Роман-трилогия И. Чернева «Семейщина» имеет подзаголовок — «Летопись родного села». Действительно, роман — своеобразная олитературенная хроника села Никольского, что находится в Мухоршибирском районе Бурятской АССР. Книга построена и написана на подлинных фактах и событиях, которые происходили в этом семейском селении со второй половины XIX века до 1937 года. Эта трилогия — художественное отражение жизни и быта семейских примерно за три четверти века. Она состоит из трех книг: «Пасынки Екатерины», «Крутые года», «Артельная жизнь». Над «Семейщиной» автор работал почти тридцать лет, отражая события по их горячим следам.

В трилогии прослежена судьба трех, даже четырех поколений рода Леоновых от дедов до правнуков. Центральное место в эпопее отведено семье Ивана Финогеновича Леонова, деда писателя, в ее сложных родственных, социальных и иных взаимоотношениях с односельчанами. Известный критик А. Макаров писал: «Величавое „геральдическое“ древо этой семьи столь ветвисто и огромно, что по его отдельным ветвям и побегам можно прочесть в ее основных чертах всю историю русского крестьянства за последние полвека. История прибайкальского староверческого села рассказана в ней правдиво и толково человеком, который сам вышел из круга семейских…»

«История эта интересна и занимательна». (Литературная газета, 1947, 29 окт). Далее А. Макаров, этот проницательный литературовед, давая общую оценку романа, говорит: «Ценность книги в том, что история эта является читателю не в виде общих, отстоявшихся формул, а в ее живом и своеобразном преломлении, в самобытных условиях раскольничьего села, богатого разнообразными, незаурядными характерами. К тому же характеры эти и изображены далеко незаурядно летописцем, хорошо помнящим героев и преступников и умеющим воздать каждому по заслугам». (Там же).

Высоко оценил роман «Семейщина» выдающийся советский писатель Александр Фадеев: «Это — одна из немногих книг о том, как старая деревня стала советской колхозной деревней. В ней подробно прослежены все перипетии классовой борьбы в деревне, ее наиболее прямые и открытые и самые сокровенные и хитрые формы. Лицо деревенского кулачества показано в книге так развернуто, как в редких книгах советских писателей о деревне. О том, как советский строй приводит старозаветное „семейское“ село к колхозу, вовлекает в свое русло все более широкие слои народа, от представителей самого „отравленного“ до масс молодежи… Леонов-Чернев написал это с исключительным знанием материала, с подробностью, иногда даже излишней. Но можно без преувеличения сказать, что, кроме него, некому было бы осветить жизнь этих кругов в старой и новой России, а между тем старообрядцев в России миллионы, и это тема немаловажная».

Несмотря на подобные оценки Илья Чернев (Александр Андреевич Леонов, 1900–1962 гг.) не был избалован критикой. Газеты и журналы писали о нем скудно и не всегда объективно и правдиво. В обобщающем капитальном двухтомнике «Очерки русской литературы Сибири» об Илье Черневе, как и об Исае Калашникове, впрочем, нет и упоминания. Хотя, казалось бы, заслуги И. Чернева как первопроходца темы о забайкальских старообрядцах — семейских, об их взаимоотношениях с коренным населением, с бурятами, заметны и неоспоримы. Забайкалье до «Семейщины» И. Чернева было белым пятном для русской литературы. Книга этого писателя была первой ласточкой, оповестившей о дружбе и братстве русского и бурятского народов. Вспомните символическую сцену из романа, утверждающую равенство бывшего бедняка Цыдыпа и русского крестьянина (бывшего семейского мужика). Цыдып смело, как равный, входит в избу крестьянина, проходит к столу и здоровается с друзьями. Не то было прежде: бедный бурят дальше порога не смел проходить. Таковы были запреты семейщины.

Что же такое семейщина?

Это слово в романе использовано автором весьма многозначно. То он употребляет его для названия группы староверов, живущих патриархальным укладом, туго поддающихся влиянию нового времени, новым веяниям, то это — этнографическая группа семейских — старообрядцев Забайкалья вообще; то под этим термином выступает религиозно-бытовая и патриархальная общность старообрядцев, живущих по стародедовским заветам и не признающих никакой новизны; то слово это отражает воплощение всего отсталого, косного в русском старообрядческом обществе. Семейщина, как противодействие новизне, — одно из наиболее ярких проявлений патриархальщины. Это явление характерно не только для старообрядческого населения Забайкалья, оно порождено жизнью всего русского староверия, а еще шире — всего русского крестьянства, класса наиболее забитого и отсталого, лишенного, по царской милости, даже маломальского образования. Патриархальность бытия семейских — это специфическое явление в Сибири с ярко выраженным общинно-бытовым и религиозным укладом, который проявлялся в общественной жизни семейских сел в наиболее колоритных и контрастных формах. Все это позволило автору назвать роман-трилогию таким обобщенным названием — «Семейщина».

Слово «семейщина» образовано от слова «семейские». Кто же такие семейские? Откуда они пришли и почему за ними закрепилось это название? В 50–60 годах XVIII века в Забайкалье были сосланы из польских пределов русские старообрядцы. Через шесть лет после их поселения в новых местах в этих краях побывал с научной целью академик П. С. Паллас, который интересовался их хозяйством, их происхождением и количеством семей в различных селениях. Он называет выведенных из Польши русских людей «польскими колонистами», «польскими поселянами» и просто «поляками, кои приисшествия российского, говорят русским языком и исповедуют древний греческий закон», то есть православие в его греческой или византийской форме, которое существовало на Руси до патриарха Никона. Так же их называет натуралист И. Сиверс, который побывал в Забайкалье в 1791 году.

Декабрист И. Д. Якушкин, проезжая через старообрядческие села в 1830 году, позднее писал в своих известных «Записках декабриста»: «За Байкалом считают около 20 тысяч староверов, и туземцы называют их поляками»… В 1861 году крупный этнограф и писатель С. В. Максимов побывал в Бичуре и впоследствии в книге «Сибирь и каторга» напишет: «Сами себя эти старообрядцы называют также поляками, но у русских сибиряков более известны под именем семейских, так как пришли сюда семьями в разные годы. Эти семейские выродились в людей замечательно крепкого и красивого телосложения, женщины поражают красотой лиц и дородством тела»…

Этноним «семейские» появился не сразу. Еще в 1823 году Алексей Мартос, сын известного скульптора, путешествуя по Забайкалью, в своей книге «Письма о Восточной Сибири» отметил: «Старообрядцы пришли сюда семьями, водворены семьями и поэтому сохранили досель имя семейных». Даже через полвека после поселения за Байкалом их продолжают называть «семейными» в отличие от ссыльных одиночек. У самих семейских также сохранилось мнение, что происхождение их названия связано со словом «семья». «Семьями наших предков пригнали сюда — говорят старики, — ребятишек маленьких в берестяных люльках везли…». О том, что их пригнали в ссылку семьями, подтверждают архивные материалы, обнаруженные автором этих строк в Центральном государственном архиве Бурятской АССР. Они опубликованы в книге «Семейские».

Впервые это название мы встречаем в записках и письмах декабристов А. Е. Розена и Н. А. Бестужева и др. Можно предположить, что именно ко времени перехода декабристов в 1830 году через села старообрядцев за последними закрепилось название «семейские». Подобного же мнения придерживался один из лучших бытописателей забайкальских староверов и крупный специалист по славянской этнографии П. А. Ровинский. Он писал: «Это была первая партия переселенцев, явившихся в Сибирь большою массой, целыми семьями, с полным хозяйством. Тогда как прежде селились вольные промышленные люди, солдаты, казаки и беглые барские люди большею частию бессемейные. Вот и назывались эти переселенцы семейскими».

Профессор А. М. Селищев сделал попытку дать иное толкование происхождению названия «семейские». Он предполагал, что «…оно может указывать на местопроисхождение носителей этого имени из местности, имевшей отношение к реке Семи (Сейму), притоку реки Десны». Попытка связать этноним «семейские» с каким-либо географическим названием не нашла поддержки у советских ученых.

Надо полагать, что от общерусского прилагательного «семейные» было образовано или использовано уже готовое местное слово «семейские», ибо в окрестностях Москвы встречается прилагательное «семейский» вместо «семейный». Но еще ранее, в конце XVII столетия, какая-то группа «семейщиков» была встречена в Западной Сибири. Об этом сообщает крупнейший историк-сибиревед С. В. Бахрушин (Соч., т.3, ч. II). Такова сложная история происхождения этнонима «семейские». Под этим звучным названием проживает в Забайкалье очень крепкая физически и духовно, обладающая поразительным трудолюбием, по-славянски хлебосольная и красивая группа русского населения Сибири.

В некоторых исторических, религиеведческих трудах нередко встретишь весьма уродливое представление о староверах как об особенно отсталых, невежественных людях, фанатиках, отгородившихся от внешнего мира стеной недоверия, предрассудков и суеверий, живущих чуть ли не по «волчьим законам», для которых убить человека — ничего не значит. Такое превратное, невежественное представление о нескольких миллионах трудолюбивых трезвых русских людей, создаваемое и насаждаемое некоторыми специалистами по старообрядчеству, не только неверное, лживое, но, возможно, даже сознательно искаженное от чрезмерного усердия.

Попробуем во всем этом разобраться. Откуда что проистекает?

Староверие — явление очень сложное. Его основные два ствола — поповщина и беспоповщина — имеют весьма разветвленную крону. Десятки толков, согласий ответвились от них. Каждый со своими идеологическими установками и стереотипом поведения. Поэтому, естественно, о старообрядчестве не может быть однозначного мнения. Но основная задача ученых — освещать истинное положение вещей, искать истину, а не искажать ее.

Консерватизм и патриархальщина староверов объясняются не только отсталостью и невежеством (и это не вина, а беда их). Невежество и патриархальщина насаждались, поддерживались столпами общества как в самих старообрядческих общинах, так и в официальном порядке царской и церковной администрацией. Староверы были гонимой группой населения в царской России. Их объявляли вне закона и лишали гражданских прав. Их преследовали как лютых противников официального православия и властей. Об их сугубой изоляции, закоснелости, консерватизме и фанатизме пишут все, кому не лень: историки и этнографы, фольклористы и литературоведы, критики и писатели. И как не поверит в это рядовой читатель? Многие пишут о староверах, не осмысливая глубоко истории их жизни и быта в прошлом, не изучая причин поведения в настоящем. Ложное представление о них оставим на совести кабинетных ученых, для которых кержацкий быт находится за семью замками. Вот почему они и пишут об «озлобленном мире староверов, лишенных нравственности», об их агрессивности и духовном оскудении и даже об их «звериной жестокости и трусости…» Получается, что у староверов все нехорошо. Куда ни кинь, всюду клин… Ничего человеческого не осталось у этой значительной части русского народа… Почитаешь такое — и хоть волком вой. Но жизнь мудрее, сложнее ученых и неученых измышлений.

Особой замкнутости староверческих общин в России не могло быть, исключая небольшие группы последователей некоторых толков. Староверы вступали в контакты и заводили тесные хозяйственные, бытовые и даже семейные связи с коренным населением тех мест, где они вынуждены были обрести пристанище. Это наблюдалось в Карелии, на Урале, в Западной Сибири и Забайкалье. В конце XIX века 375 бурят по официальной переписи состояли в старообрядчестве.

Общеизвестно, что быт — самый консервативный элемент в жизни любого народа или этнографической группы. Старообрядцы были приверженцами многих древних русских, народных культурно-бытовых явлений, характерных для допетровской Руси. Они сохранили старую веру, обряды и обычаи, традиционное мировоззрение, крутые нравы, завещанную предками одежду, песни и предания, которые, по их понятиям, были исконно национальными, отражающими истинно народный дух.

Но быт людей является продуктом соответствующего экономического состояния общества, а с изменением социально-экономических условий изменяется и быт. Жизнь в староверческом обществе развивалась, не минуя общественные законы. А. И. Клибанов и другие ученые доказали, что там, где были сильны старообрядческие центры, там быстрее росли торгово-промышленные предприятия и развивался капитализм. Крупнейшими капиталистами России были староверы: С. И. Морозов, К. Т. Солдатенков, Н. И. Бугров, О. А. Овсянников, А. И. Гучков, П. П. Рябушинский и др. Жизнь старообрядческих общин в Забайкалье свидетельствовала отнюдь не об отсталом их существовании.

Возникает вопрос: что же означал призыв староверов (или завет) жить, как наши предки жили? Это положение обычно оценивают как лозунг защиты старины. Но какой старины? Отсталой, забитой, темной, дикой, обреченной или вольной, обеспеченной, свободной от помещичьего ига? Защищать старину — это не значит отстаивать все старое, косное, отжившее. А в понимании крестьянина второй половины XVII — начала XVIII века этот лозунг означал возможный возврат утраченной личной свободы и возвращение былой земельной собственности. «Отсюда, — считает академик Л. В. Черепнин, — апелляция к „старине“ как естественным состоянию и положению крестьянства, нарушенным и нарушаемым светскими и духовными феодалами». К тому же «старина», в защиту и под знаменем которой выступали крестьяне-староверы, в ее социально-экономическом значении, и являлась «земным ядром» религиозных построений старообрядчества. (А. И. Клибанов. Сектантство в прошлом и настоящем. М., 1973, с. 52). Этот же автор высказывает и вторую правильную мысль. Он считает: «Не приверженность букве и догматизму, как нередко характеризуется старообрядчество, а психологические и идеологические начала народного сознания и культуры — вот что отстаивали старообрядцы в своей борьбе с „никонианами“ — церковными носителями и апологетами крепостничества». (Там же, стр. 52.) Такая «старина» была двигателем вперед, а не назад.

К сожалению, не все пишущие о старообрядцах доросли до такого понимания и такой оценки староверия. Некоторые исследователи частный факт поднимают до обобщения. Таким образом получают из мухи слона. В их изображении староверы живут в вечном страхе и оцепенении умственном, в плену домостроевских правил и порядков. Вот как об этом повествует один из авторов: «В религиозных целях здесь (то есть в старообрядческих обществах. — Ф. Б.) широко используются чувства, связанные с уважением старших, в семейной жизни господствует кулачное право, воспитание детей „в страхе божьем“. Издавна избиение детей и жен каждую субботу у старообрядцев стало чуть ли не обрядом.

Пережитки домостроевских правил воспитания страхом здесь можно встретить и в наше время в чистом виде». (Ф. Федоренко. Секты, их вера и дела. Политиздат. М., 1965, с. 110–111).

Другой специалист пишет: «Старообрядцы равнодушно относились к украшению своих жилищ, поддерживанию элементарной гигиены в быту. Некоторые ревностно верующие не меняли до полного износа одежду и никогда не мылись в бане». (Ю. В. Гагарин. Старообрядцы. Сыктывкар, 1973, с 11.) Староверов обвиняют во всех смертных грехах. Зная старообрядцев России, странно читать все это в советских изданиях. Не задумываются ни авторы, ни редакторы, ни рецензенты: всем все сходит с рук.

Один известный и плодовитый литературовед, анализируя повесть В. Астафьева «Стародуб», в оценке старообрядчества тоже перегнул палку. Более того, он лишает староверов их человеческих качеств, безапелляционно утверждая, что один из незыблемых принципов староверчества — «не знающая жалости, жестокая до изуверства нетерпимость к инаковерующим, и староверчество наполнено национализмом худшего свойства — религиозно-фанатическим» (Н. Яновский. Виктор Астафьев. Очерк творчества. М., 1982, с. 53.). По его мнению, к концу XIX века оно «выродилось по нравственным догматам в нечто закоснелое, дикое, опустошающее человеческую душу». (Там же, с. 54.).

Нет смысла защищать религиозные догматы староверов: они по сути дела ничем не отличаются от догматов официального православия и «никонианской» церкви, которая, как известно, была даже более жестокой по отношению к инаковерующим, чем старообрядческие течения.

А теперь обратимся к наследию нашего великого сатирика М. Е. Салтыкова-Щедрина. Он, размышляя о колонизации русских окраин, дал старообрядцам следующую оценку: «…Если бы лет сто тому назад… пустили сюда русских старообрядцев и дали им полную свободу относительно богослужения, русское дело, вообще на всех окраинах, шло бы толковее. Старообрядцы — это цвет русского простолюдия. Они трудолюбивы, предприимчивы, трезвы, живут союзно и, что всего важнее, имеют замечательную способность к пропаганде. В настоящее время они имели бы здесь массу прозелитов (новообращенных в свою веру. — Ф. Б.), как имеют их среди зырян, пермяков и прочих инородцев отдаленного севера. Укрываясь от преследований в глубь лесов, несмотря на „выгонки“, они сумели покорить сердца полудиких людей и сделать их почти солидарными с собою…» (Мелочи жизни. М., 1955, с. 5–6.) Это написано сто лет назад, как раз в то время, когда староверы «выродились» и нравственно одичали, по мнению маститого критика, о чем говорилось выше. Но, очевидно, с пустой душой нельзя покорить сердца других народов.

У нас как-то не принято о старообрядцах писать хорошо. Между тем, они являются хранителями русской национальной памяти, нашего культурного наследия, нашей духовности и самобытности. В их среде бережно сохранена русская народная одежда, удивительные народные песни, мелодии, образцы древнерусской литературы, уникальные иконы, старописьменные и старопечатные книги. Они заслуживают самого пристального внимания и нашего глубокого уважения.

Писать о них, не изучив глубоко их вклад в сокровищницу нашей национальной культуры, не узнав их действительных человеческих качеств, не изучив их подлинного быта, в наше время просто непозволительно. Старообрядцы — это подлинная коренная Россия. Это Россия бунтаря-протопопа Аввакума, Кондратия Булавина, Емельяна Пугачева, героя Отечественной войны 1812 года атамана Платова, Павла Третьякова, подарившего отчизне свою знаменитую картинную галерею, Саввы Морозова, помогавшего большевикам; из старообрядческой среды вышли поэты: Сергей Есенин, Николай Клюев, Борис Корнилов, Дмитрий Ковалев, — писатели: Михаил Пришвин, Федор Гладков, Федор Панферов, Ефим Пермитин, Афанасий Коптелов, Елизар Мальцев, Исай Калашников и многие другие. Нельзя в этой связи не упомянуть светлое имя Николая Рубакина, талантливого просветителя, «лоцмана книжного моря», который написал более 280 книг и брошюр для народа; собранные им две огромные библиотеки общим количеством в 230 тысяч томов он подарил родине. И, наконец, замкнут этот ряд патриархи-радетели русской культуры, Федор Панферов, Ефим Пермитин, Афанасий Коптелев, Елизар Мальцев, Дмитрий Сергеевич Лихачев, предки их — тоже староверы.

Старообрядчество к настоящему времени перешагнуло границы России, Европы и Азии и стало мировым явлением. Русские староверы проживают в силу разных причин почти на всех континентах земного шара. А именно: в Болгарии, Польше, Румынии, ГДР, во Франции, в Монголии, Китае, Турции, в Австралии и Америке (Аргентине, Бразилии, Уругвае, Канаде). Только в штате Орегон (США) проживает примерно 5 тысяч русских старообрядцев. В Америку они переселились в основном из Китая и Турции. Одежда, вера обычаи и обряды, язык сохраняются ими.

О старообрядцах в русской литературе создано немало превосходных произведений. Повесть Л. Толстого «Казаки», романы П. И. Мельникова-Печерского «В лесах» и «На горах»; произведения советских писателей: А. Чапыгина «Гулящие люди», Вс. Иванова «Черные люди», А. Черкасова «Хмель», повесть В. Астафьева «Стародуб», работа М. Пришвина «В краю испуганных птиц» и др. Завоевали признание самобытные романы и повести писателей, выходцев из старообрядческой среды: Е. Пермитина «Горные орлы», А. Коптелова «Великое кочевье», Ф. Панферова «Бруски», И. Чернева «Семейщина», И. Калашникова «Последнее отступление», «Разрыв-трава», Ф. Гладкова «Повесть о детстве», «Вольница», имеются несколько повестей разных авторов о Беловодье. Широка география мест, описанных в этих произведениях, сложны и специфичны исторические реалии, колоритен быт и психология героев, впечатляющи драматические события в особой староверческой среде.

Весь ход жизни в старообрядческих селениях и обществах в процессе обновления и коренной перестройки после установления Советской власти всколыхнул долго дремавшие, исподволь копившиеся творческие, интеллектуальные силы, которые прежде, в период почти поголовной неграмотности людей, не могли найти выхода. После Великого Октября в связи с революционными преобразованиями в старообрядческих обществах, в связи с тягой к знаниям, к культуре, к книге, пробудился интерес к историческому прошлому своего народа, к его свершениям и проблемам дальнейшего развития. Этот импульс был настолько сильным, что заговорила во весь голос память народа, воскресила его творческие силы, появились свои писатели, художники, ученые. Этот невиданный по своему размаху и трудности процесс обновления требовал появления натур одаренных и не мог не зажечь «искру божию» у способных и заинтересованных людей.

Для романов о сибирском старообрядчестве характерно художественное отображение борьбы внутри староверческого общества, показ ломки старого патриархального уклада в результате социалистических преобразований и утверждение новых общественных отношений, нового образа жизни. Идет борьба нового со старым. Не легко утверждается новая жизнь. Крепкие старики, кулаки, уставщики и начетчики прекрасно понимают, что их власть и влияние в старообрядческом обществе будут окончательно утрачены, если они допустят в эти села «богопротивную новизну» (Советскую власть, школы, больницы учреждения культуры, избы-читальни и пр.). Они прибегают к разным идеологическим ухищрениям для обработки части отсталого населения, а иногда и к прямым вооруженным выступлениям против революционных мер, предпринимаемых, как правило, горсткой передовых людей, поддерживаемых беднейшими слоями населения. Особенно ярко это показано в романах «Горные орлы» Е. Пермитина, «Великое кочевье», «Семейщина» Ильи Чернева.

Для произведений о староверах Сибири также характерен ряд тем и сюжетов, рожденных самою жизнью старообрядческих общин. Наиболее развита тема ухода в «пустынь», в «безмолвный храм природы», а также поиски легендарного Беловодья. Известно, что уход нескольких лиц, одной семьи или группы староверов в тайгу, подальше от греховного мира, от мирских соблазнов являлся для защитников староотеческих заветов и преданий одной из форм протеста против социального зла, вторгающегося в села приверженцев старых обрядов. Так, например, уход Ивана Финогеновича на таежную речку Обор в романе И. Чернева «Семейщина» — это не проявление его «сектантства» и фанатизма, как писал один из критиков, а протест против наступающего на жителей села Никольского капиталистических отношений, несших в крестьянские семьи разлад, винопитие, курение табака, развращение молодежи, накопительство и другие беды и пороки.

Постараюсь прокомментировать отдельные моменты в романе И. Чернева «Семейщина», которые нуждаются в пояснениях.

В романе изображены живые лица и подлинные события, имеется и вымысел, и несмотря на прекрасное знание быта, автор допустил некоторые обрядово-бытовые неточности. Читателю трудно понять, к какому толку или согласию относятся верующие в селе Никольском. Автор говорит о беспоповцах, но у последователей этого разветвленного течения не было церкви. Староверы же села постоянно ходят в церковь на моления. Нам известно, что там были беспоповщина, австрийское согласие и другие толки. Автор же пишет о семейщине обобщенно, хотя известно, что у семейских было более десяти толков и согласий. Старообрядчество как религиозное течение распадалось на множество небольших ручейков. Писатель эту проблему упростил. Не всегда верно бытописатель отражает и обрядовую сторону в семейщине, например, он пишет: «На рождестве сыграли свадьбу». Свадьбы играли только после святок. В рождество подобные обряды не совершали. Также у семейских не допускалось, чтобы родня или родные дети делали гроб матери или копали могилу для своих родственников. Неверно объяснение, что залом (завязанный определенным образом пучок несжатых колосков на хлебном поле с целью наслать на хозяина какое-то зло) заимствован от бурят. Подобные ошибки допущены в том случае, когда автор не удосужился проверить факт или исказил его умышленно, но таких искажений в романе не много. В целом же автор прекрасно знает то, о чем пишет. Он знает людей, события, факты подлинной жизни, сложные взаимоотношения между односельчанами и создает жизненные образы. Автор этих строк в том неоднократно убеждался, когда встречался с потомками черневских героев. Так, в 1978 году в селе Никольском я повстречался с двоюродной сестрой Александра Андреевича Леонова Агриппиной Ануфриевной Ивановой. Она рассказала, что писатель-братан… «жил в горнице тут и писал книгу. Многое видел самолично, например, как чертей из подполья выгоняли и другое. Наш дед Иван Финогеныч прожил почти до ста лет. Мои родители Аноха Кондратьич и Ахимья Ивановна в романе обрисованы верно. У них было шестнадцать детей — три парня и целая изба (тринадцать) девок. Изот в романе — был приемный Федот Иванов 1910 года рождения. Теперь живет в Улан-Удэ. Жив и сын Дементея безногий Федот. Моя мать Ефимья Ивановна (Ахимья Ивановна в романе) прожила 94 года».

К сожалению, записи мои отрывочны, бедны, сведения о Черневе-Леонове я записал попутно, собирая этнографический материал. А землякам писателя к их чести, не мешало бы создать в селе музей его имени, тем самым увековечить память Ильи Чернева, творчество которого признано народом и вошло в золотой фонд советской литературы. В Никольском сохранились дома, в которых жил и работал писатель над эпопеей — летописью родного села, еще живы люди, которые помнят те годы коренной перестройки жизни и быта большого семейского села. Этим надо воспользоваться.

Не будет преувеличением сказать, что через показ леоновской родовы писателем нарисована, воссоздана история вообще русской крестьянской семьи, через описание села Никольского показана вся семейщина, весь мир семейских с его стародедовским жизненным укладом, с его суровыми нравственными устоями, отражены разложение патриархальных отношений и революционная перестройка жизни бывших староверов, приведшая к краху семейщины. А это, согласитесь, не мало. Можно найти редкие документы, письма писателя. Известно, что Илья Чернев состоял в переписке с М. Горьким, которого считал первым редактором «Семейщины». Следуя благородному примеру своего великого учителя, Чернев всю жизнь помогал молодым литераторам. Он литературно обработал книгу М. Е. Шимановской о ее муже Владимире Шимановском, замечательном дальневосточнике, талантливом инженере, первом начальнике Амурской железной дороги, революционере-подпольщике; подготовил к печати «Таежную экспедицию» Л. Жигалина, три месяца потратил на редактирование романа бурятского писателя И. Тугутова «Побратимы» и т. д. А сам же задуманный им роман о выдающемся советском полководце Блюхере так и не успел написать…

Во многих делах Илья Чернев был первопроходцем. Впервые на страницах романа вывел семейских — староверов Забайкалья, их своеобразные характеры; создал оригинальные образы крестьян-тружеников, передовых людей из среды семейских, а также уставщиков, начетчиков и сельских мироедов. Впервые стихия народного говора семейских заиграла на страницах художественного произведения. Впервые описана гражданская война в Забайкалье и показано создание Дальне-Восточной Республики; впервые русский автор выводит образы людей из бурятского народа, говорит о сложных взаимоотношениях, между русскими и бурятами в дореволюционное время, когда ламы и уставщики, улусные и сельские богатеи разобщали тружеников, воздвигали стену недоверия и религиозной розни между ними, а также убедительно и правдиво показывает установление братских дружеских отношений между бурятским и русским колхозным крестьянством, отражая совместные усилия в борьбе за светлое будущее.

Творчество Ильи Чернева оказало несомненное влияние на писателей, которые продолжили, расширили и углубили тему «семейщины», подняли ее на новую художественную ступень. Самым ярким художественным достижением в изображении семейских являются романы народного писателя Бурятии Исая Калашникова «Последнее отступление», «Разрыв-трава» и неоконченный роман «Не поле перейти». В них показ семейщины идет уже в ином плане и иными художественными средствами. Молодой талантливый литератор не мог не заметить некоторых этнографических излишеств, газетной публицистичности и калейдоскопической смены событий в романе Ильи Чернева. Созданные И. Калашниковым образы семейских крестьян обрели значительность, ярко выраженную индивидуальность, колоритную самобытность и психологическую достоверность, коротко говоря, обрели душу и плоть. Это достижение большого художника. Но мы должны признать тот факт, что творчество Ильи Чернева предшествовало и во многом предопределило появление И. Калашникова и других писателей, разрабатывающих тему семейщины.

Некоторые вариации этой темы находим мы в творчестве Виктора Иванова (роман «Версты») Александра Ефремова (роман «Зарницы»), Анатолия Байбородина (повесть «Старый покос»)…

Думается, что «Семейщина» вполне заслуживает внимания массового читателя. Это своеобразная, интересная и нужная книга. В ней убедительно и самобытно рассказано о том, как глухие «медвежьи углы», староверческие селения в Забайкалье становились советскими колхозными селами. Этот роман-трилогия впервые издается в Бурятии и появление его в год 70-летия Советской власти особенно стоит приветствовать.

Ф. Болонев

кандидат исторических наук