Наш век, едва ли не по всей справедливости, известен у чувствительных людей под названием железного, хотя ныне и добывается каждый год в Сибири, Калифорнии и Австралии столько золота, что им можно было бы гальванопластически позолотить целую Аркадию. В самом деле, что пользы от этих тысяч пудов золота, когда сердца у людей железные, недоступные аркадским чувствам беспредельного самоотвержения ради друзей, когда нет на свете Пиладов и Орестов, или мнимый Пилад предает Ореста? К такому размышлению невольно приходишь, присматриваясь к делам, которые делаются на белом свете. Вот, например, явились два Пилада у Турции, нарекли ее своим Орестом, объявили, что сердечная их забота — спасение несчастного Ореста от всяких действительных опасностей, что единственная цель всех их действий — возвращение здоровья и могущества и славы расстроившему свое здоровье и свои дела Оресту ‘. Кажется, слова эти достойны золотого века… Что же оказывается на самом деле? Орест-Турция уверяет своих друзей, что давно перестала бояться опасностей, которыми ее пугали, упрашивает своих друзей прекратить заботы о ее спасении, — а друзья очень нецеремонно отвечают: «Молчи, не твое дело; мы заботимся сами о себе, а вовсе не о тебе». Да, какой тут золотой век!
То же самое видишь, на что ни посмотришь, — хотя бы, например, на издание «Сочинений» г. Греча, вышедшее в нынешнем году. Памятно еще нам первое издание этих сочинений, повиди-мому, неоспоримо доказывавшее возвращение золотого века био-графиею, которая была к нему приложена2. Какою горячею, вечною дружбою дышала каждая строка этого замечательного жизнеописания! Оно и начиналось объявлением публике, что автор биографии — искренний друг г. Гречу, что он от всей души любит г. Греча, готов ради дружбы подвергнуть себя величайшим нареканиям и подвергает, печатая эту биографию, и т. д., и т. д. Но — напрасно искали мы дружеской биографии при новом издании — как, зачем, почему исчезла она из нового издания? Ужели автор ее не хочет более подвергаться нареканиям ради дружбы? Нет, мы не желали бы верить этому. Нет, мы не желали бы разочароваться в одном из трогательнейших фактов еще остававшихся на земле отголосками золотого века!
Но мы вспомнили о другом случае, и отказались от сладкой мечты о золотом веке. Мы вспомнили о судьбе, испытанной романом г. Греча «Черная женщина», — и на глазах наших невольно навернулась слеза. Увы, кто поразил «Черную женщину»? — Друг! и как поразил? самым коварным образом, — изъязвил бедную «Черную женщину» самыми острыми вшиль-ігами насмешки, уверяя, что облекает ее в великолепнейшее одеяние похвал, хваля себя за этот подвиг, как за величайшее доказательство дружбы! И в довершение этого коварства друг-мучитель еще напоминал публике и автору «Черной женщины», что г. Греч, автор «Черной женщины», — редактор журнала, в котором помещается эта убийственная для него статья, что г. Г реч читал корректуры этой статьи и не мог смягчить ее, напротив, принужден был исправлять каждую шпильку, если она притупилась типографскою опечаткою! Скажите, достигала ли такого жестокосердия даже инквизиция? Она надевала на людей сапоги с гвоздями, вбитыми острием внутрь, но не заставляла жертву лакировать эти сапоги… Читатель, ваше сердце обливается кровью? Вы не верите в возможность такой утонченной жестокости? Мы сами не хотели бы верить, — но вот подлинные слова коварного друга («Библиотека Для Чтения» 1834 г., том IV. Критика, стр. 17 и 19):
Собираясь говорить в этом журнале о книге, написанной его редактором, мы обязаны прежде всего удостоверить собственных наших читателей в возможности говорить здесь о ней беспристрастно и нелицемерно. Критическая часть этого журнала совершенно незавнснма; ни издатель (А. Ф. Смирдин), ни редактор не оказывают на нее никакого влияния…
Автор «Черной женщины», которому лучше всех известны эти обстоятельства, весьма хорошо знает, что, по особенному устройству журнала, он скорее может встретить на его страницах суровый приговор литературного правосудия, чем комплименты подозрительной услужливости, и если б нам вздумалось, в шутку, написать на его роман грозное разругали, мы бы легко могли сделать вас свидетелями любопытного психологического опыта, — вы могли бы сами видеть или представить себе мысленно лицо бедного автора, который, в звании редактора, читает корректуру сочиненной на него укоризны н дрожащею рукою исправляет опечатки в жестоких ударах, наносимых его самолюбию. Мысль о возможности подобного увеселения, мы уверены, неоднократно приходила на мысль почтенному сочинителю «Черной женщины»…
Затем следуют уверения, что критик в восторге от «Черной женщины», потому что это метафизический роман, написанный в доказательство глубокой идеи, — именно, желающий доказать истину магнетизма, и с тем вместе преподробно объясняется, что метафизический роман не может быть ни романом, ни даже сказкою, а всегда останется странною нескладицею, что магнетизм, на котором основан весь интерес романа, — вздор и пустяки, которым могут верить одни невежды и простяки; тут же критик удивляется уму и знаниям автора «Черной женщины»; говорит, что в романе нет ни плана, ни правдоподобия, господствует бессвязность и неправдоподобие и т. д., и в то же время прибавляет, что роман все-таки превосходен… Оказал дружбу критик автору! — скажешь после всего этого3.
Но если человеку изменяют друзья, то в людях посторонних является невольное желание'поддержать покидаемого. Известно, что с легкой руки друга-критика начало распространяться и ныне совершенно утвердилось мнение, что правильность языка— единственное достоинство в произведениях г. Греча. Конечно, мѵ> не решимся принять на себя обязанность защищать достоинства «Черной женщины» или другого романа г. Греча: «Поездка в Германию»; но представим из его «Путевых писем», помещенных во II томе нынешнего издания, и «Обозрений русской словесности», находящихся в III томе, некоторые места, интересные в историко-литературном отношении и с тем вместе показывающие в авторе наблюдательность и замечательную способность понимать практическую сторону вещей, — способность, которая, вместе с несомненным трудолюбием и начитанностью, достаточно объясняет литературные успехи почтенного автора.
В числе предметов, которые мне хотелось в подробности узнать и рассмотреть в Париже, не последнее место занимали судилища уголовные… Слабость есть удел человечестіа. Где под солнцем найти истинное, совершенное беспристрастие и правосудие? Везде знатность, богатство и другие временные блага ослепляют людей; сильный порок торжествует, слабая добродетель угнетается. Не станем искать совершенства в здешнем мире. Но есть средства обуздать злоупотребления власти, сорвать личину с порока и преступления, даровать притесненной добродетели способы оправдаться и восторжествовать над кознями злобы и коварства. Сии средства, кроме надлежащего сообразного с целью, воспитания народного, состоят в утверждении правосудия на твердом, незыблемом основании, в введении ясных, определенных законов и неизменных форм, которые были бы свято наблюдаемы при рассмотрении и решении дел, от коих зависит с одной стороны жизнь и честь частного человека, а с другой — безопасность и спокойствие гражданских обществ. Нашему времени предоставлено исправление многих учреждений и обычаев, ведущихся со времен варварских, когда право сильного, самовластие, суеверие и фанатизм предписывали законы Великие умом и добродетелью мужи вникли в состояние законодательства и судопроизводства, введенных обстоятельствами, утвержденных временем, — и ужаснулись! Судьба человека зависела от воли некоторых частных людей, нередко определяемых без дальнейшего выбора, почти никогда не имевших надлежащего образования и необходимых познаний. Но и самые честные, беспристрастные из сих людей не могли основывать своих суждений и приговоров на ясных, определенных законах, равносильных для всякого гражданина. Правосудие изменялось по времени и месту, по чину, породе, богатству подсудимого! Главнейшими средствами для сохранения правосудия, для обретения надлежащей средины между потворством, излишне щадящим преступников, и бесчеловечием, карающим неопытную и неосторожную невинность наравне с закоснелым пороком, суть: 1) ясное, полное и определенное уголовное уложение, не основанное на мечтательных предположениях, не заимствованное из постановлений других земель, но извлеченное из коренных древних законов отечества, приведенных в порядок, поясненных, соглашенных и дополненных; 2) суд по совести или суд присяжных (jury) и 3) гласное судопроизводство. (Часть II, стр. 354–356.)
Известно, что французское уголовное уложение и судопроизводство введены были во всех почти владениях Рейнского Союза. По изгнании французов из Германии, прусское правительство намеревалось в герцогстве t Прирейнском возобновить прежний уголовный порядок; но жители тех мест, привыкшие уже, в течение двадцати с лишком лет, к публичному делопроизводству, обратились к трону с просьбою не лишать их этого права. Нет сомнения, что великодушный король не лишит новых подданных своих на берегах Рейна выгод, сопряженных с публичным производством дел. Может быть, что он распространит это благодеяние и на всех прочих своих подданных. Достойно примечания, что в России, начале XVI века, когда еще большая
часть Европы была во мраке, едва начинавшем редеть от лучен истинного света, существовали присяжные, илн, по тогдашнему, 'целовальники. (Часть II, стр. 365–366.)
Русский народ подобен юноше, получившему в наследие от отцов споих начала всех добродетелей — веру, верность и любовь к отечеству. Он заимствовал образование ума у иноплеменных народов, скоро перенял полезное, и, в полном чувстве силы своей, превзошел своих учителей делами (это писано вскоре после 1812 года); хитрости противопоставил правду, коварству— верность, нечестию — веру, и утвердил бытие свое навсегда. За напряжением сил следует усталость, в юношеских летах неприметная, скоро проходящая. Народ опять почувствует стремление к подвигам и трудам. Где найти ему удовлетворение? В делах мирных, в подвигах гражданских, в науках, художествах, словесности, в приготовлении запаса к тому времени, когда, не имея более силы юношеской, телесной, должен он будет превосходить других качествами ума я сердца! Для этого должно наблюдать ход его литературы, способствовать ее успехам, замечать встречающиеся ей препятствия и отвращать их, усматривать уклонения народного образа мыслей с пути истины и добродетели, и стараться о направлении его вновь на этот путь, но без всякого принуждения и стеснения, которые производят действия, совершенно противные предполагаемым. Вот воспитание народное, вот истинные средства обеспечить бытие, целость и силу государства на столетия! (Часть III, стр. 288–289.).
Воспитание нли просвещение народное есть дело великое, одна из важнейших и священнейших обязанностей правительства. Но все попечения и ревность занимающихся образованием юношества становятся тщетными и бесполезными, если, по вступлении молодых людей в свет, им нельзя будет употребить талантов, в них открытых или им сообщенных. В разных землях Европы, где издревле заведены хорошие училища, где юношество получает классическое образование и где надлежало бы ожидать непрерывных и важных плодов этого образования, — видим мы совершенно тому противное. Словесность этих стран находится в вечной посредственности. Отчего это происходит? Оттого, что в тех странах господствует пагубное местничество, заграждающее истинным талантам путь к отличиям и наградам; оттого, что умственная сила народа, в тех странах обитающего, драгоценнейшее достояние человека, важнейший, если смею сказать, капитал государства, скована цепями предрассудков, подозрительности и недоверчивости правительства. Таланты гибнут там, как весенние цветы от дыхания бурь и стужи! В России нет этих препятствий; мудрые ее законодатели, Петр, Екатерина и Александр (писано в 1817 году), основали благоденствие своих подданных на благоразумной свободе и приличном каждому званию просвещении. Незнатность и бедность породы не препятствует возвышаться людям с способностями и познаниями. Екатерина даровала подданным своим свободу изъявлять свои мысли изустно и во всенародных писаниях — и воспрянули отечественные таланты! Державин, языком божественной поэзии, Фонвизин, слогом здравого и сильного рассудка, смело говорили пред троном истины, которых обнародование доказало твердость трона сего, на любви подданных к вере и отечеству основанного; Александр довершил начатое ею, и то, что в царствование Екатерины было временною царскою милостью, в правление Александра, с утверждением устава о цензуре, сделалось твердым государственным законом. Издание этого устава, признанного всею просвещенною Европою превосходным в своем роде, ознаменовало возобновление отечественной словесности. История русской литературы в царствование Александра свидетельствует о его важности и благодетельности. (Часть III, стр. 319–321.)
Хвалить все, что помещено в трех томах «Сочинений» г. Греча, было бы напрасно и несправедливо; но можно сказать, что между страницами слабыми встречаются у него иногда стра-, ницы занимательные и хорошо написанные.