(навеяно старинной публикацией).

Повесть

Всякий, кому когда-нибудь приходилось заблудиться ночью в нью-йоркской подземке, знает, как нелегко оттуда бывает выбраться. По свидетельству путевых обходчиков и прочих лиц, спускающихся в ее темное чрево по служебной обязанности, там, случается, люди пропадают бесследно и среди бела дня.

Ну, а если это приключилось с вами что называется по пьяному делу, последствия вашего легкомысленного поведения могут оказаться и вовсе непредсказуемыми, мало того — просто чудовищными. Чаще всего, конечно, в этой мистической ипостаси человека оберегает сам Господь Бог, включая так называемый автопилот, доставляющий сирую душу в многогрешном и пьяненьком теле домой более или менее в целости и сохранности, потому что терпение Его и сострадание бесконечно, и Он в Своем милосердии прощает нам и такое. Однако, поскольку по ночам в нью-йоркской подземке безраздельно властвуют бесы, даже Ему иногда не под силу бывает своевременно призвать их к порядку.

Но это только так, присказка. Сказка впереди. И не сказка вовсе, а сущая правда (в частности, участникам сохранены их подлинные имена и фамилии), местами украшенная элементами ненаучной фантастики, как и полагается сказке. Если вывести за скобки наиболее ходульные аллегории, такая или похожая история, хотя бы чисто гипотетически, могла случиться с каждым из нас. А с некоторыми, скажем по секрету, уже и произошла. Кроме того, как всякая сказка, эта леденящая душу история поучительна. Судите сами.

 

1

В жизни творческого интеллигента, обычно по утрам субботы и воскресенья, наблюдается некое промежуточное состояние между сном и бодрствованием, присутствием и неприсутствием (оно так и называется — полуприсутствие), когда ты вроде бы уже проснулся, но еще официально не открыл глаза, окошечки в мир, сквозь которые в душу готовы политься потоки ясного, задорного света, а ты стремишься насколько возможно отдалить этот мучительный и постыдный момент. Организм не понимает, что происходит, и очень страшится смерти, поэтому на всякий случай стремится во что бы то ни стало оставить потомство (так многие мужчины испытывают в состоянии полуприсутствия сильнейшее эротическое возбуждение), жизненные системы находятся в диссонансе, а бедный мозг пытается ухватить за хвостики разбегающиеся, как мелкие пушные животные, не мысли даже, а смутные отблески мыслей. Таким образом, успешно притворяясь для окружающих спящим или без сознания, можно некоторое время оттягивать встречу с реальностью, в случае необходимости, до разбора полетов с женой или гражданской сожительницей, припоминать, что происходило с вами вчера, и в зависимости от этого готовить отмазки.

Именно этим занимается сейчас Вячик (Вячеслав) Слонимиров, находящийся как раз в состоянии полуприсутствия, не решаясь пока разомкнуть карие очи, выйти навстречу миру и честно посмотреть ему в глаза. Вячик лежит на животе, с головой укрытый чем-то плотным и пыльным, и, как ни старается, не может припомнить того, как окончился день, имевший место быть для него накануне. Поэтому нам придется сделать это за него.

А накануне произошло буквально следующее. Вячик, действительно интеллигентный тридцатипятилетний мужчина, со своею супругою Кошей, примерно такого же возраста, поехал на автомобиле (это важно) в гости к Кошиному товарищу Александру Пицункеру. Был и соответствующий повод. Александр (он же Арик) Пицункер хотел познакомить Кошу и Вячика с новой подругой, согласившейся к этому времени переехать к нему постоянно. Пицункер гордился своею возлюбленной и хвастался в мужской компании, что даже… впрочем, подробности интимной жизни Пицункера выходят за рамки нашего повествования. Арик проживал в новом, светлом и просторном доме в Ривердейле. Добираться туда было что-то около часа.

Знакомые с географией Большого Нью-Йорка подтвердят, что Ривердейл, хотя и располагается за городом, переходя в элегантный зеленый пригород, имеет при этом один существенный недостаток. Чтобы попасть туда, необходимо проехать через пресловутый Южный Бронкс и Гарлем, который немногим лучше. Из-за такого расположения Ривердейл является локализацией «географически нежелательной» (так переведем существующий по этому поводу емкий англо-американский термин «geographically undesirable», сокращенно — «гад»).

С самого начала дело стало поворачиваться неблагоприятно.

Во-первых, сама по себе эта дальняя поездка была совершенно необязательна. Если уж так хотелось пообщаться, Арик с подругой могли бы спокойно приехать в Бруклин. Поглядеть на новую возлюбленную Пицункера было, конечно, любопытно (о ее красоте ходили легенды, распространяемые, впрочем, самим Ариком), но не настолько, чтобы оторвать аллегорическое седалище от метафорического дивана.

Во-вторых, совершенно не обязательно было надевать это новое платье с нескромным декольте и высоким разрезом. Эта претензия, понятно, была адресована Коше, обычно не склонной к экстравагантным нарядам, а тут… (хотела новой подруге Пицункера показать, что и сама не лыком шита, что же еще).

В-третьих, спокойно могли бы себе позволить проехаться на такси, так как с самого начала было понятно, что в гостях они собираются выпивать, а забирать назавтра машину из «гадской» местности — это целое дело!.

И в-четвертых, конечно: совершенно излишне было покупать этот (по словам Коши, любимый Пицункером) вискарь со странным названием «Христианские братья» (несомненно сатанинская природа этого лейбла ни тогда, ни впоследствии не давала Вячику покоя), можно было обойтись бутылкой хорошего сухого вина. Впрочем, у Арика был прекрасного состава и разнообразия бар, так что и эта претензия была, в общем, неактуальна. Поэтому приводим все вышесказанное только для того, чтобы описать атмосферу крайнего раздражения, изначально сопутствовавшую поездке. Ничего хорошего из этой затеи выйти просто не могло.

По дороге они попали в пробку, где простояли еще около часа. Потом, на съезде с хайвея, Вячика подрезал дикий латин на помойном пикапе (они чуть не ударились бамперами). И, наконец, уже в самом Ривердейле их остановил полицейский и выписал штраф за превышение скорости. После всего пережитого в этот вечер Вячик не мог не приналечь на виски.

Действительно неописуемой красоты новая сожительница Арика, сибирская девушка-блонд с характерным именем Наташа, рано ушли почивать, сославшись на необходимость завтра работать в модельном агентстве и быть в хорошей форме. Кошу это заявление, понятно, порадовало. Впрочем, банкет после Наташиного ухода продолжался, а еще через некоторое время Вячику показалось, что Арик как-то излишне любезен с женой его, Кошей, и как-то преувеличенно приударяет за ней, воспользовавшись состоянием Вячика (он к тому времени насосался уже вискаря).

Не будем вдаваться в подробности, однако справедливости ради необходимо отметить, что все это существовало исключительно у Вячика в голове. Арик и Коша социализировались вполне корректно, хотя и вспоминали кое-что из бурной фарцовой юности, в которой они с Пицункером действительно были знакомы. Коша, кстати, на вопрос о том, было ли что-то между ней и Пицункером в прошлом, всегда только отмахивалась и смеялась, но это не было однозначным ответом, и могло означать что угодно, от невинного озорства до продолжительного сожительства. Тот факт, что все это, если вообще происходило, осталось в другой жизни, до эмиграции, лет двадцать назад, и Арик, как и Коша, давно перестали быть жадными до сладостей жизни плотоядными юнцами, было для Вячика «не оправданием», в том смысле, что не облегчало душевных мук, связанных с описываемыми событиями (несмотря на то, что они, повторимся, происходили исключительно в его воображении).

С каждой новой рюмочкой он все более пух (или пухнул?) раздражением и ревностью, подозревая, что и в рюмочку-то они ему подливают специально, чтобы он поскорее выпал в осадок, а они могли бы без помех флиртовать, а там и уединиться, скажем, в уборной. Для Вячика в последнее время вообще были характерны маниакально-параноидальные состояния.

Поэтому он взорвал ситуацию изнутри, среагировал на выдернутое из контекста их вполне светской беседы и промелькнувшее в воздухе словосочетание «пассивный педераст» (Арик и Коша как раз говорили о нелегкой судьбе знакомого собачьего парикмахера), почему-то воспринял его как обидную характеристику на свой счет, в том смысле что он, мол, ленивый мудак и мало зарабатывает (или просто требовался какой-то формальный предлог), и бросился в атаку, буквально, то есть с кулаками. При этом переколотил в гостиной много посуды, выкинул в окно антикварную люстру и некоторое время бесновался на осколках сервиза. Кроме того, он, кажется, порвал на Арике красивую дорогую рубашку.

Мешает Бахус, и никто другой, так, кажется, сказал поэт. Выпивающего человека, это известно, постоянно преследуют демоны, даже, и особенно, если человек этот очень хороший. Ибо сказано: одна святость только у скучных разумом бывает, а человеку с искрою Божьей намеренно тяжкие искушения и испытания посылаются. Кроме того, как в метрополии, так и в кругах русскоязычной иммиграции за границей выпить иногда и покуролесить — нормально, и по традиции, восходящей еще к Киевской Руси, особым грехом не считается. А восторг похмеления в русской культуре нашел отражение даже в классическом балете.

Однако тут был случай особый, и питавшая его энергетика, несомненно, происходила от того, кто украсил ядовитый вискарь этикеткой «Христианские братья». Не зря продвинутые мыслители утверждают, что главной задачей и главным достижением Сатаны было убедить человечество в том, что его не существует. Иллюстрация: известное выражение «сам черт не страшен»: т. е. когда обычно после третьей-четвертой рюмашки русский человек не боится ни черта, ни дьявола, ни прочей нечисти, даже если бы ее существование было научно доказано.

Коша кричала и плакала. Арик, в недоумении от такого резкого выпада, утирал тем, что недавно было рукавом дорогой красивой рубашки, поврежденный профиль (единственный нацеленный удар, который прошел по Пицункеру). А сам Вячеслав, как валькирия, пронесся из дома, захватив макинтош, и через некоторое время бессистемного плутания вышел к вполсвета светившемуся в ночи огоньку станции метро. К Валгалле своей, стало быть.

Трезвая мысль о том, что следует взять такси, не пришла ему в голову, потому что была мыслью именно трезвой, то есть по определению для основательно налегавшего на вискарь человека нехарактерной. Он опоздал и на тот самый, последний, полуночный троллейбус. В метафизическом, понятно, плане, поскольку троллейбусы, особенно по ночам, в Нью-Йорке не ходят. Вот и ломанулся в метро, через огромный и потенциально опасный под покровом ночи город. «Не дождетесь!» — время от времени произносил он, сжимая кулачки и глотая слезы. Что и кому он этим хотел доказать?

* * *

На этом месте, впрочем, наступила амнезия, и как он ехал, на каком именно транспорте, каким таким хитрым маршрутом и где пересаживался, он, как ни старался, припомнить, увы, не мог. Кажется, на пересадке «Манхэттен Трансфер» он еще пил из пакета у незнакомого опустившегося субъекта что-то удивительно мерзкое, типа абсента, а вокруг смеялись какие-то гнусные хари (впрочем, не хари, вполне симпатичные лица, правда, чернокожие). Потом Вячик исполнял дикий танец на рельсах, пытаясь преградить дорогу бруклинскому экспрессу, его хватали за пальто и куда-то тащили под руки. Вырвавшись, он убежал в темноту коридоров и, каким-то образом снова сев в поезд, орал: «Следующая станция Петушки!», распугивая ночных пассажиров. Дальше была темнота. Умолкаем и мы, в наивной попытке замаскировать неизбежные москва-петушкинские ассоциации.

Итак, полуприсутствие. Пока, на всякий случай не открывая глаз, Вячик пытается оценить тяжесть своего состояния. Что и говорить, состояние типа «чудо-колокол» — голова из бронзы, упал, раскололся, встать не могу, все гудит. По десятибалльной шкале хорошие восемь с половиной баллов, т. е. ни петь, ни рисовать. Обязательное в этой ситуации обещание себе и Богу, что больше к отраве не притронется никогда, мы, что называется, оставим без комментариев. Жизнь хотя и преподнесла ему сигнальчик (как любил говорить его папа, жареный петух еще не клюнул, но уже с интересом поглядывал из-за угла), однако надо было прежде всего жить и, следовательно, выпутываться из данных конкретных обстоятельств. Он прислушался, пытаясь выяснить, рядом ли находится Коша, но из-за отсутствия звуков, шорохов или дыхания этого определить не сумел. Вполне возможно было, кстати, что он просто-напросто лежит в своей постели, прибыв на автопилоте, о чем смотри выше, в части о бесконечном милосердии Божьем.

Призвав на помощь обоняние, Вячик установил запах плесени, тлена и даже, кажется, некоторого блевонтина. Полежав еще немного и убедившись, что находится не в полицейском участке (иначе яркий свет резал бы глаза даже сквозь прикрытые веки) и не в больничной палате (тут обязательно пахло бы карболкой), он полуприоткрыл глаза, действуя по примеру одного директора варьете, в свое время также попавшего, помнится, в дикую переделку примерно в аналогичном контексте. С полуприоткрытыми глазами, чередой вычурных движений шеей и головой, притворяясь, что все еще находится в области бессознательного, Вячик состроил угол зрения поудобнее и осмотрелся. Убедившись, что находится в помещении один, он приподнялся и сел. Что за бомжовские хламиды? Вячик осмотрел заляпанный грязью и треснувший по шву макинтош, в который был одет и в котором, очевидно, ночью лежал. Спасибо, кстати, макинтошику с кашемировой теплой подкладкой, так и замерзнуть можно было, к чертям собачьим. К тому же, очевидно во сне, Вячик откуда-то нагреб и зарылся чуть не с головой в какие-то тряпки, служившие ему одновременно одеялом, подушечкой и подстилкой. Они-то и распространяли запах разложения. А наблевал или, выражаясь интеллигентным языком, «показал закуску» в уголке — это он все-таки сам.

Разбитая чашка в ведре, облезлая швабра, старый непарный башмак. Очевидно, хозяева по неряшливости или по понятным только им сентиментальным соображениям хранят тут старые вещи, давно отслужившие свой срок. Возможно, еще вчера это была просто захламленная кладовка. До свалки ей, правда, оставался один шаг, а теперь и вовсе полшага. Тряпки, разрытые Вячиком, и сам он, растерзанный и смурной, доводили картину кораблекрушения до логического завершения.

Отвратительное субботнее утро, конечно. Однако, говорят, бывает значительно хуже, когда пробуждаешься, глядь, а ты уже на небесах. Или наоборот — там, внизу. Особенно если накануне ты, несмотря на слезы жены и уговоры товарищей, решил похвастать геройством и самостоятельно повести машину и, благодаря ловкости и природной смекалке, сумел-таки добраться до рычагов и руля. Просыпаешься, а там уже поджидает тебя пара чумазых, с вилками-сковородками, и, увы, не для того, чтобы приготовить горячие сосиски в томате. Вместо этого ведут себя по-хамски, зубоскалят, плюются, обмениваются циничными шуточками в твой адрес. Вячика от этой затеи провидение, по счастью, уберегло, отвело и гибель, стало быть, отодвинуло. Однако и этой грустной радостью Вячику было не с кем поделиться.

«Как же я умудрился так нарезаться?» — в полной уже тоске и ужасе подумал он.

Судя по освещению, время дня были сумерки, однако источников естественного освещения в помещении не наблюдалось. Вячик попытался прислушаться к внутреннему естественному хронометру, но тот, казалось, вовсе размагнитился и не подавал признаков жизни. К тому же режим у Вячика в последнее время был настолько хаотический, что рассчитывать на этот самый естественный хронометр особенно не приходилось. Достать из кармана часы было выше человеческих сил.

Еще проблема. Глазки, конечно, полуприоткрыты, но толку от этого чуть. Все не в фокусе, поскольку нет очков и, кажется, не найти. Стоп, вот они, слава Богу, целехоньки. Надеваю. Нос, кажется, не задет. Что с ухом? Так и есть, ранение. Дужки невыносимо сдавливают виски. Скорее снять! Но как без них? Пристроить на манер лорнета? Вот и Коша давно советовала перейти на контактные линзы. Коша! В сердце всколыхнулась вчерашняя обида. Она сейчас, небось, отсыпается в пицункеровской, хорошо если в гостевой, а если в хозяйской спальне? А я тут парюсь, как жиган на кичмане (ему вдруг снова стало казаться, что в истории его падения, хотя и косвенно, виноваты Пицункер и Коша).

Ладно. Руки с трудом держат импровизированный лорнет. Общее самочувствие? Те же восемь с половиной баллов. Побаливает печень, из нее, наверное, уже можно делать фуа-гра. В смысле скрытых травм и увечий все, кажется, в порядке: руки целы, ноги целы. Для более тщательного осмотра необходимо зеркало, которое, кстати, как-то подозрительно быстро нашлось под ворохом тряпок. Чуть ниже адамова яблока — внутреннее кровоизлияние размером примерно с пуговицу. Это мог быть след от страстного поцелуя, впрочем, как и от ушиба. При каких обстоятельствах была получена кровавая метка, Вячик припомнить не мог. Из имущества (он проверил) все было цело. Даже мобильник цел, правда разрядился. Вроде обошлось без потерь, ограничилось моральным ущербом. Придется, конечно, Арику уплатить за разбитый сервиз и люстру, ну и пусть подавится. Но все это потом, а в данный момент…

Достаточно мерехлюндий! В результате осмотра помещения очевидным становилось следующее. Как в сказке, три двери, как начала трех судьбоносных дорог, находились тут. Через одну из них он, скорее всего, и впал (или выпал?) сюда. Если бы не отсутствие лестницы, он решил бы, что находится в парадняке (снова неконтролируемые петушкинские ассоциации). Параднячок наш, параднячок! Ночевка в тебе и другие противоправные действия для нашего народа привычны и даже трогательны. Служишь ты для кого гостиницей, для кого брачным ложем, заодно, конечно, пивною и рюмочной, ни на что совершенно не претендуя. Впрочем, наше алаверды по отношению к и во славу российского отопляемого параднячка пока что останется незавершенным. Так или иначе, но что это было за помещение, в которое он неосторожно впал или выпал, выяснить пока не представлялось возможным.

 

2

Последовательность дальнейших действий была более или менее очевидна: добраться домой, желательно не встретив знакомых, пропустить спасительные сто граммов, стать под душ, покемарить пару-тройку часов и затем, смотря по времени суток, приводить себя в человеческий облик. Сейчас он поймает такси (хорошо, что бумажнику не приделали ноги) и самое большее через час окажется дома. Коша будет пилить, а то и вовсе откажется разговаривать, что, кстати, даже лучше, подуется денек-другой и простит, Вячик не сомневался, ведь она его все-таки любит (в этом он не сомневался), вот же, терпит его художества который год. Вячик любил жену, в свое время мужественно и с юмором перенесшую с ним тяготы эмиграции, в горе и в радости принимавшую его таким, как есть.

По жизни у них было только одно разногласие, и связано оно было, хотя и косвенно, как раз с Александром Пицункером. Коша считала, что Вячик с его способностями мог бы существенно больше зарабатывать, чем тот же Пицункер. Вячик же, вообще, терпеть не мог, когда ему кого-то ставили в пример, тем более такого сомнительного персонажа, как Арик. Коша, наоборот, симпатизировала Пицункеру. Оба, как было сказано, в молодости повидали всякого и прошли (в скромном, конечно, советском, варианте) свои огни, воды и медные трубы. Коше было невдомек (или действительно не знала), что в русском Нью-Йорке Арик пользуется репутацией не вполне респектабельного бизнесмена, у которого азартные игры с государством были как бы в порядке вещей, а вымогать дополнительную плату с клиентов за уже проделанную, а чаще и вовсе не начатую работу было любимым занятием.

Арик представлял собой известный типаж жизнерадостного комбинатора, полукриминального и полуинтеллигентного одновременно. Назвать Пицункера интеллигентом, конечно, не поворачивается язык, потому что интеллигентный человек, по определению, не может быть аферистом. Но и это само по себе, конечно, сомнительное заключение, потому что интеллигент никогда не позволит себе судить, тем более осуждать, а в особенности серьезно решать, достоин ли человек называться интеллигентом. Арик в свое время побывал в местах заключения, что естественно для этого типа темпераментных молодых людей. Однако вернулся оттуда не угасшим и не надломленным, а, наоборот, злым и веселым, и играть с государством в азартные игры не перестал.

В Америке Пицункер так же время от времени куда-то уезжал и возвращался постриженным. Организовать и поддерживать легальный бизнес он был, по-видимому, неспособен, скорее всего, в силу характера. К самому безобидному предприятию с его участием неизбежно примешивался элемент аферизма. Открывая, например, зоомагазин, как он сперва утверждал, побочный бизнес для вложения денег, Арик, оказывается, с самого начала делал ставку на контрабанду попугаев, комическое, но только на первый взгляд, занятие, на самом деле опасное, следовательно прибыльное. В Нью-Йорке подпольные операции с попугаями контролирует русская мафия.

Кроме того, Арик Пицункер неизменно пользовался успехом у девушек и женщин. В этом смысле женщинам импонировали, конечно, не бабки сами по себе (это было бы слишком примитивно), а именно такой психологический тип мужчины, готового пойти на определенный риск, чтобы купить жене новую шубу.

Вячик же, по достижении определенного возраста, предпочитал прежде всего спать спокойно, не лез в сомнительные мероприятия, хотя Пицункер постоянно предлагал ему деловое сотрудничество. Самое интересное, что в большинстве случаев все было хорошо, и Арик выходил сухим из воды, заработав очередной куш. Даже когда со временем стало все плохо, к Пицункеру подослали киллера и попугаи его разлетелись, он сумел получить компенсацию от страховой компании и киллера перекупил.

Так между ними складывался определенный антагонизм. При этом Пицункер, конечно, об этом и не догадывался, поскольку антагонизм, как и многое другое, существовал исключительно у Вячика в голове. Впрочем, это противоречие не портило картину благополучной семейной жизни с Кошей (в доме у них всегда был достаток) и проявлялось лишь изредка, и только в сравнении, например, с новой недвижимостью Арика. Что говорить, с Кошей они, конечно, помирятся. А некорректный деляга-фуфлыжник и старый развратник Пицункер пожалеет еще обо всем. Ох, обо всем еще пожалеет!

* * *

Пространство вокруг на поверку оказалось не таким уж и замкнутым. Имелся какой-то коридорчик, вроде бы, или ход, который куда-нибудь вел и в конце концов вывел бы. Там, в глубине, правда, было темно. Очевидным становилось и то, что помещение это было если не жилое, то несомненно обитаемое. Выходит, для того чтобы сюда попасть, нужно было преодолевать препоны, отмыкать замки, во всяком случае открывать двери. Но отмыкание замков (или выламывание? О позор, о свинство!) требует какого-никакого интеллектуального усилия, это бы его подсознание зафиксировало, в каком бы состоянии он ни находился. Однако ничего такого особенно интеллектуального из вчерашнего вечера ему почему-то не припоминалось. Такая жестокая амнезия? Как неприятно!

Неприятно было и следующее. Проникновение под покровом ночи и пребывание в чужом жилище (даже подсобке) могли ему инкриминировать, а там поди докажи, что попал сюда по случайности, в бессознательном состоянии, не по своей воле, а скорее по воле Божьей. Не зря же целый вечер хлестал вискарь «Христианские братья». Аргумент, что называется, убедительный, но не очень.(«Я, вообще-то, парень видный, но не очень» — была любимая присказка Вячика.) Ситуация пограничная между жилищным и уголовным кодексами. Если полицию и не вызовут, то по судам затаскают, однозначно. На адвокатов столько денег придется потратить… Да, неприятно. А ты, что называется, пей больше.

Вячик, соблюдая меры предосторожности, полувыглянул из-за угла. То, что из его первоначальной позиции в партере представлялось как коридорчик или же ход, на самом деле таковым не являлось, точнее, было перегорожено массивнейшим шифоньером, и что делалось по ту сторону, было не рассмотреть.

Ладно, вернемся к исходной точке. Скорее всего, он вломился сюда через одну из дверей. Может, прислонился неудачно, может, еще чего, мало ли что может произойти с не очень трезвым человеком посреди огромного города? Возможно, это случилось не без вины хозяина или хозяев этого здания или сооружения (а падение на чужой территории чревато серьезным гражданским иском), — может, и в полицию звонить не станут, даже если заметят, постараются уладить дело миром. А я еще поторгуюсь, думал Вячик. Эта мысль его приободрила, хотя, конечно, торговаться он бы не стал, слишком хотелось домой, зализывать раны и смывать под горячей водой похмельный корох.

Так или иначе приободренный, Вячик взялся за ручку одной из дверей, потянул, а потом и подергал. Дверь не поддавалась. Он подергал еще, навалился плечом, — тщетно. Осмотр второй двери также не увенчался успехом. Они были либо заперты снаружи, либо… Фиктивные двери! Вячика прошиб пот, сердце сыграло синкопу, но он взял себя в руки, приписав эту манифестацию разболтанному состоянию организма. Третья дверь поддалась! Однако, не успел Вячик вздохнуть облегченно, оказалось, что дверь ведет в подобие дворницкого чулана, из которого также не было выхода. Там, в темноте, правда, виднелись швабры, контейнеры с моющими средствами, пластиковые ведра и еще какие-то тряпки. Но выхода не было.

Выхода нет! В скандинавских странах, говорят, специально и даже в законодательном порядке запретили изготовление знаков и надписей подобного содержания, для того чтобы не давать впечатлительным скандинавам дополнительного повода для самоубийств, которые, как известно, портят им положительную во всех остальных отношениях статистику. Так это или это просто прикольная байка, наверняка сказать невозможно. Со скандинавами, впрочем, вообще еще со времен Рюрика смех и грех, они и одну из своих столиц переименовали из Христиании в Осло, так что чему удивляться. Вячик изо всех сил гнал тягостные мысли. Он осмотрелся по сторонам. Не может быть, чтобы так-таки и не было выхода! Не в Скандинавии все ж таки.

 

3

Чтобы перевести дух и обдумать ужас-ситуацию, Вячик присел на хлипкий стул, который тут же сложился под ним, подломившись на все четыре и наделав препорядочно шума.

— Кто здесь? — раздался из темноты, откуда-то из-за шкафа, неопределенный, но при этом определенно человеческий голос. В голосе не было ни недовольства, ни раздражения, ни упрека. Уже само по себе это показалось Вячику странным. По-русски говорят, также отметил он, что, впрочем, не было удивительным, поскольку русскоязычных граждан в районе Большого Нью-Йорка в то время проживало что-то около миллиона. Вячик был уверен, что с соотечественниками во всяком случае сумеет договориться. Будем надеяться хотя бы, что я, грешным делом, не завалился к кому-нибудь из знакомых, подумал он.

— Помогите, я тут ночью упал и ушибся, — отозвался Вячик, изобразив таким образом преимущественную для себя версию, чреватую для хозяев серьезным гражданским иском.

— Ничего страшного, бывает. Кстати, будем знакомы, — ответили из-за шкафа, нисколько, по-видимому (слышимому?), не смутившись. Вячика такая реакция несколько обескуражила.

— Вы что, шутите? Что значит «ничего страшного»? Кто вы? Это ваш дом? Если вы меня сейчас же не выпустите, я буду жаловаться!

— Успокойтесь. Моя фамилия Сарафанов, но боюсь, она вам ничего не скажет. Это не мой дом, так что упрекнуть меня вам не в чем! Мы, так сказать, товарищи по несчастью, впрочем, кто может утверждать, чту есть счастье, а чту нет? Во всяком случае не мы. Вы согласны?

«Че он гонит?» — с тоской подумал Вячик, но вслух на всякий случай ничего не сказал.

— Я при всем желании не могу вас выпустить, мешает славянский шкаф. Он был занесен сюда в результате предшествующих модуляций, и он неподъемен. Знаете, в слявянском национальном характере… Впрочем, можем попробовать вместе.

Однако их совместная попытка сдвинуть шифоньер не увенчалась успехом. Попыхтели-попыхтели и бросили это занятие.

— Для того, чтобы мы могли обсудить теорию выхода…

— Теорию? Вы понимаете, что происходит? Меня задерживают против воли, не имея на это никаких оснований! Мы, слава Богу, в свободной стране живем, богатой юридическими традициями, так что беспредел тут неуместен!..

Так говорил Вячеслав. А из-за шкафа ему говорили буквально следующее:

— Успокойтесь, пожалуйста. Я знаю, вы полагаете, что попали сюда по ошибке. Случайно ли? Однако не вы ли некоторое время назад, в гостях у вашего товарища Биренбойма, утверждали, что ничто на свете не бывает случайным?!

— Вы-то откуда знаете, что я когда-то утверждал?

— А это уже совершенно лишний, второстепенный вопрос. Так вот, вы сами представить не можете, до какой степени вы были правы. Действительно, случайностей в жизни не бывает и быть не может. Однако давайте сначала определим, что называть случайностью? Событие, которого мы не могли предсказать? Или стечение обстоятельств, смысл которых непонятен, потому что несовершенный мозг и ограниченное представление реальности не позволяют охватить разнообразие причинно-следственных связей…

— Давайте не разводить метафизику! У меня нет ни времени, ни сил…

— У вас и у меня как раз — море времени, так почему бы не пофилософствовать на досуге! Ну хорошо, река. Ведь время можно представить в виде реки без начала и конца, время не зря называют четвертым измерением, — по этому поводу Сальвадор Дали…

— Послушайте, зачем вы морочите голову? Что происходит? Где я нахожусь?

— Вы находитесь, как и всегда, — в глубине своего подсознания.

— Вы это бросьте! Какой это район? Бронкс? Бруклин?? Манхэттен???

— Седьмая крабовидная туманность Бета-Центавра на дворе. Вчера была.

— Да, туман был сильный, к вечеру, впрочем, гораздо хуже…

— Значит, происходит дальнейшее сгущение модуляций…

— Каких еще модуляций?

— Каких-каких… Недетерминированных, конечно.

Вячик понимал, что имеет место некий сюрреалистический диалог. Во всяком случае, они явно говорили о разных вещах, как в том наркоманском анекдоте, где для того, чтобы найти площадь Ильича, предлагалось умножить длину Ильича на ширину Ильича. Тут явно имело место нечто подобное. Вячик понюхал воздух, ему показалось, что из-за шкафа вроде бы действительно попахивает травкой. Он не успел ничего сказать, как тишину нарушил шелест и треск. Рядом с Вячиком бухнулся тяжелый пакет, обернутый в плотную коричневую бумагу.

— Почта пришла? — после некоторой паузы спросил Сарафанов из-за шкафа.

— Кажется, какой-то сверток упал с полки. — Вячик осмотрелся.

— Не удивляйтесь, так оно обычно и происходит. Подвиньте сюда, шкаф встал неудачно…

Вячик попытался просунуть пакет в узкий просвет между полом и шкафом.

— Не лезет? Тогда развяжите, пожалуйста. Там должна быть книга Теуна Мареза «Путь Жонглера». из серии «Учение Толтеков». Он возражает Кастанеде по поводу схоластических аппроксимаций. Но я считаю, что это не самая его сильная вещь…

— Каких-таких проксимаций? — вяло реагировал Вячик.

— Это долго объяснять. Вы вообще знакомы с теорией о визуализации?

— Смутно… — Вячик развязывал бандероль. — Тут новая книжка о Гурджиеве…

— Прекрасно, очень кстати. Просовывайте все сюда!

Подсовывая книги под шкаф, одну за другой, Вячик осматривал заголовки: «Адаптированное Учение Будды», «Разговоры о вечной жизни», «Практический Шуй», «Карма на каждый день», «Метемпсихозия — система верований Ирокезов», пока стопка не перекочевала на сторону Сарафанова. Вячик и сам был не против прочесть кое-какие из книг. Будучи совсем молодым человеком, пока не открыл для себя девушек и крепленые вина, Вячик много и увлеченно читал, что называется, дружил с книгой (как, впрочем, и после, только оставалось для этой дружбы все меньше свободного времени). Он, действительно, родился и вырос в интеллигентной семье, это его потом иммиграция обломала. Он и выпивать-то начал благодаря (или, как он предпочитал говорить, «вопреки») иммиграции.

— Хорошие книжки, — сказал Вячик, просовывая под шкаф последнюю, носившую, по-видимому, неслучайное название: «Вход — доллар, выход — два».

— Последние достижения философской мысли, — важно произнес Сарафанов. — А вы, кстати, как относитесь к проблеме оккультизма в определенных кругах?

— А что, есть такая проблема? — ответил Вячик, еще не понимая, что позволяет спровоцировать себя на дальнейшие ненужные разговоры.

— Разумеется! Знаете, сколько в прошлом году население Америки потратило на гадалок, хиромантов и прочих профессиональных предсказателей? Хотя бы приблизительно? Так я скажу — сумасшедшие деньги! Это тоже в определенной степени свидетельствует, что закон жизни, так называемая карма, играет определенное значение и имеет роль…

— Играет роль и имеет значение, — поправил Вячик, пытаясь сосредоточиться.

— Не важно. Лично вы что думаете о постулатах вечной жизни, бессмертия души, реинкарнации и бесконечном милосердии Сами Знаете Кого?

— Я об этом, честно говоря, последнее время не особенно часто думал…

— Плохо. Это, очевидно, потому, что ваш кармический сосуд переполнен. Впрочем, и у меня с этим не все гладко, шестнадцатый Кармапа в последнее время как-то плохо визуализируется.

Сарафанов, казалось, был готов говорить не смолкая. Вячик затосковал. Он был не то чтобы смущен приглашением к философской дискуссии. В иное время Вячик дал бы в этом деле фору даже и вышесреднему демагогу. Его обескураживало очевидное непонимание Сарафановым неуместности посторонних разговоров в данном контексте…

— Честно говоря, мне сейчас некогда, в другой раз, если не возражаете, я зайду… — миролюбиво, догадываясь, что беседует с ненормальным, начал было Вячик.

— Вы все еще думаете, что куда-то идете?

— Естественно. Я не думаю, что иду, я уверен… — чуть более твердо, чем следовало бы для выражения спокойной уверенности, сказал Вячик.

— Естественно? Боюсь, что у нас с вами разные представления о естественном. Вам, например, может казаться вполне естественным, что вы куда-то идете, но одновременно с этим вы будете оставаться на месте, а процесс передвижения — оставаться исключительно в вашем воображении. Как и все остальное, движение является одновременно источником и продуктом. В мире, как мы его знаем, вообще сплошные загадки. Ведь кто-то уже из наших современников сказал: «Мир безусловно познаваем, только, увы, не человеком».

— Послушайте, Сарафанов, что вы придумываете? Я вам сказал, что оказался здесь в результате несчастного случая, и не по своей воле. Хотя то, о чем вы говорите, — интересно, и при других обстоятельствах я бы с удовольствием с вами поговорил, но сейчас не могу…

— Напрасно. Вы можете быть интересным собеседником, а мне всегда приятно поговорить с начитанным человеком, даже если его знания поверхностны…

Тут Вячик, что называется, так и обомлел.

— Не раз, не раз, вьюжными зимними вечерами мы будем рассуждать о возвышенном, — как ни в чем не бывало продолжал Сарафанов. — О том, например, почему на нашем родном языке тряпки и рухлядь называют «добром», а супружество, наоборот, — «браком», тогда как одновременно на том же языке утверждается, что «Бог есть добро», «браком» называется то негодное, что пролетарий выкидывает в мусорную корзину, профессия золотаря имеет весьма косвенное отношение к золоту, а сексота — к сексу. Я уверен, что даже и на лингвистическом уровне у предметов и природных явлений существует мистическая связь. Об этом писал еще поэт Андрей Белый. Для того, чтобы понять эту связь, необходимо лишь поглубже вникнуть в морфологическую суть этих явлений, познать их, так сказать, семиотику…

На этих словах пространный монолог Сарафанова перекрыл нечеловеческий вопль и грохот. Это был, разумеется, Вячик. С отчаянием осатаневшего запертого животного он всем телом обрушился на стену злополучного шифоньера (шкаф не поддался, даже не дрогнул), упал, тут же поднялся, снова бросился, снова упал, при этом пребольно ушиб плечо и колено и порядком напугал собеседника. Выплеснув, таким образом, избыток негативной энергии в окружающее пространство, хотя и замкнутое во всех отношениях, Вячик, изрядно прихрамывая, поковылял искать выход, который, как он полагал, должен был находиться где-то неподалеку. Сарафанов, со своей стороны, теперь имел прекрасный повод порадоваться, что на протяжении всего разговора был отгорожен от этого дикого господина обширным славянским шкафом, на который он еще две минуты назад так несправедливо пенял.

* * *

Темный коридор, куда направился Вячик, на поверку оказался параллельным тому, перегороженному злокозненным шифоньером. Здесь проход пока что оставался свободен. Он успокоился и даже начал поглядывать по сторонам. Неожиданно коридорчик вывел его в анфиладу комнат и залов, в соответствии с законами перспективы уходивших вдаль. Вячик поспешил вперед, на ходу осматривая помещение. Это было нечто среднее между музейной коллекцией и блошиным рынком (также называемым «вшивым»), которые Вячику в молодости случалось видеть в провинциальных городах своей родины, и напоминало закрытую и забытую всеми кунсткамеру, куда помешавшийся хранитель, давно находящийся на пенсии, по привычке стаскивает разный хлам. По обе стороны высились застекленные шкафы с бесконечными рядами полок. Вячик пробирался среди нагромождения предметов, расставленных на стеллажах, этажерках и тумбочках, а то и просто сваленных по углам.

Кичовые картинки с котами и купидонами располагались на одной полке с аутентичными античными амфорами, оставшимися тут, по-видимому, от каких-то академических выставок прошедших годов. Уроды в банках, пригодных скорее для маринадов, нежели для людей, возвышались на изысканных восточных подносах. В африканской керамической чаше — глиняный горшок с каким-то засохшим растением, на стульях в стиле Луи-Каторз — гора грязной посуды, в уральской шкатулке из камня «змеевик» — прах, грязь, тлен и песок. Иногда пыльная стопка книг или картина в массивной раме золотого багета перегораживали проход. На поломанных пластмассовых вешалках — небрежно накинутые парчовые камзолы, несомненно мавританского происхождения. Некоторые из полок изнутри заклеены плотной бумагой. Одна дверца была приоткрыта. Вячик, проходя мимо, заглянул было внутрь и в ужасе отшатнулся. С полки на него смотрело несколько человеческих черепов. Они встретили появление Вячика жизнерадостным оскалом. К каждой мертвой голове была привязана бирочка с тщательно выписанными латинизмами.

«Имена и фамилии таких же, как я, попавших сюда и сгинувших тут человеков?» — с ужасом подумал он, а дверца, издав отвратительный скрип, только утвердила его в наихудших подозрениях. Из одной из склянок внимательно наблюдал за происходящим налитый кровью заспиртованный человеческий глаз. Вячика прошиб холодный пот. Стоп! Стоп.

Он решил перевести дух и взять себя в руки. «Ну и что, в самом деле? Попал в какой-то идиотский музей или склад. Скоро, ой скоро все разьяснится и виновники понесут заслуженное возмездие в рамках гражданского иска!» С застекленных полок тем временем на Вячика пялились, не мигая, чучела разнообразных животных и птиц. Его собственное отражение, двигавшееся в стеклах, оживляло выражение неопределенной угрозы в раскрытых зрачках то одной из невинно убиенных Божьих тварей, то другой. Были тут и твари живые. Всегдашние обитатели заброшенных помещений, крысы, бросались врассыпную, когда он входил в очередную залу, и шуршали за стенами. Имелись и насекомые, во всяком случае, Вячик определенно чувствовал, как кто-то очень мелкий, проникнув к нему под одежду, ползает по телу и активно покусывает его под пальто.

Анфилады, в которых двигался Вячик, время от времени открывались в стороны буколическими ландшафтами и казались настолько правдоподобными, что хотелось завести пару-тройку овечек и остаться тут навсегда, время от времени наслаждаясь их обществом. Однако стоило Вячику сойти с тропы и сделать несколько шагов, как пейзажи неизменно оказывались нарисованной декорацией, театральным задником из грубой крашеной холстины. Ему казалось, что, сверни он вправо или налево, он наверняка вышел бы к какому-либо человеческому жилью. Время от времени до него доносились приглушенные звуки музыки и обрывки невнятных разговоров. На горизонте появлялись дымки и ощутимо пахло кухней. Из этого можно было сделать вывод, что где-то поблизости жили люди и даже готовили себе еду. Люди эти, правда, если это действительно были они, предпочитали не показываться на поверхности и при его приближении замолкали, так что, где они конкретно располагались, выяснить он также не мог.

И вдруг — эврика! (что, как известно, означает: нашел!) — в углу зала, справа, Вячик увидел табличку с надписью «EXIT», которая, имея в виду скандинавские ассоциации, теперь уже воспринималась двояко. Растолкав на ходу чучела, разодетые в костюмы всех времен и народов, Вячик устремился туда. Ну и что? Пустая комнатка, можно сказать — закуток. В углу — ведро и швабра с ободранной щеткой. Но здесь — лифт! Предвкушая освобождение, Вячик ввалился в кабину и пальцем прижал до отказа кнопку первого этажа. Двери закрылись, и лифт деловито загудел. Произошел и некоторый турбуланс. Через минуту двери открылись, и Вячик шагнул из кабины. Ведро и швабра с ободранной щеткой… как похоже на каморку, из которой он только что переместился. Те же пугала, надвинув разномастные шляпы, ермолки-камилавки, декадентские береты и пролетарские кепи, смотрели высокомерно. «Тэк-с, ошибочка. Я попал сюда из подземки, — впрочем, в этом он был не уверен. — Значит, нужно жать кнопку верхнего этажа!» Вячик снова вошел в кабину. Двери затворились. Некоторое время он опять куда-то ехал, во всяком случае лифт снова гудел и поскрипывал. Однако, когда двери открылись, пугала вновь приветствовали его, еле сдерживая усмешечки. Он нажимал на все кнопки, но ни одна попытка не увенчалась успехом. Деловито погудев, кабина неизменно останавливалась напротив зала с пугалами…

«Надо было ехать прямо домой, зачем я связался к этими черномазыми девками», — думал Вячик, по крупицам восстанавливая содеянное и ужасаясь тому, как все дальше и дальше в бездну влекут последствия его безобразных в своем идиотизме поступков. В душе крепло родственное отчаянию чувство. Впрочем, это и было отчаяние.

Тут его осенило: Вячик вдавил до упора кнопку аварийного вызова. Сейчас явится какой-нибудь местный мудила-монтер и выведет меня отсюда! Ожидая, Вячик придумывал этого бога по своему образу и подобию, как и подобает творить богов, даже дал ему в руки потертый чемоданчик. Но этот бог оказался ленив или пьян (как это часто бывает с богами), а может, просто был недоволен таким вот образом и подобием? Могли бы, в крайнем случае, прислать и богиню…

Подождав еще немного, Вячик выбрался из лифта и присел, прислонясь, что называется, к дверному косяку. Где вы, боги, путевые обходчики своих неисповедимых путей, с керосиновыми фонарями и шелудивыми песиками? Где вы, когда вы особенно необходимы?

Вокруг по-прежнему было тихо. «Сарафанов, падло, хорек, видимо, там у себя затаился, увлеченный чтением каких-нибудь „Разговоров о вечной жизни“. Сейчас отдохнуть, а потом кто-то придет, ведь не может же быть, чтобы никто никогда не пришел!» — думал Вячик. Он прикрыл глаза лишь на миг, для того чтобы перевести дух и двигаться дальше, но мгновенно отключился от сети, может на минуту, может на час. Время, казалось, остановилось. Во всяком случае, когда он проснулся и посмотрел на часы (прежде безукоризненно надежный «Лонжин»), стрелки по-прежнему показывали половину четвертого.

 

4

Два часа в резервуаре. Дас ист нох маль. Сейчас бы шнапсу… это… абгемахт.

Внимание Вячика привлекло легкое «всхлапывание» (иначе этот звук и не определить), доносившееся из коридора. «Сарафанов, придурок, думает, небось, что я тут у него все разобью, — думал Вячик. — Кстати, прекрасная мысль!» Он поднялся на ноги, действительно с намерением взять что-нибудь тяжелое и на глазах у хозяина именно разбить, хотя бы ближайшие стеллажи. Всхлапывание затихло. «Припух! Боится, как бы и ему не перепало ненароком». Вячик держал в руке увесистый глиняный кувшин. Он ожидал увидеть незнакомую виноватую физиономию, и если не разбить стеллаж, то по крайней мере сделать Сарафанову соответствующее внушение, когда из-за угла высунулась костлявая рука и потянулась к выключателю на стене. Мгновенно в сознании всплыли черепа на полках и смутный разговор с хозяином. «Я же его никогда не видел, был только невыразительный голос. Неужели я все время разговаривал с мертвецом?» Немедленно ужас-ситуация, разговор с воображаемым собеседником и безумие залов выстроились в стройную систему похмельного бреда, где к выключателю на стене могла бы тянуться такая вот костлявая рука. И сейчас она дотянется до выключателя, погаснет свет, и настанет уже полный, всеобъемлющий абзац!

Этого Вячик допустить не мог. Собрав всю волю, он восстал и рванулся к выключателю, бросив кувшин и ухватив подвернувшуюся под руку швабру. Из-за угла, в полном соответствии с развитием сюжета, появился безносый череп, прикрытый полувоенной фуражечкой, глянул пустыми глазницами из-под козырька: «Предъявите входной билетик».

— А такого не хочешь?! — задействовав последние резервы организма, Вячик рванулся и метнул швабру в направлении мертвой головы, но промахнулся (обычная, к сожалению, история). Мертвый кондуктор, или вахтер, нырнул обратно и, по-видимому, решив ретироваться, исчез за углом.

Несмотря на бодрое «А такого не хочешь!», сопровождавшееся ненормативной лексикой, Вячик, понятно, шел навстречу конфронтации с мощами умершего кондуктора неуверенно, и намеренно замешкался на повороте, дав возможность противнику отступить, и когда завернул за угол, скелета нигде уже не было. Зато рядом с большими напольными часами, как и давешний шкаф, перегородившими боковой проход, появились новые персонажи, склонились над шахматным столиком, как бы в раздумье над партией, двое мужчин. Первый, сидевший спиной, был одет в парусиновую тройку, другой, сидевший лицом, — в красноармейский френч стиля «арт-деко», дизайна художника Васнецова, со шпалами в петлицах и в синих штанах-галифе. Вместо островерхого шлема на голове у него почему-то помещалась тюбетейка. Блюхер, подумал Вячик, переводя неприличную фамилию с английского на русский лад, понимая, что и на этот раз не получится, и к играющим, на всякий случай, не приближаясь.

Шпалы в петлицах у мужчины, сидевшего лицом, были хотя и не маршальские, однако указывали, что за свою, судя по синим штанам, нескучную жизнь, он успел дослужиться до старшего командира, званием типа штурмбанфюрера, т. е. старшего командира, значит, руководил заградительной ротой, а может быть, и полком. Вячик полувысунулся из-за угла, но так и не смог разглядеть непонятно откуда взявшихся людей. До него доносились лишь отрывки их разговора. Очевидно, тот, что сидел спиной, недавно познакомился с «особистом».

— Мы с Андреем Ивановичем тоже искусствоведы, хотя и в штатском, — говорил парусиновый. — Мы и очередное звание получили за диссертацию «О природе возвышенного». А Родина прикажет, мы еще одну диссертацию защитим, «О природе возвышенного — 2», после этого нас вообще на лафетах возить будут, папахи мерлушковые выдадут, а наши безутешные вдовы будут беспрекословно интриговать, чтобы нас похоронили не на Ваганьковском, и даже не на Новодевичьем, а непременно в Кремлевской стене. Будем там лежать, а нам будут все завидовать. Ведь мы и есть средний класс, полковники и полуполковники от искусствоведения, а не эти жидочки самозабвенные, которые что-то еще там программируют, пока мы их на шконку припухать не отправили…

«Однако…» — подумал Вячик, но решил все же выбираться из укрытия. Какие-никакие, это все-таки были люди, и они, конечно, выведут его отсюда. Несмотря на сомнительные разговоры, это были, по-видимому, персонажи волевые и, как полагается военнослужащим и искусствоведам в штатском, не склонные к рефлексии. Вот бы кому попал Сарафанов под горячую руку, они бы ему показали «теорию выхода». Мало ли какие у них могут быть политические убеждения, зато именно такие, конкретные, наверняка помогли бы, спасли, если, конечно, правильно с ними себя повести. Вячик вообще-то уважал и побаивался так называемых «сильных мужчин» и в форме и в штатском. Те, к счастью, относились к нему более или менее равнодушно, наверное, ни в каком отношении не видели в нем соперника, что ли? Не считая, конечно, военкоматских, те в свое время проявляли к Вячику активный интерес и изрядно попортили ему и родителям крови, насилу отмазал его папаня.

— Физкульт-привет! — не зная, как надо правильно обратиться к товарищам, окликнул их Вячик, на всякий случай издалека и не то чтобы особенно громко. На его возглас, впрочем, ни один из сидящих не отреагировал, даже не поднял глаз, а «особист», продолжая сидеть лицом к Вячику, в буденновском френче, даже и не сморгнул. Его неуставной головной убор стал сползать и, достигнув критической точки, соскользнул с головы. Присмотревшись, Вячик заметил у «особиста», там, где была тюбетейка, розовую, как у кукол, деревянную голову с аккуратно спиленным верхом. Видимо, тут поработал неплохой театральный художник. На затылке у «особиста» оказалась, видимо лобзиком выпиленная, дырка сантиметра три-четыре в диаметре.

В тот же миг открылось окошко часов, и оттуда, вместо птички, появилась на этот раз натуральная человеческая голова: «Hello again! — с каким-то неуместным пионерским задором произнесла голова. — Извините, это я решил вас развеселить, чтобы вы не сердились!»

Голос принадлежал Сарафанову. Это он и был. Невыразительное лицо без особых примет не соответствовало звонкому голосу. Лет ему не могло быть более сорока. Выпуклые глаза навыкате и отсутствие подбородка делали его похожим на рыбу хариус. Типичный шизоид, командир, стало быть, всего этого хозяйства. Вячик отодвинул деревянного особиста и присел к шахматному столу. Этот чокнутый продолжает свою идиотскую феерию. Но, кроме него, тут, похоже, никого нет, значит, придется договариваться. Ни упрекнуть, ни тем более как следует покошмарить Сарафанова у него просто не было ни моральных, ни физических сил.

— Осмотрелись? Вот и славно, — тем временем говорил Сарафанов. — Могу сообщить, что здесь все экспонаты подлинные и расставлены в особом порядке. Тут раньше устраивались представления с музыкой и стриптизом. Обратите внимание и на часы. Они здесь самые точные. Знаете, какие часы показывают правильное время два раза в сутки? Вот именно!

Вячик посмотрел на циферблат. Стрелки поворачивались одновременно. При этом они не были соединены между собой, но в своем вращении подчинялись одному ритму. Цифры располагались не в обычном порядке, а как бы в зеркальном отражении, когда единица располагается слева от двенадцати, еще левее двойка, тройка и так далее, так что стрелки, хотя и двигались, совершенно ничего не показывали.

— Это просто наглядная демонстрация того, что времени в обычном понимании тут не существует, впрочем, как и пространства. — Сарафанов искоса, все еще с некоторой опаской посматривал на Вячика. Откуда-то издалека донеслось громыхание. — Мне еще не все пространство удалось организовать, как хотелось, — неожиданно закончил Сарафанов, — хронически не хватает обстоятельности.

Вячику показалось, что собеседник вроде бы проглотил половину фразы.

— Послушайте, Сарафанов, к чему весь этот балаган: скелет, чучела военных? Я уважаю странности и понимаю, что вы — человек неординарный, но вменяемый, ведь вменяемый, правда? Вы можете объяснить, что все это значит? И потом, я, конечно, дико извиняюсь, не найдется ли у вас хоть чего-нибудь выпить?

— Ни слова больше! — Сарафанов был рад, что его гость, кажется, сменил гнев на милость. — Пожалуйста. Хотя сам я к этому делу равнодушен, но понимаю, что человеку в вашем положении сложно привыкнуть к мысли, что придется остаться тут навсегда, и не опохмелиться. Это естественно, тем более вы вчера позволили себе, что отчасти и стало причиной…

— Умоляю, плиз! — прервал его Вячик, готовый, в принципе, стать на колени и ударить лбом прямо в грязноватую половицу. К счастью, этого не потребовалось.

— Извините, заболтался! — Сарафанов хлопотал, сама предупредительность. Там, на вашей половине, должна быть кладовочка, если, конечно, там все осталось по-прежнему, в этой кладовочке должно быть одно славное старинное винцо. Я хотел предложить, но вы заругались и убежали. Кладовочка располагается…

Через полминуты Вячик уже выковыривал замысловатую пробку из заплесневевшей бутыли, и еще через минуту припал губами к спасительному источнику.

— Довожу до вашего сведения, это то самое вино, которым дон Антонио Сальери угощал маэстро Амадеуса в день смерти последнего…

Впрочем, Вячик даже и не поперхнулся, не оторвался губами от горлышка, глоток за глотком втягивая маслянистую жидкость, верный признак доброго старинного напитка, держа бутыль кверху донышком и запрокинув голову, — поза, известная в кругах люмпен-богемы как «сыграть горниста», не реагировал, только жадно глотал, проливая и разбрызгивая вино.

— Возьмите хотя бы стакан, — без осуждения посоветовал Сарафанов.

 

5

«Моцартовка», омывая сирую душу, распространилась благою вестью. Уже через несколько минут Вячик почувствовал себя значительно лучше. Голос Сарафанова вернул его к реальности. На этот раз хозяин рассуждал о «реактивности», присутствующей, по его мнению, в самосознании удачно опохмеляющегося человека. Впервые за это время Вячик почувствовал по отношению к нему не злобу, не раздражение, а что-то вроде умиления. К тому же было понятно, что силой он от Сарафанова ничего не добьется, действовать, стало быть, приходилось убеждением и лаской.

— Вы извините, пожалуйста, что я там несколько погорячился. Нервы совершенно ни к черту… Спасибо вам за вино, — с чувством добавил Вячик.

Сарафанов аж зарделся, сознавая масштаб своего великодушия, с точки зрения отдельного опохмеляющегося человека.

— Знаете, некоторым людям просто нельзя употреблять алкоголь, от этого у них едет крыша, а неосторожный опохмел, как известно, ведет к продолжительному запою.

— Я, вообще-то, не по этому делу, — ответил Вячик, отхлебнув еще винца, просто со мной вчера произошел несчастный случай. Так что, если это вы обо мне…

— Что вы! Я просто хотел узнать, как вы относитесь к легализации канабиса. Тут, конечно, не все так просто, поскольку легализации противостоит мощное алкогольное лобби, производители виски, бурбонов и тому подобного пойла. Но если оставить в стороне политику, мне легализация представляется весьма логичной мерой, принимая во внимание то, к скольким трагедиям приводит злоупотребление алкоголем. А под его воздействием, как вы, конечно, знаете, в мире совершается большинство преступлений, самоубийств, автомобильных аварий, бытового и производственного травматизма, не говоря уже о насилии в кругу семьи. Ну, а если вы покурили канабиса, то самое ужасное, что вы можете сделать со своей женой — это съесть ее ужин…

— Я все понимаю, Сарафанов, может, у меня вчера действительно слегка поехала крыша, но вы мне все-таки объясните, что происходит и где я нахожусь…

— А вы больше не будете обзываться?

— Обещаю.

Сарафанов выдержал паузу.

— Скажите, — издалека начал он, — вы в свое время хорошо учились в школе?

— Ну, более или менее, хотя это было давно, и какое, собственно, имеет отношение…

— Самое прямое. Если так, вы должны быть знакомы с теорией черных дыр, хотя бы в рамках школьной программы по астрономии?

— Разумеется. Я же не совсем от сохи, худо-бедно закончил два гуманитарных факультета, некоторое время работал по творческой специальности. Конечно, я знаю, что такое черные дыры. Это экстремальный случай сверхсильных полей тяготения, как бы сферическая воронка во времени и пространстве, в нее все входит и ничего не выходит обратно. Любой предмет, свет и даже информация затягивается туда и пропадает. Но какое это имеет отношение…

— Я же говорю, самое непосредственное. Да вы пейте винцо-то, пейте…

Вячик сделал несколько глотков. Несмотря на то, что физически ему полегчало, нехорошее предчувствие, снедавшее душу, только усиливалось.

— Все, что вы сказали, — чистейшая правда. Черная дыра образуется, когда бесконечно малая область имеет конечную массу при бесконечной плотности, и копит все, что туда попадает под воздействием гравитации, создаваемой собственным тяготением. И, как вы справедливо заметили, никакое тело, даже астральное, не может пройти вблизи от черной дыры, чтобы не оказаться втянутым внутрь. Черные дыры — это название, ярлык, который человечество навесило на это явление, суть же так и осталась непознанной. Непонятно и следующее обстоятельство, — продолжал Сарафанов, так ничего и не объяснив и уводя разговор опять куда-то вкривь и вбок, — что для попавшего в дыру объекта ничего не происходит, тут важно присутствие внешнего наблюдателя. Например, однажды вы возвращаетесь домой — и хлоп…

— Сарафанов, сколько можно бередить душевную рану? Я же объяснил…

— Не важно! Я имел в виду не конкретно вас. Просто, когда жизнь прожигается до дыр, они возникают в самых неожиданных местах. Вот и вы, выпав из семьи, единственного коллектива, где вас еще терпели, вследствие своих же поступков оказались втянуты… Вы ведь не помните момента падения, так?

— Что за бред идиотский?!

— Послушайте, вы ведь обещали не обзываться. Так вот, вы попали сюда, или «туда», называйте как хотите, потому что со временем начинаешь сознавать, насколько относительны все пространственные понятия. Впрочем, «со временем» тоже некорректная формулировка, ибо здесь относительны и временные понятия.

— То есть, вы хотите сказать, что мы находимся не в Нью-Йорке? — после некоторой паузы осторожно поинтересовался Вячик.

— Именно это я и пытаюсь вам объяснить уже битый час.

— Какой битый час? Мы и пяти минут не разговариваем…

— Об этом я и говорю. Кому пять минут, кому битый час. Помните часы? Вы сами имели возможность убедиться, что время движется по кругу, каждая минута, каждый час замыкаются в себе самих, их начало означает их же конец и, наоборот, конец означает их же начало. Цейтнот, одним словом. То же относится и к здешнему пространству. Куда ни пойдешь, возвращаешься в первоначальную точку. Таким образом, Космос и Хронос…

— Послушайте, за вино спасибо, конечно, но вы кончайте это, «космос и хронос». Где мы конкретно находимся?

— Я же говорю — в черной дыре.

— И эта черная дыра находится не в Нью-Йорке? И даже не в Соединенных Штатах?

— И в этом смысле не могу вас ничем порадовать…

— Да, попал… — после некоторой паузы сказал Вячик.

— Вот именно, попали, только в хорошем, хорошем смысле, понимаете? Древние религии называют это областью Бардо, попасть куда считается большой удачей.

— Это либо бред сумасшедшего, либо ад… Скажите, я вчера вечером умер?

— Нет, успокойтесь, вы пока еще, временно, живы.

— Значит, я сошел с ума? У меня белая горячка?

— Ни в коем случае. Вы совершенно здоровы, хотя и не очень сообразительны. То, где мы находимся, нельзя определить, можно только представить. Это не земля, не вода и не небо, ни одна из известных стихий, которых, как известно, имеется ровно пять. Это, если хотите, одна из щелей между стихиями. Вокруг темень и пустота, и только воображение по привычке говорит, что это один из знакомых миров. — Сарафанов получал наслаждение от разговора. — Вы просто забыли, как все в мире относительно, и тот, кто на первый взгляд кажется сумасшедшим, оказывается нормальнейшим человеком, и разгуливает себе на свободе, а пока он разгуливает, в психушку увозят именно вас. И наоборот. Если вам кажется, что вы сходите с ума, это и есть лучшее подтверждение того, что вы нормальны. Улавливаете? А с загробным миром еще проще. Он не «наступает» после смерти, как принято думать, а всегда окружает нас, представляя собой одно из параллельных измерений, сосуществующих рядом, причем все это вместе находится опять-таки в нашей голове, которая, в свою очередь, находится… Впрочем, если допускать существование черных дыр в условиях Космоса, почему вам кажется странным, что они имеют место в повседневной реальности? И когда вы начинаете «ходить по краю», то ходите именно по краю черной дыры.

Сарафанов сделал паузу, позволяя Вячику пережевать, проглотить и усвоить информацию.

— Некоторые ученые считают черные дыры выходом в параллельные измерения, где время движется вспять, таким образом, получается естественная машина времени, действующая, правда, только в одном направлении. Интересно, что никому из теоретиков так и не пришлось побывать в черной дыре. В этом смысле нам опять-таки посчастливилось. Черным дырам не требуется много места, они могут находиться в пространстве размером с игольное ушко. У одних черная дыра может находиться в кармане. У других под каблуком у жены. Знаете песенку «У моей девочки есть одна маленькая штучка»? Это все о том же, просто одни это знают, а другие нет.

— Подождите, давайте начнем сначала. Предположим, я сел в метро, заблудился, упал, сдвинул какое-то заграждение, потерял сознание, очнулся здесь…

Впрочем нет, в памяти всплывали образы (образины?) улыбающихся чернокожих девиц. Неужели та самая, с ожерельем из красных кораллов? Когда вела меня к себе, она еще сказала, что ее… (Вячика снова бросило в пот)… — что «черная дыра не имеет волос» и что именно этим она зарабатывает себе на булавки. Значит, тема с черными дырами закралась в подсознание еще вчера, когда он мотался по ночному городу, желая во что бы то ни стало отомстить Коше и Арику за их некорректное поведение…

— Совершенно верно. Не мне вам обьяснять, что под воздействием различных субстанций субъект, в зависимости от дозы, в большей или меньшей степени раздвигает привычные горизонты, подсознательно стремится вырваться из определенного для него трехмерного загончика. И вчера вы, если так можно выразиться, позволили себе, таким образом сдвинув перегородочку, разделяющую параллельно существующие во времени и пространстве миры…

Из Федор Михалыча мотивчик, свидригайловский, чистая бесовщина…

Вдруг с сарафановской половины донесся душераздирающий клекот, явно производимый живым существом. При этом Сарафанов и сам вскрикнул так, как будто ему делали харакири, и с воем понесся в глубь коридора. Вячик прислушался. Клекот вскоре прекратился, а вместо него послышалось не пение даже, а какой-то протяжный и чрезвычайно красивый, необычный по тембру плач. Звук был такой силы и страсти, что у Вячика внутри, там, где, как говорят, располагается душа, все напряглось и завибрировало, он даже забеспокоился, как бы опять не стошнило. На самой высокой ноте, когда его уже было невозможно вынести, плач перешел в какофонические колебания (тут как раз и должно было вытошнить). Но обошлось, потому что странное пение-плач оборвалось так же неожиданно, как и возникло.

— Слышали? — Сарафанов, судя по шуршанию, снова находился неподалеку.

— Что это было?

— Птица Фарей с острова Майротте, баклан из семейства павлиновых. Поет только перед смертью, за что его и держали при императорско-королевском дворе. Сам на редкость безобразный, но всегда собиралось самое изысканное общество, чтобы послушать его пение. Он у меня уже неделю болел, я подготовил магнитофон, но в спешке схватил какую-то левую кассету, и ее засосало… Будь проклят этот тэйп-рекордер и кассета, будь проклята техника! Какая могла быть запись, стоила бы кучу денег. Теперь все пропало…

— Что вам сказать… — начал Вячик, почувствовав некоторое злорадное облегчение вследствие сарафановского конфуза и даже прилив сил. («Павлины, говоришь?»)

— С птицей вашей, конечно, нехорошо получилось, все эти приготовления и т. д. Пусть будет ей земля пухом, или как это говорится у пернатых. Но что она, ее природа пенье. А как быть со мной? Петь я не могу, танцам не обучен, работать не люблю, воровать не умею, практически не имею профессии, талантами особенными не одарен, так что не представляю для вас никакого интереса. Таких, как я, не берут в космонавты. Держать меня здесь не имеет никакого смысла. Даже если меня месяц не кормить, я все равно так не запою…

Вдалеке снова грохнуло, на этот раз так сильно, что на мгновение погас свет, а пол заходил ходуном, как палуба попавшего в бурю суденышка.

— Что это, Сарафанов? — оправившись от неожиданности, спросил Вячик под раскаты отдаленного грохота. Его чуть не сбил с ног подземный толчок, но он удачно сбалансировал и, слава Богу, не пострадал.

— Это модуляции, одно из здешних природных явлений. Для жизни они не опасны, надо просто расслабиться и, по возможности, получать удовольствие.

Впрочем, вскоре грохот стих, вибрации ослабли и наконец прекратились окончательно.

— И часто у вас такое?

— Бывает. Однако такие сильные достаточно редко. Последний раз случилось перед тем, как у нас появились вы. Так, на чем мы остановились?

— Вы хотели мне рассказать, где находится выход, — слукавил Вячик.

— Ах, да! Выхода нет, с моей стороны тоже. Хотите убедиться, давайте сдвинем шифоньер, сами увидите. Да и сколько можно разговаривать через перегородку. Кстати, у вас там нет моего кипятильника? Нет? Ну, пойду поищу.

Вячик, сжимая в руке бутылочку старинного портера, присел, привалившись к стеллажу, стоически отхлебнул, после чего затих и прикрыл глаза, поплотнее закутавшись в макинтош с кашемировой теплой подкладкой.

 

6

Очнулся он оттого, что кто-то постучал по плечу, как ему показалось, костяшками пальцев. Вячик вздрогнул и поднял голову. Рядом с ним стоял и нахально лыбился давешний скелетон. Теперь его можно было рассмотреть в подробностях. Фуражечки на его голове уже не было. Кто-то (Сарафанов, кто еще) обвел ему белой краской глаза и пририсовал брови, придав выражению костяного «лица» одновременно зловещее и буффонадное выражение. На ногах у скелета были стоптанные, по-видимому оставшиеся в наследство от Сарафанова, домашние тапки. Они-то, очевидно, и производили тот самый всхлапывающий звук. На плечах — того же, очевидно, происхождения, халат с оторванным воротником и карманами.

— Это Матвей, по-английски Мэтью, — донесся голос Сарафанова. — Скелет, между прочим, настоящий, один из представителей племени Толтеков (тех самых), а двигаться я его научил.

Скелетон, по-видимому, управлялся при помощи пульта дистанционного управления (ПДУ). Постояв рядом, скелет повернулся и, всхлапывая задниками, побрел назад.

— Правда, смешно? — не унимался Сарафанов. — Я его иногда ставлю распаковывать посылки, кое-какие мелочи делать по хозяйству. Только напрягать его нельзя, а то рассыплется. Научить его говорить, к сожалению, невозможно, хотя я пытался, так что приходится одному кукарекать, пока не занесет нелегкая кого-нибудь вроде вас. Надеюсь, мы подружимся. Кстати, вы помните, какое вино пил Сократ с ядом? Хотите попробовать? Не яд, конечно, — вино. Столько времени берегу для особого случая. Посмотрите в кладовочке…

Странная у Сарафанова фиксация на комбинации вина и яда, думал Вячик по дороге на кухню. Так и есть, в кладовочке непонятным образом материализовалась замшелая бутылочка, опечатанная сургучом. Вячик начал было ее откупоривать, как вдруг услышал легкие шаги и еще через секунду — невероятно! — женский голос:

— Эй ты! Где ты прячешься? Ой, простите, я думала, тут Сарафанов…

В дверях стояла…

Как сказал бы поэт, она была хороша. Лет ей не могло быть более восемнадцати. Золотистые волосы с отливом в благородную платину. Манера держать голову чуть приподняв подбородок придавала ей самоуверенный вид. Она была чем-то похожа на красавицу Юлю, первую жену художника Толика Казаряна. Вячик заправил рубашку (макинтош остался у шкафа, там он впоследствии собирался обустроить себе берлогу), провел ладонью по щеке, сожалея по поводу неадекватного груминга.

Здесь, оказывается, не только пропадают, но и появляются неплохие женские люди. Чудны дела Твои, Господи! Ты никогда не закроешь дверь, предварительно не открыв окна!

Вячик, впрочем, не был уверен, что перед ним не фантом, созданный его же воспаленным воображением, не видение, не галлюцинация. Быть уверенным в чем бы то ни было в его ситуации было бы, конечно, самонадеянно, он понимал это. Наблюдая его растерянность, видение произнесло: «Я позвоню, вы не возражаете?» — скорее, что называется, утвердительно, нежели вопросительно. Неадекватную реакцию Вячика на свое появление она, по-видимому, отнесла исключительно на счет собственной неотразимости. Интерпретировав его молчание как согласие, женский человек, бухая модными копытами, повернулся и прошел в коридор. Вячик, заинтригованный, устремился за видением следом.

— Простите за нерепрезентативность внешнего вида. Я тут случайно, попал сюда по ошибке, не ожидал, что кто-то может зайти, — оправдывался он…

Видение, впрочем, не слушало его. Оно прошлось по коридору и открыло небольшую дверку, замаскированную в узорах обоев. Вячик уже проходил здесь, по дороге в кладовочку и обратно, но дверки не замечал. За нею оказалась комнатка, располагавшаяся, очевидно, между «его» и «сарафановским» секторами. Тут были стеллажи с книгами, вверху — плотными рядами, снизу — сбитые кое-как, втиснутые наполовину. По стенам гравюры Эшера, где лестницы выворачиваются наизнанку, птицы превращаются в рыб, а вода, вопреки всем представлениям о пространстве, течет вверх, так что изображенные на них рыболовы все равно не могли бы ничего поймать. На полу, покрытом несколько ящурной расцветки ковром, располагались столик, кресло и потертый кожаный оттоман. На столике эбонитовый телефон, встречающийся теперь разве что в кинофильмах о буднях ЧК, где такими вот телефонами бьют на допросах, а шнуром пережимают подследственному мошонку.

Девушка присела к столику и кокетливо, без улыбки (есть и такой хитроумный способ), смерила Вячика взглядом, оценила ботинки, часы, всю эту сбрую, взяла трубку и набарала номер, сунув и покрутив несколько раз в отверстиях диска длинным наманикюренным пальцем. Вячик сообразил, что, вроде бы, следует выйти. «Телефон! — думал он. — Я сейчас позвоню, хотя бы в полицию или „скорую“, они, конечно, вычислят, откуда поступил звонок, и спасут. В конце концов, позвоню Коше, она заберет, не оставит же в отчаянном положении».

— Алло, не знаешь, я сегодня нужна или… — Девушка за дверью говорила по телефону с кем-то, кто, несомненно, находился во внешней реальности.

«Мне, конечно, надо лечиться, — думал тем временем Вячик, — этот конченый шизик, Сарафанов, заморочил мне голову, а я-то уши развесил, слушал его…»

Через дверь было слышно, как девушка прощается по телефону, очевидно, с подругой. Сейчас видение договорит, и он выяснит, конечно, где находится выход. Откуда-то из глубины коридоров послышались отдаленные раскаты грома модуляция, — так, кажется, называется это местное природное явление. Вячик выдержал паузу, а когда наконец постучался и заглянул в комнатку, девушки там уже не было. Видение испарилось так же, как и появилось несколько минут назад.

А может, и не было девушки? Впрочем, думал Вячик, довольно некорректно в его положении было бы называть галлюцинацией появление таинственной незнакомки. В этом случае пришлось бы признать, что все происходящее с ним сегодня — реальность.

Ладно. Незнакомка, может, и перешагнула в какое-то параллельное измерение, во всяком случае исчезла. Однако телефон вот он, реальный, блестящий и черный. Вячик снял трубку, однако ни гудка, ни каких-либо других признаков жизни эбонитовый аппаратус не проявлял. Вячик похлопал по рычажкам. Никакого эффекта. Может, загадочная гостья просто отключила телефон после того, как позвонила? Но и это предположение не подтвердилось. Мало того, что в комнате не было телефонной розетки, но и от аппарата не отходило ничего такого, что можно было бы куда бы то ни было подключить.

— Сарафанов, вы здесь? — Вячик вышел в коридор. Ему хотелось поделиться с соседом впечатлением от встречи с девушкой, которая появилась так же нежданно, как и исчезла. С той стороны заскрипело, окошко часов приоткрылось, как глазок в камере, появилась физиономия Сарафанова. Он поводил глазами из стороны в сторону, оглядывая комнату.

— Гульнара приходила? — В его голосе не было уже давешней теплоты и симпатии.

— Наверное, Гульнара, — ответил Вячик, — она не представилась…

— Теперь ищешь? — спросил Сарафанов саркастически.

Вячик посмотрел на него не без некоторой досады.

— А вы что, знакомы с ней, Сарафанов?

— Не суетись, — усмехнулся Сарафанов, он был явно не в духе. — Никуда не денется, сама прибежит. На работе понадобилась, а то бы она тебя из коготков не выпустила…

Сарафанов, очевидно, злился. И перемена в его настроении каким-то образом была связана с визитом загадочной девушки. Было похоже, что Сарафанов расстраивался именно потому, что его-то как раз Гульнара уже давно выпустила из своих коготков…

— Да я и не суетился особо… — начал было Вячик.

— Ладно, проехали. Там открылись новые залы, можешь пойти посмотреть.

— Что ж ты раньше не сказал?

— А чего говорить? Выхода там нет, можешь не искать. Тут все время перемещения происходят. Так что ничего особенного. К тому же ты был с девушкой занят…

— Да мы и парой слов не успели перекинуться…

— Все обычно начинается с пары невинных слов, а заканчивается, к сожалению… — начал Сарафанов какую-то назидательную тираду, но Вячик его не дослушал.

Отбросив фальшивую пионерскую бодрость, Сарафанов сейчас рассуждал как вполне нормальный, адекватный человек, и реакции его были нормальные, адекватные. Очевидно, все предшествовавшее было проверкой, Сарафанов хотел узнать, сможет ли манипулировать им в своих интересах, какими бы они ни были. Тут Вячик поймал себя на том, что его мысли направлены не на поиски выхода, а, странным образом, сосредоточились на Сарафанове и Гульнаре, на характере их отношений, то есть генерировались уже не той реальностью, из которой он сюда свалился, а этой, полной загадок, где находились еще недавно незнакомые, совершенно посторонние ему люди. Это было неправильно.

— Посмотрю, что там за новости, уж если не выход, то хоть параллельный телефон разыщу.

Сарафанов сказал что-то язвительное ему вслед. Вячик не обратил на это никакого внимания.

 

7

Что-то действительно переменилось в обстановке коридоров и залов, но что именно, Вячик пока разобраться не мог. В первом из них, впрочем, кажется, все было более или менее по-прежнему (те же застекленные стеллажи с улыбающимися уродцами), если не считать нескольких пустых бутылок, которые под воздействием, очевидно, глубоко внутренних процессов и гравитационных полей каким-то образом просочились из параллельного измерения и теперь перекатывались по паркетному полу. Во втором зале та же картина, если не считать появившейся тут массивной люстры, затянутой паутиной. В паутине можно было наблюдать останки разнокалиберных мух, затянутых, по глупости или же легкомыслию, в сети местным злокозненным паукоманом.

В следующем зале Вячик обнаружил еще один не замеченный раньше предмет, а именно — бутыль с формалином, где был заспиртован нечеловеческих размеров, но между тем определенно человеческий мужской орган. Этикетка содержала надпись «Размер имеет значение!», сделанную несомненно женской рукой. Впрочем, неизвестно, неподалеку засели на двухместном диванчике, держась за руки, двое печальных, одетых в костюмы Пьеро, очевидно, гомиков. При приближении Вячика оба растаяли, обратившись в сиреневый туман, который также почти моментально рассеялся.

Это уже становилось интересно. В третьем зале появился верстак и рядом с ним куски необструганного, как рыжая щетина, дерева. Вокруг дышали и колыхались горы трухи. Видимо, совсем недавно тут кто-то что-то пилил. Пильщики отсутствовали, тоже, видно, при приближении Вячика смылись. Стремянка возвышалась над хаосом, лестница к нарисованным небесам, как в песне, напоминавшей, что не все то золото, что блестит.

В одном из следующих залов появился аквариум, и кто-то зеленый и грустный ловил в нем рыбку, точнее, закинул удочку и сидел, свесив ножки, наблюдая за поплавком и напевая заунывную песню. Увидев Вячика, рыболов вскочил, бросив удилище, и убежал куда-то в параллельное измерение. Удочка через некоторое время также растаяла в воздухе. Вячик заглянул в аквариум. Там не только не было рыбы, но и сам он был пуст и сух, только на дне валялись какие-то разноцветные бумажки.

Проходы в следующие залы, вероятно, появились в результате последней модуляции. Вячик, во всяком случае, тут еще не бывал. Впрочем, и это был все тот же сумасшедший не то музей, не то свалка, однако теперь пространство стало более организованным, осмысленным, что называется — с продуманными нелепостями. В глиняных кувшинчиках с алебастровыми заплатами — желтые искусственные цветочки, «флорес пор ла муэртэ», в клетках для птиц разнокалиберные будильники; манекен в пеньюаре, старомодных чулках на резиночках и в странных мужских ботинках, с заплатой в том месте, где обычно располагается фиговый лист.

Многое располагало и к интеракции, это тоже было новой деталью. Появились предметы, которые Вячику хотелось рассмотреть и даже потрогать руками: мутные жемчужные бусинки неровной формы, золотые колечки с какими-то камешками, старинные ордена и монеты. Все это, как и прежде, находилось по соседству с огрызками карандашей, засохшими кистями, холстами в рамах дорогого багета. Прислоненные к стене, стояли ржавая кочерга и метла, глядя на которую так и хотелось припомнить старинный анекдот про тещу: «Вам завернуть или так полетите?» На полочке — штопор, одинокий граненый стакан, надутая резиновая перчатка, вещи, рождавшие расплывчатые, приятные, а главное — подозрительно знакомые ассоциации. Еще пара-тройка таких модуляций, думал Вячик, и мне тут все станет родным и желанным, причем неизвестно, что изменится, обстановочка или мои собственные вкусы. Самая неказистая реальность, как известно, только сперва кажется чужой и враждебной, но стоит с ней свыкнуться и некоторое время просуществовать в ней, как неожиданно замечаешь, что любишь ее и даже в отлучке скучаешь по ней.

В следующем зале располагалась импровизированная комната смеха. Войдя, Вячик отразился в нескольких зеркалах, на него выплыли чудовищные отражения, в которых при всем желании невозможно было признать самого себя. Другое зеркало, третье, пятое — из всех лыбились отвратительные, но странно знакомые хари, будившие ассоциации с картинами позднего периода творчества художника Франсиско Гойи, уже больного и полусумасшедшего. Конечно! Эти хари он сегодня видел во сне! Или вчера, в тумане, но наяву? Знакомые? Естественно, ведь отражения принадлежали, как-никак, ему самому…

А вот прямое зеркало. Однако отражение в нем также не порадовало Вячика. Портрет еще тот: небритый, всклокоченный, взгляд дикий, хотя глазенки как раз заплывшие, в общем — отразился в полном объеме весь набор его внутренних противоречий. Еще один уродливый балаганный аттракцион. Это была его худшая версия самого себя. Принц в изгнании, генерал без армии, капитан без корабля. Вячик пригладил волосы, попробовал улыбнуться. Душераздирающее зрелище. Актер без ангажемента, спившийся конферансье, простуженная обезьяна, стареющий юноша в надежде поправить свои дела. Неудивительно, что Гульнара с таким сомнением его разглядывала, ведь обычно-то он нравился женщинам…

Далее располагалось нечто похожее на светскую гостиную: разноцветные диваны, кресла разных эпох, от барокко до модерна, сплошная эклектика. Впрочем, это как раз последняя мода питейных заведений Манхэттена. На столике — расписной поднос, на нем, по стилистике, человеческий мозг, основательно заизвестковавшийся и обложенный райскими яблочками.

Снова залы со следами ремонта, а потом, неожиданная по оформлению, пустыня типа Сахары, где после прихода к власти местной коммунистической клики начались перебои с песком. Песок, впрочем, кое-где частично сохранился, видимо со старых времен, во всяком случае, поскрипывал под ногами, активно демонстрируя свое присутствие. В «пустыне» было заметно теплее, чем в остальных залах. Вячик дошел до середины и обернулся. Тому или тем, кто оформлял интерьер, удалось добиться ощущения гораздо более обширного пространства, чем оно было на самом деле. Всему причиной были расположенные по периметру зеркала.

Недалеко от себя он заметил валун, отличавшийся по размеру от остальных. Его расположение в центре зала и удобная для сидения форма не оставляли сомнения, для чего он здесь находится. Вячик принял приглашение и сел. Тут же в нескольких шагах от него что-то шевельнулось и снова замерло, исчезло, затихло. Неужели живая ящерица? Кто-то, средних размеров, прыгнул откуда-то и куда-то. Пустынная жизнь бурлила (если так можно выразиться) на этом искусственно созданном островке и различные твари, оставшиеся без присмотра, наслаждались свободой и самостоятельностью, во всех отношениях вели свою жизнь в обыкновенном порядке. Вячик снова поймал себя на том, что забыл о цели прогулки.

Он было встал и направился дальше, когда легкое движение сзади и сбоку, пойманное периферическим зрением, заставило его замереть. Характерное шипение, изгиб и капюшон не оставляли сомнения. Рубашка вмиг стала мокрой и узкой. Это была королева змей. Застыла, глядя перед собой, казалось, наслаждаясь оцепенением жертвы. Но это уже было слишком.

Переборщили! Кобра, сделав какое-то неестественное движение, юркнула обратно под камень. Наверняка это была очередная мистификация Сарафанова, он и отправил меня сюда, чтобы я с Гулей поменьше кокетничал. Ревнует, конечно, но к чему, собственно, ревновать? Я и не кокетничал вовсе. Тут Вячику пришлось признать, что он слегка лукавит с самим собой. Сарафанов поначалу производил впечатление безобидного ботаника, однако с ним было не все так просто. Надо быть с этой парочкой поосторожнее. Тут Вячик в очередной раз поймал себя на том, что думает не о поисках выхода, а о Гульнаре, или как звали эту девушку типа виденье, с непонятными намерениями заглянувшую в его ограниченный солитьюд?

Воспоминание о пережитом страхе раздражало. Сарафанов, скорее всего, стал придумывать свои шизоидные штучки, наблюдая явления этого свободно живущего (возможно, мыслящего) музея-свалки, внутри которого, или которой, таинственным образом зародилась особая жизнь. Или сами эти загадочные жизненные формы (кем бы они ни были), насмотревшись на безобидные до поры чудачества Сарафанова, стали выделывать что-то подобное? Так или иначе, Вячик не мог относиться к этим фокусам легкомысленно. Мало ли что придет, образно говоря, в голову этим существам или существу — мыслящей свалке, — ох-ох…

Однако пока его жизни, кажется, не угрожала непосредственная опасность. Вячик успокоился и даже о кобре вспоминал теперь с некоторым юмором. Где-то вдали пел однообразную песню кочевник. Поблизости, по замыслу авторов этой фантасмагории, если они вообще были, должен был бы материализоваться и караван, но его пока что не было видно. Зато у входа в следующий зал лежал в развратной позе импровизированный сфинкс. Тело ему заменяло обезглавленное, сильно траченное молью или мышами чучело льва, а «человеческую» голову от валявшегося тут же растерзанного манекена ему приставили сверху. Один глаз у сфинкса был подкрашен тенями, другой, наоборот, подбит, обведен ярко-красной помадой (не иначе Гульнара упражнялась). В лапах сфинкс держал табличку. Подойдя ближе, Вячик прочел неряшливый машинописный текст: «Сейчас я загадаю вам загадку»… Загадку, дрянь такая, он собирается загадать! Нечто подобное, Вячик припоминал, в древности происходило с греческим царем Эдипом, но не то, что касалось его непростых отношений с родителями, а в смысле, что тоже приходилось отвечать на вопросы сфинкса.

Наподдав чучелу ногой и разрушив таким образом сооружение из головы манекена и чучела льва, Вячик устремился вперед. Не встретив на пути дальнейших препятствий, дойдя до конца коридора, уперся в лестницу, которая вела на чердак. Вячик решительно ступил на первую ступеньку. Что-то, прошуршав, повалилось на пол за спиной. Он даже не обернулся.

Лестница, висевшая на одной петле, заскрипела, застонала, заныла. Упираясь руками, Вячик, кажется, слишком сильно оттолкнулся ногой. Лестница завизжала и сорвалась с петель. Путь назад, таким образом, оказался отрезан. «Вот и хорошо, — подумал Вячик, — это, должно быть, знак того, что мне не придется возвращаться». И сразу вслед за этим: «Откуда она появилась? Сколько ей может быть лет? И что за имя такое, Гульнара? Несомненно, что-то восточное. Однако сама девушка — полноценная блондинка. Странно. Или логично?» Опять мучил себя проклятыми вопросами, на которые нет ответа, тем временем все же неуклонно продвигаясь вперед.

На полу и вдоль стен, иногда преграждая ему дорогу, тянулись трубы различного диаметра. Назначение этих коммуникаций было неясно. В некоторых местах трубы были обмотаны обрывками серебристой бумаги, паклей, какими-то тряпками. Они напоминали нищих калек из итальянских натуралистических кинофильмов. То в одном, то в другом месте раздавалось бульканье и урчанье, вырывался пар, где-то капало и хлюпало, сырость довершала картину нахождения во чреве чердака, как во чреве кита. Вячик упорно двигался дальше, пока вдалеке не забрезжил… Выход? Обязательно! Приблизившись, он оказался на том же месте, где несколько минут назад начал карабкаться по лестнице. Похоже, ничего, действительно, не изменилось, несмотря на модуляции. Просто, что называется, он сам заблудился в собственном музее. Нет, изменилось! Теперь где-то рядом находилась красавица Гульнара, девушка с экзотическим именем и копной золотистых волос. И ее рабочий день, должно быть, уже подходил к концу. Появление девушки внесло в ситуацию некоторую осмысленность, структуру, а в душу его, соответственно, некоторое успокоение.

 

8

Когда он вернулся в первоначальную позицию у шифоньера, Гульнара еще не материализовалась в здешнем пространстве. «Задержалась на работе или ушла, не дождавшись? Это если она вообще приходила. А если и приходила, то откуда известно, что она захочет прийти еще?» — размышлял про себя Вячик. На всякий случай, все же он решил побриться и принять душ. Вряд ли она ушла на работу с утра, скорее — во вторую смену. Впрочем, неизвестно, сколько он находился «под часами внешнего наблюдателя» (Вячик в очередной раз посмотрел на верный «Лонжин», который хотя и исправно тикал, но по-прежнему показывал половину четвертого). «Нет, она не придет», — решил он и огорчился. Минут через пятнадцать, тем не менее, вымытый и благоухающий, чинно сидел в комнатке у телефона, делал вид, что рассматривает альбомы современной живописи.

Жизнь имитирует искусство, это известно. Поэтому через несколько минут, подчиняясь, как видно, общей драматургии сюжета, Гульнара действительно материализовалась:

— Привет! Вот, зашла извиниться, что так неожиданно исчезла. Надо было срочно на работу, и видите, как задержали. А вы на меня обиделись, да?

Определенно в ее тоне сегодня присутствовало некоторое кокетство. Вячик поднялся ей навстречу:

— Что вы, какие обиды…

— Чего это ты хромаешь? — Девушка легко и естественно перешла на «ты».

— Да вот… спрыгнул неудачно…

— На чердаке был? — Она кокетливо склонила голову. — Я тут все закоулки знаю, начинала гидом работать. Работала и всем раздавала клубочки. — Она засмеялась, сверкнула зелеными глазищами из-под ресниц. — А потом эти залы закрыли, хотели тут запасники сделать, но они оказались отрезанными. Теперь собираются делать аттракционы.

Это уже была какая-никакая, но полезная информация. И хотя Вячик не совсем понял, кто собирался тут делать запасники, а потом решил построить аттракционы, ему надо было воспользоваться счастливым обстоятельством возвращения Гульнары, чтобы поподробнее расспросить ее… Однако сначала хорошо было бы слегка подкрепиться для храбрости.

— Скажи, — Вячик тоже решил перейти с Гулей на «ты», — есть у вас что-нибудь выпить? Меня Сарафанов угощал, но больше нет, да не много и было… Мне не совсем удобно хозяйничать, тем более с непривычки (сплошная, короче, рефлексия).

— Конечно, что тебе налить? — Так же просто и весело, легко и конкретно, похоже, решались все вопросы в жизни этой девушки, как, впрочем, и многих других, такого же возраста.

— А что, тут и выбор есть?

— Конечно, выбор есть всегда.

— Тогда джин-тоник, пожалуйста.

— Легко. — Гульнара легким движением руки открыла дверцу буфета. — Знаешь, Сарафанов называет это — «дзен-тоник», правда умора? Та же можжевеловая с сельтерской, только пьется не с лимоном, а со смирением. Кстати, ты не знаешь, что такое «смирений»? Сарафанов так и не объяснил. Это травка какая-то или фрукт?

— Что-то вроде того…

Вячик мог поклясться, что обшаривал эти полки неоднократно. Ничего подобного там раньше не было, а Гульнара теперь так вот запросто вытаскивала на свет Божий полугаллонную бутыль «Бифитера» с нарядным королевским гвардейцем на этикетке. Затем из холодильника таким же волшебным способом появилась большая пластиковая бутылка с тоником. Это было непостижимо. Впрочем, он был знаком с популярной в свое время и, по его мнению, незаслуженно забытой теорией перекрещения снов, согласно которой снящиеся человеку люди привносят в его сны элементы собственных (как, например, этот «дзен-тоник»), и некоторое время, пока они друг другу снятся, сны как бы перекрещиваются, а затем расходятся в разные стороны. При этом, разумеется, исчезает и выпивка и закуска. Понятно, что Вячику хотелось как можно дольше оставаться в сне Гульнары, который, уже не в теории, а на практике, выгодно отличался от его собственного изобилием продтоваров.

Ему было знакомо это ощущение. В юности он испытывал нечто подобное, шагая в дрянном резиновом пальтуганчике и разбитых «скороходовских» туфлях мимо окон магазина «Березка». Широкие витрины этого заведения, располагавшегося рядом с авиакассами в начале Невского проспекта, тогда казались ему распахнутыми по ошибке окнами другого, кайфовейшего измерения, в котором хотелось немедленно попросить политического убежища. Позже такими окнами для него стали иностранные журналы с картинками, которые воспринимались как смутное подтверждение существования какой-то иной реальности. Так оно, конечно, и было, в метафизическом, понятно, смысле. Это потом уже витрины разнообразных «Березок», «Каштанов» и прочих валютников-сертификатников убрали с глаз, слишком уж было невыносимо это не поддающееся никаким марксистским классификациям противоречие между желаемым и действительным, даже и для наиболее сознательных граждан. Опять-таки, в метафизическом смысле. Следующим окном в параллельное измерение для Вячика стал израильский вызов и брошюрки о счастливой жизни в киббуце, очередь в посольство Голландии и рейс «Аэрофлота» по маршруту Ленинград-Вена. Впрочем, это уже было не окно, а, собственно, дверь. А для него лично — начало нового сна.

Таким же образом люди в здешних местах (если это действительно были они) топили печи и готовили себе еду, а на самом деле могли находиться в другом сне, своем собственном (или, например, сарафановском), и от их вкусной и здоровой пищи в Вячиков сон просачивались лишь отдаленные манящие запахи. Так вот, именно из своего сна Гульнара теперь с такой простотой и изяществом доставала джин, тоник, кубики льда и желтый, как полная луна в украинских пейзажах Архипа Куинджи, лимон.

— Ну что ж мы стоим? — прервала она цепь его размышлений. — Садись сюда.

Гуля устроилась в кресле, Вячик уселся на диванчик. Налив в стакан изрядную порцию, он на всякий случай (чтобы та вдруг не исчезла в какое-нибудь параллельное измерение) пристроил бутылочку на пол, строго в радиусе мгновенной досягаемости рукой. Они сделали по глотку. Неожиданно легко начавшийся разговор вдруг так же неожиданно угас.

— Милиционер родился, — совсем простенько, «по-земному» сказала Гульнара.

«Ангел пролетел», — подумалось Вячику.

Джин с тоником распространялся по телу, растворяя последние остатки похмельной мути и настраивая на сентиментальный лад.

— Сарафанов эту комнату очень любил, — сказала Гульнара, обводя помещение взглядом. — Даже название ей дал: Фландола Гагнола.

— А что это значит, Фландола Гагнола?

— Сарафанов говорит, что это каждый понимает по-своему.

— Ясно. А что же теперь?

— Теперь она оказалась отрезанной, и он, наверное, по ней ужасно скучает…

— Как же так получилось?

— Кажется, ты и стал причиной. У нас всегда вместе с появлением крупного… — она улыбнулась, облизнула губы, — объекта происходит такое миниземлетрясение. Какие-то сбои в равномерном течении жизни. Модуляции, как говорит Сарафанов. Тогда что-то сдвигается в пространстве — как, например, этот шкаф. Кроме того, происходит еще что-то такое, что невозможно объяснить, после чего то ли прошлая жизнь кажется сном, то ли тебе снится реальность, а на самом деле все по-другому. Модуляции у нас бывают часто, все, что попадает сюда, вызывает их, и поступление новых объектов происходит из-за модуляций. Но с людьми, разумеется, связаны самые сильные…

— И что тогда происходит? — спросил Вячик, понимая, что дело вместо того, чтобы хоть как-то разъясниться, вновь безнадежно запутывается…

— Тогда может вообще все измениться: моды, вкусы, привычки, даже внутренние мыслительные процессы, происходит как бы смещение в чуть-чуть другое пространство, когда немного получше, когда похуже. Иногда требуется совсем немного, чтобы какая-то защелочка расцепилась, и привет. Эти залы, например, раньше входили в состав основных, потом куда-то потерялись, а теперь опять вынырнули совсем в другом месте. Вот и шкаф неизвестно откуда взялся.

— Что-то такое мне уже говорил Сарафанов…

— Он у нас главный по этому делу. Чего же ты, если он тебе уже все объяснил?

— Да он-то объяснял, но я чего-то не совсем разобрался… Скажи, а где это все располагается, хотя бы приблизительно? — осторожно спросил Вячик.

— Как где? Он тебе что, самое главное не сказал? Мы находимся в Зазеркалье. Только не надо падать со стула, — подколола его, впрочем незло, Гульнара.

— Не буду. — Вячик залпом проглотил джин-тоник и тут же накатил еще порцию.

— Плесни-ка и мне немного.

Вячик на всякий случай пересел на пол, расположился на ковре. Потом смешал для Гульнары джин с тоником в высоком серебряном кубке, возможно, из него в свое время выпивали крестоносцы (или очередная бутафория?). Гульнара отпила глоток и поставила кубок рядом с собой на ковер. Потом качнулась в кресле, переступила ногами на модных платформах.

— Так на чем мы остановились?

— Ты говорила про Зазеркалье, — напомнил Вячик, — только не сказала, как это понимать.

— Как тебе объяснить… Одним словом, я лично предпочитаю называть это Зазеркальем. Знаешь, как в сказке.

— У вас тут, может быть, и король с королевой есть?

— Нет, у нас вся власть принадлежит народу. Демократия. Только, как бы это сказать, немного перевернутая.

— Как она может быть перевернутой? Тогда это не демократия вовсе, а диктатура…

— А она у нас так и называется — диктатура демократии. Так что люди довольны.

— А людей здесь, вообще, много?

— Иногда мне кажется, что очень мало, как сейчас. А иногда, что слишком много…

— Как это?

— А так, что круг людей, с которыми приходится общаться, большой, но в нем очень мало тех, с кем действительно хотелось бы быть… Понимаешь?..

«Еще бы, — подумал Вячик, — из ухажеров тут небось один Сарафанов и есть, вот она и разводит клей. Общаться ей не с кем!» Но вслух, разумеется, ничего не сказал.

— А ты сама откуда?

— Какая разница? Предположим, — с Москвы.

— Предположим. А здесь давно?

— Давно. Вообще, мы попали сюда всей семьей, с бабушкой, чемоданами и собачкой. Мы вообще-то в Америку ехали, ту, что на картинках, но что-то случилось в дороге, завихрилась какая-то модуляция (это мне потом уже Сарафанов объяснил), и мы оказались здесь. А той Америки, что на картинках, оказывается, вообще в реальности нет, в нашей, во всяком случае, точно, она существует только в глянцевых журналах и туристских проспектах…

— Может, вы просто по ошибке попали не в то измерение?

— Может быть. — Гульнара задумалась, прежде чем ответить. — Может, это случилось, когда мы летели из Рима в Нью-Йорк, или еще раньше потерялись по дороге. Потом я тут в школе училась, в колледж пошла, на работу устроилась. Это я уже потом поняла, что Америки на самом деле нет, есть только мечта о ней, и когда она реализуется, то перестает существовать.

— Знаешь, одна моя знакомая недавно вернулась из Италии в большом потрясении. Она никогда нигде не была, потому что из своей Махачкалы прилетела прямо в Нью-Йорк. Она была поражена тем, что есть, оказывается, другая заграница, именно такая, как на картинках, а она-то уже начинала серьезно сомневаться и думать, что Заграница, о которой мечталось, — это и есть наши зассанные Бруклин и Бронкс…

— Так она же в отпуск ехала, а не в эмиграцию…

— Это точно. Возможно, что, реши она там остаться, для нее и Венеция стала бы дырой…

— Конечно. У нас как раз и была другая Италия — комнатка в коммуналке, прямо как в Харь… то есть в Москве. И рынок Американо. У некоторых, правда, было море в Ладисполи, Остии и Санта-Маринелле, но мы с родителями жили в Риме. Родители все время ссорились, бабушка болела, на улицу меня одну не выпускали. Мы даже на экскурсию никуда не съездили, зачем-то все деньги экономили, консервы жрали, папка курил вонючие советские папироски, так что на него оборачивались прохожие.

— Может, тебе так кажется потому, что ты по-настоящему никогда нигде не была? Ведь есть, например, Калифорния, это как раз та самая Америка, что на картинках. Я знаю, я там бывал. Снаружи, во всяком случае, там гораздо больше того, о чем мы мечтали, как раньше представляли себе эту самую кайфовую жизнь — улыбки людей, загорелые девушки, золотые пляжи, морские пейзажи…

— Подумаешь, — почему-то нахмурилась Гульнара, — и у нас тоже есть морские пейзажи.

— Именно, хотя, не побывав здесь, никогда не представишь себе Нью-Йорк приморским городом. А ведь летом Нью-Йорк, Бруклин во всяком случае, превращается в совершенно южный город, типа Сочи, то же море, шашлычные под открытым небом, и люди все наши. А в Калифорнии — наоборот. Оказалось, что пейзажи есть, пляжи есть, а купаться нельзя — вода слишком холодная. То есть, понимаешь, опять обманули. Но это уже так называемый обман второго порядка, когда картинка есть, как обещали, а содержания нет. Понимаешь? Впрочем, тебе не с чем сравнивать. Ведь в Харь… то есть — извини — в Москве нет моря. А больше ты нигде не была.

— Не я одна так думаю. — Гульнара надулась и даже как бы фыркнула. — Нет никакой Калифорнии, и Америки тоже нет! Точнее есть, но какая-то не такая…

— Верно, но, с другой стороны, откуда мы знаем, как должно быть? Ведь мы представляем этот мир по картинкам, по рассказам друзей и по телевизору. А это, действительно, чистое зазеркалье, вокруг одни отражения. С другой стороны, ты можешь передвигаться туда-сюда, поехать в ту же Калифорнию… Значит, у тебя есть хотя бы относительная свобода?

— Какая же это свобода, если надо каждый день ходить на работу, а отпуск всего две недели? А знаешь, сколько я за квартиру плачу? Вот именно. Так куда я денусь? Относительно твоего положения это, может быть, и свобода, а вообще, эта свобода-несвобода — это такая же фикция, как и все остальное. Одно слово дыра. Кстати, не обязательно черная, для кого-то, может быть, серо-буро-малиновая, в крапинку. А для негров, наоборот, — белая, по контрасту. И ее тоже каждый устраивает так, как себе представляет.

— Конечно, а как же иначе? Дыра-то, извини, твоя.

— Когда мне в первый раз Сарафанов объяснял, я вроде все поняла, но сейчас много забыла: формулировки там, цифры всякие, выкладки…

— Ты тогда была девушкой?

— Да…

— Понимаю…

— Он тогда говорил, что у каждого есть свое Зазеркалье, и если мы встретились именно здесь, значит, мы созданы друг для друга. Я ему тогда поверила, но теперь я уже не маленькая и знаю, что у каждого есть своя черная дыра. Для каждого она имеет свой вид и масштаб, сужается до размеров комнаты или квартиры, для других расширяется до целой страны, но им в ней тесно, потом Земной шар, Солнечная система, Вселенная и так далее…

— И все это соответствует субъективным степеням свободы…

Нет, не с этого надо начинать.

Ну, это как раз не новость, думал Вячик, чем не другая черная дыра тот знакомый ему мир, где находились Арик Пицункер, Коша и остальные его знакомые и где до последнего времени протекала его собственная жизнь? Такая же, в сущности, только раздвинутая до пределов… Чего? Большого Нью-Йорка? Восточного побережья США? Американского континента в целом? Земли в иллюминаторе? Или, вообще, человеческого житья-бытья? Ну, а если, как это в последнее время стало модно считать, все вокруг действительно всего-навсего сон — то коллективный он или личный, и если личный, то чей — мой, Сарафанова, Кошин или, может, Пицункера? Кто отразился в моем зеркале? Я? Или это мое отражение смотрит на меня оттуда, надменно полагая, что именно оно и есть настоящее, а сам Я (Вячик Слонимиров) — только отражение в нем? И кто бы мог мне все это раз и навсегда объяснить?

— Но ведь Зазеркалье бывает только в сказках, а черные дыры — только в космосе?

— Сарафанов говорит… («Все у нее Сарафанов на уме! — с тоскою подумал Вячик. — Тоже мне, властитель дум! Заморочил девчонке голову солипсизмом!»)… — что отражения, как и черные дыры, могут возникать не только в зеркале, но и в любой точке пространства, в твоем подъезде, в квартире или прямо у тебя в голове. Но это воспринимается только внешним наблюдателем…

— А откуда у вас продукты, вещи и… все остальное?

Гульнара оживилась:

— С этим у нас как раз все в порядке. По приезде мы одно время питались одними аспарагусами. Знаешь, такие серенькие, с ушками и зеленым хвостом?

— Да, это те, которые одни из всех грызунов считаются кошерными, даже по самым строгим стандартам. У них только хвосты съедобные. Говорят, в России из них еще делают варежки…

— Так вот, мы питались одними аспарагусами. Папке уже надоело на них охотиться, потому что они юркие, а на одну тарелочку хвостов приходится отстреливать штук пятнадцать…

Вдали послышался неопределенный рокот, стены слегка завибрировали.

— Слышишь, это очередная модуляция. Наверное, новая коллекция в каком-нибудь бутике.

— А ты не знаешь, кому-нибудь удавалось выбраться отсюда? — выждав приличествующую моменту паузу, спросил Вячик.

— А ты что, уже уходить собрался? — Гульнара с хитрым прищуром посмотрела на него, улыбнулась, качнулась в кресле сначала в одну, а потом в другую сторону. — Тут многие говорят о том, что хотели бы выбраться. Просто начать все сначала, с чистого листа. В другом городе, в другой стране, в другом параллельном измерении. Как бы перевести часы на полжизни назад. Однако в конце концов все это так и остается темой для разговоров. Потому что отсюда можно только на Марс, и никто не знает, зачем по большому счету это надо, и что там делать, даже если, предположим, кому-то и посчастливится. На практике все это выглядит довольно убого. Те, к примеру, про кого говорят, что они возвращаются в Россию и приобретают престижные должности, на самом деле садятся на автобус В-68, который идет в Боро-Парк, и там исчезают. И из них потом делают кошерную колбасу. А воображают себе! Я, например, никому не завидую и никуда не хочу, мне и тут неплохо.

— Хорошо, если не хочешь об этом говорить, мне придется применить старинный способ…

— Будешь меня пытать? — Она облизнула губки и вызывающе уставилась на Вячика. На глазах у нее обнаружилась поволока…

— Нет. Устрою для себя пробный ящик.

Как было сказано, в юности наш герой был изрядным книгочеем, к тому же отличался усидчивостью и пропускал через себя все, что попадало в руки, в букинистическом, понятно, плане. Таким образом, Вячик вычитал, в частности, что был такой ученый Торндайк, в свое время занимавшийся способами решения задач и сформулировавший теорию, известную теперь под названием «Метод проб и ошибок». Именно это он хотел рассказать Гульнаре.

— Ты прям как Сарафанов, такой же заумный, — заметила девушка с разочарованием, когда он закончил рассказ.

— Иногда просто замечаешь, что становишься худшей версией самого себя. Происходит это обычно под влиянием неблагоприятных обстоятельств. Это не значит, однако, что ты не можешь вернуться и снова стать своей лучшей версией. Если не затягивать, конечно, иначе… — Вячик понимал, что его снова заносит не туда. Совершенно разучился говорить с девушками нежного возраста. Гуля спасла ситуацию:

— Да ладно, не парься. Вообще-то ты симпатичный…

— И ты симпатичная…

— То-то. А то заладил, как Сарафанов. Тот тоже все: «Фибоначчи, Фибоначчи…», про бесконечность рассказывал, спиральки всякие рисовал (тоже мне, дамский угодник), а ведь девушке, в сущности, так немного надо. Гульнара вздохнула.

— Послушай, а что у тебя с этим Сарафановым?

— Да ничего, умничает все время, надоел…

Из-за перегородки раздался едва различимый шорох. Сарафанов, очевидно, все это время подслушивавший разговор, почувствовал, что теряет рейтинг, и решил вмешаться.

— Алле, голубки, — недовольный тон Сарафанова тут же и подтвердил догадку о сложной природе их отношений с Гульнарой, — поставьте у себя чайник, а то у меня на плитке долго.

— А я как раз вам тортик принесла! — мгновенно переключила внимание Гульнара. И хотя Вячик мог поклясться, что никакого торта до этого в окружающей реальности не было, Гульнара легким движением вынула коробку, как и ранее, откуда-то из своего сна или же измерения, распаковала и принялась разрезать торт на правильные геометрические части.

— А нет ничего покрепче тортика?

— Чай сейчас будем пить.

— А пива нет?

— Нет.

— Ладно. Давай сюда. — Вячик подошел к шкафу, и Сарафанов из-за загородки протянул ему чайник. Вячик, аккуратно приняв его с этой стороны, направился в кухню. Фиолетовый огонь сразу обхватил дно чайника, как спрут, пошевеливал щупальцами. Когда Вячик вернулся, Гули уже не было в комнате. Она исчезла, как звук нечаянно задетой струны.

— Гульнара, ты где? — Вопрос повис в воздухе.

— В Караганде! — На своей половине Сарафанов зашелся в отвратительном смехе, впрочем, тщательно замаскированном под простудный кашель.

Вячик огорчился. В этот момент зазвонил телефон. Вячик поднял трубку.

Разумеется, это была Гульнара.

— Я обещала зайти к подружке, она здесь рядом… Слушай, — вдруг интимно прошептала она в трубку, — а ты бы меня живьем не выпустил, правда?

— Правда, — ответил Вячик честно. Она засмеялась. — Ты еще зайдешь?

— Не сегодня. Устала, пойду спать, а завтра у меня выходной, загляну обязательно.

— Ну что ж, значит, до завтра, — ответил Вячик.

Когда он снова снял трубку, гудка не было, впрочем, как и предполагалось. Зато вскипел чайник. Вячик заварил в маленьком, который передал ему Сарафанов.

— Что, ускакала Гульнара? — задал вопрос, а точнее, сам и ответил себе Сарафанов.

— Гуля? Да, она ушла, — ответил Вячик намеренно равнодушно.

На самом деле ему хотелось залепить Гулиным тортом Сарафанову прямо в гунявую рожу, а еще лучше — плеснуть из чайника кипятком. Эх, ладно, Сарафанов-то в чем виноват? Такой же, как и я, бедолага. За шуточки его, правда, стоило бы подвергнуть остракизму, да ладно уж… Просто иногда два сна накладываются друг на друга как-то чересчур не-кон-гру-эн-тно. Вячик передал Сарафанову кипяток. Тот ухмыльнулся, принимая чайник, но ничего не сказал.

 

9

После исчезновения Гульнары на душе снова стало тягостно. Поддерживать разговор с Сарафановым не хотелось, да и слоняться по постоянно видоизменяющимся аркадам в поисках выхода Вячику надоело. Он прилег на диван. Появление женского персонажа, конечно, скрасило его пребывание здесь, но он, что называется, предпочел бы познакомиться с нею при других обстоятельствах…

Он решил еще раз проанализировать ситуацию. С чего начать? Может, с того, как и кто сюда попадает? Все они (или мы?) имеют, должны иметь какие-то общие свойства характера. Что называется, друг от друга недалеко стоим. Сарафанов, этот шустрик-мямлик, — с ним более или менее ясно. Склонность к абстрактной болтовне. Гульнара? Пока не очень понятно, но так или иначе — она тоже здесь.

Когда-то в «кораблике» напротив, на цветастой хмельной Гражданочке жила такая же прекрасная девушка. Недоступная, как Джоконда, и нереальная, как обещание вечной жизни. Они с Вячиком были примерно одного возраста и, кажется, симпатизировали друг другу. Вячик, во всяком случае, сильно симпатизировал.

Время от времени за девушкой приезжал мужчина на «Жигулях» и куда-то увозил ее, а через некоторое время привозил обратно. Мужчине было лет тридцать пять. Вячик тогда так и определил его: толстый и лысый мудак лет тридцати пяти. К нему даже смешно было ревновать, поскольку Вячик искренне верил, что дружить с таким великовозрастным человеком девушка может только для того, чтобы покататься на его автомобиле. Ошибался, конечно. Сегодня, думал Вячик, мне самому тридцать пять. Я полноват и лысею. В каком-то смысле я, безусловно, мудак. Таким образом, жизнь все правильно расставила по местам…

Его размышления прервал неясный шум. Вячик прислушался. Звук тяжелых капель доносился с половины Сарафанова, с каждой секундой становясь все сочнее, звонче, отрывистее, и наконец слился в один мерный гул. Что-то у него там просочилось, труба какая-нибудь, подумал Вячик.

— Эй, — крикнул он, подходя к шкафу, — Сарафанов, что там?

Ему не ответили. Журчание становилось все напористее, где-то совсем рядом за перегородкой. Черт возьми, заснул он там или ушел куда-то? Вячик постучал по шкафу. Молчание. Теперь до него доносился только звук струй, бьющих фонтаном. Завозился Матвей, очевидно, где-то там у него замкнуло контакты. Он закружился в диком танце, время от времени взмахивая руками. Вячик вслушивался в звуки падающей воды. Похоже, у Сарафанова действительно начинался потоп.

На всякий случай Вячик еще раз проверил телефон. Тишина в трубке. Он сунулся в кухню, потом снова в прихожую. Из-под шкафа высунулся язычок воды и, обессиленный, замер. Пока. Пока там где-то не прорвет последнюю преграду, и поток хлынет, не удерживаемый уже более ничем, уничтожая все на своем пути…

В этот момент до Вячика донеслось едва уловимое шлепанье босых ног. Он замер. Встав на все четыре и заглянув в щель под шкафом, Вячик увидел ступни, а чуть выше — края подвернутых брюк. Затем полное ведро мягко опрокинулось на расстеленную тряпку и новый язычок воды раздвоился, перетекая на его половину. Месть за вчерашнее посещение Гульнары! Вячик встал на ноги и тихо прошел в свою комнату.

 

10

Наступал вечер. Или, во всяком случае, Вячику так казалось. Он уселся на оттоман и раскрыл первую попавшуюся под руки книжку. «Половая психопатия и фрейдизм» — прочел он на обложке. Надо же — всюду жизнь! Не иначе, специально для меня подбирали. Мягкие ароматные ладони неожиданно закрыли Вячику глаза.

— Гульнара? — обрадовался он, отложив книжку на всякий случай обложкой вниз.

— Где ты ходишь? Я уже хотела идти тебя искать. Сарафанов говорит, что замерз, пока мыл пол. Предлагает выпить глинтвейна. Я приправки принесла. Пойдем, мы уже все приготовили.

— С ним? — Вячик подумал о пристрастии Сарафанова к комбинациям вин и ядов.

— Да. А что? — Гульнара делала вид (или правда), что ничего не знает про инсценированный Сарафановым потоп.

«Вот я ужо до него доберусь, — думал Вячик. — А пока черт с ним, пойдем как ни в чем не бывало пить глинтвейн. Опять, небось, придумает какую-нибудь леденящую душу историю про знаменитых отравителей прошлого. Лишь бы сам в бокальчик чего-нибудь не плеснул, с него станется».

Сарафанов, разумеется, был на посту, выглядывал из часов и обозревал окрестности, как отдельностоящая вавельская голова. Стол был выдвинут из-под «игроков в шахматы», тех, кого Вячик с испугу принял за живых особистов. Их тела из папье-маше вповалку лежали невдалеке, как поверженные идолища языческой — языческой, конечно же — эпохи.

— Боже, до чего я замерз! — Сарафанова бил озноб так, что это было заметно даже из-за перегородки. Пустой бокал в его руке трепыхался, как пойманная лягушка. Поверх пледа Сарафанов накинул пальто, но и это, очевидно, не помогало. Кастрюлька с глинтвейном стояла на плите, распространяя изысканные ароматы.

— А носки ты надел? — спросила Гульнара, заглядывая в окошечко часов.

Такая забота о самочувствии Сарафанова с ее стороны слегка покоробила Вячика. Тот, впрочем, только молча кивнул с несчастным видом, передавая Гульнаре бокалы богемского хрусталя.

— Может, у тебя температурный баланс нарушен? — причитала Гуля, а Сарафанов строил жалобные мины. — Это же невозможно! Ладно, уже несу…

Она вернулась с кастрюлькой, зачерпнула ароматного содержимого, разлила по бокалам, протянула один Сарафанову. Он так и не решился заговорить с Вячиком, пока Гульнары не было в комнате. Вячик подождал, пока Сарафанов пригубит первым, и только потом сделал глоток из своего бокала. Напиток богов! Глинтвейн действительно получился отменный.

— За что пьем? — спросила Гуля, несколько скосив глаза на середину.

— Разумеется, за присутствующих дам! — хором откликнулись Вячик и Сарафанов.

— И за не присутствующих здесь дам присутствующих здесь кавалеров! Выпьем за женщин и девушек, — продолжал Сарафанов, — основное назначение которых, как известно, — отвлекать мужчин от глубоких философских раздумий разговорами о шмотках, деньгах и цацках. С другой стороны, если бы не было женщин и девушек, мы сами бы, как собаки, по лесу болтались и склоняли друг друга к сожительству…

— Фу, как неаппетитно. — Гульнара сделала лицо.

— Разрешите, я закончу! — вступил Вячик. — Сарафанов прав. Если бы не было женщин, мы болтались бы по лесу («И кушали друг друга», — добавила девушка), поскольку все, что делается мужчинами, по большому счету, делается для них…

— Одно ежедневное бритье чего стоит! — Сарафанов вставил свои двадцать копеек.

— Вот именно. Поэтому я и говорю: выпьем за дам! — Вячик поднял бокал.

— Гусары пьют стоя! — предложил Сарафанов и вроде бы встал там у себя за перегородкой, хотя вряд ли, поскольку знал, что его с этой стороны все равно не было видно.

Вячик пригубил. Гульнара сделала большой глоток. Сегодня она принарядилась. Элегантная кофточка «Гуччи» поблескивала чешуей эротической рыбы. Как видно, это были дары с очередной модуляции. С каждым глотком она становилась чуть раскованнее, веселее, как цветок «ночной красавицы», который распускается прямо на глазах. Впрочем, и эти изменения, скорее всего, происходили у Вячика в голове.

Гульнара. Ситуация, как ей казалось, соперничества, очевидно, воодушевляла девушку. Она с удовольствием передвигалась по комнате по необязательным поводам, прохаживалась, садилась и вставала, понимая, что они оба следят за ее плавными, чуть замедленными движениями. Подавая новый бокал Сарафанову, а потом — Вячику, она возвращалась на место, с обычно не свойственной нежному возрасту грацией, характерной скорее для уверенной в своей неотразимости женщины, которая появляется всякий раз, когда за нею вот так наблюдают по крайней мере две пары глаз… Вячик знал, что по-научному это называется «блядская сущность» и присуще некоторым женщинам органически, то есть по праву рождения, а необходимость флиртовать заложена генетически и находится по соседству с инстинктом гнездования. В том смысле, что инстинкт подсказывает не просто размножаться, а, опять же говоря по-научному, выбирать для спаривания наилучшую особь, из имеющихся в наличии, конечно. И девушки в большинстве случаев, даже если очень стараются, чаще всего все равно не могут ничего с собою поделать. Что говорить, она была, конечно, обворожительна. Только чуть форсированный голос вызывал смутный протест, но и он уравновешивался влажным блеском ее очаровательных зеленых глаз, скользивших мимо… Ах-ах!

— Хотите анекдот, точнее загадку? — это донесся из-за перегородки голос Сарафанова. Гульнара скривилась. Ей не хотелось, чтобы внимание переключалось на что-то другое, но Сарафанов либо не замечал ее недовольства, либо (что более вероятно) специально старался нарушить их интим. — После ухода одного подвыпившего гостя хозяева заметили, что остались четыре непарные галоши. Другие гости перепутать галоши не могли, все ушли в своих. Наутро хозяева позвонили «рассеянному» и сразу же выяснили, что произошло.

— Он надел одну галошу из одной пары, а другую — из другой…

— Нет! Тогда получается две непарные, а осталось четыре, — подхватил Сарафанов.

Он, по-видимому, согрелся и слегка оживился от вина, и таким образом вызывал Вячика на интеллектуальную дуэль, хотел, фигурально выражаясь, посадить соперника в эти самые непарные галоши. Но Вячик не дал втянуть себя в спор. Ему был известен ответ. В комнату вошел Матвей. Приблатненной походочкой он подошел к Гульнаре и попытался обнять ее сзади. По-видимому, это была часть какого-то принятого у них в прошлом любовного ритуала. С его помощью Сарафанов, теряющий авторитет, пытался восстановить статус-кво.

— Уйди, чучело, — впрочем, без раздражения, а с каким-то даже кокетством, отпихнула его Гульнара, обращаясь, разумеется, к Сарафанову.

Сарафанов довольно заржал у себя за перегородкой. Матвей поплелся в другую сторону, куда-то в темноту коридоров. Так они сидели, дегустировали вино и беседовали. Сарафанов провоцировал на сомнительные разговоры. Вячик реагировал односложно, а там и вовсе перестал отвечать. Сварили еще глинтвейна, но пить больше не хотелось. Гуля тоже давно не прикасалась к бокалу. Сарафанов, наоборот, постоянно требовал «освежить поверхность», «понизить уровень», «повысить градус», высовывался на эту сторону посмотреть, что у них происходит, а скорее всего, просто тянул время. Впрочем, его монологи становились все более пространными и запутанными. Видя, что никто не поддерживает разговор, он вскоре и вовсе утомился, затих, некоторое время повозился и побурчал за шкафом, потом оттуда донесся его равномерный храп. Впрочем, неизвестно, может быть, как раз наоборот, симулировал сон, а сам подглядывал за ними в щелку.

— Гуля, давай пойдем в нашу комнату, — тихо сказал Вячик, ни на что конкретно не претендуя, но понимая, что ситуация требует какого-никакого развития.

— А сколько времени? — Гульнара вздрогнула, извлеченная из легких объятий Морфея. — Мне надо домой, завтра на работу. — Она, видимо, была из той породы девушек, для которых имеет значение лишь флирт как вид чистого искусства, за которым ничего не стоит и который существует сам по себе, не предполагая развития, несмотря на розданные авансы, которые по этой причине, строго говоря, и авансами-то назвать нельзя. «Я с утра до вечера — нехитра, доверчива, а с вечера до утра — недоверчива, хитра». Довольно распространенный в иммиграции тип, впрочем, и в метрополии такое еще изредка случается, подумал Вячик.

— Не уходи, пожалуйста, я не хотел тебя обидеть….

— А ты приставать не будешь?

— Честное слово.

Взгляд искоса, краешки губ дрогнули. Непонятно, по душе ей такой ответ или нет. Они переместились во Фландолу Гагнолу. Вячик прикрыл дверь, пристроился на оттомане. В отсутствие Сарафанова Гуля вела себя проще, естественнее. «Она хороша, — думал Вячик, — и, конечно, понимает это. Понимает, что все, что она ни сделает сейчас, — ей идет, а меня волнует».

— Скажи, — после некоторой паузы проговорила Гульнара, расположившись в кресле с ногами, — а ты тогда удивился, увидев меня здесь?

— Конечно, удивился. Как безумный петух, проиграл все программы. Знаешь, считается, что у петуха есть программы на все случаи жизни. Нашел зерно, надо ножкой шаркать. Соперник появился — надо крылья распустить, шею пригнуть и в атаку. Курочка понравилась, тоже программа есть. А если встречается необычное явление, петух проигрывает все программы подряд, от угрозы до ухаживания.

— Что-то я не заметила особого стремления поухаживать…

— Так ты же исчезла, как мимолетное виденье, я даже запаха духов не успел уловить…

Неожиданно вся она подалась вперед, наклонилась к Вячику, золотистые волосы скользнули по его лицу, ее длинная шея оказалась прямо у его губ. «Те же самые», — она выпрямилась, а у Вячика что-то случилось с дыханием, заныло в низу живота. Впрочем, он не подал виду, только глотнул вина. Гульнара, как ни в чем не бывало, перебирала глянцевые журнальчики.

Провела рукой по бедру, улыбнулась ему. Вячик улыбнулся в ответ, приложился к бокальчику. Откуда-то из глубины коридоров послышался слабый рокот, произведенный, по-видимому, далеким возмущением. Гульнара тоже сделала несколько глотков, взяла из стеклянной вазы налитое румяное яблочко, надкусила, передала Вячику.

Очевидно, благодаря модуляции в комнате произошла какая-то неуловимая перемена в окружающем, как выражаются гуманитарии, переплетении энергетических полей. Гульнара пересела к нему на диван. Медовый запах ее волос… Она откинула прядь и посмотрела Вячику прямо в глаза из-под пушистых ресниц. Их пальцы нечаянно встретились, затем так же нечаянно встретились губы, и еще через несколько минут эти энергетические поля повлекли Вячика к Гульнаре с такой силой, что противиться им (даже если бы они этого хотели) у них не хватило бы сил. Еще секунда, и он потянулся бы к ней, и обнял, и обаял, по ходу расстегивая у нее на груди элегантную итальянскую блузку. Впрочем, он именно так и поступил, а она не только не противилась, но даже сама помогала ему.

 

11

Через некоторое время она освободилась из его объятий и потянулась, кажется, с примурлыком. Медовая челка упала ему на лицо. Гуля свесилась с диванчика за бокалом. В этом движении она была похожа на молодого жирафа. Она перекинула через него сначала одну, затем вторую ногу и легким движением спрыгнула с дивана.

У нее такая маленькая грудь. И такие длиннющие ноги. Ломкая линия позвоночника, плоский живот. Этакий долговязый скелетик: шершавая персиковая кожа, покрытая наилегчайшим пушком. Вячик наблюдал за ней, пока Гульнара передвигалась по комнате. Без одежды и косметики она выглядела почти совсем ребенком. Подхватив его рубашку и послав ему нежнейший воздушный поцелуй, направилась в душ. Через несколько минут вернулась, обернутая махровым цветным полотенцем (Откуда взяла? Конечно, из своего сна!), примостилась, уткнулась под мышку, прижалась горячей щекой. Обладание девушкой в два раза моложе себя, как известно некоторым мужчинам, имеет дополнительный приятный аспект, не имеющий отношения, собственно, к эротике. Это как будто тебя награждают орденом Ленина, и ты чувствуешь на груди его приятную тяжесть.

Вдалеке послышался рокот среднесильного возмущения. Ни с того ни с сего Вячику вдруг сделалось тревожно. «Сколько уже времени прошло, а я ни на йоту не приблизился к разгадке. Что же это происходит? Неужели, действительно, все это благодаря модуляциям..?»

— Ой, забыла! Я тебе сигареты принесла! — Гуля, очевидно почувствовав его беспокойство, решила прийти ему на помощь. Она снова грациозно спрыгнула с дивана.

Курево было кстати. Гульнара достала из сумочки пачку и передала Вячику. В мягкой книжечке оставалась последняя спичка. Вячик зажег ее и поднес Гульнаре. Она прикуривала, пока огонек не скользнул по пальцам. Вячик смял пустую книжечку и бросил в пепельницу.

— Скажи, а те, что все-таки выбирались отсюда, что с ними потом происходило?

— Не зна-а-ю. — Гуля перевернулась на спину, стала разглядывать потолок.

— Ну поговори со мной, пожалуйста. Для меня это важно…

— А ты что, уже уходить собрался? — Кажется, надулась, принялась пускать кольца.

— Нет, мне просто так надо знать, чисто теоретически. Я попал сюда не по своей воле, и уже это одно мне не нравится. Есть, конечно, и другие причины…

— Ка-а-акие-е-е? — Взгляд куда-то в сторону, выдула еще колечко.

— Ну, как тебе объяснить…Ну, в общем… Крысиный рай. Давай я тебе историю расскажу. Штук двадцать симпатичных беленьких крысок поместили в специальный вольер. Там все было как должно быть в крысином раю: и еды, и питья немерено, тепло, светло. Самочек, между прочим, было на всех достаточно, а время от времени и новых подгоняли. Короче, живи — не хочу, и они жили, ни в чем себе не отказывая. А из вольера вела одна потайная дверца, а за нею лаз, который непонятно куда вел. То есть ученые, конечно, знали, а крыски — нет. И в лазу создавали всякие жуткие условия, полосу препятствий — то пара туда накачают, то горячую воду пустят, то током вдарят. Сперва любопытные крыски сунулись было, но на них напустили горчичный газ и вдобавок шуганули током. Они и понеслись обратно, и больше в этот лаз не совались.

— Ну и что? — Гуля почти демонстративно зевнула.

— И только одна крыска стремилась выбраться из сытого теплого рая, непонятно куда, неизвестно зачем. При этом она не была изгоем, наоборот, ей (точнее — ему, потому что это был великолепный самец) доставалось больше всех и еды, и питья, и самок. То есть крысюк этот был во всех отношениях «высокоранговый». Что толкало его на поиски выхода, ученым понять так и не удалось. Во всяком случае, это не были поиски лучшей жизни в обычном понимании. И в конце концов он выбрался, преодолев все препятствия!

— И что с ним стало, с этим крысюком?

— Не знаю. Наверное, вытащили и на другой эксперимент перевели…

— Ну так видишь, все равно замучили его вивисекторы.

— Не в этом суть, главное — что двигало крысюка на поиски новых путей…

— Как раз в этом. Чего ради он рисковал и чего добился, твой крысюк? Лучше бы дома сидел. Там хотя бы тепло, кормили и не мучили. Сколько той жизни-то?

— Ну, не знаю. Я лично так жить не хочу и не буду. Знаешь, есть несколько типов сознания, и у каждого имеется свой стакан и свой бутерброд…

— Ты проголодался? Тебе налить? Давай я сбегаю. — Гульнара оживилась.

— Да нет, это я в метафизическом смысле…

— Не понимаю я такой метафизики. Вот, предположим, сквозанешь ты отсюда, а если потом пожалеешь? Такой шикарный шанс, может, один раз в жизни выпадает. Сам же только что рассказывал. Теплое помещение, еда и прочее, девушка вот в гости к тебе пришла, в душу никто не лезет, а главное, делать для этого ничего не надо.

— Слушай, как ты можешь так говорить! Что ты обо мне знаешь?!

— Да ладно, тоже мне задачка — третий класс, вторая четверть. Я, если хочешь знать, вас насквозь вижу, таких «с благородным отблеском высшего смысла». Точно как Сарафанов. Так вот, имей в виду, что все это по большей части туфта!

Гульнара фыркнула и отвернулась к стене, натянула на голову одеяло, замолчала надолго.

Откуда она взялась, такая молодая и самоуверенная? Вообще, почему она здесь, эта девушка? Что ей надо? Зачем я ей? Это продолжается жестокий розыгрыш! Конечно, она обманывает меня! Они в заговоре с Сарафановым, это просто часть их плана, придуманного для того, чтобы задерживать меня здесь как можно дольше в качестве пленника! Выражение ее лица, что-то странное во взгляде… Я сразу почувствовал, но не мог сформулировать. Теперь я знаю…. Что сказать? Это и была половая психопатия в наиболее жалком ее проявлении, посткоитальная депрессия, которой, как известно, подвержено все живое, а особенно мнительные мужчины среднего возраста.

— Так тебе завтра на работу не надо? — Это, конечно, был удар ниже пояса…

— А я думала… — Гульнара выглянула из-под одеяла, во взгляде растерянность…

— И совершенно напрасно. Давай не будем разыгрывать мелодраму. Я схожу за спичками.

Вячик поднялся с дивана, кое-как обулся и вышел. На кухне он еще долго шуршал и прикуривал, сливал в керамическую чашу остатки глинтвейна, медленно допил, а когда вернулся — Гульнары не было в комнате. Только сломанная сигарета торчала из пепельницы, последние дымки струились вверх, образуя причудливые узоры.

«Он останется смятым окурком, плевком в темноте…» Вдали снова загрохотало. Вячик отхлебнул из керамической чаши. Ну и чего я добился?

Да собственно, ничего. Ни за что ни про что обидел хорошую девку. Ведь она сама, ее молодость, ее нежность, то, что она со мной, — и есть самый лучший ответ. Куда я рвусь всю свою жизнь, чего все время ищу? Откуда эта идиотская история с крысюком? Где я ее прочитал? Или, может быть, сам придумал? Какой в ней смысл? Откуда этот безумный образ?

Куда я все время несусь, сметая цели на своем пути, почему постоянно мимо самого главного? Сколько можно? Чего я добился своими бесконечными вопросами? Счастья добился? Как бы не так! Почему я живу всему вопреки? Вопреки даже собственному своему вопрекизму? Почему Божество медлит с воздаянием? Впрочем, и тут сплошные вопросы! Да, с моим анамнезом, похоже, место именно здесь.

Может, правда, оставить вздор, остаться здесь, не искать выхода, не бежать из ласковых сетей и не роптать, не гневить Бога. Как говорил Сарафанов, расслабиться и получать удовольствие. Или, как рекомендовали древние: не ищи счастья, не ищи смысла жизни, не ищи приключений на свою задницу, а вместо этого найди себе женщину, и она тебе заменит все. Вот и французы, опять же, советуют: «шерше ля фам».

Но теперь, конечно, все потеряно. Почему я не могу хоть раз, для разнообразия, не изгадить то немногое положительное, что со мной еще время от времени происходит, впрочем, все реже и реже? Почему, когда фортуна улыбается и говорит: «Проси чего хочешь!» — я неизменно спрашиваю: «Который час?». В аллегорическом, понятно, смысле.

Гуля, конечно, права. Женщины вообще, не разумом, а интуитивно, жизнь чувствуют тоньше и правильней, у них в генетике это тоже заложено. Мы остались бы с ней и со временем, может быть, создали общий сон, а там, глядишь, все и наладилось, выход нашелся бы сам, в том смысле, что и искать его было не надо…

Минуточку! Выход нужен всегда, как альтернатива безвыходности, в конце концов, как путь для отступления, — появилась вторая, предательская мысль, которую он (ошибочно, конечно) всегда принимал за голос инстинкта самосохранения. Даже если бы мы вместе и нашли выход из этой черной дыры, кто мог гарантировать, что немедленно не попали бы в другую, такую или похожую? Или отличную, но столь же невыносимую?

Так и помрешь, как буриданов осел, — проплыла на заднем плане сознания горестная, третья мысль, подводящая итог всему вышесказанному.

Чего от себя-то скрывать, это и есть мой собственный ад, черная дыра, которая зародилась уже давно и все это время росла, как явно недоброкачественная опухоль, затягивая и разъедая все внутри, задолго до моего физического попадания сюда. А зазеркалье — лишь логическое завершение этого порочного цикла. Просто была пройдена какая-то грань, сосредоточилась критическая масса, на весы была брошена последняя соломинка, которая и переломила хребет пресловутой верблюдине. Реальность не изменилась, она вывернулась наизнанку, и то, что было внутри, теперь со всех сторон окружает меня.

Если б выстроить всех мудаков, мне б, наверно, доверили знамя. Нет, хуже. На конкурсе мудаков я был бы членом жюри. Так думал Вячик и ел себя.

 

12

Но и всякому самоедству бывает предел. Вячик докурил сигарету и вышел в коридор. С половины Сарафанова доносились обрывки невнятного разговора. Первый голос принадлежал Сарафанову, второй был незнакомый, мужской. Сарафанов чудесным образом протрезвел. Кстати, выливать вино в унитаз, а потом слушать и, может быть, даже записывать на магнитофон пьяноватые откровения товарищей было как раз в его стиле. Кажется, у Сарафанова были гости. Гости? Но откуда тут? Новенький? Вячик прислушался.

— Сядьте поближе к камину. — Голос Сарафанова зазвучал после некоторой паузы.

Приступ зябкости у него не прошел (наверняка сливал глинтвейн, уж от чего-чего, а от простуды он помогает). Нарочно топая при ходьбе, Вячик прошелся туда-сюда. Сарафанов, конечно, догадался о характере взаимоотношений Вячика и Гульнары, сложившихся в его любимой комнатке некоторое время назад. Во всяком случае, упорно не желал замечать его преувеличенного топтания. Второй голос также не реагировал на его присутствие. Вячик сделал вид, что что-то ищет в прихожей.

— Найдется и для вас занятие, — тем временем продолжал Сарафанов. — Здесь у нас бездна возможностей. Живопись, музыка, чтение, телевидение, закуски, напитки. Девушки иногда более или менее симпатичные попадаются… В общем, занимайся чем хочешь! Хочешь — твори, философствуй, хочешь — так сиди. А выхода нет, во всяком случае, можете его не искать…

Вячик не удержался, стал на стул и заглянул в отверстие часов. Сарафанов стоял посреди своего сектора коридора. Собеседника видно не было, только неясная тень на полу — справа от него, должно быть, находился торшер. Сарафанов мельком взглянул на Вячика, но тут же отвел глаза. При этом он приподнимал плечи, чтобы удержать пальто. Голова его теперь переходила прямо в туловище, как у рыбы. «Чисто хариус», — снова подумал Вячик. Сарафанов, к тому же, для полного сходства беззвучно открывал рот и шевелил губами, прежде чем произнести новую фразу.

— Здесь надо наслаждаться тем, что имеешь. Это, согласитесь, доступно не каждому, чтобы этому научиться, надо неустанно работать над собой…

Сарафанов достал какую-то книгу с полки, открыл ее, где была закладка, и прочитал: «Может ли рыжий кенгуру не быть кенгуру?» Он многозначительно посмотрел на собеседника: «Может». — «Каким образом? Это диалог, — пояснил он. — „Кенгуру“ обозначает форму, „рыжий“ обозначает цвет, а то, что обозначает цвет и форму — не то же самое, что обозначает форму! Поэтому, строго говоря, „рыжий кенгуру“ это не „кенгуру“».

— Э-э, перестаньте! — ответил на это собеседник Сарафанова. — Меня тошнит от всего этого гоголь-моголя. — При этом тень его на стене даже не шелохнулась.

— Но разве формальная логика не величайшее проявление человеческого ума?

— Я устал играть в эти игры, где нужно доказывать, что черное это белое, а белое это черное. Я, например, лично знал одного человека, который пил морковный сок в больших количествах. Заметьте, не ядовитый вискарь хлестал, а здоровый, насыщенный витаминами сок. Так вот, со временем он пожелтел и умер. От морковного сока. Такая печальная история. Это я к тому, чтобы вы не путали жопу с пальцем, который на нее указывает!

Странно, подумал Вячик, произнеся неприличное слово, все же остается на «вы», вот ведь интересная мода, — оказывается, тут есть и такие… Тогда почему же..?

— В тебе исчезает печаль человека!!!

Это что за фокусы? Вячик прислушался.

— «За гранью твоей нету места борьбе», — это сказал не незнакомец, это «Хор мертвых» в исполнении Фридриха Рюша, запись, которой Сарафанов, похоже, ублажал собеседника. Внезапно музыка оборвалась. Шипение пленки, а потом голос, принадлежавший, несомненно, Гульнаре, принялся повторять одну фразу, нараспев, но с разными интонациями, как мантру: «Я не могу оставаться здесь… Я не могу оставаться здесь… Я не могу оставаться здесь…»

— Прошу прощения! — Сарафанов резко повернулся, уронил пальто с плеч. Это драматический театр, — пробормотал он, выдергивая из розетки шнур.

Но Вячик уже все понял. Так я и поверил! Если у тебя хватает наглости записывать ссору с любовницей, не стоит терять самообладание из-за того, что хвост оказался нестертым. На этот раз я раскусил сарафановскую мистификацию до того, как успел на нее купиться. Налицо явный прогресс. Теперь не будет морочить мне голову, как с этой птицей Фарей с острова Майротте. И названия-то какие убогие! Никакой фантазии и полное отсутствие юмора!

Да и этот «разговор», свидетелем которого Вячик стал, была очередная мистификация Сарафанова, но не просто мистификация. Он хотел всучить мне истину трехкратной подмены! Думал, что ответы «невидимки» собьют меня! Отдохнешь! Сейчас это уже невозможно.

Вячик вспомнил старинный анекдот. 1952 год. Рабинович, от греха, решает уехать в Биробиджан и выходит на улицу с семейством и чемоданами. Мимо идет Хаймович. «Куда собрался?» — спрашивает. Рабинович думает: «Скажу — в Биробиджан, не поверит, подумает, что еду в Сочи. Скажу — в Сочи, подумает, что еду в Биробиджан. Лучше пусть думает, что в Сочи». «В Биробиджан», отвечает Рабинович. «Э, — подумав, говорит Хаймович, — что-то ты темнишь, дружище, наверное, действительно собираешься в Биробиджан…» Здесь имело место что-то подобное. Но теперь Вячик знал, что находится на верном пути. Сарафанову больше меня не запутать! Занимало его только одно, неисследованная сарафановская половина. Но как туда проникнуть? Проход по-прежнему перегораживает славянский шкаф! А что если самому…

Тут Зазеркалье содрогнулось, как будто нарочно мешая Вячику додумать мысль. По полу, по стенам, по потолку прокатилась серия сильных неравномерных толчков. Вячик раскинул руки, чтобы сохранить равновесие, но так и не смог удержаться на ногах. Задребезжали стекла в полках. Покатилась пустая бутылка. Дверца секретера открылась.

* * *

Это, по-видимому, было одно из так называемых «сильных» возмущений, или модуляций, как называл это здешнее природное явление Сарафанов. Впрочем, как только Вячик поднялся на ноги, толчки заметно ослабли, а вскоре и вовсе прекратились. Мимо проплелся Матвей. Куда это Сарафанов погнал его опять?

«О чем я только что думал?» — Вячику казалось, что он, как никогда, был близок к разгадке! Но мысль, не успев созреть и оформиться, как будто ее действительно спугнуло возмущение, исчезла, издевательски вильнув на прощание хвостиком. Как некстати был этот толчок! Впрочем, его последствия этим не ограничились.

«Алле! Ты че, блатуешь, братан?!» — раздался откуда-то из глубины залов незнакомый голос. Послышалась возня, глухие удары, что-то упало, снова раздался невнятный возглас, а затем в коридор выскочил Мэтью, точнее то, что от него теперь оставалось. Головы у последнего представителя племени Толтеков уже не было. Рука болталась на разноцветных проводках и волочилась по полу вслед, как давеча поясок от халата. На этот раз Мэтью был совершенно наг, если так можно сказать о скелете. Он покрутился немного по залу, затем правая нога у него подломилась, он завертелся на месте, скакнул на одной левой и вдруг со всей силы обрушился на пол, рассыпавшись бесформенной грудой ошметков. Это явно были уже не проделки Сарафанова. Бедный Матвей! Черт дернул Сарафанова послать его в эти залы. А теперь он-то там, за шкафом, а я расхлебывай, думал Вячик.

— Эй, кто там? — крикнул он в темноту.

И, о чудо! На его зов из глубины залов действительно вышел такой, небольшого росточка, кудрявый и плотный. В руках он сжимал гибкий стальной жгут. Впрочем, это был не жгут, это была кобра. Новенький вырвал ее с корнем.

— За такие штучки знаешь… — Он размахивал останками змеи, надвигаясь на Вячика.

— Правильно, — спокойно ответил Вячик (он успел взять себя в руки). — За такие штучки — надо! Правильно сделал, что вырвал. Я вот не догадался…

— А ты что, не из этих, музейных? Экспозицию эту охраняешь?

— Нет, — ответил Вячик, — я такой же, как и ты, — посетитель.

— Какой, к чертям, посетитель! — сокрушался новенький. — В жизни по музеям не ходил. — Он хохотнул и покачал головой. — А с коброй неплохо придумано. Да еще этот выскочил, — он показал на то, что осталось от Мэтью, — зубами клацает, руки свои сует… Вот и дал ему раза… Теперь, наверное, штраф придется платить…

— Не беспокойся, ничего не будет, сторожей тут нет. Ты, кстати, как сюда попал?

— Сам не пойму. Я в гараже возле «Мэйсиса», на Шестой, свою тачку бросил, а пришел — хозяина нет, пошел его искать, там какие-то мастерские, подсобки… Я туда-сюда, тык-пык, да, наверно, не в ту дверь…Три часа здесь, наверное, ошиваюсь. Ты мне покажи, где выход, а то, понимаешь, машина стоит, деньги идут, жена расстроится, плакать будет. Дверь, в которую я залетел, она что, только внутрь открывается?

— Ага, правильно, только внутрь.

— Во-во, я так и подумал. А другая где здесь?

Вячик понял, что ему самому придется сейчас выступить в роли Сарафанова и ввести новичка в курс дела. Он решил быть как можно более терпеливым:

— Понимаешь, не знаю, как объяснить. Чтобы обсудить проблему выхода…

Новенький, однако, не оставил ему никакого шанса:

— Ты не объясняй, ты проводи. Кстати, будем знакомы, Хабибуллин. Новенький протянул для рукопожатия крепкую волосатую руку и увлек Вячика за собой.

Ну, держись, Сарафанов, подумал Вячик не без злорадства, нашлась и на тебя управа. Сейчас мы с Хабибуллиным вдвоем этот шкафчик…

По дороге он пытался втолковать Хабибуллину, что такое черные дыры. Тот слушал невнимательно, видимо не мог понять, к чему Вячик ему рассказывает это, потом что-то переспросил, недоверчиво покосился, не разыгрывают ли его, пошевелил кустистыми бровями и неожиданно хохотнул, почти что довольный: «Ну что ж, дыра так дыра. Где наша не пропадала. Нам, татарам, одна хрен». Только необычайная скудость воображения могла породить подобный оптимизм.

Сарафанова не было слышно. Отослав Матвея навстречу новенькому, он затаился и голоса не подавал, опасаясь конфронтации. Тем временем Вячик с Хабибуллиным подошли к тому месту, где несколько минут назад был шкаф, разделявший пространство на две половины. Шифоньера на месте не было! Некоторое время Вячик смотрел на освободившийся проход.

— Ну что ж мы стоим? Идем дальше. — Новенький потащил Вячика за руку, и они легко переступили невидимую для Хабибуллина черту.

Сделав несколько шагов, татарин остановился посреди сарафановской комнаты. «Послушай сюда…» — он, видимо, хотел задать какой-то вопрос. Но Вячик уже устремился по коридору в глубь сарафановской половины. Проходя мимо туалета, через приоткрытую дверь он увидел восседавшего на стульчаке хозяина. Тот держал в руке телефонную трубку, оживленно беседовал с кем-то, и Вячика, проскользнувшего мимо, не заметил. Видимо, Сарафанов не придал последней модуляции значения. Кто же тогда оперировал Матвеем?

Ладно, может, это и к лучшему. По крайней мере смогу тщательно все осмотреть, пока он там треплется, думал Вячик. Было неизвестно, как Сарафанов отнесется к тому, что Вячику в конце концов удалось проникнуть на его половину. Вдруг у него есть оружие и Сарафанову взбредет в голову его применить? Он явный псих, наверняка, и справка имеется. От Сарафанова, Вячик понимал, можно ожидать чего угодно. Кстати, надо будет проверить телефон во Фландоле Гагноле, думал Вячик на ходу, может, в результате этой последней сильной модуляции тут снова таинственным образом наладилась связь с внешним миром? А вдруг ларчик просто открывался, и он выйдет на улицу через нормальную парадную дверь, окажется где-то неподалеку от дома. «Ох, тогда я вернусь, и не один, и мало никому не покажется!» — думал Вячик, двигаясь вперед и осматривая закоулки в сарафановском секторе.

Действительно, что если Сарафанов специально не пускал Вячика на свою половину, и его (Вячика) страхи были не более чем следствие злонамеренных мистификаций? Что если Сарафанов с Гульнарой все это время его преступно задерживали здесь, ожидая подмоги для самосуда, расправы над ним, не пускали на свободу… И, может, именно на подмогу им прибыл татарин? Маловероятно. Если даже допустить, что девушка все это время появлялась и исчезала, предположим, при помощи потайных, неизвестных Вячику дверок (вроде той, замаскированной под отделку стены, ведущую во Фландолу Гагнолу), то гнев Хабибуллина от встречи с Матвеем и кобрами был вполне натуральным. Сыграть такое невозможно. Да и не было на Вячиковой половине ничего такого, что открывалось бы во внешний мир! Татарин не лгал, его действительно «засосало» сюда, когда он бегал по подземному паркингу в поисках своей жены и машины.

Да и как можно было искусственно производить эти так называемые возмущения? Если бы дело происходило, например, в Сан-Франциско, или еще где-то на западном побережье, — там случаются землетрясения. Но мы-то, увы, находимся на восточном! Здесь никаких землетрясений не бывает и быть не может. Тогда что же? «Неужели все, что со мной сейчас происходит, пусть ненормальная, но все же реальность? — думал Вячик, рыская по многочисленным комнатам на сарафановской половине. — Во что мне легче поверить? В то, что этой ночью произошел какой-то неожиданный непредсказуемый природный катаклизм ужасающей силы, торнадо или цунами, и в результате землетрясения и наводнения смерчи гуляют по восточному побережью? А если началась война и на голову мирным американцам падают баллистические ракеты с атомными боеголовками, а любимый город может спать спокойно, поскольку лежит в руинах?» Он вспомнил какое-то недавнее резкое антиамериканское заявление не то из Багдада, не то из Пхеньяна, не то из Ливийской Джамахирии. «А я провалился в чье-то персональное бомбоубежище? Тогда почему хозяевам не предупредить, зачем вести эти нескончаемые разговоры неизвестно о чем?»

Нет, они бы не посмели, подбадривал себя Вячик, имея в виду непонятно кого — Саддама, Ким Чен Ира, Муамара Каддафи или Сарафанова с Гульнарой? Сейчас я найду выход, и разумное рациональное объяснение найдется само собой! Таким образом, разговаривая сам с собой, Вячик обследовал сарафановские залы и комнаты, пока, неожиданно, не уперся в глухую, недавно оштукатуренную стену, перегородившую коридор, точно так же, как давешний шкаф, только в глубине сарафановской половины. Вячик попытался было подвинуть неожиданно возникшее препятствие плечом. Разумеется, стенка была из бетона, а штукатурка сырой, пачкала пальцы и одежду. «Проход закрыт, ведутся работы!» — табличка, привешенная на гвозде, не оставляла, что называется, ни малейшего шанса. Опять захотелось в Скандинавию.

Ну не в Скандинавию, положим, хотя бы в метро, где четко обозначено «Выход в город». Вячик признался себе, что ему легче было бы поверить в реальность начала третьей мировой войны. Опять безысходность! Лучше бы уж действительно крылатой ракетой жахнули, думал он, выбираясь с сарафановской половины. В этот момент ему действительно казалось, что лучше смерть, чем возвращение в постылые коридоры и залы.

Был бы пистолет, застрелился. Была бы финка — сделал бы харакири. Что-то делают Коша с Пицункером? Наверняка, всю ночь занимались лямур-де-труа (с Наташей), пили вино, покуривали марихуану и потешались над его, Вячика, незадачливостью. Эротический вечер втроем, конечно, гораздо увлекательнее, чем такой же вечер вдвоем, и уж точно, разительным образом отличается от эротического вечера в одиночку. Вот выберусь отсюда, куплю «Стингер» и заявлюсь к вам в гадский Ривердейл! Попляшете тогда, узнаете, кто пассивный педераст, а кто, наоборот, молодец. Два «Стингера» куплю! Или, как Ван Гог, отрежу себе ухо и вышлю вам по почте, наложенным платежом!

Полноте ребячиться. Вячик брел обратно. Сарафанов сидел на прежнем месте, щебетал по телефону. И Хабибуллин поджидал там же, где его оставили.

— Ты куда свинтил, уважаемый? Даже «до свиданья» не сказал, — обратился к нему татарин.

— Просто хотел кое-что проверить. Что, осмотрелся?

— Здесь вроде бы побогаче, чем там, — заметил Хабибуллин.

На стороне Сарафанова, действительно, было больше так называемых хороших вещей. Но и они находились в беспорядке: завалы в углах, полки, коробки и ящики.

— Сейчас мы находимся на половине моего соседа. А за стеной моя комната, пытаясь сохранять хладнокровие, Вячик продолжил знакомить Хабибуллина с обстановкой.

Хабибуллин не слушал Вячика. Его заинтересовал стол, покрытый бархатной скатертью.

— Ты чего?

— Щас. Мысля одна имеется. Ты говоришь — мьюзиум ничейный? — обратился он к Вячику, заинтересованно заглядывая в глаза.

— Условно говоря — да…

— Короче, хозяина нет, так? — продолжал новенький.

— Так, — Вячик начинал понимать, куда он клонит. — Куда ж ты все это унесешь?…

— Куда унесу — не твоего ума дело. Домой заберу, — Хабибуллин так же исподлобья посмотрел на Вячика и с мешком двинулся в глубину территории Сарафанова.

Так, думал Вячик, я только что выступил в роли хозяина, не прошло и суток с момента диалога с Сарафановым, непосредственно после утреннего пробуждения. Сюжетный круг, таким образом, замкнулся. Вячик неплохо справился с ролью экскурсовода, и если признать, что жизнь имитирует искусство, означает ли это, что Сарафанов больше не нужен (в плане драматургии) и может, хотя бы чисто теоретически, сойти со сцены? И если да, то куда? В этом, собственно, и заключался главный вопрос. Откуда-то сзади снова раздался шум и грохот, но это не было звуком очередного возмущения, там как будто передвигали что-то громоздкое, старый секретер или диван. Вячик поспешил в направлении грохота.

Как и предполагалось, источником шума был татарин. Он все больше распалялся, и хотя был очень занят, при появлении Вячика насторожился. В руках у него была доска от старинного секретера. Из нее торчали, покрытые ржавым налетом, будто бархатные, гвозди.

— Ну как дела? — поинтересовался Вячик. — Паразитируешь помаленьку?

— Нормально, — отозвался Хабибуллин. Он подтянул к себе два узла и неожиданно застенчиво добавил: — Вот, картинку решил прихватить… — Он развернул пейзаж к Вячику.

В это время где-то далеко снова загрохотало. Вячик хмыкнул. Хабибуллин перегнулся и посмотрел на картину сверху. На картинке ничего не было, только гладкая поверхность хорошего холста, натянутого на подрамник. Татарин аж вытаращил глаза: «Здесь же домик был и березка!» Он посмотрел вниз, будто пейзаж мог сползти и оказаться на полу.

— Это у них тут такие шуточки, типа скелета и кобры, — сказал Вячик.

Тут с половины Сарафанова донеслись возня, крики и ругань.

— Минуточку! Я протестую! — вопил Сарафанов.

«Ага, — не без злорадства подумал Вячик, — хозяин вылез из сортира. Получи сюрпризик!»

В сарафановском секторе конфронтация, похоже, принимала крутой оборот.

— Прекратить мародерство! — донесся до Вячика злобный визг Сарафанова и более низкий, напористый голос Хабибуллина в ответ:

— Твое беру? Дедушка завещание оставил? Отлезь!

Снова послышались грохот, ругательства и шум борьбы, затем истошный вопль Сарафанова и звук падающего тела. Однако еще через секунду шум скандала стих так же внезапно, как и возник. Теперь, наверное, Хабибуллин сидит и пытается понять, почему отсюда нет выхода, а Сарафанов в занудной манере пытается ему это объяснить.

Вячик прошел на сарафановскую половину. Хабибуллина поблизости не было. Зато Сарафанов сидел на стульчике посреди комнаты, кутаясь в плед. С левой стороны его рыбьего лица расплывалось радужное пятно. Очевидно, цивилизованной дискуссии у них не получилось, и мамелюк чисто конкретно объяснил Сарафанову свою простую жизненную позицию. Как всегда неожиданно, в комнате возникла Гульнара. На этот раз она материализовалась, когда для оживления сюжета потребовалось появление дополнительного действующего лица, хотя бы для того, чтобы оказать Сарафанову медицинскую помощь. Гуля действовала энергично, ничем не напоминала себя вчерашнюю. К Вячику она обратилась как к знакомому, не более того. Ни намека на вчерашнее, ни слова, ни жеста. Именно так она обычно разговаривала с Сарафановым, на основании чего Вячик пришел к ложному выводу, что их с Сарафановым разделяет пропасть… Гульнара тем временем хлопотала.

— Что тут у вас, мальчики? Кто-то ночью ввалился? Я тоже у себя почувствовала модуляции, чуть с кровати не слетела. Где же он? — В ее голосе сквозили любопытство и заинтересованность в знакомстве с новым персонажем.

Она осматривала разоренную комнату. Сарафанов оскорбленно молчал. Гульнара ахнула, увидев его разукрашенную физиономию, потом достала платок и стала обрабатывать рану.

— Неужели это он, новенький? Вот это да! Неужели правда?

— Он, он! — наябедничал Сарафанов.

— Оба хороши, — сказал Вячик.

Гульнара бросила на Вячика поверхностный взгляд.

— Да ладно вам охать-ахать, ничего особенно трагического не произошло, а травма у него символическая. До свадьбы заживет.

Гуля и Сарафанов переглянулись.

— А ты-то откуда знаешь? Про свадьбу? Мы вроде никому еще не говорили.

— В смысле?

— Ну, откуда ты знаешь, что мы с Сарафановым решили пожениться?

— Когда это вы успели?

— Давно. Еще до того возмущения, когда появился ты. А что?

— Да нет, ничего. А потом?..

— А потом суп с котом. Перегородило, и привет, никак не могла на его половину проникнуть. Ума не приложу, что делать с этим пришельцем, неожиданно закончила Гульнара.

— Он даже чай унес, — канючил Сарафанов, осторожно трогая пальцами поврежденный профиль, — банка ему, понимаешь, понравилась! — Ему было приятно находиться в положении жертвы, окруженному Гулиной заботой.

— Не обращай внимания. Мало, что ли, таких было. Пусть уносит, — уже вполне спокойно говорила тем временем Гульнара.

— Подождите! Как это — уносит? — вмешался Вячик. — Куда уносит? Вы же говорили, что здесь нет выхода! А он что же, все-таки взял и ушел? — Сарафанов молчал, будто и не слышал вопроса. — Так куда же он ушел? — продолжал Вячик взволнованно. — Я же сам проверял! Выхода нет. Куда же он делся?!

— Не ушел, а вошел, — вмешалась Гульнара, — вошел в самую сердцевину черной дыры. Глухо. С концами. Теперь ему отсюда вообще уже не выбраться…

— Что ж, поздравляю, в вашем полку прибыло, — заметил Вячик.

— Это все он, все Вячик, я знаю, — снова запричитал Сарафанов, — это он, потому что ему тут все чужое! Потому что ему все равно!

Где-то вдали опять послышался рокот очередной модуляции. Комнату тряхнуло. Сарафановский хрусталь зазвенел благородными переливами.

— Послушай, принеси-ка веник, — обратилась Гульнара к Вячику, как ни в чем не бывало, — надо все прибрать, привести в порядок. Я хоть осколки уберу, да побегу, на работу пора.

— Так что, свадьба отменяется?

— Какая свадьба? — сказали одновременно Сарафанов и Гульнара, оба искренне недоумевали.

Гуля покачала головой, Сарафанов многозначительно покрутил пальцем у виска. Повисла пауза. Похоже, во время модуляций действительно менялось не только расположение окружающих материальных объектов, но и что-то другое, необъяснимое. То, о чем говорила Гульнара, привычки, вкусы, мысли. Значит, и приязни-неприязни? Причем до такой степени, чтобы игнорировать меня и выходить замуж за хариуса, и наоборот? Так или иначе, вокруг была другая реальность, в которой Гуля и Сарафанов не собирались жениться друг на друге.

— Я хотел спросить — разве ты должна сегодня идти на работу?

— А ты что, хочешь, чтобы я осталась?

— Да, Гульнара, мне бы хотелось…

— Нельзя два раза входить в ту же реку!

— Так ты ж в мою реку даже по щиколотку не вошла!

— Тогда не называй меня этим идиотским именем!

Озадаченный происходящим, Вячик направился за веником и ведром. В ведре лежала пустая консервная банка. Баскетбольным движением препроводив жестянку в мусоропровод, он направился было дальше, но что-то заставило его вернуться. Он уловил, как загрохотала банка, как будто на листовое железо упала, потом донесся явственный всплеск.

— Вячеслав, где же ты? — донесся до него голос Гульнары. — Ты что, обиделся?

«Обиделся ли я?» — спросил себя Вячик. Он мог бы как угодно сформулировать свою душевную диспозицию, кроме, пожалуй, вот этого «обиделся».

— Одну минуту, я сейчас, — отозвался он и направился во Фландолу Гагнолу.

Подумав, Вячик захватил оттуда стопку старых журналов, пустую бутылку «Бифитера», останки Матвея, приволок все это к мусоропроводу и стал по одному спускать туда предметы. Стопка журналов произвела звук разбиваемого шифера. Останки Матвея вызвали топот, как будто вспугнули стадо антилоп. Бутылка чавкающий, засасывающий звук. Потом как будто с гор сошла средних размеров лавина. Пол снова дрогнул, где-то вдали загрохотало, впрочем, несильно. Похоже, на этот раз Вячик сам спровоцировал модуляцию, чего, честно говоря, не ожидал, поэтому слегка растерялся. Последствия не замедлили сказаться.

— Где ты шляешься? — Гуля, не дождавшись Вячика, сама пришла на кухню. — Давай быстрее, а то мне пора на примерку свадебного платья.

Впрочем, Вячик уже ничему не удивлялся. Для него важно было другое. Он подскочил к Гульнаре, поднял девушку на руки, закружил.

— Гуля, платье подождет! Послушай, я, кажется, нашел выход! Сначала исчез этот славянский шкаф, а потом я сам, понимаешь — сам произвел модуляцию! И теперь что-то должно произойти. Теперь я знаю, где искать! Может быть, так и нужно. Пусть все будет как намечено. Я уйду в прежнее Зазеркалье, ты выйдешь замуж за Сарафанова, вы построите общий сон, будете счастливы, и у всех все будет хорошо.

Гульнара не сразу поняла, точнее — не хотела понять.

— Я сейчас тебе покажу! — Вячик прихватил из кухни несколько пустых банок из-под маринадов, кастрюлю, дюжину ложек и вилок. Сделал движение, как фокусник, опускающий в шляпу часы, чтобы через секунду вытащить оттуда кролика. Так и есть! Гул разгневанных струн в ответ. Лицо Гульнары выразило замешательство.

— Чувствуешь? — спросил Вячик, прислушиваясь к звукам.

— Но почему… именно здесь? — почему-то шепотом, она недоверчиво и как-то брезгливо передернула плечами. — Нельзя было найти в каком-то другом месте?

— Можно! Но для меня выход именно здесь. Как же я сразу не догадался! Понимаешь, надо что-то выбросить, условно говоря, в мусоропровод! И самому произвести модуляцию! Самому подвинуть славянский шкаф. Тут, в дыре, каждый замкнут на внутренних догмах, привычке к заведенному порядку вещей, предрассудках и условностях, никому не нужных обязательствах, ложных ценностях, которые копил всю жизнь и таскает, как чемодан без ручки. И таскать надоело, и выбросить жалко. Вот что мешает нам летать, вот что мешает нам идти вперед! Мы сами создаем чеховский мирок, из которого в Москву просто не доехать! Чем не черная дыра? Весь этот груз, от него нужно освободиться, как освобождаются из тюрьмы. Иначе жизнь без исхода, замкнутая в себе…

— А дальше-то что?

— А дальше — всеобщее непонятное!

— Меня аж передергивает, когда я подумаю, какой ты избрал увлекательный способ, — сказала Гульнара и отвернулась.

На кухню протиснулся Сарафанов.

— Ну, ребятки, чем это вы тут занимаетесь? Кстати, Гуленька, тебе не пора?

— Смотри, он говорит, что нашел здесь какой-то выход. Через мусоропровод, и далее, во всеобщее говно, — с иронией сообщила Сарафанову Гульнара.

По лицу Сарафанова пробежала то ли ухмылка, то ли тень неопределенного внутреннего движения. «Бывает», — он с сомнением посмотрел сначала на Гульнару, потом на Вячика, затем на мусоропровод, у которого тот тем временем уже отверчивал болты, чтобы снять крышку.

— Не желаете со мной? — Вячик сделал приглашающий жест.

— Я пас! — Гуля схватилась за Сарафанова, будто Вячик хотел насильно спустить ее в канализацию. Сарафанов шагнул вперед и полузаслонил Гульнару плечом.

— Может быть, вы? — предложил Вячик и Сарафанову.

— Без меня, — ответил тот. — Подождем, пока рак на горе свистнет.

— И тебе не страшно? — спросила Гульнара, выглядывая из-за спины Сарафанова. — Ведь там неизвестно что может случиться, всякое бывает, — куда еще попадешь. Как с тем крысюком. Сначала ведь точно в говно, а потом… если и выплывешь — что если там просто другое, и совсем не такое симпатичное, как у нас?

Вячик уже заглядывал в воронку мусоропровода. На него дохнуло жутким могильным смрадом. Он представил себе зловонную бездну. «А вдруг там то же дерьмо?» — шевельнулась предательская мысль…

— Вячик! — вдруг диким голосом вскрикнула Гульнара. В ту же секунду, еще не успев повернуть голову навстречу крику, Вячик получил страшный удар по затылку. В глазах потемнело, пол закачался. Все вокруг задрожало, плитки линолеума кинулись в лицо. Неужели Сарафанов?.. Тут в голове его грохнуло, и она рассыпалась вдребезги, как будто там взорвалась пресловутая посудная лавка.

 

13

В который уже раз Вячик тащился из одного зала в другой, каждый из них стал таким знакомым, страшно подумать, родным. И тут — что-то новое? Он обратил внимание на дверь, замаскированную под отделку стены, как давеча, пластик под дерево. Двери этой он раньше не замечал. Очевидно, она возникла тут в результате последних модуляций. Вячик коснулся двери рукой, и она сама собой растворилась, пропуская его… в читальный зал, в тот самый его закоулок, куда Фаня Марковна, старший библиотекарь, пускала только самых заслуженных читателей… Вячик увидел мальчика, склонившегося над книжкой. Разумеется, это был он сам, разве что моложе на четверть века. Мальчик принялся читать вслух:

— «Когда Маленький Принц достиг реки, он увидел там старика. Старик сказал:

— Я знаю, что ты храбрый Маленький Принц. Куда ты держишь путь?

— Я еще не обрел его, — ответил Маленький Принц.

— Как же ты искал его? — спросил старик.

— Я искал его в мерах и числах, — сказал Принц, — но за пять лет так и не обрел его.

— Как же ты еще искал? — усмехнулся старик.

— Я искал его в силе жара и холода, но за десять лет так и не обрел его.

— А потом как ты его искал?

— Я искал его в путях любви, искал тридцать лет и три года, но так и не обрел его.

— Так, — сказал старик, — если бы о пути можно было поведать другим, каждый бы и поведал прежде всего сыновьям и братьям. Но этого не понять, если внутри нет понимания главного. Если путь исходит изнутри, то не виден извне. И наоборот». [4]

Вячик очнулся. Возмущения, по всей видимости, продолжались. На часах по-прежнему была половина четвертого, но непонятно — дня, ночи, вечера или утра.

— Ты жив? — выплывая из непонятного, Вячик услышал голос Гульнары. В голове звенело. Превозмогая боль, он открыл глаза и сел.

— Фу, как я испугалась, — вздохнула Гульнара и отставила кружку с водой.

— Что это было? — приходя в себя, спросил Вячик.

Гуля кивнула на полку, которая лежала рядом. Раньше, он помнил, полка висела как раз над мусоропроводом. Вячик в то последнее мгновение как раз подумал, что это Сарафанов снял с нее какую-нибудь сковородку и решил вывести соперника из игры. Она-то и сорвалась. Сарафанов был ни при чем. Однако не мог упустить возможности сыпануть соли на рану.

— Очередная модуляция, — пояснил Сарафанов. — Мы только что наблюдали наиболее показательную модель причинно-следственных связей, которые, как известно…

— Перестань! — прервала его Гуля и снова обратилась к Вячику: — Я увидела, как чертова полка закачалась, крикнула, но ты не успел увернуться… Больно? спросила она, наклонившись и обдав его невыносимо родным запахом духов. Родным? Неужели в результате этих модуляций… Впрочем, он нашел в себе силы отстраниться.

Осмотревшись по сторонам, Вячик отметил, что и мусоропровода на прежнем месте уже не было. Гульнара пожала плечами: «Я тебе говорила, что здесь все часто меняется». Да Вячик и сам понимал это не хуже ее. Одна секунда сомнения — и все пропало!

— Слава Богу, все хорошо кончилось, — причитала Гуля, — я не могла представить тебя плавающим там, в глубине… — Она вытирала Вячику голову.

— Глубоко в говне, — резюмировал Сарафанов.

— Ну ладно. Мне надо идти, разбирайтесь сами, — сказала Гульнара и в следующее мгновение испарилась, как ей, собственно, и полагалось.

Сарафанов пробормотал еще что-то невнятное, после чего проследовал к себе. Вячик остался в прихожей. В голове еще звенело, но на душе у него было легко. Что и говорить, иногда бывает очень даже полезно как следует получить по мозгам, это особенным образом освежает и прочищает мысли, придавая всему происходящему необходимую перспективу.

Вячик пошел к себе, теперь не задумываясь, где и когда найдет выход. Может, просто шагнув в один из залов, или открывая глаза, либо засыпая, или взяв со стола бокал джин-тоника. Это произойдет, когда он будет готов к исходу, фигурально выражаясь — выбросит в мусоропровод то, что мешает летать. Когда ему окончательно надоест и борьба с Гульнарой, которая все время строила ему куры, и диалоги с Сарафановым, и стремление решать задачки, на которые заведомо нет ответа, и его собственные вечные усмешечки и полудепрессии, сплин, рефлексия, все эти печки-лавочки. Спустить в пропасть чемодан без ручки. Но только тогда, когда путь будет исходить изнутри. И, конечно, не с первого раза, а то неинтересно.

Жизнь продолжалась, если только это можно было назвать жизнью. Сарафанов бесконечно пререкался с Гульнарой, склоняя ее к сожительству, а та то уклонялась под различными предлогами, то соглашалась немедленно вступить в брак, завести детей и совместное хозяйство, то, в зависимости от модуляций, посещала Вячика во Фландоле Гагноле. В эти моменты Сарафанов бесновался на своей половине и стучал им в стену кулаком, пытался инсценировать суицид.

В одну из таких одинаковых сюрреалистических пятниц, после очередного спора с Гулей по какому-то несущественному метафизическому поводу Вячик, не находя более вразумительных аргументов, хлопнул за собой дверью, передав тем окружающему пространству довольно сильное возмущение. Бэмс! Коридор снова, и намертво, перегородил славянский шкаф. «Ну и ладно, без вас проживу!» — сказал себе Вячик. Предварительно замешав себе джина и тоника, он устроился у ТВ-ящика, занесенного в комнату в результате предшествующих модуляций.

Показывали сериал. Эпизод был в самом разгаре. Вячик успокоился, однако, как ни старался, не мог сосредоточиться на сюжете. Что-то мешало. Не отрывая глаз от экрана, он запустил руку под себя и вытащил плоский прибор с надписью «Сони» пульт дистанционного управления. Последнее, что осталось от Мэтью. Вот что, оказывается, мешало ему все это время! Он щелкнул пультом, и на экране переключилась картинка. Еще через секунду Вячик понял, что с позиции постороннего наблюдателя смотрит, как Гуля и Сарафанов проводят первую брачную ночь.

Что за чертовщина? Вячик пригляделся. Техника секса, как сказал бы циничный Арик Пицункер, явно оставляла желать лучшего. Впрочем, молодоженов со всех сторон покрывала простыня. Однако не было никакого сомнения, что перед ним на экране занимаются любовью именно Сарафанов и Гульнара. В своей спальне они, похоже, установили видеокамеру с ретранслятором, чтобы запечатлеть момент для истории, а заодно поделиться радостью с ближним. Сарафанов любит технические трюки именно в этом духе… Вячик, не отрываясь, глядел на экран. Не исключено, что именно Гуля была инициатором этого шоу. На мгновение ему показалось, точнее возникло такое чувство, что в их комнате, хоронясь за портьерой, присутствует некто третий, сжимающий холодное топорище под полой утепленного английского макинтоша. И сейчас этот третий выскочит из засады и…

Откуда ни возьмись на экране возникла, очевидно, рекламная перебивка: удалой цыган наяривал семиструнную. Что все это значит!? Галлюцинации продолжаются. Вот он, долгожданный, сказочный делириум тременс, подкрался незаметно…

— Все-таки поженились? — раздался тут странно родной и знакомый голос откуда-то сзади и сбоку. — Ну, слава тебе, Господи! А то размазывают кашу, сколько можно! Странный, вообще-то, сценарий, — продолжала Коша (родной и знакомый голос принадлежал, разумеется, ей). — Я понимаю, конечно, особое режиссерское видение, но тут совсем уж… Посуди, началось с того, что чудак провалился в ассенизационный люк и сходит с ума, мечется в поисках выхода по системе канализации, а кончилось тем, что какие-то второстепенные персонажи играют свадьбу, а его даже не пригласили. По логике, именно он должен был жениться на Гуленьке, ты так не считаешь? Это, по крайней мере, было бы справедливо.

Голоса Вячик подать не решился. Понял только, что вроде бы соскочил!

Произошло это, кстати, легко и естественно, а бесконечная мыльная опера благополучно продолжалась во времени и пространстве, замыкаясь в кольцевую конструкцию, но уже без его участия. Конечно, в его отсутствие у Гульнары уже не было особенного выбора, вот она и пошла по пути наименьшего сопротивления, охмурила, стало быть, Сарафанова, снова запутала его в ласковые сети. И это к лучшему. Теперь, по крайней мере, она не могла иметь к Вячику никаких претензий. Впрочем, Вячик теперь уже мог смотреть на все это более или менее отстраненно.

Коша внесла в гостиную дымящееся блюдо сладких японских оладушков (в последнее время любимое лакомство Вячика) и кувшинчик подогретого сакэ. Сама того не подозревая, она во все время его отсутствия, пока он где-то там (якобы) путешествовал, верно и неизменно его ждала и любила. Вот и теперь подошла и поцеловала в макушку. Она была такая родная и теплая, завернутая в красное кимоно. Уткнувшись в вышитого у нее на груди золотого дракона, Вячик от полноты внезапно накатившего чувства искренне разрыдался. Коша сначала растерялась, а потом, по-видимому из солидарности, тоже расплакалась вместе с ним. Так и прорыдали, обнявшись, что-то около часа, время от времени прерываясь, чтобы поцеловаться. А потом, уже лежа в постели, ели оладушки и пили сакэ.

— Ты помнишь, мы назавтра приглашены на смотрины к Пицункеру, — сказала Коша через некоторое время. — Так давай оставим машину дома и в кои-то веки поедем в гости на такси.