Страна, куда Славен звал Ронана на службу своему князю, оказалась далекой — такой далекой, что, как оказалось, никто из отряда Ронана никогда и не забредал туда! Они двигались все время на север и в пути пришлось провести больше месяца — и это при том, что конный отряд Ронана отличался редкостной выносливостью. Сам же воевода Славен и его спутники-соплеменники вконец замучились… Не привыкли они целыми днями болтаться в седле! Воевода сердился, ворчал и все время сравнивал воинов Ронана со степняками — ксифами и апианами. Ронан сначала подумал обидиться, но старый гидрасец, служивший в его отряде, разъяснил, что степняки славятся во всем мире, как великолепные наздники, укротители и укротители, а к тому же — великолепные воины, никогда, ни при каких обстоятельствах не сдающиеся в плен… И Ронан сменил гнев на милость: при таких обстоятельствах сравнение можно было считать похвалой, а не оскорблением, как он подумал вначале!

Ехали вдоль северного берега Зеленого моря — в том месте, где море почти смыкается с великим Ледяным океаном, отделяясь от него лишь узким перешейком, с двух сторон подтачиваемым волнами. Бодрящий, соленый запах моря, плеск волн, шелест гальки, стонущие крики чаек — все это пробуждало в сердце Ронана тоску. Семь лет он ходил по морю, командовал целой флотилией… Обошел все теплые моря, разбойничал на стольких берегах! Сколько владык обещали заплатить золотом за голову Ронана-корсара! А он только смеялся над ними, считал себя непобедимым… Но нашелся человек сильнее его, сильнее всего его флота! Колдун, конечно. Обыкновенный человек, пусть даже он командовал армией, не мог бы одолеть его пиратов — в этом Ронан был совершенно уверен. А этот чернобородый, одноглазый Джучи, визирь из Киликии, — он наверняка был колдуном! По заказу Джедефры, правителя из Навкратиса, Ронан похитил у Джучи хрустальный череп. Джедефра говорил, что череп этот — творение великого древнего художника. Готов был платить золотом, и много! Ронана до того уже нанимали для похищения произведений искусства, и он знал, что сильные мера сего готовы душу Мраку отдать за какую-нибудь статую или мозаику! Но на этот раз — Ронана обманули. Хрустальный череп оказался не столько творением художника, сколько сильным магическим артефактом. Оскорбленный колдун вызвал шторм, половина кораблей была погибла вместе с людьми, а оставшиеся корабли захватили киликийцы… Колдун вернул себе свой драгоценный череп. Над пиратами, попавшими в плен, поиздевались всласть, а потом приковали на палубе: по двое, по трое сковывали их между собой, и концы цепей — к вбитым в палубу скобам. Они все раненые, измученные, ослабевшие были, вырваться уже не могли. Обрекли их на долгую, мучительную смерть — от солнца и жажды. Самого Ронана распяли на носу корабля, крестом прибив руки и ноги, в виде своеобразного носового украшения. И корабль с открытыми парусами спустили на воду. Враги хохотали, глядя, как уплывает корабль, гонимый ветром. Они были уверены, что Ронан и его корсары обречены…

Долгие часы носило их в открытом море. Буря еще не улеглась, и волны швыряли корабль, и Ронан слышал, как скрипят доски под натиском волн, как кричат прикованные на палубе люди. Его самого в каждую волну с головой погружало — чудом не захлебнулся! Хотя думал — нельзя продолжать эту муку, в другой раз, как под водой окажется, надо просто вдохнуть всей грудью воду, как воздух. Но каждый раз, когда мутно-зеленая вода накрывала его с головой, жажда жизни брала верх. И Ронан выжил.

Их спасли друзья. Мапута — лучший друг еще со времен рабства в Кемете! Когда-то их с Ронаном обоих продали в школу гладиаторов, заставляли драться на арене, на радость кровожадным аристократам… Когда гладиаторы взбунтовались, а гиперборейцы помогли им бежать, возвращаться к своему племени Мапута не пожелал: он не сказал — почему, да и не спрашивал его Ронан. Вместе они прошли через многое: разбойничали в Замбуле, плавали на пиратском судне, грабили Золотой Берег, а теперь вот — командовали отрядом наемников! Хотя, собственно, командовал Ронан, а Мапута больше соглашался и подчинялся. Он как-то сразу безоговорочно признал превосходство Ронана. И всегда понимал его лучше других… Во всяком случае, им не нужно было тратить слова, чтобы что-то объяснить друг другу! Они не раз спасали друг другу жизнь. Вот и в тот раз: Мапута с горсткой пиратов и двумя нуждавшимися в починке кораблями оставался в порту, не принимал участия в похищении хрустального черепа, и им удалось уцелеть. Каким-то чудом они нашли мечущийся в море корабль, сняли с него всех, кто был еще жив.

Ронан быстро оправился от ран, и мог бы, наверное, восстановить флотилию…

Ведь меч — его чудесный меч! — выбитый из его рук и поглощенный морем, снова вернулся к нему! На базаре, в оружейном ряду, Ронан услышал зов меча… Меч — его меч! — продавал какой-то оборванный бедняк, клявшийся, что нашел чудесное оружие среди останков выброшенной на берег огромной акулы. Когда чайки проклевали мясо до костей, между оголившихся ребер что-то ослепительно засверкало… Ронан выкупил свой меч и дал рыбаку в два раза больше денег, нежели тот просил за находку. Вместе с мечом должна была вернуться и удача, и следовало бы, наверное, прикупить пару кораблей и напомнить о себе!

Но Ронан не находил в себе душевных сил вернуться в море. Может, колдун наложил на него какое-нибудь заклятие? Сколько Ронан не пытался преодолеть себя — не получалось… Он хотел отомстить лживому Джедефре и жестокому Джучи, надеясь, что свершенная месть даст облегчение душе и он перестанет бояться моря. А он боялся! Да, он, бесстрашный Ронан Драконоборец, боялся моря! Джедефре отомстить удалось: Ронан перерезал ему горло. До Джучи он добраться не успел: эксперименты с колдовством не прошли даром для для одноглазого злодея и в какую-то ночь башня, где он жил и хранил свой драгоценный хрустальный череп, была разрушена до основания гигантской синей молнией. Видившие это, говорили, будто молния не с небес обрушилась на башню, а наоборот — вырвалась из башни и ушла в небеса! Обычно заклятье с заколдованного человека снимается вместе со смертью колдуна. Но наверняка с этими проклятыми колдунами ничего нельзя знать! И Ронан продолжал бояться моря. Между тем, нужно было как-то выживать, и его отряд нанимался на службу к разным государям. Государи платили за сухопутные подвиги не хуже, чем за морские. Свободы, конечно, было чуть меньше… Но Ронан не на море родился, а в горах! Когда-то пришлось привыкать к морю, теперь — легко привык к земле. Отряд увеличился вдвое, потом втрое… Уже три года они бродили по свету.

Но плеск волн и крики чаек все равно навевали на него тоску…

Несмотря на то, что лето было в разгаре, здесь дули холодные ветра. Правда, Славен обещал, что в его родной Будинее им покажется теплее. И действительно: вскоре они повернули на юг, и вскоре каменистая почва сменилась лесами. Сначала — все сосны да елки, потом и лиственные деревья попадаться стали. Лес был такой густой, что не продерешься — приходилось ехать по уже проторенным дорогам. Они сворачивали все южнее, лес сменился полями и холмами, и Ронан понял, что пришлось сделать здоровенный крюк. Спросил Славена — тот объяснил, что прямо с юга подъехать нельзя, потому что пришлось бы преодолевать страшные ксифские степи, и прямо с севера, через лес, тоже нельзя, потому что в лесу-то и укрывается волчье племя…

Частенько в полях попадались огромные табуны коней. Табуны охранялись конными же воинами в островерхих шапках, с длинными пиками в руках. Воины не препятствовали продвижению отряда, но и не подъезжали, дабы поприветствовать чужеземцев.

— Апиане, — прокомментировал Славен и брезгливо сплюнул в сторону всадников. — Они нам путь к Зеленому морю отрезали, а путь к океану — волколюды перекрыли. Ну, ничего, скоро уже и на месте будем… Недолго осталось на них смотреть…

И он указал на лес, темнеющий вдалеке.

Когда приходил к Ронану новый человек, Ронан долго к нему присматривался, по многу раз проверял, даже, бывало, специально подстраивал так, чтобы жизнь свою в зависимость от новичка поставить и поглядеть: как он, жизнь за командира и товарищей своих положит, или убежит, бросив раненых на растерзание врагам? Оставались лишь те, кто все испытания с честью выдерживал, кому Ронан настолько довериться мог, чтобы в бою спиной к нему повернуться — и не бояться ножа!

…И все равно — лишь четверых призывал на совет, четверым поверял свои тайные планы: чернокожему Мапуте, кеметянину Иссахару, северянину Айстульфу и Брикцию, арианскому аристократу. Благо, эти четверо не только верными были, но и посоветовать могли путное.

Иссахар — тоже из тех, кеметских времен, но гладиатором он не был, напротив, он служил при школе одним из «дрессировщиков» — обучал рабов искусству боя. Замкнутый, нелюдимый, неприветливый человек, он и тогда уже обратил на себя внимание Ронана: чем-то он был не такой, как другие! Он никогда не спешил отправить к кнутобойцам упрямого раба. Он искренне радовался, когда тем, кого он учил, случалось побеждать, а если его ученики погибали — он еще больше замыкался в себе и тосковал так, словно видел в рабах людей, себе равных! И это действительно было необычно: не только для «дрессировщика», но и для любого кеметянина, благо, они почитали себя избранным народом, а к чужеземцам относились как к человекообразным животным.

Когда Ронан и Мапута подняли гладиаторов на бунт, Иссахар, вместо того, чтобы, вместе с другими «дрессировщиками», пытаться усмирить рабов, ворвался в дом хозяина школы и зарезал его, как борова. А потом Иссахар присоединился к восставшим… Ронан думал, что Иссахар — умнее, хитрее других, что Иссахар предвидел, что бунт подавить сразу не удастся, потому поспешил присоединиться к восставшим, а стоит измениться соотношению сил — «дрессировщик» перебежит обратно, на сторону войска кеметян, да еще постарается загладить вину, выдав кого-нибудь из бунтарей, позовчерашних учеников, вчерашних товарищей. Но ничего этого не случилось: Иссахар оставался с ними до конца и, вместе с отрядом уцелевших, покинул Кемет. Ронану свой поступок он объяснил ненавистью к здешним законам, подавляющим не только любое проявление свободомыслия, но и вообще — любую личную свободу: перед кровавым богом кеметян все были равны и равно ничтожны, вся жизнь человека была посвящена вовсе не удовлетворению собственных желаний и нужд, но исполнению воли чудовищного божества, диктуемой богоизбранными жрецами. А с хозяином школы у Иссахара были какие-то личные счеты…

Ронан объяснение Иссахара выслушал, принял, но… Не любил он кеметян! И не верил им. И потому следил все эти годы за Иссахаром пристальнее, чем за другими, пусть даже новоприбывшим и еще не заслужившими доверия. И Иссахар ни разу за все эти годы не дал Ронану повода заподозрить себя в чем-то дурном.

Он по-прежнему оставался угрюмым, неразговорчивым человеком, казался безразличным ко всему, кроме битв… Невысокий, сухощавый, смуглый, своим узким горбоносым лицом и стремительными движениями он напоминал птицу. Умную, хищную птицу. Глаза его — чуть выпуклые, полузакрытые тяжелыми темными веками — казались мутными и сонными, и лишь в предчувствии боя, в предвкушении крови раскрывались и вспыхивали зеленым огнем! Иссахар был невероятно ловок, в совершенстве владел приемами боя на мечах и рукопашного боя, он первым врывался в сражение и последним — отступал. А если случалось им побеждать — а такое случалось нередко! — такое страшное торжество сияло в глазах Иссахара, что даже Ронан старался не смотреть на него в эти минуты, чтобы не омрачать свою радость: он чувствовал, что боится кеметянина…

И все же — Ронан назвал бы Иссахара вторым из четверых доверенных в своем отряде.

Третьим был Айстульф — как и Ронан, он родился в одном из воинственных северных племен, как и Ронан, был похищен работорговцами и увезен на юг. Статный, пепельноволосый, с ясными детскими глазами и обворожительной, нежной улыбкой. Ронан выкупил Айстульфа на рынке рабов в Батрии — ему, собственно, и не нужны были тогда лишние люди, но — он увидел потерянный, испуганный взгляд розовощекого пятнадцатилетнего мальчишки, и вспомнил себя, такого же, пятнадцатилетнего, попавшего в лапы таких же жадных работорговцев. И пожалеть об этом порыве Ронану не пришлось: в отряде Айстульфа легко приняли и сразу же полюбили, он оказался способным учеником и славным товарищем, да и вообще — такого мягкого, спокойного, доброжелательного человека, как Айстульф, Ронану не приходилось встречать за всю свою жизнь! С тех пор прошло уже десять лет, Айстульф возмужал, но ничуть не огрубел и не утерял ни одного из чудесных душевных качеств. Он по-прежнему первый спешил на помощь раненому, готов был закрыть друга от вражеской стрелы и поделиться последним… Только одного он не прощал никогда: насмешек над маленьким пузатым идолом, коего Айстульф сам вырезал из ясеня, обмазал собственной кровью и украсил пучком своих белокурых волос. Идола Айстульф таскал в заплечном мешке и няньчил, как девочка — любимую куклу: предлагал ему пищу и питье, делал вид, будто кормит, укладывал рядом с собою спать, перед боем — просил о победе, после боя — благодарил или ругал, в зависимости от успеха сражения. Нельзя сказать, чтобы Ронана не забавляли те действия, которые Айстульф производил над своим «богом», но опыт всей жизни научил варвара никогда не насмехаться над чужими святынями, а посему — он не позволял ни себе, ни другим даже лишней усмешки. И Айстульф платил ему страстной благодарностью! Как советник, Айстульф тоже не имел цены: ярость и алчность редко туманили его разум и он умел найти выход из любой, даже самой отчаянной ситуации! Единственным недостатком Айстульфа в глазах Ронана было миролюбие молодого северянина: примирение враждающих сторон Айстульф всегда предпочитал жаркой схватке. Но именно это качество, вкупе с обаянием Айстульфа-посланника, нередко выручало их всех.

Четвертым был Брикций — молодой арианский аристократ — стройный, гибкий и грациозный, с изящными маленькими руками, тонкими чертами лица и белоснежной кожей. Изо всего отряда его отличали изысканные манеры, витьеватая речь и почти девичье щегольство… А так же — хладнокровие, хитрость и почти сверхъестественная меткость: Ронан считал, что лучшего лучника не было ни в одной армии мира!

Брикций участвовал в заговоре против короля Арианской Империи, был арестован по доносу своей возлюбленной, приговорен к смерти, но, благодаря щедрым взяткам и из уважения к его почтенному семейству, смертную казнь заменили на пожизненное изгнание. В тюрьме его страшно пытали, требуя назвать имена сообщников, Ронан нашел его у границ Империи, полумертвого от голода, с гноящимися ранами… До сих пор на спине Брикция сохранились рубцы от кнута, а на груди — следы ожогов.

Брикций выжил, но простить предательства возлюбленной так и не смог, и перенес свое презрение к ней на весь женский род: за всю свою жизнь Ронан не встречал более лютого женоненавистника — Брикций считал женщин вместилищем всех возможных слабостей и пороков! Впрочем, и друзей-мужчин у него тоже не было. Брикций так и остался одиночкой, чужим для всех: соратников из отряда Ронана отталкивал его цинизм, они боялись его язвительных шуток, метивших всегда в самое больное.

Ронан и сам не слишком-то любил Брикция, но внимательно прислушивался к его советам: все-таки Брикций — единственный из всех! — имел опыт государственной власти. Тем более, что к королю Теоберу у Ронана свой давний счет имелся. Так что любого, злоумышлявшего против короля ариан, Ронан почитал за соратника.

…В тот вечер Славен, княжий посланец, приподнявшись в стременах и глядя в сторону заката, сообщил, что к полудню следущего дня отряд наверняка уже перейдет границы Будинеи, а посему Ронан, едва стемнело и отряд расположился на отдых, позвал всех четверых в свой шатер — для последнего, решающего разговора. До сих пор радость и возбуждение, предвкушение необычных приключений и щедрой оплаты туманили разум всем, и Ронан не был исключением, но теперь — путешествие было позади и близилась встреча с врагом: непонятным, а потому вдвойне опасным! Ронан хотел расспросить, что знает об оборотнях каждый из них, потому как сам он не имел твердого мнения по этому вопросу… В племени лунгов детей пугали сказками о колдунах, одиноко живущих в пещерах Асгарда, ненавидящих людей и все человеческое, предпочитающих звериный образ — медведей, барсов, тигров, волков — и рыщущих ночами неподалеку от человеческих жилищ в поисках добычи. Когда-то маленький Ронан и сам боялся их до тошноты, но это было до того, как он побывал в пещерах Асгарда, до того, как он узрел воочию деву-тигрицу, до того, как полюбил ее! И теперь — он не мог в достаточной мере трезво рассуждать об оборотнях вообще, хотя и понимал, что волколюды из Великого Леса вряд ли имеют хоть что-то общее с оборотнями-альвами из Асгарда!

— В наших краях люди, способные к оборотничеству, к превращению в животных, считаются святыми, осененными животворящим духом земли! — печально сказал Мапута. — У нас никто и помыслить не смел бы о том, чтобы с ними воевать! Но и зла от них никакого — наоборот, они несут в себе силы добра, возрождения, мудрость наших далеких предков! Считается, что каждый род в Зембабве берет начало от какого-нибудь из священных животных, и люди этого рода сохраняют качества животного-родоначальника, почитают его, рисуют его изображения на стенах краалей и на боевых щитах — есть род Антилопы, род Паука, род Буйвола, род Льва, род Гиены, род Носорога…

— А сам-то ты из какого рода? — заинтересовался Ронан.

— Я из рода священного Зайца! — гордо ответил Мапута и вздрогнул от резко прозвучавшего в тишине шатра смеха Брикция.

В глазах арианца заплясали шальные огоньки и бедный Мапута сжался в ожидании язвительных шуток, как в ожидании удара.

Ронан мрачно посмотрел на возмутителя спокойствия, но, в ответ на его суровый взгляд, Брикций рассмеялся еще звонче:

— Славные зайцы водятся в ваших краях! Крупные такие и, поди, вкусные… Только, боюсь, охота на них — дело нелегкое и опасное!

— У нас не охотятся на священное животное рода! У нас принято отправляться в лес и отыскивать совсем маленьких зайчат, выкармливать и выращивать их со всей заботой и почтением. В каждом краале должно жить священное животное рода, оно приносит благополучие и семье, кормящей его, и всему племени! А потом, в день праздника Священного Зайца, клетки с зайцами из всех краалей приносят к обители шамана, затем исполняются ритуальные танцы и песни, славящие Зайца, затем у Зайца просят благословения и прощения за пролитую кровь, а затем…

— Неужели сжирают?! — восторженно перебил рассказчика Брикций. — Никогда не слышал о людях, которые едят своего Бога!

— Мясо Священного Зайца привносит дух Его в наши тела, оно дает нам силу прожить следующий год, дает нам мудрость и ловкость… Но есть люди избранные, они ощущают особую близость к Священному Животному, способны входить в его состояние и даже целиком превращаться в него, особенно — если всему племени угрожает какая-то опасность, нападение другого племени или мор — тогда шаманы превращаются в животных и идут просить совета у богов! В животном состоянии они становятся прозорливее, ближе к Матери Земле и более угодны Отцу Небу. И нет худшего преступления, чем оскорбить шамана, обладающего священными способностями к оборотничеству! Этим наносится оскорбление и всему племени, и самому Священному Животному. Именно поэтому меня и продали в рабство — в наказание! — именно поэтому я не могу вернуться на родину! Я изгнанник, такой же, как и ты, Брикций, — с тоскливым вздохом признался Мапута.

— А что ты натворил? Спьяну подрался с шаманом? — заинтересовался Брикций.

— Нет, что ты! — испугался Мапута. — Тем более, что шаманом в нашем селении была женщина, Майва… О, если бы ты только мог ее видеть! Стройна, как пальма! Тело гибкое и блестящее, как тело речного угря! Походка величественная, как у молодого слона! Глаза влажные, как у буйвола! Голос могучий, как у голодной львицы!

— О, Митра, какое кошмарное зрелище предстало нашим глазам! — расхохотался Брикций.

— Она была прекрасна! И горда… И она была наделена даром превращения! Я должен был почитать ее, как существо священное, но я был настолько ослеплен, настолько одурманен своей любовью, что осмелился принести к порогу ее крааля слоновьи бивни, ожерелье из зубов и когтей леопарда и два черепашьих панцыря, что означало: «Я люблю тебя, прошу войти супругой в мой крааль и стать матерью моих сыновей!»

— Действительно, непереносимое оскорбление, — усмехнулся Брикций. — И за это тебя продали в рабство?!

— Увы… И я лишился возможности даже видеть ее, любоваться тем, как она исполняет танец Священного Зайца!

— Значит и ты пострадал из-за бабы!!!

— Она была еще очень добра ко мне! — попытался защитить свою возлюбленную Мапута. — Они могли просто казнить меня… Оскорбление, нанесенное шаману, смывается только кровью! Но Майва так же добра, как и прекрасна, она сохранила мою никчемную жизнь!

— Добра! Добра! Твоя Майва не более добра, чем эта дрянь Лигия! И вообще, скажу я тебе, все они — глупые, злобные, бесчестные…

— Хватит, Брикций! — вмешался Ронан. — Мы все хорошо знаем, что ты думаешь о женщинах, не надо повторять, тем более, что сейчас не самый подходящий момент, завтра мы будем в Будинее и предстоит нам сражаться с оборотнями-волколюдами, а вовсе не со «злобными, бесчестными бабами»!

— Кстати, об оборотнях и зайцах, — плавно перевел разговор Брикций, — в Империи считается, что дворксы, жадные карлики, обитающие в горах и добывающие золото и драгоценные камни в несметных количествах, привращаются в зайцев, если им приходится перемещаться не в своем, подземном, а в нашем мире. Только заяц этот — не простой, а черный, трехногий, с горящими глазами! И встреча с таким зайцем полностью меняет жизнь человека: приносит или великое горе, или великую удачу, в зависимости от того, как человек поведет себя. Если испугаешься, пустишь в трехногого зайца стрелу, то, во-первых, ни за что не попадешь, а во-вторых — тебя всю оставшуюся жизнь и весь твой род до седьмого колена будут преследовать неудачи! А если почтительно пойдешь следом за ним, медленно ковыляющим на своих трех ногах, он волей-неволей приведет тебя к своей пещере, а там, чтобы как-то от тебя отвязаться, одарит тебя сокровищами: сколько сможешь унести! Но проявлять излишнюю жадность и снова возвращаться к той же пещере с вереницей мулов и большими мешками — опасно! И пещеры не найдешь, и те сокровища, которые ты забрал ранее, превратятся в пыль! А еще говорят, что, когда дворкс предлагает тебе взять, сколько хочешь, камней и золота, надо хватать, что лежит ближе к выходу, и уносить ноги! А начнешь выбирать — так в пещере дворкса чем дальше, тем красивее, тем больше золота, тем ценнее камни! — пойдешь вглубь и остановиться не сможешь, и заблудишься, погибнешь… И про волколюдов я слыхал, хотя, с тех пор, как наш народ принял благословение Митры, это считается глупым суеверием, но сказки рассказывают, будто в древние времена, когда людей было меньше, а деревьев — больше, жило великое племя «волчьих людей», хранителей деревьев… Но люди — множились, леса — убывали, а «волчьи люди» уходили вслед за деревьями: на север, в Асгард и Гиперборею, и за Зеленое море, — туда, где еще сохранились островки первобытных лесов. «Волчьи люди» владели всей магией Земли и обычно они появлялись в человеческом обличье, а волками обращались только перед лицом великой опасности — землетрясений, чумы, наводнений… Наверное, Мапута верно сказал: животные ближе к Матери Земле и Более угодны Отцу Небу! Поэтому и наши волколюды, и зембабвийские оборотни просят даровать им Силу, заранее превратившись в зверей, чтобы не встретить отказа! Ведь люди, в сути своей, создания слабые, мерзкие и подлые, особенно — бабы!

При этих словах Брикция дружный смех слушателей взорвал тишину шатра — так что арианец, увлекшийся своим повествованием и, видимо, не ожидавший такой реакции, вздрогнул и зло полыхнул глазами.

— Я тоже слыхал про «волчьих людей», только у нас их «лесными людьми» зовут, — вступил в разговор Айстульф. — Они, как у нас говорят, лес берегут и карают жадных охотников. Только теперь их совсем мало стало… А еще есть «волчий пастырь» — колдун, может волком оборачиваться, может с волками говорить, ходит с ними на охоту, как вожак их, и судит, какую корову, какую овцу кому из них зарезать, на какого путника можно напасть, а какого и пощадить можно. Этот «волчий пастырь» — судья строгий, но справедливый: бедного никогда не обездолит, доброго человека всегда пощадит, волков до него не допустит! А еще есть «лесной мастер», «лесной учитель» — он не только волком, он, бывает, и медведем, и сохатым обернуться может! Детишки, в лесу заблудившись, к нему попадают, он их кормит-поит, лесной науке учит, чтобы каждое деревце, каждую травку, каждую пичугу по имени и по всем свойствам знал, а потом, когда приходит время, он своего воспитанника оборотнем делает, а облик свой новый сам для себя лесной воспитанник выбирает, исходя из того, какой зверь по нраву ему ближе, а затем — выделяет ему «лесной мастер» участок леса, где он отныне порядок блюсти будет. Так вот, независимо от того, какой облик «лесной мастер» принял — пусть даже лось-сохатый, самая волчья добыча! — в свите у него ходят хищные звери, всюду его сопровождают: волки, лисы, рыси, россомахи. Но чаще все-таки волки…

— В Кемете про волков-оборотней я не слыхал, а вот змеи-оборотни — обычное дело, — вздохнул Иссахар. — Только добра от них ждать не приходится… Это случается во время ночных бдений жрецов в храме Сета: великий змей спускается с постамента и жалит в лоб одного из жрецов, впавших в транс. И тогда ужаленный входит в состояние змея — внешне он остается в том же, человеческом облике, но все человеческие чувства уходят из его сердца. Он становится неистово кровожаден… И прозорлив, как сам Сет! По крайней мере, в храмах Сета высоко ценят и почитают таких вот одержимых жрецов! Говорят, будто они могут, посмотрев в глаза человеку, вызнать все его тайные помыслы и желания. И на кого укажет на улице или в храме такой вот отмеченный Сетом жрец, того сразу же хватают и казнят без каких-либо лишних разбирательств. К старости тела избранников Сета покрываются чешуей, а глаза закрывает «третье веко» — твердая прозрачная оболочка — как у настоящих змей! Их все боятся… Их все ненавидят… И я не верю, чтобы хоть одно существо, по доброй воле расставшееся с человеческим обликом и принявшее облик звериный, сохранило в себе хоть крупицу справедливости и доброты! Это проклятые создания… Я верю, что человек — высшее изо всех земных тварей! А значит, люди, способные к оборотничеству, не возвышаются над нами за счет каких-то там «знаний лесных», но наоборот — спускаются на ступень ниже, по сути своей — приближаясь к животным. И к ним уже нельзя относиться как к людям и им ни в коем случае нельзя доверять! Я знаю это на своем опыте… У меня был друг. Его коснулся Сет. Он стал одержимым. Внешне он оставался человеком — и я видел в нем человека! — но внутри него уже сидел змей. И в угоду своим змеиным желаниям он погубил всю мою семью! В угоду своей, змеиной «справедливости»! И внутри каждого волколюда сидит волк! Я буду уничтожать их без жалости…

— А внутри каждого человека из рода Священного Зайца на самом деле сидит зайчик, да? — насмешливо спросил Брикций, подмигнув Мапуте.

Громовой смех взорвал тишину шатра — все были рады шутке Брикция: смех разгонял страх, сгустившийся в их душах от слов Иссахара!

И, словно в ответ на их хохот, в предостережение человеческой беспечности, с северо-востока, со стороны Будинеи, донесся тоскливый волчий вой…

— Я предупредил вас! — прошептал Иссахар. — А теперь вас предупреждают они!

На следующий день, ближе к полудню, отряд наемников пересек границу Будинеи. Границей, собственно, являлась широкая река, отделявшая земли апиан-коневодов от их северных соседей, земледельцев будинов. Огромный мост, сложный из толстенных бревен, огороженный массивными перилами, был переброшен с берега апиан на берег будинов и, что особенно удивило Ронана, так это ворота: тяжелые, окованные ворота, по ту и другую сторону моста. Их охраняли всадники пограничники в легком боевом вооружении и такие же всадники скакали вдоль берега, внимательно следя за тем, чтобы никто не попытался переправиться через реку своими силами, минуя мост. На всадниках-апианах были чешуйчатые безрукавые доспехи, плоские богато опушенные шапки с нашитыми сверху защитными бляхами, короткие черные плащи. Вооружены апиане были длинными мечами, изогнутыми, на восточный манер, бердышами с широким лезвием и тяжелыми булавами. Щиты у них были круглые с острием в центре. На лошадях были седла с коротким стременем, так что колени всадников были подняты высоко — как у степняков. У их соседей, будинов, плащи были длинные и алые, на головах — остроконечные шлемы, вместо доспеха — мелкоплетеная кольчуга. Оружие будинов — короткий широкий меч, топорик у пояса и копье в руках. Щит — продолговатый, заостренный вниз, как у северных народов. Стремена — обычные, длинные. И у тех, и у других — луки и колчаны со стрелами. Они явно не доверяли друг другу…

Славен молча отсчитал пошлину за пересечение моста, вложил в руку пограничника-апианина. Ворота со скрипом открылись, копыта коней прогрохотали по мосту. На вторых воротах открылось окошечко, Славен просунул в него свою нагрудную бляху. Только тогда отряд пропустили на землю будинов!

Ронан заметил, что лица многих пограничников с этого берега закрывают металлические полумаски-личины: словно прямо сейчас — в бой! Он быстро переглянулся с Мапутой, а Брикций, как всегда вырвавшийся вперед на своем быстроногом рыжем коне, даже присвистнул:

— Сурово тут у вас!

— Да уж! — недовольно прокряхтел Славен. — И денег сколько на пошлины уходит! Им-то хорошо, за ними — все земли, какие ни есть, только оттуда и могут ехать, а от нас — только к ним! Да и немного желающих находится у нас гостить — даже купцы избегают, неинтересно им пошлину такую платить! Тем паче, что с купцов — двойную берут: и апиане, и наш князь… За нами-то никаких земель нет, за нами — только Лес проклятый да океан! Вот если бы избавиться от волколюдов и Лес повырубить, то и по океану можно было бы ходить-торговать, и никому больше пошлины платить не пришлось бы!

— Так может, это и есть единственный вред, какой вы от волколюдов видите? — усмехнулся в лицо Славену Брикций. — И единственная вина их в том, что вашему князю охота беспошлинно торговать?!

Славен смутился заметно, поморщился, отвел глаза:

— Да нет, от них и иного вреда много. Детишек воруют. Зверя в лесу бить не дают. Скольких охотников уже задрали и стрелами изрешетили! Да и дровосеков тоже… Дерево у апиан покупать приходится! Виданное ли это дело, когда под боком такие леса?! Тем паче, что и апианские земли раньше нашими были! Мы с ними, считай, один народ, и земля у нас с ними одна, общая! Только сотни с четыре лет назад пришли с востока несметные полчища, ксифы-кочевники, пол страны под себя подмяли и свои обычаи насадили, а князь с дружиной за реку отступил, и за реку уж их не пустили, лютая сеча была, река вся кровью окрасилась, до сих пор в сети иной раз — меч, иной раз — шелом истлевший попадется! Выстояли мы! Хоть и мало землицы осталось у нас… Хоть и Лес проклятый под боком… Но все-таки мы — исконные земли этой хозяева, а апиане эти — рабы ксифские! — Славен со злостью стукнул себя по коленке.

— Ох ты! А не станут ли эти самые презренные апиане следующим врагом, если удастся волколюдов уничтожить? Не пошлет ли нас князь ваш после леса — за реку, в апианские земли, чтобы, значит, ксифских рабов побить и земли вернуть более достойным, «исконным хозяевам»? — спросил Брикций, все так же пристально глядя в глаза Славену.

Славен густо покраснел и в маленьких глазках его, под нависшими бровями, замерцала сдерживаемая ярость:

— Ты не бойся, чужеземец, с апианами мы своим войском, без вас справимся, если что!

— А что же это вы с волколюдами своим войском не справитесь? — упорствовал Брикций.

— Боятся наши люди волколюдов! С детства ими запуганные! И Леса боятся! Чар лесных, колдовских проклятий! Они же от каждого дерева, от каждой тени, от каждого клочка тумана шарахаться будут!

— Хорошее войско…

— Хорошее! Хорошее! Ни зубов, ни когтей, ни стрел, ни ножей не побоялись бы, если бы под солнцем, в поле сойтись, но в Лесу — тут от одних шорохов обманных с ума можно сойти! А остальное — суеверия, бабкины сказки, но суеверия эти, как оказывается, сильнее княжьего приказа! Посылали целыми отрядами — и пропадали целыми отрядами! А кто вернулся… Не в себе были, даже рассказать ничего не могли…

— А может, и впрямь колдовство? — спросил, подъехав по-ближе, Иссахар.

— Каким-то колдовством они, конечно же, владеют, — нехотя признался Славен. — Много чудес в Великом Лесу. Одно то, что волками они оборачиваются, чем не колдовство? Любой след в Лесу заплутать могут. Все лесные твари им повинуются. Мы ж ведь не так уж много знаем о них! Они тут задолго до нас были… Но если даже и есть там колдовство — так за что же вам-то золотом платят, за тридевять земель меня за вами князь посылал? — стали б мы все это устраивать, если бы сами с ними управиться могли?! Не так все просто! И вы не так просты! Раз уж князь наш на вас разориться не пожалел…

— Ты наши деньги не считай! — угрюмо пробасил Ронан. — Скажи лучше, что, вправду что ли волколюды не только зубами и когтями, но и стрелами да ножами сражаться могут?

— Стрелков, лучше, чем волколюды, во всем мире не сыскать! Двигаются бесшумно, даже по ветвям деревьев, окружают и расстреливают! Зря стрел не тратят… Кому — в сердце, кому — в глаз! Ну, а кого все же не убьют стрелой — тому по горлу ножом! Еще, конечно, кидают ножи хорошо и дротики костяные… Как в поединке — не ведаю, да и вряд ли кто может похвастаться поединком с такой тварью!

— Дротики — костяные, а ножи?

— Ножи обыкновенные, стальные!

— А откуда же у них в Лесу — сталь?

— Не ведаю! Да я уж сказал: мало мы про них знаем, они много прежде нас здесь уже жили…

— Так может, они и есть — «исконные», а вы — попросту захватчики, на бесчестное дело нас толкаете? — снова встрял Брикций.

— Честное, бесчестное дело — для наемников таких понятий и быть не должно! Мы вам золотом платим! — взъярился Славен. — Да и потом — они же нелюди поганые, колдуны подлые, оборотни! Какая уж тут честность!

— Если дело бесчестное, мы от золота вашего отказываемся и уходим! — жестко сказал Ронан.

— Да честное дело, честное! — завопил Славен. — Они же людей губят, детишек воруют! Тьфу! Пусть вам князь все объясняет, а я не могу больше с вами…

— Ладно, пусть князь объясняет. Брикций, уймись!

Брикций надменно фыркнул и поскакал вперед по дороге. Сверкали на солнце золотые кудри, белый атлас туники, золотое шитье голубого плаща, застегнутого на плече крупным сапфиром… Славен проводил его неодобрительным взглядом:

— Иш ты, шустрый какой! Вперед командира лезет! И не боится! И нарядный какой! Его-то, поди, и примут за главного над вами, за Ронана Драконоборец, победителя драконов! Наш бы князь не потерпел… Вмиг бы голову с плеч снес, если бы кто вперед него коня пустить осмелился!

— Это хорошо, когда князь всегда впереди, — усмехнулся Ронан. — И в бою так же?

— Так к боям-то мы только готовимся…

Заночевали в поле. Раскинули лагерь, поставили шатры. Славен уговаривал идти на постой в ближайшее сельцо: там, дескать, и баньку натопят, и перинку мягонькою для дорогого гостя из сундука поднимут, и ужин…

— И не стесняйтесь вы, привычные они к тому, чтобы ратники у них на постой останавливались, у нас ведь обычай такой, чтобы деревенские ратных людей у себя в домах привечали, кормили, поили… До сих пор никто ратным в гостепреимстве не отказывал! Хотя — если кто откажет… Князь наш суров! Главное дело для него — войско!

— Зачем же такое войско вашему князю? Страна невелика, да и соседи — не так, чтобы очень беспокойные! Апиане — мирный народ! Мне приходилось жить среди них, — заметил Ронан.

— А ну, как все-таки война? Ксифы опять нагрянут! Или — волколюды решат вдруг выйти из своих лесов?

— А что, случалось?

— Покуда — нет, но всякое же может… Наш князь не только в завтрашний день, но и в послезавтра смотрит!

— Любите вы вашего князя, — проворчал Ронан. — Или — боитесь?

— Так тебе-то, чужеземец, что за дело? — сощурился Славен. — Тебе золотом платят не затем, чтоб много спрашивал!

В сельцо на постой Ронан идти все-таки отказался, но Славен сгонял туда одного из своих отроков и, не успели наемники костры разжечь, как потянулись к нем деревенские с гостинцами: крынки топленого молока, хлебы, пироги с грибами и бараньим жиром, горшочки с запеченной в сметане курицей, ломти сала… Давненько не приходилось им так объедаться!

— Неплохо люди в Будинее живут! — радовался Айстульф, за обе щеки уминая уваренные в меду орехи.

— Так при таком князе — еще бы не жить! — вторил ему Славен. — А ты, молодец, пока будешь у нас, осмотрись, может, так понравится, что и уезжать не захочешь! Попросишься тогда в дружину княжью, глядишь — господарь наш и пожалует тебя милостью, оставит! Ты парень видный…

Не слишком-то Ронану нравились эти разговоры, да и Славен казался ему все менее симпатичен, но еда действительно была хорошая, с этим спорить не приходилось! Редко в какой земле стали бы так щедро угощать странствующих воинов!

— Командир! Ронан! — раздался над ухом вкрадчивый шепот. Ронан недовольно обернулся…

— Брикций? Что таишься-то? Узнал что интересное?

— В деревне был… Знаешь, они эту снедь себе к празднику плодородия приготовили, а наш провожатый, Славен, передал через отрока, что, если нас они не накормят как следует, то князь пришлет ратников и деревню спалят! И, видно, бывало уже такое, потому как они поверили, отдали нам последнее, а теперь — стонут: нечем умилостивить богов! Все нам скормили!

— Вот как, значит, — произнес сквозь зубы Ронан и швырнул в костер плошку. — Вот, значит, цена их щедрости! Слезы! Страх! И ничего другого… Никогда… Нигде!

— Может, повернем назад, пока не поздно? Не нравится мне здесь, командир!

Ронан молча стиснул рукоять меча. Он не умел отступать!