Вероника Николаевна Черных

ИЛЛЮЗИИ НОЧЕЙ

сборник рассказов

Содержание

ИЛЛЮЗИИ НОЧЕЙ

Господи, смилуйся надо мною! Господи! Люби ближнего своего и руку, боль приносящую... Хорошо, Господи, хорошо. Согласна я страдать с полезностью для души своей… Господи, Сын Человеческий, когда же меня одаришь Ты Своим терпением к порокам чужим и покорностью перед бичом ударяющим? Смилуйся, Христос, смилуйся, Бог милосердия и любви, и исцели мою душу и моё тело, прости мою скверну и очисти меня от неё!

Юлька свесила ноги с кровати, подумала, лениво покачиваясь, и, наконец, встала, побрела в ванную, – как всегда, забыв надеть тапочки. У раковины умывалась Катерина. Опершись о косяк недавно выкрашенной в жуткий синий цвет двери, Юлька некоторое время наблюдала за кошачьими движениями Катерининой спины.

«Милая», – подумала она.

Катерина взялась за полотенце, стала сушить круглое симпатичное лицо.

– Восё? – спросила Юлька.

– Щас, – пробубнила Катерина и улыбнулась, проскальзывая мимо.

Юлька закрылась на защёлку, отвернула кран и снова задумалась, глядя, как белая вода бьётся о её грязные ноги в сбитых мозолях.

– Я ворвалась под душ и вывернула кран, – пробормотала она машинально. – Холодная вода вскипела и упала. Я поняла теперь: чем горячей вода, тем горячее кровь и беспощадней память... Э-э-э...

Юлька посмотрела в побелённый и уже коричневый от протекания потолок. Как там дальше? А, конечно:

– Пусть льётся жёсткий лёд, выхлёстывает раны, студит моё лицо, до сердца доходя. Мой милый, милый Он!.. С тобою я расстанусь...

– Юлька! – раздалось по ту сторону двери. – Чего ты там бормочешь?

– Ничего, – откликнулась мрачная Юлька.

– Ты скоро?

– Совсем.

Она вздохнула и зашептала страдальческим голосом, намыливая ноги:

– С тобою я расстанусь. Зачем мне видеть то, что важно только вам?.. Тэ-экс... Ага. Друг с другом вы одно. А раньше были врозь. Как раз тогда, когда ты был со мною рядом... Холодная вода, с меня любовь ты смой, смети с меня о нём беспомощную память...

Сказала и замолчала. Потому что неохота больше говорить. И думать о хорошем – тоже.

Наверняка Господь не поможет мне. Но за что они меня не любят? Ведь сказано Господом: «Возлюби ближнего своего». А Катерина вчера сказала, что среди всех четверых она, Юлька, самая лишняя. Верно. Когда я ухожу и долго не возвращаюсь, они не беспокоятся... как за Ритку, например. Когда я болею, они даже не спросят, как я себя чувствую... и в больницу за две недели только два раза приходили... и то в конце, когда я выздоравливала... А там небывалая тоска! Ко всем приходят родные и друзья, а у тебя ни родных, ни, получается, друзей. А разве им скажешь? Зачем? Им всё равно.

В наружную дверь громко забарабанили. Как обычно, пришельцам долго не открывали. Потом Луизка, шаркая ленивыми ногами, ворча что-то насчёт «надоели уже, сколько можно шастать», с трудом открыла новый непослушный замок. Юлька услышал мужской смех в коридоре и преобразившийся голосок Луизки.

Фу. Опять из ведьмы превратилась в ангела. Ну что за чудесное превращение! Как парни придут – ну, сплошные улыбки, сплошные остроты, сплошное очарование. Хм, правда, хотя голосок и становится звонче, добрее он не делается, старайся – не старайся.

Закрыв кран, Юлька, шлёпая мокрыми ногами, отправилась в свою комнату – «двушку», в которой жили два человека, в отличие от «трёшки», где жили трое, и заперлась на задвижку. Для весёлого балдежа с парнями у неё было слишком много злости. И на себя, и на Луизку, и на Катерину с Маргаритой. По голосам она узнала Жорку и Вадима. Они вообще-то ничего... Выйти к ним в «трёшку», что ли?.. Юлька заколебалась. Нет, неловко. Да и гордость эта: не позовут – не пойду. Не позвали. Конечно, если б это была Ритка, или Катерина, или Луизка, в конце концов, их непременно бы спохватились, бросились бы искать, звать. А Юльку не позовут. Лишняя.

Да-а... И в общаге не нашла подружку. А мама говорила: «У тебя всё переменится, познакомишься, будешь дружить. Ты же у меня хороший человек, интересный». А они не позвали. И всегда так.

До сих пор помнится: ещё когда по разным комнатам жили, но уже дружили, Катерина пригласила Луизку и Ритку к своей тёте, на пустовавшую в выходные дни квартиру, а её, Юльку, даже молчанием не оберегла: всё рассказывала, как у тёти чудесно, да что они там будут делать – печь, готовить, танцевать, телик смотреть, а как Юлька спросит: «А как же я? Вы меня не берёте? Мне нельзя с вами?» – Катерина очаровательно улыбнётся и тем замнёт неприятную тему.

А девчонки наслаждались: реву втихую, а они молчат, только между собой перемигиваются, перешёптываются. Господи, «возлюби ближнего своего» – почему ты это каждому в сердце не вложил?!

За дверью послышался смех Жорки, и тут же раздался деликатный стук. Юлька рванулась к двери, сделала постное лицо и щёлкнула задвижкой.

– Привет, затворница, – сказал Жорка, улыбаясь во весь потрескавшийся рот. – Что сидишь? Пошли в теннис играть. Я ракетки взял.

– Привет, – сказала Юлька, ответно улыбаясь.

– Ну что, пойдёшь?

Жорка зашёл в её комнату, увидел на стенке пришпиленный кнопками акварельный портрет и сказал:

– О, целый. А ты ревела, что разорвали. Чудачка. Где ж тут разорвано?

Юлька посмотрела на свой портрет.

– Вот, – показала она.

– Хм, да это же пустяк, чего ты так убивалась? Я-то думал, он вообще напополам, а тут на комариный нос.

Юлька, конечно, не стала объяснять. Если не понимает, добавить нечего. А просто это был её единственный портрет, написанный художником. Она вспомнила новогодний вечер во дворце культуры, где она веселилась до упада и впитывала праздник всей душой, и ей стало грустно. Портрет – это память о приятных мгновениях... А разорванный портрет – пусть ненамножко – это уже не портрет. Бумажка.

– Знаешь, Жорка, – непримиримо сказала она, – ты вообще холодный человек и ничего не понимаешь.

– Да? – сухо ответил он. – А ты мелочная, не замечала?

Вот это был удар! Жорка уже ушёл, не попрощавшись, а Юлька всё сидела оглушёно.

Как походя он сказал – «мелочная, не замечала?»... Не замечала. А ведь правда. Хапуга. Из-за любой мелочи убиваюсь, словно каждая – жизненная трагедия.

Она взяла со стенки гитару, опять заперлась, чтобы не приходили, – впрочем, и так не придут, – и тихонечко завела какую-то простую мелодию. Гитара звенела, подбадривая и поддерживая ровную ткань Юлькиных нот.

Склонив голову поближе к струнам, Юлька горько наблюдала за их дрожью, стараясь ни о чём не думать, ничего не вспоминать. Помаленьку на мелодию начали приходить слова. Она записала их на листке из блокнота и опять напела мелодию.

Когда песня была готова, Юлька переписала её в толстую тетрадь для конспектов и, сунув её подальше в тумбочку, со вздохом улеглась на любимую кровать.

«Хоть бы Марго пришла», – подумала она.

Быстро темнело. Под окнами общаги свиристели ночные пичужки и высокомерно орал хриплый магнитофонный баритон. Шумно переговаривались люди обоих полов, хохоча и дурачась. А вот Сергей... да, он не орал бы. Смотрел бы, любуясь, и дарил слова любви... и подарки-безделушки... Жаль, что он уехал по делам. Без него скучно. Хотя... любила ли его Юлька?.. Кто его знает. Нет, наверное. Когда приползает змеино-шипящий Жорка, у неё и то чаще бьётся сердце.

Странный Жорка. Луизку целовал, потому что ей хотелось, а он решил её не разочаровывать. А он Луизке нравился. И до сих пор нравится. Что бы Луизка ревновала его к Катерине, кошечке нашей домашней? Просто так и не ревновала бы.

Да-а, любовь не подарок... для окружающих.

Юлька перевернулась на другой бок. В соседнем дворе пробасила собака. Бульдог, наверное. А завтра... завтра... Что у нас завтра? Два ФОПа после третьей пары. ФОП – факультет общественных профессий. Можно подумать, что здесь ты получишь ещё одну профессию, дополнительную, в дар, так сказать, в приложение к основной. Завтра – фотодело и бальные танцы. Если только не выцепит на переменке Лидия Петровна на хор.

Недавно она сказала, что у Юльки «хорошие голосовые данные». Можно только посмеяться. Универсальность её голоса – от мышиного писка до бурчания спущенного унитаза. Лидии Петровне надо обеспечить посещаемость, вот она и сыплет комплиментами. Приятны комплименты, но нет у Юльки ни голоса, ни слуха, одна амбиция и гонор, как у павлина. Только без хвоста.

Да-а... Завтра ФОП. А сегодня была пантомима... О-о, это целая эпоха для Юльки! Театр пантомимы во дворце культуры рядом с общагой и институтом – её страсть. Она обожает там всё – от зеркал в репетиционном зале, станков, ламп, запаха до «бункера» в подвале, где расположена раздевалка и вообще «штаб-квартира»; от чёрных обтягивающих эластичных трес до пышных клоунских костюмов и жирно-масляного грима и, конечно, – от тринадцатилетней Шурки, похожей на мальчика, от столпов театра Игоря, Сергея, Андрея, Нелли и Галки до самого худрука Ильинского. На репетиции Юлька ходила, как на день рождения, где все и всё – подарок для неё. Жаль, что у неё не очень получались ни этюды, ни пластика, а в номера её вообще не ставили. Одна надежда на «труп»... и на будущее.

Да. А вот сегодня в пантомиме делали массовый этюд «Вальс на корабле» из новой задумки «Оптимистическая трагедия». Из парней никто не умел вальсировать, и девчонки, в том числе и Юлька, принялись за дело.

Юлька показала вальс Радику – высокому худому парню с густой кудрявой шевелюрой. Двигаться – ну, совершенно не умеет. Потом к ним пристроился ещё один парнишка, росточком вровень с Юлькой, крепенький, как гриб-боровик, светловолосый и улыбчивый. Кажется, Лёня. И Юльке пришлось учить обоих сразу. У Радика получалось из рук вон плохо, а у Лёни – ничего, только он всё время подпрыгивал. Затем всем дали отдохнуть.

А занимались они нынче не в репетиционном классе, а в огромном спортзале, увешанном тренажёрами. Были там цирковые качели, и Юлька взобралась на них, чтобы попользоваться случаем. Тут подскочил Лёня и так её раскачал, что у Юльки дыхание перехватило! Страшно... но приятно.

Когда перерыв кончился, к Юльке подскочил симпатичный черноглазый паренёк, имени которого она так и не узнала, а спросить постеснялась. Вальсируя, их пара столкнулась с другой, и черноглазый надавал «сопернику» шуточных оплеух. Смешно!

Юлька и сейчас улыбнулась. Хорошие вещи и вспоминать – отрада для души. Например, слова Лёни, который вертелся возле неё при сдаче этюда Ильинскому: «А моя партнёрша занята; можно, я с тобой потанцую после него... если можно».

Юлька согласилась, а в голове кружился вальс, вальс, раз-два-три, раз-два-три, раз...

С улицы – раздражённый девчоночий вскрик:

– Эй, поосторожнее: убьёшь ведь!

И непрошено ворвался чёрный день пятнадцатого сентября. Совсем недавно, Боже мой! Около года всего. Юлька села на кровати, обняла колени, уставившись на металлическую спинку кровати. В пантомиме пятнадцатого сентября погиб Андрей Агеев. Из-за пустяка. Из-за неосторожности. Как много таких смертей!

Был на работе. С коллегой пошёл чистить колодец, а не проверили на газ. Коллега спустился – и упал без сознания. Андрей полез вниз, чтобы его вытащить. Не успел. Упал рядом. Через десять минут – целых десять минут! – их подняли на поверхность. Полчаса откачивали. Не успели. На белом листе две фотографии в чёрной рамке. На кладбище две могилы. В земле прибавилось, на земле убавилось. Восемнадцатого его похоронили. Юлька ходила, как в беспамятстве. Неделю назад, на дне города, с ним болтала, фотографировала его в львиной маске... И отныне – тело и львиная морда на фотке. Последняя фотография живого человека. Ирония. Безжалостный сарказм.

Больно закапывать в землю знакомое тело, знакомые глаза, знакомый голос. Знать, что от этого остаётся скелет, мерзостный оттого, что это всё, что осталось от живого. Юлька долго не могла видеть бумажные венки, еловые ветки и белые хризантемы: казалось, они навсегда с могилы Андрея. И ещё – чёрные ленты с надписями.

Недавно Юлька смотрела фильм. Вдруг – эпизод на кладбище, похоронный марш... И сердце рванулось в беге... И глаза незрячие: перед ними ледяное спокойствие тёмного лица Андрея. Глаза запечатаны, кожа натянута на лбу, на скулах, черновато-зелёная, мёртвая, без крови, без жизни; и внутри него – тишина. Тишина.

Не дай Бог кому такого – потерять близкого; молись, человек! Молись за каждую жизнь, какой бы надёжной она ни казалась. Береги их. Береги души и жизни. Береги каждое слово, каждую чёрточку, каждую радость. Спеши насмотреться, наслушаться, цени их! Ценность человека – в его жизни. Надо сделать единственную жизнь счастливой. Как жаль, что этого не понимают.

Зачем насыщать человека горем, тоской, обидой, разочарованием и неудачей, словно электрическими зарядами? Ведь заряды разряжаются. И жгут человека молнии, разрывы, взрывы. И сжигают в конце концов. Зачем надо обязательно осмеять, накричать, нахамить, сподличать, избить, обмануть? Ну что в этом за смысл, цель, удовольствие? Вместо гримасы – улыбнуться, вместо насмешки – посочувствовать, вместо крика – прошептать, вместо грубости... вместо удара... вместо унижения... вместо обиды – вежливо, мягко, уважительно, понимающе. Ведь просто. Даже очень.

Пора улыбнуться. Хоть устало, но улыбнуться. Улыбка – хорошая вещь. Пусть только она будет улыбчивой без фальши.

Так что почаще смейся, Юлька, и всё будет о’кей! Зачем, ради чего мучаться, если самое мучительное непоправимо, а остальное не стоит и гроша? Восстание есть очищение. Восстанем же против дурдома в душе и заживём спокойно, а?..

Юлька вздохнула и лениво покосилась на пол. На полосатом половичке отдыхал наглый таракан. Юлька испепелила его взглядом, но таракан попался упорный. Непробиваемый какой-то. Фу, пакость.

Она взяла тапочку и рассчитанным движением хлопнула ею по животному. Нахальное животное раздавилось. Юлька смахнула его газетой в мусорное ведро... кастрюлю, то бишь, которая заменяла ей мусорное ведро.

«Да, тараканы – бич современной перестройки», – подумала Юлька, снова устраиваясь в кровати.

Парни ушли, так и не заглянув. И девчонки в дверь не стукнули. Эх, может, надо было плюнуть на задиристый свой нос и заявиться к ним на огонёк?! Надо было.

Вот если поэтично описать Юлькино состояние, то это будет выглядеть так: внутри застыл ледяной комок съёжившегося цветка, который никак не может растаять и раскрыться. Юлька старается его согреть, но он топорщится и остаётся под ледяной коркой. Кто поможет раскрыть его? Кто? Неужели она будет жить без себя, без внутренней свободы? Где она, свобода? В чём?..

У девчонок за стенкой раздался смех. «Шумим», – сказала Юлька коленке, а та улыбнулась... якобы.

Как они дружно смеются...

Действительно, Юлька у них лишняя. Ну и наплевать. Как Луизке. Ей тоже на всех наплевать. Но нет. Это мелко и недостойно – осуждать других ни за что, ни про что. На себя посмотри – чушка чушкой. Не суди, да не судима будешь. Вон Луизка стихи душевные пишет – про собаку, про автобус, про коммуналку, про весну и счастье. А Юлька что? Только копается, обижается на весь свет и любви ждёт. Как картошку с базара, прости, Господи! Фи, бездарь ленивая.

Юлька легла на спину, подмяв подушку, закинув ногу на ногу. Уставилась в потолок. Недавно, кстати, выбеленный.

«Не понимаю, почему её все любят... Катерину. И Жорка, и Вадим... И даже Лёшка – все на её крючке. Что она, Клеопатра? Сегодня мне приснилось, что я Клеопатра. Передо мной склоняют головы огромные сильные воины, великие мудрецы, поражённые моей красотой и мудростью. Перед троном, преклоняя колени и дрожа, замер прекрасный Андрей Харитонов, рядом – Хоакин Мурьетта в свободной белоснежной рубашке; голова его обвязана узкой коричневой лентой, густые волосы живописно растрёпанны, глухо вздымается гладкая загорелая грудь; он смотрит на меня безмолвно, не отрываясь, а из серых глаз его льются слёзы... Слёзы любви, мольбы и страдания. И... и в толпе, за страстными поклонниками, вытягивает голову, чтобы лучше лицезреть меня, бледный мятущийся Жорка. Завистью к Харитонову и к Хоакину Мурьетте горят его глазищи (всё же Жорка им не чета), и стон желания вырывается из худой впалой груди...

А по правде Жоркин стон летит к Катерине. Летит, летит... и не долетает. Катерина, как столб, смертоносный мраморный сфинкс. До неё пламенный Эрос никогда не доберётся. Она сама Эрос, ей другие эросята безразличны».

Вот бы сон сбылся. Сергей говорит, что я – Таис. Начитался. И она мне не нравится. Послушно-правильная, как плюс в квадрате. В ней есть всё для очарования, но что-то редко кто удерживается около неё. Почитают, уважают – да. Но не верю, что любят: скучно. Я бы влюбилась в Эрис. Она – Женщина. А Таис – синий чулок положительного содержания. И никакого характера. По крайней мере, по книге Ефремова. Так что, Серёня, сам ты Таис, а меня не трожь...

Юлька посмотрела в окно. Моросил дождь. По радио обещаны переменная облачность и великая сушь, а получились потоп и облачность без перемен. Весело. Да?

«Мне гадалка нагадала... Я не знаю, как начать... У сосны стоит Емеля и не знает, как шагать...».

И всё носились, носились обрывки песен, кружась, беснуясь, вертясь колесом и не желая отдыхать.

– Стоп.

Юлька сказала это тихо, но очень даже твёрдо. Строчки поморщились и неохотно убрались. Она потёрла лоб ладонью. Спать, что ли, завалиться: поздно... Всё. Решено. Спать.

Когда Юлька закрыла глаза, голова её вдруг стала лёгкой, как воздушный шар. Шар болтался на тонюсенькой ниточке, рвался вперёд, вверх, и, как только ниточка, зазвенев, лопнула, шар помчался ракетой мимо полочек мыслей, и вместе с ним оторвалась и взлетела Юлькина голова.

Она заснула сразу и проснулась мгновенно, не зная, почему, но уже объятая диким страхом. По её ноге ползла чужая рука, а рядом сидел её обладатель, парень в курсантской форме, полупьяный и противный.

– Ты кто?!

Юлька дёрнулась, поджав ноги и натянув одеяло до подбородка.

– Тсс... – прошептал парень, подкрадываясь ближе. – Тише, не надо кричать. Всё будет нормально...

– Ничего себе!

От страха и возмущения Юлька еле выталкивала человеческие слова. Её тянуло завизжать во всю силу лёгких, чтобы криком заставить его уйти, но сила куда-то исчезла, и голос предал. Парень, пошатываясь, сел на стул.

– Не бойся.

– Я сейчас орать начну, – предупредила Юлька. – У меня подруги за стенкой, понял?

– Тихо, тихо...

– Уходи давай отсюда!

– Ещё что скажешь?

– Уходи и всё. Чего ты тут расселся? Я спать хочу.

Парень заусмехался.

– Ну и спи. Я не мешаю.

– Так уходи. Как я буду спать, если ты тут... сидишь?!

– Да ладно...

– Что “ладно”?! Убирайся отсюда! Привязался. Других нет, что ли?

– Э, ты чего это мне грубишь?

– А что, я должна тебя чаем поить? Ха, ворвался тут...

– А я не к тебе, я к соседке пришёл, жалко, что ли?

– Я тебя боюсь, понял? А соседку ищи в белом поле.

– Да нужны вы мне обе, чёрт бы тебя побрал! Я выйти не могу! Заблудился.

– По коридору направо и вниз, – сказала Юлька, стуча зубами.

Сердце громко толкалось, в глазах пятна. Парень встал, чуть раскачиваясь, задел шкаф и косяк и вышел. Юлька вскочила, бросилась к двери. Значит, она не до конца закрыла защёлку, раз он вошёл... Уф, пронесло... И повезло обалденно.

Юлька тщательно задвинула шпингалет... или как там оно называется, это устройство для одиночества?.. и судорожно глотнула воздух.

– Ф-фу... вы не знаете, почему на тараканов дефицита нету? – сказала она вешалке, прибитой к синему боку шкафа.

Подойдя к столу, она выпила из бутылки тёплую воду и так, с бутылкой, села на соседнюю кровать.

Странно. Человек чаще думает о враге, чем о друге; о плохом, нежели о приятном; о смерти, чем о жизни. Странно. Отчего? И почему счастье преходяще? Хм, наверное, для того, чтобы его полнее чувствовать. К чему она подумала?.. А-а, Новый Год... Преходящее счастье... Как давно, кажется, он был, а помнится каждая мелочь.

Новый Год Юлька встретила в театре пантомимы. До полуночи она с двумя девчонками накрывала на столы в бункере, недавно отремонтированном до блеска и шика, в полночь подняли стаканы, поели, повеселились ровно до полпервого, а затем пошли одеваться-гримироваться: в час ночи давали концерт. Юлька была счастлива. Она на сцене в Новый Год!.. Рядом – любимые друзья (пусть они даже и не знают о её любви)... Музыка, огни, запах ели, вино, смех, ночь!.. Пьяная ночь!

Что такое пьяная ночь?

Печали золотое крыло, и песенно-горькие вакхи танцуют на крышах любви и целуются с каплей солёной... Косматые кудри русалки, озёра, кувшинки, пиявки... всё это окутано дымкой ненастной и величавой. Разрезана ветка рябины. Маячат змеиные спины. И белых кентавров копыта печатают след на ладонях. И всё это пьяная ночь.

А после неё, в зимние студенческие каникулы, Юлька вместе с Серёгой – Дусей, как она называла его про себя, – поехали в Петербург. Вот чудесное выдалось времечко!

Забыты общаговские дрязги, обиды, учёбы, книги, неудачи и смог. Перед глазами – дождь, тающая от тепла грязь, туман и слякоть, а сквозь них – изумрудные и белоснежные, небесные и золотые зеркальные дворцы, мощёные мостовые, толстые влажные стены Петропавловской крепости и мраморные гробы царей; ажурные решётки мостов, каналы с тёмной водой, взъерошенной от дождя. Чудесно... Ну вот, забылся парень полупьяный и противный, искавший коридор и низкопробных приключений.

– Где опять Томка шастает? – вслух подумала Юлька. – Уже час ночи. Из-за неё дверь нельзя закрытой оставить... Что я, нанялась её сторожить? Да-а... сегодня я так и не посплю, чикки-грубер!

Она шумно вздохнула. Закрыла глаза. Капризное воображение вдруг взбрыкнуло копытами и унеслось в громадный толстостенный замок... нельзя сказать, чтобы чистый.

В низкой мрачной комнате чадили факелы. На широкой кровати в окружении трёх пожилых служанок металась в родах маленькая бледная женщина. Это продолжалось уже третий день. Устали все: и она, и её недовольный раззолоченный муж, у которого из-за неё сорвался визит к соседу, где его ждали веселье, пир, охота, женщины; устали повивальные бабки и служанки, устал весь дом. Пасмурный день придавал родам особенно тягостный оттенок.

Муж неподвижно сидел в главной зале, погрузившись в нездоровую дрёму, от которой у него болела голова. Крики роженицы не настигали его, но он знал, что она кричит, и это раздражало его и усиливало головную боль. Он ждал конца с досадливым терпением, и ему было всё равно, каким будет исход. Вечером он увидел перед собой вестницу. Женщина, низко поклонившись, поведала ему робким голосом, что положение тяжёлое и спасти можно только одного из двоих. Как господин прикажет, так и сделают повивальные бабки.

Он встал, медленно прошёлся мимо тяжёлых колонн и решил:

– Ребёнок.

Услышав шёпот повивальных бабок, роженица закусила губу и молча заплакала...

Юлька представила, как повивальная бабка всаживает в тело женщины нож и режет шар натянутого живота...

Ну, вот, нагородила ужасов. Злобное она существо, злобное. Да? Да.

Так где Ты, Господи, и придёшь ли вообще, чтобы вразумить недостойное создание, утонувшее в собственной тупости?!

Покой... Поскорее бы пришёл покой... чтобы спокойно забыть Маргариту, Катерину и Луизку, не нуждающихся в памяти... чтоб не волноваться и чтоб ровно держалось дыхание... Может, предложить им шоколадку, чтобы они были со мной повнимательнее? Бедные, сколько им приходится терпеть из-за юлькиного характера! Иногда хочется Снегурочкой испариться и исчезнуть ото всех.

Юлька усмехнулась. Бредни напридумывала. Почище Дуси, который в письмах зовёт её то «богиней», то «незабудкой», то «единственной», то «сокровищем». Да уж, сокровище. Хуже некуда. Лучше бы он в Катерину влюбился. Катерина обворожительна, ах, это чудо, что за Катерина! Ни один парень не удерживается от томления в груди, когда знакомился с ней поближе. В ней есть истинно женское, ей хочется подчиняться, ловить взгляд, слово, жест, защищать и одаривать, ласкать и целовать без конца. Так однажды сказал Жорка в порыве пьяного откровения, когда Юлька и он стояли в ночи на крыльце общаги и ждали переодевающихся Катерину и Марго. А Юльку Жорка назвал слишком странной для того, чтобы её любить. Ясно, мужчине от женщины ума не надо, а тем более странностей. А что надо? Сочувствия, ужина и детей. А любовь – что? Она проходит – как вода высыхает на солнце, слетая с тела.

Надоело сидеть на Томкиной кровати. Юлька перетащила себя домой. Её кровать – не просто пружины в четырёхугольном каркасе. Настоящий дом, настоящий мир. И плакано, и целовано было, и написано-придумано, и выучено, и говорено... Много чего происходило на студенческой кровати. Может, и сейчас помечтать?

Не спится. Хм... Обычно Юлька любила поспать, потому что ей снились необыкновенные сны, не сны, а сказки. А вдруг сны – это уходы-походы души в параллельный мир, и когда-нибудь, после смерти, Юлька попадёт туда на одну следующую жизнь? А? Заманчивая штука, честное слово!!

Вчера Юльке приснился дворец в зелёном солнечном бору, белоснежная принцесса и черноволосый принц в голубом плаще и золотой короне... Под ними – горячие скакуны... И ведьма, до жути похожая на Луизку, глазеющая на них через еловые ветви...

Луизка, Луизка... Нет, она не равнодушная. Она ожесточённая. Отца нет. Коммуналка. Безденежье. Дура-соседка по квартире, хобби которой - портить людям жизнь. И придачу – в миниатюрном тельце Луизки и ум, и поэтическая организация. Ей бы любовь встретить, Луизке, вот бы она и оттаяла бы. Чудо, что за женщина получилась бы, не хуже, чем Катерина. А Марго... бедная Марго!

В прошедшую субботу Юлька, Марго и её поклонник Федя собрались вечером поиграть в настольный теннис в парке. Фёдор должен был их встретить у общаги, когда они возвращались с фотодела.

Действительно, он сидел на скамеечке и ждал их, мрачный, как голодный Кащей Бессмертный. Увидев ожидаемых, он встал, подошёл к ним и отозвал Марго. Мельком Юлька заметила, какой он был решительный, упрямо-мрачный, с нервными движениями холёных рук... как феодал, чикки-грубер! А Марго стала беспокойная, тревожная. Когда подошли к дверям общаги, Фёдор отдал Марго письмо и ушёл, едва кивнув на прощание.

У Марго пылали щёки. В комнате она раскрыла письмо, боясь его читать. Прежде, чем глаза её успели прикоснуться к строчкам, она сказала Юльке: «Или он признаётся мне в любви и делает предложение, или же – от ворот поворот».

В квартире никого не было, кроме них. Юлька ушла в свою «двушку», гадая, что в письме, и желая Марго свадьбы, а та заперлась в «трёшке» и читала, читала короткое-длинное письмо. Царила тишина. Затем Марго шумно вышла из комнаты и заперлась в ванной, включив воду. Минут через десять она появилась у Юльки и тихо произнесла: «Он сказал, что я не люблю его, и не хочет навязываться, и потому уходит навсегда. Господи, да почему он так?! Дура я, дура! Кругом виновата». Развернулась и ушла, легла, зарылась в подушку.

«Так мне и надо, так мне и надо», – тупо повторяла она, а Юлька бесилась: да как же он не подумал, что за боль причинит девчонке? Эгоист проклятый. Неужели нельзя было подождать, терпеливо поухаживать... Если он её любил, то мог сделать для неё это немногое, не развалился бы. Так нет, какое самомнение, какая удаль, какой жест! Какая жестокость – вот что самое правильное. Только о себе подумал, гордость его повыпендриваться решила. Давай, Марго, страдай, сколько хочешь, а он тут уже не при чём. Тьфу на него!

А может, он... прав?

Нет, ничего страшного, ничего плохого. Надо любить. Главное – любить. Тогда, хоть и больно от неразделённости – но ты есть. Всё плохое пройдёт. Начнём любить.

Но люблю ли я?

Юлька взяла с полки зеркальце и приблизила к глазам. Действительно, любила ли она кого-нибудь, кроме себя? Да и сильно ли любила себя саму? Нет. Она вечно была недовольна своей заурядностью, иногда – тупостью и невежеством, иногда – поведением, и эти «иногда» связывались в полотно такого ежедневного «часто», что за обозримый последний год она редко чувствовала себя счастливой.

Юлька уселась у окна, отодвинула железную лампу и удобно облокотилась о стол. Напротив замолкала соседняя общага. Юлька отыскала восьмой этаж, третье окно справа. Там не спали, и Юлька, млея, погрузилась в воспоминания.

Был летний вечер перед экзаменом. Юлька сидела, как сейчас, у окна. Внизу, в досуговом центре, соединяющем переходом два общежития, шла дискотека: вопила музыка и орали парни на улице. Из соседней общаги, с восьмого этажа – третье окно справа – на Юлькино окно пустили зеркалом большого солнечного зайчика с закатного, но пока ещё сильного солнца. Юлька открыла окно и помахала рукой: привет, мол. И ушла учить. Учит, а по комнате бегает шаловливый зайчик. Юлька смотрит на него и смеётся. Вдруг шарик света погас: на восьмом этаже спрятали от солнца зеркало. Захлопнули окно. Юльке стало грустно, она вздохнула и с ногами забралась на кровать.

Через десять минут в дверь постучали. Во всей квартире Юлька была одна и поэтому пошла открывать. Щёлкнул замок, распахнулась дверь – и солнечная улыбка мускулистого парня в белой футболке брызнула прямо в глаза, как белый теплый луч.

Юлькино сердце стукнуло: он! И точно. Смотрит она на него и, как не от мира сего, слышит:

– Это третье окно с краю, девушка, я правильно сосчитал?

Она ответила:

– Да.

– Правда? Тогда я к вам.

– Ну, проходите. А что вам нужно?

Он шире заулыбался.

– Просто в гости. Можно человеку в гости прийти?

– Просто так? – спросила Юлька.

– Ну да. Можно же просто поболтать?

– Можно, конечно.

Что-то лукавое летало по его лицу.

– Тогда... я пройду? – уточнил он, склонив к Юльке голову.

– Ну проходите...

Интересно, как же он назвался?.. Юлька напряглась. Нет, не вспоминается. Саша, что ли... Или нет?

Они проговорили до глубокой ночи. Он заканчивал четвёртый курс оркестра в институте культуры, должен был работать в театре оперы и балета. Турист, альпинист, подводник, геолог и вообще прекрасный человек. На Юлькин взгляд.

Он сидел на Томкиной кровати, Юлька – напротив, на своей, он смотрел на неё, а она на него, они слушали друг друга, между ними вздыхала ночь и горела железная лампа, они не знали, что было и что будет, и это не хотелось даже знать, а просто настоящее уютно устроилось в них и сблизило сильно и ненадолго.

«Пусть ненадолго встретится счастье, некрасивая нежность моя...».

Встретилось... и ускакало.

Господи, неужели никогда больше такого – нет, не парня, а именно т а к о г о подарка серо-скучной судьбы – не встретить?

Юлька встала, подумала. Подумала и грохнулась на кровать. Пружины проскрипели «ай-яй-яй» и потихоньку затихли. Пора спать. Глаза закрывались, немело тело, кружилась голова. Юлька с трудом скинула и бросила на стул халат, надела сорочку, забралась под одеяло, пахнущее пылью, и с наслаждением перевернулась на подушке.

Христос... Господи… жить ещё долго... прожить бы без злобы... и помнить лишь хорошее...

Ах, спать же охота! Иллюзии... Иллюзии ночей, которые проходят без сна...

1988-1991, май 1995

ПА-ДЕ-ДЕ ДЛЯ ОЛИГАРХА

Бах! Ба-бах! Бах-ба-бах! Канонада выстрелов с полноценным грохотаньем, свистом и вспышками, озаряющими тёмно-синее небо, не напоминало войну ни родному из отглаженных людей, кокетничающих напропалую с очередным вечером их жизни. Огненные яркие цветы фейерверка вызывали у Торгашева несильную боль в глазах.

Рыбасенко кивнул на небо:

– Дорого встали?

Торгашев коротко хохотнул:

– Ничего, справился, не надейся. Это вообще для меня мелочёвка. Вон, вишь, собрались, любуются, клопишки и клопихи. Все нарядные, изячные. До чего я это обчество люблю и уважаю! Это, понимаешь, Рыбасенко, моя надстройка: и не нужна особо, и выбросить жалко. Потому, как она, Рыбасенко, украшает, прести-жирует…

– Чего делает?

– Престижирует, Толенька.

– Это, значит, что именно делает-то, Сан Ваныч?

– Престиж делает, круглая твоя голова.

Хохотнул Торгашев. А чего не хохотать? Юбилей у него. Шесть десятков не зря прожил. Не зря – потому что всё у него есть, всё, что хотел в жизни, наворовал у людей и у государства – опять-таки, в общем, у людей. Теперь можно руки мягко потирать, глаза на честнолюбцев щурить: мол, ваша честность – нищете порука, глупости родная сестра, а я – изворотливый, хитрый, умненький, без стыда и совести (кому эта лабуда в карьере пригодилась?!), наверху сижу, да на вас плюю, а вы утираетесь и слова поперёк сказать не умеете, не то, что сковырнуть меня с этой верхушки матблага, то бишь, материального благополучия.

– Хорошо сидим! – пропыхтел расхожее.

Рядом три фуфы напомаженные, напарфюмированные: жена молодая, четвёртая по счёту, дочь от первого брака, как водится, и её последка-внучка – тоже нафифиченная уже, глаза бесстыжие, хищные. Его, Торгашева, глаза. Его порода. Сын меж гостей бродит, побирается. Это младший, от третьего брака. Старший, от второго, в МЛС сидит, в тюряге, то бишь. Смошенничал некстати. Не умеешь, не суйся в незнакомое болото, кому по башке стучали? Учись, дурак, учись, чтоб уметь концы в воду прятать, чтоб ни одна свиная сука с-под тебя жёлуди не выкопала. А если выкопала, то доказать, что эти вонючие жёлуди твои – не сумела бы.

Торгашев рыгнул. Окинул ищущим взглядом накрытый яствами стол. Сыт, а посмотришь на блюда, и поневоле рука к куску тянется. Вроде, и не голоден давно, а побаловать себя охота – то одним изыском, то другим… Вот и выросли брюхо, подбородок, щёки… Где тот пацан тощий с густым чёрным вихром на макушке? Какой он тогда был… глупый, вот какой. Глупый, одно слово.

– Сан Ваныч, не томи, налей вина, чё, не видишь, у меня пусто? – ввинтился в голову Торгашева звонкий девчачий голосок.

– Как в черепке, так и в рюмаке, – отвесил Торгашев в отместку за звонкость. – Рыбасенко, налей Кристюхе водки.

–Не, я водку не пью, ты же знаешь, лапусик, – закапризничала звонкоголосая.

– Ты, Кристюсик, не спорь! – рявкнул Торгашев и медленно воззрился на украшавшую соседний стул свою молоденькую жену.

Зачем он её взял? Ни уму, ни сердцу. И постель ему уже гораздо менее интересна, чем прежде. Отошли порывы, вытекли, как в трещину антикварной вазы. Иногда только вступит, потянет… и то он быстро пресыщается. Пресно… хоть и тёлка молодая. Да, кроме неё, сколько угодно и каких угодно к нему прибегут! Позови, помани – у ног лягут, шершавые пальцы с шишками оближут, лишь бы им «зелень» обломилась с чужого денежного дерева. И все красивые, все одинаковые. Как… матрёшки какие-то расписные. Или колонны у дворца. Где он, Сан Ваныч, – дворец, а они, девахи, колонны. Бери любую! А вот не тянет… Не в теле, видно, соблазн.

Жёнушка надула дрессированные губки, оплаченные из кошелька мужа.

– Лимон передай, чем закусывать-то ещё?

Падчерица передала ей блюдечко с колёсиками лимона. Лицо её выражало такую же кислятину. Мачеха, моложе падчерицы лет на двадцать, подняла рюмку и, отставив мизинчик, жеманно выпила, поморщилась, отправила лимончик в ротик, зажевала.

Эх, семья… Холёная, сытая, красивенькая. Как раз то, что он хотел, к чему стремился. Чтоб богато, понимаешь?

А жена, искоса поглядывая на него, фыркала про себя, затуманенная спиртным: «Плешивый старый козёл! Да если б не твои деньги, сидела б я с тобой? А за деньги, понятно, расстелюсь перед тобой, козлик мой рогатенький! И не заметишь, что я тебя не люблю. Тебя не люблю. Люблю Макса Журинского. Но тот бедный. Бедный, но симпатичный».

Фейерверк бахнул в последний раз. Огни потухли, оставили в небе полоски дыма. И они тоже вскоре развеялись.

«Тыщ триста сгорело, – подумала недовольно дочь Торгашева Эдита, по мужу Халамайзер. – Лучше б мне отдал, хоть на дело б пошло. Брюлики себе б купила. Съездила б на океан. Или б часть долга оплатила. А тут – просто в небе сгорело. Тьфу! Совсем отец на старости лет оребячился, смотреть тошно».

Ей поднесли шашлык, и сытая мадам Халамайзер с жадностью вонзила великолепные искусственные зубы в истекающее соком ароматное мясо. Мачеха Кристюха тоже от шашлычка не отказалась.

А Торгашев ел и осоловело разглядывал соседей по столу. Всех он знал. Кто-то под его дудку плясал. Кто-то с ним на пару дудел, а кто-то дудел ему самому. Но представителей третьей категории было приятно мало, по пальцам пересчитать.

К Рыбасенко подошёл Макс Журинский. Нагнулся, шепнул в дряблое ухо несколько слов. Метнул карие очи на патрона. На патронессу не метнул: к чему наслаивать подозрения и, как следствие, – проблемы? И вообще, хватит развлекать Кристюху, чего доброго, места лишишься. А то и головы. А это о-очень некстати, право слово. Макс скромно удалился в темноту. Ему сегодня вести поздравительный концерт для юбиляра.

Рыбасенко придвинулся к Торгашеву:

– Сан Ваныч, танцорки и всё остальное готово. Макс уверил, как велено, так сделано. И сюрпризик для гостей. Чё за сюрпризик, колись, старый вяз, в тайге увяз.

«Или в цепях», – хохотнул Торгашев, а вслух не стал.

– Щас увидишь своими гляделками, – обещал он. – Как говорится, устраивайтесь поудобнее, парни и девки, будем конфеты разбирать.

На возвышении с тёмно-бордовым задником появился элегантный Макс Журинский и объявил мягким чарующим голосом, глядя на босса:

– Сегодня знаменательный день для нашего дорогого, незаменимого Александра Ивановича Торгашева, которого знает, наверное, полмира, а другие полмира мечтали бы знать накоротке.

Смешки и хлопки. Торгашев расплылся в довольной усмешечке. Макс продолжал:

– В свой шестидесятилетний день рождения герой дня приготовил для вас сюрприз. Горлодёры и ногодрыги – дело обыкновенное, а Сан Ваныч, как вы знаете, любит всё редкостное, исключительное. Поэтому он привёз в наше захолустье… – Макс сделал паузу и обвёл карими глазами столики. – … балерин из Большого театра!

Гости похлопали, похихикали, покричали в своё удовольствие, оценив шутку. Макс отвесил ювелирно точный, уважительный поклон и подарил толпе лёгкую улыбку.

– Ну, конечно, не из Большого театра, а из областного балета, но девочки все талантливые, прекрасные, настоящие профессионалы! Солистка – лауреат многих престижных балетных конкурсов области, страны и мира, наша знаменитость, стоящая в начале большой творческой судьбы – Нина Забелина!!! Поаплодируем ей и девочкам!

Хлипенькие аплодисменты быстро сошли на нет. В тишине ясно, твёрдо простучали утяжелённые кончики розово-атласных пуант. На сцене появились феи в пышных полупрозрачных платьях – шопенках. В свете направленных прожекторов засверкали в волосах диадемы с искусственными стразами.

Балерины выстроили мизансцену и замерли. Накрашенные лица их стыли от усталости. Не впервые они выступали на крутой вечеринке именно как балерины, а не как вульгарная подтанцовка-кордебалет. Им снова заплатят и, может, накормят, и ещё отвезут домой… Деньги хорошие, можно постараться… А можно и не стараться, потому что они сегодня массовка… та же подтанцовка, только классическая.

Вся работа у Нинки Забелиной. Хорошо, что не все деньги. Но Нинка – что? – не от мира сего. Для неё деньги не смысл жизни, а лишь её побочное явление, необходимое для здоровья и целомудрия: то бишь, правильно питаться и прилично одеваться. А одеваться – чтобы скрыть свою наготу или не замёрзнуть на морозе, а не приукрасить себя в целях словить мужика или чтоб девчонки обзавидовались…

– Сергей Прокофьев «Ромео и Джульетта», – назвал Макс Журинский, заглянув в листочек. – «Танец Джульетты-девочки». Музыку!

– Да, – пробормотал Торгашев, – музыку нам.

Образовалась заминка, и Макс, сверкнув гневно карим глазом на виновника, широко блеснул белозубьем и снова заглянул в свой листочек.

– Хореография этого удивительного… э-э.. номера – Григоровича. Если кому-то это что-то говорит!

Виновник торопливо кивнул, и Макс спрыгнул со сцены, сооружённой возле особняка специально для юбилея.

Торгашев снова рыгнул. Причмокнул: вкусен шашлычок под балет! Кивнул девочке-официантке, глазевшей на волшебство денег и власти, к которому оказалась причастна. Девочка скользнула преданно, тонкой струйкой налила олигарху бокальчик красненького. Торгашев поднёс бокал к блестящим от мясного сока и жира губам. Выпил, смакуя.

Динамики музыкально ожили, и высокомерно жующую толпу гостей обвила звуками незнакомая им, непривычная и оттого оригинальная мелодия. В пресыщённых взорах появился намёк на интерес.

Тоненькая девушка с чистым, без всякого грима, лицом, выбежала гран-жете, замерла, взмахнув плавно изящными руками, на цыпочках пролетела пакурю; перебирая ножками в па-де-буре, снова пробежала, застыла в арабеске.

На этом осмысленное внимание зрителей переродилось в неосмысленное, а затем и вовсе переключилось друг на друга и на столы. Кроме, как поесть, надо старые связи поддержать, новые завязать, себя предложить, предложенное оценить. Без этого что за смысл в вечеринке? Это простолюдины с голодными глазами могут веселиться без причины. Потому и кличут их согласно уму – дурачинами. И причины у них дурачинские, и сами они такие же.

Балерины от пренебрежения, которое дышало на них, сникли вовсе и танцевали свои партии неохотно, абы как, успевая позёвывать и перешёптываться.

А миниатюрная девушка – почти девочка, похожая на фарфоровую статуэтку, неправдоподобно живую, – не играла, а была той Джульеттой, не ведавшей за пятнадцать лет своей уединённой роскошной жизни ни горя, ни забот; девочкой, открытой для возвышенной любви, верности и жертвенности. Предчувствие смерти не тревожит её, зато от предчувствия любви у неё трепещет душа. Она знает: её избранник, её половинка должен быть уже совсем рядом. Нужно только внимательнее смотреть и слушать сердцем, и тогда она поймёт: вот он!..

Торгашев смотрел на летающее дитя сперва расслабленно, едва ли ощущая удовольствие – даже чисто формально эстетическое. Затем что-то сбрякало в его глубоко спящей до бессознательности душе, и глазки его налились мыслью… вернее, и не мыслью, а тенью воспоминания, и чувством, вызванным тем далёким по времени событием, которое это воспоминание и пробудило.

Глазки его расширились. Сузились. Брови сошлись, собрав морщины в одну решётку. Лицо как-то опустилось, опустело, огрузло. Ох, эта девочка-сонеточка!.. Как на ту похожа… на ту, которая тогда… танцевала…

Торгашев поджал мягкие губы.

– Растревожился, что ли? – пробурчал он про себя. – Знать бы, в какое дерьмо наступишь, ногу бы подальше замахнул. Как похожа…Уволю Макса. Где достал эту…

Он прищурился на родню. На гостей. Никто ничего не заметил. На него не смотрели. На балерину – постольку поскольку. Успокоился. Смотреть больше не стал. Зарылся пятаком в шашлыки. А в шашлыках не мясо виделось, а бесстыдно обнажённое им тело, а в мясном соке – кровь. А в ушах, перекрывая Прокофьева, стояло рыдающее: «Не надо, не надо, не трогайте меня, ну, пожалуйста, пощадите!!». Не пощадил.

А она словно воскресла в этой сияющей целомудрием Джульетте. Торгашев пытался не видеть её и чувствовал себя так, будто в его грудь вставили инородное тело, и ему не то, чтобы больно, но болезненно противно и неудобно.

Никто этого не видел. Ели, пили, разговаривали – налаживали, – глядели на арабески, гран-жете, па-де-буре и прочие красоты балетной хореографии, а так как зачастую не понимали, о чём говорит им язык танца, то, собственно, ничего и не испытывали.

А Нина Забелина видела вокруг себя средневековый зал, освещённый толстыми свечами, тусклыми сумеречными лучами, струящимися из узких стрельчатых окон.

На стенах гобелены. Вокруг разряженные кавалеры, разнеженные дамы. Играет придворный оркестр. Среди молодых людей кто-то смотрит на милую девочку, открывающую жизни своё сердце, и невольно радуется вместе с ней.

Нина вся в танце. В ней столько искренности, она так упоена движением, что не замечает, где, для кого и с кем она танцует во всю силу души и тела. Отточенный взмах, отточенный поворот, натянут носок. Иногда она видела небо, и тогда ей казалось, что движимая вдохновением, она танцует среди звёзд и, летя в гран-жете, ступает не на дощатый пол, а на разбегающиеся в космосе галактики.

Нина забыла о голоде, не видела ощупывающих взглядов, не помнила о проблемах, кусающих её изо дня в день, и танцевала самозабвенно – так, как танцует гений, живущий в танце так, как мы, пешеходы, в ходьбе.

Последнее па, и юная балерина склонилась в реверансе. Ей похлопало несколько человек, в том числе, и Макс Журинский, который, заглядевшись на чистую красоту, диссонансом звучавшую на роскошной убогой вечеринке, в паузу не успел объявить следующий номер. Он смотрел, как стояла, устремив взгляд в небо – так, словно сама устремлялась и летела ввысь – черноволосая черноокая Джульетта, и гадал: что ей там чудится в вышине такого, чего не видит он?

Звуки музыки вдохнули в трепетную статуэтку жизнь, и она сделала первое па – лёгкое, волшебно певучее, если можно так сказать о безмолвном жесте.

Нина Забелина танцевала, а Торгашев исподлобья глазел на неё, вытирая салфеткой жирные пальцы. Он вытирал их один за другим, медленно, тщательно, словно совершая некий бессознательный ритуал, помогающий тяжёлому мыслительному процессу. Он вытер пальцы на один раз, отбросил салфетку, взял вторую салфетку и принялся вытирать пальцы во второй раз.

Когда Торгашев заметил внимательные глаза Журинского, следящие за балериной, он хмыкнул и так же медленно, сосредоточенно, палец за пальцем, вытер руки третьей салфеткой.

– Хорошо, хорошо, – пробормотал он под нос. – Клюнул на чистоту. Кто ж не клюнет… Особенно, если в твоей власти её испоганить. Я вот тоже, однако…

От вновь проступившей яркой картинки терзаемого в давнем прошлом девичьего тела и вступившего в уши страшно рыдающего умоляющего голоса Торгашев скривил губы и на мгновение зажмурился в яростном недовольстве.

Что за дела? Как она смеет, дура спичконогая, напоминать ему, кричать ему беззвучно о грязи, которую он давно перешагнул, вытерев сапоги о коврик едва живой от стыда и насилия кожи… души?! Впрочем, какая там душа? Слово просто красивое, чтоб его к месту присобачить: душа, мол, рвётся из последних сил, чтоб хто-нибудь её простил… Или, там, душа поёт… Распелась, видите ли… Ёшкины гробы…

Частичка Шопенианы, ласкающей медленными па поверхность недолговечной сцены, привлекла внимание гостей от силы на пару минут. Всё было хорошо: и угощенье, и развлечение, и сюрприз. Правда, многие надеялись, что скучная классика скоро кончится, девушки сбросят свои длинные шопеновки и покажут кордебалет или стриптиз. Только двоих зацепило благородное искусство: Макса Журинского и Сан Ваныча Торгашева.

Растаяли в ночи последняя нота и последнее движение танца. Нина склонилась в поклоне, отставив ножку, и только сейчас увидела, где она и перед кем. Тихонько вздохнула и, не вслушиваясь в равнодушный говор столиков, ушла со сцены в подсобку, где переодевались артисты.

Журинский мотнул головой, встряхнулся, возвращаясь в свой мир, и уткнулся в синюю папку с программкой концерта. Повезло, что замашки у нового босса Макса – типично советские – без зверств и извращений. У прежнего патрона, молодого бандита Асфаля, всего этого было навалом.

Как живёшь, так помрёшь, – это правда. Схватили Асфаля конкурирующие братки и перед смертью оборотня напотешились; и зубы рвали, и ногти, и… Короче, средневековые заплечники отдыхают.

По спине Макса пробежали мурашки. Нет, есть всё же Бог на свете: и Асфаля наказал, и Макса от такой участи избавил. А для Торгашева поработает ещё годик-другой, и уйдёт. Связи есть, денег подкопил. Можно своё дело организовать: идея одна есть, дельная.

Макс Журинский откашлялся, сильным движением запрыгнул на сцену и громко объявил:

– А сейчас вашему вниманию предлагается выступление человека, который умеет делать то, чего мало, кто умеет делать: фокус-покус! Вас удивит маг и волшебник Борис Мысловский!

Звукооператор включил музыку для релаксации, и гости оживлённо зааплодировали при виде невысокого худощавого мужчины в чёрном смокинге, в чёрных перчатках, шляпе и полумаске. Красные губы под чёрными усами радостно, по-американски улыбались, показывая зубы.

Макс посмотрел на Сан Ваныча: доволен? Поймал его взгляд. Торгашев жестом подозвал его к себе. Послушный Макс поспешил на зов, согнулся возле хозяина, приготовил ручку, чтоб записывать распоряжения.

Услышав приказ, отданный едва слышным шёпотом, Макс окаменел. Торгашев взял его за воротник дорогой рубашки, потянул к себе и повторил, что хочет.

– Ты понял, Максим? – сквозь зубы прошипел Торгашев прямо в упругое молодое ухо. – Ты понял?

– Понял, – подтвердил Макс.

– Выполняй, Максюха, озолочу. С человеком познакомлю, он тебе твой бизнес обезопасит, когда от меня уйдёшь, с налоговиком сведу, чтоб от поборов увильнуть, слышь, Максюха? – шептал-шипел Торгашев. – Сделаешь, Макс, на волю отпущу. Ей, слово! Иди ж.

Макс выпрямился. Буквально секунд пять постоял, затем круто развернулся и деревянно, с застывшим лицом, направился к подсобке, откуда выпорхнули на волю переодевшиеся в топики, коротенькие юбчонки или шортики балерины. Они прыснули по тропинке прочь, то и дело оглядываясь на чужой праздник, завидуя и отчаянно желая очутиться на подобном празднике не теми, кто развлекает, а теми, – кого.

Среди спичконогой стайки балерины Нины не было, и Торгашев расслабился, ухмыльнувшись. Ничего, Макс дело знает, недаром он с бандюгой Асфалем знался, под его началом ходил. Да, он дело знает, зарубает тёлку по полной. И она соединится в сознании Торгашева с той, давнишней, и покинет его. Да. Покинет. Он отомстит. Первой отомстит снова с помощью второй. И себе отомстит.

Он покрылся кожей броненосца, панцирем черепахи, колючками дикобраза за десятилетия борьбы за… за вот эту вот вечеринку? За вот эту вот вечеринку. В том числе.

Что-то он повторяется. К чему бы это? К смерти?

Он поглядывал на дверь подсобки, чмокал губами, прислушивался. Из-за музыки вряд ли что можно услышать, только громкие крики. Но Макс наверняка зажал девчонке рот. А то и оглушил. Должен ведь он чему нужному у Асфаля научиться? Асфаль такую фифу бы не пропустил. Зверство у него в костях проросло. Чтоб кто под ним ходил и им не заразился?! Сказки, ребята, сказки. Из костей страха вырваться почти невозможно. Макс за два года спокойной жизни вряд ли сумел от него избавиться. Страх смерти – если ослушаешься хозяина.

Ну, Журик, кончай с этим. Надоело терзаться воспоминаниями. Хочется, наконец, праздновать собственные успехи.

Торгашев нетерпеливо забарабанил пальцами.

– Па, не стучи, – недовольно пробурчала Эдита Халамайзер. – Башка раскалывается от этой релаксации, а тут ещё ты барабанишь.

Торгашев зыркнул на неё, но промолчал. Неохота трудиться горло драть.

После фокусов помощник Макса объявил какую-то певичку с прикрытыми частями тела, тоже областного масштаба. И когда, спев под фанеру две песни и повертев бёдрами, она выводила заключительные ноты, дверь в подсобке, наконец, отворилась.

Руки Торгашева замерли на полустуке. Рыбасенко зевнул, похлопывая певичке, и резанул взглядом по Торгашеву: как, мол, у босса настроение? Но Торгашев смотрел в сторону, и Рыбасенко отвернулся.

Из двери вышла Нина Забелина. Длинная юбка без разрезов, блузка с длинными рукавами, на черноволосой голове – бежевый газовый шарфик, чёрные очи потуплены; через плечо перекинута сумка с костюмом. На шее тоненькая цепочка, на цепочке простой крестик.

Нина ступала по дорожке немыслимо легко, словно продолжала танцевать Шопениану. У неё был отрешённо счастливый вид, и Торгашев ощутил, как у него вытянулось лицо. Неужели?!

Нина вдруг остановилась. Перекрестилась спокойно. Поправила свободной рукой шарфик. Запрокинула голову, широко открытыми глазами впитала в себя свет звёзд – нереальный, поскольку звёзды излучили его миллионы лет назад. Это как танец: его след остался, а сам он уже исчез…

Из провала подсобки показался Максим. Он не отводил от Нины взора. Торгашев не понял, что в нём. Девушка обернулась к Максиму и улыбнулась. Он улыбнулся в ответ. Нина заскользила дальше. Чёрная юбка хлопала по ногам. Тоненькая фигурка растворилась в темноте.

Как нечто невероятное, увидел Торгашев, как бывший пёс Асфаля быстрым движением смахнул что-то с глаз.

«Интересно, почему?» – подумал Торгашев.

Выпил залпом рюмку водки, посидел и хрястнул её об землю.

« А где мои слёзы?» – сказал он себе.

Праздник продолжался. Начались танцы. Что начнётся завтра, он впервые не знал.

9-24 февраля 2010

СПЕКТРЫ ЗВЁЗД В ДАЛЁКОМ УЛЬТРАФИОЛЕТЕ

…

Да не придёт он сегодня. Как он сегодня придёт, ежели он плох совсем? Девяносто лет! Ссохся, как сухостойный камыш. Кости при ходьбе – да какая ходьба! – названье просто, а на самом деле поползновения на передвижение, – кости потрескивают, будто сухие дрова в печке. Выцветшие глаза (ах, какие глаза-то были! – очи, не глаза! – девчонки дыхания лишались!) слезятся…

Воля Авелевна вздохнула неслышно, припоминая ненаглядную свою неразрывную половинку – Евсейку Захаровича… в том смысле, конечно, Евсевия, не Евсейку. Хотя теперь его вновь можно звать, как в детстве, Евсейкой, потому как всё равно тут же забывает своё полное прозвание…

Праправнук младший, Кузьма, коему три года отпраздновали двадцать два дня назад, тоже своего отчества не помнит – Брониславович. А фамилию – тем более, потому что начинается она с шипящей, а с ней он пока не в ладах.

– Шигаева!

Ой, испугала. Вот ведь тихая какая…

– Не спите?

– Не сплю.

– Таблетки перед сном выпили?

– Выпили.

– Всей палатой, что ли? Пили?

– Нет-нет, я одна выпила, Светочка, простите…

– Всё. Спите. Ежели что – кнопка слева от кровати, жмите смело.

– Нажму, если что, Светочка. А сончас скоро кончится?

– Скоро, скоро. Вам это к чему, вообще? Огород побежите копать?

– Да боюсь, вдруг мой Евсевий вздумает наведаться. А он же, знаете…

– Знаю, знаю. Не беспокойтесь! Встретим, если дойдёт. Всё, лежите тихо.

– Да, Светочка. Спасибо.

– Шшш!..

Уф. Дверь закрыла. Где ей, востроносой, востроглазой, быстроногой, с весело прыгающим сердечком понять старую-старую, лёгкую-лёгкую, будто в ожиданьи смерти сбросившую лишний вес плоти, Волю Авелевну?

Если б знала эта вертлявая, суматошная Светочка с изукрашенным личиком, какой красавицей была Воля Авелевна в её годы! А каким богатырём – суженый её Евсевий Захарович! Куда там нынешним-то против них обоих! До сих пор вон, кто видит фотопортреты молодых Шигаевых, диву даются и не верят, что такой красоты люди бывали…

А теперь вон что… Унесла старость роскошь красоты и силы, подарила нешуточный покой, отрыв от всего мирского, от всего, что прежде волновало и заботило их. Такой-то покой в старости одной и возможен. Всякие дела и заботы памяти и соображения требуют, а когда ты их лишён, то и проблемы уже терзают уставшие души…

Воля Авелена глянула в окно. С подушки ей виделась лишь соседняя многоэтажка современной постройки и небо.

Хорошо тем, кто лежал на втором этаже: для них высовывали свои верхушки ряды ясеней и клёнов, посаженных вдоль тротуаров широкого бульвара, поблёскивала окнами высокая трёхэтажная школа, и отлично слышна была беготня утренних прохожих, спешащих на работу, обедешных школьников, вечерних отработавших и неспешное касанье туфелек и кроссовок ночных влюблённых; и, конечно, куда уж тут без неверного пьяного мотанья несчастных забулдыг, до умопомрачения забоявшихся когда-то суровых реалий жизни и бросившихся во тьму объятий повелителя хмельного забвенья…

До Воли Авелевны все эти признаки кипящей жизни доносились тоже, но словно бы издалека, словно со звёзд, которыми она любовалась бессонными ночами.

Ах, эта небесное богатство, эти космические бриллианты, эти загадочные ослепительные и невыносимо горячие шары – поближе к ним – невиданное громадьё, которое невозможно понять разумом, принять зрением; подальше – просто яркие крупинки проса, кинутые во Вселенную щедрой рукой Бога…

Всю жизнь Воля Авелевна занималась звёздами в Московском Институте астрономии РАН (ИНАСАН) на Пятницкой, и до последнего времени деятельно участвовала в научных конференциях – «Горизонты Вселенной», «Звёздообразование в Галактике и за её пределами», «Ультрафиолетовая Вселенная», «Переменные звёзды, галактическое гало и старое население Галактики»…

В течение полувека она изучала звёзды сперва в отделе физики и эволюции звёзд, затем в отделе нестационарных звёзд и звёздной спектроскопии, позже – в отделе физики звёздных систем, а когда с мужем, сотрудником Центра астрономических данных Евсевием Захаровичем Шигаевым перебралась вслед за дочерью в Звенигород, то перешла в Звенигородскую обсерваторию, где, собственно, и отработала последние годы и последнюю конференцию о переменных звёздах.

Воля Авелевна не сводила подслеповатых глаз в очках с толстыми линзами с окна, за которым с несносной монолитностью, с претензией на вечность стояло многоэтажное здание городского суда.

И вокруг него – небо глубокой синевы, скрывающей любимые Волей Авелевной звёзды… Самые горячие из них излучают пропорционально больше ультрафиолетового излучения, чем наше солнце, звезда более холодная… Хотя и самая близкая…

В июле 1960 года она ездила с Евсевием на десятый международный симпозиум по астрофизике, посвящённый наблюдениям и интерпретации далёкого ультрафиолетового излучения небесных тел. Несколько дней они жили в старинном городе Льеже и, казалось, звёзды французского неба ярче и ближе, чем русского.

Однако впечатление это оказалось обманчивым. Когда они вернулись в Москву и в первую же ночь отправились гулять по пустынным (по сравнению с дневными) улицам, далёкие светила горели так, будто придвинулись к ним по мановению Бога на добрые сотни миллионов миль…

А как это красиво звучит (кто бы это в палате больничной оценил? Только бы родной Евсевий Захарыч…): ультрафиолетовое излучение звёзд и туманностей!.. С каким бы удовольствием она рассказала бы всем, кто лежит на соседних койках, что наличие в спектре линий некоторого химического элемента говорит о том, что он имеется в исследуемом теле, за исключением так называемых линий поглощений, наблюдаемых в спектрах звёзд, но возникающих в пространстве между ними.

До тех пор, пока слой излучающего газа можно считать оптически тонким, так что в нем почти совсем не поглощается собственное его излучение, яркость спектральной линии пропорциональна количеству излучающих возбужденных атомов, находящихся на луче зрения. Излучательная способность атома обратно пропорциональна времени, в течение которого атом может находиться в возбужденном состоянии…

Воля Авелевна мечтательно вздохнула. Кому бы ей рассказать, что для определения плотности вещества необходимо предварительно изучить его химический состав…

Что в спектрах подавляющего большинства космических объектов наблюдаются линии водорода. Это дает основание предполагать, что водород — наиболее распространенный химический элемент в природе, факт, подтверждаемый количественным анализом химического состава различных небесных тел…

Как работает у неё память на то, во что она была погружена всё цветущее время своей жизни! В звёзды!

Она смотрела в окно и прокручивала внутри себя такие ясные, понятные, любимые фразы: «Второе место по распространенности в природе после водорода занимает гелий, хотя принадлежащие ему спектральные линии наблюдаются значительно реже.

Это хороший пример того, как отсутствие в спектре линий некоторого элемента вовсе не означает, что его нет в исследуемом теле. Так, например, линии гелия почти не наблюдаются среди линий поглощения в солнечном спектре. Однако в спектрах более верхних его слоев, в частности, облаков раскаленных газов — протуберанцев, видны яркие эмиссионные линии гелия, что доказывает наличие его на Солнце.

В спектре солнечной короны совсем не видны линии водорода, хотя заведомо известно, что вещество короны имеет такой же состав, что и Солнце, и, следовательно, должно содержать водород. В обоих этих примерах соответствующие атомы просто находятся в таких состояниях, что не излучают и не поглощают легко наблюдаемых спектральных линий.

Для правильного определения химического состава необходимо учитывать, что некоторые атомы могут находиться в ненаблюдаемых или трудно наблюдаемых состояниях, как, например, в случае, когда все возбуждаемые спектральные линии находятся в далёком ультрафиолете.

Определение химического состава небесных тел на основе изучения их спектров — очень сложная задача. Она требует знания физических условий в исследуемом теле и применения методов теоретической астрофизики.

На основании изучения спектров звезд получены относительные числа атомов наиболее распространенных химических элементов. Они дают представление о распространенности химических элементов в космосе.

О содержании гелия в космосе судить трудно, так как его линии сравнительно редко наблюдаются. Возможно, его раз в десять меньше, чем водорода. Количество атомов всех остальных элементов составляет лишь около четырнадцати сотых процента от числа атомов водорода, а всех металлов меньше примерно в десять тысяч раз…».

Удовлетворённая погружением в прошлое, Воля Авелевна закрыла уставшие глаза, видевшие немало звёзд, галактик, туманностей, и задремала. Сончас, всё-таки. Здорово, что у звёзд не бывает сончаса, и они всегда готовы работать – то есть, излучать.

…

Евсевий Захарович положил руки на выступающие коленки. Большие белые ладони полностью покрыли круглые коленные шары. Как же он высох за последние годы! Усох сочный стебель, усох… И памяти осталось, как у котёнка неделишнего. Вот только запала в маразматический мозг знакомая до расстройства фраза – «Спектры звёзд в далёком ультрафиолете».

Что-то значила она для него. Что-то в прошлом. Перед глазами всплывали дома, дома, бледно-сиреневое марево, а в нём – силуэт стройной сетчатой башни на четырёх опорах в виде арках.

Чуть подсказал бы кто – и он обязательно бы вспомнил, что значат для него спектры звёзд в далёком ультрафиолете и та башня, протыкающая шпилем облака. Но он точно знал, что хотел бы подарить эти горяченные, кипящие и прямо-таки плюющие громадными языками плазмы звёзды любимой своей красавице Волюшке, которая и в восемьдесят шесть не утратила для него своей красы, мудрости и здравого смысла.

Эх, были б все женщины достойны звезды в далёком ультрафиолете, как ослепительно сияли бы их мужчины! Сильнее звёзд. И никому бы в голову не пришло умирать от тоски. Как умер в сорок восемь дет однокашник, однокурсник, однополчанин, друг и коллега… как звали-то бишь его?.. Ведь за упокой-то души покойного Евсевий Захарович всегда свечку ставил… а теперь все имена повылетали, как листья с берёзы… У Волечки надо спросить, уж она-то на память не жалуется.

– Волечка! – кликнул жену Евсевий Захарович.

Никто ему не ответил, и он забеспокоился: в чём дело? Что случилось? С трудом встав, старый астроном Звенигородской обсерватории потащился в другую комнату, в кухню, в ванную и на балкон, непрестанно взывая:

– Воля! Волечка! Ты дома, нет?

Тишина совсем встревожила его. Он зашаркал опять в кухню и с надеждой посмотрел на холодильник, где предусмотрительная жена магнитила напоминающие записочки.

И сегодня там – Слава, Боже!! – имелась разъясняющая бумажечка.

Евсевий Захарович в волнении прочитал: «Евсеюшка, не теряй меня: я в больнице из-за сердечного приступа. Дочери Анне звони 32-34-61, сыну Коле 32-48-82. Вечером приходит Анна, приносит тебе покушать. Скоро вернусь».

Это «Скоро вернусь» обнадёжило Евсевия Захаровича, что в жизни его буквально завтра опять появится любимая женщина, крепкая опора – та половинка, которую создал Бог Саваоф, и Господь Иисус Христос, Сын Бога Живого, говорил в Своих проповедях во время земной жизни.

Евсевий Захарович посмотрел в окно. Тихо за окном, выходящим во двор детского садика. В детском садике хорошо: за каждым твоим движением присматривают, направляют, кормят, поят, одевают, спать укладывают, развлекают: что ещё старому надо? Разве что лекарствами напичкать… И чтоб рядом жена была, Волечка…

У Евсевия Захаровича затеребилось сердце, будто птичьим вдруг обернулось, быстрым, нетерпеливым, вечно настороже: как бы он хотел скорее увидеть снова ненаглядную свою голубушку, звёздочку свою самую горячую и сияющую в ультрафиолете!

Он суетливо засобирался. Оделся в чистое, ещё глянул в записку-напоминалку, чтоб крепче запечатлеть место пребывания зазнобушки своей, и вышел из квартиры в суетливую чью-то жизнь, в неразборчивую чью-то сутолоку, где ему, выпавшему из неё по старческой немощи, не имелось уже места…

Город ему был совсем незнаком: сюда Шигаевы переехали шесть лет назад из Звенигорода, оставив трёхкомнатную квартиру старшему сыну Никите. Здесь, конечно, зелено, солнечно, снежно, рядом большое озеро… но всё настолько непривычное, чужое, что Евсевий Захарович от постоянной неуютности инда плакал по вечерам, сидя у окна в маленькой комнате перед тем, как встать рядом с Воленькой на молитву.

Хорошо всё же Бог придумал – звёзды создать. До чего они ошеломительные и прекрасные! Евсевий Захарович втайне от всех – кроме Бога, конечно, – надеялся, что после смерти, если пройдёт он мытарства и два его ангела-хранителя – тот, кого Господь дал ему при рождении, и тот, которого он прислал ему во время крещения, – унесут его в даль светлую, в чертоги небесные, что уготовал Вседержитель наш и Творец всего мира для любящих Его, – и там он сможет вечно узнавать тайны звёзд и исследовать их все до единой!

Почему бы нет? Ведь впереди – вечность и молодость!

Спектры звёзд в далёком ультрафиолете… Несомненно, он и без изучения спектров узнает, из чего состоят все звёзды во Вселенной!.. Лишь бы Воленька – по-православному, Оленька – была и там, у Бога, рядом с ним…

Евсевий Захарович закрыл дверь двухкомнатной «хрущёвки», которых понастроили в шестидесятые-семидесятые годы на погибель русских многодетных семей, медленно, держась за перила, считая каждую ступеньку, спустился с четвёртого этажа, открыл старую коричневую дверь на пружине и сделал вперёд несколько шагов.

«Нет, надо бы постоять, – решил он, озираясь и ничего не узнавая. – Куда идти-то мне теперь?»

По тротуару шла женщина средних лет, и Евсевий Захарович её остановил:

– Простите, пожалуйста, не подскажете, где у вас тут…

Женщина остановилась и улыбнулась:

– Что именно?

Евсевий Захарович заторопился:

– Да вот жену у меня… – он чуть было не сказал «отобрали», но спохватился и после заминки продолжил: – … в больницу положили.

Он был горд, что всё ещё помнил, зачем вышел из безопасной квартиры.

– А где она, больница ваша? Я не местный, ничего не знаю, – закончил он повесть о своём горе.

Женщина показала рукой влево:

– А туда идите. Через дорогу перейдёте и туда всё, туда. Увидите высокий жёлтый семиэтажный корпус – это и есть главная больница, хирургический корпус.

– Ой, спасибо тебе, доча, – обрадовался Евсевий Захарович. – Спасибо тебе большое. Тебя как звать-то?

Женщина подавила удивление и ответила не очень охотно:

– Тамара.

– Да благословит тебя Бог, Тамара, – от всего сердца поблагодарил старик.

Женщина кивнула и затерялась в улицах, а он потоптался нерешительно, сомневаясь, идти ему или не идти. Но тоска по Волечке снедала его лебединое сердце, томило его звёздную душу, и он зашаркал по асфальту в том направлении, куда показала женщина.

Пока переходил по «зебре» дорогу, он помнил, куда идти, но, оказавшись в стороне от мчащихся машин, напрочь забыл, о чём ему говорили. Пришлось просить о помощи мужчину лет тридцати пяти. Благодаря его указаниям, он прошёл немного вправо и свернул налево. В конце новой улицы возвышалось большое жёлтое здание, по форме приближённое к квадрату.

«Оно – не оно?» – гадал озабоченно Евсевий Захарович.

Пришлось вновь останавливать – теперь пожилую даму с ярким макияжем. Она, выслушав потерявшегося чужого кавалера, указала на жёлтое многоэтажное здание, пробормотав «туда, туда идите».

Евсевий Захарович хотел было объяснить, что в больнице лежит жена, но где именно лежит, он не знает, но пожилая дама отвернулась и важно прошествовала мимо. Похоже, она была глуховата.

Шигаев проводил её недоумённым взглядом: мол, не подождала моего вопроса, – и повернулся лицом к жёлтому зданию. Идти, вроде, больше особо и некуда: слева точно школа (во дворе бегают ребятишки с ранцами), справа горка с лесом и открытый всем ветрам, без решёток и заборов трёхэтажный «Дом быта» и длинный брусок, увенчанный странной крышей и вывеской «Городской суд».

Пройти Евсевию Захаровичу удалось немного, потому что он думал о звёздах и, добравшись до открытых ворот школы, забыл – не куда и к кому спешит, а где именно тоскует и болезнует сердцем незабвенная никогда его Волюшка – самый чистый и яркий свет в спектре звезды в далёком ультрафиолете…

Хорошо – дождя нет. Ведь зонтика Евсевий Захарович не взял. Кто ему подскажет, раз он один дома кукует, одиночество своё смакует? Да… Хорошо, что дождя нет. Можно постоять, пооглядываться в поисках доброго прохожего. Добрый прохожий всегда найдётся. Всегда Господь его пошлёт, коли в нём надобность возникла…

…

Дарья Лучинская спешила. Тут уж ничего не поделаешь. Её шестилетний сынишка Вовка лежал на обследовании в детской больнице на дневном стационаре, и она с работы забирала его в три часа, чтобы успеть привести его сперва в музыкалку на специальность фортепиано, затем на урок математики в «Школе будущего первоклассника», а напоследок – в спортивную секцию. Сами видите, времени столько, сколько у спешащей перед паровозом дрезины.

Вовка шёл за мамой, цепляясь за руку, и ныл, какой он самый несчастный человек в мире, как он не хочет никуда идти, и вообще, это разве детство – беготня по всяким мероприятиям?! Тебе, мол, мама, так же бы! И вообще, тебе хорошо: отвела меня и сидишь, отдыхаешь, а я работай тут себе! У меня мозги скоро кончатся, не понимаешь ты разве?

С таким вот нытьём перебрались они через дорогу и доползли до ворот школы, напротив которой стоял-постаивал худощавый высокий старик древнего вида, с красивым лицом, будто вырезанным мастером из выдержанной сухой берёзы.

В момент, когда Вовка молчал, набирая воздуха, чтобы ныть дальше, старик и обратился к Дарье.

– Простите, не подскажете, куда могли положить мою жену?

Дарья остановился. Заинтересованный Никита забыл о своих претензиях и уставился на старика.

– А она у вас заболела? – уточнила Дарья.

– Вот: с сердцем плохо ей стало, – пожаловался старик. – «Скорая» приехала, увезла. А куда увезла – не знаю.

Дарья повернулась в ту сторону, откуда пришла и показала рукой.

– Ну, её могли положить либо в хирургический корпус – вон он, большой такой. Либо в отделение терапии, что на втором этаже детской больницы. У моей знакомой случился инсульт, и её туда положили. Может, и ваша жена там же.

Евсевий Захарович растерянно глянул в указанную сторону, однако за деревьями ничего похожего на те здания больницы, к которым он привык в Звенигороде, там не наблюдалось.

– А где ж больница? – растерялся Евсевий Захарович. – Что-то я тут… не знаю ничего. Сами-то мы не отсюда.

– Откуда же? – против воли спросила спешащая Дарья, задним числом удивляясь молчанию и смирному стоянию Вовки; должно быть, происходящее на самом деле заинтересовало его.

Старик охотно пояснил:

– Да мы издалека. Из Звенигорода.

– Действительно, далеко, – согласилась Дарья. – Как это вас сюда занесло?

Старик, обрадованный, что его внимательно слушают, спрашивают и вообще общаются, с готовностью просветил случайную прохожую:

– К детям вот приехали: Анютке и Коле. А старший-то Никита в Звенигороде остался. Работает он там.

– Понятно теперь, что вам здесь всё незнакомо, – поняла Дарья и поймала мелькнувшее в уме слово «и страшно».

Она оглянулась на жёлтое здание.

– Вам надо во-он туда, – махнула она рукой. – В регистратуре скажете фамилию жены, и вам ответят, где она лежит.

Старик, спасибо… А то вот иду к ней… соскучился очень… Уве6зли её, а я вот один, один… скучно стало, ну, и пошёл к бабушке, а то что она там лежит… тоже одна… скучает ведь… Спасибо, доченька. Тебя как звать-то?

– Дарья.

– Ну, спаси тебя Бог, Дарья. Красивое какое имя-то у тебя! – восхитился старик и было сделал неловкий свой шаг, да женщина вдруг ухватила его мягко за локоть.

– Погодите, – решительно сказала она. – Пойдёмте-ка, мы вас до регистратуры проводим. Да, Вов?

Дарья ждала, что Вовка возмутится задержкой, но младший Лучинский неожиданно мягко согласился:

– Да.

И у неё отлегло от сердца. А старик даже испугался.

– Да что вы?! Как я могу? Вы же наверняка торопитесь! Дела у вас, занятия всякие! Дойду уж я как-то, не беспокойтесь…

Но Дарья уже шла рядом с ним, твёрдо поддерживая его под руку. Вовка беспрекословно шёл рядом.

– Мы абсолютно никуда не торопимся, – заверила она. – Мы до пяти совершенно свободны.

И не сказала, что за оставшееся время они едва успевают бегом добраться до школы. Бегом – так бегом. Подумаешь!

Глаза у старика заслезились, и он часто заморгал. Резко утёр лицо рукавом.

– Спасибо, доченька. Вот спасла… Тебя зовут-то как?

– Дарья, – терпеливо повторила Лучинская, а Вовка даже не фыркнул; странно.

– Красивое имя! – похвалил старик. – Дарь-я… Свет даришь людям. Тепло.

Дарья смущённо пробормотала:

– Э-э… Ну, так это просто погода хорошая: солнышко ж. нравится вам у нас жить?

– Да как не нравится? – вздохнул старик, опираясь на Дарьину руку. – Нравится. Дети ж тут, внуки, правнуки. Далеко вот от Звенигорода: Урал… Никак не привыкнем. Красиво тут, но… далеко уж очень. А у бабушки моей сердце прихватило. Приехала «скорая», увезла… Куда увезла – не знаю. Пришлые мы… Звёзды блуждающие… Мы идём-то в больницу?

– В больницу, – терпеливо подтвердила Дарья. – Узнаем в регистратуре, куда ванну бабушку положили.

– Вот спасибо, вот помогли! – благодарил, моргая мелкими непрошенными слезинками, старик. – А то ж мы не местные. Где тут что – не понятно. Из Звенигорода на Урал приехали – дела!

Они перешли дорогу, добрались до крыльца хирургического корпуса. Выходящий мужчина придержал перед ними дверь, проводил сочувственным взором странную троицу. Дарья провела старика к регистратуре. Вовка безмолвно топал вслед за ней, разглядывая их подопечного.

В окошке сидела пенсионная дама. Дарья открыла рот, чтоб начать разговор, но дама вдруг улыбнулась и приветливо сказала:

– О! Евсевий Захарыч пожаловал! Проходиле, проходите. Бабушка-то уж, поди, ждёт давно.

Дарья удивилась:

– Так она не сегодня поступила?

Регистраторша махнула рукой

– Да что вы! Пять дней лежит. Мы его знаем: каждый ведь день ходит навещает. Ему на пятый этаж надо. Пусть в лифт садится, а там его тоже знают – встретят, проводят.

Дарья обернулась к радостно взирающему на неё старику.

– Видите, как здорово! Оказывается, она здесь на пятом этаже. Дойдёте?

Евсевий Захарович забеспокоился:

– Ой, доченька, проводи меня до конца, я ж ничего тут не помню. А она меня ждёт, волнуется, чего это я не иду.

Дарья с неожиданной лёгкостью согласилась, хотя опаздывали они уже круто. Она повела старика к лифту, но тут им повстречалась крашеная блондинка-санитарочка лет ближе к пятидесяти. Завидев старика, она разулыбалась:

– А-а! Евсевий Захарыч! Снова к своей ненаглядной? Давайте, я его доведу: я как раз на пятом этаже работаю.

– Ну, вот, как хорошо! – сказала старику Дарья. – Теперь вы в надёжных руках. Скоро увидите свою бабушку.

Евсевий Захарович растрогался, взял женскую руку в тёплые свои ладони.

– Спасибо тебе, доченька! Вот обрадуется бабушка-то! Соскучилась ведь. А я вот приду – поболтаем, поглядим друг на друга. Тебя как зовут, доченька?

– Дарья, – без тени насмешки ответила Дарья.

– Ух, красивое имя-то у тебя какое! Даришь, значит, себя… Ну, так спаси тебя Господь!

С этим напутствием старик зашёл в лифт. Дверцы с лязгом стукнулись друг о друга. В шахте загудел механизм, заскрипели старые тросы. Дарья глянула на часы. Опоздали. Но всё равно бы надо появиться: задание, что ли, взять.

– Вов, побежали, – сказала она сыну и подумала: «Да-а… мне бы так в старости моей…».

Вока-капризуля без всякого нытья побежал. Они вскочили в школу, в её коридоры и в нужную рекреацию, и тут оказалось, что занятия ещё не начались, и Лучинские вполне успели! Будто кто специально время за хвостик придержал…

…

Евсевий Захарович робко протиснулся в палату и обвёл койки тревожным взглядом. Уф! Слава Богу! Он попал туда, куда нужно. Недаром предпринял он сложное своё путешествие. Добрался ж-таки до Воленьки своей.

Он сел у её кровати. Взял её руку в горсть и начал легонько, нежно поглаживать, прихлопывать.

Воля Авелевна смотрела на него благодарно и думала: «Спектры звёзд в далёком ультрафиолете… Спектры души человеческой… И чем горячее душа, тем ярче, отчётливее этот спектр в невидимом ультрафиолете жизненных перипетий…».

Ах, старость! Возвращение в детские сны, в детскую чистоту, в детскую немощь… Самый нежный цвет спектра звезды…

25-29 марта 2012

НАВЕСТИ МЕНЯ, СЫНОК

Красота-а! Дома ни-ко-го-о! Отец у Егора Грановского полгода, как умер от рака в мозгу, а мама вчера легла в больницу подлечить желудок. Ну, и нервы, понятно, тоже в расстройстве; заодно, уж и их.

Так что после школы можно творить всякие доступные и недоступные безобразия. И это клёво! А поесть ему, кажется, бабушка принесла. Она бывший повар и считает, что накормить человека до отвала, даже если он не очень хочет, самое главное её предназначение в жизни.

Егор заглянул на кухню. Так и есть. На столе контейнеры с едой. Ништяк! Не моя рук, Егор распечатал контейнеры. У-у, то, что он любит! Молодец, бабушка!

Он включил телевизор, выбрал себе для присмотра какую-то фантастику вперемешку с боевиком и ужастиком и сунул в рот первую ложку борща. Резко запиликал телефонный звонок. Егор скривился: кто там ещё не вовремя? И, недовольный, пошлёпал в гостиную. Упал в кресло и одновременно взял пульт телевизора и телефонную трубку. Щёлкая кнопками пульта, умирающим голосом протянул:

– А-алё-о?

– Егор, сыночек, здравствуй…

Хм… мамин голос звучал как-то слабо. Уж она-то не притворяется.

– Привет, мам.

– Что делаешь?

– Ем.

– А что ешь?

– Бабушка принесла кучу всего в контейнерах, вот и ем.

– Ну, и хорошо… В школе как?

– Да ничего, мам, нормально всё в школе, – буркнул Егор.

Хотя шибко нормально не было: по алгебре ему сегодня вкатили пару. Он увлёкся тем, что бурлило, квакало и шипело на экране, и с трудом слушал маму. А мама спрашивала:

– Егор, ты потом уроки поучи, ладно?

– Ладно, ладно.

– Много задали?

– Ну… ничего себе. Как обычно, в общем.

Мама помолчала.

– Я по тебе так сильно соскучилась, – сказала она дрогнувшим голосом. – Ты, как уроки сделаешь, навести меня, ладно? У меня палата двести сороковая. Запомнил?

– Запомнил, – кисло буркнул Егор.

– У нас посетителей пускают с пяти до восьми. Ты, если какой предмет не сделаешь, всё ж приди на несколько минут, ладно?

– Да ладно, ладно.

От дома до больницы пути – школьный стадион перейти и дорогу. Только вот и такое короткое расстояние лень идти по темноте и холоду начала декабря.

– Ну, не теряй времени, солнышко моё, – сказала мама.

«Солнышко! – обиделся Егор. – Какое я тебе «солнышко»! Мне тринадцать лет уже! Я крутой пацан воще!».

– Я тебя буду ждать. Ты меня сразу увидишь: я у окошка буду стоять.

«Стой, сколько влезет, – подумал раздражённо Егор. – Мне-то что? Мне, кстати, некогда, вообще-то».

– С Богом, Егорушка, – попрощалась мама.

Голос её повеселел.

– Ага. Пока.

Егор бросил трубку и вернулся на кухню доедать и пялиться в телевизор. Через час после обеда закончилась американская киносолянка, на других каналах ничего такого не показывали, и Егор перебрался ан компьютер. Поиграл до очередного звонка. Хотел поныть, но оказалось – не мама, а друган Сашка Купчик. Слово за междометье – и, плюнув на уроки, Егор рванул на улицу.

Купчик и их третий кореш Нерон Клейменов (во родаки учудили!) добыли пиво и сигареты. В парке они забрались в деревянную беседку и предались удовольствию – опасному, запрещённому и потому самому клёвому. Там они сидели до пяти часов, пока не стемнело и не зажглись фонари. Посыпался густой снег. Егор было засмотрелся, а потом встряхнулся: чего это он расклеился? Не заметили бы, а то засмеют.

Его мама Мария Даниловна – маленького роста, черноволосая обаятельная и терпеливая женщина, после звонка сыну ожила, зарумянилась. Соседка по палате, Нина Вадимовна Кубик, заметил, улыбаясь:

– Ты, Марусь, светишься вся! Воскресла! Боль отступила, что ли?

Мария Даниловна отмахнулась:

– Нет, не отступила. Просто сын обещал придти.

– Придёт, надеешься? – скептически спросила Нина.

– Придёт, он обещал! – подтвердила Мария Даниловна. – Уроки сделает и придёт. Я по нему так соскучилась!

Зашёл лечащий врач, увидел улыбающуюся Грановскую, сам расплылся в довольной улыбке.

– Ого! Наша Несмеяна Данилна радостью заискрилась! Очень хорошо, очень! Нина Вадимовна, вы как?

– Болит пока, Михаил Евдокимович, – пожаловалась та.

– Ничего, ничего, – ободрил врач густым голосом, – поболит ещё. Чего ж вы хотели с таким питанием? Проще надо есть, проще! И меньше. А вы, как, Мария Даниловна? Тоже болит?

– Нет, нет, мне легче гораздо стало, – поспешно ответила Грановская.

– Это потому, что сын к ней придёт навестить, – выдала чужой секрет Нина Кубик.

– Да-а? Хорошее дело, – одобрил Михаил Евдокимович. – Очень выздоровлению способствует… Так, я сегодня дежурный врач, так что загляну, и не надейтесь тут спрятаться под кроватями!

Женщины хихикнула. Михаил Евдокимович глянул на третью кровать.

– А где Фарида? – строго спросил он. – Удрала опять?

Нина Вадимовна пискнула:

– У ней же ведь сестра двоюродная из деревни погостить приехала…

– Да хоть президент Татарстана! – озлился Михаил Евдокимович. – Нарушение питания! Нарушение лечения! Ну, я ей покажу!

– Да ничего, Михаил Евдокимович! – заступилась Мария Даниловна. – Она и таблетки все взяла, и уколы ей дочь поставит, она у неё медучилище заканчивает весной. Всё обойдётся. А ей – радость. Радость здоровье прибавляет.

Михаил Евдокимович остыл и вздохнул.

– Вечная вы наша защитница и просительница… Ладно, забудем. До свиданья, дамы.

Он элегантно поклонился и закрыл за собой дверь.

Нина Вадимовна рассмеялась:

– Надо же, как он… И как вы с ним… Раз – и он готов маслом таять…

– Нин, да что вы… просто сказала правду, – засмущалась Мария Даниловна и встала у окна, облокотившись о подоконник.

– Ждать собрались? – понимающе спросила Нина Вадимовна.

– Да, подожду.

Нина Кубик прилегла поспать, а Мария Даниловна стояла у окна, дожидаясь сына. Принесли полдник около четырёх часов. Мария Даниловна жевала сухое печенье, запивала сладким чаем, всё так же стоя у окна.

Соседка её после полдника легла на кровать с книжкой. Мария Даниловна поспешно унесла грязные стаканы и вернулась к окну, пренебрегши толстой книгой Нагибина, лежащей на тумбочке и ждущей прочтения.

Она смотрела, как проявились первые посетители, вглядывалась то в одну сторону, то в другую, не идёт ли Егор.

Позвали на ужин, но Мария Даниловна отмахнулась: она совершенно не могла есть. И потом: вдруг, пока она сидит в столовой, придёт Венечка? Придёт, не найдёт её и уйдёт. С него станется. Он терпеть и ждать не приучен…

И поэтому мама стояла у окна и никуда не уходила, всматриваясь в сгущающуюся темень.

Нина Вадимовна иногда поглядывала на неё, пыталась развлечь разговором, но Мария Даниловна отвечала без готовности, односложно, и соседка от неё отстала, жалеючи повздыхав.

Шесть часов… полседьмого… семь… Позвонить, может? Она сходила к телефону-автомату, набрала номер. Долго слушала безответные гудки. Всполошилась: раз дома нету, значит, идёт! Идёт к ней!

Брякнула трубку, поспешила к окну. Мимоходом спросила у Нины:

– Звал?

Та отрицательно качнула головой:

– Ни звука.

Открылась дверь в палату, и мама вспыхнула от радости: Егорушка её родной!

– Привет, Нин. Здрасти, – поздоровался плотного телосложения мужчина с набитой авоськой, и Мария Даниловна сникла.

– Здравствуйте, – сказала она и попыталась улыбнуться. – Холодно на улице?

– Ничего, терпимо: зима ж.

– Да, зима…

И она поспешно отвернулась к окну ждать сына.

Ушёл без пяти восемь супруг Нины, выскочили из входных дверей последние посетители… а Егор так и не появился. Мария Даниловна не смогла удержать слёз. Сходила в туалет, умылась, просморкалась, вытерла насухо постаревшее унылое лицо. В палате хотела почитать Нагибина, но не понимала ни строчки.

… Егор Грановский, покурив и выпив банку пива, пошлялся с Нероном Клейменовым и Сашкой Купчиком по тёмным дворам, шугая возвращающихся с кружков и секций примерных младшеклашек и среднеклашек – не старше себя, понятное дело. Расстался с корешами после девяти вечера и добрёл до дома.

Темно в квартире. Пусто. Мать-то в больнице. А отец в могиле. В конце мая похоронили его похоронили. Родители его папы живут в деревне в трёхстах километрах от города. Три тётки и двое дядьёв тоже далеко. И обратиться-то не к кому. А корешам на что он сдался? И одноклассникам. И учителям… У него же мать небогатая, с чего ему на внимание рассчитывать?

Бабушка, что ему еды принесла, сильно болеет, и спит уже. Да и чего ей звонить? О чём говорить? О школе и секции?

Егор перекусил и сел за уроки. Ни один предмет не лез в голову. Что-то с усилием накарябав в тетрадях, он устные вообще не стал читать. Собрал рюкзак, зевая, и лёг. А лёг – и ударило его будто, и сон умчался восвояси, будто и не приставал к нему минуту назад.

Мама просила к ней в больницу зайти! Он глянул на часы. Одиннадцать! Йёх! Он схватил сотовый, уверенный, что нём куча пропущенных звонков, однако экран был пуст!

Егор осторожно положил телефон на стол и уставился в окно, на больницу, которая светилась редкими окнами буквально через школьный стадион и дорогу. Встал. Прилип к стеклу, которое окно – мамино? Нет, оно с внутренней стороны. Спит уже, наверное. Ждала, ждала… Не дождалась и спит.

Ну, ничего, завтра Егор к ней после школы забежит. Подумаешь!.. А теперь – спать. А то, в довершенье бед, он проспит и опоздает в школу. А тут уроки ещё недоучены!

Но чем старательнее Егор зажмуривал глаза и старался уснуть, тем бодрее себя чувствовал. Что ж это такое?! Бессонница, как у старика какого!

Проезжавшая машина достала светом фар икону Пресвятой Богородицы, которую мама после смерти папы повесила на восточной стене. Глаза Девы Марии глянули Егору прямо в сердце, и он покраснел.

Машина проехала, Лик ушёл в тень, но любящий взор Прекрасной Женщины на иконе горел перед Егором, как живой. Колом встали пиво и сигареты. Фу, мерзость.

Как всё это странно…

Егор решительно сбросил с себя одеяло.

… Марии Даниловне не спалось. Она слушала, как посапывает по соседству Нина Кубик, и смотрела в чёрное окно, до которого едва доставал свет уличного фонаря. Неожиданно её будто кольнуло в грудь, и она поднялась с кровати и подошла на цыпочках к окну.

Привычно оглядела пустынный двор и… ахнула: внизу под фонарём стояла запорошенная снегом маленькая фигурка.

– Егорушка! – прошептала она и прижалась к холодной прозрачности окна.

Парнишка увидел белый силуэт и с виноватым видом замахал рукой. Он что-то быстро и горячо говорил, но она не слышала. Не слышала, но понимала, и кивала ему, прощая и соглашаясь. Он снова помахал ей, и она, заметив его голые пальцы, распереживалась, что он замёрзнет… Егор угадал её заботу и тут же напялил перчатки. Мама улыбнулась.

– Спасибо, что навестил, сыночек, – прошептала она, и Егор вдруг, как в раннем детстве, послал ей волшебный воздушный поцелуй.

12-15 августа 2011

ЮЖНАЯ СКАЗКА

«Бывают ли на свете сказки? Может быть, когда-то мы проверим это. Но, кажется, проверка – не гарантия истины. И потом, разве сама жизнь – не сказка именно потому, что она жизнь? И не застыли ли в камне споры жизни – любой, но всегда вызывающей непонимание её сущности? Бывает ли любовь среди мёртвого – кто знает... Может, были бы мы стеклом, нам бы не хотелось прятать себя в бутылке и отказываться от наслаждения сверкать на солнышке и полироваться дождём. Но мы не стёкла, и мы влюбляемся снова и снова – зачем, спрашивается, зачем?»

Клара Аничкина пососала кончик ручки, рассеянно уставившись на большие зелёные настенные часы, стрелки которых стояли на цифре «двенадцать». Да, полдень. Где-то за окнами и стенами жарило южное солнце, шлейфом трепетали морские волны, сверкающие ослепительными бликами, где-то гудел базар с фруктами, чебуреками и сыром, вальяжно и оголтело нежился пляж в песках, в разноцветной гамме гальки и лотков с мороженым, пивом и сладостями; носился в воздухе слюнедразнящий аромат шашлыков, а ещё – запах пыльных кипарисов и тополей, изнывающих от зноя, кукурузы и нагретой земли с едва уловимой свежестью только что выловленных из воды ракушек.

Но это – где-то там, за окнами и стенами, а здесь просто духота, просто свет с улицы через окна, пара мух и развесистые растения в глиняных и пластиковых горшочках.

Мимо стойки регистрационного стола пробегают счастливые отдыхающие в летних открытых платьицах и костюмчиках. У всех на лицах жар лета и прохлада морского ветра. Кто-то в мокрых купальниках, с мокрыми волосами, соблазнительно раскинутыми по гладким плечам, кто-то ещё с чемоданами или уже с чемоданами. У таких взоры выдают предвкушение; зависть; сожаление.

А Клара Аничкина всё сидит, сидит, регистрирует приезжающих в отель курорта Судак и покидающих его.

Вечер. Кончилась смена Клары. Девушка подхватила сумку и ринулась на пляж. В море, в солнце и зарыться в песок! На пару часов представить себя бездельницей, на пару часов сделать вид, что ты одна из этих северных особ, прилетающих на курорт потратить время и деньги на собственные удовольствия.

А наутро Кларе снова на работу. И вот назавтра она увидела в вестибюле отеля новую пару.

Вообще парочек на юге больше, чем муравьёв в муравейнике. А что вы хотите? Открытые взглядам выпуклости, смех и прекрасное настроение – как прикажете избежать сердечных стуканий в груди при виде противоположного пола? Невозможно. И рождаются парочки, а у парочек – свечение в глазах, зубах и в улыбке. И ещё поцелуйные радости. Объятия. Нежные слова... В общем, южная любовь не редкость. Почему тогда Клара Аничкина заметила эту пару? Были и красивее, и откровеннее, и страстнее... Но не такие трогательные.

Она внимательно вглядывалась в черноволосого мужчину лет около сорока, в тёмных очках, скрывающих большие, вечно потупленные глаза, и в молодую женщину лет тридцати, тоже черноволосую, с прекрасной фигурой и умным привлекательным лицом. Из них двоих именно она не могла скрыть своё счастье. Когда он покидал её на пару минут, чтобы купить мороженое для неё или сигареты, она гасла, ждала с тревожным голодом во взгляде и разгоралась, едва он появлялся из толпы и подходил к ней. Он редко смотрел на неё. Она жадно пила каждое движение его глаз, скользивших по ней. Может, он не любит её? – гадала Клара. Когда она уходила, он не искал её, курил, глядя в холл или на многоликих южан, и в нём не было ни беспокойства, ни страстного ожидания влюблённого. Зато, когда она подходила к нему, в нём происходило что-то щемящее, что-то крепко настоянное, приятно хозяйское, и его скупая улыбка и целомудренное переплетение пальцев говорило, кричало о его чувствах так же полно, как и её подвижное, не умеющее таиться лицо.

Клара решила, что они явно познакомились не в Судаке. Приехали вместе... Может, молодожёны?.. Колец нет... Хотя, мало ли почему нет колец, правда? Деньги ухлопали на путешествие, например. А может, они поженятся после путешествия? Как романтично – словно сказка. Может, правда, сказка?

Аврелий Макушев и Всеслава Парпарова – так значилось в книге регистрации отеля. Значит, ещё не в браке. Счастливые! У них всё впереди.

Клара видела их каждый день по несколько раз и скоро заметила, как оттаивает от холода сдержанности Аврелий Макушев, как смелей становятся его руки, обнимающие Всеславу, как чаще появляется на лице улыбка. А однажды он даже коснулся губами её щеки, когда в вестибюле было мало народу.

Они часто гуляли. Часто возвращались и быстро поднимались в номер, не глядя по сторонам, и Клара догадывалась о нетерпении желания в них, и чувствовала себя приобщённой к их любви, к их таинству, к их сказке. Защитить их от чужого любопытства, оградить от мелких препятствий, дать им возможность развлекаться на катерах, на аттракционах, концертах, танцах и экскурсиях – всё это Клара старалась сделать ненавязчиво, так, чтобы они не заботились о пустяках. Билеты, информация – всегда были к услугам влюблённых.

Кажется, они были счастливы, и Кларе льстило, что она играет для них роль доброй феи. Когда она однажды к вечеру, в пустынное послеобеденное время, приметила, как Аврелий наконец-то властно привлёк к себе Всеславу и долго поцеловал её в губы, забыв о посторонних, Клара была так довольна ими, так восхищена и умилена, что не сразу подняла трубку телефона, трезвонящего короткими междугородними звонками.

– Алё, – нехотя сказала Клара, не отводя взора от целующейся пары, приютившейся в закутке у колонны.

– Здравствуйте, – донёсся до неё чем-то недовольный женский голос. – Это отель Судака?

– Да, – согласилась Клара рассеянно.

– Пожалуйста, позовите к телефону Аврелия Макушева.

Клара Аничкина в ужасе уставилась на трубку.

– Алё, Аврелия Макушева пригласите к телефону! – требовал женский голос. – Вы слышите? Где он? Я могу узнать, в каком он номере?

– Э-э... - промямлила Клара и нерешительно посмотрела на ласковые объятия Аврелия и Всеславы.

Прервать их поцелуй? Нет уж. Вот Аврелий отпустил Всеславу, погладил её по щеке и снова прильнул к губам. Зачем возвращать его в обыденность? Глупо. Это наверняка с работы звонят – кто ещё? И прерывать и без того короткий миг – преступно и глупо. Да. Так и скажем этой надутой коллеге.

– Его номер не отвечает, – сказала Клара в трубку. – Кажется, он вместе с группой уехал на экскурсию в старый замок. Что-нибудь передать?

«Так я тебе и передам, – зло подумала Клара. – Чтоб разбить его душевное равновесие, да? Он и без того столько дней ходил замороженный, а ты его снова хочешь в холодильник запихнуть? Не дам. Буду врать, а ты его у меня не получишь».

– Когда мне позвонить? – сухо уточнил недовольный женский голос.

– Завтра в это же время, – сказала Клара.

– Передайте, что звонила его жена, – бросили ей в ухо и отключились.

Противные гудки продолжали набивать эту фразу: «Звонила его жена, его жена, его жена...»

«Так он женат!!! – воскликнула про себя Клара Аничкина. – Он женат, а она, она – его любовница!.. Но ему так хорошо с ней... Нет, ничего передавать я не буду. В конце концов, что за надзор?! Не уедь никуда – сразу по следам кинется. «Позовите мужа!» Дай ты ему хоть месяц нормального отдыха и свободы от тебя. Дай ему хоть понять, что такое любовь и сожжённый песок на солёном море! Нет ведь, обязательно надо мужику всё испортить – о себе напомнить, допросить, задание дать, в деньгах ужать, об отъезде напомнить – чтоб вовремя вернулся и не растратился. Дай ты ему покой, дурочка! Не ты – так я дам. Получишь ты его у меня, как же! И не надейся. Пускай он наслаждается со Всеславой и забудет про тебя хотя бы на пару недель, понятно?..

Надо же... Какая жалость – он женат! И на такой фифе! Всеслава гораздо лучше. Гораздо. И она такая влюблённая, такая милая... Нет, не надо никого расстраивать. Пусть они наслаждаются друг другом – их время, увы, недолговечно...»

Когда Аврелий Макушев и Всеслава Парпарова проходили, обнявшись, мимо Клары Аничкиной, та ничего не сказала им, только улыбнулась вслед и томно вздохнула – возможно, мечтая о своей собственной, не пришедшей любви... Не сказала она об этом и на другой день, после второго звонка Макушевой. На её требование позвать мужа к телефону Клара Аничкина с вежливым дружеским сожалением сказала, что господин Макушев заказал билет на прогулочный катер и вернётся поздно вечером, а вечером междугородку соединяют не с регистратурой, а с дежурным, который отвечает за бронь и информационные справки.

Макушева официально попрощалась и пообещала позвонить завтра. Клара скривилась и показала ей язык. Фу, какая фифа! Бедный Аврелий! И как ему повезло со Всеславой! Вон они идут рядышком, держатся за руки и замечают друг в друге себя. Ну, как разбить их союз? Пусть не законный союз, но раз они любят, то пусть хоть немного, для будущих воспоминаний, познают, кроме боли, сладость любви.

Защитница Клара улыбнулась и мысленно поклялась, что оградит трогательно-трагичную пару от преждевременных посягательств жены – третьей лишней на жарком Судакском курорте.

Каждый день на просьбу пригласить к телефону мужа она придумывала всевозможные отговорки – часто даже в присутствии самих Аврелия и Всеславы, что, несомненно, придавало лжи извращённую жертвенность и нездоровую пикантность. Клара смаковала свою роль защитницы, стража греховной любви... Она представляла себя сообщницей тайных любовников, покровительницей, негласной хранительницей их счастья.

Через неделю в бесстрастном недовольном голосе жены Макушева внезапно взорвались эмоции. Почти на прерывистом плаче она произнесла:

– Тогда передайте... передайте ему... что наш ребёнок... наша дочь...

И связь оборвалась.

– Что – ваша дочь? – запоздало спросила Клара, слушая пронзительные короткие гудки. – Что – ваша дочь?! Алло! Вы слышите, нет? Перезвоните сюда, пожалуйста!

Трубка нерешительно улеглась в гнездо телефонного аппарата.

«Что – дочь? – думала Клара Аничкина, в холоде плохих предчувствий ожидая повторного звонка. – Заболела? Выиграла в конкурсе? Умерла?.. Она умерла или... её изнасиловали, убили?.. Ну, хоть бы словечко успела сказать! Ладно, сегодня я Аврелию ничего не скажу, а завтра выясню, что случилось с дочерью и тогда деликатно ему сообщу... Он сорвётся с места, оставит Всеславу одну, и между ними всё кончится. Если он, конечно, любит свою дочь. Почему я уверена, что любит? Да, в конце концов, она – его кровиночка, а Всеслава кто? Просто любовница, их вон целое море здесь купается таких. Правда, Всеслава приехала с ним... Видно, у них давняя связь, просто там им приходилось её скрывать, а тут запреты рухнули, и они оба не могут напиться этой удачей, этой открытостью и тем, что они всё время вместе... Но что случилось с его дочерью-то, а? Точно заболела или умерла. Я должна сказать ему. Я ему даже сегодня скажу. Хотя нет. Пусть походит последний день счастливым. А завтра жена позвонит, и я ему передам трубку».

На этом она успокоилась и почти с прежним умилением и проникновением в их любовь проводила пару расслабленно-нежным взглядом... в котором, однако, уже наметилась тень неприятного сомнения.

Вечер жарил. Выйдя из отеля и втянув в себя солёность ветра пополам со сладко-кислой жарой, Клара облегчённо улыбнулась: как всегда, здесь хорошо и спокойно, и погода не заставляет думать о себе плохо, потому что плечи открыты, руки впитывают солнце, и походка лёгкая, быстрая или плавная, но тоже быстрая, и тень от голоствольных тополей едва холодит. И заросли шелковицы, чьи ягоды чернеют среди снопов листьев, соблазняет спелостью, а вверху приправленное белыми облаками многообещающе синее небо с чёрточками птиц и вертолётов, а на море...

Клара глубоко вздохнула, насыщаясь зноем и прохладой. На море вблизи – блаженно купающиеся, а вдали – красавцы корабли, делающие вид, что они хозяева поверхности воды. Может быть, и хозяева. Скорее всего, - вечные враги или идолопоклонники.

Босые ноги девушки, презревшей босоножки, медленно наступали на крупную обкатанную гальку. Возле опоры очередного понтона она заметила прозрачное желе - вытолкнутую из воды маленькую медузу.

– Что, озябла, дурашка? – спросила Клара.

Медузка подрагивала тонкой кожицей – неужели ещё жива? Клара наклонилась к ней и вдруг услышала позади себя знакомые голоса.

– Что с тобой, Аврелий? Ты сегодня какой-то грустный. Ты устал от меня?

– С чего ты взяла?

– Так, по мелочам.

Долгое молчание. Запах дыма от сигарет. Потом его слова:

– Соскучился.

– По кому?

– По детям. По семье.

– Но мы здесь всего третью неделю – неужели тебе так плохо со мной?

– Да нет, замечательно... Но я всё время думаю о них.

Снова молчание. Дрожала у ног Клары умирающая медуза. Неужели и у них умирает?

– Аврелий, дома всё должно быть нормально. Отдыхают, носятся по улицам, купаются...

– Да. Но они – часть меня. Я не могу о них не думать.

– Конечно.

– Не обижайся, Всеслава.

– Я не обижаюсь.

Молчание. Её голос в хрипотце страдания:

– Мне просто больно, Аврелий.

– Мне жалко тебя, Всеслава... И вообще... Пойду-ка окунусь, ладно? А ты позагорай. Я скоро.

Стукающие о гальку шаги и прерывистое дыхание оставленной на берегу женщины.

«Ну и ну! – ахнула Клара Аничкина. – Вон он как обращается с ней... Может, не стоило мне врать жене Макушева? Ведь что-то же случилось с его дочерью... Неправильно всё это стало...»

Она дождалась, пока Аврелий не вернулся к Всеславе, и ушла только при звуке поцелуя и скупых тихих слов мужчины: «Моя хорошая, прости...» Она ему нужна. Надолго ли? Накрепко? И необходимо ли? Всё это становится почему-то гадким. Интересно, а если бы Клара была на месте жены Макушева?.. Девушка содрогнулась и нахмурившись, толкнула калитку во двор своего дома. Её царапало весь остаток вечера, ночь и утро. Днём работа смазала царапины мазью суеты.

Жена Макушева в этот раз не позвонила, а Аврелий и Всеслава уехали до вечера на горный водопад с экскурсией. Клара увидела их лишь следующим утром, когда они шли на завтрак, – умиротворённые, щебечущие, восхищающиеся друг другом и красивые, как никогда.

Она сурово прищурилась на пару любовников... и в этот миг зазвонил телефон короткими междугородними звонками. Клара улыбнулась, предчувствуя, как молниеносно сломается сейчас неправедный союз.

«У него умирает дочь, а он романы крутит с кем попало! Из дома любовницу приволок!»

– Товарищ Макушев! – громко, официально позвала Клара, снимая трубку. – Подойдите, пожалуйста. Алло?

«Если это не его жена, я всё равно скажу ему про жену и дочь», – решила она.

– Здравствуйте, – устало проговорил женский голос. – Макушева снова нет?

– Он здесь, минуточку! – возликовала Клара и с вызовом уставилась на близкое лицо Аврелия.

«Ну, сейчас ты узнаешь, сейчас ты поймёшь, предатель, – фыркала она. – Ты тут отдыхаешь, милуешься с чужой тёткой, а твоя единственная дочь страдает или даже вообще умерла! Так тебе и надо, негодяй, и тебе, негодяйка, тоже!»

Аврелий слушал с каменным лицом слова далёкой жены. Всеслава нервно царапала ногтями стол.

– Да всё нормально, – отвечал Аврелий. – Да. Понятно. Купил... Хорошо. Как вы там?.. Я понял. Да, пока.

Он положил трубку. На Всеславу и не взглянул. Она не сводила с него глаз, ожидая. Не выдержала молчания и спросила:

– Ну что? Кто звонил?

– Жена, – ответил Аврелий.

– Жена?.. – Всеслава сжалась. – И что?

– Ничего... – потом решился: – Говорит, дочка...

«Умерла», – отозвалось в Кларе.

– ... Уже разговаривает, бегает... Болела всю прошлую неделю. Выздоровела только что. Мальчишки с ней нянчатся... – он опустил глаза в пол и сказал: – Я поеду, Всеслава.

– Куда?!

– Домой.

– Но у нас ещё неделя!

– Мне нужно уехать сейчас. Я не могу по-другому. Извини.

– Аврелий...

– Пока. Не обижайся, ладно?

Он не поцеловал её, не обнял; обогнул, как чужую, и ушёл к себе собирать вещи. Всеслава статуей застыла возле Клары, и та увидела, как гаснет в ней южное солнце и как заметает студёным штормовым ветром синь ясного моря.

«Бывают ли на свете сказки? Бывают, если ты знаешь, что всякая сказка – это оборотная сторона обыденности и суровых реалий. Бывают. И хорошо, что сказки, пусть недолговечные, даны нам на Земле».

Клара Аничкина пососала кончик ручки, рассеянно уставившись на большие настенные часы, стрелки которых стояли на цифре «двенадцать». Полдень. Где-то за окнами и стенами уезжали двое. Двое отчуждённых, переживших свою сказку. Сказку, щедро политую горечью предательства и замаранную грязью измены. Сказку, для которой обнаружилось слово «конец». Сказку, которая будет вспоминаться со стыдом и брезгливостью, если эти двое для Бога не мертвы.

Трепетали морские волны.

29 июня - 3 июля, 13 - 16 июля 1997, 16 февраля 2008

ОХАПКА

Начали морщиться сугробы на газонах. Что ли скоро весна? Да, возможно. Седьмое марта... Раньше в это время на прогалинах крепенько пыжились жёлтые коротышки мать-и-мачехи. Но это - на свободе, там, где земля не похоронена под асфальтом. А в городе, где чёрная рассыпчатость прорывается лишь там, где ей позволили, мохнатых коротышек нет.

Зато за дымчатыми стёклами цветочных киосков – белые хризантемы, розовые пионы, балетные пачки гвоздик и пышные юбки длинноногих роз. Подойти, пробуравить носом стекло и засопеть, осматривая глазами роскошное убранство.

Тенгиз как раз считал выручку, когда заметил за стеклом своего цветочного киоска грустное смуглое лицо женщины, одетой неказисто, но аккуратно. Она стояла неподвижно. Если бы не потеющее от её дыхания стекло, Тенгизу показалось бы, что под мелким весенним дождём застыла восковая фигура из музея мадам Тюссо. Весьма неприглядная фигурка. А с другой стороны, с какой жадностью смотрит она на цветы! И глаза у неё такие... самозабвенные. Синие-синие. Такие синие глаза у такой грустной женщины! Плохо. Очень плохо. Весна должна начинаться с женской улыбки... ведь в женщине весны так много, так навечно, что кажется, весна летает по земле всё время, бесконечно. Какой-то поэт сказал из соседнего цветочного киоска, вот молодец, а? Талант.

Тенгиз нагнулся к окошечку.

– Девушка, ты что грустная такая? Весна на улице. Нечего грустить. Скоро солнышко снег растопит, и будет совсем хорошо.

Женщина улыбнулась губами.

– Ничего, всё нормально, – сообщила она ему, – я весёлая, я просто налюбоваться не могу вашими цветами.

Он покачал головой.

– Что, хорошие цветы, да?

– Да. Просто удивительные, – согласилась она нежно. – Такие необыкновенные.

Тенгиз засунул деньги в кассу. Она глубоко вздохнула.

– Замёрзла? – спросил он.

– Нет, не очень, – сказала она. – Просто жалко, что аромат через стекло не чувствуется.

Ах, вон оно что, ей охота понюхать его цветы! А что такого? Весна; нюхать цветы – это женская привилегия. Разве настоящий мужчина опустит свой великолепный нос в какие-то тонкие лепестки и острые тычинки? На что ему глупостями заниматься? Не-ет, только женщина на такое способна, и это хорошо, пусть нюхает, потому что кому ещё это надо?

– Слушай, дорогая, иди-ка сюда, я тебе дам понюхать всё, что увидишь в моих вазах, – сказал Тенгиз, повернулся к двери и распахнул её.

– Можно? – удивилась она.

– Ну конечно, я же приглашаю тебя!

Она зашла в стекляно-металлическую коробку, полную цветов и тепла. Тенгиз указал ей на маленькую узенькую скамеечку рядом с печкой, и она села рядом с вазой, полной белых пушистых хризантем.

– Спасибо, – услышал он её шёпот и увидел, как она вдыхает аромат и прячет лицо в ладонях.

О, этого не доставало, она что, плачет?

– Эй, девушка, – мягко окликнул он неподвижную женщину. – Сейчас же перестань плакать и грустить, от твоих слёз завянут все мои цветы! Слушай, если ты улыбнёшься, я дам тебе пион, а если рассмеёшься – дам тебе хризантему.

Женщина подняла голову, посмотрела на него и недоверчиво рассмеялась. Сказал – выполняй, это свято для грузина. Тенгиз выбрал из фиолетовых пионов самый яркий, с едва раскрывшимся бутоном и протянул ей. Бутон коснулся её покрасневшего носика. Она вдохнула и улыбнулась. Тенгиз молча вытянул из снопа хризантем одну белую с роскошной бахромой.

– На, дорогая, возьми, ты заслужила награду, понимаешь?

– Я только понюхаю, – сказала она тихо, приняв прохладный стебель.

– Нюхай, сколько захочешь, они теперь твои, – сообщил Тенгиз и кинул быстрый взгляд на соседей.

Зураб смотрел на него через стекло и делал какие-то знаки.

– Слушай, дорогая, мне надо отлучиться, ты посидишь тут? Я скоро приду.

Жест Зураба предупреждал: а вдруг это воровка, кого ты к себе в ларёк пустил?! Тенгиз снова внимательно посмотрел на гостью. Она прижимала к себе пион и хризантему и не отводила от них глаз. Ну, какая из неё воровка? Хотя народ разный ходит, можно и проверить.

– Конечно, я посторожу, – кивнула она

– А если клиент постучит – скажи, мол, сейчас хозяин прибежит, а сама не продавай, ты же цен не знаешь, – наставлял Тенгиз.

– Да, хорошо.

– Ну, Бог с тобою, – сказал Тенгиз, перекрестил её и вышел.

Брр, как холодно в проклятых северных странах! Когда, наконец, придёт то благословенное время, когда самолёт увезёт его в родной Сухуми? Зря он послушался брата и сбежал от войны, от голода, от опасности... и от солнца, моря, родины. И от друзей, конечно, и вообще, разве настоящий грузин оставил бы свой город в беде? А он оставил. Надо было больше верить в Господа, молить Пресвятую Богородицу и святую царицу Тамару о помощи. А он кому поверил? Соседу? Вот теперь и сидит тут в киоске, мёрзнет и тоскует по родным местам, родному языку, родным людям. Да там даже дышится по-другому!

Тенгиз заговорился с Зурабом, и поэтому не сразу заметил, как женщина вышла из его киоска, держа в руке пион и хризантему, и пошла по улице медленным задумчивым шагом. Тенгиз видел, как она остановилась возле лотка с пирожками, достала какую-то мелочь, посчитала и, вздохнув, положила деньги обратно. Оглянулась. Спохватившись, поспешила обратно, забежала в цветочный киоск.

Так, странно. Ни воровка, ни наводчица так поступать не будет. Выкрала ли она его вчерашнюю выручку? Тенгиз махнул Зурабу и вернулся к своим цветам.

– Всё нормально, дорогая? – спросил он.

– Да, – ответила она. – Правда, никто ничего не захотел купить. Такие смешные – не хотеть купить такое чудо! Я бы всю комнату цветами заставила, пусть живут. И я с ними живу. Прямо здорово у вас!

– Тесно, не привык я к такой тесноте, – рассмеялся Тенгиз. – У нас дома такие хоромы, два этажа, веранда, подвальчик, а какой сад, какой сад, ах, что за сад у меня дома, красавица!

Он запнулся. Да, что за сад – если только его не разбомбили и не разграбили азербайджанцы или свои, грузины-мародёры; и таких было полно...

Женщина вздохнула:

– Спасибо вам. Прямо весной пахнуло. Вот, возьмите цветы обратно, они не повяли.

Удивлённый Тенгиз даже зафыркал.

– Зачем они мне? Они твои.

– У меня нет денег, чтобы заплатить за такую роскошь, – твёрдо сказала она. – Я просто не могу их купить. Я тут цены узнала... Нет, я могу только посмотреть на них через стекло. А вы мне ещё дали их потрогать, понюхать, побыть с ними. Настоящая весна, честное слово! И жизнь вроде бы не так уж плоха...

Тенгиз молча вытащил из ваз все пионы и хризантемы и сунул их в руки женщине.

– Бери.

Она испуганно отшатнулась:

– Здесь же на сотни тысяч!

– Бери, я дарю их тебе ради Христа. Тебя больше ничего не касается, понимаешь?

Он вынул из кармана деньги, отложенные им из прибыли за несколько недель, и положил их в кассу.

– Видишь, я заплатил за эти цветы, бери, я хочу, чтобы ты взяла их. Не возьмёшь – я выброшу их в холод, а ты же знаешь, девушка, как быстро они все увянут. Ну, давай, забирай их скорее, я закрываюсь, дорогая, мне пора на обед, мы с Зурабом идём в ресторан, хотя там так ужасно кормят, всё такое пресное, понимаешь? Бери, бери, красавица, да не забудь поставить их в воду, а?

Женщина прижала охапку цветов к груди.

– Спасибо. Спасибо...

Тенгиз заметил влажность синих глаз. Какая трогательность рождается в женщине, когда неожиданно сбывается её маленькая мечта! Что ни говори, а приятно, что частичка Сухумских садов уходит из киоска молчаливая, но со светом в глазах. Приятно...

Женщина шла по улице окружённая ореолом радужного живого чуда. Куда исчезла её аккуратная неказистость? Спряталась в море цветов?

Тенгиз сорвался с места и выскочил из ларька.

– Эй, – закричал он ей вслед, и она оглянулась на него, – приходи ещё, Охапка, я буду здесь, пока ты не придёшь! Придёшь?

– Приду-у! – откликнулось в ответ из охапки хризантем и пионов.

Откликнулось. На весенней улице – светлая женщина.

Да, мартовские дни сочны. Они не пропадают и в летние дожди. А в женщине весны так много, так навечно, что кажется, весна летает по Земле всё время, бесконечно! И пусть ей будет смех наградой за весенность. Она даёт на всех безоблачную нежность, а это трудный труд. Поверьте и не спорьте! На мир плохой не нойте – в нём женщины идут...

7 марта 1989, 3, 31 марта, 1, 2 сентября 1998, 16 февраля 2008

НИЧЕЙНЫЙ ДЕД МОРОЗ

Мой муж из рода пьяных Дед Морозов.

Его нашла в подъезде рано утром.

Фамилия его была – Морозов.

А имя – Дмитрий Павлович… как будто…

… Мама родила меня, Жанну Прокопьевну Панюшкину, тридцать пять лет назад в ноль-ночь часов под бой курантов в ночь с тридцать первого декабря на первое января, и очень ошиблась. С тех пор я не имела личного, отдельного дня для празднования своего рождения. Это нечестно! И вообще, именно из-за времени моего появления на свет судьба моя изначально сложилась несчастливо.

Вообще я коренастая пышечка с круглым лицом, полными губами, большими, навыкате, серыми глазами и жёсткими волосами, которые я с пятнадцати лет жгу химией и краской, чтобы выглядеть «настоящей блондинкой».

Готовлю я вкусно: мама-повар обучила. Убираю чисто. Могу похихикать впопад и поплакать в нужный момент. Посочувствовать. Обласкать. Всё, в общем, при мне.

Почему нормальные мужики этого не ценят?!

В детстве у меня были друзья-мальчишки, с которыми мы купались, бегали за грибами, катались на великах, играли в мяч и в разбойников, строили шалаши, снежные крепости, лепили снеговиков. В юности они ели мои пирожки и салаты, хвалили, но бегали на свидания с другими девчонками; как правило, готовить они не умели, но брали моих друзей за живое чем-то иным.

Я кокетничать научилась ради них! Безполезно. А потом мальчишки женились, а у меня начались бугры отношений с мужиками «оторви да брось». Другие почему-то отделывались вежливостью, хотя я и так их обхаживала, и этак!.. Чего им во мне не хватало? Слепые они, что ли?!

Так я и не вышла замуж до тридцати пяти моих почти одиноких лет. Не идти же за алкаша или вора или бездельника? Пожила с каждым из них – и хватит. Устала от таких. Хочу хорошего, пригожего, в соку!

Мама поздравила меня с Новым годом и днём рожденья и отключилась. Они с папой живут в пригороде. Мы нечасто встречаемся. Ну, и что? Будут жалеть, выяснять мои достоинства и недостатки, а с нормальным мужиком всё равно не сведут. Смысл их выслушивать?

Тридцатого и тридцать первого готовила себе всяки-разны салаты, холодцы, заливное, тортик. В десять вечера запихала в духовку курицу в тесте. Нарядилась, насурьмилась, мишурой обвешалась, духами напрыскалась, телек включила.

Сижу, жду «парам-барам» президента.

Гостей не жду, у всех семьи, чего они к одиночке попрутся? У соседей тоже людей навалом, меня не ждут, хотя сколько я им рецептов надавала, сколько вкусностей натаскала, могли бы и позвать… Забыли, конечно.

Ой, и куда я столько еды девать буду?!

Ну, ничего. Дену куда-нибудь. Съем. Всё равно не худая. А есть ведь надо что-то целых десять дней каникул!

Пялюсь в телевизор. Там бегают все такие красивые, безпардонные, раздражают гнусно-роскошным своим видом. Перестала смотреть. То есть, смотрю, но ничего не вижу и не соображаю. В голове мысли ручейками текут, переплетаются.

Темно за окном. В соседнем доме все окна горят. И никто из живущих за этими горящими окнами меня не поздравит, в гости не придёт, не позовёт… Почему?! Что за женская судьба несчастливая!..

Постояла у окна и сказала вдруг:

– Дед Мороз, а, Дед Мороз, прошу, – зашептала я, прижавшись к стеклу, – исполни мою просьбу! Никто же мне подарка не подарит! Только ты и остался у меня дарильщик! Подари мне мужа – настоящего, хорошего, в соку! Пожалуйста, милый Дедушка Мороз!

Кому-то может, и смешно покажется, но я до сих пор верю в Деда Мороза. Те, кто во всяких дворцах культуры, клубах, на новогодних ёлках, а также в мультиках и фильмах, конечно, фальшивка. Но есть – точно есть! – где-то на Земле настоящий Дед Мороз, и он единственный настоящий волшебник. Ему всё по силам исполнить. Надо лишь верить и просить. А живёт он вовсе не в Устюге, а в ином измерении, где его просто так и не сыщешь!

Вот что я думаю про Деда Мороза.

Я выставила на стол плоды моего двухдневного труда, бутылку шампанского, включила гирлянду на ёлке, и она празднично замигала.

Хотела поесть, не дожидаясь полуночи, но потом решила всё же потерпеть ради своего желания обрести мужа. Дед Мороз услышит зов, обращённый к нему, только в полночь, когда часы бьют дольше двенадцати раз. И, конечно, вряд ли ему понравится, что ждущий его сыт, когда ОН голоден.

Вытащила из-под ёлки куклу Деда Мороза – старую, с детства хранимую и потому тоже полную волшебства. Поставила на стол рядом с бутылкой шампанского. Он, конечно, не тот Дед Мороз, но зато с ним возвращается то весёлое, глупое моё детство.

Без пяти мой день рожденья. Откупорила бутылку – руки у меня сильные. Налила себе в фужер. Подумала: может, Деду Морозу налить? Хотя нет. Язычеством каким-то попахивает. А я язычества боюсь. Слишком уж там зависят от стихий и человеческих жертв.

И укладывать вместе с покойником домашнюю утварь, украшения, убитых жён и скот – по крайней мере, жутко. И идиотски: зачем это всё мертвецу?

Правда, язычники верят, что души предметов, жён, рабов и скота будут существовать в загробном мире. Ну, не знаю. Я бы лично на это не надеялась.

Так же глупо наливать шампанское Деду Морозу. Он, хоть и есть, но наверняка не ест и не пьёт. На это горазды мужики в красных шубах из магазина, с накладной растительностью на лицах, бормочущих под нос банальные поздравления и хлещущие водку, как воду.

Настоящий Дед Мороз – это… тыр-тыр-тыр… как в сказке, в общем. Его попросишь – он исполнит. Только будь хорошей и не дури. А я разве дурю? Я пай-девочка. Мне одного и надо – мужа. А для того, что он не ушёл, я научилась всему-всему в кухне и в хозяйстве. Мне дай – я удержу, милый Дедушка Мороз!

Загремел гимн России, переделанный из гимна СССР, забили куранты, как в сказке о Золушке. И если до этого у кого-то были свои мечты, то теперь откройте очи и смахните с себя розовую пыльцу иллюзий, взгляните: правда ужасна; в ней нет ни слова надежды. Если нет чего-то большего, чем прожигание жизни. Например, вера.

Ах, как сказанула! Это иногда я умею. Не знаю, откуда прорывается…

Ну, с днём рождения, Жанна! Ты родилась! Ура-а!

Выпила, закусила, поела, посмотрела. Надоело. Спать неохота. За стеной танцы. Пойти на лестничную клетку, сделать вид, что курю, и просочиться в чужую компанию? Никто и не поймёт, кто такая и откуда, а я повеселюсь немного. Веселье старой деве не помешает… Ну, в смысле, я не совсем дева в этом смысле… в смысле, я давно не дева… и, в смысле, давно одна, хоть и не дева…

Уф… Такие тяжёлые мысли. Всё! С Новым годом, люди! С Новым годом, Жанна! С днём тебя рождения! Будет тебе пара! Уф…

Наскучив едой и телевизором, подпомадила губы, брызнула на шею туалетной воды из каталога Ива Роше, взбила причесон, попудрила жирную кожу, огладила блузку и брюки, надела туфли на широком каблучке, открыла входную дверь в надежде отловить Деда Мороза, потерявшего свою Снегурочку… или нарваться на маленькое приключение.

В подъезде ароматы съестного и курева, отголоски телевещания и криков гостей. Весело им.

Вызвала лифт, поднялась на тринадцатый этаж и стала неторопливо спускаться вниз.

Ничего. Никого.

Ничего. Никого.

Опять ничего. Опять никого.

И вдру-уг!!! Сидит. К стенке прислонился. Борода набекрень. Голова тоже. Валенки в разные стороны.

ДЕД МОРОЗ!!! УРА!!!

… Спит, похоже. Точно, спит. Нагнулась – пьяный. Но живой. И молодой. Бритый – под бородой-то. Огляделась, даже на этаж ниже сбегала. Снегурочки не нашла. Ни пьяной, ни какой. Вернулась к Деду Морозу. Из верхней квартиры вывалил смеющийся народ, покатился по лестнице к выходу, держа бутылки шампанского, одноразовые стаканчики и фейерверки.

– Эй, ребята! – крикнула. – С Новым годом вас!

– С Новым!

– Это не вы Деда Мороза потеряли?

Посмотрели, покачали головами.

– Не, это не мы!

Ускакали.

Сердце моё забилось. Неужели?.. Неужели он… ничейный?.. Похоже на то…

Ух, ты! Ничейный Дед Мороз! Вот подфартило! У меня тут же созрел далеко идущий план. Я, конечно, не корова, и роста у меня вполовину меньше его, но я нашла в себе невиданные силы, приподняла ничейного мужика и приволокла домой. Свалила на диван. Он туманные глаза открыл, закрыл и снова засопел. Я валенки с него сняла, шапку с бородой сняла, шубу красную с трудом, но стащила, полюбовалась на раскрашенную физиономию молодого мужчины, спящего безпробудным пьяным сном.

Спасибо тебе, настоящий Дед Мороз, спасибо, что исполнил мою просьбу! Моё желание! Здравствуй, мой будущий муж из рода пьяных Дед Морозов!

В своих закромах я откопала бутылку водки, откупорила её, поставила на стол рядом с шампанским. Напоить – накормить – моя главная задача в следующие десять дней! А потом… потом задействую подругу Рамзият, которая работает в ЗАГСе, и она нас быстренько распишет! Надо только найти паспорт моего будущего благоверного, и дело сделано! Я буду не одна!

Раздела я Деда Мороза до исподнего. Хороший мужик, ладно слепленный. Ах, чудо какое, ах, чудо! Спасибо тебе, настоящий Дед Мороз! Ты принёс мне самый лучший подарок в мире!

Убрала еду в холодильник, помыла посуду под тонкой струёй воды, переоделась в домашнее, не забыла почистить зубки.

Приглушила, притушила свет. Легла рядом с сильным мужским телом. Приткнулась носом в его жаркую спину. Ах, какое счастье – мужчина в доме!

Долго не могла уснуть. Всё мечтала, планировала, ждала чего-то… Задремала под утро, а вскочила через пять часов бодренькая, свеженькая. Пока мой будущий муж, ничейный Дед Мороз, посапывал без задних ног и задних мыслей, я сбегала в ванну, насурьмилась, приоделась в шёлковое домашнее, забросила вещи «подарка» в стиральную машину, выставила опохмелку – чтоб, значит, зацепить мужика за ногу и оставить его на сутки. А где сутки- там двое, а где двое – там и вся жизнь, глядишь, промелькнёт…

Конечно, перед тем, как запихать мужскую одежду в барабан «Аристона», я проверила карманы. А то, глядишь, что-то важное постираешь, и всё, Европа, встречай раскуроченную Азию! В смысле, сломается машина, исчезнет информация и документ, и будешь по старинке в ванне белье полоскать, а в свободное время чужие документы восстанавливать.

В кармане нашла мятые купюры и – ур-ра-а! – паспорт. Поспешно открыла, прочитала: «Дмитрий Павлович Морозов» и год рождения.

Н-да-а… помладше меня будет. Но ненамного, всего на четыре... ладно, на шесть лет. Ну, и что? Возраст не главное. На Пугачёву взгляните, которая в пятьдесят пять с тридцатилетним живёт – и ничего, все довольны! Я спрятала паспорт «подарка» в тайное местечко рядом с моим документом. Спит моя душечка? Принагнулась, пригляделась: спит, моя зазнобушка, спит, моя заинька, похрапывает.

Взяла радиотелефон, набрала номер Рамзият. Хоть и рано, а дело срочное. Десять долгих гудков, и трубку сняли. Зевающий сонный голос протянул:

– А-алль-о-о…

– С Новым годом, Рамзият, – негромко начала я проводить в жизнь мою мечту.

– С Но-овым… Это кто?

– Да я же, Жанна Панюшкина!

– А, Жанна… привет тебе. С Новым годом.

Наконец-то проснулась.

– Рамзият, ты мне поможешь? – вкрадчиво проворковала я.

– Помогу. Только не деньгами. – согласилась добросердечная Рамзият.

– Я решила выйти замуж, – выдала я.

Молчание.

– Очень хорошо, – осторожно похвалила Рамзият. – Надеюсь, муж не я?

– Шутишь?! За мужика, конечно! Не хватало мне в эту гадость вляпываться! Я настоящая женщина, не всякая там лесбиянская мразь, мне нужен настоящий мужик!

В трубке послышался вздох облегчения.

– Просто у меня шапочная знакомая стала умолять зарегистрировать свой брак с какой-то тёткой из столицы. Представляешь?! Я чуть под стол не полезла!

– Под какой стол? Где?

– Да в ресторане. Юбилей там у дальней родственницы был. Лучше бы не ходила. Извращенцы. Я читала в христианской Библии, что все они прокляты. Вот и правильно. Нечего против природы переть…

Я с досадой прервала разгорячившуюся подругу, не вовремя решившую пофилософствовать:

– Рамзия-ат! Ближе к моему делу.

– Ладно, ладно. Итак. Где ты его откопала, красавца?

Скажешь правду, что Дед Мороз подарил, сумасшедшей назовёт… придётся соврать.

– На лестнице нашла. Пьяный был. Но краси-и-ивы-ый!.. – восторженно рассказала я.

– Пьяный и... красивый?

В голосе Рамзият явственно послышалось сомнение.

– Да! – раздражённо сказала я. – Пьяный и красивый! И я ему тоже понравилась! Вот так!

Рамзият помолчала. Примирительно сказала:

– Я разве спорю? Пожалуйста. Пусть пьяный и красивый, и ты ему тоже понравилась. Так я-то тебе зачем?

– Сочетать, – смущённо пролепетала я.

– Чего? – не расслышала Рамзият. – Сосчитать? Что тебе сосчитать?

– Да не сосчитать, а со-че-тать!!! Глухня. И мне по быстрому, без шумихи.

– Свадьбу?! Без шумихи?! По быстрому?! – изумилась Рамзият.

Подумала и убеждённо произнесла:

– С ума сошла.

– Ничего не сошла.

Я помялась: очень уж не хотелось говорить правду. Но не скажешь – не поможет.

– Боюсь, что, когда он опомнится, то не захочет жениться.

Рамзият протянула понимающе:

– А-а-а… Тогда ладно. Неси паспорта, я тебе дам бланк заявления, а квитанцию в сбербанке оплатишь. Только это, сама понимаешь, не совсем законно. Помалкивай там везде. И всегда. А то знаю я нас, баб.

– Я молчок! Могла бы и не предупреждать.

– Ну, пока. Жду.

– Пока. Иду.

Я вернулась к «подарку» от Деда Мороза. Крошечка моя, поросёночек ты мой, страусёночек…

Тут моё сокровище задвигалось и разлепило сонные осоловелые глаза. Ой, какие они синие!

– Здравствуй, котёночек, – заворковала я, – здравствуй, медвежоночек, выпей, сладенький, закуси, да поспи ещё, сколько пожелаешь. В туалет хочешь?

«Котёночек» промычал что-то и попытался подняться. Я бросилась к нему, с готовностью плечо подставила. Отвела его, куда душа просила, подождала за дверью, с замиранием сердца прислушиваясь к чужому присутствию в моей ванной комнате. Вышел – отвела обратно. Сел, выпил, закусил, посидел, пялясь в телевизор, который я тут же включила, и снова – бряк на бочок! Спит.

Весь день я ходила на цыпочках, любуясь на великолепный мой «подарочек» и едва веря, что он навсегда останется у меня. Главное – он здесь, а я уж расстараюсь его не выпустить!

Несколько раз Дмитрий Павлович вставал, ходил в туалет по нужде и курить. Он было хотел выйти дымить в подъезд, но я же не дура какая! Вдруг сбежит в одних трусах! Мужики – известные трусы. А пьяному и мороз, и высота, и ямы не страшны!

И отравлялся дома.

Ну, ничего, вот женится, тогда примусь за его воспитание. Мужики-то, в основном, как собачки: приручить сумей, и он от тебя ни на шаг, ни на два, и на другую не посмотрит..

Покормлю, водочкой напою со снотворным (капелюшечку самую), и он, живчик мой, захрапит, засопит, горя не узнает.

Шестого января я принимала дорогих гостей, согласившихся принять участие в строительстве моего счастья: Рамзият с документами и пару-тройку коллег с работы с мужьями. Рамзият водрузила на мою голову свою старую фату, и в торжественной интимной обстановке расписала нас!!!

Мой «подарочек» даже выдавил из себя «Да» в ответ на известный вопрос. Счастье-то какое! Спасибо тебе, Дед Мороз! Гости поели, похвалили, поздравили, уползли, с трудом переваливаясь от съеденного; конечно, я уж расстаралась на собственную свадьбу нажарить, напарить!

Остались мы одни. Свидетельство о браке положила на видное место. Хочу в рамку вставить и на стенку повесить. Кольца я приобрела накануне на деньги «подарка» и теперь пела и замирала от счастья, разглядывая их на своей и на его руке. Неужто всё это происходит со мной?!

Погасила свет, прилегла рядом… и вскоре случилась в моей жизни первая официальная брачная ночь. Ах, как это трогательно: быть с мужем! Это совсем не то, как быть с сожителем: с этим всё происходит пресно, банально и чувствуешь себя несколько виновато. А с мужем – это…. симфония!

Ну, и что, что он был полупьяный-полусонный? Ну, и что?!

Вот только скоро на работу… Всё равно ведь протрезвеет, а то ж помрёт ненароком от передозировки спиртного. А я вдовой становиться не собираюсь! Ну, решу что-нибудь за оставшиеся три дня. Как бы узнать, где он работает?

– Я где? – уставился на меня хмуро мой муж восьмого января в полдень.

– Дома, ненаглядный мой, дома, – проворковала я, хлопоча возле него с тарелками и выпивкой. – Кушай, моё солнышко, кушай, мой дорогой Рэмбо!

Муж смерил меня застывшим во времени взглядом и вдруг испугался:

– Ты что за ведьма?!

Пришлось не обидеться, а проглотить и улыбнуться. Мне предстояло объяснение. Только бы не убить словом! Вдруг он слабенький на голову и помрёт на месте, узнав, что мне подарил его Дед Мороз? Не всегда, между прочим, правда правильно влияет на голову. И не всегда видные мужики сильнее духом захудаленьких. Уж я-то знаю!

Накрасилась, надушилась, завилась, приоделась – ах, какая красотка! Полюбовалась на себя в зеркало. Разве можно отказаться от такого чуда? Взглянет на меня разлюбезный мой «подарок» от Деда Мороза, сердцем изойдёт, от восторга рухнет мне в ноги, обнимет за колени, осыплет розами, поднимет на руки, зацелует, зацелует, зацелует…

В самом радужном настроение я залепетала, накладывая в тарелку жаркое:

– Кушай, Митенька, кушай да выпей за своё здоровье!

Митенька, хмуря широкие брови, оглядел мои апартаменты.

– Где я? – повторил он заплетающимся языком.

– Дома, дома, Митенька.

Я улыбалась мужу во весь рот. Как хорошо, что месяц назад я закончила лечить зубы и на пеньки поставила коронки! Теперь могу запросто, без стеснения, показывать зубы встречному-поперечному.

Надеюсь, он оценил мою здоровую улыбку?

– Где дома? – переиначил муж Морозов.

– О! На четвёртом этаже, голубь мой ненаглядный! – юлила я изо всех силёнок. – Голодный небось, сладенький мой? Кушай, кушай, я тебе мясо приготовила, салаты. Борщ хочешь? Пирог? Ватрушки?

Дмитрий Павлович Морозов пялился на меня совершенно, казалось, обалдело. Я стала пихать ему в рот ложку салата. Он, всё так же обалдело, но послушно открыл рот и зажевал ингредиенты, заправленные майонезом. Затем – вторую ложку, и третью. Затем я опрокинула в него водочки, потом жаркое подала и остальное. И всё ворковала, нашёптывала, глазками посверкивала, зубы вылеченные показывала. Изо всех сил обаять пыталась.

Уж не знаб – обаяла до самого дна или до половины, потому что Дмитрий Павлович вытер рученькой пухлые свои зубы и засел в туалете. Я быстренько со стола убрала, макияж подправила, постельку перестелила, эротику в DVD поставила, включила с тихим-тихим звуком.

Муж плескался в душе полчаса. Ну, всё. Выйдет трезвым. Хорошо, хоть чистым. И сытым. Всё же съел много, как напахавшийся в поле мужчина.

Вдруг стук. Подлетела.

– Что, Митенька?

– Одеть-то что?

– Ой, сейчас, ласточка, подам.

А у меня для таких редких случаев, как визит мужика с ночёвкой, был предусмотрен шикарный махровый чёрно-красно-белый халат с поясом. Я его и притащила, сунула ему в щелку. Хотя – чего теперь ему стесняться? Видела его уже в полной красе, осязала.

Села на диван, налила ему в рюмочку водочки, поправила на тарелочке солёные огурчики, нарезанную буженинку. Красота!

В телевизоре уже обнимаются. Ой, забыла шторки задёрнуть, чтоб потемнее было! Потемнее – значит, поромантичнее. В темноте люди смелее становятся. Это касается и трусливых до любви мужиков.

Скрипнула дверь. Явился муж мой Дед Мороз. Упёрся взглядом в обстановку, частью которой была я.

– Ну, так где я? – спросил.

– Да ты садись, садись, Митенька.

Я похлопала ладошкой по дивану.

– Ну, сяду, и чего? Ты меня чего, знаешь, что ли?

– Конечно, Митенька. Ты садись, водочки хлебни. Всухую кто разговаривает?

Дмитрий Павлович Морозов помялся и сел, запахнув на коленках полы чёрно-красно-белого халата. Поколебавшись, выпил, закусил. Правильно! На халяву же! Увидал эротику – крякнул, порозовел, глянул на меня искоса.

– Я – Жанна, – шепнула я, потупившись и часто дыша, чтобы поднималась грудь. – Ты меня с Новым годом поздравлял, поздравлял, да так и остался.

– Чего? – оторопел Дмитрий Павлович.

– Костюмчик я твой постирала, погладила, но не в нём же теперь тебе идти, – лебезила я. – Хочешь, сбегаю, принесу твои вещи?

– Ну… давай, – после раздумья согласился он и выпил ещё стопочку, которую я ему налила.

– Вот и отлично, – обрадовалась я. – А пока полежи, отдохни, телевизор посмотри, журнальчик почитай.

В телевизоре уже всё происходило по полной программе, слышались сладкие стоны. Я ненавязчиво прижалась к любимому, он хмыкнул и опрокинул рюмочку водочки. Ещё раз шесть выпил и, редко хлопая ресницами, едва ворочая языком, позвал:

– Ты кто? Иди ко мне, ц-цып-поч-чка…

И мы снова были вместе!

Потом он снова выпил, закусил, уснул, а я тихонько, но быстро слетала к нему домой – адрес-то из паспорта знаю. Оттуда же знала, что Митенька мой холост. Был. До встречи со мной.

Мне хотелось петь и летать! Есть всё-таки Дед Мороз!

Жил Дмитрий Павлович с родителями. Они тревожились за сына, о местопребывании которого ничего не знали, и восприняли первую новость о том, что я – знаю, с воодушевлением и признательностью.

Весьма, между прочим, интеллигентные люди, мне показалось: они не заругались, когда, потупив намазанные как можно гуще глаза, я скромно пролепетала, что являюсь натуральной женой их единственного сына, и показала свидетельство о браке, подкрепив его видом обручального кольца на безымянном пальце правой руки.

– Что же вы нас не пригласили? – растерянно спросила свекровь.

Как бы я их пригласила, если он невменяемым был?! Да они б выволокли его за шкирку от меня. И я соврала, придав голосу сожаление, достойное печали:

– Всё так быстро совершилось… Он хотел, чтобы всё произошло как можно быстрее.

– Но… хоть сказал бы… – растерянно упрекнул свёкор.

Я вздохнула смущённо и ответила одним всеобъемлющим словом.

– Любовь…

Подумала и добавила:

– Сюрприз…

Тоже всеобъемлющее слово. Вселенское. Тут ввалилась толпа разновозрастного народу. Они шумно разделись в прихожей и ворвались в комнату, которых в квартире было две.

– Мам, пап, на улице красота! Жаль, что вы с ними в зимний городок не сходили! – выпалила молодая женщина, и тут все уставились на меня.

А я, в свою очередь, уставилась на них. Свекровь растерянно повела рукой:

– Знакомьтесь. Это наша дочь, зять и трое внуков. А это… – она чуть запнулась, но так же растерянно продолжила: – А это нас навестила наша невестка.

– Кто?! – выдохнула сестра моего мужа. – Невестка?! Это что значит?!

– Значит… что эта… женщина… Жанна… э-э…

– Прокопьевна.

– Прокопьевна… – запинаясь, поведала свекровь, – жена Димочки.

И все остолбенели, уставясь на меня. Я выпрямила широкую спину и лучезарно улыбнулась. Надеюсь, мне рады?

– Же-на?! – раздельно переспросила золовка.

– И документы имеются, – сообщила я гордо и протянула ей свидетельство о браке.

Она взяла, прочитала и вернула бумагу отцу.

– Вот так история! – растерянно протянула она и переглянулась с мужем и детьми. – А почему он нам ничего не сказал, не предупредил?

– Любовь… – томно повторила я. – Сюрприз…

– Не понимаю, – нахмурилась новоиспечённая золовка. – При чём тут сюрприз и любовь? Элементарно позвонить не мог разве?

У-у, какая дотошная! Я сразу прониклась к этой особе неприязнью. Дети, облепив родителей, глазели на меня, как на диковинку. Самая младшая громко поинтересовалась:

– Мама! Эта страшная баба-яга стала женой дяди Димы?! Давай побежим и его спасём!

Моя неприязнь к взрослой змее перекинулась и на младшую гюрзу. Я покосилась на неё и сделала каменное лицо. Как она смеет говорить, что я страшная баба-яга?! Митенька меня любит!.. Ну, полюбит! Я его заставлю полюбить!

– Мы, конечно, спасём дядю Диму, – обещала моя золовка, хмуро меряя меня голодным взглядом кобры.

Ах, вот ты как! Ну, ладно.

– Вообще-то Митенька послал меня к вам за своими вещами, – промурлыкала я. – Мне нужны носки, трусы, бритва, сапоги, рубашки, куртка…

Как бы у них выведать, где Митенька работает? Может, сами проговорятся?

Тут деверь моего мужа высказал своё мнение:

– А что тут такого? Женился и женился. Не позвал – и ладно. Охота обжираться! Но на какие шиши свадьбу делал? Безработный же…

Я от радости чуть язык не прикусила: безработный! И я отпуск быстренько оформляю, живём-поживаем вдвоём, он ко мне привыкает, а затем я ему работёнку какую-никакую приищу, да не далеко, а рядышком со мною, чтоб привыкание лучше осваивалось!

– Чего ему делать ещё? – продолжил тем временем муж сестры моего мужа. – Здесь и так не повернуться, а он к жене уйдёт – попросторнее будет. Да и ему легче без детского гомону. И вообще, – глубокомысленно изрёк он, – что ни делается, всё влетает в копеечку, а тут даром мужика пристроили. Да вы радоваться должны, а вы кудахчете!

Я торжествующе выдержала паузу и произнесла с большим чувством:

– Спасибо вам огромное за поддержку нашему сильному чувству?

Он взметнул брови:

– Разве я чего-то о чувствах говорил?

Но я пропустила его реплику мимо ушей и бодро поднялась со стула.

– Ну, так где же Митенькины вещи?

Скрипя зубами, мои новые родственники выдали мне положенное, я спихала всё в два баула и с трудом заковыляла прочь, пообещав вернуться. Никто тащить баулы мне помочь не захотел. А, ну, и ладно! Главное, у меня есть Митенька!

Вернулась я к родимому «подарку» на день рождения, приволокла-таки баулы, а он сразу:

– Где моя куртка и сапоги?

А я не дурёха какая – залепетала себе, залепетала, оболтала, закрутила, приветы передала, благословеньице, нахвалила всех его родственников, и даже кобру с гюрзой, и он утих. Смирился.

Правда, спросил подозрительно:

– А почему я у тебя живу?

А я сказала легкомысленно:

– Да как же не жить? Всё ж-таки ты мне муж, я тебе жена…

Он вытаращил глаза, захлопал ресницами.

– Чего?! Да ты обалдела, старушка?!

Я обиженно вскинулась, выпрямилась, очами обукрашенными повела.

– Я старушка?! Ты когда у уролога был?! Я дама в полнейшем соку, и могу вызывать желания!

Он хихикнул:

– Какие и у кого, интересно?

Я улыбнулась:

– У одного Деда Мороза, например.

Ему аж челюсть свело. Чего его так перекосило? Не понимаю.

– Мы с тобой?!.. – чуть не на фальцете взвизгнул «подарочек».

– Мы с тобой, – подтвердила я и показала растопыренные пальцы. – Три раза.

Преувеличила. Так не со зла же.

– Жуть, – вырвалось у Митеньки, но я не обиделась, а сказала убедительно:

– Разве тебе со мной худо будет? Тебе еда моя понравилась? Только честно.

Митенька неохотно кивнул:

– Ничё, вроде.

– Отлично! Квартира понравилась? – допытывалась я.

– Ну… ничё, вроде.

– Здорово! У меня приличная работа, я и тебе подыщу непыльное и приличное. За городом у меня садовый участочек с домиком. А ещё компьютер есть с выходом в Интернет. Ну, скажи, разве я – не вариант?

Митенька сел и уставился в чёрный экран выключенного телевизора.

– И потом, – кокетливо завершила я тепловой удар, – как женщина, я вполне ничего. Ради тебя могу скинуть несколько кило, и вообще буду конфеткой. Ну?

Вздохнул Митенька и рукой махнул обречённо. Телевизор включил и на диван брякнулся.

Красота!!! Я с мужем живу! У меня есть муж!!! Я убежала с телефоном в руке в другую комнату, чтобы обзвонить подружек, родных, знакомых и коллег и сообщить о том, что подарил мне Дед Мороз на Новый год и в день рождения.

… А Дима Морозов смотрел не в телевизор, а в окно на сыплющийся снег и видел в его частой крошке волшебную картину: как лежит он, Димка Морозов, пьяный на лестничной клетке, пачкая грязью немытого, заплёванного пола красную дедморозовскую шубу в звёздах из золотой фольги, плачет, слёзы прячутся в белой накладной бороде, засыпает, а когда продирает глаза, упирается изумлённым взглядом в склонённую над ним светлорусую тоненькую красавицу в белой шубке и шапочке Снегурочки. Красавица Снегурочка улыбается ему ласково, с любовью, и говорит мелодичным нежным голоском:

– Здравствуй, князь ты мой прекрасный! Здравствуй, ненаглядный мой!..

… Где же ты, настоящая Снегурочка? Где ты…

16 марта – 5 апреля 2011

НЕДОСЯГАЕМО РЯДОМ

Мирра Маничева обозревала своё прошлое, настоящее и будущее с вполне понятной прохладцей: у неё был женатый любовник, у неё сейчас никого нет, у неё и намёка не предвидится на то, чтоб кто-то появился в радиусе взгляда от неё. А её уже двадцать три года! В этом возрасте в Индии уже бабушками становятся, а она – как такси в пустыне: и свободно, и тепло, и пассажиров нет.

Чаловск – город молодой и дающий высшее образование. Потому-то Мирра вылезла из своего посёлка Артуринское и поступила три года назад в Чаловский пединститут.

Балда, конечно: по коридорам болтаются девахи одна другой краше… В аудиториях, несмотря на отсутствие мужского внимания, сплошные голые коленки и глубокое декольте. Ловить счастье в педе – дело безнадёжное. Приходилось ловить на стороне. Не поймаешь – на работе не словишь. Приходилось после лекций стараться.

В январе девяносто шестого года, отпраздновав с семьёй в Артуринском Новый год, который страна отмечала почти в трёхсотый раз, повинуясь указу Петра I, Мирра Маничева, не дождавшись Рождества Христова, которое Россия пока не отмечала, отменив Бога в отдельно взятой стране, уехала в Чаловск сдавать очередную сессию.

За неимением мест в общежитии заочников поселили в самые дешёвые номера центральной гостиницы «Мир». В принципе, переночевать, позаниматься вполне можно.

Мирра оказалась вместе с Эйнарой Харлановой и Викторией Шафаренко, молодыми замужними женщинами, на год-два постарше Мирры.

Девушка никого для себя не ловила и спокойно готовилась к экзаменам, махнув рукой на потенциальные знакомства и флирт. Какой флирт? С кем? Когда? Зачем? Да что вы! Она только что от предыдущего хахаля отошла! Да и вон у неё – свой собственный флирт: с учебниками, конспектами, консультациями, библиотеками, экзаменами, расслабухой с пивом…

После сдачи предпоследнего экзамена Мирра в весёлом расположении духа дефилировала по коридору гостиницы к своему номеру, как вдруг навстречу ей двинулся, откуда ни возьмись, высокий мужчина крупного телосложения, с крупными породистыми чертами лица, большими карими глазами, тёмно-каштановой густой шевелюрой и красивыми чувственными губами.

Один взгляд – и сердце дало сбой, ухнуло в пятки, вознеслось до небес. Оба зацепились друг за друга, отцепились, разошлись – но разошлись другими.

Мирра ворвалась в номер и выпалила Эйнаре и Виктории:

– Ну, всё, девчата, я себе такого мужика классного нашла! Меня не ждите!

Быстренько привела себя в порядок, переоделась и вернулась на ковровую дорожку коридора.

А классный мужик с той же скоростью решил на всякий случай снять не койку в трёхместной комнате, как собирался, а люкс, что так же мгновенно провернул и тоже вернулся на ковровую дорожку коридора.

Когда они встретились, им не понадобились длинные предварительные игры: всё было понятно и принято без пробных шаров.

– Вы одна? – спросил классный мужик, пожирая Мирру карими очами.

– Одна, – призналась Мирра, сверкая белозубой улыбкой.

– Тогда идём? – предложил классный мужик.

– Идём, – легко согласилась Мирра.

– Я Вениамин.

– А я Мирра.

– Чудесное имя.

– У вас тоже.

И оба пропали друг в друге и в люксе. Последний экзамен она сдала со «шпорой» и переехала к нему в люкс на несколько дней. Они настолько не могли насытиться общением и охватившей их любовью, что забыли об окружающем мире и вспомнили о нём, лишь когда Вениамину Савранскому позвонил партнёр по бизнесу и спросил, когда его ждать, и благополучно ли завершились дела по заключению договоров о поставках?

Ошарашенный Вениамин Андреевич спохватился. Мирра Яковлевна попыталась очнуться. Оба поняли, что пора приходить в себя. Им очень не хотелось этого делать.

С трудом оторвавшись друг от друга, они расстались, чтобы писать письма и просиживать в кабинах переговорных пунктов, чуть ли не болея от невозможности встретиться – и не расставаться.

Иногда Вениамин вырывался в Чаловск, и для них плыла в космосе Земля, жаждущая поцеловаться с Луной, и знающая, что, если поцелуется – погибнет вместе с ней…

Но это всё космическая лирика, не имеющая ничего общего с планетарной реальностью.

В июле – холодном и солнечном – в пединституте началась последняя для Мирры Маничевой сессия для заочников. Неприятное это дело – летняя сессия; особенно, потому, что любовь туманит голову и выгоняет из мозга все казённые фразы, официальные теории, методики, факты и цифры, и потому ещё, что один из дней в этой сессии – личный день рождения. Кому охота в свой личный день рожденья готовиться к очередному экзамену?! Четыре дня рожденья и так пропали, что за скука?!

Так завершилась предыстория нашей истории и началась собственно история. История странствий по параллелям, история наглядностей, иллюстрировавшая старую известную песенку о неудачном свидании влюблённых: «Я ходил! – И я ходила! – Я так ждал! – И я ждала! – Я любил! – И я любила! – Я ушёл! – И я ушла!»… «Так, значит, завтра, на том же месте, в тот же час!»… Вспоминается?

Переговорные пункты конца девяностых! Стульчики, столик, бланки, окошечко с вечно уставшей диспетчерской, узкие кабинки со стеклянными дверями и драгоценнейшим междугородным телефоном…

Диспетчер – роднее брата! Или сестры. Благодаря ей оживёт мёртвая трубка и ответит голосом любимой, родственника, друга или делового собеседника, от которого вдруг многое стало зависеть в этой жизни – затёртой обыденностью и привычностью забот и переживаний; и даже любви.

Телеграмма о вызове на переговорный пункт вычистила ластиком всю информацию о дошкольной педагогике, которую Мирра с трудом затолкала в свою двадцатитрёхлетнюю память (а завтра – двадцатичетырёхлетнюю).

Она прилетела в переговорку со скоростью кенгуру, спасавшего шкуру от охотника, и полчаса маялась до указанного в телеграмме времени. Наконец, долгожданное:

– Снежинск. Кабина три.

Мирра вскочила, уронила сумочку, из сумочки разлетелась мелочь; костеря свою неловкость, она покидала мелочь в сумку и кинулась в кабину.

– Мирра! – кричал будто с Южного полюса Вениамин. – С днём рожденья!!!

– Спасибо!!! – кричала будто с Северного полюса Мирра.

– Что делаешь?! – кричал Савранский.

– Сдаю!!! – кричала Мирра, изо всех сил прижимая трубку к уху.

– Приезжай ко мне!!! – кричал Вениамин.

– Что?!

– Ко мне приезжай!!! – орал он. – Я дом у озера снял! С баней!

У Мирры ноги стали ватными.

– Что?! – пискнула она на всю переговорку.

Внезапно Южный полюс приблизился на расстояние вытянутой руки, огрел жаром, и стало прекрасно слышно.

– Говорю – дом снял! – орал Вениамин. – У озера!!! С баней!!!

– Да слышу я! – крикнула в ответ Мирра. – Чё орёшь?.. Ладно, я приеду. Скажи, как добираться.

И он объяснил:

– Доезжаешь до Челябинска, берёшь билет на автобус до Екатеринбурга, но не до самого Екатеринбурга, а до Тюбукского перекрёстка, а там я тебя встречу. Приедешь?

Мирра фыркнула:

– Сказала же, приеду.

Чмокнула трубку, представив себе губы возлюбленного, и выпорхнула из будки, как из клетки пойманная птичка

В голове явно потерялось, едва пикнув, воспоминание о том, что через три дня экзамен, вообще-то, сдавать. Какой там вам экзамен?! Любовь!!

Эйнара Харланова и Вика Шафаренко, с которыми ей удалось поселиться опять вместе, выпучившись, глядели, как она бросает в сумку бельё, косметику, деньги и одевается явно не в библиотеку.

– Миррка, куда это ты намылилась? – окликнула её Эйнара.

– Любовь у неё, – догадалась Вика. – С этим, с прошлой сессии который. Верно?

– Ой, верно, девчонки! – рассмеялась счастливая Мирра. – Я вообще в отрубе, не спрашивайте! Оторваться не могу! Поехала к нему.

Девчата ахнула.

– Насовсем?!

– А экзамены?! – добавила практичная Эйнара.

– Не насовсем, конечно. На денёк. Максимум, на два, – успокоила их Мирра, махнула им рукой и растворилась в переплётах улиц и домов.

Она легко взяла билет до Уфы, пересела на поезд до Челябинска, оттуда с переговорного на вокзале дозвонилась до Веньки, сообщила, что выезжает на автобусе, а он повторил, чтобы она вылезала на Тюбукском перекрёстке.

Мирра сказала водителю название вожделенного населённого пункта, тот кивнул, зевнув на неё, и Мирра понадеялась, что уже через полтора часа она увидит плотную крепкую мужскую фигуру, яркие карие глаза, чувственные губы с сексуальными мелкими морщинками и весёлые ямочки на щеках, и почувствует чудесную властность его объятий.

Автобус не торопился, и всё же наступил долгожданный момент, когда пейзаж за окном остановился, двери распахнулись, и Мирра очутилась на Тюбукском перекрёстке, рекомендованным Вениамином для встречи.

Его, конечно, ещё нет. По крайней мере, никакого «пирожка» – то есть, пикапчика советского с фургончиком позади, ИЖ какой-то модификации, облюбованный частными предпринимателями для грузоперевозок в малых размерах, поблизости не стояло. А жаль. Потому что летний день склонялся больше к осенней промозглости, чем к жаре. А Мирра одета вообще не по погоде. А по желанию.

Девушка огляделась, оценивая обстановку. Впереди дорога уходил в лес. Позади – в ряды кафешек с мясом на углях, то бишь, дорожная «шашлычка». Справа степь с каменной остановкой, слева сосёнки.

Мирра подождала «пирожок», который её не ждал, как она надеялась, и не появлялся, и вдруг сообразила: чего это она тут ловит? Приключений? Да её тут любой начинающий сексуальный маньяк к себе за щёку положит и раскусает, не задумываясь!

Подозрительно провожая прищуренным взглядом каждую машину, она понеслась к первым рядам сосен, не тронутых безжалостной пилой автодорожников. Там она и затаилась, ощущая себя то ли разведчицей, ждущей связного, то ли принцессой, высматривающей среди стаи опасных драконов своего возлюбленного принца на белом коне…то бишь, на «пирожке».

Джинсы и короткая футболочка, рассчитанная на лето, едва грели замерзающее на ветру девичье тело. Мирра села среди сосёнок на пенёк и принялась следить из засады за дорогой.

Ага, белый «пирожок» проехал в сторону Челябинска. Ну… мало ли в середине девяностых годов «пирожков» мотается в поисках груза для своих лавчонок?

Замороженное тело заморозило, похоже, и ум, и сердечную мышцу, отвечающую за интуицию. Поскольку проехавший только что белый «пирожок» на самом деле был Венькин.

Савранский, проигнорировав Тюбукский перекрёсток, на котором настаивал как на месте вожделенной встречи, умчался вдаль и затормозил возле «шашлычки», раскинувшей два своих ряда кафешек у сворота на Касли – родину чугунного литья, которое так живописал уральский сказочник в былине о чугунной бабушке. Там он остановился и принялся ждать автобуса из Челябинска, на котором ехала его любимая.

Мирра в это время сидела на сосновом пеньке и рисовала себе картины проведения своего дня рожденья – несомненно, лучшего из всех, потому что подарком будет любовь… А не учебники с пивом.

Ну, где же белый «пирожок»? Нету. Вообще, кроме того «пирожка», который недавно промелькнул в сторону Челябинска, ни один белый «пирожок» больше не показывался.

Мирра забеспокоилась. А вдруг она не там сидит? Может, надо ждать совершенно в другом месте? В самом Тюбуке, например; ну, и название, и как там только люди с таким названием живут…

Мирра нерешительно встала и так же нерешительно поплелась к обочине дороги, бегущей от трассы влево. Потопталась на обочине. Ещё потопталась. И дотопталась: вскоре с трассы на Тюбук повернули синие «Жигули» без пассажиров. Похоже, молодой водитель сжалился над юной страдалицей и в ответ на её поднятую руку с готовностью затормозил. Мирра открыла дверцу.

– Здрасти, – улыбнулась она и поняла, что улыбнулась с самым жалким видом.

– Здрасти, – ответил молодой водитель с готовностью. – Вам куда?

– Ой., довезите меня, пожалуйста, до Тюбука, до какой-нибудь автостанции, – попросила Мирра срывающимся голосом.

– Садитесь, довезу, – пообещал водитель.

И вот они поехали на этом вымытом синем «Жигулёнке», и Мирра приготовилась ехать долго, долго, радуясь теплу в салоне машины. Теплу она радовалась, а отсутствию Веньки Савранского – не очень. Кажется, подавленное её эмоциональное состояние просто вытекало из неё сумрачными потоками, потому что добрый водитель-самаритянин участливо поинтересовался:

– Чего случилось-то?

Мирра, не колеблясь, всё ему выложила, как есть, не успевая удивляться собственной откровенности. Парень горячо посочувствовал:

– Слушай, а я сам из Снежинска! Хочешь, я тебя отвезу прямо к контрольно-пропускному пункту? Вдруг он тебя там ждёт?

Мирра отмахалась:

– Ой, да что ты! Нет, нет! Мы договорились встретиться на Тюбукском перекрёстке! Ты что? Лучше до Тюбукского автовокзала меня довези.

– Как хочешь, – уступил водитель.

Они въехали в деревню – обвислую и мокрую от холодов. Парень подкатил к тёмно-серой бетонной коробке с длинной деревянной скамьёй внутри и остановился. Мирра не поняла, почему, и уставилась на своего благодетеля, который в ответ на её недоуменный взгляд сочувствующе вздохнул:

– Это и есть местный автовокзал.

– А разве… это не автобусная остановка? – пролепетала Мирра.

– Не автобусная, – ответил парень. – Это Тюбукская автостанция. Вон видишь окошко? Это касса. Только я представления не имею, когда она работает. Ну? Ты точно уверена, что не поедешь до снежинского КПП?

Мирра упрямо кивнула (упрямство – это излишки молодости).

– Точно. Мы же на Тюбукском перекрёстке договаривались.

– Ну, как знаешь.

Мирра резво выскочила из тёплой машины. Холод ударил в неё со всей силой, и, ёжась, она торопливо махнула благодетелю рукой и нырнула в нутро бетонной автостанции.

Машина развернулась и скрылась среди деревенских улиц. А Мирра пристроилась на скамейке и обхватила себя руками.

Венька, дуралей, где ты ездишь? Я уже в баню хочу! Греться!!

А Вениамин Савранский вовсе не задержался и не потерялся. Он выехал как раз вовремя, чтобы любимая не ждала его ни минуты, и чтобы ни минуты из дарованного им времени не было растрачено зря.

Он выехал туда, где надеялся встретиться: на перекрёсток. Только не на ближайший, а на следующий, на Каслинский, где обе стороны дороги облепила «шашлычка»; меж ними расстояния всего километр.

Всего километр! Но он оказался непреодолимым, словно являлся пропастью без дна, на одном краю которой не докричишься до стоящего на другом краю. Недосягаемо рядом! Рядом, но недосягаемо…

Вениамин ждал Мирру в «шашлычке» на Каслинском перекрёстке, Мирра ждала Вениамина в Тюбуке. И оба совершенно не могли понять, почему каждый из них так задерживается?!

Сидя в белом «пирожке» и провожая пристальным взглядом проезжающие в сторону Екатеринбурга автобусы, Савранский корил себя на все лады: пригласил, называется, молодую девчонку в гости, а встретить не может!

Мирра тем временем вконец промёрзла, нацепила на себя ещё одну кофтёнку и решила: ну, чего тут мух сонных ловить?! Вдруг Венька её уже на дороге ждёт, а она тут прохлаждается в прямом смысле этого слова!

Мимо плёлся старый «Жигуль» мышиного цвета, и она подняла руку. Дедусь огородного вида гостеприимно пригласил её погреться в салоне.

– Тебе куда? – спросил он с любопытством. – До Челябинска не довезу. Я до Булзей поехал.

Что за Булзи такие? Их ей не хватало в довесок к остальным незнакомым названиям незнакомейших мест!

– Мне до Тюбукского перекрёстка, – пролепетала Мирра.

– Это я тебя довезу, – обнадёжил огородный дедусь. – А чего там тебе в такой холод делать?

Пришлось Мирре второй раз свою историю рассказывать. Дедусь пожалел, поцокал языком и выпустил её, где она хотела, – у знакомых сосёнок. Будь они неладны.

А сам дедусь выехал на трассу и метров через двадцать свернул влево – видно, на Булзинский перекрёсток. Что-то перекрёстки у них на каждом шагу! Как они сами в них разбираются и не теряются?!

Белого «пирожка» не наблюдалось.

Мирра скрежетнула зубами и через несколько минут сидения на пне в сосновом лесочке, который достаточно ей опротивел, решительно встала и пешком отправилась туда, где дымились мангалы шашлычки на Каслинском перекрёстке: кажется, только там можно реально устроиться в проезжавших мимо автобусах.

Километр она прошла минут за пятнадцать и, едва достигла второй справа кафешки, как подъехал автобус, следовавший до Челябинска.

Мирра смотрела на него с непонятным чувством – то ли уныния, то ли облегчения – и как-то лениво размышляла: Веньки нет, что делать? Не до вечера же ей Тюбукский перекрёсток родным седалищем греть? Ни позвонить, ни записки не оставить, ни словесно передать горько-обиженное «фи»…

Громко фыркнув, обиженная неуловимостью возлюбленного, обледенелая Мирра села в автобус на свободное место у окна и уставилась на кафешечных зазывал – таких де настырных, как осы возе сырого мяса.

Шофёр взял с неё деньги за проезд и «капустная кочерыжка» – то бишь, автобус – тронулась в путь.

Закон подлости и преломления кривых под действием плевка судьбы однозначно существует.

Потому что в конце «шашлыки», возле последней кафешки Мирра обрела, наконец, белый «пирожок» и Веньку Савранского. Венька стоял возле своей машины и растерянно озирал окрестности. Его взгляд скользнул по тонированному стеклу автобуса, везущего Мирру в Челябинск, и девушка радостно замахала рукой, едва сдержавшись, чтобы радостно не завизжать.

Венька промелькнул вместе с остатками «шашлычки», а Мирра, успокоенная, удобнее устроилась на сиденьи в полной уверенности, что всё в порядке: они встретились, и он сейчас остановит «капустную кочерыжку» и заберёт её, наконец, в тёплую баню на берегу озера.

Прошла минута, вторая, но автобус всё мчится и не собирается останавливаться. Мелькнул поворот на одну из многочисленных деревень, затем – на вторую со странным названием Аллаки. И никого!

В чём опять дело?!

Мирра забеспокоилась. Затем разозлилась. Он что – её не увидел?!

– Остановите, пожалуйста! – в панике крикнула она.

Автобус – тоже в панике от её внезапного крика – дёрнулся, вильнул, шофёр мастерски вывел своего подопечного на обочину и встал.

– Что случилось?! – заорал он, лупя дикие ошарашенные глаза на воплощение дисциплинарного нарушения.

Мирра протолкалась к выходу.

– Мне выйти надо, – пояснила она.

– Надолго? – уточнил ошеломлённый шофёр, боясь моргать.

– Навсегда! – гордо возвестила Мирра.

Причину подобной поспешности водитель не стал пытаться понять. Хотя и спросил:

– Вам что, автобус не нравится?

– Нормальный автобус, просто мне надо выйти!

Нетерпение грызло Мирру, как голодную мышь, прогрызающую мешок с крупой.

– Вы же билет до Челябинска взяли! – настаивал шофёр.

– Взяла. А теперь мне обратно надо!

– Куда – обратно?!

– Туда! На Тюбукский перекрёсток!

Шофёр вдруг стал подозрительно тих, послушен и ласков. Он безропотно выдал Мирре остаток денег за билет, безропотно открыл двери, преувеличенно нежно произнёс «Счастливого пути», а когда Мирра выскочила, подозрительно быстро удрал.

Мирре на мгновенье показалось, что, убегая, автобус поджал хвост. Хотя какие хвосты у автобуса?

Белого «пирожка» по всему полотну дороги не наблюдалось. Ну, что за наказание?!

Ругаясь изо всех кончавшихся сил, Мирра перебежала через дорогу и в который раз за сегодняшний день подняла руку.

Несчастную красивую голодранку, дрожавшую на холодном летнем ветру, пожалели буквально через двадцать две минуты, и вот она восседает высоко над землёй в продуктовой фуре, и молодой парень весело расспрашивает её о житье-бытье.

Обездоленная Мирра вовсе не устала рассказывать о несчастных своих приключениях. Парень сочувственно цокал языком. Мирре вдруг стукнуло в голову, не зря ли она залезла в фуру? А вдруг дальнобойщик решит, что она «придорожная бабочка» и начнёт к ней приставать? А потом высадит её где-нибудь в кустах перед Екатеринбургом? Или убьёт?

Она со страхом покосилась на водителя. Тот в ответ улыбнулся и сказал:

– Вот и поворот на Касли. Ты выйди, спроси: вдруг твой мужик тебя здесь ждёт возле какой-нибудь кафешки.

С огромным облегчением и вспыхнувшей надеждой Мирра выпрыгнула из фуры и помчалась спрашивать у женщины в синем форменном фартучке:

– Вы не видали здесь мужика такого высокого, плотного, глаза большие, карие, волосы густые, кудрявые. Она на белом ИЖе должен быть.

Женщина подумала и честно ответила:

– Нет, девушка, такого точно не видела. Вот низенький, тощий, плешивенький точно был. Но ведь это не он?

Мирра горестно вздохнула и душераздирающе улыбнулась:

– Не он, это точно. Мой, значит, не здесь останавливался.

Она грустно окинула усталым взглядом ряды кафешек. Пока будет расспрашивать, Венька промелькнёт и всё. Если уж его не запомнили, может, он ей померещился? И теперь стоит и ждёт её на Тюбукском перекрёстке? Или на автостанции?

Хозяйка кафешки покосилась на мужчину, стоявшего у входа в кафе и пускающего сигаретный дым с барской ленивостью, и безнадёжно бросила:

– А, все мужики подлецы! Верь им больше, и они из тебя гамак сделают.

– Понятно, – протянула Мирра и попятилась от опытной страдалицы к ожидавшей её фуре.

– Ну? – с любопытством поинтересовался водитель.

Мирра отрицательно мотнула головой. Парень завёл мотор.

– И куда тебя теперь?

– А в Тюбук можешь? На автостанцию, – заискивающе попросила вконец обнаглевшая молодая пассажирка.

Неожиданно дальнобойщик легко согласился. Через несколько минут (белого «пирожка», умчавшегося к Воскресенскому перекрёстку, ведущему в Снежинск, нигде не было) фура остановилась в знакомом надоевшем месте и навсегда покинула искательницу счастья…

Вместе с фурой Мирру покинуло тепло. Девушка забралась внутрь бетонной коробки, нечувствительной к дождям и ветрам, и замерла в ожидании, грея собою деревянную скамейку и гадая, где всё-таки пропадает непутёвый её возлюбленный…

А непутёвый её возлюбленный в это время метался на одном и том же участке трассы и не мог понять, куда же подевалась его прекрасная возлюбленная и вообще… приехала ли она?! Вдруг с нею беда?! Пригласил девчонку в баню… банщик без веника…

Как только фура, увозившая Мирру Маничеву в Тюбукскую бетонную коробку, скрылась в Тюбукском лесочке, в «шашлычку» заявился вернувшийся в очередной раз белый «пирожок».

Венька вышел из машины именно у той кафешки, где только что была Мирра, и задал свой сакраментальный вопрос «А не видели вы такую-то, такую-то девушку?» той самой мадам, которая только что отвечала на подобный вопрос искомой девушки.

– Видела, – просто согласилась женщина, во все глаза разглядывая неудачника и упиваясь роскошной анекдотичной ситуацией. – Она минуты три назад – ну, может, четыре – села в КАМАЗ к молодому парню и укатила в Екатеринбург!

Челюсть несчастного свело, будто от кислейшего кизила, и долго не могла встать на место. А сердце ухнуло вниз и долго не могло выкарабкаться наверх. Ругательства рвались из него, как огненные камни. Глаза округлились «шесть на девять».

Мысль била в лоб: «Неужто её чечены похитили?! Эх, зря, всё-таки, я с ними торговые дела вёл! Дичайший народ!.. А вдруг это просто шоферина, подлец, на молоденькую девчонку польстился? Увезёт непонятно, куда, изнасилует…!! Что делать-то теперь?! Милицию?!!»…

Его охватила паника. Он влетел в «пирожок» и помчался в Екатеринбург догонять проклятый КАМАЗ с драгоценным пассажиром на борту! Но этих КАМАЗов вокруг обнаружилось столько, что Савранский плюнул и вернулся к заколдованному месту. На этот раз он умудрился остановиться на Тюбукском, а не на Каслинском перекрёстке. Правда, с опозданием на несколько часов.

Вениамин постоял, подождал и свернул в Тюбук. На всякий случай.

Где она может быть, где искать её? Одинаковые заборы, спящие дома… Может, в этой бетонной штуковине, похожей на автобусную остановку советской постройки? Он медленно поехал, заглядывая внутрь, но никого не увидел и проехал дальше.

А в это время Мирра, пережив крупную истерику с рыданиями и злобными ругательствами во весь голос, узнала, что через пять часов здесь пройдёт автобус до Челябинска, и успокоилась. Что ж. Не судьба, видно, провести свой день рождения с любимым человеком. Ну, да не впервой. Привычное дело…

Мимо протарахтело что-то. Долго тарахтело. Видимо, медленно ехало, присматриваясь к чему-то. Но Мирра поленилась выбраться из бетонной коробки посмотреть на тарахтелку.

Вот так и получилось: Венька, остановившийся возле автостанции, внутрь не заглянул, а Мирра на звук двигателя его машины не вышла. И они вновь ускользнули друг от друга, бывши недосягаемо рядом… не соприкоснувшись, как два магнита, тщетно пытающиеся приблизиться друг к другу одинаковыми полюсами.

Мирра дождалась автобуса, загнав чёрные мысли на задворки сердца, села у окна и поехала в Челябинск – как в сказке – несолоно хлебавши… Глаза её были закрыты и мокры.

«Плачу – не плачу… что это значит? Буду звучать я как-то иначе?»…

Вот и Челябинск – тёмный, хмурый. На вокзале уютно, но холодно. Зуб стучал о зуб. И это – лето?! Ха.

Дрожа, Мирра добралась до междугороднего автомата, но «восьмёрка» постоянно срывалась. До поезда на Уфу оставался часок, и Мирра зашагала к торговым палаткам.

В одной продавали одежду, и Мирра рванула к ней, надеясь оторвать что-нибудь потеплее своей кофтёночки. За ней «рвала» другая женщина, постарше Мирры, и это невольное соперничество придало зрению Мирры покупательскую остроту. Она тут же обнаружила в лавчонке мужскую куртку и кофту. Взгляд у подоспевшей соперницы был жадным до тепла, но так как Мирра стояла первой, то ей и досталась толстая куртка, в которой бедняжке, наконец, удалось согреться.

«С днём рождения!» – горько усмехнулась Мирра и провела рукой по чёрной искусственной коже. Вот её подарок, который она сделала себе сама: мужская куртка для согрева. Водочки бы внутрь – для полного тепла…

В собственном подарке Мирра залезла в поезд на Уфу полностью умиротворённая и махнувшая на кавалера рукой. Не встретил, злодей? Ну, и иди куда подальше. У меня экзамен впереди.

В Уфу поезд прибыл около пяти утра. В пять Мирра стояла в будке переговорного пункта на вокзале и обиженно звонила Веньке домой: уж теперь он точно не метался в её поисках по Тюбукскому перекрёстку, а блаженствовал себе дома.

Он поднял трубку почти сразу: видно, маялся от перепуга.

– Мирра?! – крикнул он от имени всех своих изорванных в клочья нервов.

Мирра в голос разрыдалась:

– Где ты был?!

А он:

– Я тебя искал!!!

А Мирра:

– Не искал!

А он:

– Я тебя вообще не видел!

А Мирра:

– Нет, видел! Я в автобусе сидела, тебе из окна махала!

И – в новый рёв. Савранский проорал ей прямо в ухо:

– Бери билет и приезжай назад!!!

– Ла-а-адно! – прохныкала Мирра.

Вышла из кабины, смущённо и облегчённо вытирая глаза и нос. Хорошо, что в пять утра в переговорку ещё не набился народ. Но девушка всё равно не осталась без внимания.

– Девочка, – сострадательно проговорила диспетчер, – да не переживай ты так, они все такие сволочи, они все изменяют, не верь им!

Мирра хлопнула очами, выдавила из себя кивок и зигзаг неполноценной улыбки и выпорхнула в холодное утро.

Снова Уфимский вокзал, поезд и Челябинск. На этот раз первое, что увидела Мирра, едва живой выползая на перрон, – спешащего к ней Веньку Савранского, бледного, как первый снег, с огромными тревожными глазами. И без цветов.

Мирра, пытаясь сурово глядеть ему в глаза, хотя сердце вздымалось и лопалось от счастья, насмешливо спросила:

– Что ж ты без роз-то приехал меня встречать?

Вениамин глянул на неё живым упоительным взглядом и откровенно признался:

– Ты что?! Я боялся, что ты меня этими шипами – да по морде!

Белый «пирожок» унёс Мирру в баню. По дороге страдалица показала возлюбленному, в каком бетонном архитектурном ухищрении она провела несколько промозглых часов своего дня рождения…

– Я тебе всё компенсирую, – обещал Вениамин, сверкая всем своим широким лицом.

И компенсировал.

20-30 сентября, 1-13 октября 2011

ДЕТИ ОДНОГО РАССВЕТА

Дождь едва моросил, неслышный и неразличимый в тёмной серости первого летнего утра. На городских улицах никого: суббота, каникулы, отпуска… Садоводы и то пока глаза продрать не в состоянии.

Хорошо!..

Кирилл Тихонович Чепегин глубоко вдохнул влажный воздух, сморгнул щекочущую крохотную каплю дождя, стукнул палкой о мокрый асфальт, будто проверяя, не скользкий ли; наоборот – не омягчел ли? После ночных небесных излияний асфальт исчеркали розовые палочки мёртвых дождевых червей.

Кирилл Тихонович вздохнул и примерился к асфальту, чтобы сделать первый шаг.

Где его ноги, где? Куда подевалась стремительность его походки? Сгинула в густой чаще времени, где каждое дерево – прожитый им год. Девяносто два дерева уж стоят в мысленном том лесу. Чем больше деревьев, тем меньше сил… Истёрлись суставы, охрупчали кости, иссохли клеточки, замедлила своё течение старая кровь…

Хватит бы уж сажать деревья в чаще времени, но нет, не забирает Господь душу Кирилла Тихоновича, бережёт для чего-то. Для чего?..

Для того, чтоб первым в городе встречать рассвет?

Сегодня он припоздал. Никак не мог проснуться. Одеваться ему вообще дело сложное и тяжёлое. Прежде жена помогала, Мария Дмитриевна, а два года назад умерла, и Кирилл Тихонович с тех пор наступающий день отживал, как последний, тоскуя об ушедшей любимой, об ушедших силах, об ушедших возможностях.

Он шёл встречать свой рассвет медленно, но упрямо, заставляя себя двигаться, несмотря на боль.

Улицы, улицы, перекрёстки, скверы, аллеи, площадь, трамвайные пути, задворки, контейнер для мусора, лысая тропинка, куст акации – и вот, наконец, река.

Его река.

Он помнил её с детства – полноводную, быструю, чистую, рыбную, с деревянным мостам, с которого ловили рыбу, горожане от мала до велика. Он помнил её раненую войной и кипевшую, бурлящую Победной весной сорок пятого. Он помнил её очищенною, спокойною, обустроенною. А теперь она едва тащится мелководьем, устало неся в себе груду мусора, созданного жестоким разумом и брошенного «бельмешкиной душоночкой», не видящего дальше своей преступной руки.

Несчастная река, несчастная душа, которую триста лет назад отыскали первопроходцы и заложили на ней город. Вот не повезло бедняжке…

Берег, устланный юной любопытной травкой, с удовольствием играющей с ветром и дождём, украшали несколько старых тридцатилетних, а то и поболе, яблонь, которые посадили комсомольцы восьмидесятых. Окаймляла их ольха – «дикая, но симпатичная»: зелёноствольная, с пушистыми гусеничками серых кудрявых серёжек. Ольховый пух летал несколько дней, нахальный и приставучий. Затем устлал полупрозрачным тёплым снегом зелёную траву и уютные закуточки.

Дождь сбил опустевшие гроздья, большинство теперь распластались на асфальте, будто мохнатые толстые гусеницы.

Яблони медленно облетали, сыпля белоснежный цвет на зелёную землю и дорожки и покрывая пространство вокруг себя первозданным снежком из тысяч и тысяч лепестков.

Тучи уползли на запад, открыв чистое, безцветное небо. Вот-вот удалится недовольной матроной последняя непогодная туча, и солнце безпрепятственно пошлёт на город свет и близкую синеву, согретую летним теплом…

Добравшись до старой железной скамеечки, Чепегин сел на неё, опёрся на палку, обвёл внимательным взором вечные берега. И обнаружил, что не один. Неподалёку устроилась с мольбертом тоненькая девушка с длинными, ниже талии чёрными волосами. Правда, она не рисовала, а просто стояла возле мольберта с бумажным листом, чуть тронутым карандашом, и зачарованным взглядом смотрела на яблони-невесты, ронявшие частица своего свадебного убранства на зелёные пучки остреньких травинок.

Чепегин загляделся на необычное восточное лицо. На китаянку не похожа: бледная кожа, высокий лоб, удлинённые глаза цвета горького шоколада… Японское что-то. Очень красиво.

Очень красиво: хрупкая японская красавица с кистью в руке, начатый рисунок на мольберте и белоснежный яблоневый сад с покрывалом из слетевших лепестков вокруг стволов. А с горизонта стремится подняться ввысь новое ослепительное солнце…

Чепегин наслаждался: необыкновенный сегодня рассвет! Так бы и сидел, и сидел на старой железной скамейке, любуясь чудесной, нереальной для городской суеты и прозаичности картиной, забыв о старости, проблемах и боли…

Девушка вдруг очнулась и протянула к мольберту кисть, которую она макнула в краску на палитре.

Чепегин сгорал от любопытства: как она там рисует? Что в итоге получится? Подойти ему показалось неловко: человек делом занят, творит, а он тут замаячит… Кому понравится? Мазильщику по заборам и стенам, разве что…

Он сидел и с удовольствием делал сразу два дела: оценивал сегодняшний рассвет, начавшийся так старо и уныло, а теперь сулящий яркий молодой день, и следил за работой юной, японского оттенка таинственности и притягательности, художницы.

Разгорелось солнце, засинело небо, забелили убегавшие вслед за циклоном отставшие легкомысленные облачка, не накопившие пока в себе тяжесть ливней и затяжных дождей, а художница, попав из термоса чай, всё писала красками, а Чепегин всё сидел в надежде увидеть первое запечатлённое кистью первое летнее утро, и казалось, что он готов лелеять свою надежду до самого вечера.

Но тут на берег забрели мужики средних лет с планами облегчиться и опохмелиться перед работой, и пришлось возвращаться домой и Чепегину, и девушку японского оттенка.

– Успели? – посочувствовал Чепегин, когда она проходила мимо.

Художница, улыбнувшись, кивнула, сказала с акцентом:

– Почти успела. А вы успели?

Он понял, что она имела в виду, подивился её взрослой проницательности, ответил:

– Успел.

Он успел досмотреть рассвет и оставить в себе его частичку.

Девушка неожиданно распаковала папку, достала лист и протянула его Чепегину:

– Примите, пожалуйста, подарок.

Чепегин разволновался:

– Подарок?! От Вас?! Да что вы! Это наоборот бы: мне вам дарить!

– Нет, пожалуйста, примите. Мне будет приятно. Вы и я – дети одного рассвета. Хотя на рисунке не рассвет… Вам нравится?

Чепегин с трепетом принял от неё лист. Этюд невесты-яблони, утопающей в шёлке сброшенных лепестков заворожил его. Потом он забезпокоился:

– Дорого ж это.

– Не дорого. Дёшево. Обыкновенно. Возьмите. Я запомнила. Я ещё напишу.

– … Благодарю Вас..

Чепегин неуклюже поднялся, преодолевая боль в ногах, выпрямился, поклонился, принимая драгоценный лист. Японская девушка оглянулась на яблони и сказала:

– Я сегодня чувствовала себя принцессой, идущей к своему принцу по ковру из лепестков. Никогда такого… никогда… а сегодня иду по лепесткам… как принцесса... И ничего не жалко.

Девушка с оттенком японского приподнялась на цыпочках и поцеловала ненакрашенными губами морщинистую стариковскую щёку.

Чепегина бросило в жар. И словно исчезли камни семидесяти лет, и стало легко и сильно, потому что ему не девяносто два года, а двадцать – нет, и не двадцать, а семнадцать, и этот поцелуй – будто первый девичий поцелуй в его жизни.

– Сне сегодня исполнилось девяносто два года, – произнёс Кирилл Тихонович. – Такого подарка, который Вы мне подарили, у меня… никогда… Спасибо. Спасибо.

Он ещё хотел сказать, что благодаря ей в душу его вернулась молодость, вернулась жизнь. Что изношенное сердце забыло на несколько мгновений о боли, об изношенности своей, впитало в себя воду жизни – любовь.

Но не сказал. Глядел вслед и часто моргал. Лепесток яблони покружился над его головой, неощутимо лёг на жёсткие седые волосы.

Чепегин сел, держа перед собой этюд. Не фотографическое копирование, а преломление увиденного в мыслях, мечтах и представлениях о красоте и о том, отчего захватывает дух.

Ради подобной красоты он воевал в начале сороковых голов. Ради того, чтобы родился кто-то, кто мог бы нарисовать такую красоту – рассвет в осыпающихся яблоневых садах, потому что он затронул его душу.

От звонких мальчишеских голосов цветы вздрогнули и потерял несколько лепестков, присоединившихся к своим собратьям в траве.

– Ну, и сугробы! – сказал один парнишка.

– Какие сугробы? – отозвался другой.

– Да вон из лепестков… Слушай, я на них упаду.

– Зачем?

– Ну… Никогда не лежал на сугробе лепестков.

– Ага! Вот тебе: лови свой сугроб!

Чепегин, улыбаясь, смотрел, как два подростка швыряли друг в друга горсти яблоневых цветков. Оба несли удочки и ведёрки. За плечами рюкзачки. Рыбачьи любители… Тоже на рассвет потянуло, за юркой, трудно доступной добычей.

Мальчишки прекратили взметать лепестки и деловито уселись на берегу.

– Ну? Здесь засядем? – предложил один.

– А давай. Дядя Юра позавчера тут во какого подлещика заловил! Жирный, подлец, тотчас его на сковородку!

Чепегин, услыхав про подлещика, сглотнул и даже потянул носом: будто и впрямь пахнуло сладковато жареной рыбой. Давно он такой вкуснятинкой не лакомился: не рыбачил уж по старости своей… Здесь, на реке, и рыбачил. Прежде-то рыба водилась – не переводилась, а теперь, интересно, есть она, нет?

Рыбаки со знанием дела закинули удочки и напряжённо притихли. Клюёт? Не клюёт? Почему не клюёт? На что клюёт? И когда заклюёт? И вообще, в чём дело? Где эта рыба?! Под корягами затаилась? Дислокацию изменила? Что, вообще, за безобразие?

Чепегин пошарил в кармане. Вчера, идя на рассвет, он взял с собой три кусочка белого хлеба, чтобы утолить голод, если он вдруг проявится, да вот не проявился, и хлеб сох в кармане запеленатый в полиэтиленовый пакетик. Есть ему снова не хотелось, а ребятишкам это то, что надо.

Он достал хлеб и некоторое время держал его в руках, соображая, что делать ему с рисунком девушки в японских тонах: на скамейке оставить – ветер сбросит, с собой взять – помнётся ненароком… Пока он колебался, на скамейку рядом с ним присел молодой мужчина лети тридцати пяти. Он тяжело дышал и вытирал со лба пот.

– Здрасти, – сказал он отравить.

– Здрасти и вам, – с готовностью откликнулся Чепегин. – Всё бегаете?

– Бегаю, – кивнул мужчина.

– От инфаркта? – банально пошутил старик.

– В основном, от себя. И от инфаркта заодно, – признался бегун.

– От себя-то почему?

– Да так… Пытаюсь проблемы как-то разрешить, а дома не получается.

– Что ж так?

– Столпотворение у нас. Все кричат, требуют, взывают… Как тут подумаешь? А бегаешь – и вроде бы один, никто не мешает размышлять, – объяснил бегун.

– Гости, что ль, у вас? – предположил Чепегин.

Почему гости?

– Вы ж говорите – столпотворение.

– А. Нет, это у меня домашних лиц много. В двухкомнатной «хрущёвке» мы с женой, пятеро детей, моя мама и отец жены.

– Ого! – поразился Чепегин. – И как их зовут, ваших детей?

Лицо бегуна неуловимым образом просияло:

– Дочки – Лариса, Валерия, Алла, сыновья – Венцеслав и Савелий.

– Хорошо назвали, – подивился Чепегин. – А я Кирилл Тихонович.

– Самунин. Антон Андреевич. Служу в русской армии, – представился бегун.

– Офицер, значит? – уважительно произнёс Чепегин.

– Офицер.

– Что ж вам побольше квартиру не дадут?

– Так говорят, нету их у нашего государства. Деньги копи – и покупай. Это пожалуйста. А безплатно – ботва тебе гнилая вместо сладкой морковки.

Кирилл Тихонович посочувствовал:

– Понятно теперь, почему каждое утро бегаете…

– Ну, да… А вы зачем каждый день сюда ходите?

– Я-то? Да я не днём. Я к рассвету бреду. Встаю в темень и шлёпаю себе к реке, рассвет встречать. Берег-то высокий , с него хорошо видать, как солнце всходит.

– А зачем вам рассвет встречать?

– Да как же? Лежишь ночью и думаешь: вот не пойдёшь нынче, а он раз – и окажется последним в жизни. Это, конечно, не страшно, что последний. Всё ж-таки довольно по земле походил, грехов накопил. Главное, чтоб он был перед смертью, мой самый последний рассвет, что я его не пропустил. Рассветы никогда не повторяются, знаете. Каждый раз думаешь: ну, вот, подарил мне Бог сегодня рассвет, и ежели заберёт нынче, так я готов. Потому что, как рассветёт, я храм иду…

– На Черниковской?

– На Черниковской. Исповедуюсь. Причащаюсь.

– Умирать страшно.

Чепегин вздохнул.

– Страшно. И молодому страшно, а старому – того более.

– Почему?

– Так жизнь долгую прожил, грехов много накопил. Какие и не вспомнишь, про какие и не подумаешь, что грех… Это, знаете, как навозный жук: начинает в юности катать свой крошечный шарик всякой дряни, и чем дольше живёт, тем больше накатывает. А к смерти у него шарик-то раз в десять больше его самого… И у нас, почитай, так же.

– Чем дольше живёшь, тем гуще навозом измажешься, – усмехаясь, согласился Самунин.

Они помолчали, следя за течением реки и пацанами-рыбаками. Один из них вдруг дёрнул удочку. Блеснул серебряный бочок, сорвался в воду. Мальчишка зашипел от разочарования.

Кирилл Тихонович вспомнил о хлебе и сказал:

– Антон Андреевич, вы картину мою не подержите?

– Да, пожалуйста, давайте.

Самунин осторожно принял лист, посмотрел.

– Ух, ты! Сами нарисовали?

– Нет, что вы! Девушка подарила. Она рисовала рассвет в яблоневом саду.

– Красиво получилось.

– Совершенно с вами согласен.

Кирилл Тихонович поспешил к мальчишкам.

– Юным, но опытным рыбакам большой привет! – сказал он негромко.

– Драсти, – отрывисто бросили юные, но опытные рыбаки, напряжённо наблюдая за поплавками.

Чувствовалось, что им совершенно некогда. В ведре пусто. Худосочная сетка тоже скучала.

– Любите рыбу ловить? – допытывался Чепегин.

– Любим, любим. Вон она – плавает, задирается, а к червяку – ни ногой.

– Какая у рыбы нога, очумел?

– Ну, плавником или, там. Хвостом. Шшш!

– Сам ты – шшш! Смотри вон на поплавок лучше.

– Сам смотри.

– Я и смотрю! И ты давай смотри!

Чепегин воспользовался короткой паузой в перепалке и направил разговор по своему курсу:

– Клюёт?

– Кого там клюёт? Головастики да лягва. Одна клюнула, да сорвалась. Так бы и треснул её по хребту!

– Ага, ты треснешь! И вообще, тихо ты! Рыба удерёт!

– Не удерёт. Сам удерёшь1

Чепегин, сетуя, что испортил идиллию между рекой, рассветом, рыбой и рыбаками, тронул юного спорщика за плечо:

– А вы рыбёшку-то подкармливали?

Мальчишки замолчали и озадаченно переглянулись.

– Ничё мы не подкармливали, – буркнул один.

– А вы подкормите, – посоветовал Чепегин. – Им немного надо. Вот вам хлеб, покрошите, да ждите своей удачи.

Он дал им всё, что у него было.

– Спасибо, – поблагодарили юные, но опытные, и принялись крошить хлеб.

Чепегин вернулся к скамейке. Посмотрел вокруг. Сел, нашарив под собой гладкое прохладное железо.

– Пойду сейчас, – вздохнул он. – Давно пора. А вы ещё побегаете?

– Немного.

С берега раздалось восторженное:

– Во, клёво! Глянь, как пошла!

Похоже, хлеб пригодился. Чепегин улыбнулся. Эх, пацаны, пацаны…

Он не видел короткий их разговор, возню с рыбой, потому что размышлял о Самунине, о своей жизни и смерти, о сыне, дочери, зяте, невестке и двух внуках и искал для себя новы шаг – последний значительный в своей жизни.

– Эй, дедушка!

Его теребил за рукав один из рыбаков.

– А? Чего? – встрепенулся Чепегин.

– Мы вам тут рыбу наложили.

Он протягивал ему пакет. Самунин подтолкнул его в бок:

– Берите, Кирилл Тихонович. Вкусная тут рыба.

– Так за что? – растерялся старик. – Я ж не ловил, и денег у меня с собой нет, чтоб заплатить.

– Нам ничего не надо, – заявил второй рыбак. – Мы так. Нам воще не надо рыбы, потому что мама уехала, а отец её не сжарит. Он только картошку умеет варить и суп из пакетов.

Чепегин перевёл взгляд на первого рыбака, но тот его предупредил:

– Мы братья. Ему десять, мне одиннадцать.

Дрожащей рукой Чепегин принял подношение. Голос пропал, и ему пришлось откашляться.

– Я сегодня… как ослик Иа из «Винни-Пуха», – признался он.

– Чё – сабантуй? – обрадовался младший мальчик.

– Да. Сабантуй. День рождения.

– Вау! Поздравляем! – закричали мальчишки.

– С днём рожденья! – присоединился Самунин. – Как совпало!

– Классно!

Тут старший глянул на часы:

– Ух, помчали по-быстрому! Удочки сматывай!

– Да смотал уже! Бежим!

Убежали. Чепегин заглянул в пакет и удивился:

– Рыба…

– Рыба, конечно, – сказал Самунин. – Они ж сказали. Хорошая?

– Хорошая, – кивнул Чепегин. – Пожарю в обед.

– Отлично. Поздравляю вас с днём рожденья, Кирилл Тихонович! Жаль, без подарка.

И тут Чепегина осенило.

– Антон! Вы сегодня на службу?

– Нет. Выходной.

– Замечательно! У меня одна идея.

– Вот как? Хорошая и безалкогольная? – пошутил Самунин.

– Совершенно так: хорошая и безалкогольная. Рискнёте ко мне присоединиться? Обещаю, что в тёмной подворотне на вас не нападу и не ограблю.

– Спасибо на добром слове! – хмыкнул Самунин. – А куда мы, если не в подворотню?

– К внуку моего двоюродного брата. Сколько времени?

– Около восьми.

– Даже если он не проснулся, что маловероятно в рабочий день, – разбудим. Так идём?

– А у него что? – спросил Самунин.

– Какой вы подозрительный, Антон Андреевич! – упрекнул Чепегин. – Надо больше доверять людям старой формации!

– Хоть намекните.

Самунин помог старику снова встать, забрал картину, аккуратно свернул лист в рулон. Пакет с рыбой взял в другую руку.

– Далеко идти? – поинтересовался он. – А то у меня машина на стоянке.

– Лучше б, конечно, на машине, – признался Чепегин. – Не то долго будем добираться с моими-то темпами.

– Замётано! Вы вот здесь подождите, а я машину подгоню. У меня синяя «Нива».

На «Ниве» доехали до девятиэтажки постройки восьмидесятых годов, и на металлической двери Чепегин набрал цифру «22» и «вызов». Весьма бодрый молодой голос вскорости сказал:

– Да?

– Лука?

– Дед? Ба, какими дорогами тебя ко мне затащило?! Заходи, открываю! Тебя встретить?

– Нет, я тут с… другом. Он поможет.

– Лады. Жду.

В тёмном прямоугольнике засветились английские буквы «Open», дверь размагнитилась и неохотно, тяжело поддалась сильной руке Антона. Так же неохотно, тяжело и будто сомневаясь в целесообразности происходящего, примагнитилась накрепко вновь.

Вышли из лифта на шестом этаже. Одна из четырёх дверей была открыта, и оттуда выглядывал молодой человек лет около тридцати.

– Слушай, ну, ты меня изумил! Проходи скорей! Позавтракаем. И вы тоже… э-э…

– Антон.

– Антон. Лука Нивников, двоюродный внук Кирилла Тихоновича.

– Очень приятно.

– Забредайте скорей.

В квартире мужчины помыли руки, и Лука усадил их за стол в просторной кухне. Расставил чашки, блюдца, выставил хлеб, сыр, колбасу, какие-то пирожные.

– А Рябинка где? – спросил Чепегин.

Лука мотнул головой в сторону коридора.

– Иду, Кирилл Тихонович! – послышался приятный женский голос.

Женщина тоже оказалась приятной на вид. Она захлопотала на кухне, готовя чай, нарезая колбасу, ставя на огонь воду с молоком для каши.

– Кирилл Тихонович, поздравляем вас с днём рожденья!- щебетала Рябина. – Здоровья вам и сил, чтоб встречать каждый день рассвет, и счастья от прекрасных видов вашего рассвета… Когда я постарею, тоже буду ходить встречать рассвет, чтоб не умереть…

– Дед, – сказал Лука, подвигая к гостям угощение, – ты опять рассвет встречал?

– Опять.

Чепегин неторопливо перекрестился и отпил чаю.

– И как?

– Отличный рассвет. Видишь, сколько подарков?

– Ну-ка, ну-ка, посмотрим… Ого! Смотри, Рябинка! Нравится?

– Очень красиво.

– А это что?.. Рыба? Ты что, рыбачил?!

– Нет. Ребятишки подарили.

– У нас ещё есть дети, которые что-то дарят старикам?! Невероятно! В холодильник пока положить, чтоб не протухла?

Чепегин долго не думал:

– Рябин, может, ты её изжаришь? Сам-то я, похоже…

– Детей накормлю, и за рыбу примусь, никаких проблем. А вообще, мы к вам собирались, поздравлять, обнимать, целовать, – говорила Рябина, мешая кашу. – А вы нас раз – и упредили! Ну, ничего, Кирилл Тихонович, всё равно не отвертитесь! Изжарю рыбу, покушаете, и мы вас домой доставим, а вечером допоздравляем! Не безпокойтесь, не утомим.

– Разве ж вы утомите? – запротестовал довольный Чепегин. – Наоборот… радость от вас.

На пороге кухни появились девочка и мальчик. Увидав гостей, они завопили:

– Ура-а! дед Кирюха! Расскажи про войну!!!

Мелькнули тоненькие тельца в трусиках и майках и вмиг оказались на старике, тормоша их. Рябина призвала их к порядку:

– Ти-хо! Не разорвите деда на кусочки из крохотных дедушек!

– Здорово! – оценили дети. – Был один дедусь, станет двадцать.

– Не станет! – непоследовательно пообещала мать. – Я вас обоих на шкаф успею забросить. Кашу в рот – и тихо там. Помолиться не забудьте. Так. Вам тоже каша.

Дети и гости ели вкусную рисово-пшённую кашу с немым восторгом. Затем Антон спросил тихонько:

– А почему – Рябина? Прозвище?

– Папа её так назвал, когда она родилась, – тихо ответил Чепегин, – в честь русской народной песни. А крестилась она Ириной.

– А-а…

Лука заглянул на кухню.

– Авдейка и Тамарка тебя ещё не разорвали? – с любопытством поинтересовался он.

– На передых пошли, – оценил Чепегин.

– Вернее – на перекус, – поправил Самунин.

– Тогда идём в гостиную, – позвал Лука. – Отдохнём.

– Поработаем, – возразил Чепегин, – потому, как дело к тебе есть.

– Да-а?

Лука энергично потёр руки.

– Это весьма занимательно! Вперёд! Рябиншка, чайный гриб поспел?

Хозяйка глянула на пятилитровую банку, стоявшую на подоконнике.

– Кажется, поспел. Сейчас в кувшин перелью и принесу.

Чепегина усадили в кресло. Сами сели на диван. Рябина принесла в стеклянном кувшине настой чайного гриба и три беленьких чашки. Лука разлил остро пахнущую жидкость, и мужчины выпили по паре глотков. Чепегин деловито сказал:

– Хочу, чтоб ты, Лука, в качестве нотариуса оформил либо дарственную, либо договор пожизненной ренты с завещанием моей квартиры тому человеку, который доведёт меня до конца жизни и похоронит меня по православному обычаю.

Лука поперхнулся. Немного помолчав, он взял ручку и принялся черкать по бумаге. Спросил удивлённо:

– Ты на самом деле этого хочешь?

– Это решено, Лука. Не спорь, хорошо?

– Да пожалуйста! Но ты выбери всё же: дарственная или рента. Это ж совершенно разные дела. И кому ты хочешь отписать квартиру?

Чепегин кивнул в сторону Антона Самунина:

– Ему вот.

– Мне?!

– Вам, вам, не смотрите так дико, – попросил Кирилл Тихонович. – Мне уж скоро домом иная «квартира» будет, у детей моих жилплощади и заработки приличные, у тебя, Лука, и своих наследодателей полно, так что никого я не обделяю и хочу сделать то, что мне душа велит.

– Ну, а… Ярослав и Марина знают, что ты так решил?

Чепегин вдруг развеселился:

– Нет, понимаешь ты, не знают ведь!

– А против они не будут?

– Будут, конечно. А как же им не быть против? Имущество ведь, деньги… В общем-то, в этой жизни они лишними не бывают, – резонно заметил Чепегин.

– И что, на конфликт пойдёшь? – осведомился Лука.

– А хоть бы и на конфликт… Думаю, всё же справлюсь. Ты мне только документы приготовь.

– А ты единоличный собственник? – выспрашивал Лука. – Кто-нибудь у тебя прописан?

– С этой стороны вопроса можешь быть в абсолютном спокойствии, Лукаша, – заверил Чепегин. – Ты мне только побыстрее это сделай. Сегодня ко мне загляни, так забери те документы, что потребуются для оформления.

Лука выпил настой из чайного гриба, налил ещё, выпил.

– Ну, дед, ты меня ошарашил. Просто в ступор вогнал. Вверг, в общем, куда-то.

– Это точно, – наконец выдохнул Самунин. – Прямо топором по темечку… Мне-то что делать? Я что-то не пойму.

– Принимайте дар, Антон Андреевич, и пользуйтесь на здоровье, – посоветовал Кирилл Тихонович. – Что вам ещё делать? Хоть расселитесь нормально.

– Я не могу такое принять! – решительно отказался Самунин.

Чепегин поджал плечами.

– Ну, как хотите. Тогда я без ренты. Дарственную просто оформлю. Тогда не отвертитесь, уважаемый Антон Андреевич. И вообще, будете упираться, я начну болеть, хиреть и умру во цвете своей физиономии, так и не дожив до седин. А квартиру всё равно получите по завещанию.

Лука расхохотался.

– Ну, вы даёте, Кирилл Тихонович! Настоящий генерал! Царь-император! Велю – и будет! Похоже, Антон, у вас нет шансов отказаться от подарка.

Самунин остался серьёзен.

– Мне надо подумать и посоветоваться с семьёй.

– Но не долго, – предупредил Чепегин. – А то умру. Давайте завтра на пробежке вы ко мне подбежите и скажете «да» и отдадите мне… что там надо для оформления дарственной?

– Паспорт, – подсказал Лука. – Я напишу, что надо.

– Отлично. Теперь выпьем.

Выпили настой чайного гриба. Самунин упрямо сказал:

– Не дарственную – об этом не может быть и речи. Ренту – возможно.

Чепегин тут же подхватил:

– Но переезжаете вы сразу, как мы оформим документы. Идёт?

Самунин колебался. Зажмурился. Выдохнул.

– Я поговорю с женой, – упрямо повторил он.

– А в вашей «двушке» пусть спокойно доживают век ваша мама и папа вашей жены, – подсказал Кирилл Тихонович, радостно улыбаясь. – Замечательно! Какой роскошный подарок вы мне сделали на день рожденья, Антон Андреевич! Взяли – и появились! Лука, отвезёшь меня, если успеешь, домой?

– Я сам вас отвезу, Кирилл Тихонович, у меня выходной, – тихо сказал Самунин и заплакал.

– Спасибо, Антон.

Чепегин ласково положил на его плечо руку.

– Лука, ты нас не провожай. А вечерком жду. И адрес-то, адрес у Антоши узнай.

– Обязательно. Антон Андреевич – адрес и телефон можно?

– Да, пожалуйста. Только я, честно говоря…

– Очень смахивает на утопию или крупное мошенничество? – понял Лука. – Но вы просто познакомились с моим двоюродным дедом недавно, а мы-то знаем его всю нашу жизнь, и уже устали удивляться. Тем более, что его не переспоришь. Легче уступить. Вот и уступайте, чтоб зря нервы не мотать. Нервы вам нужны? Нужны. Вот и славно…

Рябина изжарила рыбу, все поели и расстались до вечера.

… До рассвета следующего дня оставалось часа два, когда Чепегин неторопливо оделся, взял свою трость и вышел из дома. Он шёл встречать рассвет. Снова.

А вечером с другого конца города на противоположный берег реки тихонько брёл, опираясь на крепкую клюку, другой старик, Тарас Александрович Магданов.

Он шёл провожать солнце.

1-10 июня 2011

ЧУДИК

Гена Бялик, блестя каплями воды по всему телу, запрыгал по горяченному песку.

– Во зараза, как напекло! А волны – во! По грудь! Сильные, заразы, утягивают! А в трусах дряни зелёной и песка просто мрак! Приехали, называется, на море! Ленка! Слышь, чё говорю-то!

– Да слышу, не вопи. Ложись вон на циновку. Пиво достань. Я тоже буду.

– Я попью и покурю. Ты курить будешь?

– Буду.

Молодая женщина в синем купальнике, щедро обмазанная кремом для загара и уже краснющая от солнечных ожогов, лежащая на животе, перевернулась лениво и присела.

Гена – мужчина с вялыми руками, с кругленьким животиком и впалой грудью. Он самодовольно оглядел свои мокрые красные плечи.

– А живот не загорел, – грустно протянул он.

– Ничего, ты кверху пузом полежи часок – другой, и твой воздушный шар тут же покраснеет, – равнодушно зевнула Лена.

– Почему это воздушный? – обиделся Бялик. – Обычная болевая точка.

– Что-то она у тебя шибко выросла за последние несколько лет, – усмехнулась Бялик. – Разболелась?

– А разболелась! Не имеет право разболеться? – продолжал обижаться Гена. – У меня, между прочим, работа нервная.

– Очень нервная, – пробормотала жена. – Ключами потрясёшь над ухом – описаешься? Произнеся эту непонятную фразу, она недовольно легла на спину, отбросив пустую пивную банку в сторону, а сигарету воткнув в песок.

Муж пристроился рядом и толкнул благоверную в бок.

– Слышь, Ленк!

– Ну, чего ещё?

– Я тут слышал тако-ое!

– Чего ты слышал «тако-ое»?

– А позавчера штормило, помнишь? Круги-то чёрные вывешивали, что купаться запрещено?

– И что?

– А то! Я тут слыхал, будто во время этого шторма шесть человек потонуло, прикинь?!

– Да? – лениво отреагировала жена. – Откуда ты слыхал?

– А баба одна в компании болтала. Прикинь?! Я стою выхожу из воды, отряхиваюсь, а она валяется на песке и вещает подружке: мол, хозяин дома, где она комнату снимает, работает в «скорой» водителем, и он ей сказал, будто с пляжа позавчера шестерых увезли.

– Потопли, что ль?

– Я ж и говорю! Потопли! Не откачали! И не старики, прикинь, а молодёжь: бабы и мужики. Даже девчонка тринадцатилетняя потонула. Прикинь?!

– Во жуть, – согласилась Лена Бялик, не открывая глаз.

– И та же бабёнка болтала, будто во время шторма, что до нашего приезда был, недели две назад, потонуло, знаешь, сколько?

– Ну, сколько?

– Шестнадцать! Прикинь!

– Ммм… – согласилась Лена.

Кто-то позади и сверху Бяликов горестно вздохнул и пробормотал:

– Ох, ты, ох, ты, горе-то какое, гнев-то какой, неразумие… Бедные вы мои, бедные…

Гена удивлённо обернулся. Возле них стоял и бормотал под нос лохматый старик странноватой наружности, бородатый, в старой мешковатой одежде. Он удручённо покачивал косматой головой.

– Бушует, а, бушует как? – бубнил он, сдвинув густые седые брови. – Спасаться надо, спасаться. Пора чертить…

Бормоча этак под нос, он зашаркал по песку, не глядя на едва прикрытых одеждой людей.

Под тентами на двух деревянных лежаках сидели, курили, болтали и хихикали четверо пенсионеров. На спине одной из женщин синела старая татуировка, на плече её собеседника – фраза синими буквами «Не забуду мать родную».

Пенсионеры посматривали друг на друга и вокруг себя игриво, матерились тихо и хлебали пиво. Казалось, это зэки и их верные подружки, сушившие им в молодости сухари, приехали на море согреть кости и порезвиться после воровских трудов. Они кокетничали друг с другом, обсуждали житейские проблемы и курили сигарету за сигаретой.

Проходя мимо них, мешковатый старик остро выхватил из разговора фразу:

– А, молодым жизни не жалко. И костей тоже. Так и рвутся то на «банане» прокатиться, то на «таблетке». Не знаешь, на чём и опасней. Вчера-то, слыхали? Один мужик клюнул на «таблетку» и «докатился»: ногу сломал, когда его там подкидывало. Какой ему теперь отдых?

Речь пухленькой «матроны» с рыжеватыми короткими кудряшками и мелкими чертами «печёного» лица колола матом, как ядовитыми иглами морского ежа. Слушаешь, будто на эти иглы наступаешь.

Мешковатый старик покачивал головой, бормоча под нос, зашаркивая ногами горячий рассыпчатый песок.

– Ох, ведь беда, разбушевалось, смотри-ка… Терпенья какого хватит? Конечно ж, не хватит. Оно и понятно, чего ж не понять, когда беда на беде. Жизнь как разменная монета… Отдохнули люди… Вот беда-то! Чего буянишь-то? Креста на тебе нет. Нет, так будет. А то – что ж ты думаешь, почёт тебе и уважение за дела твои злые безобразные?

Он шоркал по песку, пересыпанному ракушками, качал головой, не обращая внимания, что творится на курортном пляже, усеянному людьми, ловящими солнце и море на свою кожу.

Девушка без лифчика, в круглых блестящих наклейках на сосках с вызовом глядела на проходящих мимо толстух с огромными отвислыми грудями, которые негодующе раздували щёки при виде прекрасной нудистки, а в душе истекали угольной завистью. Мужики смотрели без интереса: голых баб они не видели, что ли?

Пожилая полная блондинка пыталась на мелководье залезть на надувной матрац. Ей помогали её сестра и внучок. Однако бедняжке никак не удавалось удержаться на мокрой скользкой поверхности, она падла в воду, и все трое искренне веселились.

Молодой мужчина строил с малюткой сыном песчаный замок. Молодая полноватая женщина их фотографировала.

Несколько парней играли на мелководье в мяч, брызгаясь, плескаясь и вопя, будто подростки, и хохоча во всё горло от переполнявшего их «драйва».

И практически все они – и старые, и средние, и молодые, и юные – курили, глотали пиво, ели «быструю еду» или то, что продавали на пляже греки и армяне: горячую кукурузу, самсу, сосиску в тесте, пирожки, вафельные трубочки, вяленую рыбу, варёных раков, мороженое, пиво, вино… Окурки, упаковки, одноразовые стаканчики, банки, бутылки, полиэтиленовые мешочки и пакеты, гигиенические отходы между делом присыпались песком…

Косматый старик, бормоча и бормоча, вытащил из кармана длинный голубой мусорный мешок и принялся нагибаться, вытаскивая из песка всякую нечистоту и складывая их в мешок. На его действия никто не обращал внимания. Он проходил, очищая песок, и тут же позади него кто-то обязательно всаживал в сыпучую поверхность окурок или бросал подальше от себя разорванный пакетик от сухариков и бутылку из-под Варениковского или «Жигулёвского» пива.

– Глянь, Лен, – тронул жену Гена Бялик, – чё тот странный старикашка делает.

– Чего он делает? – лениво откликнулась жена.

– Мусор собирает из песка, сечёшь?

– Ну, и что? Ему, может, за это платят.

– За мусор? – усомнился супруг Бялик. – Не, это идиотство какое-то, что тут за жалованье?

– Роются же в мусорных баках, собирают там чего-то и сдают. И на помойках, свалках тоже, – проговорила супружница. – О, поди, из таких же. Чего ты удивляешься?

– Не знаю, чего удивляюсь. Сам удивляюсь, что удивлён, – буркнул Гена.

А старик всё тихонько шаркал по песку, оглядываясь, вытаскивая из под ног всякую гадость, складывая её в свой мешок.

– Пойду прогуляюсь, – внезапно решил Гена Бялик. – Пойдём вместе?

– Не, – отрезала Лена, не шелохнувшись. – Иди один. Я поваляюсь. Купи ещё пива и копчёной рыбы. Или раков.

– А вафельная трубочка не подойдёт? – буркнул Гена, приплясывая на месте от горячего песка и втыкая ноги в сланцы.

– Нет, – отрезала жена.

Гена, загребая ногами мелкий кварцевый песок, который в древности нанесла на сорок километров морского побережья река Кубань, изменившая своё русло после неудачного строительства казаками канала, отправился вслед за странным стариком.

Мальчик лет шести, возившийся в песке рядом с мамой и папой, заметил его, понаблюдал за его действиями и дёрнул родителей за руки:

– А что вон тот дедушка делает?

Мама и папа глянули.

– Похоже, мусор собирает, – сказала мама.

– А мы же не сорим? – уточнил мальчик.

– Нет. Другие сорят, а дедушка убирает, – сказала мама.

– А зачем он убирает? – не отставал мальчик.

– Чтобы чисто было, – сказал папа.

Мальчик пристально вглядывался в старика. Родители переглянулись.

– Я тоже хочу мусор собирать, – заявил сын.

Выбравшись из песка, которым себя закапывал, он затопал к старику. Родители отправились за ним.

Гена Бялик хмыкнул, увидев, как целое семейство начало собирать в песке мусор в пакетик. Потом белоголовый мальчик подошёл к старику и сказал:

– А куда мусор выбрасывать?

Старик вскинул на него ласковые синие глаза.

– А давай сюда, дружочек. Спасибо тебе и родителям твоим, что помогли мне и морю Божьему.

– А мы совсем не мусорим, – сказал мальчик. – Мы аккуратные.

– И правильно, дружочек, – закивал старик. – Зачем мир Божий обижать? Он ведь тоже заботы и ласки ждёт, как и ты, мой дружочек, и папа твой, и мама. Ну, ступай себе, радуйся. Не забижай никого, хорошо?

Странно было слышать ясные такие слова от морщинистого чучела, совершенно не подходящего к южному солнцу, к синему морю, послушному песку, к нежащимся бледным и загорелым человеческим телам разного срока зрелости и физической формы.

Гена Бялик фыркнул:

– С какого света припёрся этот чудик? Хоть картину с него пиши – «Старый бомж на море». Ладно б отдыхал, на песке валялся, а он окурки на пляже собирает.

Пара с мальчиком вернулась к своим циновке, зонту, ведёрку с совком и сумке со всякой всячиной, а «чудик» неторопливо двинулся дальше, прислушиваясь к разговорам, оглядывая море и песок под ногами.

Три молодые мамочки увлечённо рассказывали друг другу о перенесённых их мальчиками болезнях – ангинах, кашле, пищевых отравлениях, ссадинах и царапинах.

Две бабушки озабоченно опекали двух внуков-подростков, не разрешая им того, другого и третьего, поскольку наслышались ужасов о штормах тягунах, которые утягивали с мелководья в открытое море буквально всё, что не сопротивлялось или сопротивлялось слабо, и вспоминали о жертвах.

Мужчина лет семидесяти – высокий, ухоженный, с аккуратно подстриженными бородой и шевелюрой стоял, криво наклонившись, тяжело опираясь на клюку, и неотрывно смотрел на подбегающие к нему кружевные волны.

Мать и отец обтирали мокрым полотенцем тело своего сынишки, сидящего в инвалидной коляске и безучастно уставившегося на горизонт.

Семилетний пацан радостно бросался в воду, сжимая подмышками надувной круг и оглядывался на маму – полную молодую женщину с коротенькими ручками, доходящими ей едва до талии.

По горячему песку неровно ступал загорелый черноволосый мужчина с палкой. Он хромал на ногу, голень которой наполовину была когда-то вырезана до кости. Страшная рана зажила, но выглядела так же страшно, как рисовалась в воображении свежей.

Девочка-крохотуля отчаянно рыдала и тянула руки к морю, когда родители отводили её от воды к циновке, чтобы лапатулечка прогрелась на солнышке. Лапатуля ни за что не желала расставаться с никогда не устающей и не ломающейся, вечно живой игрушкой – волной.

Другая девчушка бегала за волной – то за ускользающей от неё, то от настигающей её пухленькие ножки.

Мальчуган ревел на руках папы, не желая слезать в непонятную колышущуюся стихию – наверняка холодную и опасную.

А другой рвал маму за руку, утягивая туда, куда спешат возвратиться волны.

Старик всё подмечал и всё бормотал себе под нос, в растрёпанную бороду.

Гена Бялик окунулся, чтобы не перегреться, и снова принялся следить за «чудиком», безкорыстно убирающего за гадящими на пляже людьми. Зачем ему это надо? Правда, чудик какой-то…

А тот прошёл полосу людного пляжа и остановился там, где народ почти не было. Присел у кромки прибоя и принялся что-то чертить на песке найденной рядом чёрной палочкой. Волна смывала знак, но старик чертил и чертил снова, бормоча и бормоча что-то в бороду.

Гена, не скрываясь и любопытствуя, встал возле него. Увидев знак, который писал старый чудик, он дёрнул бровями и тихо присвистнул. Старик не оглянулся, поглощённый своим занятием. Он чертил чёрной палочкой православный крест с косой перекладиной на ножке, приговаривая:

– Господи Иисусе Христе, Сыне Юожий, спаси и помилуй нас, грешных. Помоги, святый ангеле мой хранителю окаянныя души моея. Укрепи руку мою, уста мои, разум мой, чтоб не чуял я усталости, взывая к Богу своему! Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас, грешных… Помоги, святый ангеле…

Широкое покрывало волны, подождав, когда старик начертит полностью кре5ст, деликатно стирала его, будто ластиком подготавливая новый лист для крестописца, и старик без малейшего нетерпения вновь проводил на песке прямые линии. Гена в недоумении понаблюдал, послушал и, в конце концов, пожал красными плечами.

– Во чудик, точно. Зачем на песке кресты малевать?

Отважился, спросил у деда:

– А зачем вы это?

И на песок указал. Старик словно не слышал. Гена присел рядом, заглянул ему в лицо.

– Вы зачем на песке крест рисуете? – громче спросил он. – Всё равно ж смывает.

Старик дождался тоненькой округлой волны, стёршей крест, написал его снова. Гена дёрнул губами и нахмурился: его не замечают? Его, начальника отдела обслуживания населения ОАО «ОваБанк»?!

– Я ж тебя спрашиваю, дед! Не слышишь, глухой, что ли? Эй!

Он ткнул старика пальцем в плечо, и тот, вздрогнув, обернулся. Чертимый при этом крест нарисовался кривым, но его тут же смыло волной. Яркие голубые глаза воззрились на Гену, и он вдруг понял, что старик его действительно не слышал, поглощённый странным своим незамысловатым делом.

– Чего говоришь? – растерянно спросил он.

– Говорю – зачем кресты на песке малюешь?

Гена Бялик едва не взорвался. Старик хлопнул глазами.

– Крест-то? – сказал он и улыбнулся всеми своими морщинами и морщинками. – Вот, видишь, малюю… Бога прошу.

– О чём просишь? – допытывался Бялик.

– Так, видишь, беды сколько…

– Где?

– Здесь, в песках… у моря.

Бялик пожал плечами.

– Веришь, что ли, что море перестанет пожирать?

Старик отвернулся и продолжил творить на песке крест.

– Верю, – подтвердил он серьёзно.

И Гене почудилось, будто волна, раз за разом смывая изображение креста, уносит его в свои глубины, наполняется им, освящается и… утихает.

Утихает разъярённость моря, его обида на людскую небрежность, боль от ран, нанесённых человеком за последнее техническое столетие, возомнившего, что материя первична, а дух вторичен.

Гена проморгался. Что за идиотские мысли лезут в голову? Он же отдыхает! Ему загорать, купаться и выпивать положено, а он за сумасшедшим чудиком гоняется! Не дурак ли? Он поднялся и вернулся по кромке моря к жене, едва найдя её среди голых тел. Лена спала, и Гена, забоявшись, что она вконец сгорит на солнце, растолкал её.

– Пойдём купаться! Я аж взмок весь!

Лена заморгала сонными глазами.

– Чего кричишь? Пойдём.

Море, у берегов заполненное зелёными пушистыми водорослями, тёплое и пытающееся избавиться от брошенного в него мусора, принял их, тем ни менее, покорно и охладило поджаренные тела.

Три недели супруги Бялик блаженствовали в жарком благодатном Краснодарском крае, и каждый день они натыкались на мешковатую несуразную фигуру старого чудика, бродящего по пляжу, слушающего людей и подбирающего за ними всякую дрянь, а потом уходящего на дальнее пустынное место и несколько часов подряд, неустанно чертившего на омываемом волнами песке крест.

Гена привык за ним наблюдать. Иногда, дождавшись момента, когда Лена нырнёт в безконечные киоски, тянущиеся рядами от пляжей к посёлку, он шёл к старику и, сев неподалёку от него, глядел то на море, то на старика, сам не понимая, отчего ему здесь так спокойно.

Навестил он его и в последний вечер перед отъездом. Загорелый, немного похудевший, он нравился сам себе и уже мыслями пришёл на работу и принимал восхищённые взоры женской половины своих подчинённых.

Гена хотел проститься со стариком, хоть от с ним и не заговорил ни разу. Лена отпустила его одного, предпочтя последний тур по киоскам: вдруг что новенькое появилось, интересненькое старенькое пропустила?

Старик сидел на своём месте и чертил на песке крест. Несколько минут Гена смотрел на него, на песчаный крест, появляющийся и исчезающий вновь. Старик вдруг сказал:

– Уезжаешь, сынок?

Гена аж вздрогнул, колыхнув небольшим животиком.

– Завтра, – пискнул он от неожиданности и прокашлялся.

Надо же, немой слово произнёс!

– А зачем вы на песке крест рисуете? – торопливо спросил Гена.

Проговорив молитву, старик начертил крест, волна смыла его и обнажила новое поле для нового начертания.

– Смотри, волна-то как набегает, – сказал он восхищённо.

– Набегает, – подтвердил удивлённый Гена несомненный факт.

– И уносит с собой крест, – молвил старик, – чтоб не уносить жизни.

Гена возвёл глаза к небу. Точно чудик. Он потоптался рядом с ним, почему-то зная, что тот ничего больше ему не скажет, и всё же не желая уходить в суету южного вечера.

Он смотрел на безпокойное море, на падающее в него солнце – всё в последний раз, потому что он возвращается на дождливый холодный Урал; смотрел на старика, который, может, к следующему лету помрёт; оглянулся на песчаные дюны, украшенные колючками и шапочками кустов ивняка, на небо с одним единственным намёком на облака.

Наконец, он понудил себя повернуться к морю спиной и побрести по остывающему песку в посёлок, где в одном из кафешек на припляжных проспектах его ждала Лена, довольная прочёсыванием торговых точек.

Ему не хотелось идти к Лене, не хотелось уезжать, и даже старик-чудик казался ему родным человеком, роднее жены. Поэтому шёл он с грустью расставания и тишиной в душе.

Лена Бялик встретила его с кислым видом.

– Чего так долго? С этим старым чудиком прощался, что ли? Не насмотрелся за три недели? Лучше б мною любовался, чем этой образиной с бородой. Извращенец какой-то…

Гена Бялик поморщился, но отвечать не стал. Заказал ужин, вино и быстро выпил и всё умял.

А назавтра они поехали на поезде в Екатеринбург. Что можно делать в поезде? Кушать, спать, читать, слушать музыку в наушниках, смотреть в окно, ждать долгих остановок на крупных станциях, выходить, дефилировать по перрону, свысока поглядывая на вокзальных продавцов и попрошаек, разглядывая товар и иногда соблазняясь яркой безделушкой или казавшейся полезною вещью.

Пока Лена цепко охватывала своей деятельностью взывающий к потенциальным покупателям перрон, Гена либо стоял у своего вагона, либо ходил вдоль состава, наблюдая за сутолокой местных и по-барски важных проезжающих мимо.

Невысокая сухощавая бабулька в ярких блузах и кофте, в головном платке, не стесняясь никого, шарилась поочерёдно в трёх огромных мусорных баках. Она вытрясывала мешки голыми руками, вытаскивала жестяные пивные банки, бросала на асфальт, припечатывала их ногой, и снова налегала грудью на край, выискивая предметы будущего своего материального благополучия.

Гена следил за ловкой бабулей половину времени, данного на остановку, а потом собрал пустые банки на перроне, в мусорном мешке своего вагона и отнёс собранное старухе, почему-то нимало не стесняясь посторонних насмехающихся взоров. Старушка сперва не поняла, что суёт ей незнакомый загорелый пузатенький гражданин в шортах и сланцах, а уразумев, похлопала чёрными глазками и пересыпала Генину добычу в свой пакет, ничего не сказав.

Гена вернулся в вагон, не увидев, как бабка бросила на него недоумённый взгляд, и не услышал, как она фыркнула под нос, украшенный серыми волосками:

– Вот чудик какой-то… Как только по башке-то не ударил…

Поезд тронулся, и Лена, заметившая манипуляции мужа во время остановки, обронила равнодушно, что он тоже тронулся: бабке банки собирать!

Гена сам не понял, зачем он это проделал, и потому благоразумно промолчал.

На второй долгой остановке местные бросились к вагонам с едой: варёной картошкой с котлетами, копчёной рыбой, яблоками, арбузами, огурцами и помидорами, пирожками.

Лена собралась было купить всего понемногу, кроме огурцов и помидоров, но Гена наотрез отказался давать деньги на это опасное мероприятие.

– А что такого? – злилась Лена. – Тебе что, ни рыбки не хочется, ни пирожков, ни картошки с котлетой? Этим гадким «Дошираком» будешь давиться?

– И подавлюсь! – тихо, но внушительно сказал Гена. – Лучше «Дошираком» давиться, чем насладиться картошечкой с котлеточкой, а потом до Екатеринбурга с унитаза не слазить. Они, может, неделю назад это всё сварим, пожарили, а ты есть собралась? Не гриф ведь – падалью и тухлятиной питаться!

Лена пожала плечами и залезла в купе. А Гена решил немного прогуляться.

Прокричав покупателей, продавцы через пятнадцать минут утихомирились и уселись со своими корзинками, пакетами, подносами прямо на платформу напротив прибывшего поезда. Усталые ноги они свесили к рельсам и мирно грелись на солнышке, делясь друг с другом житейскими своими невзгодами.

Гена смотрел на них и, не слыша разговоров, тем ни менее, представлял их и прокручивал в голове.

Об урожае говорили, у кого хорош, у кого плох, и отчего это. О ценах. О железнодорожниках, гоняющих их от поездов, чтобы они не травили пассажиров, а разве они травят? Всё свеженькое ж… Ну, вчерашнее… пусть и позавчерашнее… но всё равно ж съедобное. Сам бы ел, да дочь в подоле принесла, потаскушка этакая; да сын женился и запил, что не на той женился, а та уже на сносях; мужа инсульт обездвижил; у моего сахарный диабет; у меня трое погодков, а муж, подлец, к стерве-пустышке сбежал – чрево у неё пустое из-за частых абортов; а у меня мать парализованная со здоровым сердцем, ей врачи предсказали жизни лет на двадцать, а лекарства-то ого-го…

Как тут не вертеться, к поездам не мчаться с пакетами, корзинками, подносами, не продавать своего? Так ведь и не берут вовремя; домой тащишь; что съешь, а что завтра снова к поезду несёшь… А куда деваться-то? В край хлебный, с розовыми дворцами и золотыми дворцами нынче не укатишь, коли с криминалом не в обороте… На такое ещё и смекалка нужна, и хитрость, и безсовестность. А не всегда такое в себе взрастить сможешь…

Гена встряхнулся. Глянул на часы. Пять минут осталось. Бросился к местным и достал деньги.

– Эй, ребята! – окликнул. – Беру понемногу что у кого есть. Не отр;вите ж, небось? А то я животом слабый, маетный.

Местные всполошились, набрали самое лучшее, самое свежее и в пакет свой уложили. Гена расплатился ., сопровождаемый хором «спасибо, ешьте на здоровье» успел в последнюю минуту взлететь по лесенке в свой вагон.

Проводница неодобрительно повела бровями:

– Ну, вы храбрец.

А жена покрутила пальцем у виска:

– Вот учудил! Сам же мне запрещал! Даёшь! Денег не жалко?

Гена купленное тщательно пронюхал. Вроде, пахнет вкусно и съедобно. Долго колебался, и всё же, когда жена заперлась в туалете, выбросил в мусор всё, что купил.

Последняя долгая остановка за несколько часов до Екатеринбурга, казалось, не предвещала ничего странного. Гена Бялик даже выходить не хотел, чтобы не напороться на какое-нибудь царапающееся наблюдение, однако, наливая в стакан кипяток, чтобы заварить себе чай с пакетиком, он услышал с платформы странное громкое пение и, бросив чай завариваться на столике, поспешил на выход.

Певца он застал, и это был человек из породы «чудиков»: большой высокий мужчина лет за пятьдесят, лысый и бритый; голый по пояс, в летних штанах бледно-серого цвета; одна штанина вздёрнута и подвёрнута; босиком.

Лицо у чудика будто обнимало прохожих дружелюбием, добродушием, весёлостью. Он пел громко и счастливо, широко жестикулируя, отдавая свою песню всем, кто находился вокруг него. Слова, как Гена ни вслушивался, явно не походили на русские. На иностранные тоже.

Кто-то возле Гены предположил:

– Духовное поёт какое, что ли… Хотя на просто «Господи, помилуй», не похоже.

Лена сказала насмешливо:

– Ещё один чудик. Житься от них нету. Прямо табун пескарей.

– Ну, уж, табун… И не табун, а косяк. Чем он тебе чудик? Ну, идёт, петь захотел – поёт. Кому мешает? – сказал Гена.

– Да мне мешает! – огрызнулась Лена. – Чего он ходит тут, поёт! Деньги зашибает, лодырь!

– Да чего он там зашибает! – отмахнулся Гена. – Пять рублей кто даст, на весь поезд.

Лена ощетинилась:

– Ему и этого много, психу недолеченному! А если пырнёт кого ножом? Я пойду в киоск мороженное куплю. Тебе взять?

– Возьми.

Лена поспешила к киоску, а завороженный пением босяка Гена догнал певца и сунул ему двести рублей. Певец-босяк принял обе купюры с достоинством великого артиста, находящегося во временно затруднительном положении. Сунул деньги в карман, провозгласил громко:

– Бог благословит тебя, чадо мирское, за редкую доброту!

Поклонился ему в пояс и дальше зашлёпал босиком, распевая и жестикулируя. Парень лет около тридцати сунул ему мелочь, и босой певец раскланялся с ним так же элегантно, как и с Геной.

– Ну, чудик, – усмехнулся Гена и почувствовал вдруг в себе такую просторную радость, что его потянуло громко, во весь голос, во всю грудь запеть, чтобы отозвалось до самого неба: «Я – чу-у-уди-ик!!!»

23-31 июля, 1-11 августа 2011