Издание г. Смирдина довольно часто соединяло в одном томе имена, принадлежащие различным эпохам и направлениям; так.
например, в товарищи Хемницеру дало оно не Дмитриева, как бы следовало сделать, а Кантемира; Нелединского-Мелецкого соединило не с Мерзляковым, а с Дельвигом, и т. д. Но никогда еще сочетание не было так странно, как в настоящем случае. Между Нелединским и Дельвигом, писателями разных школ, можно найти что-нибудь общее — оба они известны своими русскими песнями; можно найти хотя отдаленное соотношение между насмешкою Кантемира и Хемницера; но каким образом было возникнуть мысли соединить В. Л. Пушкина, посредственного стихотворца, отсталого подражателя Дмитриеву, с Веневитиновым, энергическим юношею, талант и ум которого опередили и эпоху и самые лета его? 1
Хотя стихотворные издания В. Л. Пушкина вообще не заслуживают внимания, в истории литературы останутся два или три отрывка из его полемических посланий против партии Шишкова, — если только история литературы будет заниматься теми бурями в стакане воды, которые до сих пор кажутся важными феноменами некоторым нашим литературным Эренбергам.
Быть может, скажут: смешно толковать о языке, когда он уже обработан для литературы; но совершенно другое значение имеют вопросы о нем, когда он еще только обработываегся, — тогда вопросы о словах и фразах действительно важны — совершенная правда, только надобно прибавить, что неважное место в истории литературы занимают и периоДы литературы, в которые обязанность литературного дела состояла в образовании литературного языка. Времена Опица, Логенштейна и Готшеда не слишком интересны в немецкой литературе. И чтобы опереться на авторитет, припомним слова Пушкина (разумеется, племянника, а не дяди) о французской поэзии: «Малерб ныне забыт подобно Ронсару. Сии два таланта истощили силы свои в борении с механизмом языка, в усовершенствовании стиха. Такова участь, ожидающая писателей, которые пекутся более о наружных формах слова, нежели о мысли, истинной жизни его, не зависящей от употребления»; — кажется, к этому естественно можно прибавить: «и такова же участь периодов литературы, в течение которых вопросы о языке казались и писателям и читателям самыми важными и краеугольными».
Впрочем, само собою разумеется, что как бы чуждо ни было высшим человеческим интересам существенное и главное содержание какого-нибудь человеческого дела, но некоторая частица этих интересов проникает и в него, потому что человек никогда не перестает быть существом мыслящим, — даже и во младенчестве он уже обнаруживает некоторые признаки чего-то похожего ^на мысль, любовь к истине, на заботы о своем благе, на любовь к своим ближким. Так и во время Опипа и Готшеда немецкая литература заключала в себе нечто, кроме заботы о словах, и Малерб с Ронсаром писали не совершенно пустые фразы.
Дело только в том, какой элемент преобладал, — стремление ли к выражению высших человеческих интересов или забота' о словах.
И те споры, в которых принимал участие В. А. Пушкин, под вопросами о словах скрывали некоторые следы — с одной стороны, вражды, с другой — симпатии к высшим интересам, например, к просвещению. Потому мы, — которые смотрели бы на обе партии с одинакою холодностью, если бы под словами не таилась мысль, слабая, робкая, неясная, но все-таки мысль, — сочувствуем одной стороне, находим полезным и справедливым, что другая сторона была побеждена в этой борьбе. Правда, сочувствие наше должно быть соразмерно степени участия мысли в споре приверженцев Шишкова с школою Карамзина, а это участие было слабо. Правда и то, что споры эти вовсе не составляли такого сильного движения в тогдашней литературе, как думали в последнее время, — схватки если и были иногда горячи, то походили на борьбу Горациев с Куриациями или на ту войну, которую могла бы вести армия княжества Книпгауэенского, состоящая из 23 человек, против армии княжества Лихтенштейнского, состоящей из 19 человек, — Бородинской битвы такие войска не дадут и походы их не наделают много шума в публике. Но, как бы то ни было, все-таки борьба карамзинской школы с шишковскою принадлежит к числу интереснейших движений в нашей литературе начала нынешнего века; все-таки справедливость была на стороне партии Карамзина, — и В. Л. Пушкиным, одним из ревностных приверженцев карамэинского направления, были сделаны две или три счастливые вылазки в стан противников, — вылазки, если и не имевшие влияния на ход борьбы — В. Л. Пушкин не был авторитетом даже в то блаженное время, когда авторитетам не было числа, — то, по крайней мере, заслужившие благосклонную улыбку в его литературных патронах и наделавшие досады врагам. Один из этих отрывков, вероятно, знакомый большей части наших читателей, мы относим в примечание . Другой, который оыл цитуем не столь часто, помещаем здесь — это ответ на злонамеренные толки, возбужденные отрывком, который привели мы в выноске:
«Кто тщится жизнь свою наукам посвящать, Раскольников Славян дерзает уличать,
Кто пишет правильно, и не варяжским слогом, — Не любит русских тот, и виновать пред богом». Поверь, слова невежд пустой кимвала звук;
Они безумствуют, — сияет свет наук.
В предубеждениях нет святости ни мало,
Они мертвяг наш ум и варварства начало. Ученым быть не грех, но грех во тьме ходить. Невежда может ли отечество любить?
Не тот к стране родной усердие питает,
Кто хвалит все свое, чужое презирает,
Кто слезы льет о том, что мы не в бородах,
И бедный мыслями, печется о словах.—
Но тот, кто, следуя похвальному внушенью, Чтит дарования, стремится к просвещенью; Кто, сограждан любя, желает славы их.
Кто чужд и зависти, и предрассудков злых. Квириты гордые полсветом обладали.
Но общежитию ил греки обучали,
И славный Цицерон, оратбр-гражданин.
Сражая Берреса, вступаясь за Мурену,
Был велеречием обязан Демосфену.
Так: сын отечества науками гордится,
Во мраке утопать невежества стыдится,
Не проповедует расколов никаких,
И в старине для нас не видит дней благих,
Хвалу я воздаю счастливейшей судьбине,
О мой любезный друг, что я родился ныне,
Свободно я могу и мыслить ч дышать,
И даже абие н аще не писать.
В сужденьях таковых не вижу я вины:
За что ж мы на костер с тобой осуждены?
За то, что мы, любя словесность и иаѵки,
Не век над букЕарем твердили ая и буки.
За то, что смеем мы учение хвалить.
Нашествие татар не чтим мы веком славы.
Мы правду говорим, — и следственно неправы.
(Послание к Дашкову.)
Для определения отношений нынешнего состояния нашей литературы к ее положению за эпоху, предшествовавшую появлению А. G. Пушкина, интересно было бы заметить, какие- именно из выписанных нами стихов потеряли свой современный интерес и какие, напротив, сохранили его.
В. Л. Пушкин был одним из тех людей, которые под спором
о словах видели борьбу за просвещение, и в этом смысле стихи, нами выписанные, принадлежат к числу лучших остатков деятельности Арзамасского Общества. Только они, да еще послание к членам Арзамасского Общества, в котором он упрекает их за неумеренные шутки над его стихами, да еще эпиграмма о пятнадцатилетием стихотворце, пославшем две оды на Парнас, и могут назваться удачными его произведениями, если не считать некоторых шутливых стихотворений, остающихся до сих пор в памяти любителей пьес подобного содержания. Прочие его стихотворения чрезвычайно слабы и по содержанию — почти всегда бесцветному, и по форме, чуждой поэтических достоинств. Они едва ли заслуживают хотя малейшее внимание.
Но личность В. Пушкина и отношения, в которых держались к нему его литературные приятели, довольно важны для людей, которые захотели бы представить точную, чуждую реторических прикрас картину стремлений и литературных нравов того кружка, который играл главную роль в нашей словесности до начала Пушкинской эпохи. Несколько анекдотов об этих забавах можно найти в «Мелочах» г. Дмитриева 3. Спора нет, В. А. Пушкин был человек без поэтического таланта; но разве нет ныне людей, лишенных дарования и одаренных страстью к стихотворству, — однако же никогда более даровитые приятели не позволят себе, да и не захотят потешаться над ними подобным образом, потому что это и противоречило бы нашим понятиям о достоинстве литератора, да и скучно показалось бы ныне заниматься придумыванием этих проделок. Но тогда были другие времена: старики, отжившие свой век, смотрели на литературу, как на препровождение времени, требующее важности и солидности, — старики на все смотрят довольно угрюмо; и притом же они привыкли в поте лица трудиться над возвышенными одами, изгоняющими всякую мысль об удовольствии. А для молодого поколения литературные занятия были просто забавою, которой одни предавались по влечению, другие — и большая часть — просто «по легкомыслию молодости»; о высоком общественном значении литературы думали очень немногие; да из тех, в ком было некоторое сознание об этом, почти ни в ком не достигало оно сильного развития. (Конечно, мы говорим исключительно о так называемой легкой литературе; между учеными были всегда люди другого закала, хотя не всегда было их много.) Потому-то понятия — литература, игрушка, потеха, перемешивались очень легко. Конечно, чтобы сделать такой отзыв или согласиться с ним, надобно понимать литературу, как одну из важнейших стихий в жизни обществ, не как игру в фанты, шарады и мадригалы, надобно смотреть на историю литературы, как на одну из важнейших частей общей истории народа. Не для всех еще возможно и ныне становиться на такую точку зрения, хотя мы уже имеем Гоголя и многочисленных писателей, продолжающих в том же смысле действовать на развитие. Действительно, чтобы мысль была ясна для всех, нужно, чтобы близкие факты были ясным ее выражением, а о своей литературе мы еще не можем сказать, чтобы ее влияния на публику невозможно было не замечать, — оно существует, и уже довольно значительно, но еще не так огромно, чтобы быть поразительным для всех. Это потому, что, с одной стороны, люди читающие еще составляют меньшинство в нашем обществе, с другой стороны, и потому, что если — отделка художественной формы достигла уже у нас значительного совершенства, то содержание нашей литературы не проникло еще до глубины существеннейших сторон общественной жизни, — каждый раз когда писатель, повидимому, имеющий достаточно и сил и охоты, чтобы изобразить их во всей полноте, приступает к этому делу, им как бы овладевает какая-то робость, и он отступает назад, уклоняется в сторону, только слегка коснувшись своей задушевной идеи, но не исчерпав всей глубины ее.
Как бы то ни было, факт несомненный, что художественная форма явилась у нас (мы говорим о литературе, начинающейся с Ломоносова) — раньше, нежели содержание, и существенный характер исторического движения литературы с эпохи Пушкина состоит в том, что содержание ее мало-помалу становилось все глубже и живее. Но движение это было до последнего времени гораздо сильнее в прозаическом отделе изящной словесности, нежели в собственно так называемой поэзии. Лермонтов не успел сделать и сам столько, сколько сделал Гоголь, да и новейшие поэты сделали гораздо менее, нежели прозаики.
А между тем проникновение литературы глубоким содержанием началось было именно с поэзии. Мы не можем знать, продолжал ли бы свою поэтическую деятельность Грибоедов или она уже была оставлена им для дипломации. Но, к сожалению, мы слишком хорошо можем знать, что ранняя смерть отняла у нас в Веневитинове поэта, которого содержание было бы глубоко и оригинально. Здесь мы останавливаемся, потому что имеем намерение представить читателям «Современника» о Веневитинове особую статью 4.
Иконы господских праздников, или о том, как надобно писать образа великих праздников церковных, относящихся к жизни воплотившегося сына божия. Спб. /855.
Книжка, очень дельно составленная и, без сомнения, необходимая для наших иконописцев. Составитель ее, г. К. Мансветов, хотел дать руководство, в котором художник, намеревающийся писать икону, мог бы найти все нужные сведения о местности, в которой по преданиям православной церкви происходило событие, изображаемое на иконе, о летах, внешнем виде, одежде и т. д.
священных лиц, принимавших участие в этом событии, поле и действиях их в этом событии и т. д. Мысль очень полезная, и г. Мансветов добросовестно собрал из церковных книг все сведения, нужные для ее исполнения. На первый раз он издал описания местности, лиц и действия для восьми икон великих праздников из жизни спасителя. Желаем, чтобы продолжение его труда было так же хорошо, как и начало.
Материалы к учению об огнестрельных ранах, собранные в походах 1848, 1849 и 1850 годов доктором Гаральдом Шульцом. Перевел с немецкого А. Кашин. Спб. 1855.
Сочинение Шульца принадлежит к лучшим по своей части. Автор служил доктором при прусском отряде, сражавшемся против датчан, и хотя число случаев, подлежавших его наблюдению, не было многочисленно, по незначительности битв, по он старался вознаградить недостаток материалов для наблюдений внимательным их изучением и извлек из своей необширной практики все, что только было в ней нового или поучительного. Нет сомнения, что изданием его сочинения в русском переводе оказывается услуга нашим военным врачам.