе паутов и мелких степных мух.

— Бог помочь! — подъезжая к табору, крикнул Мартьян.

— Э, Мартьян Яковлевич… вернулся! — прянул к коню приехавшего солдата чубатый Федот.

— Значит, вернулся, — скривился Мартьян. — Не косить, не думай… дырку в боке заживлять.

— Хватануло и тебя?

— Еще как… А где батька?

— Евон.

С литовкой на плече Дементей Иваныч, потный, мокрый, без шляпы, подходил к табору. Русые, потемневшие от грязи, слипшиеся его кудри запали назад, обнажили высокий загорелый лоб.

— Пристал, язви его в работу! — проворчал он, и в ту же минуту увидал стоящего к нему боком вершника в солдатской шинели. — Никак, Мартьян?

— Он самый и есть, — круто обернулся Мартьян в седле… — Здорово, Дементей Иваныч!

— Здорово… живой вернулся?

— Вертаются всегда живые. Убитые, дядя, никогда… Дементей Иваныч нетерпеливо прервал Мартьяново острословие:

— Ты лучше мне о ребятах обскажи.

— За тем и приехал.

— Да что ты!.. Встрелись тебе?!

Пока Мартьян треножил коня, Дементей Иваныч налил себе и гостю по чашке черного как смоль чаю, присел устало на траву:

— Ну, ну!..

— На все божья воля… судьба, — начал Мартьян подбирать подходящие слова, и у Дементея екнуло сердце, — судьба… от нее не убежишь, не схоронишься… Было у тебя четыре сына, а теперь, сказывают, три.

Влажным блеском налились светлые Дементьевы глаза.

— Который? — с глухою хрипотцой спросил он.

— Леферий…

Мартьян рассказал подробно… Один его дружок стоял с Леферием вместе на Двине-реке. На правом берегу — наши, на левом — германцы. Каждый день по ночам и те и другие высылали разведку на лодках. Леферий, — не сиделось парню, — сколь раз сам вызывался. Хлебом не корми, а лодку дай, — от дяди Андрея Иваныча, с рыбалки, страстишку к воде вывез… И вот — довызывался… Темь… вражеский берег… лодка оставлена внизу, под крутым яром… Залп — и три пули накось, откуда-то сверху, впились в Лефершину ногу на вершок от живота, застряли в кости… Несли товарищи слабеющего Лефершу вниз, к лодке, он белый — белый сделался… на руках и помер…

— Сердце, видать, зашлось, — закончил Мартьян. Кто дружок? — прохрипел Дементей Иваныч.

— Не наш, расейский.

— Ошибка, может?

— Какая ошибка, сказывал точно: Леферий Дементеич Леонов, больше такого нету. Фамилию и все запомнил.

— А сам-то он видал?

— Видал, как мертвого приволокли на носилках.

— Пиши письмо ему, завтра же пиши… Пусть все до последней точки… — Дементей Иваныч привскочил с травы и смятенно заходил вокруг костра.

— Напишу… что с того толку?

— А может?

— Э, брось, Дементей Иваныч, не убивайся… А я поеду… В траве потихоньку плакал Федот…

В воскресный день Дементей Иваныч вернулся с сынами в деревню.

— Молчите… при матке, — наказывал он дорогой.

Но разве утерпит, сердце, чтоб скрыть от своей Устиньи горькую жалящую весть?

И когда в тот же вечер, сгорбившись, Устинья Семеновна вышла за ворота и побрела вдоль завалинок по улице, — никто ее не признал.

5

Всё новые и новые пополнения уходили в Завод. Там безусых новобранцев и бородатых ратников сажали в красные теплушки, везли в Верхнеудинск — на Березовку, в Иркутск, в Омск… Надо было срочно латать фронтовые бреши, кидать в них тысячи на скорую руку обученных людей.

— Последние, антихристовы времена подоспели, — выли на деревне умученные горем бабы.

Тревожными лучами било в окна изб встающее на Майдане вешнее солнце, и весь день проходил как в дурном сне. Дементей Иваныч, — он уже сменился из старост, — глушил тоску свою в хозяйственных заботах: надо ведь засеять двадцать пять десятин, запахать пары, убрать хлеб, бульбу, конопли… доглядывать за скотом надо.

Памятуя последнюю просьбу большака своего Максима, — при матери просил Максим, — Дементей Иваныч приутих, отложил раздел с батькой, но большую долю скота перегнал с Обора на тугнуйскую свою заимку. В крупные дела он не встревал: занят по горло, тоска режет, все же масло, шерсть, хлеб и мясо, по примеру других мужиков, возил в Завод пуще прежнего. Если подвертывалось где скупить выгодно скот, взять за себя землю или покос — тоже не отказывался, — все чаще и чаще скудели хозяйства, брошенные солдатами на баб и малолеток. На Обор к отцу он наведывался редко, в ненависти к мачехе Соломониде и Царю залютел, видеть их без дрожи не мог.

Иван Финогеныч, казалось, тоже от сына-жадюги окончательно отшатнулся. Гоняет себе почтовые пары, помалкивает, — крепкий старик, такого не сломишь. Если поруха какая в хозяйстве у него случалась вдруг, Дёмшу о помощи не просил — кланяться в ноги не привычен. Никому, далее дочке Ахимье Ивановне, на нехватки не жаловался: лучше на стороне, у чужих людей, перехватит он, сам как ни на есть обернется. А нехваток, как дыр на старом зипуне, с войною становилось все больше и больше. То Дементей с хлебом прижмет, то баба по двору не так досмотрит, то Ермишка какую-нибудь беду сотворит. А самому-то в гоньбе почтовой углядеть за всем недосужно.

И, как в стародавние дни, снова начал Иван Финогеныч клясть беспорядки, рожденные новиной: как божий день ясно — рушится извечный дедовский уклад, добротность семейской жизни отходит в невозвратное.

— Войну эту антихрист наслал, — частенько говорил он, — окончательный разор! Там сколь людей побьют, покалечат, а здесь друг дружку подавим… съедим.

Соломонида Егоровна не разделяла опасений своего старика. Все невзгоды жизни она склонна была отнести на счет злой воли одного человека — пасынка Дементея:

— Не Дёмша, по-другому б жилось! Стали мы ему поперек горла.

— Что ж Дёмша, — возражал Иван Финогеныч, — не он первый, не он последний… Ты глянь: вокруг-то что деется… С ума все посходили!

Но баба стояла на своем…

Словно довершая тяжелый этот год, на полустанок глянула настоящая беда. До полусмерти зашибли Ивана Финогеныча горячие кони. И раньше зашибали, да не так, как в этот раз… Ехал он порожняком из Харауза, спускался в сумерках с дабанской кручи, — они и понесли. Пня каурый испугался, должно быть, в темень за волка принял. Понесли и понесли! Возок колесами за валежину задел — и перевернулся. Старик полетел с козел, ударился боком о колесо, да так ударился, что ребро хрустнуло. Едва до полустанка доехал он — как только боль вытерпел!

Два месяца не вставал почти Иван Финогеныч с кровати, боком маялся — пока сломанное ребро не срослось.

Дементей Иваныч только один раз, да и то мимоездом, навестил больного старого батьку.

Вскоре после этого несчастья завернул как-то на оборский полустанок волостной писарь Харитон Тряси-рука, о трезвой, беспорочной жизни писаря Иван Финогеныч был немало наслышан, отзывался о Харитоне всегда с уважением.

Вечерние тени уже ложились на оборские крутые сопки, и Харитон решил заночевать на заимке. Всю ночь до петухов просидели они за самоваром: раззадорили Харитоновы речи старое сердце.

— От войны от этой добра не жди… разоримся вконец, — выслушав привезенные писарем новости, сказал Иван Финогеныч.

— Это правильно: многие разорятся, — равномерно потряхивая кистью правой руки, ответил Харитон, — но правильно и то, я тебе скажу: на гибели, на костях иные в люди вылезут.

— Да, вылезут! — согласился Иван Финогеныч. — Дёмшу моего возьми…

— Во-во! — оживился Харитон. — И Дёмша… этот очка не пронесет.

— Конец, видно, нерушимой жизни подходит, — горестно произнес Иван Финогеныч.

Он вытянул на столе свои желтые узловатые руки, и острые глаза его уставились в писаря, будто хотел он о чем-то спросить, будто ждал обстоятельного веского слова.

— А ты думал: все так и будет, — начал Харитон, — как бы не так!.. Меняется жизнь, и без войны она менялась, а эта страшенная война круто перевернет все.

— Круто?

— Да, круто… Дикости нашей поубавит, нищих наплодит.

— Я в том согласен… дикости у нас через край. Но нищих? Неужто будет, как в православных деревушках: одним все, другим — ничего, бедные на богатых горбиться должны?

— Так и будет… и уж есть. Куда от этого уйдешь? Я вот, ты знаешь, в грамоте понаторел, книжки разные, — Харитон понизил голос до свистящего шепотка, — запрещенные царевой властью, почитывал… не наши, не семейские святые книги… Я знаю: надежный мужик ты, Финогеныч, с тобой можно как на духу… не обмолвишься зря.

— И что в тех книгах пишут? — напирая могучей грудью на стол, спросил Иван Финогеныч.

— А то и пишут: сперва разор, а потом свобода, безбедное житье людям. Другого пути нету.

— И мы тем путем пойдем? Неужто дорога к счастью через разор лежит?

— Куда денемся: пойдем как все… Я так той свободы жду, в нее верю… И за столько лет ничего в деревне для нее не сделал! — с горькой улыбкой добавил Харитон. — Только и есть, что пастуха Алдоху подбил на грамоту запретную, от Ипата, от стариков крадучись…

— И, значит, старины не вернуть?

— Нет!.. Так пишут, по крайности… Сам посуди, сам видишь: уходит старина. Не удержать ее, что напрасно.

— Но как же, как же свобода та придет… откуда? Кто по жадобе богатейской стеганет, ежели вся жизнь на том стоит?

— Придут! Придут люди — стеганут по той жадобе, да так стеганут…

— Что за люди такие, — пуще напирал Иван Финогеныч на стол широкой грудью. — Где они, откуда придут? Не из чужих ли земель?

Нетерпение словно сжигало его.

«В точку попал!» — обрадовался про себя Харитон.

— Они недалеко, они всюду… придут непременно! — твердо произнес он вслух.

Больше ничего не сказал странный писарь, рука которого точно на балалайке наигрывала. Отбыв своей дорогой, он оставил Ивана Финогеныча в таком недоумении, такую задачу задал, — ввек не раскумекаешь…

Непонятны, загадочны, но глубоко в сердце запали его слова.

6

Елизара Константиныча война не испугала: сыны его в солдатах не служили, отвалил за них купец начальству в свое время немалый откуп, а теперь они уже почти старики, сами хозяева, давно в отделе живут, тревожиться за них не приходится. Зато дел-то, дел сколько с войною подвалило! Повезли никольцы всякую всячину в Завод и в город, а Елизар Константиныч — впереди всех.

— Откуда и прыть на старости лет объявилась! — удивлялись никольцы.

Начал он грабастать солдатские кинутые пашни, завел две жатки, молотилку с конным приводом, работников в страду набирал до двух десятков — и гнал по осени обозами ярицу и овес в интендантство.

«Пускай другие цепами на току свистят, — оглаживая пушистый разлет бороды, самодовольно думал богатей, — а мы машиной, машиной. Не сустоять им против меня, опережу!»

Одна забота у Елизара Константиныча: петухом забежал вперед его Бутырин в интендантство и уж ворочает большими делами. У Бутырина нет своего посева, а вот поди ж ты — скупает хлеб по амбарам, под уборку ссужает деньгами и товаром солдаток и маломощных мужиков, на их же подводах горы зерна на станцию везет. Тут бы ему, Елизару, самый раз все за себя забрать, воспользоваться тем случаем, что конская мобилизация подсекла никольцев, — не хватает у многих лошадей в страду, — так нет, зловредный Бутырин стал поперек дороги. Вывозил Бутырин хлеб, гнал живьем в интендантство овец и коров. Добрая ли, дохлая ли скотина — всё у него принимали.

Не раз совещался Елизар Константиныч с любимым зятем Астахой, извести Бутырина толкал его. Но, закрученный вихрем наживы, Астаха отмахивался, верещал: — Не время теперь… Всем хватит!

Однако Елизар Константиныч не успокаивался: много шло в руки, больше того хотелось. Зависть к дотошному конкуренту разжигала в нем старую ненависть. Бывало так: придет он к солдатке пашню арендовать, а уж она к Бутырину слетать успела, подмоги выпросила, хлеб на корню ему запродала — и отчаливал Елизар ни с чем, скрипел зубами. Вот тогда-то и давал он волю своей злобе, ярился, домашних по двору распугивал, шел к бабке Орешихе, к цыганам мимоезжим, к мужику, знавшемуся с нечистой силой, щедро платил всем, кто, греха не страшась, соглашался вынуть еретиков след, чтоб иссох, сгинул купец до времени. Не брали Бутырина те колдовские наветы.

— Должно, сам колдун ладный! — лютовал наедине Елизар Константиныч.

Вскоре Елизариха стала примечать: как перекипит старик, так весь день его трясучка колотит. Однажды темнее темной тучи вернулся он из Завода: самые прибыльные заказы на шерсть и кожу перехватил в интендантстве у него под самым носом Мосей Кельман. Скажи на милость, откуда только вынырнул! Столь годов пропадал где-то по городам, — ни слуху ни духу о нем, и вдруг нате: пересек дорогу! К ненавистному Бутырину прибавился еще один верткий соперник.

— Погодь! Думаешь, забыли мужики твое мошенство с амурской рыбой? Напомним им. К нам не сунешься! — запершись в горнице, угрожающе прошептал Елизар Константиныч.

Тут-то и взял его великий тряс: неудержимо, как у писаря Харитона, заплясали руки, голова поклоны отбивать начала, ноги сами собой запритопывали, словно в молодости на посиделках под звон бандуры…

Началось это под вечер, да так всю ночь он и не сомкнул глаз. А наутро из горницы раздались истошные крики:

— Не пущайте Моську… не пущайте!.. Старую обиду попомните… так его, так!

Прибежала на крик Елизариха, увидала побуревшего, бьющегося, словно в лихоманке, старика своего, в страхе захлопнула дверь, кинулась за Ипатом Ипатычем. Пастырь не замедлил появиться в Елизаровой горнице, но похилившийся разумом купец не узнал его.

— Христопродавец ты… Вяжите его! — вопил он.

Так ничего и не добился уставщик, сколько ни вразумлял старого своего друга. Он прочел над ним молитву, трижды перекрестил — и ушел… велел уповать на милость господню.

На другой день Елизару Константинычу стало хуже, он уже ломился в закрюченную снаружи дверь. Елизариха послала за бабкой-знахаркой. Та крестила дверь, плевала в щелку, бормотала, потряхивая головою, невнятные слова… оставила Елизариха заговорной водицы…

Запертый в горнице Елизар бушевал два дня.

— Делать, видно, нечего, — сжалился над тестем Астаха, — доведется везти в Завод к докторам.

В горницу ворвались мужики — зять и братья — связали дергающегося страшного Елизара, взвалили на ходок и повезли… В Заводе главный доктор больницы, улещенный кадкой масла, обещал вылечить, отправил больного в город.

Вскорости трясун пристиг и двух братьев Елизара Константиныча — Иуду и Левона. Однако Левон совладал с болезнью, через месяц пришел в себя.

Никольцы всё это расценили по-своему: — Не иначе, братские ламы зачитали… не будут чужих баранух на заимку к себе загонять. Ламы… с ними, погаными колдунами, не связывайся!

Проще объяснил внезапный Елизаров конец Иван Финогеныч. Услыхав о сумасшествии именитого купца, он скривил тронутые синим пеплом стариковские губы, холодно отрубил:

— Жадоба его задавила!

7

Отрывисто и печально бумкает ранним утром церковный колокол: Ипат Ипатыч сзывает народ к молитве.

В серый прохладный час Устинья Семеновна накидывает поверх черной кички длинный, до пят, атлас, идет по заречью в церковь. Соседки на огородах привыкли видеть в этот час согбенную фигуру жалостной молельщицы, скользящей бесшумно по росной траве за гумнами. Она глядит перед собой влажными блестящими глазами, точно несомая нездешней силой.

— Ума решиться Устинье недолго, — переговариваются соседки через огородные прясла.

— Как есть недолго…

Сочувственно кивают бабы вслед удаляющейся Устинье…

В закоптелом бревенчатом срубе мрачно, пахнет сыростью и тленом. Протяжно бубнит за аналоем Ипат Ипатыч в сером неразличимом халате, часто склоняется в поясных поклонах. С клироса уставщику отвечают не менее протяжно и торжественно-печально.

Устинья Семеновна пробирается осторожно сквозь редкие ряды пожилых баб, занимает обычное свое место. Мужиков почти не видно: время летнее, рабочее, семейский мужик в «церкву» без крайности не ходок, он чин и правила дома держит. Одни старики… Устинья Семеновна мало глядит на то, — недосуг ей осуждать мужиков. Тонкие подтянутые губы ее всю службу шепчут молитвы, и в тех молитвах одна-единственная мольба: «Господи, убереги остатних сынов!» Влажный взор ее светится непросыхающими слезами…

Из церкви Устинья Семеновна выходит последней, бредет домой не спеша, как бы подчеркивая свое усердие, свою скорбь, основательность жаркой своей мольбы.

Иногда — не слишком часто — с Устиньей Семеновной в церковь отправляется синеглазая Секлетинья. Странно видеть эту рослую стройную бабу, бойко семенящую ногами, рядом с согнувшейся старухой. Но вся улица знает, что связывает их — общая боль и тревога за Максима. Обе несут с собой лоскутные подрушники, в земных поклонах и дома избитые, исшорканные. Но никогда не видит народ подле Устиньи Семеновны дочку Дарью. Не до церкви той, — растет рябуха шаматонкой, беззаботной веселушкой…

Все лето усердствовала Устинья в молитве о сыне, ноги немолодые топтала по заречью от избы до церкви. И напрасно топтала она их, свои сохнущие ноги: незадолго до успенья прибыло от Карпухи Зуя письмо — убит-де Максим в земляном окопе, перебил ему германец бомбой ноги и руки.

Осунулся разом Дементей Иваныч, сжался весь, что-то горячее накатило мигом к горлу. Вышел он во двор к амбарушке, припал головой на ступеньку… Лучший сын, первейшая опора!

— Бог-то, он… все видит, все… злодейство мое!.. Жизни конец, подходит, — зашептал он, и широкая его спина стала порывисто колыхаться.

Перед мысленным его взором возник Максим: кряжистый, улыбчатый, светлый весь… в новой кумачовой рубахе, в новых броднях, с централкой за плечами. «Максим!» — хотел крикнуть Дементей Иваныч, но видение уже исчезло…

Лицо Устиньи Семеновны потемнело до черноты, в мутных опустелых глазах ее полилась полая вода. Ни крика, ни стона, ни причитанья… Из оцепененья вывел ее надрывный вой снохи. Секлетинья грохнулась на поплывший у нее под ногами дресвяной пол и, путаясь в складчатом сарафане, забилась словно в падучей…

Устинья Семеновна в голос подхватила Секлетиньины причитания. Изба наполнилась неистовым, пронзительным криком. Рябоватая толстуха Дарья — поодаль, у окна — плакала беззвучно в запан. С порога пугливо уставились на ревущих два белоголовых малыша — что стряслось с мамкой и бабушкой?..

Через недолгий срок на войну забрали враз Василия и Федота. В день их отъезда вцепилась Устинья Семеновна в старшего, Ваську, обеими руками.

— Не пущу последних погубить… Последних гонют!.. О-о-о-о! — заревела она.

Еле разнял Василий судорожные пальцы матери. Не было силы такой на белом свете, чтоб пособить Устинье Семеновне удержать сынов: убивайся, рыдай, колотись головой о порог, — все идут, и эти, последние двое, обязаны идти.

За год до войны Василий получил по призыву отсрочку, — сейчас его замели без разговоров. Война помешала ему жениться, и теперь он был рад, что не поддался на уговоры матери о женитьбе и не оставляет дома безмужней печальницы, как старший брат Максим… Федот шел на досрочную…

Дементей Иваныч краем уха слыхал как-то: откупил от гибели Елизар еще в начале войны Астахина братана Федьшу, — правда, или зря болтают? Побежал он к Елизарихе, но та в горести своей объяснить ничего не смогла. Бросился он к уставщику Ипату Ипатычу, — этот руками замахал:

— И не суйся к начальству, не проси — засадят!.. Войне скорый конец, будем молить, чтоб живыми вернулись… А про Елизара брешут.

«Чем я хуже людей?» — возвращаясь домой, завидовал Астахину братану Дементей Иваныч. Уверенью Ипата Ипатыча он не поверил… Видно, и впрямь нету такой силы, чтоб спасла сынов его от страшной войны!..

И вот они — лобастый, с глазами навыкате Василий и чубатый красавец Федот — поклали в телегу мешки с домашней всячиной, уселись, выехали в распахнутые ворота, ободряюще замахали руками матери, бьющейся в руках батьки и Дарухи… Прощай, родная изба!..

Будто начисто опустел двор Дементеев с отъездом сыновей. Мужики страдовать начинают, а ему не с кем на страду выехать, хотя в полях хлеба уже под самую бороду подпирают. С кем жать, вязать, возить снопы? К Секлетинье хворь какая-то пристала, внучата малы… одна Дарушка.

Дементей Иваныч нанял Немуху, девок у сестры Ахимьи в подмогу выпросил, да двух приблудных бродяг приютил за харч на страдное время, — всё ж подешевле, — да еще испольщики, вдовы солдатские ему пособляли… И не отстал он от других мужиков: и свой хлеб снял, и арендованный. И как всегда, в зиму вступил с переполненными закромами. Но что будет, если сыны не придут и год и два?

Эта мысль угнетала Дементея Иваныча: пуще всех бед боялся он разора…

Незадолго до покрова умерла Секлетинья — тихо, как тихо и жила. Съела ее тоска по убитому мужу.

Смерть снохи задала Дементею Иванычу еще одну задачу: кто станет теперь ходить за скотом на тугнуйской заимке, перепускать на сепараторе молоко? Дарью к этому делу не пристегнешь, — отбойная девка… Золотые были у бабы руки, худым словом не вспомянешь! Золотые руки, к тому же сирот оставила.

Печалился Дементей Иваныч, вольготное житье при сынах вспоминаючи. И все настойчивее, навязчивей становилась дума: «За грех тот господь меня карает… не иначе. Вот пойду к Ипату — обскажу». И все не шел — откладывал. Подступит к сердцу тоска кромешная, засвербит дума о старости, о разоре неминучем, — так бы и кинулся к уставщику с покаянным воплем. Но отхлынет тоска, — жаль ему губить себя, — Ипат ли не выдаст? А ежели не выдаст, так оберет как липку! — жаль добротного своего хозяйства, нажитого за долгие годы.

— Нет, повременю еще! — шептал он…

Устинья Семеновна неслышно бродит по избе, внучата на улице в клюшки играют, Дарью где-то нелегкая носит, — как пусто, как тихо в избе. Тараканы на печке возятся — и то слыхать. В опустелых глазах старухи бьется напряженный безумный огонек.

«За мой грех вместе со мною расплачивается, — наблюдая за медлительными движениями жены, думает Дементей Иваныч; он зло вспоминает Елизара и Астахина братана Федьшу: — Ему можно, а мне нельзя… оказия!»

Колкой занозой заползает в сердце зависть к сестре Ахимье, — ни одного парня! Приходит в память брат Андрей, — тому тоже некого посылать в окопы: Андрюхин большак хоть и ровесник Федоту, да у него метрики прописаны — годами не вышел.

«Эх, если б Федотке метрики — остался б!.. — тоскует Дементей Иваныч. — Давненько не отписывал Андрей… Что с ним?.. Присоветовал бы, можа, что ни на есть…»

В кудлатой, склоненной над столом, голове его свинцевеют беспорядочные прядки седины.

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

С трудом проползла маетная зима. Подсыхали уже занавоженные деревенские улицы, гомонили во дворах босоногие ребятишки, ручьи на гумнах стремительно бежали в желтую речку и подсиненный шатер неба высоко запрокинулся над дымящейся степью… Незадолго до благовещенья пришла необычайная новость:

— Революция! Солдаты царя стряхнули… без царя живем! Привез ее из города новый начальник — учитель гимназии. Десятники кинулись собирать народ.

Никогда столь многолюдного схода не видывало Никольское, даже бабы и те притащились. Пока на шатком, с навесом, высоком крыльце никого еще, кроме писаря, не было, в подпирающей сборню толпе словно бы струился колеблемый вешним шаловливым ветром осторожный говорок.

— Лучше ли будет… хуже ли? — раздумчиво обратился к Дементею Иванычу старик Анисим.

— Кто знает… послухаем…

Порыв ветра отогнул серебряную бороду Анисима к плечу, он сощурился на солнце и согласно закивал головою:

— Кто знает.

Тут к Дементею Иванычу подошел старинный его сват Терёха, у которого царь угнал в окопы трех сыновей. В его карих удрученных глазах светится надежда:

— Царя сбросили… поди и войне конец?

— Добро бы, сват! — встрепенулся Дементей Иваныч: он как раз думал о том же.

— Чо ж не добро! — подхватил вездесущий вьюн Зуда.

Но вот говор в толпе враз оборвался, и все взоры устремились к вышедшему на крыльцо городскому… Возбужденный, стрекочущий, размахивая фуражкой, он закричал:

— Царской власти больше не существует!.. Мы все теперь свободные граждане… Рабочий в городе, крестьянин в деревне вздохнут полной грудью… восьмичасовой рабочий день в городах, помещичьи и церковные земли — трудовому крестьянству… Кончился вековой гнет… Нам осталось лишь добить общего врага мира и революции — Германию. Во имя свободы — война до полной победы! Не дадим немцам задушить эту свободу, вернуть кровавую монархию. Да здравствует свобода! Наша победа не за горами, — еще одно напряжение, граждане… Да здравствует свобода слова, собраний, веры, полная свобода для всех!

На крыльце замахали шапками. Несмело вскинулись шапки и внизу. Вспугнутая стая голубей шумно взмыла с занавоженной улицы под крышу. По толпе прокатился гул…

«До полной победы! — эти слова смутили Дементея Иваныча. — Выходит, войне еще не конец. Как без царя-то воевать станут?.. Оказия!»

Не один он, а все, у кого болело сердце за родных людей, ежеминутно ожидающих смерти от немецкой пули, вздрогнули от этих слов… Значит, свобода не протянула пока рук своих до грязных окопов. Неужто нет такой силы, чтоб разом остановила войну?.. Даже свобода!

Расходясь, мужики теснились вокруг Ипата Ипатыча, — что скажет пастырь.

Но пастырь молчал.

2

Лето подоспело сухое, жаркое, душное.

Ночами Дементей Иваныч смахивал с ресниц редкие трудные слезы, томился от дум, от ожидания: когда же приедут сыны? Но днем он не ронял себя. Как мог, ободрял он Устинью Семеновну. И в горести, в лютой печали не растерял он обильного запаса шуток и веселых присказок, — с Амура еще вывез он охоту к складному балагурству… Утешая иссохшую жену, Дементей отчубучивал:

— Солнышко греет, а Устиньюшка млеет… А ты обернись, молодушкой скажись. Не тужи — Ипат сказывал: недолго войне быть… Воротятся здоровехоньки!

Но шутка словно отскакивала от темного, начинающего зеленеть лица, — нет, не обернуться ей молодушкой!

Устинью Семеновну все чаще и чаще схватывал внезапный бьющий кашель. Лишь изредка в ответ на шутку старалась она улыбнуться: будто судорога трогала углы сжатых губ, тенью пробегала по морщинистым щекам, но глаза ее оставались все те же — пустые, влажно-блестящие, упорно-сосредоточенные…

— Мамка, — недовольно бубнила грубоватым своим голосом Дарья, которой опостылели вечные слезы матери, — мамка, да брось ты плакать!..

Хлопоты по избе, по хозяйству шли будто мимо Устиньи Семеновны: руки делают привычное дело, но сердцем она не здесь — далеко. А хлопот у бабы, известно, с утра до ночи хватает: спозаранку выгнать в улицу к пастуху коров, управиться в стайках и омшаниках, напоить-накормить семью; вечером — подоить вернувшихся со степи буренок, уложить неугомонного сорванца Екимку… Огородина еще — самой поливать и полоть… обшивать внучат, да и за ними же присматривать, чтоб не шкодили, не баловали по соседским дворам, — да мало ли что. За день-то не шибко присядешь. Дарушка ведь по двору теперь не помощница: вместо парня за плугом на пашне ходит.

Но тут объявился у старухи неожиданный помощник. Прибыл с Амура от Андрея Иваныча большак его, тот самый, что бараньи орешки из Федотовых рук щелкал.

— Давненько то было, в японскую, кажись, войну. И вот какой верзила вымахал, — подумай! Училище, говорит, кончил, — удивлялись никольцы.

Прибыл Андреев городской сынок к дяде Дементею в гости, на отдых — на целое лето. Рад или не рад Дементей Иваныч, а принимать надо.

— Живи, коли приехал, Андреево добро за нами не пропадет. Андреича поселили в пустой горнице.

Работой крестьянской Дементей Иваныч гостя неволить не осмелился, — уж тоже работник! — зато сам Андреич вызвался пособлять Устинье Семеновне. Не под силу бабе хворой бадью из глубокого колодца вытянуть, — Андреич воды натаскает, огородину польет. Любо это парню, — в охотку, скуки ради… А то и туесы с творогом и молоком на пашню снесет; хоть и петровки, а Дементеевы, сам с дочкой, скоромиться не брезгают.

Увидав, что из калитки Дементеевых ворот в который уж раз выходит с коромыслом долговязый очкастый парень, соседи говорили Дементею Иванычу, когда тот случался дома:

— Помощника тебе бог дал, кажинный день воду носит… Чего девку одну на парах маешь, и племяша за плугом пусти…

— Куда ему за плугом, не умеет… Чисто глиста! Навой конь такого испужается. Вот возьму да и женю на Немухе, — отшучивался Дементей Иваныч.

Отшучивался, хотя у самого и не весело было на сердце: «И впрямь без работников совсем остался… Скоро выезжать на покос, а посеву-то, посеву убирать сколь!»

Надвигался сенокос, а за ним осень с ее страдными заботами, — на одной Дарушке не отыграешься. Опять доведется сестру Ахимью о помощи просить, — у той полна изба девок, девкам в солдатах не служить, под пули не идти, — доведется и работников со стороны прихватить. Осень впереди — это не на шутку беспокоило Дементея Иваныча, и стал он задумываться о том, как бы досрочно вызволить сынов домой.

Помощь пришла с нежданной стороны. Очкастый племяш, изредка похаживающий в волость читать газеты, как-то сказал, что крестьянам, у которых работники на войну взяты, от нового правительства вышли всяческие льготы.

— Почему бы, дядя, не похлопотать, — посоветовал Андреич, — напишем прямо в Петроград. Чем мы рискуем?

Дементей Иваныч с радостью ухватился за эту соломинку.

— Дело! — воскликнул он. — Теперь нам к писарю не идти, свой писарь имеется…

И он тут же попросил молоденького племяша настрочить жалобную слезницу о бедственном своем положении: двух-де сынов, убили, двое еще воюют, сам остался с девкой да бабой хворой, мочи нет с крестьянством управляться… Слезница кончалась просьбой дать ссуду, а пуще того — уволить сынов из армии на страду.

Андреич отослал заявление в Петроград, самому главному правителю Керенскому. Дошла ли слезница до Керенского, а может, и дошла, да сердце его не тронула, — неведомо… Два месяца ждал Дементей Иваныч милостивого ответа и, не дождавшись, плюнул. Зато ему не надо было по людям мыкаться, когда приходили письма от Василия и Федота, таскать бесценные листки в сборню или по чужим дворам… грамотного не враз-то сыщешь!

Не только родному дяде пригодился писучий городской паренек: кандабайские и албазинские солдатки почти ежедневно осаждали Андреича просьбами отписать на фронт мужику, брату, сыну, а то и составить какое прошение. И отказа никому не бывало.

— В батьку, в Андрея Иваныча, уродился, — доброта — хвалили очкастого никольцы.

Через Андреича все отписывали своим солдатам без затруднений, без хлопот, в тот же день. К тому же недавно в Никольском открылось почтовое отделение, — раньше-то письма из Мухоршибири с попутными привозили…

Каждое новое письмо с войны было для Дементея Иваныча праздником, — целы, живы сыны его!

В последнем своем письме Федот сообщал, что на фронте его чуть поцарапало шрапнелью и сейчас он в полной безопасности: лежит в белой чистой палате в Москве; что в лучший этот лазарет каждый день забегают бабы в чудных шляпках с петушиными хвостами и приносят солдатам шоколад, иконки и печенье, но что солдаты навоевались досыта, и шоколадкой в окопы обратно их не заманишь; что ходит он на прогулку по диковинной Москве, всюду солдаты бурлят, собираются голосовать в Учредительное собрание за список номер пять… список тот за прекращение войны, и он, Федот, вместе со всеми потянет тоже номер пятый, чтоб домой поскорей вернуться.

— Да это ж большевистский список! — с неудовольствием поморщился очкастый племяш. — Не разобрался Федот… Агитации поддался.

Дементей Иваныч не смыслил ни в большевиках, ни в меньшевиках, ни в агитации, — ему сынов подавай домой. Одно ему было понятно: Федот ради спокойствия матери преуменьшил свое ранение, — разве стали бы из-за царапины в Москву отправлять… как же, разевай рот шире!

Василий признался в том же самом — и его ранили. Целился он из винтовки, а в это время неприятельская пуля чиркнула по стволу, проскочила по мякоти меж большим и указательным пальцем, винтовка клюнула в землю, а кровь — струею кверху… Жилу поди перешибла, — писал Василий, — но сразу же успокаивал: рана так себе, руки он не лишился, и катают его по разным госпиталям и лазаретам: лежал и в Одессе, и в Харькове, и в Киеве… обещают домой отпустить на побывку, потому как палец для стрельбы покамест негоден.

— Домой!.. Отпустят!

Только это и поняла Устинья Семеновна. Впервые за несколько месяцев, вспыхнуло темное ее лицо. Но тут же жестокий кашель свалил ее на кровать.

3

В разное время, — Василий раньше, Федот позднее, — оба Дементеича вернулись в родное Никольское. Получив обещанный отпуск, Василий приехал после успенья, в разгар страды, — поспел в самый раз! Федот прорвался в начале зимы сквозь суматоху городов, станций, разъездов, на крыше вагона, — через забурлившую, точно пламенем охваченную Россию, — с солдатами, тысячами покидающими фронт. Той же порой прикатили зудинские Сильвестр и Федька, Карпуха Зуй, пересмешник Мартьян Алексеевич, Спирька, Лукашка, Анохины зятья: рябой Мартьян и Гриша Погребенков…

— Одной семейщине против ерманца не устоять. Какой толк вшей в окопах кормить? Все подались домой, и наши не отстали! — смеялись фронтовики.

Возвращалась семейщина — везла в деревню солдатские песни, буйные гульбища, шалый ночной стрел.

До чего обрадовалась сынам Устинья Семеновна!.. Но вернулись двое младших, а тех, двоих, Максима и Леферия, погребенных в чужой, басурманской земле, без уставщиковой отходной, никогда не увидят проплаканные ее глаза.

Уж так, видно, на роду ей было написано: взглянуть перед смертью на сынов… съел Устинью Семеновну тот удушающий сухой колотун-кашель, до времени вогнал в гроб.

Хоронили Устинью Семеновну в один день с патриархом Панфилом Созонтычем. На могилах в лютую стужу Ипат Ипатыч наскоро прочел над двумя домовинами последнюю молитву — над каждым гробом особо.

Хоронили, по обычаю, на другой день после смерти. В морозном воздухе, казалось, еще плавали заунывные надгробные причитания провожающих баб: по Устинье убивалась Дарушка, Ахимья Ивановна, да бабушка Катерина, Панфила оплакивала Анна Микитишна с сестрой Анисьей, брошенной некогда Андреем-сахалинцем…

Сказывали, будто отошел Панфил Созонтыч тихо, а перед тем как преставиться, послал за пастухом Алдохой. И будто Алдоха явиться к отходящему не захотел. Правильный ли то был слух, или нет, только на другой день после поминок, — Алдоху к Дементию Ивановичу кутью кушать приглашали, — строптивого пастуха вызвали к Ипату Ипатычу. Неведомо, что говорил уставщик Алдохе, но ушел тот от пастыря рассерженный — и прямо к писарю Харитону:

— Новое дело… Скажи на милость! Прощенья у купчихи за покойника просить велит… новое дело! Грозится!

— Недолго ему грозить осталось, — спокойно улыбнулся Харитон, — не кипятись.

— Дык как же!.. Я от Панфила обижен был, да я ж в ножки кланяйся… да?

— А ты не кланяйся… Плюнь и разортри — вот и весь сказ.

— Со свету сживут…

— Не сживут!

Алдоха оказался прав: Ипат настрочил стариков, о богохульной непокорности пастуха раззвонил по всей деревне. И так-то на Алдоху народ косился, а теперь пуще прежнего. Богатые мужики стали ему во всем отказывать… За Алдоху вступился Харитон, за Харитона — вернувшиеся с фронта солдаты.

Колготня по деревне пошла — глухая, подспудная: твердо и свято еще было слово пастыря. Даже уважаемый никольцами писарь Харитон — и тот против пастыря открыто не рисковал подыматься. Затыркали было Алдоху… И затыркали бы, со свету сжили, ежели б не нахлынули той порой на Никольское умопомрачительные события… Не до Алдохиной спеси тут!

4

В самые крещенские морозы густо шли с фронта солдаты. Кажется, все уцелевшие домой вернулись. А по линии, — приезжие из Завода сказывали, — тьма-тьмущая казаков с позиций к себе, за Читу, эшелонами двигается.

И чем ни позднее прибывал солдат в деревню, тем злее, смелее, самостоятельней, — не подступись. Из этих никто почти не гнул перед стариками голову, не скидал шапку, дерзить нечестивцы норовили…

— Ипата Ипатыча не в счет!.. — наблюдая в сборне перепалки фронтовиков с уставщиком, с тревогой в голосе переговаривались между собой старики.

Пытаясь поначалу вразумить солдат, Ипат Ипатыч чуть не каждый день приходил в волостное правление, спорил с ними, грозил карами небесными. Но вскоре он стал избегать фронтовиков, — перепалки с ними заканчивались обычно не в пользу пастыря: грузный и тяжелый, он отходил от зубоскалов точно побитый, сердито нахлобучивал шапку и скрывался за дверью. Впервые в жизни доводилось ему вот так-то защищаться от еретицких наскоков, — неискушен он в этом.

Вслед уставщику несся ехидный гогот… Злобно шикали на солдат доведенные до белого каления, обескураженные старики.

Но именно солдаты, а не кто иной, привезли в деревню несусветную новость:

— Керенский полетел в тартарары! Временное правительство свергнуто! Теперь в России советская власть!

А на масленой неделе из города прискакал военный, — шинель без погон, штаны с боков отвисли большими мочками.

— Кто здесь гавный? — загудел он напористо в волости. — Старшина? Вызовите старшину!

— Уехадчи в Хонхолой на мельницу, — ответил сторож, подслеповатый бобыль Фаддей. — А ты кто сам будешь?

— Я коммисар революционного комитета… В области установлена власть Советов, — объяснил приезжий подошедшему писарю Харитону Тряси-рука. — Иркутские юнкера и контрреволюционеры разбиты рабочими.

— Власть Советов? — встрепенулся Харитон.

— Да, власть трудящихся, пролетариата и беднейшего крестьянства. Большевики…

— Вы самые и есть большаки? Список нумер пятый? — перебил коммисара Фаддей.

— Правильно, список номер пять, был такой… За мир, за хлеб, за свободу для трудового люда… Против офицерства, буржуев, контрреволюции. Теперь зажмем их — пикнуть не дадим. Наша власть… — горячо заговорил комиссар.

Вокруг него толпилась уж кучка мужиков.

— Дак вы и есть тот самый список? — снова вмешался Фаддей. — Анадысь у нас на сходе солдаты за этот список многих сбаламутили… Солдатам оно, конешно, воевать страсть как надоело…

— И вы учредилку выбирали? — улыбнулся комиссар. — Ее уже нет… вчерашний день революции… Долго ль старшину дожидаться? — нетерпеливо прервал он себя. — Может, он сегодня не придет. Нет? Ну, тогда нечего терять времени, собирайте народ… Оповестите всех — мужчин, женщин, солдат бывших побольше. Да распорядитесь поднять над крышей красный флаг…

Харитон торопливо вышел в казенку (казенка-кладовка, чулан) и тотчас же вернулся с квадратом кумача на палке, — рубаху в том флаге кто признает?

— Заранее заготовил? Молодец, старина! — похвалил комиссар.

Фаддей побежал наряжать десятников… Новое, невесть что означающее, слово — комиссар — мигом облетело деревню.

Ох, и перевернул же тот налетевший комиссар семейщину! Куда девалась гулкая россыпь масленичного уличного весельства? Куда запропастились резвые тройки подгулявших солдат?

Комиссия во главе с пастухами Сидором Мамонычем и Алдохой ходила по дворам крепких мужиков, описывала хлеб и отбирала коней для Красной гвардии. Так велел комиссар, укативший по тракту на Мухоршибирь. Сидор Мамоныч неловко, будто извиняясь, топтался в чужих амбарах, опускал при разговоре с хозяином глаза в землю, прятался за спины членов комиссии — Гриши и Карпухи Зуя, — те с войны вернулись, им все нипочем, жмут — хоть бы что. Но пуще всего уповал Мамоныч на Алдоху: от этого послабления не спрашивай, от Алдохи хлеб не схоронишь!

— Стыдно поди ему, — шипел Елизаров зять Астаха, наблюдая застенчивую нерешительность Мамоныча. — Сроду такого добра не видывали… ишь дорвались!..

В сборне сидели теперь другие люди. Старшину и старосту убрали в тот же раз — на сходе. Солдаты перекричали стариков, совет на деревне поставили. Председателем совета солдаты провели своего, фронтовика Мартьяна Алексеевича.

— Первый матершинник и пересмешник на деревне, но — голова! — отзывались о Мартьяне соседи-однолошадники.

— Хоть и незавидное наследство от покойного батьки получил и молод еще, хозяин ладный, свой интерес умеет блюсти, — добавляли иные.

Из старого начальства одного писаря Харитона не тронули… Волость по приказу комиссара перевели в соседний Хонхолой. По-своему завертели советчики деревней… Из города, шли приказы о хлебе, мясе, конях, — Мартьян распоряжался везти без разговоров.

— Революция, а не царь требует! Понимаешь? — орал он на крепких мужиков. — Чтоб было сполнено!

Мартьян носился верхом по деревне, — аж полы шинели трепыхались крыльями.

Дементей Иваныч презрительно фыркал:

— Ну и власть себе поставили! И что это за власть, — не нашлось будто постепеннее… поумнее.

Под степенными и умными подразумевал он уважаемых на селе мужиков, в вере стойких, в хозяйстве справных, годами солидных.

Левон Константиныч держался того же мнения:

— Никогда так не было, чтоб последних мужиков старостами сажали… пастухов до управления пускали. — Да и кто они — молоко на губах не обсохло!.. Мартьян — староста! Шинель на распашку! Борода еще не выросла! Тьфу, срам живой! Некому и некуда было жаловаться обиженным богатеям на комиссию, что выгребала хлеб, на скаженного, шумливого и прижимистого председателя Мартьяна: в городе сидели комиссары.

— Хоть бы ты прикрикнул на них, Ипат Ипатыч, анафемскую эту власть! — пожаловался как-то пастырю Астаха. — Тебя-то послушают!

Но уставщик решил не вмешиваться в дела мирские, поглядеть, повременить. Не трогают его, в амбарах не шарят — и ладно, рассуждал он.

Ипата Ипатыча и впрямь не трогали. Норовистый председатель Мартьян не отважился выгресть у него хлеб: уставщик — сила, разом всю деревню взбаламутишь, против себя восстановишь: семейщина за веру, за уставщика зубами в горло вопьётся. — Хоть и не боятся солдаты Ипата, все же лучше выждать до времени, — сказал в совете Мартьян.

А по деревне, из улицы в улицу, ползли уже слухи о предстоящем волостном земельном переделе, — будто при подушной нарезке бабы и девки в счет пойдут, будто всех землей сравняют — и богатых и победнее: «сколь душ — столь и пашни. Чтоб всем одинакими стать».

Волновались в бесконечных пересудах никольцы: одни радовались, другие печалились, третьи завистливые намеки бросали:

— У хараузцев покосу-то эвон что — побогаче нашего… совсем нас покосом сжали… Живут, язви их, сеном давятся!

Как прослышала Ахимья Ивановна, что девку новая власть за человека почла, — хлопнула себя по коленям размашистыми руками:

— То-то житье нам с Анохой подходит… на всех девок надел! Да мы этак с семи десятин разом в богачи вылезем, брата Дементея пашней догоним!

5

Смутные дни наступили для Дементея Иваныча. Всю эту заполошную зиму прожил он в сторожкой тревоге.

— Земля с покон веку наша была… неужто отберут… сравняют? Хлеб выгребли и пашню поделят, — ничего не попишешь. С жалобой идти не к кому… Оказия!

К отцу на заимку Дементей Иваныч вовсе перестал показываться.

— Пусть она со своим Царем царствует! — презрительно говаривал он о мачехе. — Пусть сами за мукой ездят, не ждут, когда привезу. Могу и зерном дать, — не велики господа на мельницу прокатиться… Язвы постылые!

Хозяйничала в избе теперь Дарушка, — после смерти матери взвалил на нее Дементей Иваныч бабьи заботы, приструнил как следует. Василий и Федот проводили досужее зимнее время на охоте, на посиделках с девками — женихались, в кутерьму с прочими солдатами не встревали.

Кому кутерьма, а кому — настоящее дело. Сговорившись, в Завод, в Красную гвардию собирались Карпуха Зуй, соседский Лукашка, рябоватый Анохин зять Мартьян Яковлевич… Всем им теперь пригодились привезенные с фронта винтовки.

— Дураки, видно, не перевелись: не досыта навоевались еще, какую-то «красну гвардию» затеяли, — вслух рассуждал Василий.

Чубатый красавец Федот облюбовал себе Пистю, бравую глазастую дочку Астахи Кравцова, так и льнул к ней на посиделках. Дементей Иваныч про себя одобрял ухажерство Федота, — лестно-то как с самим Астахой породниться!

Соседский Лукашка по старой привычке возобновил свои злые насмешки над Федотом. Как вернулся с фронта да увидал Федота, так для первого свиданья и бахнул:

— Что утек, ерой? В окопах, видно, не глянется?

— Поглянулось тебе, пошто не остался? — нашелся Федот.

— Я-то вот до конца оставался… А ты самовольно убег. Вояка!.. А сейчас Лукашка того злее жалит. При встречах не пропускает случая, чтоб не оскорбить Федота, через заплот кричит:

— Кралю подцепил, сказывают? К богатею в зятья метишь… хо-хо!

— Не твоего ума дело, лягавый!

— Подожди, на посиделках рожу раскровеню!

Говорили, будто Лукашка от ревности взъелся на младшего Дементеича: будто сам хотел присвататься к Астахиной дочке, да Федот перехватил девку.

Весна выдалась поздняя, холодный ветер с сопок долго не давал никольцам выезжать на пашню. Вёшная затянулась.

Совет нарядил в поля обмерочную комиссию. Сам председатель Мартьян, — справные мужики окрестили его бешеным старостой, — ездил с обмером… Вдруг из Хонхолоя, от волостного ревкома, пришла бумага — от всеобщего передела нынче воздержаться и только переделить к осени покосы… сосредоточить все внимание сельсоветом на подготовке к подавлению контрреволюционного мятежа.

— Не прошло и недели, как все село уже знало: в Сибири объявились новые вояки — чехи; они разогнали и поубивали комиссаров, разгромили советскую власть, теснят Красную гвардию на запад и на восток — в Россию и за Байкал.

— В Сибири теперь Временное правительство… всё по-старому. Красным несдобровать. Слышь, сюда идут. И во Владивостоке с моря японец высадился, — сообщил шепотком Дементею Иванычу при встрече всеведущий уставщик.

«Чеки… сколь народов на белом свете… Оказия! — попрощавшись с уставщиком, подумал Дементей Иваныч. — Неужели всё по-старому… без дележки?.. Вот бы браво!»

В петровки приехал очкастый Андреич… Застал Дементея Иваныча посреди двора…

— Беда, дядя: пробраться в Томск думал, в университете учиться, а тут чехи… поезда не ходят, — поздоровавшись, сокрушенно сказал он.

— Ничего, вот дождемся чеков — и поедешь. Пока гости у нас. Чеки — они жива-рука порядок наведут! Ну, я тебе скажу, новая власть. Царя вот ругали за войну, а это почище войны выходит…

В разговор вмешался подошедший Василий, — потный и пропыленный, с лицом, вымазанным жирной землею, — он только что вернулся с пашни — пары пахал:

— Братан! Здорово. Сколько лет, сколько зим! Ни за что не узнал бы, если бы не поминали вы тут дядю Андрея. Просто догадался…

— Виделись мы детьми, узнать мудрено… Здравствуй! — протянул руку амурский гость.

— Батя новую власть ругает, чехов ждет, — слышу я. Ты скажи мне, Андреич: лучше ли будет, хуже ли? Не шибко-то я в этом разбираюсь. Сам знаешь, на фронте грамоте мало дело для письма обучился, вот и все мое образование… Не пойму, что к чему.

Не удовлетворенный туманным ответом братана, Василий, сбычив голову, заговорил:

— Я то скажу: раньше лучше было, хоть ты што. Сколь дядя Андрей Иваныч коней нам привел, — богатство! А настоящее дело? Которых на войну взяли, которых Красная гвардия забрала… с десяток коней осталось, не больше… Уж теперь-то и Андрей Иваныч не сможет таких достать. Времена не те!..

Дементей Иваныч подскочил как ужаленный, — у него только на днях реквизировали лошадей:

— Ты о конях не поминай, — угнали шесть жеребцов, да каких! Анафемская власть!.. Какая теперь помочь! — загремел он. — Не до помощи людям, лишь бы последнего не решиться… Служит, вишь, Андрей-то. Золото искать бросил, сызнова на рыбалку подался. Пайщиков, значит, насбирать не мог, к богатому рыбалошнику в службу пошел… заездки городить…

Вечером, выйдя с Андреичем во двор под вызвездившееся небо, Василий долго рассказывал о фронте, о своей жизни в окопах, в лазаретах больших городов:

— Как сон, до того не похоже… Вспомянешь навой раз, себе не веришь… до того не похоже!.. В Киеве в палате все солдаты курили. Надо мной скулеж затеяли: монах, дескать. Совали в рот папироски. Затягивался я дымком, кашлял. Горечь одна, а потом манить начало… Грех, думаю, по старой вере этого не полагается… Грех, а поди ж ты, люди дымят, и нужды нет…

6

Чем дальше подвигалось лето, тем туже жизнь становилась. Дороговизна пошла неслыханная: в войну на всем переплачивали, я тут уж совсем невмоготу, похуже войны, — где раньше пятак, там нынче рублем не обойдешься.

— Дороготня! И где ее, копейку-то, брать? — жаловались никольцы.

— Дивья бы копейку — бумагу, — шелестя крохотными квадратами керенок, подхватывали иные. — Ну и деньги: заплаты… Что на них купишь…

Уж не поедешь, как бывало, в Завод за всячиной, товары в заводских магазинах будто растаяли. Народ перебивался без красного товара, без керосина и спичек. Гвоздей опять же нехватка, а тошнее всего — соли не стало. Без соли не проживешь!

Заводская оседлая мастеровщина, учителя, почтовые чиновники повадились наезжать в деревню: то им мяса, то им хлеба. За муку бумагой нестоящей никольцы получать уже не хотели, — подавай лучше ниток, соли, мыла… Мена пошла в народе.

— Ну и слобода, — чмыхал Дементей Иваныч, — ешь недосоленные щи… Виданное ли дело: мясо без соли… Какая же слобода без соли!

Единственная на деревне добрая лавка у Бутырина, — всего, бывало, вдосталь, — но Бутырин прикрыл торговлю: испуг его перед большевистской властью прошиб. Заколотил он лавку, оголил полки, товар в укромное местечко перетаскал.

— Где что куплять станем? — озабоченно гуторили никольцы. — Не у Зельки же, у того и раньше товару не ахти было.

Зелькой называли они захудалого лавочника Зельмана, одного из бывших кельмановских приказчиков, осевшего в деревне много лет назад.

Из волости, из Хонхолоя, по тому случаю новая бумага пришла — открыть в деревне кооператив. На сходе старики рев подняли:

— Не надо нам ихнего кооперативу! Антихристово наваждение…

А солдаты им в ответ:

— Без соли насидитесь!

— И будем сидеть, анафеме не предадимся. Еретики!

— И хрен с вами: сидите! Одни управимся! Председатель Мартьян еле утишил бурю бранных негодующих криков:

— Управимся, граждане старики… прошу не волноваться! Да только какой вам прибыток: кто пятерку в пай не внесет, тому ни соли, ни гвоздя… ничего, значит. Локти кусать станете…

— Обманете! — уже потише подали голос старики.

— Чтобы обману не было, — предложил Мартьян, — своего поставьте в лавку председателем, не солдата…

Сход разом взорвался. Солдаты-фронтовики дробно ударили в ладоши. Старики заспорили, замахали руками. Тряслись бороды, обращенные друг к дружке… Сход раскалывался.

Лишь к вечеру, когда над Тугнуем пылал розово-медный закат, тугие старики порешили:

— Быть Федору Иванычу главным лавочником.

— Зуда — он в городу бывал, дошлый!

Но тут нежданно всплеснулся чей-то супротивный голос:

— Нашли кого: не за доброе ему перст отгрызли… бог шельму метит!

— Хэка, паря, — вступился за подходящего, ему казалось, кандидата Аноха Кондратьич, — хэка, паря, что вспомянул… ну и злопамятный народ… сколь годов то было…

— И перст-то не отгрызли, — больше, никак, стал, — поддержал смеха ради председатель Мартьян, которому надоела эта ряда с неподатливыми стариками.

Снова тряслись, будто в лихоманке, взлохмаченные, ручьистые бороды:

— Зуда, ему с руки — с начальством обхождение имел, в город наезжал.

— Он те без штанов пустит, будет вам обхождение! — намекнул отец Карпухи Зуя на давние нечистые делишки Зуды.

— Мало ли что, — оборвал батьку Карпуха, — молод был — грешил, теперь не слыхать. Хозяин Зуда. Свой, в кровососах не значится.

Возражавшие постепенно обмякли — и впрямь, худая слава Зуды куда долговечнее его дел. Правый глаз новоявленного кооператора моргал чаще обычного: Зуде оказали-таки честь, отметили миром.

«Не обошлось без Зуды!» — самодовольно думал польщенный Федор Иваныч.

Среди прочих членов правления по настоянию фронтовиков очутился нелюдимый пастух Алдоха. Это имя снова взбаламутило стариков.

— А-а-а! Вот вы кого?.. Богохульника! — брызгая слюной в солдатские обветренные лица, взревели Ипатовы дружки-подголоски.

Однако стоящий поодаль Ипат Ипатыч шепни своим:

— Нужды нет… Кричите за Алдоху. Пущай потешатся напоследях.

Неожиданно для всех уставщик при народе первый протянул Зуде пятерку:

— Пиши и меня…

Как ни надеялся пастырь на чехов, но нехватка соли прижимала и его… «Там либо будет, либо нет, — думал он, — а риск невелик… Кто их знает?»

Уж коли сам Ипат Ипатыч деньгу выложил и, значит, кооператив антихристовым наваждением не признает, — глотку драть супротив никто не станет, значит, так и надо… Быстро собрал Зуда с мужиков паевые, — ох, уж и повертелся же он эти дни! — и снарядился на четырёх подводах в город — прямо по Тугную через Бар.

Из Верхнеудинска он привез всего по малости: соли, спичек, керосину, ниток, ситцу, гвоздей, сахару, мыла… Еще до его возвращения потребиловке отвели пустующую на тракту за мостом большую избу покойного Парамона Ларивоныча, — в кои-то годы держал Парамон в ней заезжую квартиру.

Едва суетливый Зуда с помощью подводчиков растолкал привезенные товары по углам Парамонова обширного дома, — бочки, мешки, нераспакованные ящики загромоздили двери и проходы, — народ хлынул в лавку со всех концов села.

— Завтра! Завтра — я говорю! Ишь ящики не расколочены, по полкам ничего не раскладено, — надрывался Зуда…

Утром, когда Харитон Тряси-рука, самый грамотный из членов правления, примащивался с записной книгой и счетами за прилавком, а у крыльца перед закрюченной дверью гомонили бабы, — в потребиловку заявился с пастухом Алдохой бешеный староста Мартьян. Они оглядели чинно разложенные на свежих досках пестрые ситцы.

— Сельский совет порешил: товар давать в первый черед самым что ни есть беднеющим, — повернулся Мартьян к копошащемуся в уголку Зуде.

— А как же прочие пайщики, ась?! — чуть не закричал Зуда.

— Прочим — что останется, — бешеный староста был невозмутим. — Так, что ли? — повернулся он к Харитону.

Тот кивнул квадратной своей головой.

— С тем и пришли, — подтвердил Алдоха…

Товару было действительно маловато: трудно с товаром в городе, и как ни изворотлив Зуда, большего он не смог добиться.

Мигом оголились полки новой потребиловки, — всё расписали и роздали советчики по захудалым дворам.

Однако и не все: поздно вечером Мартьян Алексеевич заявился в лавку к Зуде и приказал отпустить ему две штуки ситца, десять фунтов сахару, пуд соли и дюжину кусков мыла для особых, как он сказал, надобностей сельсовета. Весь этот товар Мартьян тайком забрал к себе домой.

Прочие, оставшиеся на бобах, пайщики-богатеи, вроде Астахи Кравцова, не давали проходу пришибленному Зуде.

— Я же… я же… не я тут хозяин, — бормотал тот в свое оправдание, дергал плечами и, не останавливаясь под окнами, бежал дальше.

— Упреждали ведь: обманет. И вот…

Добро еще, заступился за обескураженного лавочника перед мужиками Ипат Ипатыч: сумел Зуда сунуть уставщику втихомолку полкуля соли.

— Не он обманул, не он, — разъяснял пастырь где только мог. — Советчики то устряпали… Алдоху спросите — на нем новая рубаха.

Скрипели зубами обойденные богатеи.

7

— Видно, самому купцом надо быть, на потребилку эту надежа плоха, — сказал однажды поутру Дементей Иваныч. — Снаряжайся-ка ты Федот за товаришком в Кяхту, к китайцам, как старики наши снаряжалися. Слух идет: на китайской стороне всего полно. Только на границе гляди в оба, как бы не подстрелили.

Дементей Иваныч знал от проезжих людей, что народ всех трактовых деревень начал через границу до китайцев пуще прежнего наведываться, вез оттуда товар белый и цветной, соль и ханшин, что охрана границы снята, — стеречь больше некому, — но ежели изловят случаем красные с китайским товаром — крышка, до нитки отберут. Все это знал Дементей Иваныч и потому отправил в Кяхту не Василия, тяжкодума непрокого (нерасторопный, неповоротливый), а меньшого, Федота, парня смелого, бойкого, ухаря, — этот в беде не потеряется. Препоручил ему батька продать овечьи и козульи сырые кожи да пару пантов в сундучке под сено в ходок положил, — до пантов китайцы страсть как охочи…

Удачно смахал Федот до китайцев, в одну неделю обернулся. Уж и понавез он товару: и далембы-то синей на рубахи, и соли-то, и ханшину несколько банок.

— Хана, племяш, водка по-нашему, — угощал Дементей Иваныч очкастого племянника. — Закрыли винополию, вишь помешала! При Керенском одно время открыли, малость торговала, а им не нужна. Хоть и не пьяницы мы, а выпить и нам доводится.

— Мутна да ядрена, на огне как керосин горит. Спичкой поджечь можно, — дополнил счастливый путешественник Федот. — А напьешься, и опохмеляться не надо: ковш воды — и сызнова пьян… чудно!

С этой самой ханы да с удачи Федотовой и завертелся Дементей Иваныч. Каждый божий день в избе гульба пошла. Пили все, соседей когда приглашали. Федот песни ревел, закатывая к потолку глаза… В конце разливанной недели Дементей Иваныч вдруг объявил сыновьям:

— Пойду свататься к Павловне.

— Какая такая Павловна? — спросили те разом.

— Известно, какая — бутыринская соседка… вдова.

— Тьфу ты, — плюнула рябуха Дарья, — маткины ноги остыть не успели, а ён… греховодник!

Не по совести сказала она, для порядку. Ей что, ей даже лучше, — домашность постылую с плеч долой.

— Тебя не спрашивают! — прикрикнул на дочь Дементей Иваныч. — Ты бы получше за избой доглядала… ишь мух сколь развелось, зеркало все засидели, в глаза лезет мухота проклятая!

— Да, действительно, мух много… антисанитария, — поддержал дядю очкастый племяш.

— Мух, мух!.. На то и лето. В кажинной избе они стены засиживают, — огрызнулась напоследок Дарья и вышла на улицу.

Предвидя осуждение со стороны, — не успел Устинью Семеновну в домовину покласть, а уж и женится! — Дементей Иваныч не стал приглашать сватов, а и впрямь самолично отправился сватать Павловну и, когда та дала согласие, решил свадьбу сыграть скромненько, в своем семейном кругу.

Но свадьба — как свадьба. Дарушка привела за свадебный стол девок-подружек, и они, цветником рассевшись на лавках, распевали так, что за речкой отдавалось. Стаканчики с мутной ханой пошли вкруговую…

Девки запели какую-то новую несуразную песню.

— Соловей? Да где вы здесь соловья видели, черти драповые! — вполголоса возмущался охмелевший Андреич. — «Бродягу» зачем-то приплели… Наносное все это… понимаете. Мешанина какая-то! Давайте старинную, настоящую…

Пестрый, яркий цветник дородных девок, в лентах, монистах и бусах-дутиках, казался хмельному студенту одноликим. Это круглое, цветущее и красное лицо лоснилось, как и гладко зачесанные волосы, с прищелкиванием двигало челюстями, жевало серу. От девок несло репейным маслом, некоторые лузгали подсолнух… Очкастый нелепый парень все настаивал вполголоса на старинной настоящей песне…

Над ним беззлобно, добродушно подсмеивались.

Так в дом Дементея Иваныча вошла Павловна, низкорослая, курносая, улыбчатая туша. Павловна привела с собою одиннадцатилетнего Мишку, хрипучего коротыша с заплывшими глазками и головой, посаженной прямо в плечи. Мишка был курнос — в матку выдался.

8

На исходе июля, в пыльном зное воскресного полдня, Тугнуем, степью, проскакала неведомая конница… один десяток… другой… третий. Никольцы высыпали на взлобок за деревней: что за люди с винтовками от улусов бегут? Но тут вершники скрылись за увалом…

К вечеру, проезжая трактом через деревню, хонхолойские мужики приостановились у совета и закричали толпящемуся на крыльце праздному народу:

— Красная гвардия пролетела… видали?

— Как же, видали, — отозвались с крыльца.

— Они у нас в Хонхолое сегодня ночуют. Первым делом попа сгребли… Поп у нас, язви его, спекулянтская душа, во-о как супротив красных глотку рвал.

В Хонхолое половина села — православные, и судьба попа, видать, мало беспокоила рассказчика.

— Ну? — нетерпеливо поторопили его с крыльца.

— Вот те и ну… Даже при них, при красных, заорал на сходе: «Грабители!» Красные, то есть, грабители. Ну, и поволокли, в темную заперли…

— Да неужто?!

— Вот те крест… врать не станем. Туда ему и дорога!

Считая, что они выполнили свой соседский долг, — поделились новостью, — хонхолойцы понужнули лошадей, и пять телег запылили по тракту от совета к околице в сторону Завода.

— Чо поздно выехали, переночевали бы дома! — насмешливо крикнул кто-то им вслед.

— Недосужно, в Хараузе заночуем.

— Хараузцы вам дадут по ночам шляться в такое время, аховый народец! А можа, и там Красная гвардия?

— Нет, те с Тугную прискакали. Знаем. Никого в Хараузе нету, а хараузцев не боимся. С Тугнуя красные… Бегут с Байкала.

В самом деле, красные войска под напором подавляющих сил сибирской контрреволюции отходили от Байкала. Не задержали чехов и золотопогонников ни поврежденный, закупоренный слюдянский тоннель, ни кругобайкальские отвесные скалы. Рассыпаясь, дробясь в степях на мелкие, разрозненные отряды, стремительно откатывались на восток мадьяры и русские красногвардейцы.

Никольцы уже знали все. Бешеный староста Мартьян, казалось им, поубавил спеси. Ипат Ипатыч проходил мимо совета с неудержимой, спрятанной в бороду ехидной ухмылкой. Замолившийся вконец его подручный Федор Федорович, начетчик, ожидающе вздыхал. Злорадно шипели богатеи: какую бы отместку учинить советчикам за выгребенный хлеб, за уведенных в Красную гвардию коней, за впустую вложенные в потребиловку копейки… По ночам председатель Мартьян выставлял у совета крепкие дозоры.

В эти дни Дементей Иваныч часто говаривал жене и детям:

— Пронесло бы скорей!.. Сидите, и не рыпайтесь. Оказия творится на белом свете!..

Затаенная, взволнованная тишина легла на деревню. Где уж тут рыпаться! В семи верстах, в Хонхолое, стоял красный отряд обвешанных наганами и бомбами людей, и люди эти посадили под замок попа и трех крепких мужиков.

Не прошло, однако, и недели — и хонхолойский отряд подался в степи, к Монголии.

— Жмут, видать, их, — усмехался Дементей Иваныч, — даром, что обворужены.

Вскоре тайком прокрались в деревню молодые парни и солдаты, ушедшие весною в Красную гвардию. Они хоронились в подпольях, в погребицах, на сеновалах, в банях, на улицу, — боже упаси, — не выглядывали. Некоторые на дальние заимки зараз смотались… Вернулся таким порядком и Федотов недруг Лукашка.

— Отвоевался гвардеец красный! — узнав об этом, расхохотался Федот…

Как-то под вечер нежданно заскочили в Никольские ворота на взмыленных конях семеро вооруженных с ног до головы вершников, — на лицах серая мгла многих десятков верст безвестных степных дорог, на фуражках кумачовые отметины вместо кокард.

Галопом пронеслись вершники по тракту, не доезжая моста перед советом, свернули круто в тряскую, заболоченную кривизну проулка и, бросив коней, рассыпались по гумнам. Мужики видели, как через огромный невыкошенный пустырь стреканули двое: паренек лет четырнадцати да человек с желтыми полосами на штанах, — не иначе, казак. Двое других отстали от них, шмыгнули в старую брошенную баню…

И вслед им, той же минутой, в деревню ворвалась конница — полсотни добрых коней. Все конники, как один, в зеленом сукне. Впереди — офицерской выправки горбоносый, чернявый, в очках без оглобель. Бабы на тракту успели приметить и эти чудные очки, усаженные на тонкий хребет носа, и блестящие золотые погоны… Горбоносый заорал высунувшимся в окна кичкастым бабам:

— Красные сейчас проскакали… красные!.. Куда они делись, сволочи?!

Бабы враз захлопнули створки.

Отряд рассыпался по деревне… Вскоре у прокопченной бани раздались раз за разом два выстрела, хлестко разорвали вечернюю тишь.

— Ишь ты, в голову сзаду… и готово! — поглядывая издали на эту расправу, ахнул серебрянобородый дед Анисим.

Пятерых, со связанными назад руками, вывели с разных сторон на тракт и, окружив конным кольцом, пригнали к брошенному колодцу. Колодец этот в старинные еще времена был опоганен сорвавшейся в сруб собакой, журавль давным-давно подгнил и завалился, и только перекладина на двух столбах высилась над крышами изб. Ее-то, перекладину, и заприметил горбоносый.

Любопытные повалили из улиц на тракт, начали с опаской приближаться к вершникам в погонах.

— Пули на них еще тратить! — спрыгивая с лошади, желчно крикнул горбоносый.

Первым вешали казака. Желтые полосы его штанов взметнулись вверх под перекладину, и эта желтизна разом растаяла в перламутрово-золотых красках тугнуйского заката.

В отряде было немало людей с такими же полосами.

— Предатель… а еще казак! Собаке собачья смерть! — подвинувшись ближе, услыхали никольцы.

Вторым к виселице подвели паренька, мальчонку малого.

— А он-то что исделал!.. — не выдержала в толпе какая-то баба и смахнула запаном набежавшую слезу.

Мальчонка бился, хрипел, корчился — потом враз утих…

Ярко полыхал июльский закат. Под высокой перекладиной тихо-тихо качались облитые огнистой зарей, темные вытянутые тела повешенных.

— Что бы им на землю встать… ан нет. Поди ж ты! — шепотом удивлялся дед Анисим.

Горбоносый резко повернулся к толпе: — Чего уставились! Ведите отряд по квартирам да покажите, где здесь… главари ваши.

Дед Анисим несмело шагнул вперед:

— Тебя до сборни довесть, ваша милость?

— Ну да!

К совету с горбоносым пошли несколько казаков из его отряда, — винтовки держали наготове, вниз штыками, трое, придерживая на ходу рукоятки наганов, расстегнули желтые кобуры.

— Нет ли еще красных в селе? — блеснув стеклышками, осведомился для пущей безопасности горбоносый.

— Не, откуда у нас красные… помилуй бог.

Поднявшись на крыльцо совета, старик увидал подслеповатого сторожа Фаддея.

— Обсказывай, — кивнул ему Анисим на подымающихся следом солдат — и подался вниз.

— Что обсказывать-то?

— Какая у вас власть-то? — строго спросил горбоносый…

— Известно, совет…

— Председателя мне!

— Нетути председателя. Мартьян с писарем Харитоном… убегли они.

— Вот сукины дети! — раздраженно мотнул головою офицер, — пенсне на носу закачалось.

— А не скажешь ли, куда они сбежали?

— Да кто ж их знает. Разве они сказывали… Вестимо, в лес либо на заимку куда.

— Разыщем!.. А теперь ты проводи нас до вашего главного. Не советского, а настоящего главного… ну, наиболее почтенного… Понимаешь?

— Как не понять. Главнее уставщика на деревне у нас нету. К Ипату сведу, коли желаете.

— Уставщик? — удивился горбоносый. — Это еще что такое?

— Да Ипат Ипатыч, уставщик… вроде как бы поп. Семейские мы, староверы.

— А! — понимающе протянул офицер. — Вот его-то нам и надо…

Ипата Ипатыча пришедшие застали дома… ввалились гурьбой, расселись на лавках. Казак с ружьем вытащил из кармана кисет, стал закручивать цигарку.

— У нас в избах грех курить… извините уж, наезжие табакуры во двор выходят, — любезно, чтоб не обидеть, остановила казака Ипатова хозяйка.

— Что верно, то верно: дух антихристов перед ликами угодников, перед господом… немыслимо… дух в избе тяжелый от него, — подтвердил Ипат Ипатыч.

Горбоносый строго глянул на казака — отставить. Тот смущенно выбрался в сени.

— Зачем наведались, люди добрые? — елейно спросил уставщик.

— Вы, вероятно, знаете, отец, — заговорил офицер, проникаясь вдруг уважением к чистой просторной избе, к медным резным иконам в переднем углу, обрамленным белыми рушниками и связками лестовок, к этому старику с сивым ершиком на голове, — вы, вероятно, слышали: с красными мы разделались, прогнали этих разорителей и бандитов. Слышали, конечно, что и в селе у вас их уже нет?

— Известно, знаю.

— Вот и прекрасно. Этот кошмар больше уже не повторится. Последние отряды красногвардейцев удирают за монгольскую границу. Издевательству над крестьянством положен конец… Свобода восстановлена, мирный труд обеспечен. Но…

Серые глаза уставщика вперились в офицера.

— Но, я говорю, чтобы закрепить победу, нужна помощь лучших людей крестьянства… вождей его. Нужно напрочь искоренить зло, окончательно очистить Забайкалье от большевиков. Короче — вы должны указать нам, кто на селе известен вам как приверженец советской власти.

Ипат Ипатыч понял, чего от него требуют, но он натужно молчал.

— Временное сибирское правительство по заслугам оценит вашу помощь, — счел нужным подстегнуть офицер.

Ипат колебался. Конечно, он знает их всех наперечет. Конечно, скажи он слово — заберут сволочей, поубивают, которых с собой увезут. Но… надолго ли ушел красный отряд из Хонхолоя? Не воротится ли гвардия? Не вывернется ли откуда-нибудь со степи?.. Что тогда?.. Свои задавят! И не воротится гвардия, — разве не видел народ, сколь белых в Ипатову избу привалило?.. Не выдачи боялся Ипат, — пожалуй, жалей на свою голову грабителей! — непоколебимый его авторитет запротестовал: с такой вершины не упасть бы, не заплевали б люди, не отвернулись бы старики… Отцы выданных ведь в него, уставщика, перстами тыкать начнут… И, передохнув, Ипат Ипатыч сказал заждавшемуся нахмурившемуся офицеру:

— Нет, ваше благородие, не докажу я вам, кто у нас пуще всего приверженец. А потому не докажу, что деревня наша сторонняя, народ семейский темный. Особливо красных нету. Ну, разве председатель Мартьян — так он убег. А более никого… зловредных нету у нас опричь его.

Непоколебимый Ипатов авторитет торжествовал, — он одержал сейчас крупную победу: завтра об ответе пастыря будет знать вся деревня.

Белый отряд простоял в Никольском с неделю. Все эти дни мужики приглядывались к солдатам, — так они называли белых.

— Нам ишь сказывали, — осаждали бабы нечаянных своих постояльцев, — сказывали, что чеки придут… где они?.. Вы-то, видать, русские?

— Русские, — скалились казаки, — здесь и русским и чехам работы хватит, чехи на линии остались.

— Поди ж ты!

К ночи белые выставляли у ворот в поля дозоры, задерживали и опрашивали проезжих. Стеснение от этого пошло, какого ввек семейщина не упомнит.

Однажды ветреным вечером с Тугнуя лихо пронесся в ворота зудинский Федька.

— Стой! — закричали ему дозорные.

Но ветер рвал в клочья окрики, в ушах у Федьки свистело, и он бесшабашно гнал коня, которого ходил разыскивать в степи.

— Стой! Стой!

Уже не ветер, а пули свистели в ушах Федьки, а он скакал без останову, — так и прибежал в Кандабай, до своего двора.

— Экий, прости господи, озорник! — ахнул на следующий день Дементей Иваныч, когда ему рассказали о причинах вечерней пальбы. — Я бы на месте Зуды трепку ему задал: куда гонишь, анафема!.. Уложили б, какой с них спрос… и по закону уложили б, — война!

В эти тревожные дни с Тугнуя, от бурят, отягченные бомбами, мешками с припасами, винтовками, патронташами, брели мимо деревни разрозненными кучками красногвардейцы… усталые, со сбитыми ногами, обессиленные голодными многоверстными переходами. Рыская по степи на конях, казаки ловили выбившихся из сил одиноких красногвардейцев, и выстрелы вспугивали тишину безмолвной тысячелетней степи, будто перекликались в полях поспевающей ржи.

Дементей Иваныч лазил с Федотом на крышу амбара и глядел, как на открытых высоких местах, будто совсем рядом, бесстрашно умирают чуждые ему люди. Не мог понять он, за что принимают они мученическую смерть, не мог взять в толк, почему точно слепые прут они на конные разъезды.

Кто-то из приехавших с дальнего угла Тугнуя рассказал, что красные как-то расположились на ночлег в братской кумирне, в дацане, а наутро десятки лам выехали на голый степной бугорок, сели на корточки и долго-долго, до заката солнца «зачитывали» осквернителей их святыни. Заимочник уверял, что он собственными глазами видал трупы насмерть «зачитанных», говорил с суеверным трепетом:

— Не ночуй где не надо. Слышно, один золоченого бурхана в карман сунул. Братские — нехристи, да ведь и у них бог есть… вот и «зачитали».

Древний ужас перед таинственной силой ламских свирепых, всемогущих богов обуял темные души, никольцам все стало ясно:

— Право слово, «зачитали». Иначе не били б их как куропаток…

Однажды казаки изловили на Тугнуе бабу в белом халате и белой косынке с красным крестом, привели в деревню.

— Сестрица! — допрашивал в избе пойманную огненно-рыжий офицер. — Сестрица, ну зачем вы к этим сволочам примкнули?

Офицер вывертывал слова по-немецки да и сам на прибалтийского немца смахивал.

— А вы-то зачем в белую банду затесались? Вам-то что надо?.. Ехали бы к себе в Митаву. Небось поместье имеете на родине… Вот и жили бы бароном без грабежей и расправ, — отрезала сестра.

Офицера передернуло:

— О, ви какая… заноза!

— Не нравится? У каждого свои убеждения…

— Мы, — офицер обвел мутными глазами столпившихся на пороге любопытствующих мужиков, — мы с женщинами не воюем.

— Рассказывайте!

— Нет, лучше вы расскажите, за что на Урале комиссары государя императора расстреляли.

— Туда ему и дорога, этому пугалу!

— Так говорить о покойном монархе! — залился багровой краской огненный офицер.

К вечеру сестру расстреляли в полях под Майданом.

— Молодец баба: так и режет, так и режет, — похвалил бесстрашную сестру зудинский Федька. — Он ей слово, она ему — десять!..

— О царе Николашке тоже здорово загнула: пугало! — поддержал Федьку старший брат Сильвестр.

Этими же беспокойными днями Дементей Иваныч отвез в Завод очкастого племяша, который последнюю неделю не выходил из горницы, — отвез тайком, в полуночи, через оборские ворота.

— Довольно пужал своими глазищами ребятишек. Езжай себе с богом — кабы чего не случилось.

Не то от ночной сырости, не то от чего другого Андреич поляскивал зубами.

— Ведь это ж реакция, дядя, — дрожа, лепетал он.

— Там как ты хошь назови, а все к одному концу. С капиталом удумали тягаться… да разве с ним потягаешься? Без него, паря, немного напрыгаешь… Эка что удумали! — откликнулся — скорее на свои думы Дементей Иваныч.

Теперь он был спокоен: все обернулось по-старому, по-привычному. На другой день как заскочили в деревню белые, Николай Александрович Бутырин с утра открыл свою лавку. Значит, всё прочно, всё на своем месте.

Именем сибирского временного правительства снял засовы с Елизаровой лавки и Астаха Кравцов, богатеев зять и душеприказчик.

9

Вольно вздохнули никольцы, когда, обшарив ближайшие ж деревне заимки, белый отряд снялся с места. Председатель Мартьян, Алдоха и Харитон Тряси-рука остались неразысканными.

Выбранный старостой Астаха Кравцов восторженно заверещал вслед своим избавителям:

— Хоть и хорошие для нас люди, все ж без них свободнее…

Понаехавшие к Бутырину за товаром братские скупо и неохотно подтвердили новый слух: а дацан-то ведь целехонек! И никакие гвардейцы в нем не ночевали…

Сенокос был в самом разгаре. Но с весны — да и все лето — стояло, вёдро, травы посохли, не уродились.

— Без сена нынче останемся! Помачки траве вовсе не было, — качали головами мужики.

Учуяв свободу, Никольские крепыши порешили силой оттягать у хараузцев привольную густотравную луговину, что за раздельной речкой Дыдухой, под самым Хараузом. Мысль о том подал все тот же дотошный Астаха:

— Что на них смотреть! Кому все, кому — ничего. Благоразумные мужики принялись отговаривать на сходе от этой рискованной затеи, — сами, мол, знаете, что хараузцы за народ… спуску не дадут, — но их перекричали:

— Самое теперь время. В городу заваруха, городским не до нашего брата.

— Хоть раз да попользуемся, а там видно будет. Можа, и оттягаем.

Пастырь Ипат Ипатыч слово супротив не вымолвил, — значит, тому и быть.

Договорились выехать на хараузский покос большим скопом, пораньше, на заре. Астаха подбил молодых парней и мужиков захватить с собой берданки и винтовки:

— Полезут со стягами, тогда мы их пуганем!

Дементей Иваныч запретил Федоту соваться в это зазорное дело, — невесть как оно еще обернется. А парень совсем уж было собрался, дробовик заранее прочистил.

— Что нам… с нас на Оборе покосу хватит… А там либо будет, либо нет, а голову отшибить — раз плюнуть… Оставайся! — приказал сыну Дементей…

В матовой просини неба над Тугнуем горела на редких пушинках застывших облачков алая заря, — никольцы на телегах, с литовками, вилами, граблями, а которые и с ружьями, спозаранку тронулись степью в сторону Харауза. Кое-кто на дорогу для храбрости хватил самогону. Мягко катились колеса по густому, выщипанному скотиной, ворсу тучной степи. Потревоженные воробьи стайками и в одиночку срывались с бугорков, взлетали из-под самых лошадиных копыт и, громко чирикая, летели прочь.

Албазинский Вавила Степаныч с зятем Евлахой трусили на одноколках поодаль. Одноколки их глухо постукивали колесами, в хвосте этой длинной вереницы хлестко бегущих телег.

— Ладное ли дело удумали? — вплотную подъезжая к зятю, сказал Вавила Степаныч.

— Мне и то сдается: ни к чему это… неладно, одначе? — откликнулся Евлаха и придержал коня.

— Умные-то мужики дома остались, — снова забубнил Вавила. — Вон Дементей с Кандабая…

— Умные-то умнее нас…

Две одноколки, оторвавшись от хвоста, бок о бок застыли средь степи.

— Эй, вы… слабина, видать, берет! — крикнули им.

Но Вавила Степаныч с зятем не отозвались. Молча повернули они в деревню. От хвоста оторвались еще несколько телег, постояли, будто в нерешительности, на Тугнуе… завернули вспять.

— Тю… тю… ю-ю! — послышался вослед им протяжный насмешливый вой.

Трусливая измена Вавилы, Евлахи и других мужиков не обескуражила, напротив — подхлестнула. Вооруженные в диком раже закричали:

— Сучьи дети! Эк испугались! Горсти сена им не давать! Ровно антихрист оседлал никольцев, сказал бы старый Иван Финогеныч, кабы знал про эту затею.

Добравшись до хараузской луговины, возбужденные, колгочущие никольцы рассыпались по ее обочине наступающей цепью — и зазвенели литовки, заходили в могучем размахе десятки плеч.

С противоположного края луговины, который до этого казался пустым, по кипящей меж ичигов траве, цепью же, навстречу косцам, вдруг побежали хараузцы. Они матерно ругались, потрясали литовками.

— Обворужены! — заметив у пятерых приближающихся хараузцев дробовики и винтовки, завизжал Астаха.

Никольцы разом остановились, замолк звон опущенных в траву литовок… одиноко лысели дороги начатых прокосов.

— Кто им доказал?! — прохрипел бывший староста Левон.

В застывшей цепи никольцев наступило замешательство: ружья лежали там, позади, в телегах. Тем временем обозленные матерщинники-хараузцы уже щелкали затворами. Никольские парни кинулись вспять к телегам, за ними, дрогнув, припустилась и вся цепь… спотыкаясь, бранясь, роняя литовки.

Вслед бегущим прогремели выстрелы, донеслись крики:

— Мать вашу… будете грабить!

— Побьют всех! — прыгая в траву и распластываясь за кочкой, взвизгнул Астаха.

Невдалеке от него мягко бухнулся оземь Левон.

— Левона убили! — услыхал Астаха.

— Панкраха кончается! — заревели с левой стороны. Астаха чуть поднял голову. У ближней телеги суетились мужики, укладывали в нее стонущего парня.

— Сидорке Антипину в руку угодили… Кровищи-то! — кричали они.

Хараузцы остановились стеною шагах в двадцати, ружья держали на изготовку:

— Запрягай… больше стрелять не будем… запрягай! Суетливо, ошибаясь, точно впервые, никольцы натягивали на коней хомуты, шлеи, дрожащими пальцами привязывали вожжи.

— Запрягай! Боле не приедете? — насмехались хараузцы.

Никольцам было не до смеха. Левона и Панкраху положили в одну телегу, накрыли мешком.

— Эка бедынька… что натворили!

— А то и натворили, — не надо было зачинать тово, — глухо проговорил Сидоркин батька Антип. — Горюшко-то какое!..

— Убирайтесь и помалкивайте. Сами на пулю лезли… никто не манил. Не с кого и спрашивать! — напутствовали отъезжающих хараузцы…

Через неделю проведали о той стычке в Хонхолое, в волости, и выслали в Харауз и Никольское комиссию — расследовать причины и обстоятельства побоища. Обе деревни ровно крепкие запоры на языки повесили.

Ничего не добилась комиссия.

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

Все это время Дементей Иваныч не прекращал неослабевающей мелкотравчатой своей войны с оборцами.

— Цыганье проклятущее! Цари бесштанные! Голь бесхозяйная! Бродежня! — рвал и метал он против мачехи, против ее отпрысков. — Хоть сегодня в табор к цыганам ей, хоть завтра… Такая ввек добра не заведет… Да что он-то старый дурак, смотрит. Совсем, видать, окрутила его, ума решила…

Месяц от месяца утрачивал он остатки того показного уважения к батьке, в котором не отказывал ему при Максиме и Устинье Семеновне. Раньше он не осмелился бы костить отца старым дураком.

«Грех-то, грех-то!» — сказала бы Устинья Семеновна, случись такое. А теперь некому было напомнить о грехе, заступиться за старика. Разве рябая Дарушка иной раз окрысится на отца, — замолчи, мол, не стыдно тебе!..

«Попробуй уйми такую, ежели сам не сумел старый закон соблюсти — к родителю почтение сохранить, — огорченно вздыхал Дементей Иваныч. — Да и как закон блюсти? — оправдывался он перед собою. — Как его блюсти, когда батька сам в грех обеими ногами залез? Завертелся с ямщиками, с разным народом, в середу и пятницу скоромное ест, грех перестал разбирать. Далась ему эта заимка, который год в церкви не был, уставщика не видал». Тут нечто, похожее на стыд, шевелилось в душе: против греховодства батьки зуб точишь, а сам-то на рыбалке у Андрея середу и пяток держал? «Да что на рыбалке! А теперича на пашне или на покосе?.. То на рыбалке, то в лесу, не в избе, не на людях, не на семейщине», — снова оправдывался он. Но вслед этой успокоительной думке мутной темной волною набегало воспоминание о промашке. — Нет, видно, не вычеркнуть ему из памяти разлитой перевернутой лохани… толпящихся у трупа мачехи Палагеи ребят… стрихнина. «Докуль оно мучить не перестанет?.. Оказия!»

Дементей Иваныч разыскивал Павловну, заговаривал с нею, принимался тискать, — забывался, бежал от страшных своих дум.

Павловна хозяйствовала ладно, со взрослыми пасынками жила мирно, внучат, что от Максима остались, не обижала. Зато ее хрипатый Мишка с первых же дней возбудил к себе презрение всего семейства. Василий и Федот шпыняли его за непослушность, нерасторопность, сам Дементей Иваныч возненавидел за отменную лень.

— Никогда в семье у нас такого дурака непрокого не заводилось…. А уж что лени-то, зловредства! — горячился он, когда Мишка, бывало, по-своему перевернет порученное ему дело или вовсе его не выполнит: то коней со степи не пригонит, то свиньям коровью намеску скормит. — Второй Царище растет, язви его!

Раза три Дементей Иваныч стегал Мишку среди двора вожжами, чумбуром, — чем придется. Налившись кровью, Мишка хрипел, вырывался и утекал. Порка учинялась, вестимо, в отсутствие Павловны. Но Мишка и не жаловался матери. После взбучки он являлся к обеду позднее всех, неприязненно косил щелками заплывших глаз в сторону отчима, и молча краснел, когда Василий и Федот поднимали его на смех. Павловна не смела заступаться за родное дитя…

И впрямь Иван Финогеныч с праведного пути сбился. Нерадивая его Соломонида Егоровна запустила избу и двор… всё броском, всё швырком, ни в чем у бабы нет настоящего крестьянского порядка, все идет прахом. Детишки у нее, — целую ораву наплодила она со стариком, — сопливые, докучливые, — в избу не зайди, не только своему, чужому тошно станет. На полустанке полным хозяином Царь-сорванец. А самому все недосуг: гоньба почтовая такая пошла, — не приведи господь, откуда столь народу и почты взялось! — то на паре с почтарями скачет, то на охоту в сопки уйдет, чтоб домашнего реву да швырков не слыхать, не видать. Прикатит из Харауза на почтовых — за стол садится, едва рукой взмахнет: не до чинной молитвы, дескать, ехать дальше надобно. Люди торопят, — ест, что подадут, скоромное, постное — все равно. Ведь и проезжие — бритоусы, табакуры пропахшие — едят всё без разбора. И он не брезгает, с ними заодно потчуется. Постоянно в избе толчея…

Незаметно для себя перестал блюсти Иван Финогеныч середы и пятки. Соломонида Егоровна тому не препятствовала: в вольном таежном житье сама избаловалась, семейский блюдущий глаз сюда не достигает. А что на деревне кто сболтнет, — на всякий чих не наздравствуешься. Далеко до полустанка — глаз колоть некому… Пяток ли, воскресенье ли — все единственно, скоро и без того насквозь пост для них пойдет. Вот Дементей разделиться собирается, без хлеба, без помочи оставит… Так примерно рассуждала Соломонида Егоровна о беспросветном недалеком будущем, и не было ей расчета упирать на середы и пятки: и без того не жирно едят на Оборе.

Иван Финогеныч в каждой мелочи домашней, а не только в еде, чувствовал и видел — входит он в нужду. Подчас он внутренне восставал против враждебных непонятных сил, грозно и неумолимо влекущих его в пропасть. Как в далекие времена оборской своей молодости, он много думал об этих силах. Но только теперь дума повертывалась по-иному: не возмездие за грехи, — какие у него грехи особенные? — не божья кара за отступничество от семейщины, — разве он больше других виноват? — а злой рок, личная его незадача ведет его к непроглядной бедности. Личная незадача во всем. Вот, — когда еще! — оторвали от родительского дома, от родной семьи Андрюху… так и запропастился в чужом краю. Вот убили на войне Максима, его любимого внука. Как жалел он его… Вот жены помирали, вот свихнувшийся Дёмша жмет, поедом ест, — целая цепь незадач, его, Финогеныча, своенравная судьба.

«Бедность на старости! — сжималось порою его сердце. — Да, все судьба… не уйдешь, видно. И некого винить, некому виниться — не в чем…»

Иван Финогеныч проводил пятерней по сивому инею головы, ощупывал пальцами гладкую кожу глубоких зализин, — так и не пошла плешь до макушки! «Поди же ты, на восьмой десяток перемахнуло, а не облысел-таки… И седее не стал, темен еще волос, — утешал он сам себя. — Крепкая наша порода!» В неизбывной своей силе видел он порою путь к выходу из предстоящих бед: «Есть еще сила. Два века жить можно!..» Но болело перешибленное когда-то под дабаном ребро, звонкий голос сменялся глуховатой размеренно-старческой речью… «Семьдесят, кажись, семь годов, — что говорить, немолодые года».

Так от надежды переходил Иван Финогеныч к унынию. И все настойчивее убеждал себя в том, что все его несчастья — от собственной его незадачливой судьбы. О господнем гневе и немилости, как причине бед людских, он вовсе перестал думать. Отход от старины все реже казался истоком ненавистной ему жадобы, обуявшей и сына Дёмшу, и успокоившегося в сумасшедшем доме Елизара, и многих-многих загребущих мужиков.

Перед уставщиком и раньше-то не шибко гнул голову Иван Финогеныч, а когда узнал, что Ипат Ипатыч, — покойный, а не нынешний, — взятками от мужиков не брезгал, так и вовсе перестало лежать у него сердце к духовному сословию.

Скитаясь по дальним заимкам, старик Харитон Тряси-рука раз пять тайком заезжал на полустанок. Он-то и рассказал Ивану Финогенычу, как покойный Ипат за мзду уговорил Устинью Семеновну отправить Леферия в город на светское ученье… Как уж проведал об этом Харитон — одному ему известно, но этот не сбрехнет попусту, верный мужик.

— Вот они какие! — широко раскрыв острые свои глаза, почти вскрикнул Иван Финогеныч…

И тут ему припомнилось: косьба и молотьба на пастырей, тихомольная торговлишка нынешнего уставщика на заводском базаре… многое другое, к чему серый люд привык как к должному, от века данному, но на что теперь он взглянул вдруг иными глазами.

— Что им не жить: и бог, и почет, и богатство! — будто подбивая итог своим мыслям, молвил Иван Финогеныч.

— Так… доподлинно так! — воскликнул Харитон.

Надолго затянулась беседа.

Иван Финогеныч попенял на неприветливую свою судьбу, — ему, Харитону, можно, этот поймет, не осудит, не понесет по округе как жалобу кинутого неблагодарным сыном старика… не о жалобе речь.

— Не в судьбе твоей тут загвоздка и не в том, что отступаться начала семейщина от старины, — не оттого разор и жадоба пошли. Это не судьба, а закон… — заговорил бывший писарь. — Вот я читал в одной книжечке. Писано там: прыгнуть надобно из царства необходимости в царство свободы… Вот! Это про нас, про бедность нашу, ко всем разоренным писано… Не твоя это только судьба…

Иван Финогеныч и сам хорошо знал: не только его судьба — к разору шагать. От разора всю жизнь оберегал он свою семью, подмечал его вокруг себя, да в него же и угодил… Не он один, не первый и, полагать надо, не последний…

— Не судьба… не бог… не антихрист. Так что же? — задумчиво и тихо спросил он.

— Красные у нас были? Были, — не сразу ответил Харитон. — И еще придут — попомни мое слово! Ты думаешь, вековать нам с Мартьяном в хребтах? — с улыбкой добавил он. — Беспременно придут! Вот за ними и нужно всем нам идти.

Это не было прямым ответом на прямой вопрос. Но слова эти глубоко запали в душу Ивана Финогеныча — будто клещом в сердце впились.

2

О ловком ответе пастыря Ипата Ипатыча господину офицеру действительно узнала вся деревня. Слух о мудрости Никольского уставщика прошел в дальние села — по тракту в оба конца.

— Вот уставщик! Этот своих никого не продаст. Плетей, смерти не испугался.

Из ближних и отдаленных деревень в Никольское устремился верующий семейский народ, чтобы, по их словам, посмотреть на бесстрашного старца, взглянувшего смерти в глаза ради божьей правды… защищая чад своих. Вокруг Ипата Ипатыча постоянно толклись никольцы и приезжие, подобострастно гуторили:

— К кому в беде прибегнуть, как не к нему, святой жизни радетелю и заступнику?

А беда шла неминучая. Даже старики и те ничего не могли понять:

— Кажись, давно ли красных уничтожили, а они, как из преисподней, антихристы, повылазили!

И верно: то в одной, то в другой деревне внезапно появлялись неведомые люди, звали народ копить оружие, не подчиняться белым властям — и тотчас же пропадали.

Наезжали и другие — длиннобородые, неторопливые, важные староверы из дальних мест. Они призывали семейщину записываться в особую старообрядческую рать, уговаривали стоять за царя, за генералов, собирали деньги на боевой староверский стяг.

Но ни к тем, ни к другим не шибко-то тянулись никольцы. Как это так, рассуждали они, русские пошли войною на русских.

— Неужто и нам этой войны не миновать? — вздыхали чуть не в каждой избе.

В конце страды никольцы переняли в Заводе от петрован слух не слух, а сущую правду:

— Подымается Сибирь против золотых погон, против порок, против расстрелов. Не дает мужик грабить себя. В лесах целыми деревнями хоронится народ, хоронится и вооружается.

С первыми морозами слух тот окреп, новой былью обернулся:

— Чехи отступили! Где им с народом управиться! Заместо чехов генерал Колчак объявился… казнит-вешает, обирает мужиков сибирских, гонит народ на войну, до самой Москвы грозится дойти… Не хотят мужики под власть Колчака идти, тем паче голову за него под пулю подставлять, хотят с красными из-за Урала соединиться. Ленина вся Сибирь ожидает, против генералов подымается.

Не знал, куда и кинуться народ семейский.

— Оказия: то красные неладно делают, то красных обратно подавай?.. Чой-то будет? — гуторили старики.

А уж волны партизанские хлестали повсюду — вблизи и вдали, к западу и к востоку…

Весною в ближних деревнях появились отряды казачьего атамана Семенова. Засел атаман в Чите, оттуда чинит суд и расправу, жестокую расправу с непокорными. Солдаты, которые в Красную гвардию убегали, от семеновцев хоронятся, винтовки по заимкам прячут.

— Замутнение пошло в народе, не дай бог! — кудахтали у колодцев бабы. — Шарашится в уме народ.

Слух страшный ползет: объявил тот атаман Семенов братским полную волю — грабить и убивать семейских и сибиряков-православных, из бурят конные полки формирует, и за помощь обещал им вернуть все их прежние земли, потерянные некогда в борьбе с семейщиной и прочими русскими переселенцами, вернуть старые времена, восстановить все бурятские вольности, отнятые царями.

— Ну, дела! — ужасались никольцы.

— Слыхали, у хонхолойцев семеновцы всю скотину угнали, начисто обобрали всех, троих совдепщиков на колодезных журавлях повесили, семерых мужиков шашками зарубили?

— А шомполами порют без разбору — и старого и малого. — Не этак ли и нам скоро будет?..

С красной стороны, через фронты, через тайгу пробираясь, совсем другое доходило:

— Не бывать тому, чтоб по-старому. Сибири против России не устоять… Придем, беспременно придем. Трудящему люду, — бурят ли, русский ли, — всю землю поделим. Генералам, Колчакам, Семеновым, буржуям головы поснимаем. Организуйтесь! Подымайтесь на партизанскую войну за власть рабочих и крестьян!

Уже с Чикоя побежал народ в сопки, уже ближние деревни, где белые пограбили, зашевелились, партизанские отряды в хребтах пополняют, а Никольским старикам все невдомек, что на белом свете делается. Не дают они своего согласия на красную власть, сынов в партизаны не благословляют.

— Партизаны, — эк их, новых слов, сколько поперло! Шумели, матерились на сходах никольцы. Те, кто не расстался еще с мечтой пашни и покосы поделить поровну, кричали:

— Люди сбираются, а нам отставать?! Последние мы, что ли?

Крепкие мужики орали в ответ:

— Заткнитесь вы! Приедет Семенов, он вам партизанов покажет. В которых деревнях шкуры поспускал за партизанов этих… Того же хотите?!

— Нам все едино! Вы разорите или семеновцы последнее оберут. Так уж лучше…

Раскалывалась деревня… Давно уж и вёшную проводили никольцы, — лето заструилось жаркими переливами у поскотин, — уже и парни, из солдат которые, поодиночке в отряды сбежали, а старики все на месте топчутся, с умом не соберутся.

А жизнь все туже день ото дня становилась. Товар уж не на рубли, а на десятки пошел. И деньги новые — длинные, зеленые — колчаковские.

Не знал, куда приткнуться народ семейский. И старики чуть не каждый день шли к Ипату Ипатычу за мудрым советом, просили его кликнуть клич, сказать решающее пастырское слово.

— Семеновцы, что напрасно, нас еще не тронули, — говорили они. — Да и тронут ли?.. Как быть-то, Ипат Ипатыч?

Связанный теперь бесчисленными нитями со всей округой, уставщик взвешивал лучше стариков совершающееся, видел все повороты событий, незримые мужикам.

— Годить надобно… — ероша пятернею сивый свой ершик, изрекал он.

Но сам-то не годил уставщик Ипат. Ночами в просторной своей горнице вел он тихие, неслышные миру, беседы с помощниками своими, начетчиками Нестером Феоктистычем и Федором Федорычем, лобастыми степенными бородачами.

— Белым покуда супротив красных не сустоять… Ненадежная власть у атамана. Крутая, а хилая. Виселицы да нагайки народ к красным толкают… Никольскому от прочих деревень стеною не отгородиться. Не те времена. Надо что-то удумать…

Крепко думал Ипат Ипатыч со своими начетчиками, гадал, прикидывал и так и этак.

В беседах этих с некоторых пор начал участвовать чернобородый дородный хонхолойский мужик Булычев. Ипат Ипатыч еще в минувшем году приметил его на хонхолойском сходе, где Булычев орал: «С царями мы за старый крест дрались, а уж красным, что креста вовсе не признают, и подавно не покоримся… Не бывать тому!.. Не предадимся антихристам!» Это было в дни набега карательного белого отряда… И вот теперь Булычев сам набился к прославленному пастырю. «Почему не так, человек верный», — рассуждал Ипат Ипатыч.

— От партизанства не отгородиться, — справедливо! — жужжал ему в уши Булычев. — Да ведь и партизаны-то не на век такими останутся… Пойти надо и нам, справным хозяевам, в партизаны, повернуть неприметно партизанов на свою сторону… Которые шибко красные, тех мы выведем, к Семенову предоставим, прочих — за собой поведем.

Ипат Ипатыч в знак согласия кивал головою.

Вскоре Нестер Феоктистыч и Федор Федорыч съездили в Завод, доложились семеновскому коменданту, посулили высказывать партизан, получили разрешение установить связь с таежными отрядами. Булычев пристал к хонхолойскому отряду, заявил себя с первых же шагов его вожаком…

По Никольскому разнеслась весть: начетчики Ипатовы, — «хитрые анафемы!» — в сопки наезжать зачали, винтовки по заимкам рассовывают.

Старики приступили к Ипату Ипатычу:

— Как так?

— Да так… годить теперь не пристало! Кругом кипит… одни мы… — ошарашил их пастырь.

И валом повалили никольцы в партизаны.

— Дружный народ, адали (Адали — как будто, словно) бараны, — говорил ехидно Астаха Кравцов о своих односельчанах, — как один зачнет, так и все… Правильно сказано — семейщина: семьями за Байкал царица Катька гнала.

И то сказать: семьсот дворов в Никольском, а кругом родня. На семьсот дворов двадцать фамилий сочтешь ли: все Федоровы, Яковлевы, Кравцовы, Ивановы, Зуевы, Леоновы, Погребенковы, Варфоломеевы, Козловы, а пуще всего Калашниковых да Брылевых. Этих одних, Брылей то есть, полтораста дворов. И спокон веку того не водится, чтоб называли никольцы кого по фамилии, а все — по батьке да по деду, по хозяину, — не помнят даже соседских фамилий, все перепуталось. Словом, свои кругом, дальняя и ближняя родня.

Из Ипатовой горницы пущенный, прокатился по деревне новый слух:

— В партизанах пожива великая будет. Приказано партизанам братских не миловать, земли их оттягать. Не устоит теперь Семенов со своими узкоглазыми конниками.

Тут же стало известно, будто идет в семеновском отряде из дальнего улуса Цыдыпка-пастух, кривой нож на Никольских мужиков выточил, старой Елизаровой обиды не забыл…

Валом кинулась семейщина в партизаны — и те, кто за передел пашен горой стоял, и те, крепкие и знатные семьи, кто в партизанстве почуял путь к легкому и быстрому умножению своего богатства.

Дементей Иваныч не скрывал своего недовольства тягой справных мужиков в партизанские отряды:

— Бараны народ, да не все, видать, бараны! Так им и дозволят большаки-комиссары братских грабить… как же, держи карман шире! Дурь эту собьют, не таковские они, чтоб дать вести себя. Скорее они нашего брата потащат, нашими руками жар загребут. А потом нас же повытряхают… Каяться будете, спохватитесь, да поздно!..

Он наотрез отказался отпустить непоседу Федота в сопки, — хозяйственный Василий и сам не собирался.

И не один Дементей Иваныч предостерегал, — мало ли башковитых мужиков на деревне. Но их и слушать не хотели.

— Как не пойдешь, — кругом народ поднялся. Придут красные, всей деревне беда… обрежут во всем. Скажут: «А где вы были? Пошто не воевали, как все?» Отщепенство наше припомнят!

На это им возражали:

— Мы ж обворужены. Винтовки не выпустим — пусть попробуют!

— И пробовать нечего. Так, паря, сожмут — не пикнешь. Куда и винтовка твоя денется!

Соседский Лукашка одним из первых сбежал в сопки, — туда и дорога ему: недаром в красногвардейцах ходил. Накануне ухода высунулся он через заплот, скорчил рожу, гаркнул Федоту, прогоняющему коней на задний двор:

— Федотка! Что, паря, воевать с буржуями сбираешься?

— Воюй уж ты один… вояка нашелся!

— Да разве я один. Нас много: и мужики идут, и рабочие с линии, и заводские. Сила!.. А в тебе поди слабина открылась?

— Потуже твово!

— Видать!

— Ну ты… а то садану вон лопатой по харе!

— Не шеперься, — уже спрыгнув и скрывшись с Федотовых глаз, прокричал Лукашка. — Мы с тобой еще встренемся… Посчитаемся!

«Чисто все с ума посходили!» — мысленно повторил Федот не раз слышанные слова отца.

Ушли в сопки зудинский Федька, Корней Косорукий, Анохины зятья Мартьян и Гриша, Карпуха Зуй, — да мало ли кто. Почти все солдаты по одному сбежали из деревни… До двухсот парней и мужиков Никольских подались той порой в партизанские отряды.

Мыкавшиеся больше года по дальним заимкам председатель Мартьян, писарь Харитон и пастух Алдоха, слышно, первыми примкнули к партизанам.

— Удивление, да и только! — ахали старики.

— Этот-то куда, — говоря о старом писаре, возмущался Дементей Иваныч, — тоже солдат! Разве на бандуре красным наяривать будет, — добро руку-то не заводить: сама заведена…

Над колючими, обглоданными страдой пустыми полями шествовала задумчивая студеная осень.

3

Неожиданно для самого себя Иван Финогеныч очутился в гуще суетных и величественных в своей неповторимости событий: в оборской тайге, за дабанами, сходились с разных сторон партизанские разношерстные отряды. Еще недавно тихий, полустанок наполнялся временами шумом вооруженных сотен, лязгом оружия, ржаньем партизанских коней. Кто только не проходил сейчас по таежному тракту!

В часы наплыва партизан в избе Финогеныча становилось душно и тесно, люди рассаживались на лавках, приседали на корточки среди пола.

— Ребятишек чисто с избы выжили! Грязищи-то! — ворчала злая Соломонида Егоровна.

— Чистотка нашлась… не до чистоты, вишь, людям: на смерть идут, не на посиделки, — умиротворял ее Иван Финогеныч.

Харитон Тряси-рука тоже не миновал оборского полустанка.

— Что я тебе говорил? — радостно-молодо сказал он старому ямщику. — Скоро наша возьмет!

— И сам вижу: возьмет! Верю тебе, дружок… как не взять! — весело откликнулся Иван Финогеныч.

Харитон поведал ему, что знал о последних событиях. Семеновцы волками рыщут по городам и селам Забайкалья, вешают, порют шомполами, — да разве удержишь народ в повиновении, если он не захочет. Никакая японская армия белых теперь не выручит. Зря только японцы в это дело встряли. Организуется по лесам народ. На Амуре установилась партизанская власть. Колчака, слышно, Красная Армия от Урала к Байкалу гоном гонит. Россия с Сибирью под советской властью, — Семенову ли с японцами устоять?!

— А наши-то, наши лиходеи что выкомаривают! — продолжал Харитон. — В Куйтуне начетчик Никита Борисов свой партизанский отряд собрал, богаческий полк целый, да и объявил войну за Семенова! А тарбагатайский начетчик так тот без обиняков за царя глотку дерет: «Будут скоро выбирать хозяина земли русской, а писание говорит, что таким должен быть царь… по писанию и надо делать…» Этот все еще на Учредительное собрание надежду не потерял. Вот они, пастыри божьи!.. А Потемкин-то, Потемкин, — загорячился Харитон, — городской-то наш ходатай перед господом и властями… семеновский поставщик и блюдолиз первый! А ведь он, купчина верхнеудинский, у семейщины главным пастырем значится… Ну, да нужды нет, кто в ногах у нас путается, под ногами и останется… несдобровать тому… Лебедев, слышь, спуску им не дает…

Пробыв на полустанке целый день, Харитон подался в хребты.

Больше всего поразила Ивана Финогеныча в рассказах старого писаря неприглядная роль, которую играли семейские духовные отцы: «С богатеями вместе супротив народа!»

— Смотри, Ипат Ипатыч! — предостерегающе погрозил он невидимому уставщику.

И тут вдруг вспомнил хонхолойского православного попа: «Да что они, сговорились, что ли?.. Что православные, что семейские — одного, видно, поля ягода».

Иван Финогеныч верил теперь старому дружку Харитону, как самому себе. Казалось, слышит он грохот красной лавины, катящейся с запада к Байкалу.

— Нет, Семенову несдобровать!..

Да если б и не принес Харитон эту весть о красной лавине, разве сам он не видит, как с осени заходило, заколыхалось вокруг людское море. Оно даже без подмоги всю нечисть смоет!

Имя прибайкальского партизанского вождя Лебедева не выходило из памяти оборского деда.

4

Звонкие морозы остеклили землю, но снег еще не выпадал — быть суровой зиме. Мужики давным-давно свезли с полей последние снопы, и на гуменных полированных токах редко где стучали запоздалые цепы. Никольцы спешили пораньше управиться, — такая кутерьма на белом свете…

По хрусткому тракту в деревню заскочила семеновская сотня. Деревня словно вымерла, — немало наслышались никольцы о диких семеновских расправах… по избам попрятались.

— Пронес бы господь!

Не стал хорунжий созывать сход, дергать мужиков за бороды, выпытывать о красных, о партизанах, о припрятанном оружии. Хорунжий действовал так, словно ему заранее все известно. Едва стемнело, семеновцы малой кучкой, во главе с самим хорунжим, прошли гумнами до конца Старого Краснояра, свернули к покосившейся, вросшей в землю избе разоренного войною мужика Арефия Трофимыча, — пасынок его Спирька, фронтовик, к партизанам сбежал. В обхват взяли казаки избенку… приблизились… огонек за ставнями желтеет. Тихо стукнул хорунжий с улицы в ставень. Огонек исчез и снова зажегся…

— Во двор, на крыльцо… Говорить: свои! — чуть слышно распорядился хорунжий.

Прошли казаки во двор, поднялись на крыльцо. Тишина… собак у Арефия нет… В сенях зашаркали ичигами, взвизгнул железный засов. Арефий уже открывал, но для пущей осторожности спросил все же:

— Кто?

— Свои… да свои же!

Глуховатый старик не разобрал голоса, — кажется, свой, кому чужому быть!.. В светлом квадрате распахнутой настежь двери стояли люди при шашках с направленными на него дулами винтовок и револьверов.

— Ох те!.. — слабо вскрикнул Арефий и подался назад.

— Не шуми, старик, на месте уложу! — сквозь зубы процедил хорунжий.

Один казак остался с Арефием, остальные — в избу.

Совещание, созванное Харитоном Тряси-рукой, который приехал из хребтов уговаривать и вербовать колеблющихся, по-настоящему и не начиналось. Он успел, однако, малость уже потолковать с парнями: вместе с ним на лавках сидели восемь человек… И вдруг этот стук в окно и на крыльце.

— Подождем Арефия, — промолвил Харитон вслед вышедшему в сени хозяину.

— Кого бояться! — успокоил Нестер Феоктистыч.

— В сам деле… верное твое слово, Феклисыч… Скорей обсказывайте: согласны али нет… У кого какая орудия есть? — проговорил Федор Федорыч.

Эти двое — партизанские связчики — тоже прибыли с Харитоном. Им, как уважаемым людям, доверили наезжать из сопок в деревню — кто чужой примет стариков за красных, зато слова их всяк послушается. Они-то и привезли старого Харитона из тайги.

— Согласны, чего канитель разводить, — ответили парни… — Винтовки у нас есть, притащим.

Начетчики переглянулись.

Рванулась дверь — и частокол винтовочных стволов уставился на сидящих.

— Семеновцы! — глухо ахнул Харитон.

— Они и есть! — выдвинулся вперед хорунжий. — Выходи по одному… Не шухарить — пришьем!..

В темном и узком проулке, шагающие позади, начетчики нежданно прянули через заплот. Казак вскинул винтовку. Хорунжий схватил его за руку:

— Не полоши зря деревню. Экая темень, промажешь! Все равно от нас не уйдут…

«Непохоже на семеновцев, — удивился Харитон. — Не эти ли божественные люди выдали нас? Не службу ли они сослужили им? Да они же!.. Кто ж больше!..»

Семерых, вместе с Арефием, окружили плотным кольцом, привели во двор уставщика. Ворота отпер сам Ипат Ипатыч.

— Зачем вы их сюда? Если подглядит кто! — шепнул он в хорунжему.

— Не бойсь… темно. К кому же прикажешь? Экий ты, отец, трус…

Всем семерым сняли головы шашкой — чтоб без шуму, без огласки.

На этом настоял пастырь, хозяин двора.

Всюду есть верные люди, и прясла гумен имеют глаза и уши. Но никто не ведал, как в полуночи выскочил оборскими воротами тонконогий жеребец.

Наутро в хребтах, в таежных землянках знали всё.

Прибывших к полудню из деревни связников Нестера и Федора вызвали к командиру отряда. Это был тот самый комиссар, — штаны мочками, — кто первый на запрошлой масленице перебаламутил никольцев и поставил в деревне совет.

— Где Харитон?

Чем им было оправдаться?.. Через полчаса на опушке леса распрощались начетчики с богомольной своей жизнью.

Весть о расстреле начетчиков немного погодя проникла в деревню, — туда и обратно, обходя белые пикеты, скачет партизанская вольница.

Ипат Ипатыч позеленел, заперся в горнице, зажег свечи перед ликами угодников.

Дементей Иваныч не знал, радоваться ли ему, что он оказался дальновиднее многих, или оплакивать потерю верных Ипатовых сподвижников, и он закричал при жене и ребятах:

— Дураки, вот те крест, дураки!.. Не я ль говорил, что нашему брату незачем соваться… Красных не перехитришь, нет. Жива-рука перестукают… Эх, зря наши связались. Нам ли их провести?..

5

«Хоть кооператив и выдумка, красных, но, слыхать, семеновцы по деревням потребильщиков не шевелят», — с опаской оглядываясь на конных лампасников, думал Зуда по дороге в лавку. Ему чудилось: подъедет сейчас вершник, замахнется нагайкой, крикнет: «Это твой Федька к партизанам убежал?» Но он напрасно беспокоился, — лампасники проехали мимо, даже не взглянули на него.

У Зуды вошло в привычку: по утрам он шагал к потребиловке, снимал со ставней железные болты, а с дверей ржавый замок и, открыв лавку, садился за прилавок… Товаров давным-давно не было, голые полки белели пыльными досками. Большинство членов правления убежало в партизаны, и он чувствовал себя полным хозяином потребиловки, лестно ему было развалиться в позе купца за некрашеным прилавком.

— Вот бы так потягаться с Бутыриным! — вслух мечтал Зуда о несбыточном счастье.

Но народ в пустую лавку никак не шел, это стало угнетать жизнерадостного прыткого старика, и он решил съездить за товаром в город.

Мир отвалил Зуде несколько тысяч колчаковских, и потребильщик снарядился в путь. На этот раз уехал он по железной дороге — через Завод.

Через неделю Зуда явился домой с растрепанной бородою, без шапки и дохи. Глаз его дико вращался, поминутно мигал.

— Люди добрые! — орал Зуда в сборне. — Люди добрые… да что же это такое?

— Говори толком! — оборвал его староста Астаха Кравцов. Путаясь в словах, размахивая руками, Зуда закрутился по сборне, закричал старикам:

— С городу-то товар погрузили… И, значит, сел я в вагон. Ну? сел. Ну, еду. Под самым Заводом по вагонам идут солдаты с офицером, у всех документы спрашивают. И ко мне, значит: «Твой пачпорт, старик!» Я, слов нет, бумагу, что позалани еще председатель Мартьян написал… за товаром, мол, едет… показываю им…. «А где товар?» — спрашивают. «В багажном, отвечаю, идет». Остановили они поезд посередь лесу, товар мой из багажа забрали… Меня на площадку выволокли… бить зачали… Револьвером в нос тычут. «Застрелят, думаю, и вся недолга!» Изловчился… вырвался… и под откос со всего маху… Стрельнули… темнота кругом… Стрельнули! Убили б, кабы не прыгнул…

Мужики понуро молчали.

Наутро Зуда не пошел в лавку. Зато к нему пришли, — прибежал подросток из сборни:

— Дяденька, тебя Астаха зовет. Казаки там… поторопиться велели…

Зуда наскоро оделся, перекрестил дрожащей рукою лоб и подался в сборню… Там жались к стенам мужики. Посередине стоял хорунжий с казаками.

— Ты что ж это порочащие сплетни распускаешь?! — грозно накинулся он на Зуду, едва тот переступил порог.

Занесенная для креста рука плетью упала вниз.

— Ваше благородие…

— Я-то благородие, а вот ты… сволочь! — взревел хорунжий. — Выпороть!

Казаки подхватили Зуду под руки и поволокли на мороз.

— Я тебе дам порочить чинов Особого Маньчжурского Отряда! — закричал вслед хорунжий.

Астаха Кравцов и прочие мужики затихли… С крыльца раздавались охи и стоны избиваемого Зуды. Уходя из деревни, семеновцы грозились подпалить наглухо заколоченный по распоряжению Астахи кооператив, обещали сжечь и всю деревню.

— Красных своих скрываете!.. В другой раз, врете, дешево не отделаетесь!

Хорунжий был обескуражен ростом партизанских сил в окрестностях трактовых семейских сел. Он был напуган потерей своих рьяных помощников — начетчиков сивобородого Ипата, напуган и озлоблен.

Так и не дознались в этот раз никольцы, обманул их Зуда или и впрямь за мир пострадал. Только потом стало известно: недаром принял Зуда нагаечные удары на свою спину, — половину закупленных в городе товаров прибыльно сбыл он там же на базаре подгородным мужикам, остальное распродал по дороге, а доху и шапку у него стащили в соседнем Хараузе, где он, заночевав, гульнул на радостях с проезжим тарбагатайцем.

— Ничего так не достается… За зелененькие и горячих скушать можно, — перебирая хрусткие полоски колчаковских, шептал Зуда.

Сгинувшая слава Елизара и Бутырина не давала ему покоя, «Вот ушумкается эта кутерьма… к анафеме потребиловку. — сам буду хозяином-купцом, — почесывая изрубцованную спину, мечтал Зуда, но тут он вспоминал младшего сына: — Зря Федьша к партизанам затесался… Ой, зря!»

6

Точно снег на голову свалился — прикатил Андрей Иваныч. В длинной до пят дохе, он стоял на пороге, отряхивал с вислых усов ледяные катышки.

— Дядя! — в один голос воскликнули Василий и Федот. Дементей Иваныч поперхнулся от изумления.

— Ну, здравствуйте… — нечаянный гость разделся, и все увидели, что острая его голова — гладкая, как братская полированная чашка, а виски в белом серебре.

— Состарился-то! — всплеснул руками Дементей Иваныч.

— Да и ты не помолодел, — оглядел брата приезжий. — Ведь столько лет пронеслось.

Павловна и Дарушка кинулись накрывать на стол…

— Каким попутным ветром? — спросил Дементей Иваныч греющегося смолевым чаем дорогого гостя.

— Ветер теперь один: революция, — последнее слово Андрей Иваныч произнес раздельно, с каким-то особым ударением.

— Ох, уж эта мне революция… — начал было Дементей.

— Постой, постой! — оживившись, перебил Андрей. — Это ты зря… Я вот всю жизнь мотался… И к чему пришел?.. Сперва рыбу ловил, потом золото искал, о богатстве думал… Счастье не в богатстве, а совсем-совсем в другом.

«Ровно с батькой сговорились… оказия!» — насупился Дементей Иваныч.

— …Я о семейщине нашей много за эти годы передумал. Были мы когда-то пасынками царицы Екатерины. А вот меня на Сахалин сослали, и понял я, что и все мы пасынки самодержавия, пасынки этого строя, системы… Как бы тебе растолковать? Все… и семейщина, и все крестьянство русское. Скотина безрогая — наше имя. Ее можно в окопы гнать… на убой. За что Максим с Леферием головы свои сложили? Во имя чего? Ты это в толк возьми!

При упоминании о погибших сынах Дементей Иваныч заморгал глазами: слеза просилась наружу. Он нутром чуял правоту брата, но правоту эту принять не мог.

Помолчав, Андрей Иваныч продолжал:

— И одна дорога нам, если пасынками дальше оставаться не хотим… одна дорога — в революцию. Пусть будут хозяевами жизни, полными хозяевами… не богачи, а все, кто жизнь на своих плечах держит. Без богачей люди обойтись могут, так я думаю… Я много учился, немало перечитал книг за эти годы… пока скитался и служил. С политическими постоянно встречался. Приходилось подолгу живать с ними. — Он провел ладонью по красным щекам, покрытым густой сеткой синих жилок, грустно улыбнулся. — Видишь, я жизнь не туда истратил… Теперь под конец… настоящее дело нашел… Дай сперва с белогвардейцами расквитаться, заживем тогда! За тем и приехал домой — нечисть эту выживать… помочь… Прослышал: партизанят, за ум взялись семейские мужики. И на Амуре партизанят. Я бы, конечно, и там ввязался. Мне уж теперь ничего не страшно. Сыновья взрослые, ты сам старшего видел — студент, дорогу себе пробьют. Абрамовна тоже с голоду не умрет в случае чего… Захотелось здесь помочь, на родине, повидать вас всех. Потянуло просто.

— Помощников и без тебя хватит, — гневно вырвалось у Дементея.

— Помощников много, это хорошо, — настороженно вглядываясь в помрачневшее лицо брата, мягко сказал Андрей Иваныч и переменил разговор: — Расфилософствовался я… Отец как, скажи, сестра?.. Анисья как?

— Что ж Анисья! — расправил брови Дементей Иваныч. — Жалится на ноги, хворь пристала. Мужик никудышный, пьяница… Дочку твою Анку в Харауз давно замуж выдали. Ахимья ничего себе. Что ей: в войну с девками благодать… живет — не тужит, горя не видит, батька с «царями» своими совсем ума решился, — голос его начинал дрожать.

— То есть как это?

— Да так… сам поглядишь.

— А живет-то он как? Не бедно?

— Не так уж чтобы… — запнулся Дементей Иваныч.

— Не обижаешь? — пристально поглядел на брата амурский наезжий гость.

— Обиды от них больше видели, — выдавил с трудом Дементей Иваныч.

Погостив у сестры, Андрей Иваныч в конце Краснояра нечаянно повстречался с Анисьей.

— Андрей! — беззвучно прошептала она, не в силах перевести дух.

Почудилось ей, что перед нею стоит не живой бывший муж, а выходец с того света, пригрезившийся призрак-наважденье…

По-прежнему грузная, она горбилась, пытливо-старчески разглядывала его, отвечала односложно и безучастно.

«Чужая!» — шевельнулась у Андрея Иваныча горькая мысль, и он долго глядел вслед трясущейся прихрамывающей старухе…

7

На оборский полустанок из тайги прискакали партизанские вершники, спешились, окружили во дворе знакомого престарелого ямщика… Так Иван Финогеныч узнал о гибели дружка своего Харитона.

— Ипат-то, Ипат! — срывающимся голосом закричал он. — Уставщик, богу молельщик… Анафема, душегуб!

Гневная ярость обуяла его, задрожали длинные узловатые руки, на высоком лбу вздулась синяя жила.

— Ничего, дед! И до него доберемся, — принялись утешать его молодые партизаны.

— Ничего?.. Такого сокола подрезали… Ипатовы богомольщики!..

Спустившись с сопки, к партизанам подъехал еще один верховой — сам командир.

— В чем дело? — увидав бушующего Финогеныча, спросил он. Ему объяснили.

Командир слез с коня, положил Ивану Финогенычу руку на плечо:

— А я к тебе как раз ехал, старина… На тебя вся надежда. Видишь, парни у нас все молодые, каждый только свою деревню знает. А ты насквозь по тракту до Бичуры все кругом объездил… охотник, таежный волк… — командир улыбнулся. — Так вот я…

— Говори, — все еще не остыв, сказал Иван Финогеныч, — под пулю не подведу — хоть режь… не из той породы.

— Знаю, отец… Расходись, ребята!.. Так вот. Свези этот пакет командующему, товарищу Лебедеву. На случай, если б тебе пришлось уничтожить пакет, — белякам не давайся с ним! — на этот случай запомни и передай командующему на словах: кулацкие агенты, начетчики Нестер Брылев и Федор Яковлев расстреляны, но у нас есть подозрение еще на некоторых, мы их сейчас проверяем. Под наблюдение взят и Булычев — он совершил с отрядом налет на тугнуйских бурят… С кулацкими агентами пора кончать. Я советую Лебедеву пока отозвать Булычева в штаб: много еще людей идет за ними… Потом: наши здешние отряды готовы к решительному наступлению. Скажи, что все окрестные деревни ждут сигнала к восстанию. Запомнил? Ну да, надеюсь, ты довезешь пакет… А теперь я тебе объясню, как попасть к командующему.

Командир долго чертил прутом по земле, — опасный путь через семеновские заставы, по тракту, через села, направо, налево, в тайгу, за Хилок, в сопки.

— Эк, куда забрался! — расцвел в улыбке Иван Финогеныч и подмигнул командиру. — Найду: места знакомые. Давай пакет…

Изумление и радость первых минут сменились размеренной деловой беседой. Слишком много тревог, забот и дел было у этих опоясанных патронташами людей, чтобы предаваться воспоминаниям, расспросам, — все это казалось сейчас мелочью в сравнении с тем великим, что вершилось в хребтах, в таежной дремучей округе.

Андрей Иваныч сидел против Алдохи. Рядом сгибались, будто прижатые нависшим потолком землянки, люди в дубленых полушубках.

— Дементею я, конечно, не мог открыться, — сразу его раскусил… После Октября я вступил в партию, — говорил Андрей Иваныч. — Комитет учел, что здесь я буду полезнее… Все-таки местный житель, старый таежник.

— Охотник ты был — куды с добром… Не забыл я, — слегка улыбнулся Алдоха углами заросших губ. Нам бы таких сотенки две, делов натворили б!.. — Он обернулся к стоящему поодаль командиру. — Вот…

Командир молча кивнул головою, протянул Андрею Иванычу руку.

— Стрелок и сейчас не плохой. В тайге на Амуре среди медвежатников славился, — протягивая командиру свои документы, не без гордости произнес Андрей Иваныч. — Десятка три медведей убил, не считая разной мелочи…

— Вот только с оружием у нас… — озабоченно сказал командир.

— Не беспокойтесь, я привез свой таежный винчестер. Там в кошевке, запрятан.

— Ой и ловкий! — похвалил Алдоха.

— А вы, товарищ, в армии раньше служили? — спросил командир.

— Как же, в артиллерии. В Чите. Оттуда на Сахалин прямо приехал по милости дружков.

— А-а, история оборского деда. Так вы и есть тот самый Андрей?.. Слышал, слышал… У вас, значит, ссылка была?

— Да… Товарищи подвели. А у них не было оснований не доверять мне.

— А ты-то их видал теперь? — ввернул Алдоха.

— Видал. Справными оба значатся. Разговаривал — глаза прячут. Сейчас уж старое поминать нечего.

— Как бывшего военного, мы прикомандируем вас к штабу отряда, — снова заговорил командир. — А пока дня два отдохните.

— Ладно, — просто отозвался Андрей Иваныч. — В амурской партизанской республике меня оставляли тоже при штабе… Я был там проездом из Николаевска.

Алдоха стал делиться партизанскими новостями: —…Можа, слыхивал: пастух у братских Цыдыпка был? Разобидели его наши живоглоты кровно. Убег тожно, а теперича с семеновской бандой заявился откуда-то семейских вырезать. Это зло в нем кипит… Да только не доведется, видно… Несознательность… при чем тут я, ты, все мы… окромя тех? Раскусит поди куда Семенов ведет. Все они раскумекают, что к чему. У них ведь тоже волки и овцы, у братских.

— Раскусит! — уверенно подал голос Андрей Иваныч. — А что спарщик твой, Мамоныч?

Алдоха пренебрежительно махнул рукой: — Из избы не вылез… в отсидке по своей охоте… Своего интересу не признал при этаком деле. Богатеев забоялся.

— Да, трусоват и стар, — согласился Андрей Иваныч.

— Стар! А Пантелей Хромой не стар? А ведь тоже берданку свою зарядил. А я не стар?! Да большаков себе в начальство произвел! Большаки, они — во! Дело сробят… Скоро сам в большаки пойду с Мартьяном Алексеичем, как ты…

Андрей Иваныч будто просветлел весь.

Алдоха ровно и не приметил этого и с юным жаром продолжал:

— А Корней Косорукий? Кому бы, кажись, дома на печи сидеть, как не калешному?

Алдоха, казалось, хотел выговориться разом за всю свою молчаливую и суровую жизнь.

— А сейчас к отцу проводите… до Обора, — попросил Андрей Иваныч, когда старый пастух наконец умолк. — Не видался еще со стариком.

— Уехал он… Вот ужо вернется…

— Давно ли?

— Не, только-только.

— А куда, зачем?

— Важное поручение, — вмешался командир. — Пока секрет. Андрей Иваныч потер переносье.

— Нельзя ли мне верхом догнать? Страсть по старику соскучился. Я в этих местах довольно пошлялся, не заблужусь. Наперерез, напрямки махну… — он вопросительно посмотрел на командира.

— Попытайтесь, но будьте осторожны… белые разъезды…

И вот едет Финогеныч на ямщичьей паре — будто и взаправду почту везет; Заветный, драгоценный пакет вшит в полу облезлой дошки.

Радостно и мирно у него на сердце, как в тот далекий — далекий день, когда впервые плел он морду на берегу черноводного говорливого Обора. До краев переполнен старый ямщик гордостью, — важнейшее, первостепенное дело вершит он. Никогда, пожалуй, в жизни не выпадало такого на его долю. Даже тогда, когда старостой мир ставил… Да что там староста!

На прошлое оглядывается Иван Финогеныч будто невзначай — прощает своей злосчастной судьбе. Кажется, что она поворачивается к нему другим лицом, или нет… прорваны ее вражьи заслоны. Не дадут ему хорошие люди на старости лет осесть в горемычную нужду за великую его услугу… К самому командующему пакет!

И еще кажется ему — зря бежал он от людей на Обор и столько годов от них сторонился. Всю жизнь через ошибку свою загубил… И чугунки чурался зря. И на Андрееву дорогу своротить боялся: проторенная дедами манила… Урядник, на что уж скудный человек, и тот от старины рожу кривил… «Эх! Все зря…»

Будущее?.. Сейчас он погоняет коней — через хребты — навстречу этому будущему…

В ночь выпал в горах первый снег — поздний снег. Зима уже ярилась морозами, ждала его.

Иван Финогеныч переночевал в притрактовом обветшалом зимовье. Старинный дружок, бобыль Архип, напоил чайком… Наутро, накормив лошадей, Иван Финогеныч погнал дальше.

Дорога пошла косогором вниз. Направо и налево — стена сосен в белом наряде свежего пушистого снега. Нахохлились деревья — ровно бы заячьи ушанки по верхам натянули… Разбежались кони под гору.

— Эге-г-е-е! — кричит взбодренный сном и утренним морозом Финогеныч.

И длинные руки его вытягиваются парой вторых оглобель… Под косогором надо сворачивать с тракта налево, в низину. Мчат под гору сытые кони. Ветер гудит в ушах, треплет полы старой облезлой дошки…

— Стой! — рявкнуло сразу с обеих сторон.

Иван Финогеныч попридержал коней и оглянулся: по обочинам тракта два пеших солдата с винтовками через плечо… с желтыми полосками на штанах.

«Семеновские!.. Застава!»

Что есть силы хлестнул Финогеныч по кореннику. Мигом под бугром очутился — солдаты далеко позади, в полугоре.

«Как же Архип, старый черт, не упредил?.. Аль внове поставлены? — думает Финогеныч и хлеще припускает коней. — Где у них вся застава?»

Солдаты торопливо снимают с плеч винтовки, палят вслед. Но ему ли, старику, бояться стрела? Что смерть, два века не жить… но пакет, пакет командующему!

Хлещет Финогеныч по мокрым, дымящимся конским спинам, возок скачет по колдобинам, по кочкам, уйти бы скорее от тракта, вон к той лесной опушке… Высоко над головой поют резвые пули.

— Эх вы, стрелки! — насмехается Иван Финогеныч, но зорко следит, как бы не вылететь из прыгающего возка.

Вдруг зацепило колесом за пенек — опрокинуло! С силой выбросило его лицом в снег… Он вскочил, побежал, — не до коней сейчас, провозишься с перевернутым возком, с запутавшейся порванной упряжью.

Иван Финогеныч устремился к медностволым соснам. Туда, туда, — здесь должны быть свои… близко, близко!..

— Не видать лиходеям пакета, не видать, — будто сами по себе шепчут синие губы.

А сверху все палят по размашистой долгорукой мишени двое в коротких полушубках, — как два черных мураша на белой скатертке. Нет, они уже бегут!

Пуще припускает Финогеныч. «Ух и мороз!»

Долго вприпрыжку бежит он, по-зверьи выбрасывая вперед ноги-ходули. Но вот они стали подгибаться, занудило сломанное некогда ребро. Шапка слетела еще при падении с возка, мороз сбил в твердеющий колтун снег и пот на сивой голове, в сосульки подобрал капли пота на срезанном клине бороды…

Иван Финогеныч упал у оврага, за линией старых сосен. В ушах шумела горячая кровь, словно кто тяжело пыхтел за спиной, в голове стоял несусветный звон, грудь высоко и прерывисто вздымалась.

— Думал, в середке что оборвалось, — как в полусне проговорил Иван Финогеныч обступившим его людям. — Ан нет — живем!.. Пакет со мной… Жаль, кони сволочам достались… Арефьев, кажись, парень… Спирька? — выдохнул он в склонившееся над ним знакомое заросшее лицо.

То была партизанская застава.

В морозной мгле, позади Спирьки, закутанный в нездешнюю доху — кто бы это? — стоял Андрей, глядел на отца опушенными морозом немигающими глазами.

8

Ох и взъярился же Дементей Иваныч, узнав от досужих людей о проделке родителя:

— Эт-та удружил! Коней ни за что ни про что чужому дяде подарил… ухайдакал коней! Старый черт, надо ему было соваться! И каких коней-то!.. Нет, воистину господь на старости лет ум отнял… Каких коней загубил зря!

Он сказал себе и повторил сынам своим:

— Ну, теперь хватит! Как вы хотите — я разоряться из-за полоумного старика дальше не могу, не стану: ушумкается мало-дело канитель эта — делюсь. И вся недолга. Хватит!

Не мог, не хотел простить он батьке ни потери коней, ни, главное, помощи красным, большевикам, которые у него же, Дементея хлеб выгребать опять придут.

— На свою голову… Он же без хлеба сидеть будет. Пусть-ка самолично брат Андрей поглядит, как его родитель тут управляется!.. Да где Андрей?.. Куда запропастился?..

Бушевал Дементей Иваныч с вечера, не перекипел и к утру… Недосужно ему было сейчас оглядываться назад, в прошлое. Не было стыда, жадоба росла в нем, заслоняла все остальное, — ровно омут какой, затягивала. Злой-презлой вышел он раненько на крыльцо — проснулся от гудящего шума…

— Японский ероплан!

Выбежал народ в чем был на улицу, облепил заплоты, многие на сараи влезли, охлопни оседлали, — во все глаза следят за стрекочущей по небу птицей.

— Не смертный ли час настал, — спаси и помилуй! — крестились старухи.

— Он те помилует!

Но воздушный разведчик уже растаял в воздухе.

Дымно повис мороз над Тугнуем. А по тракту, в морозном тумане, идут к околице, в сторону Завода, закутанные в меховые стоячие воротники — плечом к плечу — все в желтом, все как на подбор, коротконогие солдаты. Не идут, а бегут японские невидаль-солдаты, — от лютого мороза спасенья нет… Прошибает непривычных через меха сорокаградусный, — трескоток только под желтыми сапогами раздается по деревне.

Лютая нынче зима!

От сборни в улицы и проулки искрой пробежала весть, от которой у людей подсекались ноги:

— По тракту японец деревни палил… Со всех сторон разом поджигал… обливал керосином… И нас не помилует!

Прострочил, — отбойно так на морозе, — японский пулемет с бугра за деревней.

— Спаси и помилуй!

Прострочил пулемет за деревней — и стих…

— Нет, недосуг, видно, японцам палить… Уходят, уходят! Жал их остервенелый мороз, жали и партизанские вершники.

И снова бежит огненная искра по улицам и проулкам:

— Партизаны! Партизаны!

На тракту, у моста, осаживали разгоряченных коней Мартьян Алексеевич, Корней Косорукий и Карпуха Зуй…

Со всех ног — скрипуче и взволнованно — побежал народ к сборне. Василий и Федот тоже не утерпели.

Перемерз Дементей Иваныч на крыльце. Озяб, а не идет в избу: любопытно. Воткнулся глазами через гумна в высокую крышу сборни, — что-то там сейчас? И вот в глаза ему полыхнул с этой самой крыши разматываемый на вертящейся в чьих-то руках палке кусок кумача.

«Зря все… прахом пошло, — похолодел Дементей Иваныч, и сибирские староверские сборища, которые звали никольцев в письмах своих драться за Колчака, за царя… со святым крестом на знамени, и хлопоты уставщиков, Ипата, Потемкина… Вот прискакали они: бешеный Мартьян, ненавистник Корнейка… городские большаки-комиссары. Возьмут теперь всех, притянут. И Бутырину, выдавшему младшую дочку за офицера, несдобровать… И Астахе… И нам всем… Всё прахом!»

Глядел Дементей Иваныч на обвислую в тихом морозе длинную красную полосу, и словно заноза вонзилась ему под череп: «Тогда, при комиссаре, писарь Харитон рубаху, сказывают, красную дал на флаг. Теперь куска не пожалели… такому висеть, видно… Вот оно, пристигло! Ну, а мы — то как?»

Красный флаг реял свисающей полосою на высоченном шесте, вздымаемом дюжими руками все выше и выше, — над бывшей волостью, над деревней, над Тугнуем… над всей Россией от моря и до моря.

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

В начале нового, двадцатого, года партизанские волны захлестнули уже все Прибайкалье. От границ Монголии, через завьюженные степи и косматые хребты, до узкой ленты железной дороги, — трактами или снежной целиной, — шли конные и пешие отряды в дубленой овчине, в шапках-ушанках, в катанках, в ичигах, в сохатиных унтах. На привалах, у ярких костров, в кругу подтаявшего утоптанного снега, смолевой веткой вспыхивала нежданная веселая частушка:

И уж подхватывают ее простуженные голоса, и уже кто-то, хлопая в ладоши, бежит в плясе кругом костра, взбивает ичигами снежную пыль. Сотня ли, рота ли, целый ли полк затопочет на морозе, широко развернутся плечи:

В самом деле: японец перестал воевать. Декабрьская вылазка японского карательного полка в глубь восставшего района — по мухоршибирскому тракту — закончилась неудачей. Потеряв у Новой Зардамы шестьдесят человек, полк в отместку выжег в Харашибири полсотни домов и, преследуемый партизанами, отошел к железнодорожной магистрали, к Петровскому заводу, под надежное прикрытие броневиков.

Военно-революционный штаб Прибайкалья еще находился в тайге, кочевал вместе с Первым прибайкальским партизанским отрядом, но уже было ясно, что нитка железной дороги, продетая сквозь хребты, вот-вот порвется, что японцам и семеновцам не удержаться за эту нитку и они сами начнут рвать ее в наиболее уязвимых местах: полетят от глухих взрывов мосты и водокачки, запылают станции и разъезды, и белая орава покатится на Читу, оставляя в небе дымные следы бесконечных составов. Штаб знал, что на западе, в Сибири, потеряв своего вожака-адмирала, колчаковщина доживает последние дни под ударами Красной Армии и партизанских фронтов, отрывающих в генеральском тылу роты, полки, целые дивизии помороженных сибирских мужиков, не желающих сражаться за своих лиходеев.

Пожар восстания, поднятого по сигналу штаба, полыхал по всему Прибайкалью. В деревнях прогоняли старост, партизаны всюду ставили ревкомы, крушили кулацкие самогонные заводы. Красные флаги реяли в морозном дыму над срубами древних сборен.

В конце января в Бичуре состоялся съезд представителей восставшего трудового народа Забайкалья. Съезд призвал народ к оружию. Красная Армия была еще далеко в Сибири, и для того, чтобы пробиться к ней, нужно было воевать. Съезд поручил исполкому и Главному партизанскому штабу очистить от белогвардейцев-семеновцев линию железной дороги и, не дожидаясь, когда подойдут с запада регулярные красные полки, вынудить японцев к отходу, ускорить захват города и железной дороги на всем протяжении от Байкала до Хилка. Партизаны должны были также задержать отступающий, разгромленный под Иркутском, корпус армии генерала Каппеля, не дать ему прорваться на восток.

Закутанные в ворованные дохи, сотнями падая от сыпняка, обмороженные и злые, каппелевцы, побросав эшелоны, перешли по льду Байкал и двигались вдали от железной дороги — хребтами, снежной целиною немереных степей. Они давно потеряли всякий воинский вид, как потеряли и своего обморозившего ноги командира, и веру в свои силы, и всякую надежду на успех. Все осталось позади, в прошлом. Их гнало на восток желание поскорее добраться до теплого моря, до иностранных пароходов, на которых они, под защитой иноземных штыков, смогут безнаказанно увезти за границу награбленное в Сибири добро. Избегая встреч с партизанами, каппелевцы конвоировали огромные обозы с женщинами, золотом, дорогой мебелью, церковной утварью, пулеметными лентами, насметными запасами съестных продуктов и всевозможных предметов домашнего обихода. В хаотическом беспорядке на санях были свалены экспонаты музеев и картинных галерей сибирских городов, целые магазины галантереи и мануфактуры. Главный партизанский штаб выставил против этой орды мародеров по всем трактам крепкие заслоны, хорошо понимая, что, бессильная сейчас, она может стать грозной силой, если дать ей соединиться с атаманом Семеновым, обогреться, прийти в себя.

Мечущихся в горячечном тифозном бреду белые бросали в деревнях или средь дорог на произвол судьбы, трупами, как вехами, отмечая страшный путь каппелевского корпуса. Из белесого мрака выскакивали партизанские заставы, отщипывали хвосты обозов, уводили пленных. Корпус таял изо дня в день, но все шел и шел… В Читу генерал Каппель вступил, уже лежа в гробу, во главе многотысячной похоронной процессии, состоящей почти сплошь из офицеров.

Второго марта партизаны, поддержанные подоспевшей с запада Первой Иркутской дивизией, выбили семеновцев из Верхнеудинска. Бросая винтовки, пушки, броневики, амуницию, оставляя сотни пленных, семеновцы кинулись на восток, к Чите. Туда же потянулись японские войска, заранее объявившие «нейтралитет», — бесполезно и накладно было бы вступаться за белых.

Двенадцатого марта в Верхнеудинске состоялся первый парад частей новой, Народно-революционной армии…

Ничего этого не знал, да и не мог знать во всех подробностях Дементей Иваныч.

Над полусотней деревень враз вспыхнули красные флаги, кумачовый плат взыграл над Никольской сборней — и ему казалось, что это конец, полное завершение борьбы. Район восстания в заполохе мерещился ему бескрайним океаном, — анафемская-де власть расплеснулась от моря до моря.

Но, успокаиваясь, приходя в себя, Дементей Иваныч перенимал от людей слух за слухом. «Выходит, что и не до моря, нет, засел атаман Семенов с японцами в Чите, даже к Хилку не подпускает, да и город еще за японцем. В кругу, в кольце, выходит, Красная гвардия. Можа, вызволят как? — ему не хотелось терять последней этой зацепки, но надежда тут же тускнела, и он удрученно вздыхал: — Мало ли что, атаман, может, год в Чите просидит, а за год в полный разор большевики обернут. Здесь живем, не в Чите… Пока Семенов сбирается, нас так подожмут… да уж и поджали!..»

Ох и долгой показалась ему трескучая эта зима! Не мороз донимал, что мороз: по дрова и сено по-прежнему ребята, а не сам снаряжался, — донимала лютая неизвестность. До того, многие годы, десятки лет, все было просто, понятно, привычно. А теперь — по шестому десятку — будто остановился он на перепутье дорог: по которой идти? Будто вынули что у него из середки.

— Ну и жисть… не приведи господь! — не без ехидства говорил в кругу своей семьи Дементей Иваныч, когда ему сообщали, что бешеный председатель Мартьян вытворяет невесть что над справными хозяевами: сызнова партизаны совет, ревком какой-то вместо старосты поставили, и Мартьян по задворкам бьет в мелкую щепу самогонные чаны крепышей…

На рождество Тугнуем, через редкие снежные суметы у горожников, прошли неведомые обозы, проскакали закутанные в башлыки до глаз нездешние вершники. Люди видели и сказывали: на плечах у вершников, прямо на шубах, нашиты погоны с золотой тесьмой. Председатель Мартьян Алексеевич получил от ближайшего партизанского штаба строгий наказ: не пускать каппелей в деревню, вооружить надежных мужиков и гнать и щипать врага.

Так и сделал ревком — и гнали, и щипали, и не давали каппелевцам останавливаться, приближаться к деревне. В обозе отбили десятка два заморенных коней. Отставших, выбившихся из сил лошадей ловили в степи мужики посмелее.

Прослышав о таком нечаянном барыше, Дементей Иваныч послал Федота верхом на Тугнуй:

— Близко к каппельцам не подбегай, пущай себе идут, куда идут… Коня доброго слови…

К вечеру Федот вернулся, ведя в поводу гнедую кобылу.

— Ладная капелюха… Капелюхой и звать станем! — осматривая истощенную лошадь, обрадовался Дементей Иваныч. — Ей теперь овса да хлеба — и через месяц снова гладкой станет…

С появлением каппелевцев надежды Дементея Иваныча на возврат белой власти опять было разгорелись, но только три дня, уклоняясь от боя, промаячили на Тугнуе белые обозы, каппелевская колонна, оторвавшаяся, видимо, от главных сил, так же быстро растаяла в белесом мареве сопок, как быстро и неожиданно появилась…

На восток подался японец, на восток оттянул своих казаков атаман, будто унес с собою робкую, уже надежду Дементея Иваныча: «Можа, воротятся еще?» И в сотый раз задавал он себе один и тот же безответный вопрос: «Ну, а мы-то как?»

К весне надежда лопнула окончательно, ровно горшок глиняный треснул: партизанский командующий Лебедев, слышно, ввел свои полки в Верхнеудинск, бесповоротно откатился японец к Чите, и кольца для красных никакого нет, — садись в Заводе на поезд и поезжай в Москву, хоть до самого Ленина!

2

— Что за оказия такая? — с тревогой в голосе спросил Дементей Иваныч на третью неделю восстания. — Куда Андрюха запропастился?

По нескольку раз в день выходил он за ворота и глядел вдоль Кандабая, не запылит ли поземкой на повороте улицы Андреев конь.

— Кабы знатьё! — вздыхал он.

В конце концов Дементей Иваныч не выдержал:

— Сбирайся, Федотка, до волости. Сбегай-ка насчет дяди… Что такое, ума не приложу!

Федот проворно слетал по заречью до ревкома. В ревкоме ему объявили: убит-де Андрей Иваныч в стычке с японцами, подсекла его японская пуля у Новой Зардамы. И еще узнал Федот: рядом с дядей Андреем зацепила вражья пуля бывшего пастуха Алдоху, раздробила ему правую руку, и лежит сейчас Алдоха в мухоршибирской больнице, в жару мается.

Федот принес эти новости домой. Семья как раз садилась за стол. Павловна прилаживалась на табурете к медному ведерному самовару. Дементей Иваныч залез в самый угол, меж Дарушкой и Василием.

Войдя в избу, Федот наскоро взметнул двуперстием:

— Чистое горе, батя…

Дементей Иваныч бросил на стол протянутую было к сковороде вилку.

— Дядю Андрея убили! — опустил глаза Федот. Дементей Иваныч аж подскочил на лавке:

— Убили?! Что говоришь!

— Японец убил… Вместе с другими закопали у Новой Зардамы, в партизанской общей могиле…

— Оказия! Будто за смертью приехал на родимую сторону. — Не довелось Андрею Иванычу лечь в своей деревне, — вставила Павловна.

Грустная минута молчания прошлась по избе. Никто не принимался за еду. Дементею Иванычу живо так припомнился последний разговор с братом… И кто ж его, Андрюху, знал, кто мог угадать, что поедет он прямо к партизанам? К батьке на Обор сбирался, а вот куда занесло! Не старик ли завлек Андрея?.. И кто кого завлек?.. И свиделись ли они еще?

«Каких коней ухайдакал старый черт!» — с негодованием подумал об отце Дементей.

Теперь, со смертью Андрея, ничто уже не стояло на дороге Дементея Иваныча, никто не мог предотвратить раздела с батькой. Правду сказать, малость побаивался он с отъездом брата на Обор: а вдруг в защиту старика пойдет Андрюха или доли своей потребует, или прижмет ему, Дементею, хвост… Ан, некому теперь прижимать!..

Полное лицо его порозовело, покрылось испариной. Он неожиданно для самого себя улыбнулся и, утираясь полотняным рушником, сказал:

— Ну, ешьте же… Завтра доведаемся с Василием на Обор. Знает ли еще батька об этакой беде?

— Откуда там слух пройдет, — с сомнением проговорил Василий.

— У дедки своя беда: коней упропастил, — усумнилась и рябая Дарушка.

Она сказала это тоном искреннего сочувствия, — дескать, и без того старику тяжело. Но именно это сочувствие и кольнуло Дементея Иваныча.

— Это ему что, подумаешь — горе: не его кони, чужие!.. Эка дура! — зло сверкнул он глазами в сторону дочери.

Другая бы прикусила язык, но то была не знающая страха к родителю, поперечная девка-язва.

— Пошто чужие! Наши общие кони… Сердце у дедки болит не менее твоего, — с ухмылкой сказала Дарушка.

— Ну, не язва ли? — загневался Дементей Иваныч. — Нашла кого защищать… Да жалей он хозяйство, неужто погнал бы коней в такую пропасть?!

— А может, кони целехоньки на Оборе стоят? Семеновцы, слышно, ускакали… куда запряжка денется?.. — примирительно заметил Федот.

— И правда, — поддержала его Павловна. — С тех мест не шибко-то ездят нынче…

Дементей Иваныч поостыл. И то сказать: с Обором нет настоящего сообщения. Известно лишь, что старик сам вызвался доставить пакет красному командующему да бросил в дороге запряжку. А дальше что было?

«Може, и в живых батьки нету…» — подумав такое, Дементей Иваныч засопел и хмуро принялся набивать рот картошкой, густо политой конопляным маслом.

— Сказывают, Алдоху здорово шибануло. Всю руку в клочья! — заговорил Федот.

— Об этом-то нам не горевать, — протягивая Павловне опорожненный стакан, отозвался Дементей Иваныч. — Сами на то шли…

— Как есть, нам об них какая забота, — одобрил батьку Василий.

3

Густые тени легли на крутые склоны оборских сопок. По-над снегами шагала ночь.

Соломонида Егоровна засветила в избе коптилку и стала собирать ужин. Ребятишки, по обыкновению, ссорились и ревели.

— Замолчите, анафемы, навязались вы на мою голову! — гремя чугунами и чашками, закричала она. — Жрите да укладайтесь, чтоб… сникли. Чисто анафемы!.. Ермишка, выдь-ка батьку покликай, все неймется ему на ночь глядя.

Иван Финогеныч сидел на приступке амбарушки, уткнул бороду в острые колени. Порою он подымал голову и глядел поверх крыш в зеленую темень неба, в моргающие светляки созвездий.

Так тихо во дворе, и на тракту, под обрывом сопки, тихо, и старые сосны будто отдыхают от недавнего шума, топота и ржанья. Вот опять прежнее спокойствие вернулось в окрестности морского полустанка, и чудится ему, что и он и его полустанок, будто вскинутые мощной волной на кипучий гребень на какой-то самый короткий миг, снова сброшены сверху на пустынный безлюдный берег. Тишина… А давно ль то было? И перед его глазами проходят — сотни людей, командиры, кони, пулеметы, скачущие ординарцы… черные предатели, приспешники боголюбивого Ипата. Все разом схлынуло, и забыт полустанок, точно ничего и не было, точно все это приснилось в причудливом беспокойном сне.

Тишина, привычная тишина и покой… Но будет ли покой когда-нибудь в его сердце?

Иван Финогеныч прислушивается к хрусткой морозной тишине, разлитой вокруг. И будто оттуда из морозной темени приходит Андрей. Вот он отставляет в сторону гладкий новенький винчестер, распахивает полы нездешней дохи. Вот он снимает шапку, а под шапкой плешина в венце белого серебра. «Э, да ты старее меня!» — смеется Финогеныч и прижимает к груди своей родное, в красных прожилках, лицо… И вот Андрей скачет в обратный путь, к своему отряду, и голос его доносится издалека, едва узнанный, ровно незнакомый голос…

Кто бы мог угадать, что тот путь будет последним путем Андрея, из которого нет возврата? Ежели бы знал, завернул бы, ухватился за стремя, не пустил бы его ни за что на свете!

Нет, не бывать, видно, покою в сердце Ивана Финогеныча.

Никого нет кругом, не мелькнет Андреева дошка в морозной мгле, не забьет копытами по тракту его крутобокий мерин.

Слезы душат Финогеныча, — так сразила его страшная весть о битве под Новой Зардамой! До конца жизни не забыть ему той минуты… Для чего же вез он пакет, надрывая последние силы, бежал из-под смертного стрела семеновской заставы, — не его уложили, коней загубили те шальные пули, — чего ради потерял он их, чего ради смерзся колтун на голове и зашлось сердце в свистящем беге? Нет Андрюхи и не будет, никогда не будет!

Но дума поворачивает уже на другое: ведь самому командующему пакет, и, может, десятки, сотни, тысячи Андрюх вызволил он из-под пули, спас от смертельной беды. Может, сотни и тысячи отцов не сиротуют сейчас, как он, на приступках амбарушек, и ему одному за всех выпала та сиротливая горькая доля.

«Не попусту, видать, жизнь прожита, — думает Иван Финогеныч, — они, молодые, будут счастливее, умнее нас». Улыбка стекает со сжатых его губ, и в памяти встает вещий Харитон Тряси-рука.

В ночи, точно под звездами, забились дробью колокольцы-шаркунцы.

— Кого бы это господь несет? — прошептал Финогеныч. — Запозднился кто-то.

Колокольцы все ближе, и слышен явственно скрип полозьев.

— Тятя! — кричит с крыльца Ермишка. — Иди ужинать. Матка звать велела.

Иван Финогеныч подымается, — ломота в ногах, с того самого дня ломота.

— Счас, погодь… Слышь, по тракту едут. Не к нам ли? Ермишка бежит далеко впереди отца.

— Наши… Дементьевы! — узнал он запряженного в сани жеребца Тишку.

Он пытается прыгнуть в раскатившиеся к обочине крутой дороги сани-розвальни, но Василий взмахивает со свистом над его головой веревочными вожжами и гаркает:

— Туды твою!..

Сани подшибают Ермишку, он кубарем летит в снежный сумет.

Иван Финогеныч уже настежь распахнул ворота.

— Припозднились, — различив Дементея, говорит он. — Ну, заходите же…

Дементей Иваныч вылез сопя из саней, молча переступил за батькой порог, перекрестившись, сказал:

— Ну, здоровате ж.

И начал снимать собачью доху, срывать ледяшки с бороды и усов.

— Здорово, — ответил Иван Финогеныч.

— Здоровенько, — бросив на пасынка ненавидящий взгляд, протянула Соломонида Егоровна.

Тут Финогеныч приметил, что Дёмша будто не в себе, и большие, с поволокой, глаза его блестят, как в жару.

— Здоров ли? — участливо осведомился он, приблизился к Дементею: от того несло винным духом.

Неожиданно для всех Дементей Иваныч упал батьке в ноги. Вошедший с улицы Василий, не мигая, по-бычьи уставился в широкий зад отца.

— Что такое… встань! — возвысил голос Иван Финогеныч. Налившееся кровью лицо, свесившиеся на лоб кудри сына — весь он, униженно распростершийся на полу, показался вдруг Финогенычу чужим, ненавистным.

За унижением Дёмши он чуял какой-то подвох.

— Встань! — повторил он сухо и непривычно властно.

Подымаясь, закидывая назад пятернею волосы, Дементей Иваныч заговорил:

— Приехал поклониться, батюшка. Благослови на особо жительство… на раздел. И ты, матушка…

Дементей Иваныч сделал было движение поклониться в ноги и Соломониде Егоровне, но та, зло улыбнувшись, отошла к печи.

— Что ты, что ты, Иваныч! — голос мачехи выдавал и крайнее изумление и торжество победителя: Дёмша поклонился-таки ей в самые ноженьки.

Дементей Иваныч, казалось, не замечал ничего этого, гнул свое:

— Один раз в жизни человечьей такое бывает, чтоб с отцами — с матерями делиться. Уж не обессудьте…

— Ежели на это твоя воля — делись. Ты ведь лани еще лесу себе на избу припас… делись. Я помехи чинить не стану, — просто сказал Финогеныч.

Дементею Иванычу показалось обидным: зачем пропадают даром все его ухищрения, и он непонимающе заморгал глазами: кто же в конце концов дурак — он или выживший из ума старик? «Оказия!» — с досадой подумал он.

— Чаевать станем. К самовару в самый раз угадали, — заговорил как ни в чем не бывало Иван Финогеныч. — Что на деревне слыхать? Пошто поздно?..

За самоваром Дементей Иваныч подробно рассказывал о последних событиях в деревне, не решаясь сам расспрашивать: знает ли батька о гибели Андрея и цела ли запряжка, на которой отвозил старик пакет красному командующему.

— Опять эта анафемская власть воротилась… Кумачовый флаг тот же час повесили… Мартьян лютей волка… — Дементей Иваныч словно приберегал страшную весть напоследок, все оттягивал с нею.

Но почему батька глядит на него так пристально и осуждающе? Как об Андрее сказать, — может, старик не знает еще? Разбередишь ему сердце, а он и забрыкается с разделом? А если знает уже, то не сочтет ли по дурости своей, будто он, Дементей, радуется тому, что одним хозяином при разделе стало меньше? Опять же о конях: добрые кони, а спроси — озлится, и пойдет все прахом, весь раздел. Взбеленишь старика, — не вернешь вспять слаженного так легко и просто.

Дементей Иваныч вздохнул и замялся. Молчал и старик, все молчали.

— Японский ероплан летал, до чего страх! — вставил Василий упущенную отцом подробность.

— А бомбы кидал? — вскинулся любопытный Ермишка.

— Недосуг, паря, было, — ответил Дементей Иваныч. — Они улепетывали, видать, ноги свои уносили… Наши им у Зардамы, сказывают, насшивали.

— Наши? — Иван Финогеныч чуть усмехнулся. — Наши? Да ты только что анафемами их костил, а теперича своими признал…

— Ну, наши, русские, говорю. А то как же… — растерялся Дементей Иваныч.

— В настоящее время не поймешь, где наши, где ваши, — хохотнул Василий.

— А ты пойми! Понять беспременно надо, — строго осек глупый тот смех Иван Финогеныч. — Зардама сказала, кто наши, а кто ваши. Об Андрее, може, слыхали? — голос его заметно дрогнул.

— А что? — прикинулся Дементей.

— Да то… нет у нас Андрея, положил свою голову… — непрошеная слеза скатилась по щеке Ивана Финогеныча.

— Это ль не бедынька! — деланно всплеснул руками Дементей. — А свидеться-то вам довелось?

— Свиделись… Я с пакетом в хребты поехал, а он вершним догнал меня. С часок и поговорили только.

Иван Финогеныч приостановился: рассказывать ли Дёмше о погубленной запряжке, о белой погоне… «Была — не была, пусть всю правду узнает, о брате сейчас печаль… неужто о животине печали боле? Была — не была!» И, вперив серые свои глаза в лоснящееся лицо сына, он глухо сказал:

— Лучше б я помер, лучше б задохнулся, — так бежать от семеновцев пришлось… Коней бросил… Пришили их пулями на болотных кочках… Но о конях ли забота, когда смерть доспеет? Андрюха — это нам с тобой не кони. Коня купишь, нового вырастишь, Андрея не вернешь никогда…

Он уронил голову на грудь.

Дементей Иваныч налился пунцовой краской, гнев закипел в нем, — он знал теперь всё: так вот оно, батькино раденье о хозяйстве! Но он сдержался, не захотел ронять себя в глазах отца, мачехи, сына, всей этой чуждой мелкоты, — печаль о брате Андрее и впрямь велика.

— Что ж, — произнес он, — верно: животину купить можно, сына тебе не купить такого.

Старик поглядел на Дементея Иваныча благодарным взглядом, но благодарность смешалась в этом взоре с недоверием и удивлением. И он бездумно повторил вопрос, на который еще в самом начале не получил ответа:

— Чего припозднились-то? Аль в дороге что стряслось?

— Не, ехали хлестко, — простодушно сознался Василий.

— Гости задержали, — покраснел Дементей Иваныч, — выпили чуть…

— Храбрости ради первачу хватил? — рассмеялся Финогеныч. Дементей Иваныч обомлел, раскрыл рот, — до чего угадлив старик!..

Утром порешили: окончательный раздел хозяйства состоится поздней весной, к лету; с вёшной Дементей начнет рубить себе новую избу, переедет в нее, а потом уж — всё нарозь.

Без спора порешили, без перебранки.

4

Весной, накануне Егория, — земля была еще мерзлой и на пахоту не выезжали, — вместе с ярким солнцем на деревню пришла радостно взволновавшая Ипата Ипатыча и всех его дружков-стариков достоверная весть:

— Японец и прочие державы никак не согласились на советскую власть дальше Байкала, иначе войною грозятся. Ленин, слышно, не схотел непосильной битвы, отвел Красную Армию на левый берег Селенги…

И верно: в конце марта и начале апреля в Верхнеудинске заседал съезд трудящихся Прибайкалья, объявивший о создании на Дальнем Востоке от Селенги до Тихого океана самостоятельной Дальневосточной республики с демократической формой правления. Съезд избрал временное правительство, в составе которого преобладали коммунисты.

Вернувшись со съезда, председатель ревкома Мартьян Алексеевич созвал сход, и здесь мужики услышали диковинные вещи… Главным толмачом их в Никольском стал бывалый Дементей Иваныч. Птицей-гоголем ходил он по селу, и откуда только прыть на старости лет взялась, — так и сыпал налево и направо:

— Вишь, буфер придумали. Только тем красным буфером японца вряд ли проведешь! Сидит японец с атаманом крепко в Чите и буферное правительство на восток не пущает… Вот вам дескать, столица — Верхнеудинск, получайте ее, а дальше — ни-ни!

— Покуда в городе заседали, японец на Дальнем Востоке красным такую трепку дал, — век чесаться не перестанут.

— Какой ни на есть буфер, а не советская власть. Дывыэр! Слабина большаков взяла всех крестьян под одно равнять. Поживем еще! Слышь, и денег советских к нам не пустят — зачем нам ихние миллионы: полсотни тысяч коробушка спичек… У нашего правительства свои деньги будут, серебро пойдет да золото.

— Мартьян-то хвост поджал, говорит: совет упраздняется, крестьянское управление вернули — без совету…

— Ипат Ипатыч не зря Булычева благословлял. Выходит, перехитрили мы большаков. Булычев от беспартийных крестьян в правительстве министром поставлен. Свой теперь министр, в обиду не даст!

Так, противореча самому себе, то восхваляя, то поругивая красный буфер, Дементей Иваныч переходил со двора во двор, всюду подсаживался к старикам; его приглашали за стол, угощали самогоном, и он шествовал из улицы в улицу, краснорожий, опьяненный радостью и вином.

— Эка браво красуется Николай Александрович Бутырин, лавку настежь распахнул… Он зря не распахнет!..

Но преждевременно веселился Дементей Иваныч, Бывалый-то, бывалый, но многого не мог постичь он кудлатой своей головой, и вот не успел народиться в небе новый месяц, буферная власть объявила мобилизацию, и чубатый красавец Федот, бросив в борозде плуг, поехал к воинскому в Завод. Оттуда он прислал фотографию, на которой был изображен бравый боец Народно-революционной армии, а заодно и сообщил: «Наша дивизия выступает на фронт вышибать Семенова из Читы…»

И зудинский Федька, и Анохины зятья, и Карпуха Зуй, и Спирька — Арефьев парень, партизан удалый, и соседский Лукашка, с которым всю-то зиму не переставал цапаться Федот из-за Астахиной дочки Пистимеи, и многие, многие молодые партизаны — все были призваны в войска, все поехали на фронт — выбивать читинскую пробку.

Как взъярился, тут Дементей Иваныч, как загалдел!

— Мало им войны этой треклятой!.. С одним работником как отведешь вёшную, что напашешь — насеешь?! Опять наймовать доведется, али сестре в ноги насчет девок кланяться.

Будто в ответ незадачливый Зуда по-соседски сочувственно надрывался через улицу:

— Чо, паря Дементей, будет! Двух ты уронил на войне, как бы третьего не довелось.

Ножом острым ударило в душу это напоминание о потерянных сынах.

Вечерами к Дементею Иванычу повадился уставщик. С чего повадился — неизвестно. С Ипатом Ипатычем заявлялись: разжалованный советом староста Астаха Кравцов, мельник Григорий Михайлович, давний Ипатов радетель Петруха Федосеич, прозвищем Покаля.

Благословив трапезу, Ипат Ипатыч заводил разговор о том, что не плохо бы в помощь Булычеву снарядить в город, втиснуть в правительство дотошного своего мужика, способного в крестьянском деле:

— Ну, министром не министром, а каким бы ни на есть управителем…

Уставщик явно намекал на Дементея Иваныча. Гости подхватывали эту мысль и, подвыпив, начинали упрашивать хозяина.

— Добро бы, — захлебывался тонким своим голосом Астаха, — добро б, Дементей Иваныч!.. Ты да Булычев, — супроти энтой силы не шибко-то попрешь. По-своему повернули бы новую власть…

Дементей Иваныч подливал гостям самогона.

— Соглашайся, а мы с Ипатом Ипатычем напишем Булычеву, чтоб вытребовал тебя в город, — гудел дородный Покаля.

Мощной копной возвышался он над столом. Прежде чем опрокинуть в глотку ковш самогонки, — а он пил только ковшами, — Покаля выпивал залпом полстакана растопленного сметанного масла, оттого никогда не хмелел.

Дементею Иванычу льстило предложение уставщика, но он отнекивался, отшучивался, — на кого бросишь хозяйство, без головы, известно, ноги не ходят.

— Велика честь, да не нам ее, видно, несть! Тяжеленько. Булычев поучен, а мое ученье — аза в глаза не видал.

Он не говорил ни да ни нет, и это еще больше распаляло мужиков.

— Пособим, коли что! — ободрял Покаля.

— Не сумлевайся… не ершись! — зудил писклявый Астаха. Дементей Иваныч ловко отводил беседу в другое русло, спрашивал всеведущего пастыря:

— Откуда такое, ты скажи нам, Ипат Ипатыч, прозвание идет: читинская пробка?

— Как же не пробка, — поглаживая пятерней пушистую свою бороду, разъяснял уставщик, — за Читой лежат земли, подвластные буферному правительству. Всюду там до самого моря это же красное управление, партизаны, а соединиться никак не могут… Она пробка и есть.

— Попробуй-ка выбей ту пробку! — хохотал Астаха. — Японец, он те выбьет. Он те соединится!

— Слышно, — мечтал вслух опьяневший мельник, — посулился японец снять атамана из Читы и верхнеудинское правление хоть до Владивостока допустить, ежели только признают наши министры царевы деньги…

Хозяин и гости подхватывали пьяный бред мельника. У каждого в пузатых сундуках лежали толстые пачки красненьких, четвертных, сотенных. Отчего ж не потешить себя приятной сердцу мечтой?

— Вот бы браво! — восклицал Дементей Иваныч.

— Чо ж не браво! — заливался Астаха. — Тогда мы с тобой Бутырина капиталом задавили бы, в бараний бы рог согнули.

Он никак не мог расстаться с давней своей враждой к Бутырину…

Гости расходились иногда в полночь. Дементей Иваныч не тужил о потерянном времени. Старательный Василий с Мишкой и двумя работниками ночевали на пашне, — пахота шла своим чередом. Изредка разве заворчит Дарушка:

— Что это люди скажут, — вёшная, а он…

— Дура, ты и есть дура! — осекал ее Дементей Иваныч. — Что можешь ты понять в государственном деле!

И опять преждевременно веселился Дементей Иваныч. Хоть и нет совета, а председателем остался все тот же бешеный староста Мартьян. Хоть и нет анафемской безбожной власти, а красный флаг над сборней так и не спустили, только в углышке того флага нашили синий квадрат с белыми буквочками — ДВР.

Беспощаднее прежнего крушит Мартьян самогонные аппараты… Богатые мужики стали увозить их в хребты, на заимки, на Обор, на Учир, на Мурзан к братским, — хоронили кто куда мог, подальше от Мартьяна, курили самогон за десятки верст от человеческого жилья.

5

Вешние денечки греют душу… Любо глядеть с покатой сопки на волнующую ширь Тугнуя. Насколько хватает глаз, степь покрыта зелеными травами, будто мягкий ковер разостлал кто под ногами. В высоком синем небе проносятся на север крикливые косяки гусей, выводки уток. На олоньшибирском озере, на Капсале поди колгочут, играются желтоклювые турпаны, — они прилетают раньше всех, едва снег сойдет.

Дементей Иваныч вздыхает: не до Капсала ему теперь, Капсал пускай молодых забавляет, — сколько ребят уехало уже на озеро с дробовиками. В старые годы любил наезжать туда и Максим. При воспоминании о любимом сыне-охотнике у Дементея Иваныча словно бы заболело сердце.

«Фу ты, язва, война эта!.. Вот и Федотку опять забрали…»

Низко-низко шумит гусиный треугольник. Дементей Иваныч осаживает Капелюху, приподымается в стременах, поспешно сдергивает с плеча дробовик, — гулко ахает в горах раскатистый выстрел, и, кувыркаясь, колотя себя подбитыми крыльями, срываются вниз две трепещущие птицы. Стая круто взмывает в самую синь.

По-ребячьи радуясь удаче, Дементей Иваныч глядит, куда упали гуси, направляет коня в ту сторону — к тальниковому колку. А ведь ружье-то он взял так себе, на всякий случай… Ездил он в хребет не на охоту, — здесь в Косоте, у него припасен лес на новую избу. Валили его прошлым годом, великим постом, а вывезти все недосуг было… Хорошо высохли бревна.

Капелюха осторожно ступает под гору. С Тугнуя тянет ветер, несет запах полыни, тонкий и пряный аромат богородской травы.

Подобрав гусей — «то-то дичины нажарим!» — Дементей Иваныч подгоняет лошадь, спешит домой.

Лес он нарубил добрый. Теперь надо плотников сговорить — да и, не мешкая, к делу. Уж теперь-то он не кинется вторично в ноги рехнувшемуся старику.

Краска бросается в лицо Дементею Иванычу: и как он только мог… В памяти всплывает все, что было зимою. А известно что: красная власть побила белую власть, старому батьке вышел от красных великий почет за большую подмогу. Кто ж его, старого, знал, — может, ущеми его, пожалуется товарищам. И что бы ему, Дементею, было тогда, — съели бы вовсе! Кто он для них? Последний человек! И вот довелось кланяться.

«Ан нет, видно, — рассуждал далее Дементей Иваныч, — забыли товарищи старика, забыли о его подмоге… И сам-то он хорош: что бы напомнить, попросить о чем товарищей…»

Давно глухая стена выросла между ним и батькой, давно он перестал понимать старика. Если б понимал, не стал бы бояться, в половицу лбом бить, мог бы тогда же раскумекать, что никуда отец не пойдет, ни к кому, — ни с какими жалобами, ни с какими докуками.

«Дернула нечистая сила! — сердится на себя Дементей Иваныч. — Перед кем, перед царицей язвинской, — на смех ей, — шею согнул!»

Не то сейчас: старого товарищи забыли, сам он о себе не напоминает никак, совет начисто упразднили, Булычев в правительстве министром, да и его, Дементея, может, к себе управлять позовет, — чего страшиться, чего ему смиренным прикидываться сейчас!

«Ни к чему это! Вот срублю избу и… к чертям их! Ни у кого такой избы во всей волости не будет. Царица от зависти лопнет!»

Дома Дементея Иваныча ожидала негаданная встреча — негаданный гостенек.

— Андреич! Да ты откуда свалился? — приветствовал он племяша, внимательно оглядывая желтое болезненное лицо очкастого парня, его потрепанный побуревший пиджак. — До чего похудал, до чего обносился!.. В какую мялку угадал, Андреич?

Слабым, больным голосом Андреич поведал о своих злоключениях… В Томске, после взятия города Пятой армией, он жег серу в красноармейских казармах, травил вшей. Но где их всех перетравишь, когда захлестнула вшивая зараза города и села, губернии и области, гуляла по всей России, шагала вместе с армией на восток. Тысячами валились в сыпняке красноармейцы, лучшие здания города отводили под лазареты, но их не хватало, — в дощатых, наскоро сколоченных, бараках метались в бреду и умирали люди, брошенные на колкую солому. Ничего не хватало! Ни белья, ни лекарств, ни врачей, ни даже топчанов…

Тридцать пять долгих дней, борясь со смертью, провалялся он на соломе, одолел страшную болезнь — и вот теперь приехал к дяде на поправку, на семейские хлеба… хворому да голодному ученье в голову не идет.

— Ну, что ж, поправляйся, — сказал Дементей Иваныч. — У нас покуда есть еще и масло и мясо, не всё еще товарищи разорили. А под советской-то властью, видно, конец жизни подошел?

Андреич ничего не ответил на это.

— Тифу-то этого и к нам нанесло. Зимою каппельцы Тугнуем шли, в улусах вшей оставили — ужасть… Катает братских жар, поумирали многие. К нам в Никольское дохлестнула болезнь, перебрала которых… — сказал Дементей Иваныч и, помолчав, спросил: — Может, тиф доконает советскую власть?

Андреича точно по лицу чумбуром стегнули, глаза его засверкали:

— Ленин сказал, что не может вошь победить социализма! К лету на убыль пошел сыпняк, все на борьбу с этим мобилизовано.

— Ишь ты! — неприязненно сморщил нос Дементей Иваныч. — Ленин — то, оказывается, голова.

— Голова… — улыбнулся очкастый.

— А как ты кумекаешь, Андреич, — вам там в городе виднее, — заберет советская власть Забайкалье под свою руку или нет? И насчет японца какие виды, насчет Читы?

— Советская власть побеждает на всех фронтах. Сибирь от белых она освободила, юг тоже освободит… Думаю, японцы в конце концов уедут к себе домой, Америка не даст им… сама не прочь захватить Дальний Восток, но она далеко. А раз японцы уйдут, все эти Семеновы развеются как прах. Думаю, годик-другой — и кончится эта ДВР, как здесь у вас говорят, довольно веселая республика. И тогда, конечно, не только в Забайкалье, но и до Тихого океана установится советская власть…

Дементей Иваныч прищурился на очкастого. Было в этом городском парне что-то такое, — острая голова, что ли, — что делало его похожим на отца. И разговор племяша, неприятный и расхолаживающий, напомнил ему о последней его беседе с братом Андреем. «Яблочко от яблоньки…» — враждебно подумал Дементей Иваныч.

— Да-а, — холодно протянул он. — Ну, что ж, поживи… Пошто не писал-то никак? Мы бы тебе по твоему адресу телеграмму отбили… насчет отца.

— А что? — встрепенулся студент.

— Да то…

И Дементей Иваныч, как обухом, ударил в лицо племяннику убийственной вестью.

Бледными длинными пальцами закрыл Андреич глаза, откинулся на лавке к стене.

6

На востоке синели кряжистые горбы Яблонового хребта. За кустами тальника и шиповника мягко били копытами оземь стреноженные кони. Они перескакивали с места на место по зеленому ковру распадка и заглушенно хрумкали, — добрый попался корм. Где-то вправо мирно побулькивал неугомонный ручей. Вверху, по-над соснами, проносился порывами ветер.

Федот тихо сидел у замирающего костра. Звон ручья, лобастые сопки, приволье, жующие кони — все как родное, все напоминает Обор, сенокосную жаркую пору, сиди, не шелохнись, — до того хорошо! До того хорошо, что не верится как-то, что завтра они пойдут в наступление и будет грохот и треск боя, остервенелая рубка, пальба, матерные крики, погоня и кровь. Все это знакомо Федоту по германскому фронту, и потому не страшно, привычно. Только какой же здесь фронт, когда нет окопов, сгрудившихся на небольшом пространстве тысяч людей, орудий, пулеметов, повозок? Все куда-то запрятано, рассеяно по тайге, будто и не война вовсе.

«Эх, хорошо бы сейчас пожрать вдоволь… да нечего!» — вздохнул Федот.

Он вспоминает деревню, отца… Пистимею, Астахину дочку. Не о ней ли тоскует сердце? Уж он ли не целовал ее взасос, уж он ли не тискал ее, — до всего допускала красавица девка.

«А может, Лукашку тоже допускала? Как бы не так!.. Ан нет, допускала. Сам видел… — Так бы и сбежал домой, если б знал, что соперник остался с Пистей наедине. Но Лукашка тут, в том же втором эскадроне. И Спирька долговязый тоже тут. И чего этот-то увязался за Пистей? Как вернулся с партизан, так и…»

За кустом послышался шорох людских шагов, и к костру подошли Лукашка и Спирька.

— Посиживаешь? — по обыкновению, насмешливо спросил Лукашка.

— Чего ж больше, — завтра бой…

— Говорят, что на Читу пойдем, — сказал Спирька.

Он слыхал, что кавалерию начальство собирается бросить в обход Читы с севера, в лоб по линии пойдут броневики, а с юга, через хребты, двинется пехота. И семеновцы будут накрыты.

Спирька самый взрослый из всех троих, черное кружево бороды подковой опоясало его лицо от виска к виску.

Федот ухмыляется: этот не в счет, перезрел соперник, за такого Пистя не пойдет. «Веселая, шустрая девка, — думает он. — С троими балует, но себя соблюсти до венца хочет… по закону. До главного не допущает… Игривая девка, завидная, богатая невеста!»

— Ты чего зубы скалишь? — покосился Лукашка.

— Ему перед боем, вишь, весело, — предупредил Спирька Федотов ответ. — А чья голова уцелеет — неизвестно…

— Вот то-то что неизвестно! — вызывающе бросил Федот.

— Семенов, он пощады не даст! Пулеметами встретит! — присаживаясь у костра на траву, проговорил Лукашка. — Были мы сейчас у командира…

— Насчет чего это? — поинтересовался Федот.

— Да все насчет того же: почему, спрашиваем, нас в кавалерию запятили?

— А он?

— Он и говорит: семейские, как буряты, на конях ездить большие мастера, семейский скачет — как влитой сидит, любо глядеть.

— Это же верно, — развел руками Спирька. — Нашу повадку к коню он тогда еще, в тайге, примечал, хвалил всё… Другой раз я с тобой, Лукаха, просить о переводе не пойду.

— Нет, лучше бы в пехоту, привычнее, — нахмурился Лукашка, который давно уж, с самого призыва, добивался перевода в пехотную часть.

— А мне все единственно, — равнодушно произнес Федот.

— Нет согласия в товарищах! — вспыхнул Лукашка.

— Какие мы с тобой товарищи! — огрызнулся Федот.

Вот-вот вспыхнет ссора, но проходит мимо командир. Он все такой же, как тогда, в оборской тайге: прямой, броский, штаны с мочками — галифе.

— Готовы ли, товарищи? — быстро спрашивает командир. — Все ли проверено? Сабли? Кони?

Он идет от бивуака к бивуаку, от костра к костру. Приостановится, осмотрит оружие, сыпанет скороговоркой — коротко, четко — и дальше, дальше.

И долго еще слышат присмиревшие Никольские ребята его удаляющиеся возгласы:

— Бойцы!.. Товарищи!.. Народоармейцы!..

Солнце уходит к западу, к гряде задымленных сопок… На степной равнине пылает бой. Горят у тракта брошенные прошлогодние зароды сена, горят жарко, со свистом, кидая в зеленое небо черные злые языки. С опушки березовой рощи, сзади, огненными снопами ахает красная батарея. Над травами и кустами вспыхивают молнии ружейной пальбы.

На открытой степи, по мху шелковых трав, бегут бешеные кони. Вскакивая и падая, снова вскакивая и снова припадая к земле, перебежкой продвигаются вперед поддерживающие кавалерию пехотные цепи — пестрые шеренги как попало одетых людей.

Коршуном-стервятником кружит над степью японский аэроплан. Он описывает плавные, медлительные круги, точно высматривает жертву, но японец не кидает бомб, не стреляет сверху. На сегодня он объявил нейтралитет. Бойцы знают это, знают, что перед ними нет ни одного коротконогого солдата, нигде впереди не мелькнет желтая куртка и красный околыш. И они, ожесточась, палят, идут вперед — сшибить, выбить, гнать, не дать опомниться белой сволочи, на ее плечах ворваться в Читу!

Бойцы предупреждены, что Восточно-Забайкальский партизанский фронт одновременно ударит семеновцам в тыл, город будет зажат в кольцо, и соединенными силами они уничтожат врага, сотрут в песок. Японец не успеет опомниться, а город будет уже наш, и все мы будем одеты, обуты и сыты. И они рвутся вперед, они сметают перед собою темные лавы желтолампасных конников. Атака сменяется атакой — молниеносной, беспощадной, полной воплей, стука копыт, треска рвущейся шрапнели.

Дикие крики несутся с той, вражьей, стороны, солнце бьет семеновцам в глаза, они стреляют наугад, они видят перед собой лишь золотую солнечную пыль…

В трескотне пулеметов, в реве рот и эскадронов красные цепи верста за верстою уходят на восток. И вот вечером, когда солнце опустилось за хребты, на горизонте, в чаще сопок, показался город. Далекий город гляделся в темную степь звездами электрических белых огней.

— Чита, чи не та? — шутит кто-то из веселых украинцев. На высоком, с белым пятном на лбу, жеребце пронесся по фронту командир:

— Бойцы!.. Перед нами Чита. Последняя преграда…

Всю ночь пылает ожесточенная битва на подступах к городу. Атаман бросает в бой последние резервы, но они тают, — едва выскочит из города сотня на лихих конях, и уже мчится назад малой горсткой, устилает свой обратный путь десятками трупов.

Вызвездило — и будто звезды, такие всегда мирные, смятенными хороводами бегут на помощь. Еще один удар — и белые силы иссякнут. Еще одно усилие — и ворвутся в тихие, примолкшие улицы кони красных эскадронов, и читинский вязкий песок захрустит под копытами…

Гикая, Федот летит за казачьим удирающим офицером. Непокорный чуб выбился из-под козырька, лезет в глаз. Федот на секунду бросает повод, левой рукой, пальцами, уминает досадливую прядь под фуражку. В правой руке у него свищет сабля… Нет, не угнаться за офицером!

Оставив далеко позади свой эскадрон, Федот в пылу погони не заметил, как влетел в глухую черную улицу окраины. Здесь почти тихо, где-то, будто за несколько верст, шум боя… темные дощатые заплоты… дома, застегнутые наглухо.

Федот на скаку осаживает коня.

«Где я? Где товарищи? Как выбраться отсюда?» — мучительным вихрем проносится у него в голове.

Держась темной тени заплотов, Федот шагом едет вдоль улицы. Как сквозь землю провалился улепетывающий офицер… Никого.

Но что это? Настежь раскрытые ворота, бревенчатые продолговатые срубы в глубине широкого двора.

«Амбары или конюшни… Схоронюсь в случае чего», — решает Федот.

Он спешивается, вводит коня во двор. Конюшни и есть! В стойлах, — даже ночью заметно, — кровные, рысистые лошади.

«Вот кони! Таких дядя Андрей приводил из Томска». Федот переступает порог.

Рысаки, прядают ушами… Ни души, никакой охраны. Федота колотит как в лихоманке, — до того загляденье-кони! Вот он сейчас выведет вон того гнедого бравого жеребца…

Но, чу! Гул голосов неподалеку. Голоса ближе — и Федот узнает родной семейский говор.

«Наши! Значит, вступаем в Читу», — соображает Федот. Теперь нечего уже бояться: гнедой рысак будет его.

— Седлай рысаков! — увидав в проломе ворот каких-то вершников, кричит он.

Его узнали, к нему бегут… В конюшне топот десятков ног… Люди хватают со стен роскошные седла, срывают с крюков наборные уздечки. Кто-то удалый уже выскочил на рысаке в улицу.

Но что случилось? Откуда-то вдруг затакали, дробно и гулко этак, стрекочущие пулеметы. Под пологом ночи зашлепали в бревенчатые стены неисчислимые пули.

— Назад! — бурей, перешибая пулеметную дробь, несется голос командира. — Назад!

Не помня себя, Федот вскочил в привычное седло, — пусть остается рысак: жизнь любых рысаков дороже. Почувствовав нагаечный ожог в боку, конь вынес его в какой-то тупик: улочка обрывалась неожиданным нагромождением бревен и кольев, опутанных мотками колючей проволоки. Из проволочной стены выставились пулеметные тупые рыла. Пулеметы невообразимо трещали.

— Пропал! — ахнул Федот и стремглав понесся обратно. Ему удалось выскочить из лабиринта домов и заплотов на открытое место. Позади бешеной дробью захлебывались пулеметы…

В поле — прочь от города — скакали вершники. Свои!.. Федот догнал двух последних. Под Лукашкой был вороной рысак. «Язви его в душу!» — мысленно выругался Федот.

— Удалые-то успели! — насмехаясь, заорал Лукашка в самое ухо недруга.

Он неприметно хлестнул плеткой по стремени скачущего рядом Спирьку. Тот, крадучись, снял с плеча винтовку и, поотстав, поднял дуло в Федотову спину.

Выстрел грохнул где-то над ухом Федота. Обернувшись, он увидал направленный в небо ствол, поддетый чьей-то саблей.

— Суки, а не люди! Свои счеты в такую пору! — крикнул кто-то.

Спирька рванул коня в спасительную темень… Тарахтели позади озлобленные пулеметы. Там и здесь перевертывались с коней бойцы.

— Понужай знай! — настегивая коня, кричал где-то уже далеко Лукашка.

— Товарищи, без паники! — вывернулся невесть откуда командир.

Его окружили всадники, приостановились.

— Без паники! — повторил командир. — Отойдем организованно… Бронепоезда опоздали, пехота застряла в хребтах. Партизаны с востока тоже замешкались. Город опутан проволокой… На помощь Семенову выступили японцы…

Горнист играл отбой.

Летняя короткая ночь покидала землю. На востоке, с края неба, пробивались алые румяна зари.

И действительно, японцы, как всегда коварно, в решительную минуту откинули в сторону свой липовый нейтралитет: из городских казарм выскочили, под прикрытием пулеметного огня, японские цепи и пошли по пятам отступающих. Отрывистые сердитые вскрики доносились с японской стороны.

Народоармейцы отходили — усталые, голодные, с пустыми подсумками. К полудню они задержались было на читинском тракту у большого семейского села Беклемишева, но японцы, начав орудийный обстрел, фланговой атакой выбили их из села, — многих закололи на месте широкими тесаками, многих уложили вдогонку из карабинов и пулеметов, побили шрапнельными осколками.

Скрипели зубами бойцы в бессильной ярости, но — что поделаешь! — нужно было выходить из неравного боя…

Красные части оставили Беклемишево, оставили станицу Застепную, где, обрадованные мощной поддержкой, из-за японской спины на отступающую пехоту петухом налетели казачьи сотни.

— А много ли дней прошло с тех пор, как у этого же Беклемишева, у этой самой Застепной, мы наступали… рубили казачню?

— Нет, не устоять бы им против нас, не будь у атамана в запасе японских штыков и пушек!

— Вот и верь японскому нейтралитету! Вероломные негодяи! — возмущенно говорили бойцы.

Разбредаясь поодиночке и кучками, раненые шли трактом и голой степью…

К вечеру отступающие получили подкрепление. Свежие силы отбили наскок семеновцев, задержали японцев на укрепленном рубеже хребта…

Японское командование не рискнуло снова вторгаться в недавно покинутое Прибайкалье. Подготовляя эвакуацию Читы, японские генералы, чтоб выиграть время, предложили правительству ДВР начать переговоры о перемирии.

Смолкли пушки, пулеметы, ружейная стрельба… Представители правительства ДВР и японского генералитета съехались на захолустной станции Гонгота, лежащей меж линиями враждебных притаившихся фронтов. Муторные и вязкие переговоры в Гонготе продолжались нестерпимо долго. Японские майоры и полковники несколько раз уезжали в Читу за инструкциями, то и дело прерывали заседания. Они вели себя как прогорающие лавочники: сегодня просили одну цену, завтра — другую, сегодня соглашались, завтра брали свои слова обратно.

Наконец пятнадцатого июля японцы подписали с правительством Дальневосточной республики договор о перемирии, которое, начавшись восемнадцатого июля, должно было продолжаться до тех пор, пока японские войска не уйдут беспрепятственно из Читы.

Потянулись ленивые, тихие дни в палатках, в избах прифронтовых деревень. Уставшие от долгих боев, народоармейцы отдыхали… Передохнув недельку-другую, бывшие партизаны начали тосковать и поговаривать, что недурно бы съездить на побывку домой, к бабам, к ребятишкам, к своему хозяйству. Многие стали проситься в отпуск. А тут как раз пришло в армию известие, что двадцать пятого июля началась эвакуация японских войск из Читы и Сретенска. Японцы уводили все паровозы и вагоны, разбирали за собой путь, взрывали полотно, забирали на станциях все, что можно взять: стрелки, телефоны, телеграфные аппараты…

— Теперь Читу от Семенова забрать — раз плюнуть! — говорили бойцы.

Многие почувствовали себя демобилизованными. Война надоела, воевать не хотелось, серьезного противника впереди не было.

Иначе рассуждало командование Народно-революционной армии: впереди еще много дел — к осени добить Семенова, помочь дальневосточным партизанам, принудить японцев к уходу из Приморья. Однако политическая работа во многих частях по-настоящему еще не начиналась, и те, кому отказывали в отпуске, — «нельзя же, товарищи, уволить всех сразу!» — те, чьи родные места были не так уж далеко, устраивали отпуск сами себе, попросту — уходили самовольно.

— Чего зря сидеть без дела? Дома сено косить начинают, помочь надо, — говорили бойцы, не видевшие смысла в бивуачном нудном сидении. — Ни одежи, ни обуток, ни хлеба вволю!..

У семейских раньше всех зачесались руки по литовкам, затосковали сердца по заревым покосным вечерам.

7

Астаха Кравцов решил по-серьезному поговорить с дочкой: пора девке бросить баловство, пора за ум приниматься… Уж если родниться с кем, то так, чтобы его, Астахин, капитал попал в верные руки и от того ему было приумножение, а самому ему — прямая польза, большая корысть.

«Мало ли что впереди предстоит нам…» — выходя из гумна к огороду, размышлял Астаха.

Пистя поливала огурцы и капусту.

— Огурцы наливают нынче, кажись, ладно? — не зная, как приступить к настоящему разговору, спросил Астаха.

Полусгнивший журавель колодца жалобно скрипел в проворных Пистиных руках.

— Так наливают! Ни одной пустой лунки нету, — отозвалась она.

— Пильнуй… чтоб к свадьбе разносолы по соседям не занимать, — значительно подмигнул Астаха.

— К свадьбе? Чо говоришь! — рассмеялась девка.

— То и говорю… Сказывают, солдат всех по домам скоро. Которые вернулись уж… Твои-то любезные вот-вот пожалуют.

Пистя сдвинула черные стрельчатые брови, рассердилась:

— Никаких любезных у меня нету!

— Сказывай! — в свою очередь, озлился Астаха. — С ней по-хорошему, по-родительскому, а она киской порскает!

Пистя залилась румянцем, Астаха смягчился, заговорил вкрадчиво:

— Три парня обхаживают тебя, дочка. Никого из трех ты от себя не отпихиваешь… Кого уж душа твоя пожелает — господь ведает, — голос Астахи стал еще нежнее, еще вкрадчивее. — Только я так кумекаю, дочка: надобен нам такой зять, чтоб был удал и… прибыток в дом принес. А что за прибыток? Знаешь, какая теперь власть, — сегодня одно, завтра другое. По видам видать, красной власти не миновать нам. Так-то! Вот ты и посуди, какой нам прибыток, ежели, скажем, пойдешь за Лукашку Лисеева? Никакой корысти в ём нету: то партизан, то не партизан, молод очень, для новой власти пустой человек. Или, скажем, Федотка Дементеев. Слов нет: красавец парень, не в пример курносому Лукашке. Но ты то подумай: Дементей при его капитале для красной власти совсем никчемушный человек. Мог бы Дементей Иваныч извернуться, кабы к Булычеву, к министру, подался, но, холера его знает, упирается что-то… тянет. Смотри, дотянет до ручки и себя и нас! Какая нам от такого подмога? — Астаха передохнул и заговорил внушительно: — Не то Спиридон. Кто был Спирькин батька, хотя и народный? Бедняк, семеновцами зарубленный. Душу за совет положил. А сам Спирька? Первейший партизан, ему доверие и почет от начальства. Это не в счет, что постарше будет, бородой зарос. Зато какую защиту мы от него иметь можем!.. Без Спирьки нам прямой разор. Вот ты и кумекай, доча. Астаха замолчал.

— Не люб он мне, батенька, — запинаясь, сказала Пистя.

— Не люб? А пошто не отпихиваешь-то? — изумился Астаха.

— Не знаю…

— Эва, девка! — вспылил Астаха. — Да ты с умом ли? Не отпихиваешь от себя, значит, слюбишься… Я свое родительское слово сказал. На Лукашку с Федоткой нету моего благословения.

Бабье лицо Астахи стало строгим, он затрусил к воротам. Пистя проводила его долгим взглядом, задумчиво улыбнулась.

8

Вот уж и лето уполовинилось и до Ильи рукой подать, а Дементей Иваныч никак не может с новой избой управиться и с батькой разделиться. Обещался вскоре после вёшной в новую избу зайти, а изба-то и не улажена. Кажется, и лес вывезли, и плотники наняты куда с добром, и сам он до седьмого пота с бревнами возится, а сруб едва под крышу выведен.

А потому все так, что уж очень размахнулся Дементей Иваныч. И то сказать: изба на две половины, переборки задуманы с точеными, по верху, до потолка, ножками, полы под краску приготовлены. Где такую избу сразу сработаешь!

А Дементею Иванычу недосуг: неужто еще год со старым да отпрысками его оборскими цацкаться!

Очкастый племянник привык видеть дядю все эти дни хмурым, потным, не в себе. Да и редко видал он его: дядя больше на постройке, от плотников не отходит. И шел Андреич в поля, к Майдану, или на Тугнуй, где вольный воздух, распахнутый простор, сверкающее солнце, где ничто не мешало ему развевать тоску о своем отце.

Что ему, городскому, деревня… староверская деревня? Зигзаги грязных улиц, по обе стороны которых стоят кондовые связи, избы с высокими окнами, с крашеными ставнями, с расписными наличниками… Поросль полынка на обомшелых охлопнях… Толстые, как крепостные стены, заплоты, иглы колодезных журавлей, вскинутые далеко в небо, шляпы крепких резных ворот, цепники… серые крыши… Амбары, сараи, завозни… О, серокрышее гнездовье блох и бесчисленных суеверий!

…Вот она, сила косности: их, семейских, пригнали сюда, в прибайкальские степи и хребты, свыше полутора сотен лет, а они до сих пор отказываются считать себя сибиряками. Сибиряк для них всякий посторонний, нездешний человек… Впрочем, они в одном отношении и правы: выходцы из далекой Ветки, из краев, издавна населенных белорусами, эти староверы-великорусы принесли с собою в Забайкалье белорусский говор; картошка для них всегда — бульба, чересседельник — чумбур… да мало ли их, этих чужих слов, ставших своими. По языку они действительно не стали сибиряками…

…А самый вид этих благообразных, бородатых людей и бабьи кички, — нерушимо прошли они столетия. Имена тоже не изменились. Мужчины: Стигней, Ипат, Самоха, Вахря, Тимоха, Олемпий, Абкуха, Хвиёха, Епиха, Алдоха. Женщины: Пистимея, Елгинья, Секлетинья, Уленея, Лампея… Кстати, что это такое: Хвиёха, Феклис, Алдоха? Не враз-то сообразишь, что это Феофан, Феоктист и Евдоким… Евдоким!.. Авдоким! Авдоха! Алдоха!..

…Непривычно здесь и многое другое. Братские, буряты, по убеждению этих отсталых людей, — «самый поганый народ». А вот поди ж ты, названия сел, местностей и животных незаметно для себя усвоили они от бурят. Вот почему невыложенный баран — куцан, выложенный — иргень, а козлы, еманы, называются тыкенами и цыркенами.

…На этом суглинке и черноземе извечный круговорот двухполья. Даже до трехполья, до голодной российской трехполки шагнуть им запрещает закон отцов!.. Из года в год одни и те же культуры: овес, ячмень, пшеница, немного гречихи, а главный хлеб — ярица, яровая рожь, ее так и зовут: хлеб… И сроки искони одни и те же: вёшная с Егория, сенокос — с Ильина дня, страда — с успенья, бульбу копать — под Ивана Постного, что через две недели после успенья… На самый конец оставляют конопли: конопли в шубах, что им сделается! То же извечное растение, единственный поставщик волокна для зимнего тканья; бабам — холсты, мужикам — веревки… Внезапные ранние заморозки, градовые тучи — все эти беды ничему не учат их: «На всё бог!»

…Детские летние поносы, множатся кресты на бугре. «Бог дал, бог и взял… Кабы не умирали, куда бы их стали девать, как всех прокормить?» Невежество! Лучше бы их вовсе не рожали, что ли, чтоб не заставлять мучиться в оспе, которую грех прививать, в дифтерии, в скарлатине… Сколько здесь попорченных оспою детских лиц!..

…А сыпняк, что свободно, пользуясь вашей темнотою, разгуливает по селу, сыпняк, занесенный партизанами и каппелевцами, — это для вас наказание божье за грехи, какая-то лихоманка, лихорадка, ворогуша. Едва ли ее удастся прогнать опрыскиванием с уголька, наговорной водой шептух!

…И, однако, что-то тронулось в семейщине, — и сюда, в Сибирь, за хребты, в глухомань, донеслось дыхание великой бури. Что-то новое в молодежи, в солдатах, в партизанах, дерзновение какое-то, бесшабашность… Сильнее прежнего идут по деревне разделы: младшие сыновья, подневольные работники, восстают на отцов и старших братьев, которым перепадает львиная доля накопленного семьею добра. Младшие требуют справедливости, и не из них ли, постоянно обделяемых, впадающих в нужду, вырастет тот слой, которому суждено перевернуть этот кондовый уклад?

…Но сколько лет борьбы и усилий надо, чтоб разломать, до конца разломать вековечную страшную семейщину? Какая революция для этого нужна?!

Так вперебой, обгоняя одна другую, бежали мысли Андреича. И бежал он сам навстречу тугнуйскому ветру, навстречу полынному аромату, наливался тоской… не находил ответа на свои злые и будто отчаянием продиктованные мысли.

А вечером возвращался домой угрюмый и усталый.

Но время, сытная пища, тугнуйский воздух делали свое дело: Андреич заметно поправлялся, наливался силой.

Сыпняк до сих пор благополучно миновал избу Дементея Иваныча. Но вот однажды в полдневную жаркую пору во двор въехал нежданный и страшный поезд: на трех подводах лежали без памяти оборские жители.

Землистое, с закрытыми глазами, лицо Ивана Финогеныча испугало кандабайцев. Старик через силу приподнялся на локте и — снова упал на сено… Он вытянулся в длинном ходке один, в двух остальных телегах лежали малые его детишки.

— Ворогуша! — спрыгивая с передней телеги, почти весело крикнул Ермишка.

Он чувствовал себя вожатым поезда, — это он кучерил, это он вывез больных с Обора.

У телег засуетились Павловна, Дарушка, Андреич. Внуки подняли престарелого деда и отвели в горницу. Павловна с Ермишкой перенесли туда же больных ребятишек.

Андреич заставил всех удалиться из горницы… Трое детей вповалку лежали на полу, старик — на широкой кровати.

Оставшись один, Андреич долго глядел в осунувшееся лицо деда. Иван Финогеныч открыл глаза, посмотрел внимательно, будто что-то припоминая:

— Андреев парень, кажись?

— Узнал, дедушка! Только ты не говори, лежи…

— Два года поди не видались, — пробормотал Финогеныч, снова закрыл глаза, впал в беспамятство…

Вскоре прибежал с постройки Дементей Иваныч. Во дворе он первым делом натолкнулся на Ермишку:

— Кто сдогадался сюды везть?

Ермишка оробел, но не подал виду, оскалил зубы:

— Вестимо, матка!

— Язвы сопатые! Не могла вас с маткой лихоманка взять заместо старика!

Дементей Иваныч вошел в горницу, истово перекрестился, покосился на племяша.

— Неможется, батя? — склонившись над отцом, спросил он. Старик промолчал…

Андреич взялся ухаживать за дедом и детьми. Он никого не подпускал к больным, стращал прилипчивостью этой болезни… заставил слушать себя. Он чувствовал себя главным врачом Дементеевой, как он говорил, домашней больницы. Одному ему нечего было бояться заразы: он перенес сыпняк.

Часами простаивал студент у кровати деда, доставал из чемодана какие-то порошки, сам кормил старика, назначил ему строгую диету, что вызвало возражения всего семейства:

— Не исть, да так помрет ведь!..

— Не умрет, если не будете вмешиваться! — рассердился Андреич.

Когда Ивану Финогенычу становилось легче, Андреич выводил его во двор и радовался, как малое дитя.

Ночами, притулившись на койке в дедушкиных ногах, Андреич не спал. Он глядел на это продолговатое, еще больше вытянутое болезнью лицо и без труда отыскивал в нем милые сердцу отцовские черты.

За эти несколько дней он горячо полюбил деда, безропотно, без вздохов и стонов, переносящего тяжелый недуг. Он забыл о собственной немощи, о собственных своих делах и тоскливых мыслях…

На четвертый день, когда больные ребятишки уже заметно повеселели, Ивану Финогенычу внезапно стало очень плохо. С утра он не подымал век, дышал часто-часто, еще более посерел.

Опытный Дементей Иваныч увидал на лице отца тени близкой смерти и приказал Василию закладывать шарабан:

— Поезжай за уставщиком… Видно, кончается дед. Такие кряжи завсегда этак валятся. Всю жизнь не хворал, а тут вдруг свалило, — к смерти…

Андреич еле сдержал слезы.

— Да-а… от сыпняка престарелые редко выживают, — не глядя на окружающих, словно извинился он.

Прахом пошли все его усилия, порошки и бессонные ночи! Может, завтра же эти люди оскорбят его искреннюю боль утраты, посмеются над бесплодностью его усилий. Ему уже чудились насмешливые взгляды, обращенные в его сторону… Против приглашения уставщика не смог он сказать ни единого слова, будто язык его присох к гортани: «Все равно, не убедишь!»

Ивана Финогеныча перенесли из горницы в жилую половину, положили на лавку — головою в передний угол. Павловна затеплила перед образами восковые свечи.

Приехал Ипат Ипатыч, пастырь, грузный, торжественный, в сером, до пят, халате. За уставщиком следом стал набиваться народ. Люди толпились у порога, говорили осторожным шепотком:

— Поветрие-то по деревне ходит… Иван-то Финогеныч… бедынька!

Уставщик начал справлять, соборовать больного. В избе запахло ладаном, послышалось монотонное бормотанье… чтенье отходной молитвы перемежалось заунывным протяжным речитативом. Уставщик часто крестился и кланялся.

Дементей Иваныч стоял позади уставщика с видом покорного воле божьей раба, и голубые глаза его блестели. Бабушка Катерина, чуть выдавшись из кучки людей у порога, тянула к Ивану Финогенычу острое птичье свое лицо, поминутно утирала запаном слезы, всхлипывала:

— Иван… Финогеныч… да на кого ты нас… покидаешь. Андреич, очкастый и прямой, как жердь, приткнулся позади всех. Мрачное пенье уставщика, приторный аромат ладана, причитанья бабушки Катерины, — смерть, смерть!

«Неужели неотвратимо?.. Что чувствует дед в эту минуту, когда его отправляют в гроб? Но он безучастен — длинный, прямой…» Не выдержав, Андреич тихо вышел, побрел на задник двор и там наедине расплакался…

Родные истово взмахивают двуперстием, истово вершат обряд предков. Вот кончил бубнить уставщик, первым прощается с дедом. Вот в ноги Ивана Финогеныча упал Дементей:

— Прости же, батя!

Поддерживаемый Василием, старик приподнялся на лавке… встал на ноги.

— Бог простит, — сказал он глухо.

Дементей Иваныч обнял отца, поцеловал. Потом старика поочередно целовали и прощались с ним бабушка Катерина, Павловна, Василий, Дарушка, правнуки Филат и Еким, Максимовы сироты.

Позже всех подошла дочка Ахимья Ивановна, Аношиха — она только-только успела прибежать из дальнего Краснояра.

— А мы-то и не слышали в нашем краю! Пошто ты, Дементей, раньше к нам не послал? — всплеснула она руками. — Чо ж это с батюшкой деется! — по вытянутому лицу ее катились слезы.

— Куда Андреич делся? Счас здесь стоял… — шепотом спросил Дементей Иваныч…

Ослабевшего деда отвели в горницу, на кровать. Ипат Ипатыч отбыл домой. Народ, схлынул со двора. Постепенно развеялся запах ладана — запах смерти. Дементей Иваныч ушел на постройку. Домашние вернулись к обычным своим делам… Все входило в нормальную колею.

Андреич пришел в горницу с красными глазами. Постоял-постоял перед дедом, дотронулся до его руки, сказал, вкладывая в слова всю теплоту своих чувств:.

— Это они напрасно, дед! Раз сам встал на ноги, значит, до смерти далеко.

Старик пошевелил губами, — бледная-бледная тень улыбки: — То-то и есть… В этот раз смерти не чую, ушла… Отлегло.

— Отлегло?.. Я им докажу! Я им докажу! — охваченный радостью, прошептал Андреич…

И не умер старый Иван Финогеныч, нет! Высох в щепу очкастый внук, а выходил деда.

— Это я вырвал его из когтей смерти! — гордо заявил Андреич, когда стало уже ясно, что Ивану Финогенычу не ложиться в домовину, а еще гулять по светлой земле, видеть Обор, ловить мордами рыбу, слушать вечную песню оборской говорливой речки…

— Как же! Вырвал бы, если б написано ему было помереть в этот раз, — насупился Дементей Иваныч…

Через несколько дней тот же Ермишка увозил безмолвного, но уже оправившегося старика и детей на оборский полустанок. По настоянию Андреича, больным отсыпали белой муки, зарезали для них барана.

— Здесь объедали, Царь сколько дней докучал, да туда еще клади! — заворчал было Дементей Иваныч, но перед городским племяшом срамиться не стал.

— Спасибо, внучек, — молвил на прощанье Иван Финогеныч. — В батьку, видать, сынок… в Андрея.

Он обнял Андреича, притянул его голову к колючим своим губам.

9

В Прокопьев день, за неделю до Ильи, — никольцы той порой ездили осматривать покосы, там и тут нарезали уже деляны, оттачивали-навастривали литовки, — в самый Прокопьев день с утра захмарило, над Тугнуем поползли грязные низкие тучи, заволокли к полудню все небо, снизу ударил хлесткий и студеный ветер.

Над степью и над деревней пронеслись косые перемежающиеся дожди… К вечеру хмара загустела, будто играла вперегонки с ночью.

— До чего морочно! — закрывая хлопающие рамы, вздыхали бабы. — До чего стужа!

В ночь хмара сцепилась с теменью и пошла полоскать до утра, напролет, не переставая, шибким и шумным дождем-проливнем. Гудел и трещал по крышам, за окнами, пронзительный ливень, — словно рвались водяные потоки об острые выступы крыш, о карнизы, о всякую доску, жердь и бугорок на своем пути.

Утро пришло бурное, темное, колотились и поскрипывали запахнутые наглухо ворота, — снизу бил и бил досадный хиус.

— Ажно руки зашлись, — кончив доить коров, посетовала Павловна и протянула к жаркому устью печи синие негнущиеся пальцы.

По опыту прошлых лет зная, что на деревню пришла беда, Дементей Иваныч запряг после обеда Капелюху и поехал Тугнуй — проведать овец.

Степь казалась унылой, грустные серые тени легли на ее травы, на крутые сопки, на хмарное, без просвета, небо. До заимкв надо было проехать верст двенадцать, через всю тугнуйскую долину. Зябко кутаясь в тулуп, хмурясь от режущего ветра, Дементей Иваныч то и дело бормотал:

— Ну, погода!

Темные серпы ласточек-каменушек низко, над самой землею, расчерчивали степь, со свистом носились вокруг телеги.

Резво добежала Капелюха по мягкому ковру низкорослой ворсистой мычки до тугнуйской речушки и остановилась. Дементей Иваныч стегнул лошадь, но она решительно отказывалась ступать в пенный поток, боязливо пятилась.

Дементей Иваныч слез с телеги, прошел взад-вперед по берегу, потыкал кнутовищем в мутную ревущую пену вздувшейся речушки, потом решительно повел Капелюху к воде, вскочил на телегу, хлестнул кобылу по спине бичом. Угрузнув по ступицу, колеса зашуршали по донной гальке, забрызгала во все стороны плескучая студеная вода.

— Ну, Тугнуй! — оглядываясь назад, сказал Дементей Иваныч. — Ну, речка, язви ее! То пересохнет, то…

За речкой шли мохнатые и кочкастые топи, потом засолоненные гуджиры, солонцы, на которых в былые времена караулил он диких коз, высыхающие тугнуйские озерки, — раздолье куликов и уток, а потом суходол, поросший седым ковылем… Все это было теперь мокро, выглядело тоскливо. Дальше дорога вздымалась неприметно в гору, вправо оставались бурятские улусы, влево, в падушке, замелькали заимки… Долго ковыляла телега Дементея Иваныча, прежде чем добрался он до стада.

— Всё ли в сохранности? — еще издали закричал он пастуху.

— Бог покуда милует. В кучу жмутся, друг к дружке. Экая стужа! — ответил тот.

Все овцы Дементея Иваныча были целы…

Взглянув слипающимися от дремоты глазами на темное небо, он решил, что за ночь ничего дурного не случится, и пошел к пастухам укладываться.

Ночью ветер окрепчал, и по склонам сопок, поверху, будто кто потряс снежным сыпучим рукавом. Утром, увидав белые макушки гладких сопок, Дементей Иваныч, не чуя под собою ног, побежал в гору, к загону, огороженному высоченным, от волков, дощатым заплотом.

Дрожа от холода, овцы падали на стылую землю. Они уже не могли щипать заиндевелую каляную траву. Тонкие их ноги, словно подкашивались.

— Что же вы вниз до зимовьюшки не гнали! — заорал Дементей Иваныч на пастухов. — Пониже теплее, дурни вы!..

Но он напрасно кричал: его овцы не пострадали. Он без труда отделил их от общего стада и погнал в зимовье. Тревога его разом пропала.

Овцы бежали вниз, жалобно блеяли. Лишь одна барануха, поотстав, вытянулась на траве, часто-часто забрыкала ногами… Дементей Иваныч приказал пастухам поднять ее, на руках тащить до зимовья.

В зимовье барануху укутали тулупами, но она судорожно поводила ногами, и мелкая неостановимая дрожь колыхала ее большое тело.

— Однако, хана? — спросил Дементей Иваныч. — Не лучше ли прирезать, пока не опоздали?

Седой пастух, дед Самоха, покачал головою, посоветовал:

— Вези ты ее скорее домой. Может, в теплой избе и выходишь.

Дементей Иваныч укрыл барануху дерюжкой, перенес в телегу и поехал.

— Сколь их перемерзло в ночь! Да еще померзнет. Твоих-то загнали, нужды нет. А у сестрицы Ахимьи Ивановны три иргешка враз… — сокрушался Самоха.

Но Дементею Иванычу уже не было дела до чужих овец, на них он и не глянул. Он заспешил домой, сумрачно оглядываясь на белые плеши сопок, — вершины их были густо посыпаны снегом…

Теплота избы не помогла околевающей баранухе. Дементей Иваныч вынес ее к сараю и полоснул ножом по горлу.

— Оказия! Кровь, чисто, не бежит! — изумился Дементей Иваныч.

— Да она уснула, чо ж побежит, — подтрунила над отцом Дарушка.

— Ту ты! Сбрехнула!.. — цыкнул он.

— Чо ж не сбрехнула! Кто такую исть станет!..

Вся семья отказалась есть барануху: мертвую скотину грех резать, и всегда такое мясо сбывали братским. Барануху ели только сам Дементей Иваныч с городским племянником.

— Адали братские! — смеялись над ними за столом.

— А вас завидки берут? — отшучивался Дементей Иваныч, довольный тем, что при общей беде не понес он никакого урона да ест еще вдоволь баранину. — Кушать с нами!.. Кто ж не дает?

— Пошто не дает… грех! — ерепенилась Дарушка. — Смотрите, заикается вам с этой баранухи.

— Ничего! — балагурил Дементей Иваныч. — Бог пронесет — конь провезет…

Три дня лежал снег на широких макушках лобастых затугнуйских сопок, три дня стояла ветреная стужа, и люди кутались в шубы. На целую неделю растянулось ненастье.

А потом глянуло развеселое солнце, подняло над степью свою золотую улыбку, и в этой лучистой улыбке разом погасла тоска людей, скука, ожидание вёдра… Травы на Тугнуе зазеленели еще ярче, нестерпимей, и по-прежнему зеленоватый шатер невозмутимых небес раскинулся от края до края, и все заблестело, засверкало, будто отмытое дождем-проливнем, будто очищенное хватким морозом.

10

В погожие сенокосные дни на деревню потянулись с фронта отпускники и дезертиры. Они несли с собой разноречивые толки: наших побил японец, в Читу не пустил, откинул, отшвырнул, как ребятишек, да тут же замиренья попросил.

Зачем замиряться, когда можно было в два счета доконать красных, — ломал голову Дементей Иваныч. И не один он, — все справные мужики, уставщик Ипат, умный Покаля, разводили руками. Вздумал было Дементей Иваныч порасспросить об этой задаче очкастого городского племяша, — тот только загадочно улыбался.

— Как он их покнул в лоб! Как завернул вспять! Некогда было поди штаны вытрясать, — не вытерпел Дементей Иваныч в ответ на эту улыбку и заскрежетал зубами.

Тут бы и порадоваться, что отстоял японец Читу и сохранил надежду-атамана, но нет, видно, не бывать настоящей радости, приходится решать по-иному: не хочет вызволять японец крестьянство из красной беды.

Так и решил на сей раз Дементей Иваныч, и тревога его была столь очевидна, что Павловна спрашивала по ночам, прижимаясь к мужу под одеялом:

— Какая дума тебя долит, Дементеюшка? Дементей Иваныч только горестно крякал. Возвращение Федота, — событие само по себе родительскому сердцу приятное, — не только не утишило тревоги, но с первых же дней стало источником новой горечи, новой заботы: браво-то браво слушать россказни Федота, как он в Чите на конюшне орудовал, да как их японец пугнул, но надобно подумать и о том, как схоронить храбреца-дезертира от докучливого председателя Мартьяна. Вершно бегал Мартьян Алексеевич по деревне, заставлял солдат бумаги показывать, дезертиров ловил с понятыми.

— Чо ему неймется, анафеме! — наливались злобой никольцы. Уж кто-то ночью ахнул на задах, через огородные прясла, по Мартьяну из трехлинейки, — мимо проскочила пуля, цел-невредим остался бешеный председатель.

Дезертиры бежали на заимки, на дальние покосы, на Обор. Федота, пока в председателевы лапы не попался, Дементей Иваныч решил спровадить к деду на полустанок, а там всем семейством они подадутся на Учир, в такие места сено косить уметутся, — сам антихрист не сыщет.

Так и сделали. Кто что худое скажет: сенокос упускать нельзя… Дементей Иваныч, Василий, Федот и Мишка, короткошеий отродок Павловны, уехали до свету на Обор.

Иван Финогеныч уже совсем оправился, на ноги поднялся. Мало того: приехавшие застали его за работой — старик с Ермишкой обкашивали с двух сторон низину, что между излучиной речки и огородом.

— Добро, — вместо приветствия закричал Дементей Иваныч, — коня к этому покосу не запрягать, из окошка косить впору!

Иван Финогеныч не остался в долгу. Опустив литовку на полувзмахе, он ответил, оглядывая телеги, в которых было больше гужей, чем кос:

— С хворости мне только энтот покос и под стать… А вы косить? Или охотиться? Или, может, на войну какую собрались?

— Война… их в душу! — вспомнив неотвязного председателя Мартьяна, выругался Дементей Иваныч…

Поздним вечером он добрался с сыновьями до Учира. Здесь в старом заброшенном зимовье у него был оборудован самогонный «завод».

— Эко трубы какие… бочки! — оглядывая аппарат и вместительные чаны, захрипел восхищенный Мишка.

— Первачу бы счас… — закинул удочку Федот. Но Дементей Иваныч решительно осек его:

— Со встречей выпили — хватит с нас. Теперича за дело! Кто в такое горячее время за перегонкой просиживать станет!..

В зимовье переночевали, а наутро, стреножив коней, Дементей Иваныч повел ребят к опушке леса. Верстах в трех от зимовья они разбили палатку, устроили табор.

— Вота здесь накосим травы! Пущай теперь ищут-свищут! — обводя глазами глухое урочище, повеселел Дементей Иваныч.

— Пущай! — засмеялся Федот.

Разбившись на пары, косцы зашли с двух сторон огромной луговины. Федот удало взмахивал литовкой в паре с отцом.

К полудню, когда сверху стало допекать солнце, а пуще того — лесной овод, паут, Дементей Иваныч, липкий и потный, объявил скорый шабаш, отослал Мишку на табор варить чай…

Подкрепившись и передохнув, все снова взялись за литовке и косили допоздна, до звезд. Ввечеру надели на головы сетки: начала донимать мошка, досадливый гнус.

Ужинали они уже при свете яркого костра, рядом с которым чадили отгоняющие мошкару едкие дымокуры.

Прямо ввысь уходили дымки и пламя — к синим мигающим звездам… Ночь безветренна и тиха, лишь издали доносится слабый храп коней да позванивают изредка подвязанные к их шеям боталы, лишь хрустнет ветка в костре.

Косцы долго сидели в кругу костра. У всех ломило ребра, руки, лопатки. Мишка выкусывал на ладонях водяные мозоли. От нечего делать Василий измывался над ним:

— Болят, говоришь? Не так еще заболят, это тебе что — цветочки, ягодки впереди…

Мишка угрюмо сопел.

Федот допивал десятую чашку чая, будто за батькой гнался.

— Когда же новую-то избу святить да обмывать станем? — спросил он.

Дементей Иваныч нахмурился:

— Видно, безо время начали мы рубить… Самая рабочая пора сейчас…

— Дак безо время! — вставил свое слово практичный Василий. — Люди рубят великим постом, помочь сбирают, миром-то жива-рука. А кто же в вёшную?.. На одних плотниках не шибко уедешь. Двух отпустили, чтоб хлеб даром не ели, одного Абакушку по старому знакомству оставили.

— Доведется и нам поди после страды помочь кликать, — скучно отозвался Дементей Иваныч. — Позовем Зуду, свата Авдея, Аноху Кондратьича… еще кого из своих.

— Так спорее дело пойдет! — польщенный тем, что его слово пришлось к месту, проговорил Василий.

Дальше разговор не клеился, утомленные косцы принялись молча допивать чай. Ночь густела.

— Станем укладаться, — зевнул Дементей Иваныч.

Подложив под голову зипун, он оправил под собою сбившийся потник, вытянулся на нем и задремал… Такая тишь в мире, будто поет тишина, будто дышит она сочным ночным запахом трав и цветов в пылающее лицо. Хоть бы ветерок потянул, чуть-чуть шевельнул кудри непокрытой головы. Хоть бы…

Железным ревом ударил в уши близкий и страшный, словно сдвоенный, выстрел. Вздрогнув всем ослабевшим телом, Дементей Иваныч подскочил. Сонные глаза слепил огонь костра, — ничего сразу не разберешь. По ту сторону огня и дыма метались тенью ребята.

— Что? — закричал он.

— О-о-о! — протяжным стоном отозвалось оттуда.

— Что? — вне себя от страха и дурного предчувствия, повторил Дементей Иваныч.

Он кинулся к ребятам, к Ваське, нагнувшемуся над чем-то… над кем-то?

Федот! Запрокинув голову, парень лежал на траве с судорожно поджатой ногой… трава вокруг потемнела от крови.

Оттолкнув старшего сына, Дементей Иваныч склонился к Федоту. Кровь непрерывным током била из-под его колена. Шматки мяса вывалились из опаленных, разорванных штанов.

— Везите скорее… домой, — не разжимая плотно стиснутых зубов, проговорил Федот.

— Беги за конем! Что уставился! — заорал на остолбеневшего большака Дементей Иваныч.

Он стащил с раненого сапог, располоснул ножом штанину, белым рушником перевязал ногу под коленкой, а другим полотенцем туго стянул ее выше раны. Все это заняло у него не больше минуты.

Долго потом, спустя месяцы, не мог припомнить Дементей Иваныч, как он вытаскивал нож из-за голенища, как подвернулась под руку сумка с домашним припасом, с чистыми рушниками.

— Может, уймется кровь, — переводя дух, шепнул он. Федот застонал от боли, пожаловался на тугую повязку.

— Откуда был стрел? — низко нагнулся Дементей Иваныч над ухом раненого сына.

— Из кустов… близко… вплоть…

— Кто?.. На кого дума?

— Спирька с Лукашкой, кто ж боле.

— Спирька с Лукашкой? — изумился Дементей Иваныч: он ничего не ведал ни о странной этой дружбе, ни о сговоре новоявленных дружков против Федота еще под Читой. — Ну, Лукашка… понимаю… старый нам лиходей. А Спирька-то?..

— Заодно… Спелись меня погубить… На Астахино богатство не одни мы заримся!.. Скараулили.

— Да где им было выследить нас? — все еще не доверял Дементей Иваныч: слова сына казались ему бредом.

Мучительно долго тянулись минуты, — куда запропал Васька с конем… Дементей Иваныч попробовал было крикнуть в рупор сложенных ладоней, повернутый в слепую темень луговины, но раненый вдруг громко застонал…

Как никогда тряской показалась Федоту бесконечно длинная дорога — камень, кочки, болотные елани. В телеге было неудобно и муторно лежать: куда ни повернись, нудила простреленная нога. Он часто вскрикивал на выбоинах. Дементей Иваныч то и дело поправлял сено под отнесенной в сторону страшной ногою.

Молча доехали они до деревни. Еще не рассвело. В избе зажгли лампу. Над Федотом склонились перепуганные лица Павловны, Дарушки, Андреича.

— Дядя, тут медлить нельзя… Запрягай ходок, вези из Хонхолоя фельдшера, — решительно сказал Андреич.

— Не послать ли за бабкой — кровь заговорить, чтоб перестала? Вишь, рушник наскрозь… — перебила Павловна.

— Нужды нет, — ответил Дементей Иваныч, — кровь запеклась. Андреич рассердился:

— С этими бабками вы оставите парня без ноги. Немедленно фельдшера!.. Я сам поеду, только запрягите.

Но оказалось, что запрягать некого: кони в поле, а кобыла, на которой приехали с Обора, еще не кормлена и должна отдохнуть.

— Лучше пусть конь не поест, чем ногу отрезать! — заволновался студент.

— Заладил одно: отрезать. Ты еще накликай беды! — озлился Дементей Иваныч.

И тут же подумал: «Он еще в голову растет — не в ум! Молод еще меня учить! Без сопливых обойдемся!»

С рассветом Андреич пошагал в Хонхолой.

Тем же почти часом под окно Дементеевой избы пожаловал непрошеный гость — сам председатель Мартьян. Не слезая с коня, он постучал бичом в оконный переплет:

— Дома хозяин?

— Дома, — высунулась. Павловна. — Зови его…

Дементей Иваныч подошел к окну:

— Здорово, Мартьян Алексеич. Заходи в избу.

— Здравствуй. Заходить недосуг… Я по делу: где Федота скрываете? — Мартьян чуть улыбнулся углами губ.

— Да кто ж его скрывает, ты что! — замахал руками Дементей Иваныч. — Тебе наговорят, а ты и слухай…

Вчерась с позиции прибыл, в избе лежит раненый… Зачем нам его скрывать?. Хошь — зайди, погляди.

Мартьян спрыгнул с коня, прошел в горницу, где на широкой кровати, обложенный подушками, лежал Федот.

Мартьян глянул на его заметно утолщенную ногу, на кровяные повязки, покачал головой и молча, не прощаясь, вышел.

Вдоль улицы запылил копытами его быстролетный конь. Дементей Иваныч провожал Мартьяна кривой усмешкой в спину.

В тот же день, на рассвете, с оборских покосов в деревню, скакали двое вершников. Они скакали не трактом, а напрямки через щеки сопок, через лесные колдобины.

— Я видал, как он скорчился к огню… — Однако угодили? — сказал Лукашка.

— Набок свалился — беспременно попали, — подтвердил Спирька — враз оба стреляли, кто-нибудь да врезал. Беспременно!

— Это не счет… Теперича вот гадай: опрокинулся лиходей или так себе… подранен?

— В том-то и загвоздка вся. Ранили, — поправится, живуч, зверюга! Какой с этого толк?

— Наповал бы!

— Жди теперь случая…

Дружки проговорили до самой околицы. Неизвестность мучила их… Только в деревне смогут они узнать, насколько меток оказался их совместный выстрел.

11

— Гангрена… да-с… — дотронувшись до непомерно вздутой синей ноги Федота, будто про себя произнес фельдшер.

Синяя, пергаментная, кожа треснула неживыми ломаными складками в нескольких местах. Фельдшер снова потрогал ее пальцем, она двигалась по мякоти, словно отклеилась. Нога, издавала дурной запах.

— Гангрена, — повторил фельдшер. — Ничего не попишешь: гангрена. Если бы немного раньше…

Дементей Иваныч тупо глядел фельдшеру в рот, точно ожидал оттуда обнадеживающих слов. Сутулый, уже немолодой, фельдшер повернулся к нему:

— Плохи наши дела, хозяин. Надо срочно отправить больного в Завод. О ноге теперь нету заботы, — ее все равно отымут. Иначе смерть… Надо спешить, если не хочешь потерять сына.

Дементей Иваныч посерел с лица…

— Поверил теперь, дядя? — осуждающим тоном спросил племянник, когда фельдшера отвезли в Хонхолой.

Дементей Иваныч ничего не ответил, выскочил во двор, ударился без шапки вдоль Кандабая и вскоре вернулся с престарелой шептухой Сысоихой.

Опухшую губастую старуху усадили за стол, стали угощать, поили чаем. Сам Дементей Иваныч выпил два стакана самогона. Глаза его засверкали, он раскраснелся, стучал кулаком о стол, ревел:

— Неправда! Не бывать тому, чтоб Федоту ногу отпиливать! Верь им, городским лекарям!..

Сысоиха одна прошла в горницу и, возвратившись, объявила:

— К утру беспременно отпустит… Ноженька-то у ево большая-пребольшая… Я ее наговорным песком посыпала. К утру большины-то этой не будет… А личико-то от сглазу спрыснула. Нужды нет… Света дождетесь…

С рассветом, войдя в горницу, Дементей Иваныч не на шутку перепугался. Смердящую ногу разнесло как бревно. На матовом, закинутом кверху лице Федота блестел крупинками пот. Больной полуоткрыл глаза, шевельнулся на подушках:

— Пить!

Отец подал ему ковш воды. Федот припал сухими губами к ковшу, пил с томительной медлительностью.

— Будя, — ласково отбирая ковш, тихо посоветовал Дементей Иваныч. — Легче или как, сынок?

— Не… Палит и палит.

— Что станем делать?.

— Вези в Завод… боюсь помирать… не хочу помирать… В шепоте Федота услышал Дементей Иваныч тоску отчаяния.

Страх смерти слышался в Федотовых словах, великий страх и великая мольба о спасении…

В Петровском заводе, на беду, не оказалось хирурга. Федота с вечерним поездом отправили в город. В верхнеудинской больнице раненого приняли без замедления и оперировали той же ночью.

Измученный и заждавшийся, Дементей Иваныч до конца операции просидел в больничном коридоре. Когда из операционной к нему вышел доктор и сказал, что все уже кончено и больной спокойно уснул, Дементея Иваныча затрясло… Федот, ухарь-парень, первейшая его опора и надежда, — без ноги!.. Об Астахиной дочке и не думай теперь, — уплыла, хвостом вильнула богатая невеста… А какой работник-то был, какой работник!..

Надрывая себе сердце, Дементей Иваныч зашагал по темным улицам крохотной девеэровской столицы на постоялый двор к Потемкину… Спать не хотелось. Прийти бы сейчас к Потемкину, застать божьего человека, выложить ему всю душу, — может, утишит он печаль-тоску.

Но застать Потемкина не довелось: богатый старовер выехал из города, по каким-то неотложным делам. Так и промучился Дементей до утра, не сомкнувши глаз. Кажется, первый раз в жизни нашла на него такая тоска, чтоб не спать ночь напролет.

«А все через Мартьяна, — не гоняйся лиходей за солдатами, не пришлось бы хорониться Федоту… остался бы цел парень. Ну, погоди ж, Мартьян!» — закипал злобой Дементей Иваныч.

Утром он пошел к министру Булычеву поговорить с именитым земляком о судьбах крестьянских. Но и тут его ждала неудача: Булычев уехал по делам службы.

Зло плюнув, Дементей Иваныч поплелся в больницу, а оттуда — на станцию…

Павловна встретила мужа вовсе уж несусветной новостью:

— Дарушка-то… ушла из дому… убегом. Дементей Иваныч остолбенел:

— Убегом? Что мелешь!

— Пущай мельница мелет, — обиделась Павловна, — а я всю правду говорю. Ушла и ушла… Молодой плотник сманил, Абакушка, с ним и убежала в Завод. Будто бы на Амур сманил, на прииска… Прямо с покоса и собрались…

Дементей Иваныч не знал, что и думать. Федоту ногу отняли — один работник из хозяйства вон. Дарья сбежала — второго как ветром сдуло. Абакушка умелся — третий…

— Да што они, язвы?! — побагровел Дементей Иваныч. — Как сговорились! Кто косить, страдовать, кто избу облаживать станет?

— Вестимо, сговорились.

— Шаматонка она, шаматонка и есть!

12

Осень сулила добрый урожай. Никольцы благословляли судьбу. В самом деле, чего глотку драть, против власти злобствовать, когда всему народу вышли такие вольности. Хлеба не выгребают, коней не трогают, налоги легкие, курам на смех, деньги — серебро твердое, товар не переводится, купцы торгуют без помехи, без боязни. По-прежнему гремит Бутырин, а в городе Потемкин вон какими делами заворачивает.

— Одно слово: демократическая республика! — весело шумел в сборне Астаха Кравцов. — Всему народу слобода!

Астаха успел втереться уже в сельское управление: его поставили казначеем.

Он не захаживал больше с уставщиком и Покалей к Дементею Иванычу, не сбивал того к Булычеву в помощники. К чему теперь Булычеву подмога, он и без Дементея обойдется.

Но Дементей Иваныч и не тужил о том, что поманили его властью, по губам мазнули, да в рот не положили, — не брал он всерьез той поманки. Какой из него, прости господи, министр, — со своим бы крестьянством управиться. Кабы встретил еще в городе Булычева, может, и вышло что, а тут и повидать-то министра не вдруг доведется… Махнул он рукою на это дело: докука зряшная.

С головой зарылся Дементей Иваныч в хозяйство, — страда подоспела. Но хоть урожай и выдался ладный, а к ликованию Астахиному, к преждевременному весельству справных мужиков не лежало его сердце.

— До времени разыгрались! Уж он, Мартьян-то, жиганет нас… Помяните мое слово! Кому поверили?! — предостерегал Дементей Иваныч.

Один только Покаля разделял на селе его опасения. Как и он, могучий Покаля видел всю беду в председателе Мартьяне, Пусть Мартьян присмирел, пусть перестал гоняться за дезертирами в ночь-полночь, — правда, он почти всех их раньше выловил, — придет Мартьяново время…

— Ой, придет! — твердил Покаля. — До поры притаился, подлюга.

У Дементея Иваныча свой зуб на Мартьяна: не будь его, не пришлось бы хорониться Федотке на покос, не случилась бы эта беда, покалечившая парня.

«Из-за кого он калекой навечно сделался?… Мартьян всему причиной», — частенько думал он и в сотый раз клялся и божился рассчитаться с Мартьяном за Федотову отрезанную ногу….

В разгар страды вдруг прикатили из Завода, Дарушка-беглянка с богоданным — своим супругом. Приехали они намеренно в воскресенье, вся семья была дома.

Она явилась за своим сундуком, Абакушка — за расчетом. Молодые надеялись, что старик перекипел уже. И не зря надеялись.

Переступив порог и увидав отца сидящим на лавке, Дарушка бухнулась кичкастой головой ему в ноги.

— Прости меня, батя! — виновато запела она.

— У ты, дура!.. Бог простит, — сказал Дементей Иваныч примирительно. — Что, у тебя отец зверь какой? С чего ты побежала?

Абакушка тоже лежал ничком у порога.

— Антихрист попутал, — пряча улыбку, простонала рябуха.

— Антихрист? — расхохотался Дементей Иваныч. — Вставайте же, дурни! Сказал: бог простит. — Зачем приехали?

— Прощенья просить, — подымаясь, заговорили враз молодожены.

— А может, за сундуком? — весело прищурился Дементей Иваныч.

— И за сундуком, — засмеявшись, созналась Дарушка.

Она поняла, что приехала в добрый час. Надо только польстить батькиному самолюбию, удивиться его проницательности — и тогда проси чего хочешь:

— Ты да не угадаешь! — добавила она.

— Ой, хитра! — довольный, раскатился Дементей Иваныч. — Ну а ты зачем пожаловал? — обратился он к бывшему своему плотнику.

— Известно: за расчетом, — наученный женою, Абакушка знал что ответить.

— Расчет тебе? Держи карман шире! Всё бы плотники сбегали, постройку бросали да девок уводили. Ты что мне настряпал, изба стоит недорубленная, жди теперь великого поста, проси у соседей помоги… Разве в страду об избе забота? — удовлетворенный смущением Абакушки, беззлобно заговорил Дементей Иваныч.

— Известно: какая забота, — поддакнул тот.

— Я и говорю… А ну, подойди-ка поближе. Дай-кась разглядеть, что за зятек у меня. Раньше-то мне недосуг было на тебя глядеть и думы такой о тебе не было…

Вскоре Дементей Иваныч поил Абакушку самогоном, чокался с ним и, захмелев, принялся обнимать зятя с дочкой.

— Вот тебе и расчет, Абакум. Получай сполна!.. Ничего с Дарьи за убёг не удерживаю, ее тряпок мне не надо… Даю сам коня и корову, хлеба мешка два везите… На Амур, говоришь, кочуете? На зейские прииска?.. Берите что надо, чтоб старики не корили, соседи не брякали. Никто не скажет, что Дементей родную дочь не пожалел!..

Щедротам пьяного Дементея Иваныча не было конца.

Молодожены прогостили в деревне целую неделю, за любезное обхождение батьки помогли ему страдовать и в Завод отбежали уже на собственном коне…

По-другому провожал Дементей Иваныч в далекий путь очкастого племяша.

Как-то в конце сентября Андреич объявил дяде, что ему пора собираться в Томск, в университет.

— Я уж и так опоздал к началу занятий, — одергивая заношенный свой пиджак, сказал он.

Разговор происходил во дворе у предамбарка.

— Что ж, езжай с богом…

Не успел Дементей Иваныч досказать, — кто-то застучал в ворота:

— Отворяй, хозяин!..

Во двор въехала доверху загруженная одноколка. Два бравых купца-молодца торопливо спрыгнули с клади на землю:

— Хлеб покупаем, разный товар продаем. — На хлеб всё меняем.

— Показывай товар, — степенно сказал Дементей Иваныч. Менялы живо сдернули с клади мешковину, и глазам предстали цветистые платки, куски ситца, далембы, нанбука, чесучи, готовая пошитая одежда.

— Кяхтинский товар возим.

— Вижу, что кяхтинский. А что почем?

Дементей Иваныч принялся перебирать товары. Рука его вытянула из вороха тканей пиджак и штаны-галифе…

К возу как раз подошел Андреич.

— Штаны? — сказал он задумчиво. — А мои-то совсем развалились.

— Почем за штаны кладешь? — спросил одного из торговцев Дементей Иваныч.

— Два пуда пшеничной… Крайняя цена.

— Да-а, племяш, — пробурчал Дементей, вспомнив, что на днях он отдал два мешка муки новоявленному зятю Абакушке, — да-а… как же сделать?.. Вить пшеницы-то у нас нету… До молотьбы-то не потерпишь ли? — повернулся он к купцу.

— Нет, мы работаем наличным расчетом. Мы нетерпеливые, — рассмеялся торгаш.

— Не надо, дядя, раз нету, — смутившись, произнес Андреич. Он видел ясно, как жадность борется со стыдом и побеждает… Без большого барыша отъехали купцы со двора: лишь цветной платок для Павловны взял с воза Дементей Иваныч, только и всего.

А на следующее утро, чуть свет, Андреич попросил коня до Завода.

— Коня в страду? Да где же у нас свободные кони, ты что! — даже удивился Дементей Иваныч. — Как же я… сорок три версты… — растерялся нескладный парень.

— А очень просто. Солдаты пешком ходят, и ты иди… Может, кто и подвезет… Да конечно же, подвезут. Трактом постоянно народ едет… А за коня не обессудь, — развел руками Дементей Иваныч.

Сегодня стыд уж не докучал ему, не поворачивала дума на брата Андрея, перед которым он вечный, неоплатный должник. Все было просто и ясно: уходит докука-парень, и пусть себе уходит, может и не воротится никогда…

— Харчу бери. Сала, масла, яиц, ковригу, калач в сумку, — словно бы смягчился Дементей Иваныч. — В этом отказу у нас нету…

Павловна наложила целый мешок харчей, однако Андреич взял лишь кусок сала да три подорожника, — тяжела сумка для пешехода.

Он ушел как-то незаметно, будто выскользнул с неприветливого чужого двора. Соседи недоуменными взглядами провожали его потрепанную фигуру, и жалостливые старухи шептали ему вслед:

— Уж и дядя… обогрел племянничка, злодей…

За околицей Андреич: забыл о своей обиде… Голубой простор распахнулся вокруг него. Осень повсюду раскидала свои краски. Ожерелье затугнуйских сопок проступало багрянцем берез, осин, рябин, черемух. Кругами желтели леса, на крутом островерхом Майдане ярко краснел боярышник, недавно еще зеленая, скучно побурела полынь по обочинам дорог. Поржавели не выдерганные еще конопли. Стрельчатые пыреи на пашнях стали нежно-оранжевыми. И только мычка на Тугнуе, — та самая мычка, которая делает степь похожей на ковер, — по-прежнему ласкала глаза своим неизменным блеклым ворсом. По жнивьям, среди колких стеблей, чирикали воробьи, они выискивали зерна, забирались в суслоны ярицы и пшеницы, спешили насытиться вволю, пока не пришел нерадивый хозяин, которому и без того хватит обильного урожая. Где-то кричали перепелки, а в голубой линяющей вышине к югу тянулись журавли.

Лишившись дочки, выпроводив племянника, Дементей Иваныч почувствовал пустоту в избе.

«Надо женить Ваську, он и сам давно того добивается, да из-за кутерьмы этой до двадцати пяти годов затянул… Все одним работником больше станет. Дарушке замена», — сказал он себе.

И, закончив страду, он женил Василия на закоульской работящей девке. Под стать муженьку молодуха — молчалива, послушна, хозяйский глаз еще в отцовском дворе наметан… Звали ее даже для семейщины в диковину — Хамаида.

После покрова, когда народ переходил из обжитых половин в горницы, чтоб в не топленных с неделю избах поколели начисто тараканы, — вскоре после покрова привез председатель Мартьян из Петровского завода газетку с окончательной, бесповоротной вестью. Он читал ту газетку мужикам в сборне:

— «Под напором партизанских отрядов Восточного Забайкалья семеновские банды двадцать первого октября оставили Читу. Двадцать второго, в десять часов утра в город вступили партизаны и части Народно-революционной армии…» Слушаешь, Петруха Федосеич?

Покаля густо закряхтел, заерзал неловко.

— Не глянется, брат? — вспыхнул радостью Мартьян Алексеевич.

Былая веселость возвращалась к нему. Сколько месяцев глушил он эту веселость, сколько месяцев следовала по его пятам сторожкая тревога. Он притопнул вдруг ногою и гикнул по-партизански:

— Она скоро тебе скукует, — сквозь зубы процедил Покаля. Мужики ошалело глядели на взбесившегося, — беспременно взбесившегося! — председателя.

Конец первой книги

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Масленица порадовала никольцев первым предвесенним теплом и пушистым мягким снегом. Дни стояли тихие, безветренные, недавние морозы сменились оттепелью. Так чудесно, так хорошо на улице под сеткой медлительных, словно непросеянных снежинок.

На улицах было людно с утра до ночи. Детвора без устали, с криками и визгам, каталась на санках и обледенелых лотках с крутой горы. Катушка начиналась на высоком бугре хонхолойской покати. Она ежегодно устраивалась на этом месте и была слажена на диво. За версту, с высоты, начинался разгон — и со свистом мчались санки вниз вплоть до закоульской поскотины. И не только мелкота — толпы парней, девок, мужиков и баб обрушивались сверху по укатанной дорожке, на лотках, санках, на овчинах. Смех, гам, песни неслись окрест по увалам; А внизу, в деревне, взад-вперед разъезжали по улицам развеселые гульбища на тройках, на парах, целыми, как говорится на семейщине «конбоями» по пяти и больше лошадей.

За хараузскими воротами, на тракту и в шлях, собирались любители конских бегов. Бегуны уходили за версту, за две от деревни и мчались верхом во весь дух к околице. На всем их пути стояла улюлюкающая толпа; люди спорили о достоинствах состязающихся лошадей, старались перекричать друг друга, бились об заклад, ставили деньги. Победителей награждали приветственным ревом, иной раз качали, предлагали им мену: за хорошего бегунца не жалко хоть кучу денег и вина в придачу.

Хоть и не положено по церковному чину жениться на масленнице и никогда прежде этого не водилось, но нынче по деревне гуляли разудалые и крикливые свадьбы. Правда, их было не много, — семейщина по-прежнему страшилась греха, — однако богатеи, повенчавшись до мясопустной недели, будто невзначай прихватили и масленую.

— Нынче все можно… революция! — скрипели старики на такое бесчинство.

Краше, наряднее других была свадьба у Астаха Кравцова: на удивление всему Никольскому, он выдал единственную дочь-красавицу за одинокого и беспортошного Спиридона. Слов нет, не совсем безроден Спирька: отчим его, Арефий Трофимыч, сложил свою голову вместе с писарем Харитоном при атамане Семенове, — кому это неизвестно. Но не за то ли самое и обласкал бывший купец Спирьку, не за то ли, что Спирька в партизанах отличался, командовал взводом? Разговорам и пересудам на этот счет на деревне конца-краю не было.

Уж кто-кто, а сам-то Астаха знал, что делал! Этой зимою он имел не один случай убедиться, сколь правы были в своих предостережениях Дементей и Покаля. «Демократическая-то демократическая, а ухо востро держи», — не раз говорил себе Астаха.

И в самом деле: что за вести идут из города! Как пробили большевики-комиссары читинскую пробку да хлынули во всю дальневосточную ширь, так и загордились сразу. Первым делом нетерпеливые комиссары перевели столицу из Верхнеудинска в Читу. И месяца не прошло, а уж они собрали в Чите конференцию областей, другое правительство на конференции поставили — новые министры, кроме одного-двух, сплошь большевики, старых повытряхнули… Булычева не пощадили, Булычева!

— Нету теперь свово крестьянского, семейского министра, — вздыхал пастырь Ипат Ипатыч.

— Что будет! — вторил ему Покаля.

— Обошли нас, объегорили! — с мрачным злорадством над доверчивостью справных мужиков шипел Дементей Иваныч при встрече с Астахой.

От одних этих вздохов и охов голова кругом пойдет. Как тут Астафею Мартъянычу не насторожиться?

Дальше — еще чище. Через неделю после конференции на маньчжурской границе, у станции Мациевской, красные наголову разбили семеновские остатки, и бежал атаман на китайскую сторону.

— Теперь красным никакого удержу не будет, вот поглядите! — разъяснял Покаля.

Не один раз за зиму, пользуясь подогнанным ключом, обшаривал председательский стол казначей Астаха. Единственный на селе партийный большевик Мартьян Алексеевич хранил в этом столе под замком разные бумаги. Однажды в филипповки, в середине декабря, когда Мартьян уехал в город, Астаха нашел среди его бумаг серую папку с надписью: «Решения первой (пятой) краевой конференции РКП (б)». Эта надпись заинтересовала Астаху, он воровски сунул папку за пазуху, унес домой и не без труда прочитал вечером при свете лампы, с тем чтобы раным-рано положить ее на место. В папке лежали отпечатанные на машинке бумаги и газетные вырезки. Резолюции партийной конференции и газетные статьи, несмотря на книжный их язык, дошли до Астахи, потрясли его. Сомнений больше не было: большевики перехитрили японцев и его, Астаху Кравцова, перехитрили. Вытирая рукавом холодный пот со лба, Астаха узнал, что «по вопросу о задачах РКП (б) в буфере конференция признала, что, в силу существующего международного положения, пролетариат и партия вынуждены создать демократический, строй… Образование ДВР является тактическим маневром партии в целях заслона Советской республики, ликвидации интервенции и разгрома контрреволюционных сил на Дальнем Востоке… Конференция постановила обеспечить большевистское влияние в Народно-революционной армии через институт комиссаров…»

— Вынуждены… маневры… — прошептал пораженный Астаха. — Так вот оно что!

В другой раз, накануне масленицы, на такой же серой папке значилось: «Решения второй (шестой) Дальневосточной краевой конференции РКП(б)». С трепетом принес Астаха эту папку домой, заперся в горнице.

— Ну и ну — прочитав несколько страниц, ахнул он. — Значит, комиссары соберут учредительное собрание, да и отымут его у нас, на своей узде поведут… Посмотрим! — с неожиданной яростью двинул он кулаком по столу.

Но ярость эта была кратковременной вспышкой, она тут же сменилась новым припадком крайнего страха перед будущим. За темным для него, уснащенным непонятными словами текстом резолюции Астаха безошибочно угадал ее ясный смысл: большевики никому не дозволят повернуть вспять… собираются ограбить его, Астаху, раздеть догола.

«Особое буферное государство, — мысленно повторял Астаха газетную статью, — буржуазно-демократическое по форме, пролетарское по содержанию…» Ишь ведь как придумали!

Овладев такой важной тайной, Астаха ходил по улицам с видом заговорщика…

Не ясно ли, что он должен был поспешить с выдачей Пистимеи за Спирьку, которого уважал обольшевиченный председатель, Спирьку — члена сельского управления. «За его коммунской спиной не спасусь ли от неминучей беды?» — рассуждал Астаха.

Астахин план претворялся в жизнь как нельзя лучше. Спирька сам шел в расставленные на него сети. Дни и ночи проводил он с красавицей Пистей, льнул к ней — не оторвешь. Пистя сдалась на ласковые уговоры и угрозы отца. За покорность родительской воле Астаха обещал озолотить, за ослушание — проклясть и выгнать нагишом, из дому. С хлипким Лукашкой женишок расправился без особого труда: разбил ему зубы, влепил в шею при невесте, навеки опозорил перед нею — парень покатился прочь турманом. Болтовни Лукашкиной Спирька ничуть даже не боялся: труслив Лукашка, не выдаст, вместе стреляли… К тому же он — дезертир, самовольник, а Спирька, за возрастом, чистую с фронта получил.

«Большая разница! — гордо усмехался Спирька. — Я его в два счета представить по начальству могу… под расстрел. А пусть-ка попробует совладать с членом сельского управления… Да никто ему ни в жизнь не поверит!»

В члены сельского управления Спирька вошел тихой мышью: по настоянию Астахи, он все крутился в сборне, помогал Мартьяну дела разные править, быстро стал незаменимым человеком. Ради Писти он готов был из кожи выпрыгнуть. И его, как общественного старателя, Мартьян Алексеевич ввел на общем собрании членом. Кто мог возражать против такой кандидатуры, против бойца-партизана, — разве что кулацкий элемент, подголоски Ипатовы.

Задолго до свадьбы Астаха помог Спирьке обладить похилившуюся избу покойного Арефия. Старик так и не сумел наладить своего хозяйства из-за непутевого пасынка, с которым чуть не ежедневно ругался.

Можно бы Спирьке войти к Астахе в дом, но это было признано неудобным, могло повредить в будущем и тестю и зятю. Пусть уж лучше тесть — батюшка не поскупится на обзаведение, дает деньги, плуги, коней, скотину. И Астаха давал, не жалел.

— Вишь, доча, — говорил он Пистимее, — слово свое сполняю: ничего для вас не жалко.

Астаха кривил душой: конечно, жалко ему отрезать от сердца свое добро, да об этом не заикнешься. Порою он думал: «Пущай лучше, в случае чего, за своим пропадет, чем лиходеям достанется. Но за Спирькой не пропадет! Со Спирькой все целы будем!»

И вот пьяной оравой раскатываются они на разряженных конях вдоль длинных кривых улиц; Падает тихий снег, крутятся в воздухе крупные мокрые снежинки.

То ли снежная сетка застит глаза, то ли хмель, ударивший в голову, разглядеть не — дает, — чудится Спирьке, что у проплывающего мимо окна Дементеевой избы стоит бледный-бледный, прильнув носом к оттаявшему стеклу, чубатый Федот и смотрит завистливыми въедливыми глазами. А внизу у Федота, там, где была правая нога, мерещится деревянная култышка.

Спирька отводит взгляд от окна, валится головой на Пистину грудь, кричит:

— Шибче погоняй!.. Девки, песню!

Спирька проснулся на рассвете, вылез из-под теплого, из цветных лоскутьев, стеганого одеяла, вылез осторожненько, чтоб не разбудить молодуху. Казалось, он бережно уносит с собою теплоту нагретого бабьего бока… Сел на краю кровати, улыбнулся от сладких воспоминаний… Впрочем, он смутно помнил, что было ночью. А события вчерашнего вечера и вовсе растворились в пьяной мгле: ни гульни, ни Федота у окна, ни того, как его оставили наедине с Пистей, и она стаскивала ему с ног обутки, — ничего этого в памяти не удержалось.

Спирька быстро оделся. Скоро придут бабы — доить коров, топить печь, справляться, каково спалось. Молодая ради первого дня свободна от хозяйственных хлопот.

Свирепо болела голова. Спирька долго плескался студеной водой из рукомойника. Стало легче… Внимательно, будто впервые, оглядел он богатое убранство избы: зеркало, белые рушники, козульи рога на стене, добротную постель. Пол, стены, шкафы, печь, двери — все масляной краской покрашено, все сверкает новизной. Писте пол дресвой не посыпать, голиком не шоркать — смыла, и только. Он широко улыбнулся, вспомнил, как говорили товарищи: «Не по себе, паря, дерево клонишь!» Дескать, женишься не по обычаю — на неровне.

Спирька вышел во двор. Дверь погребицы сияла белой краской. Синие луны украшений еще больше подчеркивали привлекательность этой двери. Синими же цветами были расписаны ставни, наличники, четыре верхних венца избы краснели охрой, у крыльца плита широкого камня — как у настоящего справного мужика. Будто и его, Спирьки, дом, а не узнать вовсе.

— Выходит, что и по себе дерево! — стоя посреди двора, гулко расхохотался он.

И, потянувшись, сказал серьезно:

— Хозяином жить стану. Навоевался, напрыгался, будя!

2

Великий пост вернул на деревню обычную строгую тишину. Издревле размеренные потекли дни — в суровом посте, в тихих и длительных молитвах, в крестьянских заботах, за которыми угадывалась близкая вёшная. С утра Ипат Ипатыч, пастырь, созывал никольцев в церковь, — гулко бамкал над деревней колокол, чинно, не спеша. Бабы и старики шли выстаивать часы, били лбами в некрашеный почерневший пол, замаливали грехи. Черные кички, черные шали до пят, черный блеск плисовых курмушек, — будто и не бывало на деревне сроду ни ярко-оранжевых нансуков, ни цветастых, желтых да красных, сарафанов и кичек, красных и зеленых мужских рубах. Будто деревня и не знала никогда веселых радостных цветов, будто по сговору переменилась она под стать неразличимой унылой торжественности.

Замолкли звонкие девичьи голоса. Песни, гармошки, шумные игривые посиделки — куда все это делось вдруг!

И вся природа кругом уныла и тускла, ровно и она великий пост справляет. Матовое низкое небо, Тугнуй — песочно — желтый, скучный, в темных пятнах. На этих пятнах, на буграх, всю-то зимушку не ложился снег, а теперь они расползлись, оттеснили белую скудную пелену к горам, и от них, от холодных гор, веют на деревню ветры-хиусы, хлопают ставнями, леденят душу, сеют тоску.

Великая бабам забота: чем и как прокормить семью целых семь недель, прокормить постным да пресным так, чтоб не прискучило, не приелось, чтоб мужик не заворчал, не заругался. Тут бабе приходят на помощь летние огородные и полевые припасы да изобретательный бабий ум. У нерадивых баб постные щи подпирает картошка с конопляным маслом, — с души воротит, не глядел бы на эту еду к концу первого же месяца. Соленая капуста, лук да огурцы — вот и вся пища. А много ли проку в огурцах и капусте, в квашенине? Не то у домовитых баб. Припасливые хозяйки с лета о великом посте думают, в петровки отправляют мужиков в хребты за черемшой, солят ее целыми кадками, в сенокосную пору заботятся о ягодах — о бруснике и голубице, посылают мелкоту за околицу собирать на назьмах печерицу — сладкий да жирный гриб. Связки сушеных грибов, — вот когда они пригодятся, в пост. Объеденье печеричный суп: скользкие разопревшие грибные ломотки — словно куски бараньего мяса. Объеденье! Но что печерица — умелые хозяйки томят в печи репу и брюкву, и парёнки, мягкие и сахаристые, — настоящая услада для детворы. А еще слаще парёнок солодуха: парят днями на печи ячмень, зерна прорастают, мшистая коричневая каша, перевитая нитками стебельков, издает духмяной запах и тает во рту как леденец. Готовую солодуху отжимают, нитки выкидывают, получается темное тесто, его выносят в казёнку, подмораживают, — хороша к чаю мороженая кулага. У иных же в большой чести толокно, тарки с молотой черемухой, у иных — кедровые орешки, запасенные осенью, из них вытапливают густое масло. У иных… да мало что кто придумает. Изобретателен бабий семейский ум!

Дементею Иванычу разносолов не занимать стать: до всего дошли заботливые руки Павловны. Не стыдно людей звать, помочь кликать, — есть чем угостить, несмотря что пост великий. И на первой же неделе поста Дементей Иваныч объехал на шарабане и Краснояр, и Албазин, и Деревню, всех своих сватов собрал избу облаживать. Зуда, Авдей Степаныч, Аноха Кондратьич, Хамаидины братья Варфоломеичи, да еще пятеро дружков старинных согласие свое дали.

Приходили мужики поутру с топорами, с пилами, с рубанками, — у кого что есть.

Новая изба белеет свежими бревнами стен в Деревушке, рядом с пустырем-телятником, где три года назад словили белые двух красногвардейцев. Пройти к избе можно только через тряский заболоченный проулок, и здесь еще в прошлом году навалил Дементей Иваныч жердей и хворосту. Из-за пустоты вокруг изба кажется махиной. Прорези окон выглядят неживыми глазами, — и впрямь стоит тихо белый голый мертвец, без шапки, без опояски, без рукавиц: ни крыши, ни крыльца, ни завалин. Кругом пустота и безлюдье.

Но вот появлялись люди, забирались наверх, оседлывали неживую махину, гулко стучали топорами. И будто просыпался, оживал покойник, — веселел и веселил помочан.

— Хэка, паря! Изба на диво! — сидя верхом на последнем венце, восхищался Аноха Кондратьич.

— В такой жить да жить! — торопливо орудуя рубанком по косякам, подхватывал Зуда.

Весело гуторя, мужики до обеда делали столько, что Дементей Иваныч диву давался, расплывался довольной улыбкой. Все работали на совесть, а пуще всех сам хозяин с сыном Василием. А потом, усталые, потные, с расстегнутыми воротами, помочане гуртом шли в Кандабай обедать.

Павловна с Хамаидой встречали работяг румяными морковными пирожками, просоленными груздями и прочей снедью-закусью. Одноногий Федот, научившийся в избе обходиться без костылей, прыгал на своей деревяшке в горницу и выносил оттуда четверть самогона.

— Вот эдак-то можно работать! — выпивая раньше всех, балагурил Зуда.

— Эдак можно, — опрокидывая стаканчик и утирая усы, щурил Аноха Кондратьич маленькие свои глаза.

— Стоять этой избе да стоять, — степенно говорил Авдей Степаныч, — чтоб для внуков и правнуков хватило…

Пожеланиям не было конца. Дементей Иваныч на каждое ласковое слово находил подходящий ответ, всем кланялся, всех хвалил, приговаривал:

— Плотники наемные — что! Сколько месяцев работали, а… Им бы сорвать поболе, да сделать помене. Свои-то прохлаждаться не станут. Живой рукой кончаем — и ваших нет!

— Не говори, — возражал Василий, — без плотников тоже не пойдет дело. Полы они настлали, рамы, косяки поделали, ножки резные наточили…

— Слов нет, — соглашался Дементей Иваныч, — всякие финтифлюшки в полном наборе. Теперь только к месту приладить.

После обеда, отдохнув часок за разговорами, все шли снова к избе, и опять до сумерек стучали топоры, визжали пилы, раздавалось пособляющее в работе «а-эх!». Изба содрогалась от ударов, трещала отпиленными досками, гудела гудом спорой артели, осыпалась сверху щепьем… А к вечеру опять сидели за хлебосольным Дементеевым столом, пили по маленькой, смеялись, шутили, — будто и не было дня трудной работы.

День за днем одевалась изба стропилами, устилалась по верху кровельными плахами, — совсем не покойник, а жилой дом, и не без шапки уж, а с доброй крышей. Вот-вот задымит из трубы дымком.

Печь вызвался сложить Покаля. Петруха Федосеич смолоду был на все руки: и пономарил в церкви — знаменитый был пономарь, — и печь мог сложить, и кожу выделать лучше не надо. Запасливый Дементей Иваныч предоставил Покале потребное количество кирпича и глины — и печь к потолку полезла. Зато в обед и в ужин одной четверти хватать уже не стало: строго соблюдая пост, Покаля, вместо привычного топленого жира, налегал на огуречный рассол, на ботвинью, но пил по-прежнему как добрый конь.

И верно, что запаслив Дементей Иваныч: и оконное стекло, и замазка, и краски, и печное железо, и гвозди — все у него в амбаре сложено, ни в чем недостачи нет. Чуть что понадобилось, — пожалуйте. И к концу четвертой недели поста новая изба, остекленная, с крашеными полами, с добротной печью, с перегородками из финтифлюшек, с новыми стульями и столами, сделанными еще Абакушкой, была уж вполне готова. Вот только просохнет краска полов, печи, перегородок — и переходи и весели душу… В широком дворе помочане поставили новый амбар и баню, прочие постройки Дементей Иваныч стал потихоньку, по бревнышку, перевозить из Кандабая.

Настал наконец долгожданный миг: просохла краска, перста не мажет, следов не печатает. Дементей Иваныч с необыкновенной торжественностью объявил в воскресенье:

— Бабы, мойте завтра избу, в середу позову Ипата Ипатыча.

Хамаида одна целый день возилась в новой избе, терла крашеные полы тряпкой до блеска, обливала стены изнутри и снаружи теплой водою.

В среду, после полудня, пришел Ипат Ипатыч, понимающе оглядел постройку, не разжимая губ, чуть улыбнувшись, повернулся к хозяину:

— Сурьезное дело! За добрую боголюбивую жизнь господь такой избой тебя удостоил.

Дементей Иваныч, точно кольнули его сзади шилом, вздрогнул при этих словах пастыря: не насмешка ли, не о батьке ли уду закидывает, — дескать, все знаю, как ты старика жмешь, в гроб гонишь? Но мимолетная улыбка уже погасла в глазах Ипата Ипатыча, он строго оглядел стоящую поодаль семью и званых гостей и стал раздеваться.

В пахнущем сосною и краскою воздухе заплавали звуки молитвенного пения. Уставщик начал святить избу. Он медленно кланялся перед новыми, дресвой начищенными, медными ликами и складнями в переднем углу. Церковный мальчонка подпевал ему тоненьким голоском.

Дементей Иваныч по-хозяйски выдался вперед, позади его стояли Павловна, Василий, Федот, Хамаида, Мишка, за ними мужики: Покаля, Зуда, Аноха Кондратьич… человек пятнадцать, мужики и бабы, теснились у порога.

Скосившись назад, Дементей Иваныч с неудовольствием отметил отсутствие сестры. Это было второй его докукой в сегодняшний, такой торжественный и значительный, день. Он неприметно отодвинулся назад, к Анохе, шепнул тому на ухо:

— Почему Ахимья-то не пришла?

— Недосуг, неуправа… — сказал Аноха Кондратьич и, как всегда, улыбнулся пухлыми круглыми щеками.

Никто, кроме хозяина, и не подумал об Ахимье Ивановне, зато всем бросилось в глаза отсутствие Ивана Финогеныча, — как же можно без старого батьки избу святить? И только кончил Ипат Ипатыч свои песнопения, первый же Зуда долгоязыкий высунулся насчет оборского деда. Глазом не моргнув, чтоб все слышали, Дементей Иваныч громко ответил:

— Занедужилось старому. Звал его…

Попробуй после этого подумать что плохое о нем, попробуй кто укорить его!..

По настоящему отпраздновать новоселье Дементей Иваныч решил на святой. Пока же ограничились скромной гулянкой в тесном своем кругу, — плодить грех великим постом не положено.

Да и новоселье-то не окончательное: на два дома живет он покамест. Надобен же человеку срок для перехода на новое жительство. С одного места на другое не шутка перенести обжитой десятилетиями богатый двор.

3

События между тем развивались своим чередом.

Немногие никольцы знали, что происходит в Чите, — начальство бросило наезжать, газет семейщина в глаза не видит, не читает, живется вольготно, безобидно, и многие говорили:

— Теперича наше дело сторона.

Слухи идут из Завода разные, а толком никто ничего не понимает. И наверняка лишь один на селе Мартьян Алексеевич, председатель, понимал истинное значение слов, пропечатанных в резолюции краевой партийной конференции, значение так поразивших Астаху слов о том, что «из орудия организации демократии против диктатуры пролетариата в руках антисоветских элементов учредительное собрание должно быть превращено в свою противоположность…» Председатель Мартьян знал, откуда, из какого огня этот дым родился…

Единственный партийный большевик селения Никольского, он недаром частенько выезжал в город. И с немалой тревогой ожидал он того дня, когда никольцы будут подавать свои голоса в учредительное, когда станут выбирать своих полномочных избранников в верховный орган власти. Захватит ли их избирательная горячка, разгорятся ли страсти, дойдет ли дело до мордобоя, как было намедни в Куйтуне? Что предпримет хитрюга Ипат? Кого за собой потянет, многих ли? А Покаля и прочие крепыши, не забывшие своих обид? И что он, председатель, должен делать тогда, как противостоять такой силе? Все это волновало и тревожило Мартьяна Алексеевича, требовало ответа, немедленных и в тоже время осторожных действий…

На вербной неделе нежданно-негаданно для никольцев из Петровского завода прикатили в деревню большие начальники, уполномоченные правительства. Через час по улицам и проулкам понеслись десятники — созывать всеобщий выборный сход.

Приезжие, — среди них один военный, — внимательно расспрашивали Мартьяна Алексеевича, внимательно выслушивали его. Выяснилось, что избирательные бюллетени председатель роздал на днях самолично всем гражданам обоего пола, имеющим свыше восемнадцати лет от роду.

— И как принимали? — спросил военный.

— Ничего… Девки только спрашивали, что с ними делать, — глупые у нас девки… совали за пазуху. Бабы поклали за божницу… — смущенно улыбаясь, ответил Мартьян.

— А что говорят?

— Разговоров-то никаких, будто тиха… Да кто ж его знает, разве нашу семейщину в одночас расчухаешь?.. По ночам вон у Астахи Кравцова, казначея, огонь не потухает, — сокрушенно помотал головой председатель.

— Собираются?

— А то как же!.. Грамота семейская известная — так они всем в бюллетень и пишут… Кравцов, Покаля, еще есть такой… Ну, уставщик, Ипат. Все там собираются. А я на партизан ставку держу, кто победнее. Два раза собирал в отдельности. Корней Косорукий помогает шибко… У Астахи своя запись, у нас — своя. У нас тоже грамотеи есть. Только… — Мартьян запнулся…

— Что?

— Только смеются над нашим Косоруким, когда по дворам идет… которые гонят даже… Вали, мол, подальше, непрокий!.. Эх, если б Харитон был жив, того уважали… другое б дело — вздохнул Мартьян Алексеевич.

— А молодежь что говорит?

— Известно что: шибко-то против стариков боятся — как, мол батька, так и я… А батька — как Ипат Ипатыч скажет. Вот оно, горе-то наше, — растерянно развел руками Мартьян.

— Да, дела, как видно, неважные, — задумчиво проговорил главный уполномоченный, дородный человек в меховой куртке.

— Это правильно — не шибко важные. Однако не засыплемся совсем-то. Партизаны за Свиридова подпись свою кладут… Спиридон взводом командовал, боевой парень, против него что худого скажешь. Даже Ипату нечего сказать, язык не повернется… Так что Спиридона поддержат. Его обязательно проведем. Хоть один да наш будет… Нам ведь двоих выбирать?

— Двоих. А второй пусть будет от кулаков?

— Зачем от кулаков? — смутился Мартьян. — Еще неизвестно…

— Что там неизвестно! — досадливо махнул рукой военный. — Знаешь ли хоть, кого они выдвигают?

— Толком не добьешься… Все листки хоронят до последнего срока, в тайности держат…

— Вот видишь!

Вечером к крыльцу сельского управления привалила вся деревня, даже Федот на своей культышке приковылял, в первый раз этак-то на людях показался. Впервые после восстания появился на сходе и бывший пастух Алдоха. После ранения под Новой Зардамой он долго пролежал в мухоршибирской больнице, а когда выписался, рана часто открывалась, и он то и дело хворал. Осунувшийся, еще больше почерневший и заросший, — в бороде серебряная паутина, — Алдоха поднялся на крыльцо. Правая рука его висела плетью. И всем показалось, что, увидав его, Мартьян Алексеевич приободрился, веселее поглядывал вниз, в беспокойную толпу.

В зеленоватом потемневшем небе зажглись первые звезды. Людское скопище у крыльца, запрудившее улицу, слилось в сумерках в смутный сплошняк, расплылось, лишь квадраты бюллетеней ночными бабочками белели, подрагивая, в руках у сотен людей.

«Как снегу навалило», — усмехнулся про себя Алдоха.

Человек в меховой куртке поднял руку и объявил: — Выборное собрание граждан села считается открытым… Все в сборе… Но прежде чем опустить бюллетени в урны, вот в эти ящики у перил, — может быть, есть еще и не заполненные? — мне бы хотелось кратко рассказать вам о значении этих выборов в учредительное собрание нашей Дальневосточной республики…

Смолкли разом приглушенные разговоры, утихло движение в толпе, и только слышно было, как похрустывает колючий ледок вымерзших уличных лужиц под все еще беспокойными ногами выборщиков…

Точно набирая разбег, оратор говорил сначала медленно, тихо, но затем вдруг, на каком-то повороте своей речи, загорячился, загремел, замахал руками. Он убеждал никольцев не верить басням о полной разрухе в Советской России, о распаде Советской власти, о бегстве Ленина за границу. Он заклеймил это, как клевету врага, стремящегося подорвать доверие масс к строительству социализма.

— Кулакам социализм не понутру, потому они и клевещут на большевиков! — гремел приезжий. — Вот товарищ комиссар — недавно прибыл с запада, он может вам рассказать после меня, как там и что… как там рабочий и крестьянин расправились с царскими генералами, с англо-французскими интервентами, с польскими панами и дружно принялись за восстановление хозяйства…

А в это время, в хвосте толпы, Астаха Кравцов, поймав за рукав шинели зятя Спирьку, подался с ним чуть в сторону от людей и зашептал ему на ухо:

— Теперь уж поздно брыкаться, Спиря… — поздно, говорю!.. Все листки на тебя написаны.

— Никуда я не поеду, ни в какую Читу, отрубил раз — хозяином жить хочу, довольно с меня, помыкался… Пусть кто другой.

— Да ты пойми, в последний раз. Ведь в последний раз! Окажи великую услугу старикам — на руках носить будут… До вешной еще успеешь обернуться.

— И что я вам дался?

— От дурень! Партизаны за тебя и мужики за тебя… сговоренные. Как же можно голоса разбивать? Ничего не получится тогда.

— Перевертнем хочется вам меня сделать! — неожиданно для себя выпалил Спирька.

Астаха опешил было, — но тут же взял себя в руки, жарко зашептал:

— Великая услуга всем мужикам! Век не забудут… — не то что корить… Это ты зря.

— Они-то будут корить.

— Да нас — то ведь боле их, у них — власть, у нас — сила, Ипат Ипатыч…

— Ладно, — сдался наконец Спирька — но чтоб в последний раз… чтоб больше не тревожили меня.

— Уговор дороже денег! — обрадовался Астаха.

Он оставил зятя, юркнул в толпу, разыскал Покалю, толкнул неприметно в бок:

— Дал согласие… перестал брыкаться, не подведет.

Покаля удовлетворенно хмыкнул. До сих пор он не был уверен в Астахином зяте, — вдруг да Спирька снимет свою кандидатуру, заартачится, без ножа зарежет.

От обочины до середины толпы шевельнулись головы, — послышался говорок. После комиссара, объяснившего, что учредительное собрание уже месяц заседает в Чите, что оно скоро будет принимать важные законы о земле и прочих порядках, выбирать постоянное правительство республики, — слово взял Мартьян Алексеевич.

— Видать, мы не опоздали к самому важному моменту… Без семейщины в таком деле не обойдутся, так что плакать нечего! — сострил он. — Наши депутаты попадут в самый раз, кто не заполнил белютни, пишите, сейчас будем опускать их в ящики.

Серый сплошняк не двигался.

— Значит, все записали?

— Все! — взвизгнул из людской гущи голос, сильно напоминающий Астахин.

Мартьян поморщился: зря разорялись приезжие ораторы, ничего не изменишь…

Люди по одному подходили к урнам, поспешно всовывали в прорезь избирательный бюллетень, давали дорогу другим, напирающим сзади. Но никто не уходил домой.

— Можно по домам, спать! — крикнул Мартьян. — Голоса подсчитаем утром, тогда объявим — кто депутаты.

Покаля раздвинул мощной своей грудью толпу, поставил ногу на ступеньку крыльца:

— Нет, ты сейчас считай! Счет недолгий. Вишь, народ не расходится, интересуется.

— Не доверяете, что ли, избиркому? Или нам? — не без насмешки спросил уполномоченный в меховой куртке и велел принести фонарь.

При свете фонаря на крыльце вскрыли ящики, и наезжее начальство, Мартьян, Алдоха, Спирька стали раскладывать на столе пачки белых листков. Быстро выросли две высокие стопки… Выборщики сдержанно гудели…

— Редкое и… подозрительное единодушие! — проворчал главный уполномоченный.

Рядом с высокими столбиками к концу подсчета легли еще два — тощие, снизу не разглядишь.

Ночь уже высыпала в небо все свои звезды. Тьма плотно обступила крыльцо, растворила в себе ближние избы.

— Объявляю! — поднял голову от стола Мартьян Алексеевич, когда все было кончено.

Все застыли.

— Из двух тысяч четырех поданных голосов больше всего получил Спиридон Арефьевич Брылев — одну тысячу сто пятьдесят семь… Партизаны, значит, не подгадили!

В темноте у крыльца раздалось сдержанно-восторженное:

— Ого-го!

А затем бойкий молодой выкрик:

— Наша берет!

— Слушайте дальше, — успокоил толпу Мартьян. — Вторым проходит от крестьянского меньшинства Дементей Иваныч Леонов. Ему дадено восемьсот тридцать один голос. Богатеи наши тоже не спали, выходит!

Выборщики зашумели, как вода на мельнице.

— Постойте! Есть еще две фамилии… Хотя селению нашему надо только двух, я должен объявить все досконально… Пятнадцать голосов подано за Петруху Федосеевича… Мало! — встретив насупленный взгляд Покали, откровенно хохотнул Мартьян.

Покаля не ожидал такого всенародного скандала. Он вовсе не рассчитывал и не добивался избрания, — не так было договорено, — кому же взбрело в башку позорить его? Он задом отодвинулся в спасительную темень.

— И последний… уважаемый наш уставщик Ипат Ипатыч, — продолжал Мартьян со значительно-торжественным видом. — За него даден всего-навсего один голос. Вот он, — Мартьян подхватил вытянутыми пальцами со стола одикокий листок.

У крыльца в темноте грохнули смехом. Старики зашумели:

— Изгальство!

Тот же бойкий задорный голос выкрикнул: — Вот-та удружил так удружил!

Кто-то, давясь хохотом, высказал не весьма лестную для уставщика догадку:

— Должно, пересмешник не хуже Мартьяна!

Ипат Ипатыч кашлянул и строгим глухим баском перекрыл дерзкие выкрики:

— Знамо изгальство… над верой! Богоотступник, смеха антихристова ради… Никогда я в светские дела не вступался, на безбожные съезды не езживал и не сбираюсь!

Опираясь на палку, ни на кого не глядя, уставщик отделился от толпы и величаво зашагал по улице.

Дементей Иваныч стоял, раскрывши рот. Он все еще не мог прийти в себя от изумления.

— Оказия — что такое!.. В Читу, в собрание ехать… кто бы то удумал?.. А я-то ничего не чухал, с избой новой замыкался…

Нежданное избрание приятно щекотало его самолюбие, но как же избу, не обладив, бросить, как без обещанной людям, гульбы на святой?

Он не знал, что уж и делать и что отвечать мужикам, обступившим, и поздравляющим его. Астаха Кравцов так и вился вьюном вкруг него, захлебывался:

— Я ж говорил, что надо Дементея Иваныча!.. Я ж говорил!.. — Я первый… Как, значит, бывалый мужик, хоть где не струхнет, за наше дело постоит…

4

Пасха пришла в ослепляющем сверканье высокого вешнего солнца, голубели небеса, — резче обозначились синие грани затугнуйских хребтов. В вышине весело кричали ранние косяки перелетной дичи, в полях и на гумнах закурлыкала, засвистела разная птичья мелкота, ожившая, упоенно приветствующая наступление тепла. В полях по утрам курились ползучие туманы, и Тугнуй, все еще песочно-желтый и буро-грязный на буграх и склонах сопок, медленно, точно нехотя, менял окраску: бурые сплошняки жухлой мычки местами начинали розоветь.

Строгую тишину поста разом вспугнули заливистые трезвоны, — день-деньской потешались на колокольне Ипатовы молодые пономарята. Будто улещенные веселым дилиньканьем колоколов, утихомирились хиусы, — нет-нет да и потянет с другой стороны степи ласковым теплым ветерком. Мрачные темные краски одежд враз исчезли в глубоких сундуках, и за ворота высыпали оранжевые нанбуки сарафанов, зелень атласов, яркое и пестрое многоцветье кичек, — всеми цветами радуги зацвели преображенные улицы.

Постом никого не было видать на улице, кроме сорванцов-ребятишек, — теперь цветники нарядных баб усеяли завалинки. На площади у общественных амбаров и на взлобке за Краснояром кучковались шумные гулянки парней и девок. На припеке взлобка выбивалась первая робкая зелень; она точно манила к себе молодежь, здесь было людно, весело, тренькали балалайки. По улицам деревни взад-вперед шли подвыпившие раскачивающиеся пары, целые семьи, возвращающиеся из гостей; стучали колесами телеги, гремели шарабаны, к задкам свешивались запрокинутые донельзя головы, из кучи переплетенных тел взмахивали платками, руками, ревели буйные песни. Многоголосый гомон стоял над деревней.

Опять, как в старые годы, устроили карусель и качели у амбаров, опять бегали взапуски на быстролетных конях: кто кого перегонит. А уж что самогону, кяхтинской ханы, — в речку соберешь ли, столько было выпито. Самогон никольцам не занимать, сами курят, благо пшеничка не переводится…

В самом конце святой и пьяной недели на деревню — как снег на голову — заявился Дементей Иваныч. Из Петровского завода его довез попутный хонхолоец, и к новому дому в Деревушке он подъехал обложенный читинскими подарками: свертками, кулями, банками.

— Заезжай чаевать, — сказал он хонхолойцу, — заезжай во двор завсяко-просто.

Хонхолоец в знак согласия кивнул головою.

Во дворе, у крыльца, Дементей Иваныч молодо спрыгнул с воза. Распахнутая его шуба, порозовевший потный лоб, торопливость выдавали его радостное нетерпение, как бы говорили: «Успел-таки! Хоть последний денек пасхи, да захватил!»

Из избы первыми выбежали навстречу внуки:

— Дедка приехал! Дементей Иваныч крикнул им:

— Живее таскайте гостинцы в избу!

Кое-что прихватив с собою, Дементей Иваныч повел хонхолойца в избу…

— Не изба — загляденье! — мимоходом похвастал он. Семья обедала. Павловна в радости заметалась от стола к печи.

Изба сияла чистотой, свежей краской, белоснежными рушниками, светом, простором. Василий и Федот, раскрасневшиеся, с лоснящимися лицами и поблескивающими глазами, усердно трудились над не первый уж раз долитой бутылкой. В стаканчик с мутной влагой Федот ронял мутные слезы, — пьянея, он постоянно вспоминал о злой своей доле, безрадостной доле безногого калеки, на которого теперь ни одна девка не позарится…

Увидав батьку, он поспешно смахнул слезу.

Дементей Иваныч поочередно расцеловался со всеми:

— Христос воскрес!

— Кончали собрание? — спросил Василий и подвинулся на лавке потеснее к жене, освободил место для отца и гостя.

— Кое там! Говорят, говорят без конца, — присаживаясь, ответил Дементей Иваныч. Еще на месяц говорения этого хватит. Откуда что и берется у людей, живая оказия! Ввек не переслухаешь. Терпел я, терпел… избу, новый двор надо обихаживать…

Наскоро выпив и закусив с гостем, не успев толком ничего рассказать, ни отведать как следует пасхальных яств, ни даже ни разу ущипнуть Павловну и перекинуться с нею игривым словечком, — наскоро растолкав женщинам и детям гостинцы, — и все спехом, спехом, — Дементей Иваныч попрощался с хонхолойцем, выбежал во двор, крикнул из сеней:

— Старуха, ввечеру гостей приведу, избу споласкивать, побольше всего припасай… Как обещал на святой, значит — на святой.

Немного погодя он постучал в окно:

— Василий! Помоги, паря, шарабан заложить, не найду тут у вас ничего. Вечером, когда под глянцевым потолком просторной избы горела яркая пузатая лампа, Дементей Иваныч вволю и всласть не спеша отведал пасхальных кушаний, приготовленных умелыми руками Павловны.

Вокруг стола сидели именитые гости счастливого новосела. Все ели с завидным аппетитом, пили так, что колченогий Федот запарился выносить из казёнки бутыль за бутылью. Павловна и Хамаида метались от стола к печи, несли все новые и новые блюда, ни на минуту не присели, то и дело пели гостям в уши:

— Кушайте, гости дорогие!.. Кушайте на здоровье.

— Бейте яички.

— Закусывай сальцем, сват Аноха Кондратьич.

— Бери ее прямо в руки, Петруха Федосеич… свиную лытку! — грохотал Дементей Иваныч.

Покаля горой вздымался на почетном месте — в самой середке, под божницей. Ему часто подавали стакан с жиром. — Павловна заранее натопила. Он выпивал — и жир и пьяное зелье — единым духом, густо крякал, изредка степенно приговаривал:

— Добро!

Все сватья и братаны, со сватьями и сестренницами, все помочане собрались у Дементея Иваныча, все почтили его, всем хватило места. Столько родных и знакомых не погнушалось откушать у него на новоселье, — значит еще чтут, уважают, за честь считают. Даже сестра Ахимья, батькина всегдашняя заступница, не захотела обидеть…

И Дементей Иваныч сиял, разрумяненный, не хуже начищенного медного самовара, который Хамаида доливала из чугуна уже четвертый раз.

Всех своих объехал он на шарабане, к одному только Сидору Мамонычу не подвернул: далече, не с руки… да и хворость к Сидору привязалась какая-то после того, как потоптал он улицы с комиссией совета, повыгребал хлеб у крепких мужиков.

«Ну его! — поморщился Дементей Иваныч при воспоминании о Сидоре и хмельным взглядом окинул гудящих гостей. — Все как есть пришли… все!»

И он снова засиял, снова потянулась его рука с наполненным стаканом то к одному, то к другому — чокаться, принимать поздравления.

— Нам энта заваруха нипочем, — заговорил он, — нипочем!.. Вот избу новую обмываем… Ежели потребуется, еще одну обмоем — для Васьки… Раз сказал: на святой, значит — на святой… Ихнего говоренья не переслухаешь. Терпежу никакого не стало, прямо сбег…

— Сват, а речу ты держал или… не допущают нашего брата? — перебил невпопад захмелевший Аноха Кондратьич.

— Допустят — жди-пожди! Там, брат, такие орабели. Куда вам! За нас есть кому высказать. Наше дело маленькое — подымай только руку, голосуй знай…

— Значит, не доведется нашим сказать насчет семейской жизни? — снова встрял простодушный Аноха.

Ахимья Ивановна неприметно толкнула его в бок… Он огрызнулся, выдал жену, упрямо закрутил головой:

— Постой, дай спросить человека…

Дементей Иваныч уж совсем охмелел, повторял одно и то же, упирал на бесконечность читинского говорения и собственный нетерпеж, — его речь точно спотыкалась на колдобинах, переходила в вязкое бормотание.

Сильно захмелел и Астаха… Породнившись со злодеем Спирькой, он враз стал для Дементея Иваныча худым человеком. С Астахой у Дементея связывалось столько радужных думок: Федот возьмет за себя Пистю, и тогда он, Дементей, приберет с богатым сватом к рукам всю деревню, — и вдруг в дым развеялись те думки! Крушение заветной мечты наполнило сердце Дементея затаенной враждою к Астахе, вражду эту подогревала боль о потерянной безвозвратно ноге Федота. Дементей Иваныч склонен был обвинять в злодействе даже самого Астаху. Однако с течением времени хитрый купец, не желающий терять Дементеевой дружбы и поддержки, сумел умаслить его, доказать, что он всегда и всей душой… что он не причина Федотова злого уродства. Астаха постоянно выражал сочувствие беде и клял лиходея, этим лиходеем не мог быть Спирька, — уверял он. Не ради ли этого умасливания Астаха первый предложил послать Дементея Иваныча в учредительное собрание от справных мужиков? Не ради ли ублажения нужного человека захлебывался он радостью, первый схватил новоизбранного депутата за руку после подсчета голосов на людном сходе? И, видать, отмякло сердце Дементея Иваныча — и вот пригласил он Астаху на новоселье, первый раз позвал к себе с того памятного покосного дня.

Сильно захмелел Астаха, лез к хозяину целоваться, все приговаривал:

— Башковитее тебя, Дементей Иваныч, на деревне не сыщешь. Нет уж! Не поверил недоброму навету… Спасибо тебе… Да рази мог Спиридон стрелять? Да рази!.. Ни в жисть тому не поверю…

И он чокался с Федотом, хлопал насупленного парня по спине растопыренной пятернею…

Дементей Иваныч, — как ни пьян, — украдкой вглядывался в Федотово лицо, сопел, думал: «Не разбери-поймешь… Да и то сказать: Федотка не видал… вить не видал… Какая Спирьке корысть?»

Он щедро подливал вино гостям, красные лица мужиков качались перед ним как в чаду, из чадного тумана выплывало острое лицо Спирьки в рамке черной бороды.

— Чо напрасно, — ворочал он тяжелые неподатливые слова. Чо напрасно… Ехали мы до Читы вместе, рядом в собрании сидели… Я было ему насчет того… а он смеется: «Неужто, дядя, веришь, а еще умный считаешься!» Ласковый парень!..

Федота передернуло, он вышел из-за стола, — будто за новой бутылью вышел.

Подбодренный, Астаха опорожнил налитый стакан и заверещал:

— А насчет того… Как же ты, Дементей Иваныч, до окончания уехал-то? Кому голос свой препоручил?

Дементей Иваныч обвел гостей мутным взглядом:

— Голос препоручил? Да его никому не препоручишь, с собой увез… Да нам бояться нечего — за меня Спиридон голоснет. Он-то знает, за чего голос, подавать… Здесь нечего таиться — свои люди.

— То есть как это? — представился непонимающим Покаля.

— А вот и так…

— Да он же от партизанов, — снова прикинулся Покаля.

— Э! Мало ли что от партизанов, — хохотнул Дементей Иваныч. — Спиридон, паря, в настоящее сознание вошел.

— Крестьянское меньшинство поддерживает? Не зря выходит, мы его в листки записывали? — продолжал разыгрывать дурачка Покаля.

— Спервоначалу переметнулся? Вот это молодец!.. Как я его подбил, так и… — не закончив, Астаха залился бабьим своим смехом.

После того загрохотал и Покаля:

— Удружил Спиря партизанам, удружил! А за ним залились и остальные гости:

— Не все им, большевикам, нашего брата объегоривать…

— Надо и нам когда-нибудь!

5

Зря понадеялся Дементей Иваныч на своих людей, — пьяная его откровенность стала известна всей деревне на другой же день.

«Кто мог брякнуть о том, что партизанский депутат переметнулся на богатейскую сторону? Не Покаля же, не сам же Астаха?! Наверное, какая-нибудь баба не сдержала долгого своего языка. Эх, и будет же теперь Спиридону встрепка от партизан, как вернется!.. А не скажи я во хмелю, не проболтайся, никто бы и не дознался, окромя верных людей, — терзался Дементей Иваныч. — Зарез теперь Спирьке… И Астахе, и всем зарез…»

Как бы то ни было, Дементьевы слова дошли до ушей председателя Мартьяна. И когда поутру он шагал в сельское управление, встречные старики здоровались с ним, пряча в бороду ехидную усмешку. Сердце Мартьяна Алексеевича кипело, и всюду ему чудилась насмешка над ним, председателем вислоухим. «Обошли, объехали, гады!» — крепко стискивал он зубы, сжимал кулаки.

К вечеру Мартьян запил. Раньше самогон редко поманивал его, выпивал он мало, однако с охотой, — все недосуг, все дела.

Он сидел у Алдохи и, глотая стакан за стаканом, размазывал по лицу пьяные слезы. Страшно скрежеща зубами, он приближал свое лицо к темному лицу Алдохи, дышал тому в бороду винным перегаром и голосом, в котором и жгучая обида, и великая жалоба, говорил:

— Всех их на одну веревочку, всех!.. А я-то, дурак, поверил Астахе, до себя допустил. Казначей!.. Вот тебе и казначей! Обошли они нас, Алдоха, вокруг пальца обернули… Эх, если б не хворал ты эти последние месяцы, — мы бы им показали советскую власть! Два бы партийных большевика… А теперь вон ты один, потому какой из меня большевик… ворона! И за что купили? За красивую бабу, за богатейский достаток купили! Дайте мне этого Спирьку, дайте!.. В штыки приму, голову шашкой сыму! — орал Мартьян Алексеевич.

— Никакого тут Спирьки нету, — спокойно осаживал председателя Алдоха, тряс его за грудки.

Хмель ничуть даже не разбирал его, — Алдоха пил за кампанию, чтоб не обидеть старого товарища, чтоб не пошел Мартьян куда в другое место и не получилось большой огласки.

— Никакого Спирьки нету, — вразумлял Алдоха. — Вот уж вернется… Да ты не убивайся, не с чего убиваться-то: подумаешь, один кулацкий голос лишний. Далеко на нем не уедешь… Наше от нас не уйдет, не Спирькиным голосом революцию вспять повернуть.

— Не об этом я, — знаю: ничего им не сделать с нами! Да ведь обидно! Обида — она вот где у меня! — стучал себя в грудь председатель Мартьян.

— Ну что ж… обида… — подыскивал успокоительные слова, суровый Алдоха и не находил их.

Мартьян то и дело наполнял свой стакан.

На другой день председатель Мартьян Алексеевич неожиданно исчез из деревни, — как сквозь землю провалился…

Куда же, в самом деле, девался он? Это больше всего занимало партизан, демобилизованных, молодых парней. Уж больно кололи глаза смешки о Спирькином предательстве. Хотелось порасспросить Мартьяна, — так ли, не зря ли треплют языками старики, не рано ли смеются?

Мартьяниха только утирала запаном слезы да руками разводила. Партизаны приходили к Алдохе, ловили его на тракту. Алдоха решительно ничего не знал о председателе, касательно же Спирьки, отрезал категорически:

— И охота вам богатейской сплетне верить! Понапрасну баламутитесь.

Партизаны отчаливали ни с чем, махали руками, — черт, дескать, и тот в этом деле ногу сломит.

Справные мужики похохатывали: не выдержал-таки Мартьян, за все его прежнее изгальство возместилось ему сторицей. Кой-кто пронюхал о том, что председатель запил горькую, сбежал на тугнуйские заимки, заливает там свою обиду и никак залить не может. Покаля и Астаха покатывались меж собою над Мартьяном больше всех.

И конечно же, раньше других, узнал об этом Алдоха. Никак не ожидал он, что запой Мартьяна примет такой размах, и горестно скреб в заросшей патлатой голове: что делать? Если бы предвидел он, что получится такое, разве дозволил бы, — да ни за что в жизни! Никогда с Мартьяном Алексеевичем подобного не случалось, кто мог думать… Он пресек бы пьянство испытанного друга, в самом корне, не давал бы ему потачки… «Вишь, думал от чужих глаз схоронить, а что приключилось… Сам ему подливал», — лютовал на себя Алдоха.

Он никак не мог простить себе: как это он проглядел Мартьяна, позволил ему выйти тогда поздно вечером, — а того и след простыл. «Зачем отпустил, не вызвался сам: сходить за опохмелкой, почему на койку не уложил?»

Четыре уж дня прошло после исчезновения председателя, дело принимало худой оборот. Посоветовавшись с его потерявшей голову женою, Алдоха решил объехать вершно заимки, отыскать Мартьяна, вызволить из беды, уберечь от позора.

Он нашел его на самой дальней заимке. В открытой всем степным ветрам дырявой избушке, в стуже, в полнейшем одиночестве, с закоченевшими синими руками, опухший, лохматый, председатель Мартьян выглядел страшно. Он сидел перед опорожненной четвертью и, еле ворочая языком, говорил ему одному видимому собеседнику — там, в углу:

— Вот кончалась… вот, вить, кончалась, антихристова дочь! Он кулаком поддал четверть. Посудина со звоном полетела на пол.

Алдоха подошел к нему вплотную, запустил пятерню в его лохмы, поднял свисающую на стол голову:

— Эк его, надрался! Батюшки светы! Да ты в уме ли?

— В уме, — прохрипел Мартьян.

— Оно и видать, — строго сказал Алдоха. — Председателя по всей деревне ищут, а он… Там люди из города приехали… Начальство, понимаешь? Сбирайся живо!

Выдумка Алдохи ничуть даже не тронула Мартьяна Алексеевича, — разве такого начальством испугаешь.

— Вот кончалась… долить бы ее. — посоветовал он самому себе.

Шатаясь, он поднялся и, хватаясь за стену, двинулся к выходу.

— Ты куда? — резко повысил голос Алдоха.

— Долить, — серьезно подтвердил Мартьян, не глядя на Алдоху, словно разговаривал сам с собою.

— Я те долью! Надоливался уж, хватит!

Окрик не возымел никакого действия. Мартьян ударил ногою дверь. Взвизгнув, она распахнулась, и он вывалился ничком за порог, забуровил руками мягкую притоптанную землю. Как ни зол был Алдоха, — губы его скривились в улыбке:

— Хорош!

Мартьян Алексеевич поднялся на колени, икнул на всю матушку-степь, обвел глазами чистое стеклянное небо, встал на ноги.

— Хорош! — повторил Алдоха.

Тут Мартьян увидел привязанную к торчащей из-под крыши зимовья жердине верховую, с потником на спине, сивую лошадь.

— Сивка мой! — закричал он и с неожиданным проворством раздернул узел повода на жердине.

Все последующее произошло в одно мгновение. Мартьян животом упал на круп лошади и уже на ходу, с судорожной неловкостью работая ногою, закинул ее на хребет коня… Той же минутой Сивка набирал уж резвый ход. Мартьян подпрыгивал на потнике, бил в бока лошади пятками. Позади бежал Алдоха, кричал, неистово взмахивал здоровой рукою…

Солнце село за дальними увалами Тугнуя, там, где дацан, бурятская кумирня. Золотой венец солнца медленно угасал в неподвижных облаках, оранжевым пеплом сумерек подернулась степь.

В деревню Мартьян прискакал затемно. Как был, без шапки, взлохмаченный, он пронесся трактом под немолчный брех потревоженных псов, свернулс в Деревушку и осадил Сивку перед закрытыми ставнями Дементеевой новой избы… постучал пальцем в ставень, прохрипел:

— Дементей… дядя Дементей, выдь на минуту. В избе засветили огонь.

Дементей Иваныч вышел на улицу, разом узнал Мартьяна, шарахнулся: не с бедой ли какой в этот поздний час налетел к нему бешеный председатель? Не требует ли власть с него строгого ответа насчет спьяну выданной им тайны Спирькина предательства? Не зачлось ли ему это как хула и подрыв?.. В этих вопросах, молнией вспыхнувших в голове, сказалась вся затаенная тревога Дементея Иваныча за последние дни: «Эх, зачем сболтнул… Лучше бы промолчать!»

Пригнувшись на коне, председатель схватил его за руку:

— Ты что дрожишь? Не дрожи… не бойся…

Тут только Дементей Иваныч заметил, как опух Мартьян, как он растерзан, как нестерпимо разит от него самогоном.

— Не бойсь… открой калитку, веди коня во двор… Худа не будет… Дело есть…

Дементей послушно выполнил просьбу. У амбара, в густой тени, Мартьян спрыгнул с лошади, схватил хозяина за рукав:

— Ты мужик понимающий… ничего мужик… зелье в припасе имеется?

Тревога отпала от сердца Дементея Иваныча: значит, не за ним, не за его душой председатель! Он ухмыльнулся:

— Зачем тебе?

— Вот еще — зачем! Вестимо, не поясницу мазать… — Мартьян выразительно щелкнул себя по кадыку.

— Не знавал я за тобой этаких дел, — пуще прежнего обрадовался Дементей Иваныч. — Душа, что ли, горит?

— Горит, — мрачно согласился Мартьян.

— Ну, это мы зальем, штоб не горела. Это мы можем выручить. А ты… того… потом не попомнишь? — в голосе Дементея Иваныча прозвучала опаска.

Мартьян угрюмо сопел.

— Не попомнишь? — настаивал Дементей Иваныч. — Дескать, вот у кого брал, вот кто самогоном займовается…

— Все теперь гонят, что с того… Разве семейщину нашу перекуешь… Веди, что ли, в баню. Там у тебя?.. Душа горит…. Раз сказал — ничего не будет, не бойсь. Не таковский Мартьян!

— В бане-то в бане, да не здесь, а в Кандабае, на старом месте.

— Ну и пошли туда без всяких-всяких… Конь пусть тут постоит пока. Пошли задами, речкой…

— Погоди, оденусь. — Дементей Иваныч направился в избу. Вскоре он вышел оттуда в шапке и зипуне и сказал:

— Идем.

Спотыкаясь в темноте о бугорки, Мартьян неверными шагами поплелся за ним… Перелезли прясла гумна, пошли речкой.

— Ты понимающий мужик, — принялся бубнить Мартьян, — ничего мужик… К другому пойди так-то, еще что сотворит… Злоба на меня, сам знаешь поди… А ты веселый мужик… ничего, мужик.

В старой бане Дементей Иваныч зажег коптилку, начал возиться у самогонного аппарата.

— С Учира мои ребята завод перевезли намедни… Двор-то нежилой теперя.

— Понимаю, — криво усмехнулся Мартьян.

— А понимаешь, так нечего сказывать, — в свою очередь, засмеялся Дементей Иваныч. — С Учира…

И тут же подумал: «Вот когда можно, кажись, Учир тебе вспомнить…»

Пока растоплялась печка, Дементей Иваныч ощупью отыскал на полке бутылку, подал Мартьяну:

— Пей остатнюю. Полнехонька. Счас еще гнать будем…

Председатель запрокинул голову, наставил, будто прицеливаясь, бутылку донышком в низкий потолок, — забулькала в горле Мартьяна хмельная влага.

— Готово, — отфыркиваясь и тяжело дыша, прохрипел он: бутылка была осушена до капли.

— Не знал я, что ты такой… храбрый — хохотнул Дементей Иваныч.

— А ты знай! Знай наших!

Разом охмелевший, Мартьян повалился на лавку возле вместительного чана.

Дементей Иваныч подкладывал дров, сыпал в котел из мешка хлеб. В чан начала стекать мутная пахучая жидкость, шибала в нос.

Мартьян очнулся.

— И еще я к тебе потому… — заговорил он невнятно. — Потому… Правда насчет Спирьки или брехня?

— Брехня, — задержав дыхание, сказал Дементей Иваныч. — И с чего люди берут?

— То-то же что брехня! — с усилием прохрипел Мартьян, и снова буйный хмель отшиб у него память.

Никто вовек не раскроет тайны старой Дементеевой бани. Один тусклый глазок коптилки видал, да он ли поведает миру…

Едва занялось утро, в ворота Мартьянова двора настойчиво забарабанили. Мартьяниха, без кички, простоволосая, выбежала на стук. У двора стояла телега. Капелюха тыкалась мордой в калитку. Позади телеги был привязан Сивка. В телеге, накрытый зипуном, кто-то ворошился и стонал… Дементей Иваныч вышел из подворотной тени, загородил бабе дорогу.

— Вот беда! — торопливо заговорил он. — Вот несчастье! Примай мужика… упал, — голос его срывался, кнут подрагивал в руке. — В самогонный, чан угадал, как есть сварился…

Мартьяниха выскочила на улицу, заголосила, приподняла зипун с Мартьянова лица. Ее обдало винным духом… Мужниных глаз она не смогла разглядеть: их затянуло лиловой опухолью, все лицо, — красное, как недоваренное мясо, страшное, — распухло, вздулось. Мартьян беспомощно поводил руками.

Дементей Иваныч спешно распахнул ворота, въехал во двор и тут же захлопнул их.

— Остался без глазынек! — завыла Мартьяниха. Дементея Иваныча колотило, как в лихоманке:

— Не шуми… не шуми ты!.. Давай потащим в избу… в избу…

Он метался вокруг телеги, словно не знал, с какого боку подойти к Мартьяну. Наконец он торопко ухватил закряхтевшего от боли председателя под мышки и с помощью Мартьянихи внес в избу.

На широкой кровати Мартьян приоткрыл глаза, с трудом выдохнул:

— Горит… шкура горит.

Мартьяниха быстро расстегнула мужу ворот, начала осторожно стягивать мокрую рубаху.

— Что такое подеялось-то? — не переставая работать ловкими пальцами, спросила она.

— Да то и подеялось… Курили вместе, а он и сунься… Запьянел до этого, голова, должно, закружилась, споткнулся — и вниз… Заревет как!.. Я его за шиворот… Водой из ведра окатил… Скорей за конем… Завалил его на телегу, да и сюда… Вот те Христос, я тут ни при чем. Промешкайся я чуть, сварился бы насмерть. Дивья еще, зараз его выдернул… — точно прыгал по кочкам непокладистых слов Дементей Иваныч, и пальцы его дрожали.

Он заспешил, наскоро взмахнул двуперстием, попрощался, Мартьяниха не удерживала его, поглощенная свалившимся на ее голову несчастьем. Она, казалось, не слушала, что говорит Дементей, и не заметила, как выскользнул он за дверь. Она все еще возилась с мокрой рубахой, упрямо прилипающей к обожженному телу.

— Бедынька! — охала она: под рубахой показалась пузырчато-розовая грудь с потрескавшейся местами кожей.

От неосторожного прикосновения к этой воспаленной, будто спадающей коже, Мартьян протяжно мычал, скрипел зубами.

— Ничо, ничо! — успокаивала она его. — Потерпи. Счас к коровам на задний двор сбегаю… Счас легше станет. Потерпи… Сивку-то Дементей Иваныч привел. А куда же дружок твой, Алдоха, делся? Ведь он на Сивке за тобою на Тугнуй бегал, — озадаченно добавила она.

На третий день Мартьяну Алексеевичу стало невмоготу, он дышал часто, прерывисто, с хрипом, — вот-вот отдаст богу душу. Он лежал в кути, за бурой вылинялой занавеской, — чтоб приходящие люди не увидали случайно, рассуждала Мартьяниха. Ему было жарко под тяжелым бараньим тулупом, он то и дело сбрасывал его к ногам. Уже совсем отрезвевший, — только голову ломило нестерпимо, — Мартьян болезненнее прежнего ощущал ожог. Зудящей, неутихающей болью горело лицо, руки, ноги, грудь. Дышать было трудно, будто в избе не хватало воздуха…

— Как бы не помер, — украдкой заглядывая в куть, плакала Мартьяниха: смерть, казалось ей, кружит уже над ее мужиком.

После обеда она сбегала к Алдохе. Старик пришел, молча глянул на мечущегося Мартьяна, покачал головою, велел запрягать Сивку:

— В Хонхолой за фершалом поеду…

К вечеру Алдоха привез фельдшера. Тот самый, что пользовал раненого Федота, сутулый и низкорослый, фельдшер приказал перенести больного из кути на кровать, бережно раздеть.

Вздев на нос очки в белой оправе, лекарь подошел к кровати. Голый Мартьян не шелохнулся. Даже видавший виды фельдшер опешил: на обожженных участках кожи темнела засохшая корка густо намазанного коровьего помета, и человек казался закованным в ржавые листы железа. Их было так много, этих листов, что тело меж ними белело сеткою причудливых полосок.

— Вы что… с ума сошли?! — обернулся фельдшер к Мартьянихе. — Сейчас же горячей воды…

— Баба, она и есть баба, — в оправданье Мартьянихи вставил свое слово Алдоха. — Где ей было уму-разуму набраться… Ты лучше скажи, — снизил он голос, — живой-то останется?

— Ничего нельзя сказать, ничего нельзя сказать, — разводя руками, шепотом ответил фельдшер.

— Больше половины коже обожжено… В этих случаях медицина бессильна. Вся надежда на организм.

Орудуя теплой водой, марлей, какими-то щипцами, распаривая коросты, фельдшер срывал с Мартьяна кусок помета за куском. Потом он смазал опаленные места пахучей мазью, кое-где наложил белые повязки. Мартьян терпеливо покряхтывал.

— Вся надежда на организм, — подымая голову от кровати, повторил фельдшер.

Он дал Мартьянихе подробнейшие наставления, как ухаживать за больным, и стал складывать свои инструменты.

6

После той злополучной ночи Дементей Иваныч стал будто другим человеком. Ох и перевернуло же его! От носа к бороде, по щекам, легли глубокие складки, в голубых глазах зажглись искры упрямой злости, — постоянная Дементеева смешинка словно выпорхнула из глаз. Широкое лицо подернулось серой тенью, движения стали резкими и торопливыми. И уж не засмеется, как бывало, Дементей Иваныч, и балагурное слово не слетает с языка — словно разом, за одну ночь, порастерял он всю свою ласковость и веселость.

Будто подменили мужика, враз подменили. Домашние не могли не заметить этой разительной перемены. Павловна не знала, что и придумать, и вздыхала:

— Иваныч, ровно лиходей какой след тебе вынул… или с сглазу?

Дементей отмалчивался.

Он шел на задний двор, помогал Василию и внучатам чистить стайки, брал лопату, до устали наваливал назьмом воз за возом, — в работе, в непрестанном движении думал потопить неистребимую свою тревогу. Филат и Еким везли навоз в поле, а он оставался во дворе, искал новое занятье. Он предпочитал оставаться дома, не показываться на людях, совсем никуда не отлучался в эти первые дни после несчастья с председателем Мартьяном.

Копаясь на задах, Дементей Иваныч часто подымал голову, настораживался, — ему слышался стук калитки. Он все ждал: вот-вот придут за ним, обливался холодным потом, мучился, шептал:

— Придут… не придут?.. Все едино теперь!

И за ним пришли. Однажды прибежала на зады Хамаида:

— Батюшка, к нам Алдоха заявился. Тебя спрашивает. Дементей Иваныч вздрогнул, молча пошагал за снохой.

Алдоха сидел терпеливо на лавке, при появлении хозяина не спеша поднялся навстречу, вперил в него пронзительные черные глаза:

— Какой беды натворил ты, Дементей!

— Помер, что ли? — глухо произнес Дементей Иваныч.

— Вот уж сразу и помер… Рано ты в могилу кладешь, — недобрым смехом засмеялся Алдоха.

— Да я не кладу. Что мне класть… оказия! — смутился Дементей Иваныч.

— Вам перста в рот не суй… — желчно сказал Алдоха. — Скажи, как он у тебя очутился, как у вас там эта беда стряслась? Все выкладывай, без утайки.

— Какая может быть утайка… Таиться нечего.

— Рассказывай, — не спуская с Дементея испытующих глаз, приказал Алдоха.

— Улеглись мы этта спать. Вдруг — стук под окном. Кто бы это? Выхожу… А он на своем Сивке пьяным-пьяный, без шапки… Чо за притча, думаю, отродясь с Мартьяном Алексеевичем такого не бывало. Ну, потащил он меня во двор, стал вина требовать… — Дементей Иваныч запнулся.

— Ну, — поторопил нетерпеливо Алдоха.

— Вот и ну… Довелось, раз человек Христом-богом просит, уважить. Пошли мы в Кандабай… в баню… стал я курить самогонку. Он себе дремлет на лавке, а я курю… Хотел уважить… Проснулся он, — то ли выйти пожелал, то ли что. И как его угораздило, ума не приложу… Запнулся он спьяну ли, что ли… Как загремит в кадушку, в самый кипяток… Ну, я за ним, за шиворот… за руки его… — Дементей Иваныч задыхался.

— А не врешь? — презрительно сморщился Алдоха.

— Да ты что… Вот те крест! — подался назад Дементей Иваныч, и лицо у него пошло бурыми пятнами.

Алдоха поднялся с лавки, не крестя лба, надвинул до бровей шапку:

— Счастье твое, Дементей, что он толком сказать не может. Подождем, покуда очухается. Тогда сызнова стребуем тебя… Стребуем, не бойсь, не поглядим на твое богачество!

— Да ты што грозишь мне? — вскипел Дементей Иваныч. — Не я, он бы…

— Не ты, Мартьян не попал бы к тебе в самогон, — оборвал Алдоха. — Ты эту самогонную канитель прекрати, а то до волости доведу. Там не так с тобой за это дело поговорят… Прощай покуда…

Близко к полуночи запылала старая Дементеева баня в Кандабае. При полном безветрии огненный столб прямо и высоко поднялся над пустым двором… Соседи сбежались с ведрами, с топорами, раскатали баню по бревнышку. Внутри все выгорело, железные части самогонной машины потрескались от жара, переплелись в бесформенную груду металла.

— Так-то лучше! — прошептал Дементей Иваныч, когда все кончилось и чадно дотлевали разбросанные по двору бревна и доски. — Так-то лучше!

Он самолично принимал посильное участие в тушении пожара, — прибежал позднее всех, бестолково совался, мешал другим, никак не мог ни за что ухватиться, будто и впрямь болела у мужика душа о погибающем своем добре, будто взаправду тряслись у него руки и с горя отшибло разум.

Медленно поправлялся председатель Мартьян, медленно подживала обваренная кипятком кожа. Но как ни тихо угасало жжение опаленных мест, оно все же угасало, с каждым днем становилось слабее и мягче. Обильно смазанное лекарством, лицо его входило в норму, опухоль вокруг глаз спадала, и Мартьян будто впервые видел над собою потолок с розовыми солнечными зайчиками, перебегающими от стены к стеке, верхний край печи… Иногда над ним склонялось заботливое, родное лицо.

— Никого в избу не допущаю, окромя Алдохи, — говорила Мартьяниха, — чтоб не докучали… с расспросами не лезли, срам-то, срам!

Мартьян смущенно кряхтел.

— Лежи уж, поправляйся, к поправке теперь идет! Лекарства, а пуще того могучее здоровье Мартьяна сделали свое дело. Не напрасно, знать, фельдшер упирал больше всего на крепость натуры.

Вскоре Мартьян мог уже подолгу говорить, поворачивать голову к окошку, через которое вешнее солнце вливало в избу потоки благодатного озаряющего душу света.

— Скоро вёшная… Поди на пашню народ сбирается? — спрашивал жену Мартьян.

— Дак сбирается, — отвечала она.

С ее помощью Мартьян выползал во двор, садился у амбара на толстый обрубок бревна, грелся на солнышке. Мир для него был нов, невиданно сверкающ и прекрасен.

«Вскорости мужики пахать зачнут. А я?» — Мартьян отдавал себе ясный ответ: его хворости хватит до середины вёшной, и темная тень тоски ложилась на его лицо.

— Какой теперь из меня пахарь! — шептал он. Мартьян силился восстановить картину своего несчастья, но ничего не находил в душе, кроме жгучей обиды на предательство Спирьки-партизана. Однажды он так внезапно и с такой яркостью вспомнил о выборном сходе, так живо представил себе Спирьку, сидящего в большом зале учредилки и тянущего вверх руку заодно с Дементеем, с пузатыми, длиннобородыми старцами в добротных поддевках, что у него замутилось в голове и сами собой сжались зубы.

— Ворона… большевик… кому поверил?! — чуть не закричал Мартьян.

Алдоха проведывал больного ежедневно, забегал на минутку, порою даже не присаживался и уж, конечно, ничего не сказывал, что творится в сборне, в волости, в Чите и за Читой, о чем мужики судачат, как Мартьяновы кости моют, — только справится о здоровье, подбодрит и уйдет. Но вот как-то поутру Алдоха снял зипун и уселся в ногах Мартьяна с такой медлительностью, которая разом подсказала председателю, что старый дружок поведет настоящий и важный разговор. Эта медлительность и самый вид Алдохи, деловой и значительный, как бы говорили, что он снимает запрет насчет серьезных речей, что настало наконец время потолковать о делах, чего до сих пор нельзя было слать без ущерба для Мартьянова здоровья.

— Я уж оклемался… все можно обсказывать, — растроганно улыбнулся Мартьян.

Он был рад, что Алдоха на деле признает его выздоровление, что наконец-то он услышит новости, — о них стосковалось сердце, недаром же ежечасно обращался он к жене с одним и тем же вопросом: «Что слыхать на деревне?» Чуткость верного друга тронула Мартьяна, и он повторил:

— Как есть оклемался.

— Вижу… Семейщина, она в огне не горит и в вине не тонет! — светлая улыбка прорезала складчатые щеки Алдохи.

— Не тонет и не горит, — рассмеялся Мартьян. — И скажи, как угораздило!

— Вот я о том и сбираюсь спросить тебя… К Дементею-то ты как попал?

Мартьян задумался, помолчал:

— К Дементею-то?

— Ну да, к Дементею. Ведь он домой тебя опаленного доставил. Знаешь, поди?

— Арина сказывала, знаю. А как угадал к нему? — Мартьян снова задумался, потер лоб. — Со Спирькой он вместе в Читу поехал, ну и, конечно, никто, кроме него, не мог объяснить насчет Спирьки.

— Вишь ведь што в башку зашло!

— Пьяному что не зайдет. Я правду хотел найти…

— Так-то всё ищут. Нашел ее в кадушке с самогоном… У Дементея в старой бане, — не терпелось тебе, што ли, до приезда Спирьки. Нашел у кого правды искать, — укоризненно покачал головою Алдоха. — А помнишь, как меня перехитрил? Вскочил на Сивку — и лови тебя. С больной-то рукой не шибко догонишь… Пришлось тогда в зимовье переночевать.

— Да ну? — расхохотался Мартьян.

— Вот те и ну. И ведь как убег-то — диво, да и только… Пьяный-то пьяный, а хитрость не пропил.

— И пошто я так?

— Душа, вишь, горела, вина просила… Ну, об этом ладно. Припомни, паря, как вы с Дементеем в баню забрались, как это самое дело у вас получилось? Имею я одну думку…

— Хоть убей не вспомню, — развел руками Мартьян.

— А… не столкнул тебя случаем Дементей? Будто невзначай, а?.. В бок локтем или ногу подставил?

— Это ты напрасно. Хоть и не в уме я был, но штоб толкнуть — этого не было. Меня разве столкнешь… я бы драться полез, даром что налакался. Пьяного-то меня не осилишь. — Мартьян наотрез отказался допустить такое.

— А мне сдается: без греха здесь не обошлось. — продолжал гнуть свое Алдоха.

— Будет тебе! — засмеялся Мартьян. — Придет же этакое… не хуже, чем мне во хмелю…

Алдоха круто переменил разговор. В этот раз Мартьян Алексеевич узнал все новости. Алдоха не утаил от него, что вся деревня только и говорит о председателе, и мужики хихикают над ним.

«Стыд-то, стыд! Как на глаза партизанам показаться? А старикам? Зубы скалят! Подумать только: в самогоне искупался!.. Хворость-то хворостью, а ведь и впрямь смешно… Раньше сколько их, курилок этих, побил, разорил, а теперь сам. — Ярость и стыд будто занозами кололи Мартьяново сердце, тучи гнева собирались в серых его глазах — он сердился на самого себя. — На кого же больше пенять? И с чего нализался?! Уронил себя, ниже не знай чего уронил!»

Растравил-распалил Алдоха Мартьяновы думы, видел великую его досаду, но слов утешения не находил. Да разве найдешь их, когда такое дело? Нет, лучше пусть сам перекипит, еще злее, еще крепче будет.

Просидев до обеда, Алдоха стал прощаться.

7

Вскоре после пасхи вернулся из Читы и сам Спирька, партизанский депутат… Он заявился после заката солнца, — довезли проезжие заганцы, — задами, чтоб никто не видел, пошагал к себе.

Пистимея уже спала.

Спирька проплелся по двору, поиграл с приветственно завилявшей хвостом собакой, заглянул в стайку к коровам, прислушался. Всюду тишина и порядок налаженного житья, добротно выглядит сонная изба с белыми прикрытыми ставнями. Не так ли его Пистюшка смежила глаза и не ждет и не чует.

Спирька хозяйски-самодовольно улыбнулся и постучал в сени. Пистя, заспанная, в одной станушке, почти тотчас же появилась на пороге, — не спросивши, кто это, отбросила загремевший крючок. Она ахнула от нечаянной радости, а он, хозяин, схватил теплую и мягкую, крепко сжал в цепких объятиях, на руках понес в избу.

— Разделался! — валясь на кровать, восторженно и вместе с тем устало выдохнул Спирька…

Ранним утром Пистимея сбегала к отцу… Астаха застал депутата уже сидящим за самоваром.

— Заявился, дорогой зятек! — обнимая Спирьку, заверещал Астаха. — А мы здеся уж слышали, слышали… Слыхом земля полнится. Молодец, право молодец! Как знали старики, на кого надежу иметь… А Мартьян-то — е-хе-е! — Мартьян-то с горести даже в самогон головой… головой… хе-хе!

Спирька сдвинул густые брови:

— Как это — головой? Неужто он дознался?

— Да так. Загулял и у Дементея в Кандабае ошпарился пьяный, лежит сейчас, — вылежится ли только.

— А ему-то откуль стало известно?

— Ну-ну… — успокаивая зятя, забил отбой Астаха. — Ему-то, конешно, откуль узнать… так, может, чо услыхал… с ветру — и на дыбы… А ты плюнь, плюнь да разотри, — была печаль! Я вот для встречи принес, на радостях, — Астаха вытащил из-за пазухи бутылку. — Пистька! Сготовь нам со Спиридоном Арефьичем закусить что да за Покалей слетай.

Спирька прошелся по избе:

— Встреча, оно конешно… Но радости-то оно… мало для нас.

— Мало? Пошто? Как так? — вылупил глаза Астаха.

— А вот так, — сумрачно отчеканил Спирька, — вот так: учредительное прикрылось, когда большевики всех к рукам прибрали. Сумели-таки!.. Ну, што мы одни могли поделать? Нет, видно, плетью обуха не перехлестнешь!.. Прибрали всех к рукам, за свои законы голосовать заставили, свое, большевистское, правительство поставили: шесть большевистских министров из семи… Вот и попробуй теперь повоюй, защити свое право.

Астаха аж побелел: — А вы… а вы-то, дрались хоть?

— Дрались! Поди подерись!.. Известно — крестьянское меньшинство. Эх, и к чему я только связался? — с тоскою в голосе выкрикнул Спирька. — Такой позор на свою голову принял!

— Что ты, что ты! — заметался вкруг зятя Астаха. — Старики век не забудут твоей услуги.

— Хороша услуга, — в пустую! Себе только навредил…

— Да они-то ничего в достоверности не знают. Вот те пресвятой крест… Все пособим тебе вывернуться…

— Все! Вот придет Покаля, он башковитый, присоветует… Выпей, вот, на, выпей… Сядем.

Выпив, Спирька поостыл:

— Впихнули вы меня в кашу эту. Последний раз я вам дался, зарекаюсь на этом — в последний! Теперича я — хозяин, и никуда ни ногой. Понял?

— В последний… никуда… — Астаха снова наполнил стаканы. Пришел Покаля, принес с собою пару бутылок… Вскоре дорогого хозяина Спиридона Арефьича развезло, и он покладисто кивал головою на увесистые слова Покали.

— А ты отопрись, начисто отопрись. Что они, в Читу поедут за справкой?! Так вить оно кончилось, разъехалось! — накачивал он Спирьку. — Где там им! И кто видал?.. Дементей уж отперся, — вот это у мужика ум! И ты отопрись, если себя соблюсти перед партизанами хочешь. Да так и надо: соблюсти себя, чтоб клевать не зачали… Отопрись, говорю я.

— Где им за справками, — хохотал в другое ухо Астаха. — Народ неученый, как топор неточеный…

И когда к крыльцу подвалила толпа колгочущих партизан, — быстро скачет из проулка в проулок, от избы к избе, по деревне свежая весть, — Спирька, пошатываясь, но храбрясь, закинув повыше голову, важно выплыл к настороженно примолкшим бывшим своим соратникам. Они нетерпеливо ждали его окончательного, разрубающего сомнения, слова, и он сказал это слово:

— Тут брехню супроти меня пустили, будто я к богатеям переметнулся. Как бы не так!.. Кто первым это брякнул, тому башку снесу, — пусть вспомянут тогда Спирьку-партизана!

Восторженно охнув, партизаны повалили в избу. Покаля и Астаха побежали за самогоном. В избе партизанского депутата началось настоящее светопреставление.

Выздоравливающему председателю Мартьяну рассказали о недавнем возвращении Спиридона, о его ответе, о партизанской несусветной гулянке. В этот миг Мартьян выглядел так, словно тукнули его по макушке поленом. Он долго и напряженно молчал, не шевельнулся… В потоке нахлынувших дум, будто разрывая пелену тумана, невесть из какого далека приплыла освещенная тусклой коптилкой темная баня, самогонные трубы… Дементей, — вот он, округлив голубые свои глаза, убедительно так и серьезно говорит:

«Брехня! И с чего люди берут?!»

Мартьян заскрипел зубами. Ведь это он, он, председатель, пьяный как стелька, спрашивал Дементея о читинском поведении Спирьки!.. Приехал Спиридон, и снова — брехня! Так кто же, какая сорока принесла на хвосте эту брехню, сыгравшую над ним, Мартьяном, злую-презлую шутку? Как вляпался он, как осрамился со своей неумной и преждевременной обидой, с запоем, с ошпаренной кожей!

Мартьян аж застонал от приступа злобы — на себя? на богатеев? на Спирьку? Он круто повернулся со спины на бок, уткнулся носом в стену. Как он завидовал сейчас старому Алдохе, — ведь тому вся эта Спирькина история трын-трава, будто ему не было вовсе дела до того, переметнулся Спирька или нет, даже слов терять на это не желал. «Кремень, а вот я… горяч, не могу. Курам на смех горячку спорол! Тоже председатель!» — казнился Мартьян.

В волости Мартьяново пьянство и затяжная болезнь не остались незамеченными. Волость не могла допустить, чтоб селение Никольское оставалось без головы; поскольку окончательное выздоровление Мартьяна оттягивалось на неопределенный и, видимо, значительный срок, решено было дать никольцам другого председателя. Конечно, не в одной болезни тут причина: в волости учли падение авторитета Мартьяна Калашникова, его дискредитирующий партию и власть запой, — такого нельзя уже было оставлять дальше на руководящем посту. Волостной партийный комитет решил отобрать у Мартьяна членский билет, когда он подымется на ноги и сможет дать объяснения: заранее считали, что они не могут быть удовлетворительными.

Волость рекомендовала председателем Алдоху. Теперь он был единственным большевиком на селе, и он ничем не запятнал себя, этот суровый старик. Алдоха стал председателем.

Он сам принес это известие Мартьяну.

— Што ж, — сказал тот, — работай. Ты умнее меня… Так мне и надо!

В серых глазах бывшего председателя сверкнули слезы. Он протянул Алдохе руку.

— Подымешься, и для тебя работы хватит… для кого угодно здесь хватит! — Алдоха сделал вид, будто не замечает у Мартьяна горьких слез обиды.

8

С утра Василий укатил к деду на Обор с наказом батьки: пусть-де старик приезжает делиться хозяйством, принимает прежний свой двор, избу и, если хочет, кочует в деревню, — теперь его, старикова, изба и его воля: кочевать или оставаться на полустанке. Поджидая отца, Дементей Иваныч нагрузился так, что его замутило.

— Мне все едино теперь! — орал он. — Все едино, что люди скажут…

Домашние понимали, что он затевает что-то недоброе, что сердце его заходится в гнетущей тревоге, но никто не рискнул приставать к нему с расспросами: в доме теперь его все побаивались.

Эти последние недели Дементей Иваныч мучился какой-то тайной мукой. Ровно засушил его сердце, выпил его веселость и ту несуразную ночь проклятый председатель. Он все ожидал вторичного прихода Алдохи, уединялся за столом, сидел окаменелый, подобранный, неразговорчивый, думал какую-то свою думу…

Алдоха все не приходил, хотя и было достоверно известно, что Мартьян вылежался, шевелит языком. Что бы это значило, спрашивал себя Дементей Иваныч. Может, и впрямь миновала беда? И по тому, что в эти минуты лицо его чуть-чуть, будто крадучись, на мгновение светлело, было ясно, что он тешит себя такой надеждой. Но куда чаще темные тучи шли в голубых его, с поволокой, глазах, губы сжимались, и хриплый свист вырывался из глотки:

— Все едино теперя!

Дорого заплатил бы он, чтобы знать наверняка, почему не идет Алдоха, что ответил ему председатель, — уж навряд ли подозрительный старик упустил случай попытать Мартьяна… Муке этой краю не виделось…

Иван Финогеныч приехал с Василием под вечер. Не спеша, по-стариковски, поднялся он на крыльцо, отворил дверь в избу, оглядел стены, крашеные полы, гладко выструганную перегородку с резными подпорками у потолка, темно-синий глянец добротной печи, не спеша стянул с головы треух, перекрестился, глуховато сказал:

— Здоровате…

— Здоровенько, батюшка — запели, кланяясь в пояс, Павловна и Хамаида.

— Здорово живешь, — приподымаясь с лавки, буркнул Дементей Иваныч.

— Богато и просторно, Дёмша… Хороша изба, — проговорил Финогеныч, переводя взгляд к стене над кроватью; со стены глядели на него неживые знакомые глаза козули и на рогах висел патронташ… — Сколь лет, как я козулю эту стрелял.

Дементей Иваныч пропустил мимо ушей это междудельное, будто про себя сказанное, слово, сопя, шагнул навстречу батьке:

— Перекочевал вот… Делиться позвал…

Иван Финогеныч опустился на лавку, уперся длинными узловатыми руками в колени. Он был все такой же: сивый иней на острой голове ничуть даже не побелел и большие зализины по обеим сторонам высокого лба так и не расползлись в плешину. Только прошлогодняя крутая болезнь прибавила морщин.

— Договорено, так станем делиться, — согласился Финогеныч, давая понять, что он и без того понимает смысл этого приглашения и что предстоящая дележка нисколько не трогает его.

— Напрасное, значит, мое слово? — вызывающе спросил Дементей Иваныч.

— Што ж напрасное… для прилику ты ведь сказал, как полагается, — усмехнулся Финогеныч. — Только вот для прилику тож надобно бы тебе на Убор ехать, а не меня в деревню тащить… Кто постарее-то, Дёмша?

Укоризна нимало не задела Дементея, он тут же нашел подходящее ответное слово:

— Хозяйство-то наше здесь, не на Оборе, здесь, значит, и дележка.

— Слов нет… Какое у меня хозяйство? Один плуг да пара литовок, — усмехнулся Финогеныч.

— А скотина? — подскочил как ужаленный Дементей.

— А пашня? А кони? — в свою очередь, возвысил голос Финогеныч. — Ты мне скотиной голову не крути. Овец ты когда еще забрал: на Тугнуе им, вишь, вольготнее! А у меня скоту вольготнее, да и то ты сколь раз в деревню перегонял. Две-три коровы лишних на Уборе, так он реветь вздумал!.. А ты веялки, сбрую, хомуты… все имущество считаешь? Много ли из этого на станке? Не ты ли все это повытаскал?

— Ну-ну, загорячились оба, — примиряюще, с легким смешком, вмешался Федот, неловко загремев на лавке костылем.

Иван Финогеныч не дал волю своей вспышке. Не стыд ли это, торговаться с сыном, выторговывать себе долю у хапучего мужика? Много ль веку осталось ему?.. Он уронил голову в распаленные ладони.

— Делай как знаешь, — сказал он тихо, — мне не надо, не в могилу с собой класть… Ребятишек бы токмо пожалеть…

— Жалей их! Пущай своим горбом наживают, как я наживал, — сжав кулаки, налился Дементей. — Я для них не работник.

— Никто тебя не заставляет… на себя работай. Пущай они долю свою получат, хоть самое что ни на есть малое, — сами наживут.

— Такие «цари» наживут! Как раз!

— Загадывать вперед не будем. Павловна накрыла на стол.

— Ну, садитесь же чаевать, — сказала она.

— Спаси Христос, — ответил Иван Финогеныч. — Почаюем, Дёмша, да на старое место свези меня. Мне двор сдашь, и в расчете мы с тобой. Боле ничего не спрошу у тебя.

— Давно бы так! Сходи-ка, Федот, в казёнку — выпьем с дедом на новоселье… за раздел выпьем и штоб по-хорошему, по-людски…

— Да ты, кажись, уж и выпил сегодня? — метнул глазами Иван Финогеныч в сторону сына. — Для пущей смелости, Дёмша, каждый раз пьешь. Совесть глушишь? Дементея Иваныча передернуло, он стиснул меж пальцев кромку стола.

— По-людски-то оно лучше, — будто ничего не замечая, продолжал Иван Финогеныч. — Лучше… Незнамо еще, как дале жить станем, только наперед видать: жадобе конец подоспел, на другую путь жизнь поворачивает. Мы не доживем, люди доживут, и кто по-людски, по-доброму — тому и хорошо будет…

«Старая песня! — наливая стаканчики, подумал Дементей Иваныч. — Мне-то теперь всё единственно…»

— По-людски… за это выпью! — протягивая руку к стакану и чокаясь со всеми, сказал Финогеныч…

После чая Дементей Иваныч поторопился доставить батьку к старому кандабайскому двору.

Настежь распахнув ворота, они въехали внутрь, и глазам Ивана Финогеныча предстал пустой, без надворных построек, будто выгоревший дотла двор. Квадратные отметины на земле говорили, что вот здесь, что вот там стояли амбары, конюшни, омшаники… От вырытых столбов завозни остались глубокие лунки. На задних дворах разобраны все прясла, вытащены до одной жерди и плахи. И, точно завершая картину разора, всюду раскиданы обугленные бревна бани.

— Погорела, погорела, — забормотал Дементей Иваныч. — Завод мой учирский решился в бане… не разопьешься теперя. Какой был завод!.. Собакам под хвост кинул…

— Чего ж не сказал о пожаре? — пытливо спросил Финогеныч. — Ровно и двор весь повыгорел.

Дементей Иваныч промолчал.

Финогеныч поднялся на крыльцо, вошел на минутку в холодную нежилую избу. На него пахнуло сыростью открытых подполий… многие стекла в рамах высажены, ни одного крючка на дверях, ни одной задвижки на окнах… Всё, всё, до последнего гвоздика в стене, вывез хапуга Дементей в новый свой двор… всё до последней жердины, до последнего полена дров!

Сжалось сердце Ивана Финогеныча — разор, нелюдимость, запустенье! Будто ножом ударили его в сердце, так горько стало ему… Он стоял недвижимо посредине пустого двора, и не было слов у него, чтоб передать горечь унижения и обиды. «Видал бы Андрюха… Но нету Андрюхи, нету…»

— Не много ж ты оставил мне… где ж мои плуги, литовки, грабли?

— Скотину мы допрежь всего перегнали… Ну и… ребята всё перетаскали помаленьку.

— Ребята!

Дементей Иваныч стоял за спиною батьки, натужно сопел, пьяно покачивался на охваченных дрожью ногах.

— Ублажил мою старость сынок, — сидя за самоваром у дочки Ахимьи, сказал Иван Финогеныч, — нечего сказать, ублажил.

Ахимья Ивановна горестно поджала губы:

— Мы этот слых давно переняли. Все их соседи видели. Возами клал Дементей всякую всячину — да в Деревушку.

— Я ему, постылому, еще избу рубить пособлял. Хэка, паря, чо деется! — ввернул Аноха Кондратьич. — Живоглот… батьке родному. Нешто это можно?

— Какой еще живоглот-то! — поддержала Ахимья Ивановна.

— Што я и говорю…

— Не приходится мне в избу свою кочевать с Убора, — будто вслух размышляя, произнес Иван Финогеныч. — Не придется… Не поднять мне такого двора. Сколь денег надо покласть, чтоб обладить мало-мало. Где што брать?.. Доживу уж век на заимке.

— Совсем тожно растащут двор. Народ нынче… — возразила Ахимья Ивановна.

— До этого не доведу. Продать надо — всё деньги.

— Деньги сгодятся, — согласился Аноха Кондратьич. — Как же не сгодятся.

— Деньги нынче трава, сегодня одни, завтра — другие. Как не прогадать, батя? — Ахимья Ивановна не соглашалась признать удачной отцову думку о продаже двора.

— Покумекаем еще, — задумался Иван Финогеныч.

— Насчет пашни как? Разделились без спору? — спросила Ахимья Ивановна.

— Без спору… Мы на Уборе будем пахать, он пущай здесь пашет. По душам у него здеся лишки не большие.

— Лишки-то пусть тебе отдаст, — посоветовала Ахимья Ивановна.

— Должон отдать… по закону, — поддержал ее Аноха Кондратьич.

— Такому закон, — усмехнулся Финогеныч.

— А ты, батюшка, к Алдохе, к председателю, дойди.

— Никуда я не пойду, прискучило… С Убора, что ли, на эту пашню ездить?

— Ежели дозволишь, я сама дойду.

— Что ж, сходи….

На другой день в сельском управлении был учинен раздельный акт: Иван Финогеныч не хотел попусту задерживаться в деревне. В акте подробнейшим образом были перечислены постройки, машины, инвентарь, живность Дементеева нового двора, его тугнуйской заимки — все это переходило в безраздельную собственность Дементея Иваныча; за старым Финогенычем в акте был записан пустой двор в Кандабае, оборская заимка со скотом, парой коней, с половиной покоса и нищим имуществом оборского двора.

— Никакой, значит, придачи не даешь батьке? — сурово спросил Алдоха.

Дементей Иваныч заморгал красными после вчерашнего пьянства глазами:

— Дык полюбовно… как написано.

Мрачный председатель внушал ему животный страх: окончательно ли минула та беда?

— Полюбовно, — тихо подтвердил Иван Финогеныч.

— Ежели полюбовно, я ничо… Обижать только старого не дозволим, — доставая из стола печать, заметил Алдоха. — Никому не дозволим. С пашней-то как улажено дело? Есть тут? — ткнул он пальцем в бумагу.

Накануне вечером Ахимья Ивановна была-таки у него, — на дом прямо заявилась, — и Алдоха обещал ей спустить с Дементея шкуру, а в обиду старика не давать.

— Есть? — не сводя глаз с Дементея, повторил он.

— Писарь все указал… и о пашне… Уборская — ему, а здешняя — за мной. С Убора, за двадцать пять верст, сюда на пашню не поедешь. Мыслимо ли?

— Насчет мысленности — не твово ума дело, — оборвал Алдоха Дементеево бормотанье. — Ему, может, дочь, Ахимья, запашет-посеет. Тебе об этом не тужить! Сколь лишков у Дементея? — обратился он к секретарю.

Тот порылся в книгах, полистал их, пощелкал костяшками счетов.

— Десятина и тридцать соток после раздела остается.

— Пиши их Финогенычу, — сунул Алдоха секретарю раздельный акт.

Дементей Иваныч выпучил глаза, стал судорожно ловить ртом воздух, как рыба, вытащенная на лед:

— Как же это… как же?.. Оказия!

Секретарь, молодой приезжий солдат, вопросительно глядел на председателя.

— Пиши! — решительно приказал Алдоха. — Нет таких правов старого партизана обездоливать!.. Где пашня-то, Дёмша?

— На Богутое… неподалечку тут.

Когда в раздельный акт была внесена предложенная им поправка касательно пашни, Алдоха скрепил его печатью.

Иван Финогеныч благодарными глазами смотрел на Алдоху, и думалось ему, что не забыли его товарищи, вспомнили об его великой услуге, — самому командующему пакет! — не хотят, чтоб потонул он на склоне лет в беспросветной нужде. И этот бывший пастух чем-то, какой-то твердостью, вескостью своих слов, напоминал ему старинного дружка Харитона… Он крепко тряхнул Алдохину руку.

9

Забираясь с каждым днем выше и выше в ласковую синь небес, золотое солнце прогрело землю, и уж не курились в полях по утрам ползучие туманы. Тугнуй веселел, наливался зеленью. Никольцы спешили на Богутой, на Модытуй, на Кожурту. По увалам, на буграх, вдоль черных полос, по земляной мякоти пашен мерно зашагали гнедухи, рыжухи, сивки, игреньки, соловухи, буланки, холзанки. Они тащили за собою плуги, поматывали головами, встряхивали гривами. Из-под плугов ровно прорезанной чертою мягко отваливалась пышная черная волна. Вёшная началась…

Однажды ранним утром, до выхода в поле, к Дементеевым воротам подъехала груженная плугом телега. Лошадью правил Аноха Кондратьич, а подле плуга сидела Ахимья Ивановна.

Она бойко соскочила с телеги, отворила ворота. Поставив коня во дворе, супруги вошли в избу.

Дементьевы кончали чаевать.

— Поздно встаете, — перекрестившись, весело заговорила Ахимья Ивановна. — Здоровате!

Дементей Иваныч удивленно поднял брови:

— Здорово… Девок тебе не стало, Ахимья, — сама на старости лет пахать собралась?

— Молодуху мою не срами, — осклабился Аноха Кондратьич. — Какая она тебе старуха!

— И то… — засмеялась Ахимья Ивановна. — А не зря дивится Дементей: как подросли первые девки, с той поры сама ни разу на пашню не ездила, сколь уж годов.

— Об том я и толкую: будто девки у тебя повывелись, — подтвердил Дементей Иваныч.

— Повыведешь их, как же! Одну замуж сбудешь, меньшие подрастают, — снова засмеялась Ахимья Ивановна. — В помощниках недостачи у меня нету. Изводу им, видать, не будет, девкам. Пахать, косить за меня до старости найдется кому… А мы к тебе, брат Дементей, — посерьезнела она вдруг, — не за бездельем.

Вишь, вон и плуг на телеге лежит. Батюшка просил посеять ему ту десятину на Богутое.

Дементей нахмурился, засопел.

— Не глянется? Не глянется тебе? — заволновалась Ахимья Ивановна. — Что батьке помогаем, не глянется?

— Будто все вы супроти меня… сговорились! — сверкнул глазами Дементей Иваныч.

— Какой может быть сговор! Хорош сговор — родному батьке пособить… Да у нас, можа, своя работа из-за этого стоит!

— Исполу взялись? — презрительно хмыхнул Дементей Иваныч.

— Бога ты не боишься, Дёмша! — воскликнула Ахимья Ивановна. — Думаешь, перекочевал в нову избу, так и батьку забыть можно? Бог-то, он все видит. Незнамо еще, доведется ли в новой избе пожить.

— Поживу, — будто задыхаясь, прохрипел Дементей Иваныч. — Поживу… что мне теперь!

— Незнамо, поживешь ли… все от бога, — горячась, повторила Ахимья Ивановна.

Аноха Кондратьич грустно покачал головой, пробормотал про себя:

— Хэка, паря, что деется!

Вступить в крупный разговор сестры с братом он не отважился.

— Опутала Царица старого, а вы ей потачку даете, — зло сказал Дементей Иваныч, — кончает его дура баба, всего решит — вот увидите!

— А ты што, помогать ей сбираешься… да уж и собрался! — вскинулась Ахимья Ивановна. — Не ты ли жмешь его боле всех? Скупости в тебе, Дёмша…

— Ты скупость не хули. Без ней этой вот избы не срубил бы, не разделёмши с ними б маялся. Старинные-то люди не зря называли: кто скуп, у того в сале пуп, а кто прост, у того ощипан хвост… Вот батька и объявился на старости лет с ощипанным хвостом из-за своей простоты да дурости.

— Так ведь это ты первый ощипываешь! — закричала Ахимья Ивановна, но, будто спохватившись, присела на лавку и спокойно сказала: — Ввек с тобой не переговоришь… Сбирайся с Анохой, покажешь ему на Богутое батькину десятину, а мне недосуг, изба еще не метена, печь не топлена, телята не поены…

— Анафемы! — простонал Дементей Иваныч и стал одеваться.

Аноха Кондратьич вытащил из-за кушака варежки, засуетился:

— Так-то оно, Дементей Иваныч, способнее… по-божецки… Ведь батька родной…

— Поедем! — исподлобья глянул на него Дементей.

— Ну, я побегла, — метя хвостом сарафана по полу, закрестилась Ахимья Ивановна, — недосуг…

Всю дорогу на пашню Дементей Иваныч мрачно пыхтел, односложно отвечал на пустые разглагольствования зятя.

Они остановились у края дороги. Дементей Иваныч спрыгнул с телеги и подался напрямки прошлогодним паром к дальним полоскам.

Аноха Кондратьич видел, как бегает он вдали по пашням, останавливается у частых межей, опушенных пыреями, нагибается, рассматривает что-то… подымается, разводит руками. Потом снова бежит по кочкам застывшей каляной пахоты, перепрыгивает межу за межой, бросается то сюда, то туда, вертится, кружится… Долго томит он Аноху Кондратьича своею бестолковой суетой.

— Хэка, паря! — бурчит Аноха. — Неужто ж свою полосу не сыщет?..

Но вот Дементей Иваныч возвращается запотевший, отдувающийся, не дойдя до телеги, он издали кричит:

— Оказия, я тебе скажу, сват!

— Чо такое?

— Никак, ну никак не определю, какая наша полоса… Давно тут не сеяли… Никак не пойму… И Васька не знает…

— Приметы-то были какие? Неужто ж…

— Да был колышек на меже — и нету того колышка. Куда, к антихристу, делся? — представился озадаченным, непонимающим Дементей Иваныч.

Оба они в нерешительности потоптались возле телеги. Аноха Кондратьич чмыхал носом, озабоченно приговаривал: «Хэка, паря», — крутил головою.

— Ну, я поехал на свою пашню, — сказал он наконец, — а то денек-то какой пропадает… Разыщется как-нибудь, тогда оповестишь нас.

Дементей Иваныч зашагал в деревню.

Вечером Аноха Кондратьич рассказал жене, как было дело.

— Да он тебе голову морочил! Ну не лиходей ли!.. Нашел дурака! Это ты и есть дурень… дал за нос себя водить. Такого только за делом и посылать, — простота, простота!

Аноха Кондратьич сперва виновато моргал глазами, соглашался, что сват у него действительно лиходей, а потом стал ругаться:

— Простота! Поехала бы сама, коли так…

Он вспылил и стал костить жену непотребными словами.

— То-то что простота. Она хуже воровства. Да и я ладная дура, — кого послать вздумала, будто не знала, — отругивалась беззлобно, впрочем, Ахимья Ивановна.

Брату Дементею она решила больше с отцовской пашней не докучать, — сам пусть придет, если совесть есть.

А нет совести — что с ним сделаешь: срам ему, видать, глаза не выест.

10

Дементей Иваныч заявился на Обор злой-презлой. К отцу не заехал. Остановился у батькина соседа, — с годами обросла заимка Ивана Финогеныча чужими дворами, новоселов понемногу стал привлекать оборский станок привольными своими местами.

У соседа этого на полный ход курили самогон, и Дементей Иваныч нарезался с тоски и злости до отчаянности великой.

— Кирюха! — жаловался он сиплым голосом захмелевшему хозяину. — Кирюха! Должон я из-за них, собак, пропадать, по миру пойти? Да ни в жисть! Приехал я насчет пашни толковать с ним… Чую, они с сестрой лиходея Алдоху на меня науськали. Да што толковать! Не желаю я из-за них… Не хочу! Вот пойду счас, перестреляю всех… Первая пуля ему — старому антихристу. Мне теперь всё едино!

Он сорвал со стены винтовку, защелкал затвором. Кирюха поймал его сзади за руки, сжал локти. Кирюшиха ухватилась за ствол винтовки, закричала истошно:

— Ой, батюшки!

Дементей Иваныч сопел, вырывался, барахтался, хрипел:

— Пусти!

Жилистый Кирюха, у которого разом вылетел из головы хмель, толкнул его и рывком посадил на лавку:

— Очумел ты, Дементей Иваныч! Батьку стрелять… Да ты что!

— Всё едино! — не выпуская винтовки, орал тот, — перестреляю!

— Отдай от греха! — освирепел Кирюха и дернул винтовку. Дементей Иваныч выпустил ее из рук, брякнулся головой о стену.

— Так-то ладнее, — с облегчением сказал Кирюха. — Ишь ведь что удумал!

Дементей Иваныч вытянулся на лавке в полном изнеможении…

Иван Финогеныч день ото дня чувствовал, что входит в последнюю, крайнюю нужду. Свой двор у него в деревне, но какой это, с позволения сказать, двор: ни гвоздя, ни жердины. Надо бы десятины три вспахать, посеять, а Ермишка с Антошкой, непослушные и непрокие, едва ли десятину одолели. Да и то опоздали — какой это будет хлеб! Есть еще малая десятника в деревне, ту засеяла бы дочка Ахимья, если б не злыдень Дёмша. На Богутое, слышно, подымаются уже хлеба, и только одна полоса глохнет под пыреем и лебедою. Она одна такая — как пролысинка — болячка на густо заросшей голове. Не его ли это полоса? Конечно же, его, кого же больше, — у кого еще такой сын!

Рушится заимка, покосились прясла, кривится набок изба.

«Стар… руки до всего не доходят, проворности, силы прежней нету… А сыны?..» Иван Финогеныч тоскливо глядит в окно.

Злая Соломонида Егоровна метет избу, ругается, ворчит:

— Опять печку топить нечем!

Будь его воля, он нарубил бы ей дров на целый год, приструнил бы ребят. Но нет его воли… Когда-то он первым ямщиком был, почтари дивились ему. Но с год уже перехватил Кирюха его ямщицкую гоньбу, — за старостью лет начальство отказало. Одно и осталось: промышлять понемногу да смолу, деготь гнать.

Иван Финогеныч подымается, выходит во двор. В сарае у него смолокурня. Вокруг котла навалено щепье, берестяные завитушки — целые лубки.

«Будем деготь гнать… туески ладить… Ездить да продавать… Раньше деготь для себя делали, теперь продавать надо, копейку выручать», — грустно думает Иван Финогеныч.

Что осталось ему в жизни? За что он весь свой век маялся? К чему стремился и к чему пришел? Нужда, беспросветная нужда, одинокая, безрадостная старость. Неужто так и не вспомянут товарищи о великой его подмоге, ради которой он, не задумываясь, подставлял под пули недругов сивую свою голову?

«Будем деготь гнать… копейку выручать», — мысленно повторяет он.

За спиною Финогеныча, в открытую дверь сарая, мерным плеском шебаршит Обор… Тихо шебаршит по каменьям оборская резвая речка, и нет ей нужды до человечьего неизбывного горя.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Случай с председателем Мартьяном привел старого фельдшера Дмитрия Петровича Толмачевского к мысли о том, что в Никольском, пожалуй, более широкое поле для лекарской практики, чем в Хонхолое, да и село потише, поспокойнее. Подыскав себе квартиру у Олемпия Давидовича, на Краснояре, почти в начале улицы, близ Бутырина, — удобное место, в самом центре, — фельдшер распрощался с Хонхолоем. Правда, Олемпий не был старичком, о котором мечталось Дмитрию Петровичу, но он был тих, не пьяница какой, бездетен, не беден и не богат — справный, по летам и достаткам средний мужик. Олемпиева хозяйка, разбитная Елгинья Амосовна, бывшая солдатка, обещалась помочь на первых порах, — она-то уж сговорит хворых баб, всех соседей обойдет.

— На чумбуре которых тянуть доведется! — засмеялась она. — Наши бабы известные… Да я-то уж приведу!..

Дмитрий Петрович скромно поблагодарил.

В первые дни Елгинья Амосовна так старалась для своего постояльца, так всюду нахваливала его: у него-то и лекарства всякие заморские, у него-то и струмент докторский — щипцы и ножи блестящие, и зеркала в глотке смотреть, и трубки резиновые в брюхе слушать — так она рассыпалась перед бабами, что Дмитрий Петрович возблагодарил судьбу… Практика была обеспечена.

Вечерами, кончив принимать больных, Дмитрий Петрович шел в гости к заведующему почтовым отделением Афанасию Васильевичу Дерябину, сухопарому, ледащему чиновнику с тараканьими усами. Никольцы называли Дерябина начальником, а чаще всего и неизвестно почему — смотрителем. Старого фельдшера приводила сюда необоримая тяга к общению с настоящим, как он думал, интеллигентным человеком. У Дерябина он давал выход своей словоохотливости, не боялся быть ложно понятым, как среди своих пациентов-семейских. Здесь он по-настоящему отводил душу, был неистощим в анекдотах, рассказывал их без конца под визгливый хохоток хозяина. Кроме того, к Дерябину тянуло и потому, что один, раз в неделю из Мухоршибири по тракту прибывала круговая почта-кольцовка, и она была для Дмитрия Петровича единственным окном в мир, с которым он, несмотря на свою усталость и жажду покоя, все же не собирался порывать окончательно. С почтой приходили читинские и верхнеудинские газеты, и Дмитрий Петрович бегло, одним глазом, пробегал их.

— Вокруг вон какие чудеса творятся! — не то с тревогой, не то с восхищением говорил он.

Дмитрий Петрович не очень-то разбирался во всех этих чудесах, был далек от дел революции, многого не одобрял, многого попросту не понимал…

Толмачевский и Дерябин — фельдшер и почтарь — не были, однако, единственными представителями интеллигенции в селении Никольском.

Еще до переезда Дмитрия Петровича, этой же весною, сюда прибыл молодой учитель Евгений Константинович Романский. Это был высокий, тонкий парень с нежным пухом на розовой губе. По улицам он ходил без шапки, встряхивал время от времени русой скобкой чуба, называл себя комсомольцем.

В день приезда он объявил в сельском управлении, что его прислали из города, из отдела народного образования, устраивать школу для Никольских детей.

— Демократическая республика стремится к просвещению масс. Не должно быть неграмотных в свободной стране. Особенное внимание обращено на отсталые семейские районы, — сказал он. — Нынешний год будет у нас неполным, подготовительным, по-настоящему работу развернем осенью, с начала нового учебного года… Говорят, поголовная неграмотность, абсолютное отсутствие школ? Я сам выбрал: труднее — интереснее. Скажите, с чего начнем? Ведь я первый раз…

Романский выложил на стол перед Астахой свой документ — мандат за печатью. Поспешность и неловкость, с которой он сделал это, разом сказали Астахе, что юнец-то совсем еще зеленый… Председатель Мартьян три дня назад запропастился на Тугнуе по пьяному делу, в сборне царило безвластие, и приезжий попал к казначею совсем невзначай.

Астаха задумался, — как и что отвечать, — и молчал.

— С чего начнем? — пряча мандат, повторил приезжий. — Говорят, трудновато будет у вас? Меня предупреждали. Действительно, трудно?

— Народ, известно, темный, — неопределенно отозвался Астаха.

Он еще не решил, как нужно отнестись к появлению на селе учителя. Однако он тут же сказал себе, что не плохо бы поводить зеленого паренька за нос, а все остальное будет зависеть от Ипата Ипатыча, пастыря, с которым и надлежит посоветоваться прежде всего.

Астаха отвел учителя на заезжую квартиру и обещал, что назавтра будет загадан сход насчет школы.

— Преотлично! — обрадовался парень.

На другой день в сборне действительно был собран сход — малолюдный, одни старики: так приказал Ипат Ипатыч.

При виде хмурых, недоверчиво оглядывающих его бородачей молодой учитель растерялся. Запинаясь, он произнес небольшую речь о пользе образования, о том, что народная власть заботится о поголовной грамотности.

— У вас в селе нет школы, — говорил он, — ее никогда у вас не было. Ее надо создать! Пока правительство, не закончив тяжелой войны, не имеет еще средств на постройку школ в каждом селе. В частности, у вас в Никольском школу намечено строить лишь через год. А до тех пор мне предложено обучать ребят в частном доме. Я думаю, мы сумеем подыскать здесь подходящее большое помещение? Причем содержание такой школы и учителя, по решению правительства, возлагается на само население… Можно и сразу строить школу, если сами жители отпустят нужные средства, вывезут лес…

Сход будто вздрогнул, угрожающе заурчал:

— Лес им вози!

— Как же!

— Не станем возить!

— Я ж и не предлагаю немедленно, — опешил Романский. — Если собрание граждан не согласно строить школу, оно обязано взять на себя содержание временной школы и школьного работника. Такое постановление правительства…

— Ты што, побираться к нам приехал? — прозвучал из гущи бородачей ехидный голос.

Это было сигналом. Словно затрещал в тайге сушняк под копытами преследуемого зверя, — так зашумел-загалдел сход. Замелькали в воздухе, почти перед самым носом учителя, натужные мослатые кулаки, в его уши ударили матерные крики.

— Граждане! Граждане! — завертелся Романский. — Успокойтесь: давайте обсудим совместно…

Его не слушали. Голос его терялся в сплошном реве, и трудно, почти невозможно было разобрать отдельные выкрики: — Не надо нам еретицкой школы!

— Не жела-ам!

— У него, вишь, материно молоко на губах не обсохло, да учить вздумал!

— Этот научит!

— Антихристу служить? Да не в жисть! Шевельнув в толпе локтями, вперед вышел начетчик, Ипатов верный дружок, Амос Власьич.

— Замолкните, старики! — гаркнул он, и будто задрожали стены сборни.

Рев пресекся, словно растворился в дробном смешке:

— Вот энта рявкнул!

Романский вытирал платком выступивший на лбу пот.

— Дозвольте слово сказать, господин учитель! — сдвинул начетчик мшистые брови. — Дозвольте.

— Говори, Амос Власьич! — загомонили старики.

— Семейщина наша известная, — начал начетчик, — правительству тоже известная… Спокон веку мы неученые. Деды и отцы были неучены, да ладнее жили… куда как ладнее! Что пользы в ней, в светской-то грамоте? Одно блудодейство. Нам это ни к чему… грех это нам. И мой тебе и всех стариков сказ, господин учитель, один будет: поезжай туда, откуль приехал.

Собрание сочувственно загудело:

— Верное твое слово, Власьич!

— Нам это ни к чему!

— Правильно! — густо рявкнул спрятавшийся за стариков Покаля.

— Граждане! — с отчаянием в голосе крикнул Романский. — Граждане! Рассуждения этого почтенного… деда, старца… это же…

— По-ой! — издевательски бросили из задних рядов.

— Не будет нашего приговору насчет школы, — твердо, как утес, стоял на своем начетчик. — Нету нашего благословения, чтоб ребят учить по-городскому. С нас и нашей грамоты хватит. Так, что ли, старики?

Одобрительный рокот схода окончательно убил Романского:

— Что ж, тогда закрывайте собрание! Старики повалили к дверям.

— Подводу-то до Завода загадать? — явно насмехаясь, пропищал Астаха.

Романский вспыхнул, задором сверкнули его глаза:

— Нет, уезжать и не подумаю. Посмотрим еще, посмотрим!

Он вышел на крыльцо, на свежий воздух. Куда идти, что делать? Вот только что не приняло его общество, наотрез отказало ему… У него в кармане один-единственный пятирублевый золотой… Возвратиться в Верхнеудинск, сознаться в собственном неуменье, в том, что спасовал перед косной силой раскольников? Нет, никогда не будет этого позора! Ведь есть же, должны же быть на селе другие силы, другие люди? Старики, одни старики! Куда же девалась молодежь, партизаны, те, кто может поддержать и помочь?

Размышляя так, Романский направился к почте: заведующий почтой наверняка даст ему дельный совет.

Афанасий Васильевич Дерябин был рад каждому приезжему, свежему человеку… Почта приходила раз в неделю, по четвергам, письма насчитывались единицами, делать было нечего, читать, кроме еженедельной пачки газет, тоже, и обширный свой досуг Афанасий Васильевич тратил на домашние, семейные хлопоты. Все помыслы его сосредоточивались на том, как бы сходить с женою в лес по ягоды, по грибы, как лучше засолить огурцы и капусту, где бы достать мясистого подсвинка. Он жил здесь уже не первый год, — почтовое отделение в самую войну открылось, — обзавелся огородом, курами, коровой. Все его связи с никольцами были основаны на хозяйственных интересах: где, что, у кого достать. Водки он не пил и с мужиками не якшался. Он был большой скептик по части просвещения семейщины, газет мужикам почти не читал, на сторону их давать не любил, письма сочинял только очень знакомым мужикам, и то после настоятельных просьб и уговоров. Когда он не был занят по хозяйству или не возился с малолетними своими детьми, он зевал, сися у окна и барабаня пальцами по стеклу. Это был ленивый в движениях и в мыслях сонный человек, и никакого культурного воздействия за свое многолетнее присутствие на селе на семейщину он не оказал. Но разговоры, тихие, ни к чему не обязывающие беседы Афанасий Васильевич любил, они несколько скрашивали скучное монотонное его существование. Он избегал лишь высказываться о текущих политических делах, предпочитал больше слушать. Слушая, он улыбался узенькими глазками, чем-то, может быть тараканьими своими усами, то и дело расправляемыми вялым движением двух пальцев, напоминая хмурящегося кота.

Романский застал почтового начальника как раз за обычным его занятием — тот сидел у окна, глазел на улицу, барабанил пальцами по стеклу.

— Разрешите представиться: Романский… Послан сюда насчет школы, — поклонился молодой учитель и дружелюбно протянул руку.

Афанасий Васильевич изобразил на матовом, с кулачок, лице своем приветливую улыбку.

— Прошу садиться, — сладко жмурясь, пригласил он. — Рассказывайте, как встретили вас?

— Встретили… недругу не пожелаю такой встречи, — махнул рукой Романский. — Я только что с собрания.

— Вот как! Скажите!.. Уж и сход был?

И, видя, что гость удрученно притих, Афанасий Васильевич рассмеялся, замотал головою, зажмурился еще больше:

— Семейщина… Ох, уж эта семейщина! Худо тому, кто с нею свяжется.

— Вы думаете? — холодно сказал Романский и вдруг, загоревшись, отчеканил: — А я этого не думаю! Не думаю! Я не уеду отсюда, — пусть не тешат себя понапрасну… Биться буду!

— Скажите! — посерьезнев, сочувственно произнес Афанасий Васильевич. — Они уже успели обидеть вас?

— Что личная обида! Они от школы и учителя отказываются.

— А вы по избам пройдитесь. Есть мужики, которые не прочь учить своих ребят…

— Кто, например?

— Начните хотя бы с краю этой улицы. Краснояр это у нас называется… Вторая изба от тракта — Ананий Куприянович, бывший фронтовик. А по тракту, сразу же за углом, Егор Терентьевич…

Романский уже строчил карандашом в записной книжке.

— Спасибо! — поднялся он вдруг. — С них и начну. Уверен, что их не было на собрании. Спасибо!

— Куда же вы? А чайку стаканчик? — засуетился Афанасий Васильевич.

— Благодарю. Как-нибудь после охотно проведу у вас время, — откланялся Романский…

Ананий Куприянович возился во дворе. Увидав входящего в калитку незнакомого городского парня, он цыкнул на рвущегося с цепи пса, подбодрил нечаянного гостя:

— Не бойтесь, не бойтесь. Собака привязана. Неожиданное обращение на «вы», предупредительность, и этот ласковый, воркующий голос, и мягкая широкая улыбка сразу же подкупили молодого парня. Он смело шагнул навстречу хозяину.

— Здравствуйте, — протянул он руку и весь озарился доверчивой юношеской улыбкой.

— Здравствуйте, милости просим, — растягивая слова, проворковал Ананий Куприянович.

Романский быстрым взглядом окинул коренастую фигуру хозяина… Валяная ржавая борода закрывала нижнюю половину его веснушчатого и тоже ржавого лица; она неприметно начиналась где-то около маленьких светящихся светло-синих глаз. Все лицо Анания Куприяповича было будто подернуто маслом и, казалось, масло разлито и в его воркующем носовом голоске. Как ни зелен был молодой учитель, как ни мало разбирался он в людях, он не мог не заметить в блеске Ананьевых глаз, во всем его, таком необычном лице, выражения устойчивого благодушия и непреходящей восторженности. «С этим, кажется можно квас варить, — сказал себе Романский. — Хоть бы одно такое лицо на собрании…»

Ананий Куприянович переминался с ноги на ногу, не решался спрашивать незнакомца о цели прихода, учтиво выжидал.

— Я учитель, — не заставил долго ожидать себя Романский. — Приехал к вам обучать детей грамоте. Вы были на общем собрании?

— На сходе то есть? А разве сход собирали?

— Видите вот! А вопрос важный — содержание школы, учителя. Ваши старики высказались против.

— Экие курвы, извиняюсь! — проворковал Ананий. — Завсегда у них так: чуть что, не хотят нашего брата присоглашать, втихомолку норовят… Не слышно было, чтоб сход загадывали… Экие курвы, — повторил Ананий Куприянович, ни на йоту не меняя, впрочем, восторженного и благодушного выражения лица.

— Досадно, — сказал Романский.

— Как же не досадно… Да я бы, может, первый отдал рабят. Без грамоты-то куда как плохо. Известно: неученый — как топор неточеный. Три года я в окопах на германской войне просидел, письма на родину сам написать не мог, все товарищей просил… Куда же плоше этого!

— Я рад, что вижу перед собой сознательного человека. Хотите, мы им докажем?.. Вы, конечно, не согласны с позорным постановлением схода?.. Мне как раз указали на вас… — заторопился обрадованный юноша.

— Кто указал? — слегка насторожился хозяин.

— Мне заведующий почтой сказал, что вы не откажетесь отдать своих детей в учение. Ведь это так?

— Смотритель Афанасий Васильич? Он у нас все знает… Как же! Конешно, так, — просиял Ананий Куприянович.

— А раз так и вы согласны учить ребят, — ухватился за это Романский, — то кто может помешать нам… соберем группу желающих учиться. Вы поможете мне обойти народ по дворам, хозяев опросить?

— Это бы добро, — почесал в затылке Ананий Куприянович, — только, как старики, уставщик Ипат…

— Вы что же, стариков боитесь?

— Чо ж бояться, — пошел на попятную Ананий Куприянович, — только, говорю, как бы… не загалдели.

— Если дружно взяться, не страшно, — пусть галдят! Вы же не один будете… Вот, говорят, Егор Терентьевич тоже не против. Может, сразу и начнем? Сходим вместе к Егору Терентьевичу?

— Это можно, Егор рядом, дорогу перейти… пошто не сходить.

— Так идемте!..

Егор Терентьевич, длиннорукий и узкогрудый, будто сплющенный с боков, сидел за столом, пил чай. Голова его тоже казалась сплющенной, — как вытянутая редька. Он глядел исподлобья, чуть наклонив вперед голову, — глаза пытливые, заглядывающие в душу, с хитринкой.

— Гостя к тебе привел, — взмахнув двуперстием, сказал Ананий Куприянович, — гостя привел… учителя.

— Милости просим… Чаевать присаживайтесь, — пригласил Егор Терентьевич.

Романский и до этого испытывал приступы голода, а когда на него пахнули запахи жареной баранины, — целая сковорода вкусного мяса стояла на столе, — он не заставил себя долго упрашивать, уселся за стол.

— Так вы учитель будете? — спросил Егор Терентьевич нечаянного гостя. — По какому случаю к нам?

— Приехал ваших детей учить, — налегая на баранину, ответил Романский. — Меня послал отдел народного образования из Верхнеудинска. Школу строить будут у вас через год, пока же снимем помещение…

— Доброе дело, — поддакнул Егор Терентьевич. — Избу, значит, большую надо.

— Избу и ребят набрать…

— А старики, вишь, приговор дать отказались, — запел Ананий Куприянович. — Господин учитель сейчас со схода…

— О-от лярвы! — недовольно чмыхнул Егор Терентьевич. — И ведь никому не сказывали.

— Завсегда у них так, — вставил Ананий Куприянович.

— Что и говорить, — подтвердил Егор Терентьевич. — Будь председатель Мартьян дома, не пикнули бы, такого своевольства не допустил. Ишь ведь, потеха им над учителем, изгальство!.. Да где Мартьян-то, в город, что ли, уехал?

— Можа, и в город… Только болтают, запил будто… Егор Терентьевич даже подскочил на лавке:

— Брешут! Что говоришь, Ананий?! Брешут!

— Кто ж его знает, — замялся Ананий Куприянович. — Оно верно: Мартьян Алексеевич не дозволил бы.

— А кто этот Мартьян? — заинтересовался учитель.

— Да наш председатель… Да он сроду не запивал! — Егор Терентьевич казался сбитым с толку.

— Первый большевик… Я и то кумекаю: не может того быть, — поспешил согласиться Ананий Куприянович. — Он их в дугу… в бараний рог всех гнул попервости, так вот они по злобе на него… по злобе.

— Не иначе! — веско сказал хозяин.

— Любопытно! — поднял брови Романский. — Мы его дождемся с вами. Он, конечно же, поможет мне. С кем же, в таком случае, я говорил в управлении? Такой… с женским лицом?

— На Астаху нарвался, — сказал Егор и многозначительно переглянулся с Ананием. — Вроде будто казначей…

— Кулацкий прихвостень! — убежденно воскликнул молоденький учитель.

— Подымай выше: сам кулак, подходящий, — рассмеялся Егор Терентьевич.

— Что же вы смотрите!

— А то и смотрим, — елейно заворковал Ананий Куприянович, — что нету в мужиках достоверности насчет новой власти…

— Сомневаются, значит, в победе революции? Старинки ждут, так, что ли?

— Вроде будто и так, — ответил за Анания хозяин…

— Напрасно, напрасно… Силу революции теперь никто не сломит! — заговорил горячо Романский… — Они думают сопротивляться, от школы отбояриться! Как бы не так! Кто им позволит держать народ в темноте!.. Ну, значит, школа у нас будет? — резко повернул он беседу. — Согласны вы детей учить?

— Разговору об этом нету, — подтвердил Егор Терентьевич.

— Какие еще разговоры, — пропел Ананий Куприянович.

— Гришка!.. Гришуха! — отворив дверь в сенцы, крикнул хозяин. — Поди-ка сюда!

На пороге появился босоногий подросток лет двенадцати.

— Учиться станешь? — обратился к нему отец. — Грамоте чтоб… буквы разбирать… Вот учитель приехал.

По-отцовски, исподлобья, косясь на городского парня, Гришуха шепотом ответил:

— Стану.

— Вот растут пострелята, — с довольной улыбкой обернулся к учителю Егор Терентьевич, учить беспременно надо. Сами мы век неучеными жили, в окопах еле-еле грамоте набрались… их надо, беспременно… по-настоящему… Живи покеда у меня, — предложил он неожиданно.

— Да, где-то придется жить… Спасибо! — смутился Романский. — Но… но не в этом главное. Сможете ли вы содержать учителя и школу? Я уж говорил Ананию Куприяновичу: со средствами обождать придется, правительство рассчитывает на поддержку населения.

— Пропиваем больше… неужто на школу пожалеем? Кто пуд, кто два… — восторженно запел Ананий Куприянович. — У меня трое учеников выросло. Только учителя им…

— Учитель налицо! — заулыбался Романский. — Теперь пройтись по дворам, найти желающих… дом… сговорить родителей! А до кулачья мы доберемся, мы еще повоюем с ним!..

Вечером все трое двинулись проулками в подворный обход.

Дня через три Романский насчитывал у себя двадцать учеников. Двадцать хозяев охотно согласились отдать своих детей в обучение городскому приезжему учителю, обещали снабжать его харчами, — кто мякушку, кто вяленого мяса, кто яичек, кто молока.

2

Года два назад, в смутное самое время, Ипат Ипатыч, пастырь, схоронил свою старуху. Это была неприметная, скромная женщина, отменная домоседка и большая богомольщица, в стариковы дела она не вмешивалась, и кончина ее не вызвала сколько-нибудь заметных и длительных разговоров и сожалений среди никольцев. Правда, из уважения к уставщику и страха божьего ради, провожать Ипатиху на могилки собралось не мало стариков и старух, но теперь, два года спустя, едва ли кто из них помнил подробности этих похорон. Тогда же многим бросилось в глаза: ни великая нужда, ни утеснения не заставили Ипата Ипатыча отступить от положенного чина, — Ипатиха была закрыта в гробу белым коленкором, и целый кусок его был размотан для того, чтобы спустить на нем домовину на дно глубокой могилы. У кого и скудно с товаришком и даже на рубахи недостает, кто уж и на вожжах покойников в яму спускает, а Ипату Ипатычу, уставщику, все нипочем, — казалось, думали провожающие. Ипатиху положили близ Елизара Константиныча, — не помогли против его тряса городские доктора, — и, как над ним, поставили над ее могилкой тесовую часовенку с деревянным крестом и медной иконкой. Спокон веку водится так: безвестные мужики и бабы спят в земле под безымянными сгнившими крестами, а именитые люди прикрыты часовнями, и хотя для смерти все едино, но издалека на бугорочке видны те часовенки, будя память об ушедших, тревожа воспоминания, — убогие памятники убогой посмертной славы…

Ипат Ипатыч погоревал положенное число недель, и жизнь его снова вошла в обычную колею. Бог стребовал к себе старухину душу и его, быть может, скоро стребует, — прилично ли об этом убиваться уставщику… тем более, прилично ли на людях? Старшие сыны Ипата Ипатыча давно уж жили в отделе от него, и он остался на попечении младшего сына Федора. Сноха вполне заменяла в Ипатовом хозяйстве покойную свекровь.

С годами, в особенности после смерти старухи, с которой он прожилине один десяток лет, Ипат Ипатыч сильно подался и слинял. Сивый его ершик побелел, побелела пушистая длинная борода, затем как-то неприметно ершик исчез, обнажив розовую плешину в серебряном мягком венце.

Первое время, как сменилась власть, Ипат Ипатыч испытывал не малую тревогу, — не ждет ли его кара за пособничество семеновцам, не дознался ли кто, что рубили они в его, Ипатовом, дворе пойманных партизан? Но нет, видно, никто не дознался, а за начетчиков своих Нестера и Федора, выдавших партизан хорунжему, он не ответчик. К тому ж они уже заплатили за предательство, сложили свои головы. Их не воскресишь, не спросишь! Зато вся деревня знает, как отшил он, уставщик Ипат, белого офицера в восемнадцатом году, как отказался назвать имена красных лиходеев. Даже председатель Мартьян, вернувшийся на село с партизанами, за японцами следом, даже он перенял всеобщую эту молву и пальцем не посмел тронуть его.

И верно: Мартьян Алексеевич не стал теснить уставщика, но не потому, что тот невольно постоял за красных, а потому, что не пришло еще время меряться им силою; обернуть на себя гнев и недовольство стариков, всей деревни, готовой зубами вцепиться безбожникам в горло за своего пастыря, — это не входило в расчеты Мартьяна и новой власти.

Со временем Ипат Ипатыч успокоился: его не трогают и видно, не станут тревожить. Но мог ли он сам не трогать их, оставить в покое, примириться с анафемской этой властью, разрушающей благолепие устоявшейся жизни и законы отцов? Мог ли он, пастырь, быть глух и нем к упорным жалобам Астахи, Покали, начетчика Амоса, к их настойчивым просьбам дать совет, оказать помощь? Нет, он не мог! Что это за пастырь, который оставляет овец своих без присмотра и позволяет им разбредаться в разные стороны? Нет, не такой он пастырь, и по велению сердца он созывал к себе по ночам верных людей, а то и сам шел к Астахе и вместе со всеми ними думал крепкую думу, как отвратить от семейщины, от справных мужиков лихую напасть. Докука, сплошная докука — как бы говорил взгляд его строгих глаз.

В Ипатовой горнице рождались планы, оттуда разносились по деревне пугающие мужиков слухи, оттуда исходили приказы, призывы к действию. Именно здесь, в этой заставленной иконами горнице, зародилась мысль послать Спирьку в учредительное собрание, именно здесь посоветовал Ипат Ипатыч заполнять избирательные бюллетени на Спирьку и Дементея.

После выборов, когда с ним приключился на сходе немалый конфуз, Ипат Ипатыч, оберегая авторитет свой и не желая больше давать нехристям поводов для зубоскальства и подозрений, решил вовсе не появляться на собраниях, даже не заходить в сборню. Дескать, сами видите, мое дело сторона, я пастырь душ людских, а не политикан и вовсе ни к чему не причастен.

— Так-то способнее, — заявил Ипат Ипатыч начетчику Амосу Власьичу, и тот враз понял и согласился с пастырем…

Докука догоняет докуку, и нету Ипату Ипатычу ни отдыху, ни сроку. Давно ли, кажись, с выборами хлопотали, как уже снова доводится мозгами шевелить: приехал из города молоденький учитель, потряхивает чубом, бегает по улицам со двора во двор. Скажешь ли мужикам, как встарь: «От мирского грамотейства не жди псалмопения — опричь ереси?» Как бы ее так! Засмеют солдаты, трунить начнут молодые охальники-зубоскалы… Где найти нужные, приличные случаю, слова, которые с непререкаемой силой ударили бы по тяготенью к мерзопакостной светской грамоте? Нет таких слов, — должен был сознаться себе Ипат Ипатыч. Он еще может тянуть за собою стариков, но солдаты… разве их, головорезов, священным писанием, учением святых отцов застращаешь!.. Он так надеялся, что, получив отпор от стариков на сходе, учитель-юнец сбежит из деревни. Но все обернулось не по его велению.

«Как будем выживать цепкого этого учителишку? — ломал голову Ипат Ипатыч. — Не дай господь, стакнется с бешеным антихристом, председателем, — житья нам не станет, хоть из своей деревни беги…»

Ничего не придумав, Ипат Ипатыч держал по тому случаю совет с Покалей и Астахой. Согласились они меж собою на том, что Астаха пришлет к пастырю своего зятька: партизаны ему, Спирьке, вот как верят, — не сговорит ли он их, часом, против городского настырного парня?

С головою окунувшийся в хозяйственные заботы, Спирька после возвращения из Читы отстал начисто от Астахиных дел. От партизан он открутился, — и то слава богу, — теперь бы ему выгородить себя как-нибудь перед въедливым председателем Мартьяном, когда тот поправится. Больше ему ничего не надо в сборне, хоть земля лопни!

Астаха застал зятя во дворе, — Спирька облаживал телегу.

— Тебе дедушка Ипат прийти велел, — без околичностей, даже не здороваясь сказал Астаха:

— Уставщик Ипат? А на что я ему сдался? — удивился Спирька.

— Ничего, паря, не докажу, только велел беспременно.

Спирька с досадой кинул работу: что-что, а ослушаться Ипата Ипатыча он не решался, да и любопытство разбирало его: зачем это он уставщику понадобился вдруг?

Ипат Ипатыч встретил Спирьку отечески ласково, провел в горницу:

— Садись, Спиридон Арефьич, гостем будешь.

Ласковый прием уставщика льстил Спирьке — как своего приглашает, и то… с чего ему чужому-то быть? Спирька улыбнулся:

— Я думал, ты позвал меня жучить за что ни на есть… Мягкая улыбка сползла с губ в пушистую бороду уставщика:

— Ежели мы друг дружку жучить зачнем, совсем оседлают нас чужаки-нехристи… Вот приехал один… Можа, слыхал?

— Астаха сказывал: учитель… Я на сходе не был, недосуг.

— По тому случаю и позвал тебя, — уставился Ипат Ипатыч хитрыми глазами в Спирьку, — об учителе и разговор у нас пойдет. Ты то возьми в толк: приехал городской грамотей… за ним школа… всех нас заставят школу рубить, спину гнуть. Когда и на себя робить станем!

— И то сказать, — неопределенно поддакнул Спирька, еще не понимая, куда клонит уставщик.

— За школой еще чего строить придумают, — продолжал с расстановкой уставщик, — от них всего жди. Этак, паря, нашего брата скрутят, спаси и помилуй! Я так думаю: школу рубить приневолят раньше всего справных мужиков, у кого коней вдосталь — бревна возить. Ты вот, к примеру, к вёшной сейчас облаживаешься, а тебя на Косоту за лесом погонят… Как это?

— Так я и поехал им! — вскинулся Спирька.

Уставщик понял, что он попал в точку: хозяину вставали поперек дороги, и он, хозяин, не дозволит мотать из него жилы… он уже сжимает кулаки.

— Вот так-то и каждый, другой-третий, и все мы, — делая вид, будто он ничего не заметил, продолжал Ипат Ипатыч. — А кому охота? Да никому неохота попусту горбиться! Чего ради? Жила семейщина века без учителей, без школ, лихоты от этого не видала…

— Значит, не учить ребятишек? — слегка насторожился Спирька.

— Пошто не учить! Разве мы не учим? — встрепенулся от неожиданности Ипат Ипатыч. — В лучшем виде учим. Только от городского грамотейства жди разора и бед великих. За это ли ты партизанил, кровь свою лил? Ты за богатство, за сытость, за крепкий свой двор жизни не жалел, а не за то, чтоб сели тебе на голову, начали понужать по спине чумбуром… Так я говорю?

— Так, вестимо, так… — Спирька сидел с расширенными глазами: пастырь говорит то, что он, Спиридон, передумал тысячу тысяч раз, точно в душу глядел уставщик и читал как по книге.

— За сытость, за благочиние, за достаток, — тем временем бубнил Ипат Ипатыч, — ты ничего не жалел… батьку положил, — он на секунду отвел глаза в сторону, — так должен ли ты теперь всем этим попуститься?

— Не попущусь!

— И никто не согласен. Ты вот что… С партизанами потолкуй, как они? Дружно-то взяться — и отменят эту школу. Тебя-то они послухают! Уставщик для них теперь не указ, а ты!..

Спирька улыбнулся: снова его возносили до небес, снова сам Ипат подтверждает его силу.

— Пусть партизаны свой приговор против учителя и школы напишут. Стариков могут и не послушать, наперекор власть сделает, а партизаны — особая статья. Партизаны для этой власти… как захотят, так и повернут.

— Потолковать бы можно, почему не потолковать, — замялся Спирька.

Ипат Ипатыч понял:

— А ты гулянку дома устрой, всех дружков-партизан собери… Самогону, — ты насчет этого не сомневайся, — Астафей Мартьяныч доставит тебе. Сколь хошь самогону и барашка на закуску, — за этим дело не станет. Дело общее и расход общий, одному тебе тратиться на угощенье не дадим… Только это, гулянку-то, скорее надо… До Мартьяна…

— Ладно, — сказал Спирька и поднялся с лавки.

3

При поддержке Егора Терентьевича и Анания Куприяновича молодой учитель работал не покладая рук. Он уже побывал в Заводе, привез оттуда десятка три букварей, в горнице Анания были рядами поставлены столы и скамьи, и по утрам двадцать шесть светлоголовых малышей рассаживались на длинных этих скамьях… все открывали буквари, учитель ходил по рядам, заставлял читать буквы, ободрял робких…

Из Завода он привез тетради, карандаши, чернила, ручки. Ребятишки были снабжены всем необходимым, и даже черная классная доска висела на стене горницы. Правда, в кармане после двух поездок в Завод не было уже золотого, но это не тревожило его ничуть. Лично он был обеспечен питанием в семье Егора Терентьевича и получал к тому же харчи от родителей-доброхотов. Главное не в этом: цель достигнута, ученье началось.

Заставленная столами и скамьями, просторная горница Анания Куприяновича казалась тесной, большая печь, выдавшаяся чуть не до середины комнаты, явно мешала, но Романский мирился с этим. «Временно!» — говорил он себе.

Он не видел теперь причин для уныния. Слов нет, двадцать шесть ребят — это капля в море на такое огромное село. Но он сделал все, что мог: обошел Никольское вдоль и поперек, из конца в конец, по всем улицам и проулкам. Отдать в ученье своих детей соглашались лишь немногие, — очевидно, самые смелые и независимые, — подавляющее же большинство отговаривалось неурочностью учебы, близостью вёшной, занятостью ребятишек по хозяйству. В эти дни невольно думалось, что есть нечто, мешающее мужикам доверить ему, учителю, детей, есть какая-то боязнь, быть может, чье-нибудь наущение. Спрошенный по этому поводу Егор Терентьевич сказал неопределенно: «Да не без того… кажись, не без того…» Уж он-то, Егор Терентьевич, наверняка знает что-то, иначе не стал бы говорить так! Все это на первых порах смущало, обескураживало, но когда выяснилось, что больше учеников не набрать, он откинул свои сомнения, — приказал своим новым друзьям, Егору и Ананию, подыскивать помещение. «К чему и шататься понапрасну. Раз такая горстка их, в горнице у меня поместятся», — проворковал Ананий Куприянович. Так просто отпала большая, серьезная забота.

Ипата Ипатыча разбирала крепкая досада. Проворонили Покаля с Астахой, допустили-таки учителишку до открытия школы. Однако при чем тут они, кто мог угадать, что учитель не будет искать подходящую избу, что лиходей Ананий подсунет ему свою горницу? Не будь этого, довелось бы учителю или в сарай куда с ребятишками забираться, или вовсе из деревни сматываться. Никто бы не пустил к себе, все мужики с добрыми-то избами сговорены…

— Эк его… анафемы! — сердился Ипат Ипатыч.

Он наказал Покале привести к нему Анания Куприяновича, долго и строго выговаривал тому, — с каких, дескать, пор завелись среди семейских люди, переставшие бояться бога, дающие приют тем, кто несет с собою дьявольскую насмешку над верой отцов, люди, которые дружную волю всей семейщины ставят ни во что… Ананий Куприянович упорно отмалчивался. Но когда, разгорячась, Ипат Ипатыч велел ему изгнать учителя из горницы, — пусть, мол, идет куда хочет с антихристовой этой школой, кроме добра и хвалы от господа ничего за это не будет, — старый солдат, спахнув с лица всегдашнюю свою улыбку, сказал с запинкой:

— Напрасное твое слово, Ипат Ипатыч… Век, што ли, по-твоему, неучеными нам быть?

— Лучше неучеными, чем гореть в геенне огненной! — закричал уставщик.

Хоть и вздрогнул от того крика Ананий, но ничуть даже не испугался:

— Геенна нашему брату не впервой. Кто в окопах не сидел, тот геенны не видал, — я вот что скажу тебе, Ипатыч! — он расплылся простоватой улыбкой.

— Еретик! — пуще распалился Ипат Ипатыч. — Доведется тебе за уставщиком бежать, в смертный ли час, на родины ли, — не утруждайся… помяни мое слово, не приду…

Ананий Куприянович снова спахнул улыбку с пестрого своего лица:

— Чем пужать вздумал! В Хонхолой съездим, коли нужда придет… А тебе стыдно так-то, — уже явно издеваясь, добавил он и стал пятиться в сени.

Никогда еще не разговаривал так Ипат Ипатыч со своими людьми, никогда так не был свиреп и взволнован. И зачем он только поддался досаде и повел крутой разговор с бывшим солдатом? Не так надо было, не так! Утешение могло прийти только через Спирьку, от Спирьки.

— Погодите ужо! — в ярости шептал Ипат Ипатыч. — Погодите, что еще партизаны скажут!.. Уж они турнут вашего учителя! Пулей вылетит…

Вернувшись от уставщика, Ананий Куприянович ничего никому не сказал о своей беседе с пастырем. Он выглядел грустным, присмиревшим. В обед он приказал жене подать ему зелья, выпил раз за разом три шкалика и так как насчет хмелябыл очень слаб, то тут же за столом склонил голову на лавку, зашоркал расползающимися ногами по дресвяному полу.

— Развезло! — с оттенком сожаления сказала Ананьиха. — Иди, спи…

Ананий Куприянович буркнул:

— Меня, можа, палить седни ночью придут!

— Чо хомутаешь! — всплеснула руками баба и подхватила пьяного мужа под мышки.

Он поднялся, повис у жены на плече… затянул вдруг веселую плясовую солдатскую песню.

4

Так ли уж это просто — собрать побольше людей на гульбу, на широкую пирушку накануне вёшной? Не мало помаялся, побегал-таки Спирька из улицы в улицу, по Албазину и Краснояру, прежде чем удалось ему заручиться согласием полутора десятков партизан. Уж и клял он в душе эту новую докуку, отрывающую его от настоящего дела, уж и досталось же уставщику Ипату Ипатычу и тестю Астафею Мартьянычу, — тысячу чертей сулил он им ежечасно.

Партизаны отговаривались от гулянки неуправой с плугами, с телегами, сбруей, — каждый час в такое время дорог, — соглашались прийти лишь самые беззаботные, бесшабашные, те, у кого хозяйства кот наплакал, или те, кто выпивку обожал превыше всяких житейских хлопот. Сговорились, что гулянка начнется поздно вечером в субботу, после бани: в воскресенье начинать — в понедельник голова трещит, все из рук валится…

Собрались в субботу. Пистимея зажгла две лампы, в избе — как днем.

Гости увидали на раздвинутом столе такое изобилие четвертных зеленых бутылей, такое разнообразие кушаний, приготовленных заранее, что многие ахнули, заулыбались:

— У тебя, Спиря, как на свадьбе!

— Наготовлено на целый полк!

Корней Косорукий даже рот открыл от изумления, глаза вытаращил, — часто ли в жизни приходилось видеть ему такое богатво; у людей разве когда случалось, — не у себя. Все было готово, обо всем позаботились любезные хозяева, не меньше того — пастырь Ипат Ипатыч через Астаху и Покалю. Крепкий, широкий стол, казалось, едва выдерживал обилие еды и самогона, — вот-вот закряхтит и осядет. Казалось, он приглашал гостей поскорее накинуться на все эти яства, разгрузить его, освободить от тяжелой ноши, дать вздохнуть, расправить плечи. И гости не заставили долго себя упрашивать, они и впрямь накинулись на хмельное зелье, на бараньи куски, на соленья и печенья, — задребезжало, зазвенело стекло, захрустели мослаки, пчелиным роем повис над столом шум сплошного многоголосого говора — и пошла потеха далеко за полночь.

Партизаны пили и ели, вспоминали минувшие боевые дни, беседа крутилась вокруг того, чего не вычеркнешь из памяти, ни в жизнь не забудешь, за что многие расплатились собственной кровью. Сперва тихо и славно так, но чем пьянее, тем громче, голосистее, брызгая слюнями в лицо соседям, споря, стараясь перекричать друг друга. Одно слово — пьяная потеха!

Спирька, хлебосольный хозяин, не один раз пытался вставить нужное слово, повернуть беседу в другое русло, — ничего не получалось. Его забивали другие, более мощные голоса. Партизаны скорее склонны были слушать не хозяина, а Мартьяна Яковлевича, Анохина зятька, который потешно корчил рябоватые свои щеки и, покусывая бороду, рассказывал смешные вещи, веселые партизанские похождения, раскатывался дробным хохотком, — пересмешник, каким был, таким и остался. Ему вторили густым, долгим хохотом.

Спирька тянулся через стол к Корнею Косорукому, — не повернет ли хоть этот разговор на школу. Но опьяневший Корней тыкался носом в стоящую перед ним сковородку, лил счастливые слезы:

— Спиридон Арефьич… Спиридон Арефьич! Спасибо за честь, спомнил Корнея-партизана… Не забыл Корнея… Спасибо за великую честь!.. Кто, оно это самое дело, кто раньше, при царях, был Корней? Никто, не человек — скотина. Весь век по строкам шлялся, чужие полосы мерил, из строков не вылазил… А наша-то власть… оно это самое дело: дал мне товарищ командир, когда каппельца кончали и по домам шли, дал мне товарищ командир конишку, сказал: «Вот тебе! Паши, Корней, живи, Корней!»

Спирька морщился: он уж не впервой слышал эту восторженную повесть бывшего батрака. Ну, кому ж не известно, что Косорукий был вековечный работник на справных мужиков, — из срока, из найма, от Егория до петровок и от Ильи до покрова и впрямь не вылазил? И кому это не известно, что подарил ему партизанский командир на прощанье доброго коня, и обзавелся Корней собственной пашней, и женился на горемычной вдовухе, которую никто бы за себя не взял, и стал отцом пятерых чужих черномазых голопузых парнишек?

— Парни-то у тебя уж ладные, — упорно тащил его Спирька к своей заботе. — Поди, в школу, учителю, сдал?

Случайно или как, Корней уловил наконец, о чем его спрашивают:

— Ладные… не махонькие, помогать на пашне нынче будут. Пошто ж не ладные!.. Они, это самое дело…

— А в школу, говорю, сдал? — повторил Спирька, едва увидал, что Косорукий снова теряет нить начатого разговора.

— В школу? Да, и в школу… Приходит к нам учитель с Егором, а я ему: «Обучи, говорю, вот Исаку да Саньку грамоте, пущай, говорю, учеными будут». — «С нашим удовольствием, отвечает, почему не выучить?.. Вы, говорит, товарищ, сразу видно, сознательный, не как другие прочие». — «Партизан, кровь свою проливал, отвечаю, да еще бы не сознательный…» — Корней готов был выхваляться до утра.

— Значит, сдал, не побоялся? — перебил Спирька.

— Гы, — смешливо гмыхнул Косорукий. — Чо ж пужаться-то! Вот выучатся, меня пужаться станут… с моей темноты… Гы-ы!

— А школу ежели рубить заставят, лес возить? — не отставал Спирька.

— Беду какую нашел, — и повезем. Нам што!

— А ежели коня последнего заберут?

— Это зачем же заберут? — выпучил глаза Корней.

— А лес возить… для школы.

— Што с того! Не насовсем же… Да я не дам в чужие-то руки, сам на Косоту поеду.

— А недосуг как?

— Найдем время!

— На одном-то коне не шибко… Разорвешься?

— И разорвусь!.. Никто, это самое дело, партизану разорваться не даст. А потом… я для ученья и разорваться могу!

Корней поднял голову, осовелыми глазами глядел на хозяина с видом победителя. Спирька поджался весь: «Этого не проймешь!»

В дальнем конце стола вспыхнула ссора, зазвенели расколотые чашки, кто-то уже заносил руку наотмашь для удара, у Мартьяна Яковлевича неизвестно чьими цепкими пальцами и когда была располосована рубаха, — от ворота до пупа в рваную щель белела Мартьянова грудь. Вмиг поднялась кутерьма. Пистя ловко подхватила с ожившего стола качнувшуюся лампу.

Будто ополоумев, Спирька бросился в свалку.

— Учителя бить! Пошли би-и-ить! — заорал он.

Корней прыгнул сзади на хозяина, которого славил только что за великую честь приглашения:

— За што бить учителя? За што, это самое дело, учителя? И, не жалея сил, он тыкал кулаком в Спирькин загривок.

— Как? Учителя?! — гомонили уж партизаны. — Кто это сказал? Кто?

— Вот он… вот он! — верещал Корней, сползая со Спирькиной спины и продолжая размахивать здоровой рукою.

— Палить Анания!.. Антихристову энту школу! — вопил Спирька.

— Школу?! Да за чо ж! — заревели со всех сторон… Вздымались вверх тугие кулаки, мелькали засученные руки, — партизаны дрались на совесть, синяками украшали друг другу глаза, но пуще всех попало гостеприимному хозяину Спиридону Арефьичу, — не в урочный, знать, час высунулся он с учителем и школой…

А назавтра, избитый и прихрамывающий, Спирька уныло и беспомощно разводил руками перед самым носом Ипата Ипатыча. Окаменелым, тяжелым взглядом глядел на него пастырь.

5

Встреча с председателем окончательно убедила молодого учителя в том, что теперь-то он уже закрепится в селении Никольском. Чернобородый, с виду такой неприветливый, председатель оказался настоящим человеком. Он обещал всемерно содействовать, заверил, что к будущей весне общество обязательно срубит школу, — он ручался за это головою.

«Кто бы мог предполагать, что при такой угрюмой наружности… Теперь есть мне на кого опереться! — удивлялся и радовался Романский. — Этот школу построит — наперекор всему! Будут у нас светлые большие классы, а у меня своя отдельная комната, — мечтал он. — По утрам детвора станет играть в снежки на школьном дворе… Хорошо!.. Этот обуздает староверскую косность, заставит ее покориться!..»

Это был новый председатель — Алдоха, бывший пастух. Никто на деревне не ожидал увидать его на председательском месте. Со старым-то председателем вышло что-то дикое и нелепое… Новый председатель вполне устраивал юного учителя-комсомольца.

Зато Алдоха вовсе не устраивал справных мужиков: Астаху, Покалю, уставщика Ипата с его начетчиками. Астаху новый председатель без дальних разговоров отшил от казначейства, передал сельскую казну Корнею Косорукому. Поерепенился меж своих людей по этому случаю Астаха, — да разве на рожон полезешь, — тут же отстал. Жаловаться на Алдоху в волость, где держали его сторону, только его и слушали, — что с этой жалобы? Спирьку, Астахина зятька, Алдоха бесцеремонно выпроводил за дверь сборни, когда тот сунулся было с предложением своих услуг. Алдохе недосуг было докапываться, за кого партизанский депутат руку тянул в Чите, — не в этом сейчас дело, прошлого все равно не воротишь, — но раз есть про Спирьку слушок поганый, лучше держать его подальше от себя… Спирька был рад-радехонек такому обороту, он постоянно мечтал, как бы ему развязаться с делами мирскими, хлопотными и бездоходными. Он в последний раз согласился на уговоры пострадавшего от Алдохи тестя: пошел в сборню, чтоб держать стариков в курсе Алдохиных замыслов. Он напомнил новому председателю, что он помогал посильно Мартьяну Алексеевичу и хочет помочь и сейчас — и получил в лоб.

От ворот поворот показал Алдоха прежним рачителям и радетелям. Он окружал себя новыми людьми; тянул в сборню Корнея, кузнеца Викула, Егора Терентьевича, Анания Куприяновича, демобилизованных. Каждую неделю собирал он сходы, общие и отдельные партизанские, начисто обновил состав членов сельского управления, и волость оказывала ему во всем этом свою поддержку и помощь.

Алдоха грозился прижать, — да уж и прижал! — старикам хвосты за самовольный сход, написавший приговор против школы. После трехчасовых криков он вырвал однажды на сходе другой приговор у мужиков — школу строить, бревна возить.

Новый председатель с большой охотой давал приют всякому захожему человеку, справедливо рассуждая, что если осядет в деревне хоть один из них, российский ли, сибиряк ли, — нашего полку прибыло, будет кому точить, разъедать семейщину. В этом году, к лету, как раз густо шел по тракту разный народ. Алдохе удалось задержать мимохожего бондаря Николая Самарина, поставить его на квартиру. «Зачем, какие лагушки ладить? Будто мы сами безрукие!» — ворчали старики. В другой раз Алдоха перехватил чернобородого, как он сам, российского мужика-бобыля Василия Васильевича Васильева, привел его в Новый Краснояр, к вдове Домне Митрошихе. «Вот тебе, Домна, и хозяин», — сказал смехом. И верно: Василий Васильевич в первый же месяц вырыл в Домнином дворе глубокий колодец, — Домне не нужно уж было бегать за водой через дорогу к соседям, — а еще через месяц сошелся с Домной, стал хозяином, и с той поры его стали величать Домничем… И Самарину и Васильеву председатель Алдоха отрезал по норме пашни и сенокоса.

До всего доходили руки нового председателя, всюду поспевал он на своих будто помолодевших ногах. Он и впрямь чувствовал себя помолодевшим, словно влил кто в него свежую молодую кровь. Правда, чуть побаливала иногда раненая рука, не сгибалась так упруго, как хотелось бы старику, но ничего — он свое возьмет, хоть напоследок, да возьмет, отольются теперь все слезы унижения и обид его прошлой пастушьей жизни!

Алдоха не на шутку, со всей страстностью распрямившегося во весь рост подневольного, начинал войну с семейщиной, с уставщиком, с крепкими мужиками. Он поспевал всюду. Он помогал учителю, когда тому требовалась помощь, он советовал фельдшеру не успокаиваться и бить, бить своим лекарским искусством по знахарям и бабкам. Он тормошил молодежь, партизан, ехал в волость, привозил оттуда каких-то людей в солдатских штанах-галифе, сводил их с учителем, — и тогда подымались разговоры о культурно-просветительной работе, о собраниях молодежи, о комсомоле.

И для мелких текущих дел находилось у Алдохи время. Он не хотел ничего забывать, упускать из виду. Он бежал в дальний конец Краснояра к Аношихе, к Ахимье Ивановне, спрашивал, посеяла ли она старому своему отцу Дементееву полоску. Ахимья размашисто хлопала себя по бедрам длинными руками, — успокаивала председателя как могла, говорила, что имеет от батюшки поручение с Обора отступиться от той десятины. «Не желает связываться со злыднем Дёмшей… и я отступилась, мы с Анохой свово хлеба батюшке отсыпем… Батюшка-то избу в Кандабае продает… Копейка своя у него будет… сюда-то ему не с руки…» Эти разговоры не удовлетворяли Алдоху, он хмурился, бежал к Дементею, грозился: «Ты батьку прижимать?! Я те прижму!.. Вывернулся ты тогда у меня, оправдался, — надолго ли? Штоб не бросал старика без хлеба, а то… Брошенную-то пашню придется у тебя взять… Вишь ведь заросла как! Если не перепашешь, — возьму! Штоб помощь старику была, слышишь!» — «Мимо меня по воде не плывет… достаток-то, богатство, чтоб только собирать, готовое вытаскивать… Всё своим горбом!.. У меня тоже не плывет достаток-то», — накаляясь, сопел Дементей Иваныч, но тут же трусливо обещал председателю выполнить все, что тот требует, — обещал, чтобы только отвязаться.

Крепкие мужики с первых же недель Алдохина председательства почувствовали его и крутой нрав.

— Этот почище Мартьяна будет… Тот был бешеный, а этот того, видать, хлеще!

Ипат Ипатыч, пастырь, разговорившись однажды обо всех этих делах, — о фельдшере, о бондаре, обо всем, — даже выругался. Никогда ему раньше материться на людях не доводилось, по чину этого уставщику не положено, духовному званию это не приличествует, но тут не стерпел. Да и как терпеть, когда подбирается антихрист Алдоха к святая святых… к самому горлу подступает? Сегодня антихрист только поговаривает насчет уставщиковых сенокосных делян, насчет уставщиковой пашни слово закидывает, — кто знает, не обрубит ли он завтра его руки, не лишит ли его мирской помощи? И обрубит, и лишит, что сделаешь, как укротишь лютого зверя? Разве только пулей? Как прослышал Ипат Ипатыч, что партизаны, настроченные Алдохой, перекричали стариков и написали приговор — лес на школу возить, так и осел грузным задом на лавку.

— Напрасно, выходит, старались… тогда для Спирьки, — глухо сказал он Астахе, принесшему это известие, — на какую хворобу я им целого иргешка скормил?

— Не говори, Ипатыч, — согласился Астаха, — разор, сплошной разор: у меня сколь четвертей вылакали. Кабы знатьё… И-эх! — простонал он сокрушенно.

Ипат Ипатыч послал сына за Покалей, и втроем они долго обсуждали: что делать, что предпринять для отражения злой напасти?..

Царапая ногтем розовую лысину, Ипат Ипатыч тончайшими намеками стал подводить верных своих людей к страшной мысли: не одна ли только пуля остановит еретика? Покаля уловил смысл этих намеков и сразу же встал на дыбы:

— Неладно думаешь, Ипат Ипатыч!.. Из винтовки его, так ли?.. Неладно это! Пуля нам в другой раз сгодится, не сейчас… Только себя погубить, все дело завалить, всю нашу жизнь!.. Да и что стрел-то, какая польза? Ну, убей его, Корнея нам на шею посадят или еще кого… Надобно выше метить! Надо всем крепким мужикам спаяться, дружно… по старому закону, чтоб у них косточки затрещали.

— Что ты хочешь? — пробурчал уставщик.

— Попервости я того хочу… Надо старикам свой сход собрать, чтоб они не чухали, потайной сход… ночью у тебя в избе или как… Пущай сход пошлет ходоков-жалобщиков до Читы: в селении-де Никольском попустительство волостной власти, сплошной недогляд, а через это нарушение демократической конституции. Нам на сходах какую конституцию читали? А это што творится? Конституция?

Покаля торжествующим взглядом оглядел собеседников.

— Везде одно, — упавшим голосом сказал Ипат Ипатыч. — Не найти нам правды в Чите.

— Одно, да не одно! — с жаром возразил Покаля. — Иначе ничего не выйдет. Разве пуля лучше?

— Спробуем? — заглядывая пастырю в глаза, предложил Астаха.

— Благословляю, — устало смежая веки, сдался Ипат Ипатыч.

Румяный месяц май уступал дорогу жаркому, красному месяцу июню, — зеленоватая дымка полей слилась у горизонта с зеленовато-синим тугнуйским небом. Не враз отсеялись мужики, — кто раньше, кто поотстал, — не враз и хлеба поднялись на клочковатых заплатах полос. У кого хлеб на аршин от земли, а у кого только-только к свету пробился и едва успел прикрыть черную рыхлую наготу пашни. Иные совсем запозднились, еще досевают, а другие уже пары пахать начали.

Дементей Иваныч отсеялся раньше многих, и потому мог позволить себе роскошество — перепахать заросшую пыреем и паданкой отцову десятинку. Хоть и знал он, что угрозы председателя Алдохи так и останутся угрозами, — никакой председатель не имеет права отобрать у него собственную его землю, нет таких законов! — однако, скрепя сердце, должен был подчиниться приказанию и послать Василия в поля: с Алдохой шутки плохи… «Лучше бросить собаке кость, — ругался про себя Дементей Иваныч, — чтоб не гавкала… не укусила, чего доброго…»

В один из теплых безоблачных дней председатель Алдоха с великою честью провожал молоденького учителя в город. Романскому уже нечего было делать в деревне. Чем дальше продвигалась вёшная, тем больше пустел его класс. Каждое утро он недосчитывался то одного, то другого: по приказу отцов, не предупреждая учителя, льноголовая мелкота выезжала на пахоту, бросала ученье. В хозяйстве в эту горячую пору нужны были рабочие руки. Только-только одолевшие грамоту, ребятишки вскоре же позабывали ее: шутка ли, целый день, от зари до зари, просидеть верхом на лошади, запряженной в борону, обливаться потом, часами следить, как мельтешит под медлительными ногами коня волнистая однообразная пашня… Кто пахал, кто уезжал на ночь пасти коней в степи, — таял, таял класс день ото дня. И молодой учитель вынужден был покориться — распустил оставшихся учеников, закрыл школу до осени, обещал после страды вернуться и продолжать учение…

Еще накануне, с вечера, председатель загадал подводу до Петровского завода, и сейчас она стояла у ворот Егоровой избы. На крыльце показались учитель и провожатые.

— Уж ты не обессудь, — ворковал на ходу Ананий Куприянович, — чем могли, тем и пособляли… Много мы тобою довольны.

— Мне обижаться на вас не приходится, — тепло ответил Романский, — вы здорово помогли мне. Особенно благодарен я Егору Терентьевичу. Кормил в кредит, можно сказать. Осенью мы с ним расквитаемся.

— Пустое, — скромно потупился Егор Терентьевич. — Пустое говоришь, Евгений Константинович, — какие там счеты!.. Сызнова осенью ко мне заезжай. Так запросто и заезжай.

У телеги, куда Егор положил большой мешок харчей-подорожников, учитель первым попрощался с председателем:

— А уж какое тебе спасибо говорить, Евдоким Пахомыч, — и слов не подыщешь!

Волнуясь, он крепко сжал Алдохину руку:

— Осенью мы с тобой такие дела здесь закрутим… А еще через лето уж и школа будет построена?

— Срубим. Весною пораньше лес возить станем.

— И детей учить, и молодежь собирать, — продолжал Романский. — Какие есть у вас прекрасные ребята! Жаль, что время рабочее, не удалось нам как следует развернуться. Но зимой!.. — Он обнял председателя.

— А я тебя, паря, провожу. Мне в поля надо, — сказал Алдоха и сел в телегу.

Всю дорогу, до хараузской межи, они проговорили о будущей зиме, и она рисовалась городскому комсомольцу крутым поворотным этапом, — зимою ветхозаветная семейщина начнет отступать под напором молодежи, шаг за шагом покидающей ряды твердокаменных отцов.

У раздельной речки Дыдухи они еще раз обнялись, и Алдоха глядел учителю вслед до тех пор, пока телега не скрылась за бугром.

6

Глубокой осенью, когда последние снопы уже были вывезены с полей и на гумнах раздавались глухие удары цепов, председатель Алдоха получил через волость бумажку из города, из отдела народного образования: учитель Романский мобилизован и выехал на Восточный фронт и, поскольку в селении Никольском нет еще школы, новый учитель будет прислан, как только общество поставит ее. Алдоха велел секретарю немедленно отписать, что ранней весною общество вывезет лес и начнет постройку.

Незадача с полюбившимся ему учителем-комсомольцем опечалила Алдоху. Столько было надежд, так согласно они жили, так дружно работали, — и вдруг нежданно остался он без такой крепкой подмоги!

Несколько дней Алдоха чувствовал себя так, будто вкруг него разом стало пусто, и все гадал: «Што ж они? Неужто другого учителя не нашли? Не все ли равно… пока в горнице у Анания?» Он дважды заставлял секретаря, писать в город, требовай учителя, доказывал, что терять зиму — неподходящее дело, ребятишки вовсе отстанут от грамоты, всё перезабудут.

Город упорно отмалчивался. Входил ли он в положение Алдохи, понимал ли, — кто это мог знать? Но неспроста, видно, отмалчивался город… На далеком востоке, у самого моря, собрал японец каппелевцев и семеновцев, грозит республике, трудовому народу новой войною, никак домой уезжать не желает. И уж не грозит, а воюет, уж новые и новые эшелоны войск уходят на восток — о войне, о лихостях переживаемых дней, о мобилизации, о хлебе для армии говорят в волости, о том пишут в газетах. До учителя ли тут! Вишь, и Евгений Константинович поехал воевать с японцем.

Из деревни по вызову своих частей уходили армейцы-отпускники и бывшие партизаны — сперва поодиночке, а потом все гуще и гуще…

Алдоха видел, что он теряет опору, что ему становится с каждым днем труднее, что крепыши опять подымают голову.

И впрямь они подняли голову, расправили плечи, — поманил их снова японец зыбкой надеждой: «Неужто на сей раз не вызволит крестьянство из красной беды?» Кто и тешил себя, а кто уж и не тешил: летом-то вот так же сказывали, что невесть откуда объявившийся в Монголии белый генерал, барон Унгерн, скоро пойдет, при японской подмоге, на Читу и Верхнеудинск… мало ли семейщины тогда к нему бежало!.. Да вот развеяли его армию большевики, а самого изловили. «И, выходит, Монголия теперь красная. А уж не из Монголии ли способнее было до нас добраться?» — рассуждали самые башковитые старики… И все же поворачивала дума снова на японца, — не зря же он поднялся опять на Дальнем Востоке.

Дементей Иваныч будто бы уж и не боялся председателя Алдохи, хотя и норовил не встречаться с ним. Ипат Ипатыч, пастырь, увереннее созывал народ в церковь и даже, — чего давно не бывало с ним, — после службы произносил туманные слова поучения:

— Терпите!.. Господь бог заботится о людях своих и не допустит пришествия в мир антихриста…

В беседах с бабами пастырь не упускал случая осуждать фельдшера, запрещал ходить к нему, прививать у него детям оспу:

— Оспенный тот знак — печать антихриста… В писании сказано: «Лучше есть в нездравии пребывать, нежели, ради пременения немощи, в нечестия впасти. Аще бо и уврачует бес, больми повреди, нежели пользова…»

Чаще стали собираться свои люди в Ипатовой горнице. Покаля ерзал на лавке, бубнил:

— Что я говорил тогда? Вот тебе и пуля!.. Тут без пули найдется, кажись… До весны бы дожить, весна покажет!..

Что именно покажет весна, Покаля не договаривал, но и без того все отлично понимали его.

Радужные надежды и самогон утепляли сердце Ипатовых гостей. Покаля, казалось, больше всех преисполнен был веры, — уж на этот-то раз японец не подкачает, не подведет! Не может же этого быть!.. И уж если верил так осторожный и умный Покаля, то другие и подавно.

Куда только испарился из Покалиной памяти недавний горьковатый осадок, — не он ли сговорил Ипата и Астаху послать делегатов в Читу и… что из этого вышло? Не хочется Покале сейчас вспоминать об этом — ни вспоминать, ни говорить.

А тогда вышло вот что.

…Потайной сход, — не сход даже, а так, десяток-другой стариков, — собрался ночью у Астахи. На более широкое оповещание у Астахи с Покалей смелости не хватило. Покаля держал к старикам речь о нарушении конституции. Старики долго думали, кряхтели — и не дали своего согласия посылать ходока сразу в Читу. Пусть-де, предложил кто-то, съездит сперва Никольский посланец в город, к Потемкину, с ним посоветуется: что божий человек скажет, тому и быть.

К поездке в город готовились долго. Астаха побывал в Хонхолое у бывшего министра Булычева. Тот сказал, что никольцы задумали ладно, только надо бумагу составить и собрать под нею как можно больше подписей.

Не мешкая, Булычев сам написал такую бумагу.

— От двух-то сел крепче будет, — заявил он.

Затем Астаха сходил к Бутырииу, застал того в лавке.

— Вина моя перед тобою большая, Николай Александрович, — перегнулся Астаха через прилавок. — По неразумию своему думал я: ты чужой нам, а ты такой же купец… еще почище нас! И споров меж нами не должно быть…

— Так, так, — покачивал белой головой Бутырин и выжидательно щурил лукавые свои глаза.

— Подпиши вот бумагу, — сказал Астаха. — Подпиши… Здесь от всех нас ходатайство, чтоб, дескать, не теснили.

Бутырин поднес бумагу к подслеповатым глазам, мягко покашлял:

— Правильно, правильно… Только у меня нет никакого хозяйства, хлеба не сею.

— Что с того!

— Неудобно мне подписывать крестьянское прошение… Я, конечно, всей душой…

Астаха отчалил ни с чем: осторожный Бутырин так и не дал своей подписи. Впрочем, Астаха был доволен и тем, что помирился с Бутыриным, которого, — сколько уж лет тому! — собирался спалить и который не мог, безусловно, не расчухать о том, кто покушался на его добро. Времени для этого было у купца предостаточно, на то он и Бутырин, на то он и хитрец… Николай Александрович обещал Астахе, всем крепким мужикам, свою поддержку, но только не сейчас, не в этот раз, не по этому случаю…

В город к Потемкину с бумагой, испещренной крестами и закорючками, ездил начетчик Амос Власьич.

Богатей принял Амоса в горенке, сплошь заставленной иконами, предложил чаю, досконально обо всем порасспросил.

— У-у-у! — загудел он. — Совсем вы ума решились, я погляжу… Не езди в Читу — вот мой тебе сказ. Не будет с того добра, как бы худа для ваших стариков не вышло. Бога гневите, старики!.. У меня эвон какие мельницы, дома, постоялые дворы — и никто пальцем не тронул меня! Только вон на армию заставляют муку молоть, под их контролем. Да что мне с этого контроля? Мука-то нынче, знаешь, почем? То-то! Золотом сполна платят… что дальше будет — господь знает… А у вас? Ограбили кого? Бутырин небось всю округу за собой держит, братские поди все до единого под ним?

— Что говорить, — согласился Амос.

— Вот видишь! А кто еще из купцов у вас? Астаха Кравцов? Давно, говоришь, торговать перестал? Что ж он, лавку у него выпотрошили, что ли? Нет же того!.. Ну, и езжай домой… А что дальше — там глядеть станем. Покуда же бога не гневите. А злыдня вашего, председателя, тайком… ночью или как… понимаешь?

Обратно с неподанной правительству жалобой вернулся Амос Власьич на деревню. Рассказал все как было пастырю. Ипат Ипатыч при первой же встрече попрекнул Покалю:

— Ты пули пожалел для еретика, пошто ж сам Потемкин не жалеет! Он так и присоветовал.

— Потемкин далече, ему нас не видать, — возразил Покаля. — Не его ответ, ему и говорить легко…

Ипат Ипатыч отступился под напором Покали от своей мысли… И вот теперь такое пошло, что и впрямь, может, пуля не понадобится. Ипат Ипатыч был рад, что внял тогда разумному слову Покали…

Этой вьюжной зимою гуляла по деревне престрашная оспа, из каждой почти избы тащили на погост долбленые детские домовины, а то и две, и три… множились кресты за трактом на бугорке… Кляня судьбу, разводил беспомощно руками недоумевающий фельдшер…

7

Денно и нощно шли через Завод поезда на восток.

— Знать, жмет комиссаров японец как следует, — возвращаясь домой с заводского базара, твердили Ипатовы дружки.

По окрестным селам, здесь и там, появились армейские продовольственные отряды. Отстаивая свободу, напрягая силы в борьбе, армия требовала хлеба, и где его было взять, как не в хлебных семейских деревнях.

Уже не свои, девээровские, народоармейские части проходили сейчас по этим местам, — с запада, из советской Сибири, перебрасывались эшелоны красноармейцев. Границы республики стирались, должны были стереться, раз коварный враг вновь стоит у порога.

Красноармейские шлемы приводили семейщину в смятение немалое.

— Адали дьявольские роги на голове! — ахали бабы.

— А до чего голодны, как волки зубами ляскают, — страсть!

Красноармейцы приезжали издалека, из таинственной страшной «коммунии», они были здесь как бы выходцами с того света… они были насквозь пропитаны непривычным семейщине духом: требовательны, напористы, беспощадны.

— Кулачье! — встречая сопротивление, ревели завхозы и комиссары продовольственных отрядов. — Не видели вы еще настоящей революции!

Дух «коммунии» не нравился семейщине, — нехороший дух, совсем не по нутру. Уже в Подлопатках и в Хонхолое выгребали хлеб армейские отряды, — вот-вот в Никольском появятся.

— Не приведи господь, ежели у нас такое наступит, — вздыхал Астаха. — Никакие Спирьки не помогут. В дым разорят!..

Он имел в виду не мимолетный наезд красноармейцев, а установление длительной, навсегда, власти Советов.

— Вере нашей и всем нам тогда край, — говорил Ипат Ипатыч. — Ежели не вызволит японец…

— Должон бы вызволить, — утешал его Покаля, хотя слово утешения звучало у него не столь уже крепко и уверенно, как месяц назад: терял веру умный Покаля, но молчал об этом, не желал вносить страха и смятения в сердца единомышленников.

Таяла его вера, как юрточный дым на ветру, — мощные потоки войск, беспрерывно двигающихся через Петровский завод, — он сам видел их, собственными глазами! — разве не говорили они о решимости «коммунии» биться с японцем до конца… «Такую силу гонят на восток большевики, что и японец поди не сдержит, — с сомнением говорил себе Покаля. — Вот те и буфер… республика!»

Однажды утром в деревню навернулся небольшой красноармейский отряд. Заиндевелые на морозе кони плясали под иззябшими, плохо одетыми бойцами. Алдоха и все, кто был в сборне, кинулись, по приказанию командира, собирать мужиков на сход, сгонять подводы.

Они появились у крыльца сравнительно скоро — упряжек тридцать, примерно через час, запрудили улицу. Но идти на собрание никольцы раскачивались чуть не до вечера. Алдоха предусмотрительно разместил красноармейцев по избам, они обогрелись, подкрепились сами и накормили коней, дважды успели попить чаю…

В большой, сумрачной от копоти, комнате сельского управления жарко топилась железная печурка, — старый сторож Фаддей не поскупился сегодня на дрова ради дорогих гостей. Он полюбил с годами эти шумные наезды, он так много видал разных людей, военных и штатских, с той самой весны, как прогнали в России царя. Тихие будни сторожа обертывались праздниками необычных сборищ вот в этой самой старинной избе, — было что вспоминать ему, было о чем поговорить с десятниками в своей конуре по ночам в бессонные часы.

У каменной печки и вдоль стен расселись по лавкам степенные бородачи. Красноармейцы с винтовками кучей жались у входа.

— Лениво народ идет, — сказал Алдоха. — С полсотни, кажись, с небольшим.

— Начнем, все равно, — приказал молодой, высокий, длинноносый командир. — Мы спешим…

Он начал говорить, обращаясь к старикам и короткими взмахами разрубая рукою воздух… Сколько раз за последние три-четыре года слыхали Никольские старики подобные речи! Они постоянно были грохотливы, гремучи, взволнованны, эти речи, — как вот и сейчас, — но, как и всегда, старики каменели лицами, втыкали плетеные бороды в колени, не шелохнулись, старались, казалось, не моргать даже напряженными, направленными в одну точку глазами.

Командир быстро кончил. Его лозунги и призывы были ясны, — чтоб победить врага, армия нуждалась в хлебе.

— Говорите теперь вы, старики, — пригласил председатель Алдоха.

Мучительно долго тянулось насупленное и неловкое молчание.

— Что ж, — сказал наконец командир, — так хозяева ничего и не скажут?.. Сколько хлеба вы можете дать нам, — вот на что я жду ответа. Я не спрашиваю у вас: есть ли хлеб, мне известно — есть…

Шевеля мшистыми бровями, — словно все лицо у него ходуном ходило, — от печки на середину избы выскочил начетчик Амос Власьич.

— Старики! — завопил он сотрясающим стены голосом. — Чо это на белом свете деется, старики? Одни едут — дай, другие едут — дай! Да што, мы не сеем его, хлеб-то, а из себя вываливаем… прости господи! Сегодня дай, завтра дай… где и напасемся?! А кто нам давать станет? И чо вы нам дадите за наш хлеб? Чо? — подвинулся он к командиру, ровно наступал на него.

Судорога пробежала по лицу длинноносого парня, он с внезапной яростью рванул крючки шинели, — затрещали крючки, осекся начетчик Амос, застыли старики на лавках…

— Что я тебе дам, кулацкая сволочь? Что? — пальцы не слушались его, голос звенел, последний крючок у ворота никак не поддавался. — Что?.. Вот видишь, бери, — распахнул он наконец шинель. — Бери с меня… если можешь! У меня, командира, рубахи нет — видишь?.. Вши меня заедают, а у тебя амбары ломятся!..

Мужики глядели на голую бурую грудь командира — и затаились, притихли, вобрали в себя головы, будто в ожидании удара.

— Стыдно поди, старики! — встал во весь свой рост Егор Терентьевич. — Стыдно вроде будто, я так полагаю!.. Надо хлеба дать. Нельзя нашим защитникам отказать в хлебе. Я первый даю по силе возможности три куля. Пиши, Алдоха…

Тишина схода растаяла в шепотке, во вздохах, в густом кряхтении…

Уже по ночи тридцать груженных зерном саней заскрипели по тракту в сторону Завода.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Великим постом, ранней весною, нового, двадцать второго, года председатель Алдоха начал возить с Косотского хребта лес для постройки школы.

Ох, и нелегкое это было дело — обломать тугую семейщину! Чуть не месяц целый бился Алдоха, уговаривал, а где надо, и припугивал мужиков. На сходах Ипатовы дружки, и первый из них Амос Власьич, драли глотки:

— Не надо нам этого! Жили без школы да целы были!.. Чуть не месяц мотал мужиков Алдоха, пока однажды на сходе, — невесть котором по счету! — не вырвал у них приговора, подтверждающего уже позабытый прошлогодний — быть школе. Не даром далась Алдохе эта победа, покрутился, побегал он по деревне. Накануне вечером Алдоха обошел самолично всех надежных людей, с каждым имел разговор наособицу, и каждый обещал поддержать его, явиться непременно. Надежного народу набралось-таки: бывший председатель Мартьян с Ариной, Егор Терентьевич и Ананий Куприянович с бабами, Олемпий Давыдович с Елгиньей Амосовной, которая обещалась прихватить побольше солдаток, а заодно и фельдшера Дмитрия Петровича, Корней Косорукий, Василий Васильевич со своей Домною, кузнец Викул Пахомыч, бондарь Николай Самарин, Мартьян Яковлевич, — этот посулил сговорить тещу Ахимью Ивановну, а та уже притащит своего Аноху Кондратьича, смотритель Афанасий Васильевич, партизаны Вахря, Хвиёха, Аника, — да мало ли кто еще. «Мало, мало! — говорил себе Алдоха. — Поразлетелись молодые соколы с японцем воевать, а бородатые-то партизаны не шибко тверды, кабы не переметнулись».

Делать, однако, было нечего. Всех, кого мог, пригласил председатель. Из волости он вызвал нарочным школьного инспектора-говоруна. «Настоящая мобилизация!» — усмехнулся Алдоха в черную свою бороду.

Эту мобилизацию он проводил втихомолку от крепышей, и крепыши были застигнуты врасплох. Ни Покаля, ни Астаха не учуяли, что предстоит окончательный сход, никто из крепышей не был заранее извещен, что в последний раз будет решаться вопрос о школе. Справные мужики отнеслись к назначенному сходу с прохладцей: ну, сход и сход, мало ли их нынче, на все не переходишь, на всех не высидишь… Многие остались дома, не пошли.

Тонко сработал председатель Алдоха!..

Ахнули на другой день в горнице Ипата Ипатыча, пастыря, но дело уже свершилось, приговор письменный дан, а что написано пером, того, как известно, не вырубишь топором. Школьный инспектор увез тот приговор в волость, оттуда его послали в город.

Колготня пошла по деревне, взбаламутили народ Ипатовы прихвостни. В который-то раз за эти годы справные мужики почувствовали себя обойденными, набрасывались ожесточенно на Алдоху:

— Неправильный приговор… Мы не писались, мы и возить не станем!

— Свой приговор дадим, что неправильный!..

Но Алдоха не шибко-то слушал эти речи, он жал и жал: раз есть приговор, к тому же вторичный, — кончено. На то он и Алдоха, партизан, бывший пастух, чтобы волков не бояться. На горячих он умел цыкнуть — разом присмиреешь. Да и помощник у него теперь объявился куда с добром: выздоровевший еще осенью, бывший председатель Мартьян Алексеевич внял советам старого своего дружка, пришел на помощь. Вначале, как отняли у него партийный билет — за пьянку и дискредитацию власти, — он ото всего отбрыкивался, тая горькую обиду, чуть было не запил снова. Но Алдоха был так обходителен, так пронял разумными словами, — прощенья, дескать, добиться долго ли хорошей работой, пройдет время, и билет вернут, как в волостном комитете сулились, — не отпускал Мартьяна ни на шаг от себя, переломил Мартьянову обиду, за собой потянул. И теперь Мартьян Алексеевич еще злее, еще напористее на крепышей наседал… И оба они, председатель бывший и председатель нынешний, сзывали мужиков на Косоту с топорами и пилами, ходили по дворам, пристегнули себе в подмогу Корнея, Викула, Самарина и других, не давали никому передышки.

Многолошадные скулили: как бы не замаять к вёшной коней. Малолошадным председатель сам давал послабления, и через это между мужиками разгоралась злоба, и в той злобе Алдоха черпал себе поддержку немалую. Он еще сильней напирал на многолошадных.

— Кряхти не кряхти, не отвяжутся… ехать надо, — рассуждали никольцы.

И ехали, и валили лес, и везли его к тракту, где Старый Краснояр раскинул свое устье стосаженной площадью. Председатель Алдоха торопился выполнять приговор, — ковал железо, пока не остыло. Да и время поджимало Алдоху: к вёшной-то кто станет со школой возиться, и будут бревна лежать неприкаянные до зимы, и снова деревня без школы останется.

Рубили школу большою мирскою помочью. Тут уж въедливый председатель чуть поотстал от крепышей, — своих людей-доброхотов хоть отбавляй. Горячее других взялись за постройку Василий Васильевич, бондарь Самарин да кузнец Викул.

— Этим что, какое у них хозяйство! Им хоть и днюй и ночуй, — говорили зажиточные.

И те действительно дневали и ночевали у школы. Василия Трехкопытного, — так прозвали на селе Василия Васильевича за его одинаковые имя, отчество и фамилию, — Алдоха определил главным десятником, и Василий почти не отлучался с постройки с утра до вечера. Кузнец Викул Пахомыч неожиданно для всех обнаружил такое плотничье мастерство, что ему поручили вместе с бондарем самые тонкие работы. Всем троим председатель обещал заплатить немного деньгами и натурой за счет общества, и они старались.

Быстро вырастающий над землею белый сруб оседлывали с раннего утра десятки людей, и далеко по заречью отдавался веселый перестук топоров.

Морща в ухмылке рябоватое лицо, Мартьян Яковлевич кричал сверху:

— Главный инженер! Трехэтажный! Ты и впрямь трехэтажный: в этажи с этой махиной полезем… Подай-ка клин, вон у тебя под ногами.

— Он не трехэтажный, а трехугольный, — подхватывал Мартьянов смех весельчак Викул Пахомыч.

— Ан вовсе нет — трехкопытный, — раздавалось за спиною Викула.

Василий Васильевич нагибался, подымал клин, тянул руку вверх к Мартьяну, силился изобразить на своем смуглом, спокойном лице улыбку, но это ему не удавалось: улыбка, видать, была ему не под силу. На шутки пересмешников он не обижался, делал свое дело расторопно, говорил вразумительно, и постоянно лицо его и вся фигура выражали глубокое нерушимое спокойствие.

Бондарь Николай Самарин изредка вынимал из кармана штанов кисет, закручивал тугую махорочную цигарку, что, однако, ничуть не мешало ему работать скорее многих семейских мужиков. Табачный дым сизой струйкой взвивался к верхнему ряду, попадал в ноздри Анохе Кондратьичу. Аноха чмыхал, крутил головою, бурчал:

— Хэка, паря! Табакур окаянный… и выдумают же такую оказию — дым глотать.

Он неодобрительно глядел вниз на подстриженные щеточкой светло-русые усы Самарина, прокопченные над губою махорочной желтизной, про себя осуждал бондаря: «Грех ить так-то усы ножом резать… бесовским зельем ноздри поганить. Сибиряк, он сибиряк и есть!»

Богобоязненные эти думки, впрочем, тут же отлетали, Аноха Кондратьич с веселой прищуркой оглядывал соседей, кричал зятю Мартьяну:

— Эх, и спорая же работа! Вот што значит миром-то… Лани Дементею избу рубили, — до этого далеко. Куда тебе!.. Эстоль народу…

— Сколь самогону надо Алдохе припасать, чтоб помочан всех ублажить, — скалился Мартьян Яковлевич.

День за днем вырастала школа, каждое утро собирал председатель Алдоха народ на постройку. Василий Васильевич давал урок, следил, как исполняются его приказания. Все шло гладко. Дважды Василий Васильевич ездил по Алдохиному поручению в волость, — оттуда пособили стеклом, железом, гвоздями… Так селение Никольское впервые за свою полуторавековую жизнь обзавелось школой.

2

Ахимья Ивановна видела, как мается ее престарелый отец, и сердце ее обливалось кровью.

Иван Финогеныч чаще и чаще стал наведываться в деревню. Не вдруг-то избу продашь, кто теперь купит, и зимою старик разъезжал по улицам с лагушками дегтя, останавливался под окнами, стучал кнутовищем в рамки:

— Не надо ли часом дегтю?.. Кому дегтю!..

Но до вёшной было еще далеко, никто и не думал облаживать телеги, запасаться колесной смазкой, и скудной была торговля, — больше заколеешь на морозе, чем наторгуешь!

Ночевать Иван Финогеныч ехал к дочке. Ахимья Ивановна отогревала батьку чайком, кормила блинами, маковыми тарками, а пуще того мясом да салом. Скольку было ее силы, старалась она ублажить старика, скрасить неприглядную его жизнь. Финогеныч молча налегал на горячие щи, на чай, оттаивал, синее с мороза лицо его слегка розовело… Домой он отъезжал поутру с небольшою поклажею — пуда два муки, стегнышко свинины, чего-чего по хозяйству — и тихо про себя радовался, что есть еще у него уважительная дочка, — одна она и не забывает его.

Вскоре Иван Финогеныч снова приезжал на деревню с бедным своим торгом, а то отправлялся в соседние деревни или в Завод на базар, крутился, как крутится человек, у которого завтра будет пусто и впереди никакого просвета. В своих наездах в Никольское он тщательно избегал появляться с дегтем на Деревушке и в соседних с нею проулках, — пусть отринутый от сердца злыдень Дёмша не видит его последней нужды и унижения, он не даст ему этой радости!

Иногда Финогеныч не показывался неделю и больше, и тогда Ахимья Ивановна печалилась, строила на этот счет горестные догадки. В эти дни он, по старой памяти, выбирался в кедровые чащобы, без устали белковал… Случалось, на Обор навертывался внук Василий с малолетками Екимом и Филатом. Василий был большой охотник до белки, но… далеко ему до покойного старшего брата Максима Дементеича, — ой, как далеко, говорил себе Финогеныч. А Максимычи, подростки, улыбчатые, ясноглазые матерые крепыши, — точь-в-точь батька, — эти и подавно от старинных навыков поотстали. В их-то годы Максим, отец ихний, куда как сноровист в тайге был, а эти не то уж. Впрочем, Екима и Филата, по малости их лет, далеко с собою не брали. И скучнее была эта охота для Ивана Финогеныча, с прежней не сравнить. Не видел он ласковости во внуке Василии, а того меньше — в правнуках, будто чужие они ему. Васька все больше молчит, знай себе постреливает, изредка разве, сбычившись, скажет:

— А ты, дед, еще ловок белковать.

— Глаза и ноги куды еще с добром, — не без гордости ответит Финогеныч и тут же выдаст глубоко запрятанную в сердце обиду: — Мне бы еще сколь годов почту гонять, да — вот видишь… не довелось…

Эта обида ежечасно жила в нем, — он не мог простить начальству: по какой такой причине отставили его из ямщиков, когда он еще, быть может, и молодого за пояс заткнет?..

Белку — целые связки — отвозил Иван Финогеныч в Завод. Но много ли выручишь за белку? Все уходило, как в прорву, все эти несчастные копейки.

И снова показывался Иван Финогеныч на деревне с неизменным своим лагушком, с туясьями. У Ахимьи Ивановны, сердобольной дочки, отлетало от сердца, и в эти дни она была особенно ласкова к отцу и щедра.

Однажды Иван Финогеныч приехал в деревню весь залепленный снегом, озябший до крайности. В дороге его захватила пурга, и он поспешил скорее к дочке.

В сенях Финогеныч отряхнул облезлую свою дошку и, войдя в избу, принялся дуть на закоченевшие, негнущиеся пальцы, попеременно подносить ко рту то одну, то другую руку.

— Бедынька, какая погода дует! — ахнула Ахимья Ивановна.

— Я и то говорю, — поднялся навстречу старику Аноха Кондратьич.

Ахимья принялась стаскивать с отца заиндевелую дошку.

— Погоди… руки зашлись, — пробормотал он.

— Руки? Ой и персты у тебя, батюшка! — глянув на его руки, чуть не заголосила Ахимья Ивановна. — Варьги-то где? Неужто в дороге потерял?

— Потерял… ежели б были, — слабой и горькой улыбкой усмехнулся Иван Финогеныч.

— Да неужто ж она тебя без варег отпущает! Неужто ж долго их связать, али с овчины пошить?! Замучила она тебя, батя!

— Ермишка последние куда-то запропастил, — глухо отозвался Финогеныч. — Шерсти нету… Все замучили…

Широко всплеснув руками, Ахимья Ивановна выбежала в казенку.

— Вот тебе, — вернулась она тотчас же, — вот… две пары, белые, мяконькие. Одну-то ты носи, а другую схорони подальше.

— Да уж и доводится в своей семье хоронить, — принимая подарок, сказал Финогеныч.

Аноха Кондратьич не то осуждающе, не то одобрительно глядел на жену. Бранить ли ее потом за расточительность, — какие варьги отдала, добро бы хоть пару, а то две! — или похвалить за мягкое сердце, за любовь к старому родителю, или уж смолчать вовсе? Аноха не мог сейчас ничего сказать себе и только поглядывал на обоих.

— Давайте-ка садиться, — нашелся он наконец, — согревай батю… чем бог послал…

Только к вёшной, после Егория, когда отделяли старики на деревне женатых сынов, удалось Ивану Финогенычу найти себе покупателя, — сосватала ему Ахимья Ивановна чьего-то албазинского многодетного большака, и вошел тот в старикову кандабайскую избу, отсыпал Финогенычу за это круглого хлеба и дал в придачу сотню мелкого серебра.

Повеселел после того Финогеныч и, проезжая мимо огромного белого сруба школы, говорил себе: «Оно и впрямь по-крутому жизнь поворачивает. Вот школу поставили… Отродясь у семейских этого не случалось. И в заведенье того не было… Эх, дожить бы да настоящих дней!»

3

Беспокойную зиму провел фельдшер Дмитрий Петрович: приходилось вести не шуточную, чреватую невесть какими опасностями и подвохами, упорную борьбу за кусок хлеба. И с кем? С самим уставщиком Ипатом! Он, Дмитрий Петрович, определенно знает это, на то у него глаза и уши, на то под боком у него разбитная всеведущая Елгинья Амосовна.

Только у нее, Елгиньи, и находил он утешение во всех этих горестях. Ну, разве не сбежал бы он давно из деревни, если б не она! Гуляла по селу оспа, клевала детвору, множились домовины и бабьи причитанья — и что он мог сделать, когда бабы наотрез отказывались от прививок, ссылались на священный текст и пастыря?

Елгинья Амосовна многозначительно говорила:

— Подожди, подожди, Петрович, пройдет эта лихость…

— Какая лихость?

— Я-то уж знаю, а тебе и знать незачем.

Дмитрий Петрович пожимал плечами. Видимо, Елгинья была в курсе всех закулисных деревенских дел. Но, не выдавая ничьих секретов, она, однако, так ловко подсказывала ему тот или иное шаг, что он никогда почти не оставался в проигрыше. Он снова, как и вначале, начинал благодарить судьбу, — какую она хозяйку послала ему!

Это был один источник утешения, но был и другой… Еще на первых порах Дмитрий Петрович, старый убежденный холостяк, был потрясен задорным смехом своей хозяйки. «Ох, уж эти солдатки!» — смеялась тогда Елгинья и без стеснения заглядывала ему в глаза…

Однажды в субботу Елгинья Амосовна, как всегда, истопила баню, и, как всегда, первым пошел мыться Дмитрий Петрович. Он не спеша разделся в тесном неудобном предбаннике и, пригибаясь, чтоб не удариться головою о черный потолок, прошел в темную баню, — здесь было сумеречно, свет жидко проникал сюда сквозь донельзя пропыленное крохотное окошко. «Надо будет заняться гигиеной… реформами», — наливая в шайку воды, едва успел он подумать, как дверь скрипнула и кто-то вошел.

— Эй! кого там нелегкая несет? — грубовато прикрикнул Дмитрий Петрович, но тут же осекся, подхватил шайку: на пороге предбанника стояла хозяйка.

Елгинья сделала уверенный шаг вперед. Она была без кички, с распущенными волосами, в одной станушке без пояса…

Так началась потайная связь фельдшера Дмитрия Петровича со своей хозяюшкой Елгиньей Амосовной. Стоило ли ему после этого бежать из деревни?..

К весне дела Дмитрия Петровича стали поправляться. Он ловко так, — лучше всякого знахаря, — предсказал конец оспенной эпидемии, и это не могло не возыметь своего действия на умы семейских баб. Звезда фельдшера — мастака вновь начала восходить, снова стали притекать больные. Но, видимо, рассуждал Дмитрий Петрович, к этому имеются и другие причины. Во всяком случае, неспроста пронырливая Елгинья Амосовна говорила ему:

— Шатается народ от Ипата. Сумный он ходит, будто бы мокрый.

Дмитрий Петрович и сам замечал это. Замечал он и то, как день ото дня веселеет председатель Алдоха, — это был добрый знак. Председатель никогда не переставал интересоваться делами фельдшера, а за последнее время начал во всем помогать ему, — гнал к нему баб с хворыми ребятишками, а один раз даже собрал специальный женский сход насчет оспы: как добиться, чтоб больше она не вернулась. Сход, правда, получился малолюдный, тощий, но все же Дмитрий Петрович получил возможность сказать речь о пользе оспенных прививок перед тремя десятками кичкастых матерей.

Бывший председатель Мартьян Алексеевич, поправившись от смертельных ожогов, тоже немало содействовал популярности фельдшера. Мартьян теперь часто появлялся то тут, то там, ходил по дворам насчет леса для школы, матерился по-прежнему, и кто же не знает, что не материться бы ему, не шуметь, если б не выходил его лекарь… шила в мешке не утаишь.

А как начали строить школу, и полезла она день за днем вверх, тут уж и вовсе народ на Алдохину сторону переметнулся, и поменьше стали прислушиваться к Ипатову голосу бабы. А значит, и фельдшеру легче стало.

Что же такое произошло? Отчего заскучал Ипат Ипатыч, отчего народ зашатался?

События этих последних месяцев вдребезги разбили хрупкую веру Покали, спутали все карты уставщика Ипата, сбили с толку всех справных мужиков. Вспыхнувшая так ярко осенью надежда на возврат японцев развеялась к весне, как дым в степи, лопнула, как мыльный пузырь… Старики приступали к пастырю с расспросами. Но что он мог сказать им?

Ипат Ипатыч безутешно тыкал пальцем в газету, заставлял Астаху читать, — не по нутру пастырю еретицкая светская грамота, грех живой, — приговаривал со вздохом:

— Вот, вот!..

Газету, крадучись, Астаха уносил обратно к смотрителю Афанасию Васильевичу.

Что и читать, когда и без того видно: возвращаются один за другим на деревню молодые солдаты и партизаны и веселые, зубоскаля, разносят из улицы в улицу гиблые для крепышей вести: зимою под Волочаевкой так тряхнули беляков, что, не опомнясь, сдали они Хабаровск, без задержки покатились к морю, а там им конец… Скоро придет конец черному буферу атаманов и купцов каких-то Меркуловых, засевших во Владивостоке, и будто бы японец соглашается уж на переговоры не с республикой этой, что в Чите, а с Советской Россией, с самим Лениным…

— Вот это поджали! — выхвалялись вернувшиеся солдаты. Покаля, кто первый загорелся с осени насчет окончательной японской выручки, ходил теперь темной тучей, — брови кудлатые, ссунутые к переносью, в глазах злая оторопь. Астаха бегал по улицам мелкой рысцой, ни с кем не останавливался, торопко от всех отбрехивался, тявкал, словно ушибленная собачонка…

Чем дальше шла вёшная, тем все больше возвращалось на село армейцев в распахнутых шинелях, с котомками за плечами, — загорелые, развеселые, победные:

— Дали мы им жару-пару!

Председатель Алдоха встречал демобилизованных и отпускников, приходящих к нему в управление, просветленной улыбкой, — ровно и черная борода его светлела:

— Нашего полку, кажись, прибыло!

— Да, прибыло и еще прибудет, — отвечали армейцы. — А ты молодцом: вон какую школу без нас сгрохали!

4

Лето струило разомлевший воздух над поскотинами, над гуменными пряслами, над крышами изб. Без умолку ворковали под застрехами голубиные стаи, фуркали крыльями низко-низко над улицей. В полях, по увалам, пахали пары. Квадраты желтых и черных пашен, как лоскутное одеяло, обступили деревню со всех покатей, и только к низу, за Краснояром, полыхал зелеными травами Тугнуй, ласкал глаза плюшем мычки, оттуда тянуло пряным запахом богородской духовитой травы. Тугнуй манил к себе, звал насладиться его первозданной красотой, — спокойный и дымчатый там, у горизонта. На солнцепеках было душно, приходилось жмурить глаза от сверкающего блеска. В полях, на Кожурте, у Дыдухи, на Богутое, наливали хлеба.

Кончался нудный, по мнению многих армейцев, никчемный Петров пост. Его не бог, не сатана придумал, говорили они, а скупая баба, чтоб больше насбирать масла. Старики в ответ им смеялись: какая это, мол, нудность, вот в старину, не шибко чтоб давно, было нудно, так нудно, — в петровки и огородину не съешь, если даже и поспеет какой-нибудь лук, все было грех, — настоящий голод, а теперь что! Молодые воротили нос от скудной еды, но редко кто при отцах скоромился, — неприлично старость не уважать, да и кто тебе скоромное на стол подаст.

Накануне Петрова дня бабы, а больше девки густо высыпали на улицы, облепили стены изб высокими козлами… тащили в ведрах горячую воду, тряпки, голики-веники, взбирались на те козлы, мыли стены, скоблили их ножами. Раз в год, перед Петром, а то и за неделю до него, умывается, по обычаю, изба снаружи… К вечеру все улицы, из конца в конец, сияли белизною стен: не то новые избы враз поставили, не то ливень хлесткий прошел и всю грязь смыл, будто когтями какими соскреб.

Как раз в этот день, накануне Петра, председатель Алдоха пришел к Василию Трехкопытному.

— Дело до тебя имею. Школу мы с тобой ладную поставили. Видать, ты хозяин отменный. Теперь что нам не хватает, чтоб совсем по-большевистски зажить, на большевистскую деревню мало дело походить?

— Уж и не знаю что, — медленно и будто вяло произнес Василий.

— Вот тут те и книги в руки, такому хозяину… Кооператив нам нужен, кооператив! К нам уж инструктор из волости приезжал.

— Кооператив? Вон оно что! — так же, тоном нерушимого спокойствия отозвался Василий.

— Дом у нас есть. С тех пор, как выпороли семеновцы Зуду, пустой стоит, заколоченный, под замком, — сказал Алдоха. — Заезжая у Парамона Ларивоныча там помещалась в давние годы. По тракту, за мостом…

— Знаю.

— Как поди не знать! Значит — дом. А к тому чего не достает: товаров и хозяина. Ты-то согласие даешь?

— Даю, — просто согласился Трехкопытный.

— Вот так! — обрадовался Алдоха. — И разговору, значит, не может быть. С таким хозяином дивья… Своим-то боюсь такое дело препоручать: грамота наша известная. А ты и в этом доспел. А насчет схода, кооператив чтоб на деревне завести, теперь и думки особой нет: будут и члены и паи, — солдат, вишь, сколь подвалило. Теперь уж нас богатеи не перекричат, по-своему повернем, как надо!..

Через день после Петрова гулливого, хмельного дня, не откладывая важного этого дела в дальний закром, председатель Алдоха созвал всеобщий сход насчет кооператива.

Сход предстоял людный и колготной. Наученные горьким опытом, богатеи не захотели, чтоб и на этот раз обошли их, чтоб без них, против их воли, писались приговоры, да им же и навязывались потом на шею. Они теперь не верили Алдохе ни на грош — и привалили на сход густо, — на кривой, дескать, нас не объедешь. Но еще гуще привалили партизаны, солдаты, молодежь.

За полчаса до открытия схода в сборню, к Алдохе, прибежал Федор Иваныч Зуда. Он выглядел примерно так же, как три года назад, когда примчался из Завода с пустыми руками вместо товара: без шапки, с растрепанной бородою, правый глаз его дико вращался, он беспорядочно взмахивал растопыренными руками, тряс над головою прямым, вытянутым на вершок, левым мизинцем. Увидав эту всклоченную, страшную и потешную фигуру, толпящиеся в сборне мужики так и фыркнули, так и покатились со смеху.

— Чо запыхался так? — встал ему навстречу Алдоха. — Пожар, али што?

Беспрестанно помаргивая одним глазом, Зуда бухнулся локтями на председательский стол:

— Насчет кооперативу сегодня, Пахомыч?

— Ну да… Всем же объявлено. А што?

Зуда придвинулся вплотную к черной Алдохиной бороде, зашептал:

— Не забыл поди, как Зуда в тугие те года с лавкой управлялся? Как за верность и старанье семеновские шомпола на свою спину принял?.. Как блюл лавку до последнего дня?

— Не забыл.

— Не забыл, говоришь? То-то!.. Кому теперь сызнова сидельцем быть, как не мне, — ты подумай!.. Разговор у вас промеж себя в управлении поди был обо мне… чтобы, значит, меня поставить?.. Али как?.. Или кого другого?.. Был разговор?..

— Разговора такого не было, — тонко усмехнулся Алдоха, который не раз слышал о жульнической проделке Зуды с кооперативным товаром. — Кого выберет мир председателем, тот и будет.

— А я думал: должон быть такой разговор, — разочарованно сказал Зуда, и все его возбуждение разом пропало. — Не опоздал, выходит?

— На сход? Нет, еще не начинали.

— Не то, не перебил ли кто мою должность? Ты уж постарайся, Пахомыч, слово мужикам за меня замолви… тебя послухают — разгибая локти, попросил Зуда.

И такая мольба светилась в его глазах, столько простодушной веры в значительность собственной кандидатуры было во всем его до крайности потешном обличье, что председатель Алдоха снова невольно улыбнулся.

До самого схода Зуда не отходил от Алдохи, крутился у него перед глазами, а когда сход открыли, он присел на перила, на самой вышине крыльца, близ начальства, чтоб все время быть у всех на виду…

Сход получился бурный, шумный с самого начала. Стоило председателю рот открыть и сказать, что Никольское отстает от соседних деревень, которые обзавелись уже лавками с дешевым кооперативным товаром, — как в толпе у крыльца заорали Ипатовы подголоски:

— Знаем ваш дешевый товар!

— Помним поди!

— Память-то у нас не засохла!.. Алдоха стукнул кулаком по столу:

— Молчать! Говори по порядку!

Немного поутихло, и тогда слово попросил молодой парень в солдатской рубахе, Епишка, демобилизованный всего несколько дней назад. Он был небольшого роста, маломерок, невзрачен, и как ни тянули многие шеи, в толпе, не могли разглядеть оратора, толкали соседей в бок:

— Кто говорит?

— А кто ж его…

— Кажись, Епишка Погорелец.

Звонкость и горячность Епишкина голоса, бойкость его речи, которую он подкреплял энергичными взмахами руки, с лихвой восполняли его невзрачность. Епишка с первого же слова взял крутой разгон.

— Мужики! Граждане! — высоким голосом закричал он. — Ежели которые насчет кооперации сумлеваются, пускай в город съездят да поглядят. Я так думаю, все солдаты так думают и так скажут: эта кооперация — бедному народу выручка. Товарищ Ленин сказал: беднота должна строить кооперацию — это гроб капиталистам и живодерам. Уж он-то, Ленин, слова на ветер не бросит…

Сход загудел, солдаты зашикали на стариков.

— Рвите не рвите глотки, — продолжал Епишка, — а кооператив поставим. Вот вам наш красноармейский сказ!.. Я за всю свою бедность говорю, за все свое сиротство… за сиротскую жизнь… сызмальства по строкам пошел. Вам бы так, узнали б!.. А тем, кто думает против глотку драть, я так скажу: все солдаты, все партизаны, все бедняки-строчники руку за кооперацию подымают! Нас больше, не осилите!

— Верное слово! Правильно! Все голосуем! — всплеснулась волна криков.

Но в гуще схода, с боков, отовсюду навстречу этой волне поднялся гневный ураган:

— Не одурачите!

— В коммунию хотят затянуть? Не выйдет!

— Мягко стелет, да колко спать!..

— Держись теперь, Епиха!

Рев стоял над улицей, тряслись, как в лихоманке, бороды, мелькали взмахи кулаков.

— Закрываю сход, — спокойно сказал Алдоха, — раз не даете людям говорить.

И он шагнул вниз по ступеньке крыльца, — только так и можно было угомонить колготной народ. Стоящие близ председателя слыхали его слова, — неспроста грозит Алдоха, закроет сход и без схода кооперацию облаживать заставит. С десяток людей кинулись вниз в коловорот толпы, закричали, затормошили мужиков…

С большим трудом водворилась тишина. Алдоха будто нехотя занял свое место.

— В последний раз упреждаю, — возвысил он голос, — еще раз заревете, закрою сход, и тогда посмотрим… Кто хочет говорить по порядку?

— Дай-ко я, — выступил вперед Корней Косорукий. — Правильное слово сказал Епиха насчет сиротства: я хоть и не сиротой рос, да сиротства не мене его, одначе, хватил… Он это самое дело, из строку не вылазил… А народная власть меня хозяином, оно это самое дело….

Сход всколыхнулся было, но Алдоха резко обрубил:

— Опять! Люди вы или бараны?! Дело говори, Корней, дело! — повернулся он к Косорукому.

Кто-то захихикал в толпе. Алдоха сурово поглядел поверх голов. Смутившийся от того, что свой председатель одернул его, и еще больше от того, что над ним засмеялись исконные лиходеи, Корней растерянно озирался вкруг себя, выглядел курьезно, его страшное, некрасивое лицо казалось жалким.

— Что ты хотел сказать? Какое твое мнение? — снова повернулся к нему Алдоха.

Корней немного приободрился, но не настолько, чтоб связано продолжать речь.

— Оно, конешно, это самое дело, — начал путаться он, выдавая свой и Алдохин секрет. — Мы тут сообща, по-бедняцки, разговор держали, кому кооперацией нашей управлять…

Сход насторожился.

— Надобно нам доброго хозяина в голову поставить… доброго хозяина да хорошо грамотного. Кто у нас такой-то? — продолжал Корней. — Лучше Василия Трехкопытного не найти нам.

— А-а! У вас сговор! — разорвал тишину злорадный выкрик.

Тут уж ничего не могло сдержать урагана. Насильно обузданный, загнанный внутрь во время речи Епишки, он с неудержимой яростью вырвался наружу.

Загородив спиною стушевавшегося Корнея, в сплошном реве, председатель Алдоха что есть силы закричал в толпу:

— Вот список! Вы, солдаты, согласны Василия?! А Егора Терентьича?.. Епиху?.. Корнея?..

Он выкрикивал имена намеченных членов правления, выдерживал после каждого продолжительную паузу… Названных им кандидатов армейцы, партизаны, однолошадники встречали одобрительным гулом:

— Согласны!

Сквозь невообразимую колготню справных Алдохе удалось добраться до конца списка.

Федор Иваныч Зуда, совершенно дикий, метался в толпе, хватал мужиков за руки, молил:

— Счас!.. Вот счас!.. До меня черед дойдет — и кричите!.. Я ли не спасал ваши копейки при семеновцах… ась?

Его не слушали, над ним смеялись, — не до него сейчас. Зуда вскидывался из людской гущи, впивался обезумевшими глазами в Алдохин рот. С каждым новым кандидатом — опять не он! — рушилась давняя мечта его: «Вот ушумкается кутерьма эта, к анафеме потребиловку, сам хозяином-купцом буду…» Лопалась мечта его: кооператив-потребиловка, как видно, не попадет в его руки и, когда снова уйдут красные, товары достанутся не ему, не ему…

Зуда волчком крутился у толпы под ногами, вспугнутой курицей перебегал с места на место…

5

Поздней осенью, недели через три после покрова, приехал Евгений Константинович Романский. Как он возмужал за этот год, как огрубело до неузнаваемости его молодое лицо! Раньше розовый, с юношеским пушком на верхней губе, учитель выглядел сейчас смуглолицым, прокаленным, брил, видать, колючую губу начисто бритвою. Жесткий огонек светился в его глазах, и весь он казался сильным и самоуверенным… Он появился перед Алдохою куда как веселее прежнего:

— Ну, теперь уж я не уеду! Горы своротим!.. А школа-то, школа какая!

Алдоха крепко пожал ему руку, обнял, без утайки дал волю своей радости:

— И своротим! Чо говорить — своротим!.. Да уж и зачали… Без тебя мы кооперацией обзавелись.

— Как тебе только удалось, Евдоким Пахомыч? Алдоха счастливо засмеялся:

— Жиманули мы их… С тобой не так еще жиманем!

Приезд учителя не был для Алдохи неожиданностью. О постройке школы он написал в свое время в волость, вскоре об этом узнали и в городе. Отпущенный из армии как учитель, раньше срока, Романский по возвращении домой нашел в отделе народного образования сообщение о Никольской школе, попросил назначить его туда, черкнул об этом Алдохе… Но если приезд учителя — комсомольца не был внезапным, то новости, им привезенные, были столь неожиданны, столь захватывающи, что у Алдохи сильно заколотилось сердце.

— Газеты до вас еще не дошли, — сказал Романский, — а то ты знал бы: на днях вот красные войска заняли Владивосток. Каких-нибудь десять дней назад с нашей земли ушел последний японский солдат. Интервенты сброшены в море! Вместе с белыми! Конец войне!

— Как ни воевали, а домой за море поехали! — обрадовался Алдоха. — Все до единого!.. Чистая, выходит, наша земля?

— Чистая — от края до края. Навсегда! Всех генералов за границу вышвырнули.

— Теперь им не подняться, теперь уж заживем!

— Заживем! — подхватил молодой учитель. — Как заживем-то, что понастроим! Немного лет пройдет — и не узнаешь ты своей семейщины…

По случаю прибытия учителя и таких вестей председатель Алдоха устроил собрание. Пришло не так уж чтоб много народу, все ж в прокопченной избе управления стало душно и тесно. Романский с радостью заметил, что собрание это куда многолюднее того первого, постыдного, подстроенного кулаками, на котором он провалился с таким треском. «И состав не тот!» — улыбнулся он, оглядывая сидящих вдоль стен: бородачи терялись в массе молодых лиц, серые шинели оттеснили зипуны и шубы в дальний угол.

Он чувствовал себя уверенно. Что теперь ему: рядом с ним председатель — большевик и эти фронтовики, его недавние соратники, и когда ему предоставили слово, он заговорил без тени смущения, с жаром, с задушевностью, с силой необычайной…

— Буфер теперь ни к чему нам! — неожиданно перебил учителя Епиха. — Замазывали глаза японцам, я так понимаю.

— Верно: зачем резать на куски государство рабочих и крестьян, — подал голос Василий Трехкопытный.

— Вместе-то крепче, — добавил Егор Терентьевич.

— Итак, вместе со всем рабочим классом и крестьянством всей России, — продолжал Романский, — будем строить социализм. Рабочий класс…

— А товаров нам он даст? — бросил притулившийся у двери Астаха. — Товаров-то в России, сказывают, нету, все поразорено.

— Товары будут, как только восстановится хозяйство, пойдут в ход заводы и фабрики, — ответил Романский. — Это верно: разорено все, разруха… Но кто в этом виноват? Белогвардейцы и заграничная буржуазия, которые напали на нас и вынудили защищаться… Эти годы нам не до товаров было, сами знаете.

— Так-так, — пробурчал Астаха.

— Товарищи! — возвысил голос оратор. — Я предлагаю отпраздновать день седьмого ноября, день пятой годовщины Октябрьской революции, торжественным открытием школы… В этот день мы пойдем с красными флагами к школе, проведем там митинг. Пусть будет эта школа первым нашим камнем в прекрасное здание социализма!.. Предлагаю занятия начать на другой же день после празднования… Товарищ председатель, Евдоким Пахомыч, обсудите это предложение.

— А что его обсуждать! — подскочил кузнец Викул. — Это куда как браво: с красными флагами по улицам…

— С ребятишками, с учениками, — запел Ананий Куприянович.

— Понавесим в школе флагов, снаружи тоже, — вставил Егор Терентьевич.

— И елками уберем, как в городе! — подхватил Епиха.

— Оно, конешно, это самое дело, — не отстал и Корней Косорукий.

— Ну, затарахтели… Безделье им, будто нечего и говорить больше, — ухмыльнулся Астаха.

Солдаты зашикали на него. Алдоха строго, исподлобья поглядел на бывшего купца:

— Безделье, говоришь? С каких пор это школа да праздник трудящихся бездельем считаются?

Астаха сорвался вдруг с места и, словно ошпаренный, выскочил за дверь.

— Видал, — толкнул Алдоха учителя. — Всегда-то они поперек. Наш праздник им — нож вострый… Мое мнение такое: в праздник поутру собраться здесь и пойти в школу.

— Правильно!

— А где флагов столько найдем? — спросил Корней.

— Я привез, позаботился об этом, — улыбнулся молодой учитель. — В городском комитете партии выдали полкуска кумача…

6

Накануне праздника-годовщины, когда и в сборне и в школе шли спешные приготовления к торжеству, — кузнец Викул с Мартъяном Алексеевичем все стены в кумач да в еловые ветки одели, — из волости навернулся большой городской начальник. Это был тот самый, что проводил в прошлом году весною выборы в Учредительное собрание, — дородный, в меховой куртке.

Побеседовав с председателем и учителем, приезжий приказал немедленно созвать всеобщий сход… «Отсталая семейская деревня, — подумал приезжий, — а подготовлена не хуже других… Молодцы руководители!» Он улыбнулся: кажется, все пройдет гладко, больших затруднений не предвидится…

Сход и впрямь получился всеобщий, — председатель Алдоха с дружками — помощниками и на этот раз постарались.

В послеобеденную пору к сборне густо повалил народ. День выдался морозный, студеный ветер крутил по улицам поземку, и мужики были одеты в шубы, в овчину, шапки-ушанки, бабы повязали поверх кичек теплые платки.

Сборня не могла вобрать в себя беспрерывные людские потоки. Мужики и бабы заполнили сени, крыльцо, толпились на улице. Все двери были открыты настежь… Приезжий поспешил начать сход.

— Граждане! — закричал он знакомым голосом. — Завтра исполняется первое пятилетие победоносной Октябрьской революции. У нас, в нашей республике, этот день особенно знаменателен. Завтра, в годовщину Великого Октября, рабочие и крестьяне Дальнего Востока празднуют победу над японскими интервентами, окончание гражданской войны. В этот день на всем необъятном пространстве от Байкала до Тихого океана, во всех городах и селах, состоятся митинги, на которых трудящиеся потребуют упразднения Дальневосточной республики и установления власти Советов. Митинги идут уже и сегодня… Мне говорили, что некоторые граждане вашего села необоснованно боятся советской власти. Эта боязнь — сплошное недоразумение, результат неосведомленности. Смею вас уверить, что нынешний строй ДВР мало чем отличается от советского строя. Дело в том, что положение в Советской России несколько иное, чем год назад… Благодаря оторванности от центральных областей России, благодаря буферу мы с вами проскочили, миновали стадию военного коммунизма, замененного по предложению товарища Ленина новой экономической политикой, при которой даны известные послабления для частной инициативы и расширены возможности накопления богатства среди крестьянства. Советская власть вводит твердую валюту, твердые деньги… Так что мы с вами ничего не теряем, смею вас уверить… Убежден, что вы присоедините свой голос к многочисленным голосам всех трудящихся Забайкалья и Дальнего Востока…

В этом месте оратор заторопился, — он увидел в окно, как на улице начала редеть толпа: там прохватывал колкий ветер и к тому ж из сборни туда доносились лишь невнятные обрывки слов.

— Председатель, ставьте на голосование резолюцию о присоединении к Советской России! Я сперва зачитаю…

Алдоха обвел глазами тесный и плотный круг мужиков у председательского стола, еле приметно улыбнулся: вокруг себя — спереди, сбоку, всюду — он видел сочувственные глаза, понимающие улыбки. И на этот раз он не ударил лицом в грязь, — ведь не случайно же все надежные люди пришли в сборню раньше других, заполнили ее, придвинулись поближе…

Покале, Астахе, начетчику Амосу, Дементею Иванычу едва удалось протолкаться с крыльца до сеней, а дальше, как ни работай локтями и брюхом, в толстой шубе не пролезешь.

Прислонившись бочком к дверям сторожки, Фаддеевой каморки, Дементей Иваныч напрягал слух, чтоб уловить, о чем говорит городской комиссар, приставлял распрямленную ладонь к уху, тянул шею к распахнутой двери сборни. За множеством голов впереди он не мог разглядеть оратора, но речь его слышал довольно отчетливо.

«И чо меня принесло на сход, — думал Дементей Иваныч, — за какой язвой? Сидел себе, посиживал дома, никуды не встревал — и вот тебе… оказия! Как баба, до новостей падок, хлебом не корми. О чем это он? Уничтожение буфера?! Вот оно, вот… начинается! Ну, не знал ли, не говорил ли я, что обойдут нас большевики, вокруг пальца обернут? Стоило за этим ходить! Да нам это и без того видно было… Что он там?.. Другая, говорит, советская власть стала… Твердые деньги — это, положим, возможное дело, ничего удивительного нету… Только насчет накопления богатства, — так вам я и поверил! Не такая ваша программа, сам в Чите слышал. Не перевести ли загодя весь капитал на Ваську с Федоткой, поделить меж ними? — Эта мысль пришла так внезапно и показалась столь подходящей, что он сделал усилие выбраться из толпы, будто не хотел терять драгоценного времени, будто тотчас же претворит он в жизнь эту умную мысль. — Зачем же я сычом торчу здесь? Какие еще новости? Чего ждать?.. Нечего боле ждать!»

Однако вылезать из сеней было не так-то легко. Дементея Иваныча стискивали со всех сторон, и, потолкавшись и взопрев, он уперся в чью-то широкую неподвижную спину, застрял поневоле.

— Оказия, да и только! — буркнул он с досадой.

Тем временем председатель Алдоха приступил уж к голосованию. До Дементея Иваныча донеслись Алдохины слова:

— На прошлом сходе учитель Евгений Константинович так явственно объяснил нам насчет победы советской власти, что всем понятно стало, что буфер и впрямь не нужен, — одна помеха. Тогда спорщиков не находилось, и сейчас, думаю, не сыщется… Все слышали?.. Кто за то, подымите…

Алдоха первый высоко взметнул руку и, словно в ответ ему, вокруг председательского стола мгновенно вырос над головами лес поднятых ладоней. У Дементея Иваныча аж в глазах зарябило. Дружный всплеск рук в сборне вызвал отклик и дальше. Стоящие в сенцах, — кто нехотя, несмело, один за другим, — тоже подняли руки. Поднял ее и Дементей Иваныч: «Все едино… штоб глаза им не колоть… плетью обуха не перехлестнешь, видать… Пастух-то пастух, а какой умышленный, допрежь народ на то подбил».

Дементей Иваныч видел, что и Амос, и Покаля, и Астаха, как и он, не пожелали от других отстать — тянули руки.

— Все, значит, принимают, голосу против нету, — объявил Алдоха результат голосования.

И снова заговорил городской комиссар:

— Эту резолюцию, это выражение вашей единодушной крестьянской воли мы должны послать в Читу, правительству. Но не просто, не по почте послать. Эта резолюция — ваш наказ народному собранию, которое вскоре соберется в Чите. Мы должны выбрать сейчас одного депутата в народное собрание, избрать открытым голосованием… И ваш депутат выразит вашу волю вместе с другими в верховном органе власти. Ему мы вручим этот наказ…

Неожиданно для всех, пробивая толпу мощным своим корпусом, сдавливая, чуть не подминая встречных под ноги, к председательскому столу пробрался Покаля.

— Товарищ комиссар… дозвольте! — взревел он. Все повернули к нему головы.

— Нарушение конституции! — загремел Покаля. — Почему первое учредительное выбирали в тайности по бюллетням, а второе сбухты-барахты, вдруг… никто и подумать о депутате не мог. Это как, а?

— Успокойтесь, — поднял изумленно брови городской уполномоченный. — Я разъясню вам сейчас… Народное собрание второго созыва собирается на днях и на самый короткий срок — для того лишь, чтоб заслушать наказы рабочих и крестьян об упразднении самостоятельной Дальневосточной республики, избрать советский орган власти. И в этих условиях, — приезжий смерил Покалю глазами, — вовсе несущественно говорить о конституции. Ведь она прекратит свое действие вместе с народным собранием, будет заменена советской конституцией. Я думаю, собрание будет заседать день, самое большее — два. И стоит ли поэтому говорить сейчас о нарушении конституции, которая находится при смерти согласно нашей же воле? — Он улыбнулся углами губ.

Вокруг председательского стола зашелестел смех и кругами, как по воде, расплылся по всей сборне. Но Покаля не хотел сдаваться:

— Кто же сказал, что собрание упразднит? Кто это может ведать?! Если бы депутатов в тайности, тогда бы… поглядели еще…

— А наказ? — снова улыбнулся уполномоченный. — Какой бы депутат ни поехал, он не сможет идти против воли большинства крестьян и рабочих. Вот поэтому-то, я говорю, и несущественно: тайно или открыто… Конечно, если выбрать жулика, он может спрятать наказ глубоко в карман, никому не показать его в Чите. Но много ли таких депутатов смогло бы приехать туда, как вы думаете?..

И опять рассыпался хохоток кругами — от стены к стене — на этот раз более громкий, неприкрыто насмешливый. Покаля понял, что он провалился, и стал пятиться, в смешках и толчках, обратно в сенцы.

«Выскочил тоже… дернула нелегкая!» — поморщился Дементей Иваныч: поражение Покали он переживал как собственный свой позор.

Покаля пробился сквозь людское месиво к Астахе и зло зашептал тому на ухо:

— Сегодня в ночь… беспременно… Астаха зябко передернул плечами:

— Не, никак!.. Пока этот городской не уметется… — Он испуганно выкатил глаза. — И зачем ты сунулся?.. Живая улика! Не будь этого, еще б ничего…

Покаля должен был признаться себе, что Астаха прав, что ни к чему совать голову в петлю. С досады он густо крякнул. В сборне между тем шли уже выборы. Со всех сторон кричали:

— Егора Терентьича!

— Епиху!

— Мартьяна Яковлева!

«Отъездили мы в депутатах. Навсегда, видать, отъездили», — подумал Дементей Иваныч и стал проталкиваться на крыльцо.

В дверях он оглянулся — снова цветут ладоши над кудлатыми головами.

— Кого это? — спросил он соседа.

— Егора Терентьева, Солодушонка…

Приостановившегося на минуту Дементея Иваныча уже подпирали в спину, народ сплошным валом двинулся к выходу.

7

Дней через десяток после отъезда Егора Терентьевича в Читу смотритель Афанасий Васильевич получил пачку газет с крупными новостями. За последнее время председатель Алдоха, через учителя, частенько брал газеты к себе в сборню, но к смотрителю был вхож и Астаха. Поэтому важные те новости в тот же день стали известны всей деревне.

Но так ли уж они неожиданны, эти новости, после недавнего схода, на котором сами же мужики потребовали уничтожить буфер? И все же, развернув газету «Дальневосточный путь», учитель так и загорелся радостью…

В горнице Ипата Ипатыча, пастыря, напротив, не было и не могло быть радости — сплошное уныние… Водя пальцем по газетным строкам, Астаха натолкнулся на самое важное: газета сообщала о конце ДВР и самороспуске народного собрания.

— Д-ды, — хрипло засмеялся Амос Власьич, — Егор Солодушонок, значится, выбирал себя, чтоб тот же раз себя и распустить! Довольный своим острословием, начетчик расхохотался.

— Он так и говорил, комиссар-то — вставил сумрачно Покаля. День, два… Им все наперед известно.

— Что там еще? — позевнув, спросил Ипат Ипатыч. Астаха проворно зашелестел газетами:

— Вот! На том же заседании избран дальневосточный ревком… фамилии всё незнакомые. «Бывшая республика»… — Он отложил газету, взял другую.

— Живо, однако, все у них делается, — ехидно вставил Покаля, — уже бывшая!.. Была республика — и будто корова языком слизнула.

— Погодь! — сказал Астаха. — Вот! «Дальревком будет принимать все меры к окончательному изгнанию интервентов и белогвардейщины…»

— Значится, не начисто большаки разделались… Копошатся наши кой-где? — взметнул мшистыми бровями начетчик Амос.

— Пустое! — упавшим голосом сказал Ипат Ипатыч. — Все теперь пустое… копошатся далеко. Это большевикам уже не помеха. Нечего тешить себя понапрасну, зря, выходит, слали Потемкину деньги на крест командующему генералу Дитерихсу. Послал ему Потемкин наш восьмиконечный, старой веры крест, с золоченой надписью: «Сим победиши…» Да вот… не пособил господь! Не принял, видать, нашей жертвы… Нам теперь не туда, не за моря глядеть, а себе под ноги. Здесь, у себя, землю под злодеями выкапывать…

— Да, да! — загорячился Покаля. — Ночей не спать… Всюду, везде лезть… к ним в самое нутро… В сердце их змеей ужалить… Я винюсь, Ипатыч, перед тобою: верное твое слово — пулей их, пулей! И этак, и так…

— То-то! — победно усмехнулся Ипат Ипатыч. — Не послушались тогда меня… не то бы сейчас было…

— А что же могло быть? — зло брякнул рассерженный Покаля.

— Будет вам! — оторвался от газетного листа Астаха. — Вот интересно… «Дальревком объявляет сохранение свободного золотого обращения». — Он торжественно поднял кверху указательный палец.

— Это насчет денег? — спросил Амос Власьич. — Не обманул, значит, комиссар…

— Боятся пока!.. А потом все золото и серебро соберут да в Москву свезут… Нашли дураков! — снова загорячился Покаля. — Верь им!..

— Что на тебя сегодня наехало, никак дочитать новостей не дашь, — фыркнул Астаха. — Вот счас кончу… — Он опять склонился к газетному листу.

Покаля нервно поднялся, заходил по горнице.

— Ну, что читать? — завопил он вдруг. — Что? Что я вас спрашиваю?.. «Объявить нераздельной» — да им это только и дайся! Комедь!.. Это и без газеты, без ихнего писания дурак поймет!

— Что с тобой? Какой-то ты сегодня, Петруха Федосеич… ровно не в себе? — удивился начетчик злой Покалиной ярости.

— Не в себе! Будешь не в себе! Ума решишься! — закричал Покаля. — Да что вы, не слышали, что ли?!

— Что? — побледнел Ипат Ипатыч. Покаля вплотную подошел к пастырю:

— А то! Прибежал из города к Бутырину младший сын… Полный разор Потемкину… все большие дома, все мельницы у него забрали… только никчемное оставили… оголили до пупа!

— Как? Потемкина?

— Подчистую!

— А купцов? — враз спросили осипшими голосами Ипат, Амос и Астаха.

— Большим — всем разор! Вот тебе и экономическая политика.

— Лавку надо закрывать, — засуетился Астаха. — К Бутырину сбегаю…

— Погоди, — остановил его Покаля. — Малых-то, кажись, не трогают. Бутырин пока торгует, и ты, ежели желаешь, торгуй…

— Еще какие новости в городе? — притворяясь спокойным, спросил Ипат Ипатыч.

— Да вот, говорит, братским отдельную власть дадут, — автономия, по-ихнему… Теперь и эти нас подожмут своей антихристовой властью. Что будем делать? — взвыл вдруг Покаля страшным голосом.

Ипат Ипатыч встал с лавки, выпрямился во весь свой рост, положил Покале руку на плечо, сказал тихо, но твердо:

— А то и делать, Петруха Федосеич, что задумали… Сами не спасемся, никто нас спасать не станет…

— Все ли у тебя, Петруха, готово? — шепнул начетчик.

— Все, все! Мы еще не побиты… не побиты! — направляясь к дверям, горячим шепотом ответил Покаля.

Вслед за ним в темь проулка из Ипатовой горницы поодиночке выползли остальные…

Этим же вечером окна сборни долго светились сквозь закрытые ставни, там было много народу, учитель шелестел газетами, размахивал руками… В сборне тоже шло обсуждение деклараций, постановлений, телеграмм и приказов.

По распоряжению председателя подслеповатый Фаддей полез на крышу, кряхтя добрался до флага и ножом отпорол с красного полотнища синий нашитый квадрат с белыми буквочками ДВР, — просто этак, не торопясь, тихо, безо всякого шуму.

8

Идя глухим проулком, Покаля перебирал в памяти события последних дней. Картины, одна тоскливее другой, будто из мрака ночи, всплывали перед ним. Ох, уж этот праздник-годовщина и это большевистское освящение школы! С утра у крыльца сборни собралось десятка два парней и мужиков да десятка четыре мелкоты.

Молоденький учитель расставил ребятишек попарно, взрослым приказал стать позади, суетился, длинный, взмахивающий руками, рассовал всем красные махонькие флажки… забежал вперед, поднял, в паре с Алдохой, красное полотнище… колыхнулись ряды, затрепыхались на ветру красные лоскуточки, захрустели по крепкому снегу подошвы.

Все это он, Покаля, видел собственными глазами, на почтительном расстоянии шагая за демонстрацией. Ему казалось, что плетущиеся за мелкотой мужики чувствуют себя неловко, будто совестятся чего, глядят только вперед, избегают поворачивать головы к окнам… И хоть бы песню какую затянули, а то так, молчком, и прошли по тракту до школы. А школа вся как есть перевита кумачом, — исполосованы белые стены.

От этого кумача, от полоскающихся на ветру флагов у Покали зарябило в глазах, и он сквозь зубы процедил себе в бороду:

— Оглашенные! Сколь бы рубах люди пошили, а они разодрали в клочья… товару, вишь, у них избыток!

Демонстрация постепенно втягивалась в распахнутую дверь школы, и сюда со всех сторон начал сбегаться народ. На тракт, невесть откуда, вывернулся Спирька.

Покаля подошел к нему, поздоровался, мотнул головою на кумачовые стены.

— Старинные люди не зря говорили… — Он склонился к Спирькиному уху и прошептал злую, ядовитую поговорку.

— Гы-ы! — хохотнул Спирька.

И оба они протискались в школу, затерялись в беспокойной толпе, притулились в сторонке у задней стены…

Потом был митинг. За столом расселись Алдоха, Ананий, Епиха, Василий Трехкопытный… Учитель бойко отчеканил речь, поздравил никольцев с великим праздником, с окончательным разгромом контрреволюции, с открытием школы.

Покаля глядел на бегающего взад-вперед ладного парня, на величаво спокойных Алдоху и Василия, на портрет Ленина, — этот тоже был нерушимо спокоен и даже чуть усмехался глазами, будто и не совершал он ни в жизнь никаких революций… Глядел на все это Покаля и наливался злобою. «И дернула меня вечор нелегкая! — думал он. — Высунулся безо время с конституцией этой… Вчерась бы али сегодня по ночи в самый раз… в сумятице… Да сам себя на заметку перед городским комиссаром, перед всеми ими поставил… дурак, как есть дурак!..»

Вечером, после митинга, он пошел к Спирьке. Тот кликнул со двора Немуху, и остался он, Покаля, вдвоем с Немухой в горнице и долго толмачил с нею…

Вот что припомнилось ему в темном проулке. Сейчас он снова, как тогда, направлялся к Спирьке.

Худая, трудная жизнь выпала на долю Немухи. Глухонемая от роду, не говорит, а только мычит с подвизгом. До сорока пяти годов жила она у брата — бобыля, белобородого Саввы, была ему единственная работница, а за труды свои только побои от него и видела; вожжами, граблями, ухватами, чем попало бил ее Савва беспощадно, — так бил, что соседки, на что уж к мужниным кулакам привыкшие, на мычащий страшный рев Немухи сбегались и отнимали несчастную. Зла Немуха не помнила. С годами Савва одряхлел, бить уж не мог, и она, плача от жалости, подавала ему еду на печь, обихаживала, как умела. И работяща же была Немуха: по дому управится да к соседям, а то и в дальний конец пособлять кому бежит, — копать бульбу, жать хлеб в страду нанимается. А как упокоился Савва, и совсем пошла по строкам Немуха, вековечной работницей — батрачкой на чужих людей делалась. Что ей свое хозяйство подымать, что ли? И к чему, для чего? Уже стара Немуха, лицо морщинами изрубцовано, в волосах белые пряди, но так и ходит она в платочке, как ходила: кто такую возьмет, кичку бабью наденет?.. Все на деревне любят Немуху за ее добрый нрав, за кротость, за безответность, за богобоязненность, за строгую честность, — щепотки соли без спросу у хозяина не возьмет.

В последнюю страду Немуха нанялась к Спирьке, да так и осталась у него в зиму помогать его молодухе по двору: ширилось Спирькино хозяйство, и одной Писте было уже трудно управляться. Много ли старуха поест, а польза от нее великая — рассуждал Спирька… Незадолго до открытия школы учитель Евгений Константинович просил председателя Алдоху прислать надежную женщину, которая могла бы ночевать в школе, мыть полы, убирать грязь. Сам-то Евгений Константинович остановился по старой памяти у Егора Терентьевича, да так и жил там на хлебах. Алдоха указал учителю на Немуху, и она согласилась приходить по вечерам, делать в классе что надо, ночевать, с тем чтобы утром, как заявится учитель, возвращаться к своему хозяину. Может, и не совсем это Спирьке с руки, но как поперечишь председателю, который самолично заявился к нему и очень о том просил… Так и жила последние дни Немуха, на два дома: днем у Спирьки, ночью — в школе.

Подходя к Спирькиной избе, Покаля малость успокоился, подумал даже: «Оно и лучше… Тогда-то нужно было б собственную башку под топор класть… А с Немухи какой спрос… да кто и подумает на нее?.. Немая в случае чего и не выкажет…»

Он тихонько постучал пальцем в ставень. Не вынося лампы в сени, Спирька отпер дверь, впустил Покалю, сразу же провел его в горницу.

— Поспел? Не ушла? — спросил Покаля.

— Что так долго? Сбирается уж… Я придержал ее, как договорено…

Спирька вышел, оставил Покалю одного в темной горнице.

— Сам господь послал нам эту Немуху, — нащупывая лавку и тяжело опускаясь на нее, прошептал Покаля.

Дверь горницы чуть взвизгнула, и на пороге появилась Немуха с привернутой лампой. Она поставила лампу на стол, поклонилась Покале в пояс и, промычав, вскинула руку к дверям, — дескать, мне пора в школу.

— Знаю, знаю, — проворчал Покаля. — Садись сюда, — он указал ей на лавку подле себя.

Немуха неотрывно следила за движениями его губ, покорно села. Она уважала этого почтенного бородатого старика, как и все, казалось ей, уважали его на деревне; она не один раз работала у него, видела его сытость и богатство, но теперь, как повадился он к ней, стала его бояться. Ну, не на страшное ли дело подбивает ее этот старик? уж не рехнулся ли он в уме? уж не спросить ли о том дедушку Ипата?

Немуха сделала испуганные глаза, надула щеки, пустила по горнице свое жуткое «бу-бу-бу-у-у!» и закрутила головою, что всегда у нее обозначало страх, смешанный с большим сомнением. Покаля понял. Он нахмурил брови:

— Вот те на! Прошлый раз, кажись, согласилась, а теперь назад?.. Назад?! — крикнул он и схватил Немуху за руку.

Она заверещала, взвизгнула громче обычного, — аж мороз пробрал Покалю по коже. И тогда началось то, что уже не раз повторялось за последние дни в этой горнице — безмолвная чудовищная пантомима уговоров и понуждений. Тряся бородою, Покаля тыкал пальцем в передний угол, в божницу, потом переводил палец к окошку, затем упирал им в грудь Немухи… подносил к ее носу коробок спичек, шебаршил ими. Она хорошо понимала, что от нее требуют, у нее был свой язык жестов, на нем она объяснялась со всей деревней, и люди легко усваивали этот язык… О, она отлично понимала, чего добивается Покаля! В который уж раз он доказывал ей, что школа — богопротивная купель антихриста, что бог — палец поворачивался вновь и вновь к медной резьбе икон, — сам бог гневается на эту мерзопакость, и она, Немуха, призвана совершить великий подвиг — палец упирался ей в грудь — подвиг, за который будет ей прощение грехов и вечная награда на небесах, — палец старика устремлялся концом в потолок.

Жесты Покали рисовали страшную картину греховодства приезжего учителя-безбожника, они сулили Немухе бесконечное блаженство рая, полную расплату с нею за беспросветную ее жизнь, если только… старик совал ей в руки шуршащий коробок спичек. Немуха изредка коротко взмыкивала, крутила головой. «Какой леший на ней сегодня поехал?» — думал Покаля — и снова начиналась напряженная игра пальцев и устремленных на нее сердитых глаз.

Покаля догадывался о причинах Немухина колебания. Он и в прошлые разы подтверждал свой призыв округлым взмахом обеих рук у пояса, что, должно было означать длинную бороду уставщика Ипата. Он скреплял свой призыв авторитетом пастыря, — высшим для нее авторитетом. И сейчас он снова и снова ссылался на Ипата Ипатыча, но она почему-то отказывалась верить, давая понять, что ей лучше самой испросить благословение у святого отца.

Тогда Покаля решил прибегнуть к последнему средству. Он без крайности не хотел прибегать к нему, — веская улика могла, попасть случайно в руки врагов. Он вытащил из кармана что-то завернутое в чистую тряпицу, властно сунул в руки Немухи, ткнул убогую пальцем в грудь, взмахнул округло у пояса. Немуха раскрыла тряпицу и взвизгнула, — кто же не видал этой медной иконки на божнице дедушки Ипата! Сам пастырь, святой жизни человек, заступник перед господом, благословляет ее на подвиг! Она замычала умиротворенно, и улыбка раздвинула ее изрытое морщинами, широкое лицо. Немуха набожно поцеловала иконку, спрятала на груди. Затем она вскочила с лавки, торопко сунула Покалину коробушку за пазуху, истово, вздыхая, закрестилась в передний угол… поясно попрощалась…

Покаля проводил ее до дверей победной усмешкой, принялся вытирать со лба жаркий пот.

В морозную темную ветреную полночь занялась огнем первая Никольская школа. Крепко спала деревня, и кто бы мог сказать, с которого бока занялась она спервоначалу. Да и кто ж там, усмотрит на тракту, на пустом месте, вдали от жилья, кому оттуда зарево в окна кинется? И когда люди сбежались к школе, она была уже объята пламенем от ступенек крыльца до крыши. В свинцовое наволочное небо вздымался огненный столб, шипел и метался из стороны в сторону огонь на ветру, разбрасывая искры, трещали сухие доски потолка и пола, школа дышала жаром, терпким запахом горящей краски.

Гулко и торопко завыл над деревней набат… Просыпаясь, мужики в испуге пялились на малиновый круг в небе… с топорами, с ведрами бежали на тракт.

Широким кольцом окружили люди золотой, обжигающий лицо, свирепый костер к нему невозможно было подступиться. Но кинулись, но подступились — председатель Алдоха, Епишка, Ананий, учитель Романский, бондарь Самарин… Тащили багры, везли бочками воду, вышибали со звоном окна, — оттуда валил дым, вырывалось буйное пламя. Мартьян Алексеевич ломом крушил заключенную изнутри дверь:

— От язва! Спит и не чухает!

Молодой учитель, казалось, лишился рассудка. Он бросался в самое пекло, ему опалило волосы… Он словно бы обезумел от горя… Школа оседала, разваливалась с угрожающим треском, с картами обоих полушарий, с классными досками, букварями, тетрадями, портретами, плакатами… Она все больше теряла свои, такие уже родные ему, очертания и формы и наконец рухнула верхними венцами и крышею вниз, разбросав широко вокруг себя тысячи огненных звезд.

И тогда, в россыпи искр, на какую-то самую короткую минуту, глазам всех предстала Немуха. С растрепанными, завитыми огнем, космами, и занявшемся сарафане, она появилась на пороге вышибленной Мартьяном двери. Она что-то прижимала к груди обеими реками, визжала пронзительно — не то от боли, не то в исступлении, глянула на мужиков сумасшедшими глазами… вдруг расхохоталась и, всем почудилось, заприплясывала босыми ногами по горящему полу.

— Выходи! Выходи скорее… сгоришь! — закричали ей.

Но она уже скрылась. Никто не осмелился броситься в огонь под угрожающе нависшие бревна…

Наутро в груде черных головней нашли обгорелый, страшный Немухин труп. На груди у нее лежал комок желтого сплавленного металла.

Наутро же учитель Романский уехал в город. Поспешный этот отъезд походил на бегство.

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

По весне на деревню снова валом повалили солдаты. С самой германской демобилизации не видывали никольцы такого солдатского нашествия. Это была весна двадцать третьего года, первая мирная весна, — всего лишь считанные месяцы назад начисто распаялась железная опояска фронтов вокруг Советской России. И снова никольцы увидали и Лукашку, давнего Федотова недруга, и Анохина зятя Гришу, и Карпуху Зуя, и зудинских Силку с Федькой, и многих-многих других, которых, казалось, и след простыл. Кое-кто из них с начала мировой войны не приезжал на побывку, кое-кого давным-давно оплакивали, как сложивших голову на полях сражений.

Эти повидали белый свет, помотались по чужим землям, изъездили вдоль и поперек необъятную матушку Россию, а иные и немецкого плена отведали. И, возвращаясь в родные края, они только ахали: до чего скудна, беспеременна семейская жизнь! Та же власть бородатых отцов, те же смешные поверья старины, те же обычаи, посты и праздники, те же сарафаны и кички — хоть бы каплю что изменилось… Та же солодуха, ботвинья, тарки, кисель, оладьи, лапша, соленая черемша, вяленное на солнце мясо… Те же девичьи игры в «мячик» у завалин, те же городки и бабки, «коршун», «чертик», клюшки — у парней, и только детвора, оседлав тальниковые прутья, изображает белых и красных, играет в партизан и войну… Те же гулянки у амбаров или за селом на горке, те же семечки, пахучее репейное масло на девичьих головах, гармошки, кашемирики, жениховство в ометах соломы, щелканье серы. Так же целую неделю моют девки избы снаружи в петровки-голодовки, так же на троицу едут в лес кумиться, одевают березку в ленты, бусы, шелковые платки… те же хороводы вкруг березок с тягучими старинными песнями. Так же непутевым девкам, а больше из озорства, мажут парни дегтем ворота, чтоб наутро злились они, спозаранку отскабливали, отшоркивали метлами-голиками… Та же прадедовская двуполка… Тот же пастырь Ипат Ипатыч…

Иным нравилась эта нерушимость, они заставали все на своем месте через столько годов, окунались в родной быт, как рыба в воду, будто разом забывали все виденное и пережитое в чужих краях. Среди таких, — словно стряхнул он разом с себя годы австрийского плена, годы гражданской войны на юге, — неизвестно еще, на чьей стороне он там воевал, — был самый старший Анохин зять Самоха. Племянник уставщика Ипата, он пронес через все бури и грозы, через непотребство иноземной жизни крепкую веру своих отцов, свою семейскую закаленность.

Но были и другие, — и этих большинство, — которые, собираясь вместе, презрительно фыркали на старину, мечтали о новшествах, пытались исподволь привить в хозяйстве, в своем дворе что-нибудь такое спорое, ловкое, удобное, что подглядели они во время своих скитаний, переняли от нездешних людей. Александр Калашников, к примеру, как вернулся, стал разводить пчел, — он так вжился в это дело где-то на стороне, что, демобилизовавшись, остался в городе, кончил месячные пчеловодные курсы, а затем уж и домой поехал. От него пчелиную страсть перенял Мартьян Яковлевич, обзавелся для первого случая двумя колодами. Кто-то из молодых привез из города гусиный выводок, и впервые у речки стали плавно вышагивать белые крупные птицы, — бабы с сомнением потряхивали кичками…

Однако и те и другие — и хулители и защитники старины — держали себя одинаково со стадиками, строго блюли первую заповедь семейщины: почтение к родителям. Садясь за стол, как и все, бывшие солдаты крестили двуперстием лбы, грубо старикам не перечили, на рожон не лезли. Если и были такие, то самая разве малость, и деревня окрестила их отпетыми, еретиками, жалела их отцов и матерей, которые-де и сами от еретиков отступились… Но пуще прежнего шла по деревне дележка: младшие сыны в вековечных батраках дальше ходить не желали, женились, отделялись, получали свою скудную долю, заводили у себя особые порядки, начинали по-своему биться с нуждой.

Большинство демобилизованных заявлялось на село в шлемах-буденовках, — таких самых, что видали никольцы у мимоезжих, забравших хлеб, красноармейцев позапрошлой зимою. Остроконечная эта шапка встречала осуждение старух, вызывала у них богобоязненный трепет, — уж не бесовские ли это рога? уж не лик ли это звериный? Иные бабушки так и заливались горючими слезами над погибшими душами своих внуков, вернувшихся в немыслимых шапках-рогульках.

Красноармейцы смеялись, но не обидно, не так, чтоб уж в глаза — и в утешение родителям меняли шлемы на привычные картузы и войлочные шляпы.

Но не только это заставляло смеяться демобилизованных. Этой весною пуще прежнего плодились темные слухи и дурные приметы. Будто нарочно выходило так: чем больше красноармейцев возвращается домой, тем больше страху для стариков и старух, — словно демобилизованные сами приносят худые приметы, тянут за собою устрашающие слухи. Будто нарочно кто перешибает радость встреч, нарочно сеет страх и недоверие к новине, будто кто хочет удержать или ослабить ее поток.

Из пятиконечной звезды на красноармейском шлеме выходило число 666,— а кто ж не знает, что в писании это самое пагубное, звериное число, предвещающее конец мира? И старики не хотели терпеть у себя в избах ни шлемов с красными звездами, ни другого чего пятиконечного, — кому же хочется гореть на том свете вечным огнем?

В кооперативе-потребиловке тот же лик звериный, смущение дьявольское. Пусть неплохой хозяин Василий Трехкопытный, пусть умеет он достать в городе нужный товар, пусть научается понемногу торговать Епишка, пусть честен Егор Терентьевич, и все знают, что он ладный мужик и не обманет, — но зачем выдают пайщикам книжки со звездной печатью:

— Уж не антихристова ли то печать?

И так повсюду, так на каждом шагу — лик звериный, антихрист, антихристова печать, последние времена.

О последних временах, о скорой кончине мира пуще прежнего гуторили в эту весну Никольские бабы. Однако вскоре бабка Сысоиха, а больше разные странницы-побирушки, что выпрашивают милостыньку под окнами, стали объяснять, что кончину мира надо понимать не в том смысле, что предстоит окончательное светопреставление, а только кончина неугодной богу анафемской власти, и что сроку ей осталось ровно три года, — только так, мол, и надо понимать звериное число 666. Старая Димиха, побирушка, вхожая к самому дедушке Ипату, уважаемая бабами, заходила в избы, — ее всегда зазывали чаевать, — сидела часами, толковала сны и приметы и рассказывала:

— Три лета и три зимы им народ мучить… А потомотко по весне придет им край. В том году коммунистов не будет, власть тоже переменится — придет привидент, — он будет царствовать тридцать три года, жизнь будет при ём бравая, адали прежняя… После его смерти кто-то еще заступит на царство на три года, а после него наступит такое время: земля не будет давать плода, небо — дождя, деревья посохнут, звери и скот станут ходить и кричать, не найдут себе корму… Все это будет, как сказано в писании… Вот тожно-то и конец свету, а не сейчас…

Нелепая эта легенда получила столь широкое распространение, что потребильщик Василий Домнич счел необходимым записать ее себе на память. Однажды он прочитал свою запись председателю Алдохе и сказал:

— Через три года, значит — в тысяча девятьсот двадцать шестом. На этот год мы как раз намечаем утроение оборота… Стоит ли мне подавать в кандидаты партии, пожалуй к концу-то я не успею в члены перевестись?

Домнич явно насмехался над этим вражеским сказаньем, хотя лицо его, как всегда, оставалось спокойным и безулыбным. Но Алдоха рассмеялся по-настоящему…

Целый день крутился Василий Домнич в лавке, толковал с приходящими мужиками, с бабами, говорил, не моргнув глазом:

— Товару дешевого надобно? Придется, тетки, в пайщики вступать, книжку за печатью на руки получить… Оно, конешно, как бы та книжка рук не опалила… но без нее и товаров нету.

— Тебе смешно… сибиряку-греховоднику!

— Чо тебе, сибиряку! — отвечали бабы. — Тебя ничо не возьмет.

Но книжки всё же брали, — не все, но брали. С трудом увеличивалось количество пайщиков кооператива…

В разгар лета пришла на деревню несусветная новость: советская власть дает бурятам полную свободу, разрешила им создать свою отдельную республику, и отныне никольцы переходят под бурятское начало.

— Ну, не последние ли времена наступили! Заставят нас нечистые свои законы сполнять, своим бурханам кланяться… Чо тожно?

— К тому и клонят, видать… Изгальство!

— Вот когда настоящее сгальство над нашей верой приспело… Братских над нами поставили!

— Нет, не уцелеть этой окаянной власти!..

Платова легенда о конце советской власти тем временем перекочевала в соседние села: в Хонхолой, в Харауз, пошла гулять по округе.

2

Это только мужикам почудилось, что со страху сбежал молодой учитель из деревни. На самом же деле не было у него страху, а лиши отчаяние, горе великое, и не сбежал он, а, посоветовавшись с председателем Алдохой, срочно выехал в город за следственными властями.

Он вернулся тогда же, зимою, и не один — с прокурором, с двумя милиционерами. Строгий, желчный, уже немолодой, не выпуская папироски изо рта, — так и жарил одну за другой, всю сборню прокурил, — прокурор доставил председателю Алдохе немало хлопот: заставлял вызывать к нему мужиков поодиночке, часами допрашивал их и все писал, писал. Алдоха обязан был ходить с милиционером по деревне из конца в конец, сопровождать вызываемых… Целую неделю опрашивал людей прокурор, перебрал всех свидетелей пожара, допросил чуть не поголовно родителей, посылавших своих ребят в школу, всех, кто жил около школы по тракту и в Краснояре. Ничего вразумительного не могли сказать мужики, — ну, строили они школу сообща, ну, тушили ее тоже сообща, когда уже она пылала сверху донизу, а как загорелась — никто не видал, разве в полночь станешь у окошка сидеть. Алдоха, учитель, Василий Домнич тоже давали свои показания, но те показания ни к чему не вели. Эти-то уж рады бы выложить всё, все свои подозрения, но в том-то и беда, что подозрений у них никаких не было. Молодой учитель был твердо убежден, что пожар не случайность, не оплошность Немухи, а намеренный кулацкий поджог, но прокурору мало было таких слов и убеждений, ему нужны были факты. В числе прочих свидетелей был допрошен и Спирька, как хозяин Немухи. Но он тоном, не допускающим сомнений, заявил, что ничего особого за Немухой он не замечал и очень даже похвалил эту работящую и безобидную бабу.

В конце концов прокурор распорядился выкопать из могилы Немухины останки. Алдоха проделал это со сторожем Фаддеем, Епихой и бондарем Самариным ночью, чтоб не дозналась семейщина и не подняла реву.

Спекшегося медного катышка, который многие тогда, наутро после пожара, заметили на груди у Немухи, в домовине не обнаружилось… Подслеповатый Фаддей тайком закопал Немуху в ту же могилку.

Так и уехал прокурор из Никольского ни с чем, с пустыми руками, — разве что с ворохом исписанной бумаги. Так ничего и не сказали толком никольцы о загадочном пожаре школы. Ничего и сама не знала семейщина, а если бы и знала что, не вдруг-то постороннему, городскому выложит.

Вместе с прокурором отбыл в город и учитель Романский.

— Не везет нам с тобой, Евдоким Пахомыч, — грустно сказал он Алдохе. — Не везет вместе поработать…

— Совсем ты или как?

— Не знаю. Все будет зависеть от наробраза. Я буду, конечно, настаивать…

— Беда, — поник головою Алдоха, — теперь мне такой школы скоро не поднять.

— Не тужи, Пахомыч, — ободрил Романский. — Ты подымешь… Я верю, ты и не такое еще подымешь! Ты умеешь находить себе опору, а это главное… Ну, пока прощай… А там увидим, повоюем.

Он крепко пожал руку пригорюнившемуся Алдохе.

Как ни осторожно действовал председатель Алдоха на кладбище, как ни хитрил, — тайное скоро стало явным, никольцы неведомыми путями дознались, что председатель откапывал для прокурора Немуху-покойницу.

— Должно, улик искали каких… анафемы! — гуторили у колодцев бабы.

— Да разве мертвый чо скажет?!

— Это ль не бедынька, ты скажи на милость!

И если к следствию, к допросам семейщина отнеслась сравнительно равнодушно, — уехал прокурор, и дело с концом, — то разговоров о Немухе, о бедной ее душеньке, претерпевшей неслыханное надругательство, хватило на долгие месяцы. И было о чем судачить бабам: трудолюбива, ласкова была убогая. Немуха никому не только зла не сделала, но и слова худого не сказала за всю жизнь, — о немоте ее для этого случая забывали, — а тут заставили ее душу нехристи проклятые неприкаянной по свету скитаться… Димиха уверяла баб, что теперь-то уж не успокоиться Немухиной душеньке, вечной странницей быть и в рай господень не попасть из-за такого греха. Она-де сама видела, как бродит по дворам Немухина душа.

— К вечеру, как солнце сядет… у сеновалов, у мшаников… по затенью, по затенью… — шамкала старуха.

Боязливые бабы стали с опаской да с крестным знамением выходить в сумерки на задние дворы.

Ахимья Ивановна, на что уж не робкого десятка баба, а и та пристально вглядывалась в затененные углы сараев, подражая мужу, крутила головою.

— И что он, постылый, надумал это! — ругала она председателя Алдоху, хоть и не имела на него сердца: не Алдоха ли первый за старого батьку перед Дёмшей заступник.

Не из боязни тревожилась Ахимья Ивановна, а больше Немуху жалеючи:

— Каково-то ей, горемыке, по ночам бродить? Добрая была девка, господня душа, а вот довелось…

Старший ее зять Самоха, пропадавший столько годов по чужим краям, считавшийся давно погибшим и только что вернувшийся домой, частенько наведывался к теще, — жил неподалеку. Ахимья Ивановна была рада-радехонька тому, что кончилась наконец-то долгая мука старшей ее дочки Лукерьи, и тому, что Самоха приехал не разбалованный и кинулся подымать свое хозяйство, — будто вырвалась наружу вся его мужицкая страсть к земле, приглушенная годами войны и лишений. И еще радовалась Ахимья Ивановна, что остался крепок Самоха в старинной семейской вере. Знать, недаром годами учили его с детства писанию и до самого призыва пел он в церкви на клиросе. Самоха был старший сын Ивана Ипатыча, давно покойного брата уставщика Ипата, и с юных лет дядя-пастырь стал готовить его в начетчики. Надо ли говорить, что, вернувшись, он точно елеем облил черствое сердце Ипата Ипатыча, — какой помощник вдруг объявился!

Ему-то, Самохе, и выкладывала Ахимья Ивановна свою жалость к невинно страдающей Немухиной душе. И те сожаленья не оставались без отклика — слова Ахимьи Ивановны падали на подходящую почву.

— Еретики! — слегка волнуясь, проговорил однажды тихим своим голосом Самоха. — Ну, скажи на милость, как же не еретики, — покойника отрывать!.. Лукерья, как приехал, все о том и тростит, у ней и разговора другого нету. Всё ей у погребицы Немухина тень чудится.

— Лукерьи уж сколь раз ко мне прибегала, — перебила Ахимья Ивановна. Крепко жалеет Немуху.

— Как не жалеть! Шуточное ли дело! — подхватил Самоха. — Вчерась сам яственно тень человечью на погребице видел.

— Да ну?! — всплеснула руками Ахимья Ивановна.

— Сидим это мы… поужинали, — принялся рассказывать Самоха. — Я так вот у окошка, что во двор… Во дворе, кроме собаки, никого… Вдруг — тень. В платочке… Я аж обмер, перекрестился.

И так она тихо-тихо скребется…

— Успокоить тебя просит, — высказала предположение Ахимья Ивановна. — Знала, кого просить… Теперь от вас не отстанет. Ты уж ее успокой, Иваныч.

— Доведется, — сказал Самоха. — Уж я и то подумал.

Через день после этого разговора Самоха съездил на Майдан, вырубил в лесочке молодую осинку, затесал ее колышком и в первое же воскресенье забил тот колышек, никому о том не говоря, в Немухину могилку на бугорочке.

— Теперь уж она не станет по дворам шататься, — объявил он жене и теще. — Я ее успокоил: сделал что надо с крёстным знамением… по-христиански…

Больше никто не встречал на деревне неприкаянной Немухиной души.

3

Ахимья Ивановна славилась на Краснояре, — и не только на Краснояре, по всей деревне, — необычайной своей плодовитостью: каждый год почти она приносила Анохе Кондратьичу нового жителя в дом, и каждый раз это была девка. Если б не памятливость, ни в жизнь бы не упомнить ей всех своих девок по порядку. Подумать только: за тридцать с лишним лет вырастила она тринадцать девок, — те, что умирали, не в счет. По первому году у нее родилась даже двойня: Авдотья и Лукерья.

Аноха Кондратьич только чмыхал да головой крутил:

— Хэка, паря!.. Когда ж ты настоящего хозяина мне принесешь?

Однако он не шибко-то сокрушался: девки росли здоровые, послушные, работящие, — чем не помощники. Девку-то лучше парня приструнить можно, волю свою рано не заберет. Одна беда: подрастет — и вылетит из гнезда, будто и не было ее вовсе.

Рожала Ахимья Ивановна и парнишек, троих, но выжил из них всего один — Никишка, тот, что в германскую войну появился на свет. Да и этого едва уберегли, чуть было не заклевала оспа, — так и бегал малец по улицам весь в щедринах. Рос Никишка большим баловнем. И с девками-то ласкова Ахимья Ивановна, а уж с ним — мер никаких нет. Как сыр в масле катается, чего захочет — нет ни в чем отказу.

— Сынок… Микишенька, — ворковала над ним Ахимья Ивановна, будто и званья ему другого нет.

Матери соседских ребят Никишке завидовали, говорили Ахимье Ивановне:

— Этак чо ему не рость! У нас вон парней полна изба, где их каждого так-то жалеть…

Но они же, соседки, когда у Ахимьи Ивановны рождалась очередная девка, сочувственно покачивали головами, говорили со смехом:

— И куда тебе, Ивановна, эстолько их! Хуть бы на сторону сбывала, чо ли…

Ахимья Ивановна на судьбу не обижалась, сбывать девок не торопилась. Другим бы горе с такой оравой, а ей все нипочем: хоть и много девок в избе, а во всем порядок, лад, благолепие. Первые-то годы с маленькими нянчилась бабушка Кондрашиха, а как померла она, старшие девки подросли и стали водиться с меньшими. Так и пошло — всегда у нее руки развязаны, и не с чего ей горевать… Всегда-то работниц в избе полно, есть кому и во дворе самой пособлять, и Анохе на пашне да на сенокосе. В былые годы она не задумалась даже двух девок к брату Андрею на рыбалку, на Амур, отправить, — у нее постоянно работников хватает; у людей не занимать, напротив, брат Дементей сколь раз просил у нее девок в военные те годы, когда забрали у него сынов на германский фронт.

Но все это когда было! Теперь все девки давным-давно повыросли, многие замуж выданы. Четырех — Ахимью, Авдотью, Матрену и Марью — сбыла она в Хонхолой, четырех в своей деревне за хороших людей пристроила. Лукерью взял уставщиков племяш Самоха, Анну — Мартьян Яковлевич, Улиту — Хвиёха, Пистимею — Гриша. Ладные ребята, уважливые, не дуроломы какие, и хозяйства у них справные, хоть и не прежним чета, но в порядке, — ничего плохого не скажешь. Самоха да Мартьян уже давненько в отделе, и Лукерья с Анной сами себе хозяйки. Последние пять дочек еще дома, при матери: Анфиса, Лампея, Фрося, Катя, Грипена. Катька с Грипкой еще совсем малолетки, а старшенькие-то уж в невесты годятся. Но все они как на подбор: ядреные, налитые, хохотливые…

Кроме пяти девок и сынка, у Ахимьи Ивановны есть еще один рот — Изотка, приемыш. Взяла она его годовалым от непутевой бесхозяйной вдовы за год до рождения Никишки, — так тосковало сердце о наследнике-хозяине. И росли они, Изотка и Никишка, один чуть побольше другого, дружно, как родные братья, и не делала она разницы меж ними в обхождении, на обоих хватало ее ласки и заботы, и приемыш нашел свое место в широком ее сердце. Она успела привязаться к нему раньше, чем появился Никишка, до Никишки привыкла видеть в приемыше законного наследника Анохи… Росли они вместе — оба любимые, оба дорогие ей, — мало ли забот положено на каждого с их младенчества. И только сердце матери, не привыкшее лгать, заставляло ее сознаваться себе втайне, что тот, что выношен под ее сердцем, Никишка, роднее, ближе, дороже приемного первенца Изотки.

Живет Ахимья Ивановна куда с добром. Тридцать с лишком годов ведет она Анохин двор, и постоянно в этом дворе полная справность. Все эти годы Аноха Кондратьич беспрерывно пахал и сеял, множил скот на Тугнуе, на заимке, редко-редко разве выедет с торгом в Завод: масло, шерсть ли, хлеб ли продать, какую обнову семье купить. На пашне, на покосе, на заимке со скотом — всюду девки-помощницы. И не брала ее, Ахимью, никакая лихость: ни война, ничто, разве недород случится. И в прежние-то годы жили справно, а как пришла революция и девок землей наделили, — и вовсе ладно стало. Не за что, выходит, революцию клясть, — напротив, благодарить приходится. И войну клясть не за что: девок-то в солдаты ведь не забирали, и не встревали они ни в какие суматошные дела. Сейчас вон гоняют у них пастухи на Тугнуе семь дойных коров, — шутка ли! А сколько овец, — есть из чего потники катать, девкам приданое ладить, да и на продажу еще останется.

Заимка, пашня, покос, — давно уж Ахимья Ивановна туда глаз не кажет, с тех пор, как помощницы подрастать начали. Она во дворе главная хозяйка, и хлопот у нее не мало: коров доить, огород поливать, муку сеять, хлебы печь, свиней, кур кормить и доглядать. Мало ли забот у бабы по хозяйству!.. И со всем справляется она, — не спеша, не горячась, легко и проворно этак, будто походя. Однако день-деньской не присядет она на лавку, непоседливые ноги устали не знают.

Не любит Ахимья Ивановна сидеть без дела. А уж не молода — за полсотни перевалило. Но нет старости ни в ногах, ни в руках, ни на лице. По-прежнему весело светятся зеленоватые глаза, вытянутое, — в батьку Ивана Финогеныча, — лицо не знает еще морщин, не горбится еще спина. Высокая, размашистая, сноровистая, — да какая же она старуха!

Но хотя только по двору Ахимья Ивановна полная хозяйка, однако во всем как есть Аноха Кондратьич ее совета спрашивает, по ее совету делает. Продать ли, купить ли, поехать ли куда, когда чего начинать — на все у нее свой указ. И выходит, не только по двору, но и над всей Анохиной жизнью она хозяйка полная. Но главенствует она над Анохой так, что он и не замечает, что судьба распорядилась век ему под бабою быть. Умно, ловко так, будто совет держа с хозяином, наталкивает она его на нужное дело, на удачную мысль, и остается ему только поддакивать:

— Я вот то же и говорю…

Но случается и так, что смеха ради заведут Аноху Кондратьича мужики, — гости ли какие, соседи ли, а больше всего зять-пересмешник Мартьян Яковлевич:

— Да что ты бабу слухаешь?

И тогда встанет Аноха на дыбы, чувствует себя униженным в своем хозяйском достоинстве, крутит круглой головой, чмыхает:

— Хэка, паря!.. Я ей одно, а она тебе по-своему! Эку моду забирать зачала!

И он начинал ругаться.

Но такое бывает раз в год, по большим праздникам, в подпитии или с похмелья, когда голова трещит.

Он все такой же, Аноха Кондратьич, как и в прежние годы: не шибко-то умный, но тихий, работящий.

— Трудник, — говорят про него на селе, — настоящий трудник Аноха… Этот наймовать работника не станет, сам лучше ночи где не поспит.

Трудником любит называть себя и сам Аноха Кондратьич. По-прежнему поспешен он в движеньях и в разговоре, по-прежнему невпопад выворачивает он серые и будто рваные слова, — прямая противоположность плавной да меткой речи своей Ахимьюшки. Бывало, в гостях его слушают с трудом, для прилику — до конца не дослушаешь, а к Ахимье Ивановне так и льнут: до чего метко, до чего смешно!

Но в чем не уступает Аноха Кондратьич своей бабе, так это в крепости, в неподатливости годам: низкорослый, чернявый, круглолицый, он каким был, таким и на шестом десятке остался — густые волосы черны, без единой сединки, борода реденькая, лопаточкой, не растет больше, лицо свежее, улыбчатое. Будто и не под шестьдесят ему, а и сорока нет.

Весь свой век на совесть трудились Аноха с Ахимьей, сами все своими руками наживали, к людям ни за чем с поклонами не ходили. И все-то у них есть теперь, и было б еще больше, будь Аноха Кондратьич поприжимистее, покрепче. Самостоятельная хозяйка Ахимья Ивановна, бережлива, но не скупа, и доброта в ней живет, забота о людях: мало ли она рыбы, что от брата с Амура получала, раздарила соседям, — кому же рыбки отведать не хочется; мало ли она в военные те годы хлеба перетаскала замужним своим дочкам-солдаткам, — разве можно так-то, чтоб дети ее бились, а она царствовала; мало ли она добра всякого батюшке старому на Обор сплавила и продолжает сплавлять, — не все и Аноха знает, не все примечает. Будь он столь приметливый, остроглазый, как она сама, не то бы, может, было.

— Нечего бога гневить, — рассуждала Ахимья Ивановна, — пока всего вдосталь. Так бы век прожить… чтоб лихом люди не поминали.

Щедрой рукой раздавала она и хлеб, и мясо, и яйца. Димиха у нее или заезжий братский без чаю не останутся, всех пригласит, нищенка побирушка от окна без подаяния не уйдет…

«Почему же Дёмша закалянел в жадности, в кого он хапугой таким уродился?» — терялась в догадках Ахимья Ивановна. Никогда не понимала она брата, за прижим, за неладные его измывательский над старым батькой осуждала Дементея.

Иногда, в минуту раздумья, она спрашивала себя: чего людям, хотя бы тому же Дёмше, надо еще? Вот ведь не скупится она давать людям направо и налево, взаймы без отдачи, и все равно нехватки у нее ни в чем нет: в амбарах полно, полно и в сундуках разной одежды старинной, атласов и кашемириков, и для себя и для девок. И всегда-то есть ей чем людей попотчевать: и сала, и мяса, и всего. Насчет гречневых блинов, пирогов с грибами или с луком, насчет ботвиньи и солодухи, — она ли не лучшая по всему порядку мастерица… «И чего люди жмутся? — дивилась она. Неужто ж у них… у Дёмши убудет? Да у него куда как пошире нашего…»

Разговорчива и общительна Ахимья Ивановна до крайности. Чего там греха таить, любит она посудачить с бабами, за словом в карман не полезет. Да и не только с бабами: годы верховодства в хозяйстве приучили ее к обхождению и с мужиками. И нигде-то она не потеряется, слово нужное найдет. Свой ли человек, из дальних ли деревень заезжий или даже городской какой начальник, — она не застесняется перед ним и умный разговор поведет за милую душу, не то что многие семейские бабы, боязливые и неловкие при чужих людях. Смолоду привыкла она знать себе цену, смолоду живет в ней батькин непокорный дух. Иначе как бы она сумела занимать в кои-то годы разговорами Абрамовну, городскую жену брата Андрея? Иначе как бы она отважилась тогда послать дочерей к брату в амурскую дальнюю сторону? Иной раз и на сход она сбегает, Аноху своего заменит, и слово там сказать не побоится.

Батькин непокорный дух, такой уж характер: ко всему подходить с раздумьем… Поэтому никогда и не упиралась она лбом в стенку, как упрямая вся семейщина, когда видела, что люди говорят хоть и новое, необычное, но дельное, умное. Прошлой весной сгонял председатель Алдоха никольцев на сход насчет школы, — Ахимья Ивановна согласилась идти туда с зятем Мартьяном и поддержать постройку школы.

— Какой же это грех ребятишек грамоте учить? — сказала она громко, как всегда, кому-то из соседок, когда они пришли до сборни. — Ни в жизнь не поверю!

Ахимья Ивановна стала так горячо рассуждать о том, что непременно бы хотела видеть своих сынов учеными, что не заметила, как к ней подошел учитель. Поговоривши с нею минут с десяток, он обернулся к председателю:

— Вон какие у вас женщины есть, оказывается! Этой бы женщине образование дать!

— Аза в глаза не видала! — рассмеялась в ответ Ахимья Ивановна. — Дальше Завода нигде за всю жизнь не бывала, даже в городе… на машине ни разу не ездила…

Молодой учитель подивился, как это она так умудрилась ни разу не прокатиться по железной дороге, и снова похвалил ее…

Но вот то, что Ахимья Ивановна с младенчества до старости провела на одном месте, что она дышала затхлым воздухом семейских суеверий, предрассудков, слепой и глухой веры — это и поставило давным-давно каменную стену на пути ее непокорного духа. В хозяйстве, в делах мирских — здесь она давала, могла давать волю раздумью, размышлять, проявлять свой недюжинный ум. Но что до батюшки Ипата, его изречений, до дурного глаза, до вынутого следа, — здесь уж ничего не придумаешь, раз так положено от века какими-то высшими силами. Здесь был предел раздумью и сомнениям, во все это надо было верить, как верили отцы и деды. И Ахимья Ивановна боялась сглазу не хуже других баб, верила в магическую силу наговоров. В конце концов откуда ей было знать, что никак не может бродить по дворам потревоженная Немухина душа? Откуда ей было знать, что успокоение бродячей души осиновым колом — смешная чепуха? Ежели сказано в писании, ежели сказано Ипатом Ипатычем, ежели сказано его подручным Самохой, — как же пойдешь против закона, против веры, против самого бога? Здесь был предел…

Так и жила Ахимья Ивановна, будто две души у нее: одна мирская, бойкая, умная, другая — старая, суеверная, богобоязненная.

Дочки Ахимьи Ивановны во многом напоминали мать. Росли они в сытости и приволье, нужды-горя не видали, жесткой родительской руки над собой не чувствовали, — самостоятельные, смелые девки. Но смелость смелости рознь. Иная смелость от своенравия, от родительского недогляда. Взять хотя бы ту же дементеевскую Дарушку, — от рук отбилась, шаматонкой стала, замуж выскочила убегом. Не то Ахимьины дочки, совсем не то. Эти не шаматонки, а работницы, да еще какие! Вместе с батькой и маткой хозяйство блюдут, и по дому и в поле делать всё успевают. И не из-под палки, — этого и в помине нет, — а по своей охоте, отца во многом опережают. Хорошо Ахимье Ивановне с такими дочками! Ни спору в избе, ни крику, — так и горит все у них в руках, в работе одна другую догоняет, все друг дружке пособляют.

И в работе они первые и в весельстве: нет лучше выдумщиц и певуний на гулянках, чем Ахимьины хохотливые девки. И оттого льнут к ним парни, от женихов отбою нет, — любого выбирай, который поглянется. Много ли на селе таких завидных невест?

Особенно увиваются парни за старшими — за Анфисой и Лампеей. Обе рослые, румяные, красивые. Фиса чуть в мать, глаза с зеленым огоньком, а Лампея в батьку: чернява, черные волосы в кольца пьются, только красу ее портят, малоприметные правда, оспенные крапинки на лбу и щеках.

Лампея — первая зачинщица девичьих хороводов, она же и первый запевала. Много знают девушки старинных песен и партизанских частушек, а Лампея больше всех. Она памятлива на песню: не только партизанские, но и другие новые частушки, смешливые или печальные, невесть где подхватывает она. По воскресеньям, накинув на голову голубой атлас, Лампея обязательно идет на взлобок, на горку, садится там на камень, — будто нарочно кинул кто на лысой горке, на гуляночном этом месте груду удобных для сиденья каменных плит, — и вокруг нее мигом собираются девки и парни. Лампея запевает песню, и такую песню, будто хочется ей удивить всех новизной, будто хочется ей, чтоб все спрашивали: «Да откуда ты подцепила это?» Казалось, долго ли побыл на деревне молодой учитель, а уж Лампея перехватила от него песню, — не от него, а от ребят, которых обучал ом этой песне. Ребята-то забыли ее, а Лампея помнит, — не такая у нее память, чтоб забывать.

Часто поет эту песню Лампея, повернув лицо навстречу тугнуйскому ласковому, пахучему ветру. С горки далеко видна тугнуйская степная ширь. И все вокруг смолкают, всем нравится та песня, — аж дух захватывает, так нравится:

Широкой волною уносится в степь звонкий Лампеин голос. Будто зачарованные замерли все, затаили дыхание. В молодых душах будит эта песня исконную любовь к земле и еще какую-то неясную, смутную тоску о чем-то далеком, сверкающем и прекрасном. Волны неведомых чувств захлестывают сердце, подмывают и несут, куда-то несут, — до того хорошо!

Всякий раз вспоминают парни, что учитель-комсомолец пел эту песню на мотив «Доли бедняка», но не печальный, а какой-то развеселый и бодрый. Лампея и переняла этот переиначенный мотив… Парни говорили, будто сам Евгений Константинович сочинил эту песню, — до чего ученый, сам сочинять умел!..

Вечером с гулянки Лампея постоянно уходит с видом победительницы, на зависть прочим девкам окруженная толпой ухажеров. Но ни к кому не лежит пока Лампеино сердце. И если, бывало, сунется кто, смелый да бойкий, под платок к малиновым ее губам, или лапать начнет, — вмиг отлетит: богатырь-девка, — недаром пашет и косит она за мужика, — так поддаст смельчака-охальника сильной рукою в бок или в грудь толкнет, — наземь сядешь, глаза выпучишь.

— Куда уж тебе… иди, иди! — скажет только она и засмеется на весь честной народ.

4

Несладкая выдалась у Епишки жизнь, — не зря вспомнил он на сходе свое сиротство. Едва минуло ему двенадцать лет, он потерял отца и мать и остался без крова. В памятный до гроба день какие-то лиходеи подожгли их избу, и родители Епишки смертельно обожглись в пламени, — спасали свое имущество. Спасти ничего почти не удалось, все погибло в огне, но стариков Епишка лишился. Он остался вдвоем с малолетней сестренкой. Девочку взяла к себе бездетная Лукерья Самошиха, а его приютил Петруха Федосеич Покаля. От него-то, от Покали, сперва натерпевшись досыта унижений и обид, Епишка и пошел по строкам. Проще сказать, он не вынес Покалиных измывательств, непосильной тяжелой работы — и сбежал. Тогда он и не подозревал еще, что бездомному работнику всюду тяжело и что всюду горек сиротский, батрацкий хлеб… Это он узнал позже, годы спустя… очень хорошо узнал, слишком хорошо!..

Это свое знание и ненависть к живоглотам унес он с собою в армию. Его призвали в семнадцатом году, после свержения самодержавия, но он не доехал до фронта, — Октябрь застал его в Москве. И здесь он недолго думал, на какую сторону ему становиться: большевики поднимали народ на живоглотов всего мира.

Утомительные переходы, тяжелые бои, бессонные ночи, постоянное недоедание подтачивали его слабые силы: в кои-то годы отбил ему пьяный Покаля всю середку. Но если таяли силы, если задыхался он порою от кашля, — колкий удушающий кашель хватал за глотку, валил с ног, — взамен вырастала в груди у Епишки другая, более мощная, окрыляющая его сила: будто и впрямь вырастали за спиною крылья. На фронтах революции проходил он ускоренный курс политической грамоты, — то, что он узнал, будучи красноармейцем, у себя дома не узнать бы ему долгие годы, может быть никогда. Он бил врагов и на Южном фронте и на Восточном, и он не переставал учиться. Митинги, клубы, ликбез, газеты — ото всего этого вкусил он вволю, и стихийная его ненависть к богачам была осознана им как некий высший закон. Он почувствовал себя бойцом великой, необъятной армии тружеников, поднявшихся против старого мира рабства, насилий и векового зла. Незадолго до демобилизации, на Восточном фронте, он подружился с комсомольцами, начал посещать их оживленные собрания, читки, беседы, но демобилизация помешала ему оформиться, получить билет…

Домой Епишка вернулся грамотным и — как он думал о себе — сознательным парнем.

Родная деревня встретила Епишку не очень приветливо. Любезная, даже заискивающая улыбка Покали говорила ему, что борьба, как вода в котле, закипает в самых недрах семейщины, и старый живоглот лебезит неспроста. Менее-то хитрые крепыши откровенно недружелюбно оглядывали его, будто хотели сказать: «Вернулся? Только тебя и не хватало!.. И без тебя тут понаперло лиходеев». Один председатель Алдоха, знающий Епишку с детства и не раз отечески утешавший его в горьких его обидах, — только бывший пастух Алдоха, с которым его роднила одинаковая судьба униженного, по-настоящему обрадовался его возвращению. В этой радости было нечто и от ласки отцовской и от большого человеческого сердца, а больше от сознания, что вот вернулся еще один соратник и помощник, — разве мог Алдоха сомневаться в нем, зная его прошлую постылую жизнь!..

Как ухватился Епишка за это: Алдоха — председатель! Какой горячей радостью ответил он на Алдохину радость!

Алдоха поместил его у себя в избе, сказал просто:

— Живи покуда. А приживешься, хозяйствовать вместе станем.

В первую ночь они проговорили до петухов…

Епишка с головой окунулся в Алдохины дела, все ему было интересно — школа, кооператив, новые порядки, ломающие хребет старине. В сущности, здесь, дома, было продолжение фронта: те же тревоги, та же постоянная настороженность…

Всем еще памятна его горячая речь на сходе насчет кооперации. Ох, уж и костили же его за правильные его слова твердокаменные старики! Не прямо, а за глаза, но на то у него и уши, чтоб до них вся ругань доходила.

Избранный в правление кооператива, Епишка согласился с мнением Василия Домнича, председателя, что лучше всего быть ему приказчиком, сидельцем в лавке. Для бухгалтерии, хотя бы и простенькой, он не считал себя достаточно подготовленным, — ее взвалили все на того же Василия, — но продавать товары, взвешивать, мерить, резать, считать деньги — это ему под силу. Сидеть в лавке, — вся деревня у тебя на виду, — сюда разный народ приходит, и в должности приказчика он видел себя бойцом, агитатором, разрушителем семейщины. И впрямь: сколько раз помогал он Домничу высмеивать и убеждать баб, что страшная антихристова печать на паевой книжке изготовлялась в городе, в мастерской, и у людей, которые ее вырезали, никто, не видел чертячьих хвостов.

После закрытия лавки Епишка шел в ревком к Алдохе, — и там для него находилась работенка. Он хотел поспеть всюду…

Но как ни мотался Епишка по деревне, через месяц-другой пришлось мотаться еще больше: он видел, как мало подвинулась семейщина вперед. Ему хотелось двигать ее скорее, чтоб волчком закружилась — и отлетели бы от нее комья грязи, клочья ветхих ее одежд. Он чувствовал в себе прилив сил и бодрости. Должно быть, благословенный воздух родины и привычная с детства пища оказали на него благотворное влияние: он стал меньше кашлять. Это приметил и Алдоха и втайне радовался, — наливается Епишка здоровьем, свежеет его лицо. Попервости же Алдоха сокрушался, — до чего высох парень в чужих краях, и, слушая его затяжной удушающий кашель, сказал как-то:

— Эк ведь колотит! Середка у тебя, паря Епиха, гнилая…

Не то теперь. Алдоха говорит сейчас:

— На поправку дело пошло. Отмякло у тебя в середке, видать. Вот ежели, б кинул ты это табачное зелье, совсем бы ладно…

В армии Епишка научился курить, и несколько уж лет не расставался с бурым от грязи матерчатым кисетом. Он без стеснения крутил цигарки и на улице, и в кооперации, и на сходе.

— Бросил бы ты, — убеждал его Алдоха. — Нашим старикам это хуже не знай чего… Долго ли окончательным еретиком и лиходеем прослыть.

Епишка только рукой махал:

— Кури не кури — все едино… Для них я с того самого схода лиходей. Слышал, как они костят меня? Не в куренье тут причина… Все равно уж в добрые мне у них не попасть.

С весною, когда потеплело и подсохли улицы и молодежь начала собираться на гулянки, Епишка в свободный воскресный день шел на веселую горку. Он не хотел замыкаться в себе, рвать со сверстниками, участниками мальчишеских своих забав, не хотел отгораживаться стеною от товарищей, из которых многие только что вернулись из армии. Через эти гулянки, через сестру свою Груньку, — она так и прижилась у Самохи, невестой стала, — он постепенно входил в круг беспечной и шумной молодежи. Пусть в сердце его лежал лед нерастопленной ненависти, он все же был общительным и веселым парнем, и ему не нужно было занимать у других острого слова шутки. Может быть, нелюдимым и угрюмым помешала ему сделаться армия, веселая и дружная красноармейская братва.

Он приходил к галдящему цветастому молодежному табору как свой, хотя и не все считали его своим.

— Глянь, кооперативщик идет! — стрекотали девки.

Круг раздавался, многие парни с почтительным недоумением уступали ему дорогу. Но это было только на первых порах, вскоре к нему все привыкли.

Епишка подсаживался к девкам, подтягивал песню, шел с девками на Тугнуй, помогал рвать ромашку и багульник, собственными руками втыкал стебельки ярких цветов в девичьи волосы.

Девушки смеялись над ним. Он был некрасив: маломерок, лицо не то конопатое, не то в щедринках — не разберешь, нос широкий, расплющенный, верхняя губа будто ветром надута. Никто из парней не принимал его всерьез как возможного соперника.

— Епиха ты, Епиха… Погорелец, во всех смыслах погорелец!

— И когда ты губу толкать языком перестанешь? — откровенно смеялись над ним бесшабашные задиры.

Епишка беззлобно отшучивался. Собственная некрасивость ничуть даже не трогала его. Он приходил на гулянку как равный к равным.

«Вот обживусь, — говорил он себе, — Груньку к себе заберу, буду хозяйствовать как человек… как честный трудник. И тогда надо будет жениться. А для этого нужно на гулянки ходить… Есть девки понимающие…»

Похоже на то, что весна расцветала и в сердце Епишки, что и ему, как другим, захотелось теплой девичьей ласки. Сколько лет — в боях, в дыму, в грохоте — каменела душа его, но теперь, видно, пришла пора отмякнуть и ей.

Глаза его светились, когда оглядывал он девок, и парни стали насмешливо поговаривать шепотком:

— Неужто невесту ищет? Хозяйку себе выбирает?

— Куда ему!..

Однажды Епишка пришел на горку, и у камней не слышно было обычного визга и гомона, — только лился в степь звонкий-презвонкий голос. Сидя в кругу своих сестер и подружек, Лампея пела песню о широкой степи.

Епишка протискался бесшумно в круг, чтоб заглянуть в лицо певуньи — и обомлел. Черные кольца Лампеиных кудрей шевелил ветер, открывая высокий, в крапинках, лоб, большие темные глаза девушки лили ровный задушевный свет, будто хотела она, чтоб неслась и степь не только ее песня, но и душа, — так хороша была она в этот миг, так притягательна.

«Что-то я не слыхал еще такой песни», — смутившись, сказал себе Епишка и присел на корточки перед Лампеей.

И когда она кончила, серьезно похвалил ее:

— Хорошо поешь… Где ты эту песню взяла?

— Где бы ни взяла… — даже не глянув на него, ответила равнодушно Лампея.

— А хочешь, я тебя новым песням научу, веселым, бравым? Она перевела на него глаза, задержалась ими на его некрасивом лице:

— Что ж, научи… И засмеялась…

5

У Ипата, у Покали, у всех крепышей было тяжко, вот как тяжко на сердце. Красная власть впервые по-настоящему отсекла их от всякого управления, от всякого вмешательства в дела общественные. Отсекла решительно, напрочь…

Было им с чего рвать и метать, — никогда их в жизни этак не теснили еще.

— Подумать только: раньше спокон веков все, кажись, могли голос подать, а стариков да справных при царе даже больше слушали, а теперь нету тебе ни голосу и никаких прав, — будто и не человек ты, а хуже скотины бессловесной! — накалялись злобой крепыши.

— Вот тебе и новая конституция! — кричал среди своих Покаля.

— Чуете теперича разницу от буфера? — размахивал руками Астаха. — Не люди мы теперь, а не знай кто… не придумаешь!

— Возьмут тебя за глотку, и не смей пикнуть! — ревел начетчик Амос.

— Дак и не смей… некуда податься, — подтверждал мельник Григорий Михайлович…

Незадолго до Ильина дня никольцы выбирали свой первый настоящий совет. Председатель ревкома Алдоха не обязан был оповещать лишенных избирательных прав о выборном собрании, и он не оповестил. Однако в намеченный час к крыльцу сборни пришли и званые и незваные. Густо запрудил улицу неспокойный народ…

Епиха вышел на крыльцо, с минуту помолчал, разглядывая толпу, и ноздри его широкого носа стали раздуваться, — он увидел в толпе Покалю… Астаху… Амоса… Дементея. Вон их головы и бороды мелькают в разных концах среди кичек и молодых лиц.

— Которые лишенные голосу, — сказал вызывающе Епиха, — те могут по домам отправляться. В сборню на выборы будем по списку пропускать. Товарищ Ленин сказал: покуда богатеи сильны, нельзя всем голос давать. Сломим капитализму хребет, тогда — пожалуйста.

Он встал у двери и вытащил из кармана тетрадку. С искаженным лицом, весь пунцовый, как из бани, к крыльцу подскочил начетчик Амос.

— Не могёте! — загремел он. — Какой это закон? Не может быть такого закону!.. Найдем на вас управу!..

— Конституция не дозволяет, — спокойно осек его Епиха.

— Какая там еще конституция! Мы не примали ее!.. Антихрист ее выдумал! — тряся бородою, закричал начетчик.

— Не антихрист, а трудящий народ! Ты того… поосторожней выражайся. — Нотки угрозы прозвучали в ледяном Епишкином голосе.

— А мы — не трудящий народ? Вот эти самые музли ты за меня набивал? — Амос растопырил вздетые кверху ладони, замахал руками.

— Ты за всех или за себя только стараешься? — усмехнулся Епиха. — Ежли за всех — понапрасну глотку дерешь. Ежли за себя, — тоже ничего не выйдет. Может, по достатку и быть тебе в середняках и голос бы дали. Но тебя лишили голосу за церковную службу… Тебе уж было говорено.

У крыльца колыхнулся смешок. Мощным туловищем раздвигая толпу, продирался вперед Покаля.

— За церковную службу? — заревел он на ходу. — А где ваша свобода совести? Где? Свободу веры объявили спервоначалу. А выходит, сплошном обман: свобода-то для еретиков, а старую веру в бараний рог?

— И старую и новую, — не сдержался Епиха. — Дурман народу, замутнение мозгов — твоя вера.

В толпе поднялась невообразимая колготня. Качались кички, бороды, сотрясалось крыльцо. Епиха понял, что совершил ошибку…

На крыльцо вышли Алдоха и волостной уполномоченный.

— Из-за чего шум? — закричал уполномоченный.

— Лишенные голосу не хотят расходиться, — ответил Епиха.

— Граждане! — натужился уполномоченный. — Граждане!.. Мы с вами не вправе отменить конституцию. Недовольные могут подать заявления в волостной избирком, — кто находит, что его неправильно лишили!

— Нет, ты насчет веры нам объясни!.. Как насчет веры? — задыхаясь, вздымал огромные кулаки начетчик Амос.

— Вера нас меньше всего касается… Мы сейчас не церковного старосту, а сельский совет выбирать будем. Сельский совет, а не попа! — перекрывая колготню, закричал уполномоченный.

Молодежь засмеялась, забила в ладоши. Толпа отодвинулась от крыльца.

— Лишенцы могут не беспокоиться, — все равно не пустим! — продолжал уполномоченный. — Где список?

Епиха передал ему тетрадку.

Покаля, Амос, Дементей, Астаха — мельник, еще десятка полтора мужиков вытряслись из толпы, будто отлипали по одному… пошли с низко опущенной головой, словно сжигал их стыд.

На дороге Покаля обернулся к крыльцу, поднял кулак, потряс им в воздухе, прохрипел:

— Погодите!.. Погоди, Епишка!..

Выборное собрание прошло сравнительно спокойно. В сельсовет в числе прочих большинством голосов прошли Алдоха, Епиха, Егор Терентьевич, Аноха Кондратьич, Мартьян Алексеевич, Василий Домнич, бондарь Самарин и престарелый оборский дед Иван Финогеныч. Аноху Кондратьича и старого Финогеныча сам Алдоха выдвинул. Аноха Кондратьич уперся было, попросил его не голосовать, — недосуг, мол, мне, мужиков в семье больше нету, — но Алдоха объяснил, что от середняков-трудников непременно нужен в сельсовет уважаемый, вроде Анохи, хозяин, к тому же обещал по заседаниям часто не таскать, и Аноха размяк, поблагодарил за честь. Упирался бы, может, и Финогеныч, может ссылался бы на свою старость и дальнее жительство, но его не было сейчас здесь, его избрали заочно. Алдохе и не пришлось особенно распространяться об Иване Финогеныче — кто не знает оборского деда с его безрадостной судьбой и праведной жизнью? Алдоха сказал только, что Финогеныч идет в сельсовет от бедняков и что Обор должен иметь своего представителя в органе сельской власти…

Председателем сельсовета стал Алдоха, секретарем поставили бондаря Николая Самарина. Епиха да Егор Терентьевич вошли в президиум.

Дементей Иваныч шел не спеша домой в Деревушку, и думы одна мрачнее другой проносились в кучерявой его голове.

«Стыд-то, стыд! — чувствуя, как пылает его лицо, говорил он себе. — До старости дожить… шестой десяток доходит… и такой срам! Выгнали со сходу! Как щенка за лапу — и трах за дверь… С сотворения мира, однако, не случалось такой оказии!..»

Придя домой, Дементей Иваныч долго ходил сумный по двору, притрагивался к седелкам и шлеям на стене амбара, брал зачем-то в руки сделанные Васькой к сенокосу новенькие грабли… Но мысли его были не здесь, не во дворе.

«На всю деревню, на всю волость… на всю Россию срам! Как теперь людям глаза показать? Куда ни пойдешь, — кто не засмеется?! Нету тебе никаких нравов, лишние, выходит, мы люди, совсем вроде… братские… Да что братские! У них вон республика своя образовалась, они — первые. Нехристи, а первые!.. И никому пожаловаться не смей. Сам Ленин эти порядки установил… Придут вот завтра из совету, скажут: избу давай, скот весь давай. И отдашь, что кому скажешь?! Век музли на руках не сходили, век наживал все это, — печально обвел он глазами двор, — никого не жалел… ни мачеху, ни отца… никого… А зачем? Зачем, тогда… — будто обо что спотыкнулась незаконченная мысль Дементея Иваныча. Он почувствовал вдруг резкую боль в левом боку, провел ладонью по ребрам. — Вот довели… довели! — Пальцы его дрожали… Придерживаясь рукою за бок, он со всхлипом глотнул воздух, стал взбираться на крыльцо: — Пойти прилечь…»

— Дедка! — вбегая в калитку, окликнул его запыхавшийся Филат. — Дедка! Там сход порешил… Свата Аноху да дедушку Ивана Финогеныча в совет выбрали!

— Кого?! — Дементей Иваныч сделался вдруг кумачовым, в глазах потемнело. — Кого? — прохрипел он и схватился обеими руками за косяк, чтоб не упасть.

— Дедка, что с тобой? — испугался Филат.

— За Ипатом… за уставщиком, — просвистел сквозь синие губы Дементей Иваныч, и неверными шагами толкнулся в сени.

Переступив порог, он повалился на кровать:

— Темно… ничо не вижу… темно.

Все, кто был в избе, всполошились. Павловна наклонилась над ним. Федот загремел — будто где далеко — своей деревяшкой.

— За Ипатом… Побег ли Филатка? — просипел Дементей Иваныч.

Кто-то кинулся из избы вслед Филату. — Аноху в совет… — зашептал Дементей Иваныч. — Вот когда почет сестрице Ахимье… А мне? У нее-то уж ни соринки со двора не возьмут… у них не возьмут, у нас… И старику почет… Поизгаляется теперь Соломонида над нами… судом пойдет. Да что суд, — без суда всё сызнова переделят, заберут… Край подошел, вот когда край!

Он хрипел, задыхался…

Народ расходился с собрания, и бегущий вдоль улицы со всех ног Филатка кричал на ходу:

— Кажись, дедка… За Ипатом послали!..

Народ заворачивал к избе Дементея. Любопытные стали набиваться в сени.

Павловна волновалась, всхлипывала:

— Дементей Иваныч, за што же это такое?.. Господи! Скоро ли Ипат Ипатыч?..

Уставщик раздвинул плотный круг посторонних у кровати, склонился над Дементеем, но тот уже не видел пастыря.

Грудь Дементея Иваныча бурно вздымалась, кумачовое его лицо запрокинулось на подушке.

— Фельдшера бы, — тихо, неуверенно сказал кто-то. Уставщик взял Дементея Иваныча за руку, привычно произнес:

— Сотворим молитву господу…

Больной тряхнул головою, тень какой-то заботы скользнула по неузнаваемому его лицу.

— Это я тогда… Мартьяна… в бане… в самогон, — явственно выговорил он. — И еще…

Дементей Иваныч вздрогнул, вытянулся, грудь его стала опадать, точно проваливалась…

В избе у порога, где грудился народ, стало тихо-тихо.

6

После первой встречи с Лампеей, когда она так задушевно спела песню и так взволновала его, Епиха не пропускал уже больше ни одного воскресенья. В полдень он непременно появлялся на горке, у камней, разыскивал глазами Лампею среди яркого цветника девок, подходил к ней.

Парни насмешливо трунили над ним: — Дорогу советчику!

— Дорогу кооперативщику!

— Его, брат, теперича не замай!..

Епиха пропускал мимо ушей эти смешки, просил Лампею спеть ту же песню про зеленую кормилицу-степь…

— Сулился новой научить, — сказала как-то Лампея в ответ на его просьбу. — Каждый раз я да я, а когда же твою слушать будем? — засмеялась она.

— Я давно собираюсь, да вот… сама поешь… — запнулся Епиха. — Раз я обещал, не обману… Давай! — Он подсел к ней вплотную и затянул неожиданно приятным, бархатистым тенорком:

Кто-то хихикнул.

— Постойте, постойте! — недовольно наморщила лоб Лампея. Она до конца внимательно прослушала песню, — Епиха спел ее с подъемом, в боевом военном темпе. На третьем куплете он даже встал на ноги и начал взмахивать плавно рукою, будто помогал себе, будто приглашал остальных подхватить песню.

— Ай да Епиха!

— Мастак! — послышались восхищенные голоса. Никто уже не смеялся.

Епиха спросил у парней гармошку и еще раз повторил песню, складно и ловко подыгрывая самому себе.

— Гляньте, и на гармонии-то как зажваривает! — сказал хозяин гармошки, и трудно было понять, восторгается ли он Епишкиной игрой или зависть берет его, что лучше его гармонист объявился.

Лампея вполголоса подтягивала, и Епиха с радостью заметил, что она уже запомнила все слова от начала до конца.

— Ну и память у тебя, Лампея! — возвращая гармошку хозяину, сказал он.

— Подумаешь, память! Долгая ли песня-то, — ответила польщенная Лампея. — Еще надо учить, чтоб крепко засела… Песня добрая.

— Учитель не отказывает, — засмеялся Епиха. — В любое время, когда хошь… И другим песням научу.

Вечером, после заката, — сидел на завалинках праздный прохлаждающийся народ, и звезды зажигались в синем пологе высокого неба, — на Краснояре появился Епиха. Он шел по темной улице один, и сбоку у него висела невесть у кого добытая гармошка.

Остановившись у ворот Анохиной избы, — за ставнями горел свет, — он с минуту постоял в нерешительности, потом сел на завалинку, спустил гармошку на колени и рванул мехи. Под окном заплескались веселые призывные звуки буденновского марша.

Ахимья Ивановна толкнула изнутри отпирающийся ставень, распахнула створки.

— Какого полунощника господь нам дает? — высунувшись из окошка, ласково спросила она.

Лампея усмехнулась: «Это он!.. Меня!» — и неприметно выскользнула в сени. Ахимья Ивановна все еще вглядывалась в темень, старалась распознать, кто там сидит внизу на лавке, чей это парень, который так впился в гармошку и не хочет назваться.

— Мамка! — внезапно вырастая рядом с поздним гулеваном, крикнула снизу Лампея. — Закрой окошко, я еще посижу.

— Кто это? — спросила Ахимья Ивановна.

— Свой! — ответила Лампея. — Кто же чужой подсядет? Ахимья Ивановна захлопнула створки и подтянула болт ставня за ременную привязь.

— Загулялась-заигралась наша Лампея, — сказала она, — полночь ее не держит. Кажись, батька, скоро свадьбу играть станем?

— Дня им не хватает, день-то какой теперя… Спать не дадут, — заворчал, равнодушно впрочем, Аноха Кондратьич, растянувшийся уже на кровати…

Под окном плясал дробный нездешний мотив, и чей-то голос подпевал гармошке…

— Ой, да ты на песни мастер! — говорила Лампея. — И эта бравая. Ты, видать, дивно их знаешь?

— С нас хватит, — хвастал Епишка и придвигался к Лампеину локтю.

— А ну еще, — просила она, будто не замечая его близости.

— Еще? С нашим удовольствием!

И он играл и пел, и далеко над темной улицей плыл его бархатистый голос.

— Мне бы столь выучить, — с легкой завистью проговорила Лампея.

— Что ж, и учи. Кто тебе не велит? Я постоянно пособить могу… прийти..

— Сюда?.. Нет! — рассмеялась Лампея. — Вишь, спать не даем… Поздно уж поди.

Она поднялась с завалинки.

— А куда? — спросил напористо Епиха.

Словно бы задумавшись, она глядела на него и молчала.

— Куда скажешь, туда и приду, — рискнул он, чувствуя, как заколотилось вдруг сердце.

— Никуда! — звонко залилась Лампея.

— Ну, я пошел, — с внезапной злостью буркнул Епиха, подхватил гармонь и пошагал прочь в густой тени изб.

Это было неожиданно для Лампеи, она вытянула шею, напрягала глаза, чтоб рассмотреть, далеко ли он… где он? «Осерчал», — досадуя на себя, подумала девушка.

— Епиха! — негромко крикнула она вдруг. — Воротись, Епиха!

— Зачем? — отозвался из темноты тоже негромкий голос, и в том голосе услышала Лампея недоверие и колебание.

— Не уходи, Епиха, воротись, — повторила она поспешно, — счас скажу…

— Скажи…

Епихин голос приближался.

— Приходи к нам завтра ввечеру… на гумно, — прошептала Лампея и кинулась к воротам.

У ворот она оглянулась:

— Не забудь… Прощай!

— Прощай… А гармошку захватить? — Епиха снова растаял в тени изб.

— Не знаю… как хочешь…

Епиха задами подошел к Анохину гумну. По проулку брели запоздавшие, возвращающиеся со степи, медлительные коровы, хрипло, с надрывом мычали в улице у ворот. Где-то ревел бык. Оседала пыль, позлащенная последними лучами заходящего яркого солнца. В дальнем конце деревни плавленым золотом зари горели чьи-то открытые окна.

Епиха остановился у загородки. Он не ошибся: это их гумно, вон и высокий колодезный журавель с цепью… Епиха занес было ногу на верхнюю жердь прясла, чтоб перепрыгнуть, — и тут он увидел: к нему по огородной меже идет Лампея.

— В аккурат… сошлись, — смутился он, и лицо его пошло пятнами.

— Дак сошлись, — хохотнула Лампея и протянула руку через прясло. — Ну, здравствуй, учитель!

— Здравствуй… Опять, значит, учить тебя?

— А то как же! За тем и пришла.

— «Мы красна кавалерия, и про нас…» — затянул вполголоса Епиха и вдруг — вскинул руки и положил их на круглые Лампеины плечи: — А любить станешь?

Сделай так кто другой, Лампея, не задумываясь, тряхнула бы плечами, крепко осерчала. Но он, Епиха, не походил на других парней: не охальник он и умен не в пример прочим, — дурака-то не посадят в сельсовет и в лавку… А уж что песельник!..

Она молча глядела куда-то поверх Епишкиной головы, боялась заглянуть ему в глаза.

— Что ж ты молчишь? — осмелел Епиха. Лампея порывисто вздохнула, сказала наконец:

— Шла я к тебе и все думала… и вчерась все думала, не спала. А ты смеяться не будешь?

— Ну, что ты!

— Думала все… Отменный ты… на других ребят не похож…

— Что же мне смеяться, когда и я то же вижу, — нет такой другой девки у нас, как ты…

Лампее вдруг стало легко-легко, — Епишкина искренность растрогала ее, она глянула ему в глаза безо всякого смущения, сказала просто:

— Если песням учить станешь, то и любить буду… Только я тебе скажу… мамка сколь раз говорила: старинные-то люди без любви сходились да жили… Да и мы… да и я не знаю, что такое любовь. А ты знаешь?

— Знаю!.. Вот что! — Епиха порывисто перебросил свои руки с девичьих плеч на ее шею, притянул Лампеину голову к своим губам.

— Ва-ай, табачищем разит! — выдохнула Лампея, и черные глаза ее лучисто засветились.

Вырвавшись от Епихи, она побежала межою к воротам.

Упершись грудью в прясла, он провожал взглядом ее стройную, чуть наклоненную в беге фигуру и улыбался счастливо, — на губах его будто горела неизъяснимая сладость Лампеина поцелуя.

7

Почтовый оборский ямщик Кирюха привез Ивану Финогенычу разом два известия, две большие новости.

Старика не было в избе, — он отлучился неподалеку за корьем, — и Кирюха, усевшись на скамью против Соломониды Егоровны, принялся рассказывать:

— Ахимья-то Ивановна так и ахнула: «Я ли де не упреждала его, — новая изба, да долго ли в ней жить доведется… За непочтение к родителям это ему ниспослано: укоротил господь веку…» И верно: крутенек был Дементей к Финогенычу, уж и крутенек… царство ему небесное…

— Небесное… такому злыдню! — ехидно зашипела Соломонида. — Ему и в аду места не найдется, не токмо в царствии… Что ён только не вытворял, как не мучил нас?! Ослобонились, прости ты меня, царица пресвятая! Воистину господь увидел наши слезы… прибрал от нас лиходея.

— Да-да, — неопределенно поддакнул Кирюха, далекий от этой давней вражды мачехи с пасынком. — А еще, — продолжал он, — вот тут у меня письмо Финогенычу от председателя Алдохи. Финогеныча-то членом сельского совета выбрали.

— Выбрали? Да за чо же это его? — всплеснула руками Соломонида Егоровна; она не понимала, плохо это или хорошо и что приличествует случаю: радоваться или печалиться.

— Как за што? Значит, заслужил человек…

— Заслужил? Да чо же он такое исделал им? — испугалась Соломонида.

Кирюха усмехнулся:

— А пакет командующему… вот то и сделал! Видно, старая подмога, доброе дело не забываются… Да и старость уважают…

Дверь отворилась, и, нагнувшись у притолоки, в избу шагнул Иван Финогеныч.

— Ну, поздравляю! — пошел ему навстречу Кирюха. — С избранием в сельсовет. Вот письмо тебе от Алдохи.

— А Дёмша-то стукнулся, — забежала вперед Соломонида Егоровна.

Отстраняя ее рукою, Кирюха протянул старику серый пакет…

Два человека стояли перед ним, каждый старался сообщить ему, видимо, важную новость, и Финогеныч не знал, кого ему раньше слушать.

— Читай, ты… грамотнее моего, — усмехнулся он соседу. Кирюха наскоро прочел извещение председателя.

— Выходит, ты теперь не простой мужик, а член совета… власть, — сказал он. — И Евдоким Пахомыч просил передать тебе поклон. Вот я первый и поздравляю тебя…

Иван Финогеныч сел на лавку, опустил меж колен длинные свои руки.

— А Дёмша-то стукнулся, — нетерпеливо повторила Соломонида Егоровна.

Но Финогеныч не слушал ее. В сивой его голове разом хлынул стремительный поток дум: «Вот оно, вот!.. Пришло! Пришла настоящая награда за великую его услугу. Не он ли надеялся и верил, что не будет та услуга забыта?.. Не забыли! Они не могли забыть, — не такие это люди!.. Харитон ли, Алдоха ли, — верные, верные дружки его. И дело их верное: на богатеев, на богатейскую жадобу подняли они народ, и его, старого, зовут помогать. Он пойдет!.. Шел же он по молодости лет в старосты, заставлял же мужиков гнуть спину на урядников и уставщиков. Так почему же теперь не пойти ему, когда Ленин повернул народ против уставщиков, против жадобы — за правильность жизни, за то, чтоб человек человеком стал? Великая честь!.. И не дадут уж ему осесть в окончательную нужду, и не придется ему побираться на пороге могилы… Эх, пожить бы теперь! Своими бы глазами поглядеть новую жизнь!.. Ничто уж не страшно, никакого худа теперь ему не будет, никакого худа не учинит ему судьба, если б даже хотела… Знать, отступилась она, судьба, от него… Ничто уж теперь не страшно…»

Он сидел, и улыбка блуждала по его старческим пепельным губам, мелькала в серых острых глазах.

— Дёмша, говорю, помёр! — крикнула зло Соломонида. — Чо молчишь-то?

— Уж и похоронили, — вставил Кирюха.

— Помёр… похоронили… царство ему небесное, — задумчиво сказал Иван Финогеныч, словно бы освобождаясь от видений прекрасного веселого сна.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Прошло три года.

Ох, уж и года это были! Не то чтобы круто перевертывалась жизнь, ломалась семейщина, но каждый год, каждый месяц почти приносил с собою какую-нибудь новину, о которой никольцы не знали что уж и думать.

Пусть советская власть не столь уж страшна, как спервоначалу справным мужикам казалось, — жить дает, только налогу им больше прочих, — пусть не трогает сельсовет ни церкви, ни пастыря Ипата, все же нет у крепких мужиков полной уверенности в завтрашнем дне. Слов нет, расти дают, богатеть хозяйствам не мешают, но тут же и поджимают: как придет осень, сыпь им хлеба больше других, до самой почти вёшной не оставляют тебя в покое. Зато бедным, однолошадным — полная поблажка, всяческая льгота, — чего тем не жить! Председатель Алдоха с Епишкой через те льготы да послабления настоящими хозяевами стали, скотиной обзавелись, пашут-сеют себе, в ус не дуют, хлеба им не ссыпать…

Все растут, ширятся — Аноха Кондратьич, Самоха, Мартьян Яковлевич, Егор Терентьевич, даже Мартьян Алексеевич, первый, бешеный, председатель, — и тот зарылся в своем хозяйстве, сельсоветом и делами мирскими попустился начисто. А через что Мартьян Алексеевич сельсоветом попустился, перестал туда показываться? Через обиду свою: после смерти Дементея, когда вся деревня узнала, что Мартьян пострадал от кулацкой руки, он стал хлопотать, чтоб восстановили его в партии. Он шумел в волостном комитете, что он есть жертва классового врага и что пьянство его, случайное и непродолжительное, никого не дискредитировало, — он и пьяный был страшен для них, иначе враг не поднял бы на него руку. Но хлопоты его успехом не увенчались: ему было предложено вступать в партию на общих основаниях. Тогда Мартьян, затаившись в себе, перестал слушать Алдоху, зарылся в хозяйстве, в собственном своем дворе замкнулся наглухо.

Так же замкнулся и Спирька. Он работал за троих, все копил и множил свое добро. После того как ушла от него в последней раз поздним вечером Немуха и сгорела новая школа, вернее, после того, как таскали его свидетелем к наезжему прокурору, — уж он ли не дрожал, не зарекался! — Спирька сказал себе твердо: «Уж теперь-то каюк, будя!» — и прогнал со двора богоданного тестя Астафея Мартьяныча, который как-то сунулся к нему за какой-то новой подмогой.

Многие справные мужики начинали мириться с существовавшем докучливой власти: жиреть дают, петлю на шею не надевают. Вот говорили попервости: бурятская республика братских над семейщиной поставит, силой в басурманскую веру погонит, и нет ведь этого, что напрасно, — хоть и бурятская власть, а на селе и в волости свой же брат, семейские мужики. Уж не зря ли болтовня эта, — спрашивали себя многие, и чем дальше шло время, тем все более и более убеждались — зря, никто над семейщиной никакого изгальства и не думал чинить. Зимою двадцать четвертого года, после крещения, когда умер Ленин, тоже вот гуторили, что будут большие перемены, и Димиха тогда снова носила по улицам свое сказанье о близком конце советской власти. Но никаких перемен от кончины Ленина не последовало — никольцы жили, как жили. И уж многие, справные и несправные, стали спрашивать себя: «Кто же мутит нас все это время?.. То братская республика, то вот опять с Лениным… Дурят только народ…» И уж не с прежним доверием стали внимать злым наговорам Покали, Астахи, Амоса, а кто и вовсе махал рукою на скудоумные их речи.

Покаля осунулся, постарел, стал каким-то обрюзглым и косматым, но неугасимый дух ненависти и упорства, казалось, с годами пуще и пуще разгорался в нем. Он отказывался понимать односельчан, он костил покладистых, за глаза и в глаза ругал их вислоухими дураками и раззявами.

— Небось кряхтите, когда хлеб выгребать приходят? Не так еще закряхтите — волком завоете, когда накопите добра полные короба, да разом у вас и отымут всё… Всё отымут, всё! К тому большевики ведут, попомните мое слово!.. Что, не обманули нас насчет серебра? Обманули! Сперва, после буфера, с месяц-другой, прилику ради, подержали мы его в руках, а потом-от — будто сквозь пальцы ушло оно, вот как нашего брата жогнули!

Покале казалось, что он едва ли не один во всей деревне видит приближение катастрофы, видит, как неуклонно, последовательно, безоговорочно, как смерть, подкрадывается она. И он бесился при мысли, — как могут быть люди так слепы и равнодушны, как они не замечают надвигающейся беды. Она входит в семейскую жизнь постепенно, неумолимо, по кусочкам разъедает и сокрушает ее… Скудеет жизнь, вот как измельчала и оскудела она за последние эти годы! Куда делись масленичные и пасхальные гульбища и весельства с их конскими бегами, с каруселями, с морем самогона. Самогонку сельсовет изничтожил беспощадно, чтоб пьяные не дрались, не резали друг дружку. Теперь объявились вдовухи-шинкарки, они возят казенную водку из Завода, потихоньку поторговывают в своих ямках. И чуть где перепились, пустили кому-нибудь кровь, — сельсовет тут как тут: плати штраф, отвечай по закону… Во всякую дыру сельсовет лезет. Искони сажала семейщина малолеток верхами на конских бегах, искони падали подростки на землю во время бешеного скача, зашибались, увечились, — сельсовет запретил сажать на коней ребятишек, — и бега сократились. Раньше хлестко дрались парни из-за девок, стяжками головы друг другу проламывали, а как понаехала бесшабашная солдатня, пуще драки пошли, вовсе совести никакой не стало. В тот год, как умер Ленин, в Петров день, распьяным-пьяные ребята, настегивая коня, въехали упряжкой на гуляночную горку, задавили колесами насмерть двух девок, многих посшибали с ног оглоблями. Так-то в старину не бывало, такого бесчестья! И уж, конечно, сельсовет вмешался в это дело, арестовал наездников, некоторых засудили, и с той поры не допускает, чтоб молодежь перепивалась да на горке большими кучами сходились, и стало потише… Утеснение пошло, какого семейщина век не видала. Со всех сторонжмет неугомонный председатель Алдоха, как жал некогда бешеный Мартьян, Мартьян-то скопытился, не пора ли скопытиться и Алдохе, виновнику всех обид, огорчений, невиданного оскудения семейской жизни?

Так думал Покаля и каждый раз приходил к выводу: «Да, пора!»

После нежданной смерти Дементея Иваныча, — фельдшер сказывал, что лопнуло у него сердце, — Павловна вскоре же ушла восвояси вместе с хрипатым коротышом своим Мишкой. Не по доброй воле откочевала она в старую свою избу: выжила ее остроносая Хамаида, Васькина хозяйка.

Была Хамаида Варфоломеевна под стать своему Василию Дементеичу: скупенька, бережлива не в меру, вместе с мужиком рвалась с коих пор к самостоятельному жительству. А тут им этакий двор достался, да чтоб терпеть над собой ли, рядом ли, еще одного хозяина! Да и какая хозяйка Павловна, какие у нее права на двор, на имущество, когда она жила-то с батюшкой Дементеем без году неделю? И вот выжили Василий с Хамаидой мачеху, чтоб во всю свою ширь развернуться, а чтоб не было реву лишнего, выделили ей кое-чего по малости — коня, корову, плуг, лопатины разной… Павловна ушла от греха, ничего больше не домогалась, — рада была и тому, что дали, могли бы и вовсе прогнать безо всего. Мишка ее подрос, и она надеялась, что ей удастся наладить собственное хозяйство.

В батьку выдался Василий Дементеич: не любит ни с кем делиться, не любит стеснения в своем дворе чувствовать. Он один хозяин — и баста. Отделавшись от Павловны, он не замедлил отделаться и от калечного брата Федота.

Какой из безногого работник, одно горе, и все эти годы Федот сидел на шее отца и брата. Он вел тихую жизнь, изредка выезжал зимою за сеном и дровами, весной, в пахоту, он мог лишь, как мальчонка, елозить верхом на запряженном в борону коне, на покос и страду его вовсе не брали, — куда такой годится. Федот обленился, располнел, любил выпить, когда в доме случались гости. Видимо, он примирился со своей незавидной долей и даже был доволен, что все его оставили в покое, в том числе и Лукашка, — у Лукашки теперь свои заботы, женился он, хозяйствует, не до Федота ему, да и кому придет охота колченогого шпынять, ежели и без того его бог обездолил.

Василий Дементеич подыскал Федоту подходящую невесту, — нашлась-таки девка, согласившаяся пойти за безногого, — оженил, отделил напрочь, да и поселил на Оборе. После раздела Василий стал числиться середняком, но он не унывал от потери в хозяйстве. «Куда как вольготнее теперича стало, — говорил он себе, — одни мы с Хамаидой, сами себе цари… Даже лучше так-то: налогу поменьше, пальцем советчики тыкать на мою зажиточность перестанут. А там снова наживу…» Федот же, по скудости его имущества, попал в разряд бедняков. Сам он нанялся почту на пару с Кирюхой возить, а бабу свою, Еленку, приспособил мало-мало пахать и сеять, сажать огородину.

Поселился Федот в старом, тесном и мрачном зимовье, откупленном у Кирюхи за гроши, по соседству с дедушкой Иваном Финогенычем. Как будто нарочно свела их судьба вместе горе мыкать.

Впрочем, у Ивана Финогеныча не так уж плохи дела. Он даже перестал показываться на деревне с дегтярным своим торгом. Исхлопотал ему председатель Алдоха небольшую пенсию, а крестком частенько подбрасывал ссуду — то семян даст на посев, то еще что. Малые его сыны подросли и кое-как помогали. Если б не бесхозяйная Соломонида да не Ермишка, окончательно отбившийся от рук, вовсе бы жить можно. Не раз выручал Финогеныч внука Федота то тем, то другим, — от Василия-то, видно, помощи ждать нечего, — рассуждал старик, — в батьку, кажись, уродился.

На пленумы сельсовета Иван Финогеныч выезжал исправно, сидел в сборне с начала до конца и, слушая речи, важно и понимающе покачивал сивой головою… Наезжая в деревню, он чувствовал себя теперь свободно, будто сняли с него неприятную ношу, — деревушку ему объезжать было уж не нужно, оскорбительной встречи с Дёмшей опасаться нечего.

Да о нем Иван Финогеныч и думать перестал. Жадоба его задавила, от зависти лопнуло сердце, — так решил он почти три года назад, когда умер Дементей, и это казалось ему естественным завершением Дёмшиной неправедной, нечистой жизни, и думать тут было больше не о чем.

Всякий раз Иван Финогеныч обязательно навещал дочку Ахимью. Только не желал он принимать теперь от нее никаких даров: ни к чему это, хоть плохой, но есть у него собственный достаток, не за этим он к ней приезжает, — из уважения, от любви, от тоски родительского сердца.

Ахимья Ивановна за эти годы вступила в полосу процветания, — скота куда как прибавилось, одних коров двенадцать штук доится, два года подряд выдались урожайные, хлеба в амбаре девать некуда, налог ее с Анохой не давит. За что ей на советскую власть в обиде быть, как многим другим хозяевам, что напрасно бога гневить! Но и у нее, как у многих, неспокойно на сердце, — каждый месяц видит она перемены, и кто скажет, чем эти перемены кончатся.

Девки по-прежнему жили в согласии, в послушании, только вот Лампея замуж собралась. Аноха Кондратьич и слышать не хотел о Лампеином женихе.

— Еретик! Табакур! — ревел он. — Настоящего тебе парня не стало, што ли… бестабашного?.. Своей избы даже нету… Хэка, паря!

Чуть усмехаясь одними зеленоватыми глазами, Ахимья Ивановна хранила молчание.

— Да скажи ты ей, дуре! — набрасывался на нее Аноха.

— Что ж я скажу… Не мне жить, табак нюхать. Ей, видно, сладко, — старалась шуткой унять Ахимья Ивановна разошедшегося супруга.

— Тьфу!.. Постылые вы! — досадливо чмыхал носом Аноха Кондратьич.

На это только и хватало его гневного пороха, — выругавшись, он отходил, перекидывал разговор на другое.

В сердце своем Ахимья Ивановна тоже не одобряла выбора Лампеи, но никогда еще не навязывала она дочерям своей воли, и этой не хотела навязывать. Она осторожно заговаривала с Лампеей о Епишке: нет-нет да и прокатится насчет скудости его хозяйства, насчет его непоседливости и занятости мирскими делами. Будто хотела она сказать своей дочке: какой из него хозяин, когда устрял он по макушку в кооперации и сельсовете, не до пашни ему, смотри, как бы не запряг тебя в работу, не пришлось бы тебе каяться, горя отведать… на черством хлебе с водой, после материных-то разносолов не шибко поглянется… а когда ребятишки пойдут при этаких-то нехватках, замечешься как белка в колесе. Будто это хотелось сказать Ахимье Ивановне, но не говорила прямо, а только к тому вела, — а там, мол, сама гляди, Лампеюшка…

Шила в мешке не утаишь, и любовь свою в деревне тоже никуда не спрячешь. Месяц за месяцем встречались, миловались да целовались Епишка с Лампеей, и однажды накрыла их старшая сестра Анфиса. Завидно ей, что ли, стало, что вот Лампейка моложе ее, а уж женишком-ухажером обзавелась, только выказала она все начистоту матери. С той поры и пошел ругаться Аноха Кондратьич.

И ходили Епишка с Лампеей на посиделки да на гулянки, и песни вместе пели, — кто теперь больше Лампеи знает песен на деревне, а может, и в волости? И думали вместе, как бы обломать упрямого батьку, настойчиво искали ходов-выходов, чтоб все получилось прилично, без убёга. Убегом замуж Лампея идти не соглашалась: позор семье, любимой матушке, да и себе ущерб, — ничего тогда батька не даст, разгневается и проклянет.

Несколько раз, по праздникам, приводила Лампея своего любезного домой. Не стесняясь, он по-свойски садился за стол, гуторил шутейно с Ахимьей Ивановной, с Анохой Кондратьичем, с девками. Иногда он вынимал из кармана и ставил посреди стола, на виду, зеленую половинку, угощал Кондратьича:

— Выпьем, что ли, по маленькой, отец?

— Что ж, доведется выпить с праздничком, — глаза Анохи Кондратьича веселели, умасливались.

Они разливали водку по стаканам, чокались.

— Не подобало бы мне с тобою чокаться, — смеясь, говорил старик.

— Почему так?

— Вот ты сам и скажи: почему? Духом от тебя табачным несет. Как в избу зашел, будто что в нос вдарило…

— Это ты зря, — смеялся Епиха, — я уж неделю как бросил.

— Неужто ж бросил? — недоверчиво переспрашивал Аноха Кондратьич.

— Стану я врать, какая мне с того корысть! — серьезно, не моргнув глазом, отвечал Епиха.

— Это бы ладно, — пускался в рассуждения Аноха Кондратьич, — это бы ладно… Какая польза дым исть? Настоящей пищи не хватает нам, што ли? Всю середку поди сожгло.

— Так и сожгло… Из-за того и бросил, — поддакивал Епиха. Сам того не замечая, Аноха Кондратьич постепенно приучал себя к мысли о том, что быть Епишке его зятем, и такие разговоры сближали их.

Встретив его через несколько дней после праздника, старик обычно спрашивал:

— Ну как, Епиха, не тянет?

— Нет-нет, какое там! И вспоминать тошно! — заверял Епиха.

— А ровно от тебя сызнова зельем шибает? — с сомнением крутил головою Аноха Кондратьич.

— Это из меня остатний дух выходит…

— Какую беду в тебе этой пакости скопилось, хэка, паря! Епиха долго смеялся вслед ковыляющему Кондратьичу и, вытащив кисет, завертывал очередную цигарку.

Наезжая в Завод, на базар, замечали никольцы большие перемены. Похлеще стали бегать поезда на восток и на запад, вокруг старого завода, у прокопченной домны, у пруда с его ревливой плотиной, закипал шум и грохот, — там что-то собирались строить. Десятилетиями возили на завод руду петроване таратайками-одноколками, но в том году, когда умер Ленин, побежала из заводского двора в горы, в лощины, к руде стальная лента узкоколейки, по ней взад-вперед стали носиться маленькие паровозики с гружеными платформами, с рабочим народом. На двадцать верст в сопки протянулась эта невиданная змеистая дорожка.

Но то в Заводе, на линии, — рассуждали зажиточные никольцы, — а почему ж по деревням такая скудость пошла? Почему у себя дома нет у крепкого мужика полной уверенности в завтрашнем дне? Орудует на деревне сельсовет, гоняет никольцев председатель Алдоха, не дает им никаких послаблений. Послабления только тем, кто с хозяйством не управляется, для тех придумали какую-то взаимопомощь — крестком, — им и семена и всяческая помога. Захудалые мужики с Корнеем Косоруким во главе у страивают свои отдельные сходки, никого туда больше не пускают.

— Ой, неладное это дело! — покачивали головами богатеи. Но, с другой же стороны, все как будто по-старому: хочешь взять работника — бери, строчники не перевелись еще. Однако и не по-старому: запишись с работником в совете, плати ему по договору, и чуть чего, может он потянуть тебя в суд, и советский закон на его защиту непременно встанет.

— Ой, нечистое тут дело! — повторяли крепыши.

По вечерам секретарь сельсовета Николай Самарин, сидя у себя на завалинке и попыхивая табачным дымком, — бондарь женился на вдовухе Кате, избой обзавелся, — собирает вокруг себя народ, толкует насчет советского закона, норовит как бы кого подкусить, высмеять, — озлобленные уходят от него спорщики вроде начетчика Амоса Власьича. Батрака бондарь непременно возьмет под свою руку, а над уставщиком Ипатом, над богом и ангелами господними насмешку творит…

— Что он в нашей жизни знает?.. Не наш он, чужак… Табакур!

Крепко недолюбливают справные Самарина, недолюбливают и побаиваются: как бы чего такого не выкинул со зла. Но он и не думает злобиться: пыхает себе дымком, посмеивается в рыжую щетку стриженых усов и гуторит-гуторит, будто и впрямь все знает и умнее всех…

И уж поговаривают советчики — Самарин, Епишка, Алдоха, Егор Солодушонок — насчет того, как бы снова школу открыть, а то вот рассуждают о какой-то избе-читальне, и ездят из волости уполномоченные один за другим, — голова кругом идет у никольцев от сходов, от разноречивых толков, ото всех этих дел.

Не один раз вспоминала семейщина за эти годы предсказание о конце советской власти. Как что приключится из ряда вон выходящее, напасть-лихость какая, — так и пошли по деревне разговоры: «Скоро конец им, конец…»

В тот же год смерти Ленина, накануне Ильи, когда колосились в полях хлеба, прошел над деревней великий град, и был с полудня до вечера потоп, и мрак, и смятенье несказанное. В обеденную пору, ярко било с безоблачного неба горячее солнце, — из-за сопок, из-за Майдана, поднялась черная туча, она тянула вперед причудливые щупальца, будто через голову деревни протягивала руки другой, а та, другая, подымалась снизу, с Тугнуя, ширилась навстречу первой… И вот обе они захватили полнеба, закрыли солнце, схлестнулись, обошли вкруг Никольского… И наступила серая темень, и ударил полосою град, застучал о крыши, невесть откуда вырвался ветер, захлопал ставнями. Не успела побелеть земля от градин, небеса разверзлись потоками хлесткого ливня, и заплясали молнии в разных концах неба, раскалывая сумрак ослепительными вспышками.

— Много ли на полях колосьев останется! — шептали никольцы. — Весь хлеб повалило, одначе.

— Сохрани и помилуй! — крестились бабы.

И когда вдруг глянуло с Тугнуя низкое закатное солнце и снова заголубело над годовою небо, а разорванные клочья страшных туч бахромою повисли на краю горизонта, — никто не поверил сразу, что все уже кончилось… Кинулся народ к речке, а она — мутная, вспухшая, берега затоплены, во многих местах смыты огородные прясла, и по огородам хоть плоты пускай. Речка ревет и несет на своем водяном хребте целые ометы сена, трав, пучки колосьев, оглобли…

Невиданным ливнем промыло от Майдана к околице глубокий, в сажень, овраг, с сопок скидывало в речку потоками вымытые с пашен колосья, листву осинника и березняка. В овраге, запутавшись в упряжи, погибла лошадь, ниже села, на Тугнуе, ветром и водою повалило ветхую мельницу.

Напасть многих застала в полях, в степи, на Майдане, исколотила градом, — никто почти не успел убежать от вихревого налета. Водою у Майдана закрутило насмерть чьего-то мальчонку, — не скоро нашли его потом в овраге…

Бежали никольцы в поля: глядеть, много ли хлеба побил град, положила непогода. У некоторых начисто сбило всю пашню, словно кто ладошкой сверху припечатал…

И ввечеру под окошками уже слышался гнусавый голосок Димихи, — она напоминала никольцам о божьем гневе, о грядущей, еще более ужасной, каре за вероотступничество, повторяла свою притчу.

А на другой год после великого града пал великий мороз. Случилось это после успенья, в начале страды. Звездной ночью накатил холод, померзли в степи овцы, и, проснувшись поутру, увидели никольцы белую, будто подкованную, землю во дворах, на улицах, сивые хлеба по склонам сопок… У многих тогда весь урожай погиб на корню. Однако иным и пофартило: у Егора Терентьевича и Анохи Кондратьича, к примеру, ни одного зерна не пропало.

И снова по тому случаю всплыла в памяти Димихина сказка, и многие считали месяцы, оставшиеся до предреченного конца. Сходясь у колодцев, перепуганные бабы говорили:

— Когда у нас такая бедынька приключалась? Да никогда, ни в жисть!

Коротка бабья память: не они ли костили свою местность из года в год, называли ее гиблой, когда падал внезапный мороз и губил хлеба? Не они ли поговорку сложили: «Мороз не побьет, так всякое дойдет»? Почему же теперь, выбрасывая с гряд прихваченные инеем огурцы, они забыли об этой поговорке? Видно, кому-то надо было, чтоб поверили люди, что беда приходит на деревню впервые, а если и не впервые, то такого бедствия раньше господь все же не допускал.

Но что бы там ни случалось, кроме действительных народных бедствий, председатель Алдоха требовал налоги, — отдай ему продналог и хлеб осенью ссыпай. Обходя дворы, Николай Самарин повторял одно и то же:

— Борьба за хлеб — борьба за социализм!

Крепыши пускались во все тяжкие, чтоб продналогу себе сбавить, показывали сельсовету меньший посев, чем был у них на самом деле. Но разве Алдоху проведешь? Он самолично ездил по полям, обмерял пашни саженкой.

— Утайщик ты! Злостный утайщик! — набрасывался он то на того, то на другого. — Знаешь, что нынче за утайку причитается по закону?!

Нет, что б там ни говорили, — беспокойная, неуютная, постылая жизнь приспела. Так рассуждали меж собою справные мужики в дни, когда особенно поджимал их досадный председатель Алдоха. Не от этой ли постылой жизни стал пошаливать народ? Никогда так-то не было, чтоб боялись никольцы в одиночку под вечер в Завод выезжать. А теперь приходится опасаться, искать себе попутных, а может, и винтовку в сено запихивать. Сильно пошаливать начали по тракту. Сперва-то было еще ничего, но потом оказалось, что орудуют окрест не одна, а целых три разбойничьих шайки. У кого воз с кладью в лес завернут, у кого деньги отымут, а кому и голову срубят. Лошадей было уведено — не счесть. Конная милиция из волости гонялась неделями за разбойниками, и звали тех разбойников: бандиты. Вскорости же и бандитские главари стали известны. В соседнем Хараузе, — и так-то через него лучше ночью не ездить: аховый хараузцы народец, — объявился атаман-головорез Вахря, а с ним три товарища. В Харашибири дороги обшаривали Гавря с Алифаном. А из Никольского в лес убежал с винтовкой бывший солдат Стишка, и припарились к нему до десятка человек, и все вооружены.

Что только не вытворял Стишка над никольцами, но всего пуще доставалось от него представителям власти. Попал к нему уполномоченный в руки, — живым не отпустит. Попался сельсоветчик, — висеть ему на осине. Однажды ночью налетел Стишка со своей оравой в деревню, дотла разорил кооперацию… Наутро Василий Домнич нашел во дворе кооператива убитого сторожа, а в лавке все расхищено, раскидано, перетоптано, и касса взломана и пуста.

Бесшабашно орудовал Стишка, но умел вовремя от милиции в хребты скрываться. Страшно было последний месяц, особенно после ограбления кооперации, ночью по улице пройти, — так и чудится, будто кто подкарауливает тебя.

2

Бурная, полная событий весна двадцать шестого года началась ожесточенным преследованием Стишки. На масленице Стишка выкинул такое, что заставило никольцев содрогнуться, а в сельсовете и волости — принять решение обезвредить бандита во что бы то ни стало и как можно скорее. Перехватив едущего на село уполномоченного по хлебозаготовкам, Стишка застрелил его, и наутро труп убитого был найден в телятнике у сельсовета. Убитый, молодой парень, с комсомольским значком на защитной гимнастерке, лежал на снегу лицом вверх; на переносье кровавым пятном зияла огнестрельная рана, живот его был распорот, набит до краев зерном, и поверх пшеничной горки лежала бумажка, придавленная камешком. Николай Самарин — он первый наткнулся на труп — взял эту бумажку, поднес к глазам. На ней ковыляющим безграмотным почерком было нацарапано: «Вам, коммунистам, захотелось нашего хлеба. Ешьте досыта. Один уже наелся, то же будет и остальным…»

К полудню в Никольское прискакал целый отряд милиционеров во главе с начальником волостной милиции, следователь и сам волостной уполномоченный ГПУ товарищ Рукомоев. Он браво сидел в седле, длиннополая шинель едва не закрывала шпоры, разгоряченное возбуждением и морозом молодое лицо его было под цвет красных нашивок тугого воротника. Рукомоев ловко соскочил с лошади и направился с Алдохой в сельсовет, где за перегородкой лежал на топчане убитый.

В помощь милиции был мобилизован актив, и решено было караулить бандита по всем дорогам денно и нощно.

Этим же утром, задолго до прибытия на село милиции, престарелый Иван Финогеныч, не торопясь, ехал в санях с Обора в деревню. Дорога чуть-чуть отмякла, лошадь порою увязала копытами в снежных валках, везла плохо. Но не спешил Иван Финогеныч — куда ему? «Эка, малоезженая, наша дорожка! — думал он. — И сколь уж годов всё по ней… Вот и опять весны дождался… Которая эта уж будет весна?..»

Версты за три до Майдана, в том месте, где дорогу сжали покатые щеки сопок и сосны, будто ринувшись с верхушек гор, с разбегу едва удержались на самом краю обочин, по обе стороны, — в глухом и тесном этом месте из-за деревьев выбежали трое с винтовками и преградили старику путь.

— Стой! — крикнул коренастый парень в желтом солдатском полушубке и схватил под уздцы коня.

— Но-но! — предостерегающе сказал Иван Финогеныч из глубины саней. — Не замай!

— Вылазь счас же! Кто это? — заревел коренастый и подошел к санкам.

Бандиты окружили их, защелкали затворами.

— Убивать, чо ли, сбираетесь? — высоко подняв голову в треухе, тихо рассмеялся Финогеныч. — Неужто не дождетесь, когда сам помру. Мне в субботу сто лет…

Коренастый опустил винтовку, на искаженном злобой свирепом лице его обозначилась хмурая улыбка. Он потрогал зачем-то тремя пальцами обвислые черные усы и сказал:

— А, дед Иван с Обора!

— Узнал? — спросил Финогеныч с весельцою в голосе. — Кому же здесь больше ехать, как не мне.

— А ты поди тоже признал меня? — в свою очередь, осведомился коренастый.

— Как не узнать — Стишка, — тем же тоном веселого превосходства ответил старик. — Убивать, што ли, станете?

— Нет… зачем нам тебя убивать? Я не знал, что это ты, дед. И без нас помрешь… — И впрямь тебе уж сотня доходит поди, — будто извиняясь, проговорил Стишка.

— Сотня не сотня, а около того: девятый десяток не сегодня пошел… Ну, раз не убивать, так пущайте, — рассмеялся Иван Финогеныч.

— Говорят, ты, дед, и до сей поры в сельсоветчиках ходишь? — крикнул стоящий позади саней высокий парень.

— Тебя выберут, и ты будешь… — обернулся к нему Иван Финогеныч. — Куда денешься? Меня вон в старые-то года против воли два раза в старосты сажали. Стишка запыхтел, помрачнел.

— Пущаю тебя… только из-за старости твоей пущаю, — сказал с холодной строгостью. — Сельсоветчиков да коммунистов мы не жалуем. Да ты вить и сельсоветчик-то так себе, вроде ненастоящий… Далече тебе, и за их работенку тебе перед богом ответ не держать, не ты все это наробил, эту беду… Ну, поезжай с богом. Только уговор: никому не брякай, что видал нас здесь.

Иван Финогеныч тронул вожжами. Стишка ударил ладошкой по крупу коня, крикнул вдогонку:

— Прощай!.. Помни… а не то худо будет!

Иван Финогеныч подхлестнул лошадь сосновой веткой, припустил во весь дух.

«Пронесло!.. Ненастоящий сельсоветчик! — про себя рассмеялся он. — Похоже, будто гоню, как тогда от семеновцев… Тогда я пакет вез, а теперь… Узнает разбойник, какой я ненастоящий!..»

На рысях въехал он в деревню и погнал к совету.

У высокого крыльца толпились милиционеры, стояли оседланные кони, Иван Финогеныч вылез из саней, торопко поднялся по ступенькам вверх.

— Куда спешишь так, дед? — крикнул один из милиционеров. — Сейчас все равно не до тебя.

— Дело есть! — исчезая за дверью, отмахнулся Финогеныч. Председателя Алдоху окружали незнакомые военные люди…

Иван Финогеныч кашлянул у порога и поманил Алдоху пальцем.

— Стишка… — переводя дух, сказал он.

Не проронив ни слова, Алдоха выслушал до конца, потом резко повернулся к Рукомоеву:

— Товарищ начальник!.. Вот…

Алдоха потянул старика за рукав облезлой дошки к столу. Рукомоев вскинул глаза на высокого длиннорукого деда.

— Вот, — сказал Алдоха. — Он проведет сейчас… Надо безотлагательно. Он видел Стишку за Майданом.

— А кто это? — спросил Рукомоев.

— Наш же, член сельсовета, с Обора… Еще возил пакет товарищу Лебедеву. Верный человек и все тропки в тайге знает…

— Значит, нам повезло? — усмехнулся Рукомоев. — Прежнее решение отменяется: по дорогам людей не рассыпать, чтоб не вспугнуть бандитов… чтоб не ушли… Преследование малым количеством… Хорошо, что еще никто не выступил… — Рукомоев поглядел в угол, где возились с винтовками Епиха, Корней Косорукий, Карпуха Зуй и Мартьян Яковлевич.

— Партизан взять беспременно, — перенимая взгляд начальника и тоже глядя в угол, сказал Алдоха…

Не прошло и четверти часа, как по оборской дороге уже скакали вооруженные винтовками вершники: пять милиционеров, Епиха, Корней, Карпуха Зуй, Мартьян Яковлевич и Николай Самарин. Впереди отряда неслись начальники, а бок о бок с ними оборский дед в неизменном своем треухе… Любо-дорого было глядеть, как прямо и молодо сидит он на коне.

— Ну, молодец! — не удержался от восхищения Епиха. — Ай да Финогеныч!

Старик глянул на него через плечо:

— Будешь молодец, когда этакое дело!.. При таком, паря, деле будто и не было твоих годов!

За Майданом остановились… Старик посоветовал свернуть в сторону и, разбившись на две части, идти справа и слева от дороги лощинами и косогорами.

— Так будет правильней, — запаливая цигарку, согласился Самарин. — Отрежем им путь отступления… уничтожим неожиданным налетом.

— Оно, конешно, это самое дело, — поддакнул Корней, — перестрелять их, гадов, а то с вёшной-то и на пашню не поедешь… коней уведут, плуги таскать станут… бандиты, они бандиты и есть.

Рукомоев внимательно поглядел на встрепанного Корнея, и в глазах его блеснула на миг веселая искра.

— Товарищи, — сказал он, — а их не успели предупредить из деревни о нашем приезде?

— Кто же? — растерялся Корней.

— Корешки-то у них, конечно, на селе имеются, — подмигнул ему Рукомоев. — Не может быть, чтоб без корешков… Как ты думаешь, старина?

— Оно бы и не должно, — робея перед начальством, заторопился Корней. — Но, конешно, это самое дело…

— Это самое дело, — наставительно произнес Рукомоев, — заключается в том, что не может бандитская шайка так долго орудовать вокруг села и вовремя скрываться от преследования, если нет у нее своих людей в деревне. Кулацкие корешки да бандитские побеги… Понятно? И всем вам надо искать ниточку, осторожно докапываться, чтоб и корешки вытащить… Надо постоянно быть начеку, во всяком разговоре. Понятно?

— Так… это так, — поспешил согласиться Корней.

— Мы с председателем копаем, — высунулся Епиха.

— Плохо, значит, копаете, — оглянулся на него Рукомоев. — Ну, пора…

Начальник милиции взял одну часть отряда, уполномоченный ГПУ — другую. Иван Финогеныч, Епиха и Мартьян поехали с уполномоченным.

Тихо вел Рукомоев своих людей сквозь густой сосновый перелесок, и зорко всматривались они в таинственный сумрак лесной дали. Лес был напоен тишиною, сыростью, предвесенней свежестью. Под деревьями местами лежал глубокий снег, и кони пропаливались по колено. Низкое солнце прошло уж зенит, било лучами по вершинам сосен наискось, и внизу стоял неверный полусвет, какой обычно бывает в это время года в тайге. Рукомоев велел сдерживать коней, приготовить винтовки, разговаривать вполголоса.

— Вот напротив этого места лощинка… — склонился к нему в седле Иван Финогеныч. — Там они меня и застопорили… Рукомоев приказал спешиться, сам первый спрыгнул на снег. Рассыплемся… Дед остается с лошадьми… Куда, по-твоему, надо идти? — повернулся он к Финогенычу.

— Вот этак забирай, от дороги, — показал рукою Иван Финогеныч. — Больше им здесь некуда. Там как раз широкая лощина. Должно, по ней пошли.

Все дальше и дальше углубляясь в сумрак леса, рукомоевский отряд двинулся в путь. Люди шли не спеша, широкой редкой цепью, и Мартьян Яковлевич сплошь и рядом терял из виду Епишку, своего соседа справа, который кошкой скользил меж деревьев, пригибался под лапами сосен. Если б не милицейские непривычные сапоги, — тишину нет-нет да и расколет треснувший сучок, — вовсе бы не было слышно, что по лесу идут люди. Семейские-то ичиги охотничьи, партизанские — разве их услышишь. Мартьяна радовало, что мужики лучше справляются с обязанностью таежных преследователей, чем милиционеры.

Он пристально вглядывался вперед. Стало чуть-чуть светлей, и глазам его открылась небольшая полянка. На полянке дымил в кругу протаявшего снега дотлевающий костер.

«Вот-вот ушли! Неужто мы их всполошили?!» — Мартьян кинулся броским бесшумным шагом в обход полянки. Ичиги его увязали в снегу.

Пробежав саженей сто, он увидал впереди себя троих вооруженных. Винтовки их мирно покоились на ремнях за плечами, и шли они гуськом… о чем-то переговаривались. Мартьян видел их спины в полушубках, — они удалялись от полянки в чащобу.

«Эге!» прищелкнул языком Мартьян, спрятался за толстой сосною, осмотрел винтовку, — ладно ли заряжена, — и как свистнет по-разбойничьи, аж снег на него с веток посыпался.

Те трое враз остановились.

— Кажись, наши? — услыхал Мартьян, и по лесу понесся свист, назойливый и остервенелый.

Из-за дерева Мартьяну было видно, как один из троих сунул в рот пальцы и закружился на месте. И тотчас же с разных сторон на этот посвист откликнулись неистовой птичьей трелью.

«Наши откликнулись или ихние?» — соображал Мартьян и продолжал наблюдать за бандитами. Редко так случалось в его жизни, чтоб он не знал, что ему делать…

Вдруг со стороны поляны показались Епишка, Корней, Самарин, Рукомоев, милиционеры… Епишка и Рукомоев прошли быстрым шагом мимо Мартьяна.

— Свисти, свисти! — твердил Рукомоев.

Епиха засвистел во всю мочь, и ему вторили Корней, Самарии, Карпуха Зуй.

Но бандиты уже заметили людей в милицейской форме. Сбрасывая винтовки с плеч, они круто повернули, кинулись со всех ног в чащобу.

— Стой! — вскидывая наган, загремел Рукомоев. По лесу раскатился гулкий выстрел…

Началась перестрелка. Тут уж и Мартьян Яковлевич выскочил из-за дерева, начал палить… Стреляя, все побежали вперед. Трещал под ногами валежник, тишину леса разрывали трескотливые выстрелы.

Епиха опередил других. Он то и дело приседал на одно колено и целился… Впереди, за соснами, перед ним мелькал желтый тулуп — то скроется, то покажется опять.

Епиха запыхался, бежать по снегу было трудно, увязали ноги, руки тряслись, плясала мушка.

— Вот-вот поймаю сейчас, — приговаривал он. Вдруг бандит обернулся и взбросил винтовку… Епиха выстрелил первый. Бандит тоже выстрелил, но тотчас же выронил ружье, снопом повалился в снег.

— Кажись, угадал! — закричал Епиха и устремился к сраженному.

Отовсюду бежали люди… Двое еще метались за соснами, отстреливались.

— Сдавайся!.. Бросай оружие! — кричал начальник милиции.

— Залпом их, залпом, оно это самое дело! — шумел и суетился Корней.

Дали залп. В лесу стало тихо…

— Вот этот и есть Стишка, атаман ихний, — сказал Мартьян, когда все подошли к первому убитому.

Рукомоев скользнул взглядом по усатому безжизненному лицу Стишки, повернулся к отряду:

— Удача! Кто первый придумал свистеть?

— Кажись, я, — съежил в улыбке рябоватое лицо Мартьян Яковлевич.

— А кто у вас первым откликнулся на свист? — глянул Рукомоев на начальника милиции.

— Я, ей-богу я! — выскочил вперед Корней Косорукий. — И говорю: пойти бы, дескать, — кажись, подмога требуется… Оно и верно, это самое дело…

Из-за деревьев показались кони. Их вели в поводу Иван Финогеныч и милиционеры.

Неделю спустя явились с повинной оставшиеся в живых Стишкины сообщники, — долго в тайге не насидишь.

Вскоре же был ликвидирован и хараузский головорез Вахря. Его застукали сами хараузцы, — так он всем насолил. Выследили они, что Вахря явился к тестю, — тестя своего Вахря держал под вечным страхом расправы, да и грабил старика, как хотел, у него же и укрывался, — выследили, и под вечер вооруженной толпой ввалились в избу. Вахря лежал в это время на кровати, отдыхал после бани… Рванулась дверь, и шесть винтовок глянуло с порога в Вахрину грудь черными злыми глазами.

— Стрелите — покаетесь! Бомбой всех взорву! — властно упредил Вахря.

— Врешь! — ответили ему из сеней.

Вахря узнал голос тестя, которого только что послал за водкой:

— Нет у него никаких бомб… И пятизарядка вон в углу стоит…

Вахря попытался было дотянуться до винтовки, но в сенях защелкали уже затворами.

— Не бейте меня! — в диком страхе, прикрываясь овчинным тулупом, застонал вдруг Вахря.

Он полусидел на кровати, и тулуп закрывал ему лицо и грудь. Так через тулуп и пришили его из сеней хараузцы…

И после этого сразу тихо стало по деревням, и в тайге, и на тракту, — куда надо поезжай, никто не обидит.

3

Соломонида Егоровна имела теперь полное право выхваляться перед Кирюшихой и Федотовой Еленкой.

Что делать бабам, когда великий пост, когда кругом тайга, оседающий размякший снег и по льдистым закраинам Обора едва показалась вода?.. Сошлись они с коромыслами на оборском бережку, сошлись и судачат.

— Вот это старик! — выхваляется Соломонида Егоровна перед соседками. Такой старик другого молодого дороже… Присоглашает его сам начальник. «Вот тебе, говорит, награда за твою помочь», — и выкладывает десять червонцев. Платок мне из кооперации новый привёз, всем на рубашки… Чисто все обносились.

Завидно Федотовой Еленке.

— Десять червонцев! — говорит она. — Деньги немалые. Много купить можно.

— Чо ж не много, — подхватывает Кирюшиха. — И как это им пофартило? Самого Стишку застукали!

— Сила! С такой силой чо Стишка мог поделать? — Соломонида Егоровна пускается в длинные россказни: где, когда ловили Стишку с его шайкой, сколько было при этом народу, кто когда свистнул и выстрелил, — будто сама она участвовала в разгроме банды.

Бабы ахают, качают кичкастыми головами, не торопятся черпать из проруби воду…

Кирюха с Федотом рано утром уехали с почтой, старый Финогеныч ушел с сыном Антошкой в лес рубить жерди.

Битый час судачат бабы, судачат до тех пор, пока Еленка не замечает спускающегося с сопки Ивана Финогеныча. У старика большая связка жердей. Он стянул жердины кушаком, держит за комли, а вершинки волочатся далеко позади его, оставляют на снегу глубокий след-дорожку. Поодаль Финогеныча — Антошка, он также везет за собой связку жердья.

Бабы черпают воду, расходятся по домам.

Иван Финогеныч бросил жерди подле амбара и, ссутулясь, пошел в избу.

— Поди проголодались? — нежданно ласково спросила Соломонида. — А у меня уж похлебка поспела. Давно жду.

— Што ты! — усмехнулся Финогеныч.

Он не привык к такому обращению жены. Никогда-то она не баловала его лаской, и редко вовремя была готова для него еда… Каким добрым ветром просквозило вдруг сердце Соломониды? «Ах, да… десять червонцев!» — в глазах его зажглась мимолетная насмешка.

— Проголодались? — переспросила Соломонида Егоровна.

— Не знай, как Антошка, а я… прилягу, — ответил Финогеныч. — Что-то неможется, есть будто не хочу.

— Уж не захворал ли ты? — сказала Соломонида, и по-прежнему нет в ее голосе заботы, словно так, для прилику, спрашивает она.

«Трудно ей свою натуру пересилить», — подумал Иван Финогеныч и лег на кровать.

Ему сейчас очень плохо: обуяла внезапная слабость, будто размяк весь, и в голове кружение. Еще на сопке, когда тащили они с Антошкой жердье, почувствовал он туман в голове, и жерди стали вдруг тяжелыми-тяжелыми. Дважды принужден он был садиться на пенек отдыхать. Отродясь подобного не случалось с ним.

Ничего не ответив, Иван Финогеныч устало прикрыл глаза, и тотчас за плотно смеженными веками, вынырнув откуда-то из самых темных глубин души, поплыло мимо отчетливое виденье… Он и новый урядник, усатый, при шашке, поднялись по ступенькам крыльца. Он распахнул из сеней дверь в избу, широким жестом пригласил гостя зайти первым… Когда это было!

Финогеныч еле узнает самого себя, — до того молодой мужик маячит перед ним… И вот уж они сидят за столом, и бутылка стоит перед урядником. «Философья! — смеется урядник, красный от выпитой водки. — Кумекай, старик, кумекай… А слыхал ли ты, что железную дорогу в эти края уже прокладывают?» — «Чугунка? Подбирается?» — на лице урядникова собеседника страх, непередаваемое волнение.

Иван Финогеныч чувствует, как захолонуло у него сердце: неужто чугунка? Но он будто спохватывается: когда-когда это было! Эк ведь из-за чего растравлял себе середку… сколько чугунок с той поры прорезало степь, и еще прорежет! И сердце обмякает, и чуждым и смешным кажется тот мужик перед глазами, чужды и смешны его терзанья.

Мужик — это он сам, — поворачивается к уряднику. Он хочет ему сказать… он сейчас скажет ему со всею прямотой и резкостью, что он не боится никаких чугунок, не думал бояться, что это была оплошка с его стороны, неумная и злая оплошка всей его прошлой жизни.

Финогеныч видит, как налилось злорадством его молодое лицо. Он ожидает уж, как закипятится вдруг урядник, — хоть и урядник, хоть и последний человек, а должен понять… Но урядника подхватывает туманное облако, оно входит в передний угол, под божницу, тает в пазах — и на месте урядника сидит уже кто-то другой.

Финогеныч разом узнает его по острой голове, по синим жилкам на щеках. «Андрей! — восклицает он. — Откуда ты взялся, Андрей?» — И он чувствует, как угасает в его сердце досада и злость, рассыпаются в голове припасенные для урядника жестокие слова.

«Ты уже не староста, а член сельсовета, — наставительно говорит Андрей, и вдруг засмеялись, залучились его глаза: — А не поохотиться ли нам, батя?» И он подмигивает по-домашнему, подмывающе, встает, снимает со стены берданку.

«Охотиться? В такое-то время? В тайге провалишься, не держит снег-то…» — в свою очередь смеется Финогеныч.

«Ничего, ничего!» — хохочет Андрей, тормошит отца…

Изба наполняется людьми, шумом… Дёмша, Максим… Все снаряжаются, и он на старости лет не хочет отстать от молодежи, натягивает унты… «Что с вами поделаешь!»

В тайге, меж сосен, лежит белым пухом снег, — поди ж ты, и впрямь зима! Настоящая зима! И все они на лыжах…

«Не обижай батьку», — говорит Андрей и бьет Дёмшу наотмашь кулаком в зубы. Дёмша летит с лыж, вязнет по пояс в сугробе. «Погоди, погоди!» — гладкое его лицо искажается злобой, он вскидывает винтовку, целит отцу, — ему, старику! — в грудь. От Дёмши несет винным перегаром. На руке у него виснет Максим и кричит:

«Не смей дедку!.. Не дам дедку!..» А ему и не страшно: разве смертью его, старого, испугаешь? Да и что бояться ему, когда вон сколько у него заступников: Андрей… Харитон Тряси-рука… Алдоха… Епишка… сам начальник с красными нашивками на воротнике. Дементея оттирают, он бежит без оглядки куда-то под гору.

Начальник подает ему, Финогенычу, руку, и не то это начальник, не то командир, у которого штаны мочками. То одно лицо, то другое… И он не знает, что делать ему: то ли везти пакет командующему, — в руке у командира пакет, — то ли слушаться начальника: идти ловить разбойника Стишку.

Но нет времени для раздумья: все стремительно побежали вперед, все стреляют и поодиночке и гуртом… и за соснами в смертном страхе мечется Стишка…

Обратно домой все идут веселые, взбудораженные, разгоряченные. Андрей с Епишкой волокут убитого разбойника. Максим, Федот, Василий несут матерого рогатого зверя.

«Добыча! Ну и рога!» — ухмыляется Финогеныч. Вот сейчас на пороге зимовья встретит их Палагеюшка, пожурит за то, что долго шлялись, накормит, горячим чаем напоит… Но отчего такая стужа в избе? Палагея Федоровна лежит на кровати под теплой шубой, голова ее, без кички, съехала на край подушки, и на застывшем навсегда лице отпечаталась предсмертная мука.

«Неужто померла?» — глухо говорит Финогеныч и стягивает с головы бараний треух. Будто что оторвалось в нем, он снимает со стены рушник, накрывает им мглистое лицо покойницы. «Дёмша, — еще глуше молвит он, — там у амбара свежее бревно лежит, руби домовину… Нет, пусть лучше Андрюха, у тебя руки нечистые… загребущие. — И он тихо плачет. — Доведется в деревню везть… в своей земле лежать…»

Шумно стало вдруг в избе, захлопали двери — Иван Финогеныч уж не в наитии, а наяву приоткрыл глаза. Оказывается, это не старуха, а он сам лежит на кровати, и в ногах у него с тусклыми напряженными лицами стоят Соломонида, Василий, Екимка, Филатка, колченогий Федот…

Василий первый заметил, что дед очнулся.

— Счас приехали… На охоту с ребятами, — тихо сказал он.

— На охоту? — пошевелил пепельными побелевшими губами Иван Финогеныч, из горла его вырвался легкий свист. — А где же… Дёмша, Андрей?

У кровати переглянулись. Соломонида Егоровна поднесла к глазам пестрый запан.

Василий склонился над дедом:

— Тут станешь… или в деревню везти? Может, к уставщику? Финогеныч снова закрыл глаза, и голос его чужой, далекий, будто не он сам, а кто-то другой сказал за него:

— Ничего не надо… могилку… вон там… на сопке… Все едино, в какой земле лежать…

Тихо отошел престарелый оборский дед.

Похоронили его, согласно его желанию, на крутом склоне сопки, по которому столько десятков лет взбирался и спускался он, и лобастая плешина горы украсилась одиноким размашистым крестом. Он издали приметен, этот прямой семейский крест, он господствует над трактом, — ехали мимо почтари, говорили:

— Эк, высоконько забрался старик!

— В одиночку жил, в одиночку и лег, — глядя на крест, постоянно вздыхали соседи…

Хоронить Ивана Финогеныча из деревни приезжали дочка Ахимья Ивановна с Анохой Кондратьичем да председатель Алдоха с Епишкой. Они-то и вознесли на плечах своих старикову домовину на высокую кручу.

После похорон Алдоха спустился до Кирюшихи, выпросил у нее с божницы чуть не охапку увядшей красной сараны, положил пышным пучком на могилку:

— Наш был… таких бы стариков побольше нам!

С орлиной этой высоты Алдоха долго глядел вниз в скорбном молчании. Ниже креста шумели вечным гудом сосны, а еще ниже, — далеко-далеко внизу, — шебаршил по камням говорливый черноводный Обор.

4

Награждение Епихи, — ее Епихи! — наполнило Лампею несказанной гордостью.

— И песен у него больше всех бравых, и Стишку он уложил в два счета… Никто не мог, а Епиха враз! — выхвалялась она перед подругами, перед сестрами.

А дома, за столом, когда заходил разговор о бандитах, Лампея лукаво щурилась на отца:

— Епиха не токмо песни играть мастер…

— Что баить — ерой! — чмыхал Аноха Кондратьич.

Лампея давным-давно была в курсе всех Епихиных дел. Странные вещи творились с нею: какая ей раньше была нужда до того, что происходит в кооперации, в сельсовете, в волости, но вот с некоторых пор начала она проявлять ко всему этому интерес немалый. В ее голове все это сливалось с судьбою любимого, с их общей судьбою…

Не только, выходит, целовались да миловались они, но бывалый красноармеец успевал кое в чем и другом. Редкое свидание обходилось у них без того, чтоб он не рассказывал Лампее, как и что там делается в необъятно широком мире. Он не навязывался с этими россказнями, он умел ронять серьезные слова между двумя поцелуями, перебивать их всхлипом гармошки. И глаза его сверкали, нет, что ни говори, не такая Лампея девка, чтоб мимо ушей пропускать волнующие вести. Он с неизъяснимым удовольствием замечал, как все больше и больше входит Лампея в круг его намерений, планов, его самых дерзновенных мечтаний. Такую девку поискать на деревне! Не найдешь… Ищут себе парни баб, хозяек, — что ж, Лампея хорошая хозяйка, — но многие ли среди них в придачу к хозяйке заполучат и понимающего друга? Друга, с которым можно было бы и совет держать, и не только в делах хозяйственных?

Гордось за себя, — не он ли то учит ее? — и за свою любимую заставляла Епиху пуще обычного выпячивать грудь, со снисходительной усмешкой взирать на сверстников. Завидная Лампеина память схватывала не только новые Епишкины песни, она, как губка, вбирала в себя, жадно вбирала новости, которыми волнуется его сердце…

…И памятен же Лампее этот день, когда собрался Епиха с милицией за Майдан разбойников ловить. Подскочил он вершный к их воротам, — у самого винтовка за спиной, — да как закричит под окном:

— Тетка Ахимья, кликни-ка… пусть Лампея на часок выйдет! Никого стесняться не стал!

Лампея выскочила за ворота, он нагнулся к ней с седла:

— Я на минутку… из совета отлучился…

— Ну? И… винтовка?

— Молчи, никому — сейчас Стишку ловить поехали… Ждут там меня.

И ударил пятками коня.

Лампея успела только рукой взмахнуть, — не воротишь! Опрометью кинулась она в избу, схватила с полатей пуховый платок, на ходу стала обряжаться…

— Ты куда? Куда заспешила-то?.. — испуганно крикнула Ахимья Ивановна, но Лампея была уже за порогом.

Задами, по заречью, побежала она к оборским воротам… Сильно колотилось сердце, — не то от быстрого бега, не то от боязни, что опоздает.

Нет, не опоздала! Вот к околице приближается кучка всадников. Дедушка Иван, — откуда он взялся? — начальники какие-то, милиционеры. А вот и он — Епиха. «Эко браво сидит на коне… красноармеец!»

И он заметил ее. Долго оглядывался. А она, взобравшись на поскотину, махала ему вслед сорванным с плеч пуховым платком… И вот скрылись кони за бугром у оврага…

Ворчала Ахимья Ивановна и прыскала ехидно Фиска, глядя на красные Лампеины руки, — до чего зябко! — но она не слушала их, ничего не могла толком ответить на расспросы матери.

— Ну и дура! — рассмеялась в конце концов Ахимья Ивановна. — Язык, видно, приморозило…

Целый день строго хранила Лампея Епихину тайну и все выбегала на тракт, к совету, — не едут ли…

И вот, уже под вечер, она перехватила Епиху на тракту. Он сидел в седле торжественно-важный. «Фу ты… фигура!» — усмехнулась уголками губ Лампея. Он увидал ее, поотстал от других.

— Кончали, — сказал он просто. — Глянь вот…

И он показал ей глазами на телегу, в которой лежало что-то прикрытое кулями.

— Подводу-то где нашли? — поняла она.

— У Майдана… Тихон ехал невзначай.

В тот миг, как увидела Лампея своего Епиху целым и невредимым, разом пропала ее тревога, и тусклый день будто налился горячим весенним светом.

— Ну, я побежала… Езжай! — кинулась она в свою улицу: больше ей ничего не надо было…

Лампея ветром заскочила в избу, да как брякнется с размаху на лавку:

— Мамка! Стишку убитого привезли!..

Она была бесконечно довольна собой, — она первая принесла в дом эту невероятную новость, и она же сумела смолчать до поры до времени, — Епихе есть за что похвалить свою Лампейку!..

Чаще и чаще стала приводить она Епиху к себе домой. Ворчал Аноха Кондратьич, — какие тут гулянки-разгулянки, когда идет великий пост и всякий человек должен блюсти смирение и чинность? Однако все это говорилось Лампее в одиночку, а при Епихе же о чинности и речи не заводилось: нельзя корить гостя, нельзя не принять его обходительно.

Для Ахимьи Ивановны веселый собеседник Епиха давно стал желанным гостем, — любила она непринужденную смешную болтовню, где можно острым словом сверкнуть. Но не только это сделало его желанным: от него выведывала она и насчет налогу, и насчет страховки, и насчет того, много ли предстоит нынче хлеба сыпать… да мало ли что можно было выведать у сельсоветчика и кооператора. Епиха знал и от Ахимьи Ивановны не таился, когда привезут в лавку цветной товар, и она шла вовремя, раньше других баб, ей не приходилось стоять в очереди… Его полезность со временем признал даже Аноха Кондратьич, начал со вниманием вслушиваться в Епишкины новости.

Так, постепенно, неделя за неделей, Епиха входил глубже и глубже в дела и сердца членов Анохиной семьи, и с течением времени его стали считать у Анохи почти своим человеком.

— Что зять Мартьян, что Самоха, что Епиха — все едино, — говорила иногда Ахимья Ивановна.

Аноха Кондратьич отмалчивался.

Епиха всё видел, все мотал на ус, которого у него, кстати, и не было, — так, прорастающая мочалка какая-то.

Он все примечал, и когда после уничтожения Стишкиной банды по селу о нем пошла громкая слава и у Анохи Кондратьича стал он еще желаннее, — он сказал председателю, своему названому отцу, с которым вместе хозяйствовали:

— Ну, теперь, Пахомыч, держись… женюсь — и никакая гайка!

— Дело, дело, отозвался Алдоха, — Анохина девка куда с добром.

— Одобряешь?.. Коли так, иди от меня к Анохе сватом. Такому свату отказу не будет… Довольно, побобыльничал, покрутил мне Аноха голову более двух годов… Согласен?

— Схожу, для тебя схожу, — согласился Алдоха. — Век прожил, никто в сваты не брал, — как не пойти…

Епиха сбегал в кооператив, набрал подарков чуть не на все свои наградные.

— Куда столько? — изумился Василий Домнич.

— Еще мало!.. Теще, тестю, каждой девке, а их целых четыре… Женюсь, Васильич, женюсь!.. Ну, я побежал, — недосуг!

Он закинул подарки домой, понесся в Краснояр, вызвал Лампею на гумно:

— Счас сват придет. Пора!..

— Да ну? Надумал?

— Надумал… доколь еще ждать-то! Иди готовь что надо.

— Кто сват-то?

— Сам председатель!

— Алдоха… эко диво! — Глаза Лампеи струили лучистый счастливый свет.

— Когда придет, выдь ко мне в сенцы… Я за сватом побег… — Он схватил ее за руки и закружил вкруг себя.

Дома он застал Алдоху за необычайным занятием. Обряженный в новую розовую рубаху, подпоясанный тканым поясом, председатель расчесывал и оглаживал пятерней взлохмаченную голову и черную свою бороду. Перед Алдохой стояла его старуха, лила ему в горстку пахучее масло, приговаривала:

— Хоть бы гребень взял… Диво, право диво!.. Все-то постом сватать ходят…

— Обойдется и без гребня… и в пост обойдется, — вяло отшучивался Алдоха: ему не хотелось заводить спора.

— Картина-патрет! — крикнул Епиха с порога. Они вышли в улицу, напутствуемые старухой: она разъясняла мужу, как вести себя по чину, и все покачивала головою, выражая этим свою боязнь перед возможным провалом Алдохина неурочного сватовства.

Алдоха и сам не был уверен в успехе, — он знал об упрямстве Кондратьича, — да и обязанность свата, на которую согласился он единственно из любви к Епихе, смущала, стесняла его. Подумать только, — впервой в жизни идет он сватом! Всю дорогу подбодрял его Епиха смешною всячиной, а в сенях Анохиной избы легонько подтолкнул в спину, а сам остался.

— С праздником, с воскресеньем, — переступив порог, по обычаю перекрестился Алдоха.

Ахимья Ивановна приветливо поднялась ему навстречу. Встал и Аноха Кондратьич. За какой надобностью пожаловал к ним председатель? Без надобности он не ходок к людям… Приметливая Ахимья Ивановна сразу поймала неуверенно-торжественный взгляд председателя, оглядела его праздничную рубаху, и догадка мелькнула в ее голове.

Не проходя вперед, как его учили дома, Алдоха сел на край кровати, у рукомойника и лохани.

Тут уж Ахимья Ивановна обо всем как есть догадалась и запела:

— У лохани, гостенек дорогой, Евдоким Пахомыч, сидишь, в передний угол подавайся-ка…

Алдоха чувствовал себя стесненно, не знал, куда деть руки, и все нужные слова будто высыпались у него из головы, — никак не вспомнишь. Он даже чуть взопрел: до того непривычно. То ли дело кричать, наседать, требовать, — это ему с руки. А тут вот надо ломать комедь, а после держать ряду о приданом, если все пойдет благополучно, — столько хлопот! Да еще как бы не пришлось отчалить ни с чем… Алдоха понатужился, потерянные слова отыскались, и он сказал:

— Спаси Христос, Ахимья Ивановна, и ты, Аноха Кондратьич… Вот сделаем дело, тогда и пройдем.

Чуть закинув в ожидании голову, Аноха Кондратьич вопросительно таращил глаза на председателя.

Отчаяние начало овладевать Алдохой, — хоть бы скорее выручала его догадливая Ахимья Ивановна, но она тоже помалкивала, ждала слова необыкновенного этого свата.

— У вас, как говорится, товар, а у нас купец, — проводя тылом ладони по мокрому лбу, неожиданно для себя выпалил он.

Аноха Кондратьич понимающе чмыхнул и заулыбался. Еще бы: столько дочек замуж сбыл, да не знать, о каком товаре речь ведут.

Алдохе снова стали мешать непокорные руки, и снова не знал он, что говорить, что делать.

Выручка ему объявилась нежданная. С треском распахнулась дверь, — точно ветром-бурею рвануло, — и на пороге выросли виновники сегодняшних его мучений.

Епиха был обвешан цветастыми платками и отрезами ситца, — только голова торчит из пестрого этого вороха да ноги. Лампея схватила его за руку, отчего свалился на пол какой-то светло-голубенький, в крапинку, ситчик… Епишка смутился было, но, сжатая и подхваченная Лампеей, его рука выметнулась вперед, и, вскинув голову, Лампея звонким голосом отчеканила:

— Вот он, маманька, суженый мой!

— Любовь да совет, — ответила Ахимья Ивановна.

Аноха Кондратьич растерянно округлил глаза: а как же, дескать, сват-председатель, — невдомек ему было, что Алдоха пришел по Епихиному, а не какому другому поручению.

— Все великим постом сватовство затевают! — недовольно буркнул он, на святой добрые люди женятся.

— Пускай на святой… лишь бы женились, да меня освободили поскорей, — усмехнулся Алдоха.

— Вы, значится, за одним делом? — озарился запоздалой догадкой Аноха Кондратьич.

— Нет, за двумя, — насмешливо кольнула старика Ахимья Ивановна.

— Молчи, старуха… Ну, тожно дело… Пущай женятся, ладно уж… Но пошто же вы не по чину, свата перебиваете? — обернулся Аноха Кондратьич к жениху и невесте.

— Не по чину, зато здорово, — заулыбался облегченно Алдоха…

Счастливый Епиха роздал девкам платки, особо одарил стариков. Получив отрез на рубаху, Аноха Кондратьич одобрительно хмыкнул и ответил поклоном на Епишкин поклон.

Все были довольны.

Только Фиска забилась в куть и лила безудержные слезы в новый Епишкин платок, — то ли от зависти к Лампее, то ли от чего другого…

5

Мартьян Яковлевич долго вспоминал Епишкину веселую свадьбу: свадьба очень даже понравилась ему, — водки жених запасти не поскупился. Мартьян был рад за Епиху, — хороший парень, и девка попалась ему хорошая. Теперь вот породнились они, и дружба у них пойдет еще крепче, — думал он.

Широкая безобидная душа жила в Мартьяне Яковлевиче, и умная голова сидела на его плечах. Он пользовался на деревне всеобщим уважением за свою прямоту и веселый нрав. Никольцы спускали ему всяческую насмешку, — по этой части он был большой мастер, недаром прозвали его пересмешником. Уж если Мартьян ежит в ухмылке рябоватое свое лицо и раздумчиво подбрасывает в рот двумя вытянутыми пальцами русую мочалку бороды, значит, он задумал что-то такое, от чего народ будет животики надрывать… Даже крепыши уважали его, а некоторые, может, и потрухивали его колких насмешек.

Мартьян Яковлевич был выдумщиком едва ли не половины всех прозвищ на селе. По-прежнему семейщина никогда не отличала друг друга по фамилиям, — много ли фамилий-то: на семьсот дворов и трех десятков не наскребешь; по-прежнему по деду да отцу величали целую семью, а больше того по меткому да смешному прозванию. Дедушка Егора Терентьевича любил солодуху, и стал он Солодом, а дети его пошли Солодушатами… По всякой примете рождались прозвища, и сколько их ходило по деревне — несть числа. Все эти Зуды и Зуденята, Покали и Покалята, Берендаки, Мыньжи, Анчуты, Кипочки, Погорельцы, Трехкопытные, — во многих из этих прозваний жила изобретательная Мартьянова выдумка.

Никольцы прощали Мартьяну Яковлевичу его, подчас обидное, острословие.

— Пересмешник, он и есть пересмешник! — беззлобно говорили они.

Но как ни уважали его на деревне, он не значился в тесном, замкнутом кругу уважаемых. За крепышами он на поводу не шел, да и не хотел идти. Он слишком много повидал на своем веку: до войны пошлялся по приискам, потом воевал с немцами, партизанил, — всего этого было достаточно для него, чтобы не доверять бездумно разным Ипатовым слухам и пересудам.

Он хотел жить своей головой, а она подсказывала ему, что, к примеру, пчела, мед — выгодное дело: и сладко и прибыльно. И наперекор всему — уговорам, издевкам — он первый на селе обзавелся с легкой руки пчеловода Александра двумя колодами пчел.

За эти годы Мартьян Яковлевич расплодил у себя на гумне несколько крупных роев, и весело ему было глядеть, как, угрожающе гудя, пчелиные оравы отлетали в степь: к медуницам, к ромашкам, — целые озера белых и желтых ромашек на Тугнуе, — к саране, к синему, желтому, красному многоцветью, которому и названья не подберешь. Он научился обхожденью с пчелами, — наука эта стоила ему многих шишек на лбу, на щеках, на затылке, под глазами, — научился содержать пчелу зимою, чтоб не дохла, не изводилась. За лето он набирал несколько пудов меду, сам ел и других потчевал. В первую очередь угощал медком любезную свою тещу Ахимью Ивановну.

— Вот, теща! — принося свой дар в крынке, обычно говорил он. — Китайский желтый леденец вывелся давно, и сахару теперь не густо, — ешь греховодный мед…

— С гречухи да с цветов какое греховодство! — смеялась Ахимья Ивановна — и принимала дар…

Мартьян Яковлевич не хотел, однако, останавливаться на одних только пчелах. Он видел все изъяны исконного семейского хозяйства, ему претило скудоумное однообразие приемов пахоты и сева, и он не раз говорил себе, что на старинке далеко не ускачешь, что с этой земли, с суглинка да чернозема, можно получать хлеба в полтора-два раза больше, если только взломать семейскую старину, что-то надумать… слушаться умных и знающих людей. В иных краях, говорил он, мужики хозяйствуют с большим толком. Не один он, Мартьян, понял это. Вот некоторые красноармейцы настойчиво поговаривают о новине. Его тянет на эти речи, в них он слышит отзвуки своих дум. Его тянет в сельсовет, куда по мере приближения вёшной чаще и чаще навертываются агрономы из волости.

— Эх, если б старики послушались агронома, не этак было б! — не раз говаривал в сельсовете Мартьян Яковлевич. — Ты слышал, Епиха, что последний раз объяснял он: заморозков можно не бояться, когда раньше сеять да другим сортом…

— Слышал! Советская власть да наука нам плохого не посоветуют… Да вот поди ж ты!..

Чем властнее вступала весна в свои права, — менял каурую шкуру Тугнуй, наливался зеленью, день ото дня зеленело небо и лопались на деревьях почки, — тем напористее становилась волость, и землеустроители и агрономы так и наседали один за другим на председателя Алдоху. И покатился по деревне будоражливый слушок о том, что нынче-де заставят пары пахать на три поля и прадедовскому двуполью наступит конец.

— Что же такоича? — заскакивая в сельсовет и подступая без стеснения к секретарю Николаю Самарину, надсаждался начетчик Амос Власьич. Сперва права обобрали, теперь — веру думаете отнять? Тремя перстами заместо двуперстия…

Отрываясь от бумаг, Самарин пыхал ему дымом в бороду, ровным своим голосом отвечал:

— Мне то что: хоть двуперстием, хоть пятерней маши… одно другого не касается.

Сидящие вокруг председательского стола активисты подымали начетчика на смех.

— Бреши боле! — усмехался Мартьян Яковлевич. — Молись как молился, а хлеб пусть родится получше.

— Оно, конешно, это самое дело, — вставлял Корней Косорукий, — нам бы хлебушка…

— Амос Власьевич, — выпячивал верхнюю губу Епиха, будто и впрямь готовился к серьезному разговору, — скажи, пожалуйста… на сколько процентов урожай упадет, когда всех тремя перстами креститься заставят. Как по твоим подсчетам?

Все покатывались со смеху. Даже занятой председатель Алдоха веселел глазами.

— Еретики! — ревел начетчик и убегал из совета… В эти дни в сельсовете постоянно толпился народ. Шли беспрерывно заседания и собрания. Коммунисты, сельсовет, беднота обсуждали план перехода на трехполку, толковали и решали — как бы так, чтоб споро, без заминок, без суеты и нареканий провести это важнейшее дело. Во всех решениях учитывалось возможное сопротивление закоснелой семейщины, принимались меры к тому, чтоб обработать, уговорить большинство хозяев. Алдохе, Епихе, Мартьяну, Корнею, Самарину и многим другим опять досталось изрядно беготни: надо было увещевать, доказывать, ругаться со стариками.

И этими же днями ходила под окнами Димиха, старческие глаза ее слезились, и она причитала:

— Не последний ли раз творю крестное знамение двумя перстами? В трех полях понудили сеять хлебушко, а после и тремя перстами велят креститься…

И она снова и снова возвращалась к своему сказанью:

— Три-то года нынче весной истекают. Успеет ли комуния, нет ли, — господь знает… Скоро-скоро погонит их привидент… Ждите сроку, ждите, милые…

Опираясь на палку, она ковыляла из Краснояра в Закоулок, в Албазин, в Кандабай — по всей деревне.

6

Председатель Алдоха с землемером выехали с утра в поля. Алдоха предупредил Самарина, что поедет на Вогутой и на Кожурту и чтоб раньше вечера его не ждали.

День выдался теплый, благодатный. В зеленоватой просини безоблачного неба высоко-высоко раскачивались, держа путь на север, крикливые косяки гусей. С Тугнуя тянуло гретым ласкающим ветерком.

— Денек! — восхищенно сказал землемер, когда околица осталась позади и перед ними раскинулись волнистые бурые пашни.

В полях кругами зеленел пырей, и неугомонные воробьи, чирикая, скакали по загрубелой шершавой корке прошлогодней пахоты. Впереди, верстах в трех, вздымался крутой склон Майдана, наполовину одетый свежей листвою берез и осин.

— Денек! — повторил землемер.

— Д-да… денек, — коротким взглядом окинул Алдоха светлый необъятный простор небес. — Завтра, что ли, на пахоту всех загадывать, чтоб каждому на месте растолковать?

— Да, конечно, — согласился землемер, — мобилизуйте актив, всех на поля…

— Я и то… Позавчерась у нас сход был о трехполке, старики здорово глотки драли.

— Ничего, поорут да успокоятся. Дело ясное, — усмехнулся землемер.

— Только чтоб путаницы какой не вышло… Счас мы на Кожурту проедем, в распадке вон — за леском.

— А всех предупредили, что будут объезды и трехпольная разбивка? — осведомился землемер.

— Всем было оповещение. Всем как есть… По дороге то и дело встречался народ, в поля везли плуги, бороны.

На Стрелке Алдоха завернул коня влево, и телега, переваливаясь с боку на бок и оставляя за собой глубоко вмятый след колес, запрыгала по мякоти пашни. А когда пересекли ее, их обступил молодой лесок, и едва намеченная дорога круто пошла в гору.

— Вот это и есть Кожурта. Лесок проедем — и снова пашни, — сказал Алдоха. — Там вот озеро, — махнул он рукою куда-то вверх…

Вдруг Алдохе показалось, что кто-то подглядывает за ними из кустов. Он скосил глаза, — и впрямь кусты шевелились.

— Ты езжай, я счас, — обернулся он через плечо к землемеру, сунул ему в руки вожжи, спрыгнул с телеги, кинулся к кустам.

Будто колесом раздавило трескучий орех какой, — так показалось землемеру, — он даже нагнулся, чтоб разглядеть, что там под телегой. Но это был не треск под колесами, а выстрел в кустах. Землемер понял это, только подняв глаза, — председатель взмахнул руками и спиной повалился на низкорослые побеги сосенок.

Алдоха успел заметить лишь пару сумасшедше-напряженных глаз, мшистые брови, бороду… успел лишь прошептать:

— Амос!.. Ты?!

Больше ничего не успел он…

Заколыхались после выстрела кусты, словно бы отмечая след уползающего злодея. Но землемеру недосуг было разбираться, уползает ли стрелявший или целится в него, и он так дернул вожжами, что кош взвился на дыбы.

— Помогите! — закричал землемер.

И тотчас же послышался цокот копыт, — из-за бугра вывернулись верхами Епиха и Корней Косорукий.

— Мы тут неподалечку… Откуда был стрел? — боязливо оглядываясь, спросил Корней.

— Из кустов… товарищи… председатель! — землемера трепала дрожь, язык плохо повиновался ему.

Он слабо махнул рукою в ту сторону, где упал Алдоха. Вершники враз спрыгнули с коней.

— Алдоху? — не своим голосом взревел Епиха. — Кто? Кто?!

Ломая ичигами кустарник, он побежал к кустам.

Когда Алдоху перенесли на телегу, он был еще живой, шевелил руками. Под правой скулою у него синела пулевая рана, и от нее будто кто кистью провел темно-красную полосу к подбородку. Черная борода сочилась кровью.

— К фельдшеру! Гоните на село! — крикнул землемер.

— Вот корешки… Стишкины корешки, — усаживаясь в ногах Алдохи, проговорил Корней.

— Корневища — не корешки! Бандюги!.. Средь бела дня! — Епиха нахлестывал коня что есть мочи…

Они бешено промчались Краснояром до избы Олемпия Давидовича. Епиха забарабанил кулаком в окно:

— Пусть выйдет фельдшер!

Дмитрий Петрович торопко выбежал в улицу, подошел к телеге, пощупал Алдохину безжизненную руку.

— Смерть… — выдохнул он чуть слышно. Вкруг телеги собиралась молчаливая толпа.

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

Три с лишним года протекло с тех пор, как прогрохотал злодейский выстрел в лесочке на Кожурте и председатель Алдоха навеки закрыл глаза свои.

Много с той поры воды убежало, много перемен видело Никольское.

…Из волости примчались прокурор, следователь, сам начальник Рукомоев. Всех, кто случился в тот раз у Кожурты, — всех их видали Епиха с Корнеем, — забрали, увезли, строго допрашивали.

— Кажется, корешки-то у нас в руках, — доверительно сказал на прощанье Рукомоев в сельсовете…

Пятеро не вернулись домой.

«Скуковала кукушка на голый лес!» — мысленно повторял Покаля, — он ли не знал, что в тюрьму пошли безвинные. И кто же, кроме премудрого семейского бога, мог ведать это… кроме бога, уставщика Ипата, Покали и начетчика Амоса? Но бог и начетчик молчали, а против тех, осужденных, слишком тяжки и неотвратимы были улики: у одного из них, Харлампа, тогда же нашли винтовку с выстреленным патроном…

После убийства Алдохи председателем на короткий срок стал Епиха. Уж он дал пить крепышам! Он готов был в пыль стереть всех справных мужиков, — чуть не в каждом видел он затаившегося врага, чуть не каждого считал повинным в Алдохиной смерти.

— За всякий волосок его мне ответят! — сжимал он кулаки. Он так разошелся, Епиха, что другие сельсоветчики вынуждены были порою осаживать его.

В конце концов волость убедилась, что Епиха понапрасну плодит лишнюю злобу, озадачил крутыми мерами многих середняков, его сместили, поставили председателем более покладистого Егора Терентьевича. Только и удалось Епихе, что закрепить трехполку. А там вскоре подоспели и перевыборы… Ипат Ипатыч вздумал было отговаривать справных от участия в выборах, но, под нажимом Покали, дал свое согласие — и принялся осторожно нашептывать верным людям:

— До чего дожили, что вами помыкает Корнейка Косорукий, самый последний человек… раскрывает утайки, лишает нравов. Пора кончать с этим!

— Будем драться… не дадим, чтоб посадили в совете бедноту, голь перекатную, — клялись справные.

Амос Власьич врывался на бедняцкие предвыборные собрания. — Мотрите, с голытьбой не проиграйте в карты! — орал он. — А ты, Корней, если будешь идти супроти нас… уберем тебя, так и знай!

— Слышите, слышите, какое он слово сказал! — задыхался Корней. — Вот они шкуры! — и он с помощью других выпихивал начетчика за дверь…

Ловко вбив клин между беднотой и середняками, справные на три четверти завладели советом. Теперь уж не существовало несгибаемой и умной воли покойного Алдохи, Епиха был обескуражен собственным поражением, среди других активистов царил разброд, — эк ведь, как они провалились на выборах! — и уставщиковы дружки начали вертеть советом и деревней по-своему. Сельсовет стал плясать под Ипатову дудку. Новый председатель, Прокоп, тихоня и трус, в спешном порядке возвращал голоса лишенцам. Вскоре в заместители к нему пробрался Покаля. Первым делом он выжил из секретарей Николая Самарина:

— Нам чужих не надо! Пущай не путает нас посельга разная… Свои грамотеи найдутся.

За сельсоветом беда пришла и в кооперацию, и в крестком, и на почту. Правда, в кооперативе от посельги, то есть от Василия Домнича, освободиться не удалось, зато подсунули ему в счетоводы зудинского большака Силку, а тот и проворовался на крупную сумму. Вот когда старый Зуда свое взял, вот когда и на его улице праздник объявился!.. В кресткоме сидели теперь более податливые мужики, выдавали ссуды не глядя, длинная у тебя борода или совсем нет ее, есть ли у тебя семена, нет ли. А с почтой совет поступил и вовсе просто: написали в мухоршибирскую почтовую контору, что-де содержание почты в селении Никольском, не оправдывает расходов ни государства, ни общества, — потому-де народ наш поголовно неграмотный, — и добились закрытия почтового отделения, и смотритель Афанасий Васильевич с семьей, со всем своим скарбом и живностью мирно укочевал к себе в Завод. Сельсовет охотно предоставил ему подводы для перевозки имущества.

— Кому теперя писать… все в своей деревне, войны нету! — захлебывался в восторге Амос Власьич. — А кому и будет письмо, из Хонхолоя в совет привезут… Раз, вишь, в неделю приказали на хонхолонскую почту наведываться, — с нас и хватит. А что до газет, ни к чему они нам, один блуд от них.

Партийная группа на селе была до крайности малочисленной. В самом деле, много ли партийных-то? Василий Домнич, Николай Самарин, Епиха да Корней Косорукий. Лишенная поддержки актива, она поневоле примолкла до поры до времени, — у всех еще стояла перед глазами картина кожуртского убийства.

— Как бы сызнова такого стрела не получилось, — поговаривали недавние активисты и отстранялись неприметно от общественных дел.

Епихе так и не удалось создать большой и влиятельной комсомольской ячейки: грозна и страшна еще была власть стариков.

Кажется, одного только фельдшера и не тронули Ипатовы сельсоветчики. Здорово прижился он в деревне. Сильные пустил с помощью Елгиньи Амосовны корни повсюду. Однако не в этом причина послабления ему.

Однажды занедужилось самому Ипату Ипатычу, пастырю, крепко занедужилось, и послал он за фельдшером. Тот умело пользовал старого уставщика, поставил на ноги. Дмитрий Петрович не зря старался, — знал, что награда ему будет не малая: оставят его в покое. Оно так и вышло. Разве скажет уставщик народу со ссылкой на писание, что лучше в нездравии пребывати, но только бы не врачевал тебя бес, у самого рыло в пуху, когда сам сотворил грех всенародно?..

Новый сельсовет давал поблажки утайщикам, не докучал шибко с налогом, с мясопоставками, с хлебозаготовками, но все это делалось не в открытую, не так, чтоб всем глаза кололо, а в тайности, потихоньку, полегоньку. Недаром от юности слыл Покаля умным мужиком.

— Круто-то повернешь, и сам не возрадуешься, — обосновывал он новую линию поведения на тайных Ипатовых сборищах, — выведут тебя за ручку из сельсовета… и прости-прощай наша власть! А так-то, и нашим, и вашим, с хитростью, будто советские законы сполняем, сколь годов продержимся.

— Полегше, полегше! — поучал он своих единомышленников из совета. — За нами вить эвон сколь глаз присматривает…

И верно: много глаз присматривало за работой совета. Из района — волость вскоре после Алдохи районом называться стала — то и дело наезжал разный народ: уполномоченные, инструктора, заготовители, кооператоры. Перед каждым нужно было вертеть хвостом, каждому нужно было зенки замазывать, и когда Покале удавался очередной обман, он, смеясь, бахвалился перед своими:

— Меня на коне не обскачешь. Голыми руками не возьмешь: спереду я колючий, а сзаду вонючий…

Однако и в самой деревне было достаточно стерегущих глаз. Каждую осень увозили молодых парней на призывной пункт, и каждую зиму возвращались на село демобилизованные. Через два-три года трудно было узнать в этих подтянутых, прямо и смело шагающих красноармейцах прежних семейских парней. Не та походка, не тот взгляд, не та речь и сноровка во всем. Возвращались ребята грамотеями, приносили с собою запас всяческих знаний, уменье отличать друзей от недругов, зоркость и цепкость… Пусть многие из демобилизованных растворялись пока в семейщине, барахтались как муха в дегте, подпадали под мрачную власть родителей, но был какой-то, пусть не слишком значительный, процент стойких, дерзких, готовых принять бой и на вызов ответить вызовом. Вот с ними-то и нужно было Покале держать ухо востро, — этих тоже, оказывается, на коне не обскачешь, голыми руками не возьмешь.

Они приходили домой в аккуратных гимнастерках, многие из них успели привыкнуть к табачку, почти все были наголо острижены, гладко оскоблены бритвою. Тех, кто и дома продолжал «баловаться» принесенной с собою бритвой, принимали в штыки. Это для них из горницы Ипатовой выполз в улицы священный текст из старинной книги «Блудолюбивого образа прелести, душегубительные помраченные ереси, иже остругати браду», и значилось в том тексте: «Сия ересь сотворена и вышла от проклятого великого еретика папы римского, от Петра Гугнивого: наученным от блудного беса ради любодеяния за женское за потпупия остриг браду свою». Однако текст этот вызывал лишь смешки, и особенно измывались демобилизованные парни над непонятным и, казалось им, игривым словцом — потпупия. Текст из святой книги не пробирал их, и даже самое страшное наказание — проклятие, полагающееся за отступничество, не устрашало ничуть.

Да и как могли действовать священные тексты, когда сам же пастырь Ипат отступил от писания, пригласил фельдшера при немощи? И не только мужики, даже бабы некоторые тайком посмеивались над несбывшимся пророчеством Димихи, — так и упокоилась побирушка, не дождавшись, что придет привидент в намеченный в сказании срок, — должно быть, с горя упокоилась…

Со временем стало в памяти травою зарастать кожуртское дело, Епиха, Корней Косорукий, Егор Терентьевич, Василий Домнич, Николай Самарин и другие активисты приободрились, и начал Покаля отступать с оглядкой на обе стороны, со скрежетом зубовным, с боями, но отступать. Иным крепышам казалось, что Покаля готов пойти на все, продать их, лишь бы удержаться у власти. Наиболее рьяные приступали к нему, кричали, обвиняли в предательстве, и он огрызался:

— Дураки вы, дураки! Не мое ли нутро из-за вас разрывается?

Покалино нутро особенно разрывалось, когда наезжали из района требовательные и зоркие люди. Он тогда вынужден был поддакивать даже Корнею, указывать вместе с ним, у кого и где припрятан хлеб… До поры до времени ему удавалось умасливать поневоле преданных им богатеев, — при первой же возможности он потрафлял им в чем-нибудь другом.

Но Покаля сдавал позиции не только на хлебном фронте. Под нажимом из района сельсовет уступил и во многих других делах. Так, район приказал открыть в деревне избу-читальню. Присланный из города избач, молодой комсомолец Донской, при содействии демобилизованных, прочно обосновался в Никольском. Вскоре же район направил в деревню двух учительниц, велел открыть школу в чьем-нибудь пустующем доме… Все это совет беспрекословно выполнял по наущению Покали. Кто-кто, а уж Покаля-то понимал, что дважды школу не жгут и каждый год не будешь стрелять. «Где их, к дьяволу, всех перестреляешь!» — ярился он в бессильной злобе. Ничего такого грохотливого, что бы снова на весь район прокатилось и снова привлекло внимание властей, нельзя было допускать, если хочешь, чтоб голова на плечах уцелела. Пуще всего страшился Покаля худой славы и наездов цепкого начальника Рукомоева: тот будто сквозь землю видит. И откуда только известно ему многое, что скрыто от сотен и тысяч глаз? Покаля настораживался, не только с чужими, наезжими, — боже упаси! — но даже при народе лишнего слова не скажет. Тому же учил он и несдержанного на язык Амоса Власьича, и Астаху Кравцова, и Куприяна Кривого, и других самых близких своих людей.

Там, где нельзя было не отступить, Покаля отступал безоговорочно, а если и чинил проволочки и препятствия, то так, что преодоление этих, им же созданных препятствий ставили ему потом в заслугу…

Долго мотал, водил за нос Покаля районную инструкторшу, — она все добивалась устройства женских собраний, — но как ни мотал, а она перемотала его: ходила по дворам, заводила разговоры с бабами — и вот стали они собираться сперва по своим десяткам, а потом и на общие женские сходки. И стали называться те бабы делегатками. На деревне их считали отчаянными головами. Это были те, кто посмеивался над провалом легенды о пришествии привидента, над числом звериным, над антихристовой печатью. Они шли на собрания наперекор воле мужей, отцов, свекров, — и сколько на этой почве разыгрывалось семейных скандалов, настоящих драм! Женщина, вековая рабыня, подымала голову, заявляла о своих правах, рвалась к свету, к грамоте, — разве могла без боя допустить до этого семейщина? Женщина, которой в недавние еще времена считалось грехом ходить на сходы, учиться грамоте, обращаться в суд с жалобой на утеснения, — да мало ли чего запрещал ей закон, обычай, писание, ставящие ей предел у порога мужней избы! — почуяла веяние новой жизни. Любопытства ради стала похаживать на те женские собрания в своем десятке и Ахимья Ивановна, — эту-то некому было удерживать и бранить: сама себе полная хозяйка… Районная инструкторша, в числе прочего, добивалась, чтоб делегатки бросили носить кичку, она с презрением говорила об этом символе забитости, унижения и покорности, об этой, как она выражалась, парандже семейских женщин. Но только одна Лампея, да и то, должно быть, по указке своего Епихи, поддалась тем словам.

Горше всего было уступать Покале, когда под нажимом районного начальства приходилось ему — хочешь не хочешь — накладывать руку на своих людей, причинять им заведомый ущерб, вводить в потраты.

Чтоб не платить налогов, втихомолку поторговывающий Астаха Кравцов окончательно — в который уж раз! — прикрыл свою лавку. Да что и осталось в этой лавке? Товаров советская власть купцам продавать не стала, за границу, до Кяхты, как бывало встарь, не пускает…

Дольше других купцов не сдавался Бутырин. Он жил прежними запасами, всякий товар ходкий у него в амбарах с коих пор лежал — и для семейщины и для братских. Сколько можно, терпел Покаля, отсрочивал Бутырину налоги, и большие недоимки скопились за ним. Но вот наехал финансовый инспектор, составил акт о недоимках, закричал о спекуляции — и пошло бутыринское имущество с торгов, с молотка. Только и сделал Покаля для любезного его сердцу Николая Александровича, что помог его дочке, острой тараторке Кате, перетаскать часть товаров к надежным мужикам и сговорил некоторых на торгах цены не набивать, все за себя брать. Так и сделали мужики, и растащила семейщина Бутырина по косточкам, и сам он с горя ослеп и уехал навсегда в город. Сколько месяцев после этого навертывалась бутыринская Катя в деревню свое добро потихоньку собирать, — да много ли соберешь? Ездила Катя до тех пор, пока старый Бутырин не умер… Покаля был рад хотя бы и тому, что, не сумев отвратить неотвратимого, он дал своим поживиться, чуть-чуть погреть руки. Пуще всех, кажется, погрел их о бутыринское добро обнаруживший большую жадность Мартьян Алексеевич, — много ли осталось в нем от бешеного председателя, грозы крепышей?!

Чем дальше уходило время, тем все чаще и чаще вынужден был изворачиваться Покаля. Веснами сыпались из района распоряжения сортировать семена, очищать поля от сорняков и вредителей. Из Завода рабочие бригады привозили новые машины — триеры, и многим подозрительной казалась эта бескорыстная помощь рабочих. Из улицы в улицу шли разговоры:

— Веялок, что ли, нам своих не хватает… А тут вон эку оказию!..

— Искони веялкой обходились, да ничего… хлеб ели…

— Им, вишь, почище семена нужны, а потом-от все равно хлеб оберут.

Из района привозили формалин, заставляли протравливать семена, обучали, как это делать, — уж совсем немыслимая новинка, ни в какие ворота не лезет: чтоб семена да травить! И надрывался начетчик Амос Власьич о светопреставлении и досадливо отмахивался от Покали, призывающего к выдержке и спокойствию. Но сам-то он отнюдь не был спокоен, заместитель председателя Петруха Федосеич!

Агрономы выводили народ жечь в полях пырей, вырывать с корнями сорняки, а учителя, закрывая с утра школу, вели ребятишек в степь, на Тугнуй — и обшаривала детвора сусличьи норы, водой и отравами выживала сусликов наружу, устраивала избиение. Ребятишкам что, им пообещали платить за каждую шкурку гривенник, вот они и стараются.

— И какой дурак, — рассуждали старики, — за пищуху деньги платить станет, где такая контора объявилась? Обман поди. И пошто им пищухи помешали? у нас их вон эсколь расплодилось, никогда не трогаем… Где их всех перебьешь, перетравишь, — чо напрасно…

Все это: и потравка семян, и триеры, и уничтожение сусликов — все, все клонилось к одному: больше, как можно больше хлеба. Семейщина видела в том дурной знак. Зачем большевикам потребовалось увеличивать урожай, — уж, конечно, не затем, чтоб шире мог торговать мужик на базаре, — не войну ли затевают, либо еще какую лихоту? Что-то такое немыслимое затеял город, дело идет к разору крестьянства, к тому, что оберут мужика как липку, да и пустят голышом по миру. Оно к тому и идет, рассуждала семейщина — на базарах пошло стеснение неслыханное, пуда хлеба в Заводе не продашь, цены вдруг заскакали вверх, купцы начисто поразорились, в Заводе пустили по миру жирного Моську Кельмана, лавку у него отобрали, самого в дальний какой-то Нарым выслали, в кооперации бестоварье, пустые полки… Что затеял город, куда это клонят большевики? Будто где-то, как тогда, в войну, разъялся большой рот и требовал: хлеба, мяса, хлеба! Тысячи, десятки тысяч центнеров хлеба… Ради хлеба, ради центнеров, — «вот ведь какое слово удумали!» — не давала власть никаких послаблений. Разве спроста выдумали большевики пятикратку, индивидуальное обложение? И новое неведомое слово зловещей бурей ворвалось в темное сознание семейщины — пятилетка: уж не она ли то, пятилетка, требовала столько хлеба и столько жертв, утеснений, лишений и обид? Шатался в уме народ Никольский, сеяли крепыши тревогу — и пригибали мужики головы.

Шаг за шагом отступал Покаля перед напором района, города, пятилетки. Город и район своими бесчисленными уполномоченными подымали на Покалю расправляющих плечи Епишек, Егоров, Корнеев, молодежь — и с каждым месяцем становилось ему все туже. Подходили очередные перевыборы, избач, учительницы бегали по улицам, шумели бедняцкие собрания — и приходилось Покале сдавать, поневоле пускать в совет чужих, враждебных ему людей, — каждый из них был лиходей, скрытый и опасный.

И вот уж к концу трехлетья Корней Косорукий снова был избран в совет и не один — притянул за собою Анания Куприяновича да трех демобилизованных дерзких парней. Падал временами Покаля духом, сатанел, старел, сивел, но — не сдавался. Он все еще цепко держал власть в руках, поскольку мог, укрывал себя и своих людей от разора, он — заместитель председателя…

Так шло время, и настала осень девятьсот двадцать девятого года — года великого перелома.

2

Не густо ребятишек бегало на первых порах в убогую эту школу, немногим побольше тех двадцати — тридцати, что начали обучаться светской грамоте еще при Евгении Константиновиче Романском. В нее ходили Ананьевы пострелята, туда послал своего переростка Егор Терентьевич, по уговору зятя Мартьяна отдала Никишку с Изоткой в ученье Ахимья Ивановна, да и сам Мартьян большака своего тоже в школу пристроил… много их, таких-то? А прочие-то, громадное большинство, гнева божьего по-прежнему страшились. Скрепя сердце уступили Покаля с Ипатом насчет школы, но тут же, другой рукой, стали гуще прежнего сеять слухи о возмездии за греховодное светское ученье.

А по осени пастырь объявил старикам после обедни, что берется сам обучать детей закону божию, посрамленному еретиками, и церковнославянскому чтению поодиночке у себя на дому, чтоб не забывала семейщина святое писание, чтоб не иссякла вера. Делал он это в пику учителям: посмотрим-де, к кому охотнее станут посылать ребятишек? Он не очень боялся: в совете сидит Покаля, да вон и в Хонхолое, по его пастырскому наущению, уставщик целую школу открыл, обучается в ней три десятка парнишек, — и ничего, не трогают, не смеют. Приверженцев домашнего пастырского учения набралось не мало, старики живо откликнулись на призыв: надобно же бороться с ересью.

И вот по вечерам к Ипату Ипатычу стали прибегать мальцы. Каждый шел в одиночку, и пастыря это вполне устраивало: лучше, когда поменьше огласки. Хоть и не боязно ему, а все же… Каждому вбивал он в голову церковные литеры, вязь, титлы в цифирь, заставлял повторять за собою по желтой пухлой книге священные тексты. Глаза мальчонки следовали по серым строчкам за длинным Ипатовым перстом, перст чуть подрагивал, а голос уставщика звучал лениво, однотонно, усыпляюще. Иногда в горнице собиралось невзначай несколько учеников, и тогда Ипат Ипатыч оживлялся. Уж здесь-то он мог, не боясь еретицкой насмешки неверующих, отвести душу. И он не только учил ребят, но и читал им писание, объяснял смысл прочитанного, пугал их звериным числом и мрачными предсказаниями Апокалипсиса.

— Вот сбылось, — говорил Ипат Ипатыч, — то, что написано в тринадцатой главе Откровения святого Иоанна Богослова… Слухайте: «…И стал я на песке морском и увидел выходящего из моря зверя с семью головами и десятью рогами… Зверь, которого я видел, был подобен барсу, ноги у него как у медведя, а пасть у него как пасть у льва и дал ему дракон силу свою и престол свои и великую власть… И увидел я другого зверя, выходящего из земли: он имел два рога, подобные агнчим, и говорил, как дракон… Здесь мудрость. Кто имеет ум, тот сочти число звери, ибо это число человеческое. Число его шестьсот шестьдесят шесть…» Посчитайте-ка теперь по буквам слово «коммунист», — чо получается?..

Ипат Ипатыч умолкал, строгие серые глаза его впивались в ребятишек, и жуткий страх вползал в детские души.

Разъяснив, что шестьсот шестьдесят шесть — это и есть большевики, что новина несет в мир разврат и поруху, что она означает наступление конца света, пастырь открывал новую книгу и читал:

— «А еще кто убавит или прибавит к тому, я же расписахом, да будет проклят…» Вот и выходит, что антихрист не страшен, если все станем по писанию жить, как жили раньше, не прибавляя и не убавляя ничего… тогда и конца мира не будет и проклятия не будет.

Подростки, несли эти слова по деревне, рождающие трепет и смятение. С детской впечатлительностью запоминали они каждую черточку Ипатова жития, молитвенной его обстановки, — всюду в избе уставщика, им казалось, незримо присутствует страшный карающий бог. У божьего человека не могло быть иначе. Поджидая учеников, Ипат Ипатыч попивал прозрачный кипяток. Он очень любил чай, но пил его наедине, после, в горнице перед ребятишками он не мог оступаться. Да и перед взрослыми сколько десятков лет не оступался он в этом деле. Только покойная старуха его да невестка знали о его пристрастии к греховному напитку.

— Аще кто дерзнет пити чай, тот отчается сим от господа бога, да будет дан трима анафема, — внушал он детям текстом из писания в этом случае, как, впрочем, всегда говорил и раньше взрослым.

— Святой жизни человек, — повторяя слова матерей и бабок, восторгались детишки праведностью дедушки Ипата.

— Чо же не святой! Чай-то мы с кой поры пьем. Грешники мы, грешники. А он… — сокрушенно и вместе с тем удовлетворенно покачивали головами их матери и бабушки. — Один он у нас заступник и остался… Да вот еще Амос и Самоха.

Ипат Ипатыч через детей прибавлял себе силы, хотя и без того эта сила была не малая. Чем дальше продвигалась осень, чем больше страху нагоняли на никольцев непонятные, удручающие многих, распоряжения властей, тем сильнее прислушивались мужики к голосу Ипатову. И он чувствовал это. Он говорил себе, что настала пора ему действовать, — нечего трусливо укрываться за широкой спиной Покали. С каждым днем набирался он больше и больше смелости, наглел, переходил в наступление. Но только немногие, близкие, видели бешеную активность уставщика. Он исчезал в соседние деревни — в Хонхолое, в Подлопатках, в Окино-Ключах, в Мухоршибири совещался с другими пастырями, вместе с ними вырабатывал планы каких-то многообещающих и всеохватывающих действий. На этих совещаниях он выступал как признанный вождь, — кто из уставщиков старее Ипата, кто из них угоднее богу? Ни один из пастырей не забыл еще, как, не боясь смерти, уберег он никольцев от белогвардейских плетей, от неминуемого расстрела.

Дома, в своей деревне, Ипат Ипатыч каждую обедню завершал теперь пастырским упреждающим и разъясняющим словом, в котором было и проклятие, и угроза, и призыв. Рвал глотку пастырь, тряс седою длинной бородой, — до чего все правда, до чего все жутко, аж мураши по спине…

Однажды он увидал, что распаленная его проповедью паства взволнованно затаила дыхание, и его глуховатый голос задрожал великим гневом:

— Советчики сызнова зачали отбивать народ от пастыря, мутят вас, — не платите-де за уставщика налогу… Не слухайте их! Горе вам будет! Не заплатите — не будем служить… Если вы не защищаете своего уставщика, мы отказываемся сполнять требы… крестить, отпевать, церковь прикроем. Молящиеся повалились на колени.

— Не покидай нас, Ипатыч! — заголосила какая-то старуха.

На другой день после этой проповеди большая группа стариков заплатила по Ипатову окладному листу, — как бы в самом деле не закрыл он церковь и не отказался от исполнения обрядов.

Эта победа будто подхлестнула Ипата Ипатыча. Он имел теперь в руках верное орудие воздействия на темную паству, и он начал пускать его в ход.

3

Низко пригнулось к земле сумрачное небо. В лицо летели первые белые мухи… Именно в такой день и приехал третий по счету уполномоченный по хлебозаготовкам, доселе неведомый, коммунист Борисов. Деревня отставала, хлеб шел туго, — едва ли не последнее место в районе занимало Никольское по выполнению хлебного плана, — и район прислал сюда нового толкача, энергичного, опытного, политически подкованного, знающего повадки семейщины. На плохом счету значилось в районе Никольское, — кулацкое, тяжелое, трудное село.

В сельсовете царила растерянность, советчики беспомощно разводили руками: не поймем-де, что за оказия такая, почему не везут хлеб мужики. Борисов предложил собрать вечером в избе-читальне актив и немедленно отправился к избачу и к партийному секретарю Василию Домничу.

Покаля сделал все, чтоб главные активисты не были оповещены, зато избач Донской сразу же кинулся к Епихе и Корнею, и втроем они обежали все улицы…

На собрание Борисов явился рано. В читальне топилась железная печь. Было светло и уютно. Нарядно выглядели покрытые кумачом столы. На улице еще не совсем стемнело, и в окна глядел очистившийся от туч темно-синий сатин холодного неба.

У печки устало сидел избач Донской, лицо его было закрыто поднесенной близко к глазам газетой. За столом какие-то два парня резались в шашки. На полу у печки сидели несколько человек в распахнутых тулупах. Пожевывая конец округлой короткой бородки, рябоватый бойкий мужик рассказывал что-то, видимо, смешное. Борисов подсел к печке, но рассказ был уже окончен, и слушатели хохотали.

— Ну, паря Мартьян, и мастер же ты заливать, — сказал кузнец Викул Пахомыч.

— Пошто заливать? Что было, то и говорю. Слова лишнего от себя не прибавлю, — весело отозвался Мартьян Яковлевич.

— А расскажи, Мартя, как вы коней меняли.

— Нет, как вы ланись на медведя ходили.

— Как ты Еремке невесту украл, — посыпалось со всех сторон.

Борисов понял, что весельчак неистощим на побаски. Мартьян Яковлевич не заставил себя долго упрашивать:

— Нет, ребята, я вам хвакт один расскажу.

— Давай, давай! Сыпь!

— Это дело, ребята, ланись было. Помер в Хараузе один мужик. Ну, понесли. И уставщик тут… А дело в аккурат после дождичка было. Грязища! А к могилкам надо по проулку иттить… Ладно, несут. Грязь в проулке почитай по колено. Вот несут они, а один и говорит: «Вот беда-то, где же это мы его понесем?» Только это он сказал, — как вскочит покойничек, да и закричит: — Что вы, мать-перемать, несете да трясете?! Я вчерась эвон где проходил…

Конец Мартьяновой басни потонул в густом хохоте.

— Скажи лучше, Мартьян, как ты анжинера опутал, пусть товарищ уполномоченный послушает.

Долго потешал собравшихся Мартьян Яковлевич забавными историями, и Борисов хохотал вместе с остальными.

В читальню подтягивался народ. Избач зажег еще несколько ламп. У окон глухой стеной стояла темнота…

— Товарищи, наше партийное собрание с присутствием актива будем считать открытым, — объявил наконец Василий Домнич.

В нежданно громком знакомом этом голосе, в том, как Василий окинул всех быстрым взглядом, все почуяли особую важность предстоящего собрания. Избач проворно убрал со столов газеты и шашки, чтобы никто не отвлекался. Стало тихо… Наступают решающие бои, казалось, думал каждый и будто спрашивал себя: готов ли он к этим боям?

Борисов коротко сообщил, как идут в районе хлебозаготовки… Никольское тащится в хвосте, позорит весь район, — неужели в большом селе так-то уж и нет хлеба? Актив обязан налечь на кулацкие хозяйства, пощупать их основательно…

Борисов посоветовал активистам распределить между собою работу по обследованию кулацких дворов, призвал их дружным напором смыть с села позорное пятно.

— Не бойтесь кулачья! — сказал он. — Не пасуйте перед кулацкими угрозами. Я все время буду с вами… помогать, направлять…

К столу, где сидел Борисов, подскочил Корней Косорукий. Он был лохмат, возбужден…

— Мы на сельсовете наметили вот список твердозаданцев. Все они у меня тут, твердики! — взмахнул он белой полоской бумаги. — Покаля многих хотел отвести, но мы перекричали его.

— Оно, конешно, это самое дело, надо бы и Покалю, в этот список. Пошто он не пришел? На вот, читай!

Борисов взял список, прочел всех поименно. Как обычно, Корней переборщил, и активу пришлось его осаживать. Он хмурил брови, кидался в драчливый спор, стучал по столу кулаком:

— Как то исть так?! Что вы думаете, у него хлеба нету? Это у Стигнея-то Парамонова хлеба нету? Да вы что, сдурели? Да у него еще прошлогодняя пшеница зарыта!

— Кто спорит, что заданья ему не давать. Не против заданья мы. Только цифрой, цифрой ты, паря Корней, пересобачил.

— Мы только насчет цифры…

— Цифорка-то… того… — зашумело собрание.

Василии Домнич водворил тишину, начал сам говорить, — тихо и медленно:

— Уточним давайте список, чтобы без загибов… Сперва проработаем на собрании бедноты…

После Василия слово взял избач Донской.

— Правильно! — крикнул с места Епиха в ответ на его горячую речь.

«Помощники есть, с такими не пропадешь», — подумал Борисов.

Потом выступили Епиха, Егор Терентьевич, двое из бедняков, бывшие партизаны, молодые ребята, неизменные помощники и товарищи избача Донского.

Заключительное слово уполномоченный Борисов говорил с радостным чувством: он увидел перед собой настоящих бойцов рождающейся новой деревни, — с такими можно дела делать!

Приняв план хлебозаготовительной кампании, активисты точно распределили обязанности…

Василий Домнич закрыл собрание, все поднялись бодрые, оживленные. Молодежь после многочасового сидения затолкалась, задурила. Кто-то схватил шапку Анохина Изотки и с криком: «Братишки, да мы их шапками закидаем!» — швырнул ее на полати. Изотка ловко ухватился за край полатей и легким прыжком вскочил туда… Вдруг сверху раздался его изумленный крик:

— Ребята! Человек, человек! Донской, сюда! Человек здесь!

— Где? Ты сбесился?!

— Какой человек?

— Не иначе, сдурел один!

— Не верите… получайте! — с этими словами Изотка столкнул с полатей всклоченного мужика, который, неуклюже расставив ноги, принялся тереть глаза.

Все узнали Макара, Астахина соседа, известного подкулачника. По изменившимся лицам активистов Борисов понял, что случилось что-то неладное.

— Ты, в бога-мать, как сюда попал? — стукнул кулаком по столу Епиха.

— Шпиен!

— Кулаки подослали, Астаха…

— Теперь дело дрянь! Весь план им выложит…

— И как не видали?

— Черт ли туда лазил… — раздавалось кругом. Притворившись пьяным, Макар стоял — косматый, перепуганный — и бормотал:

— Ик… я того… загулял… Выпил пол-литру, ну и зашел… Думал, дома на печку лезу… заснул.

— Врешь, гад, заперта читальня была, а в окно пьяный не заберется! — возмутился избач Донской.

— Да от него и вином не пахнет, — принюхался Изотка.

— Брешет, зараза конская! — озлился Епиха. — Что делать с ним станем?

Пока ребята шумели, Василий Домнич тихо совещался с Борисовым и Корнеем…

— Ладно, товарищи, — сказал Василий, — в панику впадать нечего. Отпустите его… Партийные пусть останутся, остальные — по домам…

4

В читальне спозаранку зажглись огни… Отсюда уполномоченный Борисов отправлял в морозную рань бригаду за бригадой. Одну вел Василий Домнич, другую — избач Донской, третью — Епиха и Мартьян Яковлевич, четвертую — Николай Самарин, пятую Корней Косорукий с кузнецом Викулом Пахомычем. Бригады выходили на загодя намеченные участки, стучали калитками бедняцких и середняцких дворов.

— Дома хозяин? — спрашивал вожак бригады для прилику: куда хозяину с утра деться.

— Дома…

И начиналась, как говорил пересмешник Мартьян Яковлевич, терка, — до того терла, упрашивала, корила и ублажала мужика бригада, что у того аж пот на лбу выступал.

— Оно и верно: стыдно нам, — сознавался в конце концов хозяин, — маленько будто и стыдно советской власти не пособить… Она к нам со всякой помочью… Ладно уж, приду.

— Обязательно приходи!

— Уговор дороже денег: молчком не сидеть.

— Да уж скажу…

Бригада отправлялась дальше…

К вечеру созвали закрытое бедняцкое собрание. Бедняки вели ебя теперь совершенно иначе, чем до сих пор. Борисов сразу заметил это. Выступали даже всегдашние молчальники, любители держаться в сторонке. С особой силой — бурно и горячо — разгорелись прения, когда уполномоченный спросил: «Кого же, по-вашему, обложить твердым заданием?..»

Одним из первых слово взял одноглазый мужик в истрепанной шубейке:

— Да вы чо, ребята? Да нешто Семену пятьдесят центнеров давать? Ему все восемьдесят надо прибухать, потому как хлеб у него есть, никуды не девался… Этот Семен есть самый что ни на есть живоглот. Вон взял у него лани Ванька десять пудов бульбы. Отпахал он ему за эту бульбу пять дён. Стали считаться — и подсчитал он Ванькину работу в рубль восемь гривен. А на другой раз Федорихину девку нанял огородину садить и за девять дён отвалил ей два с полтиной. Да што там лани и позалани, нонче у него батрачка по пятьдесят копеек в день молотила! А теперь мы их, дьяволов, жалеть будем? Они-то нас жалели али нет?.. Я кончал…

Он сел на лавку, и на смену ему поднялся сгорбленный старик: — Мне разрешите, гражданы, маленько высказаться, потому как я всех этих кулаков знаю. Испокон веку на работниках они выезжали. Возьмем хоть того же Астаху. Сам я у него в строку шесть лет прожил. Знаю, небось вся беднота знает, как он нашего брата жал, купец! Все хозяйство и торговля у него на батраках, на работниках держались. У бедноты, бывало, все пайки сенокосные почитай задарма скуплял… Избу опять же взять, что в Албазине, Егорше будто, сыну, он ее отделил. Знаем небось, как у сирот он ее оттягал. Когда Саньку Иванихина в партизанах убили, чуть не силком у его бабы избу взял. Знаем небось все их дела… Нет, ребята, по-за уголью неча бормотать, надо все на собрании выложить, как и где у них хлеб упрятан али там еще што…

— Дозвольте, товарищи, и мне слово сказать, — встала пожилая женщина в темной кичке.

— Говори, Марфа!

— Не хотела уж было говорить, да ажно сердце закипело! Как помянул дедушка Нил купца Астаху, — не стерпела… Пятнадцать годов я у их в невестках прожила, хуже батрачки какой, как хотели, так и помыкали. Все глаза бедностью моей заткали… Как пришел с войны слух, что мужика моего убили, грех сказать, а только обрадовалась я, уходить собралась. Да где! Ворожеями-знахарками они меня обдурили, голову закрутили мне: одно бормочут, заразы конские: «Живой Петруха, не седни-завтра придет…» Так они меня еще шесть годов морили, покуль сама за ум не взялась… А что касаемо хлеба, то вот хоть голову мне отрубайте, а сотню центнеров дивья ему засыпать! А нам, бедноте, надо не по-за уголью говорить, а на собраниях хлебозаготовки отбивать, потому как бояться нам некого.

После Марфы выступали еще многие, и Борисов чувствовал и видел — единая воля пронизывает людей, задавленное годами унижений горе вырывается наружу… сверкают решимостью глаза. Вожаки бригад улыбались. С собрания они расходились шумные, радостные, подхлестнутые: — Теперь-то уж кулачью не сорвать!

Общее собрание, созванное на следующий день, оправдало эту надежду.

Помалкивающие до сих пор середняки поддержали бедноту, принялись кричать:

— Правильно… Поддерживаем!..

Рев крепышей разом погас, как сбитое мощной струею свирепое пламя.

Над головами взметнулся лес дружно вскинутых рук, — собрание проголосовало за план.

— Вот она беднота! Вот она опора советской власти в деревне! — радостно повернулся к президиуму уполномоченный Борисов.

5

С утра в улицах, под окнами заскрипели полозья груженых саней. Середняки повезли законтрактованный у них хлеб, излишки, о которых они сами, по своей воле, сказали при подворном обходе.

У общественных амбаров, где по приказу Борисова недавно оборудовали временный хлебоприемный пункт, началось невиданное еще оживление. Быстро опоражнивались сани, быстро подавились к весам тугие пятипудовые кули, весело наполнял зерном свою пурку разбитной приемщик — и золотой хлебный поток устремлялся в закрома… На пункте было шумно и людно.

Людно и в сельсовете. Над столом председателя клубится сизый табачный дым: чадит сам председатель совета, Епиха и Николай Самарин. Старики морщатся, бабы без стеснения плюются:

— У-у, заразы зудырные! Надымили, ажно не продохнешь! Стол председателя окружен народом. Кто за справкой, кто насчет налога, а кто и так — новости послушать. Председатель совета, демобилизованный Аника, склонил набок голову, самолично пишет извещения твердозаданцам, — видать, трудно достается парню эта чернильная работа. На другом конце стола Епиха и Самарин тоже согнулись над бумагой: помогают председателю. Анику то и дело отрывают.

— Справку? — не подывая головы, ворчит он. — Вали вон к Покале, он напишет… не до справок сейчас…

Покаля, избач Донской, Корней Косорукий, другие члены хлебных бригад сидят за столом в углу, по ту сторону печи. Там тоже идет писанина: избач и учительница Марья Антоновна быстро строчат извещения… Донской пишет: «Гр-ну Кравцову Евстафию Мартьяновичу. На основании постановления общего собрания…»

Список получивших твердое задание — в руках у Корнея.

— Записал Астахе сто центнеров? — спрашивает он избача. — Срок ему — двадцать седьмое октября? Так… Пиши теперь Амосу, Семену, Фоме Елизаровскому, потом Куприяну Кривому… Запрыгает поди Астаха-то?

— Пусть его! — принимаясь за новое извещение, отмахивается Донской…

Уполномоченный Борисов похаживает от стола к столу: хорошо идет работа!.. Вот это бригады, комитет содействия, — скоро все извещения заполнят…

Кто за справкой, подходят к Покале. Он примостился с краю стола, на самом угольнике, — грузной копной притулился на кончике лавки. Исподтишка он щупает ненавидящим взглядом склоненные затылки избача и Корнея, сопит… Что-то будто оборвалось у него в середке, он вял и мрачен.

— Справку? — поскрипывает он, и в голосе его — безразличие. — Вот погоди, придет счас секретарь… Евстрат… А я печать приложу…

Печать! Это все, что осталось у него. Да и то Аника доверяет ему только здесь, в совете, а на ночь запирает печать под замок. С приездом уполномоченного вовсе переменился к нему Аника.

«Только печать, — медленно плетется дума в Покалиной голове. — Только печать… больше ничего! А далеко ли на этом ускачешь? Долго ли? Добро еще, что удержался, успел за последние два года хозяйство свое по племяшам растолкать… коней, скотину. А то быть бы в твердиках… Да и то всего еще много: шесть коней, тридцать голов рогатого… да свиньи, да овцы… На этот-то раз пронесло, видать. Пронесет ли в другой?»

К нему беспрестанно подходят мужики, вспугивают думы.

— Печатку?

Он разжимает кулак, дует на кругляк печати, шлепает не глядя… Что и глядеть, — который уж год ставит он печати на разных бумагах. Сколько раз выручала его она за это время — сколько раз объегоривал он неграмотных сельсоветчиков и председателя Прокопа… «Большая сила — бумага за печатью, — снова начинает плестись Покалина дума. — Сколь людей от разора спасал… не для себя одного старался, для мира… — нет греха в этом обмане…»

Кончив с извещениями, Корней Косорукий подымается из-за стола, — подходит к уполномоченному, тянет того в сторонку… Они о чем-то тихо гуторят, Борисов по временам бросает на Покалю скользящий взгляд.

«Обо мне это, — холодеет Покаля. — Неужто?..»

6

Получив извещения, лишь немногие твердозаданцы в тот же день повезли хлеб на приемный пункт, большинство крепышей решило выждать, не торопиться: срок еще есть, целая неделя впереди…

Отправив нарочного с донесением в РИК, Борисов назначил на вечер расширенный пленум сельсовета…

Заседание еще не началось, и тут, наполняя вечернюю улицу звоном колокольцев, к высокому крыльцу совета из-за моста потянулся большой обоз из тридцати саней… Дуги и челки коней перевиты красными лентами.

Впереди обоза десятки школьников и молодых парней с избачом и учительницей во главе. Донской и Марья Антоновна держат на палках красное полотнище с надписью: «Сдадим все излишки государству!» Обоз ведет Мартьян Яковлевич. Он приказывает остановиться у крыльца.

— Ловко придумано?! — кричит он. — Наш подарок пленуму сельсовета!

— Приготовиться! — тормошит ребятишек Марья Антоновна.

— Да здрав… сто процент… вы-пол-не-ние плана хлебо-то-вок! — нестройным хором голосисто выкрикивают школьники.

К бедняцко-середняцкому красному обозу выходит на крыльцо уплномоченный Борисов.

— Митинг, митинг! — кричит ему снизу Епиха.

Он вывернулся откуда-то из проулка с толпою парней и девок. На руках пятерых ребят гармошки и балалайки.

«Здорово у них организовано»! — любуясь оживлением молодежи, говорит себе Борисов и начинает краткую приветственную речь…

Едва смолкли последние его слова, вечернюю тишь наполняют всхлипы гармошек, и Лампеин звонкий голос, мешаясь с бархатным тенорком Епихи, плывет над улицей:

— Ишь и женку на митинг пригнал! — восхищенно говорит Мартьян Яковлевич.

Задорную балалаечную «сербиянку» и ярые взвизги гармошек гнут к земле новые и новые голоса. Парни и девки подхватывают Лампеин запев:

Поющая, играющая, приплясывающая толпа накапливается впереди Мартьяновой колонны. Обоз трогается к приемному пункту, тихо поскрипывают полозья…

На крыльце сельсовета все еще толпятся члены пленума, — они все вышли сюда во время речи Борисова. Один только Покаля у окна остался. Расплющив картофелину носа о холодное стекло, он вперил пронзительно-напряженные глаза в крикливую суматошную улицу, — кони, сани, мужики, ребятишки, плакат на высоких шестах… «Ихня победа! Неужто навсегда ихня?.. Счас вот сберутся… Что это косорукий лиходей зыркал… Неужто меня?» — леденила сердце страшная догадка.

Покале чудилось, что не только нос, усы и борода примерзли к стеклу, — весь он примерз, всем нутром, оттого так холодно ему и не в силах он никуда двинуться…

На пленуме, после доклада Борисова о ходе заготовок, первым в прениях выступил Корней. Взгляд его метался по лицам, нет-нет да и проглянет в глазах испуг.

— Смелее! — шепнул ему Борисов.

Корней начал свою речь издалека: он, как батрак, член сельсовета и советский активист, рад, что удалось сломить кулацкое сопротивление, что середняки «переломились» и хлеб пошел.

— Одначе, — сказал он далее, — какая у нас надёжа, что вот… уедет товарищ уполномоченный и мы план выполним? Нет такой надёжи. А почему нету, я вас спрошу? Да потому, что уполномоченный за околицу, а сельсовет — за старое… оно, это самое дело, за потачки твердикам… Прямо скажу, без заминки: покуда сидит в совете Покаля, нету у меня надёжи.

— И у меня! — выкрикнул Епиха.

«Началося!» — вздрогнул Покаля, и его сердце упало куда-то вниз, но, не моргнув, он прямо глянул налитыми глазами на уполномоченного, прохрипел:

— Личные счета!.. Ты все не запамятуешь, Епиха, как по младости лет поучил я тебя…

— Было дело — поучил! Это твое ученье до сей поры у меня вот где! — ударил себя в грудь Епиха.

— Не будем мешать оратору, — остановил спор Борисов. — Высказывайтесь определенно, какие обвинения…

— Обвинения? — переспросил Корней. — Я тогда в читальне сказывал вам, как мы список составляли на твёрдиков. Как глотку супроти драл? Покаля! Кто зажиточных завсегда покрывал? Он!

— Кто с тобой хлеб искать ходил те годы по дворам? Не я ли? — огрызнулся Покаля.

— Мало ли што! Подопрет, дак пойдешь? Я теперь насквозь тебя вижу. Кто Ипату пятки лижет? Ты! Откажешься поди, что похаживаешь к уставщику? Мы-то всё примечаем! Учены стали!

Покаля смолчал.

— Что, приперло? — горячо закричал Корней. — А кто, скажи, был лишен голосу спервоначалу? За что тебя лишили, как не за богатейство? Удалось вывернуться, на справных плечах в совет въехать. — Будя, отцарствовал!.. У тебя и теперь пошарить бы… Я анадысь в читальне предлагал, так вот не согласились… А чем он не кулак, скажите на милость! Да взять хотя бы то: в читальню ни разу на собранье не пришел, ни одной бригаде не помог. Как приехал товарищ уполномоченный, будто и нет его… Всем радость, а ему печаль. Как это рассудите, товарищи?

— Это всем нам резко в глаза бросилось, — подтвердил уполномоченный. — Так заместитель предсельсовета не может, не должен себя вести.

Тут уж Корней окончательно из себя вышел:

— Гнать таких, из совету! За версту к советским делам не подпущать! Повыдергать надо такие корешки, а то у нас опять такое вырастет…

— Что ты, старина, предлагаешь? — спросил Борисов.

— Выгнать, что же больше!

— Вывести из состава… — чуть улыбнувшись, поправил Борисов. — Я бы просил пленум сельсовета со всей серьезностью подойти к этому требованию представителя бедняцкой массы. Лично я его поддерживаю.

Борисов говорил долго и веско — о своей тревоге за судьбу хлебного плана, о возможных происках врага. Враг далеко еще не добит, об этом надо помнить ежеминутно…

— Представьте: на фронте в штабе армии засел неприятельский генерал, — может армия победить? Мне удивительно только, что ни на одном из бедняцких собраний никто не выступил против…

— Вот-вот! — встал Покаля, мощный, грузный, навалился на стол, — вот! Никто, кроме Корнея, слова худого не скажет.

— Брешет! — заревел Корней. — Всем он глаза замазал… Всех сумел эти года улестить своими справками, бывшим своим работникам разные потачки давал. Ради того и работников кой уж год не наймовает, чтоб глаза не кололи, на сынах да племяшах выезжает…

— Правильно! — подтвердили враз Епиха и Ананий Куприянович.

— Дело ясное, — сказал Борисов. — Голосуйте, председатель. Покаля, сгорбленный, страшный, неузнаваемый, стал пятиться задом к двери.

— Воля ваша! — сверкнул он глазами с порога в сторону Борисова. — Что хотите, то и делаете… Ваш закон, ваша власть!

Но его никто уже не слушал…

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

Еще летом стала примечать семейщина, в Завод по разным надобностям наезжая, — идут с запада на восток один за другим красные длинные эшелоны с красноармейцами; на открытых платформах, задернутые зеленым брезентом, торчат дула пушек, задраны морды пулеметов, в ряд стоят автомобили, военные повозки и полевые кухни, а то платформа во всю ширь занята блестящей на солнце серебристыми крыльями железной птицей, и на тех крыльях крупные буквы: СССР.

— Война? — с затаенной тревогой спрашивали друг друга никольцы, а иные и с робкой надеждой: — Война, чо ль?

Но мобилизации никто не объявлял, запасных советская власть не трогала, все шло своим чередом, по-старому, как все эти годы. Вскоре стало известно, что на маньчжурской границе, за Читою и по Амуру, мутят воду китайские генералы, постреливают и наскакивают на наших… за китайцами потянулись сбежавшие в прежние времена белые офицеры, а за их спиною стоят, подсовывают им порох и пули, большие державы, и в первую очередь неугомонный японец.

К осени, когда на близких границах не в шутку разгорелась война, а в деревне поднялась колготня о ненасытной утробе пятилетки, — «хлеба им, хлеба!» — из горницы Ипата Ипатыча щедрой рукою Амоса, Астахи, Самохи, странников и побирушек начали высеваться в людские уши новые семена, новые слухи, и в тех слухах ожидаемое выдавалось за совершившееся:

— Китайцы-то, китайцы вглубь пошли. Так и прут, скоро весь Забайкал за себя возьмут… и нас…

— Сказано в писании, что как раз об этот год, двадцать девятый, на далеком Востоке возгорится всемирная война, — тогда царству антихриста конец, коммунисты разбегутся, наступит царство свободы под властью президента… Вот оно когда сказание-то сбудется!

— Красная Армия все едино у границы не удержится. Подготовка в Маньчжурии идет огромадная. Войска там всё больше из офицеров… Все державы им орудию дают!

— Против такой орудии красным не устоять!

— Хабаровск окружен китайской армией…

— На линии за Читою поднялись казаки, захватили дорогу…

— Перерезали дорогу, красным капут…

Разноречивые, но грозные в своей совокупности, эти слухи сбивали мужиков с толку.

Ипат Ипатыч разъезжал по деревням, держал совет с пастырями, с начетчиками, с Булычевым, с верными людьми по всей округе. Уставщики накалялись ярой злобой, и каждый кликал по вечерам своих Амосов. В Хонхолое, что ни ночь, пылали избы коммунистов, сельсоветчиков, бедняков. Пастыри в складчину оплачивали поджигателей.

Глядя по вечерам на хонхолойское зарево, никольцы трепетно крестились:

— Не то ли и нам господь уготовал за грехи еретиков?

Многое видел и слышал в других деревнях Ипат Ипатыч, но все это казалось ему только началом: настоящее дело — впереди. Он исчезал из села на неделю, ехал в город к самому Потемкину, — тому-то из города виднее, как и что. Трясущийся, желтый, в драной шубейке, — куда делась былая спесивость богача, потерявшего и капиталы, и вальцовки, и кварталы домов, — разоренный Потемкин принимал Ипата Ипатыча в тесной комнатушке, заставленной иконами, принимал, озираясь на дверь, обо всем как есть расспрашивал…

Однажды Потемкин поинтересовался, много ли на селе оружия.

— Эти года шибко винтовки обирали по деревням, — ответил Ипат Ипатыч. — Воют мужики: волки расплодились, стрелять нечем, поохотиться тоже… Большое стеснение! Которые, однако, попрятали.

— Попрятали? Много ли? — ухватился за эти слова Потемкин.

— Дивно, наши не дураки, семейщина орудию так из рук не выпустит…

Потемкин посоветовал беречь оружие до поры до времени; будет час, оно пригодится. Ипат Ипатыч спросил, скоро ли придет этот час, не пришел ли уж.

— Не-не! — прошептал Потемкин. — Всех надо собрать, всех… Чтоб скопом… несколько волостей сразу поднять. Слышишь, что в России-то деется: гонят всех мужиков сообща на коммунистов работать, всё обирают дочиста… Вот когда до нас это самое докатится, тогда и будет час… Эх, если бы китаец годик повременил… каких-нибудь шесть-семь месяцев, — все бы его поддержали враз, так бы приграничные все бы и поднялись ему навстречу… А счас рановато, — добавил он, и горькое разочарование послышалось в его шепоте, разочарование и досада на слишком поспешивших китайских генералов.

— Как они там?

— Ох те мне, лучше и не говорить, — вздохнул Потемкин. — Бьют их красные… Силы нагнали… Эх, если б через год! Но ты про красную силу молчок, пущай народ думает, что китайцы его выручат. Так-то способнее…

— Оно понятно, — кивнул Ипат Ипатыч.

— А народ как? — Што ж народ… Разный народ, шатучий стал, надёжи в ём нет, — в свою очередь вздохнул Ипат. — Стариков поменьше слухать стали… Как вернется из армии, так и пошла с батькой дележка… Сколь их за эти годы поделилось, сколь несогласных ушло от стариков. Не та теперь семейщина, не та: нету этого, чтоб большим двором жить, деда слушать, — каждый норовит вылететь из гнезда на волю, самому хозяином стать. Нищает и стервеет народ. В старые-то года какие дворы были, — десятки душ! Теперь што, мелкота…

— Да-да, — сокрушенно протянул Потемкин. — Всюду одно и то же… и в других деревнях.

— Шатучий народ, неверный, — продолжал Ипат Ипатыч. — Про Ленина слова худого не скажи, а то сам худым прослывешь… Уж я и то, как помёр он, объяснил своим, что-де Ленин от комунии и безбожия отрекся, велел с попами хоронить себя… Вот оно какое дело было, — Ленина довелось выгораживать, от нонешних большевиков отделять: нонешние-то, мол, не по Ленину, загибают… Вот он, Ленин-то, его при народе не замай.

Ипат Ипатыч частенько заставал у Потемкина знакомых и незнакомых пастырей, и тогда вместе они думали крепкую думу, тихо совещались и выползали из тесной комнатки божьего человека поодиночке.

Ипат Ипатыч возвращался домой, в горницу к нему сходились Астаха, Покаля, Самоха, Амос… Приступали к пастырю — как, мол, дела, велика ли надежда?

— Эх, раненько китайцы сунулись, — повторил как-то пастырь слова Потемкина. — Чтоб им годочек повременить!..

— Годочек!.. — завизжал Астаха. — Где тут год прождешь — разорят в дым! Хлебом меня обложили, — вали им сто центнеров. Гора! Разор!

Он принялся сетовать на издевку судьбы, заголосил о божьем попущении, разразился яростными жалобами на зятя Спирьку, кинувшего справных мужиков, его, своего тестя. Не он ли, Астаха, поставил неблагодарного выродка на ноги? И вот его отплата: зарылся Спирька в хозяйство и знать ничего не знает.

— Обирают хлеб задарма! — заревел Амос Власьич. — Насмешку над крестьянством творят.

— У всех… и у тебя и у меня задарма, — сказал тихим своим голосом Самоха. — К чему кидаться… будем лучше думать, как беду отвести. На рожон не полезем, только брюхо пропорешь…

Самоха призывал к осторожности, к выдержке и Астаху и Амоса, — точно холодной водой окатил их. Ипат Ипатыч узрел в этом мудрость молодого начетчика, племяша своего, и одобрительно закивал плешивой головою…

Утром в улицы выполз новый слух:

— Благовещенск завален ранеными красноармейцами… Несметная сила китайцев подступает к Чите…

По возвращении из последней поездки Ипат Ипатыч был ошеломлен удручающей новостью: по приказу РИКа в три дня поставили заготовленные еще весною столбы и по ним приезжие какие-то мастера протянули красную гудящую проволоку; будто вышагивая, белые столбы уходили трактом в Хонхолой и дальше — в Мухоршибирь, Тугнуем же, степью, убегали к бурятам на Цаган-Челутай, и в сельсовете повесили полированный ящик с ручкой.

— Теперь нас телефоном повязали, — доложил пастырю Самоха. — Хитрый народ большевики: чуть где зачнется, они — тут как тут… По рукам повязали.

— Значит, не зря брякали о телефоне, — хмуро сказал Ипат Ипатыч, — но как это они скоро?

— В каждом сельсовете, сказывают, сотни народу вкапывать столбы выгнали.

— Это верно, что повязали нас, — согласился Ипат Ипатыч. — Туже теперь придется… Когда настанет время, доведется пилить али проволоку резать. Они-то хитрые, да и мы не дураки! — усмехнулся он и, помолчав, прибавил: — Хитрые, чо и говорить. От почты мы отбрыкались, так они телефон провели… Тут уж не отбрыкаешься…

Вечером седенькая побирушка Акулина понесла по улицам и проулкам новую притчу:

— В писании-то сказано: запрягут железного коня, будет он метать огонь и дым из ноздрей, и обовьется вся земля проволокой — тогда и свету конец. Святые апостолы знали наперед, что машина загремит, паровоз, и протянут этот… как его… елехон…

2

Ипат Ипатыч продолжал свои разъезды по округе, но пуще место действовал он в родном селе, среди своей паствы. Что только не делал он, чтоб поссорить середняка с беднотой. В церкви ли, в воскресных своих проповедях, после отходных ли молитв, нарекая ли младенца, — всюду вставлял он нужное ему слово:

— В России везде засели бедняки, они главные управители государства, крутят как хотят… Середнего мужика не признают, ни во что ставят.

— Счас лишнего хлеба уж и сеять нельзя. Все едино советская власть отберет и будет кормить безбожников, и тожно грех ляжет на нас. Не сдавайте хлеб, а по весне много не сейте.

— На земле царствует антихрист, отпускает все по печати… Скоро станут везде ставить печати: и на лице и на правой руке…

— Счас антихрист витает по всей земле русской, загоняет народ в ад огненный. Не поддавайтесь ему!

Но ничего не помогало: сельсовет, коммунисты, избач — все будто с цепи сорвались, говорил себе уставщик, и везли никольцы хлеб один за другим на пункт, а то возьмут да и целым обозом.

Как ни кряхтели твердики, а деваться некуда: повезли и они. Петру Федосеичу Покале, после того как выгнали его из совета, — на что уж башковитый мужик, да и тот не удержался! — тоже припаяли твердое задание, поочистили у него амбары.

Неспроста, говоря о хлебе, не забывал Ипат Ипатыч всякий раз упоминать и об антихристовой печати, — ее-де и принимать-то грешно. Всюду — и в кооперации, и в сельсовете, и в РИКе — ставили мужикам печать. Она широко входила в семейскую жизнь: справки, окладные листы, родился ли, умер ли, — всюду она, печать. Она подталкивала мужика к одолению грамоты, она грозила ему, уставщику, неисчислимыми бедами в будущем, — долго ли мужику привыкнуть обходиться без венчания, без крещения, одной только сельсоветской бумагой за печатью? И уйдет тогда весь пастырский доход в карманы безбожников!..

Однако не это было главной причиной неприятия печати: пуще всего боялся Ипат Ипатыч зарегистрировать в совете религиозную свою общину: без регистрации-то, без печати откуда знать советчикам церковные доходы, его, пастыря, доходы, и значит, всегда можно ускользнуть от обложения, от лишнего налога. Регистрация, печать выдавала численность общины, ее доходы, выдавала их всех с головой, — всех вожаков общины списком представляла в руки властей. Нет, уж лучше подальше от глаз советского закона!

На первых-то порах, когда был силен Покаля, от регистрации кое-как удавалось отбояриваться, но дальше стало хуже, и что ни предпринимал Ипат Ипатыч, а зарегистрироваться в конце концов пришлось… Всюду не везло ему, не имели должного действия ни проповеди, ни угрозы, ни призывы: общину сельсовет записал в книгу, табакурство продолжает плодиться, парни над старинной верой смешки пускают, хлебный план близок к завершению…

Мужики побойчее приступали к пастырю с ядовитым вопросом: почему, мол, раньше святые отцы учили, что несть власти аще не от бога, а теперь духовники от сельсовета нос воротят, против советской власти глотку дерут? Не нарушается ли тем божье установление, запрещающее сопротивляться любым властям?

Ипат Ипатыч молча раскрывал кожаную пыльную книгу, внушительно читал:

— «Еже подобает повиноваться властем, кроме аще повредитися благочестию…» Вот! Повредитися благочестию! Разумей!

И захлопывал писание.

3

С некоторых пор, со страды, у Ипата Ипатыча проживала в работницах Марфина дочка Марья, — той самой Марфы, что на бедняцком собрании пушила Астаху Кравцова. Была некогда она Астахиной снохой, а теперь вот сколь уж годов работница, бобылка неприкаянная, по людям ходит, да и Марью свою посылает. Только и радости у Марфы, что дочка — красивая, рослая, невестой выглядит, хотя пятнадцать лет ей с покрова минуло.

Нанимал Марью Ипатов сын Федор, — самому-то пастырю лучше с работниками не связываться, не прежние времена…

Жила робкая и молчаливая Марья в доме уставщика, работала на совесть, ела вволю, семья тихая, боголюбивая, — отчего не жить. Сам пастырь, хоть и строг с виду, но в мелочи хозяйственные не встревает, больше молчит да молится. А если глянет иной раз на нее, задержится кошачьим своим взором на ее лице и налитых плечах, — что с этого, невдомек ей, отчего он так…

И вот однажды вечером, после ужина, положив начал — исконную утреннюю и вечернюю молитву семейщины — Ипат Ипатыч приказал Марье прийти к нему в горницу для беседы. Она пришла. Пастырь закрючил дверь.

— Дочь моя! — присаживаясь на кровать, глуховато сказал он, — веришь ли ты, что наступило царство антихриста?

— Как же не верить, — скромно ответила Марья. Ипат Ипатыч удовлетворенно крякнул.

— Обещаешь ли ты помогать духовникам своим, заступникам перед господом, положить свои силы на борьбу с анафемой? — ощупывая ее строгим взглядом, продолжал он.

— Обещаюсь… — растерянно протянула Марья: она не понимала, куда клонит святой человек, какое поручение он хочет дать ей.

— Добро… Тогда молись, затепли лампаду… лампу загаси… душевные беседы сатана при свете слушает…

Марья сделала все, что ей велели. В горнице водворился мерцающий полумрак.

— А теперь сядь вот сюда и слушай, что я скажу, указал Ипат Ипатыч на кровать подле себя.

Марья села. Он взял ее за руку:

— Великой ты чести сподобишься, Марья. Недаром богородицыно у тебя имя… Только никто, ни одна душа не должна знать тайн господних. Поняла?

— Поняла! — прошептала Марья: она начинала пугаться этих таинственных слов и этого мерцающего полумрака.

— Никому не скажешь? А то ждет тебя кара небесная. Никому?

— Нет…

— Слушай тогда… — заговорил Ипат Ипатыч церковным речитативом. — Было мне о прошлую ночь виденье. Явился ко мне господь и сказал: «Возьми отроковицу Марью, назначен ей высокий удел, суждено ей спасти мир от антихриста… новой богородицей станет она и родит нового спаса…» — Он перекрестился на нее.

Глаза Марьи зажглись радостью:

— Неужто богородицей мне господь назначил?

— Как есть… Как дева Мария родила Исуса Христа от самого господа, так и ты родишь спасителя мира. У матери божьей восприемником был старец Иосиф, а тебе господь назначает меня. Крестись…

Он не спеша обвил стан Марьи, и длинная белая борода его стала приближаться к ее лицу.

— Я боюсь, — шепнула она.

— Не бойся, дочь моя! — горячо прошептал он. — Так велит бог… Сын господень — он же и сын человеческий…

Он грузно валился на нее, и она стала медленно опускаться спиною на подушку.

— Никто не может знать до времени, что судил тебе господь стать богородицей, — тяжело отдуваясь, произнес он. — Ради этого господь прощает нам грех великий. Во время видения он так и сказал мне… Помолимся.

Марья прошла в передний угол, стала на колени перед озаренными неверным светом лампады мрачными ликами угодников… Она молилась, и слезы текли по ее щекам… Пастырь стоял позади нее и поясно кланялся.

После молитвы он положил ей руки на плечи и сказал: — Каждый вечер приходи сюда… И еще было мне виденье, будто сижу я в раю со святыми отцами. Ты завтра по улице пройдись-ка и скажи бабам об этом. И тебе такое виденье будет… О жребии же твоем никому. Поняла?

Марья кивнула головою.

Ипат Ипатыч отпустил ее, приказал идти спать. Поцеловав его руку, она ушла. Он усмехнулся вслед ей, но тут же помрачнел. Старость, старость! Эх, старость!.. — горько подумал он… Ипат Ипатыч был доволен смирением Марьи. С первого же дня, как пришла она к ним в дом, он заметил набожность и кротость робкой этой девушки и решил, что не будет огласки от такой тихони… Это не то что нынешние зубоскалки, просмешницы — от тех, строптивых, потерявших господень стыд, хорошего не жди, и он не рискнул бы, будь у него в работницах одна из таких…

И на другой день, и на третий, и на следующие за ними дни Марья ежевечерне покорно являлась в горницу пастыря. Она приходила с трепетом, в страхе великом, но не смела ослушаться пастырского веления, — она уверовала, что ждет ее слава богородицы, и ради этого она должна все претерпеть.

Каждый день она выходила в улицу и сообщала кому-нибудь из соседок, что было ей виденье: батюшка Ипат сидит в раю со святыми отцами… Она уже верила в то, что говорила… И несли по деревне соседки эту весть — благую весть о святости уставщика Ипата, и подкреплялась шатающаяся его слава.

Ежевечерне говорил Ипат Ипатыч в горнице одни и те же слова, действовал все напористее. Едва не плача, Марья порою вскрикивала:

— Ой, батюшка!..

— Терпи, богородица… во славу спасителя, — задыхался уставщик.

Всякий раз он заставлял ее замаливать общий их грех, который в то же самое время объявлялся не грехом, а светлой радостью и несказанным подвигом.

И всякий раз горько сетовал уставщик на свою старость и немощность, когда Марья скрывалась за дверью.

Однажды Марья особенно плохо почувствовала себя в тяжелых объятиях похотливого старика. И она решила, что лучше всего ей посоветоваться с матерью. Мать не выдаст ее, и нет в том особого греха, если нарушит она тайну, расскажет все родимой своей мамке.

Всхлипывая и пряча глаза, — стыд-то, стыд! — она рассказала Марфе и о видениях Ипатовых, и о том, как объявил он ее богородицей, и о том, что они проделывают в горнице с батюшкой, чтоб поскорее явился в мир новый сын человеческий.

— Брешешь?! — едва не замахиваясь на любимую дочку, закричала Марфа. — Брешешь?.. С кем это ты пузо нагуливаешь? Кто спортил?

— Вот те истинный крест! — заплакала девушка.

Глаза Марфы полезли на лоб, стали страшными, грозными.

— Антихрист! — завопила она. — Ой, што я говорю… Да как он мог?!

Марфа не сразу сообразила, что делать ей, — поступок уставщика, самого уважаемого на селе человека, казался ей странным, уму непостижимым. Она долго причитала, принималась ругать дочку. Наконец она объявила Марье, чтоб та не смела больше ходить к Ипату, — пусть сидит дома, никуда глаз не кажет, она сама сбегает за расчетом. Она боялась посылать Марью к уставщику, — что такая тихоня сказать может, да и наберется ли смелости сказать… не запрягли б ее снова в тот же хомут!

Размышляя так и несколько успокоившись, Марфа почувствовала, что и самой-то ей идти к уставщику боязно, и она решила прежде сбегать за советом к Епихе, а там — видно будет. Епиху она давно отличала среди других советчиков, уважала его за серьезность, дружила с ним еще с той поры, как посадили его в кооперацию продавцом. Да и он благоволил к ней, батрачке, никогда без ласкового слова мимо себя не пропускал.

Марфа застала Епиху дома. Он нянчился с ребенком, а Лампея ставила самовар. Взмахнув двуперстием и поздоровавшись, Марфа вызвала хозяина во двор для важного разговора с глазу на глаз. Епиха посадил ребенка на пол.

— Пусть поползает покуда, — сказал он. Они вышли к амбару, Епиха сел на приступку.

— Ну, тетка Марфа, сказывай… Ты будто не в себе… Что случилось?

Марфа взяла сперва слово, что он не предаст огласке ее новость, так как, уверяла она, у нее и самой нет достоверности.

— Валяй, валяй! — подбодрил Епиха…

Марфа выложила ему все как есть.

— Так-так, — выслушав до конца, многозначительно усмехнулся он. — Попался, выходит, святой отец! Теперь от нас не уйдет!

Марфа испугалась.

— Не бойсь, — серьезно сказал Епиха, — я слово свое сдержу, но копать буду. Когда все подтвердится, тогда и слово ни при чем… Ты вот что: расчет — это конечно…

— Да как я к нему пойду?

— А очень просто: скажи, что забираешь дочку к себе — и вся недолга. Хворость, мол, пристала. Смотри только, не выдай себя, не покажи ему, что прочухала. Об остальном уж я позабочусь…

В Епихиной голове вызревал какой-то план.

Ипат Ипатыч встретил Марфу, как встречал он сотни людей, — ни тени тревоги или смущенья на благообразном лице, только глаза непривычно колючие.

Марфа пожаловалась на тяготы вдовьей, своей доли, сказала, что вынуждена взять дочку, — кругом у нее в избе неуправа, самой-то все по людям работать приходится.

— Што ж, она… куда-то со вчерашнего вечера ушла, — подозрительно вскинул бровями Ипат Ипатыч.

— Занемоглось ей, батюшка, дома лежит… Куда ей деться, — соврала наученная Епихой батрачка…

— Занемоглось? Что болит-то? Девка, кажись, молоденькая. — Дивился Ипат Ипатыч.

— Да вот занедужилось… Голова…

— Голова? — протянул он. — Што ж, это бывает…

— Ты уж ее отпусти, — смиренно попросила Марфа.

— Касаемо этого поговори с Федей, он нанимал, он и расчет даст. Я неволить не могу, и он не станет. Не такие мы люди, сама знаешь.

— Вестимо…

В это самое время Епиха сидел в Марфиной избенке, и перед ним стояла зардевшаяся Марья.

— …Ну, ладно! Коли отказываешься подать заявление прокурору, — уламывал он девушку, — я сам за тебя напишу! Не хочешь? В слезы?

— Да стыдно мне, — заплакала Марья.

— Какой может быть стыд… вывести на чистую воду такого мошенника?

— Мошенника! — закрывая ладонями лицо, в страхе вскрикнула Марья.

— Конечно, мошенника! — рассердился Епиха. — Что ж он, по-твоему, не живоглот, а святой, если позарился…

Марья упала на лавку и забилась в рыданиях. Епиха понял, что хватил лишку.

— Ну, будя, — мягко сказал он, — я не стану подавать жалобу. Не станут его судить, и тебя никуда не потащат. И будешь ты богородицей, а матка твоя по-прежнему… строчницей.

— Смеешься все? — подняла на него Марья заплаканные глаза.

— Да, смеюсь! — жестко заговорил он. — Они нашей темнотой как хотят пользуются, а мы же сами им пособляем, — как тут не смеяться? Конечно, мы все антихристы, а они — ангелы, мы — лиходеи, они — праведные люди… И мы обязаны до скончания веков на них горбиться, да за них же молиться, да их ублажать! Ловко придумано! Неужто ты всерьез веришь, что если богатея берут за глотку, а бедняки хотят жить по-человечески, так это царство антихриста… Ты — дочь батрачки и сама батрачка!

Марья уставилась на него немигающими глазами.

— Я боюсь его, Епифан Иваныч, — тихо уронила она. — И вас боюсь…

— А ты никого не бойся! Подавай заявление прокурору, или я… я… ославлю тебя на всю деревню, — ишь богородица выискалась! — в Епихиных глазах плескался смех. — Признавайся: видала ты такой сон, чтоб Ипат в раю сидел?

— По судам затаскают… — снова заплакала Марья.

— Выбирай: или ты заявишь, или я раззвоню, — чертям тошно станет!

Марье стало страшно: он такой, Епишка, он не пощадит… Она плакала, не знала, что ей делать.

— Утоплюсь… в колодец кинусь! — заревела она.

— Ну и дура, — принялся он ласково журить ее… Вернувшись домой, Марфа удивилась, зачем к ним пожаловал Епиха. Он встал ей навстречу.

— Ну, теперича полная достоверность… Сама сказала мне! — он указал на Марью.

— И у меня достоверность… почудилось мне, испугался он, как я пришла. Сразу согласье дал…

— Дал? Хорошо!

— Ты уж помалкивай, Епифан Иваныч… чтоб шито-крыто.

— И ты туда же! — закипел Епиха. — С кой поры ты живоглотов покрывать стала, Марфа?! Видно, твоя шея терпеливая… Есть такие люди — им плюнь в глаза, они скажут: божья роса!

Марфа выпучила на Епиху глаза — да как завоет вдруг…

4

Будто буран завьюжил над деревней, — так посыпались в Никольское уполномоченные из рика, из города, из края.

Ярилась зима морозами, и того пуще ярились большие и малые городские начальники — нажимистые и крикливые. И ровно не знали они других слов, кроме как — коллективизация, колхоз, артель…

Собрания следовали сплошным потоком. Надсаждаясь, размахивая руками, приезжие понуждали никольцев согнать, в один двор весь скот, сложить вместе плуги, бороны, молотилки, пахать и сеять под одно — на общей земле общими конями. Кое-кто из них угрожал всяческими карами, гнался за процентами, — поглядите, мол, как в других краях быстро возникают колхозы, скоро весь Советский Союз превратится в сплошной колхоз, а вы отстаете, отстаете! Это проистекало от неумения подойти к мужику, найти нужные и убедительные слова, от собственного бессилья, от сознания, что вот где-то рядом обгоняют их, вырываются вперед на десятки процентов… Отсюда и нажим, и спешка, и ненужная горячка.

Будто по сердцу ударило никольцев новое это слово — колхоз. Это было неслыханно: коней и все хозяйство вместе, и паши общую пашню и не будет ни межей, ничего! Это было умопомрачительно, диковинно, это опрокидывало в тартарары исконные устои и представления.

— Вот дождались комунии, — злорадно шипели, справные. — Накликали… доверились, дали весь хлеб выгрести… Теперь — всё подчистую заметут, в одних портках, в степь выгонят, — иди куда хошь!.. Накликали на свою голову!

— Что говорить: съели волки кобылу и оглобли не оставили. И тут уж все зашатались — и середняк и бедняк — и темной тучей, воткнув бороды в колени, недвижно сидели на собраниях, выжидающе молчали. Даже Викул Пахомыч да Корней с Епихой на первых порах растерялись, — на что уж советские мужики.

И спешили из улицы в улицу, словно бы подгоняя друг друга, невероятные слухи-домыслы:

— Всё сообща… и бабы… одно обчее одеяло… разврат несусветный…

— В старину были помещики… Нынче объявились новые, ездить на нашей шее… на них робить…

— Колхоз — разоренье: скоро переменится власть, и кто войдет в колхоз, тех перевешают, перестреляют.

— Вскорости всем коммунистам Страшный суд настанет… тогда и колхозников этих самых сожрут на том свете черти… живьем сожрут.

— Кто поддастся колхозу, тот будет проклят на веки вечные, отдаст свою душу антихристу.

— Колхоз — антихристово главное гнездо… Люди христовой веры не могут туда вступать…

— Не божье то творение — колхозы, но ад человеческий. Их сатана придумал для темного народа…

Шаталась в уме семейщина, и пуще всего колготали бабы, — кому же хочется под общее одеяло лезть, скота, огородины лишаться?

— Не пустим мужиков. Пущай не думают! — ревели бабы. Крепко поработал в эти дни пастырь Ипат Ипатыч. Отринув страх, в проповедях своих он звал народ подняться дружно против колхоза и слова «колхоз» и «антихрист» склонял на все лады. Потрясая бородою, он намекал пастве, что, может, ждет его мученический венец за его правду и бесстрашие и что мир, в случае чего, должен избрать себе пастырем Самоху.

— Я уйду ко господу, приняв мученическую смерть от еретиков, но до конца дней своих не перестану открывать народу глаза! Ежели случится такое… благословляю Самуила…

Старухи падали на колени, плакали, бились головою о гулкий пол.

В эти дни пуще прежнего горели по ночам в Хонхолое избы сельсоветчиков и коммунистов — по нескольку изб сразу. Ежевечерне видели никольцы, как полыхает в небе далекое зарево и крестились дрожащими перстами:

— Господь карает… пронесло бы!

Вскоре никольцы услыхали: в Хонхолое арестовали Булычева, тамошнего фельдшера да трех мужиков, и назначила им власть дальнюю отсылку, а хонхолойский уставщик отрекся от сана. После этого и пожары прекратились, — да кого ж и жечь-то, дворов триста выгорело. И зашевелились хонхолойцы насчет колхоза, гоношатся в артели. И в Хараузе гоношатся, и в Мухоршибири, и в Гашее, и в прочих деревнях окрест. А на Чикое, слышно, поднялся народ с оружием в руках, — сгоняли чикойцев в коммуны и артели, силком сгоняли, и не стерпели они, да и встали на дыбы. Ежевечерне шли теперь совещания в горнице уставщика Ипата.

— Винтовки готовить… народ готовить, — говорил тихим своим голосом Самоха.

— Да, готовить… и ждать, когда Потемкин сигнал даст, чтобы, значит, всем враз, — соглашался Покаля: работа в совете научила его сдержанности, осторожности, терпению.

— Што-то у чикойцев выйдет? — покачивал плешивой головою Ипат Ипатыч. — Не знай, что уж и выйдет… Обождать надобно. Эх, ежели бы китайцы осенью-то погодили, да теперь подоспели, — другое б дело! А то, вишь, раньше времени сунулись и уж, слыхать, замиренья просят… Эх, безо время! Не знай, что уж и получится у чикойцев…

Ипатовы подручные часто говорили о том, что кругом, во всех прочих деревнях, предвидя всеобщий разор и голод, мужики принялись напропалую резать скот.

Начетчик Амос и Астаха вполне одобряли эту меру, поддержал ее и Покаля:

— Хоть до коммуны мяса поисть вдосталь, — все равно оберут, с голоду околеешь. Справляй рождество вовсю!

И вот, точно искрой перебросило в Никольское из других деревень невообразимую остервенелость, — забивали коров справные и несправные, свежевали бараньи туши, объедались и хоронили мясо в ямах на гумнах… горели во дворах костры, опаливала семейщина на огне свиней, и по деревне пахло паленой щетиной…

— Что вы делаете? Что вы делаете! Не скот режете — себя режете! — носился из избы в избу и кричал Епиха.

5

За последние дни Ипат Ипатыч возобновил через надежных людей деятельную связь с Потемкиным, — тому-то в городе лучше видать, как там и что. «Не оступиться бы!» — не раз предупреждал пастырь самого себя.

От Потемкина шли неутешительные вести: в прочих-то деревнях туго подымается народ против колхозов. Потемкин советовал духовникам глубже зарываться от советского стерегущего глаза, сильнее мутить семейщину, самим себя беречь как зеницу ока.

— Красьтесь красной краской, — поучал он уставщиков, — не роняйте себя в глазах народа. Где надо, похвалите советские порядки и даже… отрекайтесь от сана и порицайте веру, но себя от анафемских кар соблюдите.

Это было уже превыше всякого разума, — Ипат Ипатыч не мог вместить такое: отречься от сана, порицать веру!

Однако уставщики соседних деревень понемногу воспринимали потемкинский совет, — нет возможности волку жить в овечьем стаде, нужно самим овцами прикидываться. Восемнадцать пастырей сняли с себя сан, но многие ли среди них сделали это, не кривя душой, — раз-два, и обчелся.

— Чует мое сердце, — говорил Самохе, верному своему сподвижнику, Ипат Ипатыч, — быть беде… как голову свою сохраним?

Тревога закрадывалась ему в душу: он не берегся, принародно, открыто выступал против власти. «Не брякнул бы кто!» Шли дни… Ипат Ипатыч все больше начинал понимать, что путь, указанный Потемкиным, — единственно правильный путь: иначе несдобровать ему. Для видимости устранится он от дел, передаст церковь Самохе, примет на голову мученический венец гонимого, — что в этом плохого? Это лучше, чем подпевать коммунистам, как советует тот же Потемкин, — на это он, Ипат, не пойдет, ни за что не пойдет! Да и к чему? В других деревнях, может, и сильны советчики, беднота, а здесь, в Никольском, нет этого; переметнись он для виду на сторону коммунистов — и пропала его слава, свои заклюют… Отречься же и святость свою соблюсти — другая статья, всяк тогда смекнет, в чем суть, еще выше слава крылами взмахнет.

Ипат Ипатыч позвал к себе на совет Самоху, Амоса, Покалю, Астаху, стариков, сказал о своем решении.

Старики долго размышляли, говорили нехотя, возражали больше для прилику, а потом и совсем подавленно замолчали…

Опершись головою на руку, Ипат Ипатыч тоже замолчал, подглазные мешки у него чуть вздрагивали.

— Да будет воля твоя! — промолвил он наконец. — Губить себя на старости лет стоит ли, старики? А гибель верная… Всё в руке божией. Бери, Самоха, бумагу, пиши… Вот оно когда по настоящему-то крутые года подоспели! Раньше было круто, а нынче вдесятеро… Пиши… Уж, видно, доводится…

Самоха достал из-за божницы лоскут бумаги. Старики по-прежнему хранили суровое молчание, — что уж и говорить…

6

Резала семейщина коров, овец, свиней… В смутные эти дни отвез Епиха Марьину жалобу в район, прокурору: она дала-таки согласие, и Марфа дала — обе поставили кресты под написанным Епихою заявлением.

Неделю прожили мать с дочкой в постоянной тревоге — будто грома небесного ждали поминутно на свои головы, а на восьмой день вытребовали их обеих в Мухоршибирь.

— Мать пресвятая! — охнула Марфа.

Но охать было недосуг: на пороге ждал милиционер, и сельсоветская подвода стояла у ворот. Надо было собираться…

В Мухоршибирь приехали они к концу дня иззябшие и голодные, и милиционер тотчас же повел их в прокуратуру, оставил в темном коридорчике, указал на скамейку:

— Садитесь.

Он скрылся за дверью, и не успели они и двух слов меж собою вымолвить, как он снова появился и сказал Марье:

— Ну, пойдем, дочка.

— А мне? А я? — вскинулась Марфа.

— А ты пока обожди. Ты потом…

— О, господи! Как же она одна?!

— Ничего, не робейте, — ободрил милиционер и открыл перед девушкой дверь.

Битый час томилась Марфа на скамье, то и дело поглядывала на плотно прикрытую дверь, успела уж и обогреться, привыкнуть к полутьме коридора, и съесть извлеченную из сумки краюшку, а Марья все не выходила. Наконец дверь распахнулась, и показалась Марья. Лицо ее было в малиновых пятнах, в глазах застывший страх и великое смущение. В правой руке у нее белела бумажка.

— Стыдно мне, матка! — глядя куда-то в сторону, прошептала она, — велит в больницу идти… вот… — Она чуть взмахнула запиской.

— В больницу?! — всполошилась Марфа.

Но тут откуда ни возьмись вывернулся тот же милиционер.

— Ты всего боишься почему-то, тетка, — проговорил он. — Не надо бояться… Ты показания давать будешь завтра, а сейчас мне приказано проводить вас до больницы, там как раз вечерний прием. Пошли…

В больнице Марья снова исчезла за дверью, — ее утащила за собой докторша в белом халате, и снова мать осталась ожидать в коридоре. Вскоре Марья вышла оттуда вместе с докторшей.

— У нее все в порядке, — передавая Марфе справку, сказала она, — я здесь написала… она девушка…

— Слава те господи! — от полноты материнского сердца перекрестилась Марфа. — А я-то думала, моя девка уже не порожняя… У-у, ирод!

7

В этот же день, несколькими часами раньше Марфы, в Мухоршибирь приехал Ипат Ипатыч с начетчиком своим Самохой. Они завернули к местному уставщику погреться чайком, а затем уж Ипат Ипатыч один пошел до большого начальника товарища Рукомоева с аккуратно сложенной вчетверо бумагой за пазухой.

Покряхтывая, он поднялся по ступенькам крыльца, отворил дверь, и тут дорогу ему загородил красноармеец с винтовкой: — Вам куда, гражданин? — Мне бы до самого начальника, — не очень решительно ответил Ипат Ипатыч.

— Зачем? По вызову?

— Нет, по своему самоличному делу. Из-за стола поднялась молоденькая городского обличья девушка:

— К товарищу начальнику? Как фамилия?

— Брылев, Ипат Ипатыч… уставщик селения Никольского.

У девушки округлились глаза, а губы чуть дернулись в улыбке. Секунду она молча глядела на седобородого старца, потом юркнула в широкие двустворчатые двери. Вернувшись, она пригласила его к начальнику.

Ипат Ипатыч не спеша переступил порог кабинета. За столом, спиною к заиндевелому окну, сидел полнолицый, гладко выбритый военный. Ипат сразу узнал его, хоть и не часто доводилось видеть Рукомоева, зато сколько раз он слыхал о нем…

Ипат Ипатыч сделал вид, что ищет глазами икону в переднем углу, — куда бы перекреститься.

Рукомоев встал, вытянул руку, широким жестом показал на стул против себя:

— Прошу садиться, гражданин Брылев. Чем могу быть полезен?

Ипат Ипатыч пошарил за пазухой и, не садясь, передал через стол хрустящую, чуть приплясывающую в руках бумагу:

— Сан вот сымаю… заявление мое…

— Так, — принимая бумагу, протянул Рукомоев. — Присаживайтесь, — снова пригласил он. — Разговор у нас с вами будет долгий.

Ипат Ипатыч опустился на стул, бросил руки на колени.

— Поздновато спохватились, гражданин Брылев, — пробежав глазами Ипатово заявление, сказал Рукомоев. — Поздновато, говорю, отрекаетесь…

Он встал из-за стола, прошелся взад-вперед по кабинету:

— Давайте побеседуем по душам… нам спешить некуда… Я давно собирался понаведаться к вам в Никольское, хотел на дом прямо… Да вот так и не собрался, — дела. Впрочем, ничто не мешает нам сейчас… Я начну с вопроса: что бы вы, будь ваша власть, сделали, с человеком, который препятствует вам проводить неотложные с вашей точки зрения государственные мероприятия? Мало того, тянет за собою, опираясь на свой авторитет, сотни людей, является, так сказать, главным тормозом, организатором сопротивления? Что бы вы сделали с таким человеком?.. Вы б постарались устранить этот тормоз, изъять немедленно этого организатора!

— Я ж признаюсь… каюсь перед властью. Вот… — Ипат положил ладонь на свое заявление, склонился над ним так, что борода его задела чернильный прибор на краю стола. — Господь-то и покаянного разбойника помиловал. А я ж не разбойник… Я даже вон в восемнадцатом годе уберег наших коммунистов от расстрелу… свидетели имеются.

— Все это так, — усаживаясь в кресло, произнес Рукомоев. — Лучше поздно, чем никогда, как говорится. Но бывает и слишком поздно. О том, как вы уберегали в восемнадцатом — девятнадцатом годах и о покаянном разбойнике мы с вами еще потолкуем, и я не теряю надежды доказать вам, что ваше поведение ничем не отличается от… поведения бандита… — он чуть усмехнулся глазами. — Да, да! Вы уж простите за откровенность! Я привык говорить прямо.

Ипат вздрогнул, откинулся на спинку стула. Рукомоев положил локти на стол, зажал ладонями щеки, неторопливо заговорил:

— Будем до конца откровенны! Вот вы пишете, что осуждаете всю свою предыдущую деятельность, а я, простите, не верю этому. Не могу поверить. Никольское у нас на плохом счету. Подумайте, на протяжении последних лет: поджог школы — раз, убийство председателя сельсовета — два, бандитская шайка — три, кулацкий саботаж — четыре. Это только основное. Неблагополучное село! Трудно представить себе, чтобы вы не знали обо всем этом, не способствовали. Ваша рука во многих подобных делах чувствовалась и чувствуется. Я знаю примеры перерождения человека, но в данном случае разрешите вам не поверить. Я думаю, это — просто маневр. Не так ли?

— Вилять нам не подобает, — глухо сказал Ипат Ипатыч, и кошачьи пронзительные глаза его забегали. — Ото всего сердца…

— Предположим на минуту, что так. Почему тогда сельсовет до последнего дня ощущает организованное сопротивление? Кто-то ведь должен направлять его? Понятно?

— Мы уж забыли, в которую сторону дверь-то в сборне отпишется, — ухватился Ипат за подходящее, ему казалось, слово.

— Не о том я, — презрительно поморщился Рукомоев. — Можно не бывать в совете… напротив, вашему брату лучше вовсе не показываться туда, и тем не менее… Ну, хорошо! — оборвал он себя. — Об этом мы еще будем беседовать с вами. Я вижу: сейчас вы не расположены к разговору по душам. Скажите-ка, что у вас вышло там с этой… как ее, забыл фамилию… ну, с работницей, с подростком?

Ипат Ипатыч сжался, втянул голову в плечи, глаза у него стали колючие-колючие.

— В богородицы, я слыхал, хотели ее произвести? Что ж вы молчите?.. Ну вот, видите: это произошло уже совсем на днях… могу ли я верить искренности вашего отречения и перерождения?

— Она што ж… жалобу подала? — выдохнул Ипат Ипатыч и не узнал собственного голоса.

— Да, она подала в суд, и вас привлекают, насколько мне известно, за растление малолетней.

Дерзко хохотнув, Ипат Ипатыч глянул в лицо Рукомоева:

— За растление? Ума она рехнулась, не иначе! Мне семьдесят третий год… Пущай ваши доктора пощупают ее хорошенько, да меня испробуют по-ученому… Кажись, годов пятнадцать плоть во мне иссякла…

— Конечно, будет и медицинская экспертиза, исследование, — спокойно и сухо сказал Рукомоев. — Но это дела не меняет: если не удалось физическое растление, — не по вашей, так сказать, вине, — то попытки морального растления налицо. А за него советский закон карает не меньше.

— Господь его ведает… советский закон…

— Не прикидывайтесь! — вскинул брови Рукомоев. — Вы-то понимаете, что большой разницы нет… даже гнуснее еще… Но не одна вам статья, — самая-то важная будет пятьдесят восьмая…

— Что это?

— За контрреволюционные деяния. Как один из руководителей в Забайкалье… Вы отрицаете?

— И это отпадает, как и то, — нагло отмахнулся Ипат.

— Сомневаюсь!.. В Верхнеудинске арестован бывший торговец Потемкин, вожак слагающейся контрреволюционной организации старообрядцев и бывших белых офицеров.

— Арестован? — Ипат вскочил на ноги, длинная его борода зашевелилась точно от ветра, глаза дико блуждали.

— Почему вы так испугались? Кто вам Потемкин? Впрочем, в другой раз. По приказанию из Верхнеудинска я обязан арестовать и вас. Понятно?

Ипат Ипатыч схватился, чтобы не упасть, за спинку стула:

— Счас?

— Да, сейчас… Вы уж больше никуда отсюда не пойдете.

— Дозвольте хуть… — проводя рукою по лбу, прохрипел Ипат, — дозвольте съездить… за сухарями… за харчем…

— Лишнее беспокойство: у нас вы получите необходимую пищу… Ехать домой вам больше не придется…

— Проститься бы… распорядиться по хозяйству… Самоху хуть бы упредить… — простонал Ипат.

— Не просите. Не могу… Это даже лучше, что вы приехали сами. Изъятие вас на селе могло бы вызвать нежелательные затруднения… принимая во внимание ваш авторитет среди темных, отсталых людей… Так что это с вашей стороны не малая услуга нам, вы сами облегчили мою задачу.

Ипат Ипатыч, Никольский пастырь, — точно кто подкосил его ноги, — медленно оседал на широкий диван у стены.

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

Весною тридцатого года, в голубой апрель, над подернутыми стеклянной коркой снегами, — снег еще лежал в лощинах и распадках, в затенье, — над бурым Тугнуем, над колючими жнивниками гуляли неугомонные ветры, скучно шуршали по жнивьям, в голых ветках придорожных лесков.

Хоть и высоко ходит солнце, но неласковое, невеселое, — холодно и скучно кругом. И на сердце у Никольских крепышей скучно и смутно. Слов нет, пронесло беду, отхлынули, будто ветром их вымело, докучливые уполномоченные: никто уже мужиков в колхоз силком не загоняет. Вот совсем недавно прогремела на всю округу газета, где черным по белому напечатано, что, мол, хочешь — иди в колхоз, а не хочешь — неволить никто не смеет, на то у нас рабоче-крестьянская власть и во всем должна быть полная добровольность. Читали эту газету никольцам на сходе, и старики, испокон веку проницательные старики, понимающе покачивали головой:

— Вот она, Москва-то! Знает, чо к чему. Не чета здешним. Ловко одернула: не трожь, дескать, хрестьянина…

И в других деревнях читали эту газетку, и подневольные артельщики рассыпались по своим дворам, забирали своих коней, семена, плуги, скот, и разваливались в момент вчерашние колхозы — и все было по-прежнему, по-старому. Выходит, зря бунтовали чикойцы, — разве можно против своей власти бунтовать, разве может выйти из этого что, кроме худого? Выходит, зря столько скота погубили, порезали, — когда теперь снова нарастишь его?.. Окрест распадались скороспелые колхозы, и никольцы не без гордости посмеивались:

— Значит, правильно, что мы до конца вытерпели, не поддались.

В этом они видели свое неоспоримое преимущество перед хонхолойцами, мухоршибирцами и прочими, — хозяйств не путали, значит и распутывать, ругаться нечего при дележке, как другим. Но отчего же все-таки, — недоумевали многие, — несмотря на полную добровольность, остались кое-где колхозы, небольшие, но все же остались и по-настоящему, по-заправдашному сбираются там мужики пахать и сеять сообща? Ведь их же никто не принуждает, — хоть сейчас выходи, и, однако ж… И в Мухоршибири, в Гашее и в Загане, и даже у соседей, в Хонхолое и Хараузе, под боком, есть такие колхозы. И отчего снова наезжают уполномоченные и на всех собраниях говорят о том же, правда, теперь уж по-другому, без горячности, без угроз и понуждений, а мягко, доходчиво, в душу залезаючи? Но — говорят, не отстают, клонят и клонят мужика.

— Что бы это такое? — с сомнением спрашивали себя никольцы. — Неужто новое распоряжение вышло?

Во всем этом многим чудился какой-то подвох, в этом была какая-то неверность, и оттого — скучно и смутно на сердце.

И во всем-то неверность для справных, устойчивых мужиков. Из совета вымели последние Покалины остатки, и не от кого теперь поблажки ждать. В кооперации окончательно полную силу забрал Василий Трехкопытный, и хотя голее голого у него в лавке, — бестоварье пуще прежнего, — а марку свою он высоко держит. И уж совсем гоголем бегает по селу избач Донской, — для него вон какую махину рубят! На том самом месте, где Краснояр широким устьем вливается в тракт и где некогда сгорела Алдохина школа, снова высятся белые стены. И снова Мартьян Яковлевич с Викулом Пахомычем и Николаем Самариным стучат топорами и весело, будто ничего и не случалось, гугукают и посмеиваются. Проходя мимо, косятся на то сооружение справные мужики, — это пошире прежней школы будет, вдвое пошире. А избач радуется: это для него строят клуб. Правда, на зиму здесь временно поместятся классы, пока настоящую школу не выстроят, но и клубу, и школе, и ликпункту — всем места хватит в такой махине.

Не зря хороводился Донской всю зиму с парнями в читальне, не зря к ликпункту их привадил. Прочие-то от тоски дохли, руки друг дружке в драках выламывали, а его восемнадцать спарщиков основали комсомольскую ячейку, — этим никогда не скучно, у них занятье есть.

Изотка, приемыш Ахимьи Ивановны, повадился тоже в читальню и вместе с другими в комсомол записался. Синеглазый, — не глаза, васильки у него, — Изотка кроток нравом, всегда послушен, но и всегда молчалив и скрытен, уж только, вступив в комсомол, объявил он об этом Ахимье Ивановне. Он с малолетства привык доверять ей, считаться с ее мнением, он любил ее за доброту и ласковость. Сколько раз она защищала его перед батькой Анохой Кондратьичем. Сколько раз проявляла свою заботу о нем, — заботу и уменье хранить его юношеские тайны от всех, а пуще всего от батьки. Вместе с нею Изотка не очень-то верил в проницательность и вдумчивость Анохи Кондратьича, считал его человеком отсталым. О комсомоле старику, понятно, не скажешь, можно было признаться только матери…

Услыхав о своевольстве приемного сына, Ахимья Ивановна всплеснула руками:

— Чего тебе дома-то недостает, что в комсомол этот пошел?

— Учиться, мамка, хочу, — серьезно ответил Изотка.

— Ну, и учился бы в школе.

— Школа — это одно, комсомол — совсем другое…

— Слух идет, балуются там ребята… Смотри, как бы батька не проведал.

На этом разговор и кончился.

Вскоре обнаружилось, что Изотка и впрямь балуется: приходит с собраний в ночь-полночь, — двери ему отпирай, — бегает на задний двор да покуривает себе в рукав. Девки подглядели такое, сказали матери.

— Подпалишь еще двор, — принялась журить его Ахимья Ивановна. — Подумаешь, сласть нашел!

Проведал об этом баловстве в конце концов и Аноха Кондратьич. За столом, в обед ли, в ужин ли, он стал заводить, поглядывая на Изотку, такие разговоры:

— Хэка, паря! Что с народом попритчилось? Чо к чему — не пойму… Курят — ума нет. Ну, какая в ем корысть, какая польза, — одно баловство! Это городским, служащим — туда-сюда, а хрестьянину на работе это ни к чему. Нам это грешно… Зятек табакур выдался, Епиха, а тут еще сынок, сказывают. — Дальше следовали угрожающие нравоучения: — Увижу, захвачу с табаком, на лавке исть заставлю, адали братского… вон, у порога. Из одной чашки не будет с нами хлебать…

Изотка молчал, виновато отмаргивался васильковыми глазами. Как бы ни шпынял его батька, он никогда поперек слова не скажет — молчит и молчит. Ахимью Ивановну постоянно удивляла и забавляла Изоткина терпеливость и добродушие. «Ну и терпелив… накричаться дает… знает, что старик отмякнет. Умышленный!» — одобряла она приемыша.

Терпеливо и безмолвно выслушав батьку до конца и наевшись, Изотка уходил в читальню. Там было шумно, весело, — пищала детвора, толкались и пересмеивались девки и парни, и заезжий механик часто показывал живые картины на полотне. Изотке очень нравилось кино, он не пропускал ни одного сеанса. Через эти картины родная деревня стала казаться ему тесной и тусклой, и он ощущал в груди неясную тоску, желание вырваться в какой-то красочный, неведомый и широкий мир.

Избач частенько беседовал с новоявленными комсомольцами о коллективизации, доказывал преимущество ее перед единоличным хозяйством, приводил примеры, называл цифры, и случалось, кто-нибудь из ребят многозначительно произносил:

— Вот похороним стариков, тогда живо коммуну устроим. Изотка ничего не имел против колхоза, но это и не увлекало его, — это было ведь все то же изведанное им с детства копанье в еде, а ему хотелось чего-то большего. И это большее не заставило себя долго ждать. Однажды в Никольское приехал вербовщик, он набирал рабочих в город на стройку стеклолита — завода механизированного стекольного литья. Вербовщик объявил, что такого завода не бывало еще в стране, да и во всем мире их не так уж много, что работа будет интересная и заработки немалые. Изотка попросил внести его в список. Никого из окружающих это не удивило. Этой весною из Хонхолоя, из Загана и прочих семейских деревень густо шел народ на заработки. Пятилетка неслыханно широко раскидала свои крылья: на заводы, на шахты, на прииски — всюду нужны были люди. Никольцы уезжали на Бодайбо, на Олекму, это исконное место семейского отходничества, на Амур, на Петровский металлургический новый завод — далеко и поблизости, на все новые стройки края.

Изотка объявил матери, что записался у вербовщика и собирается идти на заработки. Ахимья Ивановна не стала перечить: пусть идет, может, хорошо заработает, что-нибудь домой принесет, денег, лопатины какой. Зато Аноха Кондратьич принялся кричать насчет близкой вёшной, и Ахимье Ивановне стоило-таки труда уломать старика… Как обычно, пошумев, Аноха Кондратьич отступился, и завербованный Изотка живо собрался и уехал.

Ахимья Ивановна не побоялась отпустить парня в город. Пусть сама никогда не бывала там, — ей ведомо, что творится на белом свете. «Шибко я теперь грамотная стала», — посмеивалась она над собой. Все эти годы она не переставала ходить на женские собрания — и в совет, и у себя в десятке. В последний раз ее даже кооперативным уполномоченным выбрали бабы — паевые собирать да Василию Домничу относить.

— Ахтивистка! — подтрунивал над нею Аноха Кондратьич. — Скоро поди кичку бросишь?

— Ну уж, ты скажешь…

— А што говорят-то на ваших собраниях? — спросил однажды Аноха Кондратьич.

— Да то же, что и везде… насчет колхозу обхаживают баб, — ответила она и, помолчав, задумчиво добавила: — Который месяц одно и то же постановление всем читают. Не может быть, чтоб так это нам сошло… уж и не знай, что и придумать, батька.

— Да ты, никак, в колхоз клонишься? — вскипел Аноха Кондратьич.

О колхозе он не хотел и слышать…

За последний год, не считая ушедшего на заработки Изота семейство Ахимьи Ивановны уменьшилось еще на одного человека: после Лампеи замуж вышла Фрося, и остались в избе Никишка да три дочки: младшие Катька с Грипкой да старшая Фиска.

Фиска годом постарше Лампеи, а вот, поди ж ты, засиделась. Непонятные вещи творились с нею: после Ламиеиной свадьбы бросила она на гулянки бегать, жениха искать, исхудала, в зеленоватых глазах появилась грусть… Ахимья Ивановна не могда не заметить этого, — что с девкой?

— Ты что сидишь-то, чего дожидаешься? — пыталась она иногда расшевелить Фиску. — Думаешь, женихи-то сами к тебе в избу побегут? Дожидайся, как раз!.. Прождешь так-то, засидишься в девках.

Фиска отмалчивалась, но однажды вспыхнула до корня волос:

— Ну и засижусь, какая беда! Ни за кого я не пойду… так и знай! Перебила у меня Лампея моего жениха…

Она грохнулась на лавку и заревела.

— Это ль не бедынька! — всплеснула руками Ахимья Ивановна. — Да ты сдурела? Эка, хватилась! Да у них уж двое растут, скоро третий будет.

— Все равно… — вздрагивала плечами Фиска. — Не пойду за другого.

— Да чем он тебя приворожил? Вот ведь… а мне-то, дуре, невдомек.

Только теперь поняла Ахимья Ивановна, почему так часто наведывается Фиска нянчиться с Епишкиными ребятами, отчего, стала бегать она в сельсовет на разные собрания, — ей бы только с Епихи глаз не спускать.

Проплакавшись, Фиска подняла красное, смущенное лицо:

— Я не хотела сказывать… никому не хотела, да вот вырвалось… Ты уж молчи, мамка, пуще всего Лампее не говори.

— Ладно уж.

Ахимья Ивановна не знала, какими словами утешать ей старшую дочь, — не было таких слов, впервой в жизни встречался подобный и, казалось, невозможный случай. Она только тоскливо поглядела на Фиску и вздохнула.

Много невиданного творится в этом мире, на глазах меняется жизнь, требует от нее, Ахимьи, каких-то определенных решений, А где их взять, у кого спросить? Жалко ей всех: сперва вот жалко было Лампею, сейчас — Фиску. Жалко и зятя Самоху: отняли у него дядю, у всего мира уставщика, батюшку отняли, как бы и Самоху не увезли.

«Кому чо плохого сделал Ипат Ипатыч? — часто думала Ахимья Ивановна. — А вот, поди ж ты, взяли, увезли… Пять лет отсылки — шутка ли такому старику, не доведется ему, видно, повидать родимых мест… как бы не помёр на чужой стороне…»

Зачастую, по праздникам, у гостеприимной Ахимьи Ивановны собирался народ. Приходили зятья: Самоха, Гриша, Мартьян, Хвиёха. Весельчак Мартьян Яковлевич приводил с собою Кузнеца и плотника Викула Пахомыча, — вместе они клуб рубили, вместе и погуливали. Погуливать теперь завсяко-просто: самогон не надо, да и кто его гонит сейчас, — пошел в лавку да и купил, — и гулеваны приносили с собою к Анохе Кондратьичу зеленые поллитровки, и начиналось весельство, шумный разговор.

Мартьян и Викул, не говоря уже об Епихе, значились в сельсоветском активе, и ото всех троих можно было узнать много новостей.

Тон обычно задавали Мартьян и Викул, оба веселые и до того крикливые, что у Самохи аж в ушах трещало. Этот-то, как всегда, был тих, а теперешнее его положение, — как-никак уставщиком после Ипата Ипатыча остался, — еще больше обязывало его к сдержанности на людях. Он и пил-то мало, только пригубливал, — как бы не сказали чего про нового уставщика. Он не из этого общества свояков-активистов, напротив, будто невзначай, сходился с ними у тестя Анохи, — надо же пощупать, чем советчики дышат.

Как-то зятья дольше обычного засиделись у хлебосольной тещи. После третьей чарки Аноха Кондратьич пожаловался на холодную весну, — не грозит ли, дескать, неурожай, а тут и без того хлеба нет:

— Осенью-то здорово выгребли!

— Выгребли, так уж выгребли, все подчистую, — с затаенной злостью сказал Самоха.

— Все? — подскочил тощий Викул Пахомыч. — А это чо мы едим, норму, чо ли?

— Норму не норму… — замялся Самоха. — Я про других сказываю.

— Про других? Да твой же свояк Епиха в тройке по дворам ходил: свой-то знает, у кого были большие излишки… Вот мы, свои, в тройках загадывать да назначать вывозку по дворам ходили — ошибки быть не могло.

— Рассказывай! — сощурился Самоха. — Из-за этого свояка я видуальный налог получил.

И он неприязненно скосился на Епиху.

— Вольно тебе было сан на себя принимать! — выпятил губу Епиха. — Умный, кажись, мужик, на фронтах был, а в такое время связался… уставщик!

— Кому-нибудь божье дело вершить надобно, — наливая всем, примирительно проговорила Ахимья Ивановна.

— Тебя не спросили! — зашипел чуть слышно Самоха в сторону Епихи, глаза его зажглись огнем необоримой ненависти, и он повернулся к теще: — Еретикам, конечно, уставщик не нужон… Им бы всех уставщиков сослать, вот бы добро было!.. От такого свояка жди послабления!

— Тише вы, петухи! — замахал руками Викул Пахомыч, смеющиеся глазки которого перепрыгивали от одного к другому. — Конечно… ну, конечно, нонешней зимой были перегибы. Слов нет. Но ведь партия и советская власть осудили их.

— Осуди-или! А в колхоз пошто тянут? — не то серьезно, не то издеваясь над Самохой, закричал Мартьян Яковлевич.

— То-то и оно… верить не приходится, — ухватился за это Самоха. — Кабы знатьё…

— Ты-то знаешь! — отрезал напрямик Епиха.

— Власть на местах, вот она и крутит нашего брата… Дюже оно неправильно… — попытался высказаться Аноха Кондратьич.

— А ей в Мухоршибири или там в городу верят, а не нам… куда пойдешь? Так ведь? — засмеялся Мартьян уже над тестем и, заливаясь хохотком, закинул пальцами в рот конец бороды.

Но Викул Пахомыч настроился вдруг на серьезный лад, — ему не терпелось поагитировать:

— Куда? Да к нему, к сельсовету… Намедни вон какое начальство приезжало. Поймал я одного старичка ворчуна, спрашиваю: «Ну как тебя комиссары приняли?» — «Ничего, приняли». — «Вот видишь, говорю, за столом с начальством сидел, расспрашивали, товарищем называли… А попробовал бы ты сесть при уряднике, войти без спроса, шапку не снять с поклоном, — живо бы за дверь!» — «Это как есть…» А вы всё — раньше лучше жили, — разгорячась, повернулся он к Самохе. — А где лучше? Вот тростят: налог тяжел. Откуда? Раньше у нас не водили коров за подати? Водили! А теперь водят? Нет! При царе мужики платили двадцать рублей — посчитай, сколь это теперь потянет! А вот ведь Мартьян Яковлевич тринадцать — пятнадцать рублей вместе со страховкой платит… Где же лучше?

— Ладно тебе разоряться… маломощному, — забурчал Самоха. — У тебя коров не водят, конешно, коли их нет… а у настоящих хозяев всё под метлу…

Но Викул Пахомыч не слушал его, ухватил пальцами пуговку новой Анохиной рубашки, теребил старика:

— Когда ты при советской власти в заплатанной рубахе ходил?.. Никогда? То-то! А вот раньше, при царе-батюшке, мы заплату на заплату низали, хоть и лопатины всякой в магазинах было хоть завались.

— Всяко бывало, — неопределенно отозвался Аноха Кондратьич. — Ты на эту рубаху не гляди: из давнишнего материала шита, нового-то где взять… Всяко бывало…

— Всяко, это верно, — ввернул пересмешник Мартьян, — кто как. Которые и раньше-то ладно щеголяли, а теперь всё — голь. — Он расхохотался и стал чокаться.

— Да будет тебе, Мартьян, людей, заводить, — весело сказал Епиха. — Люди — дело, а ему всё смешки… Я, Пахомыч, поддерживаю… Теперь, если и заплата, и то не стыдно и не обидно. Пятилетку строим, фабрики-заводы, и ситцу в обрез… Не обидно, не то, что раньше — у кого пусто, а у кого густо. И всего вдоволь было, а не укупишь, денег не было у нашего брата… обидно.

— Да-да! — подхватил Викул Пахомыч. — Вот именно, теперь не обидно… Да и голых-то, между прочим, не видать… И не один с голоду не помёр.

Все засмеялись.

— Ну тебя к лешию, — сквозь смех проговорил Мартьян. — Поверни давай на другое. Расскажи лучше: земля крутится или солнце?

— Земля вкруг солнца. Определенно. Наука говорит.

— А вот что твоя наука скажет… — Мартьян поднялся, взял со стола блюдце и принялся его вертеть в пальцах. — Гляди: вот оно сюда клонится, земля то есть, — он повернул блюдце вверх дном с одного ребра на другое. — Так?..

— Так, примерно.

— А почему же речка в другую сторону не побегла?

— Дурак ты, Мартьян, — почти ласково сказал Викул Пахомыч. — Речка бежит под уклон, под гору, и как ни воротись земля, она все будет под гору катиться. А в мировом-то пространстве, брат, нету ни низу, ни верху. Под нами, на той стороне земли, тоже люди ходят. И наш низ — для них верх. А речки там тоже под уклон бегут. На земле только земное притяжение действует… Я, брат, всю эту географию изучил. Кое-что на собственной шкуре… на германском фронте. Да вот к Донскому в ликпункт зиму не зря ходил. Тебе бы тоже в ликпункт следовало, паря Мартьян, не вертел бы блюдце.

Самоха пьяными глазами уставился на Викула, неожиданно прервал его:

— Как это… на той стороне люди ходят? По-ученому, выходит, вверх ногами? — широкоскулое его лицо раздвинулось в ехидной улыбке. — Вот до чего ученье-то доводит! Ересь! В писании сказано: на той стороне, под землей, столбы, а столбы стоят на рыбе-ките, а кит плавает в океане…

Епиха и Викул расхохотались с такой беззастенчивостью, что Самоха засопел от оскорбления, — нет, будь бы уставщиком батюшка Ипат, не посмели бы так!.. Какой из него уставщик!

— Смеетесь! Над писанием смеетесь! — залился он краской гнева. — Тогда скажите, почему земля трясется иногда? Не знаете? Вот то-то! Так я вам скажу: повернется рыба-кит, — встряхнется и земля.

— Врешь… Вот и врешь! — спокойно бросил Епиха. — Если б от рыбы тряслась земля, то вся бы разом, а то землетрясения бывают, ну в одном городе, и за сотню верст уже все в порядке… Вот тебе и рыба-кит!

— Попался, божий человек! — взвизгнул Викул Пахомыч и, поддержанный Мартьяном, раскатился на всю избу.

Самоха сидел как вареный рак, бессмысленно таращил глаза. Даже теща и та улыбалась… Какой срам для него, молодого уставщика. И зачем он только сунулся в этот антихристов спор!.. И Самоха не захотел уходить с поля сражения побитым. Он чуть привстал с лавки, поймал взгляд Викула:

— А што твоя наука знает насчет звездного пути на небесах? Молчишь? Ничего она не знает! А писание прямо говорит: это господень знак в честь того, что Моисей-пророк вывел евреев из Египта через море по сухому дну.

— Што, выкусили? — захлопал в ладоши охмелевший Аноха Кондратьич.

Но Епихе, Викулу и Мартьяну надоело уже заводить Самоху. Беседа переметнулась на другое, и ради уважения к хозяину ни один не стал продолжать спора.

Довольный, что его оставили в покое, Самоха снова прилип к лавке и замолчал… Насмехаясь, плюнули ему в душу и никто, даже теща с тестем, не захотели заступиться. Нет, далеко ему до настоящего пастыря Ипата Ипатыча!

2

Двадцать пять тысяч заводских рабочих, кадровых пролетариев, волею партии разъезжались в разные концы необъятной страны — переделывать сельское хозяйство, мужика, строить колхозы. Ленинградской обувной фабрике «Скороход» досталось шефство над неведомой и далекой республикой бурятского народа.

Поздней весною скороходовец Павел Николаевич Силин ехал из Петровского завода в Хонхолой, к месту своей новой работы.

Пытливый и памятливый, он с юношеских лет вел дневник и вот как вскоре описал в заветной клеенчатой тетради свое путешествие по мухоршибирскому тракту:

В Петровском заводе на базаре мне повстречался Никольский крестьянин Олемпий. Он вызвался помочь мне — подвезти до Никольского, а там, мол, близко. Олемпий отрекомендовался середняком. Я и сам понял, что это средний во всех смыслах мужик, средний и тихий. Олемпий заявил, что у него уже несколько лет квартирует фельдшер. Деталь, конечно, несущественная… Гораздо интереснее были наши с ним разговоры в дороге, и я записываю их подробнее.

Дорога медленно поднималась в гору, пошла в тенигус, как объяснил Олемпий. Мы слезли с телеги. Пыля ичигами, рыжебородый возница шел по ссохшейся от сухого ветра и яркого здешнего солнца обочине, я тащился позади.

— Будто што с народом приключилось, никак не пойму… — словно бы пролжал он вслух свои размышления, за которыми угадывалось беспокойство и настороженность. — Никак не пойму… Где же всех равнять под одно? Я, к примеру сказать, на все руки, против меня никто не сробит… А тут лодырь заведется. Как тогда? Я на его горбатиться должен? Да я ни в жизнь не согласен!

— Лодыря артель заставит работать или прогонит. Наступила длительная тягостная пауза.

— Я опять же говорю, — раскачался наконец рыжебородый, — вот, к примеру, меня возьмем. Живу ладно. А почему? Никто и деревне против меня не устоит. Жать ли, пахать ли, косить — разом позади себя оставлю. Наперегонки сколь раз опережал. В солдатах служил, — мастер был на разные штуки, всегда удальством брал, офицера хвалили. Такие, брат-товарищ, дела обделывал, — ахали, бавало.

«Врет ведь, врет, — подумал я в этом месте, — чтоб такой увалень да тихоня удальством славу себе завоевывал!»

— Разве им со мной тягаться? Да и баба у меня удалая… Да чтоб я согласился с чужих рук хлеб есть! — продолжал Олемпий.

— Зачем же с чужих… — начал я, но он не дал договорить.

— Да как же не с чужих, когда всё поровну… Как дележ — каждый за себя потянет!

— Не потянет. Лучше работал — больше получишь.

— Кабы знатье! — уныло вздохнул Олемпий.

Первая большевистская весна шествует сейчас не только во полям Центральной России, — она пришла и сюда, в далекую окраинную Бурятию: от мощных колхозных волн расходятся широкие круги по всей стране, путают мысли, будят вековой покой извечного собственника. И некуда уже скрыться, и нельзя уж и отмахнуться от этих мыслей, раз они зашевелились.

— Опять же, — убавляя шаг, заговорил Олемпий, — ежели не лодырь, все равно мужик разный бывает: один совестливый, а другой, скажем, твердосовестный… Как делить хлеб? Братья с братьями в одной семье не уживаются, — дележка идет по деревне.

— Это оттого, что каждый хозяином норовит стать, а в общем хозяйстве…

Он опять перебил меня, не дал договорить.

— Видали мы, знаем. Нас тоже гнали, да мы уперлись, не пошли, — будто про себя забурчал он, — и лучше: по крайности хозяйства в целости сохранили.

Я сказал, что у нас, в России, уже целые области наполовину вошли в колхозы, а через год половина всех крестьянских хозяйств Советского Союза будет коллективизирована…

— Половина — эка чо сказанул! Не видать, паря… Хорошо, говоришь, работают? Не знаем, не слыхали. У нас покуль того, каждый за себя. Так-то лучше.

Лучше! Но отчего же ты так взволнован, мой случайный собеседник? Не выдает ли это волнение тебя с головой: вопрос в том, как лучше, для тебя еще не решен, и язык не договаривает до конца всего, что скопилось у тебя в голове.

Подъем кончился. Из-за поворота дороги, из-за кустов, навстречу нам — шесть подвод, груженных свежевыкрашенными в зелень машинами. На последних двух телегах — новые походные палатки, обоз замыкает пузатая армейская кухня с трубой.

— Хараузские, — вглядываясь пристально в проезжающих, нехотя отметил рыжебородый Олемпий. — У них там артель… К вёшной только-только сгоношились. Слыхать, плохо еще живут. — И, будто возражая кому-то внутри себя, — так утопающий хватается за случайно подброшенную волною щепку: — А вот трахтора им не дали. Посулили — и не дали. У нас мужики не знают еще, какой он есть. Все трундят: трахтор, трахтор, а где он — не видывали… Это первая артель тута, — пояснил он. — Полста верст проедешь, у семейских больше не встренешь. Ну разве в Хонхолое, в Подлопатках… у братских, слыхать, есть, — у тех набольше коммуны. А разве узнаешь, как братский живет? Их дело совсем другое…

Мы остановились и долго глядели вслед хараузским артельщикам.

— Машина… оно, конешно… не руками… — промямлил Олемпий. — Но даст ли господь хлебушка? — И уж совсем неожиданно добавил: — Половина крестьян в артели… собча? По всей Расеи? Дела-а!

И он почесал концом кнутовища в рыжей, с завитушками, бороде…

В Никольском он завез меня к себе. Я пил чай в компании с его женою и раздобревшим на семейских хлебах фельдшером. Это веселый, но, видимо, пустой человек, анекдотчик. Было уже поздно, нужно было заночевать. Чтоб не терять зря времени, я пошел в сельсовет. По дороге повстречался мне бойкий, средних лет, остроносый человек. Разговорились… Оказалось — местный активист Викул Пахомыч. Он тоже как раз шел в сельсовет на собрание. «Очень кстати! — подумалось мне. — Выступлю».

Прежде чем довести меня до совета, Викул Пахомыч показал мне строящийся клуб. Он, видимо, очень гордится, — это дело его рук, он руководит артелью плотников.

В сельсовете собралось довольно много народу. На мое счастье, все активисты были тут. Особенно обратил на себя мое внимание жилистый, долгорукий человек, с продолговатой головою, — у него такие пронзительные, полные мысли, глаза. Я заметил, что к нему все относится с уважением и называют по имени-отчеству: Егор Терентьевич… Да и все мне понравились: молодой сравнительно парень с выпяченной губой — напористый, видать, серьезный, и другой — рябоватый, беспрестанно жующий собственную бороду, — этот все посмеивался, балагур…

Я стал журить никольцев, — подумать, ни одного колхоза на селе! Семьсот с лишком дворов — и ни одного! Чего они, собственно, ждут? Это же позор — такая отсталость!

— Да-да, — закивал головою Егор Терентьевич, — страшенная отсталость. Попробуй их сговорить… боятся…

— Как черт ладана, — поддакнул балагур.

Да, отсталость действительно чудовищная: даже сельсовет не выписывает ни одной газеты.

Утром я поехал в Хонхолой, к месту своего назначения.

3

Новый уставщик Самуил Иваныч ни на минуту не подумал бы отказаться от продолжения негласной, скрытой работы своего предшественника. Ореолом мученичества венчала семейщина главу сосланного пастыря, и он, Самоха, обязан был ради памяти учителя стремиться к тому, чтоб ореол этот не потускнел. Не мог он не крепить веры в чистоту безвинного страдальца, — он, его авторитет зиждились на той же основе, что и авторитет Ипата. И что бы ни кричали на собраниях разные там Епишки о контрреволюционере и растлителе, он, Самоха, должен был разбивать их крики как богохульную ересь. Он понимал: пади Ипат Ипатыч в глазах народа — и ему, Самохе, не устоять.

Был для него еще один выход: переметнуться на сторону Ипатовых хулителей. Тогда бы враз рухнула пастырская слава, а вместе с нею и его, и остался бы он ни при чем, заплеванный стариками, которые, без сомнения, выбрали бы себе нового уставщика, а в его двор пустили б, чего доброго, красного петуха…

Самоха не думал о таком выходе, не искал его. От подобной мысли у него волосы поднялись бы колом на голове… Нет, он не предатель, и нет ему пути назад.

Раньше в горнице Ипата, — теперь в горнице Самохи собираются по ночам старики. Главные советники всё те же: Покаля, начетчик Амос и бывший купец Астаха Кравцов. Все они пуще прежнего залютели в ненависти, как залютел в ней и сам он, уставщик Самоха.

И как прежде, из пастырской горницы расходились по улицам и проулкам будоражащие семейщину слухи о погибельности колхозного пути, о близком и окончательном разоре… Самоха играл на всем, на чем только можно было: на растущей дороговизне, на бестоварье, на индивидуальном налоге, он ратовал против того, чтоб молодые бабы сбрасывали кички, он цеплялся за всякую трудность и неправильный шаг сельсовета и районной власти, чтоб внушать людям мысль о неуклонности оскудения жизни и непереносимости нынешнего бытия. Вот наезжие уполномоченные, проживая на селе по неделям, начали заводить себе дружков среди податливой бедноты, — Самоха извлекал из кожаной книги пыльный старый-престарый текст, которым еще прадеды отгораживались от разных нехристей, старый-престарый текст из писания, символ семейской замкнутости и обособленности: «Кто с еретиками сообщения имеют в ядении и питии, в дружбе — ересь». Исстари отпугивали этим речением уставщики и старики народ от всякой новины, от всяких иноверцев… Вот избач Донской и учительша выдумали каких-то пионеров и понавешали уже кой-кому из детвоворы красные галстуки. — Самоха шептал побирушкам-странницам в уши, чтоб те несли по деревне его пастырские слова:

«Эти пионеры в школе — дети антихриста. Кто поведет с ними дружбу — предастся сатане… В школе рисуют чертей… сымают кресты… Отдашь парнишку в школу, из него пионера там сделают, безбожника…» Вот по окрестным селам появились какие-то ленинградские рабочие, — как бы и сюда не навернулись, — и Самоха пытался отшибить эту новую напасть: «Это не рабочие, а посланцы антихристовы… Они приехали глумиться над исконной нашей верой…»

Хоть и брали семейщину за душу те изречения, но куда как слабее прежнего. Шатался народ, ломалась душа его, — недаром сказал Ипат Ипатыч: крутые года… Да и сам-то он, новый уставщик, мелко плавает в сравнении со старым. Так порою, в горькие минуты раздумий, должен был сознаваться Самоха самому себе. Учитель-то был вон какой, столп старой веры, далеко гремела его слава, и слово это было закон. Учитель, наверно, придумал бы что-нибудь и сейчас такое, что разом сразило бы пособников антихриста. Но учителя не было с ним, и Самоха тщетно взывал к нему, и его, казалось, здесь присутствующей душе, тщетно просил о совете и помощи.

В одном только Самоха опередил учителя — в осторожности. Он пронес ее через все фронты и лишения плена, он там еще закалил и взлелеял ее в своей груди, и она десятки раз выручала его все эти бурные годы — и в плену, и особенно здесь, дома. Он не рискнул бы, как дядя Ипат, громить большевистскую власть с церковного амвона, — может, у него не хватает для этого пороха.

Самоха ни за что не признался бы себе в этом, он склонен был кивать на новые времена, доказывал, что он обязан беречь себя пуще всего ради спасения паствы.

Самоха редко выезжал в соседние деревни на совещания с другими пастырями и вовсе отказался от поездок в город. Да и зачем? Потемкина арестовали… Правда, там сохранились кое-какие потемкинские корешки, — не всех удалось выполоть большевикам, — работа продолжается, снова копятся силы и снова из города велят собирать оружие и держать его наготове. Ему незачем было ехать в город, — он и без того копил оружие. Но он боялся неверного хода, страшился оставить за собою след. Мученический, по его убеждению, конец Ипата Ипатыча ежечасно напоминал ему о пользе сугубой осторожности. Порою, оправдывая собственную трусость, он даже спрашивал себя: не его ли молчаливость и скрытность оборвали нить расследования у порога его избы, не им ли он обязан, что не поехал он вместе с учителем в дальнюю отсылку?

И советники пастырские уже тоже не те, что при Ипате Ипатыче. До чего слиняли Покаля с Амосом! Каждый день что-нибудь открывалось в старых сельсоветских книгах такое, что выдавало Покалино пристрастие к справным мужикам: то найдут, что он незаконно скостил тому-то сельхозналог, то на глаз, с явным преуменьшением, записал церковный доход незарегистрированной общины уставщика, то еще что-нибудь. Недаром копались в тех книгах инструкторы из РИКа. Покале доносили об этом, и он скучнел день ото дня, на глазах менялся. Тоску свою Покаля стал глушить вином: теперь уж он не выпивал перед водкой стакан топленого жира, — схватит поллитровку, да и опрокинет ее в рот, всю, до капли, и не закусывает даже. К чему жир, если хочется, чтоб горела душа, сплетались в голове мысли и тяготы нынешнего дня обволакивались хмельным туманом? Ни к чему теперь показная та спесивость, — всех, мол, вас перепью, — когда, напротив, хочется быть пьяным, без конца пьяным. Месяц от месяца втягивался Покаля в вино, во хмелю шумел еще, ярился, и Самохе приходилось его осаживать:

— Ты это, Петруха Федосеич, бросил бы… пить да шуметь… Сболтнешь еще что не надо…

Начетчик Амос после убийства председателя Алдохи одно время присмирел, прикусил свой долгий язык: так велел ему Ипат Ипатыч. А когда минула гроза, сослали безвинного Харлампа и других, он возобновил свое злобное горлодерство. Правда, теперь он временами был более сдержан, и какая-то сумасшедшая искра билась в его голодных глазах. Люди замечали в начетчике большую перемену. Иногда он целыми днями не показывался на улице. Соседи говорили, что Амос Власьич запирается у себя в горнице и беспрестанно молится, — чей только грех замаливает он?.. В сумерки Амос обходил кругом свой двор, клал во всякий затененный уголок мелкие поспешные кресты, а по ночам вскакивал с кровати, прикрывал голову шубой, простирал вперед, будто защищаясь, растопыренные руки и шептал:

— Уйди… уйди!

Изредка, утрами, он прибегал к Самохе трясущийся, с всклокоченными бровями, требовал от пастыря наложения епитимьи, молил о душевном покое: ведь это он, а не кто другой, сунул тайком в зимовье Харлампа винтовку с выстреленным патроном.

— Как же… Харламп… безвинно?.. — горячим свистом выдыхал он в ухо Самохи.

— Молчи! — так же отвечал ему уставщик.

Амос шел к Покале, и вместе они пили, вместе заливали тоску свою…

Нет, как ни вертись, а нестоящие у него, у нового пастыря, советники, с такими советниками далеко не уедешь.

И, отпуская после совещаний Покалю и начетчика, неопрятных, с опухшими лицами, Самоха мрачно становился на колени и начинал отбивать земные поклоны перед медными ликами угодников: может, они выручат, помогут в беде?

4

Летом на селе открыли врачебный пункт, заведовать им назначили фельдшера Дмитрия Петровича. Правду сказать, он сам напросился в райздраве, а у того как раз не было больше подходящего кандидата: туго с медицинскими работниками в районе, и там попросту обрадовались, что старик Толмачевский сам предложил свои услуги.

Не зря потянуло Дмитрия Петровича с вольной практики на казенную службу. Все труднее и труднее становилось ему добывать медикаменты, старые запасы иссякали, и какой уж год он испытывал нехватку многих лекарств; запасы его пополнялись в самых смехотворных дозах, да и то всеми правдами и неправдами.

С закрытием почтового отделения Дмитрий Петрович лишился покладистого незанятого собеседника, с которым можно было часами судачить ни о чем, рассказывать веселые и проперченные анекдоты, коротать время… уехал Афанасий Васильевич, и стало вдруг как-то пусто: ни анекдотов, ни даже газет. Попробовал он было забавлять анекдотами свою Елгинью Амосовну, — не поняла она соли, ничего из этого не вышло. Попробовал он было завести дружбу с избачом, учительницами, тем все некогда, те совсем другого поля ягоды. Может быть, хоть выезды в районный центр сведут его с интересными, веселыми людьми…

Желанной тишины Дмитрий Петрович давно добился, но теперь она тяготила его. Он чувствовал, что год от году он не только стареет, но и дичает, и не раз спрашивал себя, так ли уж благодетельна эта тишина… На практику он пожаловаться не мог, люди шли к нему, заработок был устойчив, но до чего же скучно слушать изо дня в день одни и те же разговоры кругом, видеть одних и тех же людей!.. Даже любовные утехи порой надоедали ему, — помимо Елгиньи, он баловался и с другими бабами…

Давно уж знал Дмитрий Петрович семейщину вдоль и поперек, все ее обычаи, суеверия и повадки. Давно уж перестал он возмущаться семейской дикостью, и если воевал подчас с бабками-знахарками, то не ради просвещения семейщины — «черт ее просветит!» — говорил он себе, — а единственно ради устранения конкуренток и чтоб разогнать несколько свою скуку. Ему хорошо было известно, что от испуга бабки лечат так: обливают сонных больных холодной водою или заставляют хозяина стрелять из ружья над ухом спящего. От английской болезни, от рахита, который знахарки называли собачьей старостью, они приказывали протаскивать больных ребят в подворотню, или запекать мальцов в пирог и с молитвой сажать в печку, или же, наконец, надевать на ребенка в бане разломленный калач, катать его там верхом на собаке и кормить ее этим калачом. Сильную спинную боль бабки советовали останавливать так: положить больного животом на порог, рубить на его спине тупым топором веник, читать над ним подобающий случаю заговор… Заговоры существовали от всех болезней, а некоторым бабкам был известен даже заговор от смерти, а не только от дурного глаза.

Давно уже все это перестало удивлять Дмитрия Петровича, — будто и сам он родился и вырос на семейщине… И вот теперь он решил проветриться, размяться — поступил на государственную службу, отдал себя в распоряжение райздрава.

Врачебный пункт разместился в зельмановском доме, — старый лавочник Зельман давным-давно прикрыл свою торговлю, и сельсовет без дальних разговоров попросту вытряхнул его. Никогда-то советская власть богатеев не жаловала, а теперь, как началась пятилетка, и подавно: все хорошие дома сельсовет забрал — Елизара Константиныча, Анны Никитишны Панфилихи, которую еще польстившийся на ее припрятанное золото бандит Стишка ограбил да убил в постели, ну и, конечно, бутыринский огромный особняк со всеми его службами. В бутыринском доме вместился Василий Трехкопытный со своей кооперацией.

Дмитрий Петрович был доволен: помещение досталось ему просторное, удобное, светлое; здесь не только амбулаторию, — больницу открыть можно: не комнаты — палаты настоящие. Особенно привлекательно стало, когда в аптечной комнате поставили два лакированных шкафа с медикаментами, столы, на которых — стекло мензурок, пробирок, весы, а в выдвинутых ящиках всевозможный, никелированный блестящий инструментарий: щипцы, ножницы, пинцеты. Всюду уют, этажерочки, в ожидальне скамьи вдоль стен, и на всех окнах белые занавески.

Очень понравилось Дмитрию Петровичу и давненько не виданное им обилие лекарств: есть теперь чем лечить и есть также откуда пополнять запасы, вовремя только подавай заявки.

Правду сказать, разнообразие инструментария не свидетельствовало ни о щедрости райздрава, ни о его широких возможностях: Дмитрий Петрович просто-напросто выгодно продал свои инструменты вверенному ему врачебному пункту. Прибыльность этой операции тоже радовала и умиляла его…

Одним из первых посетителей пункта, — после того, как по деревне объявили приемные часы, — оказалась Лампея. Очереди никакой не было, и она смело переступила порог фельдшерского кабинета.

Дмитрий Петрович много слышал о Лампее: как же, первая сняла кичку! Он знал ее в лицо, и не раз в ушах у него отдавалась далекая, но звонкая Лампеина песня. Он знал также, что она — жена Епифана Иваныча, большого активиста…

Он ласково глянул на вошедшую поверх оловянных очков и сказал:

— Ну проходи, проходи, певунья! Что там у тебя?

— Вот… — Лампея протянула к столу завернутого в одеяльце ребенка, раскрыла его, на груди его краснели густым высевом подозрительные пятнышки. — Лечить надо, — произнесла она тоном глубокого убеждения, — горит весь… как бы не сгорел.

— Да, да… обязательно лечить! — засуетился Дмитрий Петрович: Епихиной жене нельзя не помочь в полную силу своих знаний и опыта, — нужный человек, пригодится когда-нибудь. — Будем лечить, — кладя ребенка на крашеный диван, повторил он. — Это ты правильно… Сознательность пошла в народе! Раньше-то бабы хоть и любили детвору, а как серьезная болезнь у дитяти, отказываются лечить, говорят: «Пущай и помрет, у нас их как щенят развелось…». Или так еще: «Это они за наши грехи маются… помаются — на том свете хорошо будет, в цветочках лежать будут…» Вот как было дело. А теперь — сознательность! Лампея слушала болтовню фельдшера и улыбалась. Проворство, с каким он принялся возиться с ребенком, внушало ей доверие и надежду.

Все эти годы, по выходе замуж за Епиху, она ни в чем не изменила нрав свой, ни капли не убавилось в ней веселости и самостоятельности, и она с прежней охотой распевает задушевные свои песни и в вёшную, и в сенокос, и в страду. Только, конечно, на гулянки ходить перестала. Она без устали помогала мужу вести хозяйство: вместе с Епихой и Грунькой, его сестрою, и пахала, и косила, и жала. И напрасно, выходит, путала ее матушка непосильной работой да нехватками! Работа та же, что и у отца, на себя-то еще веселее работать. Нехваток крупных они еще не испытывали, концы с концами всегда у них сходятся. Домашность ведет Алдохина вдова-старуха, — она им с Епихой как родная мать. Потому есть время и по собраниям бегать, — ни одна сходка без нее, Лампеи, не обходится, а прошлой зимой Епиха записал ее на ликпункт.

Подвижность и песенность Лампеи создали ей на деревне славу веселой и разбитной бабы. И Ахимья Ивановна была довольна: счастливо живется ее дочке…

Третьего родила Лампея своему Епишеньке: первый-то был парнишка, меньшие две — девочки. И все растут, подымаются, никто еще не помер.

С мужем Лампея живет душа в душу. Взаимное понимание, установившееся между ними еще в то время, когда Епиха обхаживал ее, окрепло. Он по-прежнему умело подогревает ее интерес к делам общественным… Изредка только, когда Епиха закручивал что-нибудь рискованное, — вроде разоблачения уставщика Ипата через обиженную работницу Марью, — она покачивала головой, спрашивала: «А не сломишь ты себе голову, паря? Уж больно ты рьяно… мотри помни, с кем связался». Епиха знал, как успокоить мимолетную тревогу жены, знал ее гордость и смелость. «И не стыдно тебе пугаться… обабилась!» — говорил он. И еще что-нибудь в этом роде, с подколкой, и хохотал, и тогда оба они смеялись и шутейно толкали друг друга в бока.

Одно только заботило Лампею: отчего это не идет замуж старшая сестра Фиска? Как ни расспрашивала, как ни пытала она Фиску, та лишь глаза прятала, — придет, сидит часами, с ребятишками нянчится, никак ее не прогонишь домой. И матушка ничего путного насчет Фиски не говорила…

Дмитрий Петрович внимательно осмотрел больную девочку, ее нашел ничего серьезного, дал бутылочку какого-то питья и спичечную коробку мази, сказал, что нужно делать, и Лампея ушла из амбулатории успокоенная.

— Завтра я сам приду поглядеть! — крикнул он ей в окно.

Лампея решила навестить родителей, благо здесь недалеко и домой не к спеху.

Ахимья Ивановна встретила дочку, как всегда, приветливо, поставила самовар.

— Что в вашем крае слыхать? — спросила она. — Какой слых насчет колхозу?

— Все то же…. Колгочут мужики, мой-то забегался: то в читальню бежит, то к Корнею да Егору, а то к нам привалят все, часами разговор у них, шум, — ответила Лампея.

— Да-а, — задумчиво молвила Ахимья Ивановна. — Как думаешь, что будет, доча?.. Неужо ж зря нам эстолько время одно и то же постановление на всех собраниях читают? Не может того быть!.. Не пойдет кто, разорят того, я кумекаю. Бабы-то думают: промолчим, как в садочке просидим. Нет, видно, тут не отмолчишься — убежденно, с жаром, закончила она.

— То же и я думаю, — сказала Лампея, — как ни вертись, а доведется в колхоз гоношиться. И чего народ пугается — не пойму. Что ж колхоз? Такие же люди… В прочих-то деревнях живут, ну и мы жить и работать станем. Не возьмет лихота, не задавит теснота.

За самоваром они проболтали порядком, говорили о разных разностях, однако Лампея даже матери не выказала истинных намерений и секретных дел мужа.

5

Издавна повелось так: наезжая с Тугнуя в деревню, купить ли что в лавке или ведро ягод продать, бурят останавливался обычно у какого-нибудь одного хозяина, его он считал другом, знакомцем, вел с ними разные дела — брал взаймы хлеб, расплачивался покосом. Но знакомца сажали пить чай у порога, для него были заведены особые деревянные чашки, — в старое-то время эти чашки жгли; знакомца, кем бы он ни был, считали нехристем. Таков был обычай, и буряты не обижались, при случае говорили, что у семейских и у них разная вера и разный закон. Первый, кто восстал против унизительного этого обычая, был покойный председатель Алдоха. К нему частенько навертывался из улуса Цыдып, и Алдоха постоянно приказывал своей старухе наливать чай гостю за общим столом, а не на табуретке у порога, как делают остальные. «Братский такой же человек!» — наставительно говорил Алдоха. С него со временем стали брать пример, к вящему неудовольствию Ипата Ипатыча, и другие мужики.

После смерти Алдохи Цыдыпов конь, запряженный в одноколку, продолжал по старой памяти подворачивать все к тем же воротам, — так Цыдып стал знакомцем Епихи. С годами завязалась между ними крепкая дружба. Цыдып был доволен, что случай свел его с этим умным мужиком. Нечего и говорить о том, что Епиха оставил в неприкосновенности нововведение прежнего хозяина: всегда сажал Цыдыпа рядом за стол и даже больше — разрешал дымить трубкой в избе.

— Как же старый закон? — умилялся и удивлялся Цыдып.

— А так… вот сейчас свернем и затянемся вместе! — смеялся Епиха.

В трудные эти годы Цыдып нет-нет да и доставал что-нибудь через Епиху для себя в кооперации и был огорчен, когда одно время того вытолкнули из кооператива злые люди, очень об этом сокрушался. Зато обрадовался он, когда не так уж давно Епиху выбрали председателем ревизионной комиссии: обрадовался и за себя, и за своего знакомца. Умен, значит, Епифан Иваныч, так умен, что без него обойтись не могут. И опять он чем-нибудь пособит бедному улусному пастуху.

Цыдып как мог отдаривал Епиху, — не его, собственно, а Лампею, хозяйку: сам-то Епифан Иваныч за подарки сердился. Да и чем мог удружить он хорошему человеку? Разве что чаем…

Перестали всюду торговать им, — ни кирпичного, ни фамильного нигде не найдешь, а семейщине без чаю, известно, зарез, тоска живая, приходится подчас березовую жженую кору или травы какие запаривать. И все эти годы привозили с Тугнуя буряты свой зеленый кирпичный чай, которым их снабжала Монголия, меняли его на что придется. Так вот Цыдып и подкидывал иногда Лампее четверть, а то и полкирпичика, а Лампея уже делилась с матерью, с Ахимьей Ивановной.

Дружба Цыдыпа с Епихой глаза никому не колола: мало ли с Тугнуя бурят на деревню теперь наведываются, все ведь у кого-нибудь останавливаются. Пуще прежнего они теперь взад-вперед ездят на своих трясучих одноколках, — то чай менять, то лечиться в новой амбулатории.

Епиха давным-давно уже знал печальную историю старого Цыдыпа. В кои-то кои годы пас Цыдып нойонский скот на Тугнуе, да обратили его Никольские живоглоты, сделали подневольным участником грабительского налета на бурятские овечьи отары. Покойный Елизар Константиныч с братьями своими заставил Цыдыпа показывать, каких овец безопаснее всего угнать на свою дальнюю заимку. Преследуемым волком, страшась гнева ограбленных, бежал тогда Цыдып далеко в степь, надолго покинул родной улус. Он вернулся домой лишь много лет спустя, когда все было забыто, в год белой вьюги, — он сидел на чужом бегунце и помахивал кривою саблей, кричал: «Атаман Семенов — ура!» Он дрался в рядах конницы Семенова до тех пор, пока не понял, что, загребая его руками жар, атаман мало озабочен его судьбою, что с атаманом ему не по пути. Тогда он бросил коня и саблю, не пошел, как другие, кто побогаче, в Монголию, за границу, а вернулся домой и стал по-прежнему пасти овец и косить сочные тугнуйские травы… Тысячу раз прав был прозорливый Алдоха! Уходя в партизаны, он слышал о том, что обиженный Никольскими богатеями пастух Цыдыпка примкнул к Семенову и собирается резать семейщину направо и налево, — Алдоха тогда же сказал, что не может пастух не раскусить, где волки и где овцы… И вот раскусил Цыдып и оставил Семенова наедине с его белой волчью судьбою. И дома, у себя в улусе, и в соседнем Никольском безошибочно отличал он теперь овец от волков, и не горело уж больше гневом его сердце на всю семейщину. И оттого, наверно, Алдоха, а потом и он, Епиха, стали его друзьями, людьми, на которых можно положиться, от которых можно ждать защиты и помощи в беде.

В улусах, как и на семейщине, шло сейчас брожение умов, и туда наезжали уполномоченные, и там велись нескончаемые разговоры о колхозах, из уст в уста передавалась молва о бурятских коммунах Бохана и Алари.

Однажды, в разгар сенокоса, Цыдып приехал в деревню и, справив какие-то свои дела, заявился к Епихе ночевать.

В избе горела на столе лампа, и вкруг нее сидели: сам хозяин, Егор Терентьевич, Ананий Куприянович да Корней Косорукий. Всех их Цыдып знал много лет.

— Здорово живешь, — переступая порог, сказал он и стянул с круглой бритой головы конус островерхой шапки.

— А, Цыдып Цыренжапович! Заходи, заходи. Ночуешь, что ли? — приветствовал знакомца Епиха.

Обойдя вокруг стола, Цыдып поздоровался со всеми за руку.

— Да-да, ночевать мало дело будем, — сказал он и сел на лавку.

Он видел вокруг себя озабоченные лица мужиков, почуял, что они сейчас во власти какой-то напряженной думы, и на миг всплыло перед ним полузабытое: так же вошел он в горницу Елизара, вот так же все сидели за столом и о чем-то натужно думали… Тогда на столе стояли еда и вино, тогда он присел у порога, и не было ему дела до непонятного раздумья богатеев, и не рискнул бы он, бедный улусный пастух, расспрашивать о причинах тяжкого того раздумья. А теперь не было ни вина, ни еды, стол был пуст, и дума этих мужиков не стесняла и не пугала его. Цыдып улыбнулся морщинами миндалевидных глаз:

— Чо, Епифан Иваныч, какое дело затеваем?

— Э, паря, огромное дело! Весь вот вечер маракуем.

— Не иначе — колхоз… — сообразил Цыдып.

— Угадал!

— Как не угадаешь… пошто не угадаешь, — расплылся в улыбке Цыдып. — Кругом народ в колхозы пошел.

— Не шибко-то кругом, — проворковал Ананий Куприянович.

— Ну, ты скажешь, Куприяныч, пошто не кругом. Мой-то племяш в нашем улусе тоже колхоз сделал. «Дядька, говорит, пошто в колхоз не идем, собща лучше работать…» Я говорю: «Однако, лучше маленько». Ну он, племяш-то, председателем стал, а я будто тоже его помощник… Двадцать юрт вместе косить сена пошли… Хорошо работать! Инструктор сказывал: к вёшной новые машины давать станем, плуги, косилки…

Сидящие за столом многозначительно переглянулись, и что-то, похожее на стыд, уловил Цыдып в напряженных лицах мужиков…

— Да-а… выходит, опередил ты нас, — исподлобья глядя на Цыдыпа, протянул Егор Терентьевич.

6

Глубокой зимою, подготовив к посевной свой хонхолойский колхоз, ленинградец Павел Силин выехал по распоряжению райкома партии в соседние села. В Никольском он выступил на многолюдном собрании, убеждал никольцев взять пример со своих соседей — вступить на путь коллективизации.

Старичье с дремучими завитыми бородами враз загалдело, но, увидав, что активисты, комсомольцы, беднота не дадут себя перекричать, тут же притихло. Пытаясь все же утопить решение по важному вопросу в мелких склочных спорах, кулаки и подкулачники стали выступать один за другим. Почти никто из них не говорил по существу, — будто нарочно отводили прения в стороннее русло.

Силин не перебивал, выслушал все до конца…

Один середняк сочувственно отозвался о Федоре, сыне высланного уставщика Ипата, вспомнил, как во время прошлых перевыборов совета Федор упрашивал исполнителя у дверей пустить его, лишенца, на собрание, — клялся и божился воздействовать на отца: «Он откажется, вот те крест! Он и в старое-то время не хотел идти в уставщики, да его выбрали. А я-то чем виноват, что батя уставщик?!»

Не преминули высунуться и ярые враги. Начетчик Амос издевался над работниками райисполкома, над уполномоченными по хлебозаготовкам.

— Люди добрые! — закричал он. — Да нешто они, городские, в хрестьянских делах понимают… Да ни в жисть! Помните, приезжал из РИКа к нам товарищ один. Мужики ему в амбарах крупный песок за место гречихи подсовывали. Покидает он на ладошке дресву, да и похвалит: «Хороша греча!» Смех да грех с такими уполномоченными! Такому вон на печку покажи: брюхата, мол, вороного жеребца принесет, — поверит, ей-богу поверит!

Кой-кто захохотал, но чья-то рука схватила Амоса за шиворот, его дернули назад, и он осекся. Однако вскоре, когда Василий Домнич, Егор Терентьевич, Епиха и Корней, отметая ненужную шелуху споров и воспоминаний, поднялись за немедленную организацию артели, Амос высунулся опять, заорал из задних рядов:

— Мягко стелете, да колко спать… Колко спать, говорю, будет!.. Норовите мужика из шкуры вытащить, анафемы!

Ему тотчас же заткнули глотку…

Так ничего и не решили на этот раз никольцы, — покричали и разошлись.

7

Подкрадывалась весна.

Снега оседали, и солнце подолгу глядело на поля, исполосованные у Майдана синими тенями деревьев. Начинали чернеть дороги. Мохнатые ели в лесочках постепенно роняли снежную навись.

Кончалась зимняя охота. Мартьян Яковлевич, Василий Дементеич и другие отбелковались, пришли домой. Звери и птицы отдыхали от неустанного преследования охотников. Будто откинув осторожность, лисы начали чаще появляться на открытых местах, в полях, посиживать на солнечном пригреве у кустиков, поглядывать на какой-нибудь бугорок на опушке, где, распустив веером хвосты и растопырив крылья, важно прохаживались токующие косачи.

Подо льдом на речке и под снегами зажурчали вешние воды. В деревах, если прислонишь ухо к стволу, слышно, как ходят, наливаются соки. Всюду стрекочут повеселевшие птицы, — подходит пора весенних птичьих встреч. В сосняках и ельниках, в просторах болот по оборской дороге, крупные глухари чертят натуженными приспущенными крыльями на свежем утреннем снегу две глубокие дорожки по обеим сторонам своего глухариного следа. Бегущий мартовской ночью по крепкому снегу матерый волк не оставляет следов, дерзкими набегами полошит овечьи пригоны на степи, — без следа-то где скараулить серого пастухам и охотникам…

Но весна все ближе и ближе. Вот уж вокруг деревьев образовались талые осевшие воронки. В тайге, откуда вышли уже последние партии лесорубов, — нынче многие уходили на лесозаготовки, — в тайге по утрам, едва спадет ночной мороз, медведь покидает берлогу, и начинают играть глухари. На льду Никольской речки, на зимних навозных дорогах, в низинах, на улицах — всюду под ичигами проступает вода. Плешинами ложатся и быстро ширятся проталины. На полях бродят черные суетливые птицы.

Скоро за околицей, на Тугнуе и в лесочке на Майдане, забуреет влажный ковер летошних трав, затканный лиловатой мглою подснежников, польется весенняя песня и переливчатый птичий свист пойдет кругом…

И вот уже всюду бежит сверкающая вода: никогда так много не было снега, как нынче. Гремят ручьи, пенистыми мутными валами несется тугнуйская речка. Вешние воды заливают покосные деляны на степи. На гуджирном озере, на Капсале, без устали мелькают в лазури неба, в зеркале вод красноклювые турпаны, плывут по разливу ослепительными комьями снега серо-белые чайки.

Нынче особенная весна — влажная, сверкающая, дружная. И для Епихи с Егором Терентьевичем она дружная, — от всех бывших партизан, в ком не угасла еще настоящая партизанская искра, получили они согласие на вхождение в колхоз. Ну и побегали ж они последний этот месяц!..

Всю зиму крепко мотали они на ус все, что им говорил частенько наезжавший из Хонхолоя двадцатипятитысячник-ленинградец Силин и разные районные инструкторы. И когда созрело окончательное решение, они сказали себе: в первый колхоз надо подобрать настоящих хозяев, хороших работяг, чтоб никто на деревне не мог указать пальцем, что вот-де приняли никчемного человека, горлодера или лодыря. Они хотели сделать так, чтоб не развалилась их артель с первых же шагов, — тогда, не дай бог, поднимут старики на смех, и не только партизан отобьешь от колхоза надолго, но и колхозным врагам лишний козырь в руки невольно сунешь. Правду сказать, Епиха с Егором побаивались этого и потому условились о том, что их первый колхоз должен агитировать за себя и авторитетностью своих членов, и спорой, дружной работой. И еще условились они: чтоб не отпугивать попервости народ, колхоз их должен быть самым простым, без объединения рогатого скота.

Епиха съездил в райколхозсоюз, там с его доводами согласились и обещали помочь новому колхозу семенами. Получив такое заверение, Епиха начал действовать…

Собрания в просторной избе Егора Терентьевича шли одно за другим. Каждый день приводили Епиха с Егором сюда кого-нибудь из проверенных надежных людей. Вскоре набралось пятнадцать человек. Кто что плохого скажет об этих людях, кто посмеет ткнуть перстом, — все отменные трудники, все отличные хозяева, а что касается бывших строчников, то ведь и эти всегда и везде, даже у крепышей считались добрыми работниками. Никто не посмеет кинуть грязью в такую артель! Вот эти люди: Епиха, Егор Терентьевич, Ананий Куприянович, Корней Косорукий, Викул Пахомыч, Анохины зятья Мартьян Яковлевич и Гриша, Карпуха Зуй, Василии Домнич, Лукашка, Николай Самарин, бывший председатель сельсовета Аника, Марфа с дочкой Марьей да еще двое справных партизан.

Собравшись однажды вместе, они обсудили план посевной работы, выбрали председателем Егора, а заместителем Епиху… свезли в Егоров широкий двор все плуги и бороны, пригнали туда же всех коней…

— Большое хозяйство теперь у меня! — выходя поутру на крыльцо, сказал Егор Терентьевич. — Бо-ольшое! Как бы только не запутаться мне с ним: дело-то новее нового.

Во дворе уже шныряли конюхи, шорники, чинили сбрую. Викул отбивал в своей кузнице лемеха, — каждый получил сподручную должность…

Егора Терентьевича пугало: как справится он с таким количеством людей, — ведь у каждого артельщика в избе еще три-четыре работника. Епиха же, напротив, находил, что членов маловато и надо привлечь еще хотя бы с десяток хозяев, — тогда будет настоящий колхоз. Недурно было б, рассуждал он, уговорить одного справного уважаемого старика, — за тем народ посыпал бы валом. Вместе с Мартьяном Яковлевичем он заявлялся к тестю Анохе Кондратьичу, уламывал и его и Ахимью Ивановну, но Аноха только кряхтел, сопел да чмыхал… В конце концов Епиха отстал от тестя, препоручил дальнейшее уламывание дотошному Мартьяну.

Забегал Епиха и к Олемпию Давыдовичу, приступал к нему и Елгинье Амосовне:

— Ну, как, записываемся в артель, дядя Олемпий?.. Ждать — то — хорошего мало…

— Оно, знамо, мало, — скреб тот в рыжей своей бороде, — да вот пошто тесть-то твой Аноха… того… боится, што ли? Вот уж войдет, и меня тогда вписывайте.

— Думай, думай, Олемпий Давыдович! — говорил Епиха и шел дальше.

Однажды он навестил первого председателя Мартьяна Алексеевича, бывшего бешеного старосту, а теперь справного мужика.

— Все в колхоз идут, а ты что глядишь? — сказал Епиха. — Тебе-то уж стыдно… партизан, да еще какой! Да и председателем-то удалым был — лучше не надо.

— Эка что вспомнил, — отводя глаза куда-то в сторону, ответил Мартьян. — Когда это было… быльем небось поросло!

— А ты раскачайся… Хуже одному-то ведь будет.

— Хуже ли, лучше ли, — дай поглядеть. Вот погодим, посмотрим… — отозвался Мартьян тусклым, равнодушным голосом.

Все еще жила в нем обида на партию, — не ради ли нее у него вон руки в гладких пятнах и грудь такая же, а она, партия-то, билет у него отняла.

Епиха махнул рукой и побежал дальше.

Спирьку он застал во дворе: примерный хозяин загодя готовился к вёшной.

— Ладные у тебя плужки, Спиридон Арефьич, ладные… в артели бы с такими работать, — начал Епиха.

— Артель пущай сама по себе, — оборвал Спирька.

— Что так?

— А так… Покуда своими руками управлюсь.

— Всегда ли так будет — подумай хорошенько! Ты же ведь партизан бывший!

— Мало ли что партизан! И не проси лучше.

— Всегда ли так-то будет? — повторил Епиха.

— Поглядим. В случае чего скажем свое слово… не ручаюсь только — какое… Своим хозяйством я голь всякую в люди выводить пока не собираюсь.

— Вон ты какой! — Епиха строго смерил быстрым взглядом наросшего черной бородою Спирьку, но тот уже наклонился к плугу и начал ковыряться в нем, давая понять, что говорить больше не о чем.

В этот день Епиха побегал-таки из двора во двор…

— Заколодило, паря, — доложил он Егору Терентьевичу, — умаялся только. — Он устало сел на крыльцо, скрутил цигарку и, затянувшись, начал кашлять. — Многие бы не прочь, да еще сомневаются. Раньше, мол, поглядим, что у вас выйдет.

— Ну и хватит, — сказал Егор Терентьевич…

На той же неделе Епиха съездил в район, зарегистрировал устав, привез землеустроителя. Колхозу отвели на Богутое огромный, по числу душ, участок-массив — не земля, а пух, крепышам на зависть. Он вобрал в себя все пашни артельщиков, да и свободной землицы им еще прирезали.

— Вторая-то большевистская весна эвон что делает. В России, сказывают, больше половины хозяйств объединилось, разве можно отставать нам!.. Первую колхозную весну мы прохлопали, так эта будет наша! — горячо сказал Епиха землемеру, которого возил на Богутой.

Вскоре со станции, из Завода, прибыло несколько подвод с семенами. Тут уж и вовсе от зависти лопались крепыши.

— Семян-то чо понавезли Егоровой артели! — зашипели они из улицы в улицу.

8

Мартьян Яковлевич норовил приходить к теще в обеденную пору: тогда все в сборе — и старик, и сама, и девки. Мартьян запросто, по свойски, садился за стол и начинал обхаживать Аноху Кондратьича. Разговор обычно начинался издалека.

— Ну и кормишь ты, теща, — раздвигал Мартьян в улыбке рябые щеки. — Куда с добром кормишь. Всем бы так!

— На всё работа, — польщенная, откликалась Ахимья Ивановна, — день-то не присядешь. Походишь рабой — за стол сядешь госпожой…

— Особливо летом, — поддакивал Аноха Кондратьич.

— Да, да, летом — главное! — горячо перебивала Ахимья Ивановна. — Все запасы от лета, у нас их завсегда до петровок почти хватает. Постоянно летом помню, да и девок своих учу: зима придет — всё приберет.

— Как-то напрок удастся тебе запасы скопить, — подзадоривал Мартьян, — одноличников-то, видать, нынче подожмут.

— Нас уж и так поджали куда лучше, — отзывался Аноха Кондратьич. — Товару нету, все эти годы товар только и дают на заготовку.

— Что об товаре толковать. Нету — так будет, — гнул Мартьян на свою стежку.

— Это верно. Счас не о товаре разговор, — соглашалась Ахимья Ивановна, — об артели…

— Артель! — чмыхал Аноха Кондратьич. — Далась им эта артель! — но будто кто невидимый брал его за шиворот, он разом осекался, но потом лукаво щурился на зятя. — Как у вас там, а? Не запутались еще?

— Пошто же запутаться! — с сознанием неизмеримого превосходства над одноличниками улыбался Мартьян.

Аноха Кондратьич до того забывался, что совершал величайшее неприличие — ставил локти на стол, тянул круглое лицо свое к Мартьяну:

— Как ты думаешь, паря Мартьян, чо это будет? Не пойдешь в артель — кругом разорят. Лани хлеба не так много взяли, зато в вёшную коров велели сдавать, масло… мало ли што… Берут, значит в колхоз велят идти… толкают… Не пойдешь — разорят… Так уж лучше будет вписаться, а? Может, в сам деле жить слободнее… а? Вот нынче одноличнику-хозяину семян дали самую скудость — недосев получится. Хэка, паря! К тому ведут, чтоб в колхоз. Раз уж власть захотела, видно, так надо. Чо поделаешь? Хэка, паря!

Аноха Кондратьич смахивает с носа капельку пота, — не часто доводилось ему произносить столь длинные речи.

Мартьян как ни в чем не бывало пожевывает кургузую свою бороду, молчит и думает: «Ага, клюет, кажись, клюет потихоньку!» Он молчит долго, посмеивается глазами в сторону застывшего в ожидании ответа Анохи. Как лучше разом, короче ответить на все вопросы и сомнения старика, когда ему, Мартьяну, и самому-то многое неясно, и он говорит:

— А мы пахать, сеять начнем сообча — живо вёшную прикончим!.. Семян много ли вам дали, а нам вот отсыпали — куда тебе! Потому первая в деревне артель. Мы первые зачали… И машины нам дадут, и хлеба меньше после страды заберут…. Советская власть и партия сказали: переделка сельского хозяйства. Раз так, надо, все перестраивать, переломить себя…

Старики согласны с этим, и долго-долго плетется тугая нить беседы. Никогда так в жизни не приходилось работать Анохе Кондратьичу головою, — до чего трудна работа! — аж в затылке ломит…

Слова Мартьяна Яковлевича падали на небесплодную почву. Однажды вечером, укладываясь спать, Ахимья Ивановна шепнула старику:

— Надо бы, батька… взойти к ним… што ли?

Аноха Кондратьич покряхтел и после муторного молчания, будто на какие-то свои думы, откликнулся:

— Народ-то ничо собрался… ничо… Да вот как управятся-то Егор с Епихой? Хозяйство весть — не спину скресть…

— Зря тогда Самоху послушали: двенадцать голов зарезали… богатство-о! — тоже на свои думы отозвалась Ахимья Ивановна.

9

Колхоз обязан показывать пример всей деревне, как бы мал он ни был. Это наставление ленинградца Егор с Епихой хорошо запомнили. Они ждали только настоящего вешнего дня, — вот-вот схлынут неожиданно накатившие заморозки, земля чуть отойдет, подсохнет, и тогда колхоз раньше всех выедет на пашню. Уже все готово у них! И такой день настал. Спозаранку в Егоровом обширном дворе собрались артельщики — с сынами, с бабами, с девками.

Епиха поднялся на крыльцо, крикнул оттуда:

— Товарищи колхозники! Начинаем нашу первую колхозную вёшную… В грязь лицом перед одноличниками не ударим! Предлагаю краткий митинг, товарищи!

— Говори, говори!

— Сказани, Епиха! — загудели артельщики.

— Так вот, товарищи, выезжаем, значит, на сев. Думается мне, благословлять вас не надо: и без благословения вы сто очков вперед всем дадите… всей старине семейской. И когда посеем на большой палец, давайте переходить на правильный устав, не годится нам с вами на полдороге останавливаться. Общий скотный двор заведем. Колхоз так колхоз — по-настоящему! А там, глядишь, и другие к нам придут, не забывайте этого!.. — Епиха на минуту умолк, улыбнулся и, будто спохватившись, продолжал: — Да, вот совсем мы с виду упустили. Кругом колхозы крещеные, кругом им названия дадены, а мы даже в устав забыли записать… Как прозываться-то станем?

— Наш колхоз самый первый в деревне, — сказал стоящий у телеги Карпуха Зуй, — он начинает колхозный день семейщины. А с чего начинается день, товарищи?.. Заря! Вот тебе и название!

— Зори разные бывают, Карпуха, — подошел к крыльцу Мартьян Яковлевич. — Разные зори… Ты забыл, что мы с тобой красные партизаны. Забыл, что первые зачинатели колхоза, все здесь, — он обвел глазами двор, — красные партизаны.

— Ну, тогда пусть и будет «Заря красного партизана», — поспешил согласиться Карпуха Зуй.

— Оно, конешно, это самое дело, — возразил ему Корней Косорукий, — как мы все партизаны, то так и назвать… А то с зарей-то длинно получается.

— Верно! — воскликнул Мартьян Яковлевич. — Просто и ясно: «Красный партизан».

— Здорово, лучше не надо! — подхватили артельщики.

— Закрепим, значит! Так и писаться станем — «Красный партизан». Правильно! — взмахнул рукою Епиха. — Ну вот в весь митинг… Поехали!

Громыхая плугами, подводы артельщиков выехали на бугорок за деревней. Заслонясь ладошкой от сверкающего солнца, Епиха глянул на тучный кусок степи, на котором не будет уж больше ни одной межи, — на их колхозный неоглядный загон. Взмахом руки он сбросил в телегу шляпу, и ветер по-ребячьи, быстрыми и легкими порывами, начал баловаться его волосами, ласкать лицо.

Епиха положил руку на плечо сидящей рядом с ним Лампеи и закричал так, что разнеслось далеко по степи:

— Вот оно… когда настоящая-то советская власть для нас открылась!

10

Изотка вернулся из города незадолго до вёшной. Он порадовал Ахимью Ивановну немалым заработком и подарками, в семье держался как-то по-новому, по-городскому, но с прежней, впрочем, скромностью и, как раньше, уединялся курить на задний двор. Он восстановил старую связь с избачом, с ребятами-комсомольцами, пропадал часами в избе-читальне и, приходя оттуда, помогал Мартьяну Яковлевичу уламывать родителей насчет колхоза.

— В консомоле-то тебя настрочили, видать, ты и шеперишься… Хоть бы ты не зудел! — огрызался на него Аноха Кондратьич. Вот и сейчас все они трое — Аноха, Ахимья, Изотка — стоят посреди избы, возбужденные, взволнованные, а старик так и вовсе на себя не похож.

— Доколе еще ждать вам, шататься? Прождете! — сверкнул синими глазами Изотка.

— Да и то верно, батька, — поддержала сына Ахимья Ивановна. — Как бы уж нынче они на пашню не выехали… не опоздать бы…

— Опоздать! — заревел Аноха Кондратьич. — Все им опоздать! Ну и жисть наступила, как на тройке гонят… Голову закрутили… Опоздать, мать вашу!..

— Реви больше! — сердито одергивает его Ахимья Ивановна. — Чо с твоего реву?!

Аноха Кондратьич осекся, присел на лавку к столу, повернулся к Изотке и просипел:

— Пиши, пиши… заявление. Счас же пиши… Покуда не отдумал. Пущай матка сама снесет им…

Изотку не надо торопить, — бумага и карандаш у него в кармане приготовлены. Он выложил свою канцелярию на стол.

— Вот! — отдуваясь, проговорил Аноха Кондратьич. — Прошу, дескать, принять меня…

— Со всем семейством, — добавила Ахимья Ивановна.

— Со всем семейством, — повторил Аноха Кондратьич. — Снеси ты им, старуха…

Она быстренько завязала на голове праздничную бравую кичку, взяла у Изотки бумажку, перекрестившись, вышла со двора.

Из окон высунулись соседки:

— Куда ты, Ахимья, вырядилась… адали праздник какой?

— Похоже, что и праздник… — отвечает Ахимья Ивановна, — к Егору Солодушонку иду, заявление тащу. Хотим, мол, к вам, примайте, вписывайте… Что толковать!

Одна из соседок кричит ей зло вдогонку:

— На другой-то конец, за версту пошла! Пошто не подождала, когда своим десятком сберемся?

Чуть прихрамывая, она идет вдоль Краснояра, очень спешит, — мало ли крикунов и завистников, всех не переспоришь. Ворота Егорова двора настежь, и во дворе пусто. Ахимья Ивановна входит в избу:

— Где хозяин, артельщики?

— Эка, хватилась! — говорит Егорова жена Варвара. — Укатили на пашню… целым обозом, — она улыбается в сознании недосягаемого своего превосходства.

Ахимья Ивановна безвольно как-то опускает руку с зажатым меж пальцев листком бумаги:

— Опоздали… так вот и есть!

И торопко поворачивает к двери.

Аноха Кондратьич ревет на весь двор, — куда запропастился лагушок с дегтем, не мазана телега!.. Что так мешкает Изотка, ушедший на задний двор за конем… Где это ключ от плуга?!

Старик ворчит, выкатывает из завозни телегу, тащит на нее плуг, хватает со стены предамбарка сбрую, — ничто сразу не попадает под руку…

Наконец-то он выехал со двора… гонит во весь дух…

За околицей, уже подъезжая к партизанскому клину, Аноха Кондратьич услыхал позади стук копыт, мягкое звяканье телеги. Обернулся — его нагоняет Олемпий. Этот тоже с плугом, со всею снастью.

— Куда? — придерживая коня, крикнул Аноха Кондратьич. — Поди к артельщикам… или сам по себе?

— К ним! — откликнулся Олемпий Давыдович. — Куда же боле! Вижу, ты мимо ворот пробежал — и вдогонку. Сразу смекнул… У меня-то все уж в припасе было. Тебя только и ждал.

— Меня? — Аноха Кондратьич вытянул коня по спине концом вожжей. — Но-о! Будешь ты оглядеться!..

Артельщики черными букашками разбрелись по загону — пашут. Щурясь от солнца, Лампея долго глядит: кто там скачет по дороге… кто эти двое?

— Кажись, батя?.. Да и впрямь он! — воскликнула она и побежала через все поле к мужу. — Епиха, глянь!

— Нашего полку прибыло! — как мельница замахал руками Епиха…

Близ дороги Мартьян Яковлевич… Потный, грязный, он выворачивает из крутого пласта отбеленный плуг, останавливает запряжку. Он увидал тестя, и рябое, исполосованное черными струями пота лицо его широко поплыло в улыбке:

— Задали ему, знать, перцу Ахимья с Изоткой… Ну и теща! Добро пожаловать до нас, до колхозников! — закричал он. — Собща-то веселее!

— Мы и то… — отозвался Олемпий Давыдович.

Он, видать, собирается сказать еще что-то, но Мартьян перебивает и смеется-смеется:

— Давай, давай! Знаем!

Словно боясь потерять что, старики поспешно сбрасывают плуги с телег.

11

Из дневника двадцатипятитысячника Силина.

…В моем колхозе сев успешно подходил к концу, и я изредка выезжаю в Никольское. Клуб нынче подведен под железную крышу. Она горит на солнце чистым, нетронутым серебром — совсем новенькая. Но в клубе пока что летнее затишье: народ весь на полях, надо кончать сев, никольцы торопятся, село пустынно. Зато в праздники, с утра до ночи, на привычном месте сборищ — у сельсовета — толпится и колгочет такая масса людей, что клуб не смог бы вместить их всех. Да и не обжит он еще, этот клуб, с непривычки не вдруг-то и зайдешь, не тянет туда семейщину. Лето к тому ж, на улице вольготнее дышится. Людно по воскресеньям у сельсовета. Кучками и поодиночке приходит и уходит народ. Одни сменяют других. Но говорят все разом, не говорят, а ревут, — так повелось здесь искони, когда нет еще единого мнения. А тут его нет, ибо дело неизведанное, неслыханное, чудное какое-то дело — работать сообща.

— Хлестко погнали народ в комунию. Очухаться не дают.

— Никто тебя не гонит, бреши боле!

Насчет сгона старается, понятно, подкулачник. Но ему уже нет полной веры. И середняк, даже довольно крепкий, собирается в артель, — иначе нельзя: кругом народ зашевелился.

Эта весна проходит в основном еще как единоличная. Будущая весна — четвертого, последнего года пятилетки — будет уже по настоящему первой колхозной весной семейщины.

По мухоршибирскому тракту — мимо речки с крутым каменистым берегом — тарахтят одноколки, целый обоз: из Петровского завода возвращаются бабы. На восьми подводах — одни женщины в кичках. Сегодня они проводили своих мужей на машину — гремящий поезд умчал мужиков в неведомый Иркутск, откуда им предстоит далекий путь на Олекму — на прииски, на заработки, в золотую тайгу. Бабы едут порожняком. Мешки с сухарями, бараниной, салом, узлы одежи — все это забрали с собою мужики… Женщины едут пригорюнившись, одна нет-нет да к смахнет слезу.

Рядом с обозом, отставая и обгоняя то одну, то другую одноколку, шагает высокий прямой человечище. У него маленькая голова под черным, лихо заломленным картузом, низкий лоб, щетина, видимо, когда-то сбритой бороды. Он часто спотыкается о придорожные кочки, размахивает руками, что-то кричит: он пьян, заложил на дорогу.

Он подходит ко мне, развязно просит папиросу, долго роется в карманах в поисках спичек и, не найдя их, вытаскивает из-за пазухи поллитровку:

— Можа, хошь? Будем знакомы.

Получив отрицательный ответ, он представился обиженным, но тут же сменил гнев на милость:

— Ну, раз не потребляешь… Я бы сам, может, тоже не пил, кабы не обида… И за что обидели, сволочи! — загорелся он вдруг, затряс кулаками. — Голоса лишили! Имущество отобрали!.. Лишенец! Кулак!.. А кто наживал, они, что ли! Батька наживал… трудник, а не кулак… никого не эксплуатировал. Вся деревня знает, как старик покосы чистил: обвяжет коленки потниками, да елозит день-деньской по кочкам, по болотной воде. У него и ноги ревматизма свела и руки… а музли-то — страшно глядеть! Вот какой кулак был батька! А я? За чо я кровь проливал? Под Волочаевкой в Красной Армии дрался. Пулеметчиком. Как поведу шошем — ррр! — и ваших нет… Попади мне снова в руки шош… ррр! — Он злобно заскрежетал зубами.

Передо мною классовый враг, раскулаченный семейский паук. Враг, под винными парами изливающий душу случайному спутнику… Если б такому пулемет! Он знал бы, в какую сторону его направить при случае. Но пулемета и случая нет и не будет. И враг поневоле маскируется: он — обиженный герой незабвенной Волочаевки, этого дальневосточного Перекопа.

— Из какой деревни?

— Никольский… А тебе чо?.. Ты кто?

— Так, служащий… проезжий.

— А-а! — усыпленный моей ложной справкой, он снова принялся злобствовать: —…Колхозы, мать их в душу!

Затем, поскрипывая зубами, он долго разглагольствует о том, как его лишили голоса и разорили, как он заявился с жалобой к председателю ЦИКа Бурятской республики.

— И что же он, председатель?

— Не понять им этого дела… Ему чо, живет себе… Бурят… его в сердце! Отправил в район, в Мухоршибирь… Власть на местах, мать их!..

В Никольском я узнал, кто был этот нечаянный мой спутник. Оказывается, племянник всем известного Покали, бывшего зампредсельсовета. Мне передавали: он явился домой тише воды ниже травы, уже не пьянствовал, стал тихо-осторожно добиваться восстановления в избирательных правах. Ничем не обнаружил он своей враждебной строптивости даже в те дни, когда районный съезд бедноты постановил выселить кулаков и лишенцев. Включен ли Покалин племянник в список подлежащих выселению или открутился, — еще не знаю…

В эти июньские дни от Мухоршибири до Харауза, в полосе сел, являющихся до самого последнего времени крепостью нерушимого ветхозаветного быта, крепостью упорного единоличночества, в эти дни тронулся лед. Из Мухоршибири, из Загана, из Хонхолоя, Никольского, Харауза колхозники повезли за пределы района тех, кто хочет, но уже не может сопротивляться наступающей нови… Ликвидация кулачества как класса!

Десятки кулацких семейств, уставщиков и начетчиков, наиболее злобных врагов коллективизации, устранены постановлением бедняцкого съезда с пути колхозного движения в этом отсталом семейском районе.

Я присутствовал на районном съезде бедноты. И надо было видеть и слышать, с какой яростью выступал Никольский бедняк Корней с трибуны этого съезда против известного кулацкого воротилы Покали, как, несмотря на свое косноязычие, разоблачал он его!

Вслед выселяемым — из проулков, из высоких окон, со дворов несутся бабьи жалостливые охи да ахи:

— Чой-то с ними будет?

— За чо… за что их гонят? куда гонят?

Оставшиеся кулаки, их подпевалы из кожи лезут вон, чтоб изобразить выселение как поход на всю семейщину, а выселяемых — первыми жертвами жестокой несправедливой репрессии.

Уцелевшие уставщики предсказывают пришествие антихриста:

— Пришли антихристовы времена. В писании зря святые отцы не напишут!

Но колхозники, беднота, молодежь — те готовы аплодировать решению съезда, реагируют на панические настроения хладнокровной улыбкой.

В Никольском в эти дни оформилась первая артель. За несколько дней до этого, мне передавали, с другого конца села в правление колхоза пришла шестидесятилетняя тетка Ахимья Аношиха, принесла заявление… И вот сейчас в ее десятке — шум, ругань, протесты. Еще бы! Наиболее справное середняцкое хозяйство десятка изменило тяжкодумию. Тетка Ахимья не захотела ждать долгих сборов. Она за новые темпы. Колхоз так колхоз — все равно, в каком краю деревни он ни находится. Ее десяток погряз в сомнениях, в бесконечных спорах, — не перешибешь. Ей грозят, несут на нее всякую напраслину, оставшиеся в дураках окружили ее атмосферой вражды. Ей кричат:

— От раскулачиванья, Ахимья, спасаешься… Вам-то до кулаков недалече… только-только удержались.

— Потом посчитаемся… как кулаков вычистим!

— В колхозе-то по миру пойдешь!

Ахимья не остается в долгу, за словом в карман не лезет.

— Ну и пойду — вас не позову! Просбираетесь! Да уж и просбирались… Кто ж виноват вам? Чо ревете?.. Вас не переслухаешь! — звонко отвечает она, горделиво взметывает кичкастой головой.

Я видел эту женщину, был у нее в избе. Она очень живая и, несмотря на свои шестьдесят лет, кажется еще молодой. Ахимья в числе тех, кто понял необходимость высылки…

12

Наблюдателен большевик Силин, — кто с этим станет спорить, — но Ахимья Ивановна скрытнее, хитрее, чем предполагал он. Шаталась душа ее, но Силин не заметил этого шатанья. Ее не учить обхождению с людьми, и чужой, посторонний человек ушел, унося из избы теплую ее улыбку и уверенность, что старая женщина безоговорочно одобряет высылку. И она не врала, она действительно одобряла, но едва проводила она гостя за порог, как тут же всплеснула руками, повернулась к младшей дочке:

— Да что же я сижу!.. Надо к Лукерье сбегать на часок, чо там у Самохи слыхать, не назначили ли его в отсылку… с коих ведь пор у них не была!

— Что ж, и сходи, — ответила Грипка.

— Амоса-то Власьевича угоняют. Эх, зря он болтал… Это его за длинный язык, не иначе! — поправляя кичку перед зеркалом, сказала она. — Не насушить ли с ним сухарей для батюшки Ипата? Может, там где встренутся. Вот этих только мне и жалко…

Да, она одобряла высылку тех, кто явно стал на пути колхоза, значит, и на ее пути, но в отношении стоятелей старой веры она хотела бы видеть послабление. Старое еще крепко держало ее за душу, а что до Самохи, то тут примешивалась к тому же еще тревога за родного, зятя-уставщика, нежелание видеть разор и слезы дочери. Она не кончила еще наряжаться, как в избу вошел вернувшийся с собрания артельщиков Аноха Кондратьич. Он был хмур и подавлен.

— Ну, что, батька, на собранье слыхать? — спросила Ахимья Ивановна. — Эх, да ты никак… пошто невеселый-то?

Аноха Кондратьич тяжело сел на край кровати, опустил голову.

— Скотину постановили вот… в один двор, — кашлянув, глуховато молвил он.

— Что ж, придется… обратно ходу нам нету, — сказала раздумчиво Ахимья Ивановна.

— Да уж придется, куда денешься теперя… все вы с Изоткой тогда зудили… Этот-то чо зудил! — Аноха Кондратьич искал, на ком бы сорвать зло, но Изотки в избе не было. — Шляется же, антихрист!

— Не печалься, батька, — с грустной ласковостью успокоила его Ахимья Ивановна. — Наживем, как все эти годы наживали. Артель — это лучше разору. Сколько во дворе-то коров оставляют?

— Нам дозволили шесть, считая с телятами. Вот ты тогда печалилась, что резали… богатство тебе!.. Где бы это богатство теперь оказалось?

— Да артель-то ведь наша, — улыбнулась Ахимья Ивановна. — артельное было б богатство… Шесть — это ладно… куда завистовать… Никто б не резал, сколь, бы у артели скота накопилось!

— Мне-то какая корысть!

— Ну, ты напрасно, батюшка, — вмешалась Грипка. — Я тоже на собранье забегала на минутку. Слыхала поди: артель богаче — и нам лучше. Масло-то продавать будут да делить…

— Много ты понимаешь! — одернул дочку Аноха Кондратьич. — Масло да шерсть за малые копейки пойдут, не по вольной цене… и не то, что сам хозяин, — с другими еще делись. Да и как скот содержать еще станут? Свой-то глаз — алмаз, а чужой человек за твоей скотиной разве по-хозяйски доглядит?.. Двора вон такого еще нету. С кормом вон…

— Ладно! — оборвала мужа Ахимья Ивановна. — Чо было, то было — не воротишь. Когда сдавать-то?

— Завтра утром… Доведется на Тугнуй за баранами ехать… И они стали судить-рядить, каких сдадут они коров, овец, свиней. Каждая корова была обсуждена со всех сторон, учтены все ее достоинства и недостатки, ее возраст, — лучших оставляли себе. Но как ни считал Аноха Кондратьич, а двадцать две головы придется отвести ему завтра поутру в общий артельный гурт.

— Двадцать две, как хошь считай! — закряхтел он.

— Да, так и выходит… Поезжай на Тугнуй. А когда погонишь в артель, боже упаси тебя говорить… жаловаться или как… — предупредила Ахимья Ивановна.

— Ничего не скажу. Сдам, и всё. Чо теперь жаловаться! — вздохнул Аноха.

— Оно и лучше. Молчи. Чтоб промеж артельщиков какого о тебе разговора не вышло: жалеет, мол, или еще что, — наставительно произнесла Ахимья Ивановна. — Ну, я сбегаю на часок до Лукерьи. Как там с Самохой-то?

У ворот Самохиной избы Ахимья Ивановна встретила Покалю. По всему видать, он куда-то спешил. Глянув на его опухшие красные глаза, Ахимья Ивановна подумала: «Пьет… с горя пьет!»

— Здоровенько, Петруха Федосеич, — пропела она. — Как жив-здоров?

Покаля безнадежно махнул рукою:

— Живу… Надо бы лучше, да нельзя! Вот только исполнитель прибегал, новую милость мне объявил: в гости к Ипату Ипатычу посылают… Ишь, не терпится им — к уставщику побежали меня разыскивать! У меня-то, сказывают, уж комиссия целая сидит, дожидаются хозяина… описывать… Пошел Покаля по косточкам… по ветру!.. В клочья! — Он затряс сивой головой.

— Пошто так-то? — сочувственно ахнула Ахимья Ивановна.

— Их надо спросить — пошто. Ну, меня-то, ну Астаху — куда ни шло: кулаки, кулаки!.. А вот Листрата, племяша моего, за что? Ведь партизан, защитник советского строю!.. Его-то, — Покаля кивнул в сторону Самохиных ворот, — бог милует!.. Хитер! Уставщик, да недавний, пощадили, не тронули.

— Слава тебе господи! — вырвалось у Ахимьи Ивановны.

— Хитер, — прикинувшись, будто не заметил радости Ахимьи, продолжал Покаля, — всё молчком, молчком, — вот и сошло… Другие за него говорили, — другим-то и досталось, дуракам большеглотым! Первый за долгий язык Амос попался, — я ль его не упреждал?

— Власьич-то не иначе как за язык, — согласилась Ахимья Ивановна. — Кто только теперь вместо него писание читать будет?

— Найдутся — безучастно отозвался Покаля. — Ну, прощай! Не увидимся, знать… — Лицо его дрогнуло, он резко отвернулся, чтобы она не увидала, какое у него сейчас лицо, и, вздымая ичигами тяжелую пыль, он заспешил вдоль улицы.

«Болезный!» — глядя ему вслед, вздохнула Ахимья и загремела щеколдою калитки…

Быстро проскользнув мимо окон своей избы, Покаля успел приметить — и впрямь у него сидят сельсоветчики и еще какие-то из района: должно быть, это и есть комиссия.

— Ждите пождите меня, — прошептал он, — без хозяина-то бабу не шибко раскулачите!..

Покаля обогнул дом и проулком вышел на собственное гумно. Оттуда он пробрался во двор, по затенью, невидный-неслышный, подошел к амбару… оглядел висящую на вбитых в стену амбара деревянных кольях сбрую, хомуты, чумбуры…

«Вот эта в самый раз, — стаскивая с крюка вожжевую веревку, сказал он себе. — Так я вам и дался!»

С веревкой в руке, он вытащил из кармана связку ключей, отпер тяжелую дверь.

Едва успел он захлопнуть ее за собою, задвинуть болт, ему почудилось — кто-то прошел по двору совсем близко. Нет, это не почудилось.

— Эй, кто там? — повелительно окрикнул грубый мужской голос, и в дверь забарабанили кулаком.

Покаля не отозвался. Задерживая дыхание, он быстро-быстро завязал петлю… перекинул конец вожжи через балку под крышей, вскочил на днище порожней бочки…

Словно бы закряхтела под тяжестью грузного Покалина тела сухая балка. Веревка с резкой болью впилась в горло. Он зажмурил глаза, чтоб не видеть застилающей взор темноты. Ему казалось, что, зажмурившись, он облегчает жгучую резь…

И через какую-то самую малую минуту, уже будто где то далеко-далеко, послышались удары в дверь.

«Врете… не возьмете! Не дамся!» — ответила на этот настойчивый стук угасающая Покалина мысль.

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

С виду все обстояло благополучно. Семнадцать артельщиков и семьсот единоличников давно уже отсеялись, и на полях зазеленела молодая поросль хлебов. Сельсовет при содействии района отправил в дальнюю отсылку всех, кого постановил выселить бедняцкий съезд, — начетчика Амоса, бывшего купца Астаху Кравцова, Покалина племяша Листрата да еще семерых заядлых кулаков, Тугнуй наливался густыми травами, кое-где уже принимались за поделку граблей, отбивали косы, — вот-вот и косить пора. Обе учительницы уехали отдыхать к родным в город. Избач поневоле свернул на лето свою работу, отложил торжество открытия клуба и школы на осень. Никольцы не слишком тужили о высланных, и только бабы у колодцев продолжали все еще судачить: хорошо-де, что удавился Покаля, не захотел, чтоб кости лежали в чужой стороне… По-прежнему из улицы в улицу плелись, не утихая, толки, сплетни и темные слухи, по-прежнему созывал по воскресным утрам народ к обедне уставщик Самоха, переругивались единоличники с колхозной горсточкой, подвыпив, задирались, грозились, порою не давали и ходу, по-прежнему шло великое брожение умов и колготня по деревне… Но ведь все это не ново, который уж год так вот колгочут никольцы.

Однако все это было только с виду.

Не вырванные в свое время начисто, потемкинские корешки разрослись в городе ветвистым деревом, и оно пустило глубоко и далеко свои корни по деревням семейской округи. В городе существовала и действовала крупная контрреволюционная организация, и агенты ее, бывшие белые офицеры, разные темные дельцы и проходимцы, шныряли по районам и мутили народ. Злым духом никольцев стал приезжий человек по фамилии Кравченко.

С начала лета в Мухоршибирском районе вовсю развернулись работы по прокладке шоссейных дорог. Пятилетка проникала глубже и глубже в степь, и Бурятская республика в невиданных доселе масштабах приступала к ликвидации узеньких проселков и дедовских трактов. От Петровского завода до Мухоршибири, прорезая горы и степи, по мысли строителей, должно было лечь почти стокилометровое прямое шоссе. Чтоб не нарушать движения внутри встречных деревень, шоссе вели мимо околиц, оно касалось на плане прямой своей линией кружочков, обозначающих деревни, не пересекая их, и будто висели те кружочки приклеенными к ниточке по ту и другую сторону… Большая работа требовала множества рук, и хараузцы, никольцы, хонхолойцы шли на шоссейку и по вольному найму и в порядке трудовой повинности. Начиная от Завода через сопки, через весь Тугнуй зажелтели, убегая вдаль, два параллельных ряда холмов, — горы хряща, щебня высились по обе стороны вскрытого полотна, будущего полотна шоссейной дороги. Никольцы выезжали в степь с лопатами, с коробами, на телегах… На постройке было людно, шумно, иногда из Завода подкатывали какие-то мрачные и тяжелые машины, но это в редкость.

На участке Харауз — Никольское хозяином был техник Кравченко. Он хорошо обходился с мужиками, любил потолковать с ними, много расспрашивал о житье-бытье, о колхозах…. Откуда никольцам было знать, что любознательный техник — бывший петлюровец, что в настоящее время он член подпольной организации?.. Кравченко видел недовольство многих: иные мужики сетовали на коллективизацию, иные на хлебозаготовки и налог, на шоссейку, которая отнимала труд и время, — он умело направлял это недовольство и все чаще и чаще стал поговаривать о том, что в скором времени предстоят большие перемены… К сенокосу вокруг него уже постоянно толклись те, кому можно было, довериться, не боясь выдачи и провала.

Кравченко советовал им приберегать винтовки, внушал, что не зря большой военный комиссар проехал из Москвы на Дальний Восток, — там-де снова подымаются японцы, они захватят скоро Маньчжурию и пойдут войною на большевиков. Поездку комиссара он объяснял мнимой ненадежностью Красной Армии: она-де только и ждет момента, чтоб открыть японцам границу и перейти на сторону идущих с японцами настоящих хозяев русской земли… Остановившись на обратном пути в Петровском заводе, большой комиссар пообещал добиться в Москве ускорения постройки нового металлургического гиганта. И это Кравченко использовал в своих целях: он объяснял начавшееся вскоре после отъезда комиссара быстрое сооружение завода тем, что советская-де власть не надеется на свою армию и по всей линии начинает спешно возводить крепости; одной из таких крепостей якобы должен быть и Петровский завод.

— Успеют ли только, — многозначительно добавлял Кравченко.

Неделя за неделей, и Кравченко вбил в темные головы недовольных, что колхозное царство, как он говорил, падет по сигналу, все села враз возьмутся за оружие, перебьют коммунистов, сельсоветчиков и колхозников, город и армия поддержат, восставшие захватят дорогу, отрежут Россию от Дальнего Востока, чем японцам будет оказана большая помощь, и тогда Москве ничего не останется делать, как признать крестьянскую сибирскую республику без коммунистов и колхозов. Ему верили — те, кто хотел верить. Были, правда, и такие, кто с сомнением покачивал головою, но они помалкивали. Искусно одурял он темную семейщину.

Кравченко часто отлучался с работы, ехал в Харауз, в Хонхолой, на Тугнуй, в улусы. Он поддерживал знакомство с уставщиками и ламами, входил в доверие. Среди бывших нойонов он оживлял поросшую плесенью легенду о непреложности возвращения атамана Семенова, который-де вновь дарует бурятам всяческие вольности, но только без колхозов и утеснения лам. Нередко Кравченко проездом останавливался ночевать у никольского уставщика Самохи, и меж ними шел долгий потайной разговор. И вихрились по деревне слушки и слухи, на этот раз стойкие, определенные, указующие; в них меньше всего упоминался антихрист, а больше — винтовка, японец, артельщики. И обещали те слухи не пришествие сатаны, а скорое восстание их районов, от Читы до Иркутска, против большевистской власти. В них содержалась угроза: взявшись за оружие, народ в первую очередь перебьет колхозников. В ряды артельщиков слухи эти вносили смущение и тревогу, Епиха успокаивал:

— Мало ли какая кулацкая трепотня. Первый, что ли, год?.. Эка невидаль!

— Оно и верно: не первый, — чесал в затылке Олемпий Давыдович.

Слухи и посулы были до того настойчивы и навязчивы, что даже молчаливый старик Цыдып, наезжая со степи, находил нужным делиться с Епихой своими опасениями:

— Что это, паря Епифан, будет?.. Чо народ кругом мало-мало болтает, а?..

Епиха махал рукой:

— Знай работай, Цыдып, ничего не будет, Советская власть колхозника всегда отстоит, не бойся…

— Так… оно так-то так, — покачивая головою, тянул Цыдып. С некоторых пор в горнице уставщика Самохи чуть не всю ночь напролет мерцал за плотными ставнями желтый огонек, и не один Кравченко сидел за столом, — всюду, на лавках, вдоль стен, у порога, проступали из сумрака суровые бородатые лица, а во дворе нет-нет да и мелькнут тени каких-то вершников — полуночников.

Сгоняя чуткий сон Ахимьи Ивановны, заходились в брехе собаки.

— Где это? — бормотала она и выходила в сенцы. — Никак, за речкой, — вслушивалась она, — за речкой, будто у Самохиных соседей. Чо такое? Никогда такого реву псиного не было… Чо деется-то!

Она крестилась и возвращалась на теплую кровать, где мирно похрапывал Аноха Кондратьич.

Как-то по деревне пронесся слух, что высланные понемногу возвращаются домой, и будто видел кто-то темной ночью в Закоулке вооруженного Покалина племяша Листрата. На этот счет пошли разговоры: одни говорили, что не может этого быть, чтоб отпустили высланных до срока, и значит, они просто убегают, иначе зачем бы Листрату прятаться от людей; другие, напротив, уверяли, что какая-то новая власть дала Листрату свободу, что по ту сторону Байкала уже иные порядки, и Листрат хоронится лишь потому, что в здешних местах еще нет этой власти, но скоро она и сюда придет. А что до винтовки, то одни называли это брехней, а другие считали, что новую-то власть доведется утверждать силой оружия: ничего, мол, само по себе не делается…

Однажды ночью в закрытый ставень Спирькиной избы с улицы кто то постучал. Пистимея проснулась, подошла к окошку.

— Кто? — спросила она сиплым со сна голосом.

— Я это — батька… пусти скорее, — услышала она шепот отца.

— Батюшка?! Вернулся! — Пистимея кинулась отпирать ворота.

Астаха вошел в избу, перекрестился, сел на лавку.

— Батюшка!.. Отпустили? — Шебарша спичками, обрадованно залепетала Пистимея.

— Огня не вздувать, — строго приказал Астаха. — Разбуди мужика.

Спирька проснулся и, почесываясь, подошел к тестю:

— Ну? Не чаял, не гадал я… Они обнялись.

— Все мы не чаяли, — зашептал Астаха. — Я убег… в тайности держи. Эти дни я у тебя хорониться буду… На этой неделе начнется восстание… Из-за того и убежали. Не я один… Там-то, по дороге, кругом кутерьма идет…

— Неужто? — с сомнением и надеждой спросил Спирька. — Вот дал бы господь!

— Да-да! Скоро им конец. Ты вот зарылся в хозяйстве, как вошь в коросте, и ничего не чухаешь. Думаешь, стороной тебя минует? Как бы не так! Не пойдешь с мужиками, не возьмешь оружие, — красные тебе все едино жизни не дадут. Меня угнали, Листрата-партизана угнали… того и ты дождешься, не думай!.. А кроме прочего, новая-то власть партизанство твое простит за подмогу… Одевайся!

Спирька оделся и только спросил:

— Куда?

— Пойдем… К Самохе пойдем. Вытаскивай винтовку…

Спирька слазил в подпол, извлек оттуда винтовку, и они ушли, наказав Пистимее поутру ничего не говорить соседкам, не проболтаться, — будто и не было Астахи, и ночного этого разговора не было, ничего.

2

Давно уже, с тех пор как Епиха прочно обосновался в избе председателя Алдохи и стал хозяйствовать совместно с ним, к нему от названой своей матери Лукерьи Самошихи перешла сестра его Грунька. Она была некрасива, никто замуж ее брать не зарился, и так жила она с братом, работала куда с добром, с Лампеей дружила, прижилась в семье, лучшей доли себе не искала. Изредка, по привычке, Грунька навещала Лукерью, добрую бабу, которая подняла ее на ноги, — к ней Грунька питала неизменное расположение, — сплошь и рядом помогала Лукерье по огороду и даже иногда ночевала у нее. Надо ж было случиться так: в ночь возвращения Астахи Кравцова в деревню Грунька как раз ночевала у Самохи. С вечера она долго провозилась с Лукерьей на огороде, да так и осталась.

Постлала ей Лукерья, как обычно, в сенцах. Перед самым почти рассветом Грунька проснулась — и видит: чуть приоткрыта дверь в горницу и огонек там светится. Вслушалась она в негромкий многоголосый говор, и уж не смогла больше заснуть…

Чуть свет побежала Грунька домой, — чаевать у Лукерьи не осталась, сослалась на домашний недосуг, — и пока бежала, неслись у нее в голове вихрем впервые, быть может, в жизни разворошенные мысли. Она знала, куда спешит, — надо, во что бы то ни стало надо предупредить брата. Шутка ли — перебить всех артельщиков и, значит, Епиху тоже! Значит, лишить ее, Груньку, опоры в жизни, опять вогнать в сиротство… И кто же собирается убивать ее Епиху, кто? Пуще всего нареченный ее батюшка Самоха, тот самый, которого до сих пор считала она своим благодетелем… Порою ей казалось, что не должна она ничего говорить Епихе, что ночью приснился ей дурной, несуразный сон, и ради сна и собственной дурости она не подведет батюшку под кару властей. У нее было очень тяжко на сердце… Епиха с Лампеей уже сидели за самоваром. Белее печки, Грунька подскочила к столу, упала на табурет, да как заголосит.

— Что? Что с тобой? — вскинулись разом Епиха и Лампея. Сквозь рыдания, бессвязно, выложила Грунька брату подслушанную ночную беседу.

— Так-так, — будто про себя сказал Епиха. — Значит, и впрямь вернулся Листратка, и Астаха тоже… Главный, говоришь, Самоха и его правая рука Спирька… Спирька — помощник командующего! Генерал Самоха! — хохотнул он недобро. — Вот что, сестра, — пока обо всем этом молчок.

Епиха бросил чаевать, побежал к председателю артели Егору Терентьевичу и партийному секретарю Василию Домничу.

«Выходит, и не трепотня! — сказал он себе по дороге. — Зря мы уши развесили, рано успокоились…»

Он застал Егора и Василия дома, свел их вместе, сообщил все, что так случайно узнал он через сестру.

— Жалко, винтовки у нас отобраны, — помрачнел Егор Терентьевич. — Как защищаться будем? Надо бы в Мухоршибирь послать… вроде будто предупредить товарища Рукомоева.

— Предупредить — это обязательно. Райком обо всем должен знать. Пусть выручают, дают оружие, — согласился Василий.

— Ты вот что, Домнич, — посоветовал Епиха, — сходи-ка до Корнея… Пускай он в Мухоршибирь едет, но чтобы никто не знал…

— Правильно, — сказал Василий. — А мы будем теперь следить за ними… У меня в кооперативе винтовка есть, — добавил он.

3

В воскресенье из Мухоршибири вызвали к телефону председателя артели «Красный партизан». Исполнитель сбегал за Егором Терентьевичем. Егор тотчас же пришел в сельсовет, неловко приложил ухо к трубке и услышал далекий, но знакомый голос. Говорил заведующий районным земельным отделом. Он спросил, скоро ли думает управиться артель с сенокосом, и, услыхав, что долго с сеном артель не замешкается, предложил подналечь на косьбу: травы уже переспели, каждый день промедления ухудшает качество сена, а план сенокошения по району в целом большой, да и пора уже переключаться на уборку хлебов.

Кончив разговор, Егор Терентьевич пошел к себе.

«Эка, — думал он по дороге, — забота у него какая! Мы и без того знаем, что пора косьбу кончать, а вот о главном-то он ничуть даже не обмолвился…»

В последние дни Егор Терентьевич чувствовал себя тревожно, неуверенно… Вернувшись из района, Корней Косорукий рассказал, что секретарь райкома партии принял его немедленно, вызвал к себе в кабинет Рукомоева, тот выслушал его внимательно, но вооружить артельщиков отказался. По словам Корнея, начальник улыбнулся и что-то проговорил насчет паники и лишних страхов, однако просил держать его в курсе событий, в крайности звонить по телефону… Вот эта улыбка, которая представлялась Егору непонятной, загадочной, почему-то не выходила из его головы.

«Хороши смешки… паника, — размышлял он. — Побыл бы в нашей шкуре! И пошто недоверие такое, оружия не дают? Нет, что-то здесь не так!»

Улыбка начальника Рукомоева и отказ вооружить артельщиков смущали и подавляли Егора Терентьевича… Вот и сегодня он ожидал, что к телефону его вызвал сам Рукомоев — справиться, как, дескать, и что, но вместо этого приказ о сенокосе — эка невидаль какая! — а Рукомоев, будто и нет его, и весточки никакой не подает о себе. Это было не менее странно, чем неуместная улыбка. Егор Терентьевич никак не мог собрать воедино разбежавшиеся мысли.

Сумный пришел он в артельный свой двор и только когда увидал артельщиков, конюшни, литовки, грабли, понял, что сомнение-то сомнением, а дело надо делать, — все ждут слова председателя, за все это большое хозяйство он в ответе, а не кто-то другой.

И он приказал оповестить всех и каждого, по всем колхозным дворам, чтоб завтра, чуть свет выезжали на Тугнуй.

4

С некоторых пор Аноха Кондратьич сознавал себя почетным, уважаемым членом артели: не он ли отвел на общий двор трех добрых коней, сдал справные плуги, бороны и сбрую и, глазом, дескать, не моргнув, пригнал двадцать две животины. Епиха, Лампея, Викул Пахомыч, а пуще всего пересмешник Мартьян Яковлевич подымали старика в его собственных глазах, старались о его славе. Все они наперебой нахваливали Кондратьича, говорили ему, что он крепко поддержал артель своим ладным имуществом и середняцким авторитетом, и старик цвел широкой благодушной улыбкой и явно гордился перед соседями-единоличниками. Далеко позади было то время, когда ему надо было, сломя голову бежать на пашню и просить, чтоб его допустили до совместной пахоты. Теперь он не побежит, нет! У него вон какие лбы-работники: три девки и два парня, а сам-то он на старости лет и отдохнуть подчас может. И, ссылаясь на свои годы, на то, что за него есть кому работать и что он отдал в артель лучшее хозяйство, старик сплошь и рядом оставался дома, предпочитал артельной работе косьбу полыни для собственных коров, — кто же, мол, корму мне наготовит, если сам не позабочусь? Если не полынь, так находилось что нибудь другое по хозяйству. Руководители не очень-то нажимали на старика, баловали… Вот и сейчас он не поехал на Тугнуй, — пусть помоложе его которые, управляются с артельным покосом.

Из остальных членов артели не выехал на покос только кооператор Василий Домнич. Накануне вечером он получил небольшую партию мануфактуры и распоряжение райпотребсоюза отпускать ее в первую очередь колхозникам. Поэтому Домнич и задержался на день. Он оповестил всех хозяек, жен артельщиков, и они к полудню побежали в лавку: шутка ли, так давно никакого товару не привозили.

Кроме ситца и сатина, Домнич с продавцом выдавали бабам понемногу меда и свиной свежинки, — с утра Домнич зарезал двух кооперативных чушек. Он все готов был сделать, чтобы, выполняя тяжелую работу, артельщики были снабжены и накормлены как можно лучше.

Уложив свои покупки в запан, Лампея быстро зашагала по улице. Из окон вслед ей шипели:

— Ишь несет… целый подол…

Не удостаивая никого ответным взглядом, она пришла домой, выложила все, что в запане, на стол, и так ей стало радостно при виде этого скромного изобилия, как бы подсказывающего ей, что за ним придет скоро и настоящее изобилие, и настоящее счастье, что она присела к окну, раскрыла створки и запела голосисто, на всю безлюдную улицу, любимую свою песню о широкой степи.

Напротив, через дорогу, тотчас же распахнулось окно, высунулась кичкастая голова соседки:

— Безо время распелась, Епишиха: люди вон работать поехали….

— Что мне, — оборвав песню, ответила Лампея, — пою — весело в моем краю.

Соседка вытянула вперед злое остроносое лицо:

— Знаем, с чего весело! Думаешь, не знаем?.. Кулацких чушек да мед жрете!

Чтоб не слушать дальнейших криков и ругани, Лампея захлопнула окошко…

Ахимья Ивановна тоже получила в кооперации свою долю и под завистливое шипенье баб прошла к себе на низ Краснояра. Бабы кричали ей:

— Кулацких чушек порезали да барствуете! Смотри, как бы эти чушки не стали поперек горла!

— Разве Домнич мало товару получил? Пошто же прочих обошел? Собака, знать, на сене лежит, сама не ест и коню не дает!

— Кто вам-то мешает чушек есть, товар получать? Идите в артель! Кто вам не дает? — отвечала Ахимья Ивановна.

— Нужна твоя артель… Эка ты добрая! — говорили ей. — Голова-то поди дороже артели…

— И-и-н! Чо сказала! — возмущалась она. — Еще неизвестно, чья голова раньше свалится… Подоспеет время — на карачках к нам поползете, проситься станете…

Придя домой, она поведала Анохе Кондратьичу о злобных выкриках баб:

— Завидки их поди берут… Все будто сговорились: грозят головы артельщикам посечь…

— Как же, посеке-ешь! — нехотя отозвался Аноха Кондратьич, он отдыхал на кровати, и шевелить языком не хотелось. — Собаки брешут, ветер носит… Не так-то скоро теперя до наших голов доберешься, за нами вон экая держава, экая сила! — Впервые, может быть, в жизни рассуждал Аноха Кондратьич столь разумно — умные слова будто невзначай слетали у него с языка.

— Я и то думаю, — подтвердила Ахимья Ивановна.

Не дождавшись, когда поспеет самовар, старик захрапел. Говорить, а тем более думать ему сейчас было не под силу. Слова жены не растревожили его, — Аноха Кондратьич и всегда-то держался в стороне от людей, а тут, как началось его артельное счастье, он и вовсе пропускал мимо ушей слушки и сплетни, ни во что постороннее не вникал. До удивления был несведущ он в деревенских делах. Одно, кажется, его только и беспокоило: как управится артель с покосом, со страдой, будет ли урожай и корма к зиме…

Вечером к Ахимье Ивановне заявился дорогой зятек, уставщик Самоха. За последнее время он приходил к ней редко, но все же приходил, не забывал. Тусклые тени лежали на его полном, упитанном лице. «Какой уж месяц он так-то… мается», — соболезнующе подумала она, но чем именно мается Самоха, она не ведала, а расспрашивать стеснялась. Чтоб развлечь сумного зятя разговором, она похвалилась ему сегодняшними своими покупками.

— Доброе житье артельщикам, — разглядывая цветной рисунок ситцевого отреза, покачал головою Самоха. — Всем бы так…

— Это еще что! Вот и свинины отвесил Домнич, — не без гордости заявила Ахимья Ивановна.

— Да на что свинина постом? — изумился Самоха. — Грех стал народ забывать.

— Это верно — грех. Но только мы не едим, — поспешила успокоить уставщика Ахимья. — Разве что Никишка с Изоткой, — им все нипочем, еретикам. Епиха с Лампеей тоже греха не признают… А я вялить повесила вон…

— Да я о тебе с Анохой и не говорю, — чуть улыбнулся Самоха, — знаю, как вы старинные люди… Горько только, что и старики стали постом мясо принимать, иначе зачем бы Домничу резать…

— Принимать, а не есть — какой грех? — вопросительно, с приличествующей робостью, возразила Ахимья Ивановна.

— Да оно конешно… — не желая расстраивать тещу, сказал Самоха, но тут будто кто уколол его: — Опять же сказать, кто и за детей своих в ответе? Отец с матерью — больше некому. Второе дело: — надо знать, что в руки принимаешь. К примеру, эта свинина, откуда она?

— Но ведь это брехня, Самуил Иваныч! — покраснела Ахимья Ивановна. — Кооперация своих чушек выкармливала, а которых, значит, зажиточные сдавали, те государству пошли.

— А народ-то что говорит? — в свою очередь, налился краской Самоха. — Народу все известно! Брехни тут никакой нету. Великий грех краденое принимать, теща, великий… И ты бы, к слову говоря, поостереглась с артелью этой… поостереглась бы это время…

Дальше этого уставщик Самоха не пошел. Ахимья Ивановна видела ясно, что мучит его какая-то тайна, что-то знает он неладное, но что это за тайна, он не хотел или не мог открыть ей с Анохой Кондратьичем.

И верно, Самоху мучила боязнь за судьбу близких ему людей. Если б знали они, с каким трудом удалось ему уговорить Спирьку, Листрата и остальных, чтоб, когда будет подан сигнал убивать артельщиков, не секли головы Анохиной родной семье, да еще безвредному, но его мнению, весельчаку Мартьяну Яковлевичу. Не хотел чинить горя уставщик любезной теще Ахимье Ивановне, не хотел, чтоб кровь близких на него пала, но он ушел, так и не сказав ничего, пряча свои глаза, и у ворот лишь еще раз посоветовал:

— Ты бы, теща, бабам эти дни глаз не казала… на улицу б не выходила…

Проводив зятя, Ахимья Ивановна присела на лавку, грустно призадумалась. Аноху Кондратьича взяла от Самохиных предупреждений боязная оторопь: кому-кому, а уставщику он не мог не верить. Он принялся вздыхать, чмыхать, крутить головою:

— И чего это он, чего?.. Неужто и в сам деле… Хэка, паря!

— Господь знает… — еле слышно отозвалась Ахимья Ивановна.

5

По субботам косцы, по искони заведенному обычаю, возвращались в деревню — помыться в бане, провести воскресный день дома, хорошенько отдохнуть. И артельщики в субботний вечер приехали домой.

После бани Епиха, Егор Терентьевич и Василий Домнич пошли по деревне в ночной обход. Все трое были вооружены. Епиха подался в Албазин, а Егор с Домничем вместе свернули в Закоулок, чтоб в конце его разойтись в разные стороны. Они дошли почти до околицы и собирались уж расставаться, как вдруг внимание их привлек огонек в окне стоящей на отшибе одинокой избы. Они неслышно перелезли из проулка в огород и полынной обочиной подкрались ко двору.

— Собак, кажись, нет, не гавчут, — шепотом сказал Домнич и, вручив Егору винтовку, полез к светящейся щели ставни.

Он подтянулся на руках, на миг прильнул глазом к щели. В избе было тесно от людей, в углу стояли берданы и трехлинейки. Домнич ясно различил Астаху, Самоху, Спирьку, Листрата — сколько знакомых лиц… так вот они, заговорщики! Астаха потрясал в воздухе руками, и сквозь расколотое стекло раздавался его визгливый бабий голос: «Какой покос им отвели! Всё артели, а прочим мужикам что?! Артельщиков — под самый корень!» Техник Кравченко столбом торчал посередь избы… поднял руку, сказал, как молотом ударил: «Сигнал будет дан на днях… В соседних деревнях и улусах уж все готово…»

Ошеломленный Василий Домнич не мог слушать дальше, — затекли руки, и он спрыгнул вниз.

— Ну, как, Домнич? — прошептал Егор Терентьевич. Вместо ответа Василий выхватил у него из рук свою винтовку и снова полез к высокому окну.

— Лезем оба… Заговорщики! Организация! Выстрелим… уложим вожаков на месте! — Куда делось обычное неизменное спокойствие Василия Домнича, будто кто враз подменил его.

Осторожный Егор Терентьевич схватил Василия за руку: — Поди их много? Поди вооружены?.. Тогда ты это зря, ну убежим, а они по дворам пойдут — всех артельщиков перебьют. Раз увидят, что их шайка открыта… Нет, лучше позвонить товарищу Рукомоеву, как он просил. Скорее!

Василий Домнич опустил винтовку, и оба они задами припустили к сельсовету.

Егор Терентьевич постучал прикладом в дверь, разбудил заспавшегося сторожа Фаддея.

Они вошли в пустую и темную комнату сельсовета. Домнич чиркнул спичкой и при слабом ее мерцанье стал накручивать руку назойливо задребезжавшего телефона. Он вызвал райотдел ГПУ, попросил дежурного соединить его с начальником, Егор Терентьевич одобрительно глядел, как ловко орудует телефоном кооператор. «Вот бы мне так!» — подумал он. Между тем Домнич разговаривал уже с Рукомоевым. «В эку пору не спит!» — изумился Егор и стал прислушиваться к словам Домнича, который рассказал начальнику об их внезапном открытии. Помолчал и вскоре повесил трубку.

— Что он говорит? — спросил Егор Терентьевич.

— Завтра с утра, обещает быть здесь… Велит пока молчать, не плодить паники… Все артельщики, комсомольцы, активисты должны быть вместе…

Этот совет расшевелил прежние подозрения Егора Терентьевича. Он покачал головою.

— Вместе? Кучей-то нас скорее перещелкают… Дал бы оружие… — пробурчал он.

6

За последние недели Рукомоев попал в трудное положение. Ежедневно со всех сторон к нему поступали неутешительные вести, самые неблагоприятные сводки, которые свидетельствовали, что в обширном его районе назревают серьезные события, кулацкий бунт. Он многое уже знал, во всяком случае догадывался о роли техника Кравченко, — и он слал в областной отдел донесения, запросы, телеграммы, фельдъегерей…

Рукомоев не то чтоб растерялся, но находился в том состоянии боевой тревоги, которая соответствовала и его положению и вызывалась теперешним ходом дел. Он намерен был вооружить опору Советов в деревне — колхозников, но это, по его мнению, нужно было сделать лишь в самом крайнем случае, когда кулацкий мятеж начнет прорываться, как перезревший нарыв, наружу, — преждевременная раздача винтовок могла привести к нежелательным эксцессам, ненужным жертвам, непоправимым ошибкам. Вот почему он отказал Корнею в вооружении никольских артельщиков, посоветовал не впадать в панику, ободрил Корнея улыбкой… Откуда ему было знать, что эта улыбка посеет в душе председателя Никольской артели мрачные сомнения и предположения?..

В эту ночь в кабинете Рукомоева надрывался телефон, приезжали с разных концов уполномоченные. К утру он получил из отдаленного конца района сообщение особенно тревожного порядка, — стало ясно, что мятеж фактически уже начался.

Рукомоев во главе небольшого отряда выехал туда. Он, конечно, не забыл о телефонном ночном вызове из Никольского, но сил у него было недостаточно, и надо было поспешить в наиболее опасное место…

В воскресенье, с утра, Никольские артельщики и комсомольцы собрались в клубе — и стали ждать. Здесь были все, кроме стариков, и время шло незаметно. Донской сговорил Лампею, Изотку и кое-кого из молодежи затянуть песню. Более взрослые разговаривали о делах хозяйственных.

Колхозный председатель Егор Терентьевич то и дело выходил за дверь, глядел на тракт.

— Солнце уж высоко, а они не едут, — делился он своим беспокойством с Епихой и Домничем.

— Приедут! — уверенно отвечал Епиха…

Прошло несколько часов. Тревога ожидания нарастала, никто не заводил песен, и лица многих посерели.

— Сердце вроде будто давит… не могу больше, Домнич, — сказал Егор Терентьевич. — Пойдем в совет, до телефона. Что там с ним?

Они пошли в сельсовет. Домнич покрутил ручку телефона, но в трубке царила зловещая, будто притаившаяся, тишина. В это время кто-то гулко подкатил на одноколке к совету, поднял у крыльца густое облако пыли. Через минуту в сельсовет вбежал какой-то мужик. Он был без шапки, широкий его рот будто прыгал на плоском лице, глаза испуганно блуждали. Увидав людей у телефона, он закричал Домничу:

— Напрасно стараешься, паря! От самой Харашибири еду… повалены столбы, порвана проволока… Под Хонхолоем из лесочка как понужнут в меня из винтовки, — как припущу я коня! Господь спас, не иначе… А в Хонхолое-то чо деется! Председателя колхоза убили, — сказывают, ленинградский рабочий был, новая власть образовалась. А у вас как? Еще тихо?

Никто уже дальше не слушал харашибирца, некому было отвечать ему: все находящиеся в совете, десятка полтора людей, во главе с председателем, побежали вон.

Домнич с Егором Терентьевичем сломя голову кинулись в клуб.

«Бросили!.. Предали!..» — у Егора гулко колотилось сердце. У хонхолойских ворот на тракту показалось пыльное облако, послышался стук копыт. То был сам Рукомоев с шестью красноармейцами-пограничниками. Он был зол на себя, кусал губы:

«Неужели и здесь опоздали?..»

Позади вершных бойцов громыхала парная двуколка, нагруженная чем-то доверху.

В совете никого, кроме Фаддея, удостоверившего, что в деревне все пока спокойно, не оказалось, и всадники поскакали к клубу. Они настигли Егора и Домнича у распахнутых дверей клуба.

— Стойте! — крикнул Рукомоев. — Колхозники здесь? И, не дожидаясь ответа, кинулся с красноармейцами внутрь.

— Собрались? Ждете? — бросил с порога.

— Заждались уж, — ответил за всех Епиха.

За спиной начальника красноармейцы тащили в комнату большие охапки винтовок.

Егор Терентьевич неожиданно для всех, — на глазах его навернулись слезы, — подскочил к Рукомоеву, раскинул наотмашь руки, выпятил грудь:

— Ваша теперь воля, — стреляйте!

— Что такое? — белые брови Рукомоева побежали на лоб.

— Артельщиков… кончать приехали? — лепетал в ужасе Егор.

— Дурак! — вырвалось у Рукомоева с внезапной злостью. — Берите скорее винтовки… Не кончать, а защищать от кулацких бандитов!

Егор Терентьевич первый схватил винтовку, — будто что размякло вдруг в груди у него, мрачное лицо тоже размякло, по щеке потекла непрошеная, непокорная слеза. На продолговатом его лице был написан великий конфуз.

— Как же, — пролепетал он, — говорили… вроде будто Красная Армия переметнулась…

— «Переметнулась»! — улыбнулся Рукомоев, улыбнулись и все артельщики, и женщины вместе с ними…

— Чо так долго ехали? Я вот и подумал, — все еще сконфуженно бормотал Егор Терентьевич.

Но Рукомоеву некогда было слушать его. Вместе с Епихой и Домничем он раздавал оружие, на ходу расспрашивал их о положении в деревне, давал указания, наставлял, как вести себя дальше…

Отряд пробыл в деревне допоздна, а потом Рукомоев со своими бойцами куда-то заторопился… С наступлением темноты артельщики и комсомольцы неприметно разошлись с ружьями по домам, чтоб наскоро перекусить, а потом уж собраться в условленном месте.

Прибытие отряда вооруженных пограничников вызвало на деревне бурю догадок, предположений, кривотолков:

— Зачем это зеленоголовые прибежали?

— По дворам пойдут… высланных искать…

— Еще которых заберут…

Нищий Фрол и другие странники ходили по дворам и, когда любопытные бабы, подавая милостыню, спрашивали:

— Что это комуны на целый день в клубе заперлись? — боязливо, шепотком говорили:

— А собрались они с красными армейцами… вызывать народ станут и пороть, — которых кулаками признают. Сказывают, двадцать или больше семейств выпорют…

Нелепые слухи и толки усилились особенно после того, как Рукомоев с красноармейцами, в сопровождении Епихи и Домнича, обошел дворы Самохи, Астахи, Спирьки, Листрата, но никого из заговорщиков дома застать не удалось; бабы или отговаривались незнанием, или по дурости, как решил Епиха, отвечали напрямик: уехали де в лес, а куда и зачем — не сказывали.

Рукомоев хмурил брови.

— Проморгали мы, — шепнул он Домничу. — Но… вы их ночью накроете. Обязательно! План у вас есть, только чтоб никто не проболтался. А меня уж здесь не будет. Надеюсь, что и одни справитесь… смело снимайте головку, в крайнем случае — стреляйте. К сожалению, я ночью должен быть в другом месте…. За Хонхолой не бойтесь, там остались, несмотря на мятеж, наши люди и через день прибывает отряд пограничников для полной ликвидации…

К вечеру никольцы уже знали и о поваленных телеграфных столбах, и о начавшемся в соседних селах мятеже. И когда обнаружилось, что красноармейцы куда-то ускакали, Спирька раскрыл окно и на всю улицу крикнул:

— Пятки смазали! Видать, поджало их! Где им против крестьянской силы сустоять! Ишь побежали!..

— Теперь артельщикам конец, — высунулась из противоположного окна чья-то лохматая голова…

На общее собрание, созванное нежданно и, видать, самочинно председателем сельсовета Тимохой, никто почти не пошел. Многие остались дома потому, что, как ни подмывало их любопытство, они были убеждены, что через несколько часов все переменится и тогда уж они всё узнают в достоверности от новых властей.

— Что этих и слушать, ежели им житья до ночи осталось, — рассуждали они.

Другие не пошли из трусости: подальше-то лучше, как бы чего на таком собрании не получилось, не дали б винтовки в руки и не послали защищать… а кого защищать — народу, мол, невдомек.

Бабы усиленно готовились к завтрашнему празднику. Кончался прискучивший пост, спасовки, завтра успенье, надо всего наварить, напечь, нажарить.

В отдаленном конце деревни, на низу Краснояра, у Ахимьи Ивановны тоже готовились к празднику. Каков-то он будет нынче, что с собою принесет успенье, — так, казалось, думала Ахимья Ивановна. Думала, но не говорила ничего, — знай себе работает, по дому мотается. На этом конце деревни было меньше, чем где бы то ни было, колготни, слухи с тракта, от сельсовета доходили сюда не очень-то густо.

— Пошел бы ты, батька, — сказала мужу Ахимья Ивановна.

— После ужина. — Чо Изотка-то… где пропал? На собрание бы сходил, послухал новости…

Аноха Кондратьич и раньше-то не любил сходов, избегал в сборню ходить, из-за этого и от сельсовета потихоньку отстал, когда попервости еще избрали его в члены.

— Придет, не впервой ему шататься, — ответил Аноха Кондратьич. — Как бы стрелу на собранье-то не получилось, — добавил он.

И, насытившись, дольше обычного творил начал, припадая ладонями на подрушник, лежащий перед ним на табурете.

7

Этим же вечером, после отъезда Рукомоева, фельдшер Дмитрий Петрович сидел в своем кабинете, в амбулатории. Ему надо было писать месячный отчет, помимо того хотелось побыть одному, в тишине, — так сегодня что-то грустно и, будто в предчувствии близкой беды, сжимается сердце. Мягкий свет лампы падал на белую клеенку стола, и, склонив голову набок, Дмитрий Петрович скрипел пером в толстой развернутой книге. По временам он поднимал голову, задумчиво и неподвижно глядел поверх очков в темный угол.

В окно осторожно постучали. Дмитрий Петрович вздрогнул и неестественно громко спросил:

— Кто там?

— Гражданин фельдшер, впустите на минутку… очень нужно. Дмитрий Петрович узнал голос техника Кравченко:

— Сейчас…

Кравченко усталой походкой ввалился в кабинет. Он был запылен с головы до ног, на тужурке, на штанах, даже на щетине небритых щек его блестела сенная труха.

— Они, по всем данным, искали и меня… вместе с остальными, — валясь на диван, сказал он. — Дудки, не такие мы дураки!

— Про кого вы говорите? Кто — они?.. Не понимаю, — пожал плечами Дмитрий Петрович.

— Не прикидывайтесь, фельдшер! — обозлился Кравченко.

— Что вам от меня надо? — пробормотал в крайней тревоге Дмитрий Петрович.

— Что? — Кравченко приподнялся с дивана. — Если хотите откровенно, мне надо знать, я хочу знать… ваше отношение к событиям…

— К событиям? Каким?

— Вы снова прикидываетесь! — повысил голос Кравченко. — Я должен сейчас же выяснить ваше отношение к власти… Вам, как медику, придется обслуживать наших раненых… Вы готовы к этому?

Дмитрий Петрович приложил руку к груди:

— Это моя обязанность, — я помогу всякому раненому, всякому больному, кто бы он ни был.

— Ладно! — смятчился Кравченко… — Впрочем, это не главное. Раненые — подумаешь! Какие там могут быть раненые… сиволапое мужичье!.. Главное, зачем я к вам пришел, — мне необходима ваша помощь… приют на сегодняшнюю ночь… Здесь, я полагаю, наиболее безопасное место.

— Но у меня тут медикаменты… инструменты, — нетвердо возразил Дмитрий Петрович.

— Что я, по нашему, вор, бандит? — вскочил Кравченко. — Вы забываетесь, с кем имеете дело! — Он вытащил из кармана браунинг.

— Вы, конечно, не бандит, но… вы же силой вынуждаете меня… уберите эту штучку, — запутался в словах Дмитрий Петрович.

— То-то! — криво усмехнулся Кравченко. — Итак, где прикажете устраиваться?

— Вот лучше всего в сенях, — здесь запахи… наутро от них головная боль, все же мне придется закрыть на ключ все двери, как обычно, чтоб никаких подозрений.

— Делайте как хотите… Во всяком случае, я признателен, — зевнул Кравченко. — Чертовски хочется спать… Я вам очень признателен, вы любезный человек… И-э-эх! Это, кажется, пятая ночь без сна… Трудно жить, гражданин эскулап, трудно! Техника Кравченко на шоссейке больше уже нет, вряд ли ее нынче доделают, — работающие разбежались, события… — он порывисто схватился за грудь. — Сердце, опять сердце! Нет ли у вас валерьянки?

— Почему же нет? — Дмитрий Петрович накапал в мензурку валериановых капель.

— Вот спасибо! — Кравченко залпом выпил лекарство. — Да, трудная жизнь!.. И, главное, — почему эта неуверенность, этот страх в самый ответственный момент? Если б кто мог объяснить мне, почему они держатся совсем по-иному даже в самые критические минуты. На кого они рассчитывают, откуда у них эта вера?.. Однако я заболтался. Буду спать. И вы идите спать, домой, только домой! — он выразительно хлопнул себя по карману…

Дмитрий Петрович вышел за ворота. «А не пройти ли до председателя? — подумал он. — Или не стоит?.. А вдруг обнаружится?.. Впрочем, попасть может от тех и других… Все же — не дойти ли до председателя, хоть и далеко это?»

Трудно сказать, чем окончились бы колебания фельдшера, предоставь ему время подумать еще минут с десяток, — тишину ночи в конце улицы разорвали глухие раскаты выстрелов, поднялся невообразимый собачий лай, покатился по деревне… выстрелы загремели где-то совсем близко, и Дмитрий Петрович, пригибаясь к земле, побежал через дорогу — домой, под надежное прикрытие Олемпиевой избы.

8

Заговорщики ни в какой лес не убегали: они лишь попрятались где придется, чтоб Рукомоев не смог найти и арестовать их. Когда же стало известно, что красноармейцы уехали, они все собрались в горнице уставщика Самохи, чтобы в последний раз обсудить план действий, распределить окончательно роли… Спирька закричал на Самоху, который все еще колебался, — с какой-де стати мы теряем время, отстали от хонхолойцев, надо начинать сегодня же ночью: перед праздником, перед успеньем, все артельщики в деревне, и тут, на месте, легче их перебить, чем рыскать потом за ними на покосе. Спирьку поддержали Астаха, Листрат и другие, и уставщик уступил.

— Благословляю, — сказал он. — Только бойтесь… лишней крови христианской…

Самоха никак не мог унять дрожи в коленях.

Заговорщики разбились на группы и, вооруженные винтовками, берданами и дробовиками, двинулись гумнами к избам артельных руководителей и активистов.

В это самое время Василий Домнич допивал чай, торопился и ругал себя последними словами, — почему он не отговорил артельщиков не расходиться, ведь это же непоправимая ошибка, вдруг заговорщики не станут дожидаться, первыми начнут на них облаву, перестреляют по одному. «Попробуй тогда собраться вместе под огнем… э-эх!» — злился он на себя.

Домна вышла загнать корову в стайку, но тотчас же вернулась:

— Василий! Там кто-то крадется вдоль нашего заплота… обворужены…

Голос ее дрожал.

«Так и знал!» — мелькнуло у него в голове. Он быстро снял со стены винтовку:

— Надо быть, свои, артельщики… Сиди дома, не отпирай никому… я сейчас.

С этими словами Домнич вышел на темный двор. Тускло, ему показалось, горят в вышине августовские звезды. Под прикрытием густой тени надворных построек, он приблизился к заднему заплоту. Между двумя его досками была большая щель, которой он всегда пользовался, когда надо было перелезть через заплот. Он поглядел в эту щель — действительно, двое неизвестных стоят рядом, о чем-то шепчутся, видимо что-то решают.

Где-то поблизости грянул выстрел, и Василий Домнич увидел — бежит по гумну Епиха, а рядом с ним, чуть поотстав, еще двое.

Забыв о себе, об осторожности, Домнич махнул на заплот, и тотчас же один из неизвестных вскинул на него дуло винтовки, а второй кинулся прочь… Чакнул спуск, но выстрела не последовало.

«Не запекло… осечка!» — целясь в нападающего, мигом сообразил Домнич.

Тот с лихорадочной поспешностью возился с затвором, щелкал им. Домнич нажал на собачку — и тоже осечка.

— Черт! — выругался он, спрыгнул на землю, отшвырнул от себя винтовку, схватился за направленное в его грудь дуло, притянул противника к себе, сгреб его в охапку.

— Пусти! — задыхался неизвестный.

Домнич не знал этого человека, — в деревне таких не было, он чувствовал только, что перед ним враг, и, оглушив его ударом кулака в лоб, взвалил его на заплот.

— Епиха… товарищи! — закричал Домнич. — Стреляйте… на заплоте!

Епиха и его спутники подбежали ближе, кто-то из них выстрелил. Перевешенный через заплот человек свалился вниз и застонал.

— Ранили в руку, — нагнулся к нему Епиха. — Кто такой?

— Брянской…

— А кто с тобой был, другой? Куда он скрылся?

— Уставщик… сволочь… сбежал! — выругался раненый. — Тащите, ради Христа, в избу.

— Недосуг с тобой. Не надо было встревать… помогать бандитам! — грубо ответил Епиха.

И впрямь, было уже недосуг: из проулка показалась вооруженная толпа. Домнич, Епиха, Олемпий и председатель сельсовета Тимоха, — это именно они, натолкнувшись на Епиху, заставили Самоху ретироваться, — побежали прочь из деревни в степь.

— Напали? — спросил Домнич.

— Окружили… хотели убить в избе… — почти враз объяснили Епиха, Олемпий и Тимоха.

— А как же другие?

Никто не смог ответить на этот, полный тревоги, вопрос партийного секретаря…

Но что же случилось с остальными? Карпуха Зуй, Викул Пахомыч, Корней Косорукий, Егор Терентьевич, комсомольцы, артельщики, прорвав вражьи засады, отстреливаясь, бежали кто в степь, на покос, а кто жил у оборской околицы — на Кожурту, в лес, в сопки. А Мартьян Яковлевич, хоть и не окружал его никто, заслышав выстрелы, бросился со двора в степь и оттуда, обогнув деревню, тоже помчался на Кожурту. И только двое не смогли прорваться ни туда, ни сюда, не успели и спрятаться — избач Донской и бондарь Николай Самарин. Едва избач перескочил через заплот, как настигла его сзади бандитская пуля, и он рухнул в пыль у клубного крыльца. А бондарю даже и выбежать в улицу не удалось: он стоял посередь избы — и три дула, со звоном пропоров стекло, метнули огонь, и он упал, как подрубленная лозина, и заголосила, зашлась криком Катя и ребятишки…

Душной растревоженной ночью, в клубах пыли, под неистовый лай словно бы взбесившихся псов, снизу, с Тугнуя в деревню вступила степная улусная конница…

Сколько уж годов сидел привратником у тугнуйской околицы Емеля Дурачок. Посадили его сюда давненько, когда он начал стареть, сиветь, бросил играть с ребятишками в бабки, сколько лет уж сиднем сидит он здесь, отпирает проезжему люду ворота, — но такого количества вершников, да еще по ночи, не доводилось видеть ему. И вот, вереща от страха, приплясывая на одну ногу, он понесся вслед неведомой коннице, и в окна изб ударил его истошный рев.

— Е-е-е-а-а-а! — трубил Дурачок и бежал за конным отрядом. Над деревней загудел торопливый набат…

9

Погожее утро успеньева дня занялось над деревней. По улицам взад-вперед носились вершники. С церковной колокольни, не умолкая, разливался праздничный, будто пасхальный трезвон. Красный флаг над крышей сельсовета исчез. В совете, окруженном русскими и бурятскими вершниками, заседал генерал Самоха со своими подручными. Конные то и дело разбегались по двое, по трое в разные концы — выполнять приказы и распоряжения главарей.

…Ахимья Ивановна провела беспокойную ночь, — стрельба, набат, конский топот где-то поблизости. Отчего всю ночь заливались собаки? Что сотворилось на деревне?.. Изотка вернулся поздно, принес с собою винтовку, ужинал жадно, сопел, на расспросы родителей отвечал нехотя. Аноха Кондратьич рассердился: тяни не тяни за язык такую язву, никакой новости не узнаешь… Он приказал сейчас же спрятать винтовку в сено:

— Схорони ее, чтоб не пришли еще до ночи… Из-за тебя голову сымут!

Старик отобрал у парня винтовку и сам куда-то запрятал ее. Обезоруженный и обескураженный, Изотка завалился спать и мирно проспал до утра: с голыми руками не было смысла идти в условленное место…

Ахимья Ивановна раньше всех вышла за ворота: там раздавались чьи-то голоса. Еще серело утро, и, протирая ладонями бессонные слезящиеся глаза, старуха увидела на улице четырех всадников. Двоих она сразу узнала — Макара, того самого, что два года назад подслушивал в читальне собрание актива и был обнаружен на полатях Изоткой, да Спирьку, Астахина зятя. Спирька подвернул коня к Ахимье Ивановне.

— Ты, тетка, не бойся, — заговорил он. — Вас да Мартьяна вашего никто не тронет. Вас и в помине нет, чтоб… Но остальным артельщикам — могила!.. Вывести, в расход их вывести, сволочей! А ты не бойся, тетка. Иди к себе в избу, сиди и молчи. Молчи и молчи — и боле ничего. — Спирька тронул поводья, и все четверо помчались вверх по Краснояру.

Ахимья Ивановна вернулась домой:

— Ну и ну, батька, каша, видать, заварилась! Нам-то ничего, а как Епиха с Лампеей?.. Спирька Арефьев велел сидеть, никуда не ходить.

— Ну, все и сидите, покуда целы! — мрачно бросил Аноха Кондратьич.

Но разве удержишь в избе непоседливых любопытных девок? Они беспрестанно выбегали к соседям узнавать новости, а Фиска, так она даже на тракт сходить умудрилась. А Изотку и вовсе никакой веревкой не привяжешь, напился чаю и сбежал куда-то.

— Постылый! — ревел Аноха Кондратьич.

Вскоре с тракта, от сельсовета, проскакали Краснояром к Тугную с десяток вершников-бурят. Ахимья Ивановна открыла окошко.

— Куда они? — крикнула она соседям напротив: все бабы высунулись в окна.

— Это они на заставу… С Тугнуя, вишь, валит белая армия, нашим на подмогу… вот они встречу и поехали, — ответили бабы-всезнайки.

Бабы затараторили одна за другой, и, не сходя с места, Ахимья Ивановна узнала кучу новостей. Ей стало известно, что Астаха Кравцов, Покалин племяш Листрат и некоторые другие высланные уже несколько дней назад домой заявились; что наша-де взяла, сельсовет тоже наш, да и не сельсовет это теперь, а по-старому — сборня; что вместо сбежавшего председателя выберут старосту, и не на собрании, а на сходе, как в старину; что кругом советской власти настал конец, Хонхолой наш, и все новые распорядки идут из волости, из Мухоршибири, и артельщиков будут вылавливать и сечь им головы. Бабьи языки основательно развязались; скрывать было нечего, — «наша взяла!» Бабы будто выхвалялись одна перед другой: кто больше новостей знает.

— А я уж цельную неделю знала…

— А мне Кузьма, зять, еще когда сказывал, что будет перемена. Советовал, чтоб я подождала ехать в Завод с сеном: погоди, дескать, цены подымутся, тогда и съездишь.

— Вчерась красноармейцы всех бы посекли, ладно наши поднялись да не дали.

— Комуны-то попрятались да поубегали, а которых уж и арестовали, к сборне свели… Вот им и не глянется поди это, проклятым комунам!

— Спасибо мужикам еще скажите, что только самих артельщиков ищут, а баб с ребятишками не трогают…

— Теперь тебе, Ахимья, покажут, как кулацкий мед да чушек исть…

Слушала-слушала Ахимья Ивановна эти выкрики, в которых было всего предовольно: и злорадства, и сияющего самодовольства, и непроходимой глупости, — улыбнулась, да и сказала:

— Какую же перемену вы еще ждете? Власть везде одна. Эту власть поддерживать надо, коли на то пошло… Бунтовать — радости нету: за бунт-то по головке не погладят… Рано артельщиков хороните, а за вас, дур, да за уставщика, моего зятя, сердце у меня болит. За всех мужиков, кто обдурить себя дал…

Что тут поднялось после таких слов, — рев несусветный, крики, хлесткая ругань! Чтоб не видеть искаженных злобою бабьих лиц, Ахимья Ивановна отодвинулась от окошка.

— Чешешь язык, где не надо!.. Остроязыкая! — ворчнул Аноха Кондратьич.

Тяжко стало Ахимье Ивановне, будто камень упал на сердце, — за артельщиков, за Мартьяна, за Изотку, за Самоху, за всех тревожилась старая, добрая женщина: что-то делается там, у сельсовета, у клуба, что ждет каждого из них в этот несуразный день, начавшийся выстрелами, наполненный криками, пасхальным трезвоном? Хоть бы вернулись скорее Изотка с Фиской или пришла одна из замужних дочек.

Ахимья Ивановна украдкой поглядывала на улицу… Вот пропылили на низ трое вершников — Макар, Яшка Цыган да Мишка, короткошеий обрубок Павловны, Дементеевой вдовы. Увидав Яшку, она чуть не вскрикнула, ей сделалось не по себе. В свое время Яшка путался со Стишкой — бандитом, был жаден до чужого добра, мог и убить человека, — это ему раз плюнуть.

«Бандит в банду и затесался, — подумала Ахимья Ивановна. — А этого-то, Мишку, куда понесло?»

Едва проехали вершники, на улице показалась Павловна. Она подошла к Анохиной избе, стукнула пальцем в раму. Ахимья Ивановна открыла створки.

— Здорово, Ахимья, — сказала Павловна. — Я вот в ваш край собралась… по делу. Дай, думаю, и Ахимью с Анохой попроведаю. Как-то вам счас… глянется все это?

Уловив в ее голосе издевку, Ахимья Ивановна ответила:

— Поглядим, а потом скажем: глянется или нет. А по какому ты делу? Не за Мишкой ли следом?

Павловна побурела и замялась:

— Он у меня когда еще говорил: «Будет и будет, матка, перемена, вот попомни мое слово… Сам техник объяснял». Оно и вышло… Большая перемена, Ахимья! В сельсовете-то народу сказывали: Верхнеудинск восстал, Завод и Чита тоже, скоро Иркутск присоединится… Красная Армия на нашу сторону перевертывается. Теперь жизнь потекет по-другому. Теперь, бают, если Москва не захочет к нам присоединиться, отколемся от нее, свое государство крестьянское исделаем, откроем границы, опять в Кяхту за разным товаром поедем, как в старину заживем. Вот бравая жизнь!.. Уж теперь не будут последних коров…

Ахимья Ивановна зло прищурилась, жестко перебила:

— Много говоришь, Павловна, заговорила меня, а главного и не сказала на мой спрос: за каким делом Мишка поехал, не за бравой ли той жизнью… в сундуках у кого шарить?

Павловна налилась краской, — Ахимья попала ей не в бровь, а в глаз.

— Ты мово Мишку не порочь! — взвизгнула она. — Что он, добровольно, что ли? Он, как и прочие, билизованный по приказу!

— Мобилизованный? — Ахимья Ивановна в изумлении и ужасе выкатила глаза: «Они успели уж мобилизовать?! Значит, Никишку с Изоткой тоже погонят? А может, уже и погнали?»

Она упала на лавку, — так сразила ее эта новость. От окна удалялся злорадный смех Павловны.

В раму опять кто-то звякнул. Ахимья Ивановна подняла голову. Под окном стояли Оська и Санька, Изоткины товарищи, комсомольцы.

— Тетка Ахимья, — сказал шепотком Оська, — пошли с девками харчу в совет… Изотку посадили.

— Посадили, чо баишь?! — всплеснула руками старуха. — Как же так?

— А вот так: объявили по дворам мобилизацию… Ну, мы и пошли под конвоем, куда денешься? Убежать, как другие, не успели, винтовки у нас отобрали… Грозились, страх!..

— Да вы же комсомолы! — с легким упреком воскликнула Ахимья Ивановна.

— Какие теперь комсомолы. — махнул рукой Санька. — Как стали нас дразнить да шпынять, добро еще Самоха заступился: молоды, глупы, дескать, пущай вместе с нами воюют… А то бы заклевали. Страсть!

Аноха Кондратьич подошел к окошку послушать интересным разговор.

— Выходит, у комсомолов слабина открылась? — сказал он насмешливо. — Эх вы, защитники!

— Не у всех, дядя, слабина, — ответил Оська. — Которые не дались, убегли. А Изотка, когда его потащили к Листрату, напрямки, в глаза тому бухнул: «Не пойду с вами… Не может быть, чтоб Красная Армия против советской власти…» Листрат как звезданет его в лоб: «Молчи… артельщик!» Чуть было не кончили Изотку, да Самоха велел посадить его, караулить, бить не дал.

— Эка язва упорная! — чмыхнул Аноха Кондратьич.

— Молчи, батька! — осердилась Ахимья Ивановна.

Она не знала, плакать ли ей, гордиться ли поступком своего приемыша. Она поняла, что непосредственная опасность для Изота миновала, и сердце ее наполнилось гордостью, и она мысленно поблагодарила бога и уставщика Самоху.

— Ну и комсомолы! — с улыбкой попрощалась она с ребятами и пошла накладывать в сумку харч для арестованного.

— Изотку заарестовали! — вбегая в избу, крикнула Фиска.

— Знаем уж… Где тебя носит? Того же дожидаешься? — проворчал Аноха Кондратьич.

— Снеси-ка вот поесть ему, — передавая дочери мешок, сказала Ахимья Ивановна. — Да смотри, не болтай, впрямь тебя туда же…

— Как же? Так им и дамся!..

И Фиска побежала с передачей к совету.

К сельсовету и кооперативу, казалось, сошлась вся деревня. Народ теснился к заплотам, глазел, а посередине улицы гарцевали вершники с берданами и дробовиками за спиной, а то и совсем без ничего.

Фиска с трудом продвигалась в густой толпе вдоль изб.

Со двора кооператива, в распахнутые ворота, вывели под усиленным конвоем шестерых. Руки их были связаны веревками, скручены назад.

Фиска узнала Мартьяна Алексеевича, Силку — зудинского большака, Лукашку да Карпуху Зуя. Остальные двое были безусые парни, должно быть комсомольцы.

Разъяренные тем, что главные советские запевалы и артельщики — Трехкопытный, Епишка, Егор — ускользнули от них, мятежники решили отыграться, сорвать злость на ребятах-комсомольцах, на бедноте, хватали первых попавшихся. Мартьяну Алексеевичу, который не явился на вызов Самохи, припомнили, что был он первым советским председателем, бешеным старостой, обижал справных мужиков. Силку взяли потому, что покойный его отец, Зуда, попервости еще обманул мужиков с кооперацией, а потом и сам Силка, грея руки возле лавки, не дал кое-кому из крепышей при Покале поживиться от казенного добра. Карпуху Зуя и Лукашку изловили на степи и припомнили им разом все: и артель, и рьяную поддержку советской власти в первые годы, когда Карпуха ходил по дворам и выгребал у справных хлеб в амбарах, а Лукашка над ними посмеивался…

Арестованных толкнули к двум стоящим у крыльца подводам и стали рассаживать по трое на каждой. Около подвод гарцевал на лихом скакуне Спирька, окруженный неизвестными народу вершниками.

Мартьян Алексеевич тряхнул плечами, высвободился на миг из рук конвоира.

— Дорогие земляки… мир! — повернулся он к толпе — за старое я виноват перед вами… каюсь, виноват! Подняли вы оружие против паразитов… Желаю вам удачи… Я же умираю безвинно. Прощайте, братья!

Спирька ударил Мартьяна в грудь, тот упал в телегу, и все видели, как он заплакал.

— Поздно хватился! — захохотал Спирька и повернулся к конвойным: — Ну, поторапливайтесь, а мы — главных искать… Никуда не уйдут, сволочи!

Он обвел мутными, пьяными глазами притихшую толпу и бешено стегнул коня меж ушей. Оглушенный скакун осел на задние ноги, но в следующий момент рванулся вперед. Толпа шарахнулась во все стороны. За Спирькой и его подручными только пыль заклубилась по улице.

Сопровождаемые толпой, подводы тронулись через всю деревню к хонхолойским воротам.

У сельсовета к арестованным вышел уставщик, генерал Самоха.

— Народ! — тихим голосом заговорил он. — Прошу разойтись по домам… Я сам повезу лиходеев, сам выполню волю божию… один…

Он выглядел смятенным.

— Сам… один, — повторил Самоха после минутного раздумья и приказал конвоирам остаться у сельсовета.

Ему подали винтовку, он сел на первую подводу, и до самой околицы позади шел любопытный народ. Связанные пленники, опустив низко головы, ни на кого не глядели, не глядел по сторонам и безмолвствующий Самоха.

Подводы выехали в поле. Задержанная заставой, толпа растаяла, осталась позади.

— Молчишь, уставщик? — вызывающе спросил Карпуха Зуй. — Поймал одного-двух артельщиков и радуешься… Думаешь, наша кровь даром тебе пройдет?

— Еретицкая кровь господних риз не запятнает, — чуть слышно отозвался Самоха.

— Еще бы! Ты все о своем… Я не о боге, — о советской власти. Убийства она зачтет на все сто… Бросили бы пыль в глаза пущать: «Кругом восстанье, Красная Армия за нас!» Кому ты голову дуришь! Вот придет завтра эта самая Красная Армия, и тебя так-то повезут… Генерал выискался!

Самоха съежился весь… Трудное дело затеял он, — куда труднее, чем богу молиться! Все так легко и просто казалось на словах, а вот дошло до настоящей точки — и нет веры в свои силы, кругом получается осечка… Самарина и Донского убил не он — это всяк скажет… Неужто сейчас не минует он пролития крови? Отпусти он лиходеев, — какая защита будет ему, какой козырь в случае чего!.. Кто его знает, как еще все обернется?

Самоха глянул назад — деревня лежала внизу, словно в яме; он свернул под бугор — избы скрылись с глаз… Он нащупал узел на спине Мартьяна, развязал…

— Отпускаю всех… по одному, — пряча глаза, вымолвил он. — Бегите, куда хотите… В деревню не надо… Не пристало пастырю проливать кровь христианскую.

Все шестеро, не оглядываясь, ударились логом к Майдану, рассыпались в разные стороны. Самоха не стал долго смотреть им вслед, повернул обратно.

Фиске удалось прорваться сквозь кольцо вооруженных охальников к окошку каталажки.

Стражники со всех сторон кричали ей:

— Красотка, приходи до нас к вечерку!

— Тоже… артельщица!

— Посадить бы ее к брату, чтоб не скушно ему было… В темном вырезе двери, которую открыл ей сторож Фаддей, она увидала голову Изотки. Он был спокоен, даже улыбнулся, протолкнула в окошечко сумку…

— Харч принесла? Поем, жрать страсть хочется… Скажи мамке, чтоб не тревожилась.

Только это и успел сказать Изот. Дверка выреза захлопнулась, Фиску грубо отпихнули прочь:

— Иди уж, иди!

10

Главари мятежа весь день толклись в совете, который назывался теперь по-стародавнему сборней. Астаха, Спирька, Листрат наперебой предлагали то одно, то другое. Самоха не знал, кого слушать, что предпринять дальше. Ночью, едва началась стрельба, техник Кравченко куда-то скрылся, — только его и видели. А без него как без рук… Ну, объявили мобилизацию. А чем вооружать мобилизованных, которые к тому же идут нехотя, норовят увильнуть? Ну, арестовали кой-кого, посадили, — какой от того толк? Ну, назначили Астаху по старой памяти старостой, дальше что? Неужто так и будут носиться козырем по улицам вооруженные и безоружные вершники? И бесконечно будут гудеть торжественные колокола? Надо ведь что-то делать! Что? Самоха не знал и серел с лица. И никто не знал…

По совету Спирьки послали гонца в Хонхолой, чуть не с утра уехал он и все не возвращается, — перехватили его, что ли? Какая власть в Хонхолое и кругом — неизвестно. И почему это не ликует народ, больше отсиживается по домам и только пялит глаза, а многие мужики и парни чуть не открыто посмеиваются над беспомощностью горе-главарей?

Помощи и совета — ниоткуда. Артельщики разбежались. Бурятские ламы и нойоны только глазами хлопают. «Тоже помощники, язви их!» — все больше впадал в тоску Самоха. После полудня Яшка Цыган, Мишка, Листрат, Митроха да Андрон, соседи Домнича, набежали к Варваре Егорихе, жене председателя артели, забрали у них всю одежонку, то же сделали у Домнича, — все сундуки вытряхнули, — пощипали Катю Самарину: ей теперь не до одежи, когда мужика убили…

«Все это не то, — говорил себе Самоха, — не то!.. Надо что-то делать. Не век же в колокола бунчать да на конях без толку рыскать…»

К вечеру заседали снова — злые, крикливые, спорящие, как будто руганью можно было преодолеть бессилье и разброд. В конце-концов сошлись на том, что до получения подмоги надо пригнать со степи артельных коней, а самих артельщиков перестрелять на покосе, — где им иначе быть. Спирька и Листрат вызвались исполнить это второе постановление.

— Надо быть, костер зажгут… у костра-то ловко, — сказал Спирька.

Он произнес это так, будто хотел подчеркнуть, что это ему не впервой.

Распоряжение об облаве на артельщиков, выпорхнув за двери сборни, к конникам, помчалось из улицы в улицу, — разве здесь могла быть сохранена какая-нибудь тайна? Фиска, — любопытство заставляло ее то и дело выбегать к совету, — одна из первых поймала эту новость. Она кинулась домой, к матери… Прибегала в избу, лица на ней нет, еле отдышалась.

— Матушка… Сегодня в ночь… артельщиков на покосе… стрелять едут… Епиха! Епиха! — заголосила она. — Я побегу… мамка, побегу!

— Беги, дочка, беги… Господь тебя сохранит… — Ахимья Ивановна дрожащей рукой перекрестила дочку. — Вот стемнеет, ты и отправляйся… Они-то рыскают в степи… О, господи!

— Ничего, мамка, я всех обойду… Не попадусь… Скажу им…

Вздыхая, Ахимья Ивановна принялась шарить в кладовке:

— Надень вот эти ичиги… сумку с харчем возьми… Батьке не промолвись смотри, он где-то с Микишкой на гумне… Хорошо хоть Микишка никуда не бегает, во дворе мастерит чтой-то…

Ночь черным покрывалом одела сопки и степь. В вышине горят, переливаясь, спокойные звезды, они то спрячутся за тучи, то вновь сияют ярче прежнего, будто омытые, — бредут над Тугнуем стада мохнатых туч.

У темной лесной опушки желтеет костер…

— Это они! — шепчет Фиска и торопит свои и без того проворные ноги: «Скорей, скорей! Не обогнали б вершники!..»

Далеко, ох, как далеко до этого близкого костра. Только бы успеть вовремя, все кордоны теперь позади!.. Неустанно сечет она своими ичигами степные травы.

A у костра сидят люди, тихий разговор ведут меж собою:

— Пора уж с сеном кончать да на страду, а тут сиди… Давно пора… Неслыханно, чтоб до успенья сенокос растягивали.

— И трава не ждет, и хлеба поспели… После полудня прибежал Карпуха Зуй, да не один, а еще троих привел, выложил все новости.

— Побоялся, значит, Самоха кокнуть вас, — задумчиво в который уж раз сказал Егор Терентьевич.

— Чувствует, чем это пахнет! — сверкнул черными глазами Василий Домнич.

Ни у кого нет тревоги за себя, знают: советская власть не бросит их на произвол судьбы, не сегодня-завтра выручит. Только б не наделали чего бандиты с оставшимися в деревне бабами и ребятишками… Жалеют Донского и Самарина…

— Это им даром не пройдет! — взмахнул непоседливыми своими руками Викул Пахомыч.

— Оно так есть, — проворковал Ананий Куприянович.

— Вот и попраздновали мы успенье, — грустно усмехнулся Олемпий Давыдович.

— Стали б праздновать, кабы не эта заварушка! — повернулся к нему Корней. — Праздник поневоле: ни литовок, ни хлеба…

— Да, пожрать вроде будто не мешало б… Недосуг нам было харч с собой прихватывать, — Егор Терентьевич исподлобья уставился в костер; он, видимо, все еще переживает события прошлой ночи. — Д-да, восстанье…

— Не восстанье, — прервал его Епиха. — Какое это восстанье? Восстанье — это когда задавленные массы, народ, подымаются на своих лиходеев. А какой здесь народ?.. Кулацкий бунт, а не восстание… Генерал Самоха! — Захохотал он вдруг. — Видали вы такого генерала? На его сторону вся Красная Армия переметнулась! — Он обнял за плечи Егора. — Только председатель у нас и сплоховал, — один, кажись…

— Смерти всяк испугается… Что оплошку вспоминать… — понуро склонил голову Егор Терентьевич.

— Будь бы Алдоха жив, разве довелось бы бежать нам… Не посмели бы подняться гады… Живо бы утихомирил их! — раздумчиво произнес Епиха.

На открытом месте мелькнуло темное пятно…

— Кто-то идет!

Разговор оборвался, все принялись следить за приближающимся человеком.

— Да это… баба! — вытянул шею Викул Пахомыч. — Больше никого будто нету… Можно кричать, вдруг до нас?

— Ей, кто там! — закричал Епиха.

— Епиха-а! Это я! — донесся из темноты Фискин голос.

— Никак, Анохина Фиска? — Епиха приставил к губам руки рожком и загудел: — Я-я-я! Не бойсь!..

Фиска побежала к костру, аж сучья затрещали под ичигами.

Растрепанная, потная, она влетела в светлый круг огня и с разбегу повалилась на землю рядом с Епихой. Она ткнулась головою в его колени, и слезы потекли у нее в три ручья:

— Живы! Все живы!.. И ты живой!..

Она гладила его руку, и он, тронутый ее лаской, безотчетно ерошил ее волосы шершавой ладонью.

— К вам счас прибегут… стрелять… тушите огонь… хоронись в лес!..

Викул и Карпуха кинулись раскидывать и топтать ногами костер.

— Молодец девка! — похвалил Викул.

А Фиска все еще лежала головою на Епихнных коленях и шептала:

— Живой ты?.. Не успели они! Я так за тебя думала, так боялась… Пуще всего… Люб ты мне…

Епиха смущенно утирал тылом ладони ее мокрые глаза.

— Люб? Чем бог не шутит, когда дьявол спит! — вырвалась у него неожиданно неизвестно где услышанная, наизнанку вывернутая поговорка. — Отрезанный я ломоть, Анфиса! Хочешь, я тебе жениха присватаю, парень вот, не хуже меня.

— Хочу, сквозь слезы улыбнулась Фиска. — Чтоб такой же… Хоть и не ты, а все же лучше других…

— Обязательно не хуже! — прошептал Епиха с необычной для него нежностью.

Он все гладил ее волосы и пальцами размазывал слезники по ее лицу.

Хвиёха, зять Ахимьи Ивановны, бывший партизан и беспутный мужик, из своеволия и нерадивости отказавшийся войти в артель, не о хозяйстве пекся после раздела с отцом Хвиёха, а глядел, как бы улизнуть куда на заработки, вечно по городам шатался, — Хвиёха вышел потемну в улицу с намерением пройти до тещи.

Едва он сделал от ворот своей избы десяток шагов, перед ним из сумрака появилась коренастая низкая фигура в полушубке.

— Стой, куда идешь?! — закричал коренастый и снял с плеча ружье.

Хвиёха узнал по голосу бурята. От того за версту разило водкой.

«Кого в обход посылают, сволочи! — возмутился бесшабашный мужик. Так я тебя и послушался!»

— А тебе что за дело! Кто ты такой? — надвинулся он на патрульного.

Бурят защелкал затвором.

— Ах, ты так!.. — Хвиёха схватился за дуло и выдернул берданку из рук пьяного. — Думаешь, напялил средь лета шубу, так и задаваться можешь. Нет, шалишь!..

Бурят понял, что ему несдобровать, и кинулся со всех ног вдоль улицы. Хвиёха выстрелил. Бурят скрылся в темноте.

Хвиёха опомнился — что же он делает? Но некогда было рассуждать. Заскочив к себе во двор, он оседлал коня и с берданкой помчался в степь.

По пятам гнались за ним какие-то вершники, и ночь раскалывалась от хлестких выстрелов.

Хвиёха слышал за собою матерные крики Спирьки…

Сам того не подозревая, Хвиёха увел своих преследователей совсем в другую сторону от покоса, где прятались артельщики; он спасся сам и других выручил.

За Тугнуем, будто спотыкаясь о сопки, погромыхивал ворчливый гром.

И опять бессонная ночь, и опять трескоток выстрелов в улице, и далекая гроза… Ахимья Ивановна, пригорюнившись, сидит на кровати у ног засыпающего Анохи Кондратьича. Ему хорошо, он-то положился на волю божию, а она не может, — нельзя сейчас не думать, не терзаться…

В кого стреляли? Добежала ли Фиска, успела ли? Целы ли артельщики? Вернется ли Изотка когда-нибудь в родную избу?..

— Кабы знатье! — шепчет она.

Весь день шпыняли ее соседки, жены крепышей, выговаривали насчет артели, а как узнали, что Изота арестовали, так и вовсе глаз не кажи…

«Сколь злости у людей, не приведи господь!»

Бессонная маятная ночь впереди. А что сулит, — какие печали и радости, — грядущий день?

11

Пришло утро, омытое легким ночным дождем, — сверкающее, росное утро.

Никольцы стали сбираться на дальние покосы, — к полудню трава подсохнет, время терять нечего, надо поскорее убраться сеном да за страду приниматься. И без того нынче сенокос затянулся…

Главари мятежа выглядели обескураженно: тает в деревне народ, разъезжается по своим делам, будто и нет старосты Астахи и генерала Самохи, будто ничего и не случилось. У них было муторно на душе, с похмелья болели головы: вечером Митроха, сосед Домнича, он же сиделец винной лавки, разрешил на радостях взять из лавки в сборню три ящика водки.

— Наша взяла, почему не выпить, — говорил Митроха. — Ответу мне за выпитое не держать.

У Митрохи двойная радость: красных вышибли да одежонки эвон сколько к себе приволок он. И Андрону и Мишке весело, — всем досталось, все поживились от беглых артельщиков.

Уставщик Самоха не разделял этой радости: Спирька и Листрат вернулись со степи злые, артельщиков нигде не нашли, с Хонхолоем никакого сообщения, мобилизованные потихоньку разбегаются, народ, видимо, плюнул на его, Самохину, затею… Водку хлобыстать да чужую лопатину делить — это не штука! Надо что-то сделать, что-то придумать, разорвать какой-то заколдованный круг. Но что именно должен он делать, Самоха не знал.

С утра он тайно от других выпил: увидят — осудят; выпил, чтоб залить тоску свою… После этого он долго сидел в мрачной неподвижности и наконец приказал Астахе:

— Ломай все запоры… столы, шкаф. Все бумаги, все списки советские пожгем… Все наши видувальные налоги…

Через полчаса в запущенном дворе сельсовета пылал костер. Вороха бумаги скрючивались в том костре черными трубками, разламывались, рассыпались, и вокруг, чернея, выгорала трава.

Это была все же деятельность, хоть какая-то деятельность, не бессмысленные поиски выхода из тупика… Почуяв, как хмель ударил ему в голову, Самоха засуетился, закричал на подручных, — теперь-то уж, казалось ему, он выпрыгнет из антихристова заколдованного круга.

Вскоре во все концы деревни разлетелись конники — тормошить народ, стращать непокорных, зазывать на всеобщий сход.

Спирька явился к вернувшейся два дня назад из города учительнице Марье Антоновне.

— Генерал Самоха требует… чтоб немедленно! — крикнул он с лошади в окно.

Учительница отказалась прийти.

— Жить тебе до вечера… так и знай! — заорал пьяный Спирька и пришпорил коня.

Самоха послал на Тугнуй с десяток вершников:

— Пригоните артельных коней.

Но и это не удалось: кони ушли далеко в степь, и вершники угорелые носились по Тугную за невесть чьими лончаками, — пугливые жеребята бросались из стороны в сторону.

— Эх, даже коней колхозных сыскать не могут, не токмо самих артельщиков, — посмеивались на деревне.

Нет, все это было не то!.. Самоха понимал: нет у него ни авторитета, ни власти. Учительница, баба беззащитная, и та приказу воспротивилась, наверное смеется над всеми ими…

Самоха заглянул в кутузку, там сидели шестеро парней.

— Самуил Иваныч, — смело сказал Изотка, — за что нас держат? Ни жрать, ни пить! Да и клопы чисто съели.

Увидав тещина приемыша, Самоха смутился.

— Бить их, сволочей, комсомолов, надо, а… не только что клопы! — брякнул дежурный.

— Отпусти ты нас, Самуил Иваныч, а то матка не знай что подумает… Мы же безоружные все, дома будем сидеть.

Самоха засопел.

— Разве что дома, — выговорил он строго. — Ну, идите… да чтоб!.. Выпусти их…

Нет, не годится он в генералы, в вожаки, — слабина его в лапах держит, слабина, трусость…

— Ну! — грозно кинул он разинувшему рот дежурному.

Недовольно ворча, тот загремел засовом.

Изотка вышел из совета и спокойно пошагал домой. Другие-то ребята бросились со всех ног, а он — будто бы и не спешил, поглядывал на окна с торжествующей, победной улыбкой. Ему нисколько не было страшно, он не мог удержать улыбки, и во всей его походке чувствовалось, словно бы вдохнул в него кто-то новую неведомую силу.

Ахимья Иановна стояла за воротами и еще издали заметила медленно идущего сияющего Изота.

Пожелтевшая от бессонной тревожной ночи, она выглядела измученной. Когда он подошел к ней, она улыбнулась ему доброй своей улыбкой:

— Я уж Грипку сбиралась посылать… Идем в избу… поешь. Соседки выпялились в окна:

— Им-то всё, — как с гуся вода.

— Знамо, которые и нашим и вашим…

Изотка с жадностью набросился на щи, на яишню, — все это ранее припасла для него заботливая мать.

— Чо слыхать? — спросила она.

— Всё то же… Толкутся, голову потеряли. Уставщика, видать, поджимает… Народу-то они говорят, что и город и Завод восстали, и Красная Армия за них, мол, вся, только еще один полк будто не сдался… — Он улыбнулся синими своими глазами. — Один полк! Сорока им на хвосте принесла. Откуда знать все это?.. Другим-то говорят, а сами не верят… Я и то заметил… Слышал я: Листратка кричал мужикам, будто эти новости учительница привезла. Вкруг Самохи какие-то ламы крутятся… У них то же самое: артельщиков стреляли, старика Цыдыпа с племяшом не то убили, не то изувечили…

Дверь стремительно распахнулась, и через порог в избу бомбой влетела Фиска. Зеленоватые глаза ее сияли.

— Вернулась! Нашла их? — спросила Ахимья Ивановна.

— Задами я, чтоб никто не видал… Живы, все живы! — выдохнула Фиска. — Изотку-то отпустили?… Живы, мамка! А до чего оголодали. Весь мой харч, по кусочкам пошел… Сегодня ждут…

— Радости-то, радости! — заулыбалась Ахимья. — И ты и Изотка… все дома… И там… К Лампее надо бы, утешить ее. Поди убивается.

— Отдышусь и слетаю…

— Радости-то, радости! — приговаривала Ахимья Ивановна, и непрошеные слезы текли у нее по впалым щекам.

12

Артельщики всю ночь скрывались в лесочке.

Солнце было уже высоко, когда Епиха залез на высокую сосну. Сквозь изумительно прозрачный воздух он устремил взгляд через весь лежащий перед ним, будто отдыхающий, широкий Тугнуй, — далеко-далеко по тракту клубилась цепочкой пыль и с невиданной быстротою что-то неслось к Никольскому. Это не кони, нет… так и режут, так и режут степь, поспевай только глазами.

— Автомобили!

Епиха считал их: раз… два… три. Окутанные пылью машины шли на равном расстоянии друг от друга.

Епиха поспешно спустился на землю:

— Вот и конец… конец генералу Самохе с его восстаньем… Конец нашей голодовке и безделью… Автомобили!

— Вот он, начальник-то, когда сказался… Рукомоев! — просиял Егор Терентьевич.

— Оно, конешно, это самое дело… Я же говорил: не оставят в беде! — засуетился Корней Косорукий.

Артельщики заторопились, побежали к деревне, — им бы коней, им бы крылья сейчас, чтоб мигом покрыть эти несколько верст степи!..

Действительно, это были грузовые автомобили. В чаевую пору показались они на припухлом увале Тугнуя, и урчащий их рокот донесся до деревни.

Изотка с Фиской полезли на крышу сарая. Заслонившись ладонями от солнца, они увидели — зеленые верхи фуражек в коробах машин, лесом стоящие ружья, пулеметы… По улице от совета промчался вершник.

— Дорогу, дорогу нашим!.. Автомобиль бежит! Ой, наша разведка обнаружила!.. Винтовки отымут… Автомобиль бежит… — кричал, он в паническом страхе.

Это был тот самый бурят, в которого ночью стрелял Хвиёха.

Улусная конница дождем брызнула во все ворота — в степь, в степь! Вслед за бурятами ринулись конные и пешие сподвижники уставщика Самохи — десятка два мужиков и парней.

Грузовики объехали деревню, разомкнулись, охватывая Никольское широким полукругом. Пограничники высаживались и рассыпались в цепь.

Изотка видел — мечутся мятежники, кое-кто вскидывает берданки, стреляет в степь наугад, но большинство трусливо разбегается кто куда.

— Вояки! — засмеялся он.

Вот последние бурятские конники вырвались каким-то проулком на Тугнуй, да к Майдану улизнул кто-то из мужиков, остальные же курами мечутся взад-вперед, не знают, что делать…

Затакал вдруг за деревней бойкий пулемет.

Бабы и ребятишки, заполнившие было улицы, кинулись по домам. Многие забились в подполья.

Аноха Кондратьич вышел во двор. «Не впервой нам… вот так же тогда японец стрекотал с бугра», — подумал он.

— Батя! — крикнула с крыши Фиска, — хоронись, убьют.

— Не убьют! — мотнул головою Аноха Кондратьич. — Японцы не убили, а эти подавно. Неужо ж может быть, чтоб своя рабочая и крестьянская власть по деревне стала палить!.. Это они для острастки поверху… А? Для бунтовщиков это — не для нас. Так-то, паря Изот… А вы-то слазьте с крыши, слазьте! — Ему захотелось вдруг проявить родительскую власть. — Непорядок это! Увидят, еще подумают, какие разведчики, да и пальнут. Почешетесь тогда!

Не глядя больше на детей, он спокойно заковылял на задний двор. Изот и Фиска и не подумали выполнять отцовский приказ.

И верно: пострекотали пулеметы, провизжали где-то стороною пули — и все стихло. Все створки окон раскрылись, вся улица в любопытных свисающих через подоконники головах.

И по затихшему Краснояру, вверх и вниз, не спеша проехал на важно вышагивающем статном жеребце браво сидящий в седле красноармеец. Он сторожко посматривал по сторонам.

С тонкой-тонкой усмешкой в зеленых глазах глянула Ахимья Ивановна на высунувшихся соседок, вчерашних крикуний. Она видела, как до чудного мало людей побежало за вершниками, — остался на своих местах народ, и притихли, прикусили языки бабы. Лишь одна Христинья, жена Листрата, послышалось, прошипела вслед красноармейцу:

— Отчаянный-то! Пошто это наши с огорода его не покнут, чтоб с копылков брыкнулся!

— Сила!.. Этот не побежит. В такого ни одна сволочь стрелять не посмеет! — сказал с восхищением Изотка.

«Когда только конные успели прибыть?» — удивился он. Красноармеец погрозил ему пальцем:

— А ну-ка, паренек, слезай, да и сестрицу с собой прихвати… не полагается.

Изотка толкнул Фиску в бок, — этого нельзя было ослушаться. Он кинул последний взгляд сверху: на тракту, у клуба, привязывали красноармейцы своих лошадей. А там, на хонхолойской покати, лезли на хребет две машины, — два автомобиля уходили гонять бунтовщиков в Хонхолое.

— Вот и всё, — проговорил Изотка и стал спускаться.

13

Очкастый и долговязый, на вид лет тридцати, человек сошел с курьерского поезда на станции Петровский завод. Подхватив свой чемоданчик, он уверенно зашагал вдоль линии в поселок: сразу видать, бывалый в этих местах, новички-то вокруг пруда три километра по дороге колесят.

Да, все знакомо ему здесь, все как родное! Та же теснина мохнатых крутых сопок, тот же оползень серокрыших избенок, обрывающихся у большого пруда. Так же, как десять лет назад, дымит высоченная труба старого завода, на воротах которого желтая, прокопченная временем, вывеска, и на ней — 1789 год, год великой французской революции. Но куда же девался отливающий серебром на солнце крест на макушке горбатой сопки в щербине сосен? Должно быть, время разрушило этот отовсюду видимый крест, поставленный декабристами, и заросла буйным сосняком просека, круто взбегающая к нему, — по этой тропе ходили они на сопку. А что это сталось с могилами на бугорочке и часовенкой у церкви? Будто тайфун пронесся над этим кладбищем: кресты повалены, плиты выворочены, надписи стерли дожди и ветры. Часовенка Муравьевых в развалинах, и от мадонны итальянца Поджио не осталось и следа. Церковь, построенная декабристами, превращена в барак… Приезжий поморщился.

Но что это там, в конце поселка, — восемь величественных белых корпусов? Наверное, социалистический город, рабочий город большого металлургического завода. Там растет гигант и новая культура — она, вероятно, уже ведет оттуда свое наступление на застойный быт петрован, на эти покосившиеся домишки.

Размышляя таким образом, приезжий миновал кладбище, спустился в поселок, зашагал в контору молибденового треста. Советской стране нужны редкие металлы, геологи открыли на Чикое молибден, — крупнейшее месторождение в Союзе. Теперь вот надо строить в этой глухомани обогатительную фабрику… И он сам, молодой инженер, вызвался по окончании Ленинградского горного института поехать на чикойский молибден, в тайгу… Что ему! Тайга ли, степь ли, — не страшно, все знакомо, все привычно с детства. Но прежде чем отправиться на Чикой, он намерен хоть на день завернуть в родные края, к своей семейщине.

Как то она теперь, обломалась ли? Десять лет назад он не верил в возможность ее переделки, его возмущала и оскорбляла семейская дикость, он не видел пути, по которому можно было бы повести семейщину к большому человеческому прогрессу, как не видел и собственного пути… Сейчас путь его ясен — великая революции привела его в армию передовых борцов, в партию. Старые знания Томского университета мало пригодились ему в жизни, пришлось переучиваться. Сейчас он инженер, призванный индустриализировать таежную окраину…

Закончив свои дела в конторе молибденового треста, инженер пошел на базар: не встретит ли он там Никольских знакомцев.

Бродить в базарной сутолоке ему пришлось недолго. Шагах в тридцати от него стояли загорелый молодой мужик с едва приметным кустиком светло-русой бородки и рябая женщина в сарафане без кички. Они весело о чем-то разговаривали, смеялись, глядели друг на друга так, будто не могли наглядеться.

— О, да это наши!.. Василий Дементеич… — будто про себя сказал инженер и подошел к ним.

— Андреич! Братан! — сразу узнал его Василий, едва он заговорил. — Как почернел! Как помужал! Я думал, ты погас где, — эстолько лет не пишешь! Сегодня зараз две нежданных встречи: ты да вот Дарушка… приехала с мужиком своим с Амура на родину поглядеть…

Взволнованный встречей, Андреич пожимал обоим руки, спрашивал, не дожидаясь ответа, балагурил.

Потом пошли взаимные расспросы, и Андреич узнал, что ни деда Ивана, ни дяди Дементея нет уже в живых, что жива только тетушка Ахимья Ивановна, а безногий Федот давно женился и перекочевал на Обор…

— Хорош был дед! — с легкой грустью произнес Андреич. — Правдивый старик, чистая душа… А дядька-то кулачок, ничего не попишешь… Ловко он меня тогда выпроводил.

Василий перестал улыбаться.

— У вас что, колхоз, наверное, — спросил Андреич.

— Да, один имеется, — пробормотал Василий.

— Нашли, значит, настоящий путь! — обрадовался приезжий. — Ты тоже вошел?

Василий смутился еще больше:

— Нет, мы пока одноличники. Самая малость пока в артели… Из-за нее-то вон чо подеялось!

— А что?

— Да вот заехал сюда третьеводни, а домой — никак. Не пущают. Кругом заставы… заворачивают обратно. Слых идет: восстание у нас, и в Хонхолое, и дальше.

— Восстание?! Какое же может быть сейчас восстание? — изумился Андреич.

— Да кто его знает, — уклончиво ответил Василий. — Так что придется и тебе с нами в Петровском погостить…

— Нет, времени у меня мало. Тороплюсь. Как-нибудь проеду, пойду в райком, меня пустят. Встретимся, наверное, в деревне… Пока до свидания. Он распрощался с Василием и Дарьей и направился в райком партии.

Во дворе райкома стояла запряженная телега, в нее усаживались двое — бурят и русский, оба с винтовками. — Вы, случайно, не в сторону Никольского? — спросил Андреич.

— Да. А вам что? — обернулся бурят.

— Мне нужно туда же… Вот мои документы…

Через пять минут Андреич получил в райкоме винтовку, и они поехали.

— Подвезло мне! — весело заявил он. Спутники его оказались инструкторами областного комитета партии. Они ехали в охваченный мятежом район. В дороге разговорились. Русский назвался Евгением Константиновичем Романским.

— Я когда-то работал в Никольском учителем, — сказал он. — Какой там был председатель! Старик, полуграмотный, бывший пастух, но что у него за чутье было, какая хватка!.. Убили, мерзавцы… кулацкое село. Думаю, что при нем не пришлось бы нам так, с винтовками, ехать туда. Романский рад был побеседовать. Он сообщил Андреичу кое-какие данные и о теперешнем мятеже: в Верхнеудинске только что арестована и расстреляна большая подпольная группа, она поставляла своих агентов и в этот район, они обманули мужиков, обещали им поддержку Японии, но повести за собою сколько-нибудь значительные массы им не удалось, их сейчас вылавливают, мятеж, вероятно, ликвидирован…

В Харауз приехали в чаевую пору. У околицы подводу остановила застава — два вооруженных бородача.

— Что за люди?.. Зачем винтовки?

— Свои! — ответил Романский. — У вас-то как, не бунтовали?

— Што мы, дураки какие, что ли… Мы партизанили за советскую власть. Это в Никольском нашлись такие безголовые… Доведется доставить вас в штаб…

Штаб помещался в сельсовете. Пограничник с двумя кубиками просмотрел документы инструкторов и горного инженера, распорядился пропустить их дальше.

— Военное положение, товарищи, ничего не поделаешь! — вежливо улыбнулся он.

Между Хараузом и Никольским им повстречался военный в длиннополой шинели на гнедом статном коне. Поравнявшись с подводой, он придержал коня, окликнул:

— Куда, товарищи?.. А, да это Евгеша Романский, — узнал он.

— Жарко тебе, Рукомоев?

— Самое жаркое позади… все кончено… Езжайте, как раз к митингу поспеете…

Он поскакал дальше. Вдоль дороги уходили вдаль желтые, поросшие местами травою, холмы незаконченной брошенной шоссейки.

14

В логу, у Майдана, остановили коней своих четверо вершников. Они не знали, ехать ли им, — а если ехать, то куда, — здесь ли дожидаться наступления ночи. Только у одного из них за плечами берданка — у Листрата. Спирька же кинул свою винтовку во время бегства, а Самоха и Астаха вовсе безоружные утекали. К чему им теперь оружие?

— Что станем делать, енерал? — ехидно спросил Астаха.

— Я такой же генерал, как ты староста! — огрызнулся Самоха. — Делать, делать! Наделали уж… По-моему, так лучше идти повиниться… Вишь, кричат «ура». — Из деревни и впрямь доносились какие-то крики… — Может, простят?

— Они тя простят! — завопил Листрат. — К стенке — вот тебе прощенье!

Спирька тоже не хотел возвращаться.

— Лучше каторга!.. — Он начал материться. — Куда теперь?.. Завлекли!.. Все ты! — ткнул он в бок Астаху.

— Политики, мать вашу в душу!..

Самоха прислушался к бурным крикам из деревни.

— Все равно ведь отыщут, найдут, — пробормотал он, никуда не уйдешь… Никто не пошел с нами. Одни!.. Э-эх!..

Кони переступали с ноги на ногу, — отчего замешкались их седоки?

15

Вечерний сумрак ложился на распаленное дневным зноем небо, на затугнуйские сопки, на оживленную деревню. Никольцы со всех улиц валили к клубу…

Митинг уже начался. В центре толпы, заполнившей всю площадь у клуба, стояла горсточка красноармейцев. Ближе других к бойцам знакомые лица: Василий Домнич, Егор Терентьевич, Корней, Олемпий, Карпуха Зуй, Епиха с Лампеей, Изотка с Никишкой и Фиской, Ахимья Ивановна с Анохой Кондратьичем, — не выдержал на этот раз старик, пришел послушать.

На клубную скамейку встал молоденький, с чистым девичьим лицом, остроносый пограничник.

— Товарищи! — далеко разнесся его звонкий голос. — Красная Армия с мирным населением не воюет… У вас сейчас горячая пора… Работайте, никто вас не тронет… Насильно мобилизованные не будут наказаны, только оружие всем необходимо сдать… Кучка бандитов, кулаков, обманула вас, пообещав вам помощь нашего врага — Японии, а также помощь Красной Армии. — Он усмехнулся углами губ. — Только по несознательности вы могли поверить в поддержку Красной Армией кулацкого бунта. Самая мысль об измене родной советской власти со стороны частей Красной Армии является безумной и, я бы сказал, смешной. Этому мог поверить лишь совсем темный неразвитой человек…

Кто-то уже протискивался с берданкой к оратору… Уже трое положили ружья на землю возле скамейки, и командир отряда отметил что-то у себя в записной книжке. Потом приходили и уходили еще и еще. Сдав винтовки, они скрывались в толпе.

— Видите, мы никого не задерживаем, — продолжал остроносый. — Главари, конечно, будут разысканы и понесут должное наказание, как и сбежавшие ссыльные. Им некуда уйти! Неожиданно донесся грохот отдаленной перестрелки. Толпа насторожилась.

— Вот они что наделали! — сказал остроносый пограничник.

— Не беспокойтесь: это у Хонхолоя постреливают, они, должно быть, вздумали оказать сопротивление… Разве это возможно?

— Куда ж им! — за всех ответила Ахимья Ивановна. — У вас вон пулеметы… А как вы уедете, кто будет артельщиков защищать? Пулемет бы нам один оставили, — со смешком в зеленых глазах добавила она.

— Эх ты, тетка! — отозвался весело пограничник. — Пулемет мы тебе не оставим. Артель и без него сумеете защитить и укрепить.

В такт этим словам Аноха Кондратьич крутил головой, чмыхал:

— Хэка, паря! И без пулемета… это верно. Чо напрасно! Что я и говорил… Разве они теперь могут… Как ведь обманули!.. Хэ-ка, паря!

Мужики тащили винтовки, берданы, дробовики, робких сзади подталкивал Изотка…

Однако не все сбежались на митинг. Одни решили отложить сдачу оружия на завтра, а Митроха с Андроном и Мишкой с видом побитых собак таскали сарафаны, поддевки, курмушки Варваре Егорихе, Домне, Кате Самариной, — торопились, пока мужики на митинге. Они молили баб о пощаде, просили не выдавать их, говорили, что это их антихрист попутал, но всё, дескать, в целости и сохранности.

Павловна тоже не пошла на митинг. Она заявилась в Деревушку, в столь знакомую ей избу покойного Дементея, плакалась Хамаиде Варфоломеевне, бывшей снохе, на горькую свою неудачу, — Мишка все обратно упер, да еще его и притянут за покражу.

— И что только настряпали! Народ зря загубили, — сокрушенно вздохнула Павловна.

Занятая мыслями о своем Василии, уехавшем три дня назад в Завод, — не подстрелили бы его по дороге! — Хамаида ответила:

— Язва с ними! Зато два дня браво пожили… Браво звонили, старинная власть бравая…

Между тем митинг шел своим чередом, и давно уж к обочине толпы подвернула какая-то подвода с тремя городскими при винтовках. Они сошли с телеги и, вытянув шеи, внимательно слушали.

«Кажись, Евгений Константинович? Будто наш первый учитель?» — вглядывался в одного из них Егор Терентьевич.

«Кажись, Андреич? — думала о втором Ахимья Ивановна. — Будто он, будто и не он».

Андреич ощупывал быстрым взглядом толпу, — сколько знакомых лиц, сколько родного, волнующего проснувшимися воспоминаниями в этих лицах! Та же семейщина — да не та! Что-то в ней сейчас, какой-то новый незнакомый свет в глазах! И всё не то… самая обстановка подобных вот чрезвычайных сборищ… И вспомнилось ему: вот так же, тринадцать лет назад, стоял он на тракту где-то недалеко, вероятно, отсюда, и на высокой перекладине брошенного колодца тихо раскачивал ветер повешенны… и кругом молчала пришибленная толпа. Тогда вешали, не разбираясь, не спрашивая, прав ли, виноват ли. Теперь вот застигнутых с оружием в руках отпускают на все четыре стороны… Тогда были белые, теперь — красные, сам народ, могучий, уверенный в своей мощи, не думающий о мести. И это единение армии с народом, только что стряхнувшим с себя дурман нелепого и жестокого обмана, — как все это непохоже на то, что видел он здесь когда-то…

— Генерал Самоха!.. Черти драповые! — вслушиваясь в очередное выступление, тихо засмеялся он.

— Слово предоставляется заместителю начальника областного отдела ГПУ, — сказал командир.

И когда тот, прямой, солидный, в тугих ремнях, поднялся во весь рост на скамейке и посыпал скороговоркой:

— Товарищи! Ведь у нас сейчас третий решающий год пятилетки, а вы могли подумать… могли дать так опутать себя!.. — многие из бывших партизан и по этой скороговорке и по штанам с отвислыми мочками признали в нем старого своего партизанского командира, того самого, что в оборской тайге посылал Ивана Финогеныча с пакетом к командующему. И уже зацвели улыбками лица его давних соратников — тот же командир, напористый, боевой, будто время не берет его!

А он, словно поняв эти улыбки, загорячился, принялся журить и стыдить их:

— Многие из вас, я вижу, еще помнят меня… Вот, кажется, вы… — он кинул прямую руку с вытянутым указательным пальцем в сторону Мартьяна Алексеевича, стоящего поодаль от артельщиков. — Если я не ошибаюсь, вы были командиром взвода, не плохим бойцом… кажется, первым председателем совета. Так ведь?

— Так, — опустил голову Мартьян Алексеевич.

— Вот видите! — обрадовался своей памятливости начальник. Помогите-ка нашим бойцам пошарить в окрестностях. Далеко сбежавшие главари уйти не смогли… Да, сообщаю вам: в Верхнеудинске мы ликвидировали контрреволюционный центр, и тот, кто мутил вас, техник Кравченко, арестован на Тугнуе в улусе…

Митинг еще продолжается, а Мартьян Алексеевич уже на коне… Он едет к Майдану, окутанному дымчатыми тенями близкой ночи. В охолодавшем небе зажигаются светлячки звезд…

Мартьян едет шагом, а позади него — на сытых конях загорелые здоровые парни в защитных рубахах. Он изредка оборачивается к красноармейцам, они сосредоточенны, но спокойны, и ему мучительно стыдно перед ними. Вот ведь, был он настоящим человеком, — был, да сорвался. Мог бы он быть таким же, как они, если б не глупая его обида…

С особенным стыдом вспоминает Мартьян Алексеевич, как, поддавшись жадности, скупал он бутыринское имущество. С помощью Покали скупал! Это кулак-лиходей задабривал его. А его вчерашняя речь к народу, жалкая, трусливая речь, порожденная страхом перед неминучей смертью, перед бандитской расправой! До чего он скатился, бывший партизан и председатель, — аж душу корежит!

От этих мыслей, от стыда ему делается муторно. А ведь ехал же он вот так же когда-то впереди партизан, командиром ехал.

— Нет, видно, не воевать кулаку… Как и японцу не воевать с нами, — шепчет он, и всплывает в памяти давным-давно забытая песня, и он мурлычет себе под нос:

Сердце его начинает биться учащенно.

«Нет, не выйдет это дело, чтоб жить в одиночку… да с обидой, да с жадностью… — думает Мартьян Алексеевич. — Видно, придется подаваться в артель…»

Конец второй книги

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

В конце октября черны забайкальские ночи. Между низкой кровлей тяжелого неба и спящей землей разлита непрошибаемая темень… Только приглядевшись, за силуэтами поднятых стоймя колодезных журавлей видит острый глаз горбы сутулых сопок прочерчивающих линию горизонта; полукругом обошли сопки деревню и, темные, будто застыли в безмятежном вековечном сне. Обложили, подперли сопки деревню с трех сторон, и только одну, самую широкую, оставили степному неиссякаемому простору. И кажется, Тугнуй вздыхает сквозь сон, положив голову где-то у грани невидимых далеких хребтов: оттуда, из глубины степи, знобкими струйками набегает ночной ветерок. И будто просыпается порою старик Тугнуй, приоткрыв мигающий глаз: далеко-далеко во мраке робко вдруг затрепещет огонек. То ли разбуженные волком, пастухи торопко подбрасывают в догоревший костер охапки сушняка, то ли охотник какой запоздалый, спустившись с хребта, расположился в степи на ночлег, — кто скажет…

А в деревне — ни одного огня. Окутала ночь кривые порядки улиц и гуще всего легла в узких проулках, углах дворов, под навесами, у засадок и конятников. Тихо вокруг, не брешут цепники, лишь всхрапнет спросонья конь, завозятся, похрюкивая, поросята в омшанике, да петух горласто прокричит в неурочный, неположенный час…

Не спится Ахимье Ивановне, бессонной непоседливой старухе. Набросив на плечи Анохин зипун, босая, она выходит на крыльцо.

— Темень-то, господи! Стужа!.. — запахивая полы ветхого зипуна, шепчет она.

Ахимья Ивановна долго стоит на крыльце, вглядывается во мрак двора, вслушивается в сонные звуки ночи. Кто бы мог угадать, о чем думает сейчас старая, отчего не спится ей… Месяца два прошло ли, как ушли к себе красноармейцы, отобравшие оружие у смутьянов… Всего-то четыре дня простоял отряд, но успел-таки полюбиться пограничникам синеглазый тихоня Изот. Как уж ему удалось добиться этого, но только надел он красноармейскую фуражку — и был таков.

Ахимья Ивановна подавляет вздох.

…Пришел однажды Изотка из клуба и при всех, при отце, бухнул:

— Ухожу с ротой, добровольцем записался.

Ахимья Ивановна аж на лавку от неожиданности присела, Аноха же Кондратьич, скосившись, сказал пасмурно:

— Это что еще попритчилось? Какой паут укусил?.. В старые годы люди отбояриться норовили от службы, а он сам лезет допрежь сроку…

— То в старое! — ответил Изотка, и синие глаза его засмеялись.

Это была тихая улыбка счастья: исполнилось желанное издавна — он, Изот, по-настоящему вырвался в неведомый, зовущий и, конечно, прекрасный мир.

Улыбка приемыша взорвала Аноху:

— Скалься, как дурак! Во фрунт поставят, не поскалишься! Думаешь, это так себе… легче легкого? Служба солдатская — известное дело. На службе, паря, не почешешься когда зря… И куда его, непоседу, понесло? Семнадцать годов есть ли еще, — четыре б года мог батьку с маткой кормить… На тебя глядя, и Микишка сбегит… Кто ж нас, стариков, кормить будет? Ты вот о чем думай, а служить — наслужишься еще, твое не уйдет…

Изот, как всегда, упорно, терпеливо отмалчивался.

В день отъезда Изот пришел домой в полной красноармейской форме, бравый, подтянутый, торжественный. Сели обедать. Тут уж и старик ничего не мог поделать, заговаривал ласково, вместе со старухой просил чаще отписывать, не забывать родителей. Изот сиял от счастья, осмелел от необычайности своего положения и выпитой водки.

— А Микишку, батя, — сказал он значительным тоном, — в добровольцы не взяли б: у него комсомольского билета нету. Какие могут быть добровольцы в бандитской деревне?.. Подвезло мне! Комиссар меня о бандитах выспрашивал — рассказал ему все без утайки. И как взаперти сидел у бандитов и что слыхал — все рассказал… «Молодец! — говорит комиссар, — ладный, говорит, будешь боец…» Тут я за это слово его уцепился… Вот оно как вышло-то…

— Неужто ж об уставщике, о Самохе, язык повернулся? — с укором молвила Ахимья Ивановна.

— У меня б не повернулся, другие б… — потупился Изот под испытующим взглядом матери. — Им, нашим, все известно. Мне хуже было б от укрывательства! Да и что бандитов жалеть, — упрямо тряхнул он головою, — они-то хотели нас жалеть? Повернулось у Самохи в башке этакой беды наделать! Он знал, на что шел, — пусть свое получает… Того, видно, добивались…

Родители от слов этих рты разинули, — вот так тихоня! Всю жизнь отмалчивался — и вдруг прорвало!

И унес Изот добрую свою улыбку и удивительную синеву своих глаз в невесть какие края. И как оторвешь его от сердца, когда он крепко так прирос к нему, сызмальства, с зыбки, прирос…

Ахимья Ивановна задерживает глубокий вздох. Будто студеный ветер октябрьской ночи входит в сердце, холодит кровь — и тогда она чувствует, как закоченели ноги на холодной ступеньке крыльца. Но она не уходит — душно в избе, все равно не заснешь, и думы не дают ей покоя.

Взвизгивая кольцом по проволоке, протянутой от амбара до погребицы, неслышно подходит к крыльцу чуткая Хорёшка. Она как бы докладывает хозяйке: все, дескать, в порученном мне дворе спокойно, происшествий никаких, собачья моя настороженность на высоте, — видишь поди сама. Закончив безмолвный свой рапорт и вильнув хвостом, Хорёшка медленно удаляется к амбару, к своей конуре.

Думы, думы! Откуда ваша отравная сладость?

Может ли она не думать, когда такая метелица в жизни семейской? Но имеет ли она право тревожить душу тоскою, когда господь уберег ей сынов и дочек, отвел от молодых их жизней лихую напасть? Что, в самом деле, печалиться ей? Цел остался Изотка, цела Фиска, целы и Лампея с Епишкой, вся семья невредимой выскочила из злой беды. Над головою каждого был занесен топор, и словно отвела его чья-то благожелательная и властная рука. И не только отвела — на первые места всех их поставила… колхозников. Епиха, Егор Терентьевич, Ананий Куприянович, зять Мартьян — все нынче с хлебом и сеном. После страды всё поделили поровну, — чем не жизнь! Ей ли, Ахимье, тужить? Засыпали они с Анохой в закрома без малого тысячу пудов. Не страшны ни заготовки, ни налог. Даже на вольную продажу останется, — какого товаришку в Заводе купить… И это еще не все: как кончат совсем молотьбу, снова, говорят, дадут.

Что верно, то верно: споро работал молодой колхоз, сена на Тугнуе, несмотря на кулацкую помеху, накосили горы, хлеб сжали вовремя, молотьба не шибко задержалась. Кончивши страду, артельщики поспешили все поделить, развезти по дворам. До того старались, что из района даже нагоняй был за это зятю Епихе: повинности государственные, советские, раньше всего, а потом уж дележ.

«Чем не жизнь! Всем бы так! — радуется Ахимья Ивановна, но тут словно кто скребнул ее по сердцу: — Всем бы так… Лукерье… Бедная Лукерьина головушка! Осиротела она — угнали Самоху… ох, надолго угнали!»

О зяте-уставщике, о горьком Лукерьином вдовстве Ахимья Ивановна никогда за эти два месяца не переставала сокрушаться… Пошла было Лукерья с мужем в дальнюю отсылку, да побоялась, — в городе осела, на завод поступила, жизнь ее пошла в обрез: ни краюшки своей, все покупное. И сколько их, таких вот вдовиц неприкаянных, с насиженных гнезд снятых, по разным городам да по чужим деревням горе мыкают? Не один ведь Самоха, генерал самозванный, будь проклято его генеральство! Забрали тогда и Астаху Кравцова, и Спирьку Арефьева, и Андрона, и Митроху-монопольщика, и Покалина племяша Листрата, и Яшку Цыгана — этому-то разбойнику туда и дорога… Сколь хозяйств с места сорвалось, сколь изб позаколочено наглухо. Не только ихних баб в колхоз не берут, — которые и рады бы, — но и в своей деревне жить не дозволяют…

Беда эта принесла ей на старости лет новую заботу: туда-сюда слать гостинцы с попутчиками, ковриги хлеба, куски сала, туески масла, — Лукерье в город, Асташихе — в Завод. Да мало ли кому, всех жалко! Одной только Спирькиной Писте удалось как-то извернуться и остаться в своем дворе. Говорят, бывший партизан Спирька на допросе во всем повинился, снизошла советская власть к его партизанству и не тронула Пистю… Зависти-то, зависти, злобы что вокруг этого дела скипелось!

Не один раз предостерегал Ахимью Ивановну зять Епиха, чтоб не совалась в защиту высланных, не принимала к сердцу нужду их, не раз шумел он:

— На их мужиках кровь Самарина и Донского… Сколько бы крови они пролили, дай им волю! Бандиты! А ты — жалеть…

Ахимья Ивановна снова вздыхает… Ему, Епишке, все ведомо, может, и прав он. Но уж такой с малолетства нрав у нее: если ей хорошо, так и людям пусть будет хорошо. Да и может ли она забыть о дочери Лукерье? Свежая эта рана еще дымится кровью… Может ли она забыть батюшку Ипата Ипатыча, начетчика Амоса Власьича — всем надо отправить посылочку, когда возможно, чтоб чуяли они на чужой стороне, что не оскудела еще вера, древняя правильная вера отцов…

Ахимья Ивановна как могла отмахивалась от неотступного зятя Епихи, хотя в самых глубоких тайниках души и должна была признаться себе: прав Епиха и советская власть права — врагов, поднявших руку на счастье народа, не милуют, не жалеют…

Епихе вон тоже не легко, — с той памятной ночи на покосе под успеньев день пошло лицо его морщинами и покашливать стал он чаще: старая болезнь, видать, вернулась к нему. Шутка ли: из-под пули бежать ночью неведомо куда. И Егор Терентьевич сильно подался, и у Анания Куприяновича серебро в висках высыпало. Да и сама она, Ахимья, вдруг постарела лет на десяток. И то сказать: такого переполоха семейщина сроду еще не видывала.

«Пусть свое получают! — вспоминает она слова приемыша Изотки. — Того, видно, добивались… Как бы не того?!»

И она вглядывается в темень улицы и, кажется ей, видит за толстыми стенами дедовских связей растревоженные души мужиков, тех, что днем ходят мимо окон сумными, пришибленными, — нет, не прошел тот переполох бесследно! Какую-то упорную думу думает семейщина, думает и молчит, и в том молчанье — и горечь, и стыд пережитого, и что-то такое, о чем не скажешь человеческими словами.

Снова визжит проволокой собака: что так застоялась на крылечке хозяйка?..

Качая простоволосой головою, Ахимья Ивановна прикрывает дверь в сенцы — все-таки надо идти согреться, стужа совсем заледенила ноги.

— Что будет с нами… с колхозниками, с одноличниками? — шепчет старуха.

Темна деревня, как вот эта ночь.

2

Накануне Октябрьского великого праздника председатель артели Епиха завалился спать раньше обычного: целый день он о Корнеем Косоруким, Егором Терентьевичем да Карпухой Зуем провел в артельном дворе, подсчитывал после завершения обколота колхозный доход, отпускал артельщикам хлеб в окончательный расчет, сам пособлял взваливать тугие кули на весы, на телеги, умаялся, а завтра спозаранку — демонстрация, а потом митинг, на который ожидается районное начальство. День предстоит суетной, горячий. Глухо покашливая, Епиха наказал Лампее разбудить его, едва начнет рассветать.

Была у Епихи еще одна думка: закончить праздник колхозной пирушкой, — и годовщину революции отпраздновать, и чтоб артельщики друг друга с добрым урожаем, с хорошими делами поздравили. Два праздника вместе. Как-никак ведь первый колхозный урожай поделили! О своей думке никому, кроме Лампеи, он не обмолвился: то-то радости будет у артельщиков, когда позовет он их к себе в избу, усадит за стол…

— Сурприз! — подмигнул он жене, едва только разбудила она его поутру.

— Знаю, знаю, — понимающе отозвалась Лампея. — Чаюй да беги по делам, а уж мы с Груней наварим…

Вскоре Епиха быстро шагал по замерзлым белоснежным улицам. Ничто не напоминало ему о празднике, — всегдашняя утренняя тишина, редкий собачий лай, серый дым, в безветрии машущий ленивыми руками над каждой избой в высокое холодное небо. А хотелось бы по-другому — чтоб флаги красили кумачом ворота, чтоб ликующий народ высыпал в улицы и проулки.

— Семейщина, она и есть семейщина! — недовольно буркнул он.

Порою Епиха с ненавистью думал о своем селе. Отчего старики замкнулись пуще прежнего, неужто бесславный конец уставщика Самохи и его банды не заставит их круто повернуть на новые пути, сделать окончательный выбор? Неужто они еще на что-то надеются?.. Василий Домнич, Егор Терентьевич, Карпуха Зуй, прочие артельщики, он сам, Епиха, — все они, не сговариваясь, ходят по селу подобранные, безулыбные… Тут бы им и похвалиться: чья, мол, взяла… поиздеваться. Чего им стесняться теперь: их победа, к старому дороги нет. Но, видно, чутьем каким-то каждый из них понял: нельзя бередить незажившую рану, нехорошо, неладно это. Лежачего не бьют…

Правда, артельщикам не до того было, не до раздумий о стоячих и лежачих, о правых и неправых, — три месяца без отдыха работали они, чтоб «Красный партизан» доказал, что он может прокормить своих членов, и не хуже, а лучше, чем было до колхоза.

— И доказали! Да как еще! — разговаривал сам с собою Епиха. — И с весны докажем… Семян-то мы вон сколь засыпали… Врут — на брюхе к нам поползут.

Он злился на твердокаменных единоличников, на сумрачных стариков, и мысль его возвращалась снова и снова к тому, что произошло накануне успеньева дня. О событиях тех незабываемых дней все еще без умолку гуторит деревня, единоличники и колхозники, в каждом доме по-разному, кто со злобой, кто с радостью, кто благословляет начальника Рукомоева, кто проклинает потешного генерала Самоху. Равнодушных не было.

Свернув с тракта в улицу, Епиха у дверей клуба носом к носу столкнулся с отцом Яшки Цыгана. Витая, в кольцах, борода старика широким клином закрывала грудь. Опираясь на палку, по-стариковски прихрамывая, он куда-то спешил — не в клуб, нет, зачем туда отцу матерого бандита, темному человеку, укрывателю убийц, продавцу награбленного.

Епиха от неожиданности остановился, скользнул взглядом по распухшему смуглому лицу Цыгана, делать нечего — сказал:

— Здорово, Клим Евстратьич, куда понесли тебя ноги в этакую рань?

— Здорово, — нехотя ответил Цыган. — Я тебя не спрашиваю: куда.

Епиха смутился:

— Известно, куда: праздник… годовщина…

— Всё празднуете, — блеснув белками пронзительных черных глаз, сказал Цыган, — всё празднуете, душу себе разминаете… Поглядеть на каждого из вас: видать, совесть мучит… перевернуло вон как тебя, погорелец. Поди не сладко спится — загубленные-то середку точат. Кровь-то, она, брат, не скоро смоется. Поможет ли и праздник?

— Болтаешь, Цыган! — закричал Епиха. — Это на вас кровь: на Самохе, на Спирьке… на твоем Яшке! Вы начинали, вам и смывать ее!

— Прыткий какой! — ядовито рассмеялся старик и пошел прочь, но тут же обернулся и, как бы поддразнивая Епиху, кинул сердито через плечо: — Прав был бы, по-прежнему бы скалился, Погорелец. А то куда и зубоскальство твое делося, ишь как подтянуло тебя…

Не слушая, Епиха рванул дверь клуба.

«Лежачие… Хороши лежачие, язви их! — кипел он. — Наше обхождение он, вишь, как понимает: совесть, говорит, замучила… Будет, выходит, кисели разводить с ними!.. Лежачие!..»

И он решил: с этого дня станет прежним Епишкой. Пусть не думают вот такие, что он в чем-то перед ними виноват. Он поведет себя так, будто ничего не случилось.

Вечером, когда отшумел людный митинг и районное начальство отбыло восвояси, артельщики, оповещенные Епихой о срочном и важном заседании у него на дому, один за другим стали собираться в его избе.

Первым пришел Мартьян Яковлевич. Пошаркав ичигами у порога, он поздоровался, пожал руку хозяевам, сел непринужденно на лавку у стола:

— Еще раз здравствуйте, сватки. Зачем присоглашали? Не вина ли откушать? Дивья бы Епиха поставил! Да где ему поставить, — он вроде колхозного уставщика у нас…

Епиха смущенно крякнул, Лампея лукаво улыбнулась. Мартьян проницательно ухмыльнулся, хитро подмигнул:

— Если есть, живее ставьте… пока за столом сижу, тащи закуску, своячина!

— Поспеешь, — не выдержала Лампея, поворачивая к нему от печи разгоряченное красивое свое лицо.

— Ага, клюет!

В сенях загремела щеколда, кто-то зашаркал ичигами о голик, — в избу ввалился Олемпий Давыдович. Он не спеша снял шапку, покосился на голый угол, — перекреститься не на что, — не зная, что ему делать, малость потоптался у порога и уж потом только сказал:

— Здорово были.

Третьим пришел Корней Косорукий, затем подтянулись другие, позднее всех — Аноха Кондратьич.

Артельщики не раз бывали у Епихи, но, как и Олемпий, старики с непривычки спотыкались глазами о пустой передний угол и в нерешительности опускали занесенную для креста руку. Только Аноха Кондратьич, не смущаясь, торжественно перекрестился и с мимолетной улыбкой сказал Лампее:

— Бог-то все равно где, — увидит… С положенного-то места он у тебя, доча, улетел, чо ли?

— Вылетел! — удостоверил Епиха.

— То-то и видать…

— Вылетел в два счета, батька! — подхватил Мартьян Яковлевич.

— Эх вы, нехристи, язви вас… — адали братские, — добродушно заворчал старик.

— У братских, у тех цельная юрта золоченых бурханов, — заметил Егор Терентьевич.

— Ну, значит, наши перещеголяли и братских: хуже их…

— Давайте-ка лучше садиться, — остановил велеречивого тестя Епиха.

Лампея уже вытащила из печи и поставила на стол сковороду с бараниной. Грунька принесла из погребицы огурцов, расставила чашки, бабка Алдошиха принялась хлопотать у самовара.

— Срочное и важное собрание? — вопросительно хихикнул бывший председатель совета Аника, заметив, как Епиха раскрыл стенной шкафик и взялся за горлышко зеленой литровки.

Мужики обрадованно приподнялись, спешно закрестились, стали рассаживаться.

— Я сразу смекнул! — мотнул головою Мартьян Яковлевич и кинул в рот двумя пальцами кургузую свою бородку.

— Не выпил, а уже закусываешь? — поглядел на него Епиха.

— Не терпится…

— Какое ж это собрание все-таки? — исподлобья оглядев стол, спросил Егор Терентьевич.

— В самом деле? — поддержал Василий Домнич.

— Очень простое и очень, я полагаю, важнецкое, — наполняя стаканчики, ответил Епиха, — кончили мы сегодня наш первый колхозный год? Кончили. Да как еще кончили! — Он встал с поднятым лафитником в руке. — Умеют артельщики работать? Умеют! Мы доказали всему миру, всей семейщине — сообща лучше, сытее жить, мы доказали им, что «Красный партизан» может и будет крепнуть и расти… Есть ли у нас голодные, обиженные? Нет таких! Вот какой сегодня день. А второе: сегодня советская власть наша стала на год старше. И… давайте, товарищи, выпьем за советскую власть и за родной колхоз. Да здравствует наша колхозная дружба, — чтоб жить нам без обид, умножать хозяйство, достатки!..

— Ловко придумал! — перебил восторженно Викул Пахомыч и первый, не удержавшись, опрокинул стаканчик в рот.

Артельщики зачокались, закряхтели.

— Чудо! не дал договорить! — обернувшись к Викулу и усаживаясь, хозяин последовал примеру гостей. — Да здравствует еще раз наш колхоз и все колхозы советской земли!

Одобрительно пророкотали артельщики — и торжественная минута ушла. Зазвенело стекло, застучали вилки, ножи, — гости вплотную принимались за выпивку и закуску.

— Осенью, оно это самое дело… осенью и у воробья пиво, — норовя поддеть на вилку кусок баранины, задергался Корней Косорукий.

— Да, доходец! — вставил Василий Домнич.

— Кажинный бы год так, — вздохнул почему-то Олемпий Давыдович.

— У воробья пиво, а у нас — госспирт! — закричал Викул. — Ты, пожалуйста, без намеков, Корней, у нас не только по осени достаток будет…

Артельщики заговорили вперебой, кто о чем, стаканчики замелькали от стола к губам.

— Оплошку мы дали, — обвел глазами гостей Епиха. — Ни одной бабы, не считая моих, нет на нашем празднике, ни одной жены артельщика не позвали… Будто в старину — одни мужики вокруг стола.

— Оно бы можно и с молодухой прийти, почему не прийти и чистую рубаху надеть, кабы знатьё, — заговорил Аноха Кондратьич, — на собранье вить звал, не на гульбу…

— Промазал ты, хозяин, — сказал Карпуха Зуй.

— Промазал! — сознался Епиха. — Марфу, одначе, звал. Сама хозяйка, артельщица…

— Недосуг, видно, бабе…

— Теперь уже поздно за ними бежать, другой раз…

— Кого еще недосчитываемся? — снова оглядел гостей Епиха и, насупив брови, глуховато кашлянул. — А недосчитываемся мы, дорогие товарищи артельщики, нашего молодого избача Донского, бондаря Самарина, да вот… хозяина этой избы Алдохи Пахомыча. За нас, за наше счастье жизнь свою они отдали… Помянемте их, выпьем. — Он налил стаканчик, протянул старухе, сидящей за самоваром. — Пей, матка! За Алдоху Пахомыча подымаем враз…

Старая Алдошиха взяла стаканчик трясущейся, слабой рукой… она уже роняла слезы, вытирала их рукавом: при воспоминании об Алдохе, своем старике мученике, она не могла сдержать слез.

— Спаси Христос, Иваныч, — благодарно проговорила, она.

Молча выпили артельщики за председателя Алдоху.

Еще одна тихая и торжественная минута прошлась вкруг стола.

И снова зашумели артельщики, хозяин с хозяйкой не переставали чокаться с гостями. Епиха в который уже раз посылал Груньку к шкафику переменить, как он говорил, посуду. И уже вскоре Мартьян Яковлевич, откинувшись к стене, неистово, вдруг с маху, задребезжал:

Кто-то подхватил, запели вразброд, совсем спутались. — Вроде будто немазаная телега, — покосился на опьяневшего запевалу Егор Терентьевич.

— И впрямь неладно, Мартьян Яковлевич, выходит. Попросим лучше Лампею, — предложил Василий Домнич.

— И дело! — согласился Мартьян.

— Заводи, хозяюшка! — крикнул Викул Пахомыч.

Лампея не заставила себя упрашивать. Розовая от выпитого вина, возбужденная, она отодвинулась на лавке от стола и завела задушевно любимую свою песню о зеленой матушке-степи.

Пока она зачинала, Епиха вышел в казенку, вернулся с гармошкой. Гармонь взвизгнула в лад с бархатистым Епихиным тенорком, он подхватил новый куплет Лампеиной песни:

— Мой Санька стих о тракторе приделал, — умильно заплакал Корней Косорукий.

— Экая голова! — восторженно изумился Ананий Куприянович.

Епиха строго посмотрел поверх гармошки: отставить, дескать, разговоры, когда поют.

— Поглядеть бы, какой он есть — трактор. Все балмочут: трактор, трактор, а что за трактор?.. — начал было Аноха Кондратьич, но Викул легонько поддал его в бок:

— Слухай!

Широко и свободно плыла песня, и чудилось всем: тесно ей под низким потолком избы, — так и просится она в степь на волю и зовет за собой.

А когда певцы кончили, все, точно по уговору, затормошили немного отрезвевшего Мартьяна Яковлевича.

— Загни-ка веселую какую прибаутку, Мартьян.

— Сказку-присказку, оно это самое дело…

— Штоб в брюхе от смехоты затрещало!

Мартьян Яковлевич пожевал бороду и с хитрой смешинкой в глазах спросил:

— Хотите, расскажу-ка я вам, как чертей у тестя Анохи из подполья выгонял?

— Хо-хо! Чертей? — взвизгнул Викул Пахомыч.

— Бреши боле! — обиделся Аноха Кондратьич.

— Ничего не бреши, — сущая правда!

— Дак уж и правда… Я вот то же и говорю, — безнадежно крутнул головою Аноха.

Артельщики засмеялись. Мартьян принял это как знак одобрения и начал:

— Прихожу как-то вечерком, в сумерки, к Кондратьичу. Его со старухой дома нету, одни девки в избе… Со двора глянул в окошко — четыре девки и четверо парней у самовара сидят, женихаются, посиделки устроили… Я нарочно в сенях долго шебаршил, чтобы не накрыть невзначай, — неловко, думаю. Заслышали они, что кто-то в сенях, потушили лампу, тихонечко дверь открючили. Свои — думают…. Тем часом откуда ни возьмись — сам хозяин. Я ему и виду никакого не подал, вместе в избу ввалились. Гляжу: сидят в потемках девки, свои и чужие, за самоваром, угощений разных понаставлено… молчат. А парни как провалились. Я подхожу ближе, да и спроси Грипку: «Пошто, говорю, Грипена, у вас восемь стаканов на столе? Неужто каждая из двух сразу чай пьет?..» Девки — молчок. Тогда я и говорю Анохе: «Это они у тебя колдовством занимаются… Известно: баба — сатанинское отродье… Наверняка чертенят к дому привораживали, чаем поили». Аноха ругаться было на девок кинулся. «Постой, говорю, поищем чертей, выгоним, чтоб дому какого лиха не приключилось». Подошел я к подполу, открыл, кричу: «Выходи!» Черти звуку не подают, притаились. Кондратьич ажно засмеялся: «Будет тебе чудить! Какие черти?» — «Как какие? А зачем четыре стакана лишних?» Пошарил я на полке в кути рукою: чуть не дюжина крынок пустых у тещи сушится. «Выходи! — кричу. — Иначе плохо будет!» А там молчат. Беру я тогда крынку — да и в подпол с размаху: «Выходи, нечистая сила!» Крынки стучат, бьются… Старику меня из-за печи не видать, что делаю, молчит, чую — перепужался. Знай ору: «Вылетай, нечистая тварь!» Как ахну вниз крынкой — мимо меня кто-то шасть к дверям. Аноха на кровати сидит, крестится, зубами лязгает. А они, черные, сгорбаченные — мимо него… Один, два, три, четыре! «Вот как нечистую силу выводят!» — кричу Анохе. — «Все, кажись!» Старик опамятовался, говорит: «Спасибо тебе, зятек, что избавил…» А девки языки закусили, смехом давятся. Пришла теща, огонь вздула, ахнула. Бог ты мой, все крынки перебиты! «Что у вас тут такое сотворилось?» — спрашивает. «Черти!» — отвечаю. «Насилу выжили», — не своим голосом залопотал Аноха. Гляжу — на нем лица нет…

Велико было уважение к старому Кондратьичу, и во время рассказа никто даже не хихикнул… видно: лопаются люди от хохота, а наружу ему выйти не дозволяют. Но когда Мартьян кончил, тут уж и уважение не помогло — закорчились на лавках без стеснения. Первый же кузнец Викул заржал…

— Ну и набрехал! Откуда что и берется, хэка, паря! — пытался разъяснить Аноха Кондратьич, но его не слушали, задыхались от смеха. Старик потешно вертелся то к одному, то к другому: — Ну и придумал!

— Эк их надирает! — сказал, чуть улыбнувшись, вечно серьезный Василий Домнич. — На успенье бы нам так веселиться.

— А что, думаешь, на Кожурте я не потешал народ? — проговорил Мартьян. — Потешал! Да и туда бежал от стрела, — смешинка в рот залетела. Вот, думаю, улепетываю… пятки смазаны…

— Тебе что, пересмешнику!

— Тебе бы лишь народ позабавить, — послышалось со всех сторон.

— Ты один у нас такой… как с гуся вода, — кашлянул Епиха. — Прочие-то после успенья еще и не смеялись. Сегодня, кажись, впервые волю себе дали… Только ты один…

Тут разом все заговорили о тяжелых днях мятежа, каждый вспоминал свое…

— Я опять же говорю, — поймал Епиха гвоздем засевшую в голове первоначальную свою мысль, — ходили мы по улицам, примечал я, будто кто подменил нас. Обидеть, что ли, боялись народ, гордости не выказывали, смех при себе придерживали, чтоб не думали, что мы над чужим несчастьем насмехаемся… мы, победители, новые хозяева… Так ведь?

— Кажись, и так, — молвил Олемпий Давидович.

— А ведь и верно, — подтвердил Ананий Куприянович.

— Стариков которые стеснялись, — сказал Аника.

— Верно и неверно… Одна буза! — наперекор всем отрезал Мартьян.

— Буза, да не шибко! О тебе уже был сказ, — махнул рукою Епиха. — И вы знаете, как поняли мое… наше уважение к чужому горю? А так поняли, будто мы вину свою перед ними чувствуем: ровно не они, а мы начинали эту сумятицу, будто кровь пала на нас…

Артельщики насторожились. Епиха почувствовал, что слова его словно бы царапнули всех по сердцу.

— Да, да, кровь будто на нас! — заволновался он. — Вот как они поняли!

— Экие курвы, прости господи, — проворковал Ананий Куприянович.

— Да кто тебе сказал? — крикнул Викул Пахомыч.

— Кто сказал? Поутру сегодня встречаю я старого Цыгана, он так и ляпнул: «Совесть вас мучит. Загубленные серёдку точат». Это у нас-то совесть нечиста, руки в крови? — загорячился Епиха, и лицо его покрылось нездоровой краской. — Нет, врете… с хворой головы на здоровую! Свою совесть хотят нам подсунуть!

— Антихристы. Чо такое! — негодующе чмыхнул Аноха Кондратьич.

— Совесть свою хотят нам подсунуть! — продолжал в запальчивости Епиха. — Не выйдет это дело, не выйдет! Да есть ли у них она, совесть-то?

Тут словно что оборвалось у него в горле, взбулькнуло, и он зашелся в таком страшном приступе кашля, что всем стало как-то не по себе. Пот выступил на его лбу, глаза полезли из глазниц, а он все кашлял и кашлял, — не мог откашляться. Потом на губах его показалась черная кровь.

— Говорила я — не пей много! — заметалась возле него Лампея.

— Вот к чему табакурство-то клонит, — наставительно заметил Аноха Кондратьич, но тут же осекся, поймав строгий, останавливающий взгляд дочери.

Епиху отвели на кровать. Артельщики один за другим отыскивали свои шапки, горестно задерживались у Епихина изголовья… по одному расходились…

Викул Пахомыч со всех ног побежал за фельдшером.

3

Егор Терентьевич раньше других покинул гостеприимный Епихин кров. Он спешил скорее уйти подальше от греха: как бы чего не приключилось с председателем и ему, Егору, не довелось отвечать. Всяк знает, что он сам был председателем, и недругов у него на селе не мало, живой рукой оговорят… начнут таскать в район, а может, и в город. Да и не любил он Епиху: как-никак именно Епиха перешиб у него почетное место, отобрал председательство. Оно бы и ничего, не шибко гнался он за этим почетом, — должность хлопотная, суетная, перед начальством всегда и во всем ответ держать умей. Но уж сильно конфузно тогда получилось: приехали после восстания секретарь райкома, начальник Рукомоев, поговорили с Василием Домничем, с Епихой, с Корнеем, с другими, — и согласились партийные и беспартийные, — и общее собрание это подтвердило, — что неудобно оставлять его, Егора, дальше председателем после того, как он в самый критическим момент борьбы, на глазах у всех, не отличил своих от врагов, спутался и оскандалился. Как осрамился он, лучше б тогда же, не сходя с места, сквозь землю провалиться.

Его поставили кладовщиком артели. Вот, мол, тебе должность в самый раз: хозяин ты рачительный… Только подумать, — из председателей в кладовщики!

Вскоре после смещения Егор Терентьевич услыхал, что начальника Рукомоева куда-то перебросили. Слух шел, что неспроста это, а в наказание за то, что до кулацкого бунта допустил. Вместо Рукомоева прислали нового начальника — высокий, жердистый, лицо долгое, в складках, но молодой. Но хоть и молодой он, а до того обходительный, что никольцам с первой же встречи сильно поглянулся. Не часто наезжает новый начальник товарищ Полынкин в Никольское, но как приедет, обо всем расспросит, со всеми поговорит. Да так, будто век свой вековал здесь: обо всем знает, о нужде ли, о склоке ли какой. И к народу приметлив: с кем побеседует, обязательно запомнит, и уж ты для него как старый знакомец. Но шинель долгополую никогда не снимает, только крючки расстегнет, так нараспашку на собраниях и речи держит.

Егор Терентьевич не знал, как отнестись к смене начальника. Рукомоев, в сущности, ничего плохого никому не сделал, напротив, артельщиков от смерти спасал, но… зачем его, Егора, обидел он? Неужто так и нельзя было обойтись председателю без наказании за глупую свою обмолвку? Это не давало ему покоя, и вот однажды подкатился он с расспросами к новому начальнику. Полынкин засмеялся и сказал: «Зря ты, Терентьевич, на предшественника моего серчаешь. Выбрось это из головы. Пойми — не он тебя сместил. Он проводил линию райкома, партийное решение». — «Да райком-то откуда узнал, как не от него?» — «Все село знало, а райком вдруг… откуда, — экий ты, право! Если б и хотел Рукомоев защитить тебя, все равно не смог бы. Ты сам себя осрамил». — «Оно верно, здорово осрамился… А насчет товарища Рукомоева не знаю, что уж и думать… Может, и впрямь…» — «А ты не думай, забудь, покажи себя на новой работе, это будет лучше всяких оправданий», — посоветовал Полынкин.

Все это вспомнил сейчас Егор Терентьевич, идя домой по тракту… Под ногами хрустела замерзшая снова, после недолгой полуденной оттепели, бурая грязь. Утренняя тонкая пороша за день почти всюду растаяла, и от нее остались только затянутые ледком лужицы.

«Нет, — твердо сказал себе Егор Терентьевич, — начальников нам хулить не стоит: они свое дело правильно сполняют. Но как мог Епиха, — ведь таким другом всегда казался, — на теплое место согласие дать? Другой бы уперся, в защиту товарища полез…» Хмель бередил в голове Егора самые чадные мысли. Они давно уж были запрятаны в тайники души, не мешали ему в артельном дворе: с работой он справлялся отлично, Епиха был с ним по-прежнему хорош, постоянно держали вместе совет. — Это тебе, Епишка, в наказанье, эта болезнь! Недолговечен ты… А кто председателем станет? Неужто Корней? Мартьян? Карпуха Зуй? Не-ет, у Корнея гаек в голове не хватает, Мартьян — этому все смешки, не годится, вот разве Карпуха либо Ананий… Стой-ка, стой, — уловил он какую-то новую мысль. — Через месяц вернется из армии Гришка, командиром вернется, — чем вам не председатель?!

Эта мысль была так внезапна и показалась Егору Терентьевичу настолько подходящей, что он остановился среди дороги, растерянно заулыбался: как же до сих пор он не догадался об этом? В самом деле, чего проще: вернется домой красный командир Гриша, его родной сын, начнет работать в артели, станет со временем председателем, — вот когда он, Егор, возьмет свое.

«Не я, так сын!» — усмехнулся Егор Терентьевич, и он живо представил себе: в его избе постоянно толчется народ, все кличут председателя, Гриша принимает артельщиков, отдает распоряжения… Егорова просторная изба в центре артельной жизни!

Егор Терентьевич нисколько не сомневался, что так оно и будет. Он готов головою ручаться за Гришку — парень что надо, самостоятельный, напористый, умный. И когда Епиху окончательно свалит хворость, кому ж быть председателем, как не Грише? Гриша своего достигнет! Уж он-то, Егор, постарается надоумить сынка…

Сквозь небрежно прикрытый ставень увидел он свет в избе.

«Варвара поджидает, не спит, — сообразил Егор Терентьевич, — поди ужин наладила, а я сыт и хлебнул малость… Обозлится старуха: зря самовар ставила, еду готовила. Закричит: „Знаем мы теперича, на какие такие собрания ходишь! Артельщик!“ Виду не подам, почаюю для прилику…»

Егор Терентьевич вошел в сенцы, осторожно потянул к себе скобу двери, чтоб не шуметь, не будить ребятишек… переступил порог — да так и обомлел от радости: за столом, у самовара, сидел Гриша…

4

Дмитрий Петрович признал положение больного тяжелым, хотя кровь унять удалось ему тотчас же: по приказанию фельдшера Епиха глотал кусочки льда. Грунька поленом посшибала потеки сосулек на крыше амбара, наковыряла пальцами ледяных корок в лужах, — льду сколько хочешь.

Епиха, с потным, горячим лбом и блестящим взглядом, лежал на койке, время от времени ловил неверными пальцами льдышки с тарелки, стоящей возле изголовья на табурете.

Артельщики уже разошлись, остался лишь кузнец Викул да, не зная, что говорить, что делать, топтался у кровати Аноха Кондратьич. Лампея и Грунька, растерянные и жалкие, глядели на фельдшера, проворно, впрочем, выполняя его распоряжения.

— Прежде всего покой, — сказал Дмитрий Петрович. — не вставать, никуда не выходить. Горячей пищей не кормить два-три дня, а то снова кровь горлом хлынет, и тогда будет плохо. Кормите его молоком, маслом, яйцами, сметаной — все холодное. Боже упаси давать горячего чаю… А когда через несколько деньков подымешься, Епифан Иваныч, придется тебе взять себя в руки: водки не пить, табаку не курить…

— Вот то-то и я говорю, — поддакнул Аноха Кондратьич. — Пуще всего, однако, табак…

— Доведется бросить, — еле слышно сказал Епиха.

Вскоре изба опустела — Аноха Кондратьич и Викул Пахомыч пошли провожать фельдшера, остались только свои, Грунька принялась прибирать со стола, заваленного объедками, ломтями хлеба, уставленного посудой, недопитыми лафитниками. Лампея присела к мужу на кровать.

— Допраздновался… нечего сказать, хорош праздник выдался, — грустно молвила она. — Этого сурприза никто от тебя не ждал.

— Ничего, — с трудом выдохнул Епиха, — ничего… подымусь. Он взял Лампею за руку, да так и не отпускал ее до рассвета, не сказал больше ни слова… Под утро оба забылись в неодолимом сне, — Лампея калачом притулилась в ногах больного мужа.

Солнце стояло уже высоко, когда Епиху пришла проведать Ахимья Ивановна.

У ворот ее встретила старая Алдошиха.

— Что с Епихой-то приключилось! — огорченно заговорила Ахимья Ивановна. — Экая бедынька! Старик ночью от вас пришел, обсказал… Неужо ж помрет?

— И-и… не говори, Ивановна! — ответила Алдошиха. — Что без него делать станем? Заместо сына он мне… — Глаза ее заслезились.

— Может, господь не попустит, — ободрила старуху Ахимья Ивановна. — Не токмо ты с Лампеей, что вся артель без него… куда пойдет?

— Господь не попустит… дивья бы, — покачала головой Алдошиха, — нынешние-то не очень в бога веруют… Намедни, в четверг, пошептался наш-то с Лампеей, да и говорит: «Матка, порешили мы с бабой иконы убрать». — «Как? — говорю. — Чем они вам помешали?» — «Не помешали, а нам это ни к чему. Ты как хочешь молись, твое дело старое, а мы не станем… Вынесем всех святых с богородицей девой в горницу». Чтоб, дескать, обиды мне не было, молиться чтоб. Ну, что я перечить буду, раз такое дело? Поплакала втихомолку, — вам, мол, виднее… Он и оголил передний угол — грех-то какой!

— Еретик! — возмутилась Ахимья Ивановна, но тут же вспомнила: — В избу пойдем. Как он там?

— Пойдем… Чо ж не еретик… Вот я и говорю: не рассердилси бы господь за такое богохульство, не отказал бы в своей вышней помощи…

Старухи вошли в избу. Епиха лежал на кровати — освеженный сном, помолодевший, повеселевший. Лампея мела пол.

Взметнув хвостом сарафана, Ахимья Ивановна перекрестилась, кивнула степенно черной домашней кичкой:

— Ну, здоровате. Давненько я у вас не бывала.

— Здорово, теща! Проведать пришла? Ну, и молодец ты у эвон звон откуда прибежала, — весело приветствовал ее Епиха. — Раньше всех…

— Ну, уж и молодец! А солнце-то где, поглядел бы! Зато уж ты и впрямь молодец: ни Спаса, ни Миколы, все повыкидал!

— Не повыкидал, а только в горницу отнес.

— Все единственно! Не нами это уставлялось, не нами и отменяться должно, — наставительно сказала Ахимья Ивановна. — Я-то думала, он и в самом деле на смертном одре, заполошилась, как дура, побегла, в словах её звучала нескрываемая радость: далеко Епишке до смерти, — а он лежит себе кабаном, посмеивается… Так бы все хворали!

— А тебе как же надо? — улыбнулся глазами Епиха. — Чтоб корчило меня, что ль?

— Лежи уж, лежи… Это тебе господь первую вестку подал за его святые образа…

— Да ну?!

— Посмейся еще! Пошто Трехкопытный, на что уж коммунист партейный, и тот не посмел тронуть их? Хотел было, но Домна окончательно уперлась: «Моя изба, сымешь, со двора сгоню…» Так его приструнила, лучше не надо. И думать перестал о том. А тебя, видно, приструнить некому… Да и ты хороша, — повернулась Ахимья Ивановна к дочери, — до этакого срама допустила. Что ты, не могла, скажешь, как Домна, застоять? Могла, ежели б на то твоя воля! Всё в ученые лезете! У нас, мол, не все как у людей. Кичку ты раньше прочих на деревне кинула, так и образа выносить раньше людей надо? Ни у кого этакого-то пустого места в переднем углу, ни у кого!.. У тебя одной! — Ахимья Ивановна дала волю своему гневу: не так уж болен Епиха, что нельзя и покричать на несусветную его выходку.

Лампея приподняла слегка брови, в черных ее глазах метнулея злой огонек:

— Теперь что же, обратно их несть?

— Дак и несть!

— Хватилась Маланья, когда ночь прошла! — отрезала Лампея.

Ахимья Ивановна так и присела на лавку от неожиданности и оскорбления.

Епиха завозился на кровати, тихо засмеялся.

— Вот роди их после этого, — обернулась Ахимья к Алдошихе. — Ни одна еще так-то мне не выговаривала.

— Мамка, мамка же… — остыла вдруг Лампея. — Никто и не выговаривал, не думал…

— Не думал! Да уж ладно…

Епиха продолжал смеяться над резвым ответом жены, над мужицкой оскорбительной поговоркой, невзначай слетевшей у нее с языка.

— Похохочи у меня! — подошла к нему Ахимья Ивановна. — Когда подняться-то думаешь?

— Подымусь вот на неделе… Фельдшер приказал вылежаться, говорить много не велел.

— А ты хохочешь!

— А как не развеселиться, ежели баба у меня с гвоздя.

— С какого такого гвоздя?

— Ну, молодец… Остроязыкая!

— Да уж и молодец — матке этакое слово брякнула. Это все ты виноват.

— Винюсь. И что складень велел убрать, и что Лампею тебе спортил — во всем винюсь, — потешно развел руками Епиха..

— Леший! — засмеялась Ахимья Ивановна. — С тобой и поругаться-то нельзя как следует!

— А давай поругаемся.

И оба рассмеялись пуще прежнего. Глядя на них, заулыбались Лампея и старая Алдошиха.

— Что с него возьмешь! — сказала Ахимья Ивановна и стала собираться домой.

5

Дмитрий Петрович навещал больного председателя артели ежедневно. Всякий раз, вздев оловянные очки на лоб, он ставил ему под мышку градусник, сидел, балагурил. А вынув градусник, он покачивал головой, неопределенно хмыкал.

— Неважны наши дела, хозяин, — говорил он, — температура держится. Надо еще лежать, Епифан Иваныч.

День ото дня отодвигал Дмитрий Петрович срок, когда председателю можно будет встать на ноги, приступить к делам. Епиха ворочался с боку на бок на неуютной, ему казалось, койке, скучал от безделья. Приходили и уходили артельщики, знакомые, иногда забегал председатель райисполкома или начальник Полынкин, изредка приезжали с Тугнуя, из улусов, медлительные буряты-знакомцы. Все желали ему поскорее выздороветь, говорили одни и те же слова ободрения, известные слова, которые обычно в этих случаях произносят люди. Дольше всех засиживались у его изголовья Василий Домнич и Корней Косорукий, он ценил их заботу и любовь… Правленцы держали его в курсе всех дел, советовались с ним, устраивали у его постели небольшие заседания.

И все же Епихе было нестерпимо скучно. Одна статья: слушать людей, совсем другая — самому все делать, ходить, двигаться. Кровать стала для него постылой. К тому же страшно тянуло свернуть цигарку, глотнуть отравного дымка хоть разок.

Запрокинувшись на спину, Епиха часами глядел в потускневший от времени потолок и мечтал.

— Ох, и тяжко лежать мне, — сказал он однажды Лампее, — всю спину, однако, отлежу.

— А ты на бок…

— Нет, что-то долит меня… Покурить бы, что ли. Лампея замахала руками:

— Что ты, что ты!

Она втайне надеялась, что в этот раз с помощью фельдшера Епиха отстанет от табака.

— Ну ладно, — вяло согласился он. — Ладно… Но долит что-то… какая-то дума, будто надо что сделать, а что — не вспомню никак. — Он помолчал. — Да вот еще к вёшной надо готовиться, а я свалился безо время.

— До вёшной еще далеко, только отмолотились. Зима-то вся впереди, — сказала Лампея. — К тому времени, даст бог, подымешься.

— Непременно подымусь. Я председатель, и я за всё в ответе… за вёшную. Семена протравить, сбрую подчинить, телеги… — Он снова умолк. Нет, не та дума, какое-то свое дело есть, не артельное… мечтательно продолжал Епиха, — вот не припомню только.

— Какое же такое дело? — заинтересовалась Лампея: она всегда была в курсе Епихиных дел, знала его думы. — Я что-то не ведаю…

В это время дверь в сенцы отворилась, у порога заклубился пар.

— Мороз-то сегодня! — появляясь в избе, выкрикнула Фиска.

— Вот-вот! — взмахнув рукою в сторону вошедшей, враз повеселел Епиха. — Вот это самое и есть…

Лампея непонимающим, спрашивающим взглядом смотрела на мужа.

— Вспомнил! — засветился Епиха. — Вспомнил!.. — он глухо закашлялся. — На покосе… той ночью… я жениха ей обещал…

— А-а! — улыбнувшись, протянула Лампея.

Фиска стояла у порога, жаром пылали ее щеки, — не то от мороза, не то от чего другого. Она не была у сестры давно-давно, с тех пор как Епишка трепал ее волосы у костра своей шершавой ладонью и говорил ей ласковые, нежные слова. Она боялась встречаться с ним после той ночи, перестала, будто струсила, забегать к Лампее, она робела при мысли, что вот она подойдет к Епихе и со смехом, скрывающим ее робость, спросит о женихе…. Она глушила свою девичью печаль в хлопотах по дому, мучилась наедине с собой. И вот теперь она не выдержала: неужто она не осилит стыд, не проведает больного Епиху?.. И она отважилась, пошла к нему и крикнула с порога что-то насчет мороза, чтоб не думали что, не заметили другие.

— Давненько ты не наведывалась! — обрадовалась Лампея. Она не раз удивлялась: почему это перестала заходить Фиска?..

— Да уж и давненько, я даже забыл о женихе, — тихо сказал больной.

— Неужто забыл? — рассмеялась все еще пунцовая Фиска.

— Не забыл, не бойсь, — успокоил Епиха. — Это я к слову. Знаешь, какого жениха я тебе надумал?

— А откуда знать-то?

— Ваньку Сидорова…

— Ваньку? Я такого не знаю, — изумилась Фиска.

— А который в Албазине. Сидора Мамоныча, слепого пастуха. Ну, Сидора, того, что помёр ланись.

— Не ведаю…

— Экая ты какая! — досадливо шевельнулся Епиха. — Всех статей парень. Красивый, умный, в артель к нам собирается…

— Откуда мне слыхать о нем, ежели он на посиделки и гулянки не ходит?

— Серьезный парень, оттого и не ходит.

— А ты-то ведь ходил? — Фиска набиралась смелости, непринужденности.

— Мало ли что! У каждого свой нрав. Я обещал тебе такого, как я… — Епиха покосился на Лампею, Фиска снова вспыхнула. — Как я, но все одинаковые не бывают. Один гуляет, другой не любит гулять. А во всех других смыслах парень — что надо, я прямо тебе скажу. И в Красной Армии был, и грамоту одолел, все такое…

— Хорош сват, дюже хорош! Любой свахе не уступит! — засмеялась Лампея.

— А покажь ты мне его! — с задором бросила Фиска.

— Подымусь вот, и покажу…

— А пошто не женится? Стар, может?

— Постарее тебя, да и ты не девчонка. В самом соку парень.

— В соку, а не женится, — чудно!

— Экая ты… Ну, не хочешь Ваньку, выходи за Гришку Солодушонка. Этот помоложе чуть, из армии только что приехал. Не простой боец — командир! Этого ты знаешь.

— Знаю, да не по нраву он мне пошто-то. Нет, уж лучше Ваньку покажи, как сперва хотел, — игриво тряхнула головою Фиска.

— Кликни Груньку, — приказал жене Епиха.

Лампея вышла на двор и вскоре вернулась с Грунькой.

— Вот что, — сказал Епиха, — Сидора Мамоныча Ваньку знаешь?

Глаза у Груньки сделались большие-большие.

— Знаю, — ответила она еле слышно.

— Так вот, сбегай в Албазин, скажи: у меня дело к нему есть, чтоб шел без замедления.

Грунька стала одеваться.

— Что ты, что ты, Епиха! — воскликнула Фиска. — Нешто так можно? Сарафан бы переменить… Я сбегу. Ей-богу, сбегу!

— Сиди! Сарафан можно и у Лампеи взять. Дай ей, Лампеюшка, получше какой из сундука…

6

Грунька торопливо шагала по заречью в Албазин. Какое это счастье снова повидать Ваню! Не так-то уже часто удается это…

Долгий девичий век Груньки прошел в нудных заботах о чужом добре: сперва Лукерья Самошиха, нареченная матушка, последние годы — Лампея, нареченная сестра. На людей работает она, Грунька, своей радости не видит. Была бы красота, была бы и радость, — кому некрасивая девка нужна?

Порою Грунька готова была примириться со злою своею судьбой, переставала ходить на гулянки, где никто из парней не примечал ее, с головой уходила в хозяйственные хлопоты, говорила себе: «До старости в девках, как Немуха… ну и что ж!..» Но случайная встреча прошлогодним летом с Ванькой Сидоровым по-иному повернула ее судьбу.

Дело было в дальнем краю Тугнуя, на покосе. Грунька с Лампеей косили свою деляну, а неподалеку от них — Ванька с меньшим братишкой. И вот как-то раз сошлись они, Ванька и Грунька, локоть к локтю, на двух соседних прокосах. Сошлись и, взмахивая мерно литовками, стали перекидываться словами… И с этих слов, незначительных и давно забытых, началась большая Грунькина любовь.

Было Ваньке от роду годов уже двадцать восемь. После смерти отца своего, Сидора Мамоныча, он стал самостоятельным хозяином. Надо бы парню жениться, хозяйку в дом привести, но, как ни пригож он, девки совсем даже не гонялись за ним, — очень уж худая слава о Сидорихе, сварливой и злопамятной… такая свекровь житья не даст, со свету до времени сживет. Гуторили еще на деревне, что Сидориха с нечистой силой знается. Тихого парня старуха держала в ежовых рукавицах, не пускала подчас на гулянки — и он молча переносил ее постоянную ворчню, привык с малолетства к ее скрипучему зуду. А когда вырывался из дома и случалось ему выпить с товарищами, плакал и порывался пустить красного петуха в собственный двор. Епиха уговаривал его вступить к ним в артель, но Сидориха и слышать не хотела об артели, строго-настрого запретила поминать об этом, грозила проклятьем. И Ванька обычно отвечал на уговоры Епихи: «Вот уж помрет, тогда…. Я не прочь».

И жениться Ванька решил после того, как похоронит мать, ей уж недолго осталось скрипеть, вся черная, еле ноги волочит, от хворости и злобы задыхается. «А иначе жизни все равно не будет», — говаривал он себе не раз. Он понимал девок, которых страшило совместное, под одной крышей, житье с Сидорихой, понимал и прощал им.

Сызмальства изведал Ванька горький вкус нищеты, бедняцкой доли. Много ли приносил в дом мякушек старый пастух Сидор Мамоныч, и так ли уж часто это случалось? Не много и не часто, и хорошо еще, что мать была большая мастерица по части парёнок. Парёнки — единственное доступное для Сидоровых ребятишек лакомство, с детства привык к ним Ванька. У других баранина в праздник, а у них — парёнки…

…Сошлись парень с девкой на покосе локоть к локтю, и вечером, когда по степи зажглись костры утомленных косцов, а в небе золотые звезды, Ванька и Грунька сидели у чьей-то копны, привалившись спинами к пахучему теплому ее боку.

— …Мне злая доля ведома сызмальства… как и тебе. Нам друг друга с тобой не учить. Все знаем, все испытали. Нам с тобою теперь надо другую жизнь отведать — счастливую… хорошую. Чтоб радости и весельства было полно, — продолжая разговор, задумчиво произнес Ванька.

— Вот когда женишься, тогда я настоящую радость и узнаю, — пряча лицо в тени, прошептала Грунька.

— Жениться бы не штука, — ты девка стоящая. Раз нужду видала, да и я ее повидал, — настоящее, крепкое дело у нас пойдет, навеки. Но вот матка у меня… Отравит нам она все… повременим, покуда помрет, бог с ней. Согласна?

— Согласна, — наклонила голову Грунька.

— А покуда я так тебя любить буду.

И он обнял Груньку за плечи, поцеловал ее в горячие губы. Прильнула она к нему, задрожала вся.

И в тот, первый, вечер отдала ему Грунька свое девичество…

Второй уж год жила она с Ваней, встречались где и когда придется, не часто, чтоб люди не приметили, и второй год берегла свою тайну от всех как зеницу ока. Вот умрет старая Сидориха, тогда и можно открыться…

Когда брат Епиха спросил ее о Ваньке, у нее захолонуло сердце: неужто учуял что? Она собиралась и, виду не подавая, слушала: зачем ему понадобился Ванька, зачем Фиску заставляет надевать бравый праздничный сарафан?..

И вот она уже бежит по заречью…

«Неужто?! — пришла ей в голову внезапная догадка. От этой догадки под сердцем стало холодно. — Неужто? Да ведь Ванька не просил его? А… может, и просил?!»

Грунька опустилась среди дороги на жесткую подмороженную землю, будто сами подогнулись ноги, но тут же, быстро оглянувшись вокруг, — не увидал ли кто? — подскочила и опрометью бросилась в Албазин… постучала легонько в знакомое окно.

На счастье, Ванька был дома, вышел к ней за ворота.

— Запыхалась-то, зачем так бежала? — удивился он ее необычайной возбужденности, неурочному ее приходу: никогда еще Грунька не отваживалась стучать в окошко, появляться у его ворот средь бела дня.

— Дело есть! Тебя Епиха звать велел. Живо, говорит, чтоб сбирался. Счас чтоб шел…

— Какое дело?

Грунька пытливо взглянула на него:

— Тебе лучше, кажись, знать?

— И не ведаю… Ты чего так уставилась?

— А ты чего? Ну, сбирайся.

Ванька сходил в избу за шапкой, оделся, и они проулками зашагали к тракту.

Всю дорогу почти они молчали.

— А матка твоя как? — спросила наконец Грунька.

— На печи который уж день лежит, охает.

— Помирает, что ли? — не могла скрыть радости девушка.

— Который уж месяц она помирает. Ждешь ты, я вижу, не дождешься…

В этих словах почувствовала Грунька и жалость к матери, к ее страданиям, и укор себе…

7

Удостоверившись, что сын-командир приехал не на побывку, не родителей проведать — да разом и улететь на легкую городскую должности, а вернулся совсем — осесть в родной избе, жениться, войти в колхоз, вместе с артельщиками поворачивать семейщину на новый путь, — Егор Терентьевич заметно повеселел.

В первые дни Гриша все расспрашивал об артели, о сельсовете и кооперации, его интересовало, много ли на селе партийцев и комсомольцев, как работает клуб, школа, делегатские женские собрания… Егор Терентьевич отвечал как мог, постепенно вводил Гришу в круг деревенских дел. Некоторые его ответы явно не удовлетворяли сына: он не знал цифр, говорил: «А кто ж его ведает…» В одном только не сбивался Егор Терентьевич: о чем бы ни шла речь, он нет-нет да и свернет на артель, на Епихину болезнь, на нехватку в артели развитых людей, годных в руководители сложного и нового для всех хозяйства. Изо дня в день он неприметно приучал Гришу к мысли о том, что председателем должен стать именно он, Гриша, больше некому. И то, что Гриша податливо шел к тому, к чему его так настойчиво вели, наполняло Егора Терентьевича несказанной радостью.

Что его, Егора, могло ждать в дальнейшем, не явись на выручку сын? Из председателей его убрали… И вот, слух идет, будут вскорости чистить артель. Кто скажет: не прицепится ли и к нему какая-нибудь новая язва из района, не попомнит ли его обмолвку? Все может случиться! И вылетишь не только из кладовщиков, но и вовсе из артели. «Это у них просто…» С другой стороны, недругов из-за этого колхоза у него развелось видимо — невидимо: старики никак не могут забыть, что он не послушал их, вошел в колхоз, да еще председателем стал, а ведь они то его своим считали, справным хозяином…

Все эти опасения и страхи теперь позади, следа от них почти не осталось: теперь у него, Егора, крепкая опора рядом — сын-командир. И не просто командир, а подымай выше — комсомол! Теперь ему плевать на злобу стариков, на их выдумку о его кулачестве.

В первые дни Егор Терентьевич не отходил от сына. Он часами просиживал с ним, вел обстоятельные беседы, рассказывал и в свою очередь расспрашивал о Красной Армии, о городах, о российских колхозах, которые доводилось видеть Грише летом во время лагерных сборов. Он водил Гришу то к одному, то к другому артельщику, как будто не только его семья, а весь колхоз обязан был разделить с ним его радость встречи с сыном. Делалось это не без умысла: пусть Гриша покажет себя во всем своем блеске, а… потом уж может и заявление писать о приеме.

Егор Терентьевич не скупился на угощение. Он часто звал к себе в гости, а если и сам шел к кому с Гришей, непременно делал крюк до винной лавки.

Как-то раз допоздна просидели они у развеселого Мартьяна Яковлевича. Тот потешал Гришу прибаутками и невероятным историями и так накачался, что Анна поволокла его из-за стола на постланный в сенях тулуп.

— Важно, от это важно! — икал Мартьян, трухлявым мешком повисая на руках жены…

На следующее утро Мартьян Яковлевич заявился к Грише: болела, голова, нужно было опохмелиться.

— Ну и слабый ты, Мартьян Яковлевич… поглядел я на тебя, — улыбнулся Гриша.

— Водка крепкая, я тут ни при чем!

— А ты много не пей, если крепкая. Сколько можешь, столько и выпей. Знай себе меру… как я.

— На то ты командир, поученый человек.

— Э, брат, эти разговоры мне не по душе. И ты не меньше моего на своем веку повидал, не прибедняйся где не надо. — Гриша по-отцовски исподлобья глянул на собеседника и опять улыбнулся ясными глазами.

Улыбнулся и Мартьян:

— А ну давай опохмелимся, что ли?

— Это можно, немного.

— Да, конечно, немного, чтоб на другой бок опохмелка не вышла, — рябоватое лицо Мартьяна собралось гармошкой.

Они стали опохмеляться втроем: Егор, Мартьян и Гриша, — и медленно потянулась застольная беседа — как вчера, как все эти дни.

Гриша выспрашивал, как работала артель на сенокосе и во время страды, и не переставал изумляться:

— Как?! Все скопом и работали?

— Сообща, по-артельному… как следует, — не без гордости отвечал Мартьян Яковлевич.

— Без разбивки на бригады?

— Какие еще бригады, — не знаем! — огорченно воскликнул Мартьян.

— Никто нам не объяснял, — подтвердил Егор Терентьевич. — Я тебе уж сказывал: скот у нас на Тугнуе, там бабы и девки.

— Вот, значит, и бригада, животноводческая бригада.

— Пущай так, — согласился Мартьян Яковлевич. — А мужики сообща пашут, косят… Чем плохо?

— Когда колхоз небольшой, и без бригад обойдется, — пояснил Гриша, — а если в артели сто, к примеру, дворов да посеву тысяча гектаров, — тут уж, как ни вертись, доведется на бригады разбить всех… Не будет же хлеб у Дыдухи ждать, когда вы на Богутое управитесь. Надо всюду разом начинать, если время терять не хотите, боитесь морозу.

— Мороз — оно главное! — вставил Егор Терентьевич.

— Вот то-то! Да и без мороза осыплется, если перестоит. А что артель наша расти будет, в этом не сомневайтесь. Сами же говорили, что тащат уж заявления, просятся.

— Дак и просятся, — подтвердил Мартьян Яковлевич, — раз мы им показали… будешь проситься!

— Вот видишь! А чем дальше, тем все больше показывать на примере будете, как лучше хозяйствовать: артельно или в одиночку, — тоном учителя сказал Гриша. — Хоть и семейщина, а глаза-то у нее не в кармане, — увидят и валом повалят… С весны придется бригады создать.

— Да уж, видно, доведется, — кивнул Мартьян Яковлевич.

— И еще надо будет одно дело провести у нас. Вот, слышал я, делили вы доход по едокам. Неправильно это, кулацкая уравниловка называется. Добро, что вы народ всё свой, дружный, работали все на совесть, а когда много вас накопится, да лодыри заведутся вдруг… как тут поровну делить? Один как конь возил, а другой с ленцой, лишь бы время провести… Как тогда? Не придется тогда поровну, по едокам, делить урожай, потому обида выходит настоящим работникам, поблажка лодырю.

— И верно! — подкинув двумя пальцами в рот конец бороды, тряхнул головою Мартьян Яковлевич.

— Еще бы не верно! Сейчас, когда вас полтора десятка хозяев, каждый друг за дружку ручается, да и доглядывать может. А когда станет сотня — пойди погляди, узнай каждого… Тут учет нужен строгий. Учетчиков заведем, бригадиров, в правление настоящего счетовода посадим… Каждому артельщику книжку дадим, станем записывать его выработку.

— Ну и голова у тебя, Григорий Егорыч! — восторженно воскликнул Мартьян. — Тебя бы председателем поставить, живой бы рукой порядок произвел…

Егор Терентьевич долгим взглядом поглядел на сына.

— Не моя это голова, — скромно отвел похвалу Гриша, это у нашей партии голова. Это не я придумал, — партия.

Всё единственно, — возразил Мартьян Яковлевич. — Партия придумала, а мы и не чухаем. От тебя впервой слышим. Выходит, ты для нас вроде партии… Громадный колхоз — это ты правильно — вырастет у нас. Беспременно вырастет. И тогда книжки, счетовод, контора…

Они протолковали до обеденной поры…

Доходила уже вторая неделя, как приехал Гриша, а Егор Терентьевич все оттягивал и оттягивал час встречи его с больным председателем. Пусть Гриша войдет в артельные дела, все узнает, все выспросит, со всеми перетолкует, — во всеоружии должен он предстать перед Епихой.

И этот час настал. Гриша сам пожелал навестить больного.

8

В прибранной чистой избе стояла тишина. Посередь избы, на полу, бесшумно играл клубком пряжи пестрый котенок. Приподнявшись на локте, Епиха задумчиво разглаживал пальцем льняные волосы дочурки, уткнувшейся лицом в его подушку.

Переступив порог, Ванька быстрым взглядом скользнул по избе и, подойдя к кровати, протянул больному руку:

— Здорово, Епиха. Зачем звал?

— А, пришел! — отвечая на рукопожатие, живо отозвался Епиха. — Экий ты скорый, Ваньча! Так сразу и выкладывай ему… Бери-ка стул, садись… Что давно глаз не кажешь? Не грех бы и проведать старого друга. Слыхал поди, какая оказия со мной?

— Слыхал, да всё недосуг. Известно: молотил. Помощники у меня, сам знаешь…

— В артель-то когда надумаешь?

— Да надумал уж, весной с вами вместе…

— Вот это ладно!

— Ради того и звал? — с сомнением спросил Ванька.

— Да нет же… Тут, видишь, одно дело имеется, — Епиха чуть замялся, — одно небольшенькое дельце… Ты пошто не женишься-то? — неожиданно спросил он.

Ванька повернул голову к девушкам, — Грунька, приведшая его сюда, молча сидела на лавке у передней стены рядом с разодетой, в ярком многоцветном сарафане, зеленоглазой незнакомой красавицей, и обе враз вспыхнули.

«Наваждение какое-то!» — в замешательстве подумал он.

— Что ж молчишь? — нетерпеливо вернул его к разговору Епиха. — Сказывают: будто девки твоей матки побаиваются, не идут за тебя?

— Может, и так… А может, я и сам на казнь никого вести не хочу, — раздумчиво ответил Ванька. — Жду вот своего срока, — куда спешить. Батька покойный как, бывало, просил: женись, дескать, будет тебе без бабы мыкаться, дай умереть спокойно…

— А матка?

— Она на этот счет помалкивает. Чует поди, что из-за нее не тороплюсь… Спешить, говорю, некуда…

— Как некуда? — взмахнул рукою Епиха. — Всех лучших невест разберут, с чем тогда останешься?

— Не разберут! — уверенно возразил Ванька. — На мою долю останется… Ты почем знаешь, может, у меня невеста уж есть?

Епиха разочарованно вытянул губу:

— Ну, ежели есть, об чем тогда разговор… А как зовут ее? Не выдержав долгого взгляда Ваньки, его тягостного молчания, Грунька сорвалась с места, кинулась в куть.

— А не скажу! — хохотнул неловко Ванька.

— Не скажешь? Что я, невесту у тебя отобью, что ли? — загорелся Епиха.

— Все равно не скажу, и не проси, — упрямо повторил Ванька.

— Ну, значит, и нет у тебя никакой невесты, — заерзал Епиха головой по подушке. — Нету… брехня одна! И вот… получай себе невесту, — он оперся на локоть, протянул указательный палец к зеленоглазой красотке. — Фиска… Тебе, Ваньча, пора, да и ей пора… Чем не хороша девка? Не хороша, скажешь?

Ванька во все глаза смотрел на девушку, она — на него, и что-то непонятное творилось с ним: будто сладкую, светлую грусть вливал в душу пристальный взгляд изучающих зеленоватых глаз, боже мой, до чего красавица девка!

— Фиса, это Ваньча, что я тебе говорил, — не умолкал Епиха. — Тот самый. Мы с ним в одной части служили: мне уж вольную получать, а он только что прибыл. Еще в казарме я понял: сокол! Знаю, за кого ручаюсь. Тебе нужен был такой вот… как я. А чем он хуже? Шумит, конечно, поменьше моего… Зато во всем прочем не уступит ни мне, ни вашему Изотке… А бравый какой — ты погляди! Разве мне за ним угнаться? Тут я с ним тягаться не стану, — рассмеялся он.

Углы Фискиных губ тронула малоприметная улыбка. Ванька ответил ей тем же. И оба продолжали глядеть друг на друга, смущенные и немного смешные.

— Да что ж ты молчишь, Фиса! — с напускной строгостью накинулся на нее Епиха. — Не глянется тебе парень? Старый, небравый? Тогда я тебе помоложе предоставлю: Корнеева Саньку или Оську. Оба комсомольцы. Санька вон стих о тракторе сочинил… Эти куда поюнее, год-другой — и в сынки тебе в самый раз сгодятся. На зеленых тебя потянуло, что ли? Чтоб был мужик у тебя годов на пять помоложе?

Фиска возмутилась:

— Тоже комсомольцы! Банде поддались, по приказу бандитов первые заявились… Пошто же Изотка-то не струсил, кутузки не испужался? Этих бы из комсомола мокрой метлой! Кого ты мне навязываешь?! Таких-то я и без тебя сыщу…

— Ага! — с деланным злорадством перебил Епиха. — Проняло? Заговорила! Отвечай же счас: подходит тебе мой женишок или крест ставить?

— Я его не хулю… только разных там Санек до Осек…

— О Саньках забудь! Не о них речь, это я к примеру. Раз не хулишь, значит… — Он поглядел на Ваньку.

Парень неподвижно сидел на табурете, будто прирос. — Что же ты, — как родить собираешься! Я его соколом величаю, а он вороной расселся… Подойди хоть к девке, погляди на нее, познакомься… Беда мне с вами, чисто запарился. Нелегкая эта должность — лежачим сватом быть. Умаялся не лучше, чем покойный Алдоха, когда Лампею за меня сватал. — Епиха провел ладонью по лицу.

— Иди ж, говорю!

— Вороны тоже летают, — произнес, чтоб не остаться в долгу, Ванька.

Ему не хотелось ударить в грязь лицом в присутствии красивой, непостижимо влекущей его девушки. Он продолжал сидеть.

— Видали вы такого! Огрызается, а сам ни с места. Да пойдешь ты? — крикнул Епиха и легонько стукнул парня тылом ладони по плечу.

Ванька, будто нехотя, поднялся и пересел на лавку близ Фиски, влево от нее. Он был смущен до предела.

— Вот красная девица! Ух! — облегченно выдохнул Епиха.

Заскрипела дверь, и в избу вошли Егор Терентьевич с сыном. Гриша был одет по-военному.

— Еще одного женишка бог несет! — привскочил на кровати Епиха.

— Что ж у вас, сватовство затеялось? — перекрестившись и поздоровавшись, покосился на молодых гостей Егор Терентьевич.

— Это я смехом, — ответил Епиха. — Ну, здорово, Гриша, проходи, гостем будешь. И до меня, значит, очередь у тебя дошла?

— Дак и дошла. Все собирался к тебе, да чуть не полмесяца и просбирался, — сказал Гриша и, поздоровавшись с Епихой за руку, сел на лавку вправо от Фиски.

— Я слыхал, что прибыл ты. Значит, думаю, зайдет… — приступил Епиха к разговору с новыми гостями.

— Обязательно, как же могло быть иначе! — грубоватым своим голосом согласился Гриша и метнул глазами влево: между ним и Ванькой Сидоровым сидит ядреная красотка, кажется Анохина дочка.

Как изменились все за годы его отсутствия! Ванька настоящим мужиком стал, усы изрядно пробились, а эта… почему он раньше не замечал ее?

«Что у них тут… сидят как сычи, — подумал он. — Неужто правда сватовство?» И он завистливо смерил Ваньку колючим взглядом.

Фиска слегка повернула к нему голову… Неприметная была вовсе девка, а как расцвела! Гриша сдержанно кашлянул в ладонь и тихо спросил: — Кажись, Анохи Кондратьича дочь?

— Его. Угадал…

Фиска попеременно глядела на парней, словно взвешивала их, — который больше стоит, который крепче может в сердце войти?

Из кути появилась Грунька. Она оперлась рукою на угол печи, прислонилась щекою к ее горячему гладкому боку. Кончик ее вздернутого носа и глаза были красны от непросохших слез. Во взгляде, устремленном на Ваньку, вспыхивали злые огоньки. Непередаваемая боль и гнев душили ее.

Ванька тревожно и виновато шевельнулся на лавке: он чувствовал во взоре любимой вполне заслуженный упрек. И все же он не мог отвести глаз от Фиски.

Груньке почудилось, что он сравнивает их обеих и что сравнение это не в ее пользу. Где же ей тягаться с зеленоокой румяной Фиской!

Четыре пары глаз вели одним им только понятный безмолвный разговор.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Ночью по деревне бродит волк. Мягко ступая лапами, он идет вдоль гуменных прясел, осторожно пробирается на задние дворы, откуда тянет запахом коровников, свиных засадок, — мясо, добыча влекут его. Густые тени осенней ночи скрывают его волчий обход. В улицы, хотя и безлюдны они, волк решается выходить лишь в редких случаях… Он очень стар, этот матерый волк. В открытой степи не житье ему, он отбился от стаи, где каждым щенок выхватывал у него из-под носа добычу во время набегов на пасущиеся табуны и отары. Он не мог уже участвовать В жарких схватках у трупов задавленных лошадей, — он выходил из этих схваток с окровавленной мордой и без единого куска теплого мяса, он был вечно голоден и зол. Голод пригнал его в деревню, здесь он прочно обосновался: днем лежал у околицы в густом коноплянике, а когда выдергали коноплю, перекочевал в ометы соломы на гумнах. Днем он отсыпался, но сон его был чуток и тревожен: как бы люди или собаки невзначай не открыли его убежища, а ночью выходил на поиски пищи.

Пища давалась ему с трудом: нужны были большая сноровка, хитрость и осторожность. Он недаром прожил долгую жизнь: сноровка у него была, хитрость — тоже. Но что волчья хитрость в сравнении с людской? Коровники и омшаники, за стенами которых слышалось блеяние овец, постоянно запирались на ночь, запирались крепко, надежно, а во дворах бродили сторожкие псы. Разве может он соперничать с хитростью людей? У них все заранее предусмотрено. И по части осторожности люди, обошли его, волка… Он ненавидел людей и боялся их. Случалось, встретится ему ночью в узком проулке человек. Человек остановится, увидав перед собою пару горящих угольками глаз. В глазах волка вспыхнут ненависть и страх, и он, косясь, прянет назад или в сторону и, мотнув ушастой головою, кинется через прясла.

Старый волк старательно избегал людей. Едва учует он приближение человека, — бесшумно отступает в непроницаемую тень или бежит без оглядки в свое дневное логово. Некоторые люди — редко, правда, не все — обладают счастливой для волков привычкой носить в губах крохотный огнистый светлячок. По этому светлячку, качающемуся в улице, он заранее узнает, куда идет человек, и безошибочно определяет его путь. Огонь во рту — разве это не еще одно доказательство таинственной силы человека? И не из того ли огонька берет свое начало стремительный взмах пламени, вылетающего из какой-то палки? Впрочем, нет, — он как-то видел, что пламя метнулось в его сторону, а светлячка во рту не было.

Ночью человек редко появляется на улице, еще реже на гумне. Зато у него есть собаки, которые спят неизвестно когда. Хитер человек! Он умеет охранять свое добро, и пища дается поэтому с большим трудом.

Однажды волку посчастливилось забраться в полночь к буруну. Тяжестью своего тела он проломил на краю деревни ветхую лубяную крышу коровника и очутился в стайке. Не медля ни минуты, он прыгнул буруну на спину, насел на него, стал давить и душить. Бурун страшно замычал, заметался, всполошил собак… По всему порядку поднялся такой невообразимый лай, что волк испугался и убежал. А все из-за чего: у него не хватает зубов, и он не смог быстро перегрызть буруну горло, пресечь его рев. Что толку для него в том, что хозяева прирезали истерзанного буруна, — мясо досталось не ему…

— Ну и дерзкий! — ахали никольцы. — Вовсе с голодухи ополоумел, ничо не разбирает, не боится. Вот бы покнуть его из трехлинейки… да где ее взять?

Заядлые охотники как-то гоняли серого разбойника с дробовиками, одному даже посчастливилось опалить ему морду выстрелом чуть не в упор, — с этого раза волк и запомнил саднящий ожог и бессчетные колючки дробин, попавших в нос, — но выследить, где скрывается хищник, из-за темени так и не удалось. Охотники кинули эту затею, а сельсовет мер против волка не принимал.

После неудачного нападения на буруна беззубый старый волк несколько дней отлеживался в одном из своих укромных убежищ, не рисковал показываться на гумнах: пусть деревня успокоится, позабудет о его налете.

Днем он сторожко вслушивался в доносящиеся из деревни разноголосые звуки. В эти часы он особенно яростно ненавидел людей — они стояли на дороге к дымящейся кровью пище. Он стервенел от голода — и все же не трогался с места.

Однако голод в конце концов выгнал волка в деревню. Ночи стояли морозные, ветреные, и людей серому не встречалось. Только однажды, поздненько возвращаясь от Гриши Солодушонка, подгулявший Мартьян Яковлевич столкнулся в проулке с притаившимся волком. Он чуть пошатывался, но, увидев горящие во тьме глаза, перестал разом качаться, нагнулся к земле, нашарил под ногою какой-то короткий кол, да как жахнет этим колом по верхнему пряслу загородки:

— У-у т-ты, пропастина! Язви тебя!

Услыхав сердитый человечий окрик, волк бросился прочь. То то! — примирительно пробормотал Мартьян, швырнул вдогонку кол и зашагал своей дорогой.

С этого дня родились новые — волчьи — небылицы Мартьяна Яковлевича…

Над этими небылицами деревня покатывалась со смеху, — никольцы всегда умели ценить меткое слово, острую, веселую выдумку, волк отошел на задний план, — по деревне гуляли Мартьяновы россказни. Мартьян, как мог, издевался над трусостью и слабостью старого хищника.

— И верно, — гуторили никольцы, — никого он еще не тронул. Боится на людей кидаться…

— Какой это волк, — подхватывали другие, — буруна задрать сил не хватило…

Волк был явно развенчан и посрамлен в глазах никольцев, интерес к нему со временем выветрился…

Поздней осенью, — ветры-хиусы уже проносили над Тугнуем снежные тучи и затвердела земля до весны, — поздней осенью, покончив с молотьбою, никольцы начали возить контрактацию на ссыпной пункт. И — годами так повелось, вошло в привычку — принялись поговаривать мужики о тяжести хлебосдачи, прибедняться: хлебушка и без того, дескать, мало, до нового урожая дотянем ли, останется ли на семена. Особенно ахали, вздыхали, спорили старики, а наиболее сноровистые из них прятали хлеб… разводили руками перед приезжим начальством.

Красные партизаны, — так прозвали артельщиков, — давно уж отвезли что с них полагается. Им и горя мало.

— Вам дивья, комунам, с вас что и взяли-то, курам на смех, а вот нас так жмут, — завистливо говорили единоличники при встрече с кем-нибудь из членов артели, — вам жить можно! Почему этак-то не жить! Отмолотились вы эвон когда, — на месяц раньше нашего, сдача у вас… какая это сдача, прости господи!

— Не иначе как хотят нас всех в артель силком загнать, через разор…

— Доведется, видно, в артель вписываться.

— Не миновать поди этого…

— Куда ж денешься?!

Артельщики, а пуще всех Корней Косорукий, Мартьян Яковлевич да Карпуха Зуй, на такие речи отвечали:

— Сами видите, насколь нам легче, вольготнее… Что вам мешает, — подавайте заявления. Мы от новых членов не отказываемся: больше народу — больше хлеба… Большой-то артелью горы своротим, вот это жизнь у нас пойдет — любо-дорого!

По совету районного уполномоченного Борисова правление артели отрядило четверых: Мартьяна Яковлевича, Анания Куприяновича, Олемпия Давыдовича и Аноху Крндратьича в подворный обход — пусть всеми уважаемые артельщики в одиночку похаживают из избы в избу, в колхоз мужиков сватают, — красные сваты. У каждого из сватов есть чем прельстить семейщину: Мартьян Яковлевич — всем известный пересмешник, этот побаску расскажет, насмешит, а насмешив, заставит призадуматься, прибауткой возьмет; Ананий Куприянович — этот первый на селе школу у себя приютил, пастыря Ипата Ипатыча не убоялся, и теперь вон все ребята учатся, грамотеи, и, выходит, прав был Знаний, умный мужик, далеко вперед видит, к этому ли не прислушаться; Олемпий Давыдович — справный хозяин, смирный человек, от фельдшера, своего постояльца, грамоту перенял, обо всем теперь понятие имеет; об Анохе Кондратьиче и говорить нечего — спокон веку трудник, кто справнее Анохи по всему Краснояру жил, у кого еще баба такая голова, кто первый из стариков в артель пойти не устрашился, всю животину туда отвел, и, значит, не так уж это невыгодно и вовсе не грех.

Ходили красные сваты по дворам, тугую семейщину обламывали — каждый на свой лад. Правда, Аноха Кондратьич не шибко — то скор на ногу, дома сидеть любит, — шел с неохотою, ворчал на докучливое правление, но когда приходил к кому, дело свое делал. Не шибко-то скор старик на ногу, не шибко речист, но ведь это же Аноха, а не кто другой, не сопляк какой-нибудь уговаривает…

И заявления о приеме посыпались в артель снежными хлопьями.

Года бы два-три назад не могло этого случиться: застращал бы, проклял Ипат Ипатыч, пастырь, начетчики его устрашили бы народ темными текстами святого писания. А теперь, ярись не ярись, выхода нет, и уставщика нет. То есть уставщик-то есть, но что это за уставщик! Лишившись Ипата и Самохи, старики сказали себе: надобно выбрать такого пастыря, чтоб и власти советской мог потрафить, чтоб и этого в отсылку не определили, но чтоб был в то же время уставщик как следует. Лучше всего, конечно, пастырь из бедняков — к бедняку не подкопаешься! И миряне выбрали старого Семена Бодрова, маломощного закоульского мужика, который в священном писании, в службе церковной мало дело разбирался. Сенька Бодров, — именно Сенька, так его и звали в своем Закоулке, — стал уставщиком. Не уставщик, а так — одно название. Ему бы лишь яйца да мякушки за требы несли, водки побольше тащили, — до иного ему дела нет: советская власть или не советская, идет народ в колхоз или не идет. Став пастырем, Бодров окончательно запустил свое хозяйство, к которому и никогда-то у него радения не было, и запил. И раньше он выпивал изрядно, а теперь, на радостях должно быть, месяца не обходилось без того, чтоб не запирался Сенька в своей похилившейся избенке и не допивался до зеленого змия. Слов нет, старуха, — детей у них не было, — не выпускала его в эти дни на люди, но разве от семейщины что укроешь? Какое к такому уставщику уважение, — ничего, опричь стыда и срама! Казалось, пропасть лежит между новым уставщиком и пастырем Ипатом Ипатычем, святой, и безгрешной жизни человеком. На этом сходились все, и бабы ругательски ругали мужиков своих:

— На позорище себе уставщика этого поставили. Где глаза ваши были? Ровно не знали его!

Наиболее ярые ревнители веры, древние седобородые старики, горестно покачивали головами:

— Антихристовы времена!

Старики вскоре же дали себе слово: вот пропустит хоть одну службу Сенька — и по шапке его, с треском долой, чтоб не зазнавался, веру господню своим пьянством не порочил.

Однако Бодров хоть и пьянствовал, а разума не терял: понимал он, что значит службу в церкви не отслужить… И он исправно выполнял пастырские обязанности, — это не беда, что иной раз от него разит за версту. В эти минуты уставщик не рисковал приближаться к пастве ближе, чем на десять шагов.

Ведя без заминки обедни и вечерни, совершая требы, ублажая мирян, Бодров не забывал и о себе: то он просил стариков вывезти за него контрактацию, то требовал починить избу… Старики кряхтели, но соглашались, — прежним пастырям делали, по какому праву теперешнему отказывать, не обязан он бесплатно за души их перед богом заступаться…

Как и раньше, приходили старики к пастырю, а то и звали к себе, жужжали в уши:

— Сызнова колхозная эта метелица по деревне метет. Чтой-то будет? Ты б божье слово какое нашел… как мученик наш Ипат Ипатыч…

— Меня в это дело не суйте, — увиливал Бодров. — Сказано: нет власти аще не от господа.

— А пошто же Ипат?.. — не сдавались столпы веры. Семен Бодров, собственного спокойствия ради, не задумываясь, колебал непререкаемый доселе авторитет:

— Что ж Ипат!.. Не ведаю, где он и сыскал такие слова, что колхоз от сатаны… Вот писание, сами глядите, а я не нашел…

И он совал им в руки старую книгу в порыжелом кожаном переплете…

Старики уходили от него ни с чем, и тогда по деревне, без пастырского благословения, возрождались шепотки о греховодности артельного труда.

— Ипат Ипатыч вот так-то и говорил, — вспоминали бабы. Но как те хилые шепотки отличались от того, что было два года назад!

Снежными хлопьями падали на Епихин стол четвертушки тетрадочной бумаги.

2

Как часто в исключительную, чрезвычайную минуту благородный порыв овладевает душой человека! Но прошла минула и угасает порыв, и человек становится самим собой.

Помогал Мартьян Алексеевич красноармейцам разыскивать в окрестностях деревни удравших вожаков кулацкого бунта? Да, Помогал. Вспомнил ли он в тот миг всю свою жизнь, не загорелось ли его сердце, не затянул ли он старую партизанскую песню? Да, он вспомнил, загорелся, проклял груз годов, и Покалю, и Бутырина, и собственную жадность, да, он затянул песню которая, казалось, смывала с души позор его жизни, сбившейся с настоящего пути… Не он ли тогда спрашивал себя: не пора ли, дескать, в артель ему? Да, спрашивал, и даже больше — безоговорочно решил, что не может он теперь отстать от других, от Епихи, от Корнея, от Егора Терентьевича…

Но вот ушел из деревни красноармейский отряд, а вместе с ним улетучились из Мартьяновой души и стыд за себя, и нетерпеливое рвение круто повернуть свою жизнь, — будто черствой коркой вновь покрылось сердце. Старое вступило в свои властные права, старое вернулось сызнова.

Помнит Мартьян Алексеевич: ехал он в тот незабываемый вечер впереди отряда, а рядом с ним, по правую руку, молодой командир. И вот заметил командир в овраге четырех всадников.

— Кто это? — спросил он.

Мартьян Алексеевич натянул поводья, придержал коня, и весь отряд, будто по его команде, остановился на месте, замер. Долго вглядывался Мартьян Алексеевич в тех, четверых, и наконец обернулся к командиру:

— Они!..

Пятеро красноармейцев с командиром во главе отделились от остальных и поскакали к оврагу. Мартьян услышал повелительный окрик:

— Сдавайтесь!

Самоха, Спирька, Астаха, Листрат молча сошли с коней, молча подняли вверх руки… А когда их везли обратно в деревню, Мартьян Алексеевич отчужденно глянул в осунувшееся заросшее лицо Спирьки… тот поймал его взгляд и прошипел:

— Не узнаешь, Мартьян? А вчера еще сулился с нами вместе идти.

Мартьян Алексеевич почувствовал, как по спине прошел холод.

— Не бойсь, не выдам, — тихо и зло сказал Спирька. — Мы не из того теста, не из вашего… указчик! Да и зачем? Нас расстреляют, ты останешься — наше дело делать…

Мартьян отшатнулся от Спирьки, но тот сдержанно хохотнул:

— Не отбрыкаешься! Народ-то слово твое слышал, когда на телегу тебя сажали. Старики попомнят тебе… иначе поведут куда следует…

Обливаясь холодным потом, Мартьян Алексеевич покосился на конвоиров — не слышат ли, и отъехал от Спирьки прочь…

Ушел из деревни отряд, ушла с ним Мартьянова мука: не выдал, бы кто… Ведь многих тогда спрашивали…

Думал Мартьян Алексеевич, что кончено все, что отмучился он, ан нет, — однажды, месяцем позднее, когда жизнь потихоньку вошла в привычную колею, повстречался ему на Краснояре старый Цыган.

— Благодари бога да стариков, Мартьян, — спасли тебя: ты нам еще сгодишься. Ты наш теперя, по-нашему и действовать должон, с нами заодно. Ершиться станешь — живо к Полынкину представим, сказал угрожающе Цыган. — Так и знай! — И, опираясь на палку, заковылял мимо, ровно и не было меж ними никакого разговора.

Черствой коркой покрылось сердце Мартьяна Алексеевича. Опять, выходит, должен он наглухо от людей в своем дворе замкнуться. «Люди — как волки, язви их в душу!» — с ненавистью думал Мартьян. В первый раз пострадала его гордость в ту злосчастную весну, когда упал он в самогонный чан Дементея, не сам упал, а богатей его подтолкнул, живьем сварить намеревался. Сильно обидели его тогда, всего лишили: председательства, чести, партийного билета. И вот второй раз ломается судьба его: видать, до конца дней оставаться ему в заколдованном кругу своей жадобы и одиночества. Хотел было он прыгнуть ввысь, прорвать этот круг, что-то неведомое в сердце взыграло… И во! будто что оборвалось в середке, будто что-то повалило его навзничь, отшвырнуло назад.

Перед Октябрьским праздником забежал к нему на минутку председатель артели Епиха:

— Ну, как, Алексеич, надумал вступать или все еще не осмелился покуда?

Мартьян глянул на него из-под седеющих бровей:

— Надумал-то надумал… да…

— Что?

— Да безо время сейчас-то. К вёшной бы…

— Конешно, зимой сеять не станем, — засмеялся Епиха. — Ты только слово окончательное скажи, семена припаси… ну, коней, сбруи, чтоб в полном порядке. Какое будет твое окончательное слово?

— Окончательное? — протянул Мартьян Алексеевич. — Да что тебе так приспичило? Вот народ как…

— И весной ты на людей сваливал, — нетерпеливо перебил Епиха. — Подожду, как народ… подумаю. А что тебе народ? Сделай почин, — другие, глядя на тебя, повалят.

— А вот когда повалят, тогда и я… Некуда будет деться, — сказал Мартьян Алексеевич, и по лицу его пробежала болезненная улыбка.

Епиха укоризненно качнул головой:

— Был ты орел в первые годы, Мартьян, а кем стал?

Мартьян Алексеевич сморщился, — жалко глядеть на него, будто скребнуло это напоминание по самому сердцу.

— К вёшной… я не зарекаюсь, — выдавил он с усилием. Епиха долгим взглядом посмотрел на него: чем болеет этот мужик? что случилось с Мартьяном, бешеным председателем, грозой кулачья? как можно до такой степени запамятовать свое прошлое, из орла превратиться в курицу? Жалеть ли его, оставить ли в покое или бить его хлесткими словами до конца, чтоб не только смутился и загрустил мужик, как сейчас, а воспрянула вдруг его былая гордость и воля?.. Помолчав, Епиха сказал:

— Два Мартьяна у нас в Никольском. Оба слыли весельчаками, первыми пересмешниками на деревне. Один и до сей поры славится. Еще пуще: как вошел Мартьян Яковлевич в артель, по по веселой дорожке жизнь его покатилась, — кто теперь с ним насчет побасенок поспорит? А другой Мартьян? Скис, насупился, старость в сердце стучит. Нет другого пересмешника, Мартьяна Алексеевича, до времени погас. А Мартьян Яковлевич не погаснет, нет! К этому старость не застучит: чем старее, тем моложе и веселее станет он красоваться!

Мартьян слушал, низко опустив голову. Но напрасны оказались усилия Епихи: он ушел от Мартьяна Алексеевича ни с чем. Сердитым, недовольным собою ушел от него Епиха, — почему не дается ему в руки тайна Мартьянова оскудения?

«Агитатор! Ничего дознаться, ничего выведать не можешь!» — ругал он себя.

Словно Майдан-гора тронулась с извечного своего места, — двинулась семейщина в колхозы. И в Хараузе, и в Хонхолое, и дальше по мухоршибирскому тракту, — всюду, слышно, густо пошел в артели народ. Где уж и по две и по три артели на одно село… Никольцы не захотели от других отставать, зашевелились по-настоящему.

В «Красный партизан» было принято с полсотни новых хозяйств, а число желающих все росло и росло. И тогда старики стали поговаривать, что неплохо бы организовать им свою, отдельную от партизан, самостоятельную артель. Правду сказать, не старики это выдумали, а уполномоченный Борисов, — старики только подхватили.

Цыган по тому случаю собрал у себя пятерых верных людей, позвал и Мартьяна Алексеевича.

— Гроб, старики, получается всем одноличникам, живой гроб, — сказал хозяин собравшимся.

— Чо ж не гроб! — подтвердили длиннобородые гости. — Надобно и нам… Токмо я так думаю: дружбы у нас с партизанами не выйдет. Епишка, Корнейка Косорукий, Карпуха Зуй — злыдни известные. Гришка Солодушонок вот приехал. Житья нам не дадут, всё будут на свою сторону воротить, на большевицкую. Нож вострый! — закричал Цыган.

— Дак и нож!.. Правильное твое слово, Клим Евстратьич, — вставил кривой, с молочно-синим бельмом на левом глазу, старый Куприян, дружок покойного Покали.

— А как Мартьян Алексеевич располагает насчет этого? — спросил Цыган.

— Да что ж располагать?.. Видно, доводится, — произнес с мучительной расстановкой Мартьян.

И порешили старики: сбивать народ на другую артель, — чтоб с коммунистами, дескать, не якшаться.

Затрундили на собраниях, при встречах, где придется — сбираемся в особую артель, на Краснояре и тракту пускай остается старая, а из Деревни и Закоулка к партизанам далеконько бегать, не с руки, в Закоулке свои подходящие дворы найдутся, чтоб коней в кучу согнать… Эти доводы всем казались разумными, и число сторонников новой артели быстро увеличивалось. Многие, написав заявление в «Красный партизан», брали их обратно: сосед соседу ловко так напоминал о лиходействе Епишки, — не он ли после Алдохи председателем был и народ баламутил до белого каления, — что мужики только диву давались: как можно было запамятовать, голову свою в пасть ему добровольно совать.

— Дивья бы помер он, — судачили закоульцы, — а то ведь отлежится.

— Как пить дать: отлежится. Чо такому станется!

Через месяц новую артель из сорока дворов зарегистрировали в районе. Старики во главе с Цыганом поддержали Мартьяна Алексеевича, и стал он председателем. Новую артель назвали именем первого Никольского большевика, председателя Алдохи, сложившего свою голову в борьбе с старозаветной семейщиной.

Так посоветовали Мартьяну Алексеевичу в районе, в Мухоршибири, куда выезжал он по делам своей артели.

3

Епихе поневоле довелось тогда предоставить Фиску и Ваньку самим себе; пришел Егор с Гришей, надо было начинать деловую беседу.

Минут пяток посидела Фиска под перекрестным огнем Ванькиных и Гришкиных изучающих глаз, потом поднялась:

— Ну, я пойду, Епиха…

— Иди, а ты, Ваньча, проводи девку, по дороге дотолкуетесь, может быть, до чего, — лукаво стрельнул он глазами в обоих.

— Прощайте покуда, — поклонившись всем, прервала зятя смущенная девушка.

— Да и я скажу — прощайте, — встал Ванька… Гриша завистливым долгим взглядом проводил удаляющуюся пару. Он не мог оторваться глазами от двери, за которой только что скрылась Фиска, точно ждал, что она вот-вот вернется.

Ванька и Фиска вместе пошли трактом, глухим проулком свернули в Краснояр. Парню было не по пути, но у него не было воли оставить ее: он шел, словно его вели на поводу.

— Тебе же в Албазин… — сказала с легкой насмешкой Фиска.

— Да. Но ведь я же должен проводить тебя до ворот, так в городах заведено… Кто глянется, того провожают, — придержав дыхание, ответил Ванька.

— А я тебе поглянулась? — в упор спросила девушка.

— Сама видишь… Не пошел бы иначе, — смущенно засмеялся он.

— У тебя матка, сказывают, злая? — продолжала расспрашивать Фиска.

— Ну, что ж: злая она. Сознаюсь. Что из того?

— Ничего…

— Тебе не с маткой жить — со мною, — осмелел Ванька и тут же устыдился собственных слов. «А Груня… куда?» — подумал он со стыдом и болью.

— «Жить»… Я тебе слово пока не давала, — холодно заметила Фиска, сама не зная, зачем она говорит так неласково и отчужденно: в сердце было другое.

— И верно… — вяло согласился Ванька.

Если б эта красотка решительно оттолкнула его сейчас, он возблагодарил бы судьбу, самому же отстать от нее у него недоставало сил, ее влекущие глаза точно отрезали ему путь к бегству. Он хмуро замолчал.

Фиске стало стыдно своей неоправданной суровости, стало жаль парня.

— Так я поглянулась тебе? — мягко спросила она. — А почему ты не спросишь меня о том же?

Ванька выглядел потерянным, — зачем увязался он за этой внезапно полонившей его чудесной девушкой? Что будет с ним? Фиска заметила волнение своего спутника, его непонятное раздумье:

— Чего ж молчишь?

— Нет… — встрепенулся он. — Почему же, могу и спросить…

— Спрашивай!.. Нет, лучше не спрашивай: все равно скажу — и ты поглянулся мне, — она старалась не глядеть на него.

У Ваньки захватило дух. Он поймал Фискину податливую руку и крепко стиснул ее:

— Кажись, ты судьба моя!

— Кажись… — засмеялась Фиска, и чудные глаза ее вспыхнули.

Она уже не стеснялась больше после этих слов, заговорила быстро и непринужденно, заглядывала ему в лицо. Они были здесь одни, в этом огороженном глухими стенами проулке.

Ванька тоже почувствовал себя свободнее после того, как состоялась это неожиданное признание. Он еле поспевал отвечать на Фискину трескотню… Но от нее не могло укрыться: сквозь явную радость парня просвечивает какая-то глубоко затаенная необъяснимая печаль.

— Что ты… будто не в себе? — спросила она с тревогой…

— Нет, я ничего… А что? — заморгал он.

— Тебе лучше знать, что, — настороженно вскинула брови Фиска. — Нездоров ты, что ли?

— Да нет, здоров, Фиса, здоров! — он схватил ее за обе руки, стал трясти изо всей силы. — Вишь, как здоров… С чего ты взяла?

Он понес смешную какую-то чепуху, — только бы усыпить подозрительность девушки… только бы не ушло меж пальцев счастье, давшееся ему так внезапно и просто… Фиска успокоилась. Расстались они у Анохина гумна.

4

Угадали старики: ожил Епиха, на ноги поднялся. Долго его Дмитрий Петрович бока отлеживать заставлял, долго градусник под мышку ставил и каждый раз сомнительно покачивал головой. Сперва фельдшер говорил о пяти днях, не больше, а на деле чуть не месяц вышло. Подумать только: три недели провалялся он на кровати, на дворе уж снег улегся… да что снег, — заявления несут и несут, дел невпроворот, новые хозяйства принимать надо, скот, машины, семена… Замыкались правленцы, а он как байбак валяется!

Крепко ругал Епиха свою неурочную болезнь, а фельдшера да Лампею переспорить не мог — не дозволяли до времени подыматься. И еще бы лежал Епиха, если б не Полынкин.

Дело обернулось так.

Демобилизованный командир Гриша сразу же вошел в артель, всей душой прилепился к артельным заботам и хлопотам. Первая встреча с прикованным к постели председателем, первый его деловой разговор с Епихой, после того как ушли девки, убедил Гришу в том, что артель «Красный партизан» держится лишь спаянностью ее членов, доверчивостью да дружной работой, но что настоящей организацией труда в артели еще и не пахнет. Артель переживает пока свое младенчество — это было бесспорно. Гриша увидал, что председатель неясно представляет себе, как пойдет работа дальше, когда хлынет поток новых членов, и Гриша заговорил о бригадах, об учете, о трудоднях, осмеял кулацкую уравниловку.

С этого самого разговора и начался Гришин неослабный интерес к артельным делам. Он входил во всякую мелочь, все подмечал, где надо — направлял, разъяснял. Со временем артельщики стали прибегать к его помощи, советоваться с ним, — он охотно шел им навстречу. Время наступало ответственное: подготовка к весне. По поручению правления Гриша дважды ездил в район и без задержки добился, за чем посылали. Он вполне заменял разбитного, напористого Епиху. Вскоре ни одно заседание правления, — они обычно происходили у Епихиной постели, — не обходилось без Гриши. И как-то раз, по Епихиному предложению, Гриша был введен в состав правления и утвержден заместителем председателя. Правленцы и актив одобрительным шумом встретили Епихино слово:

— Правильная твоя речь, Епифан Иваныч!

— Какого себе помощника подцепил!

— Да и нам всем помощника!..

— Дай бог другим такого!..

Став фактическим руководителем артели, Гриша развил необычайную энергию. Он возглавил подготовку к весеннему севу, не давал покою ни шорникам, ни кузнецу Викулу, и вскоре о «Красном партизане» заговорили в районе — молодой колхоз, но на одном из первых мест. В райкоме партии привыкли видеть Гришу и считаться с ним, — умный, инициативный, комсомолец, демобилизованный командир. В райкоме стали склоняться к тому, что недурно бы вообще закрепить Григория Калашникова председателем «Красного партизана», дать ему развернуться пошире. Кое-кто припомнил, что Епиха вел неправильную линию при распределении доходов: сперва обеспечил артельщиков, а потом уж начал выполнять государственные поставки. Ему дали молотилку, он и обрадовался: живо отмолотился и поспешил разделить хлеб… Авторитет Епихи в районе был явно подмочен.

Против смены председателя возражал только начальник райотдела ОГПУ Полынкин. Он доказывал, что причин для снятия Епихи никаких нет, надо беречь людей, воспитывать их, а не швыряться ими, к тому же нужно уважать советскую и колхозную демократию. Полынкин ценил Епиху очень высоко, от своего предшественника он знал о заслугах Епихи в ликвидации бандита Стишки, в долголетней борьбе с Никольским кулачеством, в разоблачении сосланного уставщика Ипата. Помимо всего, Полынкину нравился этот находчивый, веселый и упорный молодой мужик.

— Из него прекрасный руководитель вырастет, а вы — снимать! Не согласен! — шумел Полынкин.

Но как ни шумел он, но должен был в конце концов согласиться с доводами остальных райкомовцев.

— Ладно, — сказал Полынкин, — но Епифан сейчас болен, у него чахотка. Давайте отправим его на курорт… По крайней мере у него не будет оснований обижаться. Надо все это обставить тонко, чтоб не задеть его самолюбия. Надо доказать ему, что он опасно болен, — а это так, — что дальнейшей работой он погубит себя и пользы колхозу принести все равно не сможет… погубит себя, если теперь же не позаботится о своем здоровье. Нужно, чтоб он почувствовал нашу заботу о нем, наше внимание. Я сам берусь устроить все это.

На другой же день Полынкин приехал в Никольское.

— Здравствуй, лежебока, — войдя к Епихе, дружески сказал он.

— И впрямь лежебок… до чего очертело! — приподымаясь на подушке, отозвался Епиха. — Здравствуй, товарищ Полынкин! Спасибо, что проведать забежал, не забываешь… Каким случаем у нас в Никольском?

— Дел, собственно, никаких. Только к тебе вот приехал.

— Да неужто? Ну, спасибо, товарищ начальник! — зарделся Епиха и сел, спустил ноги на пол. — Глянь: я уж…

— Лежи, лежи!

— Да нет! Давай сидя потолкуем… Бери вон табурет.

— Давай потолкуем, — усаживаясь и расстегивая шинель, согласился Полынкин. — Как ты себя сейчас чувствуешь?

— Ничего, немножко, кажись, полегчало.

— Немножко… это малоутешительно.

— Что ж поделаешь!

— Сделать можно. От такой болезни нужно длительное лечение, на курорт поехать…

— Это в каких смыслах… на курорт? — не понял Епиха.

— На юг, в Крым, к теплому морю… Там жаркое солнце, прекрасный климат, уход, лечение, — от твоего кашля и следа не останется, — разъяснил Полынкин.

— В Крым? Это который наши от Врангеля в двадцатом году забирали? — спросил Епиха.

— Этот самый! Там и лечат…

— Крым… — задумчиво произнес Епиха и тут же встрепенулся. — А как же с артелью прикажешь быть? С вёшной?

— Неужели Григорий не справится? — спросил Полынкин. — Я думаю, положиться на него можно. Ты бы с полгода полечился, Епифан…

— Полгода? — насторожился Епифан. — Да какой же я после этого председатель? Разве может на такой срок колхоз без председателя?

— А Григорий и будет председателем, — неосторожно проговорился Полынкин и, увидав, как переменился в лице больной, поспешил добавить: — Временно, пока ты отсутствуешь.

— Председателем? Я зачинал, а он — на готовое? Так, по-твоему? — загорячился Епиха. — За этим ты приехал, уговаривать меня? В Крым! Нет, шалишь: рано меня хороните! Думаете, заболел Епиха — и в назём его? Никуда, дескать, не годится? Так, что ли? Рано!.. Я подымусь вот, докажу! К чертям ваши курорты — не инвалид какой… — Епиха встал на ноги и принялся машинально шарить в карманах висящей на стене тужурки:

— Назло вот всем подымусь!

Он отыскал в тужурке замасленный свой кисет, свернул цигарку и, чуть успокоившись, сказал:

— Дай-ка спичку, к чертям такое дело! Полынкин чиркнул спичкой, дал прикурить.

— Зря ты так понял, Епифан. Право, зря. Никто не хотел умалять твоих заслуг и прав. И я и весь райком хотели только поставить тебя на ноги, вылечить…

— Я и без Крыма вашего здоров буду… на работе! — вновь заволновался Епиха. — Рано, говорю, отпевать вздумали! Да и сколь денег надо на этот Крым?

— Ну, об этом тебе не стоит заботиться: райком на свой счет отправит, — сказал Полынкин. — И семье поможет, чтоб только лечился ты, ни о чем не тревожился… Я бы на твоем месте оценил такую заботу…

Епиха выглядел обезоруженным, с минуту помолчал.

— Нет и нет! — произнес он наконец. — Никак меня не купишь! Отказываюсь — вот тебе мой сказ. — Жадно глотая дым, он прошелся по избе. — Ух, до чего сладкий дым! Послушать фельдшера — век лежать, век не курить!.. Слушать его дальше — вскорости с рук кормить начнут… Полежишь еще с неделю — вы чего-нибудь почище Крыма надумаете, подальше куда загоните. И впрямь угробите меня!.. Вот уж подымаюсь, с этого вот часа подымаюсь, за работу берусь. И никаких гвоздей!

— Ну, брат Епифан… злой ты, колючий, недоверчивый… — усмехнулся Полынкин. — Уговаривать больше тебя не стану. Вижу — бесполезно это.

— Правильно: бесполезно, — не без гордости подтвердил Епиха.

— И знаешь, — ласково-дружески продолжал Полынкин, — я сейчас только убедился, из этой вот беседы: не переломишь тебя, и не поможет тебе Крым, изведешься там. Я настою в райкоме, чтоб оставили тебя в покое с этим курортом. Работай! Нам такие сильные люди нужны… Но, — серьезно предупредил Полынкин, — если что случится с тобой, на райком не пеняй, на себя…

— Будь покоен! А на добром слове спасибо тебе, товарищ Полынкин.

Епиха вышел провожать его. Пушистая пелена свежевыпавшего снега покрывала все, на что ни натыкался взгляд. В глазах Епихи замелькали черные ласточки, он глубоко вдохнул в себяпряный терпкий воздух.

— Зима! — щелкнул он языком и стал отвязывать от столба оседланную лошадь начальника.

Полынкин браво вскочил в седло, протянул Епихе руку:

— Ну, пока… Слово свое сдержу… А ты береги себя, береги все-таки…

— Ладно уж, постараюсь… А тебе спасибо, товарищ Полынкин.

5

В избе еще не зажигали огня, и сумрак зимнего вечера густел над полатями, над печью, в углах. Лампея вышла доить корову. Епиха задремал, посвистывая носом на своей кровати. Грунька сидела на лавке, укачивала младшую дочку Епихи, любимую свою племянницу Феню. Цветистый ситцевый полог раздувался над подскакивающей зыбкой.

Раскачивая зыбку ногою, вдетой в ременную веревку, Грунька тихо напевала, монотонно растягивала слова:

Давно уже выскользнула нога из ремня, давно уже перестала взметываться зыбка, ребенок спал, а Грунька все еще жужжала, будто сквозь дрему:

В этом месте Грунька осеклась, мотнула головою, будто отгоняя от себя забытьё, и вдруг упала боком на лавку, закрыла лицо ладонями, сдержанно зарыдала.

— Что? Что? — просыпаясь, испуганно и сонно спросил Епиха. Не отозвавшись, Грунька кинулась в сенцы…

После ужина она побежала в Албазин. Ванька в глубине двора тесал какие-то слеги.

— Пришла, — бросив топор, сказал он, — я чуял, что ты придешь.

— Пришла, Ваня… Как же мне не прийти… когда эвон что… Я знаю… — не докончив, она вскинула локоть на уровень лица, смахнула набежавшую слезу.

— Что? Что ты знаешь? — сгорая от жгучего стыда, опешил Ванька: сейчас он будет уличен в обмане, Грунька, видать, проследила за ними.

— Я знаю — ты разлюбил… Ты ушел с Фиской и даже не поглядел на меня. Эх, сватовство мне это! — горько выкрикнула Грунька. — Кабы знатьё, ни за что не послушала бы Епихи, не побежала б, как дура, звать тебя…

— Я не разлюбил… С чего тебе померещилось? Ну, довел Фиску до дому, — что с того? — подавляя стыд, сказал Ванька.

Он вполне овладел собою: Грунька ничего не видала, ничего не слыхала, он не мог сказать ей всей правды: не повернется язык плюнуть в душу этой, пусть некрасивой, но доброй и милой ему девахи. Второй уже год она принадлежит ему, так к нему привязалась.

— Что с того? — повторил он.

— Брешешь! Брешешь ты! — взвизгнула неожиданно Грунька. — По глазам вижу — брешешь! Не отпирайся! Пошто ты брату прямо не объяснил: не нужна, мол, мне невеста?!

— Да я ж говорил…

— Говорил! Так разве говорят… И кинулся со всех ног за ней… Говорил! — Грунька спрятала лицо в ладони.

— Почему ты не веришь мне? — грустно молвил Ванька и прикоснулся к ее плечу.

— Не трожь! Изменщик ты! — рванулась она.

— Вот те раз! — убитым голосом произнес он и покорно отнял руку.

Грунька подняла на него глаза, полные слез. Он стоял перед нею подавленный, и на ресницах его тоже блестели слезы.

— Ваня, Ваня мой! — на миг прильнув к нему, зашептала она. Он безвольно опустил руки. Нет, он не может сказать правду, убить ее, эту девушку, которая дала ему так много радости, скрашивает его одинокую жизнь. Фиска, красавица Фиска, маячит у него перед глазами, но он видел ее всего лишь раз, не распознал еще ее душу. А вдруг она возьмет назад данное ему слово? К кому вернется он тогда, если Грунька будет сейчас безжалостно растоптана с неосторожной безрассудной торопливостью? Нет, будь что будет, — он не скажет ей ничего…

На крыльце скрипнула дверь, в щель высунулась голова младшего Ванькина брата Фильки.

— Ваньча, иди в избу! Мамка… — крикнул Филька взволнованно и тотчас же скрылся.

— Пойти поглядеть, что там. Погодь минутку. — Ванька поспешил в избу.

Сидориха лежала на печи и по-рыбьи глотала воздух. Глубоко запавшие глаза ее были направлены в одну точку. Темная кожа на этом иссохшем лице казалась приклеенной.

— Пришел он? — услышав стук двери, спросила старуха.

— Здесь я, матушка, — приближаясь, отозвался Ванька. Сидориха не повернула к нему головы, бескровные ее губы зашевелились:

— Помираю… ох, смертушка… За уставщиком…

Она отвела от себя желтую костлявую руку; рука свесилась с печи. Больше она не произнесла ни слова.

— Филя, живо к уставщику! — приказал Ванька.

Он подошел к матери, потрогал повисшую плетью руку, она была холодная, неживая. Глаза Сидорихи остановились в мертвой неподвижности.

Ванька выскочил на крыльцо:

— Груня, зайди в избу!

Она несказанно удивилась: он еще ни разу не звал ее в избу, не желал давать матери лишнего повода для ворчни. Грунька стояла в нерешительности.

— Иди же! — нетерпеливо крикнул он.

Она вошла в доселе незнакомую ей избу, тускло освещенную семилинейкой, подвешенной высоко на передней стене, с любопытством огляделась.

Ванька взял ее за руку, подвел к печи.

— Вот, — сказал он скучным голосом, — мать померла…

— Померла? Когда? — остолбенела Грунька.

— Счас, только-только… — Он не выпускал ее руки.

— Вот схоронишь… и я хозяйка в этом дому, — просто сказала Грунька, сказала так, будто это само собой разумеется.

Слова эти показались Ваньке неуместными и жестокими. Они кольнули его, — в эту тяжелую для него, наполненную скорбью, минуту девка думает лишь о своем, о себе!

Он хмуро глянул на нее, ничего не ответил, выпустил ее руку. Лицо Груньки будто подернулось синим мелом.

6

В воскресенье Фиска и Ванька словно невзначай сошлись в условленном месте, у Анохина гумна.

— Пойдем напрямки в степь, — предложила Фиска.

За буграми назьмов, на Тугнуе, свистел и кружился ветер. Безлюдная бурая степь казалась безжизненной.

— Ну как, навозил вчерась сена? — спросила Фиска.

— Не довелось… мать хоронил…

— Помёрла?!

— Помёрла, — равнодушно подтвердил Ванька.

— А в нашем краю и слуху нету, — Фиска глянула на его желтое усталое лицо, и вместе с жалостью она ощутила в груди какой-то сладкий трепет: лицо это становилось для нее родным.

— Горе твое забудется, Ваня… со мной забудется, — тепло сказала она. — Не станем более говорить об этом.

Да, для него это горе, а для нее, Фиски, пожалуй, и радость, — ушла в могилу злая старуха, не успела стать свекровью. Теперь уж не может быть причин для раздумья…

— Забудется, — прильнув к нему, повторила Фиска. Он с неожиданной порывистостью охватил ее стан, с силой прижал к себе, крепко поцеловал в холодные на морозце, сладкие губы. Чуть запрокинув голову, Фиска неподвижно застыла в ответном поцелуе. В зеленых глазах, устремленных на него, Ванька увидел теплую влагу.

— Все забудется… — выдохнул он. Большое счастье слышалось в этих словах… В обнимку, счастливые, они молча пошли дальше. На следующий день, вечером, Фиска привела своего суженого к себе домой.

Ахимья Ивановна собирала ужинать. Кроме Никишки, никого в избе не было: отец и Катька с Грипкой, видно, еще хлопочут по двору.

— Вот, мамка, — подавляя волнение, непринужденно сказала Фиска, — мой жених…

— Жених? — всплеснула руками Ахимья Ивановна. — На гулянки не бегала, никуда почитай не отлучалась — да вдруг жених? Скоро это нонче у них делается! — поглядела она на сына.

Рябоватый Никишка насмешливо прищурился на сестру.

— Да когда ты успела? — продолжала удивляться Ахимья. — Сидела, кисла, вздыхала — и вот те на! Ну, слава те господи, кончилась твоя девичья блажь, в добрый час, ежели парень ладный. Да покажь ты мне его!

В словах Ахимьи Ивановны звучала искренняя радость за Фиску: наконец-то пересидевшая Лампею старшая дочка стряхнула с себя наваждение и, по глазам видно, сыскала себе парня по сердцу.

Ванька вошел в круг света настольной лампы и поздоровался за руку с Ахимьей Ивановной и Никишкой.

— Мое вам почтение… Вот и я, — улыбнулся он. Памятливая Ахимья Ивановна многих знала в лицо не только в своем краю, но и в дальних улицах — в Албазине, в Закоулке.

— Никак, Сидора Мамоныча большак? — пристально посмотрела она на будущего зятя. — Вчерась только разговор о вас был — матку, сказывают, схоронил ты… Да Фиска же и сказывала! А что б о женихе к слову заикнуться… дошлый ныне молодятник пошел! — засмеялась старая. — А батьку твоего, Сидора Мамоныча, мы хорошо знавали: сколь лет пастушил он, — бывало, едет мимо, зазовешь когда чаевать…

Со двора заявился Аноха Кондратьич с Грипкой.

— Налаживай ужинать, — приказал он жене. — До смерти пристал…

— Я и то дожидаюсь, батька, все готово. Мой руки да садись, — ответила Ахимья Ивановна. — А глянь-ка, какого гостя нам бог дал…

— Какого? — плещась у рукомойника, бесстрастно спросил Аноха.

— Экий ты — какого? — в шутку возмутилась Ахимья Ивановна безразличием старика.

— А чо? — наскоро проведя рушником по немудрящей своей бороде, воззрился он на гостя.

— А то… Фиску сватать пришли! — огорошила его старуха несусветной новостью.

— Хм… всё по ночам сваты ходят! — насмешливо чмыхнул Аноха Кондратьич.

— Нынче все нипочем… Не разбирает народ обычаю, — подзуживая батьку, вставил Никишка.

— Я и то говорю, — довольный поддержкой сына, которую принял он за чистую монету, сказал Аноха Кондратьич. — От кого, сват, будешь? — подошел он к Ваньке.

— От самого себя, — весело отозвался тот.

Все засмеялись.

— Так-так… То-то тебе и не терпится… ночью прибег, — улыбнулся Аноха Кондратьич. — Откуда будешь? Из каких мест?

— Из дальних… из Албазина, — с той же весельцой проговорил Ванька, и снова смешок покатился по избе.

Аноха Кондратьич обиделся:

— Ну, заржали! Да кто ж тебя знал? Чей ты?

— Да чей! Покойного Сидора Мамоныча большак. Никогда ты людей не узнаешь, — слегка упрекнула его Ахимья Ивановна.

— Хэка, паря! — чмыхнул Аноха Кондратьич. — Откуда ж мне… Сижу дома. Не доводилось встречаться… ну, давай чо есть в печи. До смерти пристал.

— А у меня с устатку есть лекарство. — Ванька вытащил из кармана поллитровку, поставил посередине стола.

— С устатку оно можно, — весело блеснул глазами Аноха Кондратьич, и щеки его покрылись рябью довольной усмешки. — Теперь можно поверить тебе, что свататься пришел… Ну, давайте же…

Все поднялись, закрестились, сели за стол. Ради торжественного случая Ахимья Ивановна положила вокруг стола на колени всем белый чистый рушник. Фиска принесла соленых грибов, огурцов, вилок квашенной с брусникой капусты, достала из печи чугунок дымящихся густых щей.

— Хорошо ты, Ваньча, подгадал. Мяса, видать, много. Закуска добрая, в предвкушении выпивки сказал Никишка, — с этой бы закуской…

— Да и разносолов на столе хватает, — самодовольно заметил Аноха Кондратьич, — а тебе, — повернулся он к сыну, — все мало его, зелья-то… В кого ты такой уродился, до вина жадный?

Никишка промолчал и стал разливать водку.

— Ну, значится, сватаешься? — приподнял лафитник Аноха Кондратьич. Я ничего… Как только матка да невеста, пойдет ли?

— Ту ты! — одернула старика Ахимья Ивановна. — Она же и привела его, нонче знаешь как… А матку чего и спрашивать…

— Ну, тожно дай вам господь… Чтоб как мы вот со старухой… не ссориться, добра нажить, детей наплодить, — старик чокнулся с будущим зятем. — Благодарим за честь! Спаси Христос за угощение.

— И тебе спасибо, Аноха Кондратьич, за ласковую встречу и тебе, Ахимья Ивановна, — Ванька степенно чокнулся со всеми поочередно.

Все враз выпили, только Ахимья Ивановна чуть пригубила — с молодых лет не любила вина. Фиска, кумачовая и без того, после рюмки зарделась еще больше, — смущение и счастье были написаны на ее красивом лице…

После второго лафитника Аноха Кондратьич впал в обычную для него в таких случаях словоохотливость:

— И где ты подцепила его, Фиска? Мы и не примечали ничего…

— Их заприметишь, как же! — лукаво прищурила левый глаз Ахимья Ивановна.

— И то… Поедай, поедай, парень! Теперешнее время есть что, слава богу… Прибились, видно, к одному пути… Какой нынче достаток в артели — кажинный бы год так! И хлебушка полно, и масла-то Епиха на базар возил продавать… Раньше всех мы в артель вошли… Двадцать две животины сдал круглым счетом — не почесался! — хвастанул старик. — А ты как, паря, насчет артели?

— К вам же иду, — ответил Ванька, — сегодня только заявление подал. У них как раз правление. Епиха все подбивал… Оттуда она и привела меня, — кивнул он на Фиску.

— Вон, значит, где вы встрелись! — понимающе вставила Ахимья Ивановна.

— Ну, раз Епиха сказал, тому и быть… Голова у нас Епиха! — пустился снова разглагольствовать Аноха Кондратьич. — Этот ума даст. К настоящему делу артель произведет… Выходит, вместе с нами ты, в нашей артели?

— Выходит, — подтвердил Ванька.

— И что это народ кобенится, какую холеру, прости господи, дожидает еще? — не унимался Аноха Кондратьич. — Чтоб налогами задавили?

— К тому дело и клонится: уничтожить одноличника… Раз такое постановление вышло, чтоб в колхоз, — власть своего добьется, — поддержала старика Ахимья Ивановна. — Погодите, поживем, не то еще увидим: на коленях к нам поползут, за руку хватать станут — примите, дескать… Да не поздно ли будет?

— На што-то всё надеются старики, — презрительно чмыхнул Аноха Кондратьич. — А на што? Успенье показало им, какая это надежа… Снова, что ли, того добиваются? А ты во время банды-то где был, парень?

— На покосе, — ответил Ванька. — То есть, сказать так: первый день дома просидел, прибегал ко мне Спирька, требовал явиться, да я не пошел. Не пошел — и все. Ну, думаю, их к такой-то матери, самозванцев… А когда на другой день собрался на покос, вижу — автомобили бегут с красноармейцами… стрел тут поднялся… Думаю, как бы под шальную пулю не угодить, — свернул в хлеба…

Глаза Фиски зажглись радостным огнем.

— Мы тоже натерпелись. Ой, какой страсти натерпелись, оборони господь! — пустилась в воспоминания Ахимья Ивановна. — Изотку посадили, Фиска на покос к артельщикам побежала к ночи, упредить их… У самой вся середка кровью изошла… И всех-то жалко — и парня, и девку, и зятьев, — и никого нет, и стрел ночью… Вот думушки-то мне было в ту ночевку!

Долго рассказывала Ахимья Ивановна о подвиге своей дочки, вызволившей артельщиков из неминучей беды. Все это Ваньке было уже известно, и он кивал головою и с восхищением поглядывал на свою невесту-красавицу…

До самой черной ночи засиделся Ванька у полюбившихся ему с первого раза обходительных стариков.

7

Фиска проводила жениха за ворота. На прощанье они крепко обнялись — и Ванька исчез в темноте. Она долго еще стояла одна, вслушивалась в удаляющиеся хрусткие шаги любимого по замороженной льдистой земле.

Вдруг из соседнего проулка вывернулись трое. Они шагали крупно, шумные и голосистые, ревели какую-то бравую песню. В руках одного из них в лад песне взвизгивала гармошка… Парни приближались, и Фиска юркнула в калитку, — чего доброго, прицепятся пьяные, не враз-то отвяжешься от них. Но ее разобрало любопытство: что за гулеваны такие по ночи шляются, куда идут? Они притаилась у ворот, чуть приоткрыла калитку в щелку-то все будет видать, как станут они проходить мимо. Под их окнами парни остановились, затихли.

— Кажись, не спят еще — свет, — услышала Фиска сиплый, приглушенный голос.

— Свет… постучимся, — настойчиво предложил другой, и Фиска узнала в нем по голосу Гришу Солодушонка.

В ставень затарабанили. Фиска бесшумно скользнула от ворот в избу.

Готовясь ко сну, Аноха Кондратьич творил начал: поясно изгибаясь, он припадал ладонями на лежащий на лавке подрушник, выпрямлялся, крестился, шептал молитву.

— Кто там стучится? — обратился он к Фиске, недовольный тем, что его отвлекают, вводят в грех. — Поди-ка узнай, выдь… Спать надо, а тут… Хэка, паря, дня им мало! Начал покласть не дадут как следует.

— Это Гриша Егоров с товарищами, батя.

— Гриша? — удивился Аноха Кондратьич. — Вот беда… Чем угощать станем?

Лицо старика стало озабоченным: как бы не обидеть такого уважаемого гостя, — нельзя не принять его подобающе.

Стук повторился — осторожный, но достаточно нетерпеливый.

— Выдь, выдь! — засуетился Аноха Кондратьич. — А ты, матка, — приказал он жене, — сготовь чего ни на есть. Самовар ставь… Вот беда: вина нету!

— Не надо бы мне в казенку лазить… два ведь раза ходила… Жених ведь… — позевнула Ахимья Ивановна.

— Да, при сватовстве немыслимо было беречь… Вот задача! — растерялся Аноха Кондратьич.

— Ничо, еще раз схожу, — улыбнулась Ахимья Ивановна.

— А есть? — обрадовался старик.

— Как не быть. Одна пол-литра в припасе на случай.

— Ишь, как сгодилась! Ну и голова ты у меня! — возликовал Аноха Кондратьич.

Тем временем Фиска ввела гостей. Все трое были изрядно навеселе.

— Здорово, дядя Аноха, — наклоняя голову у притолоки, пробасил Гриша. — Спать, кажись, собрался? Безо время мы…

— Здорово… Не шибко еще и спать-то… — почесываясь, степенно поднялся ему навстречу Аноха Кондратьич. — Какой сон, раз бог гостей дает? Присаживайтесь.

Не крестясь, парни расселись на лавке. Ахимья Ивановна живо собрала на стол. Из горницы пришел сонный Никишка. Увидав на столе поллитровку, Гришины товарищи переглянулись, — не зря, выходит, тащились они по ночи через весь Краснояр.

Беседа завязывалась туго. Аноха Кондратьич для прилику поспрашивал Гришу об отце, о том, как служилось в армии. Гриша отвечал односложно, устало, будто через силу, то и дело поглядывал на Фиску…

А когда сели за стол и прошлись по маленькой, Гриша неприметно переглянулся, с упорно молчащими друзьями своими, Андрюхой и Митрием, и неожиданно сказал:

— А и дочка же у тебя выросла, дядя Аноха! Малина — не осевка… Вот бы такая мне под стать была! Хочу жениться…

— Это которая дочка-то? У меня их три…

— Да вот эта самая, Фиса, что, с нами сидит, чаем нас поит, — перебил Гриша и покосился на Фиску.

Она не ответила на его взгляд, будто вовсе не о ней речь идет.

— Фиска-то? Да она у нас… — начал было Аноха Кондратьич, но тут кто-то под столом так пнул его в ногу, что он осекся, и слово о недавнем сватовстве застряло у него в глотке. Он закашлялся, словно бы захлебнулся вином, закрутил головой. — Эка язва!..

Старик недоуменно поглядывал то на Фиску, то на Никишку, — кто из них двинул его по ноге? И зачем? Разве не правда, что ли, что Фиска просватана? Будто ища поддержки, он повернул голову к печи, где с чем-то возилась Ахимья Ивановна, но встретил оттуда столь остерегающий взгляд, что впору хоть снова поперхнуться… Аноха Кондратьич пришел в полнейшее замешательство.

«И то сказать, — подумал он, — этот-то женишок куда поспособнее будет… командир! Да и Егор Сидору-пастуху тоже не ровня… Может, и не просватана еще Фиска по-настоящему? — Он теребнул себя за бороденку, точно хотел удостовериться: не спит ли он. Нет, не спит, и Фиска действительно просватана за Ваньку Сидорова. — Что ж они, язвы постылые, лягаются?»

Невдомек ему было: и Фискин пинок, и суровый взор старухи лишь напоминали ему о том, что излишне он распустил язык, что с Ванькой договорено только что о сватовстве чужим людям не сказывать, чтоб не осудили зря: вот-де, не успел мать похоронить, да уж и женится, и что свадьба назначена на рождестве, когда, как они надеялись, зять Епиха, председатель артели, будет уже на ногах. А до рождества-то сколь еще времени — земля перевернуться может, не только Фискина судьба…

В ожидании ответа Гриша упрямо глядел на растерянного хозяина, и тут на помощь старику пришла Ахимья Ивановна. Она вытащила из печи сковороду картошки, поставила гостям, подсела к столу:

— Породниться нам с Егором Терентьевичем немалая честь… От такого ясна молодца кто откажется? Только я вот что тебе скажу, Григорий Егорович: теперь не старое время, когда силком замуж сбывали, теперь вкруг девки походить надобно, поглянуться ей да за ручку к батьке с маткой и привести — благословите, мол, старики… Наше стариковское дело по нонешним временам в этом разе сторона. Мы с Анохой мешаться не станем — не нам жить, не нам любить… Хоть и шибко распродались мы с Анохой и счас еще распродаемся, а товар у нас не перевелся-таки, был бы купец ладный да умелый, — кончила она загадкой.

— Спасибо на умном слове, Ахимья Ивановна, — чуть наклонил большую свою голову Гриша. — Примем, как говорится, к сведению и руководству.

И он снова воззрился на красавицу Фиску: откуда ему было знать, что старая печется о судьбе младших своих дочек — Кати и Грипены?

Фиска опять не ответила ему, лицо ее было замкнуто и холодно, она не проявляла никакого интереса ни к Грише, ни к его друзьям, скромно выполняла свои обязанности хозяйки, разливающей чай.

— Что молчишь, Онуфриевна? — не утерпел Гриша.

— Сижу, слухаю, что мне говорить-то, — потупилась Фиска. Дальше разговор не клеился…

Распив поллитровку, гости вылезли из-за стола, поблагодарили, откланялись, заспешили. Их не удерживали — недалеко и до первых петухов.

На прощанье Гриша обратился к Фиске:

— Проводи-ка, Фиса, до ворот, двор-то ваш незнакомый.

— И то, — сказал Аноха Кондратьич, — проводи гостей… Поклон Егору Терентьевичу и Варваре Леферовне сказывай, Егорыч…

Фиска вышла с гостями. Они слегка пошатывались. Отложив калитку, она пропустила в улицу Гришиных друзей, а он сам чуточку приотстал и небрежно коснулся пальцами Фискина подбородка:

— Когда увидимся, Фиса?

Она откинула его руку, подтолкнула в спину в узком проходе калитки.

— Не дури! — строго бросила она — и захлопнула калитку. С улицы раздался требовательный стук в ворота.

— Экая ты! Отопри! — умолял Гриша. — Отопри!..

— Иди, иди себе! Что вздумал! Спать пора! — сердито крикнула Фиска и кинулась в избу.

А в улице двое парней тащили от ворот сопротивляющегося Гришу, но он вырывался… пробовал снова и снова ломиться в калитку…

8

Большое горе свалилось на Грунькины плечи. По ночам Грунька плакала, но гнев и обида не позволяли ей первой сходить к Ваньке, предъявить свои права на его любовь, оборвать эту жестокую, мучительную неизвестность…

С того вечера, как умерла Сидориха и она вернулась из Албазина сама не своя, Ванька только однажды приходил к Епихе подать заявление о приеме в артель. Фиска тоже забегала раз — и случайно ли, что именно в тот же день и час, что и Ванька? Не подстроена ли была эта встреча, не условились ли они заранее? Видно, это так и есть, между ними сговор, Фиска околдовала ее любимого, оторвала его от нее, отбила, навсегда отбила… Иначе никак не могла она объяснить себе, почему он не нашел для нее ни одного слова у изголовья покойницы, он, который бесперемежь твердил: «Вот помрет, тогда и поженимся». И что же? — злую старуху унесли в могилу на бугорок, кажется все путы теперь развязаны, а он не идет…

Нежданный приход Ваньки к ним, встреча его с разлучницей Фиском у нее на глазах подтвердили самые мрачные предположения Груньки. Парень даже не поглядел на нее, — боязно и стыдно ему поди! — наскоро переговорил с Епихой, сделал что надо и увел Фиску… Они пошли вместе, — это ли не улика, не доказательство черной его измены?

Грунька не вытерпела, выскочила следом в темные сени, задохнулась в крике:

— Не смей, Фиска! Фиска, не смей!..

Та непонимающе обернулась, немой вопрос застыл в зеленых ее глазах… Но она захлопнула двери сеней, ничего не могла вымолвить больше, слезы и злоба душили ее, она затряслась в рыданиях…

Грунька пересилила себя, обуздала печаль свою, свое невыразимое горе…

С той поры все в доме стали примечать в ней большую перемену: будто та Грунька — и не та, затуманился взор девки, тоска в глазах ее, задумчивость, молчаливость. Епиха первый подметил эту перемену, — от его глаза не укроешься. И как-то раз, оставшись с сестрою наедине, пристально поглядел на нее:

— Что с тобой сделалось, Грунюшка?

— Ничего, — потупилась она.

— Как ничего? — принялся допытываться Епиха. — Анадысь ты укачивала Феньку… я думал: мне померещилось… Ан, выходит, и не померещилось. Ты ведь плакала тогда?

— Не плакала я, — прошептала Грунька, — с чего ты взял?

— Сказывай! — не поверил Епиха. — Может, надоела тебе девичья доля? О женихе тужишь?.. Хочешь, чтоб я просватал тебя, вот как Фиску?

Она готова была взвыть от тоски, — не он ли обездолил ее, подсунул ее жениха ненавистной Фиске? Это он лишил ее любимого, он — родной брат! Но разве он виноват? Ежели б только Епиха мог знать, он никогда бы не стал этого делать, заступился бы за нее, единственную свою сестру, пособил ей… Нет, она не имеет права серчать на него…

— Что же молчишь? — с братским участием спросил Епиха.

— Нечего и сказывать-то… нечего…

Грунька поспешила уйти, оставила Епиху в глубоком раздумье: «Нет, здесь что-то не так…»

Фиска тоже пробовала расспрашивать Груньку, что означал ее крик в сенях и к чему относилось ее требовательное «не смей!». И так же, как брату, ничего не ответила она. Что ж ей, кричать, что Фиска отняла у нее любимого, отняла счастье, что она брюхата и скоро будет рожать, — в этом она даже Ваньке не признавалась! — нет и нет, этого не дозволяет ее девичьи гордость и стыд. Слов нет: узнай правду, Фиска станет пытать Ваньку, он может быть посрамлен и наказан за свою измену, — он лишится и Фиски и ее; или… вернется к ней? Ну, а вдруг Фиска не поверит или поверит только Ваньке, который нагло ото всего отопрется, и они оба понесут о ней по деревне худую, позорную славу? Нет и нет, лучше смолчать, лучше вырвать себе язык, кинуться головой в колодец!

Зря приставала Фиска, зря заставляла обливаться кровью несчастное Грунькино сердце, — ничего не добилась, отстала. Была Фиска Грунькина подружка, и нет подружки — лиходейка, злая змея, вот она кто ей теперь!

9

Насыпала снегу зима, и брат Епиха давно уже поднялся на ноги, а Грунька все еще не соберется в Албазин к Ваньке, не может заставить себя пойти к нему… пойти, быть может, в последний раз!

И вот как-то раз Епиха возвратился от Анохи Кондратьича и сообщил за обедом:

— На свадьбу звали нас. На рождестве свадьбу играем — Фиску за Ваньку Сидорова выдают… Легкая рука у меня, Лампея!

— Да неужто! То-то радости батьке с маткой, — ответила обрадованно Лампея, — совсем было скисла девка, будто вековухой оставаться собралась. Помнишь небось, какая она еще летом была?

Епиха загадочно ухмыльнулся: ему ли не помнить, не он ли причина Фискиных недавних слез? Только он, да сама Фиска, да еще, кажись, старая Ахимья Ивановна знают, что творилось с красавицей все эти годы, — даже, от Лампеи, от которой Епиха ничего не таил, даже от нее, скрыл он тайну несчастной Фискиной любви.

Епиха еще раз улыбнулся и сказал:

— Заприметил я в Фиске перемену — щеки налились, глаза блестят. Совсем другая стала девка! И Ванька тож… Помнишь, они вместе к нам приходили… Ну, думаю, клюнуло, не пропало мое сватовство. Я чуток подтрунил над ними, а расспрашивать… зачем, думаю, в чужие дела мешаться, в краску молодых зря вгонять. Идет дело, вижу, — ну и пусть идет. Все равно, мол, на свадьбу позовут свата, никуда не денутся. И, вишь, позвали… Теперь бы мне сестренку за хорошего парня пристроить…

И тут Грунька не выдержала: едва дождавшись конца обеда и наскоро убрав со стола, она кинулась в Албазин. Сухая, колкая злость будто подхлестывала ее.

Счастливый жених был как раз дома — где ему и быть в эту пору. Увидав вошедшую в избу отвергнутую любовь свою, Ванька съежился, точно в ожидании удара, застыл на лавке. Гневная, с колючими глазами, Грунька стояла перед ним и, тяжело дыша, молчала. Он понял — она пришла требовать ответа.

— Ну? — выдохнул он хрипло.

— Это я должна спросить тебя — ну? — резким, не своим голосом начала Грунька. — Не думай отпираться! Я знаю все: на рождестве свадьба.

— Я и не отпираюсь.

— Не отпираешься! Еще бы посмел ты, как бы повернулся у тебя язык! — закричала Грунька и вдруг, точно споткнувшись о Ванькину непреклонность, замолкла, и глаза ее увлажнились.

Это были слезы бессилия. Злостью не пробудишь его совесть, — не ожесточишь ли пуще его сердце? Не лаской ли лучше вернуть почти невозвратное?

— Ваня! — тихо проговорила она с нежданной, неизъяснимой нежностью. — Ваня, ты ли это?.. Такой вот был хороший… Не ты ли постоянно твердил мне, что злая доля ведома нам обоим сызмальства, спаяла нас навеки? что счастье ждет нас впереди?.. Куда делось это счастье?! Доля моя как была, так и осталась сиротской…

Она заплакала.

— Я виноват перед тобой, Груня, — смахивая ладонью выступивший на лбу пот, сказал Ванька. — Я виноват… Но что могу с собою поделать?

— И чем она околдовала тебя, змея? — снова воспламенилась Грунька. — Уж не справностью ли их хозяйства?.. У нее была совсем другая доля… Не пришлось бы горько каяться! Эх ты!..

— Не поминай ее… Ничего не поминай… Уходи! — словно выдавливая из себя жестокие слова, глухо сказал он.

Это был конец. Грунька поняла, что к старому нет больше возврата, — кончилось ее недолгое счастье. Может, следует еще, погибая, ухватиться за последнюю зацепку — заголосить, закричать ему, что она брюхата, что ее ждет позор, припугнуть? Нет и нет, — видно, ничем его не воротишь, только себя осрамишь? Девичья гордость с небывалой силой поднялась в ней. Бледная, она выскочила из Ванькиной постылой избы, даже не крикнув «прощай!».

Где ей, широконосой, соперничать с красавицей, дурнушка приелась, наскучила, — говорила она себе. Она ненавидела теперь Ваньку, как может ненавидеть только оскорбленный и опозоренный… Но что делать ей с ребенком, который уже шевелится под сердцем? Задушить, подкинуть в сенцы лиходею?.. А может, лучше признаться Епихе? Может, он свезет ее в больницу, пособит? Он такой добрый, Епиха, он все умеет, все знает, ему все пути открыты. А что она сделает одна? Позор, огласка, петля…

Епиха от огласки спасет ее, он сделает так, что никто ничего не узнает, — к этому пришла Грунька. И все же она не открывалась брату пока, плакала ночами — много слез выплакала Грунька за последние эти дни. Хоть и добр и умен Епиха, не осерчает, не станет бить, поймет ее, бедную, не выдаст, поможет, будет держать ее тайну при себе, — все же и ему стыдно признаться, ой, как стыдно!

Довела Грунька до последнего, крайнего срока. Благо еще, что брюхо у нее не топорщится, а то давно бы Епиха с Лампеей заприметили.

Мыла она однажды пол в избе, тяжело, мучительно было ей сгибаться, и думы тяжелые, досадливые: вот ведь любилась она со своим лиходеем, и ничего сколь месяцев не было, а напоследок как на грех забрюхатела на беду свою… Роди она полугодом раньше, не смог бы открутиться от нее Ванька, пожалел бы. А не пожалел, Епихи бы все равно испугался: тот сумел бы сестру свою отстоять! А сейчас что может Епиха, если сам он поженил Ваньку с Фиской?..

Средь этих дум почувствовала Грунька сильную боль внизу живота… голова закружилась, руки вдруг ослабели, в глазах потемнело. И раньше бывало у нее такое и рвота была, — все, все скрыла она от своих, — но никогда еще так остро, с такой пугающей болью. Она выронила из рук голик, выбежала во двор:

«Начинается… господи!»

Епиха возился чего-то в амбаре. Один! Она — к нему.

— Чего на тебе лица нет? Какая беда стряслась? — пристально и тревожно уставился он на нее.

Глаза Груньки сделались большие-большие.

— Я все скажу, Епиха… Долго молчала я, таилась… Рожать мне, ой, рожать, — судорога прошла по лицу ее. — Вези скорее в Мухоршибирь, чтоб никто не знал, никто!

— Дела! — вскинулся Епиха. — Почему в Мухоршибирь, можно фельдшера позвать…

— Нет, нет, родной! В избе лежать — люди ходят… Вся деревня дознается… Бабка ли, фельдшер ли — всё единственно, не надо. Как я Лампее в глаза гляну? Убереги меня от срама…

— Срама-то раньше надо было бояться, не сейчас, — нравоучительно заметил Епиха. — С кем это ты допрыгалась?.. Ну да ничего, — мягко прибавил он.

— Все, все расскажу…

— Ну, иди в избу, собирайся. А я на конный двор, запрягу, харчу в сумку поклади. Недосуг, видно, чаевать?.. Дела! — повторил Епиха и побежал со двора.

Через каких-нибудь полчаса, никому не сказавшись, Епиха и Грунька покатили в санях в район.

По дороге она, всхлипывая и корчась от схваток, поведала брату о своей злосчастной любви.

— Хорош сокол! Язви его в душу! — выругался Епиха. — Да и ты хороша: почему не предупредила, я бы по-другому повернул… Женихи для Фиски у меня нашлись бы… Эк, что натворили!..

Три дня прождал Епиха сестру свою, пока находилась она в больнице. Чего уж валяться ей дольше, раз опросталась, едва из саней вылезла. Улестил доктора — отпустили, но приказали ехать полегоньку и дома еще лежать…

Чего уж валяться ей дольше, раз все обернулось будто по заказу, по Грунькиной жаркой мольбе: младенец родился мертвым.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

На Тугнуе покрывались проплешинами скудные степные снега. День ото дня проплешин становилось все больше, они расползались вширь бескрайними пятнами, лезли на склоны затугнуйских сопок, и степь казалась скроенной из лоскутов — белых и черных, выглядела пестрой и рваной. День ото дня выше и выше ходило в небе весеннее солнце. И уже курлыкающие стаи тянулись в выси с полуденной стороны, оттуда, где Монголия, к синим рубежам далеких хребтов.

Епиха чуть не ежедневно выезжал с кем-нибудь осматривать поля, — то Гришу прихватит, то Егора Терентьевича, то Корнея, то тестя Аноху Кондратьича. Приказ нынче такой вышел: сеять как можно раньше, едва отойдет земля, от этого, сказывают, урожай получится необыкновенный. Агрономы расхваливали преимущества сверхраннего сева. Однако старики, сопровождающие председателя Епиху в его поездках, сомнительно покачивали головами:

— Эва чо придумали! в грязь, чуть не по снегу, сеять! Где это было видано?! Не иначе — сгубим семена, без хлеба останемся.

Епиха только усмехался на эти речи: агрономы напрасно советовать не станут. Он верил во всемогущество науки, ради нее он готов был отвергнуть дедовские навыки и опыт стариков. К тому же Гриша, заместитель, был всецело на его стороне.

Настроение у Епихи было приподнятое. Что ему — его артель еще в первой половине зимы отремонтировала телеги, плуги, сбрую… Во время его болезни Гриша добился первенства по району, а когда стало две головы, еще лучше дело пошло. Что ему, — семена очищать кончают, кони сыты, хоть сейчас запрягай и выезжай на пахоту. Что ему, — он здоров, налит силой и бодростью, вешнее солнце согревает душу, все идет у него как по писаному, бригады организованы, планы утверждены, и он уверен, что намеченное будет выполнено в срок, а может, и раньше и что за дружную вешную артель будет вознаграждена богатым урожаем.

Он уверен во всем этом и, однако же, не хочет и не может успокоиться: как и зимой, по горло занят кузнец Викул Пахомыч, не вылезает из семенного амбара Мартьян Яковлевич, безотрывно блюдет и холит коней Олемпий Давыдович, всем назаходится работа, — чтоб еще лучше, еще слаженнее пошло дело, когда наступит день выезда в поля. Такой слаженности нет и не будет в новой артели, у закоульцев, — рассуждал Епиха.

В новой артели тоже готовятся к вёшной. И там, как у красных партизан, люди разбиты на две бригады, и там триеруют семена. Но у них еще хлопочут с починкой хомутов, но у них хуже выглядят кони: не хватает ни овса, ни сена, и придется ли кормить их вдосталь в рабочую пору, — корму-то ведь в обрез…

Закоульский председатель Мартьян Алексеевич тоже не знает покоя: он выезжает в поля с землеустроителем и агрономом, надо установить массив, собрать воедино пашни новых артельщиков, разбить участки. А тут еще заботы о плугах, о телегах, о сбруе, о кормах… Хватает хлопот Мартьяну Алексеевичу.

Единоличники — и те зашевелились понемногу, на артельщиков глядя… Им не к спеху: спокон веку после Егория пахоту начинали, а пришла артель, и вот что удумали! Многие ворчат на нехватку семян — свое съели, а власть не очень-то густо отвалила. Иные еще продолжают сетовать на зимние хлебозаготовки:

— Не обобрали б хлеб, до нового б хватило, о семенах бы не тужили. А теперя — ни сеять, ни жрать…

И насчет кормов у единоличников туговато:

— Раньше-то хлеб коням в вёшную сыпали в комягу, а теперь чо досыплешь?

Гудит-шумит деревня, на все лады старину поминает, и как ни прикидывают старики, раньше, по их словам, просторнее, вольготнее жила семейщина: хлеб ли, мясо ли взять, товар ли, те же гвозди или, к примеру, железо для хозяйства, — всего, всего было в изобилии, ни в чем скудости народ не видал. Годами сулится советская власть облегчение жизни крестьянину дать, да, видно, только сулится. Сулится она машинами облегчить мужицкую долю, а где эти машины? Которые и попадают в деревню — все идут в артель, а самостоятельному хозяину так поди и не видать ничего. Да и в артели, гуторили старики, особой сладости не жди: много ли машин у них, и на работу гоняют без всякой поблажки.

— Вот тебе и машины!

Все не нравилось старикам у артельщиков: и худоребрые кони закоульцев, и толчея несусветная у них же, и то, что над каждым поставлены хозяева — бригадиры, правление, председатель, и этот неурочный сев, и спешка не знай куда и по какому случаю…

Понапрасну ворчали старики на советскую власть, — она и недумала забывать своих обещаний насчет облегчения доли крестьянской. По всей Советской стране, до самых отдаленных ее окраин, в великом множестве вырастали машинно-тракторные станции. И в эту весну тысяча девятьсот тридцать второго года дошел черед и до семейщины. От колхозных председателей узнала она: артельные пашни пахать нынче будут тракторы, железные кони. Председатель Епиха аж загорелся весь, когда услыхал В районе об этом. Председатель же Мартьян только носом шмыгнул, не поймешь его: то ли отрадно ему, то ли скучно стало от этих вестей…

Разговоры о тракторах всполошили семейщину: неужто правда, неужто в самом деле есть такие невиданные кони-самоходы? Сроду их не видывала семейщина, а потому не шибко-то и верила.

Но вести о чудесных машинах постепенно оборачивались явью, в соседнем Хонхолое, на окраине, какие-то нездешние, наезжие люди обносили забором прилегающий к сопке выжженный пустырь. На нем спешно строились длинные бараки — гараж и мастерские. В пустующих в улице, близ забора, избах размещались рабочие, конторщики и агрономы. Над крыльцом ранее заколоченного большого кулацкого дома появилась от руки написанная желтой краскою вывеска:

КОНТОРА ХОНХОЛОЙСКОЙ МТС

Вскоре через Никольское потянулись из Петровского завода вереницы грузовых автомобилей. В их громоздких коробах вздымались, перетянутые веревками, высокие ящики — не эти ли самые неведомые тракторы скрыты за белыми досками, кто скажет? Или, может, другие какие машины, о существовании которых семейщина и не подозревает? В коробах грузовиков, в три ряда накатанные, возвышались железные бочки, и редко кто на селе угадывал, что в них и к чему.

При появлении автомобилей, переваливающихся с боку на бок в грязных выбоинах, на тракту становилось оживленно. Створки окон враз распахивались чуть не по всему порядку, с подоконников свешивались бородатые лица мужиков, кичкастые головы баб…

Грузовики везли тракторный прицепной инвентарь, плуги и сеялки, запасные части, горючее, разобранные машины. Но самих тракторов так и не видала до сих пор семейщина. И вот однажды ночью сквозь сон услыхали никольцы отдаленный глухой, мерный перестук в степи. Обходя деревню, Тугнуем шли гуськом тракторы. Их было не так уж много, но гул по мере их приближения к деревне нарастал, и когда они пересекали речку у мельницы, на низу Краснояра задрожали неостановимой дрожью стекла в рамах, задрожали, будто заныли.

— Чо это?.. О господи! — испугалась бессонная Ахимья Ивановна.

Она выскочила на крыльцо, и показалось ей — далеко-далеко за околицей движутся парами белые, круглые, лучистые огни, словно не огни, а глаза каких-то чудищ… много-много глаз, уходящих в сторону Хонхолоя.

И у соседей, слышно, скрипнули сени, проснулся народ. И кто-то через улицу кинул уверенным баском:

— Глянь, трактора!

Председатель Епиха тоже проснулся от шума моторов, поднял на ноги жену и сестру. Где это гудит-стрекочет — он не мог понять. Отсюда, с тракта, было далеко. Вместе с Лампеей и Грунькой он полез на крышу амбара, и оттуда они увидали белые огни-глаза, словно плывущие во мраке степи. Над ними светлело от зарева небо. Огни обходили деревню у мельницы.

— Значит, прибыли! — безотрывно следя за движением огней, восторженно прошептал Епиха, — не зря, выходит, променяли большевики ситец на железо!..

2

Дирекция машинно-тракторной станции не рассчитывала, что ей в первую же весну удастся набрать здесь, на месте, достаточно людей для работы на тракторах. Правильно рассуждала она: туга семейщина к машине. И потому вместе с тракторами в Хонхолой прибыло десятка полтора вербованных трактористов, переброшенных сюда откуда-то из России. Решено было постепенно приучать колхозную семейскую молодежь к управлению машиной. Дирекция МТС договорилась с правлениями колхозов, которых она призвана была обслуживать, что председатели самолично отберут наиболее развитых и способных ребят, — их для начала поставят, прицепщиками…

Одним из первых в артели «Красный партизан» в прицепщики пошел Анохин Никишка. Живой и своевольный подросток, Никишка аж загорелся весь, едва услышал о наборе прицепщиков. Но не видать бы ему трактора, как ушей своих, если бы не председатель артели Епиха: он-то и настоял перед тестем, чтоб отпустили паренька к машине, настоял чуть не с бранью и угрозами, потому что Аноха Кондратьич и слышать сначала об этом не хотел. Самому Никишке приступаться к батьке было бесполезно, — старик ревел свое:

— Не станет, што ли, для тебя в артели крестьянской работы? Ишь чо удумал! В ученые полез, на легкую должность!

Ахимья Ивановна разделяла эти опасения: подле машины юнец потрется, забудет крестьянство, чего доброго кинет потом стариков родителей. Но хоть и разделяла она эти опасения, однако помалкивала: поглядим, дескать, как еще дело с тракторами этими обернется, станет ли народ парней своих посылать. Отстать от людей, очутиться позади всех старой никак не хотелось.

А Епиха, на обязанности которого лежал набор прицепщиков, чуть не каждый день зудил и зудил старика, и тот в конце концов сдался: как будешь перечить председателю! Епиха считал Никишку подходящим кандидатом: умен, сноровист, — весь в мать, — этот машины не испугается. А когда увидал, что и сам парень рвется в МТС, — мог ли тут Епиха от стариков отвязаться? Не таковский он — свое взял!

Оба вместе торжествовали они, оба, каждый по-своему, праздновали победу над боящейся всякой новины семейщиной. Никишка прямо-таки сиял. Светлые глазки его утопали в узких щелках от неудержимой счастливой улыбки…

…Вырос Никишка незаметно, в достатке, рос он баловнем и любимцем, — единственный сын в семье. Ахимья Ивановна отличалась необыкновенной плодовитостью: каждый год почти она и приносила Анохе Кондратьичу нового жителя в дом, и каждый раз это была девка. За три десятка лет вырастила она тринадцать девок — те, что умирали, не в счет. Аноха Кондратьич только головой крутил:

— Да когда ж ты настоящего хозяина мне принесешь? Рожала Ахимья Ивановна и парнишек, но неудачно: из троих выжил один — Никишка. Он родился последним. Было это в разгар германской войны… Года через три сильно гуляла по деревне оспа, едва отстояли Никишку от смерти, едва не заклевала его, — так и бегал малец по улицам весь в щедринках. Тем дороже стал он для матери. И с девками-то ласкова и обходительна Ахимья Ивановна, а уж с ним — мер никаких нет. Как сыр в масле катался в детстве Никишка, чего захочет — нет ни в чем отказу. Все его прихоти выполнялись безоговорочно.

Тяжести крестьянского единоличного труда Никишке по-настоящему изведать не довелось: выехал малолетком на взрослых своих сестрах, — девки и косили, и жали, и пахали.

Всеобщие потачки дома сызмальства воспитали у Никишки повелительные, властные наклонности: он рано почувствовал, что все ему подчиняются… должны подчиняться. Позднее, в кругу сверстников, много раз заявлял он себя не терпящим перекора, всегда настаивал на своем. В случае, если выходило не по его, он вскипал, ожесточался, лез в драку.

— Спортили мы парнишку! — задумчиво потеребливая скудную свою бороденку, вздыхал порою Аноха Кондратьич. — Надо к делу, к хозяйству его приучать…

Но этому не суждено было сбыться в полной мере. Если раньше, до революции, удавалось оберегать парня и девок от прививки оспы, запрещенной старыми книгами, то теперь, при советской власти, и оспу всем привили, и в положенное время заставили всех ребятишек в школу ходить. Пошел в школу и Никишка, — какой из него хозяин теперь, рассуждал Аноха Кондратьич, Однако проучился Никишка недолго: лишь две зимы в школу пробегал. Только став впоследствии трактористом, Никишка понял, какую оплошность совершил он, поддавшись уговорам батьки — старик настоял-таки на своем, взял под каким-то предлогом сына из школы. Кратковременность обучения сказалась особенно сильно именно на тракторных курсах: читал Никишка запинаясь, трудные и сложные слова вгоняли его в пот, а писал он коряво, пропускал буквы, делал ошибки в каждом слове. И, что хуже всего, сам не замечал этих ошибок.

— Тоже родители называются, — недовольно бурчал он во время занятий, им пахать надо было… Теперь вот попашешь… на бумаге!

С каким невероятным трудом давались ему записи незнакомых машинных названий! Сколько раз пожалел он о том, что не закончил школу! Сколько раз стыдился он своей малограмотности, встречаясь в МТС с агрономами, механиками, инструкторами, с образованными людьми из района!

Но все это было впоследствии…

К чтению Никишке негде было приохотиться: книг на деревне нет, газет семейщина не выписывает, вернее сказать, выписывают человек пять, не больше. Иногда, в час досуга, Никишка перебирал старые, истрепанные, замусоленные буквари, читал в хрестоматии рассказ про собаку Муму, — как всё это надоело! Этими книгами набит у него небольшой ящик, но что в них толку?.. В том ящике есть у него «Крестьянский антирелигиозный учебник», — когда-то это была любимая его книга. Он читал ее еще по складам, однако понял, что мир устроен совсем не так, как учат уставщики и старики, что никакого бога вовсе нет, а есть попы всяких мастей, религиозный дурман, жиреющие от этого дурмана богачи, и еще есть пролетариат, который строит социализм, счастливое царство тружеников. Это он усвоил крепко, как и нареченный его брат Изотка, с которым они вместе прочитывали этот учебник. Изотка что знал, разъяснял брату, тянул Никишку за собою в комсомол, да вот не дотянул — ушел в армию. А одному ему батька не дал воли насчет комсомола, и остался Никишка ни при чем…

Да, читать Никишке нечего, учиться негде. Для школы он перерос… Изредка ходит он в клуб: кино ли посмотреть, газету ли почитать, умных ли людей послушать — что там делается на белом свете. Он хотел знать, чем живут люди великой страны, он ловил каждое слово всяких уполномоченных, районных работников, и ему начинало казаться, что он в курсе всех дел, что он выше глухой своей деревни на целую голову, что он знает куда больше, чем, например, его батька. А если чего и не знает он, — ему не трудно уж и догадаться.

Неприметно для самого себя Никишка давненько уже усвоил в разговоре с батькой тон неизмеримого превосходства: без стеснения вступал со стариком в спор. И Аноха Кондратьич серчал, ругался, крутил головой:

— «Не знаешь»! Ты много знаешь! Никишка не оставался в долгу:

— Ну да, ничего ты не понимаешь, молчал бы сидел…

— Фу, язва! — фыркал Аноха Кондратьич. — Разбаловала тебя матка на свою, видать, голову… вот и забрал волю!

Такие перепалки случались довольно часто: Никишка — не тихоня Изотка, не спускал старику, поблажки не давал ему. Особенно свирепствовал Аноха Кондратьич насчет Никишкина неуважения к постам. Паренек охоч до мяса, мать потакает ему — варит, когда ни спросит.

Попервости Аноха Кондратьич вставал на дыбы, ревел:

— Экую волю забрал! Ни поста ему, ничо… своевольник! Однако со временем Никишка добился своего — ел когда и что хотел, и старик от него отступился, но на Ахимью Ивановну за нарушение постов и постных дней ворчать никогда не переставал.

От брата Никишка научился похватывать табачок. Курил он тайком, где-нибудь на заднем дворе, чтоб ни мать, ни, упаси бог, отец не накрыли его. Мать — та еще ничего. Мать — она, конечно, догадывается, от той не скроешь, будто сквозь землю глядит, но батька… как бы не разнюхал он, как бы не донесли ему сестры!

Аноха Кондратьич, казалось, готов, был простить сыну что угодно, примириться с любым его греховодством, только не с этим. Он давал ясно почувствовать это, когда изредка, в пылу перепалки, будто намекая на что-то, ставшее ему известным, пускался в обычные свои нравоучительные рассуждения:

— Ну ладно: жри что хошь! А вот насчет табакурства — не потерплю! Ежели узнаю, что забавляешься табаком, из одной чашки есть с тобой не стану, отдельно посажу… как братских у порога раньше сажали… Нам, крестьянам, это ни к чему, нам это не подлежит. В городе — другое дело, там пусть их, а нам нельзя, грех…

Досуг у Никишки не малый, а заполнить его нечем. Иногда поохотится, побегает с дробовиком на Кожурте за утками, постреляет, а скорее всего выпьет или на гулянке с кем-нибудь из парней подерется. Особенно пустой и скучной была последняя зима. Ну, съездил раза три в лес по дрова, привез с Обора сена. А дальше что? Гулянки, бесшабашный мордобой из-за девок, хотя, правду сказать, ни одна из них не полонила еще Никишкина сердца. Изотки нет, товарищей особых тоже нет. Иной раз побежал бы к Епихе, с этим есть о чем побеседовать. Но разве Епиха ровня ему? Чуть не вдвое старше! Да и занят Епиха по горло, недосуг ему. Сперва вот болел, лежал, а теперь не подступишься к нему, чтоб часок тихо посидеть с ним. И всегда-то он занят, Епиха…

На селе после бунта стало словно еще глуше — никакой культуры, никакого света. Одни злые воспоминания вокруг о проклятом бандитском мятеже. Кое-кого выслали, кто-то продолжает шипеть по закоулкам.

Никишка начал глушить тоску свою в попойках, стал хаживать на вечерки, там парни дрались из-за девок смертным боем: кому голову колами проламывали, кому нож под ребро. Совсем как в старые годы.

Аноха Кондратьич и Ахимья Ивановна стали меж собою поговаривать, — как бы спасти единственного наследника от такой напасти, от беды отвести его. Они соглашались друг с другом, что не плохо бы женить парня, к дому привязать. Но Никишка не проявлял пока охоты жениться, ни к одной из знакомых девок не льнул, — не к кому было и сватов посылать старикам.

Пить наловчился Никишка куда с добром; всякого мужика перепьет и на ногах удержится. Не берет его хмель, не хлипкий он. Но ведь и в пьянстве тоже нет радости, не то все это. И однажды, сидя за поллитровкой с каким-то квелым пареньком, Никишка горько сказал:

— Нам бы учиться, а мы вот пьем… Бросать это надо…

И вот по весне был объявлен набор прицепщиков… Мудрено ли, что взыграло Никишкино сердце? И для него нашлось дело по душе! Теперь он не станет баловаться, пить от безделья, от скуки беспросветной.

Таков был Никишка, сынок Анохи Кондратьича, одним из первых завербованный на работы при тракторе. Но еще раньше попросилась у Епихи к трактору Грунька…

3

Близко принял к сердцу Епиха горе своей сестры. Только в Мухоршибири, дожидаясь, пока выйдет она из больницы, Епиха впервые, кажется, оглянулся назад, в прошлое, и увидал: никогда-то он по-настоящему не интересовался Грунькиной судьбой, близко не подходил к ее жизни, думам и чаяниям. Ну, живет себе и живет Грунька под одной кровлей с ним, работает, любит он ее братской любовью, и она его, друг друга с полуслова как будто понимают… а дальше что? А дальше — ничего, выходит, ничего не понимал он в Груньке, раз такое проглядел! У него были свои дела: артель, Лампея, дети, мужики, район, да мало ли что! — и думалось, что с сестрою все в порядке, что нет у нее другой жизни, отдельной от жизни его семьи. Ан нет: не все, значит, в порядке, и у Груньки есть своя особая жизнь, не видная постороннему глазу.

Два раза в день забегал он в больницу справляться: что с ней, как она себя чувствует? В первый же день он узнал, что Грунька разрешилась и ребенок мертвый.

Фельдшерица объявила ему, что мертворожденного матери не показали, да и сама она не пожелала на него взглянуть, только улыбнулась просветленно, сказала: «Ну, и слава богу!»

Понял с тех слов Епиха: рада несчастная, что сама судьба заступилась за нее, от позора и дальнейших страданий уберегла, — напрочь оборвалась нить, которая крепко связывала бы ее с Ванькой, долго бы бередила душу воспоминаниями о мимолетном неудавшемся счастье.

Грунька стала отпрашиваться у докторов, чтоб скорее отпустили ее домой; она ссылалась на то, что чувствует себя хорошо, совсем-совсем нигде не болит у нее и что ее ждет брат, председатель артели, занятой человек.

— Кабы не уехал, не дождавшись, — убеждала их Грунька. Конечно, не это заставляло ее торопиться с выпиской из больницы, — без нее Епиха не уедет, что напрасно, — долгое отсутствие из родного гнезда пугало ее.

Собрались они с Епихой в два счета, Лампеи дома не было. Епиха успел только крикнуть, уже стоя в сенях, бабке Алдошихе:

— С Грунькой несчастье! Фельдшер приказал в Мухоршибирь везть, операцию делать!

И как ни тяжко ей было в тот миг, она поневоле улыбнулась: нашел что соврать сметливый Епиха, из какой угодно западни он вывернется.

Но как ни ловко обдурил он домашних, Грунька все же тревожилась, коротая в больнице медлительные часы: кто-кто, а уж Лампея-то наверняка ахает о ней, судачит с бабкой насчет внезапной хворости, ждет не дождется Епиху, может быть, успела уж в Краснояр сбегать, новостью поделиться… бабы узнают, чего доброго, понесут по деревне худую молву, потом выспрашивать начнут… Да и брата артельщики хватятся — по какой, мол, такой причине умчался… Шила в мешке не утаишь.

Через сиделок Грунька передала Епихе, чтоб поскорей забрал он ее, вез домой. Епиха понял, о чем тоскует она, и пристал доктору. Ему и самому хотелось живее развязаться с Мухоршибирью — дома ожидали неотложные дела, не говоря уже о том, что он умчался, ничего не сказав Лампее, да еще кинул напоследок о сестренке тревожное слово… Епихе удалось улестить доктора обещанием полегоньку доставить больную домой, немедленно уложить в постель…

Всю обратную дорогу Грунька была грустна и молчалива. Епиха не решался расспрашивать ее ни о чем: ни о ребенке, ни тем более о Ваньке. Хоть и тороплив и сбивчив был ее рассказ о своей любви по дороге в Мухоршибирь и он многого не уяснил себе, Епиха все же боялся возвращаться к этому горькому событию, напоминать ей о Ванькиной непереносимой измене, — к чему ворошить незажившую рану? Только в самом конце пути, когда спускались они с хонхолойской покати и Грунька увидела В ямине родную деревню, она стала робко просить брата, чтоб никому не проговорился он, что было с нею, по какому случаю возил он ее в район, чтоб ни одна душа живая о том не проведала.

— Соврать сумеем, не бойсь! — с добродушным смешком заверил Епиха. — Да уж и соврали… Так всем и станем говорить, кто с расспросом полезет: схватила, мол, грыжа, мочи нет… ну, вырезали в больнице. Идет?.. Только вот, — посерьезнел он. — Лампее-то правду придется сказать.

Грунька вскинула на него испуганные глаза.

— Да-да!.. Ты не бойся! — поспешил успокоить ее Епиха. — Не первый год с Лампеей живу: она молчать умеет, в улицу не понесет, как другие бабы… Да что в улицу, — матери, сестре родной ничего не выкажет… Ей я должен сознаться, так уж заведено меж нами…

— А как я после этого в глаза ей смотреть стану? — тихо, с горечью, спросила Грунька.

— Да так же и станешь… Она ни словом тебе об том не помянет… И давай вот с этого часа не поминать больше ни в жизнь ни о больнице… ни о нем… понимаешь? Чтоб поскорей думой ты от него отстала, бередить себе середку кончила. Оно, горе это, забудется, сестренка… Все забывается по времени… Еще много у тебя разного впереди. Как в старину говаривали: век протянется — всего достанется, — философски закончил Епиха.

— Пусть так, — со вздохом согласилась Грунька…

Лампея встретила внезапно исчезнувших радостным возгласом, закидала обоих вопросами, но Епиха прикинулся уморившимся с дальней дороги, устало проговорил:

— Вырезали грыжу…

— Грысть! — всплеснула руками Лампея. — Да откуда она у нее образовалась?!

— Вырезали — и всё тут… Теперь, слава богу, — тем же тоном проговорил Епиха. — Дай-ка скорее поесть что-нибудь, а разговоры потом.

И он так глянул на жену, что Лампея сразу же прекратила дальнейшие расспросы. Во взгляде мужа прочла она то, что привыкла читать уже столько лет: просьбу прикусить язык…

Первые дни Грунька украдкою поглядывала на Лампею, — сказал ли ей Епиха или нет еще? Но ничего не было написано на полном, красивом Лампеином лице, ни тени любопытства. Грунька все боялась: вот-вот начнет Лампея об этом, ожидала неизбежного, ей казалось, разговора, как конь, верно, ждет удара кнутом меж ушей. Она часто втягивала голову в плечи, — это вошло у нее в привычку, — сжимала зубы. Но проходили дни и недели, а Лампея и не думала намекать на грыжу, никогда не вспоминала о поездке в Мухоршибирь.

И Грунька в конце концов поверила: брат Епиха не на ветер бросал слова, не зря ручался за жену. Бабку же Алдошиху, попервости ахавшую насчет операции, удалось привести к молчанию односложными ответами: поняла старая, что не к месту ее ахи, не по сердцу девке, и она перестала выпытывать и поминать о том.

Грунька по-прежнему старательно выполняла всякую домашнюю работу: топила печь, ухаживала за скотом, пособляла Лампее водиться с ребятишками, по-прежнему напевала им по вечерам свои жалобные колыбельные песни. Пожалуй, даже с большей старательностью работала она, чем раньше. Раньше, бывало, нет-нет да и убежит куда-то, пропадает где-то весь вечер, а теперь ее будто ко двору кто веревкой привязал, — в улицу без дела не выйдет.

Присматриваясь к сестре, Епиха с удовлетворением думал:

«Работой, делом глушит тоску… правильно, правильно… Забудется!»

Так ли, не так ли, а только всю себя отдавала Грунька Епихиной семье, всю без остатка, с утра до поздней ночи не присядет, будто дум своих пугается, — известно, обуревают головушку думы, когда рукам дела нет. Одно не нравилось Епихе, — исчезла Грунькина живость в разговоре, и на лице ее печать суровой замкнутости. Вечно молчит она, лицо насуплено, ни кровинки в нем, губы будто прикушены. Попервости Епиха готов был в пыль стереть Ваньку, — какое зло причинил он сестре! Он много раз порывался поговорить с Ванькой с глазу на глаз, пробрать его, — так, мол, честные-то люди не делают, — но всякий раз откладывал разговор. Во-первых, после драки кулаками не машут, все равно уж ничего не поправишь, ничего не воротишь, и не он ли сам толкнул Ваньку на лиходейство, не он ли помогал ему своими руками? Во-вторых, обида Ваньке — обида и Фиске: он-то уж непременно все ей выложит, — а она-то при чем?.. Нет, не поворачивается язык поквитаться с Ванькой!

Епиха стал холоден, даже груб с ним, и сметливый парень понял, откуда эта перемена в отношении к нему, и начал, сколь возможно, избегать встреч с Епихой. Это устраивало всех, и в первую голову Груньку, — при появлении у них Ваньки она всегда уходила из избы.

И Фиска перестала почти забегать к ним. Новые ли заботы, — как никак все запущенное и скудное Ванькино хозяйство свалилось ей на плечи, — замкнутость ли Груньки, или, может, наговоры и запреты Ваньки, или и то, и другое, и третье вместе, — кто знает? — оттолкнули Фиску от Епихина дома. Куда как редко стала она навещать Лампею. И это тоже было на руку Груньке. Враждебное отношение к Ваньке никогда, впрочем, не прорывалось у Епихи наружу в артельных делах. Епиха считал для себя унизительным, недостойным его, председателя, в чем-либо ущемлять Ваньку, пользуясь властью, ему предоставленной. Грамотного, развитого народа, — рассуждал Епиха, — в артели по пальцам пересчитать можно, каждого грамотея, бывшего красноармейца должно к нужному делу приспособить. Мало ли на кого он сердит бывает, да если каждого клевать, — что тогда получится, что от колхоза тогда останется? Общее дело, оно не терпит личных дрязг.

— Работа это… работа! — не раз говорил Епиха жене. — При чем тут это самое…

И когда распределила артель народ по двум бригадам, Епиха первый выдвинул на правлении Ваньку Сидорова в бригадиры. Так и постановили: в первой бригаде бригадир Карпуха Зуй, во второй — Иван Сидоров. Епиха знал, что тут не будет промашки: оба грамотные, по хозяйству, в работе понаторели, с учетом справятся, у обоих ладные головы на плечах, а Карпуха Зуй к тому же и тертый калач, всякое перевидал…

Дела шли своим чередом, под напором весны отступала зима, оголялись от снега пашни, в Хонхолое строили машинно-тракторную станцию, артельщики спешно заканчивали последние приготовления к вёшной. Все изменялось день ото дня, и, казалось Епихе, только Грунька застыла в тоске своей.

Епиха порою даже сердился про себя на сестру: «Что-то долго ты, девка, с горем своим расстаться не можешь… Весна-то, погляди! Вышла хотя бы куда… Довольно уж! Я ли с Лампеей не повесил из-за тебя замка на рот? Какого рожна тебе еще нужно?» Сердился он, но чаще всего тревожился: доколе же это будет продолжаться и куда приведут сестренку ее тоскливые думы?

Епиха старался рассеять Грунькину печаль, отвлечь ее от лихого недуга: он часто рассказывал ей о делах артельных, пытался пробудить у нее интерес к ним, он приводил домой пересмешника Мартьяна Яковлевича, и тот, как всегда, был неистощим в веселых побасенках, в рассказах о невероятных приключениях. Зимою он попробовал было пристроить ее на ликпункт — пусть грамоте выучится, может поумнеет, отойдет, увидит, что свет не в одно окошко светит. Но Грунька решительно воспротивилась, — и на завалинку-то ей выйти не хочется, а тут надобно в клуб бегать, на людях сидеть… мужики, парни, девки!

Лампея, всегдашняя Епихина помощница, разом подхватила его начинание, — он-то и дома почти не бывает, а она с Грунькой бок о бок в избе, целый день вместе, — Лампея как бы продолжала неоконченные Епихины разговоры об артели и ликпункте. В свободную минутку Лампея брала в руки газету, начинала читать. Целую охапку их приносил Епиха еженедельно домой. Их доставлял из Хонхолоя разъездной почтальон по подписке правления артели…

Оба, Епиха и Лампея, один дополняя другого, неприметно подтачивали Грунькину печаль. В конечном счете они добились-таки своего: к весне Грунька дала согласие посещать ликпункт, в это время как раз производился прием новой партии неграмотных. По вечерам Грунька стала ходить в клуб, учиться. Обучалась она с обычной своей старательностью, но печать замкнутости и отчужденности все еще лежала на лице ее.

Укладываясь спать, Епиха шептал жене:

— Подается, кажись… подается!

— Подается, — радовалась вместе с ним Лампея. Епиха не оставлял уж с этих пор Груньку в покое, ко всякому интересу тянул ее. Вот почему, когда услыхал сквозь сон далекое тарахтенье тракторной колонны, он растолкал не только Лампею, но и Груньку и велел им обеим лезть за собою на крышу амбара, Грунька терла ладонями глаза, со сна в темноте было трудно что разглядеть, она ничего не понимала, только слышала доносящееся с Тугнуя беспрерывное урчание.

— Трактора! — сказал Епиха над самым ее ухом. — Вон там на низу, у мельницы… вон, вон!

Грунька повернула голову в ту сторону, куда указывал брат, — светлые точки парами плавно качались над темной степью и плыли-плыли. Грунька зажмурилась.

— Какой свет-то! Как их много! — проговорила она.

— Будет больше. Это начало только… Вот жизнь настанет, помирать не захошь! — воскликнул Епиха. — Ни помирать, ни горевать… Умные люди сказывали: пахать на них ребятишкам впору… А как пашут-то!.. Урожаи пойдут!

— Обучать народ на них будут? — спросила Лампея.

— Беспременно, а то как же! Молодятник на трактор сажать станем.

Грунька слушала брата, безотрывно глядела на уплывающие огни, и что-то мягкое, овеянное грустью, подступало к ее сердцу. Будто манили те огоньки, влекли за собой, но… куда? И когда через два дня Епиха сказал за обедом о том, что ему поручено подобрать ребят для обучения на тракторе и что он пошлет в МТС не только парней, но и девок, если, конечно, найдет подходящих, — Грунька вскинула на него спрашивающие и удивленные глаза.

— Да, да, — горячо воскликнул Епиха, — и девок! Не хочешь ли попробовать? Немудреная ведь штука…

Он не отводил от нее подзадоривающего взгляда.

— Что ж, впиши, — уронила она неожиданно.

— Ладно, — просто сказал Епиха и удовлетворенно выпятил губу.

4

Авторитет Гриши Солодушонка среди артельщиков беспрерывно возрастал. Шутка ли сказать, сколько полезных новшеств предложил и осуществил он! Начать хотя бы с бригад. Правда, не сам Гриша до них додумался, — советская власть так постановила, — все же Гриша первый в деревне заговорил о них, и это его старанием разбили артельщиков на бригады. Потом Гриша придумал контору. Кооператив-потребиловка уступил артели половину бутыринского обширного дома, там эту контору и открыли. За деревянной загородкой у небольшенького стола посадили счетовода, поставили в углу шкаф для разных артельных бумаг, для трудовых книжек, а на стену повесили портреты вождей. По утрам в конторе начали сходиться правленцы, бригадиры и конюхи для получения распоряжений, здесь же стали и заседать, отсюда потянулись нити управления и связи к кладовой, к кузне, к конным дворам, к МТС. Словом, контора вскоре превратилась в центр всей артельной жизни. Пустой бутыринский двор артель приспособила под хозяйство второй бригады…

Да мало ли придумал хорошего Гриша Солодушонок! Глядя на красных партизан, обзавелись конторой и закоульцы, в том же бутыринском доме, через стенку. И у них появились и конные дворы, и бригады, и счетовод, и трудовые книжки, — никак не хотелось Мартьяну Алексеевичу отставать от соседей, ударить лицом в грязь перед Епихой и Гришей. Хоть и показное все это было, больше для начальства, чем для души и стариков, которые совсем на другое толкали, все же возрадовался и возгордился Мартьян Алексеевич. Теперь не так-то просто его из председателей выкурить, он дело свое исполняет… Не хуже Епихи с Гришей управляется со своей артелью!..

Гриша, демобилизованный командир и комсомолец, в первые же месяцы завоевал себе среди артельщиков непререкаемый авторитет — и не только среди красных партизан, но и среди закоульцев. Иные из закоульцев с завистью поговаривали:

— Вот бы нам такого председателя… пошли бы дела!.. Не то, что счас, подтянул бы…

Гриша представлялся всем безукоризненным руководителем: умен, слово свое держит крепко и дела делает скоро, — золотые руки. Всем казалось, что Гришины помыслы целиком отданы родной артели, весь он в ней, ничего больше и не надо ему, в артели, в ее росте и укреплении — самая большая его радость. И никто не подозревал, что Гриша Солодушонок живет двойной жизнью. Да, в артели самая большая его радость, но в зеленоокой Фиске — самая большая его печаль. С первого взгляда, со встречи у постели больного Епихи, зазнобила Гришу красавица. Пока крутился он по разным делам днем, Гриша был парень парнем, — разудалый, находчивый, веселый, — но по вечерам, едва дела отодвигались от него прочь, он мрачнел, становился сумным: неотвязно вставал перед ним образ полюбившейся ему девушки. Тогда Гриша шел к кому-нибудь из старых своих приятелей-сверстников, вместе выпивали для храбрости и шагали к Анохе Кондратьичу, — лишь бы увидеть ее, а там хоть трава не расти! Сначала Аноха Кондратьич и Ахимья Ивановна, сном попустившись, принимали дорогого гостя как подобает. Обласканный почтительным обхождением, Гриша тут же начинал подсватываться к Фиске, — что время золотое терять, поскорее жениться, а там уж и в работу, в работу с головой! Но этот план почему-то не удавался ему: Ахимья Ивановна была любезна, от дому не отказывала, но сама Фиска — как воды в рот набирала.

Неделя за неделей наведывался поздними вечерами Гриша к Анохе Кондратьичу, а толку никакого. Старая принимает ласково, но постоянно, едва начнет Гриша о сватовстве говорить, неприметно сворачивает разговор на младшую дочку Грипену, будто Фиски и нет вовсе. А сама Фиска отмалчивается, да и редко застанешь ее дома, — хоронится она, что ли, куда, заслышав Гришин стук в окно? «Что бы это значило? — ломал голову Гриша. — Не может быть, чтоб не полюбила она меня. Что я, урод? Дурак?.. Командир, заместитель председателя! Не может быть!» И он ходил и ходил к ним, настойчиво добиваясь, как бы остаться ему с красавицей наедине. Он знал, что от нее, только от нее, зависит его счастье, — стариковское дело, как ему было объявлено, по нынешним временам сторона. Но Фиска ускользала от него. В отчаянии, как и в первый раз, он пьяный ломился иногда в Анохины ворота, даже не заходя в избу, — далеко раздавался по ночной улице стук, будораживший цепников.

Узнав каким-то образом о ночных непристойностях сына, Егор Терентьевич заскрипел зубами:

— Спортят мне Гришку! И что, язва черномазая, ломается! Чем она его приворожила?! — Ему, как и Грише, было непонятно, почему это Анохина красивая дочка гнушается таким редкостным женихом. — Кого ей, падле, нужно еще?

Егор Терентьевич перенес свой гнев с Фиски на Аноху, на Ахимью: это, не иначе, они подбивают дочку, загордились, из себя черт знает что корчат… была бы их добрая воля, долго ли свое дитя обуздать? Егориха держалась того же мнения.

Раньше Егор Терентьевич и Варвара Леферовна жили с Анохой Кондратьичем и Ахимьей Ивановной в дружбе, а теперь разом в прах рассыпалась дружба, сменилась подозрительностью, затаенной враждой. Аноха Кондратьич терялся в догадках: почему это Егор при встречах с ним норовит его уколоть, непременно поддеть. Он пожимал плечами, чмыхал: «Хэка, паря, не пойму я!» Как-то Егор Терентьевич прозрачно намекнул ему, что на деревне объявились лиходеи и околдовали его сына, да над ним же и насмехаются.

Аноха Кондратьич понял, о чем речь, беспомощно улыбнулся, развел руками:

— Да мы-то со старухой при чем? Это ведь ихнее дело…

— Как при чем? Гоните его, а не приваживайте, раз дочку выдавать за него не желаете!

— Да мы и не приваживаем, сам ходит, — пожал плечами Аноха Кондратьич…

Егор Терентьевич был обескуражен и встревожен: если и дальше так пойдет, Гриша, чего доброго, с круга собьется. А ведь как ладно пошло все, каким нужным человеком стал его сын в артели, первым после Епихи человеком. Долго ли споткнуться, себя потерять, всякого уважения лишиться. Эка напасть! Хорошо еще, что чистка благополучно минула: никто не посмел против него, Егора, голос поднять — не ради ли Гриши, не ради ли страха перед ним прикусили язык старики?

К слову сказать, чистка у красных партизан была легкая, — народ всё известный, особой шантрапы нет. Зато у закоульцев, где попустительством Мартьяна Алексеевича да старанием Цыгана и Куприяна Кривого всякий народ набился, чистка получилась крикливая, горячая. Цыган-то из артели вылетел, — недаром, знать, приезжало начальство из района чистку проводить… Будь бы Егор у закоульцев, несдобровать бы ему, злыдень Цыган наверняка потащил бы его за собой, ради злости своей потащил, чтоб одному вылетать не скучно было!

Было отчего тревожиться Егору Терентьевичу.

Встревожился в конце концов и сам Гриша, — к чему все это приведет? Он был зол на себя: дернул его нечистый с Анохиной дочкой повстречаться… не за девками же гоняться вернулся он в родные края! Но он чувствовал, что не может уже отстать от красавицы, выкинуть ее из головы, не может не шастать по ночам на низ Краснояра, не может не стучать в Фискины ворота.

Месяца через два Гриша ровно ошалел вовсе от тоски по Анохиной дочке. Раза два довелось ему увидеть ее вместе с Ванькой, и тогда страшная догадка вдруг осенила его: «Так это вот кто перебил дорогу?!»

Он вспомнил день их первой встречи у кровати больного Епихи, — тогда они сидели рядом, и Ванька с Фиской вскоре же ушли, вместе ушли… тогда Епиха что-то брякнул о сватовстве…

«Неужто это правда?» — мучился Гриша, и его кидало в жар.

Страдать от неизвестности пришлось недолго: кругом заговорили вдруг, что Фиска выходит замуж за Ваньку Сидорова и что свадьбу решено сыграть на второй день рождества. Гриша осторожно проверил этот слух у Епихи — тот, не таясь, подтвердил и даже хвастанул, что это его рук дело и он приглашен на свадебный пир.

Все было ясно, — дальше спрашивать никого не стоит. В этот вечер Гриша напился в дым и так расшумелся под Анохиными окошками, что Ахимья Ивановна не на шутку испугалась за целость стекол.

Но и убедившись наконец, что Фиска навсегда потеряна для него, Гриша не перестал появляться по ночам на Краснояре…

5

Неспроста запомнилась Егору Терентьевичу чистка закоульской артели, — и впрямь была она горячая. Покрутился в те дне Мартьян Алексеевич, закоульский председатель, — никогда, кажется, в жизни не доводилось ему этак хлопать глазами перед начальством, как в этот раз. Собрания шли людные, колготные. Выступали на них не только свои, но и красные партизаны и единоличники.

Сами закоульцы обрушивались на Куприяна Кривого, — ему доверили артельных коней, а какой за ними уход? Кони сдавались ему при вступлении в колхоз добрые, сытые — почему же теперь у некоторых ребра наружу торчат? От красных партизан поднялась Марфа, бывшая строчница, та самая, дочка которой пособила Епихе вывести на свежую воду уставщика Ипата, — она корила Куприяна за старую его, всей деревне известную, дружбу с Покалей, богатеем и контрой.

— Это не штука, что Покаля удавился, туда ему и дорога! — звонко закричала Марфа. — А корешки его крепко сидят… и в колхоз еще позалезали!..

Напала она и на самого Мартьяна Алексеевича, — зачем пригрел он у себя в артели бабу лиходея Спирьки? Бандита Спирьку на десять лет сослали, Пистя его с трудом в деревне удержалась, — нельзя было такую брать в колхоз. И как можно запамятовать, что Пистя к тому же дочка купца Астахи Кравцова? Она скрывала своего батьку-злыдня, когда тот сбежал из ссылки. А зачем он сбежал? Чтоб вместе с Самохой бунт против нашей власти поднять, народ обдурить, да и снова на шею ему петлю накинуть!

Столь же страстно говорила Марфа и против Сергушихи, жены некогда сбежавшего в Монголию семеновского головореза Сереги.

— Всех их метлой из артели, поганым помелом! — кричала Марфа. — Теперь нам нечего их бояться, не прежнее время… Сами мы хозяева, сами колхозники! Просить к ним с поклоном не пойдем: дескать, примите, не дайте с голоду околеть…

Единоличники в один голос напустились на Цыгана:

— Вору Яшке первый потатчик!

— Сына-разбойника сколь лет укрывал, ворованное помогал ему сплавлять…

— Поделом Яшку-бандита сослали… А почему батьку его пальцем не тронули?

— Такой жива рука по миру артель пустит… А его еще, долгоязыкую контру, в правление посадили!

— Кто и пойдет в артель, ежели там Цыган верховодит? Оттого и сумление у нас… через это самое…

Крутился Мартьян Алексеевич, речи такие слушая, ох, как крутился, изворачивался он! Пуще всего хотелось ему отстоять Цыгана, но при уполномоченном-то не шибко разойдешься: как бы самому не вылететь. Все же и Пистю, и Сергушиху, и Куприяна Кривого удалось ему спасти от вычистки. Не спас он только Цыгана да двух стариков живоглотов, бывших Астахиных прихлебателей. Не смог он уберечь их, — слишком уж очевидны были для всех, особенно для наезжего начальства, их темные дела в прошлом и непримиримость в настоящем. Никто не поверил Цыгану, когда попробовал он прикинуться артельным старателем. Не вышло это у него, не получилось… Зашумел-загалдел народ, не дал ему говорить:

— Пой, пой!

— Чтоб вор да вдруг честным стал!

Перед тем как шмыгнуть в народ, скрыться с глаз уполномоченного, Цыган кинул колючий взгляд на председателя Мартьяна…

Что и говорить — чистка у закоульцев получилась горячая, с паром и жаром, как хорошая баня. Однако после нее все остаюсь по-старому. Не успело районное начальство за околицу отбыть, а уж Цыган своих верных людей на совет собрал. Тут был и Куприян Кривой, и вычищенные старики, и председатель Мартьян Алексеевич. Старики выглядели обескураженно, пришибленно: не ожидали они, что выметут их вон из артели, опозорят перед всей деревней. Неважно чувствовал себя и Куприян — всю душу ему за коней вымотали, а эта горластая Марфа, припомнив Покалю, вогнала его в пот. До чего злопамятен народ — не дай бог ему на язык попасть, чуть было не съела баба! На волоске висел он, и сорвался бы, не вступись за него председатель Мартьян… О Мартьяне Алексеевиче и говорить нечего: он был смятен до крайности, — не заронил ли он своим заступничеством искру подозрения против самого себя в голову уполномоченного?

«И так плохо, и этак плохо… повсюду край», — думал Мартьян в отчаянии.

Пасмурнее осенней тучи сидел он перед Цыганом и его гостями. И только сам Цыган казался, как всегда, степенным и независимым, — этому словно и горя мало, что вычистили его.

«Как с гуся вода, — с завистью и злобой подумал Мартьян Алексеевич, глядя на витую внушительную бороду Цыгана, на его голову, посаженную глубоко и плотно в мускулистые, тяжелые плечи. — Адали бурхан братский… Кряж!»

Цыган обвел всех черными, пронзительными глазами:

— Слава богу, пронесло тучу. Теперь и за дело приниматься пора. Вёшная не за горами…

— Дак и не за горами, — трескучим, торопливым своим говорком подтвердил Куприян.

— Это не штука, — стараясь казаться спокойным и солидным, продолжал Цыган, — не штука, говорю, что я теперича не с вами… все едино, я с вами! — возвысил он свой натужный голос. — Им нас не разлучить! Как держались вместе, так и будем: держаться… Надобно нам беспременно показать народу, что артель — одна погибель, разор, антихристова выдумка… Не упустить вёшную… Как думаешь, Мартьян Алексеевич?

— Мы уж с тобой кумекали: вёшная — самое подходящее время, — мрачно отозвался Мартьян.

— Самое подходящее! — подхватил Цыган. — Потому — что посеешь, то и пожнешь… С голодухи-то по осени не шибко за артель цепляться станут, поразбегутся кто куда… Было б в артельных закромах, пусто, а там все само собой пойдет. И подмоги особой от нас не потребуется… А виноватого мы народу найти поможем, да что уж искать его, когда сами они козырь нам такой нынче подсунули: ранний какой-то сев… На него и вали, на нас-то и не подумают!.. Теперича всем нам ухо востро держать надобно, на рожон не переть… с опаской да с оглядкой… Чтоб и кони были в полном порядке, Куприян Анисимыч… По-старому-то нельзя, выходит: в два счета выведут… свои же по начальству доведут…

— Это как есть… не приходится, — заморгал единственным глазом Куприян.

Мартьян Алексеевич с сомнением покачал головой:

— Так-то все так, Клим Евстратьич, а поразбегутся ли красные партизаны? Не забудь, что наш колхоз одно дело, а партизанский — другое. Вдруг Епишка с Гришей обернут тот ранний сев в свою пользу, что тогда? В одной артели урожай, а в другой — голодуха… как это, отчего, дескать? Возьмет тогда народ и начальство нас всех за шиворот…

— Притянут? — усмехнулся Цыган. Он спешил перебить председателя: он видел, какое неблагоприятное впечатление произвели Мартьяновы слова на всех присутствующих; в глазах стариков читалось: «А ведь и верно!» — К ответу, говоришь, потребуют? Да разве мы не найдем ответа: первое, — Цыган растопырил пятерню, загнул толстый палец, — дело новое, неведомое, семейщине несподручное. Другое, — он шевельнул вторым пальцем, — кто сказал, что Епиха не сломит себе башку на этом посеве? Он ведь, как и ты, поученому ничего не смыслит.

— Но он будет добиваться в районе подмоги, — не хотел сдаваться Мартьян Алексеевич, — агронома притащит…

— Да что агроном! — рассердился Цыган. — Агроном один, артельщиков — десятки, и никто ничего по новому-то не знает. Всяк будет по старинке гнуть… вот и получится!.. И к нам агронома пришлют. Думаешь, не пришлют? Да нам ли его бояться? Он один, гость редкий, где ему за всем углядеть…

— Слов нет, — уныло согласился Мартьян Алексеевич. — В этом, может, наше счастье. Но Епиха-то не дурак.

— Этот Епишка у меня вот где сидит! — стукнув себя кулаком в грудь, загремел Цыган. — Вся их партизанская артель!.. Не будь ее, некому было б народ сбивать… Мы бы показали семейщине, какая есть, настоящая артель, — шарахнулись бы навеки от нее…

Все молчали, боясь глянуть друг на друга.

— Так как же, старики? — с натугой выдохнул Цыган. — Так и поддаться им, уступить дорогу, живьем закопать себя в могилу?

— Пущай они сами в туё могилу ложатся, — скрипнул один из вычищенных. — Мы не согласны… Обманом завлекли, все до чистичка, до последней седелки забрали, да и выкинули голым… Как знаешь теперь!

— Значит, не уступать? — спросил Цыган.

— Уступать — что же получится? — повернув молочно-синее бельмо к председателю, затрещал Куприян Кривой.

Мартьян Алексеевич низко-низко опустил голову, еле шевельнул губами:

— Не уступать… одна дорога…

6

Вечером этого дня Цыган пришел к Писте, Спирькиной безутешной бабе.

И впрямь, нет ей утехи и радости в жизни: угнали батьку, угнали Спиридона, целых десять лет не увидит она мужика своего. «Вдова не вдова… хуже всякой солдатки, — тоскует порою Пистя — уж лучше бы кончали Спирю… все б легче, не ждать бы, не горевать… к одному бы концу!» Довелось ей в артель вписаться, — куда денешься, как ребятишек одна прокормишь? Ненавистна ей эта артель, — не из-за нее ль лишилась она мужа: не выдумай злыдни колхоза, не поднялись бы старики с оружием, не взял бы Спирька в руки винтовку… Где он теперь, ее муженек, отчего так давно нет писем? Если б знал он, что пришлось испытать ей после разлуки! И бабы-то ее клевали, и сельсовет-то из деревни выживал… Насилу удержалась она в своем гнезде, ох, насилу! И, видно, свет не без добрых людей: принял ее к себе в артель Мартьян Алексеевич, забыл стародавнюю свою обиду на Спиридона, удалось ей упросить Алексеича. Кажись, и старый Цыган и другие старики за нее слово перед Мартьяном замолвили: батькину хлеб-соль, значит, помнят прежние Астахины дружки. Ненавистна ей артель, на каждом шагу встретишь там лиходея, всяк норовит батькой или мужем укорить, но что же поделаешь, приходится терпеть, больше-то некуда податься. Ненавистна Писте артель, — так бы и бежала она от укоров и попреков, зажмурив глаза, не знай куда, но вот доводится, стиснув зубы, обеими руками за эту артель держаться, косые взгляды да смешки переносить. Был ее батька, Астаха Кравцов, богат, был ее мужик, Спиридон Арефьич, с ней обходителен да ласков, работой крестьянской не донимал, сам хозяин был ладный, — так и не научилась она крестьянствовать по-настоящему, как другие бабы, за нее строчники да строчницы всё делали. Но теперь вот не стало подле нее работников, как при отце и муже, и одинокая доля хозяйки-единоличницы, обремененной детьми, испугала ее… И как затрепыхало ее сердце, когда при всем честном народе, при начальнике из района, коршуном налетела на нее Марфа! Все припомнила Марфа: и богачество отца, и предательство ее мужа Спирьки-партизана. Досталось от Марфы и Мартьяну Алексеевичу, — змею, мол, пригрел… Но пронес господь и эту грозу, не выдал Мартьян, как мог заступился, осталась она в артели. Но последняя ли то гроза над ее бедной головушкой?

Будто камень носила Пистя на сердце, и каменным, застывшим казалось безулыбное лицо ее, еще хранящее следы былой красоты…

Пробираясь проулками к Пистиной избе, Цыган думал: «Уходит от стариков сила, мало нас… ой, мало! Где Астаха, Амос, Покаля, Самоха, Спирька, Яшка мой? Где Ипат Ипатыч, пастырь? Сожрали их артельщики, коммунисты, советская власть. С кем остались мы?.. Куприян, да я, да еще Мартьян… Этот-то не шибко твердый, только страхом и держишь его… А пастырь кто? Сенька Бодров, пьянчуга, — тоже, подумаешь, пастырь! Ни совета ни привета от него — одно название! Измельчал народ, на сторону Епишек и Трехкопытных предается. Что для них теперь слово стариков?.. Разве в прежние годы подумал бы я за полночь к бабе идти? А теперь вот приходится. Забирает баба силу на деревне… бабы да юнцы всюду полезли. Доводится перед ними шапку снимать, к ним с поклоном подсыпаться. На них и надежда, — авось выручат. Да только выручат ли?.. Пистя-то своя, батьке и мужику помогала и нам не откажет. На риск шла. В те-то годы на собраниях против засыпки хлеба одна из первых шумела. Наущения Спирьки слухала. Должна и нынче своих послушать, должна…»

Увидав у себя на пороге Цыгана, да еще в столь позднюю пору, Пистя испугалась. Старик степенно перекрестился, поздоровался и, заметив страх в расширившихся глазах хозяйки, криво усмехнулся:

— Не по душу твою пришел, не бойсь…

— Да я ничего, — робко извинилась Пистя. Цыган присел на лавку, начал медленно:

— Нам с тобой, Пистюшка, друг друга пужаться нечего… Я к тебе насчет артели… Меня вот вышибли, тебя не тронули… пока не тронули.

— Что, разве новая чистка к нам едет? — спросила Пистя.

— Ты не бойся, говорю, — опять успокоил ее Цыган. — Не в том дело… Новых чисток будет еще, будет. От этого не уйдешь. Но я не с худым словом к тебе пришел. Ты ведь знаешь, как я перед Мартьяном за тебя хлопотал, чтоб в артель приняли. Знаешь?.. Веришь мне?

— Слыхала, что старался ты…

— Видишь вот! Цыган никогда ни батьке твоему, ни мужику лиходеем не был.

Пистя наклонила голову:

— Спасибо тебе на добром слове, Клим Евстратьич. А я думала, с оказией какой…

— Какая там оказия! С бедой к тебе не приду, — с упреждением. А упреждение мое такое, — Цыган приостановился, будто подыскивал подходящие слова, — такое, значит… Умные и верные люди сказывают: скоро артелям этим конец. Видишь, я не печалюсь, что выкинули меня. Потому знаю — скоро все в одноличности жить станем, по-старому.

— Куда ж я одна с этакой оравой… как хозяйство подыму? — встревожилась Пистя.

— Не в том дело опять же. Ты наша, и тебе бояться нечего, мы тебя не оставим. Посеять ли, выжать ли, обмолотить — я завсегда для тебя мирскую помочь сберу. Будь благонадежна, Цыган тебя не оставит…

Пистя даже прослезилась от благодарности.

— Не знай, как бога молить за тебя… — поднесла она запан к повлажневшим глазам.

— Я и говорю, — продолжал старик, — недолга эта артельная песня. По своим дворам народ разойдется. Коней, плуги — всё, всё каждому обратно. Ты-то не мало ведь сдала им…

— Дивно всего наберется!

— И то думаю: дивно. И вот… своим людям старики всё отдадут, а которые настоящие артельщики, те, что большевицкую сторону тянут, тем… — Цыган показал кукиш. — Так вот!.. А как мы лиходеев от своих отличим? Да по делам в артели. Кто палки в колеса большевикам вставляет, тот и наш. Своего сразу видно: он в эту артель не верит ничуть, теперь же всякое добро к себе в амбар тащит… Тут и думать нечего, — раз артели не житье, значит, тащи, что плохо положено… Тащи, да не попадайся! Рви все на куски, чтоб каждому больше досталось. Ты не будешь рвать, «товарищи» тебя перегонят, тебе ничего и не достанется… Я так смотрю, Пистюшка, надо теперь же народ сбивать… потихоньку, чтоб вражьи уши тех слов не подслушали. Этого бойся, — всем нам тогда погибель… Я упреждаю тебя: тащи, что можешь, иначе им достанется твое добро… баб потихоньку мути… мути их.

Испуг снова вошел в Пистины глаза. Она годами наблюдала борьбу отца своего и мужа с новиною, с ненавистной властью, сама пособляла им, — и что получилось? Сильна эта власть, сильна и страшна, сломала хребет семейщине, — не раздавит ли совсем, если дальше против нее ершиться? Как былинку в поле, подхватит ее, Пистю, жестокий ветер и понесет-понесет. И она увидала себя вдруг несомой этим мощным ветром… куда он кинет ее?

— Страшно, — пролепетала Пистя.

Будто защищаясь от пугающих слов Цыгана, она закрыла ладонями лицо.

— Страшно? А что не страшно? — тряхнул бородою старик. — Остаться при голом дворе, в чем мать родила?.. Куски по соседям сбирать?

— И в этом весельства мало… Уж и не знаю… — все еще сопротивлялась Пистя.

— Я знаю! Я худа тебе не принесу, — настойчиво заговорил Цыган. — Тебе выбирать не из чего: не послухаешь меня, каяться будешь… На подмогу мою тожно не надейся, не уповай… Чистка ли придет или што, — некуда бежать будет. Ни я, ни Мартьян Алексеевич, никто из стариков руки тебе не протянет. Так и знай! Мартьян-то с нами, хоть и председатель… будет тебе то ведомо.

— Неужто? — недоверчиво вскинулась Пистя.

— Вот тебе и неужто! Разве я когда брехал? — обиделся Цыган. — Умные-то мужики все заодно…

— Ну и я… некуда мне больше податься… И так и этак, видно, погибель, — выдохнула Пистя.

— Никакой погибели нету, — резко возразил Цыган. — Ты потихоньку, потихоньку, чтоб никто не дознался… Мути баб, мути, тожно и конец артели этой… А старики тебя, говорю, не бросят, награду какую еще дадут… круглым зерном ли, мукой… Мути знай! — повелительно повторил он.

7

Через день после пробного выезда в поля, выезда, проведенного красными партизанами без сучка и задоринки, на деревне стало известно: вечером из Хонхолоя придут тракторы — они переночуют в деревне, с тем чтоб раным-рано выйти по тракту к хараузской грани, к раздельной речке Дыдухе, и начнут там пахоту артельного широченного клина.

И впрямь, едва солнце скатилось с безоблачной синей высоты к далеким затугнуйским сопкам и навстречу ему с бурой степи поднялась золотисто-пыльная мгла, заслышали никольцы отдаленное урчание. Кто был на улицах, во дворах, повернули головы к хонхолойской покати. Черная лента тракта, извиваясь средь серо-желтых жнивников, круто устремлялась с хребта к хонхолойским воротам, и по ней, тоже черные, жуковатые, быстро катились вниз три машины.

На тракту, в Кандабае, в Албазине, на Краснояре — всюду первыми засуетились ребятишки. Они завизжали, засвистели, кинулись мелкими стайками к воротам, будто вспугнутые воробьи. Им некогда было упрашивать, уговаривать неповоротливых взрослых, — у тех постоянно неотложные дела, все равно не сговоришь, наверняка проворонишь неповторимо торжественный миг… машины бегут так хлестко! Самые малые с ревом теребили подолы матерей. Бабы хватали мальцов на руки, бросали самопрялки, мужики, кинув возню подле телег и плугов, торопливо оправляли шляпы… Народ побежал к околице.

Урчащий гул нарастал с каждой минутой, плыл над деревней в вечернем воздухе, под этим словно чуть подмороженным зеленоватым небом. С каждой минутой он перерастал в непрерывный беспокойный стрекот, который, казалось, навечно взбудоражил тишину полей, насупленных сопок, мглистой закраины закатного неба.

Запыхавшиеся и будто оглохшие, прибежали никольцы к хонхолойским воротам. На тракту, у избенки привратника, собралась большая толпа. Впереди, как водится, топтались быстроногие сорванцы, а дальше — парни, девки, мужики, бабы в кичках… Вершные Епиха и Гриша Солодушонок крутились поодаль на прядающих ушами конях. Да и многие другие мужики, боясь опоздать, примчались верхом.

Переваливаясь в выбоинах, машины гуськом подходили на малых скоростях к околице. Уже ясно были видны их покачивающиеся, содрогающиеся тонкие трубы, лапчатые колеса, впивающиеся в рыхлую, едва подсохшую землю.

— Публика, подале от ворот… Стань по обе стороны тракта… Дай дорогу! Дай ворота открыть! — зычно крикнул Карпуха Зуй.

И толпа тотчас отхлынула.

— А вершные привяжите коней или уезжайте, — распорядился Карпуха, — кабы не потоптали народ… Ишь пужаются кони.

Епиха, Гриша, все, кто был верхом, спешились, увели лошадей в соседний двор.

Привратник, без шапки, сивый, растрепанный, кособокий и весь какой-то изломанный, стоял, прижавшись к воротам. Это был Емеля Дурачок. Недавно его пересадили сюда с тугнуйской околицы. Приплясывая на негнущейся ноге, ломаясь, он то поворачивался к приближающимся машинам — и тогда лицо его морщилось, стягивалось гримасами страха, он издавал пугающий детвору утробный звук: «Е-а-а!» — то подбегал к людям и, убедившись, что все спокойны и даже как будто веселы, гасил свою тревогу и, гундося, обращался ко всем сразу:

— Дяинька, дай закурить!

Молодежь хохотала, а бабы недовольно ворчали:

— Дурак-дурак, а закурить знает…

Года три тому назад парни озорства ради научили Емелю табакурству, и теперь он постоянно выпрашивал у проезжих на цигарку, неизменно повторял одно и то же: «Дяинька, дай закурить».

Не председателю колхоза Епихе, не кому другому, а именно ему, Емеле, выпала на долю великая честь первому встретить прибывшие в деревню тракторы, — он должен был распахнуть перед ними скрипучие ворота. Уверившись, что все в порядке, никто от тарахтящих невидаль-машин не убегает, что никакой опасности нет, Емеля твердо стал на своем посту, сморщился в улыбке, радостно хмыкнул, дал понять, что он главный во всем этом важном деле и никому не собирается уступать своего места. — Отпирай, Емеля! — приказал Карпуха Зуй. Емеля торопливо выдернул деревянную закладку и понес волочащийся по земле край ворот по прочерченному полукругу на толпу.

Рокот моторов спадал. Печатая глубокий, изрубцованный поперек след, тракторы на самом тихом ходу въезжали в деревню. Вцепившись рукою в верхнюю плаху ворот, Емеля Дурачок застыл, — мимо него шли невидаль-самоходы.

Застыла и толпа, бабы разинули рты. Кто-то тихо сказал:

— Чего только ученые люди не придумают, какую оказию!

— И на ём пахать? — спросил другой. Аноха Кондратьич подался вперед, вытянул шею:

— Вот теперь мы и поглядим их… эти самые трахторы… Хэ-ка, паря!

Последняя машина вкатывала в ворота, — первые две уже остановились. И тогда, будто спохватившись, мальчишки кинулись к еще двигающемуся трактору и облепили его. Емеля Дурачок восторженно затрубил:

— Е-а-а-а!

Потом он ринулся вслед ребятишкам, замахнулся на них: «Кыш-кыш!..» — взгромоздился рядом с прицепщиком, воя и трясясь, принялся нахлестывать ладонью, которая должна была изображать кнут, себя по спине, по металлическим гладким частям машины, закричал гнусаво:

— Но-о, Воронко, но-о!

Водители в промасленных блузах и кепках заулыбались, засмеялся и народ.

Аноха Кондратьич подался еще вперед. На второй машине, позади высокого сиденья тракториста, где-то внизу примостился Никишка, его сын, прицепщик. Никишка сиял от невиданного счастья, глаза его на широком, в щедринках, лице вовсе пропали в узких щелках. Он выглядел так, словно вознесла его эта машина на недосягаемую для окружающих высоту.

— Никишка! — окликнул его Аноха Кондратьич. — Ловко сидеть-то тебе? Поди каляно! Потник под зад положил бы…

Никишка только повернул в его сторону расплывшееся лицо, но не удостоил старика ответом.

А на переднем тракторе таким же порядком сидела широконосая девка. Епиха раньше других заметил сестру. Грунька старалась не глядеть на людей. Не решаясь окликнуть, он молча наблюдал за нею: ей неловко, непривычно сидеть, платок сбился на ее голове, ей почему-то стыдно народа, стыдно и в то же время хорошо.

«Так-то лучше, чем убиваться не знай о ком», — подумал Епиха и пошел к трактору.

Он влез на освобожденное водителем сиденье, выпрямился во весь свой небольшой рост, поднялся над толпой, взмахнул рукою…

Начался митинг.

8

И вот настал он — сев.

Не страшась возврата зимы, апрельское брызжущее солнце неистово прогревало давно оголившуюся землю. Высоко ходило оно над степью, над увалами, над сопками, над жухлыми летошними травами, сквозь которые едва-едва пробивалась первая зелень. Но еще голыми выглядели березняки и осинники, не спешили одеваться листвой перелески на Майдане и на Кожурте, по утрам еще прихватывало землю морозцем.

Тракторы работали без передышки. Управившись с массивом на Дыдухе, машины перекинулись на Богутой, на Кожурту, потом на Стрелку, оттуда их погнали на Модытуй к хонхолойской покати. Они то сходились вместе, то будто разбегались в стороны, и тогда между ними лежали многие сотни га. То они начинали пахать огромные клинья с разных концов, то каждому трактору отводился отдельный небольшой участок. То пахота шла у красных партизан, то машины перебрасывались на поля закоульцев. Три трактора — это было слишком мало для двух многоземельных колхозов, но МТС не могла уделить больше: помимо двух Никольских артелей, она должна была обслужить свыше десятка в других селах, а машин у нее было не ахти как густо. И все же помощь от этих тракторов была такая, как будто Никольские артельщики получили вдобавок к своим с полсотни добрых коней, и кони эти не просят ни овса, ни сена.

— Ничего, — говорил Епиха, — попервости и это ладно. И ладно-то как! Не сразу Москва строилась… На другой год больше пришлют.

Тракторная вспашка восхищала его своей дешевизной, своим недосягаемым для конной тяги качеством. Семейщина, вначале с сомнением и недоверием приглядывавшаяся к пахоте машин, быстро признала их неоспоримые преимущества. Даже те из стариков, которые, крепко блюдя старину, предрекали от пользования тракторами всяческие беды, теперь помаленьку шли на попятную:

— Пахота, слов нет, ровная, мягкая, чо напрасно… Только даст ли господь урожаю?

Обе артели пахали главным образом конями, обе сеяли на большинстве своих участков по старинке, вручную, — сюда бы сейчас десять тракторных сеялок, а не две!

В «Красном партизане» работа шла дружно, споро, председатель Епиха говорил — блестяще. Это слово перенял он недавно от участкового агронома. По его совету Епиха объявил соревнование между бригадами. Первая бригада, Карпухи Зуя, начала соревноваться со второй бригадой, Ваньки Сидорова. Епиха свел бригадиров, заставил их почитать в газетах, как люди между собой трудом дерутся, накачал, распалил… И — пошла писать губерния! Гриша Солодушонок, заместитель, разъезжал по полям, ловко так подзадоривал обоих бригадиров, поддавал жару…

Иначе обстояло дело у закоульцев. Будь у Мартьяна Алексеевича своя голова и свои руки, еще бы ничего. Но не было у него своей головы, своих рук: думал за него, направлял всю работу артели старый Цыган. Ничего не значит, что Цыган теперь не в правлении и даже не в артели, — все равно он хозяин, все равно по-хозяйски вертит он председателем Мартьяном. В первую бригаду записали они верных, надежных людей, всех своих согнали в нее, а бригадиром поставили Куприяна Кривого. Хоть он грамоте и не знает, зато по земле, по крестьянству первый старик в Закоулке, — лучшего бригадира трудно сыскать! О соревновании у закоульцев и разговору не подымалось. С агрономом, с наезжающими из района Мартьян на словах, правда, соглашался, что не плохо бы де и нам такое же дело затеять и даже вызвать красных партизан, но эти беседы с начальством до артельщиков не доходили.

— Соревнование… Мы им покажем соревнование! — накалялся злобой Цыган.

Какое уж тут соревнование, когда рука Цыгана ежедневно, ежечасно толкала Мартьяна Алексеевича к тому, чтоб закоульские бригады были разобщены, отделены друг от друга стеною, чтоб одна не знала, что делается в другой. Не знала, не должна была знать… Правду сказать, Цыган, а вместе с ним Мартьян Алексеевич и Куприян Кривой побаивались тесного общения артельщиков, — не большеротые ли крикуны, те самые, что орали против них на чистке, собрались во второй бригаде? Они всячески отгораживали бригаду от бригады, — свою от ненадежной, — сколько могли. С некоторыми из крикунов, особенно задиристыми и неподатливыми, они расправились заранее, — выкинули из артели сразу же после чистки.

Бригадир Куприян Кривой получил приказ правления поднять целину за Модытуем, высоко на сопке, куда никакой трактор не заберется. Он загнал пахарей на едва прикрытый суглинком камень. Лошади сбивали и калечили ноги, плуги со скрежетом выскакивали из борозды, люди матерились:

— И чего это районная власть смотрит!

— Куда и глядит!

— Сей по камню, расширяй площадь!

— При доброй бы пахоте и с этой земли польза была…

Но Куприяну не до доброй пахоты — вспахал сто га на один раз и приказал сеять.

— Да что же это такое?! — возмущенно взревел Хвиёха, Анохин зять. — Что ж с ей вырастет?

— Ничо… Целине одной вспашки хватит, так в старину говаривали, так и по науке доказано, — успокоил Куприян.

По пашне бежал сам председатель Мартьян Алексеевич. Кто-то из сеяльщиков высказал ему свои сомнения.

— А ты сей, сей!.. Он прав, бригадир, целину какой дурак перепахивает в первый год, — накинулся на недовольного Мартьян. — Спроси агронома, он те то же скажет…

В другой раз и в другом месте председатель Мартьян Алексеевич, пошептавшись с Куприяном, велел пригнать находящийся поблизости трактор, — он только что кончил пахать и стоял без дела, — приказал трактористу ехать вслед за сеяльщиками. Три старика раскидывали по земле пшеничные зерна, а трактор заваливал их тяжелыми пластами. Тракторист, несмышленый юнец, даже, глазом не моргнул, — просит, значит, так и надо.

— Новый научный способ, — объяснил артельщикам председатель. — вместо бороны…

Сорок пять га изъездил трактор — на сорока пяти га глубоко в землю пошли пшеничные семена.

— Теперя не вылезет!

— Как есть заглохнет!

— Попробуй вылезть, — десять вершков пласту!

— Птица не выклюет…

— Как упокойника в гроб… — мрачно перекидывались словами те, кого бригадир Куприян по праву считал вторым бельмом на глазу.

Один из них, Силантий, не выдержал, сунулся к самому Мартьяну:

— Негодяще, Мартьян Алексеич. Похоже, не выбьется росток из такой могилы…

— Экий ты умник, — грубо оборвал его Мартьян. — Неужто думаешь, в МТС все как есть контры, вредители… Привыкли по старинке… А мы делаем по-новому, по науке, — понятно тебе?

Силантий опустил глаза в землю, тяжко задумался. А на третьем участке все той же первой бригады Куприян велел высевать овес на пырей.

— Он же в стол вышины! Зря семена изводить, — крикнул бригадиру кто-то из сеяльщиков.

Одинокий голос умолк: кругом были друзья Куприяна.

— Не по такому пырею сеяли, — нагребая зерно очередному сеяльщику, звонко кинула Пистя.

— И какой еще овес выкашивали! — поддержал ее Куприян. Засеяли по пырею шестьдесят га…

На участке в сто га разбросали прелый, почерневший ячмень. Сеяльщики только покачивали головами:

— Будто доброе лежало в амбарах, а вот поди ж ты, недоглядели!

Стянув лицо замок в ехидную улыбку, Куприян принялся покрикивать:

— Сей-раскидывай!.. Сей знай, посевай!..

По вечерам, во время отдыха на таборе, Куприян Кривой усаживался в кругу верных своих людей.

— Нужон он нам, этот колхоз, как собаке пятая нога, — поучал он. — До осени дотянет ли… развалится…

С первого дня сева Мартьян Алексеевич почувствовал необыкновенный прилив решимости и сил, — куда делись его вялость, раздумье, колебания! Будто жестокий и злобный вихрь подхватил его и понес над полями, закружил-завертел… Мартьян появлялся то на одном участке, то на другом. Он вершно носился на мухрастом запотевшем мерине из конца в конец. Брови его были сдвинуты к переносью, губы плотно и сурово сжаты. Не раздумывая, он отдавал властные, категорические распоряжения. Под Майданом, в низине, Мартьян Алексеевич увидал сеяльщиков, остановившихся у края вспаханной трактором пашни. Он сорвался с коня, подбежал к ним:

— В чем дело? Почему стоите?

— Дак не просохла еще… грязь… — замялись сеяльщики.

— Эк, антихристы! — загремел Мартьян.

Он вырвал из рук одного лукошко с семенами и, увязая ичигами в жидковатой земле, принялся широко разбрасывать зерно направо и налево.

— Так-то и мы можем, — усмехнулся один из сеяльщиков. — Переждать бы до завтра, што ли… подсохла бы еще… А сегодня уж и вечер, не успеем заборонить… Птица поклюет…

— Не поклюет! Боронить с утра, — отрывисто приказал Мартьян.

Один за другим сеяльщики вступали на мокрую пашню.

А к утру полевые голуби и разная лесная птица не оставили на этой пашне ни зернышка. И снова примчался председатель Мартьян, и снова самолично раскидывал зерна по грязи — злобно, остервенело, будто кто гнал его в загривок.

— Темпы! Темпы! — спотыкаясь и матерясь, надрывался Мартьян.

Он походил на одержимого…

9

Всю зиму старый волк пролежал в своем укромном логове. В морозы, иззябший, голодный, он по твердому насту, не оставляя почти следов на снегу, подходил ночью к задним дворам. Чуя волчий дух, цепники начинали скулить, подвывать, лезли под амбары и выли оттуда тонкими, истошными голосами:

— У-у-у!

Волк прислушивался к собачьему вою, останавливался, долго стоял неподвижно, нюхал жилой запах дворов, конятников, омшаников. Переждав, когда собаки немного угомонятся, и осмелев, он перемахивал через заплот, но дальше идти не решался, — собаки снова подымали вой. Тогда волк садился на снег и, глядя светящимися глазами на темные, замерзшие окна, подымал морду в ледяную темноту и сначала низко, будто ворча, потом все громче, забирая голодной, старой и хриплой глоткой все выше, сам начинал выть, не переводя духу — выше, выше, пронзительно.

Кое-где в избах просыпались от этих надрывных волчьих воплей, кое-где бормотали спросонок:

— Язва голодная… опять скулит!

А по весне, едва начали мужики вёшную, старый волк взбесился.

Однажды под вечер по пустынному Краснояру мимо окон с невиданной быстротою промелькнуло длинное серое туловище, снизу, от околицы, послышались крики, свист, гам, надрывный собачий лай. Ахимья Ивановна открыла окно:

— Что такое? Батька, кажись, волка мужики гонят, — вгляделась она в стремительно приближающегося зверя.

Волк промчался почти под самым окном. Ахимья Ивановна успела заметить все же прижатые уши, вытянутую морду, с которой падает на землю пена, оскаленные зубы…

— Страсть! — передернула плечами старая. — Никак, бешеный!

Аноха Кондратьич, Катька и Грипка выскочили во двор. За волком с ружьем бежал Хвиёха.

— Ловите… бейте! — надрывался он.

Со дворов выскакивали охотники с берданами, дробовиками, дубинами.

Точно не замечая погони, волк не прибавлял ходу, не сворачивал в проулки, дул напрямки. У крыльца кооперации, в улице, был привязан чей-то верховой конь. Почуяв волка, он запрядал ушами, затанцевал вкруг столба. Увидав рвущегося коня, волк внезапно, под прямым углом, свернул к нему, словно кто швырнул его в сторону — и легко, кошкой, прыгнул коню на спину…

Ржание, страшный конский храп и волчье ликующее завывание, казалось, заполнили всю улицу.

И пока подбежали с ружьями Хвиеха, Мартьян Яковлевич, выскочил на крыльцо с винтовкой Василий Домнич, конь уже лежал на земле с распоротым животом и судорожно бился ногами в собственных кишках и крови.

Хвиехин меткий выстрел уложил волка на месте.

— Вот тебе, Мартьян Яковлевич, и безвредный волк — холодно сказал Василий Домнич. — Какой это, дескать, волк, говорили все, буруна задавить силов не хватило, беззубый, никого не тронет… Ты первый всех убаюкал, а то давно бы его искоренили…

— Вот те и не тронул… какого коня загубил! — осматривая издыхающую лошадь, с сожалением сказал Хвиеха.

— Безвредных волков не бывает, — продолжал Василий Домнич. — смотри вот на него теперь, — чуть подтолкнул он в бок Мартьяна Яковлевича. — Забыл ты, что волки от бессилия и голода бесятся… Так-то вот и в нашей деревенской жизни… Запомни это себе, никогда народ не успокаивай, никогда… Сколько раз говаривал о том же покойный Алдоха, — разве можно об этом забыть?

Вокруг вытянувшихся среди улицы трупов лошади и волка собиралась толпа.