Современное общество определяется с помощью различных предикатов – глобализирующееся, информационное, общество медиа или медиатизированное общество. Во всех этих определениях весьма высок «удельный вес» процессов распространения информации, поэтому две последних характеристики становятся все более распространенными. Термин «медиатизация» впервые применил английский исследователь Джон Б. Томпсон в работе «Медиа и модернити» [Thompson J. B., 1995, p. 46] для обозначения роли институционально организованных образований – медиа, транслирующих не просто информацию, но образцы культуры, формирующие современное общество на протяжении последних веков. Осуществлением этой функции занимается специализированная профессиональная группа – журналисты, которые ныне выступают не просто трансляторами сообщений, но и создателями общезначимых смыслов, деятельность которых, учитывая ее воздействие на общество, нередко рассматриваются как «четвертая власть», сопоставимая с первой, т. е. властью государства. И хотя это определение отнюдь не ново – оно существует более двухсот лет, однако выяснение специфических для современного общества механизмов, позволяющих журналистам ныне осуществлять реальные властные функции, а всем остальным, составляющим аудиторию медиа, понимать глубинные основания этого процесса, по-прежнему представляет собой исследовательскую проблему. Этот раздел и представляет собой попытку анализа понятия «четвертой власти», начать который целесообразно с истории возникновения его.

 

1. Возникновение и содержание понятия

Понятие «четвертой власти» возникает еще в XVIII в. в Британии и фиксирует значение для общества первого массового медийного средства – газет, создатели и издатели которых стремились не только информировать своих читателей, но и защитить интересы и свободы их как граждан от чрезмерной и репрессивной роли государства, и постепенно приобрели столь значительное влияние в обществе, которое стало сопоставимо с деятельностью трех других сословий.

Основой деятельности прессы как исторически первого средства массовой информации выступал принцип свободы слова. Именно этот принцип создает проблемное поле, характеризующее основную силовую составляющую противостояния государства и общества, рупором которого выступает пресса.

Дискуссии о роли, прежде всего политической, mass media в современном обществе несут на себе концептуальные воздействия подходов, возникших в XVII–IX веках в борьбе за осуществление идей о свободной прессе на основе формирующегося в этот период в Англии и США гражданского общества. Согласно предложенной известным немецким мыслителем Ю. Хабермасом модели, предпосылкой гражданского общества является совершенно новое, возникающее именно в этот период европейской истории образование – публичная сфера [Habermas J., 1962]. Публичная сфера – совокупность автономных образований общественности, противостоящих жесткой централизованной власти. Это особое пространство «между» расширяющейся в условиях экономического роста приватной сферой и государством. Особенностью этой новой сферы, выступающей в качестве публичной арены обсуждений и свободной дискуссии, является формирование общественного мнения, появление которого большинство исследователей относят именно к XVIII в., которое стремится контролировать деятельность до того времени «самовластных» правительств.

Именно в рамках публичной сферы общественность – «мыслящая часть общества» – коллективно, равноправно, на основе рациональной аргументации выясняет желательные пути развития социума, воздействуя на правительственную политику через прессу, которая берет на себя роль выразителя и защитника мнения общественности перед лицом власти. Эти функции пресса осуществляет в ходе выполнения двуединой задачи: обеспечивая публичное пространство для общественных дебатов и представляя интересы частных граждан в виде некоторой совокупности идей, т. е. в форме доводимого до власти со страниц газет общественного мнения. В результате возникает основа для формирования рационально складывающегося консенсуса между обществом и государством, что кардинально меняет подвластное последнему пространство, заметно сужая сферу его влияния и уменьшая тем самым степень воздействия на общество. Так, в соответствии с моделью Ю. Хабермаса, идет процесс формирования гражданского общества в Европе начиная с XVII в., которое становится одним из трех «китов» классического либерализма наряду со свободной конкуренцией и свободой индивида.

Социально-философское обоснование либерализм обретает в идеях английских мыслителей: поэта Джона Мильтона, философов Джона Локка, Иеремии Бентама и Джона Стюарта Милля, для которых особое значение имела проблема свободы слова и печати. Именно в Англии идея свободы печати получила свое первое теоретическое выражение в процессе развертывания аргументации, начатой в середине XVII в. теологическими по своему характеру соображениями Джона Мильтона (1608–1674). Его логика такова: поскольку Бог наделил каждого человека разумом, способностью самостоятельно мыслить и возможностью чтения, то ограничение свободы печати лишают человека возможности жить по-христиански. Цензурные ограничения и запреты входят в противоречие с дарованными свыше возможностями делать самостоятельный выбор между добром и злом, основанный на собственной совести. Испытание же противоположными мнениями лишь способствует совершенствованию добродетельной личности.

Именно от Мильтона пошли понятия современного «рынка идей» и «процесса возвращения к истине». «Пусть все, у кого есть, что сказать, получат свободу выразить себя… Правительство не должно вмешиваться в эту борьбу (мнений) и оказывать влияние на шансы той или иной стороны. И даже если ложные мнения могут одержать временную победу, то, что истинно, призвав на защиту дополнительные силы, в конце концов выживет через процесс возвращения к истине» [Мильтон Дж., 1907].

Формулирование самой идеи свободы печати как производной от естественных прав личности принадлежит Джону Локку (1632–1704), развивающему аргументацию Мильтона. По Локку, поскольку человек от рождения наделен естественными правами в вопросах веры, то он не может отказаться от них в политической сфере, где центром власти является воля народа, а не государства. Поэтому человек свободен осуществлять свои естественные права вопреки государству; в качестве одного из естественных и неотчуждаемых прав выступает свобода печати. Кроме этого, свобода печати положительно влияет и на государственную власть: она способствует добродетельному правлению, противодействуя парламентской лжи и всевластию правительства. Именно в процессе завоевания прессой свободы печати, по мнению Локка, постепенно формируется общество, в котором господствует закон (право).

Несколько позже аргументацию в защиту идеи свободы печати расширил основатель концепции утилитаризма Иеремия Бентама (1748–1832). Утилитаризм утверждает, что наилучшими являются те законы и то правительство, которые обеспечивают максимум счастливой жизни как можно большему числу граждан. Одним из важнейших инструментов максимизации счастья подданных оказывается свободная печать, поскольку она противодействует деспотическому правлению, содействует принятию и применению законов в интересах большинства, контролирует деятельность бюрократии и делает достоянием гласности факты общественной жизни.

По мнению последователя И. Бентама Джона Стюарта Милля (1806–1873), автора знаменитого трактата «О свободе», свободный обмен мнениями между гражданами позволяет достичь истины. Дж. С.Милль предложил трехступенчатую аргументацию, демонстрирующую важность столкновения мнений, т. е. их свободного обмена, или критики, для развития общества, ходе которой истина упрочивает свои позиции. 1) Замалчиваемые правительством как «неверные», подобные мнения могут, на деле, соответствовать фактам реальной жизни, поэтому цензурирование мнений представляет собой отрицание их потенциальной истинности. 2) Но даже ложное (ошибочное) мнение, утверждал Милль, несет в себе некоторую долю истины, а потому истина может быть выявлена только через столкновение мнений, что невозможно без свободы печати. 3) Если истинный взгляд не будет встречать критики, то со временем он может переродиться в предрассудок. Поэтому печать представляет собой союзника истины, ее нельзя ограничивать и цензурировать.

Под свободой Дж. С.Милль понимал право каждого человека думать и поступать так, как ему хочется, если он при этом никому не наносит вреда. Общество может добиться того, чтобы наибольшее число людей наслаждалось «наибольшим возможным количеством счастья», если даст людям право думать и действовать самим. Таким образом, Милль переходит от общей идеи свободы к конкретной свободе выражения мнений, что нашло свое отражение в часто цитируемом отрывке из трактата Милля «О свободе»: «Если бы все человечество, кроме одного человека, придерживалось одного мнения, и только один человек придерживался противоположного мнения, у человечества было бы не больше оснований заставлять этого единственного человека молчать, чем у этого человека, будь у него власть, были бы основания заставить замолчать все человечество» [Милль Дж. С., 1882. С. 176–177].

Эти аргументы, составившие основу классического либерализма, суммировал один из «отцов – основателей» Североамериканских Соединенных Штатов и создателей единственной в мире конституции, базирующейся на принципах либерализма, Томас Джефферсон, считавший, что, если отдельные граждане и могут заблуждаться, то большинство, группа обязательно придет к правильному решению при условии, что общество является образованным и информированным. Основную функцию правительства он видел в создании и поддержании строя, при котором личность способна добиваться поставленных ею целей, а в качестве важнейшего инструмента образования и информирования Джефферсон рассматривал прессу.

Таким образом, свободное выражение мнений через прессу является принципиальным условием формирования просвещенного общественного мнения, инструментом контроля и противодействия возможным злоупотреблениям и нарушениям со стороны правительственных органов. Различаясь в аргументации, идеи представителей ранней либеральной мысли были сходны в главном – свободная и независимая пресса является гарантом от проявлений деспотизма власти государства.

Битва за свободу печати (и это не преувеличение) в странах первой демократии – Англии и США – заняла несколько веков. В Английском Билле о правах 1689 года печать вообще не упоминалась. На 30–70 гг. XVIII в. приходится пик борьбы за право прессы – газет и журналов – информировать публику о деятельности правительства, в частности о парламентских дебатах, т. е. осуществление «права знать».

Борьбу за «открытие» парламента для прессы в 30-е гг. XVIII в., т. е. фактически за отмену закона, запрещавшего выдавать секреты деятельности парламента, начинает лондонский издатель Эдуард Кейв, который за публикацию в своем журнале «Jentelmen’s maga zine» сообщений о парламентских прениях несколько раз попадал в тюрьму. Когда отношения с властями обострились до предела, Кейв придумал страну Лилипутию, наделив членов парламента вымышленными именами, но при этом каждый был узнаваем, и стал публиковать репортажи под заголовком «Прения в сенате Лилипутии», что позволяло обходить существующий закон. В 60-е гг. XVIII в. эстафету подхватил Джон Вилкс – издатель газеты «North Britain», сумевший привлечь к этой борьбе лондонскую бедноту. В итоге после 1771 года парламенту пришлось признать право прессы сообщать о прениях, происходящих в обеих палатах английского парламента. Это была первая победа прессы над властью, позволившая ей в определенном смысле стать «над властью», обсуждая (и нередко осуждая) деятельность последней.

Признанием реальной силы и влияния прессы, источником которых является общественное мнение, стало возникшее понятие «четвертой власти», или четвертого сословия (fourth estate), наряду с ленд-лордами, крестьянами и ремесленниками. Это фигуральное обозначение прессы: газет, журналов и других массовых печатных изданий – отражало степень ее влияния на государство и общество в целом.

В американском Билле о правах (Bill of Rights) – так называются первые десять поправок к Конституции США, внесенные в 1789 г. и ратифицированные 15 декабря 1791 г., – права прессы по отношению к власти были четко зафиксированы. Так, знаменитая Первая поправка (First Amendment) гласит: «Конгресс не должен издавать ни одного закона, относящегося к установлению религии либо запрещающегося свободное ее исповедание, либо ограничивающего свободу слова или печати, или право народа мирно собираться и обращаться к правительству с петициями об удовлетворении жалоб». Билль, предусматривая свободу слова, печати, собраний, вероисповедания наряду с неприкосновенностью личности, личного имущества и личных бумаг, до сих пор считается гарантом свободы информационной деятельности в демократическом обществе, представляющем собой, по часто цитируемому выражению Авраама Линкольна, «власть народа для народа, осуществляемая народом».

Билль о правах запрещал Конгрессу Северо-Американских Соединенных Штатов принимать законы, ущемляющие свободу слова и печати, укрепляя тем самым общественный статус печати как «сословия», получившего права на «четвертую власть» в государстве в одном ряду с тремя другим ее формами – законодательной, исполнительной и судебной.

Интересно, что в России в XIX веке о прессе будут говорить как о «шестой державе» ставя ее в один ряд с великими державами того времени – Англией, Францией, Россией, Австро-Венгрией и Соединенными Штатами Америки. Первые школы российской журналистики, возникшие в начале XX века, как раз и пропагандировали эту концепцию [Варустин Л. Э., 1995].

Итак, с момента возникновения в середине XVIII в. газет как первых массовых средств информации журналистика, выполнявшая значимые социальные функции, вступила в напряженные отношения с властью, в основе которых лежала борьба за свободу слова, т. е. право знать и говорить. Поэтому можно сказать, что идея «четвертой власти» рождена из представлений о функции прессы, свойственных прессе либертарианского периода, и служит, хотя и метафорическим, но точным обозначением влиятельности печати в раннем демократическом обществе. Именно этот принцип свободы слова и борьба за его осуществление и формирует проблемное поле, характеризующее основную силовую составляющую противостояния государства и общества, рупором которого выступала ранее пресса.

В последующем, с возникновением новых технологических средств передачи информации, идеи свободы прессы как «права знать» распространились и на них, находясь в центре дискуссий, составивших нормативный базис функционирования средств массовой коммуникации в развитых странах.

В ходе исторического развития власть была вынуждена признать роль и значение СМИ, ее влияние в демократическом обществе. Эта ситуация существовала до середины XX века, когда произошли глобальные изменения как в самой власти, так и в средствах масс-медиа.

 

2. Политическая власть – от принуждения к убеждению

Уже с конца XIX в., происходит, по мнению исследователей, изменение функций государства за счет возрастания и разрастания его экономических функций. Возникает новый тип корпоративных отношений, при котором реализация организованных, прежде всего экономических интересов, осуществляется непосредственно во взаимодействии между их носителями (крупными корпорациями) и государством, становящимся крупным игроком на этом поле. Результатом стало складывающееся современное социальное государство, обеспечивающее лояльность масс с помощью политики распределения. Место главенствовавших ранее классовых антагонизмов занимает «технократическая идеология», подпитываемая быстрым ростом науки и техники. Электронно-коммуникационная революция обусловливает процесс монополизации информационного капитала, что ведет к кризису господствовавшей ранее во взаимоотношениях прессы и государства модели и ставит под вопрос казавшиеся ранее само собой разумеющимися принципы осуществления свободы печати.

Ставший общим местом за последние полтора-два десятилетия слоган «медиатизация политики» выступает вместе со своей бинарной оппозицией «политизация медиа». Оба эти обозначения фиксируют реальные изменения, связанные с характером и влиянием медиа, сложившимися новыми констелляциями между СМИ и политикой, прежде всего политической властью. Прежде чем анализировать проблему, представляется целесообразным прояснить смысл употребляемых терминов, который отнюдь не очевиден. И особенно это относится к понятию власти.

В интерпретации власти существуют два основных подхода: негативный и позитивный. При негативном подходе власть олицетворяет собой принуждение, угнетение, насилие, то есть несправедливое государство. В рамках позитивного подхода власть понимается как законное руководство, авторитет, признанное лидерство и влияние. В этом смысле власть ассоциируется с гармонией интересов и групповой солидарностью.

Если негативный подход характеризует скорее отношение к власти, свойственное девятнадцатому столетию, то к власти в социальном государстве скорее приложимы характеристики позитивного подхода. Соответственно можно разделить и концепции власти.

К первому типу можно отнести концепцию знаменитого социолога конца XIX – начала XX веков Макса Вебера, предложившего считающееся классическим определение власти, которая представляет собой «любую возможность осуществления собственной воли внутри определенного социального отношения, в том числе и вопреки сопротивлению» [Weber M., 1971, § 16], то есть навязывание собственной воли. И хотя сам Вебер считал понятие власти «социологически аморфным», поскольку власть существует везде и всегда, где сходятся минимум двое, а государственную власть обозначал термином «господство», предполагающим «возможность найти повиновение приказу», однако именно власть составляет стержень политики, понимаемой как процесс принятия и осуществления решений, обязательных для групп, имеющих разные интересы. Для любой власти, по Веберу, решающим оказывается наличие двух основных характеристик – легальности и легитимности. Если легальность (от лат. legalis — законный) связывает осуществление власти с правом: только та власть законна, которая получена и осуществляется в соответствии с существующими правовыми нормами, как правило, с конституцией, иными словами, формальную законность власти, то легитимность (от лат. legitimus — правомерный) означает признание гражданами законности власти, что в современный период принимает форму доверия власти, представляя собой социально-психологические основы ее. Таким образом, уже в трактовке Вебера, фиксирующей принудительный характер власти, находит свое отражение ее коммуникативный аспект, вне которого невозможно не только осуществление ее (речь все время идет о демократическом типе правления), но даже само ее существование (власть, утратившая коммуникацию с народом и лишившаяся его поддержки, вынуждена уйти).

В интерпретации современного политолога Роберта Даля сформулированное Вебером «интуитивное представление о власти» выглядит примерно так: А обладает властью над Б в той мере, в какой он может заставить Б делать то, что предоставленный самому себе Б делать не стал» (так называемая «литерная» формулировка).

Ко второму типу можно отнести трактовку власти, свойственную современной науке, в частности, концепцию власти классика современной социологии Т. Парсонса, для которого власть – это способность мобилизовать ресурсы общества «для достижения целей, признанных всем обществом». Известный политолог Р. Нейштадт, развивая идеи демократической власти, идет еще дальше, утверждая, что президентская власть в современных демократиях – это преимущественно власть убеждения. А поскольку убеждение – обоюдный процесс сближения позиций, власть убеждения состоит в достижении согласия. По мнению психолога Т. Болла [Болл Т., 1993], власть убеждения – уникальная сторона более широкой сферы, которую homo sapiens разделяет с другими живыми существами, – способности общения посредством речи, символов и знаков. Именно в ходе общения (коммуникации) создаются и поддерживаются человеческие сообщества. Одним из самых популярных примеров, иллюстрирующих такое понимание власти, выступают отношения водителя и регулировщика. Регулировщик с помощью свистка и жеста заставляет шофера остановиться, повернуть направо или налево, то есть применяет свою власть, пользуясь общим языком, на котором можно «скомандовать», «приказать». Иногда говорят, что регулировщик мог бы, игнорируя общение, просто застрелить водителя или заставить его подчиниться при помощи дубинки. Но в этом случае власть (во всяком случае, в ее коммуникативном понимании) исчезает, ее подменяет акт насилия. Как видим, современные концепции власти, несмотря на все различия между ними, основной упор делают именно на коммуникативном аспекте власти.

В этом контексте СМИ выступают как едва ли не самый главный механизм общения власти и народа: именно с их помощью и на их основе как публичных арен обсуждения граждане могут осуществлять контроль над управленческими решениями власти. Более того, СМИ выдвигаются на первый план в отношениях «власть-общество», поскольку именно благодаря их сообщениям действия власти становятся доступными обществу. Эта «сопряженность» с властью в общественном сознании и подпитывает в современных условиях концепцию (или, как считают некоторые, миф) о медиа как «четвертой власти».

Если попытаться проанализировать отечественные реалии, то в нашей стране, совсем недавно (по меркам истории) освободившейся от государственной монополии на средства массовой информации и пропаганды (СМИП), современные российские журналисты нередко склонны считать себя «совестью нации». Правда, стоит отметить, что это не только подчеркивание собственной значимости, демонстрация стремления казаться большим и лучшим, чем ты есть на самом деле, но и отражение отмеченной исследователями четкой закономерности: чем менее развиты институты гражданского общества, то есть его самосознание, тем в большей степени общество склонно перекладывать ответственность за контроль над властью на плечи СМИ.

Известный аналитик СМИ И. Засурский полагает, что концепция «четвертой власти» в России умерла еще до того, как реальные экономические трудности, связанные с резкой сменой собственности, т. е. переходом СМИ в собственность финансово-промышленных групп, сделали ее экономически несостоятельной, и не в результате политического давления, о недопустимости которого отечественные медиа кричат и поныне. Она оказалась мертворожденной: еще в советской утробе ее убил страх новых собственников СМИ перед возможным пересмотром полулегальной приватизации новым правительством. Этот страх оказался сильнее боязни потерять высокий самостоятельный статус и свободу выбора политической позиции. СМИ как «четвертая власть», справедливо пишет Засурский, – абберация, так как задача СМИ – выражать и отражать общественное мнение, а не быть властью. СМИ – не власть, но без СМИ власть не может работать [Засурский И., 2001].

 

3. Социальные функции и миссия журналиста

Здесь возникает еще одна проблема, связанная с социальным статусом самих работников масс-медиа, прежде всего журналистов, которые ныне – и в значительной большей степени, чем раньше, – входят в истеблишмент, т. е. во властвующую, или правящую, элиту, представляя собой особый и весьма важный «отряд» этой сравнительно незначительной по численности, но весьма значимой по ее деятельности для общества социальной группы.

Элита – социальная группа, представляющая собой меньшинство, «высшее» в силу своей власти над другими группами или в силу своего влияния в обществе. Правящая элита нередко – часть господствующего класса, обладающая политической властью.

Элиты – это группы, выполняющие руководящие функции в демократическом порядке, а в современных условиях конкурентной демократии к политическим элитам относят те группы, которые борются за голоса избирателей на политическом рынке.

В то же время надо сказать, что само слово «элиты» применительно к демократии звучит двусмысленно: ведь цель и идея демократии, сама ее суть, как и цель демократических революций состоит именно в том, чтобы отнять у властвующих их особенные привилегии, чтобы ликвидировать группы, слои, классы, имеющие как бы априорное право на власть. Но реальность демократического процесса сложнее теории, она не подтверждает такой взгляд, показывая, что демократический порядок не исключает, а наоборот, предполагает существование элит. Мы только и слышим в разных контекстах о политических элитах и вообще в прессе рассуждения об элитах, словосочетания типа «согласие элит» и т. п. – одни из самых распространенных. Странно, но наше «демократическое» ухо воспринимает это спокойно.

В политической науке выделяют три основных типа элит: властные элиты (элиты власти), ценностные элиты и функциональные элиты.

Властные элиты – это более или менее закрытые группы со специфическими качествами, имеющие властные привилегии. Это «господствующие классы» – политические, военные или бюрократические; наиболее близким и ярким примером властной элиты является советская «номенклатура».

Ценностные элиты (автором термина и основоположником исследований в этой области является философ и социолог Альфред Вебер (1868–1958), брат Макса Вебера) – это творческие группы, влияние которых на установки и взгляды широких масс позволяет причислять их к элитам: это видные философы и ученые, выступающие в роли экспертов и советников власти, т. е. интеллигенция в широком смысле слова, к которой относятся и журналисты и современные политтехнологи.

Наконец, функциональные элиты – это влиятельные группы, которые в ходе конкуренции выделяются из широких слоев общества и перенимают важные функции в социальном порядке; это сравнительно открытые группы, вступление в которые требует определенных достижений. К ним относятся представители большой науки или менеджеры, формирующие, согласно К. Гэлбрейту, техноструктуру современного общества.

Для наших целей наибольший интерес представляют именно ценностные элиты (куда входят и журналисты), представители которых формируют ценностную и смысловую сферу общества, наделяя мир и жизнь смыслом. В середине XX в. возникает представление о рефлексивных элитах, разработанное немецким социологом Хельмутом Шельски (1912–1984). Функционально это стоящие параллельно «производителям товаров» «производители смысла», доминирующие в таких сферах, как образование, общественное мнение, информация, и в силу своего положения воздействующие на сознание людей. Монополизировав смысл жизни, мировоззрение, оценки событий, постановки жизненных целей и т. д., эти «производители смысла» образовали, по Шельски, новую систему господства – духовного господства, что позволяет им удовлетворять также и свои властные амбиции. (Подробно содержание и структура этой системы рефлексивной элиты рассмотрены Х. Шельски в очень интересной и содержательной книге, опубликованной в 1971 г. под характерным названием: «Работу делают другие. Классовая борьба и господство интеллектуалов».)

Как видим, социальное положение журналистов, составляющих часть рефлексивной элиты современного общества, в котором они реально выполняют важную функцию проектирования информационно-коммуникационных сетей глобализирующегося мира и их использования для трансляции создаваемых ими же смыслов, подпитывает их убеждение в существовании «четвертой власти», носителями которой они являются. В общем и целом наличие элит действительно свидетельствует о тот, что в демократии существуют структуры господства, хотя в большинстве случаев «четвертая власть» – это всего лишь метафора, ибо реальное функционирование СМИ определяется и ограничивается нормами их деятельности, принятыми в том, или ином обществе.

На Западе и в России к настоящему времени сложилось четыре базовые интерпретации социальной миссии журналистики – с учетом того, что данная профессия относится к числу так называемых свободных, и ее деятельность носит четко выраженный публичный характер.

Первую модель профессиональной миссии журналистской корпорации как раз и можно условно назвать моделью «четвертой власти». Журналистская корпорация здесь рассматривается в качестве независимого и сравнительно автономного социального института, вовлеченного в управление обществом; члены этой корпорации выполняют определенную функцию в рамках системы сдержек и противовесов всех ветвей власти.

Поскольку такая власть не избирается согласно демократическим процедурам и никем не контролируется, кроме соответствующего законодательства и потребительского спроса, постольку она действительно является относительно самостоятельным источником властных полномочий, осуществляя прямое или косвенное влияние на состояние общественного мнения в процессе восприятия и оценки этим мнением акций законодательных и исполнительных органов власти, конкретных представителей власти, а также воздействуя на итоги выборов.

Иногда метафоре «четвертой власти» придается буквальный смысл как самими журналистами (преувеличенная самооценка своей роли и возможностей в общественной жизни), так и слушателями, читателями, зрителями, которые по давней привычке, унаследованной с советских времен, воспринимают mass media либо как прямого партнера государственной власти, либо как «противовес», орудие борьбы с ней. Это отражает в конечном счете неразвитость институтов и власти, и гражданского общества, отсутствие своего рода общественного договора между ними.

Вторая модель – модель социальной ангажированной журналистики – рассматривает СМИ в качестве орудия защиты гражданских прав отдельных лиц, средства выражения интересов всех структурных звеньев гражданского общества. К последним относятся профессиональные, предпринимательские, потребительские союзы и объединения, культурные и религиозные организации и движения, институты рынка, органы общественного самоуправления, женские, молодежные, благотворительные организации и т. д. СМИ как средство информации и коммуникации позволяют членам общества осознать свои интересы, и в то же время контролировать власть с точки зрения обеспечения возможности беспрепятственной реализации этих прав и интересов.

Третья модель – модель собственно информационная, в основе которой лежит предпосылка, что «факты говорят сами за себя», и обязанность журналиста состоит в информировании без оценки, т. е. строго говоря, предполагается превращение журналиста в беспристрастного информатора и отказ его от гражданской позиции. Нельзя сказать, что такой подход совсем безоснователен. Вопрос о том, имеет ли журналист право на оценку, отнюдь не прост. Достоин ли журналист быть судьей? В жизни нередко возникает «парадокс оценивания», когда одобрение получает лишь моральная самооценка («те, кто мог бы вершить моральный суд, не будут этого делать из скромности; тому же, кто хочет вершить моральный суд, нельзя этого доверить уже из-за отсутствия скромности»). Так часто и случается, что судьями со стороны прессы выступают отнюдь не морально безупречные люди.

Но в то же время эта модель вряд ли реализуема на практике, ибо, по существу, чистой и стерильной безоценочной информации не бывает, в любой констатации в силу особенностей социальной коммуникации уже содержится оценка. Кроме того, чистая информация невозможна еще и потому, что СМИ существуют в социальном контексте и, так же как любой социальный институт, испытывают на себе влияния и проявления социальной жизни общества.

Справедливость такой оценки доказывает длящаяся на Западе вот уже много десятилетий дискуссия о формах и пределах журналистской объективности. Существует даже термин объективный журнализм (objective journalism). На уровне практического журнализма объективными называются достоверные корреспонденции и репортажи с места событий без навязчивых авторских мнений и оценок. Но в западной коммуникативистике, прежде всего в США и ряде других стран, где рыночные отношения в сфере масс-медиа имеют долгую историю, некоторые теоретики связывают с объективным журнализмом доктрину объективности, под которой понимается комплекс принципов, характерных для отношения к информации как к товарной продукции, критерием качества которой является независимость от мнений и оценок. «Нейтральность» такого журнализма, соответствующего стратегии «коммерческого популизма», противопоставляется СМИ, которые преследуют пропагандистские цели и подчиняются тем или иным властным структурам (например, СМИП советского типа).

И, наконец, четвертая модель – СМИ как медиатор, посредник. Согласно этой модели, СМИ представляют собой «площадку», на которой организуется и поддерживается постоянный общественный диалог с целью достижения баланса сил в обществе. Это реалистическая и взвешенная концепция, в которой СМИ не претендуют на власть над обществом, но в то же время оказываются важным и необходимым элементом общественного процесса.

Однако, если вспомнить специфику современного понимания власти как коммуникации, то модель СМИ как медиатора – тоже «властная модель». Но это не та власть, о которой говорят сами журналисты, прибегая к метафоре «четвертой власти». Традиционное понимание журналистики как четвертой власти вызывает возражения, ибо исходит из представлений об этической «непорочности» журналистской деятельности, явно преувеличивая возможности СМИ, с одной стороны, а с другой – затемняя их зависимость от других социальных факторов: от реальной власти, от различных групповых, в частности, экономических и финансовых, интересов.

Поэтому адекватный ответ на вопрос о роли медиа в начале третьего тысячелетия, настаивающих на свободном потоке информации, должен принимать в расчет не только традиционную опасность – государственное вмешательство, но и проблемы, связанные с неконтролируемым ростом и концентрацией масс-медиа в частном секторе.

Резюмируя, следует отметить, что именно убеждение журналистов, что они – «рупор общества», стало фундаментом, на котором и держалась более двухсот лет концепция «четвертой власти», имплицитно предполагающая наличие реального «права голоса» за журналистами, транслирующими аудитории «самое важное». Ныне ситуация кардинально изменилась, по крайней мере, в двух отношениях: во-первых, технологическое развитие привело к обретению аудиторией собственного голоса, который невозможно игнорировать, что не вписывается в рамки традиционного медиа-дискурса, осуществлявшегося в виде одностороннего потока информации – от создателя к потребителю, и, во-вторых, сами журналисты считают себя не «наблюдателями фактов», но «создателями смыслов», претендуя тем самым на роль уже не «четвертой», а, по крайней мере, «второй» власти. И к тому есть определенные основания, связанные с реальными изменениями власти.

Несмотря на то, что СМИ принадлежит информационная власть не юридически, а преимущественно по праву инициативы, «игры на опережение», их влияние на общественное сознание столь велико, что самим государством нередко манипулируют силы, способные использовать СМИ в своих целях. Государство не всегда способно контролировать процессы реальной действительности, и тогда «функцию управления этой реальностью приобретают те, кто может предложить более совершенную коммуникативную структуру в социальной реальности, лучшие и более действенные технологии работы с общественным сознанием» [Дацюк С, 1998]. И в этом – одна из особенностей современной демократии как процесса, предполагающего расширение ее основ, – перераспределение власти от (политической) власти как таковой к другим индивидам и общественным группам.

 

4. Основания власти современных медиа

Традиционно – на протяжении последних двухсот-трехсот лет (со времени существования старейшего из СМИ – газет) право на коммуникацию, как отмечает известный английский социолог Энтони Гидденс, было организовано репрезентативно, т. е. представительно: люди делегировали свой голос другим, не только политикам, но, не в последнюю очередь, журналистам. Однако процесс политической и журналистской репрезентации принципиально различен.

Основу современного демократического политического процесса составляет представительство интересов народа, который делегирует свои полномочия власти в ходе выборов – базовой законодательно оформленной процедуры передачи власти. В ходе этой процедуры граждане, обладающие правом голоса, т. е. участвующие в голосовании, делегируют свой голос политикам, «вручая» победителям право властного господства, признавая за ними возможность «отдавать приказы», т. е. управлять. Соответствие процедуры выборов власти существующей в стране конституции как основному закону, как и осуществление власти в соответствии с этим законом, означает легальность, а поддержка власти «снизу», доверие народа, без которого власть не может успешно выполнять свои функции в обществе, – легитимность. Единство этих двух составляющих и обеспечивает нормальное развитие современного политического демократического процесса.

Политики, таким образом, получают свой мандат на власть в ходе демократической процедуры выборов, тогда как журналисты приобретают «право власти» в процессе инкорпорирования (встраивания) в профессиональное сообщество, что означает получение власти путем «самозахвата», ибо их не выбирают (воистину, «права не даются, они берутся»).

Еще одно, может быть еще более значимое для социальной практики различие между этими «отрядами» «властвующих элит» (термин Ч. Райта Миллс) состоит в ответственности каждого из «отрядов»: политики, даже если избиратели игнорируют их ошибки, в конечном счете ответственны пред историей, которая в лице будущих поколений выносит суждение об их деятельности, иными словами, политик всегда несвободен (пусть хотя бы в регулятивном смысле). Журналисты же в общем свободны от ответственности, и эта их свобода – ключ к безответственной власти журналистов над обществом.

Можно выделить по крайней мере четыре источника власти журналистов в современном обществе.

Во-первых, это создание новой реальности авторитета.

Во-вторых, децентрализация власти и тем самым ее ослабление.

В-третьих, снижение доверия к власти путем разоблачений – основного метода расследовательской журналистики. Разоблачение (expose) – принципиальное орудие всех медиа, роль которого усиливается в условиях глобализации медиа.

В-четвертых, в рыночном государстве медиа начинают играть роль, подобную роли левых партий в национальном государстве, – не в идейном плане, поскольку современные СМИ скорее можно отнести к правому спектру политики, но содержательно, ибо именно левые всегда задавали вопросы и разоблачали авторитет. Именно это обстоятельство и определило влияние оппозиционных изданий левого толка, несмотря на сохраняющуюся и даже усиливающуюся на протяжении истории развития демократического общества безответственность журналистов (не юридической, но сущностной, в очерченном выше смысле) [Kaplan R., 2006].

Изменения в обществе, повлекшие за собой двуединый процесс – диатизации политики и политизации медиа, кардинально изменили не только роль журналиста, превратившегося в исторически нового «сильного» актора на политическом поле, но и отразились на содержании профессии журналиста. Ныне журналист выступает не транслятором информации, но создателем смыслов, осуществляя не столько контроль над властью, сколько тиражируя властные импульсы и убеждая общество в их истинности. Тем самым журналист принимает на себя (обычно имплицитно) не свойственные ему функции эксперта, что удается в силу старого стереотипа, до сих пор весьма распространенного: «если об этом пишут в газете (говорят по телевидению), значит это правда»(и это при том, что все знают о товарном характере производимого информационного продукта).

Обратимся к чертам, или «элементам власти», предложенным Элиасом Канетти в его работе «Масса и власть», совокупность которых, по моему мнению, представляет самое глубокое понимание этого феномена, формируя его целостный образ, «идеальный тип» власти (в веберовском смысле), или архетип власти [Ионин Л. Г., 2007]. На основе выделенных Э. Канетти черт власти, «рассыпанных» по страницам его книги, можно сконструировать ее типологию, состоящую из шести элементов: это насилие, тайна, скорость, возможность задавать вопросы и получать ответы, право судить и осуждать, право прощения и помилования [Канетти Э., 1997. С. 308, 314, 320, 322.].

Если рассматривать приведенные характеристики более внимательно, то можно оценить некоторые из них, в частности насилие, тайну, право прощения и помилования, как довольно традиционные, всегда связывавшиеся с властью как таковой и даже составлявшие ее ядро и суть; особенно в этом смысле характерно насилие, бывшее в виде «легитимного насилия» (М. Вебер) на протяжении всей истории синонимом власти государства. В современных обществах власть все более отдаляется от прямого (физического) насилия над гражданами, конечно же, не отказываясь от силы вообще, но использует ее преимущественно в демонстративных целях как выражение и подтверждение мощи государства. Ныне власть рассматривается скорее как орудие достижения компромисса и контроля за соблюдением достигнутых договоренностей, теряя тем самым основное свойство – право отдавать приказы и рассчитывать на их выполнение.

Примерно ту же эволюцию претерпевает в современном мире и такой атрибут власти, как тайна, составляющая, по Канетти, «сокровеннейшее ядро» непосредственной и полной власти: «уважение к диктаторам в значительной степени вызвано тем, что в них видят способность концентрации власти» [Канетти Э., 1997. С. 320]. Свою лепту в разоблачение «тайн власти» всегда вносила журналистика, однако лишение власти «тайны» в некоем сакральном смысле, которое характерно для демократии как четко законодательно фиксированного и ясного процесса осуществления процедур, приводит к возникновению «греха» демократии, в которых «все забалтывается. Каждый треплет языком, каждый вмешивается во что угодно, в результате ничего не происходит, потому что все всем известно заранее. Жалуются на недостаток политической воли, на самом же деле разочарование вызвано отсутствием тайны» [Там же].

Скорость как быстрота реагирования власти в условиях разветвленного и неповоротливого бюрократического аппарата демократического государства также утрачивается.

Все это, однако, не означает уменьшения удельного веса этих составляющих в рамках общества в целом. Если посмотреть на скорость, то она перетекает – за счет распространения электронных медиа и средств связи в широком смысле – к индивидам, гражданам и группам. Тайна как «ядро власти», эволюционировала вместе с последней, распыляясь и приобретая множественный характер: она также «индивидуализировалась», и выступает ныне в виде «тайны личной жизни» (privacy), «врачебной тайны», коммерческой тайны (инсайдерской информации), адвокатской тайны, тайны исповеди (одной из самых «старых» тайн). Насилие сохраняется в обществе в виде криминального, связанного с деятельностью преступных группировок, и бытового насилия, приобретающих угрожающие размеры; и в этом – также свидетельство ослабления роли государства: существует давно зафиксированная зависимость между усилением криминала (насилия) в обществе и слабостью государства; успешно борются с преступностью только авторитарные режимы. Все это свидетельства «распыления» власти в современном демократическом обществе, носителями которой выступают, наряду с ослабленным государством, и другие акторы – группы и индивиды.

Для целей нашего анализа особое значение имеют следующие характеристики власти, выделенные Э. Канетти: право задавать вопросы и получать ответы и право судить и осуждать. Именно этих черт по мере демократизации все в большей степени лишалась власть и именно они стали основой формирования новых «носителей» власти.

В чем глубинный смысл или что означает право задавать вопросы и получать ответы? «Всякий вопрос, – писал Канетти, – есть вторжение… В спрашивающем вопросы поднимают ощущение власти, он наслаждается, ставя их снова и снова. Отвечающий покоряется ему тем более, чем чаще отвечает. Свобода личности в значительной мере состоит в защищенности от вопросов. Самая сильная тирания та, которая позволяет себе самые сильные вопросы» [Там же. С. 309]. Возможность не отвечать на вопросы – это возможность сохранить тайну (в чем бы она ни стояла). И – vice versa – право не отвечать означает право на тайну. Следовательно, право молчать, т. е. не отвечать на вопросы, – это не только защита от власти, но и переход некоторого «количества» власти к тому, кто не отвечает. Таков механизм индивидуальной, по сути – пассивной, защиты от власти. Но в современном обществе существует довольно обширное публичное пространство задавания вопросов власти – здесь преимущественным правом обладают журналисты, это, собственно говоря, все публичные арены, или масс-медиа. Журналист, задавая свой вопрос власти (обращенный либо к власти «вообще», либо к ее конкретному носителю) со страниц газет, с телеэкрана или по радио, в прямом общении (интервью) или опосредованно, использует обладание правом или прерогативой делать это, т. е. правом репрезентации выступать от имени общества.

Вопросы журналистов, адресованные власти, отличаются от вопросов, с которыми власть обращается к подданному или гражданину. Вопросы власти всегда несвободны, т. е. это не могут быть любые вопросы, ибо даже авторитарный правитель или государственный чиновник ограничен, с одной стороны, правом подданного или гражданина на тайну (личную или корпоративную), с другой – сам властитель или чиновник ощущает свою ответственность (в силу озабоченности легитимностью собственных поступков или из боязни быть обвиненным в злоупотреблении служебным положением), ибо власть всегда ограничена в своих проявлениях, в том числе и в задаваемых ею вопросах. Эти ограничения в современных обществах налагаются на власть множеством существующих законодательных норм и регламентов, а также разветвленной системой бюрократического контроля. Даже представители судебной ветви власти – судьи и прокуроры – функция которых состоит в прямом задавании вопросов, не могут задавать любые вопросы, поскольку они ограничены процедурой и адвокатами, стоящими на страже интересов допрашиваемого (то же относится и к этапу следствия). Более того, для вопрошания властью существуют специальные места – камера для допросов, зал судебных заседаний, властные действия в которых также носят строго фиксированный процедурный характер.

Вопросы же, задаваемые журналистами власти, «ненормированы», поскольку любые формальные процедуры и ограничения отсутствуют (единственным ограничителем здесь являются моральные качества журналиста и его личные обстоятельства). Поэтому можно сказать, что журналисты безответственны. Еще одна черта этих вопросов: они задаются журналистами публично и, в большинстве своем, заочно (исключение составляют интервью, но в них вопросы, как правило, согласовываются). Ситуация представителя власти, которому задан вопрос, резко отличается от положения подданных или граждан, которые имеют право не отвечать на многие вопросы (в частности, не свидетельствовать против себя). Представитель власти обязан по закону ответить на все вопросы в течение предписанного срока, нарушение которого может иметь для него неблагоприятные последствия. Иными словами, власть, за исключением строго определенных законодательством сфер, связанных с безопасностью государства (спецслужбы, некоторые подразделения внутренних дел, ведущие борьбу с организованной преступностью, торговлей оружием и наркотиками) лишена права на молчание в ответ на задаваемые ей – прежде всего журналистами – вопросы.

Подобная ситуация означает, что власть теряет свое differentia specifica и становится подвластной, то есть тем, в отношении чего реализуется власть. Властью становятся журналисты, имеющие право задавать вопросы и получать ответы, и это право оказывается значительно шире и сильнее, чем аналогичное право власти, которая, к тому же, лишена защиты от вопросов в виде права на молчание.

В этом и заключается реальность власти медиа как «четвертой власти» в современном мире – в праве задавать вопросы и требовать на них ответа. Иногда говорят о «тирании общественного мнения», на самом деле подлинной тиранией оказывается мощь медиа, задающих «сильные вопросы» власти. При этом четвертая власть существует за счет первой, усиливаясь настолько, насколько ослабевает та. Налицо уже упоминавшееся явление, характерное для современной демократии, – перераспределение власти в ходе ее «перелива» к другим, не принадлежащих к истеблишменту индивидам и общественным группам.

Еще одним усилителем реальной власти медиа в современном мире оказывается право судить и осуждать. Если традиционно под этим имелось в виду осуществление (государственной) властью функций судебной и исполнительной ветвей власти, т. е. выносить приговоры преступникам и осуществлять их исполнение, то ныне это право в значительной степени перешло к журналистике, а основным способом его реализации оказывается разоблачение (expose). Именно разоблачение как основной метод расследовательской журналистики выступает в качестве наиболее сильного орудия «четвертой власти» в силу его воздействия на общественное мнение; его результатом может быть не только ослабление легитимности существующей политической власти, но и утеря ее. Самым ярким примером здесь является Уотергейтское дело, приведшее к импичменту президента США Ричарда Никсона.

Кроме уже отмеченных особенностей журналистики, дающих ей реальные властные механизмы, еще одним ресурсом выступает общественное мнение — «конечная» инстанция как для журналистов, так и для политиков, играющее значимую роль в современной политике. Связано это с сутью процесса осуществления демократии, которая, если, исходить из самого смысла этого понятия, представляет собой «власть народа» (греч. демос – народ и кратос – власть). Именно отношения граждан к власти и фиксируются в понятии общественного мнения, формами которого в современном обществе выступают любые массовые акции – петиции, референдумы, демонстрации, а наиболее явным выражением этого мнения как мнения избирателей и самым значимым для политического процесса являются выборы. Все эти, вышеперечисленные действия, являются политическими акциями.

Ныне общественное мнение оказывается основой существования демократии и тем основным ресурсом власти, к которому она может и должна апеллировать, стремясь сохранить свою легитимность, утеря которой чревата и потерей самой власти, что и объясняет постоянно растущий интерес к выявлению его, фиксируемый в лавинообразном росте всевозможных опросов.

Одно из наиболее интересных и глубоких представлений о когнитивных особенностях общественного мнения, позволяющих по-новому взглянуть на его функционирование, предложил немецкий философ Хельмут Шпинер в теории «порядков знания» [Spinner H., 1994].

Характеризуя СМИ как социальный институт, он связывает его функционирование с конституционно-правовым, или публично-правовым порядком знаний, главной функцией которого является поддержание и нормирование систем получения и выражения взглядов и мнений. В отличие от академического порядка, задачей которого является обращение с научными знаниями, здесь речь идет исключительно о повседневном знании, т. е. о мнениях, взглядах, точках зрения, суждениях, теориях, мировоззрениях и позициях, для которых не характерны квалификационные признаки научного знания: истинность, обоснованность, рациональность и др. При этом не должен обманывать тот факт, что выражение этого знания может принимать внешне наукообразный характер: могут организовываться «школы», «академии» (будь то политические, оздоровительные, астрологические и т. п. учреждения), читаться систематические лекции, проводиться экспертные оценки, – все равно это будет повседневное знание.

Каковы же признаки повседневного знания, которое распространяется в процессе массовой коммуникации? Во-первых, оно всеохватно, включая в себя практически все, что актуально и потенциально входит в мир индивидуума, т. е. все, что «релевантно» для него (за исключением сферы его профессиональной деятельности, где он выступает в качестве эксперта). Во-вторых, оно носит практический характер, т. е. формируется и развивается не ради самого себя (как научное знание, определяемое идеалом «науки для науки), а для непосредственной связи с реальными жизненными целями. В-третьих, главной его характеристикой является нерефлексированность: оно принимается на веру как таковое, не требуя систематических аргументов и доказательств.

Именно получение и высказывание знаний такого рода и становятся предметом регулирования в рамках конституционно-правового порядка, главной нормой которого является свобода распоряжения знаниями, – как своими собственными, так и «чужими», обращающимися в этой сфере. Другими словами, конституционно-правовой порядок знаний – это порядок, устанавливающий и реализующий принципы свободы слова как максимально неограниченной свободы выражать, воспринимать и критиковать знания.

«Вторичными» нормами этого порядка знаний можно считать принципы 1) равнозначности всех мнений и точек зрения и 2) свободного доступа к этому порядку. Под первым подразумевается отсутствие всяких квалификационных требований к «качеству» мнения (истинность, содержательность, эмпирическая подтверждаемость и т. д., которые предъявляются к научным знаниям), под второй – отсутствие формальных барьеров доступа к «форуму мнений» (например, требования обосновать мнение).

Институциональную структуру конституционно-правового порядка знаний образуют институт общественного мнения (публичная сфера) и охраняемая законом сфера частной жизни. Поэтому к конституционно-правовому порядку знаний относятся как парламент и масс-медиа, с одной стороны, так и неформальные сети коммуникаций, наполненные слухами и разрозненными обрывочными сведениями, – с другой. Пожалуй, самым полным и последовательным выражением конституционно-правового порядка знаний, его совершенной институциональной формой является процедура свободного демократического голосования, осуществляемая по принципу «один человек – один голос», где абсолютно не важны ни обоснованность, ни прочие эпистемологические, психологические, социологические и любые другие качества высказываемого мнения.

Фундамент этой сферы образуют базовые «когнитивные», т. е. связанные со знанием и информацией, демократические права — свобода слова, свобода веры, свобода прессы. Можно сказать, что, в корне отличаясь от академического порядка знаний в одном отношении – квалифицированности представляемых в нем знаний, конституционно-правовой порядок сходен с академическим порядком в отношении царящей в нем свободы выражения, получения и критики знаний. Это – результат их генетического родства: конституционно-правовой порядок знаний ведет свое происхождение от классического академического порядка знаний, свойственного науке эпохи модерна.

Однако общая нормативная и институциональная структура конституционно-правового порядка знаний оказывается весьма противоречивой. Практически в любом обществе с большей или меньшей силой проявляется противоречие между приватностью и публичностью внутри самого этого порядка, поскольку требования доступности и открытости информации входят в конфликт с правом личности на сохранение в неприкосновенности ее приватной сферы. Особенно ярко это противоречие проявляется в деятельности СМИ, стремящихся к максимальной полноте информации, предоставляемой обществу по интересующим его вопросам, причем не важно, касаются ли эти вопросы текущих изменений климата или частной жизни выдающихся персон. К последним общество проявляет больший интерес, и требования конституционно-правового порядка о доступности и открытости информации только поощряют СМИ максимально удовлетворять общественные запросы (что к тому же способствует увеличению продаж информационного продукта), но при этом страдают частные интересы. Вспомним в связи с этим всеобщее негодование по поводу «папарацци», обвиненных в гибели принцессы Дианы, транслированное и усиленное СМИ. (Приговор суда, вынесенный в феврале 2006 г. признал их не виновными в этой трагедии, присудив трем журналистам символический штраф в один евро.)

В последнее десятилетие в публичной и частной сферах как основных «локусах» функционирования массовой информации наблюдаются весьма интересные изменения. С одной стороны, происходит своеобразная реприватизация публичной сферы путем законодательного усиления права на защиту частной жизни и неприкосновенность «частной» информации, что означает сужение публичной сферы как открытой для обсуждения и высказывания мнений. Наряду с этим расширяется сфера приватного, т. е. исключенного из потока свободной циркуляции идей, по мере активизации авторского и патентного права (здесь речь идет о проблемах, возникающих «на стыке» конституционно-правового и экономического порядка знаний). С другой стороны, оживление террористических движений вызывает усиление государственного контроля за гражданами, что ведет к сужению сферы приватного, но выигрывает от этого не конституционно-правовой, а военно-полицейский и бюрократический порядки знаний.

В России общепринятая модель взаимоотношений частной и публичной сфер еще не сформировалась. Этим, до некоторой степени, объясняется огромный поток информации в СМИ, вызывающей опровержения, судебные иски о защите чести и достоинства, а также обвинения в безнравственности и оскорблении общественной морали.

Рассмотрим еще одну, пожалуй, базовую проблему, вытекающую из глубинного принципа конституционно-правового порядка знаний: подлежит высказыванию любое мнение, даже заведомо ложное или нелепое. В рамках конституционно-правового порядка знаний принципиально отвергается требование квалифицированности высказываемого мнения (его истинности, обоснованности, рациональности и т. д.). Демократия – не теория познания. «Демократические выборы, являются тайными, – напоминает Шпинер. – Это означает, что без всякой проверки отдаваемые голоса подсчитываются, но не взвешиваются» [Spinner H. Op. cit., S. 127]. Та же проблема существует применительно к масс-медиа, императивом которых является информирование, то есть максимально широкое представление сведений, а не селекция знаний.

История говорит о разных способах решения этой проблемы по мере становления конституционно-правового порядка знаний. Они сводятся к попыткам (а) эпистемологической квалификации знаний, допускаемых в сферу их свободной циркуляции, (б) квалификации их с точки зрения своеобразно понимаемой обыденной социологии и (в) морально-этической квалификации. К первому и второму способам относится введение разного рода цензов и ограничений (ценз оседлости, имущественный ценз, возрастной ценз, дискриминация по полу, гражданству, национальной или этнической принадлежности и т. д.), применяемых в отношении лиц, имеющих право на выражение своих знаний, т. е. имеющим право голоса в принятии важных решений на общегосударственном или локальном уровне. При этом практикуются своего рода повседневные антропология и социология, основанные на нерефлексирумых квази-теоретических предпосылках обыденной жизни. (О теориях повседневности см.: [Ионин Л. Г., 2004. С. 281–285].)

Так, в основе дискриминации по половому признаку, одним из проявлений которого было лишение женщин права голоса, лежало господствовавшее столетия предположение, что женщины по своей когнитивной и эмоциональной конституции не способны формировать истинное, обоснованное и разумное мнение, т. е. представление, что женщины являются эпистемологически ущербными существами – эпистемологическими инвалидами. Понадобились долгие десятилетия борьбы за всеобщее избирательное право, пока, наконец, женщины были допущены к избирательным урнам. Такого же рода сомнения выражались в отношении негров. И поныне нельзя считать полностью разрешенным вопрос о том, каков нижний возрастной предел когнитивной зрелости (вспомним в связи с этим, что в греческих полисах из гражданского состояния исключались мужчины, достигшие 60 лет).

До сих пор в ходу множество теорий повседневной «социологии», предполагающие, например, что верное (истинное) мнение об интересах общества или локальной общины могут иметь только те граждане, что прожили в данном государстве или городе, поселке, не менее определенного количества лет (на этом обыденном знании возникает ценз оседлости), или только те, что обладают недвижимым имуществом на данной территории (имущественный ценз), или только принадлежащие к «титульной» национальности. При этом предполагается, что мнения лиц, не принадлежащих к названным категориям, ложны в отношении интересов общества либо потому, что они недостаточно интегрированы в соответствующую социальную общность, либо потому, что они ориентированы на интересы другой национальной или государственной общности (например, «русскоязычные» в нынешней Латвии).

Если эпистемологическая квалификация знаний предполагает в качестве институционального механизма разного рода цензы и ограничения на право выражения мнений, то морально-этическая квалификация требует введения моральной цензуры. В этой области критерии морального здоровья и нездоровья высказываний еще в большей степени определяются повседневными теориями, как правило, в принципе недоступными верификации, что, в конечном счете обрекает моральные суждения и осуждения на субъективизм и произвол.

Попытки введения разного рода цензов и цензур всегда были попытками выработки системы своего рода самокоррекции конституционно-правового порядка знаний, подобно системе критики знаний академического порядка. Но критика знаний опирается на четко сформулированные эпистемологические критерии. Введение таких критериев в конституционно-правовой порядок, где обращаются не знания в научном смысле, но повседневные знания, т. е. мнения, не обладающие свойствами, позволяющими оценивать их истинность, ведет, как мы видим, к разрушению самих основополагающих принципов этой сферы.

Современный информационный плюрализм основан не только на развитии техники порождения и переработки знаний, но и на демократических нормах того, что здесь именуется конституционно-правовым порядком знаний, и журналисты в большинстве своем нацелены на профессиональное выполнение своих функций, т. е. на информирование общества. А особенности и трудности журналистской профессии связаны с необходимостью совмещения конкурирующих задач: создание привлекательного, т. е. ориентированного на продажу, товара, и сообщение фактов, часто неприятных, т. е. информирование. Все это составляет содержание реальных практик журналистской деятельности.

* * *

Институт власти (господства) и институт массовой информации имеют совершенно различные функции и цели, но между ними существует ныне теснейшее «избирательное сродство». Природа политической власти такова, что она может осуществляться только через коллективную целенаправленную деятельность всех членов общества. Кроме того, сконцентрированная в руках немногих власть в современном демократическом государстве нуждается в поддержке граждан как потенциальных избирателей, делегирующих своим выбором властные полномочия той или иной партии. Коллективный характер большинства реализуемых в политике целей предполагает использование специальных средств путем трансляции желательной информации, способной обеспечить единую направленность действий большого количества людей, т. е. мобилизовать их на массовые действия. Именно масс-медиа и оказываются единственным таким средством, учитывая их функцию формирования информационного аналога общества, а следствием сложившегося положения является особая роль СМИ в современном политическом процессе и огромное влияние на политическую жизнь. Свидетельством тому является возникшее сравнительно недавно для описания этой новой ситуации выражение – «медиатизация политики» (но в такой же степени будет верно и обратное утверждение о «политизации» современных масс-медиа). Но это выражение не следует воспринимать буквально, ибо воздействие медиа на политический процесс – не властное, а инструментальное: СМИ – не власть, а инструмент власти, сколь бы важную роль во властных взаимодействиях они не играли.

Итак, функциональные особенности современных средств массовой коммуникации в рамках организационного общества – в специфическом единстве института и организации, в создании ими информационного аналога общества (формирование искусственной виртуальной реальности, подменяющей собой «объективную» реальность), как в особом воздействии на одну из основополагающих сфер социальной жизни – политическую деятельность (но также на хозяйство и культуру).

В этой новой ситуации СМИ выступают как агенты властных полномочий, перехватывая у публичной сферы возможность рациональных и критических дискуссий. Медиа осуществляют манипулирование общественным мнением, предлагая заранее взвешенные и удобные для власти варианты освещения событий (в частности, путем формирования повестки дня), отводя общественности роль пассивного наблюдателя.

Именно эти две тенденции – публичная (или публично-правовая, зафиксированная в современных демократических конституциях) и технократическая, предполагающая вытеснение общественности за пределы политики, и преобладают в современных обществах.