ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Белозерск, 1982 г.

Автобус остановился у столовой, и летчики, засовывая в планшеты недочитанные газеты, книги, журналы, быстро покидали салон. Капитан Николай Громадин выходить не торопился: пока ехали из города до гарнизона, он вздремнул и теперь никак не мог освободиться от ленивой истомы, расслабившей все тело, приглушившей ночные противоречивые мысли. Вспыхнувший вчера спор на разборе летно-тактических учений и прямой вопрос командира полка поставили Николая в тупик, он не смог ответить с ходу и мучился почти всю ночь. Дернул его черт полезть в свару, затеянную правым пилотом Артемом Симоненковым! «Правак»-то быстро вышел из нее, а отдуваться пришлось Николаю…

Комиссия округа, проводившая ЛТУ, дала высокую оценку трем экипажам, выполнявшим пуск ракет по дальним целям. Командир полка зачитал приказ, в котором всем летавшим на пуск ракет, объявил благодарность. Вот тут-то Артем и брякнул:

— В Афганистан бы их. Они показали бы душманам, где раки зимуют.

В зале засмеялись. Все знали, что в отобранную комиссией наугад тройку попали два самых отстающих экипажа, и, если бы «противник», соседний полк противовоздушной обороны, не подыграл им, вряд ли бы ракеты попали в цель.

— Кто-то что-то сказал или мне показалось? — отозвался командир на реплику и повел по залу взглядом. Остановил на Симоненкове. Тому ничего не оставалось, как подняться.

— Так точно, товарищ полковник, не показалось. Это я выразил восторг нашими умельцами: и мощную систему ПВО преодолели, и в самое яблочко ракеты послали.

В зале снова засмеялись.

— И что-то насчет Афганистана? — Полковник хитро прищурился.

— Это я так, для сравнения, — дурашливо открестился от своей реплики Симоненков.

— А мне показалось, что ты туда хочешь вместо курсов командиров кораблей, — заставил полковник проглотить горькую пилюлю. Но Симоненков был не из тех, чтобы поперхнуться.

— Не-е, — замотал он головой. — Меня еще со «Стингерами» не научили бороться.

— Вот как? — удивленно вскинул брови полковник. — А я считал ваш экипаж одним из передовых.

— Так оно и есть, — согласился Симоненков, — можете не сомневаться. Что же касается «Стингеров», то всякие там ограничения, запреты существуют…

— Так, — многозначительно проговорил полковник и прошелся по залу. — Ну и как же вы с этими ограничениями, запретами боретесь?

Вопрос был поставлен прямо, и Николай знал: полковник потребует и прямого ответа, а это значило, что Симоненков должен раскрыть те отступления от инструкций, к которым иногда прибегали в экипаже, чтобы пощекотать нервы «противнику» или проверить свои способности в усложненных ситуациях.

— У «правака», товарищ полковник, слишком прав мало, — выкрутился Симоненков.

— А что командир экипажа скажет на это? — смерил строгим взглядом полковник Николая.

— А что говорить? — поднялся Николай. — Симоненков правильно сказал о наших умельцах, успешно преодолевших все преграды. Конечно, приятнее получать благодарности, чем нагоняи. Но кого мы обманываем? И как мы будем выглядеть, если попадем в реальную ситуацию?

— И что вы предлагаете?

— Летать по совести. Учиться тому, как написано у нас в классе тактики на плакате, что требуется на войне.

— Так, — полковник качнулся на носках начищенных до зеркального блеска полуботинок. — Хорошо. Очень хорошо, что вы печетесь о своей боевой выучке, недовольны упрощенчеством. Кому еще не нравится наша музыка, как спросил лев в том анекдоте о зайце?

Зал притих.

— Что же вы замолчали? Или только Громадин, как он выразился, хочет летать по совести?

— Все! — вдруг загудел зал.

— Отлично, — улыбнулся полковник. — Теперь слышу — все. И могу обрадовать вас: есть возможность учиться военному делу настоящим образом. Только не у меня в полку. У меня — как в инструкции написано: крен — не более сорока пяти градусов; кто нарушит — на всю катушку; и ракеты будем пускать пока без радиолокационных помех — за вас боюсь: шандарахнете невзначай по городу, судить будут. Интересуетесь, где? Скажу. Сегодня пришла разнарядка на экипаж в Кызыл-Бурун для испытания боевой техники. Вот где имеются все возможности летать как хочется. Кто первый? Только не все сразу…

Ах, как Николаю хотелось поднять руку. Испытывать новое боевое оружие, полеты на предельных режимах, проверка своих сил, способностей, мастерства; прекрасная перспектива попасть потом на завод или в КБ испытывать новые самолеты. Но… он знал, что такое Кызыл-Бурун: пустыня, жара выше 50 градусов в тени, привозная вода, привозное продовольствие… И другие знали — никто руку не поднял.

— Ну что же вы? — подначивал командир полка. — Или красивый город, приличная квартира с раздельным санузлом и горячей водой дороже того, чтобы летать по совести?..

У Николая и теперь лицо горело, словно от пощечины. Как он сдержался, чтобы не дать согласие? Наталья не простила бы… За десять лет службы это был бы четвертый переезд. В собственной квартире еще не жил, по чужим углам скитался. И с Натальей, с Аленкой. А здесь уже выделена двухкомнатная в новом доме, который обещают через месяц заселять. Наталья сразу же поедет к родителям за Аленкой — ее пришлось при переезде оставить из-за отсутствия жилья…

Нет, правильно он сделал, что не дал согласия: Аленка — болезненная, худенькая. И Наталью жаль. За свои 23 года она, по существу, ничего хорошего не видела: родилась в деревне в многодетной семье, где пришлось от темна до темна и в поле спину гнуть, и дома по хозяйству помогать. Когда Николай впервые увидел ее, сердце сжалось от жалости. Юная, красивая, а одета словно нищенка: в поношенной фуфайке с чужого плеча, в громадных резиновых сапогах и с двумя ведрами на коромысле.

— Разрешите помочь вам, — предложил он искренне, без всякого намерения познакомиться.

Она вскинула на него черные, как два сверкающих агата, глаза, немного удивленные и сердитые, словно он собирался у нее что-то отнять.

— Вы из бюро добрых услуг? — спросила она с ехидцей после небольшого замешательства.

— Точно, — согласился Николай. — А как вы узнали?

— По радио слышала, — продолжала она издеваться над ним. — Сегодня по радио передавали. И приметы ваши описали.

— А у вас в селе и радио имеется? — решил и он не остаться в долгу.

— Представьте себе… — Она снова помолчала. — Говорят, установили исключительно из-за каких-то летчиков, которые квартируют в деревне. Потому что им некогда газеты читать: ночью они летают, а днем в бюро добрых услуг работают.

— Это точно, про нас, — рассмеялся Николай и снял с коромысла ведра. — Видите, как-никак цивилизацию вам несем.

— И ловко у вас получается, — сказала она, видимо, о ведрах, а не о цивилизации. — Вы спортсмен? — Девушка окинула его более дружелюбным взглядом, в котором Николай уловил и заинтригованность.

— Тоже по совместительству. В свободное от полетов время занимаюсь легкой атлетикой, гимнастикой, парашютным спортом. А по праздникам даже в хоре пою. Не по таланту, а по приказу, разумеется. Хотите к нам в самодеятельность записаться?

— Тоже петь… по приказу?

— Не только петь. У нас есть и драматический кружок, и танцевальный, и акробатический, — вполне серьезно сказал Николай. — Выбирайте, как говорится, по вкусу.

— К сожалению, свободным временем не располагаю, — вздохнула девушка.

— Ох уж эта ссылка на нехватку времени. А у кого его в избытке? У нас, летчиков? Вы сами сказали, что даже газету некогда почитать.

Они вошли во двор. Небольшой домишко, сараюшко, корова во дворе в огороженном слегами загоне. Из окна на Николая уставилось три пары черных, как у девушки, глаз. Чумазые малыши с интересом наблюдали за летчиком, расплющив о стекло носы.

Девушка сняла с плеча коромысло, взяла у Николая ведра.

— Спасибо. — Чувствовалось, она спешила его выпроводить, стыдясь бесцеремонных братцев, которые теперь не только глазели, но, похоже, и высказывали свои соображения по поводу «жениха». Девушка сделала строгое лицо и мотнула головой, давая знак убраться, но пацаны не отреагировали, еще нахальнее прильнули к стеклу. — До свидания, — попрощалась девушка.

Николай протянул руку:

— До скорого. Приглашаю вас на концерт. Уверяю, у нас приличная самодеятельность. Придете?

— Возможно, — не совсем уверенно дала она согласие.

— Буду ждать. Как вас зовут?

— Наташа.

— Вот и отлично. А меня — Николай…

Так состоялось знакомство. А через полгода они поженились…

Николай дождался, пока все вышли из автобуса, и поднялся.

— Капитан Громадин, к командиру полка! — Увидел его на выходе дежурный по части.

«Начинается», — с грустью подумал Николай. Теперь ему все припомнят — и самовольство, которое он допускал ранее при маневрах, и вчерашнюю критику. Что ж, первый узелок на память: знай, как спорить с начальством…

Полковник Щипков сидел за столом один, допивал чай.

— Здравствуйте, Николай Петрович. Присаживайтесь, — пригласил он дружелюбно, словно вчера не было никакой размолвки. — Извините, что с места в карьер, дело такое срочное: завтракайте и в штаб, оформляйте командировку в Куйбышев. Перегоните оттуда еще один самолет. Объявите экипажу. «Пчелка» ждет вас. Вылет, — полковник взглянул на наручные часы, — в десять тридцать.

— Надо домой съездить, взять летное обмундирование.

— Поезжайте. Автобус в вашем распоряжении…

Члены экипажа уже уплетали котлеты, не было за столом лишь второго пилота.

— Что, командир, с утра пораньше вводная? — весело спросил штурман, не подозревая, как близок к истине.

— А где Артем? — окинул взглядом зал Николай, отыскивая второго пилота. — Что-то я в автобусе его не видел.

— Наверное, у какой-нибудь красотки под бочком третий сон досматривает, — ответил с улыбкой штурман-оператор. — Сами были холостым, знаете, как трудно после выходных.

Он словно бы осуждал «правака» и в то же время оправдывал. И так всегда. Второй летчик совсем отбился от рук, частенько стал опаздывать на службу — то проспит, то заночует у новой знакомой у черта на куличках, где ни такси, ни попутной машины не поймаешь. Не раз грозился Николай наказать подчиненного, но как накажешь, когда он не только подчиненный, а и друг, нередко вместе вечера коротают, праздники отмечают. И летчик Артем неплохой — хваткий, смекалистый; третий год на правом сиденье, а хоть сейчас ставь командиром — Николай обучил его взлету и посадке, пилотированию по приборам в облаках и ночью; и при дозаправке самолета топливом в воздухе он больше чем наполовину снимает нагрузку с командира экипажа.

Толковый, умный пилот, если б не холостяцкое легкомыслие и южный темперамент. Не красавец и фигурой не Аполлон, а девушки льнут к нему, как пчелы к сладкому. Правда, человек он обаятельный, знает, где и какое словцо вставить.

…Однажды во время летно-тактических учений Артем опоздал на полеты и наткнулся на самого генерала, руководителя учений.

— Почему опоздали? — грозно спросил генерал, доставая блокнот, чтобы записать фамилию нерадивого летчика.

— Непредвиденные обстоятельства, товарищ генерал, — четко вскинул руку к фуражке старший лейтенант. — Роды пришлось принимать. Сын родился — хорошая примета. Летчик будет. А чтобы до генерала дослужил, разрешите, товарищ генерал, вашим именем назвать? Тоже примета: кто первым встретился, такая и судьба уготована.

Все, кто слышал этот диалог, онемели от Артемовой наглости: а если генерал дознается, что у него жены нет?

Суровость с лица генерала исчезла, глаза потеплели, повлажнели.

— Роды — дело серьезное, — сказал он сочувственно и пожал Симоненкову руку. — Поздравляю. Что ж, коль есть такая примета, пожалуйста, назови моим именем…

После полетов полковник Щипков вызвал Николая и Артема к себе в кабинет и велел старшему лейтенанту доложить, когда это он успел жениться и родить сына.

— Кого ты обманывал, меня с командиром экипажа или генерала? — видя заминку, сурово спросил полковник.

— Никого не обманывал, товарищ полковник, — ангельским голосом ответил старший лейтенант. — Разве я сказал, что мой сын родился? Я сказал, что принимал роды. В самом деле, хозяйка моя родила.

Глаза старшего лейтенанта были такими невинными, что Щипков с Николаем рассмеялись и простили нарушителя.

Может, с того раза и скользит Симоненков по боковой дорожке в обход строгих уставных порядков. «Надо, давно надо приструнить „правака“», — думал теперь капитан, без особого аппетита жуя котлету с жареной картошкой.

— Вот что, Валентин Петрович, — обратился Николай к штурману-оператору. — После завтрака все едем в город по своим квартирам. Собираемся в командировку за самолетом. А тебе, кровь из носа, разыскать Артема. Вылет в десять тридцать.

— Да где ж… — заикнулся было оператор, но капитан остановил его.

— Хоть из-под земли. Понял? Если дома нет, погоняй по старым адресам — давно ли вместе шастали? Небось не забыл.

— Я — что, я — пожалуйста, — пожал плечами оператор. — Но не так просто…

2

— Пора, — в который раз сказал Артем, но не вставал, лежал, обняв Наталью за плечи.

— Не пущу, — капризно, по-детски надула Наталья губы. — Не хочу, чтобы ты уходил.

— А думаешь, я хочу?.. Достанется мне от твоего благоверного на орехи.

— Ничего не достанется. А если и так — потерпишь. Я вон сколько терплю. — Она потеребила рукой его волосы и стала целовать в губы.

— Пора. — Артем пружинисто поднялся.

— Ты совсем не любишь меня, — обиженно сказала Наталья. — Вечно торопишься.

— Не говори, милая, глупостей, — отвечал он между поцелуями.

Она обхватила его шею руками, прижалась к сильному, мускулистому телу. Как с ним хорошо! Разве знала она до него, что такое любовь? И почему он встретился тогда, когда она уже замужем, когда есть дочь, ради которой она вынуждена притворяться, лукавить, лгать?

— А ты женился бы на мне, если бы я была свободной? — спросила она, отпуская его, — ему и в самом деле давно пора на службу.

— О чем ты говоришь, Натали! Все в твоей власти — казнить меня или миловать. Я могу хоть завтра написать рапорт. — Он быстро надел брюки, рубашку. — Приказывай, я давно хочу повиноваться только тебе, а не твоему мужу.

Она тоже встала с кровати.

— Подожди, я приготовлю кофе.

— Не надо. Отдыхай. Я ухожу. — Он завозился с галстуком — никак не мог застегнуть крючок — и подошел к зеркалу.

Она встала позади, рядом, разгладила лицо. Кажется, под глазами появилась ниточка морщин. Нет, просто показалось. Правда, усталость чувствовалась, но за такую усталость она готова заплатить и морщинкой…

Взгляд случайно потянулся в окно, на улицу, и она вздрогнула: калитку открывал Николай.

— Что с тобой? — обернулся Артем.

— Муж… — выдавила она с трудом, чувствуя, как подламываются ноги, как деревенеет все тело.

— Одевайся! — почти прикрикнул на нее Артем, и это вернуло ее к действию. Она плохо подчиняющимися руками набросила халат, пыталась застегнуть пуговицы, но они выскальзывали, словно живые существа, боящиеся ее пальцев; тогда она бросилась застилать кровать. Артем накинул мундир и стал помогать ей.

На крыльце уже раздался стук ботинок Николая.

— Иди открывай. — Артем метнулся к дивану, упал на него, прикрывая лицо фуражкой. — Скажешь, что я пьян.

Дальше она выполняла только его команды, плохо соображая, что делает, зачем и что происходит.

— Я тебя разбудил? Прости, дорогая, — говорил Николай в коридоре, где было темновато, и он не обратил внимания на обескровленное страхом ее лицо. — Наш экипаж посылают в командировку…

Он вошел в комнату и увидел на диване своего второго пилота. Остановился, ошеломленный, но лишь на секунду. Окинул комнату взглядом. У Натальи сердце замерло от страха: на столе остались фужеры. Бутылку из-под шампанского она убрала, а про них забыла.

Николай подошел к столу, взял фужер. Хрусталь со звоном треснул, осколки посыпались на пол. По пальцам его потекла кровь. А глаза метали молнии. Казалось, он готов на все. Вот он шагнул к Артему, сорвал с лица фуражку.

Тот приоткрыл глаза, пьяно промычал:

— А-а, командир, привет! Прости…

— Вон отсюда!

Артем приподнялся, встал. Пьяно покачиваясь, пошел к двери, низко опустив голову. На пьяного он не был похож.

Наталья ждала, что Николай набросится на него, убьет или сильно изобьет. У Николая желваки перекатывались на скулах. Но он сдержался.

3

В салоне «Ан-24», кроме экипажа и двух штабных работников, никого не было, и каждый занял целый ряд кресел. Николай устроился впереди у столика в надежде заглушить чтением детектива клокотавший в нем гнев, но разве могли сейчас волновать его чужие страсти, когда у самого случилась такая трагедия?!

Как он любил ее, как верил! Вытащил из нужды, из грязи… Восемь классов образования, ни специальности, ни умения жить. На что она надеялась? На то, что этот ловелас женится на ней?.. Что ж, пусть узнает настоящую цену ему. Николай тоже слишком долго обольщался: хороший летчик, замечательный человек, товарищ, пора продвигать по службе… И добился: вчера полковник Щипков подписал рапорт о направлении старшего лейтенанта Симоненкова Артема Владимировича на курсы командиров кораблей дальних бомбардировщиков. И хорошо, что подписал: оставаться в одном экипаже после того, что случилось, невозможно. Командировку Николай еще выдержит, хотя члены экипажа уже заметили, что между командиром и «праваком» пробежала черная кошка; обычно они всегда сидели рядом, как и в самолете: Николай слева, Артем справа, а теперь Симоненков забился в дальний угол и делал вид, что спит. Врешь, много раз ты выкручивался из всевозможных ситуаций — где хитростью, где ложью, теперь попался с поличным, не выкрутишься, и понимаешь — проблем прибавилось: то ли поедешь на учебу, то ли нет? То ли станет твое прелюбодеяние достоянием всего полка, то ли капитан Громадин простит жену и оставит все в тайне?

По существу, он уже простил ее, не сказав: «Убирайся прочь!» А хотелось сказать. Но дочь…

Когда у них это началось?.. Хотя, какая разница! Ясно, что не неделю назад, коль Артем домой в его отсутствие стал заявляться. И не пытается объясниться, рад, что с глаз долой отсылают. Быстрее бы вернуться и отправить его из полка раз и навсегда. Правда, теперь, уедет он или останется, значения не имеет — Николай принял решение. Стыдно только будет, если узнают однополчане.

А может, в Афганистан попроситься? Нет, боевого опыта у него в самом деле маловато. Да и война непонятная, не очень-то популярная в народе…

Подготовка к перелету заканчивалась, завтра можно давать заявку, а Симоненков вдруг не явился на ночь в гостиницу. Раньше такое поведение «правака» ни у кого не вызывало удивления или беспокойства — дело холостое, утром явится. В этот же раз все ждали грозы: командирское терпение кончилось еще перед командировкой, Симоненков, видно, получил хороший нагоняй, коль боится командиру на глаза попадаться. А тут снова, и в тот самый момент, когда решается судьба — поехать ему на курсы или оставаться еще на неопределенное время в роли правого летчика.

Симоненков явился перед самым завтраком, помятый, с мешками под глазами. От него несло перегаром.

Николай не сказал ни слова, попросил штурмана:

— Передайте ему, пусть отправляется в гостиницу и отсыпается. Никуда не отлучаться, завтра рано улетаем.

Было непонятно, почему он напился. Не выдержали нервы? Смотреть каждый день в глаза человеку, которому за доброту и дружбу ты отплатил подлостью, наверное, нелегко. Или решил, что командирского кресла ему не видать и теперь все равно? А возможно, этой пьянкой хочет подчеркнуть, что такова его натура и Наталья — рядовой эпизод из его жизни, которому он не придает значения? Или специально нарывается на ссору, чтобы вызвать Николая на разговор?..

Какую бы цель он ни преследовал, объясняться с ним Николай не собирался. И шума поднимать не станет. Как-нибудь до Белозерска доберутся, а там вольному воля.

Николай сам сделал заявку на перелет, сам на следующее утро осмотрел самолет, проверил все узлы и агрегаты, топливо в баках. С Симоненковым — ни слова. Штурман и борттехник молча наблюдали за командиром и «праваком», ожидая, когда разразится гроза. Артем делал вид, что тоже занят подготовкой к перелету, суетился то в кабине, то около заводских рабочих, но держался от командира подальше. А после последних указаний даже сострить попытался, кивнув на штурмана:

— С картами, а не факир, с компасом, а блудит.

— Острота твоя стара, за такое бить пора, — серьезно отозвался на шутку оператор. — Ты лучше ответь на такую загадку: вечером орлом клекочет, ночью свиньей хрюкает, а утром зайцем по кустам прячется. Что за животное?

— Не смешно. — Симоненков повернулся и пошел от оператора.

На взлете он, как и бывало ранее, стал помогать командиру. Николай подождал, когда самолет перешел в набор высоты, и потребовал категорично:

— Убери со штурвала руки.

Симоненков отпустил управление и уставился в форточку. Так и просидел весь полет до Белозерска.

4

Едва за Николаем захлопнулась дверь, Наталья стала собирать вещи. Она еще не знала, куда пойдет или поедет. Да и ехать, собственно, некуда — Артем в командировке, дома в селе ее тоже никто не ждет, но и оставаться здесь после того, что случилось, безрассудно. Только теперь она поняла, в какое положение попала: чувствовала себя перед всем гарнизоном опозоренной. Как смотреть в глаза знакомым, друзьям, сослуживцам Николая, которые его уважают, ценят? И как она могла так забыться, что позволила Артему приходить сюда, лежать с ним в постели, хранившей еще тепло тела мужа?! Словно напилась какого-то дурмана — кроме Артема, никого не видела. С ним и впрямь было очень хорошо, но разве можно было так глупо и безрассудно отдаваться страсти? Если он любит, мог бы подождать, поступить по-людски, увезти ее в другой гарнизон и жениться. Она тоже хороша, поддалась уговорам пойти поужинать в ресторан, очутилась с ним в одном номере гостиницы.

…Жалеет ли она о случившемся? Лишь в какой-то степени — что была непредусмотрительна, неблагоразумна, — в остальном… Артем стоит того, чтобы пострадать. Она любит его и пойдет за ним куда угодно, даже если его уволят из армии. А он предусматривал и такие последствия: «Поступлю в гражданскую авиацию, хорошие летчики всюду нужны». Да, теперь надо бежать отсюда, и чем быстрее, тем лучше. Но куда? Она перестала собирать вещи, села, и слезы невольно побежали из глаз. Ах, если бы Артем был рядом, он утешил бы и непременно нашел выход.

Она знала, где он живет, но ни разу на его квартире не была.

«У хозяйки слишком длинный язык, сразу весь город будет знать», — предупредил Артем. Значит, к нему нельзя. Уехать в деревню к родителям? Очень «обрадуются» они нелюбимой дочери, которую считали лентяйкой, хитрюгой, умеющей свою работу свалить то на старшую, то на младшую сестру. Хотели, чтобы она одна за всех тянула. И так ей доставалось, как Золушке, — и младших нянчила, и за огородом следила, и в поле вкалывала. А носила обноски старшей сестры, ела не досыта… Нет, туда дорожка заказана. С малых лет мечтала вырваться из деревни. А когда прочитала «Сестру Керри», во сне снился город, красивая жизнь.

И вот повстречался Николай. В тот вечер, шестого ноября, она пошла в Дом культуры. Сколько там было красивых летчиков! Но Николай увидел ее, посадил на первый ряд, а едва кончился концерт, протиснулся к ней и не отпускал от себя ни на минуту. Проводил домой, назначил встречу еще. Через полгода сделал предложение. Она хотела было повременить — все-таки рассчитывала на лучшую партию, а Николай ни красотой не выделялся, ни ростом, ни смелостью: обыкновенный середнячок, широкоскулый, сероглазый и мямля порядочный — сколько раз пытался что-то сказать ласковое и начинал вдруг заикаться, путаться — тоже летчик; но когда мать и старшая сестра заметили ее колебание, зашипели, как на слабоумную. «Тоже мне красавица нашлась, — съязвила сестрица. — Кому ты нужна с восьмью классами? Это один дурачок нашелся, и быстрее соглашайся, пока он не передумал».

И она согласилась…

Что же делать теперь? А если Артем откажется? Восемь классов — это еще полбеды, а вот Аленка… Нет, он не такой, он добрый, благородный, любит ее.

И она стала ждать.

5

Николай приземлил бомбардировщик и порулил на стоянку, где виднелась группа людей — поджидали авиаспециалисты. Еще издали узнал среди них командира полка, и на душе сразу полегчало. Сколько он пережил и передумал в эти дни! И решение принято, бесповоротно — он едет на полигон. Только бы за это время не послали никого другого. Не должны бы… Желающих особенно не находилось. А Наталье он даст право выбора…

Полковник Щипков выслушал рапорт Николая, пожал ему руку.

— Поздравляю с возвращением. Как машина?

— Превосходная. Будто ласточка, легкая в управлении, устойчивая. На всех режимах ведет себя безупречно. На таком корабле летать одно удовольствие.

— Вот и хорошо, дадим его твоему «праваку», когда он вернется с курсов. Кстати, товарищ старший лейтенант, — обратился полковник к Симоненкову, — берите бегунок и оформляйте документы на отъезд.

— Есть! — Симоненков вытянулся в струнку и бросил беглый взгляд на Николая, в котором нетрудно было увидеть страх, и тут же успокоился, поняв, что командир не собирается препятствовать ему. — Разрешите идти?

— Так сразу? — усмехнулся полковник. — Вы хоть корабль-то сдайте. И командиру экипажа можете понадобиться.

— Пусть идет, — как можно спокойнее сказал Николай. — Обойдемся.

И Симоненков шмыгнул из строя, как лиса из клетки.

— Ишь, обрадовался, — кивнул вслед Щипков. — Мы по пять лет «праваками» вкалывали и не рыпались, а им на третьем году командирский штурвал подай. Шустрые ребята. Хотя их тоже понять можно… А разнарядку на одного прислали… Ну что ж, сдавайте машину и — отдыхать. Свободны. — И полковник пошел к машине.

— Разойдись! — скомандовал Николай и догнал командира полка.

— Разрешите обратиться, товарищ полковник. По личному вопросу.

— Слушаю вас.

— Я по поводу полигона. Еще не подобрали кандидатуру?

Щипков внимательно посмотрел ему в глаза, не догадываясь о причине вопроса. Помолчал.

— Может, и подобрали. А почему это вас волнует?

— Я хотел просить, чтобы послали меня.

— Вас? — Лицо командира стало озабоченным — он старался понять причину такой необычной просьбы. — Вы хоть имеете представление, куда это и зачем?

— Вполне. И потому очень прошу. Летал я, сами знаете, на пяти типах, парашютных прыжков имею более двух десятков…

— Не надо, — остановил полковник. — О достоинствах ваших я знаю. Но не спешите. Посоветуйтесь с семьей. И поговорим завтра… А что у вас с рукой? — обратил внимание полковник на перевязанный палец.

— Пустяк, порезал немного.

— Зайдите в поликлинику, пусть хоть перевязку сделают квалифицированно.

Николай и сам подумывал об этом. Повязку он действительно сделал неумеючи: намотал бинт кое-как, конец его выбился, растрепался. Но не только из-за плохой перевязки не заживала рана. Николай и марганцовкой промывал порез, и йодом прижигал, а кровь продолжала сочиться, ранка не заживала.

Сестра в перевязочной осмотрела его палец, покачала головой.

— Неделю назад, говорите, порезались?.. Странно. Боюсь, как бы у вас не гемофилия.

— Что-что? — не понял Николай.

— Гемофилия — пониженная свертываемость крови. Сейчас я позову Евгения Ивановича.

Врач тоже долго и внимательно осматривал ранку и заключил:

— Да, гемофилия, несомненно. Возьмите у него кровь на анализ, — давал он указания сестре, — тщательно промойте раствором новокаина, сделайте тугую повязку и введите антигемофильный глобулин. Завтра зайдите ко мне, — бросил Николаю. — И впредь старайтесь не допускать никаких ранок!

«Чушь какая-то, — чертыхнулся Николай, выходя из поликлиники. — Знал бы, никогда не пошел. Этим эскулапам только доверься, здорового зарежут».

Через минуту боль в пальце утихла, и он забыл о предупреждении врача…

Николай ехал домой, сдерживая нетерпение и страх, — вдруг ушла?! Все равно в полку оставаться нельзя; сегодня или завтра все станет известно, а ловить на себе сочувствующие или насмешливые взгляды он не хотел.

Она оказалась дома. Но когда он увидел ее решительное лицо, холодные глаза, приготовленное «Здравствуй» застряло у него в горле. Заныло сердце от обиды, от беспомощности.

Николай молча прошел в комнату, долго переодевался, убирал взятые в командировку вещи, потом пошел в ванную, умылся, обдумывая, как же себя вести, о чем говорить. Если она настроена так воинственно, значит, приняла решение. Что ж, как бы он ее ни любил, как бы ни желал, чтобы она осталась, прежде всего он должен быть мужчиной. И хватит унижений. Этим любовь тоже не завоюешь.

Когда он вышел из ванной, она сидела на диване, забросив ногу на ногу, нервно рассыпая веером листы книги.

— Ты, наверное, ждешь объяснений? — спросила с вызовом, злым и срывающимся голосом.

— Зачем? — ответил он на вопрос вопросом сдержанно и тоже не своим голосом, только без срывов, глухо и твердо. — Все и без того ясно.

— Тем лучше… Артем тоже вернулся?

— К сожалению.

— Тогда, с твоего позволения, я должна с ним поговорить.

— Тебе потребовалось мое позволение? — не удержался он, чтобы не уколоть ее.

— Собственно… — Она поднялась, готовясь уйти.

— Ты хочешь уехать с ним?

— Ты сам понимаешь, так будет лучше для нас обоих.

— Я так и предполагал, что о дочери ты не подумаешь, — сказал он, чувствуя, как ожесточается сердце. — Предупреждаю сразу — дочь я вам не отдам.

— Ну это мы еще посмотрим.

— И смотреть не надо. Вот мои условия: если ты едешь с Артемом, я подаю завтра же на развод. Причины скрывать не в моих интересах. И уверен — однополчане и члены женсовета настоят, чтобы воспитание дочери доверили мне.

Наталья закусила губу.

— А если?.. Ты предусмотрел другой вариант?

— Да… Ты можешь поехать со мной.

Она удивленно вскинула брови.

— Куда?

— Есть такая неприметная точка на земле — Кызыл-Бурун. В пустыне.

— Ты хочешь в порядке мести зажарить меня живьем? — вдруг повеселела она, но на глаза навернулись слезы. Отчего бы это? От его благодушия или от жалости к себе?

— Ты вправе не ехать.

— Но… разреши мне все-таки поговорить с Артемом?

— Пожалуйста.

6

Она не понимала, что заставило ее колебаться, дать мужу какую-то надежду. Зачем? Пожалела? Жалей не жалей, а любит-то она Артема и ни за что не останется с Николаем, прощай он ее или не прощай. Путь избран, и сворачивать с него поздно.

Она мчалась к Артему, как на крыльях, боясь не застать — у него столько друзей, а возможно, и женщин. От этой мысли ей сделалось дурно, и она постаралась успокоить себя: нет, он любит только ее, зачем же в таком случае ему было подвергать себя опасности, рисковать авторитетом? И зачем было ему говорить ей слова любви, заверять, что без нее он не представляет теперь себе жизни? Нет, он не лгал, не лицемерил: ради нее пойдет на все…

Артем удивился ее приходу — он тоже укладывал чемодан, вещи были разбросаны по всей комнате, и ему помогала молодая симпатичная женщина.

— Проходи, знакомься, — после секундного замешательства пригласил ее Артем в комнату. — Моя хозяйка — Татьяна Ивановна. А это жена моего командира и приятеля — Наталья, — представил он.

Отступать было поздно, и Наталья сказала решительно:

— Мне нужно с тобой поговорить, Артем, по очень важному и срочному делу.

— Ох уж эти женщины, жены военных, — засмеялся Артем. — Вечно у них, как и у мужей, военные тайны. Оставь нас, Таня, на полчасика, я потом тебя позову.

Таня дернула плечиком, чему-то усмехнулась и выскользнула в другую комнату.

— Помощница? — кивнула Наталья вслед. — А говорил — мегера.

— Я имел в виду ее характер. Но ты знаешь меня, я ни с кем не ссорюсь. Тем более с хозяйкой.

— Хорошо, меня это сейчас меньше всего волнует. Я сказала Николаю, что уезжаю с тобой.

Веселость будто сдуло с лица Артема. Он сел, согнул спину, уставившись в пол. Наконец поднял на нее глаза.

— Но ты знаешь, куда я уезжаю? На курсы. А там квартир нет — общежития.

— Ничего, квартиру я найду. С твоей помощью опыт кое-какой имею.

Он кисло усмехнулся, помотал головой.

— Но зачем такая спешка? И скандала не избежать.

— Ты хочешь, чтобы весь скандал обрушился на меня?

— Нет, не хочу. Но ты должна дать мне возможность устроиться там. Потом я тебя заберу. Хотя, — он помялся, — учеба есть учеба и времени у меня…

— Это я знаю. — Она уже еле сдерживала гнев: чего он крутит, юлит, как напроказивший первоклашка перед учителем. — Ты скажи честно, нужна я тебе или… или мне лучше остаться с Николаем?

Он опять опустил голову.

— Ты снова с места в карьер. Нельзя так.

— Можно! Николай поставил условие: или я еду с ним, или он завтра же подает на развод, чтобы отнять у меня дочь.

— Думаю, не такой он глупый, чтобы придать этой истории гласность.

— Ты прав, он не глупый, но ради дочери пойдет на все.

— В таком случае, может, договориться с ним, оставить ему дочь?

— Вот как? Ты же… ты же обожал ее, — она не сдержала слез.

— Ну вот, начинается. Перестань, я не выношу слез.

Она и сама понимала, что слезы ни к чему, что только унижают ее, но они катились помимо ее воли.

— Перестань! — почти крикнул он. И когда она вытерла слезы — он даже не соизволил подать платок, — сказал твердо, категорично, оттопыривая свои и без того толстые губы: — И давай без истерик, без нажима. Главное сейчас — погасить скандал. Думаю, это в интересах всех нас. В том числе и твоего Николая…

Она все поняла и не стала дослушивать. Поднялась, рванулась из комнаты.

7

Самолет долго летел над пустыней — желтое, без конца и края, безмолвие. В Белозерске все в ослепляющей зелени, кипени садов — май, лучшее время года, а здесь глазу не за что зацепиться, однообразные песчаные дюны без деревца, без озера, без речушки. И летать над такой местностью сложно и опасно — ориентироваться не по чему, если сядешь на вынужденную или катапультируешься, скоро не найдут. И Наталья посматривает в иллюминатор все чаще, ожидая, видно, когда же кончится эта пустыня, но лицо ее непроницаемо, успокоенно-равнодушно — мне, мол, все равно, хоть на край света…

Нет, не ошибся Николай в Симоненкове, не стал тот разменивать карьеру на любовь: Наталья вернулась как побитая, опустошенная и сломленная. Сказала еле слышно:

— Я согласна… ехать с тобой… Только прошу, не надо об этом… Я все поняла.

Он и сам не собирался напоминать ей о прошлом и себе травить душу, но, хотел он того или нет, случившееся не выходило из головы и сердца, вторую неделю мучило его, заставляя ночью просыпаться от кошмаров, страдать, воспринимать происходящее с неприсущей ему заторможенностью, плохо улавливать смысл новых летных документов, которые надо было знать по роду предстоящей работы. И это-то беспокоило: как он будет летать в таком состоянии, где на выполнение заданий отводятся секунды, а то и доли секунд, отчего будет зависеть результат работы и безопасность экипажа. Правда, об опасности он думал постольку-поскольку — за их жизнь кто-то из начальников будет отвечать, — а самому порой становилось так тоскливо, что хотелось от всего и от всех уйти навсегда. Наталья, хотя и осталась с ним, разуверившись в своем идеале, любовью к мужу не прониклась и вряд ли когда-нибудь проникнется. А жить, понимая, что тебя терпят только за то, что ты кормишь, одеваешь, заботишься, противно. Не допустил ли он новую ошибку, заставив, по существу, ее поехать с ним?..

Впереди слева сквозь белесую дымку обозначились контуры гор. Самолет развернулся параллельным курсом и пошел на снижение.

«Гарнизон» Николай рассмотрел издали: четыре домика, деревянная будка в шахматных клеточках — командный пункт — и не очень широкая и не очень длинная бетонированная взлетно-посадочная полоса. По обе стороны от нее на отводящих дорожках выстроились самолеты и вертолеты различных типов, новые и старые, на которых Николай не только не летал, но и видел такие впервые. «Значит, придется изучать, осваивать», — мелькнула мысль.

Его ждали: недалеко от КП на свободной дорожке стоял «газик», а рядом стояла группа офицеров. Туда и порулил «Ан-24».

Едва спустили трап и Николай сошел на землю, к нему направился симпатичный, крепкого сложения майор, чернобровый, черночубый, с насмешливыми карими глазами.

— Капитан Громадин прибыл в ваше распоряжение для дальнейшего прохождения службы, — представился Николай.

— Майор Сташенков, командир отдельного отряда, — козырнул майор и пожал Николаю руку.

В это время на трап ступила Наталья.

— С женой прибыл? — спросил майор, хотя еще с Кызыл-Буруна-Центрального, где Николай оформлял документы, ему сообщили об этом.

— Да, — кивнул Николай, ожидая, что сейчас начнется объяснение о трудности с жильем. Но Сташенков покрутил головой, чему-то усмехнулся.

— Не завидую… — Помолчал, потом серьезно заметил: — Лучше бы с тещей.

Видимо, майор любил острить. Николаю надо бы сдержаться, но он, взвинченный своими проблемами, жарой, безрадостными перспективами, сорвался:

— Я напишу о вашем пожелании. Правда, теща у меня — умная женщина.

— Вот и познакомились, — переменился в лице майор. — Посмотрим теперь, каков ты в небе.

— В училище нас учили разговаривать с младшими на «вы», — сказал Николай.

— Учту, — согласился майор и, круто повернувшись, пошагал к «газику».

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Май еще не отошел — месяц весны, — а жара стояла такая, какой и в июле в Белозерске не бывало. И не укрыться ни в своей квартире, которую выделили Громадиным на втором этаже четырехэтажного дома, ни на улице под узколистыми, непонятно как прижившимися здесь деревцами. А ночью, перед рассветом, становилось холодно даже в квартире.

Наталья изнывала от жары и безделья. Николай целыми днями пропадал на службе, вечерами приносил домой стопки книг и просиживал за ними допоздна. Чувствовалось, ему нелегко, но если вначале у Натальи шевельнулась жалость, когда услышала, как встретил его командир отряда, то теперь она злорадствовала: что хотел, то и получил. Зачем было напрашиваться сюда, в пекло? Ведь Артем все равно уехал, никто ничего не узнал бы. Получили бы квартиру и жили по-людски… От себя не убежишь и прошлого не воротишь: куда бы они ни уехали, Артем будет теперь стоять между ними всю жизнь, занозой торчать в сердце. Это поняла она, когда согласилась ехать с мужем, это понял и Николай, когда простил ее. Нет, муж ничем не напоминал о случившемся, но если и раньше не отличался красноречием, то теперь и вовсе от него трудно было услышать слово.

Ей вспоминался Белозерск, подруги, Дом офицеров, куда ходили хотя и редко, но проводили там время весело. А здесь и пройтись негде — сразу за домами песок, песок. И люди — офицеры да солдаты. Говорят, еще один чудак, инженер полигона, привез жену, но Наталья не видела ее. Тоже, наверное, что-то произошло… А возможно, и любят друг друга, не хотят быть в разлуке — ведь мечтала она о такой любви…

И деться некуда — ни уехать, ни уйти. Правда, сюда частенько прилетают транспортные и пассажирские самолеты, при желании с военными улететь можно. И деньги на первое время у нее есть. А потом? И куда лететь?.. Остается только терпеть и ждать. По обрывкам разговоров офицеров она поняла, что все здесь люди временные, потому приезжают без семей. Может, и Николай пробудет здесь недолго, а потом видно будет. Во всяком случае, когда она завела разговор о дочери, он ответил обнадеживающе: «Не брать же ее сюда». Значит, надолго не рассчитывает здесь оставаться…

Вечерело. Она решила хоть немного размять ноги, на улице, кажется, жара спала. Накинула ситцевый сарафанчик, подошла к зеркалу. Снова стала худеть, как до замужества. Но это ей не идет. Хотя, какая разница, перед кем ей теперь показывать свою красоту… В дверь несмело позвонили. Кто бы это мог быть? Муж так рано не возвращается, никто к ним не ходит. Она подошла, осторожно приоткрыла дверь. В проеме показалась женщина, симпатичная, молодая, примерно ее же лет. «Жена инженера полигона», — догадалась Наталья и радостно распахнула дверь.

— Проходите.

— Здравствуйте, — женщина протянула ей руку. — Марина. Вихлянцева. Вы, наверное, слышали о нас. Муж мой — инженер полигона. Вот, зашла познакомиться.

Наталья назвала себя. Вихлянцева бесцеремонно окинула комнату критическим взглядом.

— Такие же хоромы, как и у нас. Правда, мебель нам Джафар получше дал. А вам — солдатские кровати не пожалел… О вашем муже только и говорят вокруг. Летчики, правда, все тут парни бравые, а ваш — настоящий орел, сразу на место Джафара поставил.

— А кто это — Джафар?

— Вы еще не в курсе? Это так командира отряда здесь величают. Сташенкова. Крутой мужик. Правда, его понять можно — работы много, а условия, сами видите какие. И он второй срок здесь.

— А сколько здесь положено? — поинтересовалась Наталья.

— Кому как, — чему-то усмехнулась Марина. — Одни год не выдерживают, другие сами просят оставить. Вам-то еще рано загадывать, может, тоже понравится.

— Ну уж нет! — невольно вырвалось у Натальи. — Здесь от одной температуры мозги плавятся.

— Ничего, привыкнете. Я поначалу тоже белугой ревела, а теперь даже нравится.

— Нравится? — не поверила Наталья. — Да что же здесь может нравиться?

— О-о если бы вы видели, как красиво здесь весной! И цветы — глаз не отвести, и небо словно голубой атлас, и даже песок становится другим — голубоватым, пахнущим фиалкой. Когда мне Валентин рассказывал, я не верила, а потом убедилась. Но главное не это. Уж коль мы решили посвятить себя нашим дорогим воинам, надо до конца быть с ними там, куда бы их ни послали. Им труднее, и они не ропщут, делают свое нужное дело. А если бы не они, чего бы мы стоили? И не едут те, кто не любит своих мужей. Я не представляю, как Валя жил бы здесь один, кто бы о нем заботился? Вам легче, вы каждый день вместе. А мой по неделям на полигоне пропадает. Прилетает оттуда — лимон выжатый. И я отмываю его от пота, отпаиваю чаями, напитками разными, кормлю, как ребеночка. Кто же так еще за ним будет ухаживать?..

Вихлянцева говорила без умолку, и из ее рассказа выходило, что муж у нее самый нужный и важный здесь офицер, что без него ни один самолет не полетит, ни один новый снаряд не примут на вооружение, и в этой гордости звучала любовь, преданность.

— А сколько вы замужем? — поинтересовалась Наталья.

— Шестой год. А здесь, на полигоне, второй. У вас, слышала, дочка есть?

— Да, пятый годик. Она у родителей мужа, сюда побоялись брать. — Наталья снова почувствовала, как загорелось лицо: врать не хотелось, а объяснить все она не могла.

— А у нас, к сожалению, пока нет. Валя ждет не дождется. А я как подумаю, что придется оставлять его здесь одного, и желание отпадает.

— Чем же вы здесь занимаетесь целыми днями?

— О-о, дел хватает. Вот освоитесь немного, я и вас приобщу. Не видели, какое здесь подсобное хозяйство? И огород есть — выращиваем овощи, — и птичник. Иногда помогаю солдатам порядок в казарме навести, гоняю их почище старшины. И они слушаются — будь здоров. Ленкомнату оформила. Правда, кое-что не доделала, теперь надеюсь, вы мне поможете. Идемте погуляем, я покажу вам все здешние достопримечательности.

— Может, чаю попьем?

— Чай потом. Вечером муж должен прилететь, вот соберемся вместе, познакомимся поближе.

2

Майор Сташенков гонял его на экзаменах, как строгий преподаватель нерадивого студента, и такие задавал заковыристые вопросы, на которые требовалось время на обдумывание, а при малейшей заминке он издевательски тянул: «Та-ак, понятно. Поехали дальше».

Николай терпел: один раз сорвался, теперь расплачивайся. А к командиру не придерешься, он требует знаки смекалки — без этого летчику в небе делать нечего.

Дважды пришлось сдавать Наставление по производству полетов, столько же по «Особым случаям», Инструкцию по эксплуатации самолета.

Полетели по кругу, потом в зону. Как Сташенков хмыкал, какие вводные ни давал, придраться к летчику оснований не было: Николай держал нервы на замке и пилотировал с олимпийским спокойствием, выполняя задания с ювелирной точностью.

Но безупречные полеты летчика не сменили гнев командира отряда на милость.

— Завтра полетим на полигон — основная наша работа там, — сказал он Николаю. — В паре, строем. Стрельба из пушек по мишеням.

Стрельба из пушек… Отыскал все-таки по летным книжкам слабое место в боевой подготовке Николая — в полку стрельбы проводились раз в два года, да и те без достаточной требовательности, — бытовало мнение, что пилоту в современном бою вряд ли придется использовать бортовое оружие бомбардировщика, для этой цели есть штурманы и воздушные стрелки. Но майор Сташенков рассуждал иначе…

Вылетели ранним утром. Пыль за ночь осела, горизонт просматривался четко, болтанки еще не было, и юркий дозвуковой штурмовик легко несся над песчаными дюнами, послушно реагируя на малейшее отклонение рулей управления. Николай плотно держал строй, зная, что Сташенков непрестанно следит за ним.

Раньше, кроме вчерашних и позавчерашних полетов, Николаю не приходилось летать на этом типе самолетов. Но он понравился ему сразу — устойчивый, маневренный, с широким диапазоном скоростей. А еще совсем недавно, когда Николай учился в училище, даже сам термин «штурмовая авиация» был исключен из лексикона летчиков: некоторые военные теоретики считали, что в современной ракетно-ядерной войне штурмовику над полем боя нечего делать, его заменят более скоростные, более стремительные истребители-бомбардировщики. Правда, преподаватель воздушной тактики майор Клеверов не раз ругал горе-стратегов и утверждал, что штурмовик как в годы Великой Отечественной, так и в предстоящей войне будет незаменим для обеспечения успеха на поле боя. И оказался прав. Войны в Египте, в Ливане и особенно в Афганистане неопровержимо доказала ошибочность теории противников штурмовой авиации. Теперь приходится наверстывать упущенное, заново строить самолеты-штурмовики, оснащать их вооружением, создавать тактику штурмовых ударов…

Сташенков вел самолет над самыми дюнами, и струи раскаленного воздуха, вырываясь из выхлопных сопел, срывали с вершин песчинки, закручивали их, образуя за штурмовиком пыльную дорожку.

«Лет десять назад за такой бреющий полет по головке не погладили бы, — подумал Николай, — чуть зевнул — и полон рот песка…» Теперь же, чтобы избежать радаров и самонаводящихся ракет, чем ближе к земле, тем больше шансов остаться живым. И реакция от пилотов требуется мгновенная, в чем, как ни груб и ни бестактен Сташенков, командира не упрекнешь: штурмовик мчится как по ниточке, стрелки пилотажных приборов застыли на одном месте. И ориентируется, как в классе тактики на красочном макете, хотя здесь глазу не за что зацепиться, развороты выполняет точно по времени, энергично, лихо. Николай едва успевал следить за всем — в донесении придется указывать и время пролета поворотных пунктов, и скорость полета, и данные ветра…

Солнце краешком выползло из-за горизонта, и небосвод обагрился, запылал, стал блекнуть к вершине; в один миг все вокруг переменилось: дюны задышали жаром и от них вверх поползли блекло-желтые волны; самолет ведущего вздрогнул, качнулся с крыла на крыло. Началась болтанка.

Командир отряда несколько увеличил высоту, но прогрев воздуха шел так быстро, что от болтанки надо было лезть на тысячу метров, а это значило дать себя обнаружить.

По условиям задания на цель — полигон — надо было выйти не замеченным «противником»: укрыться от ока радаров, обойти ракеты, ускользнуть от истребителей. Но это все условно. И хотя там, куда летели штурмовики, невдалеке базировались истребители, радары ПВО своими щупальцами прощупывали небо, зенитные ракеты нацелены ввысь; Николай не предполагал, что за их полетом тщательно следят и все условия игры будут соблюдены, потому строгое выполнение режима и профиля полета несколько озадачило его: ради чего так старается командир — мстя за прежнюю обиду, выматывая его до седьмого пота, или по натуре такой зануда, солдафон и педант?

Как бы там ни было, командир есть командир, и повод ему для лишних придирок Николай постарается не давать. А потому трудись, пилот, потей и не ропщи на судьбу — никто тебя сюда не гнал…

Солнце оторвалось от горизонта и зависло, казалось, на одном месте, окутанное маревом, словно паутиной, било прямо в глаза, мешая пилотировать. Воздух накалялся, штурмовики уже бросало, как на многометровых трамплинах. А впереди еще предстояло пройти вдоль горного хребта, перескочить его на узком перешейке и лишь потом взять курс на полигон.

Температура в кабине, несмотря на интенсивный обдув вентиляторов, росла, руки прилипали к рычагам управления, глаза пощипывало.

Интересно, как чувствует себя Сташенков? С его комплекцией, наверное, не очень-то здорово. Но не отступится, чтобы досадить, проучить строптивого подчиненного. Пусть… Посмотрим, у кого нервы крепче.

Наконец впереди показалась гряда гор. Самолет Сташенкова увеличил скорость, и Николай, чтобы не отстать, добавил обороты двигателя.

Гряда гор быстро росла, поднимаясь перед носом самолета. Сташенков круто развернулся вдоль нее. Николай чуть приотстал и усилил внимание — скоро будет перешеек, не запоздать бы с боевым разворотом, возможности над перешейком очень ограничены.

Штурмовик Сташенкова чуть клюнул носом и с левым креном устремился ввысь. Николай потянул ручку пилотирования. Самолет взмыл и, как легкий, натренированный скакун, перемахнул через узкую горловину.

И снова снижение, полет на бреющем. Теперь штурмовики шли над долиной, петлявшей между гор, и скорость пришлось сбавить до минимальной, что усложнило пилотирование — самолеты не так чутко слушались рулей управления.

Неожиданно справа появились истребители. Они барражировали чуть выше, видимо, поджидая их. Пара остроносых, острокрылых перехватчиков, серебром сверкавших в лучах солнца. Они сделали круг и, погасив несколько скорость, пошли неожиданно параллельным курсом. По всей вероятности, штурмовиков они не видели, а команду так идти получили с КП, там догадывались о примерном местонахождении самолетов, знали о готовящемся «ударе» «противника».

Минут пять штурмовики и истребители летели параллельным курсом. Истребители делали змейки, осматривая впереди пространство и гася скорость, отчего далеко не уходили. У очередного перешейка, где предстояло сделать еще одну горку, они снова встали в круг и заметили штурмовиков.

«Теперь придется покрутиться как белка в колесе, — подумал Николай, — и удержаться в хвосте у командира будет непросто».

Сташенков прибавил скорость — для лучшей маневренности — и повел штурмовик круто вверх. Николай не отставал, видя, как резко изломали линию полета истребители и помчались за ними. Но во много раз превосходящая скорость не позволила им вписаться в малый вираж, и они проскочили. Стали на высоте делать новый маневр. А Сташенков уже свалил штурмовик влево, еще более увеличивая скорость.

«Ай да Миша, ай да пилотяга! — мысленно похвалил командира Николай. — Соображает, как накрутить хвоста преследователям».

А когда истребители пошли вдогон и приблизились на дистанцию открытия огня, командир снова потянул машину на боевой разворот.

«А вот это уже ни к чему, — огорчился Николай. — В тактике, как и в шахматах, одни и те же ходы чреваты плохими последствиями».

К счастью, истребители не рискнули атаковать — рядом были горы, и им не хватило бы радиуса для выхода на прямую, — они прекратили преследование.

«Вот тебе и тихоход! — еще раз с одобрением подумал о штурмовике Николай. — Прав преподаватель тактики майор Клеверов — незаменимая машина на поле боя».

Перевалив очередную гряду, штурмовики вышли на простор, и Николай увидел впереди полигонные вышки, мишени. Сташенков с ходу довернул самолет на цель и понес к макетам танков, которые надо было поразить.

«Лихо, но безграмотно, — не одобрил Николай такой маневр, — высоты для открытия огня может не хватить».

И не ошибся: разрывы снарядов заплясали у мишеней, когда до земли оставались десятки метров. Николай нажал на гашетку и тут же отпустил: осколки рикошетом пошли вперед, поднимая бурунчики пыли, под брюхом самолета командира.

— Прекрати стрельбу! — тут же в наушниках завопил голос Сташенкова, нарушая режим радиомолчания. — Прекрати!

Значит, осколки зацепили…

— Опоздал с предупреждением, — огрызнулся Николай.

— Кретин, — не постеснялся в выражении Сташенков!

«Не командир, а душман из племени джу-джу. На зря его Джафаром прозвали», — подумал Николай. Откуда у него такая заносчивость, хамство, пренебрежительное отношение к младшим по званию?.. Хотя удивляться нечему! Сташенков не первый и не последний. Немало у нас еще самодуров, притом есть чином намного повыше, чем Сташенков.

На аэродроме, когда Николай подошел к Сташенкову, чтобы выслушать замечания, тот, не стесняясь техника самолета, заорал:

— Ты что, чудак на букву «эм», не соображаешь, как стрелять?

— А ты, чудак на букву «хам», не соображаешь, как строить маневр? Или тебя тактике не учили?

У Сташенкова, казалось, глаза вылезут из орбит, губы только шевелились, но ничего не произносили. Наконец он прошипел:

— Тебе лучше рапорт подать о переводе. Может, жена заболела или еще что…

— Нет, — возразил Николай, — рапорта я подавать не буду, жена у меня здорова, и летать я буду.

— Ну, ну, — губы Сташенкова скривились в усмешке. Но на разборе полетов он ни словом не обмолвился о случае на полигоне. Николай понимал — это вовсе не означает, что командир отряда отступился.

3

Наталья начала привыкать и к жаре, и к неинтересной, опостылевшей еще в селе работе на подсобном участке по выращиванию овощей, помощи в столовой — Марина придумывала всяческие блюда, пекла то пироги, то пряники, если узнавала, что у кого-то из солдат день рождения; водила ее в казарму, ленинскую комнату, вместе писали лозунги, подбирали для стендов из журналов рисунки, фотографии; Наталья все делала машинально, как показывала и учила подруга, ничем не выдавая, что эти занятия нисколько не скрашивают ее жизнь, не очищают душу от гнетущей тоски. С Николаем отношения оставались прежними: жили рядом, старались не замечать друг друга, разговаривали мало — вопрос, ответ, — да и разговаривать времени не оставалось. Он почти не бывал дома — то ночные, то дневные полеты, то предполетная подготовка, то разбор полетов. Нередко приходил усталый и расстроенный. Она ни о чем не спрашивала — и в хорошие времена он не откровенничал о служебных делах, теперь и вовсе ее вопросы вызвали бы недоумение. И все-таки многое, что происходило у него на службе, она знала: Марина была в курсе всех событий и охотно посвящала ее.

Как-то они возвращались из солдатской казармы, где наводили уют и красоту. Марина рассказывала:

— …Ничего удивительного, каждый считает себя здесь временщиком: приехал, отбыл три-четыре месяца и — до свидания, зачем ломать голову над какими-то новшествами, над изменением мишенной обстановки (это уже слова мужа) — по старинке-то проще. А вот твой Николай нашел время и придумал какое-то оригинальное решение проверки новых систем оружия. В общем, он у тебя умница, в отряде его уважают, а Валентин в восторге.

Да, Николай умел поставить себя, но что Наталье от его авторитета? Он и дома корректен, внимателен, заботлив, но для нее, видно, этого мало, и хотела бы она заставить себя полюбить его — не получается…

— Скажи откровенно, — после небольшой паузы вдруг спросила Марина, — вы не поссорились? Давно я замечаю… как-то не так у вас. И Николай ходит пасмурный, и на твоем лице улыбка, как осеннее солнышко.

Наталья отрицательно покачала головой.

— Да нет, такие уж мы. И по Аленке скучаем.

— Ой, подружка, по глазам вижу, — погрозила Марина, — не умеешь ты врать. Ну-ка выкладывай все как на духу. Не для пересудов, ты меня знаешь, а может, чем-то помогу.

Наталья заколебалась: раскрыться, облегчить душу? Но чем и кто им может помочь? Ничем и никто. Сердцу не прикажешь, а все дело в нем. Трудности? Ей не привыкать, и жару она видела, правда, не такую, но и с этой уже освоилась, и холод; физические тяжести переносятся намного легче, чем душевные… И она снова помотала головой.

— Нет… Мало ли что в семье бывает…

— Как хочешь…

Они уже подходили к дому, когда неизвестно откуда на них налетел порыв ветра — горячий, колючий — и так стегнул по лицу, по шее и голым рукам, что кожа загорелась, как от крапивы.

Марина посмотрела на юг и схватила Наталью за руку.

— Афганец! Бежим скорее!

Наталья оглянулась, и ей стало страшно: весь горизонт на юге был затянут желто-красной тучей, зловеще клубившейся и мчавшейся к ним.

Не успели женщины подняться в комнату Марины, как на улице потемнело, в окна хлестнуло песком и все вокруг загудело, завыло, застонало.

— Бедные мой Валя и твой Коля, как они там? — с глубоким вздохом произнесла Марина. — Каждый раз, когда вот такое случается, я места себе не нахожу: где он, что с ним? Тут в квартире страшно, а что в пустыне? И сколько будет бушевать чертов афганец? Скажи, тебе страшно за Николая?

— Конечно, — вырвалось у Натальи, и она почувствовала, как загорелось лицо, сильнее, чем от афганца. Хорошо, что в комнате полусумрачно и Марина не заметит.

Ураган бесновался. В комнате стало еще темнее, и, несмотря на то что окна были заделаны на совесть, запах пыли, раскаленного песка проник и сюда, раздражал носоглотку, ел глаза; на зубах хрустело.

Где-то загремело так, словно на землю рухнули горы железа — то ли крыша дома, то ли еще что. А может, самолет?..

— Похоже, это надолго, — сказала Марина и сняла телефонную трубку. — Здравствуйте. Это Вихлянцева. Скажите, пожалуйста, а «Панораму» можно на минутку? — назвала она позывной полигона. — Извините. — И положила трубку. — Да, сейчас у них очень напряженно, — объяснила Наталье. — Сказали — попозже. А когда он, этот чертов афганец, кончится? Может, обедать будем?

— Не хочется, — отказалась Наталья.

— Э-э, да у тебя глаза на мокром месте, — заметила Марина. — Ну, голубушка, теперь-то я от тебя не отстану. Рассказывай, самой же будет легче.

И Наталья не смогла больше держать в своей душе тайну, которая мучила ее и жгла, выложила все до капельки.

Долго сидели женщины молча после рассказа: одна — ожидая приговора, другая — думая над ним.

— Да, подружка, — с грустью проговорила наконец Марина, — положение хуже, чем я предполагала. Хотя дело-то, в общем, житейское. И хочешь обижайся, хочешь нет, я на стороне Николая: какое все-таки у него доброе сердце, коль он простил тебя!

— Простил скорее рассудком, а не душой, — возразила Наталья. — И не забыл. И мне кажется, никогда не забудет.

Марина задумалась.

— Мой Валентин, кажется, любит меня не меньше, но, случись подобное, либо прибил бы, либо выгнал. Николай — совсем другое… Конечно, потребуется не месяц и не два, но не зря говорят: время лечит все. Заживет и твоя рана, зарубцуется и у Николая. Но вот что, подружка, я посоветую тебе: не трать понапрасну времени, которого у тебя сейчас в избытке. Давай-ка учись. Замполит попросил меня позаниматься с солдатами — ведь многие из них после службы будут поступать в институты, — повторить программу десятилетки. С первого июля я начну читать им лекции по русскому языку и литературе. Приходи и ты. — Она прислушалась: нет, афганец не утихал. Но она верила — скоро утихнет. Бури, и пыльные, и житейские, проходят.

4

Дежурный метеоролог предупреждал о возможности возникновения афганца — сухого, шквального ветра, падающего с Памирских гор, когда южнее, над Индией и Пакистаном, проходят обширные глубокие циклоны. Но, по расчетам, афганец мог появиться во второй половине дня, а обнаружил его капитан Мальцев раньше, когда экипаж вышел на боевой курс полигона.

— Командир, взгляни налево, вниз, градусов на двадцать, — сказал штурман.

Николай оторвал взгляд от приборной доски и поначалу не понял, что это за желтый вал, катящийся по земле с юго-запада на северо-восток: вода не вода, дымное облако — тоже не похоже. Наконец рассмотрел — пыльная буря. Циклонический вихрь огромного размера поднимал песок на сотни метров и тащил его как раз в сторону их небольшого гарнизона.

Бомбардировщик летел на пяти тысячах, и хорошо было видно, как крутит ветер, как расшвыривает песок и пыль по окружности, как срывает новые порции с дюн и поднимает их ввысь. Такое Николай видел только в кино: будто сказочный джинн, выпущенный на волю, крутится в диком, неистовом танце, распустив за собой огненно-рыжую бороду, зацепившуюся аж за горы.

— Командир, надо домой, иначе не успеем, — предупредил штурман. Об этом подумал и Николай. Запасных аэродромов тут не разбежишься, но возвращаться с бомбами, не выполнив задания…

— Радист, сообщи «Поляне» о приближении пыльной бури, — приказал Николай, — и запроси на всякий случай запасной.

Через минуту радист доложил:

— Приказано топать домой. Запасной «на всякий случай» — «Стрела».

«Стрела» — северо-восточный аэродром, тоже в пустыне, где, по рассказам летчиков, нет ни хорошей гостиницы, ни надлежащих средств обслуживания: садятся там в исключительных случаях, когда нет другого выхода, и ждут потом доставки топлива неделями.

— Командир, так куда летим? — спросил штурман.

— Ты целься лучше, потом решим.

— Понятно. Беру управление на себя.

За результат бомбометания Николай не переживал — штурман Мальцев знает свое дело, — а вот если он, летчик, допустит оплошность, Джафар спуску не даст…

— Сброс! — доложил штурман. — В яблочко, командир. Пять минут затратили, а их как раз не хватает, чтобы опередить афганец. Что будем делать?

— Рассчитывай курс на «Стрелу».

Штурман присвистнул и продекламировал:

— На «Стреле» сидели мы, хуже всякой там тюрьмы. А может, другой вариант поищем?

— Джафар приказал.

— Ну, коль Джафар… Тогда на сто тридцать вправо…

5

Пыльная буря начала утихать лишь вечером: перестал греметь и выть ветер, посветлело на улице, и Наталья заторопилась:

— Пойду, а то вдруг он вернулся.

— Не вернулся. В такую погоду даже вороны не летают. Хотя о Николае твоем говорят: летчик высшего класса. Все-таки беспокоишься?

Наталья пожала плечами:

— Вдруг воды не будет.

— Так ты на водокачку побежишь? — усмехнулась Марина.

— Зачем?.. Я припасла. Но он ничего никогда не найдет.

Наталья пришла домой. Николая не было. А на столе на подоконниках, на серванте — всюду лежал толстый слой пыли. Она взяла тряпку, намочила и стала протирать вещи. А из головы не выходил разговор с Мариной. «Другого мужа не желала бы. Но иногда такое любопытство разбирает…» Как у нее все просто, сомневается, устоит ли перед другим мужчиной.

Наталья закончила приборку, приняла душ. Одеваясь перед зеркалом, невольно залюбовалась собою: стройна, красива и груди еще упруги, как у девушки. И вдруг вздрогнула от мелькнувшей догадки — у нее будет ребенок. Сколько они уже здесь? Второй месяц. Значит, от Николая. Но разве он поверит?..

Она накинула халат — ее стал бить озноб, лицо побледнело, словно от приступа малярии. Что же делать?.. Николай будет ненавидеть ее еще больше, а ребенка… Нет, этого она не допустит. Надо быстрее уезжать отсюда. Куда угодно, только не оставаться здесь…

Застегнув халат, она вышла из ванной и, достав из кладовки чемоданы, быстро стала складывать вещи, боясь, как бы Николай не застал ее за этим занятием. Она еще не знала, что скажет ему, как объяснит причину отъезда, что-нибудь придумает, но упросит, чтобы он отпустил.

К вечеру чемоданы были упакованы, все, что ей требовалось, самое необходимое, она забрала, остальное оставила, чтобы не вызывать подозрения. Обдумала и причину отъезда: плохо переносит жару, ухудшилось самочувствие; по дочке соскучилась; пока самый жаркий сезон, поедет ее проведать, заодно навестит и своих родителей. Перед такими доводами Николай возражать не станет, и она с терпением стала ждать его.

К вечеру и вовсе распогодилось, ветер утих, небо прояснилось. Даже жара несколько спала. А Николая все не было. Наталья все чаще поглядывала на часы — скоро девять, — после полетов он обычно приходил раньше, а тут…

Что могло случиться? Где-то в шестом часу вечера она услышала гул самолета, выглянула в окно, но на посадку заходил пассажирский самолет «Ан-24», на котором они прилетели сюда. Значит, и Николай давно должен быть дома… И Марина не звонит. Валентин тоже должен был сегодня вернуться с полигона.

Подождав еще немного, она сама позвонила подруге.

— Нет, мой еще не приехал, — ответила Марина. — И твоего нет? Прилетит. К девкам тут не очень-то разбежишься, — пошутила она. — Это мы две дуры. А вообще-то, я сейчас все узнаю. Подожди пяток минут…

Она позвонила раньше:

— Все в порядке. Твоего отправили на запасной аэродром, а мой выехал.

— Но он позвонил бы оттуда, — возразила Наталья. — Он всегда предупреждал…

— Мало ли что… Еще позвонит.

Да, конечно, успокоила поначалу себя Наталья, мало ли какие обстоятельства мешают позвонить: линия занята, у начальства на совещании, сидит в самолете и ждет разрешения на вылет…

Она стала готовить ужин. Вчера военторг завез молодую картошку, свежие огурцы и помидоры, и ей так захотелось нарезать огурчиков колесиками, помидорчиков ломтиками да полить их подсолнечным маслом, нажарить картошки. У нее даже слюнки текли, пока она сервировала стол. Николай вернется, поддержит компанию, и поговорят обо всем за ужином…

Картошка давно пожарилась, в салатнице ароматом исходили огурцы и помидоры. А мужа все не было. Телефон молчал. И аппетит у нее пропал, ела она через силу и без всякой охоты.

Что могло с ним случиться? Если послали на запасной аэродром из-за афганца, он давно бы вернулся — ветер-то утих! В крайнем случае позвонил бы. Что-то не так. И на душе неспокойно, как тогда, когда Артем предал… Нет, хуже. Тогда ее душила обида, а сейчас совсем другое…

«Он хороший, опытный летчик», — успокаивала она себя. А чей-то другой, недобрый голос словно шептал на ухо: «Погибают и хорошие, опытные летчики. А здесь, на полигоне, тем более — испытательные полеты».

А если и вправду с ним там что-то случилось? Тогда она оставит сына — она была уверена, что родит именно сына: ведь хотелось ей родить дочку, так и получилось, сбудется желание и на этот раз. И назовет она его… Нет, пусть лучше Николай останется жив…

Она ждала еще до одиннадцати. Надо что-то делать. Где-то у Николая телефонный справочник? Вот же он — на столе, под стеклом… Всеми полетами и перелетами ведает диспетчер, ему и надо позвонить.

Наталья сняла трубку, назвала номер. Бодрый голос тотчас ответил:

— Дежурный диспетчер сержант Тарасов слушает.

— Товарищ сержант, извините, это беспокоит вас жена капитана Громадина. Не подскажете, когда должен вернуться его экипаж?

— Простите, Наталья…

— Николаевна, — подсказала она: двух женщин в гарнизоне знают все, а что отчество запамятовал — не беда.

— Наталья Николаевна, экипажу была дана команда идти на запасной аэродром. Больше он на связь не выходил.

— Что значит «не выходил»? — не поняла она.

— Видите ли, пыльная буря кое-где нарушила телефонную связь, поэтому, видимо, нам и не сообщили о посадке самолета. Да вы не волнуйтесь, отдыхайте. В случае чего, я вам позвоню.

— Благодарю.

Она положила трубку. «Буря нарушила телефонную связь». Но ведь на самолете и на командно-диспетчерском пункте радио. Что-то сержант недоговорил… А она-то думала, что Николай ей безразличен, хотела уехать. Пусть он несколько суховат — душа-то у него добрая. Простил ее, ни разу не упрекнул. А она?.. Вела себя как последняя идиотка. И теперь уезжать собралась. О себе только думает… Николай вправе презирать ее всю жизнь. Только бы вернулся невредимый.

Она встала, подошла к неубранному столу и отхлебнула остывшего чаю. Увидела на полу чемоданы. Раскрыла их и стала выкладывать вещи.

6

Третий день изнывал экипаж на запасном аэродроме от жары и бездействия. Истребители, два самолета, тоже посаженные на запасной из-за афганца, улетели в тот же день вечером: топливо им доставил транспортный самолет. Сташенков только обещал: «Ждите, скоро вылетит „Ан-12“». Этому «скоро» пошел шестой десяток часов.

Мальцев посмеивался;

— Вам-то, командир, поделом, чтобы знали, как на старших хвост поднимать, а мы-то за что страдаем?

«Неужели и вправду майор держит экипаж из мести? — размышлял Николай. — На него похоже: глаза недобрые, холодные, будто в них застыли ледяшки, и на людей смотрит с подозрением, видя во всех потенциальных обманщиков, которые только и думают, как бы его провести. Откуда у него такое недоверие, пренебрежение? Может, и его жизнь не баловала?.. Надо бы позвонить домой, предупредить Наталью, чтоб не волновалась… А волнуется ли она за него?»

Два месяца прошло, как увез он ее из Белозерска, а что изменилось? Надеялся, что поймет, осознает, и если не полюбит, то хоть уважать станет. Нет, все так же равнодушна, неотзывчива. Лежа с ним в постели, возможно, вспоминает Артема…

И он набрался терпения, не стал звонить домой; пусть думает что хочет, радуется или скорбит, считая его погибшим. Возможно, такая разлука прояснит их отношения и чувства друг к другу. И он обрадовался мелькнувшей мысли: а почему бы им действительно не пожить в разлуке? Пусть поедет к своим или к его родителям, навестит дочку и поживет там, одумается. Уедет к Артему? Нет, Николай и тогда знал, что Артем карьеру на любовь не променяет. Теперь она и других мужчин будет опасаться. А если и решит уйти, что ж, рану легче залечить в молодости…

Солнце не прошло и трети пути от горизонта, а жара была уже невыносимой. Воздух обжигал лицо и руки, запах раскаленного песка перехватывал дыхание. Тяжело было не только что-то делать, ходить, трудно было даже разговаривать.

Николай, штурман и стрелок-радист лежали в деревянном домике с распахнутыми настежь окнами на железных солдатских кроватях. Изредка кто-нибудь бросал реплику по поводу здешней погоды или порядков по перелетам, но ее не подхватывали, и разговор затухал в самом начале, как слабое дуновение ветерка, неизвестно откуда появившегося и тут же исчезнувшего.

Николай поднялся, и пот еще обильнее побежал с лица на шею, по груди, по спине.

— Что, командир, решили на солнышке погреться? — пошутил штурман, лениво потягиваясь.

— Придется. Надо же как-то отсюда выбираться.

— Сташенков не из слабонервных и не из слабохарактерных, просьбами его не разжалобишь, — отозвался стрелок-радист, обладавший удивительной способностью спать в любых условиях по двадцать часов в сутки.

— Ничего, есть и у него болевые точки.

— Это точно, — согласился Мальцев. — Главная из них — мандраж перед начальством. Но стоит ли вам обострять отношения? Может, мне сходить, позвонить генералу?

Николай уже надевал брюки.

— Ничего, я тоже не из пугливых.

Генерал, начальник летно-испытательного центра, удивился:

— Как, вы до сих пор на «Стреле»? Ну Сташенков, всыплю я ему по первое число.

— С ним связь плохая, и он, наверное, посчитал, что «Ан-12», привозивший топливо истребителям, нас тоже заправил, — попытался Николай оправдать свой звонок.

— «Посчитал»… А кто за него проверять будет? — еще больше рассердился генерал. — И что у вас летчикам делать нечего? — Он положил трубку, а минут через пять дежурный диспетчер сообщил Николаю, что транспортный самолет с топливом для их бомбардировщика вылетел.

7

Наталья услышала гул бомбардировщика — она научилась узнавать его самолет по звуку, — бросилась к окну. Да, это, несомненно, его самолет. За трое суток отсутствия мужа она многое передумала и многое поняла. То, что он не позвонил с аэродрома вынужденной посадки, вполне объяснимо: разумом он простил ее, а душой — нет. Что ж, она того заслужила. Другой на его месте не стал бы церемониться: иди на все четыре стороны и живи как хочешь. Куда бы она сунулась без средств к существованию, без профессии?..

Николай вернулся домой часа через три после посадки — всегда у него находятся дела на службе, — усталый, почерневший, а она услужливо приготовила ванну, подала полотенце, мыло. Несмело спросила:

— Тебе помочь?

— Не надо.

Мылся он долго и неторопливо, а ей так хотелось поговорить, узнать, что случилось, почему он не позвонил. Правда, как задать эти вопросы, чтобы не показались они фальшивыми, она еще не знала, но, не уйди он в ванную, они давно слетели бы у нее с языка. А теперь его усталый вид, отчужденность — видимо, он догадался, что она приготовилась к разговору, и не хотел его — сдерживали.

Когда он вышел, посвежевший, будто смыв вместе с потом и пылью усталость, она решилась:

— Хочешь кофе?

— Чашечку можно.

Наталья включила газ, поставила кофеварку и пригласила его на кухню.

— Посиди здесь. Расскажи, где был, что видел.

— Разве тебе дежурный диспетчер не звонил?

— Звонил. После того как я надоела ему своими звонками.

— Афганец нарушил связь, — виновато сказал Николай. — Мы тоже долгое время не могли дозвониться. А потом… это же не Москва и даже не Белозерск. Кстати, сейчас самая трудная пора, может, домой съездишь, дочурку проведаешь?

Его предложение удивило ее: что это, очередная жалость или он наконец решился?..

— По Аленке я соскучилась, но почему ты предлагаешь именно теперь?

— Я тебе объяснил. И у меня начинается серьезная работа.

— Разве я тебе мешаю?

— Так будет лучше для нас обоих.

— Все-таки ты не простил?

— Я забыл о прошлом, как о дурном сне. Но кое-кто считает, что я приехал сюда за длинным рублем и не желаю поступиться семейными благами, тебя за собой таскаю, мучаю.

— Сташенков?

— Какая разница. Только я один…

— А Вихлянцев?

— У него другая служба и другое положение.

— Мало ли кто что думает! На каждый роток не накинешь платок.

— И все-таки я тебя прошу.

— Хорошо, я поеду. Но поверь — мне не хочется уезжать.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Отъезд Натальи не облегчил душевного состояния Николая, как он надеялся, наоборот, без нее он почувствовал себя неприкаянным — дома давили стены, а на службе встречи со Сташенковым, который после вынужденной посадки и нагоняя от начальника центра еще откровеннее предъявлял претензии к Николаю, отчитывал его за малейшую оплошность, гонял на предполетной подготовке и на разборе полетов, сосредоточивал на нем все внимание, выставляя его как жалобщика, неженку.

Николай терпел, не вступал в пререкания, догадываясь, что майор того и добивается, чтобы при случае был повод выпроводить его из отряда как нерадивого и мало пригодного для испытательской работы летчика.

Однажды на розыгрыше полетов он вернулся к вопросу, непосредственно касающемуся действий Николая во время афганца:

— Вы (все-таки Николай заставил его обращаться на «вы») подходите к полигону. Задание: бомбометание с большой высоты и с малой. Вам передают штормовое предупреждение: пыльная буря движется со скоростью семьдесят километров в час в сторону аэродрома, где вы должны производить посадку. Если делать все три захода на бомбометание, пыльная буря закроет аэродром. Ваше решение?

Николай сразу понял, куда клонит командир отряда, и постарался объяснить летчикам, почему он так поступил:

— Поскольку бомбометание экспериментальное и задействовано немало людских и технических средств, буду выполнять задание согласно плану.

— Садитесь, — махнул майор рукой, выражая безнадежность. — Бездумное усердие равно безрассудной храбрости — много шума и мало проку. Конечно, престижнее выглядеть в глазах товарищей этаким смельчаком, ухарем, но ставить во имя этого под угрозу жизнь экипажа и самолета никому не позволено. Надеюсь, всем это понятно?

— Но разрешите, — хотел возразить Николай: пыльная буря никакой опасности экипажу и самолету не представляла — запасные аэродромы были открыты, но Сташенков прервал:

— Не разрешаю. Дискутировать в курилке будете.

А вчера снова напомнил о звонке Николая генералу:

— …Экипаж по метеоусловиям посажен на запасной аэродром, телефонная связь отсутствует, проходимость радиоволн минимальная. Зарядная аккумуляторная отсутствует. Ваши действия? — Обвел присутствующих летчиков взглядом. Остановился на Николае. — Прошу, товарищ Громадин, поделитесь опытом.

Николай встал, чувствуя, как кровь ударила в голову и грудь: сколько он еще будет мучить и чего он добивается? Но взял себя в руки и как можно спокойнее ответил:

— Чтобы сэкономить энергию аккумулятора, подожду, пока улучшится проходимость радиоволн, затем обращусь за указаниями к тому начальнику, который оперативнее решит вопрос возвращения на свой аэродром.

— В таком случае надо прямо к главкому, — съязвил Сташенков.

— Можно и к главкому, если другого выхода нет, — подтвердил Николай.

Командир отряда набычил шею, прошелся вдоль стены, увешанной схемами разных тактических приемов атак наземных и воздушных целей, остановился посередине класса.

— У главкома только и дел, чтобы каждому дитяти носы вытирати. Я уже объяснял вам, уважаемый Николай Петрович, в испытательском деле нужен думающий летчик, умеющий самостоятельно оценивать обстановку и принимать грамотные решения…

По тому, как он продуманно и методично осуществлял свой план выживания строптивого подчиненного, Николай понял, насколько он коварен и мстителен. Спустя несколько дней Сташенков изменил тактику, вдруг стал планировать Николаю полет за полетом. А однажды объявил:

— Запланируйте на завтра полет с правого сиденья. Слетаю с вами и дам допуск к инструкторской работе. Один я не справлюсь.

В обязанности командира отряда входила проверка летчиков к полетам ночью, в облаках, которые бывали здесь преимущественно весной и осенью, после длительных перерывов. До приезда Николая Сташенкову помогал предшественник, уехавший по замене. В отряде были другие опытные летчики. Почему Сташенков предпочтение отдал Николаю? Хочет примирения? Такие честолюбивые люди, у которых гордыня превалирует над здравым смыслом, вряд ли пойдут на уступки. Что же тогда?..

Вскоре Николай понял что. Инструкторские права и обязанности ничего, кроме лишних хлопот и нервотрепки, не давали, зато отнимали уйму времени и самостоятельные полеты на испытание новой техники, за которые хорошо платили; от инструкторских «привилегий» все открещивались как от наказания. Николаю же отказываться не было оснований, да и отказ еще более убедил бы Сташенкова, что Николай напросился в пустыню за длинным рублем.

Майор слетал с ним и сказал с улыбкой:

— Поздравляю. Теперь вы моя правая рука. Надеюсь, оправдаете доверие.

От Николая не укрылась насмешка в глазах. Но приказ начальника — закон для подчиненного…

Инструкторские полеты особенно не докучали, их было немного, но кроме них Сташенков посылал Николая то за почтой в Кызыл-Бурун, то за запчастями на завод, то заставлял облетывать после ремонта самолеты. Давал «чистый» налет, чтобы в конце года не упрекнули его за неравномерную нагрузку. Зато и получка тоже была «чистая» — только за должность и звание. И ни копейки испытательских. Николая это не расстраивало: Наталье и Аленке хватает, а он в столовой питается. Но расстроило членов экипажа, и после получки штурман заявил Николаю:

— Слишком дорого, товарищ командир, обходится нам ваше психологическое несоответствие со Сташенковым. Обижайтесь не обижайтесь, а мы вынуждены проситься в другой экипаж.

И Николаю пришлось летать с другими людьми. Штатного экипажа у него, по существу, не было, что являлось нарушением Наставления по производству полетов. Как-то Николай напомнил об этом командиру отряда.

— У нас особые задания, и разрешается выполнять их нештатным экипажем, — парировал Сташенков.

— Но не каждый раз, — возразил Николай.

— А кого я вам дам, если с вами не хотят летать? — отрезал Сташенков. И спросил: — Кто желает в экипаж Громадина?

У Николая от стыда заполыхало лицо — с ним не хотят летать: к кому он ни поворачивался, те опускали глаза.

Сташенков торжествовал — вот чего он добился!

— Может, вы, товарищ Кандыбин? — продолжал майор издеваться, назвав фамилию известного своей жадностью штурмана, о котором местные острословы слагали анекдоты.

— Не-е, — заблажил Кандыбин. — Лучше с Румянцевым.

Класс содрогнулся от хохота: еще недавно Кандыбин жаловался на своего командира экипажа, что тот несправедлив к нему, и просился в другой экипаж. Теперь же, когда ему предложили, отказался.

В худшее положение Николай, казалось, еще не попадал. Что может быть унизительнее, когда тебя отвергают товарищи!

Сердце так сдавило, словно он получил удар в солнечное сплетение. Перехватило дыхание, и он не мог вымолвить ни слова.

Вдруг встал капитан Мальцев.

— Я желаю в экипаж Громадина, — сказал твердо, будто гвоздь забил. — Мне не раз доводилось летать с ним, и, скажу честно, испытывал большое удовлетворение. Да и вы, товарищ майор, знаете, как он летает, иначе не назначили бы инструктором. Только непонятно, почему вы сделали его летчиком на подхвате? Что у нас, других нет, с кем можно чередовать второстепенные задания?

Это был ответный удар, которого Сташенков никак не ожидал, и, хотя до нокаута было далеко, торжество майора спало, он призадумался, обвел класс взглядом;

— Кто еще?

— Запишите и меня, — встал старший лейтенант Светиков, штурман-оператор. — Я тоже летал с капитаном Громадиным, и мне понравилось, как он работает. Только чтоб по справедливости: чего греха таить, все мы прибыли сюда, чтобы опыта поднабраться и подзаработать.

Усмешка окончательно покинула лицо Сташенкова. Он полез за папиросой, достал и долго мял ее в своих могучих пальцах, пока не посыпался табак на стол.

— Ах, вон оно в чем дело, — сказал он так, словно впервые слышал о дополнительной плате за испытательные полеты. — Коль заработок вам важнее доверия — с большим удовольствием. — Помолчал, подумал. — Что ж, быть посему. С завтрашнего дня мы приступаем к эксперименту с ракетами класса «земля — воздух». Будем отрабатывать различные системы в различных тактических и погодных условиях. Пригодились наши «старушки», которых скопилось здесь немало. Начнем с винтомоторных самолетов. В эксперименте участвуют только летчики. Члены экипажа будут заниматься решением других задач. Учитывая, что машины старые и все ценное оборудование с них снято, нужен особенно тщательный контроль на земле. В полете летчик будет один, и там некогда разбираться, что к чему: взлетаем, набираем заданную высоту, отстраиваем автопилот, выводим самолет на «боевой», сообщаем на полигон, что к работе готовы, и по их команде покидаем самолет. Вот и вся недолга. Остальное — дело ракетчиков. Первым иду я, вторым, — Сташенков неторопливым взглядом прошелся по летчикам и остановился на Николае, — вторым — капитан Громадин.

У Николая от неожиданности холодок пробежал по коже. Что за этим — признание его как летчика, первый шаг к примирению или новая хитрость, коварство?

Сташенков смотрел на него с любопытством — какое впечатление произвело решение, — ухмыльнулся довольно; значит, Николай не сумел скрыть смятения. Плохо. Надо в любых ситуациях сдерживать эмоции.

Наконец майор отвел взгляд (многое отдал бы Николай, чтобы понять, чего больше было в глазах майора — упоения властью, удовлетворенного самолюбия или торжества от предстоящей победы?) и пошел вдоль класса.

— Подготовку начинаем с сегодняшнего дня. Как только самолеты будут готовы, получим конкретную задачу. Экипажу Румянцева задание прежнее — эксперимент с истребителями; Алехину — отработка системы дозаправки в воздухе.

Нет, ничего не понял Николай, ни по глазам командира отряда, ни по лицу, ни по голосу…

2

Это был его третий полет с покиданием машины. Первый бомбардировщик истребитель расстрелял из пушек, он сгорел, пока Николай опускался на парашюте. Второй — ракетой. Николай тоже видел, как полыхнула она в самом чреве громадной крылатой машины и разнесла ее в клочья. Теперь по бомбардировщику будут бить с земли, тоже ракетой.

Сташенков взял на себя более трудные задачи: выводил на полигон реактивные самолеты и покидал их с помощью катапульты. Первый полет обошелся благополучно, а во втором при приземлении майор вывихнул ногу. Ходит теперь с палочкой, прихрамывая, и все полеты на имитацию летящих целей, по которым ракетчики отрабатывали стрельбы, легли на плечи Николая.

Третий бомбардировщик был самым старым и самым запущенным — стоял года три без действия и без присмотра; технику самолета и Николаю пришлось немало повозиться на земле, чтобы заставить работать тронутые коррозией агрегаты.

— Если ракета не попадет, он сам развалится в воздухе, — шутил техник.

Но вот наконец бомбардировщик к полету готов. Осмотрены все узлы и детали, проверены приборы, опробованы двигатели. Николай запросил разрешение на запуск.

— Все сделали, ничего не упустили? — еще раз спросил по радио командир отряда.

— Все в порядке. «Лайба» (так летчики окрестили самолеты, подлежащие уничтожению) дрожит от нетерпения, рвется в Пятый океан, — пошутил Николай.

— Запуск разрешаю.

Несмотря на то что с бомбардировщика были сняты турельные пушечные установки, бомбодержатели, радиостанции, кроме командной, штурманское оборудование, радиолокационный прицел и многое другое, самолет бежал непривычно долго и никак не хотел отрываться от бетонки. Николай начал уже подумывать, а не потеряли ли былую мощь двигатели (ресурс их заканчивался), когда почувствовал, что колеса перестали стучать по стыкам бетонных плит и машина медленно начала уходить от земли.

Пока взлетал, взмок, как мышь под дождем, пот ручьями стекал из-под шлемофона на лоб, резал глаза, оставлял на губах соленый привкус. Солнце едва оторвалось от горизонта, а болтало, как в штормовом море.

Когда скорость возросла до крейсерской и бомбардировщик пошел устойчивее, Николай достал платок и стал вытирать лицо.

Стрелка высотомера энергичнее пошла по окружности, в кабине заметно посвежело, поутихла болтанка. Николай подождал еще немного, пока самолет набрал две тысячи метров, и стал настраивать автопилот. Вдруг ему показалось, что сзади за ним кто-то наблюдает. Он повернул голову и удивился: на него глаза в глаза смотрела ящерица. Как, когда она попала в самолет, было непонятно: то ли с чехлом ее затащили, то ли еще с чем. И ему стало жаль эту безобидную и безвредную тварь: и не подозревает она, в какую ситуацию попала, что через несколько минут все ее заботы — как выбраться отсюда, как добыть пищу — отпадут. А ящерица словно поняла грозящую ей опасность, переступила лапками, приближаясь к человеку. Но чего-то испугалась, метнулась влево, вправо — выхода нигде не было. И снова уставилась на Николая.

А неделю назад, зайдя в солдатскую казарму, Николай наблюдал такую сцену: солдат-узбек гонялся за ящерицей, прячущейся то под одной, то под другой тумбочкой.

— Пусть бегает; есть захочет, сама найдет, как выбраться на волю, — посоветовал Николай.

— Плохо, очень плохо, когда она в жилье человека идет, — возразил солдат.

— Чем же плохо? Ведь она не кусается.

— Беда, несчастье кличет…

«С Аленкой или с Натальей что?» — мелькнула мысль. И он усмехнулся над собой: с каких это пор он стал верить в бабушкины сказки? Ящерица сама ищет у него защиты, а он напугался. Но чтобы она больше не отвлекала его, замахнулся — и ящерица юркнула вдоль обшивки в хвост самолета.

Пошутил тогда солдат или в самом деле в народе существует такое поверье, но с появлением ящерицы с самолетом начало твориться что-то непонятное: и рулей управления он слушался плохо, и автопилот совсем не хотел признавать. Николай изменил высоту — не турбулентность ли и струйное течение виноваты? Не помогало. Увеличивал скорость — тот же результат.

Поразмышляв, Николай пришел к выводу — виноват автопилот: по какой-то причине гироскопы не набирают нужных оборотов и не удерживают машину в прямолинейном полете.

Пришлось заняться электротумблерами: Николай отключил почти все агрегаты, за исключением генераторов, пощелкал главным рычагом автопилота. Кажется, помогло. Теперь надо было заново настраивать коррекции курса, поперечной и продольной устойчивости. Пока он добился мало-мальски терпимой работы автопилота, бомбардировщик вошел в зону стрельбы. С земли уже вели цель и запросили у летчика, почему не докладывает о готовности.

— Минутку терпения, — успокоил ракетчиков Николай, — для вас стараюсь, чтобы самолет с курса не ушел.

— Вас поняли. Ждем.

Николай подкорректировал еще «высоту» — чтобы бомбардировщик не снижался и не лез вверх — и скомандовал:

— На боевом. Работу разрешаю.

Поправил плечевые лямки парашюта и нажал кнопку выпуска передней ноги — летчики и штурманы покидали самолет в аварийной ситуации через этот люк.

Зашумела электролебедка и вдруг замолчала.

«Только этого не хватало!» — чертыхнулся Николай. Выключил и снова включил тумблер. Электромотор молчал. «Перегорел предохранитель!»

С земли то ли что-то спросили, то ли предупредили, что произвели пуск — было не до разговоров, — и Николай, сбросив наушники, рванулся к гнезду, где находился предохранитель выпуска переднего колеса. Вытащил его. Так и есть — перегорел. Тут же, за щитком бортинженера, поблескивала пластмассовая коробочка для запасных предохранителей. Крышка просвечивала насквозь — коробка пуста. Николай не поверил своим глазам, открыл крышку — ни одного предохранителя. Технику была дана команда забрать из самолета все лишнее и ценное до винтика, вот он и постарался. А заглянуть в коробку у Николая и мысли не мелькнуло…

Что же делать?.. Хоть бы кусочек проволоки… Но где его здесь найдешь…

И тут же рука наткнулась на провод, свисающий с шеи, от ларингофонов. Вот она, проволока! А нож Николай всегда носил в куртке.

Он достал нож, открыл лезвие и отхватил небольшой кусок прямо с шеи. Зачистил концы, сунул в гнездо предохранителя выпуска передней ноги. Включил тумблер. Знакомого шума не появилось: видимо, плохо вставил концы в гнезда — руки были потными, а движения от нервного возбуждения неточными. Может, что и другое. А на повторную манипуляцию, по мысленным подсчетам, времени уже не оставалось — ракета на подходе к самолету. Завыла сирена.

Николай окинул быстрым, но цепким взглядом нижнюю переднюю полусферу, откуда должна появиться ракета, и увидел стремительно приближающийся блестящий в солнечных лучах предмет с огненным шлейфом позади, похожий на комету. Она была так близко, что не только на какие-то действия, на раздумья не оставалось ни секунды, и Николай что было силы толкнул штурвал от себя и вправо. Бомбардировщик рухнул вниз; внутри у него затрещало, словно хрустнул позвоночник, небо и земля опрокинулись влево, сменяя синеву желтой, расплывчатой пеленой.

Николай не видел, как пронеслась рядом ракета, ломая линию полета — слишком большая скорость и малое оперение управления не дали ей возможности пойти за целью, — но почувствовал это: бомбардировщик вздрогнул от струи, взбудоражившей вокруг воздух, и еще круче стал заваливаться вправо, грозя перевернуться на спину. Пришлось снова до боли в мышцах напрягать силу, крутить штурвал в обратную сторону, чтобы вывести машину из крена и из падения.

Как еще у этой «старушки» хватило прочности! Но она выдержала и, скрипя «костями», доставила летчика на свой аэродром в целости и сохранности. Николай вставил вместо предохранителя кусочек провода и посадил самолет.

На стоянке Николая уже поджидал весь командный и инженерный состав отряда. Сташенков, выслушав доклад летчика о причине возвращения, так стиснул челюсти, что желваки на скулах заходили буграми.

— Проверить! Все до винтика, — приказал он инженеру.

Резко повернувшись к Николаю, кивнул на газик:

— Садись, в штабе поговорим.

Голос не обещал ничего хорошего.

3

До штаба ехали молча, не глядя друг на друга: командир — на переднем сиденье, рядом с шофером, подчиненный — позади.

Николай видел в шоферское зеркало лицо Сташенкова, гневное, сосредоточенное, и не мог понять, что так взбесило майора. Нет слов, отказ техники, возвращение с задания без связи (провод ларингофона был перерезан) на неисправной машине — явления нежелательные и на языке авиаторов называются предпосылками к летному происшествию, за которые по головке не гладят, но не настолько эта предпосылка серьезная, чтобы рвать и метать, накаляться до белого каления. На то он и полигон, чтобы испытывать разные ситуации, рисковать; Сташенков одной фразой может отвести любые претензии: «А какую технику вы нам даете?» Судя по его характеру, по тону, каким он разговаривает со всеми, начальникам он тоже в рот заглядывать не станет и сумеет дать ответ… Так что же его взбесило? Почему он везет Николая именно в штаб? «В штабе поговорим». О чем? Что Николай сделал не так и как бы он поступил на его месте? Ответов на эти вопросы не находилось. Сташенков вышел из «газика» и, не поворачивая головы, с набыченной шеей, направился к двери штаба. Часовой поприветствовал его, вытянувшись во фрунт. В кабинете было душно и пахло застарелым никотином, пропитавшим всю мебель и стены терпким до тошноты запахом, который Николай терпеть не мог, и он почувствовал, как нервы напряглись, грудь распирало от злости, готовой выплеснуться при малейшем нажиме.

Сташенков включил вентилятор, тяжело опустился в кресло.

— Скажи, зачем ты сюда приехал? — не предлагая сесть и не глядя на Николая, спросил он.

— Я вас уже просил однажды не тыкать, — Николай отодвинул от стола стул и сел без приглашения.

— Послушай, пташка залетная, — Сташенков весь налился кровью и подался к нему через стол. — Ты еще будешь учить меня, как тебя величать и как с тобой разговаривать! Думаешь показною интеллигентностью прикрыть трусость, свою мелкопакостную натуру? Не получится. Я тебя раскусил еще тогда, когда ты ступил с трапа самолета на эту землю. И ты это понял. А когда понял и убедился, что Клондайка для тебя здесь не будет, начал пакостить…

Вот оно что! Сташенков решил, что Николай приехал сюда, в пустыню, за длинным рублем, а поскольку тот посылает его на самые ординарные и низкооплачиваемые задания, решил мстить ему: сел на запасном аэродроме на вынужденную, не стал прыгать с неисправного бомбардировщика. И злость на командира отряда пропала, сменилась досадой и разочарованием: Николай, несмотря на хамство майора, считал его озлобленным кем-то, ошибающимся и, вероятно, раскаивающимся за свою несдержанность и невоспитанность.

— Спасибо за откровение, — сказал Николай, умерив пыл. А чтобы Сташенков не подумал, что он испугался его разоблачения, и чтобы опровергнуть слово «трус», продолжил: — Чтобы вас понять, не надо было и раскусывать — на вашем портрете написано. А вот, что за длинным рублем приехали, только сегодня разъяснили. Но не надо всех на свой аршин мерить.

Сташенков стиснул челюсти, глаза его стали круглыми, как у филина. Пожевал губами и просипел:

— Отстраняю от полетов!

4

Николай шел домой непослушными, отяжелевшими ногами, да и все тело было какое-то обмякшее, атрофированное, словно побывавшее в костоломной машине. Правда, болели не кости, а сердце. Даже не сердце, а душа болела непонятной саднящей болью, давящей изнутри и снаружи, вызывая ко всему отвращение — и к своему затерянному в песках аэродрому, и к серым коробкам четырехэтажных домов, около которых сиротливо ютились тонкоствольные с пожухлой листвой тополя, и к блеклому, опостылевшему небу. Все было чужим, немилым, ненавистным. А перед взором стоял Сташенков с потным и красным лицом, с негодующими глазами. «Отстраняю от полетов!..»

И попробуй докажи, что ты не верблюд, что вина твоя заключается в том, что ты боролся за жизнь и остался жив. Выходит, смерть иногда легче победить, чем неправду… Теперь начнут таскать по заседаниям, по собраниям, по всевозможным комиссиям.

В квартире было душно и тягостно: уходя на полеты, он закрыл окна и форточки от пыли, но, несмотря на это, она плавала в солнечном луче, падавшем на пол, тонким слоем лежала на столе, стульях, подоконнике — уже третий день он не протирал мебель, — и не было желания браться за тряпку. «Сесть бы сейчас в пассажирский поезд, а еще лучше в самолет, — мечтательно подумал он, — и умчаться куда-нибудь на самый Крайний Север или на Дальний Восток, где нет этого пекла, осточертевшего песка и пыли, где нет Сташенкова». Умчаться… Николай грустно усмехнулся. Не зря говорят: от судьбы и от себя не убежишь. Уехал же он из Белозерска, в надежде здесь, в Кызыл-Буруне, найти спокойствие и уединение… А нашел — бури, разочарование.

Он открыл окна, разделся до трусов. Облегчения не почувствовал. Пошел в ванную и включил горячую, какую могло только выдержать тело, воду. Долго стоял под сильной струей душа, мылил себя и тер, пока не начало перехватывать дыхание. А когда вышел из ванной, будто бы попал из ада в рай: комната казалась прохладнее, уютнее, и на душе сразу полегчало.

«Сейчас бы граммов сто пятьдесят для окончательного успокоения, — мелькнула мысль. И снова грустно усмехнулся. — Знать, плохи твои дела, коль решил водкой утешать себя».

Он сбросил с кровати покрывало и лег. «А почему, собственно, плохи? — спросил себя. — Почему так раскис, как кисейная барышня? К лицу ли летчику пасовать перед силой? Да и такая ли грозная сила Сташенков? В чем он может обвинить Николая? В том, что не сразу покинул полигон, получив штормовое предупреждение? Но разве Николай сделал это по злому умыслу, а не ради того, чтобы выполнить задание? И разве более высокие начальники не поймут истинную причину? Не покинул бомбардировщик и не сообщил об этом на КП полигона. А как покинешь, когда люк закрыт, и какой смысл сообщать на землю, когда ракета уже выпущена? Да, он виноват, что не проверил гнездо для предохранителей, но, если бы и обнаружил отсутствие оных, вряд ли бы стал настаивать, чтобы их поставили на место, самолет-то идет на уничтожение. А Сташенкову надо дать бой — за его хамство, за махинации при планировании заданий, за приписки. Жаль, что Николаю придется бороться в одиночку (одних Сташенков подкупил высокооплачиваемыми заданиями, других запугал) и вряд ли найдутся сторонники, но все равно молчать он не станет».

Эта мысль несколько успокоила, и он не заметил, как уснул крепким сном уставшего человека.

Разбудил его телефонный звонок. Николай сел на кровати и подумал, кто бы это мог быть и стоит ли снимать трубку? Снова вызывает Сташенков или кто-нибудь из более высокого начальства?

Посмотрел на часы: без десяти шесть. Вряд ли: в это время обычно все службы заканчивают работы и офицеры расходятся по домам. Правда, Сташенков нередко задерживается в штабе допоздна. Но его видеть совсем не хотелось.

Телефон продолжал дребезжать, настойчиво призывая снять трубку. А если что-то важное от Натальи или от кого-то из сослуживцев? Закадычными друзьями, правда, он не успел обзавестись, но с теми, с кем ему доводилось летать, установились хорошие, приятельские отношения, да и многие в отряде уважают его.

Он снял трубку:

— Слушаю.

— Спал, наверное, засоня ты этакий, — узнал он веселый голос Марины. — Так все счастье проспишь, если друзья не позаботятся. Угадала?

— Было малость, — признался Николай. — Ведь я, не как некоторые безработные, в пять встал, а не в десять.

— Не надо было идти в летчики, — парировала Марина. — Шел бы в официанты, они с двенадцати работают.

— Может, еще придется, — грустно вздохнул Николай, вспомнив угрозу Сташенкова.

— Ой ли, — усмехнулась Марина. — Думаешь, справишься?

— Я прилежный ученик, быстро научусь.

— Посмотрим, — заговорщически сказала Марина. — Я хотела пригласить тебя к семи, но, коль ты такой прилежный и можешь всему быстро научиться, приходи сейчас, поможешь мне стол накрыть.

— Это по какому же поводу?

— Придешь — узнаешь.

— Валентин вернулся?

— Если бы Валентин вернулся, я не просила бы тебя.

— Хорошо, минут через пятнадцать подойду.

Когда он пришел, Марина уже накрывала на стол: посередине стояли бутылка шампанского и коньяк, сбоку — тарелки, рюмки, фужеры, ножи, вилки.

— Назвался груздем — полезай в кузов, — увлекла Марина его в комнату. Она сияла, как именинница — на щеках румянец, черные глаза задорно горели; энергичная, легкая, темпераментная. Дымчатое платьице, сквозь которое просвечивала цветастая комбинация, словно воздух, обтекало ее стройное, загорелое тело. — Первое тебе задание — сервировать стол. Посмотрим, какие у тебя способности.

— На сколько персон?

— Накрывай на всякий случай на троих. А пировать, по всей видимости, будем вдвоем. Валентин позвонил, сказал, что постарается вырваться, но твердо не обещал — там у них какое-то ЧП.

Николай догадался какое: разбираются, наверное, почему ракета прошла мимо цели. И действительно, сегодня вряд ли ему удастся вырваться домой. Но рассказывать о случившемся он не стал: зачем портить праздничное настроение женщине.

— Так признайся, по какому же поводу торжество? — спросил Николай.

— Успеешь. Всему свое время, — кокетливо передернула плечиками Марина и наклонилась к нему. — Вот и неправильно, — указала она взглядом на ножи. — Не раз, наверное, был в ресторане, а не запомнил, что ножи кладутся справа, а вилки — слева, и острием вверх, а не вниз. Вот теперь правильно. Спасибо. Теперь я сама. А ты позвони на полигон, спроси, не освободился ли Валентин. Потом включишь магнитофон.

Николай набрал номер коммутатора, дозвонился до полигона. Дежурный сообщил, что капитан Вихлянцев еще у начальства и что сегодня он не приедет: завтра утром к ним пожалует сам Первый.

— Может, отложим до завтра? — предложил он.

— Нет уж! — категорично возразила Марина. — День рождения, как и свадьбу, откладывать нельзя — плохая примета. Тем более такая дата — двадцать пять.

— Тебе двадцать пять, а ты молчала? В какое преглупое положение поставила меня. Я даже цветов не принес.

— В другой раз принесешь. А сейчас — давай музыку!

— Послушай, Марина, ей-богу, неловко. И что скажет Валентин?

— Валентин не такой ревнивец, как ты. И я предупредила его, что, если не вернется, буду день рождения отмечать с тобой.

— И он… не возражал?

— Что ты! Тебя он считает святым. Сказал: «С Николаем — пожалуйста».

Такое признание несколько успокоило Николая и озадачило: кому Валентин доверяет, ему или Марине?.. Он, Николай, тоже доверял Наталье, даже мысли не допускал… Зря так рискует. Николай, разумеется, никакой глупости не допустит, но мало ли таких хлюстов, как Артем…

— Ты тоже так считаешь? — спросил Николай.

Марина пожала плечиками, усмехнулась:

— Мне думается, если святые и были, то их распяли вместе с Христом. И не за набожность, а за ханжество — ведь от них трава вянет.

«Вот это откровение! — чуть было не воскликнул Николай. — От них, говорит, трава вянет».

— Выходит, ты обо мне другого мнения, чем Валентин?

— Выходит, — усмехнулась Марина. — Мы, женщины, лучше разбираемся в людях, не в обиду тебе будет сказано, даже в мужчинах.

— В таком случае, как же ты рискнула пригласить меня одного?

— О-о! — откровенно рассмеялась Марина и принесла из кухни очередное блюдо. — Вот теперь можно садиться за стол. Будь любезен, открой шампанское и поухаживай за юбиляршей. Себе можешь налить коньяк.

— Нет уж, будем на равных. — Он налил в фужеры шампанское. — Итак, за тебя, за твои двадцать пять, за твое здоровье, красоту и молодость, чтобы ты не была подвластна времени, чтобы и в пятьдесят и семьдесят оставалась такой же и чтобы Валентин любил тебя по-прежнему и всегда, как теперь, верил в твою верность…

Они выпили, и на некоторое время воцарилось молчание. Николай чувствовал себя в каком-то дурацком положении, и разговор Марина завела щекотливый, ставящий его на грань, с которой легко сорваться и оказаться недругом либо Валентина, либо Марины. Надо быстрее уходить или сменить тему, пока словесная игра не завела их дальше — вон как у Марины светятся глаза, и настроена она довольно эмоционально.

— Наталья письмо прислала, — сказал он, подкладывая на тарелку Марины ломтики дыни. — Пишет, что решила немного помочь колхозу, согласилась работать весовщицей.

— Молодчина, — одобрила Марина. — А я вот никак не решусь: и Валентина жалко одного оставить, и сама не знаю, что буду без него делать. Мы, женщины, не то что вы, очень уж привязчивы и одиночества не выдерживаем.

Она глубоко вздохнула и потянулась к бутылке с коньяком. Налила Николаю и себе. По ее лицу пробежало пасмурное облачко.

— А теперь давай поговорим об одном очень важном деле, — сказала она серьезно и поставила рюмку. — Я давно собиралась, да все повода не было.

— И ты придумала день рождения?

— Нет. Мне действительно сегодня исполнилось двадцать пять. — Она пытливо посмотрела ему в глаза. — Скажи, Николай, только искренне, ты любишь Наталью?

Он удивился вопросу: что за ним — женское любопытство или Наталья призналась в своем грехе? Надо признать, что сдружились они быстро и крепко.

— Мое поведение заставляет усомниться в этом?

— Нет. Но вы, мужчины, умеете скрывать свои мысли и чувства. Тогда объясни, почему уехала Наталья?

— Ты же знаешь, что у нас есть дочь и где она. И разве Наталья тебе не объяснила?

— А я хочу услышать от тебя, — наигранно-капризно заявила Марина. — Наталья и Валентин считают тебя слишком щепетильным и даже целомудренным, а мне, скажу откровенно, не верится.

— Спасибо за откровенность.

— Только без обид, я же по-дружески. И прости за любопытство, но о друзьях я предпочитаю знать больше. — Она замолчала.

— Ну-ну, — подзадорил Николай. — Что же тебя так интересует?

— Скажи, только честно, у тебя были женщины кроме Натальи?

— Это имеет отношение к нашей дружбе?

— В какой-то степени.

— А если я задам тебе этот вопрос, ты тоже ответишь честно?

— Отвечу. Только разница в том, что мы, женщины, прощаем вам ваше прошлое, вы же готовы казнить нас за малейшую оплошность.

Он не ошибся: Марина в курсе их семейных неурядиц, значит, и Валентин знает; ему стало стыдно, и обида с прежней силой сдавила грудь. Он сказал, не скрывая злости:

— Ну да, во всем и всегда виноваты только мы, мужчины. А коль наше прошлое не такое уж безвинное, почему бы не поразвлечься и вам.

Марина помотала головой:

— Тогда не мучай ни ее, ни себя, разойдитесь.

Он и сам не раз думал об этом. Но легко сказать, да не просто сделать: с Натальей ему было трудно, а без нее еще трудней. И он даже мысль отгонял, что должны расстаться навсегда.

— Нет, у нас Аленка, — покривил он душой. — Не хочу, чтобы она росла без отца.

— Тогда прости, забудь…

Ее голос прервал звонок в прихожей.

— Валентин! — обрадовался Николай.

— Нет, — покачала головой Марина. — Валентин звонит не так. Кто бы это мог быть? — Она не вставала, похоже не собираясь впустить незваного гостя.

Звонок повторился.

— Кто там? — спросила Марина громко из-за стола.

— Это я, Марина Николаевна, — отозвался голос за дверью, и Николай удивленно посмотрел на Марину. Сташенков. Что ему здесь понадобилось? — Узнал от Валентина Ивановича, что у вас сегодня день рождения, и вот зашел поздравить.

Марина прикусила губу, думая, видимо, как отделаться от незваного гостя.

— Простите, Михаил Иванович, вы застали меня в самый неподходящий момент: я собралась в ванную, и, что называется, в неглиже. А поскольку Валентина нет, поздравления принимать буду завтра, — нашлась она.

За дверью помолчали.

— А как же с цветами быть? Завянут.

— Положите на подоконник, я потом возьму.

Шаги стали удаляться.

— Лихо ты его, — похвалил Николай Марину за находчивость.

— Еще один страдатель, — усмехнулась Марина. — Жениться не хочет, а на чужих зарится.

— Не знал, что у тебя столько поклонников, — пошутил Николай.

— Чего-чего, а этого добра хватает. Одной лучше не выходить из дома… И вы еще смеете нас обвинять. — Ее красивое лицо омрачилось и сразу будто бы поблекло, огоньки в глазах притухли. — Вы хотя среди друзей, а знаете, что такое одиночество? Иногда просто поговорить с кем-нибудь хочется. — Помолчала, потом глянула в глаза Николаю. — Обещай, что ты простишь Наталью и никогда не упрекнешь прошлым!

— Если бы я не простил, мы бы не жили, — возразил Николай.

— Это на словах. А ты прости душой, чтобы Наталья почувствовала.

— Постараюсь, — пообещал Николай и поднялся. Гостям пора и честь знать.

— А торт, кофе? — всплеснула Марина руками. — Говорили и про все забыли. Нет, нет, так я тебя не пущу.

Они посидели еще с полчаса, беседуя более мирно о кино, о литературе, а когда Николай собрался уходить, Марина упросила погулять с ней по вечернему холодку.

Они вышли на улицу и чуть не остановились от изумления: напротив подъезда стояли майор Сташенков с капитаном Мальцевым. Командир отряда смотрел на них презрительно-уничтожающе — попались, мол; штурман — виновато и сочувствующе.

5

Николай проснулся рано. Да и спал ли он? Лежал, думал, думал. И если днем к нему вернулась уверенность, решимость драться со Сташенковым, разоблачить его хамство, грубость, нечестность с планированием заданий, то теперь уверенность в победе пошатнулась. Мальцев еще на запасном аэродроме предупреждал, что против командира отряда мало кто из летчиков пойдет: он умеет ладить с ними, давая всевозможные поблажки, посылая на высокооплачиваемые задания. А после того как они узнают, что Николай затеял шашни с женой друга, вряд ли кто-нибудь останется на его стороне. А в том, что Сташенков постарается, чтобы все узнали, сомневаться не приходилось — не случайно он заручился свидетелем Мальцевым, человеком, пользующимся авторитетом у офицеров.

Надо ж было пойти на эти именины! Да и как не пойти! Точнее, пошел-то он не на именины — звонила жена друга и подруга жены. Он не мог не пойти, даже если бы знал, что Валентин не вернется. Если бы он не знал Марину и не видел ее удивленного лица, когда Сташенков позвонил и встретил их на улице, он подумал бы о заговоре…

Почему Марина ему не открыла? «Еще один страдатель». Неужели и у этого мужлана есть душа и сердце и он способен на возвышенные чувства?.. Впрочем, человек есть человек и ему присущи не только недостатки. Сташенков далеко не глуп, хитер, это с подчиненными он ведет себя как старорежимный унтер-офицер с новобранцами, а к Марине заявился с цветами: «Это я, Марина Николаевна. Узнал от Валентина Ивановича, что у вас день рождения, и вот зашел поздравить». И голос был такой приветливый, будто сам ангел на землю спустился… Значит, может человек быть хорошим, по-доброму относиться не только к избранным, а и ко всем окружающим, независимо от занимаемого ими положения. Откуда же у него это высокомерие, чванство, солдафонство? Ведь не был же он таким, наверняка не был, когда учился, когда летал рядовым пилотом. Хотя Сташенков, похоже, из тех, кто всегда старается быть на виду, показать себя на любом пустячке, создать впечатление этакого волевого, сильного человека, без которого армия не армия. Здесь, на аэродроме, он единовластный начальник. Командир полка далеко, начальник летно-испытательного центра еще дальше. Отстранил от полетов ни за что ни про что, может и к партийной ответственности, а то и к офицерскому суду чести привлечь за аморальное поведение. Попробуй докажи, что ты не виновен…

В комнату вползли первые лучи солнца. Николай встал и задернул шторы, но духота уже давила своей невидимой тяжестью на грудь, на голову, на сердце; даже простыня казалась неподъемной и непроницаемой. Он сбросил ее — облегчения не было. Саднило не только сердце, болело все тело, а изнутри грудь распирала обида.

Он встал, заходил по комнате. Шесть шагов вперед, шесть — назад. Как в камере… Снова появилось желание убежать куда-нибудь на край света, чтобы никого не видеть и не слышать.

По логике вещей, положение не такое уж и безнадежное и зря Николай запаниковал?.. Увы, не зря. Отстранение от полетов — не детская игра в командиров и солдатиков, и Сташенков — не сказочный демон, которого легко одолеть…

Как Наталья отнесется к тому, что его снимут с летной работы? Может, окончательно охладеет и перестанет уважать? А в том, что уважала, он теперь не сомневался…

Над домом прогудел самолет: кто-то полетел на задание. И душа заныла еще сильнее. Чтобы заглушить боль и тоску, он подошел к книжному шкафу и стал по корешкам искать книгу, которая могла бы отвлечь его от грустных дум. Правда, книг было немного и большинство специальные — теория полета, конструкция самолета, самолетовождение, журналы, — но и художественные приобретал, когда появлялись в магазине, особенно о летчиках. Взгляд остановился на романе Виктора Иваненко «За звуковым барьером». Купил он его еще в Белозерске. Но прочитал уже здесь. Вначале Наталья, потом он. Роман поразил его своей суровой правдой и знанием жизни летчиков. Писал человек, близкий к авиации. О заводских летчиках-испытателях.

Николай достал книгу, раскрыл наугад страницу и прочитал: «Прекрасный ты летчик, Кравцов, но больно дорогой для завода. Две „ямы“ на твоем счету…»

На счету Николая хотя и не «ямы», но тоже два ЧП, две предпосылки к летному происшествию, и тоже, наверное, он «больно дорогой» для отряда — из-за него одного отряд может оказаться на последнем месте… Кравцов хотел доказать свою правоту, снять обвинение и… поплатился за это жизнью. Вот какую силу имеет слово — может окрылить и толкнуть в пропасть…

Николай подошел к кровати, собрался лечь — бессонная ночь сказалась головной болью, но вдруг зазвонил телефон. Рука сама потянулась было к трубке, но мысль, что это Сташенков или кто-либо по его поручению, удержала. Может, Марина?.. Даже если и она… Ему ни с кем не хотелось говорить, никого не хотелось видеть.

Телефон настойчиво звонил. Начальственно. И пусть. От полетов он отстранен, а страшнее ничего быть не может.

Он лег, начал читать. Но взгляд лишь бегал по строчкам, не улавливая даже значения слов.

Николай закрыл глаза, положил рядом книгу. Голова, казалось, распухла от мыслей и болела нестерпимо. А сон не шел. Где-то у Натальи было снотворное — после случая с Артемом она нередко прибегала к этому средству, надо попробовать и ему. Он встал, порылся в домашней аптечке, в оставленных жениных вещах. Не нашел ни одной таблетки — видно, забрала с собой.

Снова хотел лечь. Теперь зазвонил звонок в прихожей. Надо открыть…

В проеме стоял капитан Мальцев. Смущенный, виноватый, и по виду нетрудно было догадаться, что пришел не по своей воле.

— Проходи, — пригласил Николай штурмана в комнату.

Пожали друг другу руки.

— Прости, Николай, до тебя не удалось дозвониться, пришлось идти. Сташенков послал: вас вызывают в центр. «Пчелка» уже стоит наготове.

— Кого? — спросил Николай, догадываясь, что лететь придется со Сташенковым.

— Ясно кого: тебя и командира отряда.

А ему почему-то и в голову не пришло, что из-за вчерашнего ЧП над полигоном их попросят на ковер перед самим начальником летно-испытательного центра. Считал, что обстоятельства происшествия будут доложены генералу по телефону, и приказа, определяющего его судьбу, долго ждать не придется. А выходит, все по-иному…

Николай быстро оделся, сунул в «дипломат» бритву, мыло, зубную щетку, книгу Иваненко и направился за Мальцевым.

На улице штурман замедлил шаг и снова как-то робко, исподлобья взглянул на Николая.

— Спрашивай, не темни, — догадался Николай. — Хитрость твоя вся на лице написана.

Мальцев покраснел, как мальчишка, уличенный в нехорошем поступке.

— Собственно, я не спрашивать… Сташенков просил поговорить с тобой.

— Так говори. О чем?

— Ты сам знаешь, по какому поводу вас вызывают в центр. Сташенков сказал, что не собирается тебя топить, но, если ты будешь валить вину на других, он похождения твои покрывать не станет.

«Вот чего желает командир отряда! — с новой силой вскипело негодование в груди Николая. — Чтобы всю вину я взял на себя и не вынес сора из избы. Хорош! Чует кошка, чье мясо съела…»

6

Николай ожидал, что Сташенков встречу с ним начнет с разгона: «Почему не явился на построение?», «Почему не отвечал на телефонные звонки?», «Почему заставляешь ждать?» — и таких «почему» могло найтись немало; но майор ни словом не упрекнул его, кивнул на заднее сиденье «газика» и приказал шоферу ехать. Лицо его, показалось Николаю, озабочено больше обычного, и прежней агрессивности в нем не замечалось. Возможно, до него дошло, в какой ситуации побывал летчик, что чудом остался жив, благодаря своей находчивости и летному мастерству, он понял, что был не прав. Возможно. А признать свою неправоту гордыня не позволяет. «Сташенков не будет тебя топить, если вину возьмешь на себя», — сказал Мальцев. Видно, дела командира не столь блестящи…

Они подъехали к «Пчелке», легкому двухмоторному и двухкилевому моноплану, выполняющему роль посыльного, связного и почтового самолета центра — отличные аэродинамические качества позволяли ему садиться на любой маленькой площадке, — уже готовому к взлету, и поднялись в уютный комфортабельный салон с двумя рядами кресел. Обычно Сташенков проходил в командирскую кабину, занимал место второго пилота, а того отправлял в салон; на этот раз сел в салоне, у иллюминатора, даже как-то глянул на Николая по-доброму, словно приглашая сесть рядом. Николай остановился в растерянности. А если ему только показалось и не поймет ли командир отряда, что он заискивает перед ним? И он стоял некоторое время в раздумье, пока не засвистел стартер запускаемого двигателя. Сташенков еще раз взглянул на него и достал из портфеля газету; вид у него, во всяком случае, был не такой воинственный, как вчера и неделю назад на предварительной подготовке, когда Николай поднял вопрос об усложнении полетных заданий, увязывании испытательских целей с отработкой боевых навыков. Воспоминание больно царапнуло по сердцу, и Николай сел на противоположную сторону, повернулся к иллюминатору.

Правый двигатель уже описывал дымчатый круг лопастями, поднятый ветер тянул по бетону песчаный шлейф, стегал спрессованными струями по килю и стабилизатору, создавая впечатление начавшегося разбега.

Запел и второй двигатель, «Пчелка» тронулась с места.

Пока рулили к старту, воздух в самолете накалился до такой степени, что трудно было дышать. Не помогала и вентиляция. По лицу, шее, спине у Николая катились струи пота. А Сташенков сидел как ни в чем не бывало: лицо, несмотря на полноту, лишь слегка побагровело да на шее едва обозначилась влага. «А он неплохо здесь акклиматизировался, — подумал Николай. — Правда, два года — не три месяца, но я, наверное, не привыкну к такой жаре никогда». И грустно усмехнулся над собой: никогда!

Куда теперь забросит его судьба? Может, как советовал Мальцев, пойти на компромисс, взять всю вину на себя и за посадку на чужом аэродроме, и за случай на полигоне? Самое худшее, чего можно ожидать, — это строгого выговора от генерала и повторной сдачи зачетов по технике и Наставлению по производству полетов. Зато он останется летчиком, будет заниматься любимым делом… Под командованием самовлюбленного хама, который будет по-прежнему унижать подчиненных, вытравлять из их сознания чувства гордости и собственного достоинства…

Сумеешь ли ты доказать это? Мальцев предупредил: были до Николая в отряде такие шустрые, как он, которым не нравились и порядки в отряде, и сам командир. Борьба кончилась тем, что недовольных из отряда убрали, а одного даже уволили из армии. Вот и наступила с того времени благодать, пока новый Аника-воин не появился… Значит, смириться, терпеть до лучших времен?.. Почему, нередко так получается, что прав тот, у кого больше прав? Может, все закономерно: по службе быстро продвигается тот, кто умнее, способнее, настойчивее? Ему, как говорится, и карты в руки — право распоряжаться судьбами других. Так ли?.. Сташенков, конечно же, не глуп, требователен, летает отменно. Но только ли эти качества определяют командирскую должность? А чуткость, рассудительность, справедливость, честность, доброта, которых не может не быть у командира-воспитателя?.. Николай с благодарностью вспоминал своего первого командира — капитана Чекунова. Ему не было и двадцати пяти, а за советом к нему шли ветераны училища, инструкторы, убеленные сединой. А кто из курсантов не мечтал попасть в его группу, слетать с ним, поприсутствовать на разборе полетов, которые он проводил: что ни слово, то золото, настоящая авиационная заповедь, пригодная на всю жизнь. И учил он в небе так, словно своим талантом делился: самые неподдающиеся курсанты овладевали летным мастерством и становились мастерами пилотирования. О нем даже анекдот сочинили, как он научил летать медведя. Ему прочили большую карьеру. А спустя три года после окончания училища встретил Николай Чекунова в форме… гражданского летчика.

— Как же так? — поразился бывший ученик и воспитанник. — Вы и — не военный!

Чекунов невесело усмехнулся:

— Как говорят: от великого до смешного один шаг…

И он рассказал свою печальную историю… Начальником штаба училища прислали полковника Возницкого, великана с выправкой кавалергарда, патологически пристрастного к строевой. Он ввел правило для курсантов передвигаться куда бы то ни было — на занятия или в караул, в столовую или в клуб — только под дробь барабана, носить короткую прическу не длиннее двух сантиметров, независимо от года службы. Ежемесячно устраивал строевые смотры и гонял курсантов до седьмого пота.

На одном из партийных собраний Чекунов выступил с резкой критикой нововведений, сравнил шагающих под барабанную дробь курсантов с первобытным племенем южноафриканских индейцев. А вскоре в эскадрилью прибыла проверяющая комиссия и «вскрыла» «грубые факты нарушения методики обучения курсантов, дисциплины, панибратские отношения обучающих и обучаемых». Через месяц в училище началась реорганизация, переход на новые штаты, и Чекунов оказался не у дел. Так подающий большие надежды летчик-истребитель стал членом профсоюза, пилотом легкомоторной гражданской авиации…

А в какую авиацию возьмут Николая? И снова это зависит от Сташенкова — какую напишет аттестацию…

«Пчелка» энергично набрала высоту, жара в кабине стала спадать. Сташенков вытянулся в кресле, закрыл глаза — похоже, уснул. Николай тоже хотел заставить себя вздремнуть, чтобы с более ясной головой предстать перед генералом и дать четкие объяснения по всем пунктам, которые ему предъявят. Но тщетно. Слишком много разных мыслей, здравых и нелепых, роилось в голове, чтобы забыться.

Дорога в Кызыл-Бурун, где располагался штаб и все основные службы летно-испытательного центра, показалась ему такой длинной и утомительной, что снова напала апатия и он желал лишь одного, чтобы быстрее все кончилось. Сташенков, наоборот, приободрился, приосанился и спустился на землю с видом прибывшего в центр за наградой, а не за взбучкой.

Их поджидал «газик» с белесым верхом — то ли так выгорел брезент, то ли шофер использовал специальный отбеливатель, чтобы не жгло южное солнце.

Кызыл-Бурун выглядел настоящим современным городом с многоэтажными красивыми домами, зелеными аллеями, асфальтированными улицами. В первый приезд, когда Николай был здесь с Натальей, он не обратил внимания на восточные орнаменты на зданиях, на своеобразный восточный колорит, который делал город неповторимым, непохожим на те, в которых побывал и которые видел. Здесь и воздух был другой, и солнце не так нещадно палило.

Дежурный по штабу провел их в просторную приемную, где уже сидели генералы, офицеры и двое мужчин в штатском — один тучный, пожилой, другой лет тридцати пяти, высокий, стройный, симпатичный.

Сташенков поздоровался. К нему потянулись руки присутствующих — он был здесь не новичок, и его знали многие.

— Что же это ты, Михаил Иванович, с нами в кошки-мышки решил играть? — обиженно спросил генерал-майор с артиллерийскими эмблемами на погоне. — Хоть бы предупредил…

— О чем? — Сташенков насмешливо пожал плечами. — Я сам хотел бы знать…

— Как? — еще больше удивился генерал. — И тебя не предупредили? А кто же устанавливал аппаратуру, разве не твои подчиненные?

— Ах, вон вы о чем, — рассмеялся Сташенков и указал на Николая. — Это вот у меня новый камикадзе объявился. Знакомьтесь: капитан Громадин, летчик экстра-класса, первый в мире совершивший неповторимый трюк: на самом старом, допотопном бомбардировщике, списанном на свалку, объегорил самую современную ракету класса «земля — воздух» и благополучно вернулся на свой аэродром.

Артиллерийский генерал недоверчиво покачал головой и на всякий случай посмотрел в глаза Николаю.

А Николай, смущенный высокими чинами и разговором о нем, не знал, что ему отвечать и отвечать ли вообще; шутит ли Сташенков или в самом деле дает новую оценку его полету?.. Хотя, какая тут шутка, Николай в самом деле продемонстрировал такое, от чего и сейчас мороз пробегает по коже, но тот головокружительный бросок может очень пригодиться летчикам. Как он сам раньше не подумал? Искал свою вину, а со стороны на полет не посмотрел — тоже испытатель…

Его засыпали вопросами: «Как ему удалось увидеть ракету?», «На какой высоте он летел?», «На какой скорости?».

Он собрался было рассказать о полете артиллерийскому генералу, который взял его под руку и не отпускал, как в приемной раздался звонок, и секретарша пригласила всех в кабинет к начальнику летно-испытательного центра.

Генерал-лейтенанта Гайвороненко Николай видел второй раз — первый, когда прибыл за назначением в Кызыл-Бурун, и вот теперь. Начальник летно-испытательного центра ни тогда ни теперь не произвел на него впечатления — маленький, сухонький, с довольно простецким лицом и далеко не генеральской осанкой. И голос у него был негромкий, сипловатый. Правда, летчики на полигоне рассказывали, что до недавнего времени он летал на всех типах истребителей и потягаться с ним на пилотаже могли немногие; строгий, педантичный генерал, знающий летные законы назубок и беспощадный к их нарушителям. Как он оценит полет Николая?..

Генералы и офицеры расселись за длинным столом напротив начальника центра, Николай оказался рядом со Сташенковым; по другую сторону — те двое, штатских. Когда стук стульев и шорох одежды затих, Гайвороненко встал и, окинув всех взглядом, заговорил, к радости Николая, спокойно, деловито:

— Товарищи генералы и офицеры, товарищи конструкторы! («Так вот кто эти в штатском», — мелькнуло у Николая.) Сегодня я собрал вас по двум вопросам. Первый — чрезвычайное происшествие над полигоном; второй — доклад товарища Веденина о новой катапульте «Суперфортуна» и подготовке ее к испытанию. По первому вопросу нам доложит командир отдельного отряда майор Сташенков. Прошу, Михаил Иванович.

Сташенков торопливо поднялся, прокашлялся, как солист, готовящийся взять высокую ноту, посмотрел зачем-то на Николая, потом на Гайвороненко. Переступил с ноги на ногу.

— Извините, товарищ генерал-лейтенант, — виновато начал он. — Конечно, могу и я доложить. Но здесь присутствует, как говорится, сам виновник торжества, то есть чрезвычайного происшествия. Он, наверное, лучше объяснит, что и как произошло.

— Что ж, резонно, — кивнул начальник центра. — Давайте послушаем самого летчика. Прошу, товарищ Громадин.

Николай встал. Им снова, как в приемной, овладела робость, и он думал: с чего начать? Поскольку не все присутствующие знали о задании и хотелось ввести их в курс дела, заодно остановиться на необходимости взаимосвязи испытательных полетов с боевой учебой, которая не всегда проводится, Николай сбивчиво начал рассказывать о предварительной подготовке к полету, как она проводилась в тот день.

Сташенков заерзал в кресле, шепнул:

— Ближе к делу.

Гайвороненко услышал подсказку и постучал ручкой о стол:

— Не мешайте, пусть говорит обо всем, о чем считает нужным.

И поддержка начальника центра сразу придала Николаю уверенность, он заговорил тверже, стройнее и логичнее. И слушать его стали внимательнее, с интересом, а артиллерийский генерал подсел поближе.

Рассказ, похоже, произвел на всех, за исключением Сташенкова, благоприятное впечатление, и, когда Николай кончил, в кабинете на какое-то время воцарилось молчание; генерал Гайвороненко, наклонив голову, тер переносицу, осмысливая случившееся в небе; высокий, симпатичный мужчина в штатском, которого начальник центра назвал Ведениным, что-то писал на листе бумаги; лицо Сташенкова выражало скептическое неудовольствие.

Наконец Гайвороненко поднял голову, обвел сидящих за столом взглядом и спросил:

— Какие к летчику будут вопросы?

Встал артиллерийский генерал.

— Летчик, на мой взгляд, довольно подробно и обстоятельно описал картину своего приключения, которое, если все было так — нет, я не сомневаюсь в правдивости рассказа, но все равно потребуются кое-какие уточнения, — можно вполне назвать подвигом. Меня интересует вот какой вопрос, товарищ капитан. Скажите, пожалуйста, не считаете ли вы счастливым стечением обстоятельств, что ракета прошла мимо и вы остались живы?

Николай отрицательно покачал головой.

— Нет, товарищ генерал-майор, не считаю. У самолета более мощное и эффективное рулевое управление и скорость была меньше раза в два с половиной; значит, он более маневренный, радиус разворота намного меньше. Потому ракета и пронеслась мимо.

— А могли бы вы еще раз повторить этот эксперимент? — В голосе артиллерийского генерала Николай не уловил насмешки. Не понимает он опасности ситуации или все же сомневается в чем-то?

— Нет, товарищ генерал-майор, этот эксперимент добровольно я повторять не стал бы, — честно признался Николай. — Но в бою им воспользоваться можно. Надо только установить на самолете более точную сигнализацию и систему защиты от ракет.

— Кстати, такая система уже разработана, — вставил Веденин. — И для бомбардировщиков, и для истребителей. Случай с вами еще раз подтверждает, что ее надо быстрее внедрять.

— Какие еще будут вопросы? — обвел присутствующих взглядом Гайвороненко. Вопросов не было. — Тогда разрешите мне спросить. Вы, Николай Петрович, доложили нам подробно, как действовали на боевом курсе, когда попали в критическую ситуацию. А теперь я попросил бы вас поставить себя на место летчика, выполняющего боевую задачу, то есть идущего на реальную цель, прикрытую зенитными ракетными установками. Как бы вы действовали?

Кажется, начальник летно-испытательного центра уловил в докладе пробел в обучении и понял, почему Сташенков торопил летчика.

— Прежде всего я выполнил бы противоракетный маневр, — ответил Николай.

— А почему же вы его не выполнили?

— Не было заданием предусмотрено.

— Как же так, командир отряда? — перевел взгляд Гайвороненко на Сташенкова. — На каждом совещании, на каждом подведении итогов мы говорим о тактике боевых действий, а вы, посылая летчика на задание, даже не создаете тактической обстановки? В чем дело?

Сташенков недоуменно развел руками, словно удивляясь некомпетентности генерала, и ответил без тени смущения:

— Товарищ генерал-лейтенант авиации, мы же работали в интересах ЗРВ. В других случаях мы всегда создаем тактическую обстановку.

— Значит, в других случаях. А в данном для ЗРВ создали идеальные условия? Так надо вас понимать? А потом и они вам подыграют, в итоге — все шито-крыто: ракеты попадают в цель, самолеты поражают ракеты. Кого же мы обманываем?

Сташенков побагровел, набычился, но тут же решительно вскинул голову.

— Не пойму, товарищ генерал-лейтенант, какая тут взаимосвязь тактики и ЧП? Пусть капитан Громадин бы выполнил пять противоракетных маневров, от этого передняя нога все равно не выпустилась бы. А тут он — герой. Как в том анекдоте: «Герой-то герой, да какая сволочь меня с моста столкнула». Так и с Громадиным. Почему на бомбардировщике, который он пилотировал, не выпустилась передняя нога? Потому что сгорел предохранитель. А почему в коробке запасного не оказалось? Кто должен осматривать самолет, Громадин или Пушкин?.. А мы тут антимонию разводим о тактике…

Откровенный выпад майора против генерал-лейтенанта, командира отряда против начальника центра, прозвучал разорвавшейся бомбой, на какой-то миг парализовавшей всех: Гайвороненко сидел с широко открытыми глазами, генералы, офицеры и мужчины в штатском смущенно склонили головы.

Сташенков осекся, поняв, что слишком зарвался, и Николай увидел, как побледнело и покрылось испариной его лицо.

Но замешательство длилось лишь секунду. Гайвороненко взял ручку, стукнул ею о стол, призывая к вниманию, и улыбнулся:

— Ну, Михаил Иванович, вам бы не отрядом, а армией командовать. Подзасиделись, видно, вы на одном месте… Значит, говорите, антимонию разводим о тактике? Удивляетесь, какое отношение имеет ЧП к маневру, который не состоялся? А подумайте поглубже, для чего выполняется противоракетный маневр? Чтобы сорвать замысел противника, уйти от поражения ракетой. И если бы по Громадину пуска не произвели, не надо было ему и шасси выпускать. А на втором заходе, может, и не перегорел бы предохранитель. — Генерал снова улыбнулся: — Надеюсь, все поняли мою шутку. Но в каждой шутке, говорят, есть намек, добрым молодцам урок. Вот и я к тому же. Скажите, Михаил Иванович, а вы перед полетом заглядываете в коробочку с предохранителями?

— А как же. Обязательно. — Сташенков и глазом не моргнул.

— И даже тогда, когда самолет шел на уничтожение, потребовали бы запасные части?

— А как же, товарищ генерал-лейтенант, — ответил Сташенков утвердительно. — Полет есть полет, и согласно НПП…

— Понятно, — прервал его Гайвороненко. — Какие еще есть у вас претензии к капитану Громадину?

— У меня претензий к капитану Громадину много, товарищ генерал-лейтенант. За три месяца три ЧП.

— Почему же я о них не знаю? — Гайвороненко сердито пристукнул о стол ручкой. — Почему не доложили?

— О двух вы знаете, а о третьем я не успел еще доложить… — Сташенков сделал паузу, подобрался, и на лице его отразилось внутреннее напряжение. Он кашлянул в кулак и продолжил без прежней уверенности: — Первое — это когда капитан Громадин не выполнил мое указание следовать на свой аэродром, из-за чего пришлось идти на запасной и потерять три дня. Второе — которое мы разбирали только что. И третье… Простите, товарищ генерал-лейтенант, поскольку дело сугубо интимное, я попросил бы снова доложить самому товарищу Громадину…

Николай почувствовал, как импульсивно застучала кровь в венах, поднимаясь к лицу, голове, мешая сосредоточиться мыслям, как гнев то сжимал, то распирал сердце и рвался наружу вместе с хлесткими, обличительными словами, которые давно зрели в душе и просились высказать их командиру отряда и которые он каждый раз еле сдерживал. Он понимал, что нельзя горячиться и теперь, что только выдержка, хладнокровие и спокойствие помогут ему убедительно доказать свою невиновность, опровергнуть ложь, сфабрикованную на основе довольно правдоподобных, но не отвечающих действительности фактов. И когда генерал Гайвороненко испытующе и заинтригованно посмотрел на него, взглядом давая понять, что только чистосердечное признание дает ему последний шанс на снисходительность, встал и сказал как можно спокойнее:

— Если майор Сташенков считает, что дело сугубо интимное, надо ли выставлять его на всеобщее обозрение? Не вижу в этом никакого резона.

— Действительно, Михаил Иванович, уместно ли и этично заниматься нам здесь сугубо интимным? И имеет ли оно отношение к вопросам, которые мы здесь разбираем, к нашей службе, в конце концов?

— Имеет, — ответил Сташенков. — Шила в мешке не утаишь. И боюсь, что сугубо интимное Громадина стало достоянием всего нашего городка. А в таком случае нас ожидает ЧП пострашнее вчерашнего.

— Тогда не тяните и докладывайте, в чем дело, — властно потребовал Гайвороненко.

Сташенков помялся, покосился на Николая и, видя, что тот не собирается рассказывать о себе, еще раз прокашлялся:

— Дело в том, товарищ генерал-лейтенант, что вчера вечером я пошел к капитану Вихлянцеву, чтобы поздравить его жену с днем рождения, ей исполнилось двадцать пять лет. Купил цветы, звоню в квартиру. Слышу музыку, а Марина Николаевна, жена Вихлянцева, не отвечает. Позвонил еще раз. Наконец, отзывается: моется-де под душем и открыть не может. Я знал, что капитан Вихлянцев задержался на полигоне, и ушел. А полчаса спустя, прогуливаясь по улице с капитаном Мальцевым, увидел, как из квартиры Вихлянцева вышли капитан Громадин с Мариной Николаевной. Разумеется, дело это деликатное, и, может, не стоило о нем говорить здесь, но, повторяю, боюсь, как бы не случилось еще одно ЧП.

Гайвороненко опустил голову, сцепил руки и хрустнул пальцами. Николай боковым зрением окинул сидевших за столом, взоры всех были потуплены. Значит, поверили?.. Да и почему не поверить: играла музыка, не открыли, вышли вместе. У нее нет дома мужа, у него — жены. А как военные люди относятся к подобным ловеласам, он по себе знал.

Как разубедить их, какие доводы привести?

— Н-да, — Гайвороненко распрямился. — И впрямь, Михаил Иванович, дело такое, что лучше бы о нем не знать. — Вскинул на Николая пронзающий, полный негодования взгляд. — Ну а что вы скажете в свое оправдание, товарищ Громадин?

— Я виновным себя не считаю, чтобы оправдываться, товарищ генерал-лейтенант, — резко, с дрожью в голосе ответил Николай. — Почему-то майор Сташенков не считает предосудительным то, что понес цветы. А если это сделал другой — преступление.

Гайвороненко поднялся, прошелся вдоль стола.

— Н-да. Некрасивые, а точнее говоря, грязные делишки в вашем царстве-государстве, Михаил Иванович. — И перевел взгляд на генерал-майора, сидевшего рядом с ним. — Вот что. Андрей Степанович, давай-ка завтра на «точку», разберись во всем. Потом решим, что с этими лихими молодцами делать.

Обратную дорогу они также молчали. Сидели на тех же местах — один слева, другой справа по борту, не глядя друг на друга, думая каждый о своем; и если на пути в Кызыл-Бурун они еще надеялись на примирение, то теперь оба понимали — вместе им не служить. Николай искал выход. Подать рапорт с просьбой перевести обратно? Но есть ли там вакантное место и не раскрылась ли причина его столь внезапного отъезда? И уехал ли на курсы командиров Симоненков? Быть в глазах однополчан посмешищем Николаю не хотелось. А оставаться здесь под началом Сташенкова, который может выйти из воды сухим, бессмысленно — теперь майор и вовсе от него не отступится…

«Пчелка» зашла на посадку и мягко стукнулась колесами о бетонку. «Газик» уже поджидал командира. Рядом с машиной стоял дежурный по аэродрому, молоденький старший лейтенант, прибывший месяц назад, с красной повязкой на рукаве. Дождавшись, когда Сташенков спустится по трапу, шагнул к нему и бодро доложил:

— Товарищ майор, за ваше отсутствие в гарнизоне происшествий не произошло, личный состав занимается согласно распорядку дня…

Сташенков пожал ему руку и полез в машину.

Старший лейтенант подошел к Николаю:

— Товарищ капитан, а вам телеграмма. — Он достал из нагрудного кармана рубашки сложенный вдвое и заклеенный узкой лентой бланк, протянул его. Николая обдало жаром — ничего хорошего эта нежданная телеграмма ему не сулила, — и он неохотно, будто боясь обжечься, взял листок. Развернул. «Срочно выезжай, тяжело заболел отец. Мама», — единым взглядом прочитал он.

Еще и это! Так не ко времени. Но ничего не поделаешь, беда не предупреждает, когда появится. Придется писать рапорт об отпуске.

Дома он еще раз прочитал телеграмму и удивился: почему подписала мать? Где Наталья? Почтовое отделение находится в городе, в пяти километрах от села, и идти туда матери с ее больными ногами и сердцем вряд ли под силу… Что же за этим кроется? Может, Наталья для убедительности поставила подпись матери? А если уехала?.. Поняла, что не любит его и не сможет никогда полюбить? Все возможно.

7

Самолет летел то над равниной, покрытой уже созревшими и во многих местах убранными хлебами, то над лесом, зеленым, кажущимся с высоты полета громадным ковром с нежными волнообразными оттенками, то над белыми игрушечными домиками, выстроенными вдоль речки или дороги, то над большими городами с дымными трубами, узкими улочками, мчащимися по ним в разные стороны автобусами, трамваями, троллейбусами.

Тихоходный «Ан-24» высоко не забирался, шел на четырех тысячах, и его пока не болтало — солнце только взошло и прогрев был невелик. И чем дальше он уходил на север от Кызыл-Буруна, тем ярче и сочнее становились краски, тем легче дышалось — словно здесь был другой воздух, — тем радостнее становилось на душе у Николая. Он смотрел в иллюминатор и думал о предстоящей встрече, об отце и Наталье. Отец и без того частенько болел: два ранения и годы — ему под семьдесят, а жизнь прожил нелегкую и неспокойную; характер, как и у Николая, жесткий, бескомпромиссный, тоже всю жизнь правду ищет, борется за нее и не раз бывал битым.

В Воронеже Николай пересел на поезд и рано утром приехал в Бутурлиновку. Телеграмму он не давал, потому никто его не встречал, пошел искать такси. На остановке к нему подошел грязный, оборванный старик с косматой бородой и одним почти бесцветным глазом, протянул руку:

— Подайте, Христа ради, одинокому старцу…

Что-то в старике было знакомое… Голос, один глаз. Ну, конечно же, Шершнев Фома, или дед Циклоп, как звали его все на селе.

— Здравствуйте, дедушка Фома, — поздоровался Николай и полез за кошельком.

Старик весь подобрался, сверля его одиноким слезящимся глазом, и вдруг шарахнулся в сторону, бормоча под нос какие-то проклятия.

Тоже, видимо, узнал. Но проклятия сыпал не Николаю, а, вероятнее всего, отцу. То была давняя история, когда Николая не было еще на свете. Но он ее знал и помнил. Да и разве такое забывается?!

…Отца забрали на фронт в самом начале войны, когда он только женился, а вернулся домой уже в конце сорок пятого.

Героическими подвигами не хвастался — да их, видимо, и не было, — первый раз ранило под Москвой на второй день как прибыл на передовую — осколком распороло плечо, и он провалялся в госпитале более четырех месяцев. Потом учеба под Пензой в кавалерийской школе, формирование, первый неудачный бой под Воронежем, где чудом от эскадрона уцелело несколько человек, оборонительные бои за Дон у Лисок, на левом фланге Воронежского фронта, остановившего на этом направлении продвижение немцев, бои под Харьковом, где снова был ранен, и тоже осколком в спину, отчего и мается теперь поясницей.

И все-таки судьба была к нему милостлива — остался жив и не искалечен, вернулся домой хотя и без орденов, но медалей «нахватал». Особенно гордился «За отвагу», «За оборону Москвы», «За взятие Будапешта».

Дома его ждала чуточку похудевшая, но не постаревшая верная жена и маленькая дочурка, щебетунья Анюта, такая же голубоглазая, русоволосая, как мать. И ждали новые трудности, испытания. В том же сорок пятом, в конце зимы, воры оставили семью без средств существования — увели корову, единственную кормилицу, молоко которой шло на питание, на одежонку, спасавшую от холода.

И ни куска хлеба! Отец удивлялся, как они выжили и чем живут сейчас?

Пошел к председателю колхоза: «Дай зерна хоть в счет аванса». А председатель, тоже инвалид войны, показывает письмо-ходатайство в райком партии, чтобы выделили колхозу ржи, пшеницы, ячменя, овса на посевную.

— Можешь сам проверить амбары. И таких, как твоя семья, в поселке девяносто девять процентов…

Не многие из тех, кто вернулся с фронта, оставались в колхозе — уходили на железную дорогу, в город, где какой-никакой давали паек.

И колхоз поднимать надо было. У отца сердце сжималось от боли, когда шел по колхозному двору, где до войны в конюшнях стояли сытые красавцы-кони, под навесом блестели краской комбайны, косилки, молотилки.

Теперь было пусто, разорено, развалено. От лесных посадок, тянувшихся ранее по обе стороны колхозных прудов вдоль улиц, не осталось и деревца.

— Тогда пиши еще одну бумагу, — сказал отец председателю. — Пиши, чтобы выдали не только посевной фонд, но и ссуду колхозникам — люди с голоду умирают.

Вместе они составили письмо, послали. И добились — выдали нуждающимся ссуду, правда, не зерном, не хлебом, а деньгами, но, оказалось, был кое у кого хлебушек, торговали им потихоньку.

Правда, вскоре председателя арестовали, но тому была другая причина, за которую чуть не поплатился и отец…

День Победы сорок шестого уцелевшие фронтовики все-таки нашли чем отметить — где-то раздобыли самогону, бражки — и собрались за деревянным столом вшестером: председатель колхоза Лепехин, бригадир, отец, еще два ветерана и Шершнев-Циклоп, одноглазый крепкий мужчина, окривевший еще в детстве, в драке, потому не призванный в армию.

К компании фронтовиков он примкнул без приглашения.

— Не откажите, дорогие защитники, угостить вас в такой день по рюмочке…

И хотя в селе его все недолюбливали, отказывать не стали — в такой день грех обижать человека: как-никак трудился в колхозе, значит, тоже внес свой вклад в Победу.

Выпили по рюмке, по второй, разговор зашел, как бывает в таких случаях, о политике. Рассуждали, насколько разбогатела на войне Америка, долго ли придется выплачивать ей за оружие и тушенку, поставленные по ленд-лизу, о бедственном положении во Франции, в связи с тем, что экономика разрушена войной, и о помощи ей Советским Союзом.

— …Не пойму я наше правительство, — высказал свое мнение председатель, — самим жрать нечего, на посевную шапку по кругу пустили, а в пострадавшую Францию везем отборную пшеничку: нате, мол, дорогие капиталисты, а то вы очень отощали. Разве так можно?

В комнате наступила тишина — такого в адрес правительства давно никто не высказывал. Почувствовал и председатель, что в запальчивости сказал лишнее, поправился:

— Я понимаю, большая политика, капиталистов тоже надо в свою сторону склонять, но в первую очередь о своих надо думать. Первый тост товарищ Сталин поднял за русский народ. И действительно, кто вынес самое тяжкое в этой войне? Русские… А кто ныне самый бедный, самый голодный? Тоже русские…

Поправка получилась не совсем удачной и еще сильнее заострила вопрос. Снова воцарилось молчание.

— Хватит о политике, — решил выручить председателя отец. — Давайте поговорим о наших насущных делах: земля сохнет, а посевная почти на месте.

Ему удалось увести разговор от щекотливой темы, но увести председателя от наказания за «крамольные мысли» не смог.

Прошло дня четыре после праздничного застолья, председателя вызвали в район, и оттуда он больше не вернулся.

Отца Николая вызвали на допрос, попросили рассказать, что за разговор шел при застолье; тот понял, в чем дело, изложил суть полемики вокруг Соединенных Штатов; слова председателя о помощи Франции опустил. Ему напомнили. Он стал отрицать: такого не слышал. Ему пригрозили, но он стоял на своем.

Их, четырех свидетелей, почти каждый день вызывали на допрос за семь километров. Не вызывали лишь Циклопа. На суде стало ясно, почему его обходили.

На второй день после застолья Циклоп явился к председателю и стал требовать, чтобы тот выписал ему два пуда семенной пшеницы или хотя бы проса — семье-де есть нечего. Председатель возмутился:

— Ты всю войну дома просидел, малых детей не имеешь, а что тогда говорить солдаткам, оставшимся вдовами с пятерыми детьми?

— Это их и твоя забота, а я прошу за себя, — отрезал Шершнев.

— За себя, значит. Тогда послушай, что я тебе скажу: тот, кто в такую трудную годину думает только о своем брюхе, за счет сирот хочет быть сытым, — самый страшный негодяй, которого надо уничтожать, как фашиста. Понял?

— Понял, — не смутился Циклоп. — Но не в твоем положении грозить. Ты забыл, как вчера Советскую власть поливал? Так что выпиши зерна — и забудем про вчерашний разговор и нынешний спор.

— Шантажировать?! — Председатель схватил чернильницу и запустил в кинувшегося к двери «просителя». — Да я второй глаз тебе, сволочь, выбью!..

Председатель был честен, смел и горяч. Но на суде это во внимание не приняли. Дали ему пять лет тюремного заключения с отбыванием в лагере строгого режима, которого он не выдержал.

А Шершнев жил в селе сам по себе, ненавидимый всеми и всех ненавидящий. Дети обходили стороной этого длинного и худого старика с единственным, колючим, как шило, глазом; взрослые отворачивались, словно от прокаженного. Но чем он становился старее, тем сильнее его мучила совесть — гордыня спала, потянуло к людям.

В честь десятилетия победы над фашистами сельчане решили поставить мемориал с именами погибших. Начался сбор средств. Доверили это дело отцу Николая. Принес деньги и Шершнев, тысячу рублей. Но отец денег от него не принял, сказал:

— Нет, Фома Лукич, на святое дело и деньги должны быть святыми — чистыми. А на твоих — кровь. Ты убил Лепехина ни за что ни про что, и никаких твоих денег не хватит, чтобы искупить вину. Уходи.

И Циклоп ушел из села насовсем, бросив дом, хозяйство.

Надо ж было ему повстречаться Николаю на родной земле! Словно недобрый предвестник. И сердце заныло, затосковало еще больше, предчувствуя недоброе.

Что же там случилось такое, что вынудило родителей оторвать его от службы, срочно лететь за тысячи километров?

8

Николай ожидал всего — и что Наталья забрала дочь и уехала от родителей, дав им понять, что не любит Николая, и что отец тяжело заболел и может не подняться, и что с Аленкой приключилась какая-нибудь беда, — но чтобы его Наталью судили за соучастие в воровстве колхозной пшеницы, такое ему и присниться не могло. Но когда побывал в суде и поговорил со следователем и прокурором, дело получалось намного серьезнее, чем он посчитал поначалу: без суда не обойтись, даже если будет доказано, что Наталья отпустила пшеницу по указанию бригадира — почему она нигде не записала?

Странным было и то, что бригадир до сих пор находился на свободе, арестованные непосредственные исполнители (их непонятно почему держали в общей камере) твердили одно: Манохин никакого распоряжения им не отдавал, они-де сами надумали «обхитрить неразбирающуюся в их колхозных делах приезжую». Ясно, что они договорились. А выгораживали бригадира, видимо, потому, что с ним связаны и делишки покрупнее…

Как бы там ни было, Николаю придется самому искать компрометирующие данные против бригадира, чтобы оправдали Наталью.

Он и не подозревал, что Наталья так дорога ему. Сколько они не виделись? Месяц. И несмотря на то что он постоянно отгонял думы о ней, Наталья не выходила из головы, а когда она увидела его, подъехавшего к дому на такси, и бросилась к нему, у него перехватило дыхание, спазмы сжали горло. Он, преодолев мимолетную слабость, твердо шагнул ей навстречу. Обнялись, поцеловались. Ее глаза застилали слезы, но он успел заметить в них радость и глубокую, отдавшуюся в его груди жалостью тоску, словно пережила она за этот месяц тяжелую трагедию. И еще ему показалось, что Наталья сильно изменилась — похудела, под глазами залегли темные круги — и в поведении ее появилось что-то новое, незамечаемое им ранее — неуверенность, покорность, виноватость…

Хотя и говорят, что горе не красит людей, а Наталья стала еще красивее: черные глаза на похудевшем лице горели еще ярче и будто обжигали Николая; загар ей очень шел, так и хотелось потрогать бронзовые плечи, шею, руки.

Он очень соскучился по ней…

Ночью они долго не спали и, опьяненные любовью, забыли про все невзгоды, неприятности, которые были и которые ожидали их впереди; ласкали друг друга, целовали, шептали нежные слова. И Наталья, как жена, открылась ему совсем другой: не сдержанная, отвечающая на желания по обязанности, а темпераментная, страстная — такие чувства могут быть только у любящей женщины. И Николай был готов заплатить за такую любовь чем угодно…

Профессия военного летчика приучила его мыслить логически: все взвешивать, анализировать, а потом уже принимать решение. Наталья попала в беду по вине злоумышленников, и главный из них бригадир, против которого пока нет улик. Надо найти эти улики.

— Скажи, папа, — обратился он с вопросом к отцу, — почему бригадир именно вас попросил быть сторожем и весовщицей на току?

— Видишь ли, сынок, тут такое положение сложилось — некому в колхозе работать, и с этой стороны ты его голыми руками не возьмешь, — понял смысл вопроса отец. — Вот ковырнуть поглубже, в прошлые годы, — ведь не впервой такую авантюру он проворачивает. Но как тут подступиться — ума не приложу.

— А кто в прошлом году был сторожем и весовщиком?

— Сторожем Митька Кусаткин, а весовщицей Манька Таковская. Поговаривали, будто она шуры-муры с бригадиром водила.

— А почему же в этом году он их не назначил?

— Манька Таковская замуж вышла, скоро рожать будет, а Кусаткин категорически отказался. Почему? Поди узнай. Разве он скажет? А когда я согласился, он как-то надысь спрашивает: «А не боишься?» Я в ответ: «Кого?» — «Да жулья ноне, — отвечает с усмешкой, — говорят, много объявилось». Вот и покумекай теперь, насчет чего он…

Это уже была какая-никакая зацепка. Интересно, разговаривал ли с ним следователь? Если разговаривал, все равно мало чего добился — Кусаткин просто так не раскроется: самому могут быть неприятности — почему ранее молчал? А возможно, и имеет к тому делу причастие. Мария Таковская тем более будет молчать — к чему старые девичьи грехи напоказ выставлять?..

И все-таки Николай решил повстречаться с ними поодиночке.

На третий день приезда, после разговора в суде, пошел по селу с Натальей и Аленкой, будто бы прогуляться.

У дома Кусаткина Николай увидел старика, сидящего на скамейке у палисадника.

— Здравствуйте, Дмитрий Никитович, — Николай, по обычаю сельчан, снял фуражку, выражая старику почтение.

Старик привстал и подслеповато уставился на Николая, подошел поближе.

— Никак, Николаша, Петра Васильевича сынок?

— Он самый, Дмитрий Никитович. Вот иду по селу, смотрю — будто ничего внешне и не изменилось, если не считать людей: одни постарели, другие, каких я видел пацанами, вымахали выше меня.

— Так оно, так, Николаша. А ты-то каков! Прямо енерал, едят тебя мухи с комарами. А это, значит, жена с дочкой? Их-то я видел тут надысь. На побывку, значит?

— На побывку. Везде хорошо, а домой, в родной угол, тянет. Вот приехал, а отец приболел, не с кем и рюмку выпить, о колхозных делах поговорить. Вы зашли бы?

— Выпить, поговорить — эт мы всегда рады, — счастливо заулыбался старик. — А когда зайтить-то?

— Да хотя бы сегодня, хоть сейчас. Мы вот вышли вечерним воздухом подышать.

— Дык эт я мигом. — Оглядел себя. — Вот только пинжак сменю. А можа, чуть попозже? Бабка моя тоже ни к хрену негодная, самому приходится за коровкой ухаживать, кормить, доить…

— Можно и попозже. Управляйтесь и приходите, а мы пока стол сообразим.

— Ладушки, Николаша. Вот спасибо тебе, едят тебя мухи с комарами.

— Не придет, — усомнилась Наталья, когда они отошли от дома Кусаткина.

— Придет, — засмеялся Николай. — Не придет, а прибежит, несмотря что ноги больные.

Кусаткин действительно не заставил себя ждать — явился, едва стол начали накрывать, веселый, довольный и в другом, более чистом пиджаке. Увидел на столе большую бутылку «Столичной» и вовсе засиял.

— Это ведь сколько ее, едят ее мухи с комарами, я не то что в рот не брал, в глаза видеть не видывал. Небось из Москвы привез? — спросил он у Николая.

— Почему — из Москвы? Теперь ее и в Бутурлиновке продают. — Николай с интересом наблюдал, с каким вожделением старик поглядывает на бутылку и на закуски, время от времени сглатывает слюну. — Присаживайтесь к столу, — не стал томить его более Николай. — Пока они накрывают, мы по рюмочке пропустим.

Старик сел и удивленно посмотрел на мать Николая, поставившую на стол новое блюдо.

— Да куды же это, едят вас мухи с комарами? На свадьбу, что ли?

— Закусывай, ешь, — ответила мать. — Сынок к нам в гости не часто приезжает.

— Петр Васильевич, а как же ты? — крикнул Кусаткин своему приятелю и прежнему собутыльнику. — Можа, подымешься? Рюмочку, а оно и полегчает.

— В другой раз, — отозвался отец. — Выпейте за меня.

— Ему нельзя, — вступилась за отца мать. — Врач не разрешает — нервы.

— Нервы, оно так, едят их мухи с комарами. — Старик потянулся к рюмке, едва Николай налил ее: — Ну, будем здоровы, — и одним глотком осушил рюмку. Вытер рукой губы, помотал довольно головой.

— Кстати, Дмитрий Никитович, — перешел Николай к главной теме, — а почему вы отказались в этом году сторожить на току? Работенка там не такая уж трудная и привычная вам.

Старик подумал, мотнул головой и, хитровато глянув на Николая, усмехнулся:

— Оно верно, не трудная и привычная. Только по нынешним временам платят дюже мало.

Похоже, он разгадал, куда клонит Николай, и ловко ушел от откровенного ответа. Видимо, Николай поспешил с вопросом. Пришлось искать обходный маневр.

— Говорят, у вас собираются из колхоза совхоз делать? — Николай налил еще. — Как вы считаете, к лучшему это или к худшему?

— Знамо дело, к лучшему, — понимающе заключил Кусаткин и опорожнил и эту рюмку.

— А чем? В чем тут резон?

Старик хитровато подмигнул Николаю:

— Резон есть, Николаша, — в совхозе больше платят.

— Но в колхозе хлеб дают, солому, сахар, растительное масло.

— Дають. Кому надо. А кто и так береть, бесплатно. Вот теперь и прикинь: денег в совхозе платить будут более, а хлеб и прочее по-прежнему бесплатно.

— Но ведь это воровство, и рано или поздно отвечать придется.

— Верно рассуждаешь, — похвалил старик. — Сколь веревочке ни виться, конец будет. Вот тебе и сказ на твой вопрос, почему я не пошел ныне в сторожа. — Старик просительно посмотрел на бутылку, отблагодари, мол, за откровенность.

Николай налил.

— Значит, воровали?

— Воровали, — кивнул Кусаткин. — А кому хочется в тюрьму садиться, срамиться на старости лет? То-то и оно, — заключил он грустно и отхлебнул немного.

— Но вы-то тут при чем? — не понял Николай.

Старик согласно кивнул, закусил.

— А ты у жинки своей спроси, при чем… Бригадир наш, которого ныне величают Владимиром Кузьмичом, бандит с большой дороги. Присосался к колхозу, как паук кровопивный, не отдерешь. Дружками обзавелся и из милиции, и из района, попробуй, возьми его голыми руками.

— Почему голыми? У вас же факты! — в порыве воскликнул Николай. — Стоит вам только дать показания…

— Показания? — Старик будто сразу протрезвел. Покрутил рюмку, допил. — Нет, мил-человек. Ты побыл тут да уехал, а нам с бабкой век доживать, и я не хочу, чтоб мне красного петуха под крышу пустили. — Он хрустнул малосольным огурцом, пожевал по-стариковски с шамканьем и причмокиванием, вытер ладонью губы. — Спасибо за угощеньице. Рад был поздравить Николашу с приездом. — И тяжело поднялся. — Пора итить, а то бабка заждалась небось. Приспичит — то водицы ей, то еще чего. Шестой год мается и меня мает. А куды поденешься?..

Николай понял, что большего от старика ничего не добьешься, пошел его проводить. Но ошибся. На улице старик вдруг сам заговорил о том, что его интересовало.

— Я — што, я винтик маленький, сторож, чего видел, чего нет. А вот ты, Николаша, ключик к Маняше Таковской подбери. Та, едят ее мухи с комарами, — перешел на прежний, веселый лад дед, — знает премного. Манохин, не смотри, что молод, а знал, когда воровать — ночью легче попасться. Вот и возил машинами при ясном солнышке у всех на глазах. А куда — пойди, проследи. Сказывают, частенько он наведывался к Сиволапу. А еще — до Маньки Таковской — Танька у него была, Иван Ефимыча дочка. Ту крепко, сказывают, одаривал. Помнишь ее, кажись, твоя ровесница?

Еще бы не помнить Татьяну, первую любовь Николая. Нет, она была не ровесница и Николай в одном классе с нею не учился, но в школу и из школы нередко шли вместе.

Николай понимал, что старик в свидетели не пойдет, но и то, что он рассказал, ценность для суда имело немалую. Надо было выведать еще кое-что у любовниц Манохина. Маняша Таковская вряд ли что расскажет — зачем ей портить свою репутацию перед мужем, — а вот Татьяна…

Отцу полегчало — уколы, массаж, растирание мазью подняли его на ноги, — он мог ходить по комнате, обедал за общим столом, порывался поехать в город, в суд и «дать там разгону», но Николай сдерживал его, уверяя, что отец только испортит дело, он разберется сам и тогда с убедительными фактами, а не с голыми руками явится к прокурору. Отец с трудом поддался уговорам.

Целыми днями Николай расхаживал по селу, бывал в поле, разговаривал то с одним, то с другим, собирая по крупицам компрометирующий бригадира Манохина материал: один видел, как в прошлом году он кутил с кладовщиком маслозавода, а потом отправлял туда машинами подсолнечные семечки, зачастую не привозя на них приемные накладные; второй оказался невольным свидетелем незаконной сделки с инженером Сельхозтехники: твои — мясо и мед, наши — запчасти, третий слышал от соседки, что «Владимир Кузьмич своей полюбовнице Маньке Таковской дубленку подарил».

И хотя не всему можно было верить, вернее, не все можно было доказать, Николай не сомневался — во всем виноват Манохин, и есть все основания привлекать его к судебной ответственности.

Пытался Николай вызвать на откровенную беседу и Марию Таковскую, но, как и предполагал, она при первом же слове о бригадире шарахнулась в сторону, бросив злое и оскорбительное:

— У своей жены порасспрашивай о нем, она тоже с ним пшеничкой распоряжалась.

— Куда ей до тебя. Ты из молодых, да ранняя, — только и сумел ответить Николай.

Он еще раздумывал, стоит ли встречаться с Татьяной, и что это дополнит к уже имеющимся сведениям, как однажды вечером, возвращаясь домой от очередного собеседника, увидел ее у кусаткинского двора. Она разговаривала со старухой и следила за приближающимся Николаем — не иначе, поджидала его. И когда он поравнялся, ласково пропела:

— Здравствуй, Николаша. Тут о тебе на селе только и разговору, а я никак увидеть не могу моего школьного товарища. А сам не догадался зайти. — Она говорила с улыбочкой и прежней привычкой кокетливо поводить плечами. Она, как и прежде, была красива, загорелая до шоколадного цвета, но начала уже полнеть и терять былую стать. Оставила старуху и направилась к нему. Протянула руку. — А тебя и впрямь не узнать. И куда глядели мои глаза, — захохотала она, бесцеремонно беря его под руку. — Я как раз к вам собралась. — Еще раз окинула его с ног до головы и, когда отошли от осуждающе покачавшей головой старухи, подтвердила: — Да, к вам. И знаешь зачем? Чтобы посмотреть на тебя. Кралю твою видела. Ничего. Но… Огонька, что ли, в ней маловато? — Внезапно остановилась. — А чего теперь к вам идти? Тебя я увидела. Пойдем лучше ко мне, ведь нам есть о чем поговорить?

— Поговорить есть о чем, ты права, — согласился Николай. — Но давай лучше поговорим на улице.

— Испугался? — усмехнулась Татьяна. — Ну мужики нынче пошли… А еще летчик. Неужто и ты у своей под каблучком?

Николай покачал головой.

— Помнишь, в школе учили Грибоедова: «Чужие языки страшнее пистолета».

— А у нас в селе по-другому говорят: «На чужой роток не накинешь платок». И плевать нам на чужие языки… Так пойдем? — более требовательно спросила она.

— Подожди, Таня. Мне действительно надо с тобой поговорить. Только не будем усложнять это. Давай поговорим здесь.

— Ну что ж, раз боишься, тогда спрашивай. Хотя я догадываюсь. Пошли бы ко мне, я тебе воочию показала бы, какие подарки мне даривал этот подонок. Да, он вор и сволочь, на каждую новую юбку бросался, как пес. А твоя устояла, вот он и ославил ее. А сколько Маняше передарил? Колхозное, оно не жалко…

— А ты можешь подтвердить это на суде? — ласково взял ее за руку Николай.

— На суде? — Татьяна выдернула руку. — Ты что, за дурочку меня считаешь? Тебе я сказала и показать могу его подарки. Но чтобы по судам таскаться, извини, Николаша. И с какой стати лишаться мне нужных вещей? Нет уж, как ты и чем хочешь прижать ворюгу — дело твое. Меня не впутывай: скажу, что ничего не знаю.

— А я думал, в тебе совесть заговорила, — укорил ее Николай.

— Совесть? — усмехнулась Татьяна. — Ты вначале объясни, что это такое и где ты ее видел?

— Разве мы не в одной школе учились и нам не говорили?

— Когда это было? — перебила Татьяна. — Ну, может, ты по совести живешь, вам, военным, по-другому нельзя. А кто у нас, здесь, в селе и в районе, живет по совести? Тот же суд, думаешь, там не понимают, что твоя жена не виновата? А почему арестовывали, таскают на допросы? То-то. А ты: «Подтвердить на суде».

И он понял. Да и как не понять: уж если само правосудие сошло на кривую дорожку, о какой совести можно говорить! И все-таки верить в то, что всюду вот так — воровство, взяточничество, молчание и непротивление злу, — не хотелось. Есть, есть честные люди, и справедливый закон, и карающий меч, иначе давно наступил бы хаос. И он, Николай, найдет этих честных людей с карающим мечом и разворошит паучье гнездо…

— И на том спасибо, Таня, — поблагодарил Николай. — Я всегда полагал, что сильная любовь присуща только сильным людям.

— Откуда ты знаешь про мою любовь? — засмеялась Татьяна. — Вот приходи как-нибудь вечерком, узнаешь.

— Нет, — вздохнул Николай. — Любовь вредительством не покупают.

9

Николай искал компрометирующие данные против бригадира Манохина, а нашел против самого… судьи.

Однажды вечером к Громадиным зашел дальний родственник из соседнего села: был на базаре в Бутурлиновке, узнал, что к шурину сын на побывку приехал, вот и решил заглянуть. За столом, как бывает в таких случаях, разговор зашел о своих «болячках», и отец Николая поведал двоюродному брату жены о постигшем их несчастье.

Выслушал Алексей Петрович — так звали родственника — «ситуацию», покрутил головой, почмокал губами:

— Н-да, ситуация… хуже не придумаешь. Оно ведь как: хоть и не виноват, а поди докажи им, разбойникам. С богатым не судись, с дураком не рядись… А коль у них зацепка, тут, наверное, и полтыщей не обойдешься. Готовь кругленькую.

— Да ты что, Алексей Петров? За что? И чтобы мы, Громадины, взятку давали?..

— Взятка не взятка, а расходы понесть придется — человека убили.

— Но Наталья-то при чем?! — взъярился отец.

Алексей Петрович не обратил внимания на его эмоции, спокойно возразил:

— Как при чем? Убили по пьяной лавочке? По пьяной. Водочку где взяли? На ворованную пшеничку купили. А кто пшеничку отпустил? То-то. Вот и получается ситуация: крути не крути, а откупную плати. Может, и не тыщу, эт я так, по прикидке, но если хочешь, я провентилирую.

— Ты? — удивился отец. — А ты какое отношение к суду имеешь?

— Имею, — кивнул родственник. — Помнишь, в прошлом годе, по весне, моего Витьку тоже чуть не засудили? Тоже с убийством. — Повернулся к Николаю: — Свадьбу у кума Васьки гуляли. А молодежь, она ныне какая? Надрались до чертиков, плясали, плясали во дворе, а потом — в кулаки. Витьке моему Петька Насонов по роже съездил. Тот в обратную. Петька — за кол. Мой — тоже. С той и другой стороны еще навалились. В общем, как там было, трудно сказать, а Петьку убили. Родители — в суд, и все улики против моего Витьки. Поди докажи, что не он. Я к Петькиным родителям, и так и сяк — ни в какую. Доказываю, зачем же еще одного человека губить, Петьку теперь все равно не вернешь. Ни в какую. Я предлагаю им тыщу. Покрутил Насон носом, говорит: три. «Побойся бога, — говорю, — Трофим. Откуда мне три тыщи взять? И эту тыщу занимать придется». — «А эт, — отвечает, — твое дело. На меньше не согласен». Вот вить, ядрен корень, какая ситуация. Закручинились мы с бабкой — жалко ведь шалопая. Наскребли девятьсот рублей, нету боле, хоть хату продавай. Дай, думаю, схожу к Сан Санычу, судье нашему, как-никак корешались в детстве, может, что присоветует. Пошел. Доложил нашу ситуацию. Смеется Сан Саныч. «Не соглашается на тыщу?» — спрашивает. «Не соглашается», — отвечаю. «Ну и дурак, — говорит Сан Саныч. — Девятьсот, говоришь, набрал? Принеси их сюда, и делу конец». Так я и сделал. Сунулся было Насон снова в суд, а Сан Саныч спрашивает у него: «Ты был на свадьбе?» — «Был», — отвечает. «Почему же за сыном не смотрел, коль он драчун такой? Он затеял драку, кинулся на людей с колом… Да за такое и тебя, старого черта, к суду надо привлекать, что разбойника воспитал». Вот ведь как дело повернул. — И снова к отцу: — Так-то, дорогой шурин. Теперь кумекай, судиться вам или рядиться…

Алексей Петрович открыл такое, отчего у Николая скулы свело от злости: вот почему не арестовывают Манохина! Он давно откупился, а с Натальи надеются выжать «тыщу»…

— Ну и дела! — в негодовании воскликнул отец. — Да как же их земля держит? Их самих надо судить! Я завтра же!..

— Не горячись, — успокоил его Алексей Петрович. — Ничего ты им не сделаешь. Сан Саныч не один.

— Понятно, не один! — пристукнул отец по столу. — Но если все будем молчать, у нас, как в Италии, мафия получится.

«И правда, — подумал Николай. — Здесь, в районе, она уже существует, и надо ехать либо в Москву, либо в Воронеж. Но прежде я должен встретиться с судьей, прощупать его, посмотреть в глаза, каков он, наш, советский мафиози, кто и что его породило и какова его жизненная философия».

— Успокойся, отец, — сказал Николай, вставая из-за стола. — Мы подумаем над вашим предложением, дядя Алексей. И я сам постараюсь встретиться с товарищем, а вернее, с гражданином судьей.

— Ну, ну, — согласно кивнул родственник. — Только гляди, не испорть дела.

— Постараюсь.

10

Наталья и не подозревала, что муж обладает такой силой, которая способна развеять все страхи, сводившие ее с ума; после обыска и ареста ее мучили стыд и унижение, злость и бессилие; решение было одно — повидаться с дочуркой, сказать свекру и свекрови, что она перед Николаем очень виновата, но только не в сговоре с бригадиром, и уйти из этой проклятой жизни навсегда.

Но вот появился Николай, спокойный, рассудительный, добрый и в то же время решительный, умный и смелый; он несколько похудел, а нещадное солнце и пески пустыни сделали его лицо бронзовым; резче обозначились скулы, выгорели до цвета соломы брови, и — удивительно! — это придало чертам приятную выразительность и симпатию, которые раньше Наталья не замечала.

«Муж» — это слово прозвучало для нее по-новому — защитник, самый родной и близкий человек, на которого можно положиться во всем. А Николай ее — особенный муж, благородный, любящий, сильный… И не только потому, что простил ее, сумел забыть боль и обиду, причиненную ею; его не напугали россказни о всесилии местных органов правосудия, на компромисс он не пошел, решил один вступить с ними в бой. И Наталья верила — он не отступится ни при каких обстоятельствах…

Если бы можно было все вытравить из памяти и начать все сначала! Она плотнее прижалась к Николаю, но он не проснулся, почмокал, как ребенок, во сне губами, повернулся на другой бок и вдруг застонал, протяжно, жалостно, будто от нестерпимой боли, лишившей его сил.

Наталья решила было разбудить его, но Николай замолчал, затих, и дыхание стало, как прежде, ровным, спокойным. А ей сделалось страшно: вспомнилась вчерашняя повестка в суд, который должен состояться через неделю, гневное лицо Николая и его угроза: «Дорого заплатят они мне за это представление». Часа два он сочинял письмо Генеральному прокурору СССР, а сегодня решил пойти в Бутурлиновку к самому судье, и хотя Наталья редко видела мужа возбужденным до неистовства — он умел сдерживать эмоции, — она понимала: если выдержки не хватит, Николай может совершить непоправимое…

Утром она попыталась отговорить его:

— Может, не надо, не ходи; выступишь на суде — все равно теперь его не отменят.

— На суде меня никто слушать не станет: свидетелем я не могу быть — твой муж, полномочия общественного обвинителя никто не даст. Да ты не волнуйся, все будет в порядке. Я просто хочу взглянуть в лицо этому гангстеру в судейском кресле и сказать ему пару слов, чтоб хоть по ночам будили его здравые мысли и холодили душу за содеянное.

11

Воображение нарисовало Николаю бандитскую рожу судьи: наглые глаза, узкий, непробиваемый никакими словами лоб, а перед ним оказался маленький, худосочный старичок с лысой головой, на которой, как на облетевшем одуванчике, осталось несколько перышек-волосинок, поднятых хохолком над довольно крупным, иссеченным морщинами лбом. И голос был довольно мягким, приветливым, обезоружившим Николая: он не ответил на приветствие и стоял истуканом, не зная, что делать и как вести себя дальше.

— Присаживайтесь, — пригласил старичок, указывая в кресло у стола напротив, и, когда Николай сел, продолжил все тем же располагающим голосом: — Слушаю вас, товарищ капитан.

— Моя фамилия Громадин, — сказал Николай осипшим голосом и, достав из кармана повестку, положил перед судьей. — Я вот по этому вопросу.

— Я догадался, — мило улыбнулся старичок, не заглядывая в бумажку. — Так что вы хотели сказать по этому вопросу?

— Разве вам не ясно, что жена ни в чем не виновата?

Милая улыбка изменилась в наивную, потом в насмешливую.

— Приятно слышать слова любящего мужа, — после некоторого молчания проговорил старичок. — Это ныне — не частое явление. Хотя, как не порадеть родному человеку? Разрешите в таком случае вам задать вопрос?

— Пожалуйста, — пожал плечами Николай, все еще никак не соберясь с мыслями, разрушенными добрыми словами и отношением этого старичка-колдуна в судейском кресле.

— Надеюсь, вам известно, что на машине, на которой увезли ворованное, — он увидел сверкнувшие негодованием глаза Николая и поправился, — скажем мягче, незаконно полученное зерно, погиб Рогатнев? Погиб из-за того, что напился на вырученные за ворованную, приобретенную незаконно, пшеницу до одурения и то ли вывалился на ходу из кузова, то ли дружки выбросили.

— Но при чем тут жена?! — Колдовской дурман наконец-то начал спадать. — Пшеницу она отпустила по распоряжению бригадира Манохина. Разве трудно это доказать!

— Не горячитесь, молодой человек, — снова мило улыбнулся старичок. — Я понимаю вас, но и вы поймите меня, взгляните на происшедшее глазами правосудия: разворовывается государственное добро. Надо пресечь это? Надо. Вы спрашиваете, трудно ли доказать, что распоряжение дал бригадир? А вы сами порасспрашивайте тех, кто был на току, послушайте, что они вам скажут. Кстати, на Манохина тоже заведено уголовное дело. И будьте уверены, суд разберется, кто прав, кто виноват. — Он полистал бумаги, словно отыскивая оправдательные или обвинительные факты, пробежал по строчкам глазами и посмотрел на Николая с полным сочувствием. — А ваша супруга в данной ситуации вела себя, прямо скажем, не лучшим образом. Грамотный, образованный человек, а не понять, где беззаконие, воровство, — трудно в это поверить, — причмокнул губами. — Да еще убийство произошло. Положение, сами понимаете, хуже губернаторского. Скажите спасибо вашему родственнику Алексею Петровичу.

— А он при чем здесь? — удивился Николай.

Старичок пожевал губами, улыбнулся прямо-таки ангельски:

— Если бы не он, мы, наверное, не беседовали бы вот так. Алексей Петрович хотя и простоватый на вид мужичок, без высшего образования, а ума палата, повидал он на своем веку немало, и дружбой его я дорожу, к советам прислушиваюсь.

Это был явный намек на то, на что уговаривал родственник. И как хитро ввернул: «дружбой его дорожу, к советам прислушиваюсь». Мол, не я прошу взятку, а дядя твой предлагал. И у Николая мгновенно, как в аварийной ситуации, созрел план.

— Спасибо, — поблагодарил он. — Постараюсь и я воспользоваться советами дяди.

— Еще какие-нибудь будут вопросы? — мило улыбнулся судья.

Вопросы, разумеется, имелись, но Николай прибережет их для другого раза, и задавать их будет, наверное, не он…

— Нет.

— Вот и хорошо.

Они пожали друг другу руки, как добрые приятели.

На улице Николай вздохнул полной грудью, будто очищая легкие от смрадного чада, которым надышался в судейской келье. Вот гнида! Из-за стола не видно, на голове три волосинки остались, а все хапает. Чего ему не хватает и зачем ему деньги? Пьянствует? Не похоже. На молодых девиц тратит? Способен ли он еще на любовь?.. Для детей, внуков копит?.. Вряд ли — такие скопидомы за копейку удавятся…

Итак — к прокурору! Лучшего момента схватить старичка-паучка за лапы не придумаешь… А если прокурор с ним заодно?.. Стоп, Николай Петрович, не торопись. Можно не только испортить дело, а и самому попасть в прескверную ситуацию. Эти подонки на все способны. В ОБХСС? По зубам ли им этот орешек и захотят ли связываться они с судом?.. И от Генерального прокурора ждать быстрого ответа, тем более реагирования, не приходится. Как же быть? Есть же кто-то, кому подотчетен суд и кто может пресечь мздоимство?.. Есть! Партийные органы. Секретарь горкома… Нет, лучше председатель горисполкома, он знает отца, и отец о нем отзывался как о порядочном человеке…

Его принял рыжебровый полноватый мужчина лет сорока, озабоченный чем-то и не очень довольный неурочным визитом, но, узнав, что это сын Громадина, предисполкома подобрел и внимательно выслушал Николая.

— Помощник рассказывал мне об этой истории, — сказал председатель, — но несколько в другой интерпретации, и я не знал, что это ваша жена. — Подумал. — Хорошо, что вы зашли ко мне. Давайте вот как договоримся: вы ступайте домой, успокойте жену и родителей, а я посоветуюсь с компетентными людьми, как поступить лучше и что предпринять. О нашем разговоре ни слова, даже родным.

— Хорошо. Но надо схватить судью с поличным.

— Правильно. А как?

— Я вручу ему деньги с переписанными номерами и…

Председатель грустно усмехнулся:

— Сан Саныч не такой простак, чтобы попасться на голый крючок. От вас он взятку не возьмет.

— От дяди взял же!

— От дяди возьмет… В общем, идите, отдыхайте. Что-нибудь придумаем.

На третий день после визита к судье и председателю горисполкома к Громадиным зашел молодой, симпатичный мужчина, отрекомендовался работником горвоенкомата и попросил Николая проехать в город для переговора по телефону с командиром части.

— Неужели отзывают из отпуска? — всполошилась Наталья.

— Не думаю, — возразил работник военкомата. — Ему прислали бы телеграмму. Скорее всего, по какому-либо служебному вопросу.

В машине он показал Николаю удостоверение следователя областной прокуратуры.

— Я по поводу вашего письма и устного заявления председателю горисполкома, — пояснил Табратов, как значилось в удостоверении. — Вы говорили, что дядя предлагал дать судье взятку. Он согласится сделать это?

— Если узнает, для какой цели, вряд ли — они старые приятели.

— Не будем посвящать его во все детали?

Играть с дядей в прятки, тем более подвести его, Николай не мог.

— А по-другому никак нельзя?

— Можно. Но это наиболее надежный вариант. Да и какой судья друг дяде, если не постеснялся содрать с него последнее? И скольких вот таких доверчивых он «облагодетельствовал»? Какую откупную сумму он предлагал приготовить?

— Тысячу рублей.

Табратов достал из кармана пачку двадцатипятирублевок, упакованную накрест полосками бумаги, сорвал обертку.

— Если уговорите дядю, пусть пойдет к судье и поторгуется о сумме. Объяснит, что вы, молодые люди, любите пожить на широкую ногу и запасов никаких не имели. А чтобы разговор зафиксировать, дайте дяде вот эту хозяйственную сумку, в ней магнитофон. Деньги пусть пообещает в день суда…

Табратов привез Николая к дому дяди и, пожелав успеха, неторопливо выбрался из машины.

— Я подожду вас здесь, в поселке…

Алексей Петрович обрадовался племяннику, а услышав, что он согласился отдать судье тысячу отступных и просит дядю быть посредником, оживился и суетливо стал переодеваться в праздничный наряд.

— Они ить, лихоимцы проклятые, всяк могут повернуть, — говорил он одобрительно. — Вишь, как с Витькой моим повернули. А деньги — навоз, сегодня нет, а завтра, глядишь, воз.

— Неужто и у вас так бывало? — спросил Николай.

— У меня-то? — засмеялся дядя. — Нет. Ни в жисть.

— А скажите, судья настоящий ваш друг?

Алексей Петрович хитро прищурился, подумал:

— Знамо дело, коль балбеса моего пожалел.

— А вас? Говорили, еле наскребли девятьсот рублей.

— Знамо дело. А откель у нас деньги водятся? Пензия — у меня шестьдесят два рубля да у старухи сорок шесть, вот и весь наш капитал.

— А если бы вы оказались на месте судьи, взяли бы с него взятку?

— Бог с тобой, Николаша. Нашел, с кем меня сравнить. Он ить и в детстве такой хапуга был, страсть, как деньги любил, то в шабаи играл, то безделушки продавал.

— Зачем ему теперь-то деньги? Одной ногой в могиле стоит.

— Черт его знает. Можа, в карты играет — дюже он к этому делу пристрастие имел, — можа, еще на што. А скорее всего, от жадности копит.

— Честных людей обирает, — вставил Николай.

— Дык куда ж денешься?

— Как — куда? Неужто все у нас бесчестные? Да и мы с вами не такие уж беспомощные, чтоб за себя не постоять. Перед кем мы спину должны гнуть? Перед этой нечистью? Не стыдно нам? И если вы мне не поможете, знаться с вами перестану. А этому пауку все равно конец пришел, я не отступлюсь.

— Разве я против помочь… Но как?

Николай объяснил, что от него требуется.

— А Витьку моего не засудят апосля?

— При чем тут ваш Витька? Если бы он был виноват, дружок три шкуры содрал бы с вас.

— Знамо дело, — согласился дядя. — А меня за взятку?

— Если вы сами во всем признаетесь и поможете правосудию…

— Ну, коли так…

Все остальное прошло как по сценарию. У судьи дядя пробыл более получаса — долго ждал в приемной — и вышел оттуда довольный, улыбающийся. Вытер платком лицо, протянул Николаю авоську.

— Забирай свою бандуру, дюже тяжелая она. — Поманежил немного племянника, лукаво подмигнул: — Все в порядке, Николаша, торговался долго, не уступил, лихоимец. Говорит, менее тыщи никак нельзя — тому надо дать, другому. Настаивал, чтоб завтра я объяснил, что деньги тебе пришлют не ранее воскресенья.

— Подождет. Заплатим ему сполна. — Николай еле сдерживал закипевшее снова в груди негодование.

12

Как судят, Наталья видела только в кино: большой зал, заполненный людьми, постамент, напоминающий сцену в театре, на котором за длинным столом сидят люди в черных сутанах и колпаках — члены суда, — справа, за загородкой, подсудимый, охраняемый солдатами с винтовками. И ей становилось страшно. Эта картина часто всплывала в воображении, и она отгоняла ее вопросами к мужу. Но чем ближе подъезжали к Бутурлиновке, тем задумчивее и сосредоточеннее становился Николай.

Зал суда располагался на втором этаже небольшого трехэтажного здания. Он был еще закрыт, в коридоре прохаживалось несколько человек.

Минут через десять их впустили в зал, и страх ее окончательно улетучился: да и никакой это не зал, просто большая комната, похожая на школьный класс, где вместо парт стоят стулья. И народу собралось человек пять, не считая свидетелей: два молодых парня да три пожилые женщины.

Но когда в зал ввели Владимира Кузьмича в сопровождении двух милиционеров и посадили за перегородку, ее охватил страх. Сердце тревожно заколотилось, в горле стало сухо и горько, и она незаметно достала из сумочки валидол. Но лекарство не помогло: в ушах зазвенели разнозвучные колокольчики, голова закружилась, и что сказал Николаю подошедший к нему дядя Алексей Петрович, она не расслышала. Ее начало тошнить, перед глазами все поплыло от страшной боли в животе…

Очнулась она на кожаном диване, рядом сидела женщина в белом халате, от нее пахло лекарствами. На стене висел портрет Дзержинского.

— Все в порядке, — сказала кому-то женщина. — Ничего страшного, у нее будет ребенок.

— Спасибо, доктор, — услышала Наталья голос Николая и увидела, как он приближается к ней. Нагнулся и поцеловал.

— Надо было сказать раньше, — пожурил он с легкой укоризной. — И не волнуйся, все в порядке: суд отложен, судью арестовали за взятки.

— Уедем отсюда, — попросила Наталья. — Только поскорее.

— Разумеется. Полежи еще немного, я поймаю такси.

Ей было страшно его отпускать. Тем более что женщина-врач собралась уходить.

— Подожди, я с тобой. — Она попыталась встать, но тело не подчинялось, даже трудно было пошевелить рукой, глаза слипались.

— Я ввела жене успокоительное, — сказала Николаю врач. — Ей неплохо бы поспать, хотя бы с полчасика.

— Уедем отсюда поскорее, — повторила Наталья просьбу заплетающимся языком — ее уже обволакивало туманным покрывалом.

13

Остаток отпуска Николай решил провести в Москве и Ленинграде, поводить жену и дочь по музеям, по выставкам, показать им достопримечательности русских столиц — отвлечь Наталью от пережитого и самому развеять невеселые мысли о служебных неурядицах, преследовавших его последнее время.

В Москве остановились в Центральной гостинице Дома Советской Армии в отдельном номере, хотя и не очень уютном, но тихом. Буфет и столовая на втором этаже. Можно было не ломать голову с питанием. А главное, им никто не мешал, и Наталья стала забывать о недавних невзгодах, даже проявила интерес к нарядам.

Неделя пролетела незаметно.

— А теперь — в Ленинград, смотреть Эрмитаж, — сказал утром Николай. — Попробую достать билеты на «Стрелу», а ты рассчитайся за гостиницу, — попросил он Наталью.

Николай ушел. Наталья накормила Аленку и спустилась вниз к дежурному администратору. У стойки выстроилась очередь, человек двадцать, а ей так не хотелось попусту терять время. Но надо было расплатиться, и она встала за старшим лейтенантом в авиационной форме. Постояла немного и вдруг увидела, как к ним, вернее к ней, направился… Артем, удивленный и обрадованный, как будто расстались они добрыми друзьями. Раскинул в стороны руки для объятий, улыбающийся, довольный. А у нее ноги подкосились от стыда и страха, она хотела уйти, но не смогла сделать и шага.

Артем заметил ее недоумение, сверкающие негодованием глаза и сбавил пыл. Произнес смущенно:

— Натали?! Вот так встреча! Какими судьбами?

На них обратили внимание, и Наталья почувствовала, как у нее загорелось лицо. А если вернется Николай и увидит их? Что может подумать?..

Она молчала, не зная, что ответить, и не желая отвечать.

— Ты в каком номере? — Он, как и прежде, был уверен в себе, улыбался иронично-насмешливо, считая себя неотразимым. — Нам есть о чем поговорить…

Наконец она овладела собой и, выйдя из очереди, быстрым шагом направилась к лифту. Он последовал за ней.

— Натали, ну что ты в самом деле?..

— Оставьте меня в покое! — ответила она негромко, но резко. — Нам не о чем говорить.

Вошла в лифт и нажала кнопку. В номере перевела дыхание, хлебнула воды. А сердце стучало так, словно Артем гнался за ней.

Зазвонил телефон.

— Послушай, на «Стрелу» билетов нет, может, еще останемся денька на три? — спрашивал Николай.

— Нет, нет, бери на любой!

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Кызыл-Бурун — Москва, 1982–1986 гг.

1

В Кызыл-Бурун Николай с Натальей и Аленкой вернулись уже в начале сентября, когда жара спала, на базаре и в магазинах появились медово-сладкие дыни и арбузы, виноград и яблоки; в военном городке стало оживленнее — приехало еще несколько жен летчиков; вечерами они собирались либо в клубе, когда шел интересный фильм, либо на улице у ДОСа и вели всякие разговоры.

Сташенкова Николай уже не застал — его перевели в другое место, на должность командира отряда прибыл знакомый еще по училищу Лев Иванович Владимиров, здоровенный детина с рыжими, до морковного цвета, волосами, спокойный человек и хороший летчик — его фотография у развернутого знамени висела на училищной Доске отличников; и хотя он летал в другой эскадрилье и выпустился на год раньше, Николай встречался с ним не раз на спортивных олимпиадах, а однажды даже ездили вместе на окружные соревнования.

Владимиров узнал Николая и обрадовался:

— Хоть одного знакомого встретил в этом забытом богом и людьми крае. Я слыхал о тебе, но не знал точно, тот ли это Громадин. Как отдохнул?

— Отдыхать, говорят, легче, чем работать, — усмехнулся Николай. — Навестил родителей. Показал жене и дочке Москву, Ленинград.

— С ними приехал?

— Куда ж теперь без них!

— И правильно сделал. Мои тоже не захотели без меня оставаться. Правда, пустыня произвела на них грустное впечатление. И сына пришлось к родителям отправлять — пошел в третий класс, а жена с младшим не знаю сколько выдержат. Пока крепятся, да и осенью здесь вполне терпимо. А нам — сам бог велел терпеть. Так что давай восстанавливай после отпуска свои летные навыки и к делу. А дело я приготовил тебе интересное: испытывать новое навигационно-бомбардировочное оборудование ракетоносца. Или у тебя другие планы?

— Да нет, — смутился Николай от неожиданного предложения и вопроса (после разговора у начальника летно-испытательного центра он ничего хорошего не ожидал, тем более такого ответственного задания). — Если доверяете, я с удовольствием.

— Не только доверяем. Тебя сам Гайвороненко рекомендовал. Видимо, чем-то понравился ему. Что же касается меня, то я по училищу помню, как ты на два колеса садился…

— Обыкновенный рядовой случай, — ответил Николай командиру отряда. — Здесь у меня было и пострашнее, чудом живой остался.

— Гайвороненко рассказывал. Вот потому и решили доверить тебе серьезное дело. Потренируйся и поедешь на завод за самолетом.

2

На таком типе бомбардировщика Николай летал мало, и по сравнению с другими, какие пришлось осваивать, он выглядел гигантом: остроносый, устремленный вперед фюзеляж, скошенные назад и слегка опущенные крылья, двигатели размещены на стыке крыла с фюзеляжем, непривычно большой грузовой отсек, который мог вместить не одну тяжелую бомбу, велосипедного типа шасси. Один из первых стратегических бомбардировщиков, способный нести обычное и ядерное оружие, атомные бомбы или ракеты класса «воздух — земля».

Кто из военных летчиков не мечтал управлять этим могучим воздушным лайнером?! И вот он уже на испытательном полигоне — старик! Правда, стрелять по нему ракетами пока не предвидится, но, видимо, и его век недолог…

Николай, имея горький опыт с предыдущим бомбардировщиком, осматривал гигант с особой тщательностью — и снаружи, и в кабине. Потом долго сидел, отрабатывая на земле предстоящие действия в небе.

Технику пилотирования должен был принимать командир отряда, отнесшийся к Николаю с особым доверием, потому не хотелось перед ним ударить в грязь лицом. Перерыв в летной работе полтора месяца — срок небольшой, но на этом бомбардировщике он не летал более года, значит, многое подзабылось, выветрилось; надо все повторить, восстановить в памяти и привычках заново.

Еще с училища Николай приучил себя летать по приборам, независимо от погоды, и не раз благодарил первого инструктора за науку: привычка выработала в нем не только требовательную натуру, но и высокую чувствительность к машине, порой ему казалось, что он улавливает ритм ее работы, как биение своего пульса, и это позволяло быть в небе хозяином положения, выходить благополучно из довольно сложных и неожиданных ситуаций.

Завидев издали командирский «газик», Николай построил экипаж и, когда майор вышел из кабины, доложил о готовности к полету.

— Потренировались? — спросил Владимиров.

— Как учили, — ответил за всех Николай.

— Тогда поехали, — по-гагарински скомандовал майор и первым шагнул в кабину. Сел в кресло, пристегнул парашют, окинул приборы цепким, внимательным взглядом. — Командуйте, Николай Петрович, и не отвлекайте на меня внимания. Считайте своим подчиненным, вторым пилотом.

— Постараюсь, — улыбнулся Николай.

Уважительное «Николай Петрович», доброжелательность, спокойный тон сняли с него последние остатки робости, которая присуща каждому человеку в ответственный период, когда испытываются знания, мастерство, характер, и Николай повел на взлет машину так уверенно, словно вчера пилотировал ее. Когда сделали круг и бомбардировщик сел, Владимиров спросил:

— Сам полетишь или еще кружок сделаем?

Можно было лететь и самостоятельно, перерыв почти не сказывался, но Николай попросил:

— Сделаем еще кружок, товарищ майор, для гарантии.

Николая всегда восхищали сдержанные, хладнокровные люди, умеющие в любых ситуациях скрывать свои эмоции, чего ему не хватало и чему он страстно хотел научиться. Лев Владимиров был на год моложе Сташенкова, но выглядел серьезнее и мудрее, а по командирским и человеческим качествам превосходил своего предшественника намного. Присутствие его рядом не сковывало, не раздражало, а вселяло уверенность, и Николай второй полет по кругу завершил с такой же легкостью и чистотой, как и первый. Владимиров по-дружески положил ему на плечо руку:

— Теперь давай со вторым пилотом. Потренируешься — и на завод.

3

Аленка подошла к Наталье, сидевшей за швейной машинкой (та готовила пеленки, распашонки Аленкиному братику — она почему-то была уверена, что родит сына), и потянула мать за подол.

— Чего ты хочешь, маленькая? — спросила Наталья.

— Хочу к бабе и дедушке, — требовательно заявила Аленка.

Наталья отложила шитье, ласково погладила дочь по румяной щеке.

— Но они далеко. К ним надо самолетом.

— Ну и что, давай самолетом, — стояла на своем дочь.

— А как же папа? Он прилетит, а нас нет?

— Он к нам приедет.

— Ему нельзя, — стала объяснять Наталья. — Он на службе: надо здесь находиться.

— А почему его нету здесь? — надула губки Аленка.

— Он в командировке, получает новые самолеты. Вот получит и прилетит.

— А почему так долго?

И в самом деле, его не было уже целую неделю, и Наталья встревожилась: а вдруг что-то случилось? После вынужденной посадки из-за афганца, когда она впервые ощутила всю опасность работы мужа и стала относиться с недоверием к самолетам, ему еле удалось уговорить ее лететь обратно. Но то на пассажирском самолете, где, утверждал Николай, девять девяток надежности, а это боевые, на которых он всякие сальто-мортале вытворяет. Это раньше она не волновалась и не переживала за него, теперь же… стыдно вспомнить о том…

Дочь подергала за подол.

— А когда он прилетит?

— Скоро, доченька, скоро. — По радио начали передавать последние известия. — Ложись спать и спи крепко-крепко. А папа прилетит, подарки нам привезет. Ты чего хочешь?

Аленка закусила палец, задумалась.

— Знаешь чего, мамуля? Мороженое. Какое мы в Москве ели. И много-много, чтоб бабуле с дедушкой повезти. У них зубиков нет, они будут язычком лизать. Правда?

— Правда, доченька. Только не довезет папа из Москвы мороженое, растает оно. А вот на будущий год полетим в отпуск, тогда снова будем есть разного-разного, какое тебе понравится.

Наталья помогла дочери переодеться и уложила ее в постель. Стала читать сказку про Конька-горбунка.

— А когда папа покатает нас на своем самолете? — спросила вдруг Аленка.

— Когда-нибудь покатает. Быстрее бы он возвращался, — вздохнула Наталья, чувствуя, как воспоминание о муже отдалось в душе тоской. Надо завтра сходить к Марине, спросить у Валентина, когда Николай собирается возвращаться…

4

Установка нового радиолокационного оборудования на бомбардировщике затягивалась — то с настройкой не ладилось, то какие-то другие недоработки выявлялись, и Николай, придя на завод и проторчав вместе со штурманами и специалистами около самолета часа четыре, уходил в гостиницу. Капитан Мальцев и старший лейтенант Светиков — Николай пожелал взять их в экипаж — оставались до конца рабочей смены; с этим новым оборудованием им придется повозиться, потому они не спускали глаз с авиаспециалистов, учились у них исправлять неожиданные «сюрпризы» и возвращались в гостиницу уставшими до изнеможения.

Здесь, в небольшом городке, раскинувшемся в средней полосе на берегу быстроводной речушки, осень хозяйничала полновластно: то дул промозглый ветер, то сыпал дождь со снегом. Ясных дней почти не было, и Николай беспокоился, как бы не засесть на заводском аэродроме надолго. Его тянуло домой, он скучал по дочурке, по Наталье, хотелось быстрее их увидеть. Успокаивал себя тем, что свободное время использовал для более глубокого изучения новой техники — в отряде такой возможности не представится, — а техника была поистине самая совершенная: позволяла с далеких расстояний наводить ракету на цель и уничтожать ее, не заходя в зону действия противовоздушной обороны противника. И хотя наведение ракет, работа с новой радиолокационной системой — дело штурманов, Николай считал своим долгом знать все то, что подвластно подчиненным.

Наконец радиолокационная станция была отлажена, самолет принят, документация подписана. Но в последний момент Николай узнал, что взлетать придется не с заводского аэродрома, где не позволяла ограниченная взлетно-посадочная полоса, а с соседнего, расположенного почти в сотне километров. А чтобы переправить самолет на соседний аэродром, надо разобрать его, погрузить на железнодорожную платформу, перевезти, а там снова собрать… Снова придется налаживать, отсрочивать. Потребуется еще недели две, не менее.

Николай пошел к директору завода.

— Разрешите, Александр Васильевич, перегнать самолет своим ходом? — попросил он.

— Вы забыли, каких размеров наша полоса? — холодно посмотрел на него директор.

— Не забыл, — выдержал взгляд Николай. — Тысяча четыреста метров, а нашему самолету, по летно-техническим данным и по моим расчетам, требуется гораздо менее. Ко всему, я ничего лишнего брать не буду, даже экипаж сокращу до минимума — возьму только второго летчика.

Директор подумал. Он успел убедиться в дотошности и скрупулезности этого капитана, проверившего на самолете чуть ли не каждую заклепку и заставившего инженерно-технический состав завода работать до седьмого пота, пока до ювелирной точности не был отлажен каждый агрегат, до стерильной чистоты не наведен порядок в кабинах. И все же директор предостерег:

— По курсу взлета — ни единой площадки, и если двигатель откажет…

— Вытянут остальные три, — вставил Николай.

— Хорошо, я посоветуюсь с конструктором, — сдался директор.

На другой день было получено «добро».

И все-таки Николай волновался: теоретические расчеты нередко отличаются от практических. И самолеты, несмотря на то что делаются по единой технологии, одними станками, отличаются друг от друга «характерами», как братья и сестры из одной семьи, — одни послушные и резвые, другие строптивые, тяжелые на подъем.

К счастью, этот ракетоносец оказался легким в управлении, быстрым, летучим: оторвался от взлетно-посадочной волосы, не пробежав и три ее четверти.

На соседнем аэродроме Николай забрал остальных членов экипажа, дозаправил самолет топливом и, проверив еще раз работу нового оборудования, взял курс домой.

5

Наталья собиралась на прогулку, когда пришла Марина и весело потребовала:

— Танцуй, хорошую новость сообщу.

— Николай летит? — догадалась Наталья и с благодарностью обняла подругу.

— А чего ты обрадовалась? Ты же говорила, что не любишь его, — подтрунивала Марина. — И может, он ко мне спешит, а не к тебе: как-никак, мы мое двадцатипятилетие, с ним отмечали, на брудершафт пили. А может, и еще кое-что было.

У Натальи заныло от ревности сердце: может, и в самом деле было? Наверное, она очень расстроилась, потому что Марина посмотрела на нее удивленно и рассмеялась:

— Вот так-то, дорогая, бросать мужей. Успокойся, теперь верю — любишь, но предупреждаю, если еще раз оставишь, я за себя не ручаюсь.

— А своего не боишься потерять? — парировала Наталья.

— Не боюсь. Во-первых, я его одного оставлять не собираюсь, во-вторых, он у меня однолюб и никаким чарам не поддается.

— Какие же мы, женщины, эгоистки, — грустно призналась Наталья. — На чужих заримся, а своего упустить боимся. — И спохватилась: — Во сколько прилетает?

Марина посмотрела на часы.

— Запросился на двенадцать. Так что поторопись, подружка, с обедом. И нас не забудь пригласить…

В половине двенадцатого Наталья с Аленкой были уже около проходной аэродрома. После непродолжительного похолодания снова установилась солнечная, теплая погода, в воздухе плавала серебристая паутина — будто тонкие нити хлопка свились и поплыли над землей, цепляясь за одежду, прилипая к лицу, рукам, щекоча ноздри и губы, и Наталья, боясь размазать губную помаду (в последнее время она заметила, что на лице появились бледноватые пятна и губы утратили прежнюю яркость, стала прибегать к косметике), легонько провела по лицу рукой, помассировала кожу в уголках глаз — там тоже наметились паутинки морщинок, — внимательно осмотрела себя в зеркальце. Да, сильно она сдала за это лето. Не зря говорится: «От хорошей жизни русы кудри вьются, от тоски-печали русые секутся». Сколько пережила она в этом году! Теперь все будто бы уладилось, а на душе все равно неспокойно, и что-то гнетет ее, тревожит. Не дай бог, что случится с Николаем. Особенно здесь, в Кызыл-Буруне: испытание новой техники, риск, риск…

Она посмотрела на часы: половина двенадцатого. И чего она так разволновалась: ведь он запросился на двенадцать, еще целых полчаса.

Чтобы как-то скоротать время, Наталья повела дочь вдоль ограды, где после осенних дождей и потепления кое-где появились зеленые побеги, напоминающие кактусы, — с толстыми стеблями, утыканными колючками. Это, конечно, были не цветы, но довольно симпатичные растения, Наталья, обломив нижние шипы, чтобы не наколоться, сорвала несколько штук и сложила в пучок. Получился незамысловатый, но довольно оригинальный букет. Если бы еще маленький цветочек.

Они прошли вдоль ограды, и Наталья увидела выбившийся из песка ярко-оранжевый колокольчик. Нагнулась и вскрикнула от резкой боли в животе, будто подававшее признаки жизни существо перевернулось там и ударило чем-то острым. Она еле удержалась, чтобы не упасть, легонько оперлась об Аленку и замерла. Постояли немного. Боль утихла. Но стоило ей пошевелиться, в животе снова дернулось, кольнуло.

А Аленка тянула ее уже к калитке.

— Пойдем, мамочка, опоздаем.

«Что же это со мной?» — встревожилась Наталья. Когда она ждала первого ребенка, такого не случалось. Разве только перед самыми родами. А теперь до них еще пять месяцев.

— Сейчас пойдем, маленькая, — Наталья еле перевела дух, ожидая, когда боль утихнет.

— Уже гудит, ты слышишь, мамочка? — захлопала Аленка в ладоши, не замечая материных мук.

Наталья прислушалась. Нет, Аленке просто показалось. Боль наконец отступила, и Наталья неторопливо и осторожно пошла за дочерью. Вскоре и она услышала гул, похожий на далекий раскат грома, но он не затихал, а нарастал и быстро приближался.

«Коля», — мысленно произнесла имя мужа Наталья и, чувствуя как грудь наполняется радостью, вытеснившей вмиг все боли и тревоги, сделавшей тело легким и сильным, рванулась к калитке.

Но вдруг гул стал затихать, удаляться. Неужели не он? Но этому не хотелось верить. Наталья взглянула на часы: без пяти двенадцать. Он! Непременно он. И гул самолета новый, какого раньше она не слышала, Николай обещал прилететь на могучем ракетоносце, каких здесь, на аэродроме, еще не было, — и точность, присущая Николаю во всем, тем более когда дело касалось полетов. А удаляется он, чтобы лучше зайти на посадку — самолет-то новый, требует более продуманного и точного расчета. Она усмехнулась своим мыслям — уже и рассуждать научилась по-авиационному, будто причастная к летному делу. А разве не причастная? Жить с летчиком, его проблемами и заботами, радостями и тревогами, каждый день провожать его на полеты, ждать и думать, как он там, представлять себе, что он делает и что может случиться… Сколько передумала она и пережила только за последние месяцы! Догадывается ли он и понимает, как любит она его теперь?! Кажется, догадывается. И жалеет ее еще больше.

Аленка тянула шею, распахнув в восторге свои темно-карие с синеватым отливом глаза.

— Смотри, мамочка, смотри, вон он…

Самолет приближался и рос на глазах. Обозначились длинные, скошенные назад крылья, острый нос, темный зев четырех двигателей, попарно расположенных по обе стороны длинного сигарообразного фюзеляжа.

Аленка зажала ручонками уши — грохот стоял такой, что казалось, земля дрожит. И к радости, у Натальи прибавилась гордость — таким самолетом управляет ее муж!

Они, стоя у проходной, ждали долго и томительно, видели, как Николай расхаживает у самолета с Владимировым и еще какими-то офицерами, приехавшими на «газике», что-то им показывает, объясняет. А потом командир отряда и Николай сели в «газик» и поехали к командно-диспетчерскому пункту.

— Почему папа не идет к нам? — обиделась Аленка.

— Папа занят, скоро освободится, — ответила Наталья, сама сгорая от нетерпения; понимала, что дело есть дело, а начинала сердиться: «Не может оставить свои самолеты на потом, будто дороже их у него нет ничего».

И когда они устали ждать и хотели уже вернуться домой, из командно-диспетчерского пункта вышел Николай.

Аленка первая бросилась ему на шею.

С Натальей Николай поцеловался сдержанно, но глаза у него были счастливые, ласковые. Не снимая Аленку с рук, сказал:

— Идемте, вещи и подарки подвезут потом.

— Устал? — спросила Наталья, разглядывая знакомое, но с какими-то непонятными черточками, появившимися за две недели отсутствия, лицо мужа.

— Нет. Соскучился. — Николай обнял ее другой рукой и привлек к себе.

Времени на встречу мужа у Натальи было мало, но она все-таки успела приготовить его любимые блюда — суп перловый с грибами, жареный картофель фри с котлетой по-киевски; дольки красной рыбы украсила тонкими ломтиками лимона, кинзой, укропом. На большой тарелке еле уместился полосатый арбуз, а с краев вазы свешивались янтарные гроздья винограда. Посередине стола поставила бутылку шампанского — хотя Николай и не любил спиртное, Наталье показалось, что без вина стол будет выглядеть буднично. И Марину придется пригласить на обед по такому случаю — Валентин еще на полигоне, а она не признает торжеств без шампанского.

— О-о, да тут целый банкет готовится! — приятно удивился Николай и с благодарностью посмотрел на Наталью. — Это в честь моего возвращения?

Она кивнула.

— А что это у тебя лицо бледноватое? — обратил Николай внимание. — Ты плохо себя чувствуешь?

— Да нет, все как и должно быть в моем положении. Уже прошло. Ты не возражаешь, если Марину пригласить?

— Марину? — переспросил он и пожал плечами. Видно, ему не хотелось этого. — Если ты хочешь…

— Она сообщила о тебе. И неудобно…

— Пожалуйста. Валентин на полигоне?

— Да. Последнюю неделю трудится. В отпуск собирается, уже путевку получил, на одного. Правда, Марина вроде даже довольна, говорит, отдохнем друг от друга.

Николай снова пожал плечами — разве ее поймешь? Как-то он сказал о Марине: «Хорошая она женщина, добрая, чуткая, но есть в ней какая-то непонятная странность, и говорит она зачастую с подтекстом, в котором трудно уловить, где в шутку, где всерьез». И Наталья, сколько дружит с ней, так и не распознала характер подруги. Поначалу показалось, Марина живет одним Валенькой, и вдруг: «Отдохнем друг от друга». А Наталья теперь мужа одного в отпуск не отпустит. Вон как на него женщины заглядываются, в селе и то одна проходу не давала. А на курорте того жди: окрутит какая-нибудь вертихвостка…

Марина явилась по первому звонку, наряженная в роскошное темно-бордовое платье, перетянутая широким черным поясом, что и без того подчеркивало ее тонкую талию, с накрашенными ярче обычного губами и ресницами. Но вот только что удивило Наталью — с Николаем разговаривала почему-то застенчиво, словно недавно знакома с ним или чем-то перед ним виновата. «Неужели у них что-то было?» — мелькнуло в голове Натальи, и сердце ревниво заныло. Но она старалась не подать виду, ухаживала за гостьей, как и прежде, по-приятельски, а в душе уже зрела к ней неприязнь. И Николай держался скованно, больше молчал и на шутки жены и Марины не отзывался: выпил два бокала шампанского и, сославшись на усталость, ушел с Аленкой в другую комнату.

6

Третий день небо было затянуто низкими темно-сизыми тучами, из которых то лил нудный, по-осеннему холодный дождь, то сыпала мелкая, липкая изморось. Лишь на четвертый, когда экипаж закончил подготовку к полету, дождь и морось прекратились, облака чуть приподнялись и посветлели.

— Не иначе, заявку писали в небесную канцелярию, — пошутил на последних указаниях командир отряда. — Идеальные условия, чтобы и новую технику проверить, и себя показать. А мы тут, на земле, посмотрим, кто из вас чего стоит…

Задание предстояло сложное (простых Николай здесь и не помнил) и ответственное: пройти в облаках ночью по изломанному и разновысотному маршруту на полный радиус действия бомбардировщика, уклоняясь от наземных радаров и от атак истребителей, вести радиолокационную разведку и при выходе на конечный пункт маршрута осуществить прицельный пуск ракеты по военному объекту «противника», расположенному за несколько сот километров. За бомбардировщиком будут следить наземные радиолокационные станции, самолеты ПВО попытаются преодолеть систему радиолокационной защиты бомбардировщика и «сбить» его… Экипажу в этом полете, казалось бы, отводилась довольно пассивная роль — следить за работой аппаратуры и выдерживать заданный маршрут, высоту и режим — все остальное должна делать сама техника: и пеленговать радары «противника», и обнаруживать перехватчиков, оповещая экипаж, и забивать прицел истребителя помехами, и даже самостоятельно открывать по нему огонь из пушек, в данном случае из фотокинопулемета. Техника против техники. Но это на первый взгляд. На самом же деле и летчику и штурману придется семь раз пропотеть, чтобы техника сработала как часы: летчику в условиях невидимости земли точно выдержать режим полета, штурману — сверять работу компьютеров, вносить поправки в прицел станции и ракеты, отстроить датчики чувствительнейшей аппаратуры; на заключительном этапе из множества очень похожих друг на друга засветок отыскать одну-единственную и произвести по ней пуск.

Полет не заладился с самого начала: когда к самолету подвесили длинную, как труба, многотонную ракету, в одном из колес прорвало зарядный штуцер, и воздух с оглушительным свистом рванулся наружу. Пока меняли колесо, начало темнеть.

— Может, уменьшить нагрузку, слить часть топлива? — предложил командир отряда.

— Потом еще раз лететь по этому заданию? — не согласился Николай. — Нет уж, полетим как планировали.

— А я на вашем месте вообще перенес бы полет на завтра, — предложил бортовой инженер и кивнул на колесо. — Этот пиф-паф — плохая примета.

— Вот не думал, что вы суеверный человек, — укоризненно покачал головой Николай. — Если мы будем из-за каждой приметы переносить полеты, нам летать времени не останется.

— А вы не смейтесь, — на полном серьезе возразил бортовой инженер. — Вот полетаете с мое, побываете в таких переделках, в каких мне довелось побывать, тоже станете суеверным.

Николай мало знал этого человека, капитана с редкими седыми волосами, со шрамом от верхней губы до подбородка, летел с ним второй раз — с завода и вот на боевое задание, — но слышал о нем предостаточно: два раза горел в воздухе, в третий, совсем недавно, самолет, на котором он летел (тоже бомбардировщик), упал на взлете — отказали двигатели. Один член экипажа погиб, остальные, в том числе и бортовой инженер, получили ранения. А человек, побывавший в аварии, волей-неволей становится осторожным, предубежденным, и Николай не придал значения словам капитана.

— Ничего, со мной будет все в порядке, — ободряюще подмигнул он.

— Дай-то бог, — вздохнул капитан и трижды сплюнул через плечо.

Николай еще раз осмотрел бомбардировщик: он будто присел от тяжести, гидравлические стойки шасси сжались до предела, спаренные колеса заметно раздулись у бетона.

«Может, и в самом деле слить половину топлива? — мелькнула мысль, но он тут же отогнал ее. — Полет на полный радиус потому и запланирован, чтобы проверить новую радиолокационную станцию на всех параметрах, и с короткого, спрямленного маршрута придется действовать по упрощенной схеме. Нет, ничего менять не будем. Самолет рассчитан на такую нагрузку и должен выдержать».

— Разрешите экипажу занять места в кабине? — обратился Николай к командиру отряда.

— Давайте. Ни пуха ни пера…

Бомбардировщик тяжело стронулся с места. Двигатели завыли от натуги и, оставляя позади спрессованные клубы воздуха, начали разгонять машину. Но скорость нарастала так медленно, что казалось, взлетно-посадочной полосы не хватит для разбега. Пора было самолету поднимать нос, а носовое шасси со специальным вздыбливающим устройством, облегчающим работу летчика на взлете, словно заклинило. Широко раскинутые в стороны и скошенные назад крылья ходили ходуном вверх-вниз, будто помогая оторваться от земли.

До конца бетонной полосы оставалось совсем немного. Если прекратить взлет, ее не хватит, чтобы остановить самолет — он выкатится за границу аэродрома. Но при этом машина останется цела и невредима, вместе с экипажем. Если же взлет не прекращать и полосы не хватит до отрыва самолета от земли, аварии не избежать… Кто-то еще в пору зарождения авиации профессию летчика определял так: «Летчик — это концентрированная сила воли и умение пойти на риск». Летчик Владимир Коккинаки уточнил это определение: «на оправданный риск». А он, Николай, разве не проверил расчеты перед вылетом? Проверил и перепроверил: расчеты подтверждали: бомбардировщик способен поднять и потяжелее груз; значит, все остальное зависит от летчика, от его мастерства. Вот и покажи, на что ты способен.

Нос бомбардировщика чуть приподнялся, еще немного, еще, хорошо. Еще чуть-чуть! И между колесами и бетонкой почувствовался разрыв — толчки прекратились.

— Шасси… Закрылки…

Только когда бомбардировщик сбавил свой надсадный рев и послушно лег в левый разворот, Николай отпустил штурвал и смахнул рукой со лба капли пота. Спина, шея, лицо были мокрыми. Но что значили эти маленькие неудобства по сравнению с той великой радостью, какая наполнила его сердце от сознания сделанного, своей значимости в решении ответственных задач, поставленных начальником испытательского центра, а может, и более высоким начальником перед отрядом…

— Курс сто сорок, — уточнил штурман.

— Есть, сто сорок. — Николай довернул машину и включил автопилот.

Теперь, когда основная нагрузка легла на плечи штурмана, можно было и расслабиться, порассуждать.

«Хороший, замечательный корабль, — мысленно хвалил Николай самолет. — И грузоподъемность отменная, и скорость приличная. А поди ж ты, говорят — устарел, и сняли его с производства. А недалек и тот день, когда поведу его на расстрел, как водил недавно винтомоторные, более тихоходные».

Менее десяти лет служит Николай в авиации, а освоил и летал уже на девяти типах самолетов — считай, каждый год на новом, один лучше другого. Особенно вот этот гигант. Он покорял своими размерами, совершенными, отточенными формами, легкостью управления. Какой же, еще лучший, пришел ему на смену? И скоро ли доведется летать на нем Николаю? Если бы служил в полку, долго ждать не пришлось бы…

Штурман прервал его раздумья:

— Земля как на картинке, командир. Вижу слева Кызыл-Бурун, впереди — небольшую речушку, а чуть дальше справа — Карасиное озеро. Можно в выходные махнуть туда.

Бомбардировщик, несмотря на свой тяжелый вес, сравнительно быстро набрал заданную высоту и вышел за облака.

— Беру управление на себя, — сообщил штурман. Здесь, за облаками, небо было еще светлое, но солнце уже коснулось кромки и обагрило ее справа, а впереди окрасило все в темно-фиолетовый цвет; черта горизонта еще просматривалась. И чем дальше уходил бомбардировщик на восток, тем темнее становились краски. Вот солнце скрылось совсем, а облака все еще оставались темно-фиолетовыми, переходящими на востоке в темно-сизые, кажущиеся таинственными, загадочными, за которыми, как в сказке, спрятано тридевятое царство, тридесятое государство. Спустя еще минуту замерцали первые звездочки, кабина окуталась полумраком: фиолетовые лампочки подсветки приборной доски высвечивали циферблаты вариометра, высотометра, указателя скорости, радиокомпаса…

— Командир, приступаю к проверке станции на режимах, — доложил Мальцев.

— Давай.

Вот тут-то и начали сбываться предсказания бортового инженера: вначале появился сбой в изображении «картинки», а когда штурман попытался устранить неисправность, экран погас совсем.

— Плохи дела, командир, — со вздохом доложил штурман. — Похоже, новинка наша сдохла совсем.

— Не паникуй, Геральд, — как можно веселее поддержал штурмана Николай. — Вспомни инструкцию, взвесь не торопясь, что могло случиться, и только тогда начинай действовать…

Но ни веселое ободрение, ни чертыхания штурмана после каждой попытки положительных результатов не давали.

А облака под крылом становились все плотнее, поднимались выше и спрятали все звезды.

Штурман проверил каждый разъем проводов, каждый штекер, каждую муфту, переключал станцию с одного канала на другой — экран не подавал признаков жизни.

— Все, командир, мои силы и знания исчерпаны. Что будем делать?

Действительно, что? Ракету где попало и как попало не сбросишь, и садиться с ней равносильно самоубийству — колеса лопнут, как воздушные шарики.

— Может, на твое Карасиное озеро сбросим? — пошутил Николай.

— Исключено, — не понял шутки штурман. — В такую облачность ночью без радиолокационного прицела на него не выйти. Да и не разрешат…

— Это точно, — согласился Николай. — Что ж, коль не умеешь с новой техникой обращаться, давай старым, дедовским методом обратный курс рассчитывай.

— Домой? — Мальцев, чувствовалось, очень расстроен и оптимистического тона командира не уловил.

— Нет, к теще на блины. У тебя хорошая теща?

— Не очень, — догадался наконец штурман, какое решение принял командир. — Жадная дюже.

— Тогда полетим к моей, моя, правда, сварливая, но не жадная.

— А что все-таки с «начинкой» будем делать?

В простых ситуациях штурман соображал лучше, отметил Николай.

— Оставим на память. Как дорогой сувенир.

Мальцев помолчал, потом нетвердо посоветовал:

— Надо как можно больше выработать топлива.

— Соображаешь, — усмехнулся Николай. — Вот на обратном пути и выработаем. А если кто боится посадки с нашей игрушкой, разрешаю воспользоваться парашютом. Место можете сами выбирать; выведу точка в точку…

Юмор командира, кажется, успокоил членов экипажа, разговор по СПУ оживился, штурман дал обратный курс. А чтобы окончательно развеять его мрачные мысли, Николай сказал, что поднаберет высоту, и Мальцев пусть потренируется в астронавигации, заодно уточнит курс домой.

Подчиненные поверили ему, а он вдруг засомневался — с таким грузом еще не приходилось садиться. Малейшая неточность — и аварии не избежать. Было бы лето, можно покружить бы до утра — в светлое время садиться легче и проще, а ночью да еще при такой плотной и низкой облачности… Хорошо еще, что Сташенкова убрали, тот и хорошей посадкой не удовлетворился бы. «Снова возвращение с маршрута, и снова отказ. Дорого ты нам обходишься, товарищ Громадин».

И вправду, немало неприятностей отряду доставил Николай. Везет как утопленнику: то одно откажет, то другое. Почему?.. А у других? У других получше, но тоже не все гладко. Хотя, ничего в том и сверхъестественного — они же испытывают новое оружие, новую технику. А в новом деле трудно предусмотреть все. И своему особому невезению Николай нашел оправдание: задания-то он выполняет наиболее сложные. И на душе сразу полегчало…

До своего аэродрома топливо не выработали — вернулись-то с половины маршрута, — пришлось кружить над аэродромом. И никогда еще Николай такого утомления от полета не испытывал, так не уставал: несколько часов бесцельного утюжения воздуха, однообразные развороты на девяносто градусов влево, непроглядная тьма измотали его вконец. И лишь когда топливные баки опустели на три четверти, Николай повел бомбардировщик на посадку.

Вспыхнули прожекторы, освещая скользкую от прошедшего недавно дождя полосу, что, несомненно, усложнит посадку — эффект торможения будет незначительным, а инерция тяжелого корабля большая. Николай прикинул угол снижения — для нормального полета самый раз, а для этого чуть великоват, надо посадить до «Т», а не рядом, чтобы осталось больше ВПП на пробег. Убавил обороты двигателей и, когда бомбардировщик вошел в луч первого прожектора, затянул рычаги до отказа.

Скорость заметно упала. Нос самолета пошел вверх, слева и справа замелькали посадочные огни.

Бомбардировщик неслышно коснулся колесами земли и, замедляя бег, покатился в конец взлетно-посадочной полосы.

— Вот это посадочка, товарищ командир! — восхищенно констатировал Мальцев. — Вам бы филигранью заниматься.

— А что, могем, — весело ответил Николай, не подозревая, какое огорчение ожидает его.

Едва зарулили на стоянку и он доложил командиру отряда о причине возвращения с маршрута, Владимиров отдал распоряжение штурману вместе с инженером выяснить причину отказа и подробно объяснить в рапорте, взял Николая за локоть и отвел в сторону.

— Ты не расстраивайся, Наталью твою увезли в госпиталь. Что-то с желудком или еще что. В общем, иди на КП, созвонись и узнай. А завтра вернется вертолет, можешь слетать в Кызыл-Бурун.

— Давно это случилось?

— Еще вечером, как только ты взлетел.

— Аленка с кем?

— Не беспокойся, с ней Марина Николаевна.

7

Наталья почувствовала боль в животе, когда Николай еще не уходил на полеты, но волновать его не стала: мало ли по каким причинам заболело — может, съела что-то неподходящее в ее положении, может, неаккуратно повернулась или подняла что-то тяжелое; в день прилета Николая с завода тоже такое было, потом отпустило; пройдет и теперь.

Но боль не проходила. А когда ушел Николай, Наталью так скрутило, что ни пошевелиться, ни вздохнуть. Она с трудом прошептала Аленке:

— Скорее позови тетю Марину.

Марина тоже поначалу не придала особого значения схваткам.

— Поболит, отпустит. Такая уж наша бабья доля.

Боли действительно отпустили, но ненадолго, полоснули по всему животу так, что она потеряла сознание.

Очнулась на носилках, солдаты уложили ее в «санитарку», привезли к вертолету…

И вот она уже в госпитале, беспомощная и опустошенная случившимся: такого во сне не могло привидеться, чтобы родить преждевременно, мертвого… Хотя столько ею пережито, что могло быть и худшее. А есть ли худшее?.. И сколько еще судьба будет испытывать ее, мучить? Что подумает о случившемся Николай? У него есть все основания заподозрить жену в преднамеренном ускорении родов… Он никогда не спрашивал, от кого она ждет ребенка, но Наталья не раз подмечала, как менялось его лицо, когда разговор заходил о беременности. И однажды, чтобы развеять его подозрительность, она спросила:

— Какая погода здесь ранней весной?

Николай пожал плечами:

— Во всяком случае, теплее, чем в наших широтах. — Он пристально посмотрел на нее, догадался, к чему вопрос — и повеселел. — Думаю, дальше Кызыл-Буруна тебе не придется уезжать. Да и к кому? В Заречном весной такая грязища, что никакая машина не пройдет. Твоя мамаша вряд ли будет рада…

Тогда он поверил ей. А теперь?..

8

Николай еле дозвонился до госпиталя — было начало третьего, и дежурный врач, несомненно, спал: хриплым и сердитым голосом он долго не мог вразумительно ответить на вопрос Николая, потом, наконец, сказал назидательно: «Надо раньше жалеть своих жен, не доводить до такого состояния. Теперь с ней все в порядке». — «Но что с ней?» — переспросил Николай. «Приедете забирать, узнаете», — отрезал врач и положил трубку.

Поистине, беда в одиночку не ходит: с неудачи начался полет, неприятностью встретила земля. Настроение Николая испортилось.

Дома его поджидала Марина, сидя на диване с книгой в руке. Встала навстречу, протянула дружески руку:

— Здравствуй. Ты, наверное, все уже знаешь. В десять часов я звонила в Кызыл-Бурун, в госпиталь. С Наташей все в порядке, чувствует себя она удовлетворительно.

— Но что с ней? Мне никто вразумительно объяснить не может.

Марина смущенно пожала плечами, и он понял, что и ей не хочется говорить ему правду.

— Так что же? — повторил он вопрос.

— Видишь ли… — Марина заколебалась. — Все случилось так неожиданно. Когда ты улетал, она ни на что не жаловалась?

— Да нет, все было в порядке.

— Вечером мне позвонила Аленка и сквозь слезы объяснила, что с матерью плохо. Я прибежала, а Наталья на полу корчится от боли. То ли с желудком что-то, то ли… Я вызвала врача, и ее срочно отправили в госпиталь. Теперь сказали, что все в порядке.

— Наталья никогда не жаловалась на желудок.

— Может, и не желудок, — согласилась Марина. — Вы ведь ждали ребенка? — Она испытующе посмотрела ему в глаза.

Так вот оно что! И страшная догадка стиснула сердце Николая. Марина заметила, как изменилось его лицо, и требовательно заверила:

— Только ты не подумай, что она… Знаю я вас…

Он грустно усмехнулся:

— Из тебя хороший адвокат получится, Марина. Но тебя-то здесь до болезни не было?

— Ну и что же? Я хорошо знаю Наталью.

— Лучше меня?

— Несомненно.

— Тебя проводить? — предложил он.

— Ты хочешь, чтобы нас еще раз увидели вместе, теперь ночью? — усмехнулась она.

— Разве это что-нибудь изменит?

— Разумеется, нет. Но лишних разговоров не хочу… А утром приводи Аленку.

— Спасибо.

Он закрыл за ней дверь, принял душ, лег в постель. Хотел забыться, уснуть, но вспомнились слова дежурного врача: «Надо раньше жалеть своих жен, не доводить до такого состояния». Значит… «Не преднамеренно ли так поступила Наталья? Если преднамеренно, то…» — Он оборвал мысль на полуслове, но все равно спокойствия не находил. Ревность проснулась и с новой силой стала жечь сердце.

9

Наталье снилось страшное: будто Николай бил ее по животу, и боль отдавалась в каждой клеточке тела; она стонала и умоляла: «Коленька, не надо, Коленька, не надо». И он перестал истязать ее, сжалился, тяжело вздохнул — то ли от раскаяния, то ли еще от чего, положил руку на лоб, потом погладил по щеке. И это прикосновение было таким теплым, всепрощающим, что она с благодарностью прошептала: «Спасибо, милый».

Прикосновение было настолько явственно, а теплая рука так знакома, что она проснулась. Но не решалась открыть глаза, боясь прогнать сладкое и желанное видение. А рука все гладила, гладила по щеке, по виску, по подбородку. И она не выдержала, посмотрела. Да, это был он, его рука. Она вспомнила, что с ней произошло накануне, где она, и рука сама потянулась к его руке; взяла ее и поднесла к своим губам.

— Что ты, что ты! — выдернул руку Николай. А у нее потекли из глаз слезы.

— А вот это ни к чему, — укоризненно сказал Николай. — Все обошлось, опасность позади.

— Спасибо, — она прижала к щеке его руку.

— Не надо…

— Не сердись. — Слезы мешали ей говорить. Помолчала. — Я была плохой женой, прости.

— Не надо о прошлом. Как ты себя чувствуешь? — спросил он.

— Ничего. Врач говорит, что через неделю буду бегать. Так что не особенно там без меня…

Николай нахмурился, взглянул на часы.

— Ты торопишься? — догадалась она. И так не хотелось, чтобы он уходил.

— Вчера у нас был неудачный полет. Отказала радиолокационная станция. Надо разобраться в причине.

— Как же вы прилетели?

— Это не такой серьезный отказ, из-за которого садятся на вынужденную. Поправляйся, мы ждем тебя.

Она взяла его за лацкан мундира и притянула к себе:

— Посиди еще немного.

— Пора, — возразил он. — Я денька через два наведаюсь.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

…Они выполняли полет на отражение атак истребителей. Штурман сообщил, что подходят к зоне действия перехватчиков. Николай окинул взглядом пилотажные приборы: автопилот работал как часы, стрелки показывали заданные параметры. Он откинулся на спинку кресла и сладко потянулся: до чего же здесь хорошо, спокойно! Синее небо над головой, ровный, умиротворяющий гул двигателей, слабые шорохи и потрескивание в наушниках шлемофона. Вот так летел бы и летел без конца вдали от людей, от земных забот, тревог, страстей…

— Земля, я — Сотый, на боевом, — доложил на КП полигона штурман.

— Наблюдаем, — ответила Земля. — Приготовиться к работе.

— Экипажу усилить осмотрительность, — напомнил Николай.

А ему и этого делать не надо: крылатые радиоуправляемые мишени пойдут с задней полусферы, и он их все равно не увидит. Стрелки наверняка заметят, от них только этого и требуется, доложат командиру. Вот и все. Остальное должна сделать автоматическая защита самолета: сама найдет цель, сама произведет прицеливание и с определенного расстояния откроет огонь.

Как только радиоуправляемая мишень-ракета приблизится на определенное расстояние, ее засекут приборы: просигнализирует сирена, на пульте управления у штурмана и командира огневых установок загорятся красные лампочки; на экране радиолокационной станции появится отметка цели. Когда мишень приблизится на дальность поражения пушки, сработает автоматика и снаряд рванется ей навстречу. Если произойдет какая-то заминка, штурман или командир огневых установок может произвести выстрел вручную.

— Сто двадцать первый, пуск, — сообщила Земля.

— Понял, — отозвался Мальцев. И не прошло и минуты, дополнил: — Вижу. Аппаратура работает нормально. Попробуйте поманеврировать.

— Зачем? — строго осведомилась Земля.

— А чтобы не было похоже, что мы в поддавки играем, — пошутил Мальцев.

— Ну-ну, — скептически согласился руководитель стрельбы на полигоне. — Экспериментируй. Но если пропустишь, пеняй на себя.

— Уж больно ты грозен… — тыкнул и Мальцев строгого начальника, не боясь, что у микрофона мог быть сам генерал Гайвороненко. — Хорошо идет… Захват… Огонь! Взрыв!.. Отлично сработала техника.

— Видели, — не разделили радости на земле. — Разрешаю отход на «точку»…

Едва бомбардировщик зарулил на стоянку, руководитель полетов передал приказание командира отряда: капитану Громадину явиться на КДП.

— Наверное, руководителю стрельб не понравилась моя фамильярность, — высказал предположение штурман. — Разреши, командир, с тобой?

— Не надо. Сам отвечу…

Майор Владимиров поджидал Николая у КДП на улице, лицо его было озабочено, но не сердито. Он взял Николая под руку и повел к городку.

— Устал?

— Есть малость. — Николай понял, что за душевным вопросом последует что-то важное, серьезное. — Автоматика сработала как часы. С полигона сообщили результат?

— Сообщили. Все в порядке… Я не об этом. Звонил Гайвороненко, нам приказано создать учебный вертолетный отряд по подготовке экипажей к боевым действиям в горах. Командиром отряда я рекомендовал тебя. Не возражаешь?

Николай от неожиданности не находил ответа.

— Спасибо. Но вертолет…

— Прекрасная машина! Овладеешь — полюбишь, поверь мне. Неделю тебе на изучение матчасти, а вывозных, думаю, два полета хватит.

2

У Натальи голова разламывалась от дум: что происходит с Николаем? После ее преждевременных родов его будто подменили — озабочен, замкнут и почти не бывает дома. Она понимала — занят, но он и раньше ни минуты не сидел без дела, всегда, даже в выходные, находил занятие: то какие-то тактические приемы разрабатывал, то статьи о новинках в военном деле и технике изучал. Но и для жены и дочери находил время, теплое слово. А теперь…

Не мучают ли его подозрения, что она обманула его, что ребенок был от Артема, потому все так и случилось?..

Поговорить с ним, постараться разубедить?.. А не усугубит ли это положения? Оправдываются чаще всего те, кто виноват.

Нет, Николай не будет строить подозрения на песке, он все взвесит, рассудит. Тут что-то другое. Что?

И Марина почему-то перестала у них бывать, здоровается без прежней теплоты и радости, старается побыстрее уйти. Правда, Николай и с ней стал холоден, перестал доверять Аленку, предпочел Мальцевых, и она обиделась. Но должна же она понять, что с ребятишками Аленке интереснее. А может, Валентин поверил сплетне?.. Очень похоже на это: уехал один в отпуск, потом Марина куда-то исчезла. Вернулась недели через три. Но что-то, видно, и в их семье произошло: вместе появляются на людях редко, пропала в их отношениях былая жизнерадостность, тяга друг к другу…

И все-таки с Николаем надо поговорить, объясниться. Может, удастся снять с его души камень? А если наоборот, разбередит старую рану?..

Нет, лучше подождать. Ему сейчас и без нее забот хватает: летает днем и ночью, то на полигон, то в горы, то какие-то новые тактические приемы отрабатывает, то летчиков обучает. Положение в Афганистане, похоже, не улучшается. Госпиталь в Кызыл-Буруне, где недавно лежала Наталья, заполнен ранеными. Иногда на их аэродроме садятся самолеты с оцинкованными гробами, в которых везут на родину погибших в боях с душманами солдат и офицеров. Она узнала об этом случайно: пошли с Аленкой встречать Николая к аэродрому, он почему-то задерживался, а недалеко от КДП стоял вертолет, и из него переносили в «Ан-12» гробы. Она вначале не поняла, что это за ящики, а когда подошел Николай с Мальцевым и очень рассердился из-за ее любопытства, она догадалась. Потом из разговора мужа со штурманом, хотя он и велся намеками, уловила и кое-какие детали: один из погибших в вертолете — недавний ученик Николая лейтенант Семен Подберезный.

Наталья однажды видела этого лейтенанта, в клубе на встрече Нового года, — кареокий красавец с пышным темно-каштановым чубом; и голос — иным профессиональным артистам на зависть, — пел сочным баритоном под аккомпанемент гитары песни собственного сочинения, грустные, берущие за душу. После Нового года о Подберезном только и говорили: «Какой голос!», «А какой поэт!»

После того случая Николай стал еще задумчивее, еще скрытнее; ночью часто просыпался, ворочался с боку на бок. Наталья хотела вызвать его на откровенность — не получилось; и она впервые за шесть с лишним лет жизни с мужем подумала, как плохо знает его. Свекровь как-то проговорилась, что Николаша не так прост, как кажется, иногда такое выкинет, в голове не укладывается. Собирался поступить в сельскохозяйственный институт, а уехал в летное училище.

3

«Военный летчик — это не только профессия, военный летчик — это призвание», — любил повторять в училище первый инструктор Николая. И только теперь, став командиром, на плечи которого легла обязанность обучать летному и боевому мастерству молодых пилотов, он осознал справедливость тех слов. Да, пилотировать боевую машину — не просто управлять, уметь крутить виражи и боевые развороты, взлетать и садиться на ровных площадках; пилотировать боевую машину — значит чувствовать себя властелином, повелевать ею, как своими пальцами, своими мускулами и нервами. Военный летчик — не просто пилот, это виртуоз, в совершенстве владеющий высшей техникой пилотирования плюс оружием, которым оснащена боевая машина; это мастер высокого класса, способный в небе на такие головокружительные трюки, от которых и на земле голова кружится, умеющий в любых ситуациях владеть собой, мгновенно принимать правильные решения, идти на оправданный риск, стрелять со снайперской точностью, быть до конца уверенным в себе. Без этого не может быть военного летчика, не может быть победы…

С капитаном Пшенкиным Николай завершал чуть ли не двойную вывозную программу на боевое применение, а летчик так неуверенно управлял вертолетом, словно курсант первого года обучения: ни лихих виражей при маневрировании в «зоне огня противника», ни крутых горок, ни точной стрельбы и бомбометания на полигоне. Как ему ни рассказывал Николай, как ни показывал, все без толку. А капитан три года назад окончил военное училище, воевал, правда летчиком-штурманом в Афганистане около месяца, был легко ранен и вот теперь должен убыть туда командиром экипажа вертолета. А как выпустить такого? Собьют в первом же боевом вылете. Даже если не собьют, сам может и себя и экипаж угробить. А послушаешь его рассказы об Афганистане, так выходит, он, по меньшей мере, и смертельно раненного командира заменил в бою, и привел подбитый вертолет на свой аэродром, и душманов что лебеду косил из пулемета. В общем, герой. Но по заслугам не оцененный — только орденом Красной Звезды награжден, — мол, любил правду-матку в глаза резать, вот и не жаловали его начальники.

На слово он действительно остер, большого о себе мнения и, как и большинство малорослых людей — это наблюдение Николая, — болезненно честолюбив. Похвалишь его — грудь колесом, в глазах гордость, самодовольство, чуть пожуришь — насупится, губы в нитку, и такая злость на лице, словно оскорбили его последним словом. Как учили его в училище, уму непостижимо. Правда, в спокойной обстановке, в полетах по кругу или просто в зону без сложных элементов пилотирования он действует неплохо, но стоит изменить задание, дать какую-нибудь неожиданную вводную, начинает нервничать, дергать управлением, и того гляди, натворит бед. И самое главное, самая отвратительная черта его характера — не признавать вину, валить все на что-нибудь или на кого-нибудь.

Инструктор, майор Селезнев, под чье начало попал Пшенкин, наотрез отказался с ним летать. Николай подумал, что нашла коса на камень — оба горячие, неуступчивые, имеющие свои достоинства: Селезнев в училище пять лет был инструктором, выпустил более двух десятков летчиков, Пшенкин в Афганистане воевал, — решил сам вывозить капитана… и покаялся. Почти две вывозные программы ухлопал на летчика, а толку — с гулькин нос; аттестовать Пшенкина на командира экипажа Николаю не позволяла совесть. Селезнев, правда, сказал недавно: «Да черт с ним, пусть уезжает от нас, захочет жить, научится». Научится ли?

Они делали четвертый заход на полигон. Впереди внизу среди желтых бурунов песка уже различались макеты пулеметных гнезд, орудий, ракетных комплексов. Пшенкин нацелил на них нос вертолета. И сразу ощутились рывки по высоте и курсу, мишени запрыгали в объективе прицела, словно боевая машина закапризничала и, как необъезженная лошадь, стремится вырваться из упряжки.

— Спокойнее, спокойнее, — посоветовал Николай. — Не дергайте ручкой управления и педалями, держите их на месте. Нацелили на мишени и ждите момента, когда следует нажать на гашетку.

Пшенкин послушался, но стала падать скорость полета, и мишень снова поползла к верхнему обрезу прицела.

— Скорость, скоростенку не упускайте, — подсказал Николай, и в тот же миг глухо зарокотал пулемет. Фонтанчики разрывов снарядов заплясали далеко от мишени.

Николай грустно вздохнул и не вмешивался до тех пор, пока не прозвучал последний выстрел.

— Пошли домой.

Руководитель стрельб на полигоне с ехидцей прокомментировал:

— Ну даешь, Ноль полсотни третий. Всех варанов по пустыне разогнал…

Когда вернулись на аэродром и вышли из вертолета, Николай сказал с укоризной:

— Как же вы воевали в Афганистане?

Глаза Пшенкина вспыхнули негодованием, губы вытянулись в нитку и задрожали.

— А вы слетайте туда и спросите… Поучать, конечно, легче, чем воевать.

Николай проглотил горькую пилюлю: впредь знай, что говорить, кому и когда; упрекать в том, чего не знаешь, просто безнравственно…

— Спасибо за подсказку, — ответил он примирительно. — Разумеется, слетаю. Не затем, конечно, чтобы о вас спрашивать, а себя проверить. Может, вы и правы — поучать легче, чем воевать. Но, сами понимаете, с такими оценками я не могу аттестовать вас на командира экипажа. Может, вам и не надо это? Вы успешно справлялись с обязанностями летчика-штурмана и, я думаю, будете неплохим штурманом звена.

— Штурманом звена я мог стать без ваших курсов, сразу после госпиталя.

— Вы можете предъявить претензии к обучению? Не согласны с методикой, с программой?

Пшенкин помолчал, злость из глаз исчезла.

— Простите, вы тут ни при чем. Я не решался сказать вам: после ранения у меня часто голова болит, особенно в полете, когда требуется умственное и нервное напряжение.

— К врачу не обращались?

— Что вы — сразу спишут!

— Но это все-таки лучше, чем подвергать свою жизнь и жизнь подчиненных опасности.

Пшенкин опустил голову.

— Не летать для меня — значит не жить.

Откровение летчика, человека трудного и непокладистого, и признание им своей неправоты не обрадовало Николая. В ушах укором все еще звучали слова: «А вы слетайте туда…»

Действительно, какое он имеет моральное право поучать и учить боевому мастерству летчиков, когда сам не нюхал пороха? Каким бы плохим летчиком Пшенкин ни был, он совершал полеты на боевое задание, был под огнем пулеметов душманов, и неудивительно, что психика его нарушена. И решение, которое давно зрело в мыслях, теперь было окончательно принято. Николай пришел в штаб, заглянул в класс, где никого не было, и написал рапорт. Потом разыскал подполковника Владимирова.

— Как дела с Пшенкиным? — был первый вопрос командира.

— Как сажа бела, — невесело усмехнулся Николай и объяснил ситуацию.

— Ты полагаешь, и в самом деле головные боли? — с недоверием спросил Владимиров.

— Оснований не верить ему мы не имеем. И мне кажется, он по-настоящему любит небо.

— Возможно, — неуверенно сказал Владимиров, о чем-то задумавшись. — Просто летать и воевать — вещи разные.

— Вот и Пшенкин так говорит, — согласно кивнул Николай. — И имеет на то большое право. А чтобы и мы имели моральное право судить, кто чего стоит, прошу, Лев Иванович, удовлетворить мою просьбу. — И протянул Владимирову рапорт.

Подполковник внимательно прочитал, пожевал губу и сказал, как приговор вынес:

— Ты прав. И нам надо учиться. Но… вначале ты поедешь не в Афганистан, а в академию.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Подмосковье. Зелень садов и лесов, синь неба, ласковые, а не обжигающие лучи солнца, чистый воздух, которым не надышаться, — все это по сравнению со знойными песками Кызыл-Буруна казалось раем. И сама академия, с ее просторными, светлыми аудиториями, оборудованными стендами с красочными плакатами, с компьютерами и тренажерами, с умными, знающими свое дело преподавателями, нравилась Николаю. Учеба захватила его, отодвинула в неведомое все другие проблемы. Даже тесная комнатенка, в которой пришлось поначалу ютиться им втроем, не мешала писать конспекты, готовиться к занятиям. И Наталья делала все, чтобы создать ему условия: уводила Аленку на улицу или к подругам… возвращались лишь к ужину. А если Николай засиживался и ночью, пораньше укладывала ее спать.

В курсантские годы Николай не очень-то любил лекции, какие бы важные и интересные они ни были, предпочитал летать или даже ремонтировать, драить самолеты; теперь же обнаружил в себе поразительную усидчивость — аварийные ситуации на испытательном полигоне не прошли даром, приучили его к скрупулезности, требовательности.

Особенно нравились ему занятия по тактике. Преподаватель тактики полковник Иванцов, в недавнем прошлом военный летчик-истребитель, командир авиационного полка, затем военный советник в Сирии, умел рассказывать поучительные примеры из боевого опыта авиации и завоевывать внимание слушателей.

Его влюбленность в авиацию была настолько велика, что он нередко переоценивал ее значение в тех или иных сражениях. Николай однажды возразил:

— Анатолий Владимирович, а не кажется вам, что в современной войне приоритет переходит к ракетным войскам, они являются основной ударной силой?

— А разве авиация не стала ракетоносной? — парировал Иванцов. — Ударная мощь ее возросла в десятки, сотни раз.

— Но ракеты менее уязвимы, их труднее обнаружить. — И он рассказал об испытаниях на полигоне, о случае, когда чудом остался жив.

— Любопытные факты. Но давайте спор наш завершим после занятий…

Они остались в классе, и Иванцов, не мудрствуя лукаво, признался, что работает над книгой о тактическом мастерстве летчиков, воевавших в Корее и на Ближнем Востоке.

— А вы разрабатывали тактику на полигоне, и у вас немало интересных примеров, потому буду рад иметь такого соавтора, — предложил Иванцов.

— Спасибо, — поблагодарил Николай, — но я — пилот, или, как у нас говорят, пилотяга до мозга костей, теоретика из меня не получится. Если в чем-то могу помочь — с удовольствием.

Беседы о действиях авиации в Корее, Египте, Сирии стали их излюбленной темой, преподаватель и слушатель подружились, стали бывать друг у друга на квартирах.

Жена Иванцова, Тамара Николаевна, врач-терапевт, преподавала в медицинском училище и уговорила Наталью поступить на годичные курсы медсестер. У женщин появились общие интересы, и они, уединившись в другой комнате или на кухне, не мешали мужчинам.

Иванцов дал Николаю прочитать рукопись, и тот проглотил ее за ночь; полковник собрал уникальный материал, открывающий много нового, поучительного.

— Рукопись надо быстрее издать. Эти боевые примеры явятся хорошим подспорьем нашим летчикам в Афганистане, — горячо заговорил Николай, не предполагая еще, что он будет одним из первых, кто воспользуется ими.

— Надо, — согласился Иванцов. — Но что скажут еще издатели? Полгода жду ответа.

— Долгое молчание — хорошее предзнаменование, — решил успокоить товарища Николай, видя, как он переживает, и понимая, что в жизни и службе Иванцова рукопись играет немаловажную роль.

2

Наталья верила и не верила своему счастью. Все складывалось так, как она и не мечтала: Николай стал спокойный, внимательный, ласковый, и к ним будто в третий раз вернулся медовый месяц; и работа медицинской сестры увлекла ее, прогнала прежние страхи; благодарности больных, к которым она относилась с душой и делала все, чтобы облегчить их страдания, поднимали настроение. Выходные дни тоже проходили, как праздники: они втроем или с Иванцовыми ездили на выставки, на концерты либо вечерами собирались на квартире и за чашкой чая обсуждали житейские вопросы. Временами счастье пугало Наталью — так в жизни не бывает, чтобы все шло без сучка и задоринки, и она боялась за жизнь Николая. Правда, летал он теперь мало и редко, когда уезжал на стажировку, но и эти короткие дни доставляли немало тревог. А еще, чем ближе подходил выпуск, тем сильнее беспокоил ее вопрос, куда пошлют мужа.

Как-то в госпиталь привезли группу раненых из Афганистана. В одну из палат, где дежурила Наталья, положили летчика, раненного в живот. Как он мучился, как страдал! У Натальи горло сжимали спазмы, когда она видела его конвульсии, обезумевшие от боли глаза. Что только врачи не делали, чтобы спасти его — оперировали не раз, вводили обезболивающие средства, часто меняли холодные компрессы, — боль отпускала на минуты.

На вторую неделю, как раз во время дежурства Натальи, летчик умер, и она рыдала по нему, как по родному.

«А если и Николая пошлют в Афганистан?»

Своими опасениями она поделилась с Тамарой Николаевной. Та только посочувствовала:

— Когда моего назначили в Сирию, я тоже места не находила. А что поделаешь, такова наша женская доля, сами выбрали военных.

А вот врач, Эстера Михайловна, с которой дежурила Наталья, отнеслась к опасениям сестры даже с улыбкой:

— Если хочешь, голубушка, сохранить мужа, надо действовать, а не сидеть сложа руки. Это Москва, здесь все решается — в Афганистан твоего мужа послать, или в другую, не менее «радостную» тмутаракань, или в столице оставить. А как Николай твой думает о перспективе?

— Не знаю. Мы на эту тему не говорили: он щепетильный, на компромисс не пойдет.

— То-то и оно. А у моего есть знакомые в Главном штабе ВВС…

Долго Наталья искала повод, чтобы поговорить с мужем, и наконец он подвернулся. Они в выходной приехали в парк Горького, гуляли по аллеям, катались на качелях. День был по-весеннему солнечный, теплый; почки лопались на глазах, обнажая яркую зелень лепестков; пахло тополем и липой, отчего чувствовался сладковато-горький привкус во рту и кружилась голова; ветерок не шелохнулся, от земли струились теплые потоки. Аленка сорвала на обочине несколько одуванчиков и нюхала их.

— Папочка, а давайте никогда не уезжать отсюда, — вдруг выдала она отцу заветное Натальино желание.

Николай пропустил просьбу дочери мимо ушей — то ли был погружен в свои мысли, то ли посчитал ее несерьезной.

— Слышишь, отец, какую заявочку сделала дочь? — осторожно подключилась к дочери Наталья.

— Слышу, — ответил Николай.

— А вдруг тебе в самом деле предложат остаться в Москве?

Николай помолчал.

— «Вдруг» у нас, летчиков, случается только в небе.

Да, Николай на сделку с совестью не пойдет, просить за себя не станет, и говорить с ним на эту тему бесполезно.

— Ничего, Аленушка, мы поедем в такие места, где еще красивее, — успокоила Наталья дочь.

— Не в пустыню?

— Нет, не в пустыню. — А сама подумала: «Лучше уж в Кызыл-Бурун, чем в Афганистан».

3

Три года позади. Нелегкими они были для Николая. А какие были легкими?.. В учебе тоже свои трудности. И тем приятнее оказалось окончание — экзамены сданы успешно. Ему дали право выбора места дальнейшей службы. Представитель отдела кадров, начальник академии, два генерала и два полковника, члены аттестационной комиссии, с интересом ожидали, на каком округе он остановит свой выбор; одно место (к пророчеству Натальи — в Москве) — инспектор службы безопасности полетов штаба ВВС. Чем не должность? После испытания новой боевой техники в пустыне, тех перипетий, в которых довелось ему побывать, самая подходящая работа. И тут же вспомнился упрек Пшенкина: «А вы слетайте туда… Поучать легче, чем воевать». И Николай сделал выбор:

— Чтобы учить боевому мастерству и воспитывать мужество, считаю необходимым самому пройти боевую школу; прошу направить меня в Афганистан.

Члены комиссии переглянулись.

— Что ж, — первым оживился представитель отдела кадров. — Правильная постановка вопроса, и мы с удовольствием удовлетворим вашу просьбу. Но вначале надо овладеть полетами над горной местностью, потому поедете пока в Таджикистан на должность командира эскадрильи. Не возражаете?

— Нет.

4

То, чего она так боялась, случилось. Афганистан. Ему — каждый день игра со смертью, ей — тревоги и мучения, ожидания неизвестного. Правда, Николай уверяет — Таджикистан, но она не Аленка, знает, где находятся Афганистан и Таджикистан, и ее не обманешь. Завтра он уедет, оставит их одних в чужой квартире. Правда, семья офицера, сдавшая им свои комнаты, пока возвращаться из-за границы не собирается, но чужое не свое, в любое время могут попросить. Николай обещает скоро их забрать, но как он там устроится, когда дадут ему квартиру и что это за городок такой Тарбоган, о котором она слыхать не слыхала и ни на одной карте отыскать не смогла? И надолго ли задержится в нем Николай?

Наталья умоляла забрать их сразу — потерпят, поютятся в какой-нибудь халупе, — Николай не согласился: нельзя Аленку подвергать лишениям и неудобствам, когда есть возможность пожить здесь.

— А там сейчас самая жара, не надоело вам пекло в Кызыл-Буруне?

Кызыл-Бурун, конечно, не рай, но лучше быть там всем вместе, чем здесь в неведении, что с мужем. И Аленку жаль, весной она сильно переболела ангиной, надо было бы дать организму окрепнуть…

А Николай, кажется, доволен назначением: необычно возбужден, весел, разговорчив. Предложил сегодня поехать в Москву, еще раз сходить в Третьяковку, на Красную площадь, в Кремль. Аленка обрадовалась, собирается вместе с ним, а у Натальи все валится из рук, слезы непрошено катятся из глаз.

— Мамочка, мы уже готовы, — поторапливает дочь, не понимает, какое горе нависло над ними.

Ей не хотелось ехать: какое уж тут развлечение, когда в дверь беда стучится, но и оставить их одних в этот, может, последний их день она не могла.

Погода, как и в прошлый раз, выдалась на редкость теплая — солнечная, тихая и нежаркая, хотя на небе появились необычно круглые белые облака.

— Предвестники холодного фронта, — объяснил Николай. — Во второй половине дня следует ожидать дождь с грозой. Потому экскурсию нашу начнем с Кремля и Красной площади.

Аленка зачарованными глазенками смотрела на росписи соборов, на Царь-пушку и Царь-колокол, расспрашивала отца, кто их сделал и зачем. У нее столько вопросов, что Николай не на все находил ответ, обращался за помощью к жене (хотел и ее настроить на веселый лад), но Наталья, как ни старалась, не могла разогнать печаль. Лишь после Третьяковской галереи, когда дождь загнал их в ресторан и она выпила, чтобы не простудиться, рюмку коньяку, мрачные краски, созданные воображением, стали распадаться и светлеть, она поверила Николаю, что все идет, как он хотел, впереди их ожидает прекрасное будущее, и настроение ее улучшилось.

Домой они вернулись поздним вечером. Уставшая Аленка мгновенно уснула крепким, безмятежным сном, каким способны спать только дети. А Наталья и Николай долго еще лежали в постели с открытыми глазами, слушая щемяще-грустную музыку, передаваемую будто для них по радио, и думая, что ждет их впереди. Ни он, ни она не знали еще, сколько продлится разлука, какие суровые испытания готовит им судьба, но предчувствовали это.

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Афганистан, 1986 г.

1

Тарбоган — небольшой уютный городишко, раскинувшийся у подножия одного из западных отрогов Памира; многоэтажных домов здесь всего несколько десятков, в основном одноэтажные, глинобитные и кирпичные, но чистые, аккуратные, с палисадниками, садами, виноградниками. Улицы широкие, прямые, вытянутые вдоль отрога с востока на запад. Южная улица, самая длинная, почти уперлась в забор, за которым приютились неказистые строения авиаполка и батальона аэродромного обслуживания. А за ними — аэродромное поле с бетонированной взлетно-посадочной полосой и рулежными дорожками.

Еще при заходе на посадку Николай обратил внимание на то, что на аэродроме, кроме одного «Ми-8» и «Ан-12», никакой техники нет; значит, как он и предполагал, все находятся в Афганистане, и ему здесь долго задерживаться не придется.

Прилетевших встретил шустрый, с начальствующим видом капитан, распорядившийся подрулить к «Ан-12», у которого расхаживало четверо солдат.

Едва самолет остановился и двигатели замолчали, грузовой люк «Ан-12» открылся, и солдаты стали спускать на землю оцинкованные гробы.

Николаю и в Кызыл-Буруне доводилось видеть перевозку погибших в Афганистане воинов, но тогда он воспринимал это спокойно, как мало касающееся его дело; теперь же сердце сдавило, стиснуло тяжелой гнетущей тоской. Мелькнула подленькая мысль: «А правильно ли я поступил? — Но тут же отогнал ее: — Правильно».

В самолет, в котором он прилетел, стали загружать гробы, а к «Ан-12» подъехали машины с мешками муки, с коробками макарон, сахара, печенья, с медикаментами.

Николай представился капитану, распоряжавшемуся на аэродроме, и, узнав, что тот является здесь самым большим начальником — и комендантом, и начальником штаба, — протянул ему командировочное предписание. Капитан внимательно прочитал.

— Мы получили телеграмму о вашем назначении. Устраивайтесь в гостиничном общежитии. На очередь на квартиру поставим, скоро у нас дом сдается. А пока ждите. Прилетит командир полка или его заместитель, определят, когда вам отправиться за кордон.

— И долго ждать? — Николай не любил неопределенности, ожидание действовало на него угнетающе.

— Думаю, что нет. Они частенько сюда наведываются. Слетают с вами на горушку, на полигон и дадут допуск в небо. — Капитан вернул предписание и, прочитав на лице майора огорчение, сказал одобряюще: — Да вы не торопитесь туда, успеете повидаться с душманами. Там не очень весело… Погуляйте по городу, познакомьтесь с достопримечательностями. У нас есть куда сходить.

Весь следующий день Николай бродил по городу, довольно приличному и зеленому, пообедал в ресторане, где был большой выбор блюд и готовили не хуже, чем в столичных, но настроение оставалось подавленным, его всюду преследовали «черные тюльпаны», и из головы не выходил вопрос — почему так: мы им продовольствие, медикаменты, а они нам — пули? Седьмой год длится война, и конца ей не видно. Значит, душманов там не единицы, не мелкие банды, как пишут в газетах, а крупные, хорошо вооруженные отряды, коль народная власть и ограниченный контингент не в силах с ними справиться… В чем же дело, почему народная революция так затянулась, забуксовала?..

Ответы на эти вопросы должен был дать Афганистан.

Капитан оказался прав: не прошло и трех дней, как в Тарбоган прилетел командир полка, симпатичный тридцатитрехлетний полковник Серегин. Узнав, что Николай испытывал в Кызыл-Буруне новую технику, он сделал с ним два полета и сказал одобрительно:

— Ничего, академия не отняла навыки. Остальное приобретете там, за хребтами Гиндукуша.

2

Гора с горой… Не думал Николай, не гадал, что судьба снова сыграет с ним злую шутку — сведет со Сташенковым. Да еще как! Заставит их служить в одной эскадрилье, поменяв местами: теперь Николай командир, а Сташенков у него заместитель.

Встреча ошеломила Сташенкова, он даже в лице изменился, плотно стиснутые губы белой каемкой подернулись. Еще бы! Около года в Афганистане, сделал более ста пятидесяти боевых вылетов, ждал должности комэска, как засиделая девица замужества, а прислали «академика», завзятого недруга.

Николай понимал состояние бывшего комотряда, сочувствовал ему и зла не помнил — годы заглушили прежнюю обиду, да и невиновным он себя не считал: надо было сдержаться, а он, как молодой петушок, в бой ринулся…

После того как командир полка представил Николая личному составу и распустил строй, он подошел к Сташенкову и протянул руку. Тот не сразу взял, подумал, пожал ответно.

— Значит, и вас судьба не миновала, — сказал сочувственно.

— Какую сам выбрал, — возразил Николай. — Не зря же мы пот в Кызыл-Буруне проливали. Теперь представилась возможность проверить, как мы учились и чему научились.

Сташенков скептически усмехнулся:

— Здесь не полигон, и школа тут совсем иная.

— Надеюсь, поможете мне овладеть этой школой? Теперь нам летать крыло к крылу, помогать друг другу, выручать. И в первый боевой вылет прошу инструктором вас.

Сташенков пожал плечами, усомнился в его добром расположении. Но служба есть служба…

И вот они в полете.

Над горами висит знойное блекло-желтое небо. Ни облачка, ни дымка. Даже пролетевший на большой высоте самолет не оставил следа инверсии: раскаленный воздух мгновенно сжег мельчайшие частицы пара.

Афганистан. Вот он какой! И хотя Николай мысленно не раз представлял себе и эти островерхие горы, и жаркое, блеклое небо, все было необычным, чужим, зловещим. Необычным было и ощущение: страха он не чувствовал, а организм напряжен до предела — мышцы как натянутая тетива, глаза пощипывает, в ушах звон. И вертолет гудит приглушенно, идет над долиной осторожно, крадучись, делая змейки влево, вправо, часто шарахаясь то вниз, то вверх, словно от испуга, — болтанка такая, какой Николай в Кызыл-Буруне не помнил. Куда ни глянешь — ни души. Люди здесь прячутся, подстерегают друг друга из засад, потому приходится вести вертолет над самой землей вдоль быстрой и бурливой речушки, зажатой с обеих сторон каменистыми берегами. Во время половодья и интенсивных дождей река разливается чуть ли не до подножия гор — видно по отметинам, — а теперь это скорее речушка, во многих местах разбегающаяся по плато мелкими ручейками. Слева и справа возвышаются громады гор, отполированные ветрами и ливнями; лишь у подножия виднеются хиленькие кустики с причудливо закрученными ветвями.

Летчики прозвали эту долину Долиной привидений, но Сташенков сказал, что это самое тихое место в Афганистане: недалеко наша граница, места труднопроходимые, и душманы предпочитают другие, более южные и восточные караванные тропы. Но, случается, появляются и здесь. Вот и несет вертолетная эскадрилья досмотровую службу вдоль долины, помогая Народной армии Афганистана и нашим десантникам перехватывать пришельцев с оружием из Пакистана и других недружественных стран.

Справа, метрах в пятидесяти, летит вертолет капитана Тарасенкова: по одному здесь не летают — опасно и на помощь местных жителей рассчитывать не приходится…

Долина пошла вширь, и горы стали более пологими, особенно с юго-западной стороны. По берегам зазеленели кусты карагача, орешника, акации; на склонах завиднелись обработанные клочки земли, а в одном месте Николай увидел стадо овец с пастухом.

— А вот и аборигены, — кивнул в сторону отары Сташенков. — Только угадай, что у пастуха в руках: посох или карабин и для кого предназначен?

— Но здесь-то народная власть?

— Вчера была народная, — усмехнулся Сташенков. И замолчал, нахмурился, видимо, недовольный своей откровенностью.

Да, не забыл он старое и не поверил Николаю, потому все время настороже. Однако, как и положено инструктору, строго следит за полетом; лишь на минуту забылся, разоткровенничался о душманах…

— А теперь — на высоту, — сказал сухо, не повернув головы. — Посадка на склонах.

Да, здесь, над отрогами Памира, полет имеет свою особенность: воздух разрежен, неодинаковый прогрев вызывает непредсказуемые турбулентные потоки, которые при малейшей оплошности могут привести к самым нежелательным последствиям, и безукоризненное владение техникой пилотирования — суровая необходимость для каждого летчика; особенно трудными элементами являются взлет и посадка на хребтах и склонах, в ущельях на мизерных пятачках и площадках, где иногда приходится находиться в полуподвешенном положении.

Прежние полеты над пустынями тоже не мед, но по сравнению с горами — цветочки. А тут такие ягодки — не у всякого нервы и здоровье выдерживают…

Вертолет тяжело брал подъем: раскаленного зноем воздуха не хватало утробам двигателей, и они тянули с надрывом, как истощенные волы, изредка пофыркивая.

Николай определил по сносу направление ветра и повел вертолет над склоном с наветренной стороны: восходящий поток помогал машине забираться ввысь.

Когда вершины гор были почти достигнуты, Сташенков кивком дал понять, что высоты достаточно.

— Теперь попробуем сесть.

Поискал взглядом подходящую площадку, склоны были крутые, каменистые.

— Возьмите правее.

Николай стал огибать двухгорбую, с зубчатыми хребтами, гору. С подветренной стороны сразу почувствовал нисходящий поток — вертолет круто пошел вниз. Летчик увеличил «шаг-газ», и снижение прекратилось.

— Так, — одобрительно констатировал Сташенков. — А теперь смотрите вниз, направо. Видите выступ наподобие карниза?

— Вижу.

— Вот и попытайтесь на нем примоститься.

Николай внимательно посмотрел на инструктора: испытывает он его или впрямь считает возможным там сесть? Карниз явно не внушал доверия: и ширина — сесть впритык, и опора довольно ненадежная, нависшая и не монолитная, может от тяжести обвалиться.

Лицо Сташенкова было серьезно и сосредоточенно — такими вещами не шутят.

Чтобы удостовериться в надежности карниза и принять окончательное решение, Николай снизил машину еще и сделал круг. С более близкого расстояния карниз выглядел прочнее и монолитнее. Набрал высоту и потихоньку стал примериваться для посадки. Но едва вертолет приблизился к скале метров на пятьдесят, его резко швырнуло вниз, и Николай едва успел среагировать ручкой управления и рычагом «шаг-газ».

Пришлось сделать вираж и заходить снова. Теперь он не выпускал из рук ручку управления и рычаг «шаг-газ». А вертолет, будто норовистый конь под незадачливым седоком взбрыкивал и пританцовывал, не желая подчиняться воле наездника. Николай и так примеривался, и этак, а фоновый ветер издевался над ним, рушил все попытки. Хотя, в отличие от земли, здесь жары не было, почувствовалась тяжесть бронежилета, его сковывающее действие. Ах, если бы сбросить! Но… нельзя! И не положено!

Сташенков сидел как изваяние, ни мускулом, ни взглядом не выдавая своих мыслей и эмоций.

И все-таки закономерность у нисходящего воздушного потока была: он падал сверху волнами, то усиливаясь, то ослабевая. И когда Николай понял это, выждал момент, когда поток ослаб, и припечатал колесами машину к утесу.

Приземление показалось ему вечностью, и он с облегчением смахнул рукавом комбинезона с лица пот.

— Н-да, долго жить будете, Николай Петрович, — ухмыльнулся Сташенков, то ли одобряя посадку Николая, то ли осуждая.

— В каком смысле?

— В прямом. Если вот при такой раскладке, как сегодня. А в боевой обстановке наоборот, вас срежут как пить дать. Вот смотрите. — Он взял управление на себя, и вертолет по-орлиному взмыл с площадки. Сделал небольшой круг и с ходу сел на прежнее место.

— Здорово! — Николай не скрывал восхищения. — Дайте-ка я еще раз.

— Потом, — махнул Сташенков рукой по направлению к долине. — Ведомый устал ждать. Да и впереди участок еще не короткий. — Он передал управление машиной. И когда вертолет перевалил хребты гор, скомандовал снижаться. Пояснил: — А то душманы «Стингером» заставят.

Над долиной лететь было интереснее и приятнее, но болтало, как утлое суденышко в штормовом море. И воздух был такой горячий, что вентилятор почти не помогал, все обмундирование вплоть до бронежилета взмокло, на губах чувствовался соленый привкус, глаза пощипывало.

Внизу по-прежнему змеилась речка, по ее берегам то зеленели кусты и узколистые деревья, то тусклыми зайчиками отсвечивали отполированные валуны и камни. И ни единой души: горы здесь были такие непроходимые, что, кроме вертолета, сюда ничем не добраться. Особенно с северной стороны. Горы к югу были положе и ущелья — пошире, поуютнее, но и их преодолеть могли только хорошо натренированные альпинисты. Потому, видимо, Сташенков и выбрал этот, наиболее спокойный, маршрут для тренировки комэска.

Река круто взяла вправо, как бы показывая свое нежелание иметь что-то общее с впадающим в нее слева из-за вулканообразной горы ручейком, более прямым и бурливым: казалось, его шум слышен сквозь гул двигателей.

— Вот и конец нашему участку, — облегченно вздохнул Сташенков. — Крутите на сто восемьдесят.

И двигатели будто запели повеселее — обратная дорога всегда кажется легче. Инструктор с сознанием исполненного долга откинулся на спинку кресла. Достал платок и вытер лицо.

— Эх, сейчас бы к Черному морю. Или хотя бы в Тарбоган, на недельку! — вслух помечтал он.

— Тарбоган — хороший городишко, — поддержал разговор Николай. Ему хотелось вызвать заместителя на откровенность, поговорить по душам — иначе как доверять человеку в бою, если нет взаимопонимания, доброжелательности. В кабине вертолета, правда, много не наговоришь, но на земле Сташенков и вовсе уходит в себя, как улитка, и, кроме «да», «нет», слова из него не выжмешь. — Квартиру получили?

— Получил, — глубоко вздохнул Сташенков. — Только бывать там приходится редко. Пустует.

— Но все-таки приходится бывать?

— А как же. База там наша. То за боеприпасами, то раненых туда отвозим. Да и командир у нас — человек, понимает, что тут от одной жары можно с ума сойти; дает иногда передышку. Вы-то семью еще не привезли?

— Пока некуда. Вот получу квартиру…

— Значит, не скоро, — рассмеялся Сташенков и резко оборвал смех. — Может, и правильно. Я тоже отправил жену к матери, пусть там от нашего пекла отдохнет и не будет чувствовать себя одинокой.

— Давно женились?

— В прошлом году. Мать латышку сосватала, — Сташенков оттаял и подобрел. — Милая, добрая девчушка. К климату здешнему никак привыкнуть не может.

— Привыкнет. Главное, чтоб любила.

Сташенков молодцевато раздвинул свои широченные плечи.

— Коли мы не парни, девки, скажем прямо, закопались, — и раскатисто захохотал.

«Парень он и впрямь что надо, — подумал Николай. — Чернобровый, черночубый, плечи по-борцовски широки и покаты, смел, уверен в себе — такие девчатам нравятся».

— Профессию имеет?

— Имеет, — вздохнул почему-то Сташенков. — В этом году закончила экономический. Но на работу пока не устраивалась. Пусть отдохнет. — И вдруг резко наклонился вперед, пристально стал что-то рассматривать на земле.

— Что там? — Николай тоже окинул землю беглым взглядом, но ничего, кроме серых валунов вдоль речки, не увидел.

— Вы не обратили внимания вон на те валуны, что лежат на взгорке? Когда туда летели?

Николай пожал плечами:

— Их тут столько…

— По-моему, они не там лежали, а вон у тех деревцов.

— Не помню, — откровенно признался Николай.

— А ну-ка давайте сделаем кружок, и чесаните вблизи из пулемета. Для острастки.

Николай прибавил «шаг-газ» и, описав с набором высоты дугу, направил нос машины прямо на валуны. Метров со ста нажал на гашетку. Снаряды кучно ударили у валунов, подняв фонтанчики пыли.

И один валун вдруг ожил, обратился в человечье обличье и метнулся к деревьям.

— Ух ты! — поразился Николай, выводя вертолет из снижения.

— Ноль семьдесят второй, прикрой, захожу на посадку, — скомандовал ведомому Сташенков и взял управление на себя.

— Осторожно, командир, с той стороны может быть засада, — предупредил ведомый.

— Может быть. Потому и прошу — прикрой, — властно потребовал Сташенков.

Они не ошиблись: едва вертолет стал заходить на посадку, с южного берега из-за каменных глыб сверкнули огненные трассы. Били по крайней мере с трех точек.

— Садиться нельзя! — крикнул Николай и взглядом указал на противоположный берег. — Стреляют.

— Следите вон за теми, — недовольно оборвал Сташенков и передал в отсек: — Группе захвата приготовиться к высадке. Хватать и сразу в кабину!

— Давайте сделаем кружок, пугнем стреляющих.

— Я инструктор, и я — командир! Уберите руки с управления.

Сташенков был прав: хотя по должности он находился в подчинении Николая, в полете являлся инструктором, следовательно, за все нес ответственность. Но решение его Николай считал неверным: вертолет прикрытия один ничего не сделает — при маневре, как только он прекратит стрельбу, душманы могут ударить по приземлившемуся из гранатомета, да и крупнокалиберный пулемет не менее опасен.

— Тогда заходите так, чтобы в случае чего я мог стрелять из пулемета и НУРСами.

Сташенков скривился, как от зубной боли, — только советов ему не хватало, он никогда не придавал должного значения тактике, верил только в мастерство и смекалку, но на этот раз все-таки послушал Николая, развернул вертолет носом к южному берегу и пошел на посадку.

Ведомый в это время поливал душманов огнем из носового пулемета, а когда стал разворачиваться, открыли стрельбу борттехник и бортмеханик. Трассы из-за камней погасли — душманы залегли, и достать их за глыбами было не так-то просто.

Николай снял пулемет со стопора и нацелил на самый большой валун, откуда сверкнула первая трасса. Боковым зрением увидел трех мужчин в белых чалмах и серых халатах — как раз под цвет камней, — бежавших к реке. Пришлось перенацелиться и стрелять перед ними. Душманы залегли.

Послышался толчок колес о землю, и шестеро десантников вихрем метнулись к залегшим.

Из-за валунов снова блеснули огоньки. Николай дал по ним длинную очередь.

Вертолет ведомого снова вышел на боевой курс и ударил неуправляемыми реактивными снарядами. Дым и пыль скрыли на время убежища душманов и огневые точки. А когда смрад стал редеть, из отсека крикнули:

— Пошел, командир, все в порядке.

Вертолет взревел и, оторвавшись от земли, круто взял вправо, подальше от душманов. Ведомый догнал его и пристроился в правый пеленг.

Минуты через две к кабине летчиков протиснулся командир группы захвата — старший сержант — и доложил:

— Товарищ майор, захвачены трое неизвестных. Один мертвый, убит при перестрелке. У всех в сумках, кроме фисташковых орехов, ничего не обнаружено.

У Николая по коже пробежал холодок: «А если это мирные жители?.. Почему тогда стреляли с южной стороны?.. И кто убил одного?..» Николай стрелял не по ним, а перед ними, чтобы заставить залечь. Из группы захвата вообще никто не стрелял… «Значит, провокация? Но с какой целью?..»

Вопросов много, и дадут ли ответ задержанные: ранее слышал Николай, бывали случаи, когда афганские дехкане переправлялись с той, мятежной стороны, за орехами, но, чтобы их прикрывали огнем крупнокалиберного пулемета, такого не случалось. А если фотокорреспонденты, кинорепортеры все засняли и поднимут шум, как советские вертолетчики расправляются с мирными жителями, собирающими фисташковые орехи? И попробуй оправдаться. Дехкане, разумеется, могли и не знать, что за ними охотятся с фотокамерой, и убили одного свои же… Но как в таком случае следовало поступить экипажу и десантникам? Те, кто пришел с той стороны, конечно же, не дехкане — зачем им было прятаться, маскироваться, — и как было не стрелять, когда из-за укрытий по вертолетам бил крупнокалиберный пулемет?..

Все будто бы верно, а на душе муторно, неприятно, словно сделали что-то не так. Хотя такое ощущение испытывает, похоже, он один, Николай Громадин. Сташенков, наоборот, сидит, расправив плечи, лицо светится, как у полководца, выигравшего важное сражение, на командира эскадрильи посматривает с превосходством: вот, мол, как я их, а ты сомневался, кружок предлагал сделать лишний, попугать из пулемета.

Он-то не стрелял, ему переживать нечего…

— Вы почему скисли? — обратил внимание на Николая Сташенков. — Что-нибудь не нравится в моих действиях?

— Хочу угадать, что за всем этим кроется? — ответил Николай.

— Не было куме печали, — поморщился Сташенков. — Мы свое дело сделали, и, считаю, неплохо. А отчего, почему — пусть у начальства голова болит.

— А за фисташки совесть не мучает?

— Чего? — не понял Сташенков. И покрутил в улыбке головой. — Ну, Николай Петрович… Лучше, если б у них в сумках гранаты лежали?.. Подождите, еще и с таким повстречаетесь.

— Товарищ командир, Центральный передает, чтобы шли к ним, видимо, «духами» заинтересовались, — сообщил по переговорному устройству бортовой радист-механик.

— Понял, — ответил Николай, и только хотел было перейти в набор высоты, чтобы преодолеть тянущуюся справа гряду гор — Центральный аэродром находился справа градусов под восемьдесят, — как в наушниках раздался тревожный голос бортового техника:

— Товарищ командир, давление масла упало, температура растет!

Взгляд Николая машинально скользнул по манометру — ноль, а температура поднялась до красной отметки. Надо немедленно садиться. Он посмотрел вниз, отыскивая подходящую площадку.

— Идем на посадку, — тоном единовластного начальника передал по переговорному устройству Сташенков и стал поворачивать вправо, подальше от противоположного берега, где могли появиться душманы. — Ноль семьдесят второй, — распорядился ведомому, — сделай кружок, пока я буду садиться, и прикрой в случае чего. У нас вынужденная, что-то с двигателем.

— Ноль семьдесят второй понял, выполняю.

Сташенков выбрал место у расщелины между скал и за валунами — если душманы начнут обстрел, экипажу будет где укрыться. И посадил вертолет, как припечатал — с первого захода, без прикидки, — немного жестковато, но точно, уверенно.

Едва двигатели заглохли, борттехник и бортмеханик спрыгнули на землю и стали внимательно осматривать вертолет.

Николай, приказав группе захвата находиться на месте и следить за пленными, тоже поспешил на выход.

— Плохи наши дела, — сказал бортовой техник, когда Николай подошел к нему, и взглядом указал на точку, откуда вытекало масло и расплывалось по капоту двигателя и по фюзеляжу. — Пробит главный редуктор. А менять его, сами понимаете, дело долгое и сложное.

— Надо осмотреть пробоину, — посоветовал бортовой механик и, не дожидаясь согласия старшего лейтенанта, полез в кабину за стремянкой.

— Смотри не смотри — загорать тут придется долго, — грустно и глубоко вздохнул бортовой техник.

Николаю не понравилось пессимистическое настроение офицера — сразу вот так опускать руки, не осмотрев пробоину, — но он не знал еще ни бортового техника, ни бортового механика, а судя по возрасту и опыту работы, старший лейтенант намного старше, и, возможно, ему достаточно одного взгляда, чтобы определить, насколько серьезно повреждение… Коль придется менять редуктор, надо и ему, командиру (здесь, на земле, власть снова переходила к нему), срочно принимать другое решение: пленных уже ждут на Центральном аэродроме.

Он вернулся в кабину и нажал на тангенту микрофона:

— Ноль семьдесят второй, как меня слышите?

— Хорошо слышу, Ноль пятидесятый, — сразу отозвался ведомый.

— Как наблюдение?

— Как в том кино, командир: «Кругом все спокойно», — весело отозвался летчик.

— Тогда заходи на посадку, ко мне поближе.

— Понял. Выполняю.

— Что-нибудь серьезное? — спросил Сташенков, отстегивая привязные ремни.

— Пробит главный редуктор.

Сташенков присвистнул:

— Вот уж ни к чему…

Вертолет накалился до такой степени, что сидеть в нем было невозможно. Николай снял бронежилет — похоже, душманов поблизости нет — и спустился по трапу.

Ветерок от заходящего на посадку вертолета ведомого приятно окатил лицо и шею; даже поднятая им пыль была милее зноя, которым дышали раскаленные отвесными лучами солнца валуны и камни; и Николай стоял под этими освежающими волнами, пока не заглохли двигатели и винты приземлившейся машины не остановились.

Открылась дверь, и, едва лестница упала вниз, по ней сбежал капитан Тарасенков, командир экипажа.

— Слушаю, товарищ майор.

— Забирайте на борт пленных и — на Центральный. А у нас тут авария. Кажется, серьезная.

Подошел к люку и крикнул командиру десантной группы:

— Всем, кроме экипажа, на Ноль семьдесят второй. Быстро! — И обратился к бортовому технику, который стоял на стремянке рядом с бортовым механиком: — Что сообщить инженеру и какую помощь просить?

Старший лейтенант пожал плечами, вопросительно посмотрел через плечо своего подчиненного на пробоину, откуда продолжало течь масло.

— Надо как следует…

— Ничего не надо, — вдруг заявил бортовой механик и весело посмотрел Николаю в глаза. — Пустяковая пробоина, товарищ командир. На полчаса работы.

— Ты не пори горячку! — осадил его старший лейтенант. — Это тебе не в бирюльки играть.

— А я и не порю, — расплылся в улыбке прапорщик. — Посмотрите, сами убедитесь.

Если пессимизм бортового техника вызвал у Николая неудовольствие, то легковесный бодрячок прапорщика привел в уныние: как можно в таком ответственном деле делать скоропалительные выводы, когда двигатели еще не осмотрены, причины падения давления масла и роста температуры не установлены? Они увидели одну пробоину, поверхностную, а могут быть другие, да и эта, еще неизвестно, какие даст последствия. И кому из них верить, кого слушать?

Он хотел отчитать обоих, но сдержался: прапорщика Савочку и старшего лейтенанта Мезенцева он знал всего неделю, а видел в деле, то есть в полете, впервые. Правда, предчувствие его не обмануло: и при знакомстве, и перед полетом новые подчиненные восторга не вызвали: бортовой техник — сутуловатый, похожий больше на комбайнера или тракториста, чем на военного человека, спокойный до медлительности, чего Николай терпеть не мог в людях, связанных с авиационной техникой, — в небе иногда доли секунды решают исход дела; бортовой механик, наоборот, маленький, шустрый, как непоседливый шалунишка, с неугасающей улыбкой на круглом, розовощеком лице… Но начинать свою командирскую деятельность в новом полку с замены экипажа было бы неразумно, потому Николай ограничился короткой беседой, решив подождать до поры до времени, проверить своих помощников в деле. А дело оказалось намного серьезнее, чем можно было ожидать…

Мезенцев внимательно осмотрел пробоину, даже пальцем ощупал края, заглянул вниз, потом вверх, видимо, восстанавливая мысленно траекторию полета пули.

По трапу спустился командир десантной группы, высокий поджарый лейтенант Штыркин, в действиях которого чувствовались быстрота, уверенность, решительность. Остановился, пропуская мимо себя задержанных. В каске с сеткой, в пятнистой штормовке, с кинжалом и гранатами у пояса, он походил на суперсолдата из американского кинобоевика, которого не берут ни пули, ни ножи, никакое другое оружие.

Двое десантников вынесли на носилках убитого. За ними спустился переводчик из Народной армии Афганистана, отряд которого базировался невдалеке от аэродрома.

Николай дал знак Штыркину подвести задержанных и сказал переводчику:

— Спросите, откуда они и что делали в долине?

— Я спрашивал. Говорят, что из Шопши. Спустились в долину за фисташками.

Николай посмотрел на карту.

— Далеко ж им пришлось топать за орешками — километров двадцать. А пулеметное прикрытие зачем им понадобилось?

Переводчик спросил.

Ответил молодой, крепко сложенный симпатичный афганец со смоляной бородкой и такими же усами.

— Он говорит, что ничего о тех, кто стрелял, не знают, — перевел переводчик. — Они их тоже не видели.

— Душманы в Шопше бывали?

— Бывали. Грабили, убивали. Все продовольствие, что доставили советские вертолеты, забрали. Дехкане голодают, — отвечал все тот же молодой афганец с помощью переводчика.

— А почему его моджахеды не забрали в свою банду? — спросил Николай и заметил, как зло сверкнули антрацитовые глаза чернобородого. Похоже, русский язык был ему не в диковинку. Но он дождался, когда вопрос переведет переводчик, и ответил так, как и предполагал Николай: у него-де серьезная болезнь.

— Что-то на больного он не очень похож, — усомнился Николай. — Может, он и справку при себе имеет?

— Нет, справки он при себе не имеет, — ответил после разговора с «больным» переводчик. — И никакой справки у него нет. Но моджахеды однажды забирали его, проверили у врача в Файзабаде и отпустили.

— У нас тоже есть врач, — сказал Николай и кивком разрешил Штыркину увести задержанных.

— Разрешите взлетать? — обратился к Николаю капитан Тарасенков.

— Не торопись, как голый в баню! — оборвал его Сташенков. — Не видишь, в каком положении командир? Или своя рубашка ближе к телу?

— Он прав, — вступился за капитана Николай. — Пленных ждут на Центральном. Кстати, вы можете лететь с ними.

— Да вы что? — выкатил глаза Сташенков. — За кого вы меня принимаете?

— Просто не вижу необходимости и вам здесь жариться, — пояснил Николай.

— В таком случае, летим вместе. Оставим здесь охрану, пришлем ремонтников.

— Да справимся мы сами, товарищ майор, — спустился со стремянки прапорщик. — Ей-богу, там работы не более чем на полчаса, — улыбнулся своей по-юношески невинной улыбкой.

На землю спустился и старший лейтенант Мезенцев. На вопросительный взгляд Николая пожал плечами:

— Дырка маленькая, а масло за несколько минут выбьет. И хорошо еще, если только это.

— Так разберитесь, черт возьми! — вспылил Сташенков. — Надо же знать, какую помощь просить.

— Товарищ майор, одна только пробоина, — уверенно сказал Савочка. — И то пулевая, из автомата. Через блистер кабины. Можете сами посмотреть. Заделать дырку — пара пустяков.

— Это в полевых-то условиях? — не согласился Мезенцев. — Может, пробку деревянную забьешь?

— Зачем деревянную? — снова улыбнулся Савочка. — У нас и покрепче найдется.

— Да пойми ты, садовая голова, там давление в несколько атмосфер, любая пробка как пуля вылетит.

— Не скажите, не скажите, товарищ старший лейтенант, — стоял на своем прапорщик. — Если нарезать резьбу, да завернуть болт…

— Чем, пальцем?! — Мезенцев терял терпение.

— Метчик сделаем.

— Как? — Мезенцев покрутил головой и грустно усмехнулся: послал, мол, бог помощничка.

— Эт в два счета — болты у нас любого калибра имеются, напильник тоже всегда с собой возим. — И прапорщик юркнул в кабину.

«А пожалуй, в его предложении есть резон, — подумал Николай. — Перебоев в работе двигателей не было, и если бы давление масла не упало, а температура не стала расти, они ничего бы и не заметили. Похоже, действительно, других повреждений нет. А если так, то прапорщик предложил довольно простой и оригинальный способ выхода из создавшегося положения… Как бы там ни было, экипаж ведомого надо отправлять».

— Взлетайте, — приказал Николай Тарасенкову. — Доложите, что наш экипаж сел на вынужденную. Неисправность пытаемся устранить своими силами. Если не получится, вызовем помощь.

Тарасенков быстро зашагал к своей машине.

— Все-таки зря, — не одобрил решение Николая Сташенков. — Надо бы немного подождать: мало ли что может произойти?

Неожиданности, разумеется, могли быть — и с ремонтом не получиться, и душманы в любой миг нагрянуть. И все-таки держать рядом второй вертолет с пленными, которые, возможно, владели важной и срочной информацией, считал нецелесообразным.

— Что бы ни произошло, вертолет бросать не станем, — ответил Николай.

Между тем Савочка уже колдовал у пробоины, примерял болты разного диаметра. Спустился со стремянки и начал пропиливать у одного продольные канавки. И Николай подивился: короткими и совсем не богатырскими пальцами он так крепко держал болт и так ловко орудовал напильником, словно был прирожденным мастером железных дел — канавки получались ровными и аккуратными, как на токарном станке.

Заработали двигатели на вертолете Тарасенкова, и освежающая волна воздуха снова приятно окатила людей. Савочка еще шире улыбнулся своим белозубым ртом с яркими, будто подкрашенными, губами и закрыл от удовольствия глаза, подставив лицо ветру. Но лишь на секунду: руки продолжали шмыгать напильником.

Вертолет тяжело оторвался от земли и, сделав почетный круг, а точнее, осмотрительный — Тарасенков еще раз убедился, что душманов поблизости нет, — взял курс на северо-запад.

Николай долго провожал его взглядом, пока вертолет не скрылся за горами.

«Хороший летчик, — подумал о Тарасенкове. — И кружок сделал без подсказки, к чему, к сожалению, не каждый пилот приучен; иной ленится лишний раз вниз посмотреть, ориентировку уточнить — зачем, коль штурман справа сидит?» Был такой подчиненный у Николая, до поступления в академию. Послал его как-то на разведку объекта. Привез летчик фотоснимки, сдал вместе с донесением. «А что визуально наблюдал?» — спросил Николай. Тот наивно пожал плечами: «У меня же фотоаппарат был. И вы такой задачи не ставили…»

Да, инициатива летчика, самостоятельность, зрелость суждения — качества не менее ценные, чем дисциплинированность. Всему этому надо учить, учить…

Савочка снова поднялся на стремянку. Мезенцев полез за ним и стал с пристальностью прилежного ученика наблюдать за тем, как ловко и уверенно орудовал ключом прапорщик.

— Подайте накидной, тринадцать на пятнадцать, — попросил Савочка, и Мезенцев с юношеской проворностью сбежал со стремянки, достал из сумки нужный ключ, подал прапорщику.

«Не зря говорят: мал золотник, да дорог», — вспомнилась Николаю пословица. Савочка ему уже нравился, а когда прапорщик доложил, что вертолет к полету готов, чуть не обнял его. По испачканному маслом юному лицу струйками стекал пот, комбинезон был хоть выжимай, но как счастливо сияли глаза! Такие глаза Николай видел у своих товарищей в день выпуска из училища.

— Спасибо, — Николай крепко пожал руку прапорщику. — По местам!

В воздухе Савочка связался по радио с КДП Центрального, оттуда поступила команда лететь тоже к ним.

На аэродроме их поджидал подполковник, представитель разведотдела, и попросил подробнее рассказать в донесении о случившемся.

— Что-нибудь удалось выяснить? — полюбопытствовал Николай. — Кто они, чем занимались на берегу реки?

Подполковник пожал плечами:

— Твердят одно: «Собирали фисташковые орешки». Придется вам завтра снова лететь туда и тщательно осмотреть вокруг местность. Похоже, база у них там…

3

Наконец-то от него пришло письмо. Никогда еще и ничего Наталья не ждала с таким нетерпением. С дежурства она не шла, а бежала, и едва входила в подъезд, бросалась к почтовому ящику. И с опустошенным сердцем, разочарованная и обиженная бросала газеты в сумку. Дни казались вечностью. А когда не дежурила, просыпалась, как обычно, в шесть и не могла больше сомкнуть глаз, прислушиваясь ко всяким шорохам, ожидая, когда придет почтальон.

Почему Николай так долго не писал? Хотя неделя разве долго? Умом она понимала — пока побывал в управлении, пока представлялся начальству, устраивался, — а сердце ныло от обиды и ревности: разлюбил, заимел другую. Она понимала, что это чушь, некогда и не с кем ему было любовь крутить, а сомнения не отступали, и в голову лезли сумбурные и нелепые мысли.

Она понимала, что посеяло сомнение в душу: он не сказал ей, что сам напросился в Афганистан, не хотел объяснить причину своего поступка; и вот теперь ей самой приходится разгадывать загаданную им загадку — почему? Не может простить ей прошлое или на самом деле разлюбил? Тогда как объяснить его нежность, чуткость и страстность в последние годы?

Объяснения она не находила и терзалась еще более.

Ответ должен быть в письме, потому, наверное, и ждала она с нетерпением.

Разрывая конверт, посмотрела на обратный адрес и удивилась: Тарбоган. Значит, не Афганистан! Значит, Николай не врал.

«Здравствуйте, милые Наташа и Аленка! — взгляд так быстро бежал по строчкам, что буквы казались живыми, дрыгали и мельтешили перед глазами, мешая улавливать смысл. — Вот я и на месте. Встретили хорошо, город мне понравился — не то что Кызыл-Бурун, — много зелени, а ночью с северных гор — они здесь почти со всех сторон — катится прохладный, освежающий воздух. Так что жить можно, и надеюсь, вам понравится. Правда, с квартирами, как и везде, трудновато. Остановился я в холостяцкой гостинице, комнатка небольшая, уютная. К началу учебного года обещают и квартиру, сразу же вас заберу. А пока потерпите. Служба спокойная, интересная. Уже приступили к полетам. Так что обо мне не беспокойтесь.

Как вы там? Здоровы ли, не хандрите ли, слушает ли Аленка маму?

Очень скучаю по вам. Обнимаю, целую…»

Письмо обрадовало Наталью и успокоило. Но чем-то оно не нравилось Наталье. Чем? Очень коротко и сухо написал о себе? Зато все ясно: не в Афганистане, служба спокойная и интересная… А когда она у него была неспокойная и неинтересная? За все годы их совместной жизни она ни разу не слышала слова неудовлетворенности или жалобы, даже тогда, когда он служил под началом самодура Сташенкова…

Нет, коротко Николай написал не потому, что все у него превосходно, что со спокойной совестью надо ждать осени, когда ему дадут квартиру. Если город хорош, живет он в отдельной комнате, пусть маленькой, разве не поместились бы и они? Почему он даже не предложил им этот вариант?.. Что-то тут не так.

Наталья с письмом в руках поднялась на лестничную площадку, открыла дверь. Аленка уже не спала, нежилась в постели, ожидая возвращения матери с дежурства. Но едва мать вошла в комнату, соскочила с кровати и бросилась к ней.

— Я так соскучилась по тебе, мамочка! — защебетала она своим нежным, милым голоском. — Лежу и думаю: ну когда же ты придешь? — Увидела у матери в руках письмо. — А это что?

— Письмо от папы. Привет тебе передает, спрашивает, как твое здоровье, слушаешься ли меня.

— А когда он нас заберет?

— Скоро. Как только жара спадет.

— У-у, — обиженно вытянула губы Аленка. — Ну и пусть, что жара.

— А ты забыла, как головка у тебя болела?

— Поболела и перестала, — констатировала Аленка. — Зато с папой лучше.

«С папой лучше, — согласилась мысленно с дочерью мать. — Но что поделаешь, коль он то ли не хочет, то ли не может нас забрать». Но вслух сказала совсем другое:

— А чем тебе здесь плохо? Подруг вон сколько, не жарко, пирожное, мороженое самое вкусное.

— Я хочу к папе, — категорично заявила Аленка. — Так ему и напиши.

— Напишу, — пообещала Наталья. — Между прочим, и сама можешь написать. А сейчас давай умывайся, прибери постель, а я завтрак пока приготовлю.

— А потом в Москву поедем?

— Нет, в Москву поедем завтра. Сегодня я устала, ведь я после дежурства. Ты пойдешь на улицу, поиграешь с подругами, а я отдохну. Согласна?

Аленка кивнула.

Но, несмотря на трудную ночь — пришлось повозиться с двумя тяжелобольными, — Наталья уснуть не могла. Письмо мужа бередило душу, нагнетало тяжкие думы. В конце концов она поняла, во всяком случае, так решила, что Николай не забирает их к себе потому, что Тарбоган — временное место службы, подготовка к боям в Афганистане; Эстера Михайловна врать не станет, и зачем ей это, а Николай темнит, оттягивает их приезд, чтобы потом сослаться на непредвиденные обстоятельства — послали-де в Афганистан.

«Почему он туда напросился?» — в который раз задавала себе вопрос Наталья и не находила ответа. Эстера Михайловна, сообщив эту потрясающую новость, как бы между прочим, обронила: «И что его туда понесло? На войну по доброй охоте идут в двух случаях: когда Родина в опасности и когда жить не хочется. Первый случай отпадает — слава богу, на нас никто не напал, второй… Может, ты чем его обидела?»

Так и спросила, вроде бы с улыбочкой, а в глазах — любопытство. Неужели узнала об их прошлом?..

4

Вечером в Долину привидений прилетел начальник воздушно-огневой и тактической подготовки подполковник Филимонов, голубоглазый, русочубый весельчак, понравившийся Николаю с первой встречи умением, запросто разговаривать с начальниками и подчиненными, привез в эскадрилью представителя штаба ограниченного контингента полковника Шипова и инженера технико-эксплуатационной части майора Зарипова. Устроив их отдыхать на свободных кроватях в модуле, позвал Николая и Сташенкова на улицу. Взял их, как хороших приятелей, под руки, заговорил с веселинкой, с какой обычно приглашают на гулянку:

— Вот что, други мои, посмотрел я на вас три дня назад, когда вы двух недобитых душманов привезли, и с грустью подумал: несерьезная эта работа для таких парней, как вы, гоняться за одиночками. Хочу предложить вам настоящее дело.

— А можно его перепоручить более серьезным парням? — сразу нашелся Сташенков. — Мы не будем в обиде: за орденами не гонимся, за чинами и вовсе не бегаем.

— И зря, — не менял своего шутливого тона Филимонов. — Плох тот солдат, который не мечтает стать генералом. А у вас такая возможность подвернулась — отличиться на глазах у начальства.

— Оно с нами полетит? — удивился Сташенков.

— Вот именно.

— Тогда можно, — наигранно захохотал Сташенков. — И что за задание?

— Надо с Баямлыкской «зеленки» двигатель с «Ми-6» доставить. Сегодня утром в районе «Врата ада» на вертолете, точнее в двигателе, произошел взрыв. По наблюдению экипажей, с земли стрельба не велась. Надо выяснить, в чем дело. К сожалению, это не первый случай.

— Пятый, — вставил Сташенков и уточнил: — За неделю.

— Совершенно верно, пятый, — согласился Филимонов. — Вас будут прикрывать пара «Ми-24» и истребители-бомбардировщики. Посадка в «точке» — это километрах в пяти от «Врат» — в шесть двадцать, как только рассветет. К этому времени там высадится группа десантников в сто человек.

— Неплохое прикрытие берет полковник, — усмехнулся Сташенков.

Филимонов пропустил его слова мимо ушей и продолжил:

— Подберите хороших специалистов. Думаю, восемь человек хватит. Дайте указание, чтобы заранее приготовили соответствующий инструмент и приспособления.

— А полковнику, представителю высокого штаба, что там делать? — не унимался Сташенков.

— Ну, это не наша забота. Изъявил желание, пусть слетает.

— Мы тоже пахали?

Филимонов пожал плечами:

— Возможно. А возможно, и по другим соображениям. Так что не подкачайте, покажите, на что способны. Полковник недавно из Москвы прибыл, из Генштаба.

— Да, подбросили работенку, — вздохнул Сташенков. — Что ж, постараемся…

После ужина Николай собрал экипажи: свой, Сташенкова, «Ми-24», которые будут прикрывать, и восемь авиаспециалистов, которые будут заниматься подъемом двигателя. Поставил задачу, остановившись подробно на действиях каждого члена экипажа.

— …Здесь самое узкое место в долине, — указал он точку на карте. — При подходе перестроимся в более плотный пеленг. Первыми идут «Ми-24», потом я, за мной майор Сташенков. У цели «Ми-24» прижимаются к склонам — не исключено, что оттуда будет вестись стрельба, — подавляют огневые точки. Мы садимся с ходу: мой экипаж — носом к северо-западному склону, Сташенкова — к юго-восточному — и все время находимся у пулеметов. Взлет по команде.

Сташенков усмехнулся, крутнул головой.

— Я что-то сказал не так? — спросил Николай.

— Все так, — с улыбкой ответил Сташенков. — На бумаге. А там… Там все будет иначе.

— Возможно, — согласился Николай. — И все-таки прошу действовать по плану и без необходимости его не нарушать.

Заместитель пожал плечами — воля, мол, ваша. Разошлись по своим комнатам — фанерным перегородкам в модуле барачного типа. Николаю бросились в глаза плакаты, написанные самодеятельными художниками, не иначе Савочкой, приколотые кнопками наискосок: «Летчик! Помни, тебя ждут дома!», «Счастья, удачи вам!», «Все пройдет, как с белых яблонь дым».

Последний плакат висел над его кроватью, точнее, над кроватью бывшего комэска, погибшего месяц назад. Для него «все» не прошло. Не дождался замены чуть более месяца. А уже готовился, покупал жене, детишкам подарки. И задание-то было пустяшное, мирное: привез в кишлак врача с медсестрой, чтобы осмотрели жителей, оказали больным помощь. Только врач и медсестра вышли из вертолета, как из-за дувала ударил гранатомет. Командира наповал. Когда Николаю в первую ночь довелось спать на этой кровати, он испытал довольно странное ощущение — будто здесь недавно лежал мертвец, и специфический запах ладана, который однажды чувствовал на похоронах, преследовал его почти всю ночь, куда бы он ни повернул голову. Потом он привык. А сегодня… На него снова дохнуло ладаном, и он боялся прикоснуться к кровати. Что это, страх перед предстоящим заданием? Про Баямлыкскую «зеленку» он был наслышан немало — один из мятежных районов, где орудует банда Масуда, хорошо снабжаемая современным оружием из Пакистана и Америки. Но он никогда раньше не думал о смерти и не беспокоился за свою жизнь, хотя опасность таилась рядом. И теперь не душманы его пугали и не предстоящий полет сквозь огонь крупнокалиберных пулеметов, а что-то другое…

Мезенцев уже храпел, а он все сидел у кровати, вслушиваясь в тишину на улице, чем-то не нравившуюся ему, вызывавшую тревогу.

Вошел Савочка, раскрасневшийся, возбужденный — успел погонять в бильярд, любимое его занятие, — глянул на Николая, спросил участливо:

— Что, командир, не спится?

— Готовлюсь, — уклончиво ответил Николай и стал раздеваться. Вспомнились отец, мать, Наталья с Аленкой, такими, какими он видел их три года назад в Заречном. Все ли у них в порядке, не болеют ли? И он поймал себя на мысли, что Наталья меньше всего его беспокоит. Неужели он простил ее только разумом, а не сердцем?.. Написал ей только одно письмо, из Тарбогана, не намекнув даже об Афганистане. Значит, по-прежнему дорога ему…

Команда «Подъем» прозвучала, как разрыв душманского снаряда — неожиданно и оглушающе, заставив Николая вздрогнуть. Он открыл глаза — спал или только дремал? В комнате полусумрачно, свет от электрической лампочки падает из коридора в приоткрытую дверь.

Первым, как бравый солдат, вскочил Савочка. Сдернул простыню с Мезенцева:

— Шевелись, шевелись, рать поднебесная! Кто рано встает, тому бог удачи дает. А нам нужна она, потому что нас дома ждут. — И перешел на пение: — «Потому, потому что мы пилоты…»

Полковник Шипов изъявил желание лететь в экипаже Николая и уселся позади командира, наблюдая за его действиями. Когда вертолет оторвался от земли и устремился вперед, сказал:

— Хорошая машина! С места в карьер. И сесть в любом месте может, и вооружена — я те дам!

«Словоохотливый полковник, — отметил Николай. — От роду или успокаивает себя в предчувствии опасности?»

— Вы летали раньше на вертолете? — поинтересовался Николай.

— И не один раз, — с гордостью ответил полковник. — И здесь, в Афгане, и у себя дома. С Милем в свое время, можно сказать, на дружеской ноге был…

Ведущая пара «Ми-24» пошла над склоном с набором высоты. Здесь горы были пока невысокие, и надо было перевалить их, чтобы выйти на Баямлыкскую «зеленку».

Солнце еще не взошло, и западные склоны были в полусумраке. Но чем выше поднимались вертолеты, тем прозрачнее становился воздух и четче обозначались контуры скал, утесов, а от ущелий будто веяло холодом, забирающимся под куртку.

Полковник замолчал и устремил взгляд в иллюминатор, к каменным надолбам, за каждым из которых мог прятаться душман с пулеметом.

Перевалили хребет и со снижением пошли вниз, к виднеющейся впереди речушке, разделяющей «зеленку» надвое.

Из-за восточных хребтов брызнули первые лучи солнца, «Ми-24» взяли влево, чтобы не слепило глаза.

Баямлыкская «зеленка» сильно отличалась от Долины привидений: слева и справа, прижавшись к подножию гор, виднелись кишлаки, опоясанные дувалами. У мазанок и на склонах — сады, виноградники, клочки земли с зерновыми.

Когда над Долиной привидений душманы открыли огонь по вертолету, Николай не испытал страха — все произошло так неожиданно, что он и испугаться не успел; здесь же на тело навалилась тяжесть, мускулы напряглись, задеревенели; рука стискивает ручку управления так, что из нее, кажется, выступает вода. И весь организм наэлектризован ожиданием: разорвись в этот миг снаряд и порази людей, они и мертвые сделают свое дело — нажмут на гашетки управления огнем…

Едва «Ми-24» приблизился к первому кишлаку, как из-за дувала ударил пулемет. Пилоты то ли не заметили его, то ли не стали терять времени на «одиночку», прошли мимо. Зато Сташенков увеличил скорость, выскочил вперед и спикировал на дувал. За глинобитным забором заплясали бурунчики пыли — снаряды прочертили дорожку по двору к мазанке.

Полковник поднялся и пошел к боковому блистеру. Посмотрел вниз, вернулся на прежнее место.

— А он, черт бородатый, высунулся с другой стороны, — сказал с сожалением. Помолчал. — Надо бы зависнуть, подождать, он все равно бы высунулся, вот тогда и… — полковник с улыбкой показал, как нажимают на гашетку.

Николая непонятно почему взяла злость, то ли не выспался, то ли, как говорят, не с той ноги встал, и он съязвил:

— А мы сейчас сделаем.

Полковник принял слова за чистую монету.

— Нет, нет, — замахал рукой. — Это потом… Я к примеру.

— А-а, — сделал наивное лицо Николай. — Учтем, товарищ полковник.

Кишлак остался позади. Вертолеты шли вдоль речки, справа и слева расстилались скошенные поля, и никого на них не было видно. Горы тоже отступили на километр — пулеметчиков можно не опасаться, а «Стингерами» стрелять по низколетящим целям и вовсе бесполезно. Но впереди уже виднелось сужение долины, горы поднимались в поднебесье выше и круче, а у их подножия располагались другие кишлаки.

Николай поубавил скорость, чтобы отстать от «Ми-24» и дать им большую возможность для маневрирования. Сташенков снова чуть не выскочил вперед, пристроился рядом, спрашивая взглядом, в чем дело. Николай указал рукой назад — займи свое место, — вести радиообмен разрешалось в исключительных случаях, чтобы не дать возможности мятежникам, оснащенным прекрасной радиоаппаратурой, прослушивать разговор и принимать соответствующие меры. Сташенков недоуменно пожал плечами, но отстал.

Из кишлаков ни справа, ни слева не стреляли. У Николая мелькнула догадка, что дехкане наконец-то поняли, какая нужна им власть, и перешли на сторону Бабрака Кармаля. Такое здесь, по рассказам, случается нередко. Правда, и не столь часто, как хотелось бы.

Во дворах за дувалами Николай увидел нескольких человек, большинство женщин. Они, задрав головы, с любопытством провожали вертолеты взглядом. Но никто не помахал рукой, как делали сторонники народной власти…

Выше пронеслись две пары истребителей-бомбардировщиков и начали невдалеке круто снижаться — либо обнаружили мятежников, либо там идет высадка десанта: по времени группа Николая приближалась к «Вратам ада», за которыми упал вчера «Ми-6».

Вспомнился разговор Филимонова со Сташенковым о пяти сбитых наших вертолетах, и холодок пробежал по спине Николая.

Неожиданно внизу мелькнула человеческая фигура, укутанная в тряпье, и помчалась по курсу вертолета, надеясь убежать от него. Николай присмотрелся и узнал в бегущей фигуре женщину.

«Вот дуреха, чего испугалась? — мысленно он ругнул женщину. — Неужели не соображает, что не за ней гонятся и никто в нее стрелять не собирается».

Только так подумал, как Сташенков выскочил вперед и спикировал на женщину.

— Отставить! — во весь голос крикнул Николай. Сташенков круто изломал линию полета.

— Ты что, с женщинами решил воевать? — не скрывая раздражения, спросил Николай: самовольство ведомого вывело его из себя.

— А хрен с ней, что она женщина, — огрызнулся Сташенков. — Да я так, пугнуть решил.

— Прекратите разговор! — оборвал его Николай и увидел, как женщина подбежала к кусту, где сидели два малыша, упала на них, прикрывая своим телом.

Вот, оказывается, почему и куда она бежала. И снова подивился Николай: жестокие и безжалостные люди — кто попадал к ним в плен, они подвергали их нечеловеческим пыткам, — а поди ж ты, вон какие нежности, самоотверженность… В данный момент к этой женщине он испытывал симпатию и жалость: возможно, она уже побывала под обстрелом, потому так боится вертолетов. Сташенков, к сожалению, не одинок, и его логика «Раз бежит, значит, душманка…» имеет основание: к пленным женщины проявляют не меньшую жестокость. Но все равно он не прав, и надо на земле сделать ему внушение…

Горы сходились все ближе, сужая долину. И в самом деле врата ада: по сторонам в отвесных скалах зияют норы, похожие на гнезда стрижей. А в них — душманы с пулеметами. Не случайно полк потерял здесь за неделю пять вертолетов.

Впереди, где пролетели «Ми-24», уже обозначились дымки разрывов, и, несмотря на яркое солнце, замелькали язычки оранжевых вспышек и у нор, и у вертолетов.

— Приготовиться к бою! — скомандовал Николай и стал бросать вертолет из стороны в сторону, вверх-вниз, чтобы сбить прицеливание душманов.

Полковник, понаблюдав за перестрелкой «Ми-24» и душманов, достал зачем-то крупномасштабную карту и стал на ней что-то искать. Вероятнее всего, отвлекал себя от боя, где в каждую секунду мог вспыхнуть вертолет. Николай тоже не смотрел бы туда — картина не для зрелищ, мороз по коже пробирает, — но надо маневрировать, обходить наиболее опасные места.

— А с той стороны нельзя было подойти? — спросил полковник после продолжительного изучения карты.

— Можно, — ответил Николай. — Только дальше еще опаснее.

Шипов понимающе кивнул.

«Ми-24», пройдя «Врата ада», круто развернулись с набором высоты и пошли навстречу. Огонь из пещер велся, к счастью, не густой: из двух с правой стороны и из трех с левой.

«Как они забираются туда? — подумал Николай. — И как им доставляют воду и пищу?» Еще на Центральном аэродроме Николай слышал, что у душманов, как и у японцев в годы Великой Отечественной, есть смертники: бедные дехкане продают себя за крупные суммы, чтобы семья жила безбедно, и их приковывают цепями к пулемету; так же поступают и с теми моджахедами, которые нарушили Коран или милосердно отнеслись к шурави. Иногда, правда, им либо дают срок, либо указывают, сколько уничтожить вертолетов или самолетов.

Приговоренные, по наблюдениям наших летчиков, воюют хуже, но за ними следят сардары и кормят соответственно, а могут и вообще обречь на голодную смерть…

Вертолет содрогнулся от заработавших одновременно с обеих сторон пулеметов. Запахло пороховой гарью. А спустя немного Николай услышал удар сзади.

Сташенков запросил:

— Ноль пятидесятый, как машина?

Николай беглым взглядом окинул приборную доску, никаких нарушений стрелки не показывали.

— Пока нормально. Но удар слышал.

— Да, попадание, кажись, было. Сейчас я уделаю сучью морду…

Теперь Николай почти не выпускал из поля зрения приборы. Никаких признаков попадания не было, но на всякий случай Николай маневрировать стал более плавно.

«Врата ада» медленно уплывали назад, стрельба затухала.

И вот, наконец, горы расступились. Вдалеке, на склоне справа, Николай увидел четыре «Ми-8», из утроб которых выскакивали десантники. Четыре, а не десять, как говорил Филимонов. Значит, и десантников будет не сто…

На вершине горы тоже показались люди; перебегая от камня к камню, они рассредоточивались на склоне над десантниками. «Духи» готовились к бою.

Николай посмотрел влево — та же картина. И душманов еще больше. Правда, истребители-бомбардировщики уже заходили для атаки.

И засверкало, задымило, загудело справа и слева; ракетные залпы с истребителей-бомбардировщиков и «Ми-24» распарывали небо, как метеориты. Клубы земли, дыма и пыли вздымались ввысь, словно извергающиеся вулканы. Трассы снизу сверкали как молнии — тонкие, огненно-синие. И их было так много, что казалось, самолеты и вертолеты пронзаются ими со всех сторон. Но не один пока не падал, то взмывал ввысь, то круто пикировал на цель, отвечая более мощными ударами.

— «Ми-6» под нами, — доложил летчик-штурман. — Надо садиться, пока душманы заняты боем с истребителями-бомбардировщиками и «Ми-24».

Николай выбрал площадку рядом с обломками «Ми-6» и посадил машину. Борттехник в мгновение ока открыл входную дверь, и авиаспециалисты с тросами и инструментом попрыгали на землю.

Сташенков сел по другую сторону обломков.

Предположение Николая, что душманам будет не до «Ми-8», оказалось иллюзорным. Едва он выключил двигатели и сошел за полковником на землю, как рядом дзинькнули пули. Шипов и Николай, словно по команде, распластались под вертолетом. Били, похоже, не с большой дальности — по людям и довольно прицельно. Из автомата.

Савочка и с вертолета Сташенков ответили. Стрельба прекратилась: залег душман или то были шальные пули? Какие бы ни были, а голова поворачивалась с трудом и тело так впечаталось в землю, что не оторвать. Наконец Николай пересилил страх и посмотрел туда, откуда стреляли. Прямо перед ним на небольшой горушке виднелся зев пещеры. На краю его лежали два душмана и вели огонь из пулемета по обтекающим их с двух сторон десантникам.

Вот кому не позавидовал Николай: навьюченные боевым снаряжением, гранатами и рожками с патронами, десантники вынуждены были, собрав все силы, короткими бросками подниматься по склону, от камня к камню. То там, то тут мелькали их пятнистые одежды. Восхищала их ловкость и выносливость. У кого этих качеств не было, того быстро находила душманская пуля.

Бой с десантниками вскоре отвлек душманов, и по приземлившимся вертолетам стрельба прекратилась.

Николай поднялся, отряхнулся. Встал и полковник. Сказал с усмешкой:

— Вот сволочи, заставили покланяться. — Он опасливо посмотрел в сторону склона, откуда велась стрельба, не разгибаясь до конца. — Откуда их столько? И где наша обещанная сотня?

— Наверное, окружают, — пошутил Николай.

— Кого? Их или нас?

— Похоже, нас. Надо быстрее забирать двигатель и уносить ноги.

Шипов заспешил к авиаспециалистам.

— Пробоины у обоих, — услышал Николай обрывок доклада инженера ТЭЧ.

Полковник вместе с ним стал осматривать двигатели, в это время невдалеке грохнул разрыв — это уже били по вертолетам из гранатомета.

Не успел Николай рассмотреть, откуда стреляют, как «Ми-8» Сташенкова оторвался от земли и устремился к левому склону. Глухо застрекотал носовой счетверенный пулемет, бурунчики взрывов запрыгали у каменных нагромождений на невысокой террасе. Затем вертолет круто развернулся и устремился к пещере с правой стороны. Еще одна очередь, и стрельба из норы прекратилась.

«Лихо он их», — позавидовал Николай мастерству и смелости Сташенкова. Ему тоже захотелось быстрее подняться в небо; там движение, маневр, а здесь неподвижная мишень. Сташенков, разумеется, учел это. И все равно поступил он правильно: «Ми-24» били по скоплению душманов на вершине горы, забыв про своих подопечных «Ми-8», которых без особого труда могли уничтожить из пещер.

Сташенков, разделавшись с наиболее опасным противником, встал в круг и дал возможность авиаспециалистам заниматься своим делом.

Вылез из вертолета и Савочка, внимательно осмотрел боевую машину и подошел к Николаю.

— Хвостовую балку задело, — доложил он. — Но ничего серьезного, порвало обшивку. — Посмотрел, как работают коллеги, и вдруг усомнился: — Товарищ командир, по-моему, они не тот двигатель размонтировали. У того рвань наружу, а у этого…

Николай поспешил к полковнику.

— Вы убеждены, что именно этот двигатель?..

— А вы установили, который из них вышел из строя от взрыва? — раздраженно перебил полковник.

Невдалеке снова взметнулись к небу комья земли и камни, над головами пропели пули.

— Готовьтесь к взлету, — заторопился он. И к авиаспециалистам: — Заканчивайте. Подцепляйте троса.

Николай и Савочка полезли в кабину.

Сташенков, полоснув еще несколько раз из пулемета по террасе, пошел на посадку. Махнул Николаю рукой — взлетай.

По плану все восемь авиаспециалистов после подвески двигателя под «Ми-8» Николая садятся в вертолет Сташенкова, полковник Шипов и начальник ТЭЧ — на свое место. Но они юркнули в машину зама. И вполне разумно, одобрил их решение Николай: вертолет с подвешенным двигателем становится, по существу, малоподвижной, неманевренной мишенью, и лететь в нем удовольствия не доставит…

— Ноль пятьдесят первый, пойдете за мной — следите за подвеской, — напомнил Николай по радио Сташенкову.

— Понял, — не очень-то довольно отозвался заместитель, привыкший сам повелевать. А возможно, Николаю просто показалось — никак не может преодолеть к нему предубеждения. — Взлетаю.

— Груз на вертикали… Есть натяг! — доложил Савочка.

Николай и сам почувствовал: вертолет напрягся, затанцевал, завибрировал и наконец оторвал груз от земли. Обломки «Ми-6» поплыли назад.

Обстрел по взлетающим прекратился: Николай увидел заходящие на посадку «Ми-8». Шесть машин, те, которые должны были уже высадить десантников. Как говорится: лучше поздно, чем никогда. Душманы весь огонь сосредоточили на них.

В вышине снова появилась пара истребителей-бомбардировщиков и обрушила огонь по вершине. «Ми-24» покинули поле боя, вышли вперед «Ми-8» и повели их обратным маршрутом, нанося упреждающие удары по пещерам. Слабый ветерок растягивал дымки разрывов у «Врат ада», которых Николай особенно опасался. И хотя он увеличил скорость до предельно возможной, горловина проплывала мучительно медленно.

Наконец она осталась позади. Николай расслабленно повел плечами — будто с них целая гора свалилась. Показавшиеся впереди кишлаки не в счет: одиночки-душманы такой опасности не представляют. Даже если и подобьют машину из автоматов, можно сесть и дождаться помощи…

А вот и тот кишлак, где их обстрелял душман из-за дувала. Жаль, что Сташенков промазал. Вполне возможно, что тот и сейчас поджидает их на обратном пути.

Только Николай так подумал, как вертолет Сташенкова выскочил вперед и дал очередь по мазанке у дувала, из-за которого стреляли.

— Прекратить! — прикрикнул Николай.

Ведомый сделал горку и пошел рядом, крыло к крылу.

— Займите свое место, — не скрывая раздражения, потребовал Николай.

Сташенков то ли не слышал — был на внутренней связи, — то ли игнорировал командира, продолжал идти рядом.

Николай повторил приказ, а летчик-штурман погрозил Сташенкову кулаком, и тот круто отвалил вправо…

Двигатель доставили на Центральный в полном благополучии. Полковник Шипов вышел из вертолета довольный, пожал руку Сташенкову, потом Николаю.

— Спасибо, сынки! — сказал с чувством восторга и благодарности. — Хорошо летаете! И воюете по-нашенски, по-русски. Доложу командующему, буду просить, чтобы наградили вас…

Когда он ушел, Савочка сказал с ухмылочкой:

— Щедрый полковник. Только впопыхах приказал движок забрать не тот. Глядишь, и впрямь орденок или медалишку дадут, а ему — генерала…

— Не твое собачье дело! — оборвал со злостью прапорщика Сташенков.

Савочка подобострастно вытянулся, как бравый солдат, и отчеканил:

— Так точно, товарищ майор, не мое собачье дело! — круто повернулся и ушел.

Николаю стало обидно и за Савочку, и за себя — ведомый не очень-то считался с ним, позволял себе бестактность и вольность, не подобающие заместителю. Видимо, не получится у них мира. А так не хотелось прежних дрязг. И он еще раз попытался шуткой урезонить подчиненного.

— Послушайте, Михаил, то, что вы старше Савочки возрастом и званием не дает вам права унижать его. И мои указания зря вы игнорируете. Помните, что по этому поводу сказал Наполеон своему соратнику? «Генерал, ты выше меня на целую голову, но если еще раз не выполнишь мой приказ, то лишишься этого преимущества».

Сташенков побагровел, набычился.

— Понял, товарищ майор. К счастью, вы еще не Наполеон и я не генерал. Но коль вы так быстро освоились с обстановкой и постигли законы здешних боев, прошу отпустить меня в отпуск, по плану я должен был уйти еще в июле. В прошлом году тоже в конце года отдыхал.

Это был ультиматум. Уступить Сташенкову, понимал Николай, значит позволить ему и в дальнейшем вести себя своевольно, по-хамски. И он ответил так же категорично:

— Пишите, как и подобает в таких случаях, рапорт. Я возражать не стану.

5

Командир полка подписал рапорт. Но вместо радости Сташенков испытал огорчение — не стали просить, чтобы он остался, учитывая сложную обстановку, неопытность командира эскадрильи.

А как он мечтал вырваться из этого пекла в родной Львов, к милой мамочке, к любимой жене, с которой не прожил и полгода, если не считать те дни, когда она уезжала на экзамены!..

Он прилетел в Тарбоган, в свою квартиру, и без всякой охоты стал укладывать вещи. Беспокоило его и недавно полученное письмо от матери, в котором она делала прозрачные намеки о жене, что-де не нравится ей. То ли поссорились, то ли еще что.

Мать у него суровых правил, воспитывала Мишеньку без отца и держала в жестких руках, наказывала за малейшие проступки…

Михаил не придал особого значения письму: мало ли что не понравилось матери в поведении жены, воспитывалась Лилита в других условиях, с другим подходом; она тоже была единственной дочерью, но мать и отец у нее были добрые и мягко-характерные, безумно любили дочь и позволяли ей все. И ни мать Михаила, ни он сам не заметили, чтобы это испортило девушку, — она тоже была доброй, милой, ласковой. Притом мать первая познакомилась с Лилитой: отдыхала в санатории под Ригой с ее родителями, побывала у них в гостях дома и буквально засыпала сына восторженными письмами: ах, какая прелестная девушка, как воспитанна, умна, как образованна… Уговорила в прошлом году поехать отдыхать на Рижское взморье, навестить своих знакомых.

Лилита и ему, уже не наивному мальчику, понравилась до обалдения, в конце отпуска он сделал предложение.

— Лили еще институт не закончила, — возразил отец. — Коль понравились друг другу, подождите, полгода — срок не велик.

— Я думаю, супружество не помешает учебе, — стоял на своем Михаил, — Лилита продолжит учебу, а закончит, приедет в Тарбоган со свободным дипломом. Инженерам-экономистам в городе найдется место.

И уговорил…

Потом Лилита приехала в Тарбоган в феврале, когда писала дипломную работу. Как они здорово провели время! Командир полка, учитывая положение Михаила, отпустил его на неделю. И эта неделя поистине была медовой! Когда поженились, до отъезда оставалось несколько дней, Лилита еще стеснялась его, да и он был настолько влюблен, что млел перед нею, как мальчишка, и они, по существу, мало что поняли в супружестве. А тут!..

От кого-то Михаил слышал, что латышки сдержанные и холодные по натуре женщины, такой тогда в Риге и показалась ему Лилита. И совсем другой узнал он ее через два месяца…

В мае Лилита защитила диплом, сдала экзамены и приехала в Тарбоган. Но обстановка в Афганистане обострилась, в ряде районов появились новые банды, и вертолетная эскадрилья, временное командование которой принял Михаил после гибели комэска, была перебазирована в провинцию Бадахшан на помощь Народной армии и нашим десантникам. В Тарбоган Михаилу удалось вырваться только в июне, когда там началась жара. Лилита за эти дни похудела, и ее мягкие, как шелк, волосы, в которые он так любил зарываться лицом и вдыхать аромат прибалтийских лугов, стали жесткими; никакие шампуни, лосьоны и фиксаторы не держали былую прическу более получаса. Но главное, Лилита чувствовала себя одинокой, разлука и безделье угнетали ее, временами не находила себе места. И Михаил, надеясь на скорый отпуск — по плану он должен был пойти в июле, задерживало назначение командира эскадрильи, — отправил ее к своей матери во Львов.

И вот письмо из дома: «Кажется, я ошиблась в избраннице…»

Хотя Михаил не придал ему особого значения, червячок неуверенности в жене, сомнения и ревности начал потихоньку точить сердце, и если поначалу он свой пессимизм объяснял обидой за несостоявшуюся должность, назначение на нее самого нежелательного человека, который, конечно же, не забыл старых обид, то теперь убедился — нет, вся причина в ней, в Лилите: он боялся ехать во Львов, боялся узнать об измене жены и потерять ее.

Он бросил на диван штатский костюм, сорочки, галстуки. Сел рядом с чемоданом и задумался: неужели такое могло случиться? Лилите всего двадцать три года, совсем еще девочка, и такая там, в Риге, была робкая, застенчивая. Нет, не может быть… А здесь, в этой комнате, она трепетала от страсти, целовала его до исступления…

Но любила ли она его?.. И что такое любовь? Полет, который не может быть бесконечным, как сказал местный острослов, и концовка которого, к сожалению, порой бывает очень печальная… Неужели и его полет закончится аварией?.. Нет, и местный острослов что-то напутал, преувеличил. Разве мало счастливых браков, счастливых семей, до конца дней своих сохраняющих любовь и верность?.. А много ли? Отец ушел к другой, бросив мать, умную и серьезную женщину. А родители Лилиты? Но что он о них знает? Видел дважды за короткое пребывание в отпуске. На эти считаные дни и самые злые враги могли заключить перемирие… Из друзей, знакомых… Взять того же Громадина, теперешнего командира эскадрильи. Михаил хорошо помнил, как прибыл он в Кызыл-Бурун с женой. В самое жаркое время. Вышли из самолета, как два ангелочка, чистенькие, ухоженные и довольные, словно попали в долгожданный рай. И Михаила взбесило тогда: куда и зачем привез, дуралей, такое милое и нежное существо? Не понимает, что зачахнет оно здесь от тоски и одиночества — не на курорт приехал, спокойной жизни здесь, наслаждений с женою не жди. И Михаил не сдержался, сострил: «Лучше бы ты тещу привез». Не думал, не ожидал, что подчиненный, этот картинный капитан, так ответит, что до сих пор стыдно: «Я напишу о вашем пожелании. Правда, теща у меня — умная женщина».

Присутствовавшие при этом разговоре офицеры долго потом улыбались при виде Михаила и шушукались…

Что тогда взбесило Михаила? Позавидовал чужому счастью или в самом деле посочувствовал жене Громадина?.. Она, как вскоре выяснилось, действительно заслуживала сочувствия, и семья их оказалась не такой уж благополучной, потому, видимо, и приехал Громадин на этот раз один…

Да, слово не воробей, и прошлого не воротишь. Хотя Громадин и делает вид, что забыл обиду, а подвернется случай, отплатит сторицей. Нет, не было между ними мира и согласия и не будет. Потому и отпуск подмахнул комэск с легким сердцем — пусть, мол, катится на все четыре стороны, сам с делами справлюсь… Что ж, посмотрим, как он тут навоюет, накомандует, как наладит дисциплину. Тут один рядовой Разумовский чего стоит…

Михаил поднялся и стал укладывать в чемодан вещи.

6

Солнце неподвижно висит над головой и так палит, что, кажется, мозги начнут плавиться. Ветерок не шелохнется — кругом горы, — и сверху небо как герметическая крышка, сквозь которую беспрепятственно бьют нещадные лучи.

Вторую неделю возит Николай десантную группу во главе с лейтенантом Штыркиным на место, где были захвачены душманы, лазают там по горам бедные десантники в поисках неизвестно чего до изнеможения, а толку мало. Правда, у речки нашли разбросанные боеприпасы, в небольшой пещере два десятка автоматов с тремя ящиками патронов, и все. Один из душманов по имени Абдулахаб, молодой бородач, которого заприметил Николай, признался, что их тройке было поручено доставить с западного берега боеприпасы. Тайник знал только проводник, который был убит при перестрелке. Ничего другого выяснить пока не удалось. Вот и возит майор Громадин группу десантников к подножию горы, ищут склады с оружием, и все впустую. Похоже, и сегодня толку не будет. Десантники с ног валятся от зноя и усталости, еле карабкаются по крутым склонам; некоторые больше сидят на месте, тяжело дышат, как загнанные лошади. Да и разве найдешь в горах чужую захоронку?.. А в эскадрилье дел невпроворот, не знаешь, за что браться — и людей надо изучить, и тактикой заниматься, и ночную подготовку не запускать. А тут еще и дисциплина захромала. Вчера рядовой Разумовский пожаловался, что старослужащие солдаты его поколотили, грозится жалобу в ЦК написать. Стал разбираться, и вправду поколотили: после отбоя Разумовский истерику закатил, стал кричать, о кровать биться. Его и по-хорошему уговаривали, и грозили — не помогло. Вот тогда один из солдат, действительно из старослужащих, стукнул его. Напиши Разумовский жалобу, неприятностей не оберешься; припишут еще «дедовщину», попробуй потом докажи, что это не так…

Что с Разумовским? Нервное истощение, страх или простая симуляция? И как поступить? Отправить в Тарбоган?

Самый простой выход. Но какой это пример для других? Разгильдяя в тыл, а добросовестных в пекло?..

И Сташенков в отпуск укатил. Правда, понять его можно: целый месяц один вкалывал, крутился как белка в колесе и надеялся, вправе был надеяться, что командирская должность достанется ему. А прислали… бывшего подчиненного.

Командир полка предупреждал Николая:

— Сташенков ждал этой должности. Летчик он превосходный, а как человек… В общем, легкой жизни не ждите…

Николай легкой и не ждал, но отношения со своим заместителем надеялся наладить…

Стрелка часов приближалась к двум — восьмой час они на пятачке под палящим солнцем. Экипажу еще полбеды: Мезенцев растянул чехол, и все забрались в тень (правда, температура и здесь не менее 50 градусов), а каково ребятам из группы поиска, которые излазили десяток скал, изрыли сотни квадратных метров каменистой земли?..

В 14:00 группа поиска выстроилась у вертолета. Лейтенант Штыркин отметил на карте места, где велись работы, выслушал мнение каждого и дал команду садиться в кабину.

Николай взлетел и взял курс на свой аэродром.

После обеда командир полка разрешил экипажу отдыхать до следующего утра. Николай чувствовал усталость, голова была тяжелой, словно жара иссушила мозги, и черепная коробка гудела от зноя, но в казарму он решил не идти — там тоже духота, а в штабе ждали неотложные дела — донесение надо было написать, полетные листы проверить. И уснуть вряд ли удастся — никак не может приучить себя спать здесь днем при таком пекле.

В штабе, кроме дежурного наряда, секретчика да писаря, никого не было, и Николай, взяв нужные документы, направился в канцелярию третьей эскадрильи. Здесь было пусто. Расстегнув почти все пуговицы рубашки, он откинулся на спинку кресла и расслабленно вздохнул. После раскаленной кабины вертолета, давящего бронежилета, запаха эмалита и ацетоновых красок кабинет казался раем. Приятно было сидеть, отрешившись от всего на свете, ничего не делать, ни о чем не заботиться. Хотя бы минутку. Еще бы окунуться в прохладную морскую водицу или хотя бы постоять под душем, как бывало в Кызыл-Буруне, да подремать в белоснежной постели, пахнущей «Серебристым ландышем» — Наталья любила этот запах и освежала им простыни. Как она там? И Аленка? Осенью дочурка пойдет во второй класс. Ждет не дождется. Сколько будет слез и разочарований, если к началу учебы не удастся получить квартиру.

Николай так задумался, что не заметил, как открылась дверь кабинета: услышал уже голос, жалостливый, чуть ли не плачущий:

— Пустите, товарищ командир, погреться. Околеваю совсем.

Повернулся и чуть не упал с кресла: перед ним стоял рядовой Разумовский — в шапке-ушанке, в теплом бушлате; по лицу из-под шапки, по лбу стекали ручейки пота. И глаза у солдата были такие затуманенные, словно и в самом деле тронулся умом. «А вдруг!.. — мелькнула у Николая мысль. — От такой жары, от перенапряжения или психического стресса вполне возможно». Разумовский, хотя и высокого роста и не хлипкого телосложения, неженка — вырос в интеллигентной семье: отец — крупный специалист по гидросооружениям, почти все время находится за границей, мать — эстрадная актриса, тоже в разъездах, и Эдуард воспитывался бабушкой, которая баловала его, не приучала к труду. После десятилетки Эдика устроили в консерваторию — слух у него был отменный, хорошо играл на скрипке. Но на втором курсе Эдик задурил, стал курить и выпивать, а поскольку выделенного бабушкой бюджета на все не хватало, пришлось идти на подработки в ресторан, на эстраду. Концерты, как правило, заканчивались попойками, консерваторию он посещал все реже, и его отчислили. Знакомый бабушкин военком, побеседовав с Эдиком, понял, что юношу может перевоспитать…

— Где бы ты желал служить? — спросил он у него.

— На юге, разумеется, — не задумываясь ответил Эдик и добавил: — У Черного моря.

Военком понимающе кивнул:

— На юге — можно. У Черного моря, правда, не обещаю, но что вода будет соленой, можешь не сомневаться…

Так Эдик попал под южное солнце Таджикистана, а потом Афганистана…

Военком, разумеется, поступил правильно и разумно. Но хватит ли у изнеженного, избалованного оболтуса характера и силы воли, чтобы преодолеть армейские трудности? Первые месяцы службы показали, что Эдик не тот поддающийся материал, из которого можно лепить настоящего человека, стойкого солдата. Он хитрил, ловчил, придумывал всякие поводы, только чтобы увильнуть от работы на аэродроме или даже на кухне. Но старшина эскадрильи, начальник техническо-эксплуатационной части, люди сильные и жесткие, умело держали его в руках, пресекали всякие попытки симуляции. И вот вчерашняя истерика, сегодняшнее помешательство. Симуляция это или реальный срыв психики?

Положеньице!..

Николай обдумывал создавшуюся ситуацию, внимательно вглядываясь в лицо солдата. А может, он пьян или накурился анаши? Здесь, говорят, такое бывало.

— Садитесь, — пододвинул к себе поближе стул Николай, чтобы уловить запах.

Разумовский сел, зябко передернул плечами, дохнул майору в самое лицо:

— Знобит, трясет…

Запаха никакого не было. Может, укол?..

— Аж зубы ломит. — Разумовский клацнул зубами и приблизился почти вплотную к майору. Догадался, о чем подумал командир? Николаю в какой-то миг показалось, что Разумовский осмысленно и настороженно стрельнул в него глазами.

— Мне тоже что-то нездоровится, — сказал он и тоже передернул плечами. — А летать надо, афганский народ от внешних и внутренних бандитов защищать. Не хочешь помочь экипажу?

И снова, как отблеск ночной зарницы, настороженный, испытывающий взгляд.

— Хочу, — болезненным голосом протянул Разумовский. — Только согреться бы. Может, костер разведем? У вас спички есть?

Николай не курил и спичек с собой никогда не носил. А как они нужны были сейчас!

— Спички найдем.

Он стал шарить у себя по карманам. И снова то ли показалось, то ли на самом деле в глубине глаз солдата мелькнуло вполне осмысленное любопытство. Полазив по карманам, Николай открыл письменный стол, один ящик, другой, и, к великой радости, увидел потертую коробку. В ней было с десяток спичек.

Николай протянул коробок Разумовскому:

— Вот, берите.

Солдат взял недоверчиво, потом вдруг заулыбался, вскочил с кресла и пустился в пляс, припевая:

— Вот теперь согреемся, вот теперь согреемся. — Подскочил к другому столу, где лежала подшивка газет, отмахнул с ходу несколько штук; продолжая плясать, сминал их. Лицо его то улыбалось, то перекашивалось в какой-то бессмысленной гримасе, губы оттопыривались, и из уголков скатывалась пена слюны.

Разумовский действительно был похож на человека, лишившегося рассудка, и в груди Николая шевельнулась жалость: талантливый парень, мог стать известным музыкантом, а то и композитором… И что они, отцы-командиры, скажут теперь его родителям, как объяснят случившееся?

Разумовский бросил смятые газеты посередине кабинета, осмотрел его: видимо, показалось мало, оторвал еще несколько штук от подшивки, удовлетворенно кивнул.

— А дров где возьмем? — спросил у майора, лишь искоса глянув на него.

— А вот кресла, — вырвалось у Николая, а по спине пробежал холодок: что, если начнет ломать?

— Правильно, — одобрил Разумовский и присел на корточки у брошенных газет — точь-в-точь, как у костра. Открыл коробок.

Николай тоже встал, подошел к двери, вставил в скважину ключ, щелкнул замком. Ключ положил себе в карман.

— А зачем это? — полюбопытствовал Разумовский.

— Чтоб тепло не выходило, — ответил Николай с иронией, не сводя глаз с солдата. И кивнул на окна. — Тут-то не уйдет — окна двойные, зарешеченные.

Разумовский опустил глаза, чиркнул по коробку спичкой. Сломал. Стал доставать другую. Руки у него дрожали.

— А может, лучше на улице? — Голос осип, сорвался от волнения.

— Нет, товарищ Разумовский, на улицу просто так мы теперь с вами не выйдем, — как Николай ни сдерживался, слова вылетали отрывисто, угрожающе. — Отсюда один путь — либо в честные солдаты, либо…

— Только бить меня не надо, — захныкал Разумовский, — а то я кричать начну. — Он сунул спички в карман.

И Николай понял: шантаж с пожаром не удался, теперь Разумовский грозится и командира обвинить в рукоприкладстве.

— Позвать кого-нибудь в свидетели? — спокойно и холодно сказал Николай. Разумовский насупился. — Тебе сколько служить осталось?

— Не знаю. — Но голос дрогнул, сорвался.

— А я знаю. Чуть более года. Я прослужил двенадцать. И поверь мне, мои годы пробежали быстрее, чем твои месяцы. Потому что я не ловчил. У меня были друзья, а с друзьями всегда легче. Скажи, чего ты хочешь?

— Не надо меня бить, — снова заблажил Разумовский.

— Ты трус, Эдуард, — пропустил Николай угрозу мимо ушей. — Боишься трудностей, боишься, что душманы подстрелят тебя здесь, на аэродроме. Кстати, я тоже не хочу умирать и боюсь смерти. Но есть вещи, товарищ Разумовский, которые страшнее смерти, — это позор. Подумай, как ты будешь смотреть родным, близким в глаза, если вернешься домой не из Афганистана и не воином-интернационалистом, а гражданином, отбывшим заключение за уклонение от воинской службы. Устраивает тебя такая перспектива? — Разумовский опустил голову. — Ты даже не знаешь, что глаза твои честнее, чем мысли. Вот выбирай: или ты даешь мне слово, что будешь служить честно, или я сейчас вызываю медицинскую экспертизу, пусть тебя обследуют и дадут заключение. Военный трибунал с такими вещами не шутит… Что же ты молчишь? — Николай подождал еще немного. Разумовский не поднимал глаз. — Значит, не договорились. — Николай снял трубку телефона.

— Не надо! — схватил его за руку Разумовский.

7

Абдулахаб скрипел зубами, бил кулаком в каменную стену: сколько его будут еще держать за решеткой, сколько раз водить на допрос, когда все, что они хотели знать, он выложил? И где его напарник Мурмамад, что сказал на допросе? Правда, многое он сказать и не мог, потому что знает мало — в отряде вторую неделю, — но самое главное, что Абдулахаб является казначеем отряда, знает. А если выдаст, прощай золото, и что на том берегу, и что там, припрятанное недалеко от кишлака Мармуль. Но, похоже, Мурмамад молчит. Парень он стоящий — и при появлении вертолетов не спаниковал, и на предварительном допросе, когда их еще не разлучили, твердил одно: они дехкане из кишлака Шаршариф, перебрались через речку, чтобы запастись на зиму фисташками.

Теперь их на допрос водят по одному, заставляют повторять одно и то же по нескольку раз — ищут неточности, зацепку, чтобы раскрутить запутанный ими клубок и докопаться до истины. Если Мурмамад выдержит, самое худшее, что можно ожидать, двух-трехгодичное отбывание в исправительно-трудовых лагерях, но Абдулахаб надеялся на лучшее: советские контрразведчики захотят использовать их в своих целях и, взяв определенные обязательства, отправят на ту сторону Кончи. Предложение он, разумеется, примет, только отпустили бы, а когда окажется на свободе, заберет Земфиру — и ищи ветра в поле, как говорят русские, а точнее, в горах. Абдулахаб снова станет Абдулахабом, а не Заидом, коим назвался контрразведчикам, присвоив себе имя убитого: у Заида не такая известная биография, он в отряде недавно, месяца три, и не представляет для Советов такого интереса, как бывший студент Ташкентского государственного университета имени В. И. Ленина, посланец Демократической Республики Афганистан, затем начальник снабжения геологоразведочной партии в Файзабаде, а позже — казначей банд Башира и Масуда.

Но дни шли за днями, допросы за допросами, а никто ему ничего не предлагал, даже намеков на сотрудничество не делал. Его мучили неизвестность, неопределенность положения и все больше беспокоила судьба Земфиры. Как она там? Выдержит ли выпавшие на долю испытания? Первый год жизни в Афганистане она перенесла довольно тяжело; в Ташкенте у нее была хотя и небольшая однокомнатная квартира — жили они вдвоем с матерью, — но с удобствами, с газом и горячей водой. В Файзабаде же, куда привез ее Абдулахаб, пришлось привыкать к земляному полу, к керосинке и костру, к невкусной, с привкусом горечи, воде, которую она могла пить только кипяченой. А потом, когда Башир увел Абдулахаба в банду и Земфира более месяца жила в страшных ожиданиях и лишениях, она пошла за мужем дорогами испытаний, еще больших страданий, скитаний и бесконечных боев. И только любовь ее к Абдулахабу помогла переносить зной и холод, трудные длинные переходы, насмешливые, а то и недобрые взгляды единоверцев мужа. Правда, никто в отряде Башира не смел и словом оскорбить ее — боялись Абдулахаба, самого сильного и ловкого в отряде воина, пользующегося покровительством главаря. И Башир относился к Земфире с почтением, иногда долго не отрывал от ее стройного стана вожделенных глаз. Абдулахаб опасался, что однажды предводитель не выдержит искушения и, отправив Абдулахаба на задание, прикажет Земфире явиться в его палатку. Но Башир, имевший в десятке кишлаков жен и любивший женщин, оставлял Земфиру в покое, то ли дорожа прежней дружбой с Абдулахабом, то ли боясь его мести. А возможно, выжидал более подходящего момента. И Абдулахаб не знал, чем все это кончится, пока отряд Башира не попал в засаду.

Их тогда окружили со всех сторон: со стороны кишлака сарбазы и работники царандоя, со стороны гор — десантники, высаженные из вертолетов. Случилось это ранним утром, когда отряд Башира направился в кишлак Мармуль, чтобы захватить завезенные туда накануне советскими вертолетами продовольствие и одежду и покарать неверных, продавшихся проклятым шурави.

Кто-то их предал, и разведка, побывавшая ночью в кишлаке, ничего не обнаружила. А сарбазов и царандоев находилось в засаде не менее двух сотен. Едва началась перестрелка, загудели в небе вертолеты. «Стингеров» в отряде не было, да и вряд ли ими можно было воспользоваться: вертолеты вынырнули из-за гор внезапно и шли на такой малой высоте, что трудно было прицелиться из пулемета и автомата.

И все-таки группа противовоздушной обороны, имевшая два крупнокалиберных пулемета, ударила по закружившим над ними «Ми-24». В ответ сверкнули молниями реактивные снаряды. Пока вертолеты прикрытия прижимали огнем моджахеддинов к земле, «Ми-8» совершили посадку, и десантники отрезали путь отступления к горам.

Абдулахаб, побывавший уже не в одном бою и умевший здраво оценить ситуацию, сразу понял, что на этот раз живым вырваться из кольца удастся немногим.

Башир знаком подозвал к себе Абдулахаба. Сказал не властно, как приказывал раньше, а скорее попросил:

— Будь рядом. Уходить будем через кишлак. Передай по цепи.

Но не успела команда облететь рассыпавшийся почти на голом месте отряд — и валунов здесь было мало, и кювет у дороги довольно мелок, — как стрельба со стороны кишлака и со стороны гор, где замкнулось кольцо, затихла. Над головами моджахеддинов прокатился громовой голос.

— Моджахеддины, бирардары! Слушайте и не стреляйте, пока не обдумаете свое решение. Мы даем вам на это полчаса. Вы окружены, и сами видите, положение ваше безнадежно. Предлагаем не проливать напрасно кровь, сдаться. Можете выделить для переговоров парламентера. Стариков, детей и женщин, если такие имеются, просим покинуть поле боя. Выход — по дороге к кишлаку…

Башир выругался:

— Кафиры, гяуры! Пусть шакалы терзают ваши трупы! — Кивнул в сторону, где укрылась в кювете Земфира. — Пусть уходит женщина. Остальным — готовиться к прорыву.

У Земфиры на глазах выступили слезы:

— А ты?

— Будешь ждать меня в Файзабаде.

— Вы сдадитесь?

— Иди, — подтолкнул он жену.

Когда вернулся к Баширу, тот еще раз повторил:

— Будь рядом. Если ранят — вынеси. Если убьют, снимешь этот пояс и отдашь Гулям. Понял?

Абдулахаб кивнул. Гулям — старшая жена Башира, она знает, как распорядиться состоянием мужа: что в поясе драгоценности — Абдулахаб не сомневался.

— Казну сдашь Масуду.

Абдулахаб знал и этого главаря, действовавшего со своим отрядом восточнее Файзабада, а иногда и объединявшегося с Баширом. Но это было редко: каждый имел свое задание, получаемое от главы «Фронта национального освобождения Афганистана» Себгатуллы Моджаддеди из Пакистана.

— Не надо, саиб, вместе уйдем.

Башир не ответил, глубоко вздохнул.

Стрельба прекратилась, даже одиночных выстрелов не слышалось; лишь вертолеты, кружившие над залегшими моджахеддинами, нарушали тишину прекрасного весеннего утра: Абдулахаб, как никогда ранее, вдруг уловил сквозь гарь пороха медвяный запах свежих трав и цветов, которыми покрылась земля, напоенная вешними водами; светло-фиолетовый колокольчик на тоненьком стебельке тянулся из-под камня к самому лицу Абдулахаба и, казалось, щекотал своими нежными лепестками ноздри. И поднявшееся над зубцами гор солнце было такое ласковое, теплое…

— Кто это? — толкнул локтем Башир Абдулахаба, взглядом указав на шагавшего за Земфирой старика Расула, примкнувшего к отряду с неделю назад.

— Расул Самад, он из здешних мест, — пояснил Абдулахаб и прижал к плечу автомат, беря старика на мушку.

— Пусть идет, — остановил Башир. — Сам пришел, сам ушел. И толку от него, как от сломанного посоха.

Навстречу Земфире и старику направились двое мужчин с карабинами в форме царандоя. Остановились, о чем-то поговорили и повели их в кишлак.

— Башир! — раздался все тот же зычный голос в усилителе. — Осталось десять минут, а ты не высылаешь парламентера. Мы знаем, сколько у тебя воинов, и не хотим, чтобы их кровь пролилась напрасно. Твои собратья-сардары уже перешли на сторону народной власти, советуем и тебе со своим отрядом последовать их примеру. Народ устал от войны, хочет мира, хлеба. И поля истосковались по вашим рабочим рукам…

— Кафиры! Гяуры! — зарычал Башир и дал длинную очередь из автомата.

В ту же секунду со всех сторон застрочили пулеметы, заухали легкие пушки, гранатометы, и моджахеддины, делая короткие перебежки от камня к камню, устремились в сторону кишлака. Цепочка сарбазов дрогнула, изогнулась и стала рваться, особенно на правом крыле, где оборону держали царандои.

— Туда, — указал на слабое место Башир.

Абдулахаб еле успевал за ним.

Патрулировавшие вертолеты открыли стрельбу, но вскоре вынуждены были прекратить ее — моджахеддины смешались с сарбазами и царандоями, ослабили огонь и десантники — в дыму и пыли легко было поразить своих. Воспользовавшись этим, остаток отряда Башира достиг кишлака в занял наиболее выгодные позиции — дувалы, мазанки, арыки.

— Из кишлака не уходить, жителей не выпускать, пока к нам на помощь не подойдут моджахеддины Масуда, — отдал приказ Башир.

Он шел вдоль дувала, не кланяясь пулям, которые свистели то тут, то там, взбивали фонтанчики глиняной пыли, рикошетили о камни. Остановился около открытой двери мазанки, но внутрь входить не торопился.

— Сколько, думаешь, сможем продержаться здесь? — спросил у Абдулахаба.

Сардар спрашивал у сарбаза… Похоже, на помощь моджахеддинов Масуда он не очень рассчитывал. А может, придумал?..

— Когда должен подойти Масуд? — на вопрос вопросом ответил Абдулахаб.

Башир только сверкнул глазами. Посмотрел на крышу и, опершись ногой о камень, легко взобрался наверх. Абдулахаб последовал за ним. Распластавшись на плоской, чуть покатой поверхности, они подползли к противоположному краю, откуда хорошо просматривались окраины, и увидели, как десантники, сарбазы и царандои обтекают кишлак с востока, с юга и с севера. Свободной оставалась лишь западная часть. Пока…

По тому, как решительно Башир спрыгнул с крыши, Абдулахаб понял, что он принял решение.

Почти в каждом кишлаке, где отряд действовал, у Башира были осведомители и верные люди, а готовясь к набегу, он брал обычно лошадей или ишаков для вывоза награбленного. На этот раз ни лошадей, ни ишаков в отряде не было, значит, Башир рассчитывал взять их в кишлаке.

Абдулахаб не ошибся. Башир вошел в мазанку и появился оттуда с длинным седобородым стариком. Пригибаясь при каждом выстреле и цоканье невдалеке пуль, тот повел их вдоль дувала к западной окраине. Остановились около полуразрушенной мазанки, за стенами которой увидели четырех лошадей. Башир, не говоря ни слова, прыгнул на спину одной. Старик едва успел подать ему повод, как он ударил лошадь в бока каблуками и, выбравшись наружу, помчался на запад, где невдалеке виднелись горы. Там можно укрыться в густых зарослях, подняться по малохоженым и мало кому известным тропам к перевалу… Если только не заметят их с вертолета.

Лошадь под Абдулахабом, несмотря на впалые бока и острую спину, на которой сидеть было мучительно неудобно, бежала довольно резво и потихоньку сокращала расстояние до Башира.

Они проскакали с полкилометра, когда услышали позади рокот двигателей и впереди них на дороге взметнулись фонтанчики разрывов.

Вертолеты, промахнувшись с первого захода, пошли на второй. Абдулахаб видел, как начал петлять Башир, бросая лошадь с одной стороны дороги на другую, и тоже попытался сманеврировать, но его рысак, и без того уже вздымавший боками, как после длительной скачки, сбился с галопа на трусцу и заартачился, не обращая внимания на понукания и удары каблуками в бока.

Пулеметная дорожка легла совсем рядом, и вертолет пронесся над самой головой Абдулахаба, чуть ли не задев его колесами, и это взбодрило, а вернее, напугало лошадь — она рванулась вперед, туда, где конь Башира вдруг споткнулся и грохнулся в дорожную пыль.

Абдулахаб ожидал, что сардар сейчас вскочит и придется ему уступить лошадь, но тот не вставал. И когда Абдулахаб подскакал поближе и увидел распластанное тело, у него зашевелились волосы на голове: череп сардара был расколот надвое, одна половина с окровавленной чалмой лежала радом, другая была отброшена на добрых полметра. Лошадь храпела и билась в предсмертных судорогах: снаряды раздробили ей круп.

Не отдавая себе отчета — так уж приучили его выполнять волю господина, — Абдулахаб спрыгнул с лошади и отстегнул пояс сардара. Он совсем забыл про вертолет, и только когда снаряды полоснули перед глазами, упал, прижался к земле. Первой мыслью было открыть ответный огонь из автомата, защищаться до последнего патрона, но он тут же отогнал ее; что может сделать пуля бронированному чудовищу с крупнокалиберным четырехствольным пулеметом? А если?.. И он, откинув руку, притворился убитым. Лошадь отбежала на обочину и стала щипать траву.

Вертолет сделал один круг, другой. Уж не хочет ли он сесть? Тогда придется принять последний бой…

Но вертолет вдруг круто развернулся и направился к кишлаку, где продолжали греметь выстрелы. И когда он завис над восточной окраиной, Абдулахаб пополз прочь от Башира, над которым уже зажужжали мухи, встал и пустился к горам.

Ему удалось уйти от преследования, и через неделю он разыскал жену Башира Гулям. Разыскал, но драгоценностей отдавать не стал: Гулям переметнулась к неверным, ушла жить к царандою. И Абдулахаб припрятал сокровища Башира до лучших времен, уверенный, что они скоро наступят. А казну, как и велел саиб, доставил самому Масуду.

Абдулахаб не рассчитывал на особое доверие в новом отряде и был немало удивлен, когда Масуд без особых расспросов и проверки оставил его при прежней должности. Еще больше удивился, узнав, что казна отряда содержится в том же самом банке в Файзабаде. Так он стал служить новому хозяину. Но если для отряда Башира жалованье и наградные за уничтоженных шурави, бронетранспортеры и вертолеты шли от Себгатуллы Моджаддеди из Пакистана, то моджахеддины Масуда, помимо боевых задач, занимались добычей золота, на которое покупали оружие, и Абдулахаб почти не бывал в отряде, жалел, что согласился взять Земфиру с собой. Жене у Масуда жилось далеко не так вольготно, как у Башира. Вначале сардар относился к ней с недоверием, считал чуть ли не шпионкой шурави, потом непонятно за какие заслуги приблизил, сделал хозяйкой своей палатки.

Такое положение еще больше расстроило Абдулахаба. Теперь он уходил на задания с грустными мыслями и тяжелым сердцем. Надо бежать, все настойчивее зрело решение. Забрать Земфиру и… в Арабские Эмираты или еще куда-нибудь: драгоценностей Башира, если умело ими распорядиться, хватит и им и их детям… Можно прихватить золотишко, намытое на Кокче. Только бы выбраться от шурави…

В этот день на допрос его вызвали уже вечером. Средних лет капитан, все тот же, который с первого дня задержания ведет с ним словесный поединок, был менее сух и официален.

— Так ничего и не хотите нам сказать? — спросил с понятной веселинкой.

Переводчик перевел более жестко и неточно: «Так что, будем продолжать в молчанку играть или наконец вспомните, куда и зачем шли?»

Абдулахаб, как и прежде, сделал вид, что русский не понимает, ответил переводчику:

— Я все сказал, бирардар, что знал; да будет Аллах тому свидетель.

— Какой я тебе брат? — возмутился переводчик. — И не боишься, что Аллах покарает тебя за неправду?

Абдулахаб не боялся: во-первых, он не очень-то верил в Аллаха; во-вторых, если Аллах и есть, он не накажет мусульманина за обман шурави, а ниспошлет ему благополучие, ибо каждый неверный есть злейший враг ислама и заслуживает самой суровой кары.

Переводчик обратился к капитану:

— Бесполезно, Иван Андреевич. Эти фанатики, что им вбили муллы в голову, то и будут твердить.

«Значит, Мурмамад тоже ничего не сказал», — обрадовался Абдулахаб.

— Ну что ж, — поднялся из-за стола капитан. — Скажите ему, что передам их в таком случае органам национальной безопасности Афганистана. Там быстрее разберутся, кто они и что делали на берегу речки. Хотя вполне вероятно, что приходили за золотом, а когда их обнаружили, охранники ухлопали казначея, чтобы он не выдал место захоронения. Ничего, все равно найдем.

Абдулахаб с трудом сдерживал рвущуюся из груди радость; лучшего он и не ждал; главное, их отправят к своим, а там он сумеет выкрутиться, вплоть до того, что попросится на службу сарбазом или царандоем. Разыщет Земфиру и… Он даже в мыслях прерывал свою мечту, боясь, как бы не разгадали ее. А придет время, он и до этого золотишка, что на берегу, доберется. Только бы обрести свободу…

Переводчик перевел слова капитана. Абдулахаб благодарно приложил к груди руку:

— Да ниспошлет вам Аллах милость и благоденствие.

8

Самолет приземлился во львовском аэропорту уже вечером. Какой это был вечер! И небо здесь совсем другое — не желтое, как там, над горами, а лазоревое, и облака, разбросанные у восточного горизонта, — небольшие, аккуратные, как клочки лебяжьего пуха, и воздух напоен таким ароматом, что голова кружится.

Днем прошел дождь (лето здесь тоже не то что в Афганистане — с частыми дождями и грозами), и земля еще парила, источая медвяные запахи благоухающих цветов и деревьев.

Михаил вышел из самолета, остановился, очарованный красотой родного края; все ему казалось милым и незабвенным, дорогим и близким, лучше которого нет и не может быть ничего на свете. Полгода он не был здесь, а как соскучился! Быстрее захотелось увидеть дом, где родился и вырос, двор с тополями, где играл с мальчишками, мать, Лилиту. Вот удивятся они и обрадуются! Телеграмму он не стал давать, захотелось без предупреждения явиться и посмотреть, что у них происходит, какая черная кошка пробежала между ними. И так, считал он, будет лучше: реальнее покажется обстановка и оценить ее будет легче, без предвзятости.

Из аэропорта в город шли автобусы, но Михаил нашел такси, чтобы не таскаться с чемоданами. Хотя для себя он взял самое необходимое: штатский костюм, тройку рубашек, туфли, вещей набралось два чемодана — подарки матери и Лилите. Только бы не случилось худшее… Он отгонял эту мысль, а она вертелась рядом, словно рассерженная оса, и жалила в самое больное место. Он все простит Лилите: и редкие в последнее время письма, и ссору с матерью, и даже если она незаслуженно обидела мать, — но одного не простит… Нет, не пойдет на это Лилита, просто у него болезненно разыгралось воображение, навеянное неприятностями по службе, письмом матери. Да и с чего он взял, что Лилита нашла другого? «Видимо, я ошиблась в своем выборе, Лилита оказалась не такой, какой представилась вначале…» — это еще ни о чем не говорит…

Такой вывод и там, в гарнизоне, и здесь, когда он был почти дома, успокоил его и поднял настроение. Он восторгался зеленью крон проносившегося мимо леса, словоохотливо рассказывал шоферу, из какого пекла вырвался, расспрашивал о жизни города, урожае, ценах на рынке.

К дому подъехали, когда во дворе было уже сумеречно — коробки серых многоэтажных зданий затеняли свет уходящего за горизонт солнца.

Михаил расплатился с шофером, поблагодарил за быструю езду и, подхватив чемоданы, зашагал к подъезду. Обратил внимание, что двор пуст — теперь мальчишки лето проводят на природе, в пионерских лагерях, на даче, а когда рос он, было не до лагерей: мать зарабатывала не так уж много, чтобы ему бездельничать целое лето, вот и помогал он ей — то газеты продавал, то почту разносил. Заработок невелик — пятьдесят-шестьдесят рублей в месяц, но к материным ста двадцати добавок приличный; о даче же они и не мечтали…

У соседнего подъезда на лавочке сидели старухи, увидели военного, зашушукались, наверное, кто-то из них узнал Михаила; он поздоровался кивком и поднялся на третий этаж, где была их квартира. На звонок отозвались сразу — он услышал шаги и узнал — материны. Дверь открылась, и мать, растерянная и обрадованная, обняла его за шею, стала целовать. А из глаз текли слезы.

— Ты чего это? — пожурил ее Михаил. — Я приехал, а ты в слезы. Или не рада? — Он поставил в прихожей чемоданы, посмотрел на дверь одной комнаты, другой — в которой поселила мать Лилиту, он не знал. Ни та, ни другая не открылись.

Мать будто не заметила его взгляда, щелкнула выключателем и открыла дверь меньшей комнаты. Из нее дохнуло дорогими французскими духами, на спинке стула он увидел легкое цветастое платье жены, купленное накануне поездки к матери. Кровать была не заправлена — белое пикейное покрывало наброшено небрежно, словно Лилита куда-то торопилась.

— Или у меня разместишься? А я на диване, на кухне.

— А где она? — кивнул Михаил на кровать.

Мать пожала плечами:

— Сказала, что пошла к подруге, на день рождения. Где они отыскали друг друга? Прямо кошка драная: брови выщипаны, ресницы налеплены, на губах и щеках — в палец штукатурки. Ни кожи, ни рожи. Зато одевается — все заграничное. Папа, говорит, во внешторге работает. Вот и спарились. — Мать помолчала, обдумывая, видимо, все говорить сейчас или подождать.

А у Михаила сердце уже сжалось от ревности, он понял: то, что рассказала мать, только цветочки. Ах, как ему хотелось, чтобы он ошибся, он еще на что-то надеялся, и взглядом попросил мать продолжить.

— Частенько твоя женушка стала вечерами разгуливать и являться поздновато. А было, что и не ночевала, говорит, у подруги родители на дачу уехали, а она одна боится, уговорила.

— Может, так оно и было? — неуверенно заступился за жену Михаил — пока из сказанного матерью он ничего не услышал предосудительного: дружба с богатой и модной подружкой, у которой отец служит во внешторге, вечерние прогулки, ночевка — ну и что? В обществе сверстницы ей, конечно же, интереснее, чем со старомодной и сварливой свекровью.

— Так, да не так! — категорично возразила мать. — Под хмельком стала домой заявляться твоя… наша любезная Лилита. А несколько дней назад письмецо я у нее обнаружила. Написала, да, видно, подзабыла захватить. Подружке своей. Ругай не ругай, а я распечатала и прочитала. Пишет: «Эличка, ты зря на меня рассердилась. Твой чувак, — слово-то какое выбрала, а может, и вправду чувак, — нисколько меня не интересует, и я отшила его в тот же вечер. Уж лучше Жорик, чем твой Рамик…»

— Хватит! — оборвал Михаил мать. Лицо у него горело, как от безжалостных постыдных пощечин, кровь клокотала в груди, обжигая сердце, которому было тесно, и оно билось, рвалось наружу. И Михаилу хотелось бежать из этой ставшей вдруг душной квартиры, бежать, не останавливаясь, куда глаза глядят… Нет, прежде надо увидеть Лилиту, эту подлую комедиантку, которая так бессовестно одурачила их, прикинувшись чуть ли не ангелом, невинным, целомудренным существом. Увидеть и сказать одно-единственное слово, которого она заслуживает.

Мать поняла, какую боль причинила сыну, и стала его успокаивать:

— Ты не расстраивайся, Мишенька. Все, что ни делается, к лучшему. И лучше сразу, чем потом, пока детей у вас нет. Парень ты вон какой видный, найдется получше Лилиты.

— Хватит одной! — вспылил Михаил. Он злился и на мать — разве не она отыскала ему эту красотку? — и на языке вертелись обидные слова, но он сдержался — мать переживает не меньше, чем он. — Тридцать два прожил без них, еще столько же проживу. И куда ты письмо дела?

— Заклеила и на место положила. На другой день она отправила.

— Где она сейчас может быть?

— А черт ее знает. Может, на танцульках, может, в ресторане, а может, у Элички или ей подобной, на квартире кутят.

Михаил снял мундир, открыл чемодан и достал штатский костюм.

— Погладишь, пока я помоюсь?

— Конечно, конечно, — засуетилась мать, принимая из рук сына брюки. — Только надо ж поужинать. Я быстренько… Да брось ты, сынок, о ней думать. Лучше съесть ржаную булочку, да свежую, чем пшеничную черствую, да еще и обгрызенную.

Она повесила на спинку стула брюки и заторопилась на кухню.

— Свари только кофе, есть я не хочу, — попросил Михаил.

— Кофе не надо, — твердым, непреклонным, как и ранее, голосом возразила мать. — Разве можно при таком возбуждении? Лучше бы зеленый чай, но у меня его нет, не люблю. А люди хвалят, говорят, и при жаре помогает, и от нервов. Может, рюмочку выпьешь? Давно блюду — ведь теперь этого зелья днем с огнем не сыщешь.

— Рюмку выпью, забыл, как она пахнет…

Михаил долго плескался под душем, смывая дорожную пыль и обдумывая план поисков Лилиты и готовя для нее такие слова, чтоб насквозь, как огненные стрелы, пронзили, чтоб душу всю перевернули и заставили страдать, жалеть о нем, умолять о прощении. Но он не простит. Ни за что и никогда!

За ужином мать спросила:

— Уж не собираешься ли ты ее искать?

— Хотелось бы увидеть все своими глазами, чтоб не отпиралась.

— А надо тебе это? Неужто ты матери не веришь?

— У тебя на партийном бюро спрашивать не будут, почему сын разошелся.

— А за что ж тебя на партийное бюро? Суд, я понимаю, — надо развестись, а партийному бюро какое дело до твоей личной жизни?

— Бюро, — усмехнулся Михаил, — до всего есть дело, ибо из личной жизни складывается и служебная. Был у меня такой случай. — После выпитой рюмки на душе у Михаила полегчало и его потянуло на разговор, на откровенность. — Прибыл ко мне в звено молодой летчик, этакий прилизанный гуттаперчивый мальчик, худенький, дерганый, будто током ушибленный. Летал, правда, неплохо. Однажды смотрю, очень уж глаза у него блестят, как у больного, губы синие и на всех, как на врагов, зыркает злым взглядом. А ему в зону на пилотаж идти. Дай, думаю, полечу с ним, что-то неладное творится с парнем. Полетели. Смотрю, и в зоне он дергает вертолет, как необъезженную лошадь. «Ты чего?» — спрашиваю. «А твое какое дело? — отвечает. — Что ты в душу лезешь?» — «Ты это брось, парень, — говорю строго. — Это тебе не пионерский лагерь, и я не товарищ, даже не пионервожатый, так что со мной эти штучки не пройдут». — «Да пошли вы все!» — рявкнул мой подчиненный и как шуранет ручкой управления от себя. Вертолет камнем вниз. Я на себя. Он не пускает. А высоты-то было чуть поболее тысячи. «Не дури!» — кричу. А он еще остервенелее от себя жмет. Ну, думаю, конец, сошел парень с ума и меня угробит. «Успокойся, Витя, — перешел я на ласковый тон, на уговоры. — Скажи, кто тебя обидел?» А он в ответ диким воплем: «Гады! Сволочи!» Вижу, до земли метров двести остается. И прыгать с парашютом поздно: пока дверь откроешь, пока выберешься — под винт можно угодить. Схватился обеими руками за ручку, уперся ногами в педали и — на себя. Спасибо, что бог силенкой не обидел, ручка выдержала да слабак попался. А то бы копнули землицу. Сели, мой лейтенантик первый из кабины шарахнул, когда винты еще не остановились. И деру — знает, набью морду. Только вечером его нашли. В госпиталь отправили. А выяснилось — невеста этого дурака за другого вышла. Вот он и решил с жизнью свести счеты… А ты говоришь, какое дело до личной жизни.

— Ох, Мишенька, — покачала мать головой. — Бросил бы ты такую службу.

— Чудная ты, мама, — усмехнулся Михаил. — Жену брось, службу, а чем же я буду заниматься? Ты не беспокойся, с полетами у меня все на высшем уровне: первый класс получил, заместитель командира эскадрильи. А по существу, и командира учу, — похвастался он. С женой… ты права, не повезло. Но поправимо, я не из тех психов, что из-за баб жизнь кончают. — Михаил выпил еще рюмку и встал.

— А что же с тем лейтенантиком? — спросила мать.

— Выгнали, понятное дело. Просил, правда, когда одумался, чтоб оставили, да кто же с таким психом летать будет?

— Может, не надо? — снова попросила мать, когда Михаил стал надевать пиджак.

— Не беспокойся, я немного прогуляюсь. Может, в ресторан какой загляну. Так что ты не волнуйся, глупостей я не наделаю.

Он вышел на улицу, решение его окрепло — надо найти жену и удостовериться в ее мерзком поведении собственными глазами, — остановил такси и назвал самый ближний и самый популярный ресторан, где собиралась молодежь и где вернее всего могла находиться Лилита со своими друзьями.

В «Первомайском» ее не оказалось, не было и в «Москве», во «Львове». Зато в последнем он повстречал друга детства Витьку Семиглаза, в прошлом парня задиристого и бесшабашного, теперь степенного Виктора Прохоровича, заместителя начальника стройуправления. Михаил с ним не переписывался — он вообще не любил писать письма, — но каждый раз, бывая в родном городе, встречался; пропускали по рюмочке, рассказывали о своем житье-бытье, а в декабре прошлого года пригласил его и на свадьбу.

Виктор выходил из ресторана с друзьями, увидел Михаила, удивился и обрадовался.

— А ты какими судьбами? — тискал он его и расспрашивал: — Приехал и молчишь. Почему один?

— Я только сегодня приехал, — ответил Михаил на первый вопрос и не знал, что сказать на второй: признаться, что ищет жену, было стыдно. — Да вот заскочил бутылочку вина раздобыть — где еще в такой час купишь? — соврал он.

— А тебе и здесь не продадут: разве ты не знаешь, что ресторан на вынос не торгует? — сказал, улыбаясь, Виктор и подмигнул. — А мне продадут. Давай деньги, а то я того, уже…

Михаил достал четвертную.

— Попроси шампанского.

— Бу зде, — подражая комику, завихлял Виктор толстым задом.

Дружки Виктора простились с Михаилом.

— Нам пора, и так спозднились.

Виктор принес бутылку коньяка. Заговорщически подмигнул:

— Не будем мокроту разводить — что мы, не мужчины? А дамы перебьются; не захотят — нам больше достанется. Кстати, видел я здесь на днях твою Лилиту в компании Элки Любарской и еще каких-то малолеток в слюнявчиках. Ну, думаю, отыскала подругу.

— Ты знаешь ее?

— А ты спроси, кто не знает в нашем городе Элку Любарскую. Может, они просто случайно, — спохватился Виктор, заметив, как изменился в лице Михаил. — Я к ним не подошел, сделал вид, что не вижу. И ты, пожалуйста, ничего ей не говори.

— Не скажу. — Голос Михаила осел, будто от простуды, а лицо снова запылало. Хорошо, что вышли на улицу, в темноту, и Виктор не смог увидеть его.

— Ты на такси? — спросил Виктор, шагая за другом к машине с шашечками, поджидавшей Михаила у ресторана.

— Да.

— Отпусти его, поедем на моей «ласточке».

— Хорошо, — Михаил расплатился с таксистом и зашагал за Виктором. — А ты не боишься?..

— Кого? Да меня тут каждая собака знает. И поверь, Семиглаз в городе — уважаемый и нужный человек. Если б ты знал, скольким людям я добра сделал: тому брус для дачи нужен, этому — вагонка, цемент… Эх, Миша, в какое чудесное время мы живем: ведь это здорово, когда всем что-то надо, все чего-то хотят…

Михаила злило хвастовство пьяного друга, и его философия современного дельца, нужного всем человека, была противна. Он еле сдерживался от резкости.

Виктор сел в машину, открыл дверцу, завел мотор.

— К тебе?

— Нет. Если можно, к Элке. У нее день рождения, что ли, а я не предупредил о своем приезде.

— Понятно, — Виктор включил скорость.

— Ты знаешь, где она живет?

— Бывал в гостях у ее папаши. Дачу помогал ему перестраивать. Потому и Эллочку знаю. А твоя зря с ней связалась. Знаю, всякие там импортные вещички, мини, макси, но Элла и к другому может приобщить.

Виктор посмотрел на Михаила и сбавил скорость.

— А может, к тебе повернем, выпьем?..

— Нет! — категорично возразил Михаил.

— Понятно. Только предупреждаю, не заводись с полуоборота, будь мужчиной. А то вид у тебя, как у гладиатора перед выходом на арену.

— Не беспокойся, я умею держать себя в руках. — Он вспомнил, что такое же обещание дал матери, и подумал:

«Силой тут ничего не докажешь, и прав Виктор: при любых ситуациях надо оставаться мужчиной».

Около шестиэтажного дома старинной постройки Виктор остановил машину.

— Похоже, Эллочка обитает по другому адресу — ни одно окно не светится, — кивнул он в сторону дома. — Вон их квартира, на третьем этаже. — Подумал. — А коль у нее день рождения, конечно же, они собрались на даче. Это недалеко, километров сорок. Махнем?

— Давай.

За городом дорога была пустынна, и Виктор погнал машину на предельной скорости — двигатель выл от натуги, колеса визжали на поворотах. Михаил молчал: ему вдруг стало все постылым и безразличным, и опасность, которой подвергал захмелевший друг обоих, не волновала — когда-то конец все равно будет, и какая разница для человечества, для мироздания, сегодня это случится или через несколько лет…

Как ни гнал Виктор, а поворот на узенькую гравийную дорогу не проскочил. Проехали километра три по лесу, и перед ними открылась гладь небольшого озера с золотистой лунной дорожкой посередине.

— Вот и приехали.

Машина обогнула озеро и высветила фарами высокие заборы, за которыми зеленели пышные кроны садов.

У одного участка у ворот и за воротами стояли «Жигули» и «Мерседес», к ним и припарковал свою машину Виктор.

За железным забором с острыми наконечниками ярко светил громадными окнами двухэтажный особняк, похожий на сказочный терем из сказок Пушкина. Из открытых форточек доносились звуки металлического рока, совсем не соответствующие данному пейзажу, а более подходившие к замку Кощея Бессмертного или избушке на курьих ножках Бабы-яги.

Калитка оказалась открытой, и Михаил с Виктором свободно вошли во двор.

— Видишь, я был прав, — сказал Виктор, кивнув на окна. — Компания, похоже, солидная, и не думаю, что наш визит доставит им удовольствие.

Слова его только подстегнули Михаила, и остановить его уже ничто и никто не мог.

Танцы шли на просторной веранде. Сквозь тюлевые занавески Михаил увидел три пары — дергающихся безусых парней и девиц лет восемнадцати-двадцати, потных, с распахнутыми воротами сорочек и платьев, с длинными, слипшимися волосами, какие приходилось видеть на картинах и в кино у хиппи.

Лилиты среди танцующих не было — то ли она где-то сидела, то ли находилась в одной из комнат.

Михаил открыл дверь. Виктор вошел следом.

Нежданые гости внесли смятение в музыкально-эротическую идиллию: парни и девушки остановились, недоуменно уставившись на вошедших. Но вот Элла узнала Виктора и шагнула к нему:

— Здравствуйте, Виктор Прохорович. Вы к папе, а его нет, он в командировке.

— Мы не к папе, — ответил ей Виктор. — Мы Лилиту ищем. Она у тебя?

Элла смутилась и оглянулась, словно чего-то опасаясь. Ее кавалер, еле державшийся на ногах, поспешил на помощь.

— Что это за дяди, которые врываются ночью в чужую квартиру? — тупо посмотрел он на Виктора и Михаила мутными глазами. — И что им здесь надо?

Элла смутилась еще больше, не зная, что делать, унимать ли кавалера или идти за Лилитой, которая, догадался Михаил, находилась в одной из комнат. Наконец решила, что Лилита важнее, и метнулась за дверь, ведущую в дом.

— А ты что, хозяин здесь? — на вопрос вопросом ответил Виктор.

— Да, — кивнул парень и вызывающе выпятил грудь. — Прошу вас выйти вон! — Он выбросил руку, покачнулся и чуть не упал на Виктора. Тот подхватил его, встряхнул.

— Ну ты, сопля зеленая!..

В тот же миг к Виктору бросились дружки парня, Михаил преградил им дорогу, приготовившись к схватке.

Парни остановились: этих двух здоровенных дядек им так просто не одолеть, и один, после секундного замешательства, шмыгнул в комнату и появился оттуда с ножом в руках. Растопырив руки, пошел на Михаила.

Следом за ним выскочила Лилита, схватила парня за руку и, отпустив ему пощечину, прикрикнула:

— Ты что, с ума сошел? А ну убирайся отсюда. — И бросилась к Михаилу.

— Мишенька, здравствуй. Ну что же ты не сообщил? — Она хотела обнять его, он поймал ее руки, отвел в сторону. Тогда она увлекла его на улицу. — Пойдем отсюда, я тебе все объясню.

Они втроем вышли на улицу, Виктор открыл машину.

— У Эллы день рождения…

Михаил придержал заднюю дверцу, ожидая, пока она сядет, захлопнул и сел рядом с Виктором.

— Если бы я знала… Почему ты молчишь?

— Потому что нам не о чем больше говорить, — ответил Михаил осипшим от волнения голосом, испытывая непонятное чувство к Лилите — и ревность, и ненависть, и — он не знал, что это — то ли жалость, то ли еще не потухшая любовь; но знал наверняка: если бы Лилита не бросилась на парня, схватившего нож, они вместе в машине не ехали бы.

— Ну что тут такого? Собрались у подруги отметить день рождения. Разве это преступление? — Михаил молчал. — Ну скажите ему, Виктор Прохорович.

Но Виктор не ответил. Лилита опустила голову и тоже затихла. Так молча и ехали всю дорогу, пока «Жигули» не остановились у дома, где жил Михаил.

Михаилу стоило немалых душевных сил, чтобы еще раз проявить внимание к своей бывшей — он уже принял решение — жене открыл заднюю дверцу.

Виктор из машины выходить не стал.

— Пойдем, — позвал Михаил.

— В другой раз, — грустно усмехнулся друг и дал газ. Михаил и Лилита поднялись в квартиру. Мать не спала, вышла к ним в прихожую.

— Я лягу у тебя, — сказал ей Михаил, чтобы объяснить ситуацию. — А завтра она уедет.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Кончался август, а жара не спадала, и солнце все так же подолгу неподвижно висело в зените, накаляя металл и камни до такого состояния, что к ним не притронуться; дождей не было с самой весны, трава давно выгорела, а листья на деревьях стали серо-коричневыми; пыль не оседала даже ночью, когда все успокаивалось и погружалось в дрему; и небо стало белесо-мутным, непроницаемым, как войлочная панама; все живое пряталось в тень, замирало и ждало в истоме, когда светило спрячется за горы и с северных отрогов начнет спускаться приятная, позволяющая дышать полной грудью прохлада.

За месяц жизни на аэродроме в долине, зажатой с трех сторон горами, где эскадрилья совместно с десантниками перекрывала тропы мятежным караванам, пробивающимся из Пакистана к действующим в горах бандам, Николай впервые за службу почувствовал неимоверную усталость. Он, бреясь, видел себя в зеркале, как похудел, как потемнела кожа на лице, сделав его похожим на мулата.

Донимали не только жара и душманы, и свои подчиненные доставляли немалые неприятности. Разумовский вроде бы притих, успокоился и работу на технике стал выполнять исправно, а неделю назад вздумал в свободное время сходить в ближайший кишлак, мирный, спокойный, купить что-нибудь из сувениров любимой девушке, и как в воду канул. Два дня назад еще одно ЧП: командир экипажа капитан Пылаев, этакий бесшабашный ухарь-пилот, не любивший уставные порядки, вместе со своим бортовым техником старшим лейтенантом Квитницким решили на вечерней зорьке рыбалкой поразвлечься. Речка всего в пятистах метрах от гарнизона, и место рыбалки — на глазах у часового; ко всему, офицеры вооружились автоматами и гранатами. А когда кинулись звать их на ужин, Квитницкого нашли на берегу реки с перерезанным горлом, а Пылаева — в кишлаке. Душманы вволю поиздевались над ним, а потом на глазах у жителей застрелили для устрашения.

Завтра Николаю приказано явиться на Центральный. Будет нагоняй… Разве мог он предположить, что эти взрослые люди поступят как мальчишки? Плохо он еще знает своих подчиненных. И Сташенков бойкот устроил, в отпуск укатил… Что ж, взялся за гуж, не говори, что не дюж; на то ты и командир…

К нему подошел старший лейтенант Грибанов, штурман из экипажа Пылаева, и доложил, что вертолет и экипаж к полету готовы. Еще за несколько дней до гибели Пылаева Грибанов обратился к Николаю с вопросом, сколько он будет ходить в летчиках-штурманах. Вопрос был резонный: офицер он хотя и резковатый, ершистый, но дело знает неплохо — Пылаев им был доволен, — а на правом сиденье третий год. Николай разрешил слетать с ним командиру звена капитану Тарасенкову. Тот слетал и развел руками:

— Псих. Я ему слово, он мне пять. Рвет машину, как хреновый наездник необъезженную лошадь…

Грибанов ему нравился — этакий напористый, острый на язык офицер, прямой, принципиальный, не боящийся сказать правду в глаза начальству, если в чем-то был не согласен. И Николай решил слетать с ним сам, запланировал сегодняшний полет к горе, где душманы спрятали оружие, которое до сих пор не найдено, и командование вынуждено было установить там пост наблюдения.

Старший лейтенант Грибанов, садясь в кресло командира экипажа, чувствовалось, нервничал, но виду не подавал, держался этаким уверенным молодцом, которому все равно с кем лететь — с командиром эскадрильи или с самим дьяволом, — а глаза возбужденно поблескивали, румянец заливал щеки.

Николай по себе знал: действия летчика в полете в немалой степени зависят от настроения, а настроение — от той обстановки, которая царит или складывается на земле, особенно перед полетом. Настроение у Грибанова, судя по веселому лицу, было хорошее, а нервозность следовало снять доверием, душевным расположением к летчику; и Николай по-товарищески кивнул на ручку управления:

— Берите быка за рога. И вот о чем я попрошу: поскольку у меня задание важное — подготовить карту пригодных площадок на склонах гор, — я займусь этим. Все остальное берите в свои руки. Слетаем, высадим группу и — обратно. Будем готовиться к возвращению на Центральный. Хотите туда вернуться?

— Еще бы, — улыбнулся Грибанов и спросил с заминкой: — А как же с проверкой?

— А чего вас проверять? Вот слетаем, и, надеюсь, достаточно будет для вас и для нас. Только учтите, воздух очень разрежен, с отрывом не торопитесь, работайте управлением поплавнее, особенно при посадке.

— Ясно. Разрешите взлет?

— Давайте. — И Николай достал из портфеля карту и разложил на коленях.

Грибанов, несмотря на волнение и напряженность — от этого полета, понимал он, зависит его дальнейшая летная карьера, — взлетел вполне прилично, а когда вертолет стал набирать высоту и летчик, скосив глаза, заметил, что командир в самом деле занимается картой, всецело положившись на него, повел машину легко и уверенно.

Вертолет набрал заданную высоту и взял курс на восток вдоль неширокой, но быстрой речушки, пробившей себе дорогу в плодородных землях долины, на которой трудолюбивые крестьяне выращивали, несмотря на засуху, по два урожая овощей и бахчевых; кое-где внизу виднелись зеленые квадраты — плантации лука, редьки, помидоров, арбузов и дынь — основных продуктов питания всех представителей восточных народов.

Но вскоре плантации кончились, долина сузилась, и вертолет пошел между высоких, давящих своей монолитностью и мрачностью, гор. Коридор бесконечно менял направление, и горы то сходились почти вплотную, то разбегались в стороны, создавая своеобразные оазисы, привлекающие внимание то густыми кустарниками, то редкими, с кручеными ветвями, деревцами вдоль речки и у подножия.

Машину сильно болтало, но Грибанов умело маневрировал, гася броски и выбирая маршрут над более однообразной местностью.

Пролетали гору Трехгорбая — для лучшей ориентировки Николай каждой, что нависала над речкой, придумал название, — за ней следовала Двугорбая со множеством террас, очень удобных для наблюдения и размещения боевых расчетов на случай военных действий; и Николай дал команду приготовиться к посадке.

— Место выберите сами, исходя из того, что противник уже форсировал реку и находится у подножия, — уточнил он. — Не забывайте о ветре.

— Какой там ветер, травинки не шелохнутся, — взглянул вниз Грибанов.

— Ветра, возможно, и нет, а вот воздушные потоки очень ощутимы и коварны. Так что будьте повнимательнее.

Грибанов поднабрал высоту, осмотрел гору.

— Пожалуй, наиболее подходящая площадка — третья снизу.

Николай кивнул. Летчик сразу же с ходу пошел на посадку.

— А вот это зря, — не одобрил его решение Николай. — Надо, во-первых, осмотреть противоположный берег, во-вторых, какие здесь преобладают ветры?

— Наверное, как и всюду, — западные.

— Правильно. С небольшой поправкой: летом чаще воздушные потоки устремляются с северо-запада на юго-восток. Горы им препятствуют, потому внизу такая тишина. А здесь, наверху, сами почувствуете…

Вертолет описал круг и стал заходить на посадку, прицеливаясь на выбранную площадку сверху — точно так, как впервые садился Николай, когда еще не знал, насколько это сложнее, чем посадка с ходу. Но вмешиваться не стал: пусть летчик сам разберется, что к чему, и поломает голову, чтобы найти более верное решение.

Карниз был довольно широкий и свободно бы разместил целый артиллерийский расчет. Грибанов подвел машину к срезу, и в этот момент ее швырнуло вниз; Николай еле успел придержать рычаг «шаг-газ», который молодой летчик резко хватил на себя, чем усугубил бы положение. Плавно увеличил мощность двигателей; вертолет, чуть просев, завис над площадкой.

— Теперь садитесь.

Лицо Грибанова раскраснелось, он помедлил, то ли боясь нового нисходящего потока, то ли прикидывая, что надо сделать еще, чтобы не попасть впросак; наконец, осторожно, почти незаметным движением, уменьшил мощность двигателей, и вертолет плавно коснулся колесами земли.

— Вот зараза! — покачал в улыбке головой летчик. — Ты ее сюды, а она туды…

— Поняли, в чем ваша ошибка?

— Само собой… Никогда б не подумал…

— Попробуйте еще разок. На взлете то же самое — плавнее работайте «шаг-газом» и ручкой управления. Машина, как и женщина, любит нежность.

— А может, в другой раз? — взмолился Грибанов.

— В другой — само собой. Надо закрепить навык по свежей памяти.

Грибанов понимающе кивнул и взялся за «шаг-газ». Вторая попытка тоже далась с большим трудом, и добился летчик немногого — посадка получилась грубая, машина содрогнулась от удара о землю. Грибанов съежился, ожидая, что командир разразится бранью, а то и отстранит от управления, но Николай успокаивающе улыбнулся:

— У меня тоже поначалу так получалось. Пошли дальше.

Вертолет сделал вираж и, снизившись, снова взял курс на восток вдоль реки.

Миновали гору Медведица, впереди показались Две сестры — Дарья и Марья, — похожие друг на друга горы, тоже близко подступающие к реке. Николай обвел их на карте красным кружком — могут служить неплохим плацдармом в случае боевых действий.

— А теперь разрешите мне потренироваться. — Николай отложил карту и взялся за управление. Он не раз садился здесь на разных площадках, хорошо изучил воздушные потоки и с ходу примостил вертолет на узком карнизе.

Грибанов восхищенно покрутил головой:

— Вот это да! Прямо по-орлиному.

— Потренируетесь с месячишко — и вы будете так садиться.

На посту наблюдения их уже поджидали. Старший наряда — молоденький лейтенант — бодро доложил:

— Товарищ майор, за время дежурства никаких происшествий не случилось…

Смена наряда произошла довольно быстро: не успел Николай объяснить по карте Грибанову где, на каких горах и площадках стоит отрабатывать посадки и взлеты, как десантники выстроились у вертолета. Хотя их жизнь здесь мало чем отличалась от гарнизонной, они рвались туда с нетерпением. Но больше всех домой торопился Грибанов — видимо, ему очень не терпелось сообщить товарищам о допуске к самостоятельным полетам, восстановить справедливость, нарушенную командиром звена. И к удивлению Николая, несмотря на усталость и усилившуюся болтанку, попросил разрешения сесть на карнизе Дарьи, где приземлял вертолет командир.

— На карниз рановато, — возразил Николай. — А вот на Двугорбую — пожалуйста. — И подумал с удовлетворением: «Значит, сумел задеть самолюбие летчика, а это уже кое-что».

2

Абдулахаб ждал своей участи: конца проверки органами государственной безопасности его родословной и подлинности прошлого, зачисления либо в число удачников, либо… Когда находился у русских, он молил Аллаха о том, чтобы шурави быстрее отправили его к своим, не предполагая, что среди соотечественников встретит таких фанатичных и преданных революции людей, которые забыли Коран, зато хорошо овладели наукой вести допросы и следствие. Сколько раз они вызывали Абдулахаба, заставляли повторять одно и то же из запомнившейся им биографии Заида, которую, к сожалению, он знал довольно поверхностно: где родился, кто родители, братья, сестры, где живут, чем занимаются; ставили вопросы и так и этак, пытаясь запутать его, сбить с толку, но он прикидывался простачком, твердил одно: Башир силою забрал в отряд, в кишлаке остались мать и отец, старые люди; братья и сестры уже женатые и замужние; в связи с гражданской войной все разъехались кто куда.

С Мурмамадом их разъединили сразу, и Абдулахаб больше его не видел, зато в камере познакомился с другими попавшими в плен моджахеддинами и от них узнал, что Масуд по-прежнему обитает в северных провинциях Файзабада, дважды его настигали отряды Народной армии и шурави, но он умело уходил, нанося преследователям серьезный урон.

Допрос длился более недели, потом две недели Абдулахаб ждал, и вот, наконец, его выпустили с разрешением проживать в «родном» кишлаке Шаршариф, взяв обязательство никуда пока не отлучаться.

Абдулахаб поселился в заброшенной мазанке — война многих лишила родного очага — и вскоре обнаружил, что за ним следят. Это его не удивило — видимо, затем и выпустили, чтобы выявить связи. Возможно, в биографии его что-то не совпало — он надеялся лишь на то, что следователи не будут столь дотошными, чтобы выяснять мельчайшие детали, которых он сам не знал, — но если им удастся установить его личность, дело может обернуться худо…

Еще в камере к нему примазались двое, доверительно рассказывали о действующих в тех или иных провинциях отрядах моджахеддинов и об их храбрых сардарах, давали советы, как вести себя на допросах — старались завоевать его доверие и вызвать на откровенность, — и он «клюнул» на их приманку, «признался» в том, в чем «каялся» органам ХАД.

Похоже было, что контрразведчики не очень-то поверили ему, а, возможно, кое-что и выяснили, — не о Заиде, коим он представился, а о Абдулахабе, сыне Махмада, сподвижника Амина.

Еще в начале 1980 года он узнал о гибели Амина и его приближенных; что стало с отцом, ему было неизвестно, и он со страхом ждал, что его отзовут с учебы. Но прошел год, другой, никаких распоряжений из Кабула не поступало. После второго курса можно было поехать домой на каникулы, как делали некоторые его земляки; он воздержался, сославшись на желание получше узнать жизнь и работу в Союзе, и попросил послать его с геологами на Памир. Просьбу удовлетворили, и он около трех месяцев странствовал с экспедицией у подножия Дарвазского хребта в поисках ценных минералов. Сколько они тогда исходили, излазили, то поднимаясь к самым вершинам, то спускаясь в долину к быстрой и коварной речке, не ведая и не гадая, какую судьбу она определит ему впоследствии…

Горы, горы, речка Кокча… В то лето в его жизни произошли два важных события: он влюбился в Земфиру, сокурсницу по геологоразведочному факультету того же Ташкентского университета, принявшую участие в поисковых работах; а когда вернулся из похода, получил от старшего брата письмо, доставленное студентом-земляком, побывавшим в Кабуле на каникулах.

Брат писал, что по-прежнему работает начальником уездного царандоя — на эту должность он назначен был еще при Амине, — что об отце сведений пока не имеет, высказывал мысль о возможности ухода его за кордон. «Ты же знаешь его фанатизм, упрямство и приверженность Корану, — осуждал он открыто, как и бывало ранее, отца, с чем не всегда соглашался Абдулахаб и из-за чего между братьями возникали ссоры. — Его всю жизнь учили владеть оружием и повиноваться, вдалбливали в голову, что не существует бога, кроме Аллаха, и нет более правоверных на свете, кроме мусульман, осуждали дружбу с шурави, считая это вероотступничеством; и отец не сумел понять, что режим Амина был обречен с самого начала, когда тот, расправившись с Тараки, захватил власть; не оценил того громадного значения, которое имеет интернациональная помощь Советского Союза, спасшего Апрельскую революцию, афганский народ от векового рабства и нищеты…»

Абдулахаба не очень-то огорчили распри отца со старшим братом — они и раньше бывали, — а вот что отец, вероятно, жив — обрадовало; кто из них прав, кто виноват, он не задумывался: время — лучший судья, оно рассудит; главное, что Абдулахаб может спокойно учиться — уж коли брата не отстранили от работы в царандое, то его и подавно не тронут.

Он успокоился, и любовь всецело завладела им: Земфира ответила ему взаимностью, и мир для них стал безмятежен и прекрасен. Вечерами они просиживали в библиотеке или просто бродили по городу, летом снова отправились с геологоразведочной партией в горы.

Земфира, несмотря на то что была единственной дочерью у матери — отец оставил их незадолго до поступления Земфиры в университет, — не знала бедности и жила в благоустроенной квартире, оказалась выносливой, с сильным характером девушкой: спать могла в любых условиях и на любом ложе, а если требовалось, и не спать по нескольку суток; легко лазала по горам, в еде была непривередлива, никогда не унывала, умела интересно рассказывать и заразительно смеяться; ее все любили и потому всегда охотно брали в экспедицию.

На пятом курсе Абдулахаб сделал ей предложение. Земфира дала согласие, даже не спросив, а где он собирается жить после окончания института. Об этом они заговорили позже, когда настала пора распределения выпускников по местам предстоящей работы.

О том, чтобы остаться в Советском Союзе, Абдулахаб и слушать не хотел, и не потому, что ему не нравилось здесь, скорее, наоборот; но как он мог допустить, чтобы им верховодила женщина? Если узнают на родине, ишаки будут смеяться. И на вопрос Земфиры он ответил непреклонно:

— Поедем ко мне.

— Хорошо, — безропотно согласилась жена.

В Кабуле выпускников встретили радушно — специалисты нужны были стране, — обеспечили на первое время продовольствием, деньгами, распределили по городам и уездам на высокие должности. Абдулахаб и Земфира попали в Файзабад. Ему предстояло возглавить материально-финансовый отдел по обеспечению изыскательских работ, Земфиру же просили заняться пока педагогической деятельностью — преподавать в школе-интернате русский язык.

Повидался Абдулахаб и с братом: вначале обрадовались, а потом поссорились. И снова из-за отца; Хаким обвинял его во многих преступлениях, вскрытых после падения режима Амина.

— Не нам судить родителей, — возразил Абдулахаб. — Отец выполнял свой долг. А ты уверен, что мы служим тому, кто достоин?

Хаким удивленно поднял брови.

— И это говоришь ты, которого народ послал учиться, которому доверил высокий пост?

— Только без громких слов, — остановил его Абдулахаб. — Послал меня, ты это отлично знаешь, не народ, а Амин, потому что отец служил ему верой и правдой. Высокий пост — кто-то должен двигать прогресс. Но дело не в этом, и я не против народа, народной власти. Но скажи мне честно, что принесла народу эта власть?

— Как «что»? Ты не видишь различия между феодализмом и социализмом? Где ты учился, в Советском Союзе или в Пакистане у Бурхануддина Раббани?

— Не беспокойся, я не проповедник ислама, не шпион Себгатуллы Моджаддеди и знаю различие между феодализмом и социализмом. В Советском Союзе меня учили не только наукам, политике, но и размышлять, анализировать факты, события, политические ситуации. Вот ответь мне на такой вопрос: почему в Кабуле, в сердце нашей страны, каждый день стреляют, убивают десятки людей? А что происходит в горах? Почему народ оказывает такое сопротивление своей же власти?

— Народ? Почему ты душманов называешь народом? — Хаким уже злился, горячился.

— Потому что в душманы идут не только баи.

— А и наемники, — вставил Хаким. — Пакистанские, иранские — те, кому хорошо платят американскими долларами. Ты это не знаешь?

— Знаю. Но и помню такой случай. Еще до поездки в Союз на учебу бродили мы как-то с Баширом — помнишь, его отец служил вместе с нашим отцом? — на окраине. Видим, у одного дома шурави во главе с большим начальником окружили женщину с шестью малышами. Все оборванные, грязные — кости да кожа. Сардар шурави что-то спрашивал у женщины, переводчик переводил, но она молчала. Тогда один из дехкан сказал, что муж этой женщины ушел в душманы и погиб, а она не в состоянии прокормить такую ораву. Сардар шурави приказал принести женщине одежду, продукты. Все это быстро было доставлено. Сардар шурави вручил женщине, но она продолжала молчать. Переводчик объяснил, что, мол, она растерялась. Но только шурави оставили женщину в покое, пошли к машине, она швырнула подарки им вслед. Что ты на это скажешь?

— А то, что народ наш еще забит и темен…

Он еще что-то хотел сказать, но Абдулахаб перебил:

— Вот теперь ты пришел, наконец, к истине: да, наш народ слишком еще забит и темен, и многие не принимают революцию потому, что она отнимает у них отцов, сыновей, братьев. Зачем земля, когда на ней работать некому?..

Абдулахаб понимал, что спорил больше с собой, чем с братом: Хакиму все было ясно, а ему, прожившему в Советском Союзе шесть лет, видевшему, что принесла революция узбекскому народу, как преобразила эту в недалеком прошлом отсталую пустынную страну… не давали покоя картины увиденных разрушений на родине, кровавой междоусобной резни. Он понимал: без революции не покончить с баями, с феодализмом, но такой ли должна быть революция? Трудно изменить обычаи, уклад жизни народа, который устанавливали веками; дехкане согласны платить баю вдвое больше податей, только чтобы не забрали их сыновей в солдаты, не разрушали кишлаки, не жгли посевы. Война озлобляет людей, разделяет на непримиримые лагери, бьющиеся не на жизнь, а на смерть. Ежедневно гибнут сотни, тысячи соотечественников, страна разоряется, нищает. А помощь извне — это все подачки, это все временное, чужое…

В Файзабад их доставили на советском вертолете, местные власти помогли с устройством: не хоромы, даже не такая уютная, со всеми удобствами, однокомнатная квартира, как у Земфиры в Ташкенте, но вполне терпимое жилье. Земфира украсила комнату дешевенькими покрывалами, навела чистоту, и зажили они новой, суетливой, беспокойной и напряженной жизнью. Они привыкли к частым взрывам, к перестрелкам в городе, но не могли привыкнуть к подозрительным, а нередко и враждебным взглядам, и трудно было понять, где тут свои, где чужие.

Однажды изыскателям потребовалось переправить в горы около полутонны взрывчатки. Абдулахаб приготовил ее, упаковал и ждал, когда придет за ней машина. Но на второй день взрывчатка исчезла. Ключи от склада были только у Абдулахаба, о взрывчатке знало ограниченное число людей — грузчики. Началось расследование. А пока оно велось, на четвертую ночь после похищения взлетела на воздух школа-интернат, в которой преподавала русский язык Земфира, погибло около сотни подростков.

Земфира, несмотря на крепкие нервы и выдержку, обливалась слезами.

На очередном допросе, который вел очень молодой и очень горячий лейтенант ХАД, Абдулахаб вдруг понял, что органы государственной безопасности имеют веские основания подозревать его в контрреволюционной деятельности: они выяснили, что отец Абдулахаба служил верой и правдой Амину, исчез куда-то — не иначе к душманам, — и у сына довольно много темных пятен по этому делу: почему взрывчатку готовил заранее, когда не было еще машин, почему замки открыты, а не взломаны, почему жена находилась во время взрыва дома, а не в интернате?

Вопросы были глупые до идиотизма, но, говорят, чем глупее вопрос, тем труднее на него ответить. Абдулахаб тоже вспылил, обозвал лейтенанта чим-чиком и хлопнул дверью.

А вечером к нему пришла девушка, работавшая вместе с Земфирой, и передала Абдулахабу просьбу почтенного человека, которого он хорошо знает, встретиться с ним у духанщика Мамеда.

Абдулахаб, поколебавшись немного, отправился на свидание. И очень удивился, узнав в почтенном друга детства Башира. Они не виделись с 1978 года, когда Башир уехал учиться в Америку. Теперь его было не узнать: лицо окаймляла черная борода, на голове — белая чалма, одет в халат, какие обычно носили дехкане.

— Хуб астид, американец, — приветствовал его Абдулахаб. — Вот не ожидал тебя здесь встретить, да еще в таком виде.

Башир приложил к губам палец:

— Тихо, рафик Абдулахаб. У неверных и стены имеют уши. Не удивляйся моему халату, он не богат, но под ним надежное оружие. Я узнал, какая беда с тобой приключилась, и позвал тебя, чтобы помочь. Уже заготовлен приказ о твоем аресте — мой человек служит в ХАД, — и завтра, если ты меня не послушаешь… Ты знаешь, как неверные поступают со слугами Аллаха. Им стало известно, что твоего отца, — он дважды утвердительно кивнул, заметив недоумение на лице Абдулахаба, — да, твоего отца, как и моего, расстреляли в ту же ночь вместе с Амином. И считают, что ты прибыл сюда мстить за него. Так и следовало бы поступить по закону Корана. Дух наших отцов кружит вокруг нас и взывает о мести. Решай: или мы их, или они нас…

Так Абдулахаб стал моджахеддином, правой рукой сардара Башира.

Кишлак Шаршариф, притулившийся у подножия горы Шарша, небольшой и неприметный, словно прячущийся от людского взора, за шесть лет подвергался более десятка раз обстрелам из пулеметов и гранатометов, ракетным ударам и бомбежкам с воздуха. Расположенный на бойком месте — караванном пути из Пакистана, — он переходил из рук в руки: то его занимали отряды Народной армии, пытавшиеся создать здесь кооператив дехкан, то захватывали моджахеддины Башира, Самада, Масуда. Теперь дорогу прочно оседлали отряды царандоя и шурави, и набеги прекратились, но кишлак почти пустовал, дехкане не рисковали здесь селиться и заниматься сельским хозяйством. Жили шесть семей пуштунов, четыре — таджиков и одна — узбеков. Появлялись еще какие-то люди, но в тот же день уходили.

То, что за Абдулахабом следят, он обнаружил на вторую же ночь: вышел перед рассветом на улицу — что-то не спалось и захотелось подышать свежим воздухом, а возможно, и интуиция сработала — и увидел, как от его мазанки метнулась чья-то тень.

Ему с самого начала было ясно, почему местом жительства определен кишлак Шаршариф — не потому, что «он» там родился и вырос, — и почему разрешили свободно добираться туда, предоставив возможность бежать, — его проверяли: дорога, по которой он добирался, тщательно контролировалась отрядами Народной армии, царандоев и шурави. О нем наверняка всюду оповестили, и все его контакты фиксировались, а если бы он попытался бежать, вряд ли дали возможность далеко уйти. И он ждал.

Теперь ждать становилось опасно: органы ХАД, несомненно, ищут кого-то из старожилов кишлака, чтобы окончательно убедиться, Заид ли это и какова его подлинная биография; а что из старожилов никого не осталось, Абдулахаб не был уверен.

Итак, уходить… Куда, как? Дороги перекрыты, в горах настигнут собаки шурави, хорошо натасканные искать по следу. И оставаться с каждым днем все опаснее…

Следующий день он провел в подготовке к побегу: запасся водой, сушеным тутовником, орехами — основной пищей афганцев, которая не обременяет особой тяжестью, но питательна и обладает удивительным свойством восстанавливать силы. А ему требовалось их много — преодолеть труднопроходимый перевал через Шаршу, на котором ему довелось побывать с Баширом лишь однажды, и пройти поболее десяти фарсахов, чтобы добраться до кишлака Арсак, где есть надежные люди.

Едва стемнело, он выскользнул из чужой, пропахшей потом и еще какими-то неприятными запахами мазанки.

3

На Центральном аэродроме Николая ждали не только неприятности. Командир полка, заслушав доклад о положении дел в эскадрилье, сказал с сожалением:

— Плохо. Очень плохо. Теряем людей не в бою, а из-за глупости, из-за недисциплинированности. Предупреждал я Пылаева не раз, доигрался… А вы почему так осунулись? Болеете?

— Никак нет, — взбодрился Николай. — К жаре еще не привык.

— А к душманским пулям привык?.. Устал?

— Есть малость.

— Поначалу здесь особенно тяжело. — Помолчал. — Вот какое дело, Николай Петрович. Надо срочно в Тарбоган смотаться: туда — раненых, больных, а оттуда — продовольствие, медикаменты афганцам. И квартиру свою посмотрите: звонил Дехта, ордер выписал. Можете семью вызывать. Глядишь, и мы здесь долго не задержимся. И вот еще что: Сташенков там объявился, с молодой женой, говорят, на развод подал, в ресторанах частенько время проводит. Разберитесь, что там к чему…

Тарбоган. Несколько дней пробыл в нем Николай, рассмотреть как следует не успел, а будто домой вернулся.

Захотелось быстрее увидеть Наталью и Аленку, погулять, побродить с ними по этим тихим и уютным улочкам, порасспрашивать, как они жили без него, порассказать им про горы, про долину, где летают только горные орлы да они, летчики военной авиации.

«Завтра же дам им телеграмму, чтобы выезжали», — решил он.

Он довольно быстро нашел нужный застраивающийся микрорайон, девятиэтажный дом, в котором предстояло жить. Но подъезды были закрыты, и он с большим трудом разыскал одного из строителей, ведающего лифтами; тот объяснил, что комиссия дом пока не приняла, на устранение недостатков уйдет месяца два, не менее, и категорически отказался показывать Николаю квартиру. Пришлось ни с чем удалиться.

«И все-таки Наталью придется вызвать — нельзя Аленку дергать из одной школы в другую. Поживут на частной или даже в гарнизонной холостяцкой гостинице — два месяца потерпят…»

Сташенков жил в другом конце города, и ехать к нему очень не хотелось: лезть в чужую семью — унизительное и неблагодарное занятие. Но ничего не поделаешь, такая уж участь командира — заниматься желательными и нежелательными делами.

Начинало темнеть, а Николаю хотелось попасть еще в театр, на худой конец, посмотреть какое-нибудь кино — забыл, когда последний раз отдыхал по-человечески; поймал такси и назвал адрес.

Он не знал, что скажет своему подчиненному, его жене, если застанет их дома, ни на что он не рассчитывал, какие аргументы будет использовать в защиту семьи, да и надо ли их использовать — все выяснится на месте, — но в том, что Сташенков нуждается в поддержке, он не сомневался. А вот примет ли эту поддержку, Николай уверен не был.

На его звонок дверь сразу же открылась, словно его ждали. Перед Николаем стояла высокая, стройная блондинка в легком мини-платьице, белолицая, большеглазая; губы и брови ярко подведены, от нее веяло дорогими духами.

Женщина несколько растерялась, видимо, ждала другого, и Николаю ничего не оставалось, как спросить, здесь ли живет Сташенков Михаил Иванович.

— Здесь, — неуверенно ответила женщина. — Но его сейчас дома нет, и не знаю, когда будет. — Она хотела еще что-то сказать, но раздумала.

— А вы его жена? — задал Николай второй вопрос.

— Да, — смутилась женщина. И спохватилась. — Да вы проходите, пожалуйста. А то стоим в дверях.

Николай вошел в небольшую прихожую. Женщина прошла вперед, включила в комнате свет.

— А вы, видимо, товарищ Михаила? — спросила приятным мягким голосом. — Проходите сюда, присаживайтесь, — указала на диван.

Комната небольшая, но уютная, обставленная скромно и со вкусом: шифоньер, сервант, круглый стол и диван; на полу недорогой ковер. Чисто и по-домашнему удобно, располагающе…

— Командир, — поправил ее Николай. И представился: — Майор Громадин Николай Петрович, командир эскадрильи.

— Михаил что-то говорил о вас. — Она протянула Николаю руку. — Лилита Айворовна. Зовите просто Лилита. — Она села на диван, приглашая и Николая. Он опустился рядом.

— А вы не подскажете, где мне найти Михаила Ивановича?

Лилита пожала плечами:

— Он иногда заходит — вещи его здесь, но дома не ночует. — И, помолчав, добавила: — Мы подали на развод.

— Так быстро? По-моему, вы недавно поженились?

— Девять месяцев назад. Да разве дело в сроке?..

— А в чем?

Лилита погрустнела, задумалась.

— Разочаровались в своем избраннике? — помог ей Николай.

Она отрицательно покачала головой:

— Наоборот. Михаил мне нравится еще больше: и умный, и сильный, и волевой, хотя… — Она снова задумалась. — В чем-то мы не понимаем друг друга, и, видимо, больше виновата я. Правда… вот скажите, как вы понимаете слово «жизнь», что под этим подразумеваете?

Николай не ожидал такого вопроса и никогда над этим не задумывался: жизнь есть жизнь, и над чем тут ломать голову?

— Жизнь — это прежде всего труд, работа, — ответил неуверенно. — Семья, друзья…

— Правильно, — согласилась Лилита и повторила: — Труд, то есть работа, семья, друзья. Когда я училась, это все у меня было, и вопроса не возникало, что такое жизнь. Но вот я вышла замуж. Приехала сюда. Мы неделю были вместе, и какая это была неделя — лучшие дни моей жизни! Потом Михаил улетел на другой аэродром. Я еще не работала, ни друзей, ни семьи. Зной, одиночество, тоска. Что было делать? Михаил прилетел на выходные и предложил уехать на самый знойный сезон к его матери. Наверное, лучшего выхода и не было. Я поехала. — Она снова помолчала, засомневавшись, видимо, правильно ли делает, рассказывая сокровенное незнакомому человеку. — Вы курите?

— Нет.

— А я с вашего позволения закурю.

Она встала, взяла с серванта сигареты и спички. Закурила и вернулась к нему. Он наблюдал, как она затягивается, как медленно выпускает дым, по-детски оттопыривая губы; она и в самом деле выглядела незрелой девчушкой, несмотря на высокий рост и сформировавшиеся груди: в больших серых глазах наивность и доверчивость, щеки пылают румянцем — она явно стесняется его, но старается выглядеть вполне взрослым, самостоятельным человеком. Затянулась несколько раз и продолжила:

— Вы жили когда-нибудь с близким, но глубоко несимпатичным вам человеком — и по взглядам, и по поступкам, и по мыслям?

— Нет.

— А мне довелось. Нет, я ничего не могу сказать плохого о матери Михаила, она вполне нормальная и, возможно, даже добрая женщина. Но при ней я чувствовала себя кроликом перед удавом, она давила меня своим присутствием, и я испытывала ужасное состояние, не знала, куда деваться. А потом познакомилась с одной девушкой, очень интересным и поначалу непонятным для меня человеком. У нее был круг своих друзей, ее единомышленников, тоже новых для меня людей, интригующих сперва своими взглядами, можно даже сказать, своей философией. У меня к ним было простое любопытство, хотелось понять, что хорошего они нашли в той жизни, которую считали единственно правильной в сложившейся обстановке.

— И что же это за жизнь? — поинтересовался Николай.

— Сейчас расскажу. Итак, меня заинтриговала их жизнь, вернее, их мировоззрение, философия жизни. А заключается она примерно вот в такой формулировке: современное общество несовершенно, люди подразделяются на пять категорий — челядь, угодники, выжиги, авгуры и калифы — от первоначальных букв слово «чувак». Их девиз: «Жизнь — не труд, жизнь — наслаждение. Бери от жизни все, что можно, бери хоть каплю — все равно. Ведь жизнь на жизнь не перемножить, а дважды жить не суждено».

«Она совсем еще ребенок, — снова подумал он, — и неудивительно, что столько мякины у нее в голове: все годы — в школе, в институте — она только и слушала о превосходстве нашего строя, о высокой морали, нравственности, и вдруг на нее обрушивается совсем иная информация, раскрывающая совсем другую сторону действительности, и разве она, с ее жизненным опытом, могла разобраться в такой сложной ситуации? А он напал на нее…»

— Кому из вас принадлежит идея развода?

— Разумеется, не мне, — ответила Лилита. — Я пыталась объяснить Михаилу, но он и слушать не хочет. Еще там, во Львове, когда застал меня у друзей на вечеринке, предложил убираться из квартиры матери. Вот я и приехала сюда. Рассчитывала, устроюсь на работу, а там, возможно, все образуется. Домой, в Ригу, просто появиться не могла: что скажут родители, как в глаза буду смотреть подругам, которые не очень-то одобряли мой брак? «За русского выходишь? Что тебе, наших парней не хватает?» Я не послушалась… А как с «чуваками», теми, кто придумал такую классификацию, спорила, доказывала, что никакой кастовой круговой поруки при поступлении на работу не существует, что все это выдумали те, кто не хочет работать… А когда сунулась здесь то в одно место, то в другое, а у меня спрашивают: «Вы кто по национальности? Латышка? Нет, взять не можем, вы таджикского языка не знаете, не справитесь с документацией», тогда поняла: нет, не так уж и наивны «чуваки» и не так уж и не правы в своих суждениях о наших житейских проблемах.

— И все-таки, еще раз простите меня за категоричность, на мой взгляд, дружба с «чуваками» мало вас чем обогатила, — откровенно высказался Николай. — С трудоустройством здесь действительно трудно, и не только из-за того, что вы не знаете таджикский язык, хотя причина довольно весома, а и из-за того, что городок маленький, перенаселен людьми своей национальности.

— Возможно, и так, — без особой уверенности согласилась Лилита. — И какой же выход из этого положения?

— Думаю, что выход найдем, — пообещал Николай. — Прежде всего поговорю с Михаилом.

Лилита отрицательно покачала головой:

— Вы хотите силой заставить его жить со мной?

— Ну что вы. Я знаю — Михаил вас любит, и постараюсь объяснить ему.

— Не надо, — твердо сказала Лилита. — Он не верит мне. И чтобы всю жизнь подозревал, упрекал, упаси бог…

— Тогда разрешите помочь вам с устройством на работу. Возможно, у нас в части что-то есть или в батальоне аэродромного обслуживания.

— Спасибо, — поблагодарила Лилита. — Но это тоже неприемлемо: работать рядом с бросившим тебя мужем, сами понимаете, что значит.

Об этом он не подумал. И Михаилу будет не очень приятно. Действительно, положение незавидное. А очень хотелось ей помочь.

— Что-нибудь придумаем. Поищем другие учреждения, где таджикский язык не требуется. У вас какая профессия?

— Инженер-экономист. Но я согласна на любую работу, которая сможет прокормить меня.

— Хорошо. — Николай встал, собираясь уйти. — Рад был с вами познакомиться.

В прихожей что-то стукнуло, и в комнату вошел Михаил — они так увлеклись разговором, что не слышали, когда он открыл дверь.

— Миша?! — удивилась Лилита и встала ему навстречу.

— Садись, — требовательно сказал Николай. — Поговорим по-мужски.

Михаил тяжело опустился на стул. Он был выпивши, глаза нервно поблескивали, но, вопреки характеру и привычкам, чувствовалось, что смущен.

— Надеюсь, она все рассказала о себе? — спросил после небольшой паузы у Николая. — И мне не придется опровергать на партийном бюро обвинения, что скандалист, выпивоха и бросил молодую жену?

— О чем ты, Миша? — вступилась за Николая Лилита.

— Я думаю, что вы еще сами не разобрались, кто из вас прав, кто виноват, чтобы обсуждать этот вопрос на партийном бюро, — ответил Николай, вставая. — А зашел я по долгу службы и как товарищ: услышал, что приехал с женой, решил познакомиться. И рад за тебя — нам, летчикам, не всем выпадает счастье брать в жены таких обаятельных женщин.

— Рад, а советовал уехать, — подколол Михаил. — И помнится, кто-то поучал меня с подчиненными разговаривать на «вы».

— Мы же не на службе. А советовал уехать — правильно, следовало проучить: знай, к кому ревновать, не унижай жену. Ты же военный летчик, офицер…

— И коммунист, не забудь, — вставил с усмешкой Михаил. — Забыл о партийном долге, о своем моральном облике; позорю коллектив и все наши славные Вооруженные силы…

— Зря ты юродствуешь, Михаил, — сказал Николай с укоризной и сожалением. — Вот ты кичишься, что ты талантливый летчик. Но талант, говорят, от бога; талант быть Человеком — от самого себя, это для людей важнее. — Николай вышел из-за стола и направился к выходу.

Утром Николай разыскал «главного начальника гарнизона» капитана Дехту и, объяснив ситуацию с квартирой, попросил разрешения пожить семье в его гостиничной комнатенке до сдачи дома.

— …Не хочется дергать дочку из одной школы в другую, когда учеба начнется.

— Пожить-то не проблема. Но без вас им тоже покажется здесь не сладко. Там как-никак Россия, стены кажутся родными.

— Там у них тоже своих стен нет, живут на частной квартире. Потому и спешу забрать. Об Афганистане они пока не знают, и я прошу вас встретить их, помочь устроиться. Объясните, что я в командировке.

— Это само собой, товарищ майор. Можете не беспокоиться: и встретим, и устроим, — согласился Дехта.

На стоянке уже шла загрузка мешков с мукой, коробок с макаронами, медикаментами, тюков с одеждой. Руководил старший лейтенант Мезенцев, а прапорщик Савочка стоял рядом с лукавой улыбкой на лице и донимал своего непосредственного начальника каверзными вопросами.

Подошел, поздоровался. Поинтересовался, как дома.

— А что ночью увидишь, — отозвался Савочка, не меняя своего веселого тона. — Семен Митрофанович жену свою спросонья за душмана принял. Так заорал, что весь дом на ноги поднял.

— Вот трепач, — беззлобно усмехнулся Мезенцев. — Ему б не механиком работать!..

— А что, могем, — сделал серьезную мину Савочка. — Только званьице повыше б да окладик посолиднее.

— Карьерист ты, Савочка. Тридцати нету, а уже — прапорщик, по две звезды на погонах, третью выпрашиваешь.

— Ошибаешься, Семен Митрофанович, не выпрашиваю, к слову пришлось. Давно заслужил. А вот скромность мешает…

— Штурман не приходил? — прервал их пикировку вопросом Николай.

— В штаб за картами пошел, — ответил Мезенцев.

— А майор Сташенков?

— Сташенкова не видели. Он тоже полетит?

— Посмотрим. — Николай забрался в кабину, сел в кресло и, подложив планшет, стал писать письмо Наталье. Пусть приезжают, перебьются несколько дней в его комнатенке. Предупредил, что встретить, возможно, не удастся (не станет же он отпрашиваться в Тарбоган после того, как побывал здесь). Для Натальи такое не в новинку — в Кызыл-Буруне он тоже частенько бывал в командировках. А если что с ним случится?.. Правда, последнее время активность мятежников заметно спала, но чем это объяснить, уборочной страдой или предстоящим выводом первых советских полков, трудно сказать. Бабрак Кармаль пытается примирить оппозицию, созывает джурги, призывает моджахедов сменить автомат на мотыгу, но соседи со стороны Пакистана и Ирана делают все, чтобы посильнее разжечь огонь междоусобной войны: греют руки на продаже оружия, решают свои политические и экономические задачи.

Николай дописал письмо, запечатал конверт. Вылезая из кабины, увидел шагающих от штаба к вертолету офицеров — экипаж Сташенкова во главе с командиром.

Сташенков доложил как ни в чем не бывало:

— Товарищ майор, экипаж вернулся из отпуска без замечаний. Разрешите приступить к выполнению своих обязанностей?

— Разве у вас кончился отпуск?

— Два дня осталось. Потом догуляем. И Дехта просил: надо друзьям продуктишек подбросить.

Глаза у Сташенкова были красноватыми. Но держался он браво.

— Как себя чувствуете? — Николай посмотрел ему прямо в глаза. Сташенков выдержал взгляд.

— Превосходно чувствую. У врача был. Какие еще будут вопросы?

Сташенков начинал заводиться. Обострять отношения было не время и не место. Николай ответил как можно спокойнее:

— Вопросов нет. Готовьтесь. Через полчаса я с вами слетаю.

— А может, обойдемся без проверки? — В голосе зама звучала обида.

— Не обойдемся, — отрезал Николай…

Перерыв в летной работе на Сташенкове не сказался: он пилотировал так, словно вчера летал на задание. Николай расписался в летной книжке о допуске и пошел на свой вертолет.

Еще через полчаса взлетели и взяли курс на юг. День, как и предыдущие, был безоблачным, душным.

Вот и чужая земля. Даже горы казались другими — суровыми, неприветливыми, а из черных бездонных расщелин веяло смрадом.

На душе у Николая заныло, и так потянуло обратно, словно он улетал из родного края навсегда.

— Домой что-то захотелось, — дурашливо заблажил Савочка. — Может, повернем, командир?

«Значит, не один я тоскую по Родине, — подумал Николай. — Не один раскисаю. Да и есть ли где милее край?..»

— Семен Митрофанович, твой непосредственный начальник, не соглашается, — шуткой ответил Николай. — Говорит, в Шопше его ждет не дождется черноглазая пуштунка.

— Он у нас такой, — поддержал шутку Савочка. — Дюже до женского полу охочий. Дома троих настругал, теперь на сторону смотрит.

— А тебе завидно? — отозвался Мезенцев. — Бракодел несчастный. Одну смастерил, и ту девчонку.

— Хватит о любви, донжуаны, внимательнее следите за землей, — напомнил Николай.

Вертолеты прошли над перевалом и со снижением устремились к узенькой безымянной речушке, ведущей прямо в Шопшу. Левее речушки, километрах в двух, пролегала шоссейная дорога, соединяющая Файзабад с основной магистралью. Там курсировали наши самолеты и вертолеты, охраняя движущиеся по ней автоколонны. Николай предпочел держаться от трассы подальше, чтобы не мешать крылатым патрульным и избежать засад душманов.

И выбор оказался верным: до самой Шопшы по ним не сделали ни одного выстрела.

В кишлаке их уже ждали: на ровной площадке за дувалом собралось человек сто — женщины, старики, дети. У дувала стояли две машины с десантниками и бронетранспортер. Пятеро царандоев ходили около толпы и прогоняли с площадки вездесущих мальчишек.

Николай и Сташенков приземлили вертолеты. Не успели остановиться лопасти, как толпа окружила машины. Солдаты еле сдерживали людей. Наконец их удалось оттеснить, чтобы заняться выгрузкой. К Николаю подошел немолодой худощавый мужчина в чалме и полосатом халате, что-то стал говорить. От толпы отделился царандой и перевел на довольно сносный русский:

— Староста кишлака Зафар благодарит вас от имени дехкан за помощь и желает благополучных полетов.

— Спасибо, — сказал Николай и пожал старосте руку.

Тот заговорил снова.

— Староста предлагает помощь, — пояснил царандой.

— Хорошо, — согласился Николай. — Наши солдаты будут выносить из отсека, а дехкане укладывать мешки и коробки вон там, в стороне.

Мезенцев и Савочка расставили десантников цепочкой у вертолетов. К ним присоединились дехкане. Мальчишки лет десяти-двенадцати тоже лезли в помощники, но их отгоняли.

Не успел Савочка выйти из вертолета, как Николай был уже в кольце мальчишек и девчонок. Неожиданно среди них появилась симпатичная молодая женщина с большими черными глазами и сердито прикрикнула на них. Пацаны разбежались.

— Зря вы, — укорил Николай женщину. — Они голодны.

Женщина чуть прищурила свои большущие глаза, гордо вскинула голову и, круто повернувшись, ушла, не удостоив его словом.

«Она совсем не похожа на соотечественниц, — отметил Николай. — И одета опрятнее, можно даже сказать, модно — в легкой кремовой блузке, узкой серой юбке с большим разрезом сбоку, непокрытая — густые черные волосы спадали на плечи, в ушах красивые серьги. И вид не как у других, не отягченный заботами, а независимый, гордый, вызывающий».

Женщина вошла в толпу, остановилась и обернулась. Николай обратил внимание, что присутствующие тоже следили за ней с любопытством, будто видели впервые. Кто она и почему вмешалась, в общем-то, несвойственное женщинам дело: в присутствии мужчин здесь не принято командовать даже ребятишками?

Симпатичная незнакомка заметила, что за нею наблюдают, и углубилась в толпу.

Разгрузка подходила к концу, лица дехкан светлели, в толпе нарастало оживление. Пацанов уже трудно было удержать, и они то носились вокруг, то, юркнув под вертолеты, трогали руками стойки колес, створки люка, обшивку. Николай поискал глазами женщину в кремовой блузке — чем-то она заинтересовала его — и, не найдя, собрался лезть в кабину, когда увидел мальчугана.

Пацан покрутился у вертолета Николая и перешел к группе Сташенкова. Он прополз под хвостом, приблизился к подвесному баку и что-то прилепил снизу.

И бегом в толпу.

Николай бросился к вертолету Сташенкова. Нагнулся и оторвал от бака магнитную прицепку — металлическую коробку с часовым механизмом.

К Николаю подбежал царандой, выполнявший роль переводчика. Поцокал языком и выругался по-своему. Пояснил:

— Душманы, покарай их Аллах.

— Очень уж юные душманы, — грустно усмехнулся Николай.

— Мы его поймаем и накажем.

Подошел староста с капитаном ХАД. Капитан сказал что-то царандою, и тот устремился в толпу. Пацанов от вертолета словно ветром сдуло. Николай отдал мину капитану.

— А ты спрашивал, какой навар мы будем иметь, — услышал Николай ироничный голос Савочки. — Мы им пироги и пышки, а они нам мины да шишки.

— Как волка ни корми, он все равно в лес глядит, — констатировал Мезенцев.

«Да, — подумал Николай, — что бы мы для них ни делали, все равно они будут считать нас оккупантами. И попробуй переубеди их».

Минут через пять царандой притащил за руку упирающегося, в слезах, «диверсанта».

— Вот он, — и встряхнул перед Николаем пацана. — Что прикажете с ним сделать?

— Задавить, как клопа вонючего, — подошел Сташенков. — Его от голода спасают, а он — мины…

Сквозь толпу к ним снова пробилась женщина в кремовой блузке. Остановилась, горя глазами, как у разъяренной волчицы, готовой кинуться на тех, кто забрал ее волчонка.

— Ваш? — спросил Николай.

Женщина вздрогнула, мотнула головой и что-то сказала.

— Говорит, нет, — перевел царандой. — Но требует отпустить, он, мол, ничего еще не понимает.

— В десять лет не понимает, что такое мина и что такое жизнь и смерть? — И обратился к мальчишке: — Кто дал тебе эту «игрушку»? И за что ты хотел убить меня? Разве я чем-то тебя обидел?

Царандой заговорил с пацаном, и тот снова захныкал. Потом сквозь слезы рассказал: его заставил моджахед. Обещал много афгани. А если не сделает, то убьет его мать, братьев и сестер.

— Где у него отец?

— Погиб в восемьдесят втором.

«Вот и ответ, почему они нам „мины да шишки“, — мысленно возразил Николай Савочке. — Их заставляют. Даже малышей не щадят. И тут ничего не поделаешь».

— Отпустите его, — сказал Николай царандою. Тот непонимающе уставился на майора.

— Его надо расстрелять.

— Отпустите, — повторил Николай и помог освободить руку мальчика.

4

Когда Абдулахаб вернулся из недельного отпуска, разрешенного Масудом — чтобы нашел жену, и сообщил, что ее нигде не обнаружил, сардар не поверил — видно было по испытующему взгляду, которым он пронзал сарбаза, — но сочувственно кивнул и обнадеживающе пообещал: «Еще найдешь, никуда жена не запропастится. И оценишь мою благосклонность: я разрешил ей уйти, подвергая отряд опасности — слишком много знала она». «Земфира не из тех, кто продает единоверцев», — возразил Абдулахаб. «Кто знает, — усомнился Масуд. — Будем надеяться. Во всяком случае, женщина не должна стоять между сарбазами, когда решается судьба родины». — «Так, мой господин», — согласился Абдулахаб.

Но Масуд и этому не поверил, приставил тайных соглядатаев, которые днем и ночью не спускают с него глаз. Знает кошка, чье мясо съела, как говорят русские, боится мести. И как ни оберегается, Абдулахаб дождется своего часа, расплатится за поруганную честь жены…

Земфиру он разыскал на второй день — у них заранее была договоренность, в каком кишлаке осесть на случай потери друг друга, — и пожалел, что сразу не заглянул в Шаршариф, считал, что жена в отряде. Моджахеддины же на его вопрос пожимали плечами: спроси у сардара; Масуд ответил, что жена его пропитана духом шурави, своенравная и непочтительная, подавала плохой пример не только женщинам, но и моджахеддинам, потому он не стал держать ее в отряде, разрешил уйти на все четыре стороны.

— Знаю, что ты ее любишь, и в знак нашей дружбы не покарал ее, хотя она заслуживала того, — говорил он потом не раз. — Нам, слугам Аллаха, нужны другие жены, и ты еще найдешь усладу у настоящей мусульманки…

После первого же набега, когда было расстреляно двадцать семь представителей и активистов народной власти, в доме начальника царандоя Масуд со своими телохранителями застал жену слуги закона, женщину лет тридцати, и дочь лет двенадцати. Забрав все вещи, Масуд дал знак телохранителям выйти.

— Останься, Абдулахаб, — остановил казначея. И кивнул на девочку: — Она твоя. А я с мамашей разговеюсь…

Он хотел девочкой откупиться от мести. Абдулахаб принял подарок господина, но слишком это была дешевая плата за надругательство над женой — мало того, что сам насильно держал ее в наложницах, так в завершение, устав от ее сопротивлений и открытых оскорблений, отдал на ночь самому страшному и жестокому телохранителю — Азизу.

Такое не прощают.

Масуд, несмотря на то что оставил Абдулахаба в прежней должности казначея, обласкивал и доверял многие тайны, держал с ним ухо востро и не раз подвергал проверке: посылал в Пакистан к Себгатулле Моджаддеди с истязателем жены Азизом, в другие отряды, как связников и координаторов боевых действий. Предоставлял отличные возможности свести с ним счеты, если задумана месть. Но Абдулахаб не так глуп, чтобы клюнуть на столь дешевую приманку. С Азизом у него будут другие возможности расквитаться, а вот с Масудом, главным обидчиком, нелегко найти подходящий момент и условия, чтобы остаться в живых самому: сардар наверняка предусмотрел разные варианты, в том числе и тот, который задумал Абдулахаб — уйти с Земфирой за кордон, — не случайно Масуд выставлял Абдулахаба на показ своим соратникам — в случае чего, они из-под земли его достанут.

Да, Масуд не Башир: предусмотрителен, коварен, хитер, и все-таки, как говорят русские, на всякого мудреца довольно простоты. Не зря Абдулахаб учился в Ташкенте, не зря во время каникул лазил по горам с геологоразведчиками: хорошую идею родили те походы — уйти через Дарвазский хребет; трудно будет, места там почти непроходимые, но они с Земфирой постараются. Спрячут золотишко и драгоценности где-нибудь по ту сторону у подножия, а года через два, когда все успокоится и шурави признают их своими — русские доверчивы и примут их, в этом он не сомневался, — можно будет извлечь сокровища…

Двухмесячное пребывание в отряде, строгое повиновение и исполнительность сделали свое дело: Масуд успокоился, доволен им и постоянно держит при себе как переводчика. В конце сентября отряд провел три нападения на советские заслоны — один на перевале и два у дороги. Во всех трех случаях удалось захватить пленных. Масуд не церемонился с ними, и главным методом допроса были пытки, которые с удивительным изобретательством и изощренностью вел Азиз, этот гиббонообразный ублюдок, одним своим видом заставляющий трепетать людей. Худой и сутулый, с крючковатым носом, похожим больше на клюв хищной птицы, с длинными руками и тонкими пальцами, он, как гриф-стервятник, терзал свою добычу, упиваясь муками жертвы: сажал обнаженного пленника на стул, привязывал руки к спинке и двумя пальцами-клешнями правой руки начинал давить на самые болевые места, доводя человека до исступления. Пальцы у него были сухие и сильные: он протыкал ими тело, как гвоздем, вырывал из груди соски, отрывал уши, выдавливал глаза, раздирал рот…

Нет, наверное, страшнее и болезненнее мук, чем муки от пыток, и редко кто выдерживал их, чтобы не выдать тайны.

Из допросов Масуд выяснил: 1 октября шурави начнут выводить свои полки из Афганистана, о чем Советское правительство заявило по радио еще раньше. А 27 сентября из Пакистана в отряд прибыл полномочный представитель Себгатуллы Моджаддеди и передал приказ выдвинуться отряду к дороге, по которой намечено движение полка, и совместно с другими отрядами моджахеддинов не дать уйти ни одному неверному на свою землю.

Масуд построил отряд.

— Да сбудется воля Аллаха всемилостивого, милосердного! Да ниспошлет он смерть и проклятие кафирам! Страна наша, земля и люди стонут от насилия и осквернения нашей веры, попрания нашей свободы и надругательства над нашими обычаями. Небо и горы, солнце и звезды взывают к мести. Те, кто пролил нашу кровь, не могут, не должны уйти с нашей земли безнаказанно. И мы должны сделать все, чтоб их кровью смыть позор и унижение. Время мести настало! За оружие, мои верные моджахеддины!..

Они шли ночами малохожеными горными тропами и, соединившись с тремя такими же отрядами, вышли к 1 октября в намеченный район к большой дороге, соединяющей Афганистан с Советским Союзом. Два отряда заняли кишлаки, Масуд со своими моджахеддинами оседлал высотку, откуда далеко просматривалось все вокруг.

Еще два года назад на этой дороге ежедневно грохотали взрывы, взлетали на воздух подрывавшиеся на минах бензовозы, грузовики, бронетранспортеры и всякая другая техника; в удобных местах колонны поджидала засада, и небо затягивало смрадом пожаров. Теперь стало труднее: дорогу охраняют сарбазы Народной армии, советские солдаты; почти все тропы, ведущие к ней из-за горы, перекрыты; над горами и дорогой постоянно курсируют самолеты и вертолеты, от зоркого глаза которых трудно укрыться. И все-таки на этот раз им удалось пройти почти сто километров без единого выстрела: у них были опытные караванбаши, надежные осведомители, которые предупреждали о малейшей опасности. Да, у Масуда и его соратников информация была поставлена на высшем уровне: в каждом кишлаке имелся осведомитель, и оплачивал их услуги сардар щедро…

К утру 1 октября дорога была перекрыта крупными отрядами моджахедов почти на каждом фарсахе. Чтобы не раскрыть готовящийся удар, жителей из кишлаков не выпускали. Каждый дом, каждую мазанку превратили в оборонительный узел или огневую точку. В последнюю ночь у кишлака Шаршариф была расконсервирована база, и каждый моджахеддин взял столько патронов, гранат, сколько мог унести; снаряды к малокалиберным скорострельным пушкам, мины к минометам и ленты к крупнокалиберным пулеметам везли на верблюдах и ишаках, конфискованных у дехкан близлежащих кишлаков.

По данным, полученным от пленных на допросе, и информации осведомителей, вывод полков планировалось начать ранним утром, но поскольку полки снимались из разных мест, для координации действий отряды моджахедов снабжались радиостанциями и радистами со строгим приказом на связь выходить только в определенное время или при экстренных ситуациях. Круглые сутки велось прослушивание эфира, но особо важных сведений перехватить не удалось.

Объединенному отряду Масуда поручалось разгромить полк, уходящий из района Файзабада. Засада была организована недалеко от границы — где менее всего шурави могут ожидать нападения. План был прост, но дерзок: как только колонна втягивается в кишлак Батулшак, что у подножия горы Батул, минеры взрывают радиоуправляемые мины, моджахеды наносят удар по колонне со всех сторон из всех видов оружия и входят с шурави в непосредственное соприкосновение, чтобы лишить возможности действия авиацию. Своему отряду Масуд поставил задачу противовоздушной обороны, для чего весь остаток ночи и рассвет прошел в подготовке площадок для установки крупнокалиберных пулеметов, ракетных комплексов «Стингер» и «Блоупайп», рытье щелей и сооружений для укрытия от вражеского огня.

Непонятно, когда и каким путем сюда прибыли иностранные журналисты, окружившие Масуда, чем, как понял Абдулахаб, сардар был недоволен, от интервью отказывался и направлял их к другим командирам или повстанцам. И вообще, заметил Абдулахаб, Масуд был не в духе и чем-то обеспокоен.

Как только на востоке обозначилась полоска горизонта и потухла последняя звезда на небосклоне, позиция погрузилась в предрассветную тишину. Казалось, все уснули крепким, непробудным сном.

Масуд сидел в пещере на толстой кошме, прислонившись к прохладному камню, и делал вид, что дремлет; но при малейшем движении радиста, находившегося рядом, приоткрывал глаз и прислушивался. Здесь же бодрствовали телохранители Азиз и Тахир, американский журналист — француза и итальянца Масуду удалось выпроводить в другие отряды.

Абдулахаб полулежал в глубине пещеры и размышлял над происходящим: шурави начинают вывод своих войск, значит, дела у народной власти не так уж плохи и, надо ожидать, в скором времени в Афганистане врагами моджахеддинов останутся только сарбазы, царандои да хадовцы; значит, воевать придется только со своими? Чем это обернется? Сейчас уже народ не очень-то поддерживает их «освободительную» борьбу, а чем тогда они будут объяснять свои набеги? Не потому ли Моджаддеди дал команду не выпускать шурави с афганской земли?.. Спит сейчас, наверное, в мягкой постели и видит приятные сны, а они месяцами не моются, горячей пищи не едят. Осточертело все. И Земфира заждалась, исстрадалась — жив ли он… Чем окончится этот бой? Раньше попадали в сложные переделки, но там были отдельные отряды, бои, как говорится, местного значения: удар, налет и — снова в горы. А здесь — бой с отлично вооруженным, обученным и сильным противником. В полку бронемашины, танки; сверху будет прикрывать авиация. Не зря задумался Масуд, не хочется ему умирать, и, похоже, война и ему поперек горла стала: он, любитель комфорта, красивых женщин, вкусной пищи и крепких напитков, лишен всего этого…

В пещере становилось все светлее. Радист стал подремывать: голова его в наушниках медленно клонилась на грудь, достигала подбородком микрофона; он вздрагивал, как от укола, и откидывал голову, виновато таращась в сторону сардара. Масуд приоткрывал глаза и снова закрывал. Американец перешептывался с Тахиром и записывал что-то в блокнот — видимо, готовил репортаж о бесстрашных моджахеддинах, сражающихся за свободу и независимость.

Абдулахабу тоже стоило бы заняться эпистолярным делом, составить списки на жалованье, уточнить адреса, куда переводить денежное содержание и наградные за головы кафиров и уничтоженную технику — поистине нужно высшее образование, чтобы все учесть и рассчитать, — но им владела апатия и ничего не хотелось делать. На душе было муторно и тяжко, словно в предчувствии большого несчастья. Неужели ему суждено погибнуть в этом бою и Масуд с Азизом останутся неотомщенными? Правда, сардар не посылает его на огневую позицию, держит около себя, как и верных телохранителей, но при современном оружии никакое укрытие не может гарантировать безопасность.

Жаль, если Земфира останется одна, и зря он не открыл ей тайник с драгоценностями. А может, и не зря: почему она должна пользоваться всеми благами и прелестями жизни, если он будет гнить в земле? Аллах знает, что делать, и коль не подал ему эту мысль при встрече с женой, значит, так и должно быть. А вот если останется жив, тогда он не вправе скрывать от жены сокровища…

Солнце уже поднялось над горами, а вокруг по-прежнему стояла могильная тишина. Лишь легкий ветерок, появившийся от прогрева солнца, залетал иногда в пещеру, вытесняя на миг пропитанный потом, табаком и пищевым перегаром воздух. Масуд уже не прикрывал глаз, но молчал, сидя в прежней, не очень-то удобной позе, и не вставал. И никто уже не дремал, все с затаенным дыханием прислушивались к тишине, и на лицах нарастала тревога: что задумали шурави, почему молчит радиостанция и дорога пуста? Неужто шурави стало известно о готовящемся нападении и они отменили выступление? Вполне вероятно, разведка у них работает тоже неплохо, и немало таких осведомителей, которые продают секреты и нашим и вашим.

Не успел так подумать Абдулахаб, как послышался гул самолета, и совсем рядом грохнули взрывы. Затрещали пулеметы, и тут же их заглушили новые разрывы. Со стен пещеры посыпались мелкие камешки, и пыль поползла к выходу. Вокруг все гудело, содрогалось, грохотало, и земля под ногами ходила ходуном, словно гора, на которой разместился отряд моджахеддинов, превратилась в огнедышащий вулкан. Пещера наполнилась запахом тротила, Масуд закашлялся, пошел было к выходу, но Азиз заслонил собой проход.

— Нельзя, мой господин. Надо переждать.

— Почему прекратили стрельбу пулеметы? — прорычал Масуд. — Выйди и посмотри. Если эти гяуры прячутся, пристрели их.

— Слушаюсь, мой господин. — И Азиз, пригибаясь, выскользнул из пещеры.

Дым и смрад становились все гуще, глаза слезились, и трудно было рассмотреть друг друга. Масуд снова поднялся, и снова путь ему преградил телохранитель, на этот раз Тахир.

— Подождем Азиза, мой господин.

Его голос заглушила новая волна взрывов. Грохот бомб и снарядов, гул самолетов то приближался, то удалялся. Когда он немного стих, Абдулахаб шагнул к выходу:

— Я выясню, что там происходит.

Он не раз бывал под бомбежками, не считал себя трусом, но при виде этих стремительных короткокрылых машин, испускавших огненные смерчи, тело помимо воли сжималось в комок и сердце уходило в пятки; панический страх затмевал рассудок, и голова, как у страуса, искала укрытие. Некоторые моджахеддины больше боялись вертолета: меньшая скорость и мощное вооружение (помимо бомб, ракет или реактивных снарядов на нем имелись крупнокалиберные пулеметы) позволяли ему вести точный огонь — Абдулахаб же к этим летающим кенгуру относился более терпимо — по ним можно стрелять, и на его глазах они горели и падали, как обыкновенные головешки.

Да, страх — ужасное состояние, и не каждому удается преодолеть его; не менее угретающе действует иногда на человека и неизвестность. Пока Абдулахаб сидел под следствием у шурави, потом у хадовцев, нервы его так разыгрались, что он был на грани признания. Вот и теперь эта стрельба, бомбежка, вой снарядов и двигателей. Что творится вокруг, каковы силы шурави, только ли авиация атакует их; как соседи в кишлаках, не высадили ли шурави десант?.. А Масуд, этот горе-сардар, сидит и ждет, когда ему доложат, что творится вокруг…

То, что увидел Абдулахаб, заставило его содрогнуться: прямо у входа в пещеру лежали в луже крови два моджахеддина, чуть далее еще и еще. Но Азиза среди них он не признал. Пулемет «ДШК», что располагался напротив пещеры, молчал, и людей там видно не было, значит, все погибли, чуть левее и ниже, на уступе, пулемет бил короткими очередями. Стреляли и справа…

А синее небо было словно избрызгано черными кляксами, и среди этих клякс вдруг появились пятнистые кенгуру, ощетинившиеся огнем. Вертолеты взмывали откуда-то из-за утеса, наносили удар и проваливались вниз, в ущелье, уводящее к подножию горы, за складки. Сколько их кружило вокруг горы, сосчитать было невозможно, да и не разобрать, разные это или одни и те же, делавшие по нескольку заходов. Вся западная сторона горы, обращенная к дороге, где должен был появиться полк, дымила черным смрадным дымом. А дорога была пуста. Из кишлаков по вертолетам вели стрельбу, но вреда она им не причиняла — слишком далеко. И удар по кишлакам авиация пока не наносила.

Один вертолет шел прямо на Абдулахаба, трассы из счетверенного носового пулемета прочерчивали ровную огненную дорожку, приближавшуюся к Абдулахабу. Он упал, попятился назад, к зеву пещеры. Его обдало крошевом камней и песка. Вдогонку вертолету сверкнули сразу две трассы — снизу и справа. Вертолет круто скользнул в ущелье. Не успел стихнуть его гул, как стал нарастать новый, более мощный, и Абдулахаб, приподняв голову, увидел две лобастые винтокрылые машины. Сделав горку, они спикировали, из-под брюха первой полыхнуло пламя; длинные хвостатые чудовища понеслись вниз, откуда бил «ДШК». Гора вздрогнула, и Абдулахаб невольно полез наружу, боясь, что пещера обрушится и придавит его.

Пещера не обвалилась, а там, где только что была установка крупнокалиберного пулемета, расползались черно-бурые клубы дыма и пыли.

Откуда-то появился Азиз, ползя на четвереньках. Мельком глянул на распластавшегося у входа в пещеру Абдулахаба затравленными глазами и, не говоря ни слова, юркнул в отверстие.

А из-под горы уже катилась новая волна гула и грохота — атаки вертолетов продолжались.

Помочь отряду уже никто и ничем не мог. Отряду Масуда. А в кишлаках по-прежнему было тихо, если не считать тщетных попыток достать оттуда огнем «ДШК» вертолеты.

Когда Абдулахаб вернулся в пещеру, на лице Масуда, сидевшего все в той же позе, нетрудно было прочитать обреченность. Он и взглядом не повел в сторону моджахеддина, который пришел оттуда и мог доложить кое-что ценное. И Абдулахаб молча опустился на прежнее место.

Бомбежка, стрельба, гул двигателей продолжались около часа. И стихло все так же внезапно, как и началось. Но Масуд минут пять еще не поднимал головы, а когда зашевелился, Азиз первым бросился к выходу.

Дым и пыль еще висели над горою — и в низине, и в вышине, — но плотность их редела, рассасывалась, таяла. Откуда-то доносился стон.

Долго стоял Масуд в безмолвии, с тоскою глядя вдаль. Вот из-за развалин появился один моджахеддин, второй, третий. С измученными скорбными лицами, кто держась за руку, кто припадая на ногу, они шли к своему сардару, неся печальные вести. Из двухсот моджахеддинов осталось всего тридцать семь, более половины из них были ранены, хотя и легко, но каждый нуждался в медицинской помощи. Еще четырнадцать моджахеддинов нашли у пулеметов еле живыми…

К Масуду подошел радист и доложил, что из кишлака сообщили: шурави выбросили листовки с призывом сдаться. В противном случае требуют вывести из кишлака мирных жителей. На раздумья дали один час…

Значит, это еще не все.

Масуд долго молчал. Потом окинул взглядом своих приближенных и сказал с грустью:

— Шурави нас спровоцировали. Они не собираются уходить. Во всяком случае, сегодня. — И повернулся к радисту. — Передайте: пусть уходят в горы. Ночью. А до ночи держаться и никого из кишлаков не выпускать.

— Мой господин, как быть с тяжелоранеными? — спросил Азиз.

— Оказать помощь и снести всех в пещеру, ту, которая ниже. А ночью переправить в Шопшу. Убитых похоронить, и всем поставить зеленые флажки.

Абдулахаб, взяв пятерых моджахеддинов, стал вместе с ними сносить убитых в одну яму. Некоторых трудно было узнать, и Абдулахаб в списке делал особые пометки, чтобы позже уточнить имя погибшего и выплатить семье причитающееся в таких случаях пособие. Скольким матерям, отцам, женам и детям принесет он слез своей благотворительностью! Сколько осталось и еще останется сирот на его истерзанной войной земле!

С северной стороны послышался гул самолета. Моджахеддины бросили работу и кинулись к воронкам. Серебристый истребитель-бомбардировщик вынырнул из-за горы, сделал круг над кишлаком и ушел туда, откуда пришел. По нему даже не стреляли — то ли не успели, то ли выжидали до отпущенного им шурави часа.

Минут через десять самолет пролетел над кишлаком снова, только с другого направления. Разведчик, понял Абдулахаб. На этот раз вслед ему протянулись трассы, но вреда, похоже, никакого не причинили: истребитель-бомбардировщик, круто описав дугу, исчез за горой. Потом появлялся снова и снова.

— Где же «Стингеры»? — возмутился один из моджахеддинов. — Почему не стреляют?

«„Стингерами“ хорошо пассажирские сбивать, — усмехнулся про себя Абдулахаб. — А попробуй в такого прицелиться — сверкнул как метеор. Даже если вслед ракету пустить, она может по своим долбануть — высота-то вон какая маленькая». Но разъяснять не стал — не хотелось ни говорить, ни видеть своих единоверцев.

Моджахеддины заканчивали подбирать убитых, когда на дороге, ведущей из близлежащего кишлака, показался мотоциклист с седоком позади. Он быстро приближался к горе и стал по тропе подниматься ввысь. Приказав зарывать убитых без него, Абдулахаб направился к Масуду, тоже заметившему мотоциклиста и поджидавшему его у входа в пещеру.

Водитель был опытен и ловок — мотоцикл лихо взбирался по крутой тропе, петляя из стороны в сторону. Ему потребовалось менее получаса, чтобы преодолеть довольно трудную и опасную дорогу. В прибывшем Абдулахаб узнал связного из отряда Гулетдина, расположившегося в кишлаке. Со второго сиденья слез немолодой, с проседью в бороде, мужчина лет пятидесяти, невысокий, худощавый, в изношенной одежде и полосатой чалме.

— Да ниспошлет вам Аллах милость, — поклонился мотоциклист Масуду. — Вот привез вам парламентера из кишлака Шопша с чрезвычайными полномочиями, старосту Зафара, верноподданного новой власти и самого Бабрака.

— Гулетдин не мог выслушать его? — недовольно спросил Масуд.

— Наш сардар для него не авторитет, — усмехнулся более откровенно мотоциклист. — Ему подавай чуть ли не самого Кармаля. Вот Гулетдин и распорядился.

— Что ты хочешь, кафир, собачий сын, прислужник красной нечести? Как посмел явиться перед мусульманином, верным слугой Аллаха, кто проливает кровь за свободу своей родины, за землю, которую ты продал проклятым шурави?!

— Выслушай внимательно меня, Масуд, а потом бранись, — примирительно ответил Зафар. — Я пришел к тебе по воле всех дехкан нашего кишлака. Они кланяются тебе и верят в твое милосердие. Ты знаешь, какие условия поставили шурави. Не осуждаем вас за то, что вы отказываетесь сложить оружие, на то воля Аллаха и ваша воля, но в кишлаке дети, женщины, старики. Не дай погибнуть им — ведь это наше семя и корни.

— Значит, ты и твои ублюдки хотите жить? — Глаза Масуда, казалось, налились кровью. — А мы — нет? Ты видел, скольких они положили наших? Абдулахаб, поведи и покажи ему.

— Я видел, когда проезжал мимо, — ответил староста. — Но почему вы не хотели, чтобы они ушли с нашей земли?

— А кто их сюда звал? — рявкнул Масуд.

— На этот вопрос мог ответить только Амин. Но пришли они к нам с миром.

— И это говоришь ты, мусульманин? Нет, не мусульманин ты, ты кафир, продавший нашу веру, нашу землю, нашу свободу и обычаи, и ты умрешь как предатель.

— Меня можешь убить, но пощади детей, женщин и стариков, даже шурави не хотят пролить их кровь, не начинают бой, пока вы не выведете их.

— Опять шурави! — сквозь зубы процедил Масуд. — Ты и сам стал шурави. Азиз! — позвал он своего телохранителя, заговорившегося с американским журналистом. — Вырви у этого кафира язык и сердце и выброси воронам, чтобы и на том свете он не мог обманывать Аллаха.

Мрачное лицо Азиза будто просветлело, он вплотную приблизился к Зафару и чиркнул пальцем по открытой груди, давая понять, чтобы тот разделся.

Зафар сбросил халат, и Абдулахаб увидел на том месте, где прочертил палец Азиза, красную, сочащуюся кровью полоску.

Палач засучил рукава, зашел к приговоренному сзади и связал ему руки. Подвел к камню.

— Садись.

Зафар не подчинился, и тогда Азиз силой заставил его опуститься на камень. Черные крючковатые пальцы рванули за пояс брюк, пуговицы с треском полетели в стороны.

— Разреши, мой господин, лишить этого кафира мужского достоинства, чтобы и на том свете он не мог сеять дурное семя?

Масуд чуть заметно кивнул.

Душераздирающий крик ударил в уши Абдулахабу и оглушил сильнее бомбы.

Азиз поднял окровавленные пальцы, зажал голову Зафара левой рукой и через несколько секунд выбросил на землю еще шевелящийся язык — будто живое существо корчилось в предсмертных судорогах, испуская дух.

Абдулахаба начало тошнить, но он видел, как Масуд зорко следит за каждым, и не мог отвести глаз от палача и его жертвы.

Снова откуда-то донесся гул самолета. Казнь на время приостановилась: все устремили взгляд в небо, насторожились.

На этот раз истребитель-бомбардировщик прошел над кишлаком выше, следом за ним елочкой вспыхивали дымки — самолет применял противоракетную систему.

Едва он миновал кишлак, как за ним устремились три огонька — на этот раз моджахеддины успели пустить «Стингеры». Полыхнул один разрыв — в стороне, другой чуть ближе, третий… И над горой пронесся радостный вопль трех десятков горл: самолет клюнул носом, задымил и понесся к земле. Столб огня и дыма взметнулся у подножия горы. Моджахеддины, продолжая визжать и смеяться, кинулись обнимать друг друга.

Масуд дал насладиться радостью победы и поднял руку, призывая к вниманию.

— А теперь приготовиться к бою. Сейчас они появятся, — кивнул он в сторону упавшего самолета. Повернулся к бившемуся в муках Зафару. — Кончай с ним.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Нет, как бы холостяки-скептики ни хвалили свою «свободную» жизнь, семья — это прекрасно: это блаженство и сладкое волнение, это уют и благоденствие. И как на душе легко и радостно, когда ты знаешь, что тебя ждут дома, что есть с кем поделиться своими заботами и печалями, посоветоваться, полюбезничать. А как замечательно лежать в белоснежной постели, пахнущей фиалкой или ландышем, рядом с любимой, чувствовать теплоту ее тела, дыхание, биение сердца; и твое сердце наполняется нежностью, сладкой истомой, мечтой, зовущей в неведомое сказочное царство…

Наталья лежала на руке Николая, белотелая, красивая; черные волосы рассыпались по подушке и касались его лица, вызывая приятное ощущение; небольшие сочные губы приоткрыты, будто ждут поцелуя. Сон ее сладок и безмятежен. А Николай уже проснулся — летная служба приучила его к ранним побудкам, — но не вставал: жаль было тревожить жену, да и день воскресный, торопиться некуда, и он нежился, предавшись размышлениям…

В последнее время ему подозрительно-предостерегающе везет: сколько раз вывозил из боя раненых, атаковал укрепленные позиции душманов, прикрываемые зенитными комплексами, перехватывал караваны с оружием, и ни одна пуля, ни один осколок не царапнули его. И эта встреча с Натальей. Не успел он вернуться на командирской машине в Долину привидений, ввести в строй после отпуска своего заместителя майора Сташенкова, последовал приказ: эскадрилье убыть в Тарбоган на отдых. На замену ей прибыла вторая эскадрилья.

И в Тарбогане Николая ожидала радость: вопреки предсказаниям лифтера, дом комиссия приняла, и он в тот же день перевез Наталью с Аленкой из своей гостиничной комнаты в квартиру.

Квартира — не люкс, но вполне приличная, двухкомнатная, с горячей водой, с большой кухней; во всяком случае Наталье и Аленке понравилась: какая-никакая — своя, а главное — все вместе собрались.

Судя по заявлению нашего правительства, по публикациям в газетах, ограниченному контингенту советских войск недолго осталось находиться в Афганистане, уже в этом году планируется вывести несколько полков. Выдержат ли сами афганцы натиск контрреволюции? Николаю искренне было жаль этих бедных, обездоленных людей, которых нещадно эксплуатировали баи и муллы и которые наконец-то впервые за многолетнее рабство ощутили свободу…

В эскадрилье тоже грядут перемены: скоро начнут увольняться старослужащие, на замену им прибудут необстрелянные солдаты. Забот прибавится. Правда, офицеры, сержанты и прапорщики уже готовятся к встрече молодого пополнения, обновляют в классе учебные пособия, оборудуют более совершенными макетами тир…

…В комнате совсем стало светло — восемь часов, и Аленка еще спит — сегодня в школу не идти. А возможно, проснулась и лежит, как он, не желает тревожить родителей — девочка она на редкость понятливая и добрая. Надо устроить им сегодня настоящий праздник, сводить в парк, в кино, купить чего-нибудь вкусненького, другой такой возможности, похоже, не предвидится: по радио передают, что обстановка в Афганистане снова обострилась, на заявление Советского правительства о начале вывода наших войск ответили новыми провокациями, нападениями на кишлаки, на колонны с продовольствием для мирного населения. Значит, и в Долине привидений неспокойно…

Наталья проснулась, посмотрела виновато на мужа.

— Ты уже не спишь? Прости свою засонюшку, пригрелась около тебя…

— Да, в авиацию не годишься, — пошутил Николай. — Каждый день будешь наряды получать.

— Если на кухню, согласна, — улыбнулась Наталья. — Кстати, ты еще не проголодался? Вас-то, ранних птичек, и кормят рано.

Николай вытащил из-под головы руку, приподнялся.

— Полежи еще. Пока птичка ранняя гимнастикой позанимается.

— Нет уж, женщине не менее важно быть стройной и гибкой. Я с тобой.

— И я с вами, — открыла дверь соседней комнаты Аленка.

— Тогда быстро одеваться! — скомандовал Николай. — Чтобы все по форме. И пропел: «Буду утром водить на зарядку всю семью от жены до детей».

Наталья и Аленка ушли в детскую и вышли оттуда в черных спортивных костюмах, красивые, стройные, похожие на цирковых акробатов.

— О-о! — восторженно отметил Николай. — Да с вами хоть на Олимпиаду. Только на головы что-нибудь наденьте.

В дверь позвонили. Николай открыл и увидел на лестничной площадке солдата. «Вот и все семейное счастье, — грустно усмехнулся про себя, — весь план выходного дня».

— Товарищ майор, приказано срочно явиться на аэродром, — козырнул солдат. — С чемоданом.

Объяснения не требовалось — снова лететь в долину. Наталья с грустью и надеждой смотрела на него — может, есть какая-то причина или повод остаться? Аленка чуть не плакала: коль пришел за папой солдат, значит, самые важные дела там, на аэродроме.

— Только моему экипажу? — спросил Николай.

— Нет, всей эскадрилье.

Значит, дело серьезное. В последние дни все чаще производили на их аэродроме посадку самолеты с ранеными и с оцинкованными гробами…

— Хорошо, сейчас приеду.

Николай сбросил футболку, направился в ванную. А Наталья как стояла посередине комнаты, так и осталась стоять, глядя на него повлажневшими, опечаленными глазами.

Расставание. Он не любил само это слово и время, которое отводилось на сборы, потому всегда спешил сократить его. Правда, расставание расставанию рознь; одно дело, когда он уезжал на учебу, улетал в командировку на авиационный завод или в другую часть, и совсем другое — на испытание нового оружия, в Афганистан, где у каждой горы могут прятаться душманы с крупнокалиберными зенитными пулеметами или «Стингерами».

Как он ждал приезда жены и дочери, как тосковал по ним последнее время, даже в полете думал о них, беспокоился, не болеют ли, не попали ли еще в какую-нибудь неприятную историю! И хотя Наталья писала часто, тревога не покидала его. С трудом он дождался их приезда в Тарбоган…

Два дня пролетели как два часа.

Он быстро побрился и, вытираясь на ходу, стал помогать Наталье укладывать в чемодан свежее белье, платки, носки, бритвенные и туалетные принадлежности.

— Ты же говорил, что пробудешь дней десять? — обиженно спросила Наталья, словно он сам был виноват в вызове.

— Хорошенького понемногу, — решил Николай шуткой развеять огорчение. — А то еще надоедим друг другу.

— Если через неделю не вернешься, я тебя вызову телеграммой, — приняла шутку Наталья, не желая, видимо, усугублять и без того невеселое настроение.

— Папочка, мы тебя будем очень, очень ждать, — повисла у него на шее Аленка, когда он поднял ее и поцеловал.

— И учиться будешь хорошо? — спросил Николай с улыбкой.

— На пятерки, — заверила Аленка.

— И маму будешь слушать?

— Конечно, папочка. И все, все буду помогать ей делать.

У Натальи по щекам сбежали слезинки. Но она улыбнулась, поцеловала долгим и крепким поцелуем.

— Береги себя.

— Обязательно.

На аэродроме его уже поджидали командир полка, начальник политотдела.

— Извини, что выходной тебе испортили, медовый месяц прервали, — невесело пошутил командир полка полковник Серегин. — «Духи» заставили. Надеюсь, радио слушаешь, газеты читаешь?

— Случается иногда, — в том же тоне ответил Николай.

— Вот и хорошо. Значит, все ясно. — Посмотрел на часы. — В десять ноль-ноль — вылет в долину. Конкретное задание получишь на месте…

В начале десятого вся эскадрилья была в сборе, за исключением заместителя командира майора Сташенкова. Николай попросил у инженера бортовую машину и приказал штурману капитану Марусину ехать в город, разыскать Сташенкова.

Замкомэска приехал на аэродром перед самым вылетом, когда Николай построил эскадрилью для дачи последних указаний. Попросил разрешения стать в строй. Лицо у Сташенкова было злое и помятое, глаза красные, видимо, снова кутил.

— Идите к врачу, через пятнадцать минут вылет, — еле сдерживая раздражение, приказал Николай.

«Вот тебе еще „подарочек“, — пронеслось в голове. — Срыв вылета на боевое задание. Разговоров и упреков на год хватит…»

Напомнив порядок взлета и следования на аэродром в долину, он распустил строй.

К его удивлению, Сташенков вернулся повеселевший, доложил:

— Все в порядке, разрешите занять место в кабине?

— А как себя чувствуете? — не поверил Николай.

— Превосходно, — ответил тот с усмешкой. — Можете справиться у врача.

— Занимайте.

Времени для выяснения состояния здоровья заместителя не было, и Николай снова вынужден был перенести разговор на потом.

2

— Все, больше я тебя никуда не отпущу, — Земфира намыливала его ароматным мылом, поливала из пластмассового кувшина теплой водой и терла мочалкой так старательно, словно он за эти три недели, что лазил по горам, копотью покрылся. Он не спорил, даже не возражал — так приятно было сидеть в теплой воде, чувствовать прикосновение сильных и нежных жениных рук. — Ты посмотри, что от тебя осталось. Одни кости. Этак скоро и мне ничего не останется. Или ты себе другую нашел и она из тебя все соки вытянула?

— Масуд у меня один. Он соки вытягивает.

— Не произноси при мне это имя, — попросила Земфира. — Я каждый день молю Аллаха, чтобы он быстрее послал ему погибель.

— Не торопи Аллаха, он мне доверил его судьбу.

Земфира перестала тереть, на лице отразился испуг.

— Ты решил?.. Масуд очень коварен, телохранители глаз с него не спускают.

— Я тоже телохранитель и казначей.

— Я боюсь за тебя. Не надо, давай бросим все и уйдем.

— Куда?

— Куда пожелаешь. Я пойду за тобой всюду, кроме как к Масуду. Ты говорил об Арабских Эмиратах.

— Надо через Пакистан. А там псы Масуда и Моджаддеди.

— Тогда пойдем к нам, в Узбекистан. Ведь советские командиры тебя отпустили. А если мы придем сами…

Она угадала его мысли. Но Абдулахаб промолчал: женщины слишком эмоциональны, а в таких делах нужен холодный, верный расчет.

Потом они лежали на плетеной, с низкими ножками кровати, застланной белоснежной простыней — Земфира сохранила привычку к чистоте и аккуратности, что он ценил в ней, — и он, насладившись страстной любовью, гладя упругие груди, впалый живот с нежной шелковистой кожей, стройные ноги, не мог уснуть, несмотря на то что не спал уже не одну ночь; и не страсть, не возбуждение были тому причиной; сердце его клокотало от негодования: как посмел Масуд надругаться над этим прекрасным телом, осквернить гиббоном Азизом? И сон не шел к Абдулахабу, голову переполняли думы о мести, и не будет ему покоя, пока живы на земле Масуд и Азиз…

Сардар дал ему три дня на то, чтобы разнести по кишлакам пособия семьям погибших, Абдулахаб справился за два дня, сэкономив один для Земфиры: передал списки погибших и афгани муллам, они сделают все остальное.

Сбор отряда, вернее остатков его, назначен на 5 октября в районе провинции Мазари-Шариф, оттуда Масуд намерен направиться в Пакистан для пополнения отряда. Нетрудно догадаться, почему он местом сбора избрал кишлак Шаршариф, что у самой границы с Советским Союзом, где уже однажды побывал Абдулахаб. Без боя там не обойтись. И хотя силы шурави — десять десантников, блокировать пост будет непросто. Операцию Масуд, несомненно, планирует на ночь. Но вертолеты и ночью могут появиться. Значит, надо не блокировать пост, а уничтожить — внезапно, мгновенно, чтобы не успели подкрепление подбросить…

Кого Масуд пошлет с ним за кладом? Надо попросить — Азиза… А как добраться до Масуда? Убрать и Тахира?.. Если не будет другого выхода…

— Помнишь, как мы лазили у подножия Дарвазского хребта? — спросил Абдулахаб.

— Еще бы, — улыбнулась Земфира. — Здорово там было, правда?

Он кивнул.

— И места те помнишь?

Она вопросительно посмотрела на него:

— Почему ты спрашиваешь об этом?

— Я подумал над твоим предложением.

— Ты… ты решил к нам, в Советский Союз, в Узбекистан? — поправилась она, вспомнив, что слова «Советский Союз» он не любил произносить.

— Нам придется идти через хребет, — сказал он, чтобы напомнить, какие трудности их подстерегают.

— Но зачем? Мы выйдем там, где есть пограничный пост.

— И нас вернут обратно, — возразил Абдулахаб. — Правительства не захотят из-за нас ссориться. И у нас кое-какой груз будет, который не понравится пограничникам.

— Ты имеешь в виду оружие?

— Не только. Мы возьмем с собой золото и драгоценности.

Земфира смотрела на него расширенными глазами.

— Там все равно отберут.

— Вот потому я и хочу провести тебя через хребет. Драгоценности спрячем на той стороне. Потом мы сможем их использовать? У ювелиров, скупщиков?

— Наверное. Когда мы с тобой учились в университете, там взятки брали только золотом.

— На рассвете я уйду. Ты завтра же отправишься в Мармуль. Заберешь драгоценности. Я объясню, где тайник. Приготовь обувь и одежду для гор. О продуктах особенно голову не ломай: осенью в горах есть чем питаться. Шестого вечером жди меня в Шаршарифе, во втором от северной окраины доме, в двадцать один ноль-ноль. Не удастся шестого, жди седьмого, восьмого, девятого. Я обязательно приду.

3

Полковник Шипов стоял у карты, развешенной на стене, и ждал, когда летчики рассядутся. Николай смотрел на него, и ему казалось, что видит он совсем другого человека — не простого и скромного, по-дружески протягивающего офицерам и прапорщику руку, а высокопоставленного, недоступного начальника, свысока посматривающего на собравшихся. «Не иначе „генерала“ получил, — подумал Николай, — или ждет, вот-вот получит. А возможно, на генеральскую высоту поднял его тот полет на боевое задание? Теперь-де мы сами под пулями побывали, знаем, что к чему, и нам, с начальнического пьедестала, виднее, как надо воевать…»

Полковник нетерпеливо прошелся по классу. И походка у него стала совсем иной — подчеркнуто твердой, покачивающейся с носков на пятки; осанка вальяжная, как у суворовца, впервые надевшего форму.

Тесная комнатенка, служившая и классом, и штабом, и местом, где летчики собирались на постановку задачи и на разбор полетов, еле вместила всех. Но к этому здесь привыкли, и никто на такие неудобства внимания не обращал, даже Шипов.

Когда стук и скрип стульев прекратился, полковник остановился, качнулся еще раз с носков на каблуки и окинул всех изучающим взглядом.

— Как вам известно, — заговорил он хорошо поставленным командирским голосом. — Советское правительство объявило о выводе нескольких наших полков из Афганистана. Но руководителям оппозиции такое решение оказалось не по душе, и они всеми силами стремятся сорвать его, блокируют дороги, по которым намечается вывод. Первого октября такая попытка для некоторых бандитских формирований окончилась плачевно: наши войска совместно с войсками Народной армии Афганистана разгромили их. Остатки одного из отрядов, то ли спасаясь от преследования, то ли по другим причинам, сегодня утром обнаружены недалеко от вашего аэродрома, а точнее, вот здесь, — полковник указал точку на карте. — На горе, которую вы называете Двугорбой. По данным нашей разведки, отряд состоит примерно из тридцати человек, вооружен крупнокалиберными пулеметами, гранатометами, не исключено, и ракетами «Стингер» или «Блоупайп». А возможно, где-то там существует у них и база. Короче, надо остатки этой банды уничтожить. Десантникам такая задача уже поставлена. Ваша эскадрилья обеспечивает высадку, прикрытие огнем и, соответственно, эвакуацию с поля боя.

Николаю задача не понравилась: много в ней было неясного и неконкретного: «отряд состоит примерно», «вооружен… не исключено», «возможно»… Словно на прогулку летчиков посылают, а не на боевое задание.

— Какие будут вопросы? — Полковник еще раз обвел присутствующих горделивым взглядом, как бы подбадривающим: покажите, мол, себя, на что вы способны.

— Разрешите? — Николай встал. — Задача ясная, товарищ полковник, за исключением некоторых деталей, без знания которых трудно принять решение: сколько крупнокалиберных пулеметов и гранатометов, откуда такие предположения, что банда может иметь «Стингеры» и «Блоупайпы», тем более, что там может существовать база? Когда и кем получены эти разведданные?

Полковник качнулся с носков на пятки, усмехнулся:

— Сколько крупнокалиберных пулеметов и гранатометов у душманов, к сожалению, они не дали нам такой возможности сосчитать. Откуда остальные данные и когда получены, поясню. Вчера объединенные отряды Гулетдина, действующие в районе кишлака Батулшак, пытались перекрыть выход нашего полка из провинции Файзабад. Как я уже говорил, банда разгромлена. Разгромлена, но уничтожена не полностью. Сегодня утром остатки одного отряда обнаружены на Двугорбой. Кем? Вашими коллегами, авиаторами, и нашими друзьями из ХАД. Теперь о крупнокалиберных пулеметах, гранатометах и «Стингерах». У Батулшака в бою были сбиты самолет — «Стингером» и вертолет — крупнокалиберным пулеметом. Экипаж самолета погиб, экипаж вертолета удалось спасти. Три человека при этом получили ранения. Какие еще вопросы?

Вопросов не было. Все было ясно и Николаю, за исключением одного: как уничтожить отряд душманов, чтобы не потерять ни одного своего человека? Полковник, похоже, всецело полагался на него, командира эскадрильи, да на командира десантной роты, который находился здесь же. Но высадить десант на такой горе без потерь…

— Разрешите? — снова поднялся Николай.

— Слушаю вас. — На лице Шипова промелькнула досада: экий дотошный и бестолковый майор.

— Я не раз садился на горе Двугорбой и знаю ее как свою ладонь.

— Тем лучше для вас, — одобрил полковник.

— С одной стороны, — возразил Николай. — Но гора захвачена душманами. Там широкие террасы с нагромождением гранитных валунов, которые будут служить душманам отличным укрытием от пуль и снарядов. Подойти к этой горе не так просто. Если же высадить десант внизу — поставить десантников в еще худшее положение.

— Это уже ваша проблема, как лучше спланировать бой и с меньшими потерями. На то вы и авиационный командир.

Полковник устало прошелся вдоль карты.

— Не с меньшими, можно вообще без потерь, — возразил Николай.

— Кто же вам мешает? Действуйте, майор. Мы вам только спасибо скажем.

— Мне не спасибо надо, а пушки, минометы. — Николай понимал, что горячится, говорит резко и это Шипову не нравится, но сдержаться уже не мог. — Мы высадим их на соседней горе и не упустим ни одного душмана.

— Может, вам целую армию сюда прислать с ракетным комплексом «Град» против этих тридцати недобитых бандитов? — Безбровые глаза Шипова недобро прищурились.

— Армию — не надо. Но если есть возможность уничтожить врага без потерь, почему не воспользоваться этим? Мы и так слишком много…

— Хватит! — прервал его полковник. — Вы любите дискутировать, товарищ майор, но у нас на это слишком мало времени. Конечно, воевать без риска, во много раз превосходящими силами — предпочтительнее. Но так на войне, к сожалению, не бывает. И ждать, когда нам пришлют артиллерию, минометы, мы не можем. Приказ: к вечеру доложить об уничтожении остатков банды. Какие поэтому поводу могут быть разговоры?

— Разрешите? — вдруг поднялся майор Сташенков. — Товарищ полковник, я прошу эту задачу поручить мне. Для решения ее, считаю, достаточно пяти вертолетов: три — для десантирования, с сорока пятью десантниками, и два — для прикрытия.

— Вот это по-военному, — одобрительно улыбнулся полковник. — Спасибо, майор Сташенков. Я не ошибся, когда настаивал, чтоб представили вас к ордену Красного Знамени. Прямо скажу, ваши действия на Баямлыкской «зеленке» вызвали у меня восторг. А от вас, майор Громадин, не ожидал, не ожидал…

— И все-таки, товарищ полковник, я прошу артиллерию и минометы.

— А где я вам их возьму? У меня нет. А звонить командующему — увольте. Да и о чем разговор? Задачу взялся решить майор Сташенков, и я верю, что решит он ее блестяще. Пусть отберет экипажи по своему усмотрению, и, как говорят, с богом…

Сташенков сиял. А Николай сгорал со стыда: полковник перед всем летным составом эскадрильи выразил, по существу, командиру недоверие, перепоручив боевую задачу заместителю. И попробуй теперь оправдаться, что хотел как лучше, а не струсил…

После перерыва он стоял на улице и ломал голову, идти в класс, где Сташенков и командир десантной роты обсуждали план действий, или не идти. Обида жгла сердце, хотя сознание оправдывало: нельзя подвергать людей риску, когда есть возможность бить душманов без потерь. Куда полковник торопится, очередной орден получить или генеральское звание? Да и такая техника у нас, такие самолеты! Связался бы по радио, и через час-два артиллерия и минометы были бы на противоположной горе… Стыдится — против «тридцати недобитых душманов» — артиллерию, минометы…

И все-таки идти надо: от командования его никто не отстранял, и за результат боя он тоже несет ответственность, а Сташенкову доверять особенно нельзя — горячая голова, самонадеянная, может беды натворить.

Николай вошел в класс, когда Сташенков уже заканчивал последние указания. Узнав, что он решил разделить группу надвое и заход для удара и высадки десанта осуществить с двух сторон, посоветовал:

— Лучше не распылять силы. И управлять экипажами будет легче.

Сташенков саркастически усмехнулся:

— Знаете, товарищ майор, почему любовью занимаются только ночью? Чтобы советчиков было меньше.

4

Сташенков отобрал лучших летчиков эскадрильи, с которыми летал не раз, знал их технику пилотирования, умение стрелять, твердость характеров: капитанов Тарасенкова и Мазепова, уже побывавших в подобных переделках, Занудина и Сарафанова, молодых пилотов, но настойчивых, смекалистых, дорожащих своим авторитетом и товарищеской дружбой — на таких можно положиться, в сложной ситуации не бросят.

Отряд разделил на две группы: первую, состоящую из двух «Ми-24» — вертолеты огневой поддержки — и одного «Ми-8» — вертолет десантирования с пятнадцатью десантниками на борту, на котором летел сам; вторую группу, состоящую из двух «Ми-8» с тридцатью десантниками, вел капитан Тарасенков.

Группы шли недалеко друг от друга: не доходя до горы Трехгорбой, первая набирала высоту и уходила влево, чтобы обойти Двугорбую с севера, вторая продолжала идти вдоль долины, прикрываясь отрогами. В 11.30 и 11.31 обе группы должны нанести по душманам ракетно-бомбовый дар: группа Сташенкова — с северо-востока, Тарасенкова — с северо-запада. Затем они становятся в круг, и «Ми-24» уничтожают оставшиеся огневые точки, отвлекают удар на себя, а «Ми-8» высаживают на террасе, что выше занятой душманами, десант и добивают остатки банды.

Сташенков не сомневался в успехе — тридцать человек против такой техники и хорошо обученных солдат! Если и будут потери с его стороны — на то война…

А Громадину он здорово врезал. Стратег! Конечно, если на Трехгорбую высадить артиллерию, минометы, от душманов пыль пойдет, и никакого риска. Но прав Шипов, без риска на войне не бывает. А риск, читал он в детстве, — это трезвый расчет, это смелость; риск — это подвиг. И если ему удастся… — а он постарается, — пусть узнает полковник, кто достоин быть ведущим эскадрильи, пусть узнают все. И пусть попробует оправдаться Громадин, что не струсил. Песенка его будет спета.

Они летели над знакомой долиной, уже поменявшей краски: хотя холодов еще не было, листья с деревьев почти облетели, а оставшиеся поблекли, пожухли — дунь ветерок, закружатся в воздухе. И небо стало синим с редкими, похожими на коготки, перистыми облаками. В Центральной полосе такие облака — предвестники теплого фронта, здесь же не поймешь, что за ними. А неплохо бы — слоистые облака, чтоб потренироваться полетать в сложных метеоусловиях. Налетывают за год не по одной сотне часов, а первый класс получить не могут — не хватает «сложняка». Надо поставить вопрос перед командованием, чтобы меняться, к примеру, с экипажами, служащими на Дальнем Востоке: те сюда — отрабатывать боевые действия, а наши туда — летать в облаках. Если бы только восстановить справедливость! И Лилита, она еще пожалеет. Зря, конечно, он погорячился, чего только не наговорил… Но слово не воробей. Уж очень удивил и возмутил его визит к ней Громадина…

Впереди показалась Трехгорбая. Сташенков накренил вертолет и, увеличив «шаг-газ», повел его в набор высоты вдоль склона. Справа, почти вровень с вертолетом, поднимался изломанный хребет, то острый, как первобытный каменный тесак, то плоский, будто срезанный бульдозером специально для посадки вертолета, то с большой трещиной, которую не преодолеть десантникам и без оружия. Сташенков все подмечал, прикидывал, сравнивал. Склон Двугорбой очень походил на этот, правда, там придется снижаться вдоль восточного хребта, а они имеют различие, но душманы, вероятнее всего, обоснуются с западной стороны и будут оттуда ожидать вертолеты. Во всяком случае, нападение с обеих сторон должно осложнить им задачу отражения удара, а когда обрушится около десятка бомб и несколько сот реактивных снарядов, от переносных зенитных комплексов мало чего останется. Хотя среди нагромождения валунов и скал достать каждого душмана будет непросто. Но это проблема десантников…

Чем выше забирались вертолеты, тем более могучими и грозными казались горы, тем чернее зияли пропасти, провалы, расщелины; из их глубины веяло страхом: если вертолет подобьют вот над таким местом, его не приземлишь и оттуда не выберешься…

К черту страх, выбросить из головы, думать только о том, как лучше выполнить задачу. Все будет хорошо, все кончится благополучно…

А сердце не подчинялось рассудку, частило так гулко, что казалось, слышно, как стучит оно сквозь рокот двигателей.

Трехгорбая будто бы раскололась, глубокое ущелье разделило гору надвое — на северную и южную части. Сташенков повел вертолет по этому ущелью. Ведомые повернули за ним. Радиостанции молчали — летели в режиме радиомолчания, чтобы не обнаружить себя преждевременно: душманы имеют самую современную радиоаппаратуру и прослушивают эфир.

Начиналась болтанка — солнце нагрело камни, и теплый воздух устремился ввысь, оттесняя холодный, сминая его, давя, отбрасывая, — всюду в природе идет борьба, даже между невидимыми, неощутимыми частицами.

Обогнули Трехгорбую с севера, повернули на юг вдоль отрога. До цели оставалось совсем немного, и Сташенко чувствовал, как возрастает напряжение: лицо летчика-штурмана будто окаменело — сосредоточенно, почти недвижимо, только ярко поблескивающие глаза зыркают слева направо, вверх, вниз — осмотрительность, отработанная до автоматизма еще с курсантской поры, — ни одного звука по переговорному устройству, что так нехарактерно для экипажа: Михаил любил отпустить какую-нибудь соленую шутку для разрядки и подчиненных приучил не дремать в полете. Хотелось и на этот раз сказать что-нибудь веселенькое, но на ум ничего стоящего не приходило, и он просто спросил, стараясь придать голосу побольше бодрости:

— Как, штурман, со временем, не торопимся мы поперед батьки в пекло?

Сказал и осекся: «поперед батьки в пекло». Повеселил, называется. Но штурман понял его, отозвался с юморком:

— О’кей, командир, точно, как в аптеке. Если брат Тарасенков не подведет, мы свалимся душманам как снег на голову.

— Не подведет, мужик он строгих правил.

Гребень горы покатился вниз, вдалеке обозначилась гряда душманских гор, что лежала за Кокчей. Впереди — долина.

— Приготовиться, оружие к бою! — приказал Сташенков и стал прижимать вертолет к самому склону горы.

Стрелка высотомера побежала по окружности в обратную сторону, показывая снижение.

Отрог горы все сильнее заворачивал к востоку, на высоте около пятисот метров Сташенков перевалил хребет и, снова прижимаясь к склону, повернул на запад.

Вертолеты шли вдоль долины, прикрываясь отрогами, то ныряя в низины, то взмывая над скалистыми гребешками.

У Двугорбой Сташенков взял еще правее, и кривая их полета подскочила на двести метров; пилотировать стало сложнее, он чувствовал, как горит лицо и все тело, хотя в кабине температура не превышала двадцати градусов; но было не до этих мелочей: главное — выйти внезапно на цель.

Вдруг приходит неприятная и слишком запоздалая мысль: Громадин-то предлагал дело; не разделять группу, идти всей пятеркой правым пеленгом, впереди — «Ми-24», вертолеты огневой поддержки, имеющие броню, которые должны принять огонь на себя, за ними — «Ми-8»; командиры экипажей, бортстрелки и борттехники ведут огонь, летчики-штурманы выбирают площадку для десантирования. Круг не делать, чтобы не подставлять себя над долиной под удар душманов ни с Трехгорбой, ни с противоположной стороны, где тоже могла прятаться засада; а выполнить восьмерку и ударить с обратным курсом; высаживать десант по обстоятельствам. Но тогда любая идея Громадина казалась ему абсурдной: что дельное может предложить трус?

А струсил ли Громадин, возражая полковнику? И похож ли он на труса? Гнев полковника он воспринял спокойно, и особых эмоций, когда боевое задание было перепоручено заместителю, не проявлял. И на квартире с Лилитой, когда Михаил пригрозил разделаться с ним, ни один мускул не дрогнул на его лице.

Нет, он не струсил.

Но слишком поздно иногда приходит прозрение — до боя оставались считаные секунды… А как бы здорово было ударить по душманам с соседней горы из артиллерии! Драпанули бы они как миленькие, вот тут-то и пригладить бы их вертолетами.

Двугорбая надвигалась на них темной неровной громадой, кое-где на отвесных скалах виднелись разноцветные слои пород; а внизу зияла глубокая, петляющая то влево, то вправо расселина с тонкой речушкой.

Сташенков резко накренил вертолет и двумя клевками дал знать ведомым: выйти вперед — последний поворот, за которым начинается поиск противника.

Судя по донесению, душманы оседлали Двугорбую часов двенадцать назад, значит, чтобы укрепиться и замаскироваться, у них времени было предостаточно, и первыми, вероятнее всего, они увидят вертолеты и откроют по ним огонь. А чтобы этот огонь был малоэффективен, надо не дать душманам бить прицельно: резко маневрировать и сразу же ответить на удар более мощным ударом, а для этого — смотреть в оба, видеть, откуда и из какого оружия ведется огонь, выбирать и поражать наиболее опасные цели.

Что касается маневра, тут его подчиненные действовали как виртуозы: вертолеты ни на секунду не задерживались на одной линии полета, то уклонялись влево, вправо, то взмывали ввысь, то опускались к самому подножию горы — будто пара мифических птиц совершала ритуальный свадебный танец, — и Сташенков еле успевал на своем менее маневренном и более загруженном «Ми-8» выполнять замысловатые манипуляции. Надеялся он и на летчиков-штурманов «Ми-24», старших лейтенантов Биктогирова и Елизарова, офицеров молодых, собранных, с творческой живинкой, не раз отличившихся снайперской стрельбой в боях с душманами. Фанус Биктогиров горячеват, правда, но горячность его сочетается с мгновенной реакцией, а это в скоротечном бою важнее важного.

Впереди показался конец отрога Двугорбой, поросший негустым кустарником, а за ним, сверкая солнечными бликами, река Кокча, такая же извилистая, быстротечная, как и западнее. Долина была безлюдной и без малейших признаков жизни. «Видимо, душманы обосновались на южных склонах», — подумал Сташенков и в тот же миг увидел, как справа сверкнула трасса к вертолету ведущего.

— Цель справа! — крикнул Сташенков по радио. — Разворот вправо!

Но уже и без его команды три огненные струи скрестились на горе, откуда бил «ДШК»: борттехники всех трех вертолетов не просмотрели цель. Трасса оборвалась, исчезла. Но не один же там прятался душман, и не один выставили пулемет…

Вертолеты с набором высоты прошли над точкой, откуда велась стрельба. Это была небольшая площадка, окруженная валунами, — будто специально сделанное укрытие, — на краю которой, тоже за валунами, промелькнула установка «ДШК» и лежавший у нее человек. И все. Ничего другого Сташенков рассмотреть не успел: надо было смотреть вперед, вести вертолет, уклоняясь от препятствий и новых огневых точек, которые, конечно же, где-то здесь, рядом.

И Сташенков не ошибся: едва перевалили восточный отрог, как южный скат Двугорбой обозначился десятком замелькавших огоньков — били пулеметы, автоматы и то ли легкие переносные зенитные пушки, то ли гранатометы. Душманы поджидали их: со всех трех опорных пунктов, которые успел заметить Сташенков, велась интенсивная стрельба. И все-таки налет вертолетов произвел на душманов ошеломляющее впечатление: снаряды летели мимо, на площадках чувствовалась суета, паника. А когда «Ми-24» произвели по первой площадке залп и гора окуталась огнем и дымом, гарью и пылью, вражеский огонь заметно ослабел.

— Командир, впереди пара Тарасенкова, — доложил штурман.

— Отворачиваем влево! — скомандовал Сташенков. — Экипаж, продолжайте наблюдение за огневыми точками.

Вертолеты отошли влево, освобождая место для удара паре Тарасенкова. И когда гора окуталась новыми клубами дыма, Сташенков испытал неимоверный восторг: прав он, прав был, предлагая два «Ми-24» и три «Ми-8». Разве устоять душманам против такой силы! Смелость, решительность, натиск — вот они, основополагающие законы тактики!

— Заходим для основной работы! — скомандовал по радио Сташенков. — Ноль семьдесят второй и Ноль семьдесят третий, пристраивайтесь к нам.

Пока они разворачивались на обратный курс, ветер (он заметно крепчал) растянул дым по вершине горы и обнажил прежние площадки, откуда велась стрельба и куда следовало теперь высадить десантников. Для экипажа это лучше, а вот для тех, кому вступать с ходу в бой… Но в бою зачастую выбирать не приходится.

Сташенков рассчитывал, что в первой атаке уничтожены если не все опорные пункты душманов, то два наверняка, и очень удивился, когда навстречу вертолетам снова потянулось около десятка трасс. И все-таки решение уже принято — надо садиться. «Ми-24» прикроют, и десант завершит уничтожение банды.

— Штурман, площадку! — властно крикнул он по переговорному устройству.

— Прямо по курсу, командир, — бодро ответил Марусин. — Над первым опорным пунктом, чтоб сразу на голову бородатым.

— Не годится, — критично отверг Сташенков. — Садимся прямо на опорный пункт. Только целься лучше.

— Понял, командир, сделаем, как учили.

«Ми-24» дали еще залп: ведущий — по второму опорному пункту, ведомый — по первому. Сташенков остаток ракет выпустил по площадке, напоминавшей террасу, с углублением в горе, откуда особенно интенсивно стреляли, и повел вертолет на посадку.

Из-за дыма и поднятой пыли очертания площадок почти не было видно, и пришлось снижаться еле-еле, чтобы не зацепить винтами за препятствие. По дюралевой обшивке зашлепали то ли осколки, то ли пули — рассматривать было некогда, — Сташенков видел только клочок земли впереди, куда снижался вертолет, громадные валуны; пришлось поворачивать вправо; и вот она, наконец, опора, — колеса чуть самортизировали, машина будто облегченно вздохнула. Штурман сидел за пулеметом и бил короткими очередями, на всякий случай.

— Готов, командир, взлетайте, — доложил бортовой техник, и Сташенков мысленно поблагодарил десантников: «Молодцы, хлопцы! Вертолет, можно сказать, не успел опуститься на все три колеса, а они уже на земле».

Майор увеличил обороты двигателей, дал ручку управления от себя, и вертолет, зависнув на секунду на месте, рванулся вперед. Штурман, борттехник и бортмеханик ударили из пулеметов. Стрекот выстрелов слился со стрекотом двигателей, и вибрация ощутимее передавалась на ручку управления. Сташенков, уводя вертолет от площадки с крутым левым креном, увидел, как выскакивают десантники из вертолета Тарасенкова — тоже быстро, стремительно, с изготовкой к стрельбе. Недалеко от него приземлялся последний «Ми-8», капитана Сарафанова.

А где вертолеты огневой поддержки? Сташенков повел взглядом по небу, и тревожная мысль мелькнула как молния: вот она, первая ошибка — «Ми-24» только заходили для атаки; машины Тарасенкова и Сарафанова остались без прикрытия.

Он перевел взгляд на «Ми-8». Вертолет Тарасенкова уже взлетал; из утробы машины Сарафанова выпрыгнул последний десантник, створка грузового люка закрылась, и в этот момент грохнул взрыв. Пламя полыхнуло в самом центре фюзеляжа («Из гранатомета», — успел подумать Сташенков), и вертолет охватило огнем.

«Ах, сволочи!» — Сташенков еще круче положил вертолет в вираж, стремясь быстрее прийти на помощь товарищам. Он увидел, откуда бьет гранатометчик — очередную гранату душман пустил по вертолету Тарасенкова, но она не долетела, — и повел машину прямо на валуны, за которыми засел гранатометчик. Нажал на гашетку. Фонтанчики разрывов вспыхнули над валунами. Душман залег, притаился; достать его за таким укрытием было непросто.

Сташенков прекратил стрельбу и, не спуская глаз с валунов, повел вертолет на высоту, чтобы ударить сверху.

Душман, похоже, разгадал замысел летчика: из-за валунов высунулось дуло гранатомета. Сташенков дал еще очередь. Дуло исчезло.

Рискуя быть простреленным просто автоматными пулями — у «Ми-8» броневой защиты, к сожалению, не имелось, — Сташенков завис над самой террасой, где обосновались душманы, и выжидал, когда гранатометчик появится из-за камней или выкурят его оттуда десантники. Он понимал нелепость своего упрямства: поединок вертолета, имеющего три мощные огневые точки, с одним душманом — детство, тактическая безграмотность, но не хотел упустить живым именно этого душмана, поразившего вертолет Сарафанова. Остался ли жив кто-нибудь из экипажа? Вряд ли…

— Видел, куда я стрелял? — спросил у штурмана.

— Видел. И того душмана, — ответил Марусин.

— Ну-ка попробуй его достать.

Сташенков медленно повел вертолет к горе. Марусин полоснул очередью по валунам. И душман не выдержал, выскочил из-за валунов и бросился под прикрытие скалы, карнизом нависшей над террасой. Он не пробежал и половины пути, как трасса Марусина опрокинула его, пригвоздила к земле.

— Командир, отходи влево, не мешай десантникам, — посоветовал Марусин.

Сташенков и сам видел, что по всему карнизу мелькают фигуры наших десантников, что бой перешел, можно сказать, в рукопашную, и стрелять с вертолета опасно — можно поразить своих, — накренил вертолет и со скольжением стал отходить от горы.

По фюзеляжу стеганула трасса, будто вертолет зацепил за макушки деревьев; Сташенков ощутил тупой удар в правую ногу, ее сделало чужой и непослушной, но боли он не чувствовал. Вертолет продолжал разворачиваться влево, но, когда настала пора выводить его и Сташенков нажал на правую педаль, ногу пронзила острая боль.

— Бери управление! — крикнул Сташенков Марусину. О том, что ранен, умолчал, чтобы не тревожить экипаж.

Летчик-штурман незамедлительно выполнил команду. Не выпуская из поля зрения панораму боя, Сташенков стал ощупывать ногу, и рука, опускаясь по бедру, чуть выше колена наткнулась на теплое и липкое.

Вот куда. Пуля — это от той хлесткой очереди, которую он слышал, — похоже, кость не задела: боль притухла. Но когда он увидел на пальцах и ладони сгустки крови и почувствовал ее специфический, дурманящий запах, у него закружилась голова. В глазах поплыла рябь, приборную доску подернуло туманом. «Теряю сознание», — мелькнула мысль. Только не это… Врач как-то объяснил, что в подобных случаях надо глубже дышать — легкие требуют больше кислорода… Вдох-выдох. Еще глубже… А еще — обеспечить прилив крови в голову. Наклон вниз-вверх… Мешает ручка управления… Еще, еще… Уже лучше.

— Что с вами, командир? — обеспокоился Марусин. — На вас лица нет.

— Ничего, — попытался улыбнуться Сташенков. — Зацепило, кажись.

Марусин скользнул по нему взглядом, увидел, куда ранен командир, и крикнул бортовому технику:

— Петрухин, срочно в кабину командира с индпакетом. — И к Сташенкову: — Я на всякий случай отойду подальше.

— Не надо! — приказным тоном возразил Сташенков. — Душманы должны чувствовать наше присутствие.

За спиной появился бортовой техник с индивидуальным медицинским пакетом.

— Бинт! — протянул к нему руку Сташенков. — Потом дашь жгут.

Едва прикоснулся к предполагаемому месту ранения, как острая боль разлилась по всей ноге. Бинт сразу же прилип к пропитавшему брюки сгустку крови. Сташенков обернул бедро один раз, второй, затягивая покрепче, чтобы остановить кровь. Боль усиливалась, но он пошевелил пальцами, побольше изогнул ногу в колене; нога повиновалась, — значит, ничего серьезного. Надо только остановить кровь. Еще виток, еще. А кровь мгновенно просачивалась сквозь бинт и расплывалась большим пятном, пропитывая штанину брюк.

В глазах снова зарябило, и тошнота подкатила к горлу. Сташенков откинул назад голову, сделал глубокий вдох.

— Разрешите, я? — Петрухин взял из рук командира бинт и продолжил перевязку.

— Потуже, — попросил Сташенков. — А теперь чуть повыше, жгутом…

Перевязка не уменьшила боли, но кровь, похоже, прекратила сочиться и рябь с глаз исчезла.

— Идите к пулемету, — приказал Сташенков борттехнику.

В это время увидел впереди взметнувшуюся красную ракету. В наушниках раздался голос лейтенанта Штыркина, командира группы десантников:

— Беркут, я — Мангуста, вызываю на связь.

— Беркут на связи, — отозвался Сташенков.

— Операция закончена, прошу борт для раненых.

— Понял, Беркут. Ноль полсотни первый. Иду на посадку. Ноль семьдесят второму и остальным осуществлять прикрытие. — Сташенков кивнул Марусину в сторону дымящегося вертолета Сарафанова. — Давай туда.

Первым делом надо было забрать раненых, а там, где разорвалась граната в момент десантирования, их больше всего. И самому нужна более квалифицированная помощь. В группе есть врач и санинструктор, но во время посадки будет не до этого. Десантников было сорок пять — на трех вертолетах, теперь придется увозить на двух. Плюс четыре члена экипажа. И среди душманов найдутся, видимо, раненые, не бросать же их. Надо задействовать и «Ми-24», хотя бы человека по четыре. А сколько душманов?.. Запросить у КП еще вертолеты?.. После боя — не резон…

Нога страшно ныла, ее будто выкручивало из бедра, и Сташенков ерзал по сиденью, кусал губы. Хорошо, что не видел Марусин — он всецело был занят посадкой. Приземлить вертолет на мизерной площадке среди валунов — не простое дело. Да еще после полуторамесячного перерыва. И особым мастерством в технике пилотирования он не отличался, потому и вели его вверх по штурманской лесенке.

Вертолет завис метрах в десяти от обломков «Ми-8» Сарафанова, который уже не дымился; Сташенков покрутил головой и указал на площадку левее; она была еще меньших размеров, но впереди — свободная от нагромождения камней, что имело немалое значение для взлета. А поскольку предстояло взять на борт лишний груз, и летчику, и машине придется трудиться в экстремальных условиях. Если бы не нога… В своем мастерстве Сташенков не сомневался. А вот справится ли Марусин?.. Надо будет не спускать глаз…

— Прибирай «шаг-газ», и ручку — на себя, — подсказал он Марусину, лицо которого блестело от пота, а широко открытые глаза метались то влево, то вправо. — Так, хорошо. Еще чуть-чуть… Отлично.

Колеса коснулись земли. Марусин облегченно вздохнул и смахнул тыльной стороной ладони со лба пот. И хотя вертолет сильно накренился, штурман был очень доволен — посадил в таких условиях! Сташенкова же крен обеспокоил: на склон попали, в ямку, или что-то с одним колесом? При благоприятных условиях следовало бы выключить двигатели, осмотреть машину: пули могли пробить не только ему ногу, но и повредить топливную или масляную систему. Правда, давление в системе манометры показывали нормальное, но все-таки пули простучали по всему фюзеляжу…

— Осмотри внимательнее кабину и показания приборов, — попросил Сташенков Марусина. — А борттехник пусть снаружи глянет…

Пока грузили раненых, Петрухин облазил фюзеляж со всех сторон, отбежал метров на пять и проследил, как вращаются лопасти винта — что он мог там увидеть? — и, забравшись в кабину, браво доложил:

— Все в порядке, товарищ майор. Двадцать три пробоины насчитал, но потеков масла, керосина не видно. Сколько будем брать на борт?

— Сколько уже взяли?

— Девять раненых и шесть здоровых.

К ним протиснулся лейтенант Штыркин.

— Разрешите обратиться, товарищ майор?

— Слушаю вас.

— Всех будем забирать или группу оставим?

— Сколько всего пассажиров, с душманами, с ранеными?

— Пятьдесят четыре.

Многовато, прикинул Сташенков. Но надо увозить всех. Мало ли что может случиться? А поводов для упреков он и без того заработал достаточно: девять раненых, уничтоженный вертолет…

— А сколько погибло? Наших?

— Шестеро. Двое — из экипажа.

Много… Нельзя было садиться вертолету Сарафанова без прикрытия. Вот оно, пренебрежение тактикой… Правда, в бою всего не предусмотришь… «На то ты и командир, чтобы заранее все рассчитать», — услышал он мысленно возражение Громадина. «Но на войне как на войне, без потерь не бывает», — ответил Сташенков. Философия бездарей и ретивых служак, которые «за ценой не постоят»…

— Так сколько будем брать? — повторил вопрос бортовой техник.

— Еще девять посадите. Уместятся?

— Уместить-то уместим, но перегруз большой.

— Не такой уж большой, — вслух возразил Сташенков, прикидывая дополнительный вес девяти бойцов, высоту, где приземлились. Учитывая боевое снаряжение, бронежилеты каждого — где-то около тысячи килограммов, минус израсходованный боекомплект килограммов триста; в общем, превышение предельно допустимой взлетной массы — килограммов на семьсот. Пусть даже на тысячу, но никого на поле боя он не оставит, даже если это грозит опасностью. «Лучше славная смерть, чем бесславная жизнь», — вспомнилась некстати пословица. Нет, умирать он не собирается, и взлетит, чего бы это ему ни стоило, и покажет всем, какой он летчик, какой командир!..

— Беркуты, я — Ноль пятьдесят первый, слушайте приказ: Ноль семьдесят второму, взять на борт двадцать три человека. Ноль пятьдесят пятому и Пятьдесят шестому — по четыре человека. Как поняли?

— Ноль семьдесят второй понял — двадцать три.

— Ноль пятьдесят пятый — взять на борт четыре.

— Ноль пятьдесят шестой — четыре.

— Правильно поняли. Посадку — по очереди. Я ухожу с ранеными. Ведущим назначаю Ноль семьдесят второго.

— Понял, Ноль семьдесят второй.

Пока переговаривался с экипажами, бортовой техник принял и разместил «лишних» девять десантников. Захлопнулся люк и боковая дверь. Сташенков взялся за ручку управления, чтобы помочь штурману на взлете. Но едва пошевелил ногой, острая боль пронзила все тело, и приборная доска снова словно подернулась туманом. Нет, в таком состоянии лучше довериться Марусину. Это по теоретическим расчетам перегрузка, а практически «Ми-8» поднимали и более тяжелые грузы.

— Взлетай, — приказал он штурману. — Спокойно и уверенно, эта машина и не на такое способна.

Марусин увеличил «шаг-газ». Двигатели натужно заурчали, вертолет приподнялся и закачался, словно кто-то не отпускал его от земли, удерживая с обеих сторон невидимыми путами, но вот машина оборвала путы, подпрыгнула и зависла, словно переводя дыхание.

Сташенков кивком головы похвалил штурмана, Марусин стал увеличивать «шаг-газ», чтобы набрать высоту, но вертолет вдруг просел, и штурман, стараясь удержать его в воздухе, хватил «шаг-газ» до упора вверх. Обороты сразу упали. Сташенков, чтобы спасти положение, толкнул рычаг «шаг-газ» обратно, на самую малость, и отдал ручку управления от себя, но было поздно: вертолет ткнулся колесами и хвостовой пятой о землю, зацепил лопастью хвостового винта о валун. Еще один подскок, еще удар — теперь уж, видимо, передним колесом, — и наконец вертолет в воздухе; набирая скорость, стал уходить от земли. Все произошло так мгновенно и неожиданно, что Сташенков только теперь осознал случившееся: не зря он сомневался в Марусине — штурман несоразмерно и резко сработал ручкой управления и рычагом «шаг-газ», не учел просадку во время исчезновения эффекта «воздушной подушки», а он, Сташенков, понадеялся на него, обольщенный началом взлета, и проворонил опасную ситуацию…

Двигатели тянут будто бы нормально, и перебоев не слышно, а вертолет летит как-то боком, словно подраненная в крыло птица.

«Ах, Марусин, Марусин, — сокрушался Сташенков, — что теперь будет, что будет?.. С него-то спрос невелик — штурман, а с меня… Никакие благие намерения не оправдают поломку. Хорошо еще, если долетим благополучно до „точки“».

— Командир, ничего страшного, — решил успокоить его бортовой техник по переговорному устройству. — Подломана передняя стойка и деформирована немного хвостовая балка.

Как в той песенке: «…а в остальном, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо…»

— Как ты установил?

— Очень просто: высунулся из люка, все осмотрел.

— Не хватало еще тебе вывалиться.

— Что вы! Меня так крепко держали, — хохотнул Петрухин.

А Сташенкову было не до смеха, даже рана не причиняла такой боли, как сознание своей вины в гибели шести человек, потери вертолета и аварии. А ведь все могло быть не так…

5

С вечера подул афганец, сухой, колючий ветер, и заходящее солнце сразу затянуло грязной, часто рвущейся пеленой; пыль, песок, листья поднялись метров на двести, и все вокруг почернело, приобрело зловещие очертания: дома, деревья, бурьян и кустарники стали похожи на притаившиеся и изготовившиеся к атаке танки и бронетранспортеры шурави, на пушки и залегших солдат. А гремевшие за дувалами порывы ветра казались отдаленными выстрелами и рокотом моторов.

— Вот теперь пора, — сказал Масуд, глядя на север, в темноту, за которой еще утром виднелась широкая долина, привлекающая безлюдьем и тишиной; извилистой речушкой и еще чем-то таинственным, пленительно-завораживающим.

Там золото! Его, Абдулахаба, а не Масуда, и пусть он не пялит на тот берег глаза, ведь не пойдет же, побоится за свою драгоценную жизнь, а пошлет казначея — его жизнь не так дорога, и давно бы пора ему сгинуть, чтобы не терзать сердце страхом о мести, — и потому не получит он ни крупинки, не имеет на него права — сам Аллах подсказал эту мысль Абдулахабу.

Они стоят на склоне горы вчетвером: Масуд, Азиз, Гулям — еще одна правая рука Масуда, исполняющая волю сардара непосредственно в бою и при карательных набегах на кишлаки, где ислам променяли на лозунги шурави о мире, равенстве и братстве, — и он, Абдулахаб. Масуд долго и отрешенно смотрит в темную круговерть и думает свою думу. «Вот теперь пора» — эта фраза приоткрывает завесу его намерений: в первую очередь забрать золото. Не случайно он поручил Гуляму днем и ночью следить за постом наблюдения советских десантников и замечать все, что там творится. Десять солдат — для отряда Масуда не сила, правда, и отряд после ловушки у кишлака Шопша насчитывает тридцать три моджахеддина, но для того, чтобы уничтожить этот пост, вполне достаточно. Афганец — ветер — поможет: вертолеты в такую погоду не полетят, а по долине к посту сутки надо добираться… Куда потом намеревается податься Масуд? В Пакистан, как он говорит, за новым отрядом? Возможно. Но что-то после последнего боя с авиацией шурави погрустнел, он и стал более задумчив и озабочен. Похоже, и ему надоело лазить по горам, подставлять своих солдат и себя под пули… Но на примирение он не пойдет: клятву давал самому Сайеду Ахмаду Гейлани, лидеру «Национального исламского фронта Афганистана»… Скорее всего, надумал, как и Абдулахаб, махнуть куда-нибудь с золотишком в невоюющую нейтральную страну. Пусть мечтает, надеется…

— Значит, все проследил, все продумал? — повернулся Масуд к Гуляму.

— Так, мой господин, — прижал подобострастно руку к груди Гулям.

— Сколько тебе потребуется воинов, чтобы разделаться с этой кучкой кафиров?

— Надо бы весь отряд, мой господин, — покорно склонил голову Гулям. — У шурави — две собаки. Если учуят…

— Ты глупее собак? — недовольно сверкнул глазами Масуд. — И в такой ветер.

— Он дует с нашей стороны, — возразил несмело Гулям.

— Обойдите подальше. В общем, можешь забрать и весь отряд. — Масуд испытующе посмотрел на Абдулахаба. — А тебе сколько нужно?

«Я и один справлюсь», — чуть не выпалил Абдулахаб, но знал — Масуд никогда одного его к золоту не отпустит, и потому ответил как можно равнодушнее:

— Мне одного вполне достаточно. Вот с Азизом сходим.

— Азиз останется со мной, — не согласился Масуд. — Возьмешь Тахира.

Такое решение сардара несколько путало карты Абдулахаба: когда два этих шакала будут вместе, с ними труднее расправиться. И Тахира ему не хотелось убирать. Но… пути Аллаха неисповедимы.

— Хорошо, мой господин.

— Время рассчитайте сами. В пять ноль-ноль мы должны покинуть это место…

Нападение на пост назначили на двадцать три ноль-ноль. Раньше не получалось: пока преодолеют речку, обойдут гору с востока, чтобы ветер не донес их запах собакам, поднимутся на вторую террасу, на которой обосновались десантники, уйдет не менее четырех часов. А шел уже седьмой час. Оставалось время только на сборы и уточнение действий каждым моджахеддином.

Абдулахаб, чтобы развязать себе руки и не быть зависимым от Гуляма, предупредил:

— Мы пойдем с запада, так что нам не по пути.

— Может, еще возьмешь пару моджахеддинов? — предложил Масуд.

— Нет. Вдвоем пройдем тише и спокойнее.

— Биссер хуп…

Отряд Гуляма отправился к реке, едва стемнело. Абдулахаб не торопился: проверил и почистил автомат и пистолет, то же заставил сделать Тахира.

В пещере, где обосновался Масуд, кроме него и Азиза осталось пять моджахеддинов: один часовой на входе, и четверо — у самого входа, внутри; Масуд и Азиз — в углублении, за крутым изгибом, чтоб не слышать голосов подчиненных и спокойно отдыхать. Здесь же находились Абдулахаб и Тахир. Сардар не обращал на них внимания, сидел у стены, где висел электрический фонарь, и просматривал захваченные сегодня днем в уездном комитете партии кишлака Андава бумаги. Это были газеты и листовки, какие-то брошюры, отдельные листы с напечатанным и скорописным текстом.

Абдулахаба удерживало в пещере не любопытство к этим бумагам и не забота об оружии, он изучал обстановку и обдумывал план, как лучше отомстить своим обидчикам. Вернуться сюда, когда они лягут отдыхать перед дальней дорогой? Попасть в эту пещеру будет непросто: со стороны часового войти ему, казначею, можно, но поднимут вначале Азиза, а это означает — не выйти. Остается потайной лаз, закрытый в углу горной глыбой… Но Масуд, как правило, укладывается спать на него. Так что рисковать не стоит. Остается один выход…

Абдулахаб подошел к Азизу:

— Идем, покажу тебе, где спрятана казна.

— Зачем? Сам к рассвету вернешься.

— Мало ли?.. Не на свидание идем.

Азиз неохотно поднялся. Раньше Абдулахаб оставлял казну на Тахира, и главный телохранитель был недоволен новым поручением. Но сардар не вступился, значит, с ним согласовано.

Часовой, спрятавшийся от ветра за скалу у входа, почти не был виден. Не спросил и не сказал ничего: Азиза и Абдулахаба знал по походке.

Абдулахаб повел Азиза в подветренную сторону. Пистолет лежал за пазухой с патроном в патроннике, на всякий случай; рука сжимала ребристую рукоятку острого кинжала.

— Что-то ты далеко казну свою запрятал, — сказал насмешливо Азиз, сбавляя шаг.

— Дальше положишь, ближе возьмешь, — ответил ему в тон Абдулахаб. Завернули за скалу. — Вот и пришли. — Встал к нему лицом к лицу и, несмотря на темноту, увидел, как обеспокоенно и затравленно заметались глаза. — Что, страшно? Это тебе не у связанного Зафара яйца выкручивать. Знаешь, зачем я тебя сюда привел?

— Я давно подозревал, что ты продался кафирам…

— Врешь. Ты давно догадывался, что я тебе не прощу Земфиру. Как ты смел, грязный гиббон?..

Азиз беззвучно пошевелил губами, со страхом глядя на тонкое лезвие, приставленное к сердцу. Он отпрянул назад, стараясь поймать в падении руку с кинжалом, но Абдулахаб был наготове, увернулся и нанес удар снизу. Азиз захрипел, задергался на руке в предсмертных конвульсиях.

Абдулахаб выдернул кинжал и вытер о полу халата бывшего телохранителя…

Масуд продолжал читать добытые документы. Тахир был уже наготове с рюкзаком за плечами.

— А где Азиз? — спросил он.

— Считает афгани, — ответил Абдулахаб.

— Скряга, он и себе, наверное, не верит, — усмехнулся Тахир.

— Иди, я догоню, — указал ему взглядом на выход Абдулахаб. — Мне кое-что надо сардару сказать.

Тахир понимающе кивнул: не один Абдулахаб, уходя на задание, оставляет на всякий случай наказ господину.

Когда он вышел, Абдулахаб совершил намаз и встал напротив повелителя. Тот отложил бумаги, чуть наклонил голову, приготовившись выслушать если не завещание, то исповедь.

— Посмотри мне в глаза, Масуд, — сказал Абдулахаб жестко, так, что не узнал своего голоса.

Сардар удивленно вскинул на него глаза. И все понял. Рука из-под бумаг поползла под халат.

— Не надо, — предупредил Абдулахаб. — Не успеешь. — И приставил к его горлу кинжал. — Ты был плохим сардаром и мусульманином: трусливым и бездарным, похотливым и неверным. Ты не водил в бой своих моджахеддинов и погубил отряд, ты нарушил заветы Корана, насиловал невинных детей и чужих жен…

— Ты забыл о своих грехах, — вставил Масуд.

— Нет, не забыл. Но мои грехи по сравнению с твоими — милость Аллаха…

— Твоя жизнь тоже была в моих руках, и я пощадил тебя.

— Верно, Масуд. Меня не за что было наказывать. Но что бы ты сделал, если бы я надругался над твоей женой?

— Я бы сказал тебе спасибо, — постарался выразить улыбку на лице Масуд, но губы его дернулись уголками кверху и тут же опустились. — Женщина без мужчины — что арык без воды — засохнет, зачахнет.

— Это вы-то с Азизом мужчины? Да вам только обезьян осеменять, и то насильственно.

Масуд рванулся под халат к пистолету, но не успел: лезвие легко проткнуло халат и тело чуть ниже соска, слева; другой рукой Абдулахаб зажал сардару рот…

Моджахеддины спокойно пили чай, сидя у самого выхода.

— Господин просил не беспокоить его, он лег отдыхать, — сказал, выходя, Абдулахаб…

— Исповедался? — спросил с чуть заметной насмешкой Тахир.

— Самую малость, — ответил Абдулахаб.

— Ты считаешь, очень серьезно? — Насмешки в голосе Тахира как не бывало.

— Идти на встречу с шурави всегда серьезно.

— Но ведь захоронка далеко от поста?

— А ты уверен, что ее не нашли шурави и не сделали на том месте засаду?

— Я не подумал.

— И напрасно. В вашем деле мозгами нужно шевелить, как электронная машина. Все вычислить, все предусмотреть. Потому мы торопиться не будем, пусть вначале Гулям разделается с десантниками.

Ветер мешал говорить, в рот сыпались пыль, песок, и Абдулахаб замолчал. Прошло не менее получаса.

— Куда ты меня ведешь? — обеспокоенно спросил Тахир.

— Мы зайдем вначале в Шаршариф.

— Зачем?

— Я заберу Земфиру.

— Куда? — Тахир остановился от неожиданности.

— С собой.

— И тебе не жалко ее? — сочувственно спросил Тахир.

— Жалко. Потому и забираю.

— Напрасно, — вздохнул Тахир.

— Думаешь, снова к Масуду, Азизу попадет?

— Ты… ты знаешь? — совсем остановился Тахир.

— Идем. Нам еще предстоит многое узнать.

— И ты простил? — никак не мог уняться Тахир.

— Скажи, ты зачем пошел в моджахеддины? — на вопрос вопросом ответил Абдулахаб.

— Чтобы мстить неверным.

— Вот и я за тем же. А почему, думаешь, Масуд сам не повел отряд?

— Масуд — господин, — без тени сомнения ответил Тахир.

— А чем господин отличается от нас с тобой?

Тахир замялся.

— Тем, что он богат, — подсказал Абдулахаб. — А ты хочешь быть богатым?

— Я получаю две тысячи семьсот афгани, у меня шестеро сестер и братьев, больная мать…

— А знаешь, сколько получает Масуд?

— Масуд — господин, — подчеркнуто твердо повторил Тахир.

— Это я слышал. А ты хочешь стать господином?

Тахир помолчал.

— Нет. Аллах создал меня дехканином.

«Вот и поговори с ним, — мысленно усмехнулся Абдулахаб. — А Тараки революцию провозгласил. Не случайно дехкане не берут байскую землю — батрак родился батраком и умрет им, так в Коране записано. И Тахир, если удастся завладеть золотом, ни крупинки не возьмет… Придется как-то отделаться от него. Но это там, на той стороне. Помощник он верный и может пригодиться».

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Ветер выл за окном, гудел и стонал, стегал по стеклу с такой силой, что казалось, оно вот-вот рассыплется вдребезги. Лампочка, висевшая у подъезда общежития летчиков, обычно освещавшая весь фасад здания, еле пробивалась сквозь наплывающие волны песка и пыли, а иногда и совсем меркла, и комната, где отдыхал Николай, погружалась в могильную темноту, навевая и без того невеселые мысли.

Полковник Шипов улетел на Центральный в очень плохом настроении и с явным игнорированием командира эскадрильи, ни «до свидания» не сказал, ни напутствий, ни указаний не сделал, будто никто здесь Громадин. Возможно, теперь и никто. Без последствий «тактические соображения» Николая он не оставит, и за потери, неудачу с него спросят. «Это уже ваша проблема, как лучше спланировать бой с меньшими потерями. На то вы и авиационный командир», — оговорил он сразу свои указания. Вот так-то. А потери… Стыдно будет рассказать об этом бое: против тридцати недобитых душманов пять вертолетов с сорока пятью десантниками участвовало. И умудрились один вертолет потерять, один поломать; шестеро погибло, двое из эскадрильи, девять раненых… Не иначе Сташенков нахрапом полез, пренебрег законами тактики… А Шипов обласкал его, чуть ли не героем представил: «Спасибо за службу, сынок. Так и надо: сам погибай, а товарища выручай. Вертолет — железка, еще сделаем, а вот людей…»

Разумеется, решение забрать всех солдат с Двугорбой, и в том, что Марусин подломал вертолет, не вина Сташенкова, он был ранен; возможно, и над полем боя создалась такая ситуация, что от летчиков большего нельзя было ожидать, душманы умеют воевать; но зачем Сташенков пошел на авантюру, поддался пресловутой присказке: «Без потерь на войне не бывает». Так можно любые потери оправдать…

Сташенков, как глупый ерш, попался на удочку: «Разрешите мне, товарищ полковник…» Выслужился…

Написать письмо в Генштаб, высказать свои соображения?.. Сочтут еще за кляузника, жалобщика, могут обвинить черт-те в чем: сам-де эскадрилью в бой не повел, струсил, а теперь виновных ищет; и попробуй доказать, что ты не верблюд; прав тот, у кого больше прав…

Как же быть, что делать?..

Сташенков, похоже, не в восторге от своего подвига. Когда Николай провожал его в госпиталь, заместитель поймал руку и виновато попросил: «Не обижайся. Так все глупо получилось».

О чем он? О скандале в присутствии Лилиты или об этом полете?.. И искренне ли его раскаяние? Даже если искренне, слишком поздно, погибших не вернешь…

Николай так задумался, что не заметил, как заснул…

Телефонный звонок прострочил над ухом, как пулеметная очередь. Николай снял трубку:

— Слушаю, Громадин.

— Это я, Николай Петрович, — узнал он голос командира полка. — Только что передали с поста наблюдения: отражают нападение. Отряд душманов вроде бы небольшой, но и наших там, сам знаешь, сколько. Нужна срочная помощь. Погода нелетная, знаю. Но и другим ничем не поможешь. Кого можешь послать? Десантникам уже дали команду.

— Разрешите мне, товарищ полковник?

— Разрешаю. А еще кого?

Николай перебрал в памяти всех подчиненных. Нет, в таких условиях гарантировать безопасность он не мог, летчики давно не летали в сложных метеоусловиях.

— Еще мог бы Сташенков, но…

— Знаю. Надо только высадить десант. У подножия горы. Огонь вести не придется — там теперь не разберешь, где наши, где душманы.

— Если получится, я сделаю два вылета, три, — подсказал выход Николай.

— Постарайся, чтоб получилось, — попросил полковник. — Надо помочь ребятам. Дорога каждая минута.

— Понял, товарищ полковник. Разрешите выполнять?

— Действуйте.

2

Вертолет раскачивало, он содрогался; как при землетрясении, ветер бесновался вокруг, бил в фюзеляж, с боков и сверху, звенел лопастями, стараясь опрокинуть готовящуюся к взлету машину. И это у земли, в долине, где скорость сдерживают холмы, деревья, постройки, а что творится на высоте?.. И чернота такая, будто дегтем все залито вокруг; не видно ни звезд, ни соседних машин, ни авиаспециалистов, перекрикивающихся друг с другом.

Николай ощупью пробрался на свое сиденье, за ним — штурман. Нащупал тумблер освещения кабины, включил. Фиолетовый свет выхватил из темноты приборную доску с фосфоресцирующими стрелками и цифрами, ручку управления, рычаг «шаг-газ», кнопки, гашетки…

— Вот это ветерок! Как мы взлетать будем? — обеспокоенно произнес Мальцев, пристегиваясь ремнями. Его в полк перевели месяц назад по ходатайству Николая. Служба в Кызыл-Буруне крепко сдружила их, они переписывались, и, когда Николай прибыл в Тарбоган, Мальцев попросился в его экипаж. Полковник Серегин удовлетворил просьбу друзей.

— Взлетать — полбеды: тут и аэродромные огни, и буксировщик на полосу вытащит, — шутливо отозвался Николай. — А вот как ты, штурман, поведешь меня между гор в такой кромешной темноте, как будешь помогать садиться?

— О, командир, провести между гор — это тоже для меня полбеды, каждый поворот я хорошо запомнил, и глаза у меня, как у кошки, видят в темноте, — повеселел и штурман. — Что же касается посадки, тут придется поломать голову. Без подсветки не обойтись, значит, надо не у самой Золотой, чтоб душманы, как Сарафанова, не подкололи.

Об этом же думал и Николай. Вертолет Сарафанова, по рассказу Тарасенкова, душманы сбили во время высадки десанта. Если бы не такая критическая ситуация с постом наблюдения, можно было бы приземлиться подальше, но десантникам дорога каждая секунда. А вертолет с включенными фарами будет представлять отличную мишень… И ветер такой, что с ходу не посадишь… И прикрыть некому…

— Товарищ майор, группа десантников в количестве двадцати человек к выполнению задания готова. Разрешите погрузку в вертолет? Командир группы лейтенант Штыркин.

— Радиостанцию взяли? — спросил Николай.

— Так точно.

— Сразу, как только выгрузитесь, — связь. Связь во что бы то ни стало. Будете обеспечивать мою вторую посадку, когда я привезу вам подкрепление.

— Есть! Будет выполнено.

— Грузитесь…

Тягач вытянул вертолет на взлетную полосу, развернул против ветра. И едва он отъехал, борттехник запустил двигатели. Включил фары. В пучках света понеслось, замелькало все, что было вокруг, и создалось такое ощущение, что вертолет уже летит. Земля просматривалась с трудом, Николай пригнулся к стеклу, чтобы убедиться, нет ли впереди препятствий, и хоть краешком глаза зацепиться за какой-нибудь предмет.

Машина уже дергалась и рвалась в небо, словно устала от борьбы с ветром, от хлестких и колючих подстегиваний, двигатели ревели, заглушая хлопки и завывания. Николай плавно опустил рычаг «шаг-газ» и послал ручку управления вперед; вертолет вздрогнул, наклонил лобастую голову и тяжело устремился навстречу стихии.

Набрали высоту сто метров. Мальцев, ориентируясь по огням аэродрома, вывел вертолет на речку, петляющий путь которой вел к самой цели.

— Вот по речке и потопаем, — сказал он удовлетворенно.

— А ты видишь ее? — спросил Николай. Он лишь на долю секунды оторвал взгляд от приборной доски за борт, но ничего, кроме черноты, не рассмотрел.

— Само собой. Не здорово, но просматриваю. Чуток левее подверни… Вот так.

«И впрямь кошачьи глаза», — с теплотой подумал о штурмане Николай. Сколько он с ним летает, Мальцев ни разу не подвел. И по самолетовождению, и по бомбометанию, и по стрельбе. Одним словом — ас. А душа какая! Сколько раз выручал он Николая и Наталью, когда судьба устраивала им испытания!..

— Теперь чуть вправо… Еще на пяток градусов… Так держать… А теперь влево. Можешь метров на двадцать снизиться, я тут каждый бугорок помню.

К удивлению Николая, болтанки почти не было, и ветер на высоте казался слабее. А тут еще и луна проглянула сквозь грязную толщу, обозначив черные контуры гор; правда, земли по-прежнему не было видно, но кое за что глаз уже мог зацепиться.

Пролетели минут пятнадцать, и Николай почувствовал, как устала правая нога — он жал ею до отказа, удерживая вертолет от сильного бокового ветра, а путевая скорость не превышала шестидесяти километров. Значит, лететь еще более получаса. А десантники, наверное, в трудном положении.

Он попытался связаться с радиостанцией наблюдательного пункта, но радиоволны не смогли пробить толщу гор, а подниматься выше было нецелесообразно — там и скорость ветра больше, и речку штурман мог потерять из виду.

Еще через десять минут полета Николай услышал в наушниках какие-то звуки, но разобрать что-либо из-за сильного треска было невозможно. И все-таки он надеялся, что душманам не удастся до их прилета завладеть пунктом наблюдения: укрепления там солдаты соорудили довольно надежные, но рука уже сама потянула рычаг «шаг-газ», а ручку управления — от себя, чтобы увеличить скорость…

— Командир, вижу впереди вспышки, — доложил штурман.

Николай на секунду оторвал взгляд от приборной доски и прямо по курсу увидел на Золотой горе мигание огоньков и пунктиры трасс, вспарывающих ночную темноту на уровне полета вертолета. Понять, кому принадлежат эти трассы, было невозможно. Значит, и поддерживать группу поста огнем с вертолета, как и предполагал Николай, экипаж не мог.

— Приготовиться к посадке! — подал он команду. — Штурман, следи за высотой, фары включим у самой земли.

— Понял, командир. Семьдесят… Шестьдесят… Пятьдесят…

Вертолет снижался медленно, словно на ощупь, и Николай с замиранием сердца прислушивался к рокоту двигателей, к вибрации обшивки, ожидая, что вот-вот по ней грохнет удар. До душманов было около километра, и поразить машину они могли не только «Стингером», но и из крупнокалиберного пулемета. Развернув вертолет против ветра, на юго-запад, в противоположную сторону от Золотой горы, Николай не видел, что творится позади, и ощущение было такое, словно за спиной кто-то притаился, выжидает момент, чтобы вонзить в спину нож; и повернуться, отвести опасность нельзя…

— Пора, командир, — напомнил штурман о фарах.

Да, пора. Земля — Николай каждой клеточкой своего тела и нерва чувствовал ее — была рядом; на ней — валуны, камни, ямы; чуть прозеваешь — и без снаряда попадешь в аварию. А свет… — это вызов огня на себя…

Два голубых пучка распороли темноту и выхватили мчавшуюся навстречу лавину, чудом сдерживаемую вертолетом; гигантский поток дробил, рассеивал свет, создавая зеркально-белые пятна, которые слепили глаза, мешали рассмотреть землю.

— Чуть вправо, командир, слева валуны! — крикнул штурман.

— Может, тебе задний ход включить? — пошутил Николай, удерживая вертолет от дальнейшего снижения.

— Задний не надо, душманы близко, — поддержал шутку Мальцев. — Еще чуть-чуть… Так. Можно садиться.

Теперь и Николай увидел бьющий бурунчиком о камень воздушный поток. Снова развернулся против ветра. Едва отпустил на миллиметр ручку управления, как переднее колесо толкнулось о землю. А за ним и основные.

Душманы то ли побоялись привлекать к себе внимание летчиков боевой машины, то ли вели бой, и им было не до вертолета, не сделали по нему ни одного выстрела.

Пока десантники изучали обстановку на месте и настраивали радиостанцию, Николай решил пройтись дальше по долине, привлечь к себе внимание дозорных с поста наблюдения и связаться с ними. Когда пролетал вдоль горы, по вертолету ударил «ДШК». Трасса прошла мимо, но стреляли почти с того места, где находился главный опорный пункт наблюдающих. Или Николаю показалось?.. Показалось или нет, но душманам удалось, видимо, забраться на террасу.

— Карагач, я — Беркут, вызываю на связь, — нажал на тангенту радиопередачи Николай. — Вызываю на связь Карагач, я — Беркут.

В ответ все тот же треск и отдаленные непонятные разговоры.

«Похоже, плохи дела дозорных», — подумал Николай.

— Беркут, я — Барс, как меня слышите? — включился в разговор радист из десантной группы.

— Отлично слышу, Барс, — радостно отозвался Николай. — С Карагачом — глухо. Будьте осторожны, там стреляют.

— Мы видели, Беркут. Ждем вас…

Да, надо везти подкрепление. Душманов могло оказаться больше, чем сообщили дозорные. Хотя стрельба ведется довольно жиденькая…

Николай уже взял обратный курс, когда в наушниках раздался слабый и прерывистый голос:

— Беркут, я — Карагач… У меня двое тяжелораненых. Прошу забрать. Двое тяжелораненых…

— Где вы? Где раненые? — Николай стал разворачивать вертолет. — Сообщите точку посадки.

Пауза показалась Николаю довольно длинной.

— На второй террасе. Поднимитесь, Беркут.

— Я не смогу там сесть, сильный ветер, — возразил Николай.

— Двое тяжело ранены, — стоял на своем радист. — Я тоже, но могу терпеть. А они, если не заберете…

— Но не могу я сесть у вас при таком ветре! — озлобляясь непонятно на кого, крикнул Николай. — Может, вниз можете спустить их, в долину?

— Нет, зависните над нами, сбросьте веревочную лестницу.

— Хорошо, Карагач, иду. Дайте ракету, где зависнуть.

Секунд через пять в небо взвилась красная ракета. Почему красная, а не зеленая? Хотя разве раненый будет искать патрон с зеленой ракетой; какой попался под руку, тем и выстрелил. И именно оттуда бил «ДШК». Или у страха глаза велики, всюду опасность, сомнения в голову лезут?

— Что ты надумал, командир? — удивленно уставился на него штурман.

— Дозорные отозвались, просят забрать двоих раненых.

— Но как это сделать?

— Передай борттехнику, пусть приготовит веревочную лестницу и веревку. Будем рисковать. Ты и бортмеханик — за пулеметы. Следите и бейте сразу.

— Понял. — Штурман включился в разговор с борттехником и бортовым механиком.

Золотая гора приближалась. Николай набирал высоту, бросая молниеносные взгляды за борт. К радости его, ни трасс, ни одиночных выстрелов, направленных в сторону вертолета, не виделось. Похоже было, что бой на земле затих — ни снизу, ни сверху не стреляли. Боятся ответного удара? Вполне вероятно. А десантники еще не подошли…

Слева снова взметнулась красная ракета. Николай стал подворачивать к ней, продолжая набирать высоту.

Он почти поднялся над точкой, откуда взлетела ракета, стал разворачиваться против ветра, и в это время по вертолету, в упор, ударили два крупнокалиберных пулемета.

Машина содрогнулась, будто раненое живое существо, двигатели закашляли, запахло керосином и гарью, и Николай толкнул ручку от себя, стараясь быстрее уйти вниз.

Справа полыхнуло пламя, и тут же загорелось табло «Пожар в отсеке правого двигателя».

Николай отработанным движением выключил автопилот и правый двигатель, закрыл пожарный кран, отключил генератор.

Загорелось табло: «Кран открыт», «Сработали баллоны автоматочереди», однако пожар не прекращался. Николай нажал кнопку «Пожар в отсеке правого двигателя». Пламя разгоралось все сильнее.

— К огнетушителям! — приказал Николай штурману. И крикнул борттехнику: — Сеня! Тушите вручную. Но ни борттехник, ни бортмеханики не отозвались. Не прошло и минуты, как штурман вернулся в пилотскую кабину, сбивая с себя остатки пламени.

— Быстрее на посадку, командир! — крикнул в самое ухо, чтобы перекричать стрекот двигателя, гул ветра и пламени, дробь пуль и осколков по дюрали. — Савочка и Мезенцев убиты. Пожар охватил всю правую часть, видимо, пробита топливная проводка…

Николай и сам понимал: если через минуту они не сядут, пламя подберется к основному топливному баку или к снарядам… Но и сесть здесь — либо разбиться о камни, либо попасть под пули душманов, потому он тянул, как мог, вел вертолет со скольжением над самым склоном, стараясь отойти подальше.

Что-то позади треснуло — то ли обломился один из шпангоутов, перебитый пулями, то ли еще что… Вертолет вот-вот может развалиться на части. Нет, должен еще минутку выдержать. Еще немного… Еще…

Ветер раздувал пламя, и впереди обозначились контуры деревьев, а в просветах между ними изгиб реки, отразивший отблеск пламени.

Едва Николай успел отвернуть вправо и взять на себя ручку управления, как машина ударилась колесами о землю. Летчиков кинуло на приборную доску, и, если бы не защитные шлемы, не бронежилеты, им пришлось бы худо…

Ручка управления уперлась в нагрудную пластину бронежилета Николая и так сильно сдавила грудь, что он не мог перевести дыхание. А тут еще Мальцев упал справа в проход. Он ударился головой обо что-то и никак не мог выйти из шокового состояния; мычал, стонал и не поднимался. А пламя уже гудело, било через перегородку, разделявшую пилотскую кабину с пассажирской.

Николай задыхался — и от упершейся в грудь и заклинившейся ручки управления, и от тяжести штурмана, и от дыма. Ни пошевелиться, ни вздохнуть; перед глазами мелькали бабочки, расплывались то черные, то оранжевые круги. Он понимал, что теряет сознание, и ничего не мог сделать. Неужели так на роду написано — сгореть заживо? В тридцать два года… А как Аленка, Наталья, отец, мать?.. Сколько горя они пережили!.. А этого не переживут…

Он собрал последние силы, втянул в себя воздух. И напрягся. Штурман снова замычал и приподнялся. Николаю чуть полегчало.

— Вставай! — крикнул он, но голоса не услышал. Штурман застонал, распрямился.

— Открой блистер! — кивком головы указал Николай в сдвижную форточку, через которую надо было выбираться.

Штурман соображал плохо, стонал, качался из стороны сторону, грозя снова придавить его.

Николай уперся ногами в пол и с большим трудом приподнялся, самую малость, из-под ручки управления. Попробовал левой рукой дотянуться до сдвижного блистера, но рука повиновалась плохо, и в левом плече вдруг больно кольнуло. Он повернул голову и увидел разорванную ткань куртки. Ранен…

Штурман наконец пришел в себя, понял, в какой они находятся ситуации, и схватился за ручку сдвижного блистера. Потянул назад. Она не стронулась с места.

— Заклинило! — крикнул он.

А пламя уже прожгло перегородку, и от жары становилось нестерпимо сидеть.

— Сбрось аварийно, — указал взглядом на красную ручку над блистером Николай.

Штурман схватил красный Т-образный рычажок и дернул вниз, блистер вылетел наружу. В проем рванулся ветер, облегчая дыхание.

— Помоги отжать ручку, — попросил Николай. Вдвоем к ней трудно было подступиться, да и оба были в таком состоянии, что сил хватило лишь на то, чтобы сдвинуть ручку лишь на миллиметр, и то в сторону. Но этого миллиметра оказалось достаточно, чтобы выбраться из капкана.

— Прыгай! — освободил Николай место штурману.

— Я за тобой, давай, — поторопил его Мальцев.

— Прекрати! Быстро!

И пока Николай отстегивал парашют, штурман прыгнул.

Очень мешал бронежилет — сковывал тело, отяжелял, — но сбросить его не было времени — пламя уже лизало одежду, и до взрыва, по прикидке Николая, оставались считаные секунды.

Он не ошибся в расчете: едва упал на землю и покатился от вертолета, как полыхнуло пламя. Его обдало огненными брызгами; ткань на бронежилете вспыхнула в двух местах, опалив лицо. Николай прижался грудью к земле.

Вокруг было светло как днем: невдалеке он увидел Мальцева, лежащего у камня и машущего ему, слева — редкие деревца, за которыми угадывался берег речки, впереди — большие валуны, за которыми можно укрыться от пуль душманов и от новых огненных всплесков вертолета. И Николай пополз туда. Боль в плече усиливалась, затрудняла дыхание, и он, чтобы не тревожить рану, лег на правый бок, стал передвигаться, опираясь на приклад автомата.

Пламя над остатками вертолета то клубами взлетало к небу — начали рваться снаряды, то заслонялось черным дымом — горело вытекающее из маслобака масло.

— Сюда, командир, сюда! — Мальцев сноровисто, словно ящерица, скользнул за валун. А Николай выбивался из последних сил — боль в плече становилась нестерпимой и при малейшем движении пронзала все тело.

Он до крови прикусил губу, остановился, сплюнул. Позади бабахало, гудело и трещало, и трудно было разобрать, стреляют ли это душманы, рвутся снаряды или гудит пламя, раздуваемое ошалелым ветром.

Мальцев показался из-за валуна, схватил Николая за руку и потащил.

— Они же стреляют, гады, — сказал, переводя дыхание. — И светло как днем. Надо уходить, командир.

Николай, сцепив зубы, еле сдерживал стон.

— Перевяжи, — проговорил он чуть слышно.

— Сейчас. Потерпи немного. Надо вон в тот закуток, — кивнул он влево, где виднелось целое нагромождение валунов.

— Не могу… Сними бронежилет.

Мальцев, положив автомат рядом, чтобы был под рукой, достал индивидуальный пакет, сунул за пазуху — он был уже без бронежилета — и стал стаскивать с командира хотя и неудобную, но не раз спасавшую одежду. Осмотрел рану, присвистнул. Но сказал ободряюще:

— Ничего страшного, командир. Сейчас мы ее… Куртку снимать не будем. Главное — кровь остановить. Кость, похоже, не задело…

Николай и сам надеялся, что кость не задета, но остановить кровь, вспомнил он прежние порезы, тоже будет нелегко.

— Потуже, — попросил Николай, когда штурман стал бинтовать плечо.

— Само собой… Только не так-то здесь просто — плечо… Вот так. Полегчало?

Николай кивнул, хотя боль нисколько не унималась.

— А теперь — за те камни, — командирским тоном приказал Мальцев. И, подхватив автомат, пополз вперед.

У Николая кружилась голова, боль, словно раскаленная магма, обдавала грудь, лишала его сил. Ползти было трудно, рука и ноги почти не повиновались, но ползти надо было, надо было добраться до более надежного укрытия.

Стрельба позади стала стихать, и пламя поубавилось — в том закутке, куда им удалось наконец добраться, было темно и почти безветренно; значит, можно переждать, пока пожар совсем потухнет, чтобы в темноте уйти отсюда еще дальше. Душманов здесь, видимо, не двадцать-тридцать, как передал радист, а намного больше, и в ближайшее вредя дозорным (если кто-то из них уцелел) и десантникам никто и ничем помочь не сможет. Надо ждать утра… Экипажи на аэродроме сидят, наверное, в полной боевой готовности и в полном неведении: Савочка и слова не успел произнести в эфир…

Как же все так получилось? Кто их так хитро выманил на пулеметы? Душманы, имевшие радиостанцию и переводчика, или радист с поста наблюдения попал к ним в плен и не выдержал пыток? Пытать душманы, рассказывали побывавшие в плену воины, умеют с иезуитской изощренностью. И страшная догадка, как вспышка молнии, обожгла дознание: «Ракета! Красная ракета!» Тот, кто просил по радио помощи, красной ракетой предупреждал: посадка запрещена, уходите! Как Николай не додумался раньше!..

— Вон в тот закуток, — указал в темноту Мальцев, помогая Николаю ползти. — Дай мне автомат.

— Не надо. И сам держи наготове.

— Здесь тихо. И можно подняться — вон какие камнищи. — Мальцев встал, ухватил Николая под руку. Голова закружилась еще сильнее, но боль в плече отпустила, и, переждав с полминуты, Николай потихоньку двинулся в темноту. Штурман поддерживал его.

— Абдулахаб! — вдруг донесся из темноты женский голос.

Мальцев вскинул автомат.

— Кто здесь? — спросил он, озадаченный нежным, зовущим голосом, совсем не вязавшимся с военной обстановкой.

Молчание.

— Выходите, иначе стрелять будем! — Мальцев передернул затвор автомата.

Из темноты показалась тонкая женская фигура с поднятыми руками. Приблизилась к ним. Вспыхнувшее над вертолетом пламя озарило на миг красивое лицо с большими черными глазами, спортивную одежду.

— Ты кто такая и с кем здесь? — спросил Мальцев.

Женщина молчала. Скользнула взглядом по Николаю и снова пытливо уставилась на штурмана, державшего автомат на изготовку.

«Не знает русский язык или не желает отвечать?» — мелькнула мысль у Николая.

Внезапно позади раздались шаги и чужая, незнакомая речь. К ним шли двое.

— Стоять! — крикнул Мальцев.

В ответ полоснула очередь. Падая, Николай и Мальцев нажали на спусковые крючки. Душманы тоже упали. Все произошло так стремительно и неожиданно, что Николай, оказавшись рядом с женщиной — она упала между ним и штурманом, — не понимал, откуда она взялась: он не читал и не слышал, чтобы в отрядах душманов были женщины; что означает произнесенное ею слово «Абдулахаб» — пароль или еще что-то? Если душманы шли к женщине, что наиболее вероятно, почему они открыли огонь? Не слышали ее голос?..

Эти мысли молнией пронеслись в голове Николая. Ответ на них тут же нашелся в блеснувшем пистолете в руке женщины. Николай ударил по руке, грохнул выстрел, и пистолет отлетел в темноту.

Там, где упали душманы, захрустели камни, Николай дал туда очередь; и все стихло, если не считать отдаленных выстрелов да свиста все еще беснующегося ветра.

Ему показалось, что штурман захрипел, и он позвал его:

— Гера, как ты?

И снова хрип, что-то булькающее.

Николай метнулся к штурману.

Мальцев лежал, привалившись на левый бок. Куртка на груди была пропитана кровью. Он уже не дышал, а только издавал последние предсмертные хрипы.

У Николая из глаз брызнули слезы. Горе и отчаяние разрывали сердце, он рыдал, как мальчишка, не в силах совладать с собою, забыв об опасности, о том, что за камнями душманы, а рядом женщина, тоже враг, пытавшаяся убить его.

Женщина зашевелилась — он, склонившись над телом штурмана, придавил ее. Николай вспомнил, кто она, кто повинен в гибели его лучшего друга. Злость хлынула в грудь и вытеснила все остальное — горе, отчаяние, боль. Николай встал, дал еще очередь за валуны, где с минуту назад слышался шорох, и приказал глухим, не своим голосом:

— Поднимайся, сука.

Женщина встала. В слабом отблеске он снова увидел ее большие миндалевидные глаза, отраженную в них вспышку. Но страха в них не было.

— Убей меня, — сказала она на чистом русском языке, Николай от удивления опустил автомат. — Мне надоела жизнь, и я вполне заслуживаю смерти.

— Ты русская?

Женщина отрицательно покачала головой:

— Я узбечка. Из Ташкента.

— Как ты оказалась здесь?

— Это длинная история и не интересная для тебя… Убей меня, — повторила она просительно.

— Но… Ты из Ташкента?

— Да. Там родилась и жила до восемьдесят пятого.

— Кто те двое? — кивнул Николай в сторону, куда стрелял.

— Мой муж, Абдулахаб, и его сослуживец моджахеддины, или, как у вас называют, душманы.

— Много их здесь?

Женщина пожала плечами:

— Отряд Масуда. Но самого Масуда здесь нет. Так сказал Абдулахаб.

— Сколько их?

— Не знаю. Я пришла одна.

— Зачем?

Она помолчала.

— Хотели с мужем уйти из отряда. Начать новую жизнь.

— Почему же он стрелял в нас?

— Он — моджахеддин. И новую — не значит вашу.

— Понятно. Идемте.

— Куда? Убейте меня здесь.

— Вы же знаете: советские воины безоружных не убивают. А если вы виноваты, ответите по советским законам.

— Разрешите мне проститься с мужем? — кивнула она в сторону, где упали душманы.

— Вы думаете?..

— Я видела, как он упал.

Николай не знал, что делать: отпустить — может убежать, пойти с ней — можно попасть под автоматную очередь. А живы те двое или погибли, знать хотелось.

— Хорошо, идите, — принял наконец он решение: убежит — не велика потеря; не убежит — прояснится картина, как отсюда выбираться.

Женщина пошла. Николай на всякий случай приподнял автомат, хотя уже принял решение — не стрелять, даже если она побежит.

Женщина нагнулась, походила между камней и вернулась.

— Они ушли. Но кто-то ранен, там кровь, — она показала ему руку, испачканную кровью. — Надо уходить.

Он и сам понимал, что каждую минуту здесь могут появиться душманы, которые могут если не пленить его, то убить. А плечо ныло нестерпимо, и во всем теле была страшная слабость.

Он склонился над Мальцевым, приложил руку к лицу — оно уже захолонуло. Захоронить бы, чтобы не растерзали звери, но не было ни сил, ни времени. Придется ждать до утра, пока не появятся наши. Звери не должны тронуть — выстрелы их далеко отогнали…

Николай забрал у штурмана документы, автомат, пистолет и, осторожно ступая, направился вдоль берега на запад. Женщина послушно пошла рядом. Ему было тяжело, она это видела и предложила:

— Дайте мне автомат, я понесу.

— С патронами? — усмехнулся он.

— Можно и без патронов, — тихо ответила она. Ее покорность вызывала сочувствие и раздражала: Николай немало слышал о коварстве восточных людей, а ему в его положении было не до того, чтобы разгадывать, что она задумала, когда по пятам следует муж с душманами.

Автоматы оттягивали плечо, затрудняли движение, и бросать жалко — все-таки наши, советские, его автомат и штурмана; отдать этой женщине — мало ли что у нее на уме? — и без патронов может огреть прикладом…

Отсоединил рожок у одного, выбросил патрон из патронника и швырнул автомат в реку. На всякий случай постарался запомнить место: невысокое деревцо на берегу с характерным изгибом у самого комля. Рожок отдал женщине.

Прошли молча около получаса. Выстрелы позади смолкли — то ли бой закончился, то ли ветер уносил их.

Если душманам удалось уничтожить пост наблюдения и отряд десантников, они обязательно предпримут поиски советского летчика, тем более что он увел жену одного из них. Не лучше ли ее отпустить?.. Вряд ли это облегчит положение. Да и женщина не просит…

— Как вас зовут? — спросил он.

— Земфира, — ответила женщина.

— Николай. — Он тут же осекся, усмехнувшись над собой: познакомились, называется. Ночь, луна, он и она. А вместо цветов — автомат с взведенным затвором…

Он уже еле передвигал ноги. А надо было уйти как можно дальше: чем дальше уйдут, тем труднее будет их искать. И сил больше нет, голова кружится, перед глазами все мелькает… Если придется стрелять, сумеет ли рука твердо держать автомат?..

Надо отдохнуть. Добраться бы до Двугорбой да залезть на вторую террасу — там и пещеры есть, и настоящие блиндажи из валунов. Но сколько туда идти?.. И вверх подниматься он не сможет. Рана, несмотря на тугую повязку, продолжала кровоточить.

Речка повернула вправо, и путь им преградил довольно густой и колючий кустарник. Здесь было относительное затишье — вот бы где передохнуть! Но в случае боя кустарник — плохая защита. И Николай повернул вправо. Споткнулся о камень и чуть не упал.

— Вам надо отдохнуть, — посоветовала женщина.

Он не ответил.

Почти сразу от реки начинался крутой отрог, и они пошли по нему вверх. Николай вынужден был останавливаться чуть ли не на каждом шагу.

Наконец, нашли большой валун и опустились за ним с подветренной стороны. Боль приутихла, и сразу захотелось спать. Многое отдал бы он сейчас хотя бы за пятиминутный сон! Но нельзя даже задремать, на секунду потерять бдительность.

— Скажите, Земфира, что заставило вас уйти к душманам? — спросил он, стараясь хоть чем-то разогнать сонливость.

— Когда я выходила замуж, Абдулахаб не был душманом, — ответила женщина с грустью в голосе.

— Кто же он был?

— Студент Ташкентского университета. Мы учились с ним вместе. Я любила его.

— А он?

— И он. Иначе зачем бы он повез меня к себе на родину?

— Давно вы поженились?

— В восемьдесят четвертом. А в Афганистан уехали в восемьдесят пятом, после окончания университета.

— И как же вы позволили уйти ему в душманы?

— Если восточная женщина противоречит мужу или не согласна с его решением, она недостойная жена и презираема всеми.

— И все-таки вам удалось уговорить его уйти из отряда?

— Нет. Ему самому надоела собачья жизнь, спать под кустами, в норах, есть черствые, холодные лепешки, выполнять волю злых и жестоких людей. Масуд много причинил нам зла, и Абдулахаб убил его.

— Кто такой Масуд?

— Сардар. Военный начальник, господин.

— Почему же вы не ушли к нашим? Не сдались?

Женщина помолчала.

— Поначалу мне удалось уговорить Абдулахаба уйти в Советский Союз. Но в последний момент муж передумал: у нас появились драгоценности, и он сказал, что в Советском Союзе их отберут. Потому решил перебираться в Арабские Эмираты. Мы поссорились…

— Да, невеселая история, — посочувствовал Николай. — И чего вам в Советском Союзе не хватало?

— Вы летчик? — спросила Земфира.

— Да.

— А чего вам на земле не хватало, что вы полезли в небо?

— О-о, — засмеялся Николай, — вы хотите сказать, что вас в чужую страну тоже позвала романтика?

— Нет — глупость, а не романтика. Вот вы чудом остались живы, а я… Мать не раз говорила мне, что значит жена мусульманина. Да и сама я знала, видела, как отец обращается с ней. А когда он оставил нас, мне казалось, что виноват материн строптивый характер. Хотелось доказать, что счастливую семью создают любовь, женская нежность и покорность. Ошиблась. Покорность — это унижение, рабство, это надругательство над собой. Лучше умереть, чем так жить…

Плечо ныло, и по телу разлилась такая слабость, что трудно было пошевелиться. А становилось холодно, не согревала и демисезонная куртка. Николай застегнул замок повыше, приподнял воротник — не помогло; его начала бить дрожь.

Женщина прислонила к его лбу ладонь.

— У вас жар, — сказала тоном медсестры, приставленной ухаживать за больным. — Вам надо сделать хорошую перевязку, продезинфицировать рану.

— В этих-то условиях? — усмехнулся Николай.

— У вас есть аптечка?

— Только индпакет.

— Давайте индпакет.

— До утра потерпим.

— Мне кажется, рана сочится, я чувствую запах крови.

— Ничего, вся не вытечет.

Он тоже чувствовал, что левая сторона куртки намокла еще больше и сильно отяжелела, но довериться жене душмана не решался: кто знает, что у нее на уме; стоит чуть надавить на рану, и он потеряет сознание. А возможно, где-то недалеко ее муж с единоверцами. Надо уходить как можно дальше.

Надо идти. Видимо, душманы организовали погоню… С такой болью в плече он плохой ходок. И здесь оставаться небезопасно — узкая горловина между рекой и горами, на них запросто могут наткнуться… И вертолету сесть трудно, особенно при таком ветре.

В том, что в полку уже что-то делается для оказания помощи десантникам и экипажу вертолета, Николай не сомневался. Но практически эта помощь может явиться не раньше утра: десантников выбросят на Золотую гору (душманы к тому времени могут и сами уйти), Николая обнаружат, когда он даст им сигнал. А ракетницу взять из вертолета не удалось, не до нее было. Значит, при любых ситуациях надо уходить отсюда, найти более подходящее место для посадки вертолета и спрятаться там…

Его тревога, видимо, передалась и женщине.

— Надо идти, — сказала она тоном, в котором Николай уловил искреннее желание помочь ему.

А ему трудно было подняться. Голова гудела от боли, и он боялся потерять сознание.

— Если Абдулахаба ранили, он пошлет за мной погоню, — заговорила она еще убедительнее. — И у меня драгоценности, с которыми он не захочет расстаться… Давайте я помогу вам подняться, — взяла она его под руку.

— Подождите. Душманы могут прятаться за камнями и увидят нас.

— Пока их здесь нет, но где-то недалеко. — Она еще раз выглянула за валуны и встала. — Видите, не стреляют. — Снова взяла его под руку.

Он с трудом поднялся и, поддерживаемый ею, медленно и осторожно стал спускаться вниз, где валунов было меньше и идти легче.

Ветер стихал, и Николай подумал, что вертолеты могут появиться раньше. Но как дать им знать о себе? Разжечь костер?.. Душманы ухлопают его раньше, чем вертолет решится на снижение.

А идти было очень тяжело. Каждый шаг отдавался по всему телу болью, голова кружилась, и ноги казались свинцовыми. Он обхватил здоровой рукой плечо женщины и, как ни стыдно было, почти висел на ней, чтобы не упасть. Она, к его удивлению, оказалась намного сильнее, чем предположил он, глядя на хрупкую и худую фигуру.

Они прошли еще минут сорок, и вдруг Николаю показалось, что за ними кто-то идет. Он обернулся. Ни светящихся глаз, ни какой-либо подозрительной тени не увидел. И все-таки проверить надо было.

У реки по-прежнему встречались редкие невысокие деревца или колючий кустарник. Он выбрал кустарник погуще, сразу за поворотом, и шепнул Земфире:

— Подождем.

Идти дальше не хотелось. И из-за усталости, и из-за того, что здесь было сравнительно тихо и площадка позволяла вертолету беспрепятственную посадку. И отсюда они первыми увидели бы преследователей…

Вот только собачий холод. Зубы снова начали выстукивать противную дробь. И боль — словно кто-то выкручивает руку.

— Наденьте мою куртку, — предложила Земфира и стала расстегиваться.

— Не выдумывайте, — остановил ее Николай. — Сами замерзнете.

— На мне свитер, теплый, из овечьей шерсти.

— А на мне — летная куртка, с ватином и подкладкой, — попытался шутить он. Но каждое слово отдавалось в плече болью.

— Тогда кладите вот сюда голову, вам будет удобнее и отдохнете быстрее.

— А если усну?

— Я буду сторожить. Или как у вас, военных: на страже… Все-таки, может, перевязать рану?

— Нет. Бинт присох.

Она почти силой положила его голову к себе на колени, наклонившись, старалась согреть своим телом.

Он был ей благодарен и почти верил. Как оказывается мало надо, чтобы понять человека, проникнуться к нему сочувствием и уважением. И Земфирины руки, прикрывшие полой куртки раненое плечо и придерживающие голову, были так нежны и ласковы…

— С матерью поддерживаете связь? — спросил он.

— Изредка, — вздохнула Земфира. — Если бы она знала всю правду, она не пережила бы… — Помолчала. — Как я соскучилась по ней, по своей уютной квартирке, по алой кроватке, по красивому Ташкенту. Вы были в Ташкенте?

— Да.

— Правда, красивый город? — Она снова помолчала, вздохнула. — Далеко нам еще идти?

— Если ваш муж с дружками не помешает, завтракать будем у наших.

— Он либо ранен, либо убит, иначе догнал бы.

— Жалко его?

— Было жалко… пока не узнала, что он изнасиловал двенадцатилетнюю девочку.

— А почему вы раньше не перешли на сторону народной власти?

— А вы видели эту народную власть?

— Разумеется, видел.

— А мы служили ей. Абдулахаб — в геологоразведочном управлении, я преподавала в школе-интернате русский язык. И если бы не ушли к моджахеддинам, нас уже не было бы в живых.

— Почему?

— Потому на словах они — за народную власть, а на деле…

— Но не все же! — возразил Николай.

— Не все, — согласилась Земфира. — Но их так мало, что приходится нашим, советским, воинам удерживать народную власть.

— А как же с выводом наших войск? Что будет после?

— Не знаю. Во всяком случае, мне кажется, руководителям легче будет договориться — не на кого будет кивать, что-де навязывают им чужую волю.

— Неужели они не понимают, не оценивают ту помощь, которую Советский Союз им оказывает?

— Они не верят в бескорыстие. К этому их приучили баи, которые за горсть риса семь шкур сдерут.

— Невеселая картина, — заключил Николай.

Внезапно слух его уловил далекий, то появляющийся, то исчезающий стрекот, похожий на шум работающих двигателей вертолета. Или это от боли в плече обманчивый шум в ушах?..

Нет, стрекот все явственнее, все четче.

Прислушалась и Земфира.

— Вертолет? — спросила она.

— Похоже. И, кажется, не один.

Да, это гул вертолетов. Они шли с запада вдоль долины, по маршруту, по которому часа два назад летел он, Николай. По меньшей мере — пара. Наверное, сам командир полка с кем-то. А возможно, и с Центрального успели прилететь: десантники из группы Штыркина сообщили о положении дел, и командование выслало подкрепление. Да и ветер заметно ослаб, так что берегитесь, душманы!

Николай приподнялся и готов был от радости кричать во все горло. «Возвращаться обратно, — мелькнула мысль. — Душманы, завидя такую силу, драпанут, несомненно».

— Надо туда, — сказал он и попытался встать. Но голова закружилась, и он упал бы, если бы Земфира не подхватила его.

— Лежите, — сказала она строго. — Еще неизвестно, куда эти вертолеты летят и с какой целью.

Он-то знал наверняка, куда и с какой целью, но спорить не стал. Да, дойти туда он не в силах, и не лучше ли дать сигнал, чтобы забрали их отсюда? Но не теперь, а когда будут возвращаться обратно.

Гул был все ближе и ближе. Вот вертолеты прошли над ними. Четыре вертолета! Из них, как определил Николай, три «Ми-8» и один «Ми-24». Это же сила!

— Послушайте, Земфира, — обратился он к женщине по имени в знак доверия. — Надо быстро набрать сушняка и разжечь костер. Минут через пятнадцать они будут возвращаться и должны увидеть нас.

— А моджахеддины?

— Им сейчас не до нас.

— Хорошо. Но на всякий случай дайте мне пистолет.

У него мелькнуло сомнение: будет ли она защищать его, если появится муж?.. И отказать не мог: после того как она тащила его, согревала своим телом, выразить недоверие значило оскорбить ее. Он вытащил пистолет из кармана и протянул ей.

— Патрон в патроннике. Стрелять умеете?

— Абдулахаб научил.

Она сунула пистолет за пазуху и пошла вдоль кустарника, собирая сухие ветки.

Ему казалось, что она слишком долго возится со сбором сушняка, и взглянуть на часы не мог — надо поднять руку, а это вызовет страшную боль.

— Пора зажигать, — поторопил он, когда Земфира вернулась с небольшой охапкой дров.

— Прошло всего восемь минут, — посмотрела она на часы. — И дров маловато.

— Они скоро прилетят.

— Я внимательно слушаю. Надо еще немного…

Когда она принесла вторую охапку, он уже обдумал, где разжечь костер: метрах в пятидесяти от них, почти в центре лужка — хорошо будет видно с вертолета, и удобное место для посадки.

— А может, здесь? — предложила Земфира. — И вы погреетесь, и ветер потише, не так быстро прогорят дрова.

— Здесь затеняет кустарник, могут не увидеть.

Она не без труда разожгла костер, и ветер, ее мучитель и противник, быстро раздул пламя, которое стало пожирать сухие палки с удивительным аппетитом.

— У вас, по-моему, есть большой нож? — спросила она.

Да, у него в кожаном чехле приторочен к поясному ремню нож десантника. Пришлось отстегнуть и его.

— Вы совсем меня обезоружили, — пошутил он.

— Да, теперь вы в моих руках, — ответила она весело и принялась рубить ветки кустарника.

Костер горел уже минут пять, а вертолеты не появлялись. Земфира подбрасывала в пламя по одной веточке, держа наготове сухую охапку, и прислушивалась к шуму ветра: стрекота вертолетов пока не доносилось.

Николай наблюдал за ней из своего укрытия и благодарил судьбу, пославшую ему такую прекрасную спасительницу — без нее душманы давно бы расправились с ним. Пламя осветило ее лицо, и оно показалось ему знакомым.

— Скажите, в Шопше мы с вами не встречались?

Ответить она не успела — рядом мелькнула вторая тень, и Николай увидел мужчину с черной бородой и злыми глазами. Душман!

Николай схватил автомат и нацелил на опасного пришельца. Но рука дрожала, держать автомат было тяжело и неловко. Из такого положения он либо промажет, либо убьет обоих.

Он попытался сесть. В плече дернуло так, что искры посыпались из глаз. Но ему удалось опереться о ветку и, подогнув ноги в коленях, положить на них автомат.

Душман что-то спросил, и Земфира ответила, как показалось Николаю, довольно спокойно и по-русски:

— Замерзла. Решила согреться.

— Ник айтен по-русски?

— Потому что соскучилась по русскому языку. Помнишь, когда в последний раз разговаривала? Когда учила детей в школе.

Понятно: по-русски она заговорила для Николая, чтобы он понял, о чем речь. И бородатый — не иначе Абдулахаб, ее муж. Значит, не убит, не ранен.

— Кайда шурави?

— Я здесь одна, никого со мной нет, — ответила Земфира.

Душман заорал на нее зло и угрожающе, стал тыкать в небо пальцем.

Николай расшифровал и это: не греешься, мол, а ждешь вертолеты.

Земфира ответила что-то по-узбекски или по-пуштунски, душман снова стал орать в показывать рукой в горы. Земфира отрицательно покачала головой:

— Нет, если хочешь, чтобы я тебя простила, идем в Советский Союз.

— Алтын белан ничек?

— Золото и драгоценности сдадим властям.

Снова истеричный крик, угрозы.

— Ты ничего другого теперь и не можешь, кроме как убивать, — сказала Земфира. — Уж коль двенадцатилетнюю девочку не пожалел…

Да, это был ее муж.

— А ты, шлюх, забиль Масуд, Азиз? — заорал душман, переходя на русский.

— Ты смеешь упрекать меня ими? Разве не ты оставил меня на растерзание этим бандитам?

— Я мстиль, — сбавил тон Абдулахаб.

— Ты отомстил, когда они надругались… И не за меня их прикончил, боялся, что золото тебе не достанется.

— Ты сталь гюрза, а не жена. Дай бриллиант!

Земфира развязала под курткой свернутый поясом платок и протянула мужу. Тот взял, сунул за пазуху.

— Пойдешь со мной, я мало-мало учить буду, какой у мусульман жена.

— Ни за что.

С востока донесся рокот двигателей вертолета. Земфира схватила охапку сухих дров и бросила в костер.

— Так воть кому ты жег костер?! — окончательно рассвирепел Абдулахаб и попытался схватить Земфиру за руку. Она отпрянула. — Идем!

— Нет.

Абдулахаб снял с плеча автомат.

Дальше ждать было нельзя. Николай дал очередь над головой душмана.

Он позавидовал реакции и натренированности Абдулахаба: тот сразу же упал и дал ответную очередь по кустарнику. Еще и еще. Автоматную очередь перекрыли два глухих одиночных выстрела. И все стихло.

Земфира стояла у костра, освещенная кровавыми бликами, опустив голову. Неужели с ней что-то? Жалость сдавила Николаю сердце.

Но вот Земфира распрямилась, шагнула туда, где лежал муж. Взяла у него автомат и направилась к Николаю.

Рокот вертолетов приближался.

3

Наталье снился длинный, тягостный сон, будто она с Николаем и Аленкой в Афганистане, в горах, и бегут они от преследующих их душманов. Ей очень тяжело и страшно: душманы настигают их, стреляют позади, а ноги непослушны, будто опутаны веревками. Вдруг Николай куда-то исчез — то ли сорвался в ущелье, то ли его схватили душманы. Она стала звать его: «Коля! Коля!» — и проснулась в холодном поту.

«Страшный, неприятный сон», — подумала она, и, хотя в сновидения не верила, тревога охватила ее: неужели что-то с Николаем? И как она себя ни успокаивала, заснуть больше не могла.

Она встала, включила лампу. Четвертый час. В квартире тихо и… — такого раньше она не испытывала — жутко. Снова подумала о Николае: где он, что с ним?

Беспокойство усиливалось, тяжелые мысли все неотвязнее обуревали ее, и, чтобы отогнать их, она взяла томик Зощенко. Но смешившие ранее рассказы показались легковесными и надуманными. Томик Василя Быкова, любимого писателя, тоже отложила — о войне читать не хотелось.

Неужели не все еще беды миновали ее? Столько она пережила, перетерпела. И как только у нее хватило сил, духу? И казалось, судьба смилостивилась — мучения сменились радостными, счастливыми днями: она полюбила Николая так, как и предположить не могла; он стал дороже отца и матери… А счастье оказалось немилосердно быстротечным: учеба в академии пролетела как один день, встреча здесь, в Тарбогане, и вовсе промелькнула сладким сном.

«Тебе ли жаловаться на судьбу? — сказала как-то ей жена Мальцева, когда Наталья посетовала на скучную жизнь в Кызыл-Буруне, на постоянную служебную занятость мужа. — Николай у тебя умница и душка, любит тебя; Аленка — здоровая, крепкая девочка. Чего тебе еще не хватает?»

«Человеку, наверное, всегда чего-то не хватает, — подумала теперь Наталья. — Три года были вместе — мало. К себе Николай забрал — снова нехорошо: быстро улетел. Избаловалась ты, подружка, — упрекнула она себя, — вот тебе всякие дурные мысли и лезут в голову».

Она успокоилась, сложила в стопку книги, выключила настольную лампу — уже начинало светать. Голова была тяжелая — не выспалась, — и Наталья юркнула под одеяло. «У меня все прекрасно, — сказала себе, как при аутотренинге, — замечательный муж и послушная дочурка. Живу в уютном городе, в благоустроенной квартире. Муж — летчик, я — медсестра; вот немного обживусь и пойду работать. А чего еще? Разве только птичьего молока нет. И то можно купить в магазине… Все хорошо, и все будет еще лучше…»

Мысли стали обрываться, туманиться. И вдруг — пулеметная очередь прямо в дверь. Пули свистят со звоном, не давая ей подняться и убежать.

— Мамочка, мамочка! — закричала откуда-то Аленка. — Там звонят.

Наталья с трудом проснулась и услышала, как надрывается звонок в прихожей.

— Минутку, сейчас открою, — отозвалась она, торопливо надевая халат.

Прошлепала к двери, протирая глаза ладонью. Щелкнула ключом. В дверях стоял капитан Марусин, штурман Сташенкова, с которым Николай познакомил в день приезда.

— Здравствуйте, Наталья Николаевна, — виновато произнес капитан. — Простите, что потревожил вас.

— Что-нибудь с Колей?! — вырвалось у нее.

— Ничего страшного, — стал успокаивать Марусин. — Легкое ранение. Николая отправили в госпиталь, в Ташкент. Если хотите к нему, через два часа туда летит наш самолет.

— Да, да, я сейчас. — Наталья кинулась в комнату, сама не зная зачем. Слезы заливали глаза.

4

Небо было черным, исполосованным непонятными серо-белыми и желтыми следами — то ли перистыми облаками, как называли их метеорологи, предвестниками теплого фронта, то ли трассами снарядов крупнокалиберных пулеметов, а возможно, и «Стингеров», — все это стремительно проносилось мимо, снизу вверх; ветер звенел в ушах, сдавливал все тело, особенно правую сторону, и Николай никак не мог дотянуться до вытяжного кольца парашюта.

Скорость возрастала, до земли оставалось не так уж много, и если он в ближайшие секунды не раскроет парашют — конец.

Он сделал еще попытку. Ему было очень тяжело и больно, но Николай все-таки дотянулся до кольца и дернул. Его привычно тряхнуло, правда, значительно слабее, как при тренировочных прыжках с парашютом. «Неужели лопнул купол? — предположил он. — Или купол перехлестнуло стропами?» Больно и тяжело было пошевелить головой, что-то мешало — ну конечно же ЗШ — защитный шлем. Николай сдвинул его левой рукой, посмотрел вверх; ни купола, ни строп не увидел. А вот трассы — да, это были трассы крупнокалиберных снарядов, и они проносились все ближе. И ему от них не уйти. Зря он поспешил раскрыть парашют, теперь душманам легче целиться.

Только так он подумал, как пуля впилась в плечо. Боль причинила, правда, небольшую — так, комариный укус, — но он-то понимал — эта рана смертельна, у него же гемофилия, плохая свертываемость крови…

Небо посветлело, трассы исчезли. И… он уже не падал, а лежал где-то в очень удобном и тихом месте под белым пологом, на мягкой постели. Нет, это не полог, а потолок… стены, кровати рядом. На них люди…

— Вот и отлично, — склонился над ним пожилой мужчина в очках, в белом колпаке и белом халате. — Как себя чувствуем, герой?

Слово «герой» Николаю не понравилось, и тон игриво-взбадривающий, каким утешают мальчишек; он-то понимает, в каком положении находится, и сладкие пилюли не помогут. Хотел ответить: «Вы же сами сказали — отлично», но это оказалось не под силу, и он лишь выдавил:

— Прекрасно, доктор.

Но доктор иронию не понял, отечески задержал руку на плече.

— Вот и чудесно! Потерпи еще немного, герой. Потерпи. Теперь все страхи позади.

— Он много потерял крови, Евгений Петрович, дважды терял сознание, — сказала стоявшая по другую сторону кровати девушка с красным крестиком на белой косынке. — Его надо срочно на операцию.

— Занимайся своим делом, Татьяна, и не паникуй, — недовольно посоветовал девушке доктор. — Ты же видишь, мы не бездельничаем. Закончим с тяжелыми, возьмем и его.

— Он много потерял крови, — стояла на своем медицинская сестра.

— Это не самое страшное. Тем более к нему жена прилетела. Как считаешь, заставить ее ждать, пока мы операцию сделаем, или сейчас свидание разрешить?

«Наталья! — удивился и обрадовался Николай. — Как она узнала и как могла так быстро оказаться здесь? И с кем оставила Аленку?» — Он глянул на свою бледную и исхудавшую за одну ночь руку. Не хотелось, чтобы Наталья видела его слабым и беспомощным, а губы невольно прошептали:

— Пропустите ее…

Наталья… Наташа… Милая, дорогая жена! Черные глаза, несмотря на застилающие их слезы, излучают необычный свет и тепло; а на бледном лице следы бессонницы и переживаний. Значит, любит… Значит, и его муки не напрасны — испытание ревностью и знойным солнцем Кызыл-Буруна, немилосердными горами Памира и беспощадным огнем душманских снарядов; возможно, и эта боль легкой, но, как он понял со слов медицинской сестры, опасной раны — за любовь?.. Что ж, Наталья заслуживает того. И что бы с ним ни случилось, он благодарен ей и ни о чем не жалеет…

Наталья подошла к нему, хотела улыбнуться, но из глаз полились слезы, и она, наклонившись, смахнула их и стала целовать его обросшее за сутки щетиной лицо.

— Не надо, — попросил он. — Рана пустяковая, только что был врач… — То ли приход ее, то ли укол, который он сквозь забытье почувствовал комариным укусом, уняли нестерпимую боль и прибавили ему сил. Ныло только плечо, а сердце гулко и учащенно стучало. Для убедительности высвободил из-под простыни здоровую руку и ласково провел по лицу Натальи. — Успокойся, все хорошо.

— Ты очень бледный, — сказала Наталья, коснувшись пальцами его щеки. — И похудел…

— Это за неделю-то? — улыбнулся Николай. — Значит, о вас сильно скучал. Как там Аленка, с кем ты ее оставила?

— С соседями. Не волнуйся, все будет хорошо. Как чувствуешь себя?

Он предпочел обойти вопрос молчанием: если Наталья узнает, что у него гемофилия, панически перепугается. Вот врачу или сестре надо было открыться: крови действительно потеряно много, самочувствие отвратительное, перед глазами все плывет и кружится, словно он потерял в полете пространственное положение и падает беспорядочно… Нет, не надо: еще подумают, что он заботится только о себе. И он спросил об Аленке:

— Как ей школа? Не обижают?

— Нет. Она довольна. Я привезла тебе фруктов, меда, соков. Может, покушаешь?

— Только попить.

Жажда мучила его еще там, в горах, вскоре после ранения, но он терпел, понимая, что ту воду, которая рядом, даже из речки пить нельзя, можно подхватить гепатит, а в его положении незначительная инфекция приведет к самому худшему.

Он выпил стакан виноградного сока, но сладость только усилила жажду, и он попросил простой воды.

Медицинская сестра, которая спорила с врачом, принесла несладкого чая и предупредила, что больше пить нельзя.

— И на том спасибо, — пошутил Николай и похвалил: — Не чай, а живительная вода. Вы воскресили меня, сестричка. Теперь можно и обождать с операцией.

— Ему будут делать операцию? — всполошилась Наталья, вопросительно уставившись на сестру.

— Обязательно. Рану только обработали.

— Когда тебя ранили? — Тревога не исчезла из голоса Натальи.

— Когда? — переспросил Николай, прикидывая, сколько же он был без сознания. Той ночью или прошлой? — А где я, в Тарбогане?

— Вы в Ташкенте, в хорошем госпитале, — охотно пояснила сестра. — И заминка с вашей операцией — ненадолго.

Значит, ранило прошлой ночью, где-то около двенадцати. Не прошло еще и суток, а он уже в Ташкенте, и жена успела прилететь… Ему казалось, прошла вечность.

— Сегодня ночью, — попытался он успокоить жену. — Ты не волнуйся, все будет хорошо.

— Еще ночью? — встревожилась Наталья. — Почему же до сих пор? У него же плохая свертываемость крови, возможно, гемофилия.

— Что же вы молчали раньше? — посмотрела сестра на Николая с укором и встала. — Я сейчас.

— Не надо, — остановил ее Николай. — Пусть занимаются тяжелоранеными, я потерплю. Только сделай, сестричка, еще укол, чтобы я заснул.

Действия живительного сока и чая оказались непродолжительными, плечо снова стало гореть, будто жгли его раскаленным железом; и кровь, закипая, разливается по жилам, ошпаривая всю сторону, доставая до сердца. Наталья вытерла ему лоб платком и спросила у сестры:

— А кто у вас начальник хирургического отделения?

— Полковник Воронцов Анатолий Сергеевич.

— А где он сейчас?

— Здесь, в госпитале.

— Можно его попросить?

— Если он не на операции. — И сестра ушла. Николай не переносил женских слез, видеть же муки и страдание жены было и вовсе нестерпимо. Он попросил:

— Тебе надо отдохнуть. А я пока посплю.

— Нет, нет, — категорично запротестовала Наталья. — Спи, я просто посижу. Я нисколько не устала.

Ему не хотелось огорчать ее. А боль жгла все сильнее, добралась и до головы — трудно было говорить, в глазах снова замелькали огненные бабочки, сознание начало туманиться; если сестра не сделает обезболивающий укол, он потеряет сознание в третий раз. Нет, Наталья не должна видеть его в таком состоянии. И он повторил через силу:

— Я тебя очень прошу.

У Натальи снова побежали из глаз слезы.

— Почему ты… отсылаешь меня? — спросила тихо, сквозь всхлипывания. — Ты не можешь простить и потому напросился?..

Как ему было тяжело и нежелательно говорить на эту тему. Объяснять то, что он любит ее больше прежнего, было неуместным и противоестественным — кто говорит в его положении о любви? Об Афганистане она тоже не поймет, он и сам толком не мог объяснить, что позвало его туда: чувство интернационального долга — слишком выспренне и банально, желание испытать себя, на что способен — нескромно, жажда славы — и вовсе неубедительно. И все-таки надо было как-то объяснить Наталье, успокоить ее.

— А я больше вспоминаю нашу жизнь в Москве, отпуск на юге, — сказал он с укором. — Разве я дал повод усомниться в моей искренности?

— Нет, нет, прости. — Наталья взяла его почти беспомощную исхудало-жесткую руку. — Но не гони меня. — Слезы капнули на кисть, и она быстрым движением вытерла пальцы платком.

— Хорошо, — согласился Николай. — И об Афганистане. Да, я попросился туда. Почему? Считай это профессиональным долгом… И не казни себя, я тоже во многом виноват перед тобой…

Он очень устал. Голова тяжелела, туманилась, нить мыслей рвалась, и трудно было собрать слова во фразы; боль жгла теперь все тело — ни пошевелиться, ни кашлянуть. В горле начало точить, воздух будто с силой рвался наружу, а что-то его не пускало. И сестра куда-то пропала…

Воздух все-таки нашел щелку — Николай кашлянул, и все тело словно пронизало электрическим разрядом, из глаз посыпались искры.

— Ты еще и простыл, — Наталья растерянно и беспомощно стала шарить взглядом по тумбочке, по своей сумке, видимо, отыскивая лекарства.

— Пить, — еле выговорил Николай, борясь с очередным комком, застрявшим в горле.

Она открыла бутылку, но не решалась налить в стакан.

— Надо бы теплой…

— Ничего. — Он протянул руку, и она не в силах была отказать ему, хотя опасалась, что прохладный напиток может вызвать новый приступ кашля.

Николай выпил с жадностью, чувствуя, как спадает внутри жар. Но лишь на мгновение, словно на костер плеснули малой толикой воды, которая только раздразнила пламя, дала трещину в обуглившейся поверхности, и огонь забушевал еще остервенелее.

— Еще, — попросил Николай.

На лице Натальи было такое сострадание, словно ей больнее, чем ему, и вместе с жалостью к Николаю вернулись досада и злость — ее упрямство только усиливает боль и причиняет обоим душевные муки.

Наконец вернулась сестра.

— Сейчас Анатолий Сергеевич придет.

А пламя внутри разгоралось все сильнее, легкие вздымались, как мехи, плохо подающие воздух. И едва Николай делал вдох, тело сотрясал кашель.

Сестра побежала за чаем, а Наталья, налив в стакан соку, грела его руками, ожидая, когда кончится приступ и можно напоить мужа.

Вошел врач.

— Анестезин, быстро! — крикнул он вошедшей сестре. — И каталку!

«Значит, плохи твои дела, — подумал о себе Николай. — Неужели конец? Из-за такой пустяковой раны… Не паникуй, ты в хорошем госпитале, у хороших врачей. Наталью только зря вызвали…»

Куда они везут его?.. Эка, непонятливый — конечно же, в операционную… Но зачем давят на сердце — ранен-то он в плечо?..

А это совсем лишнее — на глаза разноцветные повязки… Теперь на рот… Ему и без того дышать трудно. «Что вы делаете?!» — хотел возмутиться он, но язык не повиновался.

Наталья сорвала повязку с глаз — он отчетливо увидел ее заплаканное лицо, — потом со рта. Он жадно глотнул воздух, но пожилой мужчина с большими, страшными руками снова накинул повязку. Где-то заиграла музыка. Что, реквием Моцарта или похоронный марш Шопена? Заснул он или начал бредить?.. Вот теперь музыки нет, только приглушенные мужские и женские голоса… Ну да, доктора и сестры. И еще чьи-то… Они знают свое дело, боли же почти не чувствуется. Вот только сердце зря они так сдавили и дышать ему почти не дают… Почему Наталья плачет?.. И Аленку, Аленку зря сюда привели — она напугаться может… Все-таки он бредит… Боли-то почти нет. И сердце успокаивается, затихает. Кажется, остановилось совсем… И пусть отдохнет. Главное, чтоб не болело…

— Кислород! Кислород! — кричит доктор. — Крови… Еще… Кодеин…

И пусть кричат себе. А ему спокойно, хорошо. Боль отпустила, голова прояснилась. Вот только волны тумана набегают… Но это не страшно… Ах, какое голубое небо! Просто прелесть! И солнце, большое, огненно-красное… Откуда туман?.. Или дым?.. И снова музыка, то звенящая, то траурная… Непонятные голоса: «Массаж…», «Шприц…». Где-то что-то жужжит, кусает в самое сердце, слабо, еле слышно. А сердце молчит. Трепыхается и затихает, как заглохший в небе двигатель…

Не чувствуется ни рук, ни ног. И вообще… Только голова… Туман сгущается, плотнеет, куда-то все плывет, подхватывает его и несет, несет…

5

Николая похоронили в Тарбогане, на краю аэродрома, на небольшом кладбище летчиков в одной могиле с Мальцевым — вместе летали, вместе погибли и вместе спать им вечным, непробудным сном. Ранними утрами их могила оглушается громовыми раскатами. Железные птицы, взмывая ввысь, делают здесь первый разворот, словно приветствуют героев поклоном.

На похороны приезжали родители Николая, и Наталью поразило, как мгновенно состарило и согнуло их горе. Они почти не плакали, видно, выплакали слезы, когда получили телеграмму и пока ехали; отец все время сморкался в платочек, словно простуженный, а мать, придерживаясь за его руку, постанывала и беззвучно шевелила губами. Прилетели из Кызыл-Буруна и Валентин с Мариной, летчики из отряда, служившие с Николаем, и те, которых он учил. Многие не сдерживали слез. А Наталья словно задеревенела. Поначалу она не верила в происшедшее, успокаивала себя, что это кошмарный сон и она скоро проснется. Но сон не проходил, и Николай к ней не возвращался.

Потом был панический страх: как быть без Николая, что делать, мысли о своей вине перед ним; потом сетования на судьбу, на людей, пославших мужа на смерть, не защитивших его, не спасших от пустяковой раны. И наконец, ею овладело безразличие ко всему, словно нет никого и ничего вокруг живого. И сама она не живая, одна видимость, непонятно зачем существующая. И движения людей, их действия, разговоры — все это мираж, воображение, нереальное бытие, которое должно вот-вот кончиться. Она слушала всех, отвечала, тоже что-то делала; ела, пила, когда принуждали ее к этому, у самой же ни желаний, ни аппетита не было.

Аленку забрали дед с бабкой, уговаривали и ее поехать с ними; наверное, она согласилась бы, если бы не Марина.

— Надо оформить пенсию на Аленку, — напомнила подруга, — и самой решить, как дальше жить…

Марина осталась на несколько дней и ухаживала за ней, как за ребенком: кормила, возила в военкомат, к нотариусу, а вечером втолковывала, что жизнь есть жизнь и опускать руки нельзя, что надо подумать об Аленке, решить, где жить и работать.

Да, жизнь есть жизнь. Деньги стали быстро иссякать — их было немного, ни Николай, ни она особенно экономить не умели, вперед не заглядывали, — и надо было подумать о хлебе насущном.

Марина через две недели уехала, пришлось за все браться самой. Постепенно Наталья стала отходить. Правда, временами наваливалась такая тоска, что руки опускались. Хорошо, что у Николая было много друзей. Они словно чувствовали, когда ей тяжело, и приходили, рассказывали о делах в полку — летчики вернулись в Тарбоган, — о том, что делается для увековечения памяти Николая.

Однажды Марусин принес ей окружную газету, где был напечатан очерк о подвиге Николая, с портретом и отзывами о нем сослуживцев. Наталью до слез тронула забота однополчан. Но окончательно к жизни ее вернул приезд Тамары Воронцовой, с которой она познакомилась, когда они отдыхали с Николаем на юге. В Ташкенте после смерти Николая они виделись мельком и почти не разговаривали — было не до разговоров, — а теперь подруга приехала сюда по настоянию мужа Анатолия и с предложением перебраться в Ташкент и поступить на работу в госпиталь.

Наталья заколебалась.

— Анатолий уже и место тебе зарезервировал, — убеждала Тамара. — И Ташкент, согласись, не Тарбоган — столица Узбекистана. Николай одобрил бы такое решение.

«Одобрил ли бы?..» Ему после окончания академии дано было право выбора места службы, а он выбрал… Афганистан… «Считай это профессиональным долгом»… А ее долг? И ее озарило.

— Я хочу попроситься в Афганистан.

— Ты с ума сошла! — воскликнула Тамара. — Зачем?

— Медицинские сестры там очень нужны.

— У нас они тоже нужны. И не забывай — у тебя дочь.

— Я была плохой матерью и… женой.

— Не мели чепухи. Поедем к нам. Анатолий поможет с квартирой.

— Нет, я решила.

— Там — война! Кому нужно твое самопожертвование?!

— Людям… Считай это профессиональным долгом, — повторила она слова Николая.