Дорога стелилась под ноги, широкая транспортная магистраль, где пешеходу можно топать лишь по обочине, да и то на свой страх и риск. Но дорога прекрасно знала, кого обижать, а кого радовать. Мне она худого причинить не могла.

Я бродяга по призванию и ботаник по профессии. И внешность у меня вполне "ботаническая": очки в прочной роговой оправе, худое лошадиное лицо и длинный, два метра с кепкой, рост. Сорваться в путь для меня — дело легкое.

Встанешь, бывало, рано утром, выйдешь на порог… Мокрым после вчерашнего дождя асфальтом, встречным ветром в лицо, теплом восходящего солнца манит, зовет, толкает в путь дорога. Как ей откажешь? Рюкзак за спину и вперед.

Я шла по обочине привычным походным шагом, с любопытством посматривая на выбегающие к трассе пути, будь то широкие асфальтированные шоссе или проселочные грунтовки. Какая позовет одним лишь мне внятным голосом: сюда стоит свернуть? Какая приведет к Приключению, а какая — к скучному вечеру в одинокой степи?

Это была даже не дорога, так, натоптанная пешеходами тропа, тонкий туннель сквозь сплошную, прибитую дорожной пылью зелень деревьев. Я нагнула голову и шагнула в тень, после залитой солнцем трассы показавшуюся кромешной.

Тропа торопила. Порывом жаркого ветра в спину, истошным криком сойки, прыжком земляной лягушки, низким полетом невесть откуда взявшегося чижа… Я ускорила шаг.

Тропа вывела меня на обрыв, нависавший над тихой равнинной речкой из тех, в которых, как всем известно, водятся глубокие омуты со студеными родниками.

Вот в таком-то омуте и тонул человек. Молча, без крика, без борьбы. Светловолосая голова мелькнула еще раз на искрящейся солнечными бликами поверхности и пропала. Я сбросила рюкзак и, не раздумывая, сиганула в реку. Плавала я хорошо. …Это была девочка лет двенадцати, не вдруг поймешь, какой национальности. Светловолосая, смуглокожая, горбоносая, с полными, красиво очерченными губами. Когда она открыла глаза, они оказались медового оттенка с веселыми солнечными искрами в глубине.

— Привет, — сказала я, и губы девочки дрогнули в робкой полуулыбке. — Что случилось-то?

— Судорога схватила, — объяснила она.

По-русски она говорила легко и правильно, без характерного гортанного акцента. Да и одежка была на ней вполне приличная, серая рубашка и синие джинсы, не какое-нибудь цыганское рванье.

— Замечательно, — заявила я. — В другой раз булавку с собой носи. Ну, сейчас обсохнем на солнцепеке и пойдем. Где живешь-то?

Девочка опустила голову:

— Нет у меня дома… Возьми меня с собой!

— Еще чего! — отсмеявшись, сказала я. — Нам с тобой не по пути, кроха.

— Я не кроха, — серьезно ответила девочка. — А дома у меня нет. Не бросай меня, возьми с собой!

Не люблю слезы! Сама плакать ненавижу, и смотреть, как другие ревут, тоже не выношу. Пусть даже это была двенадцатилетняя соплячка. И ведь не бросишь ее, в самом-то деле! В милицию отвести, что ли?..

— Распустила нюни, — нарочито грубо сказала я. — Не маленькая уже!

— Не бросай меня, пожалуйста! — девчонка разрыдалась уже в голос. — Я тебе жизнь отдам, только не бросай!

— Что?! — не поверила я своим ушам.

— Жизнь отдам, — она уже протягивала ладонь, где дрожал, переливаясь алыми бликами, небольшой кровяной шарик.

Я, совсем уже ничего не соображая, подставила руку, и шарик скатился мне на ладонь. Он был упругим и горячим, живым. Неожиданное приятное тепло охватило всю руку до самого локтя, и расставаться с ним совсем не хотелось.

— Меня Ромашкой звать, — сказала девочка.

— Инга, — назвалась я, подкидывая шарик на ладони. — Забирай свою игрушку и пошли…

Но шарик вдруг исчез, растворившись в ладони бесследно.

— Что за чертовщина… — растерянно пробормотала я.

— Ну вот, — весело засмеялась Ромашка. — Теперь ты меня нипочем не бросишь! Иначе я умру!

Она оказалась права. Я не смогла ее бросить. Если и были где у Ромашки родичи, объявляться они не спешили. Документы на удочерение я собрала удивительно быстро, без обычных в таких случаях волокит и взяток. Меньше, чем через полгода моя подопечная стала Ромашкой Догаевой, моей приемной дочерью…

Меня многие считали сдвинутой и не без оснований. Но тут уж все четко решили: я окончательно выжила из ума. Зачем это сдался старой деве за сорок приемный ребенок, да еще в трудном подростковом возрасте? На биофаке, где я читала лекции по ботанике в свободное от дорог время, только об этом и говорили. Даже студенты. Но мне было наплевать!

В моей одинокой однокомнатной квартире появилось настоящее чудо, и сплетни окружающих волновали меня мало.

Однажды мы с Ромашкой гуляли в парке над набережной… Она болтала без умолку, рассказывая обо всем понемногу. О своих делах в школе, о новых подружках, о том, кто кого любит, а кто кого — нет… Я купила ей билет на крутые американские горки с "мертвой" петлей, и моя Ромашка, сияя, убежала занимать очередь ко входу на аттракцион. А я пошла к шатру цыганской гадалки.

Ее звали Тамара. Мы дружили, если можно, конечно, назвать дружбой симпатию, неизвестно с чего возникшую между старой цыганкой и преподавателем городского университета.

— Дэнь добрый! — приветствовала меня Тамара. — Прахади!

В шатре стоял таинственный полумрак, горели свечи, распространяя тонкий терпкий аромат, к которому примешивались запахи натурального зернового кофе. Кофе здесь всегда был отличным.

Известная всему городу ворожея и травница, Тамара держалась с достоинством королевы, правящей миром. Не каждому соглашалась она раскинуть карты или опрокинуть чашечку с кофейной гущей. "Плохого чэловека за вэрсту видать", — говаривала она.

Нас связала вместе общая палата в хирургии: у меня случился приступ аппендицита, Тамара пострадала в ДТП… С тех-то пор мы и дружили.

— Мама Инга! — Ромашка ворвалась в шатер как маленький вихрь. — А можно мне еще разок прокатиться?

— Можно, — я дала ей денег, и девочка вновь умчалась, только колыхнулась вслед пестрая занавесь.

— Твоя дэвочка? — спросила Тамара.

— Моя, — кивнула я и рассказала про встречу у реки, опустив, понятное дело, "жизнь отдам" и происшествие с исчезнувшим невесть куда шариком крови… Тамара слушала молча.

— Забавная история, правда? — сказала я.

— Забавная, — согласилась цыганка, поджав губы.

Я видела: Ромашка не пришлась ей по душе, но говорить о том она почему-то не хотела.

— Раскинь карты, Тамара, — попросила я, чтобы развеять повисшее между нами неловкое молчание.

— Без карт вижу, — вдруг заявила гадалка. — Нэ будет добра!

— Это почему же?! — вскинулась я.

— Сама знаешь, — отрезала Тамара.

Меня кольнуло острым пониманием: цыганка знала. Каким-то непостижимым образом она знала все то, что я недоговорила, рассказывая свою историю. Мне стало не по себе.

Я перевернула над блюдечком кофейную чашечку. Тамара взяла ее через время и стала разглядывать.

— Видишь? — она указала на странный потек, похожий на двухголового человечка. — Сдвоенная судьба! Нэ к добру.

— Знаешь, Тамара, — сказала я с раздражением. — Если честно… Не верю я в твои гадания!

— Нэ верь, — дернула она плечом. — Что изменится с твоего нэверия?

И вновь меня проморозило от ее пронзительного взгляда… Мне показалось, Тамара хотела сказать что-то важное, но с улицы донесся веселый голосок моей девочки, и я поспешила покинуть шатер.

Потом мы с Ромашкой долго гуляли по парку, а наутро я повела ее в бассейн… О неприятном разговоре с Тамарой я больше не вспоминала.

Шло время. Моя Ромашка из неприхотливого полевого цветка превратилась в оранжерейное растение, только и знавшее, что требовать. Новую мини-юбку, навороченный сотовый телефон, туфли на модном расплющенном каблуке, причем покупать следовало не на рынке, где лежал один ширпотреб, а в центре города, где находился самый стильный бутик с голографическим изображением Золушки на витрине… Ее не интересовало, хватит ли моей преподавательской зарплаты на хотя бы одну из этих недешевых вещей, и на что мы будем жить до конца месяца. Я могла подрабатывать смотрителем в Ботаническом саду и собирать по ночам конверты для мелкой фирмы, торговавшей канцтоварами, а Ромашке этого не позволяла гордость.

Вечерами она вела бесконечные разговоры о том, как охмурить самого богатого парня в городе, а все остальные вопросы жизни считались неформатными и пошлыми. К тому времени Ромашка уже поступила в наш университет на биофак, не без моей, понятно, протекции; сама она ни за что бы не сдала вступительные экзамены, ведь для этого надо иметь в мозгах хотя бы две извилины. А в хорошенькой головке моей приемной доченьки она оказалась всего одна, нацеленная исключительно на шикарную жизнь по дискотекам и ночным клубам.

— Так, на той неделе я иду в ресторан, отмечать день рождения подруги, — говорила она, раскуривая сигарету, длинную и тонкую, недешевого вида, — Там соберется вся богема. Мне срочно нужен новый наряд, чтобы не опозориться!

— Лучше бы хвосты с прошлой сессии подтянула, — угрюмо посоветовала я, готовя кофе. — Не то вылетишь из университета, как фанера из Парижа.

— А ты на что? — отмахнулась она. — Отмажешь. Значит, так. Вечернее платье, туфли, сумочка… Да, еще косметичка и повязка-сеточка на голову, плюс прическа и маникюр…

— А тебе не кажется, что ты кое-что забыла? — ласково поинтересовалась я.

— Что, что я забыла?! — в панике вскричала она. — Лак для ногтей? Колье?!

— Деньги ты забыла, — ответила я. — Где ты их возьмешь?

— Но ты же получила зарплату! — с великолепным удивлением в голосе воскликнула она. — Ведь получила, разве нет?

— Дорогая, ее не хватит.

— Займи у кого-нибудь, — равнодушно пожала плечами Ромашка.

— С какой стати? У тебя полно хороших дорогих вещей. Нет никакой необходимости покупать новое.

— Но я это все одевала не меньше трех раз! Как я могу появиться в свете в ношеном? Меня же засмеют!

— Ромашка, у меня нет денег, — раздельно проговорила я. — Все, что я заработала в этом месяце, уйдет на коммунальные счета и долги.

— Как это нет денег?! — возмущенно закричала она. — В этом доме вечно нет денег на самое необходимое! Все преподы берут взятки, одна ты такая ненормальная! Принципы у нее, видите ли! Сидит, как суслик, на голом окладе! О дочери совсем не думает!

— Я тебя из реки вытащила, между прочим! — напомнила я. — Так что сбавь тон, дорогая!

— А я не просила меня оттуда вытаскивать! И если ты не дашь мне денег на новый наряд, я…я…я… Из окна выброшусь!

Она вскочила, рывком распахнула окно и вспрыгнула на подоконник.

— Что ты делаешь, дура! — испуганно закричала я, оттаскивая ее от края одиннадцатиэтажной пропасти.

— Я выброшусь из окна! — истошно вопила Ромашка, брыкаясь. — Выброшусь! Пусть все узнают, что ты за мать! А-а-а!

Справиться с ней оказалось непростым делом, но я все же сумела оторвать ее от подоконника и захлопнуть окно.

— Я не знала, что это так важно для тебя, — сказала я расстроенно. — Ну… Ну давай пойдем и купим все, что тебе нужно… Только не надо больше так кричать…

Ромашка рыдала, обнимая меня дрожавшими руками:

— Прости меня, мамочка! Прости. Сама не знаю, что на меня нашло… Я больше не буду так себя вести, прости… А когда мы пойдем за покупками?..

В тот момент я искренне верила, что она раскаялась и подобных концертов действительно больше не повторится.

Но это было только начало…

Я завела обыкновение бродить по улицам после работы. Дворами и скверами, ярким многоцветьем витрин Центра и запустением боковых тупичков провожали меня дороги. Но ни одна из них не посчитала нужным увести меня за пределы города, как это не раз бывало раньше… Возвращаться же домой, к Ромашкиным истерикам, не хотелось совсем. В начале недели она заявила, что имя Ромашка — деревенское и пошлое, теперь ее следует звать Анитой и срочно, очень срочно (как всегда) требуется поменять паспорт. Денег у меня не было. А значит, без угроз покончить с собой не обойдется. Я знала, что ее вопли — блеф чистой воды, но все равно каждый раз дергалась: а вдруг все-таки достанет дурости что-нибудь себе причинить? К тому же потом, добившись желаемого, Ромашка едва ли на коленях не ползала, вымаливая прощение. И я прощала, зная, что через неделю все повторится по новой…

Я свернула к парку и уже через несколько минут сидела в шатре у Тамары…

— Сил уже нет терпеть это безобразие, — жаловалась я, отпивая из маленькой чашечки превосходный кофе. — Выгоню, и пусть живет, как хочет! Черт возьми, сколько можно мне нервы мотать!

— Э, милая, — отвечала Тамара. — Нэльзя тебе выгонять ее!

— Да она мне даже не дочь! — взорвалась я. — С какой стати я должна терпеть подле себя такое вот наглое, отвратительное существо?! Никакой благодарности, блин! Знаешь, что она мне заявляет? Что не просила меня из реки ее вытаскивать, представляешь!

— Права она, — со вздохом сказала цыганка. — Нэ об этом она тебя тогда просила!

— И ты туда же! — оскорбилась я. — Да я… Я все ради нее делала! На трех работах работала, деньги горбом своим зарабатывала, чтоб ее обеспечивать! И что в ответ?!

— А ей нэ дэньги нужны были. Ей нужна была ты. А ты была, и в то же время тебя рядом нэ было. Избаловала ты ее, вот что. Дэтям строгость нужна. Порядок! И любовью здесь можно наврэдить еще больше, чем нэнавистью.

— Что мне с нею делать теперь? — беспомощно спросила я. — Что говорят твои карты?

— Вот, — Тамара выложила на столик каре. — Выбор у тебя, милая. Между жизнью и жизнью. И дорога впереди.

— Между жизнью и жизнью? — не поняла я. — Это как?

— Сама знаешь.

Я посмотрела ей в глаза, и Тамара не отвела взгляда. Она знала! Она откуда-то всегда знала о том, что произошло между мной и Ромашкой тогда на реке. Я вновь вспомнила отчаянный, умоляющий взгляд моей девочки. "Я жизнь отдам, только не бросай меня…" Мне стало не по себе.

— Пойду я, — сказала я, поднимаясь. — Прогуляюсь, побренчу немного, — я взяла за гриф свою гитару, которая жила теперь в шатре подруги, подальше от Ромашкиных друзей. — Просит душа минора!

— Иди, — отпустила меня Тамара.

Я сидела на видавшей виды парковой лавочке и перебирала струны верной гитары. Хотя опера по мне не плакала, все же говорили, будто я неплохо пела. Стоял прекрасный ранний вечер, прохладный и ясный, в парке гуляло много народу, в основном молодежь. Я не гнушалась подбирать деньги, что кидали мне под ноги довольные моими вокализмами отдыхающие. Это было не позорнее взяток от тупых студентов, неспособных после трех лет обучения отличить семейство крестоцветных от семейства голосеменных.

Снизу, от реки, поднималась веселая, хорошо разогретая алкоголем толпа. Парни хохотали и тискали подружек, девчонки визжали больше для порядку. Я с досадой решила уйти, не выношу пьяных малолеток, да еще в таком объеме. Но внезапно увидела среди них свою Ромашку и осталась сидеть. Она меня тоже узнала, и противно же было видеть, как скрутил ее страх: она стыдилась меня перед своими друзьями и до дрожи в коленках перепугалась за свою "репутацию".

— Спой нам, тетя! — потребовал один из парней, остальные загалдели. — Чего-нибудь веселенького, ага?

— Веселенького, говоришь? — я не отводила взгляда с молочно-белого лица Ромашки; густой макияж вызывал ассоциации с восковой куклой. — А почему бы нам и не повеселиться?

И я пела, и они швыряли мне деньги, а Ромашка, поначалу здорово перетрусившая, поняла, что я не собираюсь ее выдавать, осмелела, стала хохотать и хамить. Я с трудом сдерживала клокотавшую в груди ярость. Ну, устрою я своей доченьке ералаш, когда домой вернемся! Она у меня попляшет! Дрянь такая, ты посмотри! Ромашка, охамев вконец, кинула мне под ноги сторублевку, и я узнала купюру по характерной метке фломастером. Сегодня утром я получала зарплату и, пересчитывая деньги, обратила внимание на меченую сторублевку. Я не помнила, чтобы давала ее Ромашке на мелкие расходы. Да и на крупные тоже, если на то пошло.

— Ромашка, — с гневной яростью в голосе сказала я, вставая; жалобным стонущим звуком отозвалась на резкое движение гитара. — Ты взяла у меня деньги без разрешения! Все, концерт окончен! Мы едем домой!

Я крепко схватила ее за руку и поволокла за собой, не обращая внимания на вопли.

В квартире Ромашка устроила привычный уже концерт с битьем посуды. Она вопила и орала, а потом снова прыгнула на подоконник… Я смотрела словно со стороны, устало и безразлично. Этажом выше распахнулось окно, и вместе с нецензурными пожеланиями заткнуться на Ромашку обрушился поток помоев. Добрые хозяева, должно быть, специально копили эту дрянь всю неделю, поджидая удобного случая!

Я засмеялась. Смех был истерическим, но я впервые не стала брать себя в руки. Мне, как всегда, стало жаль мою девочку, но эта жалость была уже другой, хладнокровной и отстраненной. Гнев, раздражение и обида пропали, как и не было их. И пришло странное спокойствие, невесомая легкость от внезапно принятого решения. Я засмеялась.

Ромашка смотрела на меня испуганно и недоумевающе. Идеально уложенная прическа превратилась в воронье гнездо, на волосах висели ошметки помидорных обрезков.

— Поди умойся! — сказала я и ушла в комнату, где начала неторопливо собирать рюкзак.

— Ты что делаешь? — спросила с порога Ромашка, почуяв неладное.

— Собираю вещи. Понимаешь, Ромашка… Ой, прости! Понимаешь, Анита, мне надоели твои истерики. Выгнать тебя, как это сделало бы большинство родителей в этом городе, я не могу. Но и жить с тобой вместе не могу тоже, извини. Я ухожу.

— Куда? — с подозрением спросила она.

— Тебя не касается. Живи как хочешь, делай, что хочешь. Пока!

Я хлопнула дверью, и тогда из квартиры донесся отчаянный крик:

— Мамочка! Не бросай меня, мамочка! Не бросай!

Если б я не слышала этого в тысячу первый раз! Нетушки, хватит. Сколько можно уже? Простишь, а потом снова все вернется на круги своя. Хватит! Я решительно пошла к лифтам.

Дорога не хотела шелковым путем ложиться под ноги. Она предупреждала, не пускала, пыталась повернуть вспять. Порывом ветра в лицо, шквалом внезапного дождя, проносившимися мимо КАМаЗами, так и норовившими обдать грязной водой… Я промочила ноги, перебираясь через разлившуюся по тротуару лужу. Но злость и упрямая досада гнали меня вперед. Я не обернулась ни разу. Ноги сами привели меня к шатру Тамары… Я постояла немного, раздумывая, а потом решительно пошла прочь, в ночь и дождь. Нет. Тамара может уговорить меня остаться. А оставаться я не хочу.

Свет фар встречной машины ослепил меня. Я поскользнулась на скользкой грязи и больно ударилась головой о бордюр. Из глаз осыпались искры, а потом наступила темнота…

Очнулась я уже в больнице. Врач, молоденький хирург, сказал мне с безмерным удивлением в голосе:

— Странно, но вы отделались всего лишь шишкой на затылке. Обычно в таких случаях мы собираем человека по частям. Если там еще остается, что собирать… Вот соседка ваша навряд ли выберется…

Я повернула голову. На соседней койке лежала с закрытыми глазами и восково-бледным лицом…

— Ромашка! — закричала я, сходя с ума.

Врач меня удержал.

— Вы знаете эту девочку?

— Да! Что с ней, доктор?!

— По словам очевидцев, она бежала куда-то, затем споткнулась, схватилась за голову и вот, оказалась у нас в реанимации. Она в коме, а по какой причине — один Бог знает. За дверью стоит какая-то цыганка, она назвалась ее знакомой…

— Тамара!

— Впустить?

— Да!

Тамара была невозмутима, как всегда.

— Что произошло? — я вцепилась в нее дрожащими руками и пыталась трясти. Тамара усадила меня на место.

— У этой девочки нэ было жизни. А ты первой нарушила ваш уговор. Ты первая бросила ее. Унесла ее жизнь с собой. И глупо потратила, побежав через дорогу на красный свет.

— Да ничего я ей не обещала! — закричала я. — Не нужна была мне ее жизнь! Она мне сама ее сунула, я не просила!

— Э, милая, — сказала старая цыганка. — Она дала, ты взяла. Могла нэ брать.

— Да не нужна мне ее жизнь! — закричала я. — И я же рядом! Теперь-то я не брошу ее!

— Поздно, — сказала Тамара.

Аппарат у Ромашки в изголовье запищал на одной непрерывной ноте…

Я вышла из больницы и долго стояла у ворот, подставляя лицо мелкой осенней мороси. Дождь — это когда ты плачешь, а твоих слез никому не видно… Дорога легла под ноги, заасфальтированная городская улица с лужами, редкими клумбами, автобусными остановками и мусором возле них, уныло-серыми домами, пивными ларьками и заржавленными решетками ограды детского садика.

Я не оглянулась ни разу. Я знала: уже не вернусь. Дорога уведет меня далеко от города, где погибла, не успев расцвести, моя Ромашка…