Девочка и Христос

Девочка увидела Христа. Он шел очень быстро, словно куда-то торопился. Сначала Девочка подумала, что это игра. То есть, что Христос с нею играет, что надо Его догнать. Он шел прямо, будто дорога никогда никуда не поворачивает, а идет все прямо-прямо через время и пространства. Будто всю вселенную — по тротуару. Христос шел легкий-легкий, светлый, так что даже белый и розовый клевер тянулись к Его ногам, Девочка сама видела. За Ним совершенно необходимо было успеть. Как увидишь, так и станет понятно, что только за Ним, попрощавшись с разными там игрушками, скорее-скорее, чтобы не потерять из виду. Потому что вот так идти за Христом — это и есть радость. И счастье. Так что Девочка встала, прижала к себе своего старенького мишку, с которым еще мама играла, и пошла.

— А если мама позовет? — задумалась она через пару шагов. — А я не услышу, как зовет? Успею ли вернуться?

Она еще не уходила от дома дальше продуктового магазина, за молоком. Молоко она любила. И дома было хорошо. Ей нравилось все, даже лифт. Как уютно, когда, нагулявшись, возвращаешься домой. Едва успеешь вымыть руки — мама зовет ужинать. Папа, конечно, строгий, что-нибудь страшным голосом скажет:

— Не кусочничай!

Христос шел легкий-легкий, светлый, так что даже белый и розовый клевер тянулись к Его ногам

И ладно, не нужно мне ваше яблоко! Потому что — грибной суп! И не с шампиньонами, а с сушеными маслятами, которые сами собирали! Или со свежими, если в воскресенье ездили на Старый Рудник. Вот так. Или бульон с половинкой яичка. Красиво. И еще дома живет черная кошка, огромная ленивая кошка, а лет ей больше, чем Девочке. Кошка эта, говорят, мудрая. Порой приходит к постельке и поет колыбельную, а порой — неведомо на кого — ворчит. Защитница!

Джеймс Тиссо. Исцеление десяти прокаженных. XIX в.

Христос шел так быстро, словно куда-то хотел успеть, словно опаздывал. Но как же Он может куда-то опоздать? Не верилось. А тем не менее — Он почти бежал. И успеть за Ним было совершенно необходимо. Почему так — успеть? Ведь есть дом, мама, папа, кошка, маленький братец, который скоро приедет, как стало девочке понятно из перешептываний родителей. Есть мир, с парком, который девочка называет лесом, есть играющие в разбойников мальчишки, есть старый дом на берегу озера, зеленый странный дом, где, говорят, сохраняются все городские документы. Так зачем же Христос, идущий так быстро, непонятно куда и непонятно зачем. К людям? Они Его ждут? А зачем? Он — врач? Да, Врач.

— Ну я только на минуточку, — убеждала себя Девочка, укоряя шаг, — ненадолго, только одним глазком посмотреть. Когда еще доведется увидеть такого Врача. Чтобы просто шел, и так приветливо смотрел. Только вот глаза у Него грустные. Или так только показалось? Мама говорит: когда кажется — это плохо.

И — снова:

— Успею ли я вернуться к ужину?

Вдруг Христос обернулся и на ходу сказал Девочке:

— Конечно! Ты успеешь точно к ужину. Идем.

Он светил как солнце, а кто видел лицо солнца? Но было радостно и сладко, что Он рядом

И Девочка, вприпрыжку, побежала за Ним. Христос был впереди как волна света, Девочка почти Его не видела. Спросили бы про лицо — не могла бы сказать, что у Него за лицо. Да, как на иконах. Но было в этом Лице еще что-то, чего на иконах не было, и что для Девочки было важнее изображения на иконе. Но что? Он светил как солнце, а кто видел лицо солнца? Но было радостно и сладко, что Он рядом.

А Христос шел, почти бежал. Девочка едва не расплакалась, так трудно было успеть за Ним. Заметила, что расстояние между ней и Христом стало увеличиваться, а ноги становились все длиннее, все выше. «Отстаю?» — подумала Девочка, — «Почему отстаю? Ведь теперь у меня сил больше и я иду намного быстрее!». Вытянула руки, а старенький мамин мишка упал. И исчез, будто был очень тяжелый и упал с высокой-высокой высоты.

— Или я расту? Сколько мне уже лет? — сказала в голос Девочка.

— Растешь, — обернувшись, ответил Христос, — Ты уже большая.

И точно: шаг стал еще длиннее, сил будто бы еще прибавилось. Но куда Девочке успеть за Христом, Он как будто летел над дорогой.

— Ну почему Ты так спешишь? Неужели идешь к умирающему?

— Не отставай!

Странная была эта дорога. Девочка и Христос шли по мосту, а с этого моста можно было увидеть весь мир как крупную географическую карту. На этой удивительной карте можно было различить и отдельных людей. Вон там внизу — больница. А через квартал — роддом. Девочка засмотрелась, а когда взглянула: не потеряла ли из виду Христа, оказалась, что догоняет Его. И оказалась во дворе возле больницы.

С этого моста можно было увидеть весь мир как крупную географическую карту

Больница — старое здание, все — как очень грустная песня, даже заходить не хочется. Но Девочка смело последовала за Христом в больницу. И вдруг вместо Христа она увидела пожилого невысокого священника, а вместо себя — медсестру. Они стояли в холле, по стенам — цветы: драцены, монстеры. И кресла, цветные, мягкие кресла. В креслах — пациенты. Посередине холла — столик, на столике — свечи и… небольшая чаша. Священник прочитал молитву, потом запел, а медсестра ему подпевала. Затем оба стали обходить пациентов и каждого причастили. Было радостно сидеть среди этого зеленого комнатного леса, в креслах, причастившись, говорить о книгах. Но вдруг девочка ощутила сильную боль в спине и ногах от усталости. Такой боли она еще не знала.

— Можно мне посидеть? Очень устала.

— Что ты, — ответил Христос, — наш день еще только начался, нам еще очень много нужно успеть. Скорее в дорогу.

И они снова оказались на воздушном мосту. Девочка вдруг оглянулась назад и увидела своих родителей. Мать постарела. Губы у нее теперь были ярко накрашены, волосы коротко стрижены. А отец как-то ссохся весь, сморщился, и жакет на нем висел.

— Умерла наша кошка, — сказала мама, — И братик твой Юра. Упал, разбился…

— Господи, — закричала Девочка, — Мне немедленно надо домой. Там такое случилось…

Слезы падали и превращались в небольшие ароматные белые цветы. Девочка поняла, что наступила весна

А Он шел, будто бы ничего не слышал и не видел. Только шаг Его стал более широким, более быстрым.

— Господи, ну подожди же… Куда Ты спешишь? Умер мой братик!

Но Христос снова ничего не сказал. Девочка захотела повернуть назад, однако ноги не послушались. Они сами несли ее по таинственной дороге, как будто у ног была своя особенная жизнь. А из глаз Девочки катились слезы. Слезы падали и превращались в небольшие ароматные белые цветы. Девочка поняла, что наступила весна. Протерла глаза и увидела, как мама и отец идут от небольшого крестика на старом кладбище, утром, и лица у них уже светлые, ясные.

— Мама, папа, я к ужину вернусь! — закричала Девочка, замахала руками, чтобы они увидели ее. А руки стали смуглые, длинные, будто она уже подросток и ей скоро паспорт получать.

Вдруг над ухом как сверкнуло звуком:

— Привет!

Возле Девочки оказался молодой человек, с рыжеватыми бровями, улыбающимся лицом, в длинной белой рубахе. «Какая странная большая рубаха!» — изумилась Девочка, — «Очень большая!». Молодой человек снова поздоровался и сказал:

— Привет, сестренка!

И Девочка узнала Юру, хотя его никогда не видела, братика, о котором шептались мама и папа.

— Не удивляйся рубахе, — сказал Юра, — ведь я крещеный. Таинство успели совершить, и я прожил самую счастливую весну. Ведь там, где я буду жить, нет такой весны, такого дождя и таких запахов из настежь раскрытого лазурного окна. Я счастлив был жить, хотя я очень сильно болел. Теперь я здоров, умею летать и всегда рядом с Ним…

А. А. Иванов. Явление Христа Марии Магдалине после воскресения. 1835

Тут Юра указала вперед, где все так же, как волна света, шел Христос, и смотреть на это сияние было почти больно.

— Знаешь, мама наша однажды сказала, что если и есть истина, то она в счастье. Я видел всю жизнь людей и вижу ее сейчас. Знай, что маленький человек познает всю жизнь людей в первые три месяца. А потом только повторяет уже изученное, всю жизнь. Вся его любовь и весь его труд познаются в эти первые три месяца. Я был счастлив прожить ту весну и она теперь со мною всегда. Нет, сестренка, истина не в счастье. Но счастье можно найти в истине. А истина…

Тут Христос сделал новый поворот и оказался в городе. Совершенно незнакомом городе. А братик Юра исчез, но Девочка знала, что может с ним поговорить, когда захочет. Не важно, что она не видит Юру. Важно, что Юра видит и слышит ее. «Вот я и не одна совсем! Вот теперь и у меня есть брат. А еще есть путешествие! И еще есть больница с комнатным лесом, где мне было больно. И через это „больно“, как через зрачок, я запомнила и батюшку, и пациентов, у которых были цветы в глазах от радости. Это счастье… Но постой, как Юра говорил: счастье в истине, а истина…»

— Смотри, — сказал Христос, — дальше тебе нельзя. Жди Меня здесь. Если хочешь, вот скамеечка у двери. Садись и жди.

Девочка села на скамейку, низкую и совершенно высохшую, возле двери и даже задремала. Дремать было хорошо и сладко. Но ей вдруг приснился сон, удивительный сон.

В городе было много храмов, наверно, сто. Одни — старинные, пахнущие дождями минувших времен. Другие — совсем новые, яркие, только что подкрашенные, отчего напоминали пряники

Будто Девочка парит над городом и видит все-все, что там происходит. А в городе этом жили только священники, и не-священникам, даже их матушкам, вход был воспрещен. Потому вокруг города возникло поселение, в котором жили семьи священников и их духовные дети. Поселение было огромным, со школами, вузами, ярмарками, кинотеатрами, театром и даже с зоопарком. Вон краснеет медью новая крыша вокзала. Говорят, даже аэропорт скоро построят.

Вход в город для прихожан открывали в субботу, часов в пять пополудни. А закрывали в воскресенье, тоже около пяти. Привратники менялись каждый день. Обязанностью их было передавать письма из поселения в город. В городе было много храмов, наверно, сто. Одни — старинные, пахнущие дождями минувших времен. Другие — совсем новые, яркие, только что подкрашенные, отчего напоминали пряники. Кроме храмов были корпуса, где священники жили. В вестибюле каждого корпуса висело расписание отпусков и служб, чтобы не было путаницы. Службы шли строгим уставом и каждый день. В некоторых храмах по утрам — только священник и дьякон. Порой даже алтарников не было. Зато в соборе алтарников было даже семь. Во время литургии в будний день храмы были пусты, но пустота звучала торжественно. По воскресеньям народу было тоже не очень много, потому что храмов было очень много, и служили во всех. Жизнь священников была очень интересная. Это было как на ярмарке, игра: кто дальше мяч бросит. Кто-то из батюшек не ел, кто-то не пил, кто-то не спал, а кто-то молчал. Кто-то, наоборот, все время говорил. Но очень тихо.

Христос вошел в этот город и… будто растворился. Девочка потеряла Его из виду. Но тут же успокоилась: ведь это только сон. Во сне настал большой праздник, а праздник в этом году пришелся на воскресенье. Открыли все городские ворота, поселенцы хлынули в город, ко всенощной. Видит Девочка исповедь в одном храме. Молодая женщина стоит на коленях и плачет. Девочке жалко эту женщину, она хочет сказать Христу: смотри, как плачет. Но слова замерзли в гортани, а вместо них — снежинки. Падают и тают, падают и тают. Такие крупные звезды.

— Иди, иди, вот тебе то-то и то-то, — сказал молодой женщине священник. А она зарыдала еще пуще. Не может понять, за что к ней такая ненависть.

— Да не ненависть, — говорит священник, — это грех, страшный грех…

Вдруг видит Девочка, что рядом со священником сидит Христос, и очень Он похож на этого священника, просто как две капли воды. Сидит, молчит, слушает и смотрит. Наконец:

— Прощаю, разрешаю.

Встал батюшка, и Христос встал. Батюшка читает молитву, накрывает голову женщины епитрахилью, читает новую молитву. Потом благословил женщину. Тут Христос и сказал:

— А она болеть будет, сильно болеть. Это у нее так покаяние выразится. Кто-то словами, а она, видишь, плачет. И сгорит от горя, и это горение сделает ее чистой. Потому что совершенное ею передо Мною вовсе не тяжкий грех, а гора сухих листьев. Только там, в этой горе листвы, сердце ее было. А теперь оно очень сильно поранено. Теперь она болеть будет. Ей-то, может быть, и хорошо — потому что у нее любящее сердце. Но если бы ты ей того-то и того-то не сказал, она бы не заболела. Зачем ты так с ней? Я вам о любви, а вы — по всей строгости.

Карл Генрих Блох. Нагорная проповедь. 1890

Совершенное ею передо Мною вовсе не тяжкий грех, а гора сухих листьев. Только там, в этой горе листвы, сердце ее было…

Девочка слышит, руками уши зажимает: так ей удивительно, что происходит, почти боится. Вдруг открывается Девочке другой храм, и другая исповедь. Батюшка молодой, большеглазый, слушает старушку. А та: ох страдаю, милый, ох страдаю, болею! Все грехи свои кровью сердца омыла, исстрадалась. «Ладно, — думает батюшка, — иди с миром. Хоть у тебя такие-то и такие-то дела на этой неделе были, что ж; нам о любви заповедано, а не о строгости. Ладно, иди с миром». И снова: прощаю, разрешаю. Только Девочке открыто, что батюшка с холодком к старухе, будто брезгует.

Христос тут же, совсем как этот батюшка, молодой-большеглазый.

— Ты ж знаешь, отец, что у нее порок сердца. Лукавства в ней много, но смерть вон у двери сторожит. Готовься. Как ни злы ее дела, в ней есть покаяние. Мучается ужасно. И себя ненавидит. Как бы потом хуже чего не было, как бы эту душу у нас не отняли. Готовь ей венчик. Отпевать будешь.

И много еще кого Девочка вот таким чудесным образом увидела. И дети, и мужчины. Мужчины, понятно, всегда впереди. И всегда Христос поначалу с батюшками не соглашался. Как так может быть: Христос — одно, а батюшка — другое. Но потом увидела: нет. Он — помогает и несет. Беды-радости, тяжести, человеку невыносимые. Он и батюшек несет, и их, батюшкины, скорби.

Вдруг Девочка проснулась: Христос из города вышел. А город весь в закате, как будто горит, и уже догорает: небо по краям черное, и мгла, и звезд не видно.

— Идем, — говорит, — много еще успеть надо.

Девочка встала… И замерла от ужаса. Посмотрела на свои руки и ноги. Теперь ей лет сорок или пятьдесят. И там, на городском кладбище с крохотным Юриным крестиком — еще два креста, родители. И в кармане у нее мамин платок, которым глаза маме закрыла. Оглянулась — о ужас, лучше бы не оглядываться! Дорога клубится, а по дороге идут обозы, как в войну, и, очередь за очередью, люди стоят. За водой и хлебом. Ослабевшие, унывающие, страждущие и обремененные. Видно, как вон там храм строили и не достроили, бросили, как игрушку. А вот там построили, но люди туда не ходят, и непонятно — почему. А в третьем — духота, там толпы, и старенький батюшка плачет-плачет…

— Что ты грустишь, — сказал Девочке Христос, — эти дни уже как рыбы, ушли-уплыли, что их руками ловить, если сами в руки не идут. А ты сама иди, не смотри, какое горе вслед за тобою. Может быть, и спасешься.

А где же Христос? Девочка встала и посмотрела вокруг. А Христос оказалось — рядом, вот Он

Сделала Девочка шаг и закричала от боли. Идти она не смогла бы, даже если ее побили. И с ногами стало что-то такое страшное: их разнесло, они стали похожи на два длинных мешка и тянули, страшно тянули в землю. Девочка посмотрела еще раз — и увидела, что ей уже не пятьдесят, а семьдесят, что на ней одеяние, какие она видела в женском монастыре, во рту замер привкус недоваренной каши и творога с тертым шоколадом, что злится она на свою келейницу, которая вовремя не принесла ей чистого белья…

— Ну что ты стоишь, идем! — позвал Девочку Христос. — Что ты смотришь на то, чего нет, да и не было никогда.

— Было, было, было! — закричала Девочка. — Мама с папой — были, Юра, который головкой убился, тоже был. Муж был, дети были, духовный отец был, монастырь был.

— Видишь, вот и вся жизнь твоя как на ладони. Будто и не было ее. Будто сон. А теперь — пробуждение.

Девочка подняла лицо — серо-коричневое, сморщенное — и вдруг увидела Юру, который нес ей светлую-светлую одежду. А одежда эта была как новое тело. Мягкая, и сама одевалась. Юра встал рядом с Девочкой, поднес ей эту одежду. Миг — и Девочке снова стало шесть лет.

Сидит она на опушке своего лесопарка, засмотревшись на пестрого скворца. Эти скворцы по множестве прилетают с берегов Марокко. Они целыми пестрыми стаями пасутся на лужайках и сидят в кронах, как воробьи в мороз. Солнце заходит, уже веет сырой прохладой. Пахнет розовым и белым клевером, и немного — полевой фиалкой.

А где же Христос? Девочка встала и посмотрела вокруг. А Христос оказалось — рядом, вот Он.

— Да что ж я Тебя всегда из виду теряю!

Потянулась, протянула руки… А Он снова скрылся — пошел, наверно, к кому-то. Как когда-то к ней.

И тут:

— Доченька, доченька! Ужинать…

Грибной суп. Или бульон с яичком. Завтра Женечка в гости придет, это сын маминой подруги. То есть, тетя Таня в гости к маме придет и Женю с собою приведет. А Женя постарше, в школу уже ходит…

Только вдруг в одно мгновение снова отразились в зрачке девочки и больница, и город священников, и ее заношенная монастырская одежда.

— Страшно, Господи, жить… Если не Ты.

И вдруг стало грустно-грустно. Бежит Девочка на мамин зов, а сама думает:

— Ну подожди Ты, что Ты так быстро…

 

Парковый ангел

Сказка

Он не был трогательной старой скульптурой, одинаково снисходительно принимающей и мороз, и жару, и дождь. Он не был иконой в новенькой или старинной часовне. Он не был тихим видением покоя и тишины, принявшим облик человека. Он действительно охранял этот старый парк, неуклонно уменьшавшийся от наступающих на него стен города. Он действительно был Ангелом. Ему самому было удивительно, как это он — сторож и охранник этого парка. Человек-Сторож давно скончался, хотя Ангел и помнил его. Покойный сторож был задумчивым полуслепым стариком, который в минуты вдохновения видел так ясно, как может видеть только птица. У Бога нет мертвых, и Ангел иногда обращался к Сторожу. Порой их беседа была долгой. Не было событий в рассказах Сторожа, о которых бы Ангел не знал. Но рассказы Сторожа привлекали его: столько в них было любви и внимательности, как будто Сторож сам создал этот парк. Так отчасти и было.

Ангел не знал, сколько ему лет, не знал, как его зовут и во что он одет. Ему было известно, что он носит рассвет, как носят плащи. Утро начиналось в разное время, каждый день. Потому что все дни — разной длины. Ангел, окутанный рассветным туманом, выходил к Престолу и совершал утреннюю молитву. Сколько времени длилась эта молитва и какие в ней были слова, сказать невозможно, но птицам очень нравилось. И в любую погоду их щебет сопровождал эту службу Ангела. Затем Ангел брал небесную метлу и шел подметать дорожки. Часто на этих дорожках одиноко лежала сплющенная пивная банка. Или пакет. Тогда Ангел шел к дворнику и напоминал о неубранном мусоре. Иногда дворник спал, приходилось его будить. Дворник, конечно, не очень понимал, кто и зачем его разбудил, но про мусор понимал очень хорошо. Недовольный скорым пробуждением и прохладой, он все же брался за свои инструменты и, не ведая того, помогал Ангелу. Затем Ангел брал часть от облака и протирал листья. Это было долгое занятие и довольно трудное. Листья постоянно шептались, хватались друг за друга, смеялись или плакали. У листвы каждого вида дерева был свой характер. Листья Лип, как и сами Липы, были задумчивы и сентиментальны. Хотя в поведении чувствовалась строгость, даже чопорность. Самые дружные листья были у невысоких крепеньких старых Вязов. Они располагались на ветке так, чтобы прикрывать друг друга от непогоды. Летом под ветвями Вязов можно было прятаться от дождя — так плотно сидели листья на ветке.

Листва Берез была самой веселой и нежной. В мае и начале июня она светилась как множество зеленых огоньков, хотя нежные красноватые ветви желали скрыть их. Березы вообще отличались молчаливостью и покорностью. Однако у этих тихонь оказался очень переменчивый характер. Ангелу часто приходилось расчесывать их спутанные от сонных грез пряди.

Хвойных растений в парке было много: Кипарисы, Можжевельники и Голубые Ели. Голубых Елей было пять. Все они росли у входа в оранжерею парка, были плотными, ухоженными и довольно надменными. Их окружали Кусты Чубушника, чье частое перешептывание Ели принимали за восхищение своей красотой. Эти Ели формировали общественное мнение растений парка, по крайней мере, они так считали. Особенно много хлопот было у Ангела с Гортензиями. Это были крайне своенравные цветы. А кроме того — крупные. Им невозможно было что-либо объяснить. Что, например, надо подождать подвоза нового грунта. Или что неделя выдалась засушливая, и у Ангела не хватает на всех воды. Что иногда приходится отказывать себе в чем-то ради того, чтобы помочь другому. Ангел, конечно, мог обратиться к Силам и Господствам с просьбой о дополнительном дожде для парка, но не считал это нужным.

— Представить только, — говорил Ангел Гортензиям, — что надо всем городом ясное жаркое небо, и только над нами — дождевая туча, из которой льется приятный дождик.

— Конечно, — отвечали Гортензии, — мы же так хороши, что достойны круглый год теплой и ровной погоды. Неужели наша красота никому не нужна? Или нужна только пару месяцев в году? Это несправедливо. Мы достойны восхищения, и мы его получим. Мы созданы для того, чтобы быть самыми красивыми цветами.

Ангел охранял этот старый парк, неуклонно уменьшавшийся от наступающих на него стен города

Управой на Гортензий был только рыжий парковый Кот, которого их аромат ужасно раздражал. Кот забирался в самую гущу кустов, ловкими ударами лап раскидывал стебли в разные стороны и, насладившись разбоем, уходил. Ангел не раз пытался вразумить Кота, но не получалось.

Кот был тоже своенравным и очень беспокойным созданием.

Березы вообще отличались молчаливостью и покорностью. Однако у этих тихонь оказался очень переменчивый характер. Ангелу часто приходилось расчесывать их спутанные от сонных грез пряди

Растений в парке было множество. Однако в сказке участвовали отнюдь не все, многие были просто зрителями и слушателями, но это так важно — быть свидетелем сказки! Потом, сказка — не всегда выдумка.

В дальнем углу парка, похожем на крохотный заброшенный луг, рос Дикий Мак. Это растение было причиной сильнейших волнений Ангела. Если бы у Ангела было человеческое сердце, оно бы замирало при приближении к цветущему Маку. Иногда Ангелу казалось, что если и есть у него сердце, то оно — совершенно как этот цветок. Большую часть года Мак спал — длинный тонкий стебелек, едва подававший признаки жизни. Но в начале лета его шелковый огонек возгорался и оттого во всем парке появлялись слабый разлитый красный свет и особенная нежная тревога. Мак сиял всего несколько дней, затем огонек внезапно исчезал, а вместо него показывалась малоприятного вида зеленая голова, которая потом высыхала, твердела и траурно позвякивала. Ангел никогда не мог застать момент, когда Мак расцветал, и другой момент, когда начинали осыпаться его лепестки. Мак был очень молчаливым цветком, и только лепетал, завидев Ангела:

— Простите!

Ангел, конечно, не злился, не огорчался — ведь Ангелы не ведают огорчения, — а только улыбался как мать, с легчайшим укором, призывая молчаливо не прятаться от него. Но Мак все равно расцветал и отцветал тайно.

— Ну что за цветок, — беспокоился Ангел, — Все делает тайком. Это непорядок. Его цветение должны видеть все. Это очень нежный и красивый цветок. Пасхальный цветок. А он прячется среди колосьев тимофеевки. У него и запаха цветочного нет, еле-еле. Одному ему не выжить. А он прячется, как будто вокруг него все настроены враждебно.

Дикий Мак был причиной сильнейших волнений Ангела. Если бы у Ангела было человеческое сердце, оно бы замирало при приближении к цветущему Маку

Конечно, Ангел так не думал; в нем не могло возникнуть мысли, что другие Растения парка не любят Мак. Большинство просто о Маке не знало. Какое, например, дело Березе до Мака, живущего всего-то несколько дней. Но чтобы хоть как-то высказать свою тревогу, Ангел говорил «враждебно» и сам очень смущался от этого слова. А может быть, если бы Растения были знакомы с Маком, они бы невзлюбили его. Очень уж нежный и не похожий на другие цветок. Но в Ангеле не было и этой мысли, а он знал только, что этот слабый огонек он должен охранять, и что этот огонек ему самому бесконечно дорог.

Мак отцветал, и в парке как будто появлялось лысое, тоскливое место. Будто становилось меньше света. Будто у солнца отняли один только лучик, а получилось, что без него воцарились сумерки. Ангел ужасно переживал и волновался, когда отцветал Мак. Порой осуждал себя за эти чрезмерные переживания, совершенно Ангелу не свойственные. Много раз рассказывал Сторожу про Мак, но тот только качал головою:

— Умрет Мак — перекопай землю. Бог изволит — вырастет новый Мак.

Умрет! Так просто и холодно — умрет. Будто Мак создан для того, чтобы умереть. Ангел во что бы то ни стало решил перевоспитать Мак. Но как это сделать? Как заговорить с этим созданием, которое одно только и знает: простите!

— Ты прекрасен, — сказал однажды Ангел Маку, набравшись смелости, — Тебе вовсе не нужно прятаться среди этой подсохшей травы. Пойдем, я пересажу тебя на участок, где много свежей воды и сочная земля. Там ты найдешь друзей. Тебе нравятся Колокольчики? Они так мило меня встречают, качая головками. Один даже касается листьев Папоротника, как люди касаются рук друг друга — мол, вставай, встречай. Ах, если бы ты подружился с ними…

— Простите, — пролепетал смущенный Мак, даже лепестки его несколько побледнели. — Я опять скажу какую-нибудь глупость.

— Глупость! — изумился Ангел, — Да кто тебе сказал, что ты говоришь глупости? Я ничего кроме «простите» не слышал от тебя. А так нельзя; ты очень нежный, ты можешь засохнуть на корню.

— Простите! — совсем побледнел Мак.

— Наверно, надо найти тебе родственников, — подумал Ангел.

Долго искать не пришлось. Сторож указал, где есть рассада садовых Маков. И вскоре возле входа в парк появились нежные шершавые стебли, а затем роскошные венчики лиловых, белых и черных цветов. Лепестки их были крупными и ласковыми как сатин. Среди Маков были и красные, но они казались игрушечными, хотя цветок был больше, чем у дикого Мака. Садовые Маки порадовали Ангела своим цветением и необычным ароматом.

— Ну вот, теперь увидишь свою семью, — сказал Ангел Маку и совсем уже приготовился перенести его на клумбу.

— Простите, — ответил Мак. Затем сказал отчаянно и тихо: — Они совсем другие.

Ангел готов был заплакать. Он же не хотел обидеть этот капризный цветок.

— Ты прекрасен, — вздохнул Ангел, — пожалуйста, не умирай.

Сам Ангел ничего не мог больше придумать для Мака. Решил собрать Совет Растений и поговорить с ними — возможно, как растения, они лучше поймут Мак.

Ангел, конечно, не злился, не огорчался — ведь Ангелы не ведают огорчения, — а только улыбался как мать, с легчайшим укором, призывая молчаливо не прятаться от него

Адольф Вильям Бугро. Песня ангелов. 1881

— Что вы с ним носитесь, — авторитетно высказались Голубые Ели, — оставьте его, предоставьте самому себе. Пусть живет, сколько ему положено и как положено. Мак не приносит никому зла, но и не приносит пользы Парку. Он не создает пространства и воздух, как, например Липы или мы. Он красив, когда цветет, это правда. Но эта красота не оригинальна. Вы посадили сотню Садовых Маков, они более красивы.

Садовые Маки, услышав, что говорят о них, оживились:

— Мы много лет не видели нашего дикого родственника и не особенно желаем его видеть сейчас; но мы согласны ему помочь, если он попросит помощи.

— Да, в поведении Дикого Мака есть надменность, а это нехорошо, — качаясь, подтвердили Кусты Чубушника.

— Вижу, вы не считаете его членом паркового сообщества и своим другом, — сказал Ангел, — Что же. Я не могу оставить его только потому, что он не нравится вам.

— Какое своеволие! — возмутились Гортензии.

Но тут возник рыжий Кот, у которого оказалось пораненным одно ухо.

— Что тут происходит? Мне как раз нужно почесать когти. Госпожи Ели, можно к вам?

— Уберите, уберите его немедленно! — застонали Ели. Приближалась гроза. Ангел подумал, что ливнем собьет последний лепесток с Мака. Ему нужно было туда, к дальней стене ограды парка, а надо было оставаться тут и успокоить Ели.

— Кот, — позвал Ангел, — идем со мной. Но сначала скажи Елям, что ты пошутил. Попроси прощения.

— Ну да, — согласился Кот, — это такая игра.

Ели предпочли ничего не отвечать.

В два прыжка Кот оказался рядом с Ангелом и поспешил вслед за ним.

Увидев Кота, Мак раскрыл лепестки.

— Ты такой же, как я! Ты…

— Рыжий, — сказал Кот, — всего лишь рыжий. Хочешь, посижу рядом и расскажу тебе сказку.

— Ты знаешь сказки? — затрепетал Мак. — А я могу рассказать тебе свои сны.

Ангел отошел в сторону, но уйти совсем не смог: ему очень хотелось узнать, что именно Мак и Кот будут рассказывать друг другу. Недалеко от лужайки росла юная Березка, еще очень тонкая и бледная.

— Березка, — попросил Ангел, — сможешь дотянуться до Мака и закрыть его своими ветвями, чтобы его цвет не побило дождем?

— Попробую, — согласилась та и протянула тонкие руки к лужайке, как будто их поднял ветер.

Но туча прошла стороной. Солнце лениво задремало в легком облаке.

Ангел услышал, как Мак рассказывает сон.

— Я видел белый-белый город ночью. В его основании спит множество людей, превратившихся в кости. Эти кости держат белые крепкие стены, которые даже при свете луны сияют. В этом городе нет растений. Одни белые-белые стены, лестницы из белого тесаного камня и пустые фонтаны. Только в заброшенном садике на окраине цветет Белый Цветок, такой же, как я, с длинным стеблем и гладкими лепестками. Я часто вижу его во сне. И порой думаю, что если для меня кончится солнце, я уйду в этот белый город. Чтобы добраться до Белого Цветка, мне придется пройти между костей, которые вскоре должны собраться в скелеты и потом одеться мясом и кожей. Мне страшно, очень страшно будет идти между ними, но мне надо будет пройти. Возможно, я стану другим после этого путешествия. Возможно, исчезну, и это тоже страшно, очень страшно. Но если я дойду до этого Белого Цветка, я снова увижу солнце.

Ангел отошел в сторону, но уйти совсем не смог: ему очень хотелось узнать, что именно Мак и Кот будут рассказывать друг другу

— Какой страшный сон! — подумал Ангел.

— Какой странный город, — сказал Кот, — он похож на тот, что я вижу за оградой парка.

— Да? — встрепенулся Мак.

Кот меланхолично повел раненым ухом.

— Не стоит туда торопиться. Давай лучше я почешу когти и расскажу тебе сказку.

И порой думаю, что если для меня кончится солнце, я уйду в этот белый город

Кот подошел к Маку так близко, как не смел подходить Ангел.

— Ну вот, в одном доме жило большое такое мягкое Мяу…

Мак заулыбался. А Кот острыми когтями провел несколько борозд вокруг Мака. Затем раскопал яму, и оттуда показался тонюсенький Ручеек.

— Это было самое прекрасное на свете Мяу и оно постоянно хотело есть…

Мак рассмеялся, и из-под земли выскочило несколько новых стеблей Дикого Мака.

— Ну ты, голова, даешь, — увидев новые стебли, Кот даже приподнял лапы, — хотя, впрочем, это неважно. Важно, что это мое самое любимое Мяу, и я никогда его больше не увижу.

— Никогда-никогда? — разволновался Мак.

— Никогда-никогда, — ответствовал Кот и обошел вокруг растения, — Но это, поверь мне, самое красивое на свете Мяу. А вот когда я смотрю на тебя, хоть ты меня ужасно раздражаешь, я вспоминаю то Мяу и мне нравится, что ты такой красный.

— Нравится? — изумился Мак и заалел ярко-ярко.

— Да, ты очень красивый, — потерся рыжей щекой о землю Кот. — И я буду к тебе приходить, потому что мне с тобой интересно. А потом я тоже уйду, навсегда-навсегда, потому что ты меня ужасно раздражаешь, и ты будешь меня вспоминать. Будешь?

— Да, — отозвался Мак, — Я буду тебя ждать.

— А что нам с тобой остается? Вспоминать друг друга — это самое приятное, что может быть. На расстоянии лучше видны крупные буквы. Ведь мы теперь друг для друга — крупные буквы.

Каждый день нужны мелкие буквы, они важны, из них люди составляют слова. Их много. Но представь, что было бы, если бы не было крупных букв? Или, как мне сказали в нашей школе — больших букв с красной строки? Или наоборот, если бы остались только прописные? Никто не смог бы отличить имени от того, что имени не имеет. Чудо стало бы обыденностью. Но жить с чудом нельзя. О чуде можно помнить и беречь его.

На стеблях Мака появились розоватые новые бутоны.

— Смотри, это твои новые друзья и соседи. Они будут напоминать тебе обо мне. Постарайся полюбить их, как меня. Но это будет очень трудно; они будут такие же как ты, и вы будете спорить, сами того не желая, кто же настоящий. Так должно быть. Но вам не суждено поссориться окончательно — потому что ты полюбил меня, а я — тебя. И эта любовь будет поить и кормить нас обоих. Но как же ты меня раздражаешь! Нет, иду к Гортензиям; они тоже раздражают меня, но я хотя бы могу забраться в их кусты. Прощай, я буду с тобой; ты правильно сделал, что решил меня ждать!

И Кот исчез в купах Можжевельника. Вскоре маковые бутоны раскрылись, и Ангел подумал, что само солнце хлопьями опустилось на землю. В сухой золотистой траве играло множество чистых алых бликов, как играли бы утренние лучи.

— Простите! — неожиданно сказал Мак.

— Да-да, простите! — ответили ему.

С тех пор Ангел особенно заботится об этом участке, где среди невзрачной травы растут Дикие Маки, распускающиеся с восходом солнца и облетающие от слишком сильного ветра. Эти цветы не жалеют, что их цветение так коротко, что потом вместо прекрасного цветка возникает зеленая голова. Эти цветы настолько дружны и смиренны, что когда суждено облететь одному, другой тоже начинает готовить свои лепестки, будто надеясь, что тем, что облетит сам, продлит жизнь своему другу.

Вскоре маковые бутоны раскрылись, и Ангел подумал, что само солнце хлопьями опустилось на землю

Прочим растениям непонятна жизнь Диких Маков. Зачем так разбрасываться собою? Зачем Создатель сделал их такими нежными? Но растения уже не осуждают Маки. Часть просто забыла об участке в углу парка, часть делает вид, что примирилась с Дикими Маками. Ангел видит все это и помогает Макам как может. В засуху принесет пол-облачка и выжмет его, или пошлет лягушек — перенести русло Ручейка. В дождь позовет Вяз — укрыть участок. Эти перемещения, конечно, согласованы со всеми Господствами и Престолами. И дарованы Ангелу за его кроткое старательное житие. Потому что этот Ангел никогда не стремился стать Архангелом или Силой. Но человеку трудно подсмотреть чудеса, бытующие в парке, обыкновенные чудеса, когда дерево ходит, а клочок облака висит низко-низко над участком.

С тех пор Ангел особенно заботится об этом участке, где среди невзрачной травы растут Дикие Маки, распускающиеся с восходом солнца и облетающие от слишком сильного ветра

Сторож, конечно, все видит. Иногда он зовет Кота, играет с ним веткой из своей старой заслуженной метлы, и Кот очень не прочь поиграть. Иногда Сторож беседует с Котом. Кот рассказывает Сторожу о Диких Маках, а иногда, если Мак делится с ним своими снами и разрешает их рассказать Сторожу, передает их. Тогда Сторож говорит Ангелу:

— Зима будет теплой.

Или:

— Будут сильные морозы.

Мак подолгу не видит Кота. И очень без него скучает. Ему хочется оторваться от почвы и пойти, как иногда Вязу или Березке, чтобы увидеть Кота, но он не решается. Тогда рядом с Маком садится Ангел и спрашивает:

— Тебе грустно?

— Нет, — улыбаясь, отвечает Мак, — простите!

— Простите, простите, — вторят другие Маки.

 

Мальчик и единорог

Сказка

Единорог — на самом деле конь, одинокий конь, вечно ищущий всадника. Он очень красивый: серебристый, светящийся на лунном свету. День — время солнца. Днем Единорог гуляет по берегу таинственной дальней реки, в шуме которой слышен весь мир. Единорог знает, кому и что нужно, кто и что просит у Христа. Он рад бы исполнить все просьбы, но он только необычный конь, у которого что-то витое алмазное во лбу, которое к тому же еще и видит. Говорят — рог, потому и — Единорог. Он очень печалится, что не может исполнить всех просьб. Наверно, потому, что не исполнил ни одной.

Мальчик рос очень быстро, ему немного стыдно было, что он такой высокий. Хотя как посмотреть: просто высокий, не так чтобы очень. У Мальчика не было мечты. Ему ничего не хотелось, он был всем доволен. Только бы позволяли бегать, забыв обо всем, по двору, но даже это не очень нужно. Мальчик был послушен и тих, ел хорошо, что дают, и всегда немного улыбался. Родители его — артисты. Люди глубокие и тонкие. У них был друг, Поэт, уже пожилой и неопрятный, хотя, может быть, так только казалось. А на самом деле поэт был вечно молод и прекрасен. Но ни родители, ни Поэт не знали про Единорога. А тот довольно часто смотрел в окно Мальчика и удивлялся, даже немного печалился: какой странный сын у этих родителей, он ничего не хочет! Мальчик не знал, что Единорог смотрит на него, а если бы узнал, не понял бы, зачем и кто смотрит. Единорог по ночам гулял по лунной радуге и входил во сны людей. И учил людей, что во снах им нужно, а что нет. Но люди спали, так что уроки Единорога пропадали даром. Единорог очень переживал, что он такой волшебный и ненужный. Христос улыбался, на него глядя.

Единорог по ночам гулял по лунной радуге и входил во сны людей. И учил людей, что во снах им нужно, а что нет

Родители Мальчика были известными и правильными. Мама писала духовные стихи, подбирала на гитаре мелодию, затем звала звукорежиссера и второго гитариста. Все вместе записывали альбом, а потом разъезжали по разным странам, запивая альбом легким белым вином и заедая устрицами. Отец Мальчика писал книги, их охотно издавали, на них были многочисленные рецензии. Он считался известным писателем. У обоих был один духовник, Священник, к которому ходил и Мальчик. Мальчику всегда было что сказать: он умел найти в себе недостатки. Так прошло лет десять-двенадцать.

Мальчик подрос, но все еще оставался Мальчиком. Он был очень высок, с рыжими волосами, крупным мягким ртом. Лоб тоже казался мягким, прямоугольный лоб, из-под которого, из тени надбровий, взглядывали вдруг настороженные глаза. В них не было ни капли того внутреннего покоя, о котором говорило все поведение Мальчика и его жесты. Когда Мальчику исполнилось пятнадцать лет, у него обнаружили страшную болезнь. Собрались врачи, огромная белая стая, долго беседовали между собою, задавали Мальчику похожие между собою вопросы. Наконец, вынесли решение: Мальчик может умереть. Нужно много лекарств, каждый день по нескольку раз. Но Мальчик никогда не пил лекарств и ему трудно было представить, что он пьет их по нескольку раз в день. Но как не пить, когда бледная и внезапно похудевшая мама плачет, а отец чешет в затылке. А ведь маме завтра ехать в город на море, а отцу — в редакцию, вычитывать гранки.

— Не беспокойтесь обо мне, — сказал Мальчик, — я буду пить лекарства и дождусь вас.

Эль Греко. Христос исцеляет слепого. Ок. 1567

Единорог тоже услышал о болезни Мальчика. И сказал Христу:

— Ты зачем сделал с ним такое? Почему он должен умереть?

Христос ответил, обратив Лик, сияющий и милостивый:

— Я желаю ему Любви. А болезни как облака. Случается, что и проходят.

— Но разве он не любит своих родителей, свой дом?

— Я желаю ему Любви, — повторил Христос, — а ты можешь мне помочь.

— Конечно! — обрадовался Единорог. — Но как?

— Я скажу тебе, — ответил Христос и отвратил Свой Лик.

Мама сидела у постели сына и гладила его руку своей, тонкой и узкой, с аккуратнейшими ноготками.

Христос ответил, обратив Лик, сияющий и милостивый: «Я желаю ему Любви. А болезни как облака. Случается, что и проходят»

— Верить, сын, надо просто. Без фантазий и причуд. Без фей и эльфов. Просто, открытым сердцем. Тогда все страдания будут казаться легкими, преодолимыми.

Пылкость губит нас.

Она создает внутри нас огромные горы.

— Да, — согласился Мальчик, — а кто такие феи?

— Ужасные существа, — ответила мама.

Затем поднялась, взяла гитару и сумку, и поехала в город на море, махнув на прощание длинным однотонным подолом.

— Феи — это как мама, — подумал Мальчик.

Верить, сын, надо просто. Без фантазий и причуд… Просто, открытым сердцем

Он не знал, что отец и мать его познакомились, когда играли в эльфов и фей. У них были деревянные мечи, пластиковые латы, обшитые старой одеждой, и много-много любимых книг, и много-много любимой музыки. Но они бросили это, хотя и не смогли забыть до конца. Им казалось, что поступили правильно. Христос ничего не говорил по этому поводу. Священник, конечно, поддерживал, но такая у него работа — поддерживать.

Когда родители ушли, Мальчик, утомившись тишиной, решил нарушить условие, встать и пойти к реке. Посидеть немного на берегу. Он испытывал очень сильные боли и слабость, но болеть не умел, и ему все казалось, что на воздухе недомогание оставит его. Близился вечер, пахло мягкой летней сыростью и рекой. Мальчик знал один спуск к воде, про этот спуск рассказал ему Поэт. Нашел этот спуск без труда. Но там, возле самой воды, оказался связанный длинной речной травой, которая скреплена была глиной, большой крест из ветвей яблони. Кажется, крест этот был очень старый. Мальчик изумился этому кресту, он его никогда раньше не видел, и, задумавшись, сел в тень ивы. Солнце заходило так, что скоро крест оказался внутри него.

— Священник, — сказал Христос, — смотри, как Мальчик сидит у воды. Иди к нему, поговори с ним.

— Да, Господи, — сказал Священник и пошел к Мальчику.

Но случилось так, что в то же время к реке пришел Поэт. Он пришел немного раньше Священника, увидел Мальчика, в задумчивости сидящего под ивой, и сам присел рядом.

— Поэт, — спросил Мальчик, — а на что похоже вот это: солнце окружает крест?

— На стихотворение, — ответил Поэт, — каждое стихотворение — это как преступление. Это выход за границы, к солнцу. У солнца нет границ. У креста тоже, потому что крест — это и есть преодоление границ.

— Мама сказала бы: греха! — улыбнулся Мальчик. Он не улыбался очень давно.

— Того, что ведет ко греху, — согласился поэт, — страха.

— Но есть же страх Божий?

— Это одно из имен Любви к Богу, — ответил Поэт.

Тут подошел Священник.

— Ты говорил, что Бог видит даже каждый фантик от конфеты, — заговорил Мальчик, — И отличается от человека тем, что может помочь и фантику от конфеты, и целому народу. Неужели человек так слеп, что не видит очевидного — этого фантика, которому нужна помощь? Ведь человек мог бы помочь фантику.

— Вряд ли, — вздохнул Священник, — человек давно уже никому и ничему не может помочь.

— Может, может, — вдруг послышалось в лесу.

В. М. Васнецов. Страшный суд. 1885–1896 гг.

— Что там за птица объявилась? — изумились все.

— Грех — это когда мы не чувствуем, что от нас вышло зло.

— Неужели зло может исходить от человека?

— Может, может, — снова отозвалось в лесу.

— Это Пан, — сказал поэт, — это пастуший хозяин.

— Это только эхо, — улыбнулся Священник. — Мы пытаемся угадать, как в пасьянсе, с кем будет Христос, будучи абсолютно уверены, что он всегда будет с нами. На нашей стороне. А Христос не принимает ту или иную сторону, он не союзник, а Вседержитель. Он — намного больше, чем гармония и справедливость. И намного больше, чем вера и видения. Ему не нужно обличать или славить, Он любит и отдал жизнь за все, что мы видим, чтобы мы жили. Мы часто укоряем Его — нам не нравится тот мир, в котором живем, и мы просим Его о перемене. И мы забываем, что все Им созданное сгорает на Его Божественном Огне, и только в этом неуклонном сгорании смысл бытия. Вся история и все судьбы — это жертвоприношение Христу, это лучи Его Единственной Жертвы Любви.

«Я пришел за тобой», — сказал Единорог

— А сатана? — спросил Мальчик. — Ты говоришь так, как будто нет сатаны. Мама говорит — есть.

— Тебе пора, — сказал Христос Единорогу, — И помни: перед тобою — живое сокровище.

— Ну да, — сказал Единорог, выходя из леса. Золотистый, с волнистой длиннейшей гривой и волнистым хвостом, с алмазным рогом, — Я, конечно, очень похож на сатану. Здравствуй!

Мальчик остолбенел: он никогда раньше не видел такой красоты. Его глаза стали, наверно, размером с небо, и в них отразилось как будто солнце в сиянии звезд. Единорога сопровождали две лесные русалки. Именно они передразнивали Священника, подслушав разговор. Их неяркие травяные одеяния пахли чабрецом и тысячелистником. Священник, увидев все это, медленно перекрестился сам, а затем перекрестил незваных гостей. Но те и не думали исчезать. Поэт всплеснул руками, он только и смог сказать:

— Как боги, как боги…

— Здравствуй, — сказал Единорогу Мальчик, — Ты прекрасен!

— Я пришел за тобой, — сказал Единорог.

Мальчик подошел к чудесному гостю и взял его радужную перевязь. И они пошли вдоль реки, медленно беседуя. Поэту казалось, что они идут по воде. Священнику — что по воздуху. Никто из них не сделал шага, чтобы вернуть Мальчика. А когда Мальчик и Единорог скрылись из виду, Поэт и Священник уже забыли, что произошло у них на глазах. Только солнце стояло на том же месте, окружая крест.

— Сердце Мальчика расцвело, и теперь будет цвести вечно, — сказал Христос Священнику. Ведь сердце цветет в Любви. Они оба останутся со мною — и этот красивый нелепый зверь, и Мальчик. Тебе не нужно беспокоиться о них.

Поэт долго смотрел на реку, будто желая вызвать образ ушедшего чуда, но вызвал только несколько фраз, которыми остался недоволен. Что делать, слова часто блекнут, не успев раскрыться.

Только солнце стояло на том же месте, окружая крест

 

Росток

Сказка

Росток впервые открыл глаза в прекрасном каменном городе, почти на проезжей части. Или как говорят здесь — на тротуаре. Вдоль тротуара лежали небольшие, сантиметров тридцать на десять, цементные бруски. Один за другим, цепочкой, ровным рядом. Эти бруски отгораживали проезжую часть от тротуара. Накануне праздников их красили в белый цвет. Праздник проходил, белый цвет оставался, как напоминание о празднике. Через некоторое время суета перекрашивала эти бруски в серый, и они оставались серыми до следующего праздника. Росток выглянул как раз из-под такого, еще не совсем посеревшего, бруска. Голова Ростка была в темной шапочке — будто солдат в каске выглянул из окопа — это были остатки зерна, из которого Росток проклюнулся. Сверху смотреть — будто кто спичку воткнул в землю серной головкой вверх. Но какая в этом городе может быть земля! Только в кашпо, для цветов и небольших аккуратно подстриженных деревьев. А так — кругом асфальт и камень, камень и асфальт. Росток не знал об этом и надеялся увидеть такие же Растения, как и он сам. Но Растений поблизости не было.

Росток впервые открыл глаза в прекрасном каменном городе…

У Ростка, как и полагается ростку, были глаза, рот, нос и уши. Он видел, слышал, умел глотать и даже говорить. Хотя считается, что говорят только люди, и это явление — речь — отличает их от прочих живых существ. Росток ничего не знал про связную человеческую речь, и про людей он тоже ничего не знал, но говорить умел — как мог, и окружающие его понимали. Первое, что увидел Росток, было Облако, идущие над крышей дома — огромное молочное Облако.

— Привет, — сказал Росток, — как ты там?

— Иду над Домом, — ответило облако, — меня ведет Ветер.

— За руку? — спросил Росток. Ему отчего-то очень хотелось, чтобы у Облака были руки, за которые его можно вести. Белое, пышное, мягкое. Как приятно вести его за руку!

— Да, — улыбнулось Облако, — За нами идет Дождь, и очень сильный Дождь.

Росток сам не знал, откуда он знает о Дожде, но он знал, что есть Дождь, и что это — вода, падающая с неба. Откуда Росток знал о Небе, неизвестно, но он знал, что Облако идет по Небу, а Дождь падает с Неба.

— Этот Дождь еще называется Ливень, — сказало Облако, — он действительно очень сильный.

Затем Облако поспешило вместе с Ветром к потоку таких же облаков. Нет, не таких же. Облака были все разные. Одни выше, другие ниже. Они курчавые, другие с легкими прямыми прядями.

— Я увижу Ливень! — радовался Росток. — А кто увидит Ливень, тот стразу же станет большим.

Кто сказал Ростку, что Растения после ливня становятся больше? Конечно, никто не говорил, но Росток знал, что вырастет — как будто ему кто-то сказал.

Росток стал к закату немного выше, совсем чуточку. Но он уже смог рассмотреть иссохшее от солнца и иссеченное дождями лицо старого Дома, безучастно смотревшего на проезжую часть и тротуар. Он даже увидел, что отражается в самом нижнем глазу Дома, что Дом видит его.

— Привет, Дом! — сказал Росток.

— Привет, — ответил Дом.

Росток еще немного подрос и смог увидеть лежащий рядом с собою огромный Камень. Откуда взялся на границе проезжей части этот Камень, никто в Городе не знал. Камень лежал здесь, кажется, со времени основания Города, и никто убирать его не собирался. Говорят, что этот Камень был заложен на месте основания Города. Многие годы Камень лежал неподвижно, на одном боку, не жалуясь на погоду. Ничто не предвещало, что Камень перевернется.

— Привет, Камень! — сказал Росток.

Но Камень промолчал.

Внезапно стемнело, хотя еще не закончился закат, и пришел Ливень. Он привел с собою Темное Облако. У Облака из лица сочились крупные слезы. Ливень поначалу был теплый и веселый. Но темнело быстро, и еще быстрее, а струи становились все более жесткими, холодными и сильными. К ночи Росток был прибит к земле и лежал, распластавшись, вздрагивая от каждого нового удара Ливня. А Ливень рос и рос, частый, холодный, беспощадный. К нему присоединился отчаянно хохочущий Гром и розоватая молния, возникавшая в редких проемах между стенами воды. Росток лежал, ему было невыносимо холодно и больно, он много раз пытался подняться, но не мог. А только глубже уходил в глинистую почву. Терпение растений велико и огромно. Простирается до смерти, хотя растение ничего не знает о своем терпении. В этом терпении нет гордости и суда, оно ясно и ровно, как пламя свечи в тихой комнате.

Наконец, Ливень ушел, оставив коварные потоки, которые неслись по улицам, как свора водяных псов. Один такой поток бросился на Камень, засмеявшись, ударил его. И Камень, тяжело вздохнув, перевернулся на бок, скрыв едва приподнявшийся Росток. Ростку стало тесно, душно и темно. Забываясь тяжелым сном, Росток сказал себе:

— Я видел жизнь. Я видел Облако, говорил с Домом, я не умер под натиском Ливня, и меня не сожгла Молния. Что еще могу увидеть в жизни? Наверное, ничего.

Затем Облако поспешило вместе с Ветром к потоку таких же облаков. Нет, не таких же. Облака были все разные…

Но тут кто-то словно спросил: а Солнце ты видел? Неужели ты не видел Солнце? Росток оживился, попытался приподняться, но сон оказался сильнее. Росток склонил голову, на которой уже не было шапочки из зерна, и уснул…

Здесь бы закончиться сказке, но Росток внезапно проснулся. И вспомнил, что еще не видел Солнце.

— Я должен увидеть Солнце, иначе — какой я Росток?

И Росток попытался поднять Камень. Конечно, ничего не вышло, Камень даже не заметил усилий Ростка. Росток ужасно расстроился, даже порыжел, но через некоторое время снова попытался поднять Камень. И снова — как будто не было никаких усилий. Тесно, темно и душно.

Росток внезапно проснулся. И вспомнил, что еще не видел Солнце

Шло время. Росток, как ему и положено, рос. Становился длиннее. Но его вытянувшееся тело было худосочным и слабым. Однако Росток начинал день с того, что пробовал поднять Камень. Ничего не получалось, Камень не шевелился и молчал. Только изредка вздыхал, однако по этим вздохам нельзя было понять, что беспокоит Камень и чего он хочет. И все же Росток каждое утро пытался поднять Камень. Упирался своими зелеными плечами, напрягал волокнистые мышцы. И вскоре Ростку стало казаться, что Камень совсем чуть-чуть подвинулся. Но возможно, Ростку только показалось. Сколько времени прожил Росток в темноте и тесноте, неизвестно.

— Если бы я не знал, что есть Солнце, — говорил Росток Камню, когда становилось совсем грустно, — я бы засох у тебя под боком. Но Солнце достигает и сюда, и у меня есть силы жить здесь. И будут силы поднять тебя.

Росток распрямился, как мог, потом распрямился совсем, и… едва не задохнулся от обилия воздуха и света

Однажды Камень ответил. Вдруг заговорил, будто нехотя:

— Я уже очень стар, поднять меня немудрено. Лучше подумай, что ты будешь делать, когда выйдешь на свет и увидишь Солнце.

— О только бы мне его увидеть! — оживился Росток. — А ты сам — видишь Солнце?

— Да, — отвечал Камень, — оно здесь не всегда, но один мой глаз видит его, и оно прекрасно.

— Прекрасно! Значит, я все-таки подниму тебя.

— Не торопись. Все произойдет иначе, чем думается тебе, — сказал Камень и снова надолго замолчал.

Однажды Росток проснулся от того, что кто-то тряс его за плечи. Как будто желал сообщить что-то очень-очень срочное и важное. Росток открыл глаза и увидел Ветер. Это Ветер разбудил его.

— Скорее, скорее, вставай, смотри!

Росток распрямился, как мог, потом распрямился совсем, и… едва не задохнулся от обилия воздуха и света. Старый Камень треснул. Трещина прошла ровно посередине, так что теперь стало два камня. Росток оказался точно между ними. Как он смог проспать такой момент? Как мог не услышать треск Камня?

— Ты спал, как и полагается молодым, — услышал Росток хриплый, с трещинами, голос Камня. Голос шел одновременно от двух половинок. — Не вини себя. Подумай, что будешь делать.

Росток оглянулся… и замер с закинутой вверх головой. Затем склонил ее — не вынес великолепного сияния, вдруг открывшегося ему. В глубине небес висел жаркий сияющий шар, и от него шли тепло и свет. Именно от него, и этот шар был лучше всего на свете.

— Солнце, солнце, — ликовал Росток.

— Да, это Солнце, — сказали Облака и Ветер.

Вдруг Росток увидел, как стремительно уходит вниз земля. Он рос! Он становился большим!

Вскоре у края проезжей части, там, где в начале Главной Площади лежит Камень Основания Города, зеленело молодое Дерево. Дерево было так красиво и обещало стать таким большим, что горожане решили именно его считать Местом Основания Города. Дерево росло, радостно раскинув ветви, как будто обнимало: и город, и горожан, и дома. Старый Дом теперь дремлет в тени дерева, ведь старики любят тень. Дерево стало хозяином площади. Вокруг него не ставят автомобилей, лавок с едой и скамеек. Все это есть, но поодаль. Человек, который видит это Дерево на площади впервые, может подумать, что все дома и строения на площади возникли после того, как появилось это Дерево, да и сама площадь создана так, чтобы сохранить это Дерево. И никто уже не помнит, что Дерево было маленьким Ростком, который едва не погиб под огромным Камнем. Две половинки Камня так и лежат возле корней Дерева, но вряд ли скоро можно будет услышать голос Камня. Дождь и Снег почти не касаются корней дерева — такая у него густая крона.

Однако если бы кто смог услышать, что говорит Дерево, он изумился бы.

— Что делать мне теперь, — шепчет Дерево по ночам и в непогоду, — Я вырос, я огромен, я даю тень в жару и приют в непогоду. Я стал выше дома, но до сих пор мне не ясно, зачем я здесь и кому нужен… Я проживу еще много-много лет, и все будет так же. А когда я жил в тесноте и темноте под камнем, каждый день для меня отличался от другого, потому что каждое утро было я снова пробовал поднять камень, с новыми силами. Иногда мне снится та жизнь.

В ясный майский день, когда еще не очень жарко, Солнце говорит Дереву:

— Когда мы впервые увидели друг друга, я поняло, что значит свет. До этого я ничего не знало о свете. Я излучаю свет, но я не знало о свете. Ты открыл мне свет, маленький Росток.

Может быть, Солнце и Дерево разговаривают не только в ясный майский день. Но предание сохранило только эти слова Солнца.

Вскоре у края проезжей части, там, где в начале Главной Площади лежит Камень Основания Города, зеленело молодое Дерево

 

Овчина

Сказка

Мать укладывает младенца спать. Младенцу шесть лет — хорош младенец! Отрок почти. Волосы кудрявые, веселые, глаз блестит, ну точно — постреленок. Зовут Ванечкой, конечно. Ванечка спрашивает:

— Мама, вот ты все сказки рассказываешь. А можешь рассказать такую сказку, чтобы просто и сразу, вот так поверить?

— Все тебе, Ванечка, сказки. А вот как без сказок — все равно жить придется. Или нет?

— Ладно, расскажи, расскажи, — просит Ванечка. А сам думает: «Если не верить — это как? Тогда и сказки не нужны. А если верить, то не знаю — как без сказок. Наверно, можно, но я не знаю».

— Умный ты очень, — вздыхает мама, — я отцу Георгию на тебя пожалуюсь.

Ванечка даже голову приподнял: расстроился. Это он — маме боль причинил? Как же это — боль? Зачем — боль? Он не хотел… Зачем же эта боль существует? А если без боли?

Мама, вот ты все сказки рассказываешь. А можешь рассказать такую сказку, чтобы просто и сразу, вот так поверить?

— Я расскажу тебе сказку, которую мне моя сиделка, бабушка Груня, рассказывала.

Ванечка заулыбался: маме не больно. Простила. Он про прощение очень мало что знал, так только, сердечком, и по словам взрослых. Мама очень прощение ценила. И даже говорила порой:

— Нет у нас денег, а мы с тобой весь мир прощением купим.

— Купим, — соглашался Ванечка, — и папе большую машину.

Машина, конечно, очень нужна — почти как ноги.

Ну, так сказка начинается. Весьма пожилая сказка, много где побывавшая и много что повидавшая. У нее — белый тонкий пуховый платок. Эти платки быстро в негодность приходят: становятся жесткими, клочкастыми, теряют нежность и пушистость. А вот у этой сказки не так: платок не свалялся, будто она его в специальном растворе купала, или в какой талой снеговой воде, обувка не сносилась. Сидит сказка невидимо рядом и ждет своего часа.

— Бабушка Груня — это груша? — спрашивает Ванечка.

— Нет, — улыбается мама, — Груня — это Аграфена! Драгоценное имя. Неописуемая.

— Во как, — смеется Ванечка, — И какая же у ней сказка должна быть!

— А ты — слушай!

Тут сказка начинается, сказка бабки Аграфены.

— Вот тебе, Ванечка, окно, а на нем, как видишь, желтые сосновые ящики, а в них — помидоры. В одном — длинные, пахучие, раскинули веточки, и плоды на них. Небольшие, комнатные, но все равно — плоды. Алые. В другом же ящике — только-только стебли прорезались, светлые и очень тонкие еще, едва принялась здесь рассада. А как получилось, что растения — разные: одни большие, а другие — маленькие? От времени? Да, от времени. А в остальном — все то же: и земля одна, и вода одна, и руки — мои. Но вот те — ранние, сейчас кушать и срывать будем, а эти — поздние, им еще ох сколько трудностей преодолеть надо, прежде, чем вкусить от них можно будет. А так кто посмотрит — ну что за хлопоты. Все окно в плетях помидоров, и запах от листвы по всей квартире. Кому — воняет, а кому — нравится. Я вот люблю помидоры.

Господь им жизнь дал, в мир идти позволил, но в силах ограничил

Жили на свете издавна Кривда, Печаль и Боль. Неразлучная шайка разбойников. Как они на свет появились, что у них за мать и отец были, никто не знает, ни одному святому то не ведомо, а ведомо только Господу. Господь им жизнь дал, в мир идти позволил, но в силах ограничил.

— Ты, Кривда, — сказал, — великую над человеком власть имеешь. С тобой человеку везде путь открыт. У тебя все пропуска на руках и все двери меченые, в любой тебя знают и в любую впускают. В честном бою тебя не одолеть, да и не надо тебя одолевать. На тебя одна управа есть — время. Сколько ты ни живешь, конец твой Мне известен, и конец этот — забвение. Одна от тебя польза есть. Ты без Правды-Истины не бываешь; если ты где возникла, там — Правда-Истина недалеко. Где ты охотишься, там Истина живет, ибо ты на нее только и охотишься.

Кривда, точно — добрый стрелок. И одет к лицу, и речь у него ласковая. Посмотришь на лицо — вспомнишь о старом друге, вот он — такой же был. Кривду все за доброго знакомого и друга принимают.

— Ты, Печаль, — сказал Господь, — Вширь сильно раздалась, грузная очень. Грузность твоя тебе помогает добычу придушить, на нее навалившись, но в быстроте ты сильно своим собратьям уступаешь. Но тебе ж быстроты и не надо; ты как накатишь, так и не отпустишь до самой смерти. На тебя то и управа, что мысль о смерти. Кто думает о смерти, тому Печаль не ведома. Вот когда ты у Покаяния полы мыл, тогда при деле был. А теперь одно разоренье от тебя.

Печаль ростом — под облака, в плечах — как горный кряж, а сапоги у него каменные. Он и дубинку-то не часто берет на разбой, ему кулака хватает. Но ленив. Спасть любит, поесть любит. Сладкое, а порой и вина выпить, немало вина.

— Ты, Боль, — снова заговорил Господь, — из собратьев твоих самый скорый, самый сильный. Но ты как ветер. Нашел — и потом утих. Но бывает, что берешь за самое сердце — тогда человеку смерть. Что твои собратья недоделали, ты довершаешь. У тебя помощники есть — болезни. Много их. Но уж если кто с тобой знаком, тот с двумя твоими собратьями справится.

У Боли — секиры и ножи. И шапка татарская. У Боли — зелий целый мешок. И действует он наскоком, сразу, мгновенно. Но бывает, что долго выслеживает, изматывает нарочными выстрелами, чтобы во всем теле болезненный огонь развился. Он так человека заморочить может, что все мысли погибнут и сердце опустеет.

— Ну что же, братушки, — молвил Господь, — дело ваше. Гуляйте, раз гуляете, ко Мне идти не хотите. Однако вот вам работа. Живет в дальней горе за дальним лесом Овчина. Но не Овчина это, а каторжник, бедный человек, вам знакомый. В жизни своей он немало злодеяний совершил, но покаялся и о каторге своей не жалеет. Я хочу его в Свой Рай взять, в который Разбойник со Мною Крестной Мукой вошел. Уже близко кончина Овчины. Дам я вам коней — всякие искушения. И вы поезжайте к Овчине, чтобы его испытать: остался ли он Мне верен.

— Что Ты, Господи, — возмутился Кривда, — Или не благ Ты? Верного своего Овчину к страданиям Сам готовишь. Или крови на Тебе мало?

— Вся кровь — Моя, — отвечал Господь, — и не твое, Кривда, дело, Мою Кровь отмывать.

Припомнили Кривда, Печаль и Боль, как при Воскресении Господь сатане хвост связал, и им тоже хвосты связал — приковав их к самому даль нему адскому камню, чтобы, когда адище зев раскроет, хвосты эти ему поперек зева встали. Подумали, и поехали к дальней горе за дальний лес — Овчину навестить. Долго ехали, всех коней загнали, все искушения перепробовали. Все прошли — и дожди проливные, и дожди обложные, и реки быстрые, и жар огненный, и леса частые.

В. М. Васнецов. Христос-Вседержитель. 1885–1896 гг.

Овчина тем временем каелкой помахивал, камни вырубая из горы, гранит. У него способность была счастливая — он этот гранит будто под почвой видел. Люди, с кем он в бараке сидел, разговорчивые. От горя склонность к беседам развивается, а еще если вина выпить — всю ночь говорить можно. А Овчина на слова товарищей улыбается и почти всегда молчит. За то и прозвали — Овчина. Будто что он своей тихой улыбкой невесть что прикрывает. Каторжники Овчину уважали. Он все умел: готовить вкусно, чинить одежду, спички достать, боль заговорить. Все умел. И никогда никому ни в чем не отказывал. О прошлом своем злодейском помалкивал, но видно было по глазам — не тронь, убить может. Овчина и сам своих рук боялся: они как против воли его сами ходили. Хлоп — и нет замка. Бац — и пес в предсмертном визге зашелся. Но Овчина зверье любил и старался всякого бесхозного обогреть и накормить. То у него снегирь живет, а однажды зимой и вовсе волчицу притащил. Сдохла серая, ранена была, но Овчина над нею бился как над дочкой, лечил и кормил. Когда умерла, закопал за дровяным складом и даже плакал.

Я хочу его в Свой Рай взять, в который Разбойник со Мною Крестной Мукой вошел

Долго ли коротко, пришли Кривда, Печаль и Боль к острогу, в котором Овчина время свое коротал.

— Ну, — Кривда говорит, — сейчас вина возьму побольше, да и с его товарищами поговорю. Все расскажу, про его лицемерие и тайные замыслы. Все поведаю, что он о них думает и говорит начальникам.

— А я, — сказал Печаль, по голове его за добрые дела поглажу. Грустно ему станет, ох, грустно. Затоскует навек.

— А я, — сказал Боль, — тело его жгучей проволокой обовью, когда уснет. Ни рукой, ни ногой пошевелить не сможет.

Что решили, то и сотворили. Лежит Овчина на подстилке, тело у него все ноет, и слушает, как товарищи его, кому много добра сделал, совещаются его убить за доносы на них начальству. И тоска у него в груди такая, что вот-вот дыхание прекратится. Тогда Кривда, Печаль и Боль пришли к нему, сели рядом.

— Ты, Овчина, — говорит Кривда, — можешь стать свободным. Вот сейчас мы уйдем, а ты встань и посмотри за печкой. Там прут железный, крепкий лежит. Ты его возьми и иди к восточной стене острога. Она невысокая. Возле нее теперь один только часовой стоит. Ты его разом уберешь. А товарищи твои, как сбежишь, о тебе забудут. Мы обещаем.

Однажды зимой и вовсе волчицу притащил. Сдохла серая, ранена была, но Овчина над нею бился как над дочкой, лечил и кормил

— Эх ты, Кривда, — отвечает Овчина, — не знаешь ты человека. Если они меня, который их кормил-поил и лечил, убить хотят, ужели то забудут, что я бежал, а они — в остроге. Всяко найдут способ меня убить. Не они, так друзья их на воле убьют. Мне живым отсюда не выйти, это мне такой дворец покаянный выстроен.

— Не хочешь идти, — заговорил Печаль, так я Страх вызову. И научу товарищей твоих тебя этим самым прутом и убить.

— Такое мое дело, значит, умереть от человеческой руки, того достоин, — вздохнул Овчина.

— Ах ты, ведь старик совсем, — взъярился Боль. Овчина только глаза прикрыл, а из них — едкие слезы пошли.

— Давай-давай, братушка. Все равно мне из этого чертога дороги нет. Только к Богу и дорога.

Долго так беседовали Кривда, Печаль и Боль с Овчиной, но ничего не добились. А тем временем товарищи Овчины очнулись — истек ведь срок Кривды-то. Очнулись, подбежали — а Овчина уж последний вздох испустил, остывает тело его. Встрепенулись товарищи: да что ж мы, да как же так. Омыли, отпели, похоронили Овчину, крест на могиле поставили. А как ночь пришла, вошел к ним Овчина, в новой одежде, светлый, умытый и радостный.

— Друзья вы мои, братья. Что бы я без вас делал, не знаю. Совсем Господь меня простил, оставил мне мои грехи. Благодарю, что меня отпели и омыли. Скажу Господу, чтобы это вам всем вспомнилось.

И дал Овчина каждому своему товарищу зеленый лист с райского дерева, к веселью духовному и крепости телесной. А кто сказку слушал — тот молодец. На чем — и сказке конец.

— Вот как Овчина своих товарищей спас! — воскликнул Ванечка, засыпая.

А мама колыбельную поет: за широкими морями, за высокими холмами.