I

Отправляясь добыть для страны хлеб, мы, целинники, первой ценностью великой степи считали ковыли, нераспаханные земли.

В действительности же (лет через десять пришлось в этом убедиться) самым ценным в степи были степняки. Их тут обитало, на удивление нам, много. Откуда они взялись?

С 1906 по 1916 год сюда из западных губерний переселилось 3 078 882 человека. Доля закрепившихся была высокой: 82 на сотню. До того, с 1896 по 1905 год, на зауральские земли перебралось 1 075 932 человека, прижилось восемьдесят процентов.

Что переселенцев оказалось именно столько, а не на одного меньше, виноват дед Тримайло. Что он сделал, кто он и откуда?

Но сначала о Кулундинской степи 1955 года.

Меня подселили к Чепурновым, «хохлам», то есть потомкам столыпинских переселенцев (к национальности этот кулундинский термин отношения не имеет, мои хозяева были воронежцы). А вообще-то село Благовещенка было кержацкое, здесь властвовали роды Гамаюновых, Тиняковых, Прудниковых, людей несуетных, с чем-то тартаренским в крови — их охота сводилась к хвастовству ружьями, превыше всего ценилось мастерство сельской байки. Они пасли волчицу, ежегодно сдавая волчат, а Ларион Герасимович, кулундинский родич провансальского героя, только входил в славу. Соседнее Родино, действительно украинское, звало Благовещенку «Бесштанкой», и, кажется, не за былые баштаны, как объясняли кержаки, а за уровень жизни. Кержацкое остроумие, не напрягаясь, лишь перечисляло в ответ подлинные родинские фамилии: Нетудыха-та, Заика, Блоха, Зануда…

Мы, «целинщики», третий людской слой, вызывали у кержаков и «хохлов» что угодно — этнографический интерес, сочувствие, желание поставить нас на место, — только не аборигенную покорность, не восторг, что их открыли. Нас считали временными. Но и мы видели на всем укладе степняков печать

неосновательности, неохоты тратить силы на что-либо капитальное, долговечное, будь то сад, пруд или дорога. Сибирь школьных представлений с домами из кряжистых сосен, с окладистыми бородами великанов, тройками и шанежками не имела ничего общего с теми поселками (сотня-полторы глинобитных пластинок без оград, кизячный дым, теленок за печью, лавка сельпо и школа на два класса), что стояли по берегам Кулунды и Кучука. Дети тут частенько не знали вкуса яблока, хотя не только яблони — вишни и сливы тут вырастают. Бездорожье весной и осенью, в главные для хлеба сезоны, царило дикое: две машины длиннющим тросом перетаскивали через лог третью, а по сторонам ждали такой же переправы десятки грузовиков…

Эта временность была тем более странной, что степь то и дело напоминала о солидной своей истории. Названия пыльных безлесных сел — Сереброполь, Златополь, Райгород — выдавали старания столыпинского переселенческого ведомства завлечь в степь мужика, а бессчетные Полтавки, Новороссийки, Курски, обозначая места исхода, подтверждали, что старания напрасными не были. Родинцы переписывались со знаменитым кулундинским партизаном Яковом Васильевичем Жестовским. Он основал в Покрове коммуну «Свобода» и в 1921 году ездил в Кремль к Ленину, привез подарок Ильича — трактор, трофейный «Рустон-Проктор». Лучшими комбайнерами степи при нас, как и в доцелинное время, оставались всесоюзно известные Пятница, Чабанов и Добшик.

Целина была счастьем моего поколения, делом, на котором «старому помолодеть, а молодому чести добыть», и добрая воля, какую проявил целинник, явилась отзвуком на то благое, вешнее, что отличало в середине пятидесятых годов общественную жизнь страны. В две первых зимы на восток уехало больше семисот тысяч человек. Новые совхозы, первые колышки, палатки, вагончики, костры — все это было и никогда не порастет быльем.

Но большое видится на расстоянии. Ничьим открытием целина нс была.

У Иртыша, Оби, Ишима лежала земля отчич и дедич, степная вотчина народа, хранился национальный земельный запас, какой не был растрачен по самым разным причинам, только не по неведению. Суть состояла не в открытии, а в направлении вложений, в том, чтобы как можно меньше затратить и как можно быстрей и больше взять. Распашка всех пригодных к засеву земель была предопределена самим развитием нашего земледелия в сторону сухой степи, и пустые к 1954 году амбары лишь ускорили то, что произошло бы чуть позже. Целинники сделали много, но большущая заслуга в запашке оставшихся ковылей принадлежала тем миллионам былых курян, воронежцев, полтавцев, пензяков, тамбовцев, какие уже родились тут и составили самый мощный людской пласт.

Пласт был мощен настолько, что программа освоения под пшеницу 20–25 миллионов гектаров в Казахстане и Сибири, предложенная летом 1930 года на XVI съезде партии Я. А. Яковлевым, намечала обойтись «без большого доселения», техническим вооружением коренных степняков: «Каждую человеческую силу использовать по крайней мере в 15 раз продуктивнее, чем это делается сейчас». Был предложен испытанный Канадой тип хозяйства («вся территория должна разбиваться на посевные участки дорогами, идущими с севера на юг и с запада на восток», «один человек должен обслуживать 200 гектаров»), была проявлена и трезвость подхода, окрашенная, впрочем, приметами времени. Решать задачу предполагалось «с минимумом людей и животных, чтобы не быть вынужденным держать здесь большие запасы на случай неурожая». «Против неурожая, — говорилось на партийном съезде, — в засушливой полосе гарантий пока не может быть никаких. Гарантии должны быть не против неурожаев, а против голодовки».

Война убавила людской потенциал — дорого обошлись степи Волоколамск, Курская дуга и Зееловские высоты, техника же стала неизмеримо мощней. За два начальных года было поднято и доброе, и то худое (пески, взлобья, гривы), что вскоре породило эрозионную драму целины. Но край остался зоной рискованного земледелия.

Без надежды нельзя ни сеять, ни жать. Привыкнуть к неурожаю нельзя. «Хлеб горит — вроде твой дом горит, а ты только смотришь», — говорит Федор Васильевич Чабанов, патриарх кулундинских комбайнеров. Пожары — нигде не система. Но в полях Кулунды семь из каждых десяти лет — засушливые.

Лютая засуха 1955 года ошеломила целинников. Еще не было тех причин оттока, что скопом порождали его в сухие 1962, 1963, 1965, 1969 годы, и начальное бегство людей из первых эшелонов, можно настаивать, вызывалось именно психологическим ударом, крушением надежд. Кулунда обманула!

Но — к делу Тримайло. Он не помышлял об отъезде. Никакой другой земли он не знал. Он был сторожем Кулундинского райкома и пускал меня ночевать на диване отдела пропаганды. Был он уже по-стариковски мелочен, весь погружен в свару со снохой, но начинал вспоминать — и оборачивался азартным, сообразительным и удачливым хозяином. Любой его сюжет кончался тем, что «стали богатеть». Разбогатеть раз и навсегда, очевидно, не удалось, но старик был горд жизненной удачей: переселились, уцелели, хлебом засыпались и даже — стали богатеть…

Приехали они с Полтавщины «за год до дороги» (видимо, в девяносто шестом году) — теплушкой до Тюмени и пароходом до города Камня. Их отправили заселять Родино. У отца с матерью было три десятины, а детей — семеро. Свой пай отец продать не мог, а отдал брату: тот клялся, что деньги перешлет.

В Родине им дали бесплатно по двенадцать десятин на душу, вышло больше сотни — помещики! Бросали жребий — где кому достанется. Иному выпало верст за двадцать от села, тому пришлось копать «у степу» колодец, строить пластянку и все лето там жить, кому-то — близко от дома. Тримайлам досталось на середке. У них был деревянный плуг, в первый год сеяли долго — белотурку сеяли, просо, «соняшники», все, что надо. Пахали своими бычками — рассказ о них всегда воодушевлял деда.

Отец узнал, что в Волчихе под бором продаются быки — пять пар, а просят сто двадцать пять рублей. Сотня у них была («тоже ж давали подъемные»), а о пятой паре условились: не отдадут к троице — отрабатывать до покрова. Бычки после зимы — кожа да кости, напасешь, опростаются, и снова паси. Четыре пары были в работе, а одна гуляла, отъелась, ее и продали прасолу-москвичу за целых шестьдесят рублей! Долг уплатили, женили старшего брата, стали богатеть.

Отец задумал ветряную мельницу, уже и камни привез, но не хватало на железо. Полтавский брат денег не высылал, пришлось опять взять в долг, достроили. С годами завели сакковский плуг и «пукарь» (буккер, многолемешный плужок-сеялку). В хороший год пшеницу в Родине продать было некому, возили в Камень, белотурка шла по рублю пуд. Коров стали держать — под запашкой ведь было мало, жили на перелогах. В Родине открылась молоканка с сепаратором, спрос на масло был большой, и скотину продавать было выгодно — прасолы-москвичи скупали на откорм.

Засух, падежа, иных напастей в одиссее деда не содержалось, прошлое окрашивал интенсивный розовый цвет, но методичность, с какой они снова и снова начинали «богатеть», выдавала выносливость и терпение, отпущенные только мужику.

В романтики-первопроходцы старый Тримайло никак не годился, ехать «за туманом и за запахом тайги» совершенно не был способен, и все же я записал кое-что из его ночных рассказов. Много позже, восстанавливая для себя в библиотеках картину заселения Сибири, я убедился, что и надел, какой в Полтавщине нельзя было продать, и москвич-прасол, и дешевизна пшеницы, и молоканка с сепаратором — каждый элемент дедовой хозяйственной биографии имел серьезный, всесибирский смысл. Дед говорил «по делу», и я пожалел, что толком расспросить кулундинца уже поздно.

Степь была заселена благодаря Великой Сибирской дороге и революции 1905 года.

С полулегендарной поры, когда Ермак разбил Кучума и граница «всея Великия и Малыя и Белыя» со сказочной быстротой передвинулась от Урала до Чукотки, возникает двуединая роль Сибири при державе извечного рабства: Сибирь устрашает, но и освобождает. Возникает вольная земля, «страна Муравия», исконная крестьянская мечта обретает географическую реальность.

Пройдена она добровольцем-казаком, да и первым поселенцем был «выкликанец», доброволец. При Федоре Иоанновиче за Урал «на житье» уходит наш «Мэйфлауэр» — первая партия землепашцев. Причем если от них требовали солидного оснащения («а у всякого человека было бы по три мерина добрых, да по три коровы, да по две козы, да по три свиньи, да по пять овец, да по двое гусей, да по пятеру кур, да на год хлеба, да соха со всем для пашни»), то и казна «на подмогу им» выдавала по 25 рублей — громадную для шестнадцатого века сумму.

Сибирь — вековая тюрьма без решеток, это так. Но поскольку решеток нет — она и воля, независимость, распрямление. Это «задний двор» государства с ничтожным даже в середине прошлого века экономическим весом; это колония, где живут, однако, сытней и свободней, чем в метрополии. Тут нет собственности на землю, единственный феодал — государство; тут и складывается небывалый тип русского человека — сибиряк, демократ в пимах, полагающийся на себя, не празднующий ни барина, ни чиновника. Определяя суть этого типа, Владимир Ильич Ленин пишет, что сибирский крестьянин «несравненно самостоятельнее «российского» и к работе из-под палки мало приучен». Даже сеять хлеб (сеять больше, чем себе нужно) административная палка не может заставить: все указы «о распространении землепашества» вплоть до 80-х годов втуне желтеют — сибиряк не торопится пахать ковыли, ибо хлеб ничего не стоит.

История современного заселения началась 19 мая 1891 года, когда во Владивостоке была торжественно заложена Великая Сибирская дорога.

Монументальное деяние века, истинный подвиг народа, она по трудностям и быстроте сооружения не имела себе равных. Строила казна, вместо намеченных сначала 350 миллионов дело потребовало миллиарда рублей. Здесь были собраны лучшие инженерные силы, число рабочих достигало 89 тысяч. Начиная с девяносто третьего года стройка шла фантастическими темпами: ежегодно сквозь тайгу, скалы, болота и степи прокладывалось по 650 километров пути. Восемь тысяч верст новой магистрали, связав Балтику с Тихим океаном, поразили мир. «После открытия Америки и сооружения Суэцкого канала, — писали тогда в Париже, — история не отмечала события более выдающегося и более богатого прямыми и косвенными последствиями, чем постройка Сибирской железной дороги».

Рельсы, открыв вывоз, назначили цену сибирскому хлебу. Но царизм спешно поставил на пути этого зерна плотину — челябинский тарифный перелом. Тариф должен был спасти российского помещика от волны дешевой пшеницы. Второй плотиной служило общинное владение землей: распорядиться своим наделом крестьянин не мог, следовательно — был привязан к родному Горелову-Неелову.

Но нет плотин против революции.

Костры из помещичьих усадеб помогли П. А. Столыпину разглядеть выход. Жестокий сатрап, верный и умный слуга своего класса, он здраво рассудил, что «столыпинские галстуки» не всесильны там, где голодают. Стравить давление в котле гнева мешала община — ее разрушили. После 1906 года уже можно было дома продать надел, а за Уралом получить землю бесплатно. В. И. Ленин разоблачает реакционную подоплеку доброхотства царизма, его желание утилизовать земли в рамках крепостнических порядков. За приливами-отливами большевистская печать следит пристально, ибо «…разве может хоть один экономист, находящийся в здравом уме и твердой памяти, не придавать значения ежегодным переселениям» (В. И. Ленин).

Достиг ли умнейший из врагов революции своей цели — снижения малоземелья в западных губерниях, превращения самостоятельного мужика в оплот режима? Нет, так как ежегодный прирост населения в старорусских местах тогда составлял 2 миллиона человек, многократно превышая отселение. Нет, ибо сибиряки, «самые сытые крестьяне» (Ленин), быстрей других отвыкали от царистских иллюзий, — очень скоро убедился в этом Колчак.

Цели Столыпина и Тримайлов никогда не совпадали. Но в итоге…

Сибирь вышла в мировые поставщики лучшего продовольствия. Край был пробужден, в культурный оборот было введено 30 миллионов десятин угодий. Благодаря богатым пастбищам на одного человека восточных территорий приходилось втрое больше крупного рогатого скота, чем в европейской части, и из стран Старого Света только Дания приближалась к Сибири по обеспеченности скотом. Характерно: вывозились не богатства недр, не сырье, а продукты труда, причем наиболее ценные, способные отвоевать давно уже занятые рынки.

Сибирское масло шло в основном в Англию, и в Лондоне, при разговоре о масле, Ленин сказал про Сибирь знаменитое: «Чудесный край. С большим будущим».

Дед Тримайло свое сделал.

Раз предреволюционное переселение при всех муках, какие способен вынести только мужик, все же удалось, значит, дело велось с опорой на некоторые правила. В чем их можно полагать? Уезжавшего не манило назад (на родине ждали его безземелье и уже полная нищета) — раз. По приезде он получал ценности, какими мог пользоваться только здесь (прежде всего землю), — два. Жизненная перспектива, уверенность, что тут дела будут улучшаться наверняка быстрей, чем могли бы на родине, — три.

Жизненные критерии крестьянина начала века давно и бесповоротно сданы в музей. Но формула «человек ищет, где лучше» продолжает действовать.

 

II

В последний раз яровой клин выгорал на переломе лета 1969 года.

В Павлодар я прилетел двадцать восьмого июня. Приземлились на рассвете, было прохладно, в маленьком степняцком порту пахло полынью — не керогазом, как в Домодедове. Но сразу почувствовалась тревожная, мертвенная сухость воздуха, какой в европейской части не знают.

Хлеба еще держались, зелены были и нижние листья. Влага в почве пока тоже была, несмотря на доменно-жаркий ветер. Но температура на поверхности поднималась за сорок, влажность воздуха упала до тринадцати процентов, и растение испаряло больше, чем успевали перекачивать корни. Атмосферная засуха… В первых числах июля у нас, как правило, проходят дожди, но дотерпит ли пшеница? Каждый день уносил миллионы пудов. Подступало то нервное напряжение, какое крестьянин когда-то осаждал крестным ходом: хоть что делать, только не сидеть сложа руки.

С Павлодара я начал потому, что без знания дел прииртышских появляться на Алтае было нельзя: слишком часто приходилось в газетах и журналах колоть глаза своей Кулунде примером Павлодара. Гибельность творящей эрозию «пропашной системы» и вообще отвала с шестьдесят третьего года стала будто бесспорной, но край, прогремевший на всю страну ликвидацией трав и паров, несколько лет стоял словно на распутье. Приходилось писать без оглядок на принцип землячества. Доходило до разрыва дипломатических, так сказать, отношений.

Не так печатная критика, как само развитие событий, «созревание умов», а главное — приход в научный штаб Алтая подлинных ученых изменили курс, и с той же решительностью, с какой недавно все распахивалось «по пороги», Кулундинская степь взялась осуществлять лозунг — «Погасить пожар!».

Даже съев с кулундинцем пуд соли, не перестанешь дивиться его непоказному бескорыстию, двужильности в работе и неспособности жить без увлечения. «Солнечному, суровому, знойному краю я посвящаю всю мою жизнь» — так вслед за стойким Тулайковым могли бы сказать о себе сотни колхозных председателей, агрономов, партийных работников этой стороны, и не было бы в том никакой позы. Но минусы — это продолжение достоинств: организатора алтайского типа «заносит», ему не хватает холодной головы…

Тут, однако, энергия была направлена точно, и в считанные годы степь из крупнейшего очага раздувания превратилась в образцово защищенный от эрозии массив. Бараевский комплекс, в основе которого творчески переработанный канадский опыт, был тут подкреплен впрямь удивительным масштабом лесоводства: почти пятьдесят тысяч гектаров заняли в степи полосы берез, тополей, сосен! Деревца быстро пошли в рост, сомкнули кроны, и если климат не шибко пока смягчили, то уж всех неленивых хозяек стали снабжать ягодой, ранетками и даже груздями.

Буквально воспрял из праха вконец разбитый эрозией совхоз «Кулундинский». Все сорок тысяч его гектаров обсажены лесом, да густо: через каждые триста метров — полоса, а меж полос ленты пшеницы чередуются с паром и эспарцетом. Даже в гиблую сушь 1968 года с паровых полей взяли по восемь центнеров…

При новых свиданиях мне следовало ожидать вопроса: как, мол, оно, с Павлодаром-то, чему теперь пресса агитирует учиться?

Павлодар в те дни принимал читинцев: учил борьбе с эрозией. Гостям были показаны массивы житняка, дающие дорогие семена, полосные посевы, безотвальная обработка. Главное же — в сухую ветреную погоду им дали подышать чистым воздухом: дуть — дует, мести — не метет. Забайкальцы остались довольны.

Случись такой семинар лет этак шесть назад — большего б и не надо. Но годы-то прошли, и в показах, приемах, экспорте одних противопыльных методов появилось что-то конфузное. За пыльными бурями не было видно ничего — ни урожаев, ни финансов, ни перспектив. Но на то и осаждали пыль, чтоб видеть!

Положим, не обязательно было гостям сообщать, что практически все производимое (зерно, подсолнух, молоко, мясо, картошка) убыточно, что совхозы — иждивенцы госбюджета, а коров сейчас в области на триста тысяч меньше, чем было в 1928 году, хоть тогда и лошадей было на триста тысяч больше. Но что и сама шортандинская, бараевская система, требующая для таких сухих мест минимум 30 процентов пара (ибо фонды на влагу нигде не выколотишь, а для урожая надо накопить гектару минимум тысячу тонн воды), что эта структура вовсе не введена, сказать надо бы. В то лето план паров был в Павлодаре внезапно уменьшен на 300 тысяч гектаров, сберегли где одиннадцать процентов, где того меньше.

Убеждать, что чистый пар — единственное здесь средство стабилизировать сборы, что это ключ к системе хозяйствования, неловко и будто уже некого. Явных противников не осталось, на разглагольствования о «гуляющей» земле никто не отваживается. Однако же легче найти белую ворону, чем павлодарского агронома с полной нормой паров.

Михаил Иванович Трусов пришел в агрономию из педагогов. С учительским доверием к науке и пунктуальностью он начал вводить в совхозе «Мирный» шортандинские севообороты, опираясь, естественно, на пары. Совхоз был обычным среди павлодарских, то есть три весны подряд закупал семена. Новичок в делах сельских, Трусов оказался неробкого десятка и, вводя пары, сократил посевы. Сократил на пять тысяч гектаров и довел «гуляющую» площадь до тридцати процентов. Эта треть полей стала давать «Мирному» половину валовых сборов зерна, за четыре года совхоз увеличил производство хлеба на 30 тысяч тонн, забыл о покупке семян, стал жить со своим фуражом. Но былой педагог под правило не подходит.

— Уже тринадцать лет я на целине, — рассказывал, перемежая речь крепкими присловьями, агроном Н. Н. Черевко, известный в Северном Казахстане своими сильными пшеницами, — а ни единого года план паров не выдерживали! То год идет плохой — «подстрахуйте», то хорошие виды — «ловите урожай», то коров нечем кормить, то на Дону вымерзло… Мы ж на самом краю посевного конвейера: когда выезжаем в поле, картина урожая на юге уже сложилась. И за все самые дальние беды расплачиваемся паром целины. Только и стараний, что запасенную на завтра влагу вычерпать уже сегодня…

Едва ли не главный вывод «Дум о целине» Федора Моргуна, книги наиболее доказательной и страстной из всех написанных целинниками, это — «снять с плеч непосильную ношу и сделать груз таким, чтобы его можно было нести успешно и далеко, а не падать под его тяжестью лицом в грязь».

Но и в том, 1969 году Северный Казахстан засеял два с половиной миллиона гектаров, отведенных под пары. Ровно столько — 2,5 миллиона га! — необмолоченных валков той осенью ушло под снег. Совпадение размеров занятого у будущего года и потерянного еще раз подтвердило точность бараевских рекомендаций.

Словом, система почвозащиты была найдена, система хозяйствования — нет. Завод демонстрировал огнетушители. Дальше «агитировать Павлодаром» было нельзя.

А июнь так и кончился без единой капли. Почва трескалась, разрывая корни. Нижние листья приобрели табачный цвет. Хлеб утекал зримо, как песок в песочных часах. А какие надежды были! Ад — это не обязательно пекло, нет. Для россиян он был жарким, у Данте (девятый круг) — люто холодным, все относительно. Мучительней всего — постоянно обманываться в надеждах. С этой точки зрения пытки древних — бесплодные старания Сизифа, например, — были изощренней всех картин христианского страшного суда.

На пыльной площади у Кулундинского вокзала стояла очередь за мороженым. Чудо! Фруктово-ягодное — в Кулунде! В наши дни и в Барнауле мороженое было редкостью. Но продавщица (только из села, видать) наполняла бумажные ведрышки так неловко, медлительно, так боялась обвесить, обсчитать, так убого было все ее оборудование, что даже эта кроткая очередь стала роптать — побыстрее бы. Деваха взорвалась: «Я сегодня второй день! Вы встаньте на мое место!» Никто, понятно, не согласился, стояли, утирая пот, дальше.

Мягко подошел московский состав — специальный поезд студенческого стройотряда. На одном из вагонов тянулось: «Курс — планета Целина!» Перрон заполнили высокие парни и девушки в зеленых целинках — племя младое и незнакомое. Не побежали к буфету и кранам, вообще не спешили, мороженое не заинтересовало их — большая очередь. Не было тут ни бород, ни гитар, ни битл-музыки, но появление этого племени принесло на вокзал чувство какого-то стеснения. Я было стал расспрашивать — куда, зачем? Сдержанно, с превосходством живущих своим миром людей ответили: едут за Бийск. Что строить? Там скажут. Заработки? Видно будет.

Обычно это прекрасные работники, дисциплинированные и спаянные, и в совхозах им тем охотнее сдают на аккорд объекты, что с ними никаких хлопот: автономны, как инопланетяне. Свои поварихи, свои бригады, свои певцы, а мороженое всех цветов, цен и вкусов их ожидает дома даже зимой. Но они тоже были целинниками, и подступало суетное желание что-то объяснять им насчет этой вот «планеты», чтобы правильно поняли и не ставили в строку подгоравшие хлеба, людей с тюками (явно уезжавших) и томительный «хвост» у лотка с жидким фруктовоягодным.

Особого любопытства, однако, с их стороны не было; нужное себе они видели. Прогулялись, подсадили подружек, встали у открытых дверей — поехали. Подумать только, что выросли они после целины, что передача земли новому поколению людей (а передавать, по Марксу, нужно непременно «улучшенной») нами уже осуществлена!

Я не нашел многих знакомых поселков.

Это что ж, в райцентр переселились?

Идея воздать человеку за бураны и сушь долей благ и услуг, какая бы превышала кубанскую, пришла в головы лет двенадцать назад. В Благовещенке начали разом строить больничный городок и парковый пруд, ателье мод и широкоэкранное кино, Дом культуры и музыкальную школу — кержацкая обитель преобразилась в городок. Но за этот срок тот культурно-бытовой уровень, что поднял Благовещенку над райцентрами Кулунды, стал нормой для кубанского или ферганского колхоза, а пыльные бури, зачернив снег, подтолкнули явление, научно именуемое миграцией.

О миграции только и говорили при встречах.

Ах, встречи, встречи… Какие там счеты, при чем газетные ярости, когда столько прожито и можно вдруг сбросить дюжину лет! Никаких казенных столов с туманной, черт знает чьей оплатой, кулундинец рад тем, чем богат! Каждый по пятерке из кармана — и так хороша за рекой Кулундой магазинная килька с хлебом, так остер лук-ботун, крепок простой «сучок» и так высок строй разговора!

Петр Васильевич Шаршев, легкая рука — строитель кулундинского леса, повез нас взглянуть на десятилетние полосы. И друг на друга взглянуть. По-прежнему близорук и кудряв Федор Богачев, но какой певун был в своей Орлеанской МТС, какой лошадник завзятый, а теперь, увы, — начальник управления. А Гришаков Григорий Софронович, гляденский председатель, приятно похудел, весит уже только семь пудов, что при его росте — норма.

Тишина, закатное солнце, соболиная хвоя лиственниц и зеленая пучина меж их рядов… Как резки желтые ягоды облепихи, как белы стволы берез и как жалко, до внезапного молчания жалко, что снега своей тяжестью обломали столько ветвей у сосен!

Петру Васильевичу, говорит Богачев, теперь ничего не страшно — все равно напишут, как старому Нестеру на памятнике: «Человеку, украсившему землю…» Да впрямь ли ложился под трактор Нестер Шевченко, не давая распахать песчаную гриву, не легенда ли тут, чтоб Кулунде освятить свою войну с пылью? Кто видел, кто поднимал его? Нет, ложился, все точно, уже и в музее отражено, только вот сад померз, какой Нестер, уже опальный, снятый с постов, сажал и холил…

А Бакуленко Борис, тот бригадир-«крошка», что дрожки свои будто меж ног носил? Уехал, болеть стал. А Вася Леонов — ведь он действительно герой был? С переломанной ногой — гусеницей отдавило — в буран довел трактор от Рубцовки до совхоза… Ни слуху, с концом. Жестовский приезжал, Яков Васильевич, ему элеваторы показывают, памятник на «Ильичевом поле», где он пахал ленинским трактором, а старик одно: «Куда размотали народ?»

Нет с нами Кости Прудникова, доброго смеха Кулунды, и мы просто вспоминаем, как он в Завьялове выдал бабкам Рогового за славгородского попа, как напугал Акимочкина, явившись к нему в школу в темных очках и назвавшись заведующим крайоно…

А вечер переходит в белую ночь — они есть, есть на Алтае! Вода Кулунды на полночной заре тепла и мягка необычайно, бьют перепела, и Гришаков белым китом стонет на отмели от наслаждения.

Дорогой свет фар выхватит то тушкана, то плутоватого корсака, Богачев комментирует — вот тут Веселенькое было, кто-то и теперь пишет: «родился в поселке Веселенькое»… На восходе, дома, он кормит нас невыразимой окрошкой из погреба, и мысль о сне не приходит в голову, а вертится в ней беззаботное, подхваченное на току у давних студентов МЭИ: «Что Москва? Ерунда. Кулунда — вот это да!»

Уже третье июля, а ни росы на траве, ни облачка в небе. Барометр в управлении окаменел на «ясно».

— За что же такая казнь? — вдруг говорит Богачев, и нечего ответить ему, но можно понять, как он разучился петь.

Рассчитываем: если б влило сегодня, еще возможен урожай 1962-го — пять и две десятых центнера по району. Протянет три дня — шестьдесят пятый, то есть 2,6, только семена.

Кулунда в то лето — странное дело! — жила без лозунга. Вроде как вакуум починов, никак на Алтай не похоже.

Одно решение, впрочем, ходило, но звонкости лозунга в нем не было. «Скроить весь костюм» — это предлагал Алтайский НИИ сельского хозяйства.

Новый директор его, совершенно чуждый витийства, сдержанный и тактичный Александр Николаевич Каштанов, приехал в Барнаул с ответственной работы в аппарате ЦК. До того омич, на себе испытавший все прелести хозяйственной круговерти, он начал на погорелом. У института не было авторитета, но была земля, и очень удобная: раздуваемые верхи, смываемые склоны, овраги, колки, высокие откосы Оби, — Алтай в миниатюре. За несколько лет опытное хозяйство было превращено как бы в действующую агротехническую модель края: агроном из любой зоны мог увидеть наглядный совет — в своих условиях поступай так-то. Впервые в Сибири институт начал борьбу с оврагами, с водной эрозией, среди первых устроил культурные пастбища, залужил косогоры, насадил лесополосы, наполнил новые пруды.

Сколько на Алтае земли? 7,3 миллиона гектаров? Нет, это лишь пашня, а земли — 16,3 миллиона, и все, что на этой территории (леса, луга, водные источники), имеет прямое отношение к урожаю, защите почв, к борьбе с засухой. В природе все диалектически связано, и воздействие на какую-то часть (будь то лес, пашня или водоемы) вызывает цепную реакцию дальнейших изменений. Противоборствует засухе не пашня только, а все пространство зоны.

Земледелие может отличаться способами, но всюду должно быть почвозащитным. У Алтая 54 процента пашни лежит в открытых ветрам Кулундинской и Алейской степях, но остальные 46 процентов — это поля лесостепи и предгорий, где уклоны помогают смыву. Безопасных в эрозионном смысле земель нет! Научно обоснованная система земледелия начинается с рациональной организации всего «рабочего места» хлеборобов. Погашение ветровой эрозии в Кулунде — отрадный, но только первый этап. Почвозащитные севообороты и охрана от эрозии лугов, выпасов, организация лесного комплекса (посадка полос, сбережение колков, боров, лесов водоохранной зоны), строительство прудов, регулярное и лиманное орошение — вот составные комплекса.

Еще идут споры: верна ли ставка на одну безотвальную обработку в степи, не будет ли плоскорез новым шаблоном? Отвечает закон минимума. Что в первом минимуме у Кулунды? Влага. Значит, приемлема лишь та обработка, какая позволяет напоить поле. Отвальная зябь сохраняет к лету лишь одну шестую выпавших осадков, безотвальная — 38 процентов, это и решает. Тот же закон объясняет место пара. Накапливая под урожай 1000–1500 тонн влаги на гектаре, паровой клин стабилизирует урожаи. Зерновые не должны высеваться после пара больше двух-трех раз. На пути паровых севооборотов стоит нехватка кормов, «пар бодает корова» — большие площади приходится отводить под силос.

— Александр Николаевич, ну когда же дождь?

— Уже и дедов расспрашивал. Обещают к седьмому. Тяжко…

Громыхать начало в ночь на пятое июля. Смотреть на зарницу наверняка выходили по всему яровому клину.

Я был уже в Целинограде. Шортандинский институт принимал ростовчан. Эрвин Францевич Госсен, энергичный заместитель А. И. Бараева, изъездивший в памятные бури весь Северный Кавказ, убеждал донцов, что нет ничего глупее, чем держать в зональных институтах какие-то отделы защиты почв. Все должны охранять землю! «Когда у корабля пробоина, в команде не может быть безразличных». Гости качали головами: «Если б наше начальство увидело такую пахоту — стерня торчит, солома наверху, — нагоняй был бы страшенный».

Едва успели домчаться до Целинограда, как небеса раскололись — и началось… Тряслась стратосфера! Над океаном иссохшей земли во тьме и синем свете содрогался и мучился воздушный океан, сбрасывая пласты тяжелой воды. В городе выключили ток, улицы запрудило. Я ждал, что струи выдавят оконное стекло.

Ливень был соразмерным засухе. Солнечный, суровый, знойный край оживал.

В ту осень Кулундинская зона собрала 7,6 центнера на круг — минимум два из них надо отнести на счет плоскореза и лесополос. Павлодар выгорел — три и семь десятых. Кустанай, Кокчетав, Целиноград собрали с гектара больше тонны. Как ни драматично было лето, один Северный Казахстан произвел 21 миллион тонн зерна, не успев притом обмолотить десятую часть площадей.

Через год Алтай уже жил с лозунгом.

 

III

«Эстафету у плоскореза должен принять «Кулундаводстрой». Так формулировалась новая идея.

Приличное лето семидесятого года (в Благовещенке собрали по десять центнеров, Волчиха взяла все двенадцать) словно дало продых для анализа и для выработки курса «после эрозии». Край, сказать к чести, сделал анализ тщательный и прямой.

Миграция проистекает из-за малого хлеба в сухой год и нехватки воды в год любой. Запасы пресной воды в степи малы, в Завьялове, Романове, Благовещенке, Панкрушихе, Славгороде, Бурле, Ключах пользуются солоноватой или даже горько-соленой водой.

Лестница доказательств вела к выводу об орошении Кулунды. Безотвальная обработка свою роль сыграла, зона собирает по семь с лишним центнеров, но вода остается в первом минимуме. На опытных орошаемых полях пшеница дает по 32–34 центнера, люцерна — до 80 центнеров сена. Отсюда формула докладов, записок и справок: «Получение высоких и устойчивых урожаев может быть обеспечено только широким развитием орошения».

Была предложена отправная схема полива Кулунды. Как первый этап — 20 тысяч гектаров орошения обской водой в самом центре степи и участки артезианского полива (500–600 гектаров) в каждом районе. Затем — Кулундинская оросительная система с первой очередью в 335 тысяч гектаров. Как и в степи Таврической: освоение, распашка всего и вся, затем строительство гигантской Каховской системы. Краевые органы обратились в Госплан, в министерства. В степь прибыли комиссии экспертов. Лозунг обретал действие.

Мне пришлось ездить по следам специалистов Госплана Федерации, цифровой материал был уже поднят. Для газетной статьи я искал ответа на вопрос диковатый, при кулундинце не произносимый, но для здравых оценок нужный: а не закрыть ли Кулунду, как поступают с выработанной шахтой? Есть ли у степи та незаменимость, обязательность, что без нее «и Россия неполная»?

Лет пять еще назад этой исключительности у степи не было. Но — появилась, и среди первых ее выявил «Экспортхлеб». Под общим названием «пшеница» из Краснодарского края поступает одно, с Алтая — совсем иное. Чем уверенней рост урожаев в зонах слабых хлебов, тем острей необходимость в заповедниках зерна сильного. После исцеления от эрозии и «реабилитации» паров Кулунда поставляет такие пшеницы, о каких и Кубань забыла: от 15,6 до 17,5 процента белка (для «Экспортхлеба» довольно четырнадцати), от 35 до 42 процентов клейковины в муке, до 410 джоулей, выражающих силу муки. Такое сырье пекарь видит в сладком сне, оно дает караваи золотые и легкие, как закатные облака. Александр Иванович Слащев, секретарь Волчихинского райкома, возил по полям, у озер, вдоль ароматного бора, но под вечер свернул к колхозной пекарне, где как раз вынимали из печи:

— Вот самый красивый пейзаж Кулунды!

Пока такого зерна производится около миллиона тонн. Золотник мал — но золотник ведь. По сто тысяч тонн такой пшеницы скармливается на месте коровам и свиньям, так как на всю степь (территория ее равна Московской, Смоленской и Пензенской областям вместе!) нет ни одного комбикормового завода, а обмен не налажен. Но это уже дело не кулундинское — министерское.

Словно защищая свое будущее, степь качественно улучшила животноводство. Бычков сдают не меньше 400 килограммов весом, выросли тонкорунные отары, и по настригу эта зона сухой Сибири приближается к «всесоюзному племзаводу» — Ставрополью.

Сильный хлеб. Благородное руно. Говядина степных лугов… Шахта не выработана!

А новая формула неверна. Сейчас орошение не только не единственный, но и не главный, если ценить деньги, путь стабилизации сборов. Аргументов добавилось, выстроить нужно и их.

Любимой мыслью Менделеева было: и хорошо удобряя, нельзя плохо пахать. Чуть переменим: запрашивая сотни миллионов, если не миллиард рублей на орошение, нельзя пахать даже посредственно. Орошение — как бы расширение земли, оно словно бы говорит: данная пашня возможности осадков с неба использовала, она дает прибыли для собственного расширения — дождевалкой.

Из лозунга об орошении надо делать вывод, что пар как средство скопить атмосферную влагу свою роль в Кулунде сыграл. Но ведь ничего подобного! Уже шестой год и здесь тянется процесс вхождения в севообороты, а степь едва поднялась к пятнадцати процентам, четырехполка подлинная еще в дальнем будущем. А ведь сама сложность положения, в каком сейчас зона, должна открыть свободу поиску и маневру.

И не было б удивительно, если бы здесь, перейдя за минимальную 25-процентную долю пара, стали кое-где размещать пшеницу процентов на 85 по отдохнувшим полям. Что ж, нужен рентабельный, устойчивый хлеб даже при 280 миллиметрах среднегодовых осадков, и без известных уступок, без учета мирового опыта засушливого земледелия он не дастся.

«Учет мирового опыта»… В целинных спорах это было кодированным названием правомочности почвозащитной паровой системы. В самом деле, странно было узнавать о Канаде: есть спрос на хлеб, зерно стало таким же фактором мировой политики, как нефть, а фермы прерий все держат под паром процентов сорок земель и не решаются «качнуть»… Однако как бы не опоздать с «учетом» того, что делают сегодня. Пары в Канаде создали солидные запасы зерна, и теперь они же становятся для правительства средством сократить поток избыточной пшеницы.

У фермера уже есть технические пути от паров избавиться. Чем? «Сухим поливом». Высокими дозами удобрений.

Зарубежный академик ВАСХНИЛ, профессор Манитобского университета Л. X. Щебецкий при одном из посещений Москвы сообщал в Министерстве сельского хозяйства Союза, что мнение о малой отдаче минеральных подкормок в сухих прериях перечеркнуто. Туки сильно уменьшают расход влаги на единицу урожая, а это уравнивает в продуктивности неважный предшественник с паром. Фермеры Манитобы, где осадков побольше, чем в Саскачеване или Альберте, щедрой нормой удобрений и без чистых паров часто добиваются урожая в 20 центнеров. Ученый отметил, что ему удалось в производственных условиях агрохимическим путем повысить содержание белка в пшенице с 16 до 19 процентов, что равносильно увеличению урожая на одну пятую.

Канадский член ВАСХНИЛ считает, что земледельцы прерий, внося по 8–9 центнеров фосфорных и азотных туков на гектар, могут оставить не больше четверти нынешних паров, и притом повсеместно поднять сборы пшеницы с нынешних 17 до 24–25 центнеров.

Речь же мы ведем к тому, что чистый пар, как и все в земледелии, — агроприем со своим сроком жизни, и если хлебопашцы, применяя слово деда Тримайло, «стали богатеть», — он может быть замещен иными приемами. Высокая окупаемость минеральных удобрений — пять рублей прибыли на рубль затрат — уже разведана сибиряками. Председатель Сибирского отделения ВАСХНИЛ И. И. Синягин писал в «Правде», что фосфорные туки «и во влажные, и в засушливые годы значительно повышают урожай. Больше того, фосфаты улучшают качество зерна и ускоряют созревание пшеницы…». Уже вполне доказана высокая эффективность азота. Беда только — Западная Сибирь пока вносит около 11 килограммов туков на гектар, и говорить о широкой замене паров обильной подкормкой пока нет материальных оснований.

Что тормозит развитие ярового клина в целом? Нехватка вложений. А вложения, как и все в сельском хозяйстве, подчинены тому же закону минимума: клади туда, «где тонко». Кулунде нужны 38 миллионов рублей, чтоб электрифицировать сто хозяйств, еще не подключенных к государственной сети. Большая часть отар и треть поголовья коров зимуют во временных помещениях, а при сибирских ветрах и морозах — это явные потери кормов.

Пошла речь о проектировании 300-километрового канала от Оби, о Кулундинской оросительной системе, и Омская область не без основания заявила, что ассигнуемые ей средства не обеспечат даже прежнего уровня ввода объектов… А Курган — тот своими 16 центнерами среднего намолота за пятилетку приблизился к мировому потолку сборов яровой пшеницы. И курганское требование новых тракторов, добавочных туков основательней иных заявок уже тем, что тут основательный хлеб.

Так что же, не тянуть воду в степь? Сэкономить на трубопроводах, на здоровье кулундинцев?

На всю Благовещенку только один колодец с мягкой водой, можно мыть голову. Вообще же стакан, из которого попил, становится матовым — таково содержание солей. Станция Леньки живет водой из цистерн, а на сотни ферм ее возят машинами… Со строительством водоводов Кулунда просто сильно отстала: солидные магистрали от Иртыша и Ишима для многих омских, кустанайских совхозов уже сняли проблему. Утоление жажды — не больно эффективный, но очень человечный этап освоения кулундинской целины, и было бы замечательно, если б комсомол, храня традиции, включил 1500 километров Обского водовода в число ударных строек.

Действительно смел и интересен план подземного орошения, выдвинутый на Алтае. Водой из скважин можно не только произвести вдосталь овощей, в каких огромная нужда (едва ли не единственный край, где до сих пор не «закручивают» в банки летнюю благодать, — Кулунда!), а и сократить долю кормовых на суходоле, расширив тем пар под пшеницу. Только план этот — не новость, ему и прежде, и теперь не хватало и не хватает фундамента — знания. В районах помнят давнего энтузиаста оазисного полива Ф. С. Бояринцева. По его расчетам, подземным орошением тут можно охватить полмиллиона гектаров, в конце сороковых годов в оазисах видели едва ли не спасение Кулунды. Тогда считалось, что массы воды, движущиеся глубоко в песках, измеряются миллиардами кубометров. Но фундаментальная наука вовсе не решила, пополняемы ли эти ресурсы, река ли под степью или, так сказать, озеро. Как скажутся новые тысячи скважин на режиме подпочвенных вод? Насколько далека опасность вторичного засоления — вода ведь сильно минерализована? В гидрогеологическом отношении Кулунда — земля незнаемая. А урок эрозионного пожара учит: лезть в воду можно, лишь предварительно узнав брод.

Так подробно об очередном лозунге — насчет «Кулундаводстроя» — стоит говорить потому, что Алтай в идеях неиссякаем. И эта «идейность» — дар, ее надо беречь. Тот факт, что и прерии Канады, и наши Курган, Оренбуржье перешли за стопудовую отметку в яровых только суходолом, ничем кроме влаги с небес, вовсе не должен оттягивать вступления в бой тяжелой артиллерии интенсификации — канала и дождевалки.

Речь лишь о том, что на орошение нужно заработать! А заработать можно. Самый веский и новый аргумент к тому — великолепная алтайская осень 1971 года.

Сезон сложился как по заказу: эту сторону Сибири обошли беды. Хлеба были не настолько тучны, чтобы полечь, а люди поработали до седьмого пота — и край получил высший за всю историю сбор: 15,9 центнера! Кулундинский урожай значительно превзошел намолоты и черноземной Алтайской степи, и влажных предгорий: Благовещенка — 19,2, Родино — 19,8, Завьялово — выше двадцати центнеров на круг! Это уже не целинный урожай, не отдача ковылей, это первый гимн культуре, науке, старанию. Такой год — награда, воздаяние, но и обещание, перспектива, новый горизонт.

Можно заработать! И притом так, чтоб и впредь было кому работать.

 

IV

В сообщающихся сосудах жидкость установится на строго равном уровне.

Кулундинский поселок Полтавка и Полтавщина изначальная, вся Сибирь и вся европейская часть — теперь отлично сообщающиеся «сосуды». Один день нужен Аэрофлоту, чтобы комбайнер Знаменки алтайской оказался у родни в Знаменке тамбовской или смоленской; один уборочный день нужен комбайнеру, чтобы заработать на билет. Глухомани нет: о хоккейном голе в Саппоро узнавали под Омском в один миг с киевлянами, о строительстве Краснодарского моря и новых микрорайонов Новосибирска, Зеравшана, Набережных Челнов «в той степи глухой» знают не меньше москвичей. Глухомань есть: роженицу зимой везут на тракторе, а четвероклассник Гамаюнов Коля должен или поселяться в интернате, или ежедневно топать в школу с новой программой — пятнадцать верст в оба конца.

Нет изоляции далью, незнанием — возникла новая социально-экономическая обстановка. Ныне совершенно невозможно где бы то ни было произвести крупные вложения в производство, культуру и быт без того, чтобы магнитные волны не достигли восточной степи и не сказались на миграции.

Если своим заселением Западная Сибирь обязана Великой железной дороге, то оттоку населения всячески способствуют телевизор и Аэрофлот.

«Охота к перемене мест» — наиболее доступное индивиду средство устранить неравенство, заложенное при распределении благ и выраженное в условиях труда, жизни и в воспитании детей. Отъездом человек индивидуально преодолевает стенки, какие разделяют норму потребления поселка — и райцентра, райцентра — и областного города, Сибири — и Северного Кавказа, Средней Азии, Украины. Сильней всего мигрирует население степных поселков: тут разница между наличной суммой благ и действующим жизненным стандартом особенно велика. Как тип населенного пункта Хмели, Опалимы и Лондоны столыпинской поры приказали долго жить. Темп оттока из сибирского села потому так и высок, что к дороге «деревня — город» тут добавлена вторая колея: «север — юг».

Отток дееспособных людей из плохо еще освоенных, необычайно перспективных восточных степей — явление абсолютно и безоговорочно вредное. Сейчас сибиряк-селянин работает больше и трудней, чем средний крестьянин Федерации, а жизнь тут дороже. Сельское хозяйство Западной Сибири обеспечено рабочей силой на единицу земли в 1,6 раза хуже, чем РСФСР в целом. Угодий на человека здесь в 1,7 раза, крупного скота — в 2,8 раза больше, чем в среднем по России.

Перспективы переселения из-за Урала? Если уж Волгоградский тракторный и Горьковский автозавод берут сезонников из колхозов и платят хозяйствам «натурой» (запчастями, автомашинами и т. д.), то переселять, надо понимать, просто некого.

Завоз сезонных помощников? Путь этот применяется столько же лет, сколько лет целине, кризиса не устраняет, а становится все дороже. Приглашение временного механизатора с Украины в Павлодар обходится в 480 рублей. Но нужно учитывать и иное. Писцовые книги — государственная русская статистика XVII века — пашню, обрабатываемую наездом, уравнивали с землями, лежащими «впусте». Здравомыслие такого подхода несомненно и сегодня: пшеничное производство требует накопления в коллективах культуры и опыта, при новой системе почвозащиты — особенно. Кубанский бригадир, член ЦК КПСС Михаил Иванович Клепиков потому, в частности, получает четырехсотпудовые урожаи пшеницы, что сам работает в одной бригаде двадцать два года и большинство механизаторов его по 15–20 лет пашут одни и те же поля. Белый же свет, известно, не натопишь, и уже шкала урожайности выдает, где больше и где меньше вес временного хлебороба. (Разумеется, к переброске шоферов это не относится, к сезонным строителям — тоже.)

Остается надежда на собственные силы.

«Не хватает людей» — как это вообще понимать? Очевидно, при очень напряженных планах посевных площадей и поголовья, при данном уровне технической оснащенности и культурности работника, при данной его заинтересованности в результатах труда и при том, насколько он дорожит данным местом жительства, людей Западной Сибири не хватает. Такая расшифровка раскрывает целый сноп возможных решений.

С механизацией понятней всего: сводя растраты труда к затратам, она как бы умножает наличный людской состав. Еще пяток лет назад обычный совхозный ток напоминал муравейник, самый квалифицированный в широком смысле народ (студенты и преподаватели вузов, рабочие металлических, химических, приборостроительных заводов) орудовал первобытными совками-лопатами, и все же миллионы пудов зерна гибли от согревания — ток издали угадывался по запаху силоса. Сегодня стандартом стала небольшая зерноочистительная фабричка с двумя-тремя сменными механиками. На крупнейшем в Старом Свете Омском элеваторе всей очисткой, сушкой, приемкой, отгрузкой десятков тысяч тонн хлеба командует девушка-диспетчер за пультом автоматизированного управления. Ей помогают телевизионный экран, ЭВМ, радиосвязь и жесткая дисциплина. Социологи пишут, что подобная трансформация — не один из возможных выходов, а суровая необходимость для хозяйства в целом. Сеноуборка, кормодобывание, копка картофеля в нынешнем, тоже родящем мысль о муравейнике, виде уже через несколько лет станут просто невозможны. Если нужда в молоке и картошке не исчезнет, необходима комплексная механизация. Правильнее, впрочем, будет говорить просто о механизации, потому что некомплексная на деле есть сочетание современного машинного труда (на пахоте, жатве) с рудиментами средневековой работы (ручное доение, очистка ферм вилами и т. д.). Если лет тридцать назад в этом сочетании определял движение машинный труд, пусть только на каких-то ключевых позициях, то сейчас командует погодой скорее стародавняя работа, ибо тормозит, понижает общую скорость до свойственной ей производительности.

Механизация — полная, круговая — предполагает и особую подготовленность, она нуждается в типе сельского рабочего, столь же универсального в выучке, каким был (на неизмеримо низшем уровне производства) его дед мужик. Это не тракторист, не шофер и не комбайнер, так как он не привязан к какой-то машине, а владеет широким их комплексом и с почти равной интенсивностью работает одиннадцать месяцев в году (отпуск ему нужен месячный). Весной он сеет на тракторе К-700 агрегатом из шести сеялок, лето проводит на парах и сенокосе, страду начинает на десятиметровой жатке, продолжает на двухбарабанном комбайне, а затем до весны, используя трактор, транспортеры, откармливает скот.

Он «безотказный» (эта добродетель обычно называется первой), в два-три дня освоит любую новую машину, старателен и уважает себя. В силу хозрасчета и того, что в его рабочем дне простои — аномалия, а не норма, годовой заработок такого мастера лежит в пределах 6–6,5 тысячи рублей, то есть получает он намного больше любого районного руководителя. Людей этого типа теперь встретишь почти в каждом целинном хозяйстве.

С Семеном Ивановичем Вдовиным из алтайского совхоза «Степной» мы знакомы с поры, когда он был просто «двужильным Семеном», не больше. Лет пятнадцать назад понадобились примеры высокой выработки на раздельной уборке, и в Родинском районе докопались, высчитали: больше всех рекордсменов дает тишайший трудяга с первой фермы овцесовхоза. На старой, шитой-латаной жатке он косил по семьдесят гектаров в день — не много для рекорда, но день плюсовался к дню, и к концу жатвы у него собиралась фантастическая выработка — 1700, в иной сезон и больше, гектаров «на свал».

Сперва про его опыт писать было сложновато. Вдовин работал так, как в молодости дед Тримайло: спал по три-четыре часа в сутки, неделями не уходил с полосы. Его талантом была феноменальная выносливость — что ж тут «обобщать»? Но с известностью, какую обеспечили ему степные собкоры, Семен Иванович стал требовать порядка и от других. Раз передали по рации, что у Вдовина сломалось колесо, жатка стоит. Парторг понесся к нему на летучке с новым, а Семен, оказалось, косит как ни в чем не бывало. На понятную реакцию парторга Вдовин ответил, что старое треснуло, завтра точно сломается, надо день стоять. «Скажи я, что еще крутится, вы б не привезли…» Некий московский литератор в горячую пору томил расспросами, может ли он, Вдовин, скашивать еще больше. «Да, можно!» — «А что же мешает?!» — «Приезжие. Работать не дают!» О таком уже весело было и рассказать, в свою пору это и было сделано.

«Семена двужильного» больше нет, потому что определяющим признаком нынешнего Вдовина стала грамотность, универсальность того толка, о какой речь. Новая техника помогла развиться крестьянскому дару трудолюбия. Осенью 1971 года Алтай чествовал Семена Ивановича Вдовина среди тех, кто намолотил за страду 20 тысяч центнеров зерна. Он не был первым в совхозе «Степной»: Григорий Петкау (комбайнер, монтажник, слесарь, кузнец, электрик, сварщик и т. д.), Петр Кошкин (не меньшая череда профессий) и Николай Суслин (того же поля ягода) на своих счетах имеют больше, так как убирали лучший хлеб. Конечно, такая выработка, кроме мастерства, говорит и о большой нагрузке на технику (в бригаде устьлабинца М. И. Клепикова при урожайности в 66 центнеров один комбайнер не мог намолотить больше семи тысяч центнеров, ведь там самоходу достается меньше сотни гектаров). Но речь о человеческой стороне, о концентрации производственной культуры, какая достигнута хлеборобской элитой и дает контуры будущего типа земледельцев.

— А сколько он будет так тянуть, зачем ему?

Чем серьезней значение универсала, тем правомерней этот странный будто вопрос: зачем столько зарабатывать?

Человек, получающий пятьсот или около того рублей в месяц, запросами принципиально отличается от пяти соседей, зарабатывающих эти пятьсот гуртом. Ни проесть (свое хозяйство, усадьба, премиальное зерно в основном решают для него «вопросы хлеба и пшена»), ни пропить (сама работа, с какой он справляется, — ручательство, что в общем он человек непьющий) эти деньги нельзя. Возникает сберкнижка. Но он не банкир, деньги для него — не самоцель, его вклад — лишь отложенный спрос. Если текущий его счет впрямь «течет», периодически беднеет, воплощаясь во что-то желанное, все идет нормально. Если же реализовать деньги там, где их заработал, нельзя, вклад становится «фондом миграции». Сберкнижка превращается в воздушный шар, способный перенести в город или «в сторону южную» самого владельца или его подросших детей. Возможно, да чаще и происходит, иное: вклад перестает расти, потому что универсал перестает тянуться. Работа, что ни говори, тяжелая, а — «всех денег не заработаешь, здоровье дороже». В этом случае период, в какой универсал развернул истинные свои возможности, намеренно прерывается, и человек понижает расход энергии до уровня соседей, получающих пятьсот на пятерых иль на троих.

Работающий так, как Вдовин, целине нужен, но так зарабатывающий — нет. Потому что заработком своим он ставит себя далеко за рамки того потребления, какое здесь ему предлагается.

Совхоз «Первомайский» под Кустанаем — превосходное в полеводческом смысле, очень доходное хозяйство, «кустанайского хлопка» — пушистого зловредного осота — больше нет, на сильной пшенице выручают миллионы. Здесь высокие премиальные, в страду женщина-разнорабочая и та получает 8—10 рублей в день.

Но убогое впечатление производили и саманные домишки (по Кулунде я знаю, что Госстрах отказывается страховать такой «жилфонд»), и школа, где в двух комнатах сидели четыре разных класса, и тесная, загроможденная «стеклотарой» лавка сельпо. В лавке высилась куча белых, издалека привезенных арбузов. Кто-то, видно, распорядился подкрепить целину витаминами, но цену установили дикую — 46 копеек кило, и арбузы сгнивали, ожидая списания. Жалкий, пропыленный «промтовар» — какая-то обувь, платья, платки — тленья избежал, но ни одна из хозяек, заходивших при мне, даже не поглядела на полки с этим привычным хламом.

— А мы дома ничего и не берем, — объясняли тетки. — Уберемся — в Кустанай двинем, совхоз дает машины. Да и там за городскими ничего не захватишь, весь импорт еще с баз растащат. Вот вы ездите, видите… Есть же города — цигейковые шубы висят, гарнитуры стоят годами! Тюля какого хочешь навалом, сапожки женские импортные, тарелки глубокие, трикотаж, полотенца махровые — все лежит, никто не давится. Да никаких денег на езду не жалко, сложились бы — одна в один край, другая в другой, списки в руки — поезжай, вези! Разузнать бы только…

Я высказал было сомнение насчет таких городов, но меня оборвали: замахнулся на мечту. Есть, есть города, где и газовых плит, и сервизов чайных, и холодильников, шерстяных одеял, детских костюмов с начесом, ковров — всего невпроворот, только далеко это, из степи не доберешься.

Лет шестьдесят назад, в разгар переселения, Михаил Пришвин так передавал представления крестьян черноземных губерний о новых местах: «Там, в этой чудесной стране: картошка — двугривенный, хлеб — четвертак, мясо — три копейки; лес — даром бери. В таком съедобном стиле рисуют себе синюю птицу и страну обетованную люди земли, оторванные от нее…»

Люди ныне сытой, обремененной рублями целины рисуют свой рай вовсе уже не в продовольственном, а скорее в промтоварном стиле.

Городов, где в универмагах полки ломятся, я впрямь не видал, но сельские магазины, где «дефицит» не дефицит и где многое из грез целинниц могло бы сбыться, есть, я в них бывал, и заповедные эти острова ближе, чем Эстония, — в том же Казахстане. Я рассказывал о потребсоюзе Меркенского района Джамбулской области.

Там просторные, сияющие магазины. «Сапожок» — обувь на любой вкус; «Ягодка» — фрукты-овощи круглый год, «Мелодия» — баяны, скрипки, пластинки. Там председатель потребсоюза И. М. Черкис работает бессменно четверть века и работает: его торговая сеть замечает и старается выловить каждую отложенную тысячу, у него товарооборот, а не товарозастой, у него свои цеха и колбасы начиняют, и торты пекут, и пиво варят, его сласти разбирает черноглазая детвора всей Чуйской долины. Там вклады в сберкассах считают кооператорской задолженностью колхознику: больше на книжках — хуже торговля, хуже жизнь. Послы Черкиса летают на всякие ярмарки, и из тридцати миллионов рублей годового товарооборота четыре миллиона не покрыто фондами, а добыто расторопностью. При мне женщины-казашки за чаем хвалили Черкиса, поднимаясь, не подозревая того, до политэкономических высот:

— У Черкиса рубль везде одинаковый… Как в другом месте? В чабанской бригаде человек живет — купить нечего, рубль легкий. В колхозе живет — сельпо близко, рубль лучше. В районе универмаг большой — дорогой рубль. В Джамбул поехал — всякий товар, в Алма-Ату — совсем хорошо. Молодежь ездит, видит. Три раза деньги отвез, на четвертый сам там остался. Через год в гости едет — красивый, модный. Дальше от бригады уехал — больше всего получишь на рубль. В селе клуб плохой — важно, да? А рубль неодинаковый — разве не важно? В Мерке рубль кругом одинаковый, товар к человеку едет!

Но рассказывать такое в лавке, пропахшей гнилыми арбузами, значило дразнить голодного. А товаров тут, видно, нет и потому, что кто-то другой, умелый, оборотистый, перехватил целинную долю…

Допустим, однако, что особо ценному работнику помогут с толком истратить заработанное: район выделит ему «Москвича», а рабкооп добудет гарнитур и холодильник. Все равно — лично, в одиночку создать жизненный комплекс по своей мерке он не сможет. Максимум, что сумеет он самостоятельно, — это построить дом (хотя как раз индивидуальное строительство на целине идет очень туго, даже в колхозах ориентируются на казенное жилье). Но уже с водою для питья он входит в сферу обслуживания.

«Новый дом пустовать не будет!» — так звучал один из кулундинских лозунгов. Оказалось — будет. И уже пустует в Углах, Ключах, Благовещенке. Да не камышитовые, не «сборно-щелевые» — кирпичные дома пустуют! Потому что опять-таки нужен комплекс, весь жизненный круг, а не долька его. Опрос новосибирских социологов показал, что в требованиях сибиряков к своему поселку на первых местах стоят водопровод, детсад и баня, затем медпункт (аптека), столовая (чайная) и школа, потом требуют магазин, клуб и швейное ателье, а под конец речь о пекарне и парикмахерской. О спортивных залах, закрытых бассейнах и прочих достояниях колхозов с дифрентой I в степи не заикаются, но идея жизненного комплекса, в котором общественная часть благ была бы выравнена с заработками, то есть личной частью, проникла повсеместно.

«Не родители детей увозят, а дети — родителей!» — сказала мне в «Первомайском» одна женщина, мать троих школьников. «У нас не механизатор сдерживает урожаи, а учительница немецкого», — говорит знакомый омский агроном. Чем прочней материальное положение семьи, тем большего хочет она для своих детей, и редкий универсал не мечтает видеть сына и дочь студентами. А из Федоровского района, где «Первомайский», ежегодно выбывает от ста до ста сорока педагогов. Мастер-универсал зарабатывает в несколько раз больше врача, и это вроде бы хорошо, но молодой врач (точней — «врачиха»), отбыв после вуза положенное, всеми правдами-неправдами перебирается в город. Если еще до приезда в село та «врачиха» узами брака не связала себя с сельским хозяйством, надежд на ее укоренение мало.

В одной книге по оборонному русскому зодчеству емко сказано, что крепости Пскова, Изборска, Новгорода выражали не русскую мощь, а силу противника. Башню, какую легко могли взять тевтоны, и строить было незачем.

И в необъявленной «войне» за рабочие руки критерии «оборонных сооружений» Западной Сибири тоже задаются, так сказать, за кордоном — там, куда едут из Хмелей-Опалимов. Степь не бездействует, нет. Подчас поражаешься, что меж делом — меж севом и жатвой — успела сделать та же Кулунда. В Волчихе с великими трудами и строгими выговорами подняли телевизионный ретранслятор, и смотреть матч с Пеле сюда съезжались за сотни верст. Благовещенка напористо строит школы — в десятилетке тут видят стержень, гарантию сохранности любого села. Строятся грунтовые дороги.

Но на всю Кулунду (16 районов, 48 тысяч квадратных километров) только 50 километров дороги с черным покрытием, и постоянной автомобильной связи с Барнаулом, Рубцовском, Павлодаром у степных райцентров нет. А в волновахском, взять для масштаба, районе Донецкой области — больше шестисот километров асфальтированных трасс, в любой сезон можно проехать к любому хутору.

В Кулунде стало полегче с кадрами клубных работников: училища шлют девчат, обученных и руководить хором, и «молнию» выпустить. А при Дворце культуры усть-лабинской «Кубани», как и во многих других краснодарских колхозах, на платных должностях работают до тридцати человек — хореографы и тренеры, артисты ансамбля, оркестранты…

Можно сказать: где такое возможно, там и в народе не нуждаются, переманивать людей тот край не станет. Верно, но там создаются ГОСТы сегодняшней жизни, оттуда и идет понятие, что такое «лучше» в нынешнем смысле, остается искать его. Высота стен и башен оборонного культурно-бытового комплекса диктуется оттуда, и брешей-разрывов в защитном кольце быть не должно! Сложатся реальные стены домов просто и Домов культуры, аптек и пекарен в умозрительную охранную сибирскую стену — и по асфальтным трассам в степь потечет народ…

— Асфальт, — слушая такое, улыбается Николай Иванович, — А оно крестьянину и не надо. Мы по земле ходим.

То есть как это — не надо? А телевидение, водопровод?

— Живем же. И сами не дикие, и дети учатся. Я почти каждый год в Воронеж езжу, а назад не тянет. Тесно там. А тут вольнее.

Рукава у Николая Ивановича засучены, сквозь тонкую белую кожу видны вены очень сильных рук. Говорит ласково, но снисходительно — слишком уж простые вещи приходится объяснять. Заработок? Ну, примерно две двести в год, да что заработок? Там, под Воронежем, дают по центнеру хлеба на трудоспособного, а тут — по двадцать пять центнеров на семью. С коровами там мука, распродают, а здесь сена вдосталь, солома — бесплатно, колхоз и пастуха для людского скота нанимает, дрова тоже дешевые. Колхозу ты нужный. За выслугу лет платят, а кто из армии вернулся или остался после десятилетки — два года поддержку получает на обзаведение, двадцать процентов к зарплате.

— Что может колхоз, то и делает. Нельзя обижаться.

В кабине оранжевого К-700 свернулся на сиденье трехлетний Сережка, его младший, — притомился и заснул. Хорошо ли такого карапуза брать на трактор?

— Пускай привыкает, колхозник, — улыбается Николай Иванович. — Не возьмешь — реву будет до вечера.

А Николай Иванович Зинченко — человек умный, трезвый и уважаемый: восемь лет назад воронежцы послали его сюда ходоком, двенадцать семей за ним поехало и десять укоренилось.

И работник известный, чемпион Курганской области по пахоте, получил в премию мотоцикл, а среди курганцев выйти первым — о-го-го…

Я искал целинный район, какой бы не терял коренную и накапливал пришлую рабочую силу. На такой действующей модели и прослеживать тенденции. Нашел — и стал туда ездить. Он так и называется: Целинный район. Увеличил за пятилетку сельское население! Пусть на двести человек, но ведь прибыль. Так что же там за жизненный комплекс? Какие асфальты-бассейны манят туда народ?

Штука в том, что манить будто нечему. Грунтовые дороги, неказистые клубики, и «елевидение».

В колхозе «Заря», в сельце Бухаринка, живут Лосевы, редкая теперь уже сибирская семья-клан: мать Анастасия Павловна, степенная, до сих пор еще красивая женщина, до пенсии телятница (хозяин погиб на войне), шестеро сыновей, поставивших дома рядом со старой истлевшей избой, и две замужние дочери. Андрей, Александр, Николай и Василий — комбайнеры, Петр — бригадный учетчик, а Юрий, самый грамотный, теперешний глава рода, — колхозный экономист и капитан футбольной команды. Лосевы в родстве с Якуниными, тоже работящей и разветвленной семьей, много значащей в колхозе (Василий Иванович Якунин — агроном и секретарь партбюро).

Председатель, подвижный и шутливый Анатолий Амосович Наумов, начисто лишенный руководящей значительности и спеси, объяснил, почему все Лосевы остались дома:

— Намучились в войну, цену хлебу знают, вот и…

Но ведь и в Свердловске не сидели б без хлеба, другие ж едут?

— Они тут шапки ни перед кем не ломают. Я к ним — с лисой, и громом, но ладим.

По-сельски откровенные люди, братья охотно выкладывали все (случалось и пообедать вместе, но больше встречались на работе). Самым сильным впечатлением пережитого у них был голод в войну. Вспоминали, как лебеду варили, таскали жмых, ждали молодой картошки, мать рисовала рукой, как они спали вповалку, головой к голове, «уходишь на ферму — не понять в темноте где кто». Не умер, однако, никто, никто не сбежал.

Оставить родную Бухаринку решилась было одна Анастасия Павловна. Женив самого младшего, мать собралась замуж. (Юра с улыбкой, но сердечно рассказал эту историю.)

За отца ее выдали насильно, а в молодости у нее была любовь. И человек тот, рыбак, не упускал мать из виду. Когда старую избу завалили, он стал наезжать. Мать колебалась, спрашивала совета. Старое помнилось, сыновья не перечили, и она решилась. Рыбак теперь жил хозяйственно, за прочным забором. Подторговывал рыбой, встречал радушно. Но Юра по секрету дал матери надписанный на свое имя конверт (Анастасия Павловна писать не умеет): если решит вернуться, пусть опустит в почтовый ящик. И вот через сколько-то времени экономист «Зари» получил свой пустой конверт. Взял газик, позвал сына и отправился с нелегкой миссией. Старик рыбак встретил их как гостей, но мальчик прямо с порога: «Бабушка, мы за тобой приехали, айда домой!» Анастасия Павловна всплакнула, повинилась — хозяйкой может быть только дома.

Сейчас число внуков у нее пошло на третий десяток. Братья живут дружно, в уборку обычно косят на одном поле. Прошлой осенью я видел: один обломался — все подошли. Приехавшего торопить Амосовича (Наумова зовут по отчеству) легонько оттеснили, он построжился и увез меня:

— Вы на это не смотрите, если так пойдет — молотить нам на четыре дня.

Что же делает колхоз для Лосевых, для Николая Ивановича, для бригадира из переселенцев Пилипенко? Что может, но из возможного все. На собрании решили: уголь подвозить бесплатно и за радио не брать, а школьникам закрепить машину — десятилетка находится в райцентре. Сейчас строят правление, кинобудку, восемь домов (все отдают колхозникам) и зерносклад. Негусто, но все на свои. А основное — создан общественный климат, при котором «шапку ломать» просто не перед кем. Лосевы — не рабочая сила; они, Якунины, воронежцы, и есть тот колхоз «Заря». Положим, всему колхозу хозяин — Амосович, он цепко замечает все, и при нужде он не глядит на интересы кланов. Но на своем К-700 хозяин Зинченко, и детским чутьем Сережка отлично понял это, на комбайнах — братья Лосевы. В полях Бухаринки всем Лосевым вольнее, чем где бы то ни было, — и Анастасия Павловна вернулась сюда.

Старинная сибирская приманка: вольнее жить.

В соседнем колхозе «Восход» я видел плотников-белорусов: четырех Вереничей, Химича, Горегляда. Они тут были в роли «шабашников», понравилось, оставили перезимовать Горегляда, и тот авторитетно отписал: «Не верьте, что тут медведи замерзают…» И апофеоз — кубанец из Тимашевской! Иван Таран переехал сюда в целинные годы, вырос до колхозного главбуха, перевез к себе престарелую мать — родной дом теперь в Сибири.

Для порядка надо, конечно, сказать: одно не исключает другого, ощущение себя не рабочей силой, а хозяином не заменит асфальта. На это придется возразить: если общественный климат по-сибирски здоров, асфальт появится. Поточней — появится самое сегодня нужное: кинобудка, газ в домах Лосевых или форма футболистам. Это яснее ясного: человека в цифры вложений не вместишь.

Серьезней иное замечание: патриархальщина! Сытое благополучие, душевный покой. В век научно-технической революции миграция закономерна, она питает города, она движет сельскую производительность…

Покой — но не застой. Курганская область приближается к мировому рекорду в урожайности суходольных яровых хлебов, ее сто пудов в среднем за пятилетку, ее шесть центнеров прироста за пять лет — свидетельства крепкого общественного здоровья. А если о беспокойстве хозяйском, дальновидном, то надо поискать людей менее благодушных, чем в степном городе Кургане.

— Массовая миграция из сибирского села — тяжкий просчет нашей прогнозирующей науки, — говорит Филипп Кириллович Князев, первый секретарь Курганского обкома. — Проблемы не могут появляться внезапно, вдруг: они видны издали, уже за пять-то лет — наверняка. Неужели наши плановые органы не видели, что поселок в двадцать дворов при обязательном среднем образовании не выстоит? Школу там не поставишь, возить — ни автобусов, ни дорог, аттестат уже обязателен, потому что родители его требуют от детей и от государства. «Мне надо из ребят людей сделать — перебираюсь в крупное село или в город». За всю историю не строили столько школ, как в прошлую пятилетку, и все главный мотив ухода — «негде учить ребят».

— «Не хлебом единым» — это для села приобрело особое звучание. У нас разбегался было восток, целина. Приняли меры — вы в Целинном видели. Но стал шевелиться северо-запад области — почему? Тут населения больше, дорожить каждым человеком не стали, обхаживать его нечего, в итоге — «лучше буду получать меньше, но жить по-человечески!»

— Несчастье в том, что Западную Сибирь, Урал обделяют людьми, тогда как этой зоной можно кормить страну.

 

V

О собственной коллекции пшениц я мечтал давно, но дальше благих намерений дело не шло. Невзначай она сама собою составилась, и довольно полная. В ней три колоса, но среди них есть пшеница, какой уже нет, пшеница, какой еще нет, и пшеница, кормящая нас сегодня. Все они имеют отношение к очевидному теперь факту, что нам, стране яровых по преимуществу пшениц, стало нечего сеять, и к явлению мирового земледелия, именуемому «зеленой революцией».

Та, какой в полях больше нет, — плотная белая двузернянка, «зандури» по-грузински и «тритикум тимофееви» по-научному — пришла к нам, вероятно, из времен Урарту.

— Нашел я ее в двадцать втором году на Сурамском перевале, — рассказывал, подарив конверт с колосьями, Петр Михайлович Жуковский. — Был я тогда сотрудником Тифлисского ботанического сада, увлекся блестящей работой Николая Ивановича Вавилова о происхождении культурной ржи из сорно-полевой. Изучил способом пешего передвижения Нагорный Карабах и Западную Грузию, «зандури» нашел как сорняк, назвал в честь профессора Тимофеева, чудесного человека. Колосок неказист, но оказался эталоном иммунитета — совершенно не восприимчив к ржавчине. Потом, много позже, пришлось говорить на мировом конгрессе в Эдинбурге, чтоб берегли «тимофееви» в коллекциях — в Закавказье ее и след простыл. Скрещивается она плохо, но австралийцы, канадцы, даже Англия уже имеют ряд гибридов с нею — сорт «ли», например. Представляете, что значило бы для нас победить ржавчину? В обычный год теряем десятую часть урожая…

Кабинет квартиры на Кировском проспекте Ленинграда. Много картин, иные очень современного письма. На столе журнальная верстка: Петр Михайлович — редактор «Генетики» (на девятом-то десятке!). В этот дом пришла нежданная радость. Сотрудник Института истории Академии наук СССР В. Д. Есаков открыл уцелевшую часть архива Николая Ивановича Вавилова, а в ней — переписку Вавилова с Жуковским, и долголетнюю — с двадцать второго по самый тридцать девятый год! Те письма Петр Михайлович считал давно погибшими, но воистину — «рукописи не горят». Недавно ездил с историком в хранилище читать адресованные себе и свои страницы, вернулся возбужденным, взволнованным.

— Николай Иванович пишет, что из Закавказья в мировую коллекцию поступил исключительно богатый и ценный материал. Высшей оценки не может быть. Значит, жизнь прожита недаром!

На трудах Жуковского выросли поколения растениеводов.

Странное дело: его фундаментальную книгу «Культурные растения и их сородичи» читать легко, быстро читать — невозможно. Включается фантазия. Ни грана лишнего, не простое будто наблюдение — насколько безошибочен был первобытный человек в выборе растений и животных для одомашнивания — вдруг задело тебя, и мысль потекла. В самом деле, взял сразу все полезное и ни от чего потом не отказался! Подумать — от бронзы до шагов по Луне ничего существенного в культуру не введено, кроме разве очень горького (хинного дерева) и очень сладкого (сахарной свеклы), а все растительное многообразие полей, огородов, садов — живая археология. Человек только перемещал растущее из долины в долину, с континента на континент.

Вскользь брошено — Рим времен цезарей не знал риса, цитрусов, картофеля, томатов, фасоли, а современные земледельческие супердержавы — США, Канада, Аргентина, Австралия — целиком основали свое растениеводство на иноземных культурах, и зеленый обмен уже понят тобой как часть цивилизации. Природа дала будто все, но вовсе не открыла кандидату в венцы творения, этому «гомо сапиенс», что лучшие на планете дыни получатся в Средней Азии, а высшие урожаи пшеницы дадут бывшие индейские прерии.

Насколько ты «сапиенс», гомо? Насколько способен к обмену, общению, к выгодному бескорыстию? — таким был экзаменационный вопрос. Культура поля всегда шла рука об руку с культурой человека — закон сформулирован Вавиловым. Мерило культуры одного человека — в умении обмениваться знаниями, отражение культурности народа — его поля. «Безостая-1» — земной аналог полета Гагарина, в ней скрестились усилия доброго десятка стран. Пшеница «гейнс», давшая американцам по 142 центнера с гектара, — земледельческое соответствие высадки на Луне, а в сорте — чуть не весь мир. Один в поле, может быть, и воин, но — не земледелец. При первой встрече с инопланетянами мы предъявим колос как достижение своей цивилизации и дадим его в обмен — в знак своей культурности.

В книге волнует единство живого мира во времени и пространстве. В ней — дух Вавилова.

— Он был насквозь человеком будущего. Я писал: он был как вулкан Страмболи — вечно пылая, освещал путь другим, — говорит Жуковский.

Исаакиевская площадь многолюдна и многоязыка: туристов, чужеземных и наших, манит гигантский, пышный, как кирасирский офицер, самый нерусский в России собор, поставленный надзирателем при православии. Сотни тысяч посетителей! На этой же площади — дом ВИРа. Здесь работал человек, титанически много сделавший для того, чтобы накормить людской род. Никаких очередей, средний турист шествует мимо.

Белый бюст Вавилова, обстановка скромного величия. Вещи, книги, мебель — все замерло, помнит… Под стеклом — куски соли, разменная монета Эфиопии. Французский, в хорошей желтой коже его высотомер. Афганский серп и чай Формозы, крахмальные лепешки Синьцзяна, пшеницы Испании, овсюг с развалин Помпеи. Гениальный улыбчивый москвич в просвет между двумя мировыми войнами, перед самой порой автострад, лайнеров, супергородов, кругосветных плаваний без всплытия, одоления детской смертности, отравления среды, подошел к древней зеленой планете как к единому целому в пространстве и времени — и выхватил из-под дорожной машины ломкий колос. В переходный миг от мотыги и серпа к гербицидам, ЭВМ и фотографии гена он с сыновним почтением отнесся к труду сотен былых поколений, сумел в семенах, колосьях, клубнях спасти ум и старание земледельца разных веков и континентов.

— Без революции его бы не было, — говорит Жуковский.

Ленинскую мысль о коммунисте — аккумуляторе всех богатств знания, выработанных человечеством, Вавилов в своей отрасли овеществил аккумуляцией в едином собрании всех зеленых ценностей, когда-либо и где бы то ни было созданных земледельцами. По теоретической мощи, по энергии, по быстроте деятельность Вавилова была отражением Великой Октябрьской революции в комплексе наук, одолевающих голод. Будучи явлением советским, эта зеленая революция получила международную направленность. В декабре 1920 года Владимир Ильич Ленин заявил: «…мы выступаем от имени всего человечества с экономически безупречной программой восстановления экономических сил мира на почве использования всего сырья, где бы оно ни было. Нам важно, чтобы голода нигде не было. Вы, капиталисты, устранить его не умеете, а мы умеем».

За семнадцать лет феноменального напряжения были использованы растительные ресурсы 65 стран, в мировую коллекцию поступило четверть миллиона образцов, был обновлен сортовой состав Союза, созданы теоретические основы селекции как науки — не само здание, а башенный кран, каким можно строить здания любых высот и назначений.

Но хвалить основателя ВИРа, первого президента ВАСХНИЛ и т. д. и т. д., — новый способ забвения Вавилова. Чтить деяние можно только деянием.

«Скромные советские экспедиции… незаметно прошли огромные территории и вскрыли впервые огромные, не подозревавшиеся наукой и селекцией видовые и сортовые богатства… Перед советским селекционером открылся новый мир» — это короткое вавиловское слово о сделанном. А дальше — цели, проблемы, задания:

«В развитии селекции пшеницы основную роль играли в прошлом и продолжают играть в настоящем социально-экономические сдвиги». «Самые крупные успехи мировой селекции связаны с интернационализацией ее!»

«Мы не отказываемся от селекции как искусства, но для уверенности, быстроты и преемственности в работе мы нуждаемся в твердой, разработанной конкретной теории селекционного процесса. Коллектив не может работать по интуиции, на случайных удачах».

«Работа селекционера должна проводиться в комплексе с генетикой, физиологией, фитопатологией, технологией и биохимией».

«Грядущая возможность крупных изменений среды в смысле широкого применения химизации, орошения… должна быть учитываема селекцией».

Это написано три с половиной десятилетия назад. Для истории пшеницы — миг. Но в этот миг наш идеал зернового урожая поднялся со ста пудов к ста центнерам. Подобной смены вех человечество не переживало. Что устарело в стратегии Вавилова, что требует поправки? Единственное: возможность химизации и полива стала фактом.

Вавиловым, как известно, описан хлеб, какого не было; в сорока шести требованиях спроектирован сортовой идеал пшеницы XX века. В чем сегодняшние селекционеры поднялись над сорока шестью пунктами Вавилова? Ни в чем. Мир точно осуществляет его проект, не больше. Прочная, неполегающая солома, стойкая к ветрам и ливням, — пункт шестнадцатый. Высокий процент белка — восьмой. Оптимальное соотношение зерна и соломы — семнадцатый, высокая урожайность — пункт первый… В методах, направлениях, приемах селекционный мир лишь воплощает замышленное вавиловской зеленой революцией и пока не вышел за рамки замысла.

В один из октябрьских дней 1970 года агроному Норману Борлаугу, убиравшему хлеб на опытном поле в Мексике, сообщили, что ему присуждена Нобелевская премия мира. В грамоте о награде стояло: «Его работа даст изобилие плодов земных народам многих стран, на многие годы». Ученый не прервал работы и трудился до вечера.

«Беспрецедентное решение Нобелевского комитета, отметившего премией мира работу агронома, доказывает, что сегодня на колосе хлеба сосредоточено внимание не только специалистов, но и всей мировой общественности, — комментировал этот факт академик П. П. Лукьяненко. — Сегодняшний хлеб — плод совместных усилий ученых всех стран, их международного сотрудничества».

Норман Борлауг приезжал в Ленинград, подарил ВИРу много сот селекционных образцов. Вировцы говорили о большом впечатлении от встреч: энергия, страсть, одержимость идеей… Борлауг доезжал до Барнаула, огорчался, увидев, что его «мексиканцы» в условиях Сибири болеют. Те же отзывы: ничего интересней пшеничного поля для него нет… «Очень энергичный человек, прекрасный популяризатор», — писал в связи с приездом Борлауга на Кубань Павел Пантелеймонович Лукьяненко.

«Зеленая революция» Борлауга — талантливо и быстро отработанный сектор в том гигантском круге преобразований, какой очерчен Вавиловым. При полном уважении к подвигу гуманизма, без тени преуменьшения действительно мирового деяния — тут мы имеем соотношение именно сектора и круга, части и целого. Поэтому без особого труда можно прогнозировать следующие за этим технические сдвиги, можно предрекать расширение сектора — ведь есть пророческие книги Вавилова. Ведет генетика! Значит, подход к прямому физическому переносу хромосом из одного растения в другое, гибридизация на уровне отдельных клеток, как ни фантастически сложны они по своей микрохирургии, сулят большое будущее и станут реальностью — дело в технике, а путь ясен. Счет урожая уже пошел на сбор белка с гектара, а в белке специалисты приучаются считать незаменимую аминокислоту — лизин. (Индия поднимает вес лизина до 14 кило в гектарном намолоте.) Значит, отбор пойдет на содержание этой аминокислоты. Если пшеница с обычным стеблем при 20 центнерах урожая выносит из почвы на зерно примерно пятьдесят килограммов азота, а тридцать кило нитратов гонит на солому и корни, то короткие «мексиканцы» азот расходуют гораздо рациональней, и тенденция бережливости к азоту будет развиваться.

Семь лет назад мне довелось писать, что ускорение, сообщенное науке о растениях Вавиловым, привело к рождению «безостой-1», — преуменьшает ли это подвиг бывшего сотрудника вавиловского Института прикладной ботаники и новых культур, всемирно известного академика из Краснодара? Думается, что и разговор о «секторе» Борлауга в великом круге идей человека, поставленного историей в ряд с Дарвиным, Линнеем, Менделем, — лишь дань истине.

Но в Ленинград — и к Жуковскому, и в ВИР — меня привел вопрос: как получилось, что страна, владеющая мировой коллекцией пшениц, страна в основном яровых злаков ввела «мексиканцев» в опытные посевы не второй и не двадцатой, а лишь когда короткий стебель разобрали сорок государств? Как получилось, что не сетью ВИРа, а уже производственным органом — главным управлением зерновых культур МСХ Союза — добыты принципиально новые сорта и начаты их испытания? Как вообще вышло, что наша наука с таким опозданием заметила столь громадную для земледелия величину, как три гена карликовости японской пшенички «норин-10»?

«У которых есть, что есть, те подчас не могут есть…» Наши яровые пшеницы — 50 миллионов гектаров из 70 миллионов га всего пшеничного посева — страдают ограниченностью аппетита. Они легко полегают! Приученные сопротивляться тяжким условиям, они плохо реализуют хорошие. Уже десять лет бьет тревогу Терентий Семенович Мальцев перерод опаснее засухи, тучное поле нечем засеять! А. Н. Каштанов решительно утверждает, что теперь в благоприятный год восточная степь теряет от возможного урожая больше, чем недобирает в плохой год от суши. В 1971 году на курганских полях валок выглядел на 25 центнеров, а молотили 12 — массовое полегание! Я ехал на быстрой машине по сносным дорогам два дня — и нигде в Кургане не видел поля с устоявшим к уборке хлебом. Полегание и его следствия — перерыв фотосинтеза, «морхлое» зерно, потери при косовице — это первейший тормоз для ярового клина, и никаким путем, кроме селекции, узла не разрубить.

А «бурый пожар» — ржавчина? В годы влажные гриб буквально высасывает колос, эпифитотии (пшеничные эпидемии, так сказать) уносят до половины урожая. Ни мелиоратор своей живой водою, ни химик — удобрениями этой растраты урожая не перекроют, дело за сортами с той иммунностью, какую имеют — для своих только условий! — упругие соломой «мексиканцы».

Валентина Николаевна Мамонтова редкостной «саратовской-29» держит мировой рекорд распространения — 16 миллионов гектаров под одним сортом на протяжении целого пятилетия! Сорт сделал великое: в пору наведения порядка на полях он, неприхотливый и высокобелковый, дал миллионы тонн и нам, и на экспорт. Уроженка побережья Волги заняла поля по берегам Оби, Иртыша, Тобола, Ишима, еще раз доказав, что теперь место рождения сорта вовсе не определяет его ареал. Но беда в том, что всемерная сибирская борьба за влагу засухоустойчивой «саратовской» не больно-то и нужна: реализовать запасенную в парах воду, выдержать сорок, даже тридцать центнеров урожая классический для скудных условий сорт не способен. А полив с мощным удобрением? За пятилетие площади орошения возрастут на три миллиона гектаров — необходим яровой сорт, способный потребить богатую пищу и устоять на ногах.

Огромные высоты взяты селекцией озимых пшениц, тут страна лидирует, «безостая-1» признана лучшей в мире по урожайности и адаптации строгими судьями — IV Европейским конгрессом селекционеров в Кембридже, она завоевала Балканы, Румынию, Чехословакию, и все же…

Гибель от вымерзания. Признание наших пшениц самыми зимостойкими в мире — утешение слабое: дань морозам остается непомерно высокой. А чем пересевать погибшие посевы на Дону, под Курском? Яровых современных пшеничных сортов для европейских черноземов нет.

Почти с трех миллионов гектаров каждую весну злаки скашиваются травою на корм скоту, гектар дает от силы 10–12 центнеров кормовых единиц. Можно и зерновые сеять ради травы, но это должны быть сорта с мощным листом, щедрым кущением, способные дать к началу лета на худой конец сорок — пятьдесят центнеров кормовых единиц.

На юге селекция обогнала агротехнику. Однако и у южных хлебных конструкторов вдосталь долгов.

Новизны в череде долгов нет. Новое освещение проблеме придал триумф «мексиканцев». Так что же наш дозорный у глобуса, куда глядел ВИР?

— «Норин-10» мы проспали, — говорил мне М. М. Якубцинер, старейший вировец, в прошлом близкий сотрудник Вавилова. — Собственно, получен он нами еще в пятьдесят четвертом, через восемь лет после того, как появился в США. Но американцы уже набили к тому времени руку на короткостебельных сортах — брали итальянский материал… А у нас не стоял вопрос! Институт не так и виноват: карлик мы описали, разослали селекционерам, только не остановили их внимания, энергично не пробивали, успокоились. До шестьдесят шестого года вопрос о коротком стебле у нас, повторяю, вообще не возникал: на поливе сеяли какой-то миллион гектаров пшениц, не урожайность — слезы… Теперь испытываем четырнадцать мексиканских сортов.

Ключи от мировой коллекции пшениц сейчас у доктора наук В. Ф. Дорофеева, он относится, пожалуй, к младшему поколению вировцев. Мы с ним смотрели коллекционные посевы в Пушкине, у того «английского дома», у той теплицы, что знакомы тысячам по вавиловским фотографиям.

— Вам нужен ответ? Я ученик Лысенко. Когда я прочитал Вавилова, мне открылся новый мир. Уровень и характер Лысенко — это его дело. Но он кромсал программы работ. Он заставил уйти в подполье целую школу, нанес серьезный вред общей генетике — в ней мы отстали лет на пятнадцать. Еще в шестьдесят третьем году у нас нельзя было произносить слово «гены». Пагубность этого курса можно видеть только сейчас.

— Борлауг — молчун! О нем мы узнали только тогда, когда Индия заговорила о «зеленой революции». Из Пакистана я привез десять новейших сортов — имя Вавилова открывает все двери. Это имя — пароль, пропуск, всемирная виза. За последние пять лет роль ВИРа поднялась, мы восстановили все прежние программы, привозим ежегодно до пятисот образцов. Правда, многое из того, что считаешь новинкой, уже лет пять в производстве. Мексиканские сорта в прямую культуру у нас не пойдут. Но путь селекции с учетом генов — главный.

Всякое изделие — это сумма вещества, энергии и информации. Значение двух последних сейчас с космической скоростью нарастает. Вещество было. Но ВИРу не хватило энергии — и у селекции не оказалось информации, у Мальцева — сортов.

Но пора — о колосе, какого еще нет.

В июне 1971 года селекционеры всех пшеничных зон страны слетелись во Фрунзе — знакомиться с новой попыткой достичь сортового идеала.

На семи гектарах, орошаемых чуйской водой, им показали гибридные линии, чем-то напоминающие камыш, но ростом чуть выше колена. Необычаен был вид колосьев — в четверть длиной! Хозяева были откровенны: сортов пока нет, материал поражается бурой ржавчиной и мучнистой росой, отчего зерно выходит щуплое. Семинар проходил довольно бурно, что объяснялось, может, сравнительной молодостью участвовавших, может, тем деликатным фактом, что Алтай, Таврия, Заволжье приехали смотреть пшеницу будущего в Киргизию, чей хлеб погоды в стране не делает, а может, просто неотложностью долгов селекции. Но все сошлись на том, что авторство создателя линий М. Г. Товстика должно быть признано до завершения работы над сортами, а завершать надо всем селекционным миром, и что нельзя терять времени, тотчас после уборки материал должен поступить во все селекцентры Союза.

У Вавилова, вспоминают знавшие его, было такое словцо — «вульгарье». Он употреблял его по отношению к зеленым материалам, какие не стоят внимания. Не брань, а просто оценка. Сколько этого «вульгарья», с завидным упрямством пестуемого, выдаваемого чуть ли не за новое слово, за открытие, произрастает на селекционных делянках от Москвы до самых до окраин, сколько авторских надежд оно питает! Если за три пятилетия передано в испытание 1911 сортов зерновых и крупяных и 1851 сорт с ходу забракован, если только два сорта — «безостая-1» и «мироновская-808» — занимают четыре пятых озимого пшеничного клина, авторство же оставшейся пятой делят меж собой целых девяносто институтов и станций, то можно только жалеть, что кто-то строгий и честный не произносил своевременно в разных местах: «вульгарье».

Линии Михаила Григорьевича Товстика селекционеры, был грех, похищали. Срывали колосок-другой — и во внутренний карман: пока еще получишь, а образец увезти надо. Материал уникален: крупноколосые короткостебельные формы, открывающие путь к урожаю уже за сто центнеров. Можно было иронизировать над ржавчиной, над шумом, когда еще нет сорта (и меж собой приезжие это делали), но не признать оригинальности направленного поиска было нельзя.

Работает здесь Товстик четверть века. Ровно на середине этого срока был, по его словам, «выгнан с делянок»: пришла «безостая-1», разметала все сорта и заделы. Продолжать можно было только на базе шедевра. У кубанского сорта колос не больше десяти сантиметров, число колосков на его стержне — 21. Каждый добавленный колосок увеличивает урожайность на два-три центнера. Для сбора в сто центнеров стержень должен нести 25–27 колосков. Чем удлинить? Есть злак с рекордной протяженностью колоса — в полметра, но это не хлеб. Это пырей, с ним долгие годы работает академик Н. В. Цицин. Двенадцать лет назад селекционер из Фрунзе скрестил сорт Лукьяненко с пыреем. Гибрид дал диковинный, с 39–30 колосками на стержне, несущий до семи граммов зерна колос.

От отца-пырея линии унаследовали полегаемость. Гигантский колос нуждался в необычной трубчатой опоре. Из коллекции ВИРа поступил некий «тибетец», карлик под именем «Том пус» — перевести это можно как «мальчик с пальчик». Он стлался, колос имел малый, единственный плюс — крохотный рост. В 1966 году — подчеркнем: в шестьдесят шестом, когда, как уверяют, «вопрос» о стебле «не стоял», а ведущие институты еще не поняли роль генов карликовости — безвестный агроном из Чуйской долины скрестил свой материал с «тибетцем». Гены оказались настолько мощными, что стебель опустился до полуметра, с полегаемостью было покончено. Главное преимущество линий перед мексиканскими сортами — колос длиннее на 5–8 сантиметров. Главные минусы — неустойчивость к болезням и то, что это озимая пшеница, яровым зонам нужно переделывать ее.

Михаил Григорьевич работал на самом современном — по мышлению — уровне: скрещивание экологически отдаленных форм соединено с межвидовой гибридизацией. Но работал в одиночку, без фитопатолога и генетика. В его находке много от интуиции и таланта, от той поры, когда селекция была еще искусством, не наукой — точной, поддающейся планированию и техническими способами обеспеченной от неудач. Искусство вдохновляется надеждой на удачу, наука гарантирует успех! Одаренность наших корифеев — П. П. Лукьяненко, В. Н. Ремесло, В. Н. Мамонтовой — признана миром, и разве случайно, что три наиболее результативных института — Краснодарский, Мироновский, Юго-Востока — это крупные и по нашим условиям щедро оснащенные научные центры?

Высеянные на полях сотен институтов и станций «мексиканцы» и сорта американской компании «Уолрд Сидз» стали семенами беспокойства. Почти каждый участник семинара говорил о плодах испытаний. Превышение урожайности над районированными сортами было внушительным — но только при очень хороших условиях. Новички не полегают, очень отзывчивы на удобрения и дополнительный азот честно перерабатывают в протеин: содержание белка у новоселов достигло в Крыму 19 процентов, клейковины — 39,5 процента. В Армении короткостебельные дали урожай в 70 центнеров. Но на богаре, при скудном пайке влаги и пищи, интенсивные иноземцы не выдерживали сравнения с нашими сортами, что и было отмечено рядом выступавших — с тем, надо сказать, выражением, с каким некогда произносилось утешающее: «Что русскому здорово, то немцу — карачун». В новых условиях те хлеба поражаются пыльной головней, восприимчивы к мучнистой росе. Редкие из купленных сортов годятся для немедленного использования, большинству нужна переделка. Но даже и при нотках скепсиса общий тон семинара был деловым, беспокойным, и сам этот слет был попыткой решать новые проблемы по-новому — централизованно, быстро, по-вавиловски.

— За Нарвой приходит Полтава, — сказал, закрывая семинар, академик ВАСХНИЛ Н. В. Турбин.

Приходит, но для этого колокола переливают в пушки.

Идет гонка со временем. Сегодня селекцию можно вести или быстро, или никак — госбюджет будет избавлен от пустых трат. Селекционер, дюжину лет или больше в одиночку корпящий над сортом, чтоб потом госсортсеть еще лет пять-шесть выясняла, что, собственно, он сделал, ныне полный анахронизм. Не говоря уже о технике, агрохимии, мелиорации, какие идут своим темпом и ждать никого не намерены, напомним, что сами болезни пшениц, расы гриба быстро приспосабливаются к новому сорту, и если даже он был рожден устойчивым к ржавчине, то в поля придет уязвимым: гриб обгонит. Тридцать лет выводит сорта старейший из институтов степи — Сибниисхоз, а колхозами не принят ни один. Спрос, известно, не грех, попытка получить авторство — тоже, но когда солидный коллектив методически является на вокзал со своими дарами после третьего звонка, то вместе с его сортами испытывается и терпение Госбанка.

Селекция больше не может делать ставку на штучную выделку шедевров — нужен поток, конвейер сортов. Агроном должен знать, пусть приблизительно, какую пшеницу он получит через пять лет и чем заменит ее через десять.

Вавиловское требование «надо спешить!» полностью относится и к испытателям. Растягивать экзамен новому сорту чуть ли не на такой же срок, какой пошел на его создание, — все равно что выпускника вуза экзаменовать пять или шесть семестров. Засуха, мороз, нашествие ржавчины, прочие нужные для проверки беды не могут ожидаться как «милости природы», — сложности нужно моделировать! И уж если сорт — открытие, то тем более нужна скорость, он должен сразу идти во все зоны возможного ареала.

Распыленность сил — всегда отставание. В тех двухстах учреждениях, что ведут селекцию зерновых, конструктор сортов в большинстве случаев — одинокий ловец удачи, индивидуалист поневоле: сам себе агроном, сам и генетик. Даже юридически, в вопросах авторства, затруднена возможность кооперации и разделения труда. М. Г. Товстик осенью семена разослал, но разговор о признании за ним авторства на линии остался без последствий. Нет, оказывается, прецедента, чтобы заготовки, пусть и уникальные, у нас признавались научной ценностью. Колос ты должен делать сам до конца. Временем тебя не ограничивают.

Чтобы лидировать, селекционер должен жить минимум вдвое быстрее полевода, то есть получать хотя бы два поколения гибридов в год. Способа два: теплицы или использование районов с теплой зимой (этим путем шел, мы знаем, Борлауг). Есть у нас теплицы? Теперь да, два года назад в Западной Европе закуплено двадцать таких устройств, ускорителей зернового прогресса. На ящиках с точным оборудованием стоит требование — «хранить в закрытом помещении». Сибниисхоз в Омске хранил то добро во дворе, под снегом и дождем. А почему, собственно, хранил, не собрал и не пустил сразу, как экстреннейший объект — ведь золото плачено? Почему вообще из двух десятков теплиц только две на сегодня в деле? Ну, тут объяснят подробно: проекты, привязки, некому строить, трудно с кирпичом… А вот почему теплые районы Грузии не используются как теплица под открытым небом, чтобы осенью тут посеять, а к весне материал успел, скажем, на Алтай, — этому и объяснений не услышишь.

Оно и спрашивать, если серьезно, незачем, потому что буквально всем, от рядового лаборанта до президента ВАСХНИЛ, первопричина ясна. Нет единого хозяина, нет полноправного и ответственного кормчего пшеничной селекции, каким в былые годы служил Всесоюзный институт прикладной ботаники и новых культур, он же, позднее, — ВИР. В разных зонах создано двадцать семь селекционных центров, но старая немочь — распыленность — проникла и сюда: подчинены эти центры пяти разным органам, приданы зональным институтам. Зональный же институт, известно, это ВАСХНИЛ в миниатюре, и внутри его средства и силы распыляются уже меж направлениями, а их не меньше, чем тварей в ковчеге у Ноя. В итоге те селекционеры, что у Минсельхоза Федерации, получают от семи до восьми процентов средств, ассигнованных комплексным институтам, и было б наивностью ждать, что при таком внимании с делянок быстро исчезнет убогое «вульгарье».

«Считать важнейшей задачей выведение неполегающих и устойчивых против болезней сортов и гибридов зерновых культур для возделывания их на орошаемых и осушенных землях, а также в условиях применения высоких доз минеральных удобрений», — гласят Директивы XXI съезда партии. Проблема прочной иммунной соломины поставлена в число важнейших задач государства!

Полтава должна прийти.

Апрель 1972 г.

 

VI

Жанр поздравительной открытки известен: «Доброго здоровья и успехов в труде»… Чаще же и это уже напечатано, довольно личной подписи. Но, как и всюду, бывают исключения.

«Уважаемый Ю. Д., Вы неоднократно и подчас квалифицированно выступали по вопросам степного земледелия…»

Так начиналась открытка Александра Ивановича Бараева, и по многозначительному «подчас» адресат легко понял, что очерк «Лес и чернозем» отнюдь не забыт. Но дальше.

Дальше на левой стороне двустворчатой карточки сообщалось, что «целинные урожаи последних трех лет подтвердили эффективность почвозащитной системы земледелия, внедренной ныне на площади более 20 млн. гектаров». Практически достигнуто удвоение сборов, и случайности в этом нет, налицо закономерность, ибо проявляется на значительной территории, а времени достаточно для выводов.

Правая сторона представляла таблицу динамики урожаев основных регионов целины за тринадцать лет.

Цифры великолепны, и счастлив агроном, могущий подписаться под такой сводкой.

Целиноградская область до внедрения почвозащитной системы собирала по 6 центнеров зерна с гектара (в среднем за пятилетие 1961–1965 гг.). В период освоения системы (1966–1970 гг.) она получила по семь, а освоив основные элементы, подняла урожай в среднем за трехлетие 1971–1973 годов до 11,9 центнера. Прибавка составила 5,9 центнера.

Для Кокчетавской области ряд цифр таков: 6–9,5—13,7. Подъем на 7,7 центнера.

По Алтаю соответственно: 7–9,9—16,1. Прирост 9,1 центнера.

Опытное хозяйство института: 11,2—13,9—18,6. Сбор возрос на 7,4 центнера.

Разумеющему довольно. Толковать, что сложный технически и психологически переход к плоскорезу, к сохранению стерни, узаконение паров и новых сроков сева смирили и пыльный пожар, и разгул сорняков, — толковать об этом незачем, да и негде: открытка мала.

Оборотная сторона — глянцевая, чернила держались плохо — утверждала, что «эффективность системы тотчас упадет, если исключить какое-то звено». А попытки сократить паровой клин и нарушить полевые севообороты с короткой ротацией не прекращаются. Широкая печать, помогавшая внедрению системы, ослабила внимание к целинным проблемам. А рост урожаев вызвал новые сложности: хозяйства плохо вооружены против осенней непогоды, техника не отвечает задачам. Близкое двадцатилетие целины нужно осветить по-деловому, способствуя развитию первых успехов и распространению принципов почвозащиты на европейскую часть страны. Следовали настоятельное приглашение в Целиноград и подпись.

Вот так, без юмора. Если не считать юмористичным сам факт, что итог трудов целой научной школы вместе с задачами на будущее умещен на поздравительной карточке к годовщине Октября.

Касательно памятливого «подчас»… Черные бури зимы 1969 года на Кубани и Украине ошеломили и потребовали немедленного ответа: что делать? Кубанские агрономы корень бед видели в том, что край плохо занимался лесозащитой. Полосы были посажены безграмотно, система не создана, вот ветер и разбойничает. Такой взгляд опирался на докучаевскую, облесительную тенденцию. Бараев объезжал бедствующие районы с одним категоричным требованием: поле должно само защищать себя! Если уж в историю, то этот взгляд восходит к работам А. А. Измаильского, друга и оппонента В. В. Докучаева. Кубанцам линия целинного академика была непонятна, с казацкой солью ситуацию определяли так: «Учил поп ксендза службу править…» Мой первый газетный подвал «Лес и чернозем» поддерживал близкую кубанцам лесозащиту. Он-то и дал мне возможность испытать на себе бараевский характер.

Прилетев спустя несколько месяцев в Целиноград, я узнал, что Александр Иванович в больнице — гипертонический криз. Докторша сказала: повлияли поездки по югу, там отчего-то сильно нервничал, но навестить, конечно, можно — «помня, что идете к больному».

Бараева я увидел в затененной первой зеленью беседке, он был в халате, читал. То-то обрадуется — я привез ему фолкнеровское «Безумие пахаря», эту книгу из его библиотеки не раз «уводили».

— Здравствуйте, Александр Иванович, с самолета — и к вам…

Молчание. Ни руки, ни кивка. Не узнает?! Но ведь столько лет…

— Напрасно спешили. Пишите дальше «Лес и чернозем», я вам не помощник. И не затрудняйтесь посещением института.

И ведь не академическое чудачество — злость стопроцентная, будто я сотворил ему личную пакость.

— Вы помогаете эрозии! Пятнадцать лет надо лесополосе, чтобы вырасти, а потом? Потом занесет до макушек, как под Армавиром! Вы ведь видели это сами, но криводушно внушаете: сажай лес! Четверть миллиона гектаров отдать под полосы, чтобы получить новые наносы чернозема? Вреднее ахинеи я не читал!

Меня дернула нелегкая возражать. Хорошо Бараеву насаждать канадский комплекс в казахских степях, но как с ним идти на юг? Да и сама целина за лес берется. Вон совхоз «Кулундинский» — в пух был разбит ветром, а прикрыл поля березой, тополем, ожил, сеет…

— Да он пропадет через три года, ваш кулундинский лес, не даст веника на баню! Вы ни шиша не поняли в южном земледелии: с озимями легче защитить почвы, чем тут, на целине! Ваши писания на руку рутинеру!

Из сада меня вытолкали взашей. Напуганная шумом докторша гарантировала, что такого склочника больше в больницу не пустят.

Охлаждался я после диспута в ближнем Ишиме. Дудки, оставлю Эдварда Фолкнера у себя. Брань на вороту не виснет, но явный же загиб у Бараева с лесом. У корреспондентов собственная гордость…

Впрочем, соразмерим величины: кто такой газетчик? Да сюда приезжали полновластные хозяева агробиологии, требовали сеять рано, до всходов сорняка, и даже им, полновластным, Бараев прилюдно заявил: эта ахинея погубит целинные урожаи!.. В Целиноград привезли Наливайко, олицетворявшего «пропашную систему», Хрущев сказал, что западный фермер взял бы наставником Наливайко и прогнал бы Бараева. Тут не критикой пахло, а — «быть или не быть». Ради сохранения института, ради зарождающейся школы, самой целины, наконец, можно бы вслух покаяться, а про себя твердить: «все-таки вертится». А Бараев? Он и тогда в полный голос твердил: «вертится», нужен пар, ранний сев вреден… В итоге «пыльный котел» моей Кулунды стал варить сильную пшеницу. Надо, выходит, хранить право ученого на резкость и прямоту. И если все дело в корреспондентском смирении — я возвращаюсь к больнице!..

«Безумие пахаря» я протянул через забор. Бараев сказал, чтобы я надписал. Я надписал: «Главному агроному целины…»

Агроном — «законодатель полей», это привычно. Точно ли только толкуем? Давать законы природе, будучи частью этой природы, — не мания ли величия? Давались законы отсутствия внутривидовой борьбы или биологического засорения (овес переходит в овсюг, рябина в осину и т. д.) — как подчинялась им природа? Наказывала законодателей такой мерой, какою измышленный закон отличался от истины. «В природе вся красота, — вдохновенно говорил на скате своих дней Василий Васильевич Докучаев, — все эти враги нашего сельского хозяйства: ветры, бури, засухи и суховеи, страшны нам лишь только потому, что мы не умеем владеть ими. Они не зло, их только надо изучить и научиться управлять ими, и тогда они же будут работать нам на пользу». Нет, не законодатель, а законовед земледелия, скромный исследователь ненаписанных сводов, а по отношению к пашущему — законоучитель!

Сам он не сеет, не пашет, он наставляет других, такова общественная функция, а поскольку учит живого человека, с навыками, склонностями, да еще крестьянина, какого века научили оглядке и осторожности, то агроному надлежит знать человеческую натуру.

В начале двадцатых годов виднейший наш агроном Н. М. Тулайков написал брошюру о распространении сельскохозяйственных знаний среди населения США. Книжка находилась в библиотеке В. И. Ленина в Кремле, предисловие Н. К. Крупской оценивало работу как имеющую «громадный интерес». В труде было семь заповедей агроному. В чуть сокращенном пересказе они выглядят так:

Люби сельское хозяйство и деревенскую жизнь.

Знай задачи сельского хозяйства именно этой местности.

Понимай связь между отдельными приемами и хозяйством в целом.

Знай крестьянскую психологию, хорошие и плохие стороны склада ума, заслужи доверие людей, уважай их здравый смысл.

Говори ясно и доступно, для этого знай общие науки, на которых стоит агрономия.

Будь всегда с людьми, но делай то, что считаешь нужным.

Имей хорошее здоровье, трудолюбие и силу преодолевать препятствия на своем пути.

В чем-то каноны, может, устарели, но в общем научноэтический идеал может служить и ныне. Речь тут шла о практике, не о стратеге агрономии, но в науке добывания хлеба иерархия играет скромную роль.

Оздоровление целины есть крупнейший шаг научно-технической революции, достигнутый средствами агрономии.

Одним из знаков признания этого явились Ленинские премии А. И. Бараеву и его коллегам — Э. Ф. Госсену, А. А. Зайцевой, Г. Г. Берестовскому, А. А. Плишкину, И. И. Хорошилову.

Если сама распашка степей востока была намечена еще в ленинском плане ГОЭЛРО («если бы здесь земледелие поднять хотя бы до того уровня, который имеет место в аналогичных по климату и почве частях Европейской России, то возможно было бы обеспечить продовольствием от 40 млн. до 60 млн. людей», — читаем в Плане); если подъем в три начальных года 32 миллионов гектаров ковылей в междуречье Оби и Волги был великим организаторским деянием, то одоление эрозии, стабилизация урожаев, превращение целины в надежную житницу («вновь освоенные земли дают теперь 27 процентов зерна, которое заготавливается в стране», — сообщили недавно) есть победа научно-технической революции, ибо лидером была наука, а средством решения задачи — принциппиально новая техника.

Первоцелинник Иван Иванович Бысько, белорус из-под Бреста, рассказывал мне: «Прицепили за трактор какой-то резак, протянули, а стерня осталась, торчит чертом. Думаю — лущевка, скоро пахать начнем. А Бараев приехал, говорит: «Больше никакой пахоты, чем больше стерни, тем лучше». — «Так ведь глядеть срамно, будто крот нарыл», — «А вы потом поглядите на снег, на небо и на хлеб». — «Александр Иванович, не выйдет ничего!» — «От вас зависит, чтоб вышло. Другого выхода нет…»

Бысько работал в опытном хозяйстве, привык к диковинкам и предупреждал директора, что «не выйдет», просто из человечности. Колхозный бригадир, кормивший целый поселок, должен был опасаться, что за стерню на пашне его раздерут сначала свои, а потом начальство. Отказ от оборота переворачивал все, к чему были приучены поколения.

Для людей зарождающейся школы борьба с эрозией стала делом жизни в буквальном смысле: чтобы дышать, черпать из колодцев воду, выращивать в палисаднике, за камышовым тыном, капустную грядку или куст георгин, нужно было осадить клубящуюся пыль. Георгий Георгиевич Берестовский уже немолодым оставил сравнительно устроенный Павлодар с должностью в областном аппарате и перебрался на самое дно пыльного котла, основал опытную станцию в местах, где в июне не видели солнца, — подчас приходилось, гася очаги, разбрызгивать сланцевую смолу «нэрозин». Так встарь моряки, на момент утишая шторм, выливали за борт бочки с жиром. Поселившись в Шортандах, Бараев зимовал в саманном домике, где между рамами окна, в стуже, цвел полевой вьюнок, случайно попавший в глину, — цвел, напоминая, насколько прилипчиво худое. Александра Алексеевна Зайцева, в молодости сотрудница Вавилова, навсегда оставшись в Казахстане, сумев его полюбить, со страстью кадрового вировца внушала молодым аспирантам, что им будут завидовать… И умение ясно говорить, и уважение здравого смысла в пашущем, и смелость стоять на своем — все семь доблестей агронома понадобились людям новой школы. Любить такую деревенскую жизнь было еще не за что, как не за что зимовщикам любить пургу Диксона.

Откуда взялся плоскорез?

В 1957 году Бараев побывал в Канаде. Увидал набор орудий, каким спасли провинции прерий. Отсюда первая подножка оппонентов бараевской школы: «Эге, техника-то скопирована…» Многие специалисты наши и до и после Бараева благополучно отчитались в валютных тратах, а упрека такого не заслужили. На полях их вояжи не отразились никак. Ефим Дорош говаривал: «Главное — не куда едешь, а что везешь». Бараев вез идею, ехал за техническим решением. Мальцевская обработка уже приучила к работе без отвала, тут, говоря за Докучаевым, «народное сознание опередило науку», но машиностроение наше вовсе не было готово к задаче сохранить стерню. Земледелие не признает китайских стен. Русские переселенцы снабдили Канаду сортами зерновых и трав, ныне страна — антипод Сибири — могла помочь образцами орудий. Машины делаются долго: жатку ЖВ-15 «Ростсельмаш» доводит второй десяток лет. А пыльная буря, слизнув три сантиметра почвы, уносит с гектара около восьми центнеров азота, около двух центнеров фосфора и шесть тонн калия, восстановить этот слой природа может примерно к XXVI веку нашей эры. Изобретать велосипед было безумием. Импортные образцы были несовершенны, и сейчас еще почвозащитный комплекс не отвечает всем требованиям, но достигнуто главное: сохранена стерня.

Стерня дала чистоту снегу зимой и ясность летнему небу. Стерневая сеялка, за странный вид нареченная «стилягой», гарантирует дружные всходы и ребристую поверхность, где растение живет в крохотном овражке. Игольчатая борона (вроде лампового ежика) сохраняет на почве шубу былой растительности — и степь родит пшеницу, дает смысл здешней жизни, приносит осенние премии, и у Ивана Бысько на месяц обходится вкруговую по четыреста рублей.

Разумеется, все определила обстановка — вешняя обстановка мартовского (1965 г.) Пленума ЦК партии, назвавшего вещи своими именами и бросившего большие деньги, заводские мощности, металл, конструкторские силы на оздоровление целины. НТР без заводов — благое мечтание. Но разве заслоняет это личный фактор?

Почвозащитная система целины есть деяние научно-технической революции, ибо способна развиваться, вмещать в себя новое, то есть жить. Кулундинский лес не только не погиб, а обогатил систему алтайским ее вариантом, когда зеленая арматура лесополос служит опорой и стерне, и полосному пару, и посевам трав. Бараев по-прежнему убежден — поле должно само сохранять себя, как охраняла себя от эрозии некосимая степь, но в опытном хозяйстве он засадил лесом целых шестьдесят гектаров, создал дендрарий, а жена Ивана Ивановича Бысько летом в институтском саду собирает смородину.

Институт под Барнаулом впервые в Сибири начал борьбу с водной эрозией. «Терра инкогнита» для Докучаева, Измаильского, Костычева, целина соединила агротехнические средства исцеления земли с лесной и водохозяйственной программой и стала самым благополучным в почвозащитном отношении районом страны.

Новое слово школы Бараева — в том, что хранителем природного баланса она делает самого добытчика благ, земледельца. Хлебопашец — не пользователь, за каким должен идти восстановитель естественного равновесия (так за рыбаком идет рыбовод, за химиком — инженер очистных сооружений и т. д.). Сам земледелец, сам Иван Иванович Бысько сделан накопителем природных запасов!

По данным ВАСХНИЛ, ежегодно с полей и пастбищ страны смывается 1,8 миллиарда тонн почвы, страна недополучает от потерь талых вод до 30 миллионов тонн зерна, распыленная земля страдает от особой, эрозионной засухи, — не оттого, что осадков мало, а потому, что они уходят в овраги… прахом. А на полях Шортандинского института содержание гумуса выросло на три десятых процента, и не от внесенной органики, а натуральным путем — земля под стерневой шубой не знает трещин, напоминает черный творог. Троим своим детям Иван Бысько оставит степь богаче, чем принял ее зимой пятьдесят четвертого года. Вобрав достигнутое миром, система уже служит миру. Агрономы Монголии учатся здесь гасить пыльные бури, экологи Японии изучают методы охраны среды…

Система дает простор НТР, это проверено ростом производительности труда. В бригаде, где работает Иван Бысько, на работника приходится почти 900 гектаров пашни (точней, 5180 га на шестерых механизаторов). За каждым трактор «Кировец», комбайн, набор орудий, помощников зовут только на уборку. В среднем за трехлетие один человек тут произвел по 1116 тонн зерна в год — полную норму хлеба и сырья для молока — яиц — мяса на 1116 человек. Для сравнения: даже в знаменитой кубанской бригаде Михаила Клепикова с ее урожаем под семьдесят центнеров на человека производится 115 тонн зерна в год, в девять раз меньше. В выработке Бысько (шестнадцать минут — центнер пшеницы) — ответ бараевского института на все споры-разговоры о миграции, «осенних перелетах» и т. д. Трудно создать условия? А не надо создавать девятерым — дайте одному Ивану Ивановичу. Квартиру дайте с ванной, газом и горячей водой, детям его дайте школу просто и музыкальную, спортивную школы, кино, больницу, на одного средств хватит, а он в долгу не останется! В институте — дали.

Засухи в целинной степи будут и впредь, они здесь — природный закон. Но никакой ветер и зной уже не смогут принести в степь разорение — если применять контрмеры и никогда не усматривать в этих контрмерах «неиспользованных резервов»… Пятьдесят один день подряд летом 1974-го стояла сушь! А институт принимал в своих полях международный конгресс почвоведов, здесь прошла выездная сессия ВАСХНИЛ, и ни у кого не было чувства, что институт этот целинный — бедствует!

Школа Бараева — не словом, делом — дополнила старый кодекс агрономической чести восьмой заповедью: «Отвечай за землю, матерь всех благ».

…Прилетел я с той открыткой в кармане в разгар крещенских морозов. Александр Иванович, предвкушая эффект, сказал:

— Сначала посмотрим пшеницы, они выходят в трубку, потом поглядим, как пашут и сеют.

Это значило, что селекционная теплица уже пущена, а закрытый полигон для испытания орудий действует.

— Александр Иванович, а увидеть пыльную бурю?..

— Пока — увы. Завязли с аэродинамической трубой. Но сможем делать и нужный ветер.

Институт вступил в гонку со временем. Теперь есть возможность получать за долгую зиму два поколения пшеничных гибридов, можно весь год, не ожидая тепла, сухой земли и прочих милостей природы, испытывать орудия для будущих — скоростных и сверхмощных — тракторов. Выстроен лабораторный корпус, вытянулась череда жилых коттеджей, и любоваться вьюнками в окнах ученому составу института (62 кандидата и доктора наук) не приходится.

Заботит Бараева иное. Под обстрелом срок сева. Годы высоких урожаев, затяжные дожди и белые мухи в уборку воскресили давний аргумент: надо сеять раньше, чтобы по-теплому убирать. Это подкосит урожаи! А раньше убирать можно, но за это нужно заплатить. Чем?

Фосфором, ускоряющим созревание на целую декаду. Центнер фосфорных удобрений прибавляет на гектаре до трех центнеров зерна, и оно становится лучше, целина сможет поставлять гораздо больше сильных пшениц. Новому зерновому цеху нужно 2,8 миллиона тонн суперфосфата, чтобы решительно изменить осеннюю обстановку и поднять сборы на семь-восемь миллионов тонн.

Заплатить уборочной техникой… «Вы умеете косить? — спросил Александр Иванович. — А не пробовали привязывать к косе цеп? Да, тот цеп, каким молотили в деревне? Не пробуйте, это занятие Иванушки-дурачка. Но мы на сотни тысяч кос навешиваем молотильное устройство и удивляемся, что мало толку. Зачем для простой работы, косовицы в валки, гонять дорогую, тяжелую и сложную молотилку? Комбайном разумно косить только напрямую, когда сразу и обмолачиваешь. А за Уралом раздельная уборка, к сожалению, обязательна. Там нужна легкая самоходная жатка, действительно коса, такою и косят в валки США и Канада! Ее может гонять молодой парень, а кадровый комбайнер уже с августа должен подбирать валки…»

Комбайнов на целине мало. Если Швеция держит одну машину на 67 гектаров зерновых, Канада — на сто, то целина с ее всегда опасным шлагбаумом дождей и снега до сих пор не довела нагрузку и до двухсот гектаров. Крупной ошибкой плановых органов Бараев считает перекос в распределении техники между югом и востоком: Кубань, где после поспевания хлеба еще сто дней тепла, имеет комбайн на каждую сотню гектаров, Крым — около того, а сибирский агроном из-за скудного технического пайка до сих пор, чего таить, домолачивает подчас в мае, когда сойдет снег.

Только эти два фактора — фосфор и укрепление уборочного фланга — наверняка поднимут средний намолот целины на четыре, считает Бараев, центнера, и яровой наш клин подтянется к горизонту в 20 центнеров. Но это — если не трогать пары, не заниматься той рационализацией, от которой машина ломается! А рационализаторов таких не сеют — сами родятся. «Раз сорняков поубавилось, а годы идут влажные — зачем гуляющая земля? Занять, пустить в ход резервы…» Кустанайская область что ни год занимает сверх норм севооборотов тысяч триста гектаров и дозанималась, что на лучших почвах целины, где исстари селились россияне, урожай стал ниже, чем на взгорьях Кокчетава, на целиноградских солонцовых полях: 13,7 центнера за три последних года в Кокчетаве, 11,9 — у Целинограда, а в Кустанае — 11,1, даже ниже, чем в предыдущем пятилетии!

Но расширять площади под культурой можно и нужно — за счет тех естественных лугов Казахстана, какие так поэтично изобразил в своей повести о травах Владимир Солоухин. Правда, если без поэзии, то в нетронутом виде угодья эти предельно скудны — дают максимум три центнера сена с гектара — бедного белком сена. Коренное же улучшение этих урочищ, а их в целинных областях еще пятнадцать миллионов гектаров, подсев люцерны, эспарцета, житняка позволяют поднять отдачу в пять-шесть раз. На степном лимане институтского хозяйства костер безостый в среднем за семь лет дал по 34 центнера превосходного сена — какие ковыли, какой занятый пар сравняются с такой продуктивностью?

«Коль в двадцать лет силенки нет — не будет, и не жди», — писалось в «Стране Муравии». Целине — двадцать, и силенка уже громадная, а юный организм еще только наливается мощью. Признание пришло и к главному ее агроному: ждет в гости американцев, поднадоели киношники, а теперь вот приехала скульпторша. «У меня нет времени сидеть перед вами без дела». — «А снег до света кидать у вас есть время? Я проследила — вы с четырех утра скребете лопатой». — «Дорогая моя, агроном обязан быть здоровым человеком. Ваш гипс сердце мне не починит…»

Я достаточно уважаю «главного агронома целины», чтоб не писать икону. Почему все-таки школа Бараева не завоюет юг? Не раз за годы знакомства заходила речь о книге. Лучше даже так, с намеренным пафосом: о Книге. Классики с нее начинали! Глобальная по мыслям «Наши степи прежде и теперь» Докучаева, яркая и страстная «Как высохла наша степь» Измаильского, работы Костычева, Высоцкого, Тимирязева были обращением к пашущему — от него-то все и зависит. Нельзя прерывать этой традиции — страстного разговора мыслителя с пахарем. Целина уже сделала, но еще не рассказала. И потом — кого считать последователем? Прямого копировщика? Или того, кто отстаивает свой взгляд, право своего края на непохожесть?

Мы знаем, не было такого уж «мира под оливами» и в среде основавших российскую агрономию. Измаильский спорил с Докучаевым, а Докучаев резко возражал Костычеву, считал судьей научную среду. С присущим его перу блеском критиковал Докучаева Климентий Аркадьевич Тимирязев… Но — этика, этика личности, превыше всего ставящая истину, эту полемику делает плодотворной частью общего труда!

Годы «законодательства» в агробиологии отучили благодарить за возражения, а пора бы и возрождать полезную эту манеру.

Потому что на нас смотрят внуки. Творится земледельческая история державы. Говорить, что научные лоцманы целины войдут в нее, поздно.

Они уже вошли.

Июль 1974 г.