Когда он вернулся в первоначальную позицию у шифоньера, Гульнара еще не материализовалась в здешнем пространстве. «Задержалась на работе или ушла, не дождавшись? Это если она вообще приходила. А если и приходила, то откуда известно, что она захочет прийти еще?» — размышлял про себя Вячик. На всякий случай, все же он решил побриться и принять душ. Вряд ли она ушла на работу с утра, скорее — во вторую смену. Впрочем, неизвестно, сколько он находился «под часами внешнего наблюдателя» (Вячик в очередной раз посмотрел на верный «Лонжин», который хотя и исправно тикал, но по-прежнему показывал половину четвертого). «Нет, она не придет», — решил он и огорчился. Минут через пятнадцать, тем не менее, вымытый и благоухающий, чинно сидел в комнатке у телефона, делал вид, что рассматривает альбомы современной живописи.

Жизнь имитирует искусство, это известно. Поэтому через несколько минут, подчиняясь, как видно, общей драматургии сюжета, Гульнара действительно материализовалась:

— Привет! Вот, зашла извиниться, что так неожиданно исчезла. Надо было срочно на работу, и видите, как задержали. А вы на меня обиделись, да?

Определенно в ее тоне сегодня присутствовало некоторое кокетство. Вячик поднялся ей навстречу:

— Что вы, какие обиды…

— Чего это ты хромаешь? — Девушка легко и естественно перешла на «ты».

— Да вот… спрыгнул неудачно…

— На чердаке был? — Она кокетливо склонила голову. — Я тут все закоулки знаю, начинала гидом работать. Работала и всем раздавала клубочки. — Она засмеялась, сверкнула зелеными глазищами из-под ресниц. — А потом эти залы закрыли, хотели тут запасники сделать, но они оказались отрезанными. Теперь собираются делать аттракционы.

Это уже была какая-никакая, но полезная информация. И хотя Вячик не совсем понял, кто собирался тут делать запасники, а потом решил построить аттракционы, ему надо было воспользоваться счастливым обстоятельством возвращения Гульнары, чтобы поподробнее расспросить ее… Однако сначала хорошо было бы слегка подкрепиться для храбрости.

— Скажи, — Вячик тоже решил перейти с Гулей на «ты», — есть у вас что-нибудь выпить? Меня Сарафанов угощал, но больше нет, да не много и было… Мне не совсем удобно хозяйничать, тем более с непривычки (сплошная, короче, рефлексия).

— Конечно, что тебе налить? — Так же просто и весело, легко и конкретно, похоже, решались все вопросы в жизни этой девушки, как, впрочем, и многих других, такого же возраста.

— А что, тут и выбор есть?

— Конечно, выбор есть всегда.

— Тогда джин-тоник, пожалуйста.

— Легко. — Гульнара легким движением руки открыла дверцу буфета. — Знаешь, Сарафанов называет это — «дзен-тоник», правда умора? Та же можжевеловая с сельтерской, только пьется не с лимоном, а со смирением. Кстати, ты не знаешь, что такое «смирений»? Сарафанов так и не объяснил. Это травка какая-то или фрукт?

— Что-то вроде того…

Вячик мог поклясться, что обшаривал эти полки неоднократно. Ничего подобного там раньше не было, а Гульнара теперь так вот запросто вытаскивала на свет Божий полугаллонную бутыль «Бифитера» с нарядным королевским гвардейцем на этикетке. Затем из холодильника таким же волшебным способом появилась большая пластиковая бутылка с тоником. Это было непостижимо. Впрочем, он был знаком с популярной в свое время и, по его мнению, незаслуженно забытой теорией перекрещения снов, согласно которой снящиеся человеку люди привносят в его сны элементы собственных (как, например, этот «дзен-тоник»), и некоторое время, пока они друг другу снятся, сны как бы перекрещиваются, а затем расходятся в разные стороны. При этом, разумеется, исчезает и выпивка и закуска. Понятно, что Вячику хотелось как можно дольше оставаться в сне Гульнары, который, уже не в теории, а на практике, выгодно отличался от его собственного изобилием продтоваров.

Ему было знакомо это ощущение. В юности он испытывал нечто подобное, шагая в дрянном резиновом пальтуганчике и разбитых «скороходовских» туфлях мимо окон магазина «Березка». Широкие витрины этого заведения, располагавшегося рядом с авиакассами в начале Невского проспекта, тогда казались ему распахнутыми по ошибке окнами другого, кайфовейшего измерения, в котором хотелось немедленно попросить политического убежища. Позже такими окнами для него стали иностранные журналы с картинками, которые воспринимались как смутное подтверждение существования какой-то иной реальности. Так оно, конечно, и было, в метафизическом, понятно, смысле. Это потом уже витрины разнообразных «Березок», «Каштанов» и прочих валютников-сертификатников убрали с глаз, слишком уж было невыносимо это не поддающееся никаким марксистским классификациям противоречие между желаемым и действительным, даже и для наиболее сознательных граждан. Опять-таки, в метафизическом смысле. Следующим окном в параллельное измерение для Вячика стал израильский вызов и брошюрки о счастливой жизни в киббуце, очередь в посольство Голландии и рейс «Аэрофлота» по маршруту Ленинград-Вена. Впрочем, это уже было не окно, а, собственно, дверь. А для него лично — начало нового сна.

Таким же образом люди в здешних местах (если это действительно были они) топили печи и готовили себе еду, а на самом деле могли находиться в другом сне, своем собственном (или, например, сарафановском), и от их вкусной и здоровой пищи в Вячиков сон просачивались лишь отдаленные манящие запахи. Так вот, именно из своего сна Гульнара теперь с такой простотой и изяществом доставала джин, тоник, кубики льда и желтый, как полная луна в украинских пейзажах Архипа Куинджи, лимон.

— Ну что ж мы стоим? — прервала она цепь его размышлений. — Садись сюда.

Гуля устроилась в кресле, Вячик уселся на диванчик. Налив в стакан изрядную порцию, он на всякий случай (чтобы та вдруг не исчезла в какое-нибудь параллельное измерение) пристроил бутылочку на пол, строго в радиусе мгновенной досягаемости рукой. Они сделали по глотку. Неожиданно легко начавшийся разговор вдруг так же неожиданно угас.

— Милиционер родился, — совсем простенько, «по-земному» сказала Гульнара.

«Ангел пролетел», — подумалось Вячику.

Джин с тоником распространялся по телу, растворяя последние остатки похмельной мути и настраивая на сентиментальный лад.

— Сарафанов эту комнату очень любил, — сказала Гульнара, обводя помещение взглядом. — Даже название ей дал: Фландола Гагнола.

— А что это значит, Фландола Гагнола?

— Сарафанов говорит, что это каждый понимает по-своему.

— Ясно. А что же теперь?

— Теперь она оказалась отрезанной, и он, наверное, по ней ужасно скучает…

— Как же так получилось?

— Кажется, ты и стал причиной. У нас всегда вместе с появлением крупного… — она улыбнулась, облизнула губы, — объекта происходит такое миниземлетрясение. Какие-то сбои в равномерном течении жизни. Модуляции, как говорит Сарафанов. Тогда что-то сдвигается в пространстве — как, например, этот шкаф. Кроме того, происходит еще что-то такое, что невозможно объяснить, после чего то ли прошлая жизнь кажется сном, то ли тебе снится реальность, а на самом деле все по-другому. Модуляции у нас бывают часто, все, что попадает сюда, вызывает их, и поступление новых объектов происходит из-за модуляций. Но с людьми, разумеется, связаны самые сильные…

— И что тогда происходит? — спросил Вячик, понимая, что дело вместо того, чтобы хоть как-то разъясниться, вновь безнадежно запутывается…

— Тогда может вообще все измениться: моды, вкусы, привычки, даже внутренние мыслительные процессы, происходит как бы смещение в чуть-чуть другое пространство, когда немного получше, когда похуже. Иногда требуется совсем немного, чтобы какая-то защелочка расцепилась, и привет. Эти залы, например, раньше входили в состав основных, потом куда-то потерялись, а теперь опять вынырнули совсем в другом месте. Вот и шкаф неизвестно откуда взялся.

— Что-то такое мне уже говорил Сарафанов…

— Он у нас главный по этому делу. Чего же ты, если он тебе уже все объяснил?

— Да он-то объяснял, но я чего-то не совсем разобрался… Скажи, а где это все располагается, хотя бы приблизительно? — осторожно спросил Вячик.

— Как где? Он тебе что, самое главное не сказал? Мы находимся в Зазеркалье. Только не надо падать со стула, — подколола его, впрочем незло, Гульнара.

— Не буду. — Вячик залпом проглотил джин-тоник и тут же накатил еще порцию.

— Плесни-ка и мне немного.

Вячик на всякий случай пересел на пол, расположился на ковре. Потом смешал для Гульнары джин с тоником в высоком серебряном кубке, возможно, из него в свое время выпивали крестоносцы (или очередная бутафория?). Гульнара отпила глоток и поставила кубок рядом с собой на ковер. Потом качнулась в кресле, переступила ногами на модных платформах.

— Так на чем мы остановились?

— Ты говорила про Зазеркалье, — напомнил Вячик, — только не сказала, как это понимать.

— Как тебе объяснить… Одним словом, я лично предпочитаю называть это Зазеркальем. Знаешь, как в сказке.

— У вас тут, может быть, и король с королевой есть?

— Нет, у нас вся власть принадлежит народу. Демократия. Только, как бы это сказать, немного перевернутая.

— Как она может быть перевернутой? Тогда это не демократия вовсе, а диктатура…

— А она у нас так и называется — диктатура демократии. Так что люди довольны.

— А людей здесь, вообще, много?

— Иногда мне кажется, что очень мало, как сейчас. А иногда, что слишком много…

— Как это?

— А так, что круг людей, с которыми приходится общаться, большой, но в нем очень мало тех, с кем действительно хотелось бы быть… Понимаешь?..

«Еще бы, — подумал Вячик, — из ухажеров тут небось один Сарафанов и есть, вот она и разводит клей. Общаться ей не с кем!» Но вслух, разумеется, ничего не сказал.

— А ты сама откуда?

— Какая разница? Предположим, — с Москвы.

— Предположим. А здесь давно?

— Давно. Вообще, мы попали сюда всей семьей, с бабушкой, чемоданами и собачкой. Мы вообще-то в Америку ехали, ту, что на картинках, но что-то случилось в дороге, завихрилась какая-то модуляция (это мне потом уже Сарафанов объяснил), и мы оказались здесь. А той Америки, что на картинках, оказывается, вообще в реальности нет, в нашей, во всяком случае, точно, она существует только в глянцевых журналах и туристских проспектах…

— Может, вы просто по ошибке попали не в то измерение?

— Может быть. — Гульнара задумалась, прежде чем ответить. — Может, это случилось, когда мы летели из Рима в Нью-Йорк, или еще раньше потерялись по дороге. Потом я тут в школе училась, в колледж пошла, на работу устроилась. Это я уже потом поняла, что Америки на самом деле нет, есть только мечта о ней, и когда она реализуется, то перестает существовать.

— Знаешь, одна моя знакомая недавно вернулась из Италии в большом потрясении. Она никогда нигде не была, потому что из своей Махачкалы прилетела прямо в Нью-Йорк. Она была поражена тем, что есть, оказывается, другая заграница, именно такая, как на картинках, а она-то уже начинала серьезно сомневаться и думать, что Заграница, о которой мечталось, — это и есть наши зассанные Бруклин и Бронкс…

— Так она же в отпуск ехала, а не в эмиграцию…

— Это точно. Возможно, что, реши она там остаться, для нее и Венеция стала бы дырой…

— Конечно. У нас как раз и была другая Италия — комнатка в коммуналке, прямо как в Харь… то есть в Москве. И рынок Американо. У некоторых, правда, было море в Ладисполи, Остии и Санта-Маринелле, но мы с родителями жили в Риме. Родители все время ссорились, бабушка болела, на улицу меня одну не выпускали. Мы даже на экскурсию никуда не съездили, зачем-то все деньги экономили, консервы жрали, папка курил вонючие советские папироски, так что на него оборачивались прохожие.

— Может, тебе так кажется потому, что ты по-настоящему никогда нигде не была? Ведь есть, например, Калифорния, это как раз та самая Америка, что на картинках. Я знаю, я там бывал. Снаружи, во всяком случае, там гораздо больше того, о чем мы мечтали, как раньше представляли себе эту самую кайфовую жизнь — улыбки людей, загорелые девушки, золотые пляжи, морские пейзажи…

— Подумаешь, — почему-то нахмурилась Гульнара, — и у нас тоже есть морские пейзажи.

— Именно, хотя, не побывав здесь, никогда не представишь себе Нью-Йорк приморским городом. А ведь летом Нью-Йорк, Бруклин во всяком случае, превращается в совершенно южный город, типа Сочи, то же море, шашлычные под открытым небом, и люди все наши. А в Калифорнии — наоборот. Оказалось, что пейзажи есть, пляжи есть, а купаться нельзя — вода слишком холодная. То есть, понимаешь, опять обманули. Но это уже так называемый обман второго порядка, когда картинка есть, как обещали, а содержания нет. Понимаешь? Впрочем, тебе не с чем сравнивать. Ведь в Харь… то есть — извини — в Москве нет моря. А больше ты нигде не была.

— Не я одна так думаю. — Гульнара надулась и даже как бы фыркнула. — Нет никакой Калифорнии, и Америки тоже нет! Точнее есть, но какая-то не такая…

— Верно, но, с другой стороны, откуда мы знаем, как должно быть? Ведь мы представляем этот мир по картинкам, по рассказам друзей и по телевизору. А это, действительно, чистое зазеркалье, вокруг одни отражения. С другой стороны, ты можешь передвигаться туда-сюда, поехать в ту же Калифорнию… Значит, у тебя есть хотя бы относительная свобода?

— Какая же это свобода, если надо каждый день ходить на работу, а отпуск всего две недели? А знаешь, сколько я за квартиру плачу? Вот именно. Так куда я денусь? Относительно твоего положения это, может быть, и свобода, а вообще, эта свобода-несвобода — это такая же фикция, как и все остальное. Одно слово дыра. Кстати, не обязательно черная, для кого-то, может быть, серо-буро-малиновая, в крапинку. А для негров, наоборот, — белая, по контрасту. И ее тоже каждый устраивает так, как себе представляет.

— Конечно, а как же иначе? Дыра-то, извини, твоя.

— Когда мне в первый раз Сарафанов объяснял, я вроде все поняла, но сейчас много забыла: формулировки там, цифры всякие, выкладки…

— Ты тогда была девушкой?

— Да…

— Понимаю…

— Он тогда говорил, что у каждого есть свое Зазеркалье, и если мы встретились именно здесь, значит, мы созданы друг для друга. Я ему тогда поверила, но теперь я уже не маленькая и знаю, что у каждого есть своя черная дыра. Для каждого она имеет свой вид и масштаб, сужается до размеров комнаты или квартиры, для других расширяется до целой страны, но им в ней тесно, потом Земной шар, Солнечная система, Вселенная и так далее…

— И все это соответствует субъективным степеням свободы…

Нет, не с этого надо начинать.

Ну, это как раз не новость, думал Вячик, чем не другая черная дыра тот знакомый ему мир, где находились Арик Пицункер, Коша и остальные его знакомые и где до последнего времени протекала его собственная жизнь? Такая же, в сущности, только раздвинутая до пределов… Чего? Большого Нью-Йорка? Восточного побережья США? Американского континента в целом? Земли в иллюминаторе? Или, вообще, человеческого житья-бытья? Ну, а если, как это в последнее время стало модно считать, все вокруг действительно всего-навсего сон — то коллективный он или личный, и если личный, то чей — мой, Сарафанова, Кошин или, может, Пицункера? Кто отразился в моем зеркале? Я? Или это мое отражение смотрит на меня оттуда, надменно полагая, что именно оно и есть настоящее, а сам Я (Вячик Слонимиров) — только отражение в нем? И кто бы мог мне все это раз и навсегда объяснить?

— Но ведь Зазеркалье бывает только в сказках, а черные дыры — только в космосе?

— Сарафанов говорит… («Все у нее Сарафанов на уме! — с тоскою подумал Вячик. — Тоже мне, властитель дум! Заморочил девчонке голову солипсизмом!»)… — что отражения, как и черные дыры, могут возникать не только в зеркале, но и в любой точке пространства, в твоем подъезде, в квартире или прямо у тебя в голове. Но это воспринимается только внешним наблюдателем…

— А откуда у вас продукты, вещи и… все остальное?

Гульнара оживилась:

— С этим у нас как раз все в порядке. По приезде мы одно время питались одними аспарагусами. Знаешь, такие серенькие, с ушками и зеленым хвостом?

— Да, это те, которые одни из всех грызунов считаются кошерными, даже по самым строгим стандартам. У них только хвосты съедобные. Говорят, в России из них еще делают варежки…

— Так вот, мы питались одними аспарагусами. Папке уже надоело на них охотиться, потому что они юркие, а на одну тарелочку хвостов приходится отстреливать штук пятнадцать…

Вдали послышался неопределенный рокот, стены слегка завибрировали.

— Слышишь, это очередная модуляция. Наверное, новая коллекция в каком-нибудь бутике.

— А ты не знаешь, кому-нибудь удавалось выбраться отсюда? — выждав приличествующую моменту паузу, спросил Вячик.

— А ты что, уже уходить собрался? — Гульнара с хитрым прищуром посмотрела на него, улыбнулась, качнулась в кресле сначала в одну, а потом в другую сторону. — Тут многие говорят о том, что хотели бы выбраться. Просто начать все сначала, с чистого листа. В другом городе, в другой стране, в другом параллельном измерении. Как бы перевести часы на полжизни назад. Однако в конце концов все это так и остается темой для разговоров. Потому что отсюда можно только на Марс, и никто не знает, зачем по большому счету это надо, и что там делать, даже если, предположим, кому-то и посчастливится. На практике все это выглядит довольно убого. Те, к примеру, про кого говорят, что они возвращаются в Россию и приобретают престижные должности, на самом деле садятся на автобус В-68, который идет в Боро-Парк, и там исчезают. И из них потом делают кошерную колбасу. А воображают себе! Я, например, никому не завидую и никуда не хочу, мне и тут неплохо.

— Хорошо, если не хочешь об этом говорить, мне придется применить старинный способ…

— Будешь меня пытать? — Она облизнула губки и вызывающе уставилась на Вячика. На глазах у нее обнаружилась поволока…

— Нет. Устрою для себя пробный ящик.

Как было сказано, в юности наш герой был изрядным книгочеем, к тому же отличался усидчивостью и пропускал через себя все, что попадало в руки, в букинистическом, понятно, плане. Таким образом, Вячик вычитал, в частности, что был такой ученый Торндайк, в свое время занимавшийся способами решения задач и сформулировавший теорию, известную теперь под названием «Метод проб и ошибок». Именно это он хотел рассказать Гульнаре.

— Ты прям как Сарафанов, такой же заумный, — заметила девушка с разочарованием, когда он закончил рассказ.

— Иногда просто замечаешь, что становишься худшей версией самого себя. Происходит это обычно под влиянием неблагоприятных обстоятельств. Это не значит, однако, что ты не можешь вернуться и снова стать своей лучшей версией. Если не затягивать, конечно, иначе… — Вячик понимал, что его снова заносит не туда. Совершенно разучился говорить с девушками нежного возраста. Гуля спасла ситуацию:

— Да ладно, не парься. Вообще-то ты симпатичный…

— И ты симпатичная…

— То-то. А то заладил, как Сарафанов. Тот тоже все: «Фибоначчи, Фибоначчи…», про бесконечность рассказывал, спиральки всякие рисовал (тоже мне, дамский угодник), а ведь девушке, в сущности, так немного надо. Гульнара вздохнула.

— Послушай, а что у тебя с этим Сарафановым?

— Да ничего, умничает все время, надоел…

Из-за перегородки раздался едва различимый шорох. Сарафанов, очевидно, все это время подслушивавший разговор, почувствовал, что теряет рейтинг, и решил вмешаться.

— Алле, голубки, — недовольный тон Сарафанова тут же и подтвердил догадку о сложной природе их отношений с Гульнарой, — поставьте у себя чайник, а то у меня на плитке долго.

— А я как раз вам тортик принесла! — мгновенно переключила внимание Гульнара. И хотя Вячик мог поклясться, что никакого торта до этого в окружающей реальности не было, Гульнара легким движением вынула коробку, как и ранее, откуда-то из своего сна или же измерения, распаковала и принялась разрезать торт на правильные геометрические части.

— А нет ничего покрепче тортика?

— Чай сейчас будем пить.

— А пива нет?

— Нет.

— Ладно. Давай сюда. — Вячик подошел к шкафу, и Сарафанов из-за загородки протянул ему чайник. Вячик, аккуратно приняв его с этой стороны, направился в кухню. Фиолетовый огонь сразу обхватил дно чайника, как спрут, пошевеливал щупальцами. Когда Вячик вернулся, Гули уже не было в комнате. Она исчезла, как звук нечаянно задетой струны.

— Гульнара, ты где? — Вопрос повис в воздухе.

— В Караганде! — На своей половине Сарафанов зашелся в отвратительном смехе, впрочем, тщательно замаскированном под простудный кашель.

Вячик огорчился. В этот момент зазвонил телефон. Вячик поднял трубку.

Разумеется, это была Гульнара.

— Я обещала зайти к подружке, она здесь рядом… Слушай, — вдруг интимно прошептала она в трубку, — а ты бы меня живьем не выпустил, правда?

— Правда, — ответил Вячик честно. Она засмеялась. — Ты еще зайдешь?

— Не сегодня. Устала, пойду спать, а завтра у меня выходной, загляну обязательно.

— Ну что ж, значит, до завтра, — ответил Вячик.

Когда он снова снял трубку, гудка не было, впрочем, как и предполагалось. Зато вскипел чайник. Вячик заварил в маленьком, который передал ему Сарафанов.

— Что, ускакала Гульнара? — задал вопрос, а точнее, сам и ответил себе Сарафанов.

— Гуля? Да, она ушла, — ответил Вячик намеренно равнодушно.

На самом деле ему хотелось залепить Гулиным тортом Сарафанову прямо в гунявую рожу, а еще лучше — плеснуть из чайника кипятком. Эх, ладно, Сарафанов-то в чем виноват? Такой же, как и я, бедолага. За шуточки его, правда, стоило бы подвергнуть остракизму, да ладно уж… Просто иногда два сна накладываются друг на друга как-то чересчур не-кон-гру-эн-тно. Вячик передал Сарафанову кипяток. Тот ухмыльнулся, принимая чайник, но ничего не сказал.