ЧП в Гусаковке

Уж как тихо поднялись отец с матерью — на цыпочках ходили, и обувались в сенях, и дверью старались не хлопать, а Даша всё слышала. «У нашей Дашутки сон на зорьке чуткий, — шутила, бывало, бабушка Устинья. — Только вот к завтраку не добудишься».

Завозился в кроватке полуторагодовалый Николка:

— Баба, ба-а-а…

— Бабы нет, баба уехала… — Даша подоткнула брату одеяльце, поправила подушку.

Ах, баба Устя… Вот встанет Николушка и начнёт бродить по дому и по двору — на кухню заглянет, в мастерскую, в дежурку поторкается. Дом-то при трансформаторной подстанции, два хода с веранды застеклённой: одна половина жилая, другая — служебная, диспетчерская, попросту — «дежурка». Выйдет на крыльцо Николушка, протопает следом за папой в гараж, где стоит старенький грузовик и новый ярко-голубой мотоцикл «Урал», сунется в хлев, где корова Рыжуха, в курятник, даже в конуру к Лапику заглянет и всё будет канючить: «Баба… Где баба-а-а?..» Как ему объяснишь, что не может баба Устя всё время на подстанции жить. У папы вся родня на Волге, только он после армии на целине остался, вот и ездит баба Устя туда-сюда: и на Волге внуки, и здесь — всех жалко, всем надо помочь.

Светало. Уже различались большая и малая стрелки на часах — было начало шестого. Закокотал за окном петух, слетевший с насеста, коротко мыкнула Рыжуха. Даша представила, как мама опасливо подвигает скамеечку, поглаживает тёплый коровий бок, ополаскивает вымя. Неделя, как уехала баба Устя, а Рыжуха дважды подойник ногой поддавала: тоже скучает, видно. Даша прислушалась: не загремит ли вновь подойник, но нет, не слыхать. И вдруг: би-у-у!.. Громко, пронзительно — так сирены воют, когда по телевизору войну показывают. Би-у-у!.. Это в дежурке сигнализация сработала — значит, где-то непорядок на линии. И разом телефон зазвонил в соседней комнате. Даша босиком выбежала из детской. Красный аппарат на тумбочке, рядом с родительской кроватью, трезвонил так, что готов был на пол спрыгнуть. Даша сняла трубку.

— Подстанция! Вы слышите? У нас в Гусаковке ЧП!

Мама вбежала в комнату прямо с подойником, сунула его Даше, выхватила трубку:

— Диспетчер Баюкова слушает!.. В коровнике погас? И в кормоцехе? А электрик ваш где?.. Болеет? Ясно… — Мама вытерла концом косынки вспотевший лоб. — Приедет Баюков, приедет, не волнуйтесь. — А у самой над бровью проступил багровый шрамик — он всегда проступал, когда мама нервничала.

Нагнув голову, чтобы не стукнуться о притолоку, шагнул в комнату отец. В руках у него была пакля — оттирал трансформаторное масло.

— Папа, в Гусаковке ЧП!

— В Гусаковке? Так-так… Вот незадача. Там электрика вчера аппендицит свалил. — Папа виновато взглянул на маму — Придётся мне ехать, Наташа, а тебе на дежурство заступать.

— Конечно, Павлик, я так и объяснила, что ты приедешь, — багровое пятнышко всё горело у мамы над бровью, и Даша понимала: мама нервничает из-за того, что ничего толком по хозяйству не успевает с тех пор, как нет бабы Усти. Вот и сейчас — папа уезжает, значит, мама в ответе за всё оборудование.

«Ведь как люди живут? — говорила на прощанье баба Устя. — Утром на работу, вечером — домой. А у вас попробуй пойми, где дом, где работа? День ли, ночь — нет вам покою. Живёте на ветру, на юру, от добрых людей вдали, только и слышно, как эта нечистая сила в будках гудит. Перебирались бы лучше в село, вон и Дашутке — легко ли отсюда в школу бегать?»

Даша всё ещё держала подойник, который сунула ей мама. Молока в нём было на донышке.

— Знаешь что, мама? Раз тебе некогда, можно, я Рыжуху подою?

— Ещё чего! Она тебя и не подпустит.

— А вот и подпустит. Меня баба Устя учила. Ну, мамочка, ну, пожалуйста…

— И не вздумай! Ложись-ка лучше, поспи ещё часок, не то будешь на уроках носом клевать.

За окном протрещал мотоцикл — папа уехал, промелькнула мамина косынка — это она пошла к трансформаторам.

Даша закрыла глаза, потом опять открыла… Голубоглазая девочка лет пятнадцати в ярком сарафане и косынке стояла на лесной поляне. Молодые берёзы касались ветвями её плеч, у ног, на густой зелёной траве, играли солнечные зайчики. Смеясь, девочка протягивала Даше берестяное лукошко, полное крупных спелых ягод. Нет, это был не сон, и девочка была не из сказки. Это была Аля, единственная дочь тёти Фаи, единственной маминой сестры. Почти в каждое письмо тётя Фая вкладывала новые Алины фотографии, а эту, цветную, что висела в рамке под стеклом над Дашиной кроватью, прислала в большом конверте, обложенную листами картона, и надпись была на конверте с шестью восклицательными знаками: «Осторожно!!! Фото!!!»

Когда распечатали конверт, все так и ахнули. «Меня бы хоть раз на цветную сфотографировали», — упрекнула Даша маму. «Это же в город надо ехать, Дашенька, — оправдывалась мама. — И навряд ли там сделают так. Дядя Сеня — он на все руки мастер: и фотограф, и художник, и артист. Не зря клубом заведует». — «А почему они к нам ни разу в гости не приедут?» Мама погрустнела: «В обиде на нас тётя Фая». — «Это за то, что ты замуж без спроса вышла? Так уже десять лет прошло». — «Ну, она, видно, ждёт, что мы первые приедем. Не так и далеко вроде, а когда нам, Дашенька?»

Некогда, некогда… А Рыжуха-то мычит недоенная… Даша встала и начала одеваться.

Ночью было холодно, всё железное во дворе не то инеем покрылось, не то просто отпотело, но астры в палисаднике ещё держали прямо свои пышные разноцветные головки. Значит, настоящего заморозка не было. Всходило солнце, и воздух, в котором до этого лишь клубился пар изо рта, вдруг ожил. Золотистыми точками закружилась мошкара, поплыли радужные паутинки. Подстанция стояла на плоском бугре, прозванном Сурочьим. Папа говорил, что когда начинали строить подстанцию, здесь было много сурков, они побросали свои норы и разбежались кто куда. С севера белели в зелени садов дома центральной усадьбы совхоза «Тополиный» — это был самый ближний к подстанции совхоз. Туда бегала Даша в школу; сама же подстанция была не совхозная, а «общая», она питала током ещё пять окрестных хозяйств, которые скрывались где-то за горизонтом. Вокруг расстилались поля: спелые золотистые полосы пшеницы, красновато-коричневые — гречихи, тёмно-зелёные — многолетних трав.

Вдалеке все поля становились фиолетовыми, постепенно растворяясь в белёсой дымке. И вот из этой дымки, сначала смутно, а потом всё яснее, возникали ажурные мачты. Они казались путниками, неспешно бредущими друг за другом. Приближаясь, мачты вырастали до самого неба и гудели, гудели сверкающими на солнце проводами. От одной такой мачты и отходили провода к трансформаторам на Сурочьем бугре. Никто, кроме Дашиных родителей, не имел права отомкнуть тяжёлый замок на двери железной ограды, пестревшей табличками: «Высокое напряжение! Опасно для жизни». Гудела и содрогалась могучая электрическая сила, а для Даши это гудение было таким привычным, что она его даже не замечала. И мама спокойно хозяйничала возле электрических махин, заправляла их маслом, хлопала железными дверцами счётчиков.

К Даше подбежал пёс Лапик, чёрный, лохматый, как медвежонок, завилял хвостом, запрыгал, заглядывая в глаза: дескать, давай побегаем, поиграем.

— Некогда, Лапик, — сказала Даша. Она вернулась на кухню, отрезала ломоть чёрного хлеба, посыпала его крупной солью. Пёстрый кот Прохор, весь в рыжих и чёрных пятнах, умильно жмурился на подойник: он привык, чтобы его поили парным молоком.

— Тут как раз только для тебя, Прошка, — сказала Даша и выплеснула молоко в кошачье блюдце.

Прошка стал лакать, а Даша взяла подойник и пошла в хлев, чувствуя, как слабеют коленки. Одно дело доить, когда баба Устя рядом, другое дело — самой…

Рыжуха удивлённо покосила на девочку тёмным выпуклым глазом и перестала жевать жвачку. Даша протянула ей хлеб, корова шумно вздохнула, ухватила ломоть мягкими влажными губами, а Даша поспешно подвинула скамеечку:

— Рыжуха, миленькая, Рыжуха, родненькая, отдай молочко…

Тре-ень… — ударила тоненькая струйка, и Даша сильней заработала пальцами, всем кулачком, не забывая приговаривать, как баба Устя:

— Ты моя умница, ты моя красотушка, доёнушка ты моя…

Под эти ласковые слова Рыжуха совсем расслабилась — тёплое молоко шипело и пенилось в подойнике. Лишь под конец корова нетерпеливо дёрнула ногой, и Даша поспешно убрала ведро.

Прошка уже вылакал всё из блюдца и теперь умывался на солнечном подоконнике.

— Ах ты пустомойка, — радостно сказала ему Даша, процеживая молоко. Одна кринка, вторая… — Пустомойка, — повторила она коту. — Всё гостей намываешь, а где они, твои гости?

«Пустомойкой» Прошку звала баба Устя, а Лапика — «пустолайкой», потому что он часто по ночам лаял без толку. А может, и не без толку Лапик лаял, может, это корсак, юркий, маленький лис, к курятнику подкрадывался, может, совы летали, может, слышал он в селе собачий лай и откликался на него…

Посмотрела бы в то утро баба Устя, как Даша чистит картошку, непременно сказала бы: «Плохая из тебя повариха. Кто ж так толсто кожуру снимает?» А Даша торопится — ещё пол надо подмести. Придёт мама от трансформаторов, а уже столько дел сделано, вот обрадуется. Ой, а воротничок пришить к школьному платью… «Не выйдет из тебя портнихи, — снова слышится ворчливый голос бабы Усти, — вон какую длинную нитку оторвала, вся спутлялась…» Пускай бы ты ворчала, баба Устя, только бы не уезжала никуда.

А мама уже в диспетчерской, с кем-то по рации говорит… Идет! Даша бегом в детскую, укрылась с головой одеялом, затаилась.

— Дашенька, доча, что ж ты разнежилась так? В школу опоздаешь.

Не выдержала Даша да как прыснет!

— Ты чего? — удивилась мама.

— Да так… — и снова рассмеялась, даже ногами задрыгала.

— Никак, тебе смешинка спозаранку в рот попала, — отмахнулась мама и пошла на кухню.

А там уже картошка на газовой плите варится, на столе кринка с молоком процеженным, пол подметён… И Даша-то, оказывается, одетая уже для школы, с косичками заплетёнными.

— Обманщица, — обняла её мама. — Да когда же ты всё успела? И молока столько надоила… Ну, Даша…

— Ба-ба! Ба-а-а… — пришлёпал босиком на кухню проснувшийся Николка. Ни мамы, ни сестры ему не надо, бабушку подавай.

— Недоглядыш ты наш… — поспешно подхватила его мама на руки. — Босиком, по холодному полу… И как нам жить опять без бабы Усти?

— Ничего, привыкнем, — солидно возразила Даша.

Только сели завтракать — вернулся папа.

— Вот хорошо! — обрадовалась ему Даша. — Значит, ты меня в школу отвезёшь?

— Отвезу. — Папа как-то странно поглядел на Дашу и улыбнулся. — Ты пока ешь, я коляску освобожу.

— Ну что там за авария? — спросила мама.

— Журавль на провода налетел.

— Журавль? — Даша поперхнулась горячей картошкой. — Бедняга… Он разбился?

— И ещё, — продолжал папа, не ответив Даше, — мальчишки опять изоляторы из рогаток побили, вот и захлестнуло провода.

— Папа… ну чего ты? Где журавль? Он убился?

На дворе лаем заходился Лапик.

— Что он так на мотоцикл бросается? — выглянула в окно Даша. — В коляске кто-то есть?

— Выдал Лапик! — засмеялся папа. — Не хотел тебе до школы говорить, а то замешкаешься… Даша, куда ты? Постой!

Но Даша уже мчалась к мотоциклу, лишь косички отлетали. Там, в коляске, под пристёгнутым брезентовым фартуком, что-то трепыхалось. Даша отстегнула одну застёжку, другую, приподняла краешек фартука.

— Даша! — крикнул папа, сбегая с крыльца. — Не поднимай брезент!

Но было уже поздно. Бац! Мелькнул длинный, крепкий, как долото, клюв, и Даша ойкнула от боли. Пёс ещё яростней бросился на коляску. Подбежал папа, снова застегнул фартук.

— Очень больно? — спросил он Дашу. — Он и мне все руки поклевал, пока я не догадался ему на голову фуражку накинуть. Темно ему стало, он и притих… Лапик, пошёл прочь, пошёл, я тебе говорю!

— Папа, а какой он? Очень большой? Я и не разглядела.

— Нынешнего выводка, но уже с гуся, пожалуй. Крыло вывихнул, а так ничего. Поправится.

— А где ты его нашёл?

— В кювете, возле дороги… Да у тебя из руки кровь каплет! Ну, будет нам от мамы.

Мама и в самом деле рассердилась.

— Угораздило тебя, — укорила она отца. — Мало нам хлопот!

— А что его, журавлёнка, бросать было? — вступилась Даша. — Как ты можешь так говорить!

— Ладно уж, — смутилась мама. — Мне тебя жалко, раздует руку-то.

— А мне ничуточки не больно…

Даша говорила неправду — журавль клюнул прямо в косточку, и теперь трудно было шевелить указательным пальцем.

— Ты бинтуй так, чтобы я писать могла, — морщась, говорила она маме.

Когда, уже с портфелем, Даша выскочила во двор, папа успел водворить журавлёнка в гараж и плотно закрыть двери.

Даша заглянула в маленькое оконце. Журавлёнок стоял в углу с опущенным крылом и насторожённо вертел головой.

 

«Везет тебе, Даша…»

Всё выше поднимается солнце, все теплее и суше ветер, всё гуще спелый хлебный дух, идущий с полей. Солнце — над степью, школа — посреди села. Считай, к каждому дому протянулись от неё дороги-тропинки, и самая длинная из них — Дашина.

— Тебе, Даша, хорошо, — сказала Галя Сивцова, звонко ударяя о землю резиновым мячом. — Тебя отец в школу на мотоцикле часто возит.

Галя била по мячу ладошкой, и Сауле Айдарова, круглолицая черноглазая девочка, считала:

— Сто тридцать восемь, сто тридцать девять…

Шумит школьный двор, пестрит красными галстуками, белоснежными воротничками и фартуками. В первые дни сентября все ходят в школу как на праздник, пораньше спешат прийти, поиграть во дворе до начала уроков — погода-то сухая стоит и тёплая, пахарю на радость: урожай убирать хорошо.

— Триста двадцать один, триста двадцать два… И когда ты, Галя, промажешь? — наконец возмутилась Сауле.

— А никогда! Буду бить до самого звонка!

Белокурый хвостик с розовым бантом вздрагивал при каждом ударе мяча, пухлые Галины щёки раскраснелись( от удовольствия. И тут появился Тарас Бахтюк со своим другом Айдосом Ахметовым. Сельский парикмахер всех мальчишек стриг одинаково: маленькая чёлка на лбу, остальная же голова — гладкий шар с торчащими ушами. У Айдоса чёлка чёрная, у Тараса — рыжая.

— Тарас-то в новой форме! — сказала Сауле.

— Ты считай давай! — одёрнула её Галя, но и сама с любопытством взглянула в сторону Тараса.

Костюм на нём был великолепный: с погончиками, с блестящими пуговицами, на рукаве нашивка — книга с кленовым листком. Видно, в городе купили ему этот костюм, в Тополином таких не продавали. И ботинки новые были у Тараса — красные с чёрным, на толстой подошве. Всегда он был щёголь, Тарас Бахтюк, а тут сам себя перещеголял.

— Вот уж задавака! — не выдержала Галя, продолжая бить по мячу. — Смотреть противно!

— Кто задавака? — услышал её Тарас.

— Ты, конечно!

— Ах так! — Тарас выхватил у Гали мяч и забросил на крышу. Мяч покатился и застрял в водосточной трубе.

— Вот что наделал! — захныкала Галя. — Доставай теперь!

— И не подумаю!

— Доставай, пока добром прошу!

— Мы с Айдосом тоже тебя вчера добром просили: «Отдай самолёт». Ты отдала?

— Какой самолёт? Это вы голубя пускали.

— Ничего ты не понимаешь! — возразил Айдос. — Это же модель Ил-62, у него хвост задран.

— А чего вы его в наш цветник?.. Кидают всякий мусор…

— Его ветром занесло; мы, что ли, виноваты? — кричал Тарас.

Бахтюки и Сивцовы жили рядом, и хозяйки постоянно между собой ссорились: то бахтюковская наседка у Сивцовых грядку с луком разгребёт, то сивцовская тёлка у Бахтюков капусту потравит.

— Самолётишко ваш — тьфу! — кричала Галя. — Самодельный! А мой мяч — магазинный. Доставайте!

— Достанем, когда самолёт отдашь, — отвечал Тарас.

— А где я его возьму, когда он уже в печке сгорел?

— Врёшь! — вспыхнул Тарас и схватил берёзовый прут. — А ну признавайся честно! Сожгла или нет?

— Дурачок всегда за прут хватается, — поддразнивала Галя, а сама боком-боком подвигалась к кучке девятиклассников у крыльца. Клава Сивцова, рослая девушка с белокурой косой, разговаривала с Лёшей Зыряновым, бригадиром ученической бригады.

— Не веришь? Конечно, сожгла! — крикнула Галя, подобравшись к крыльцу совсем близко. — Ой, Клавочка, сестричка, спасай, Тараска опять дерётся!

— А ну-ка прекратите! — Лёша-бригадир выхватил у Тараса прут, сломал и выбросил в палисадник. — С девчонкой драться? Эх, ты…

— Пускай он мячик достанет, — расхрабрилась Галя, но тут прозвенел звонок, и ребята гурьбой бросились в школу.

Класс, куда вбежала Даша с подружками, был уютным. На окнах трепетали нарядные лёгкие шторы и цвела герань, а в углу, в большой кадке, рос могучий разлапистый кактус. На стенах — картинки из сказок: доктор Айболит со своими зверями, Иван-царевич на сером волке, гуси-лебеди… Парты ещё пахли свежей краской, и чтобы не прилипали тетради и учебники, приходилось стелить газеты.

Задачку на сложение все составили? — спросила Анна Матвеевна. — Кто первый прочитает?

Галя Сивцова приподнялась на цыпочки, легла на парту и далеко вперёд протянула правую руку, а левой крепко сжала себе губы, чтобы ненароком не выкрикнуть: «Меня, меня спросите!» Анна Матвеевна очень сердилась, когда так выкрикивали, и вообще тогда могла не спросить долго.

Даша тоже подняла, только не правую, забинтованную, а левую руку.

Успокойся, Галя, — сказала Анна Матвеевна. — Я всех вижу. А что у тебя, Даша, с рукой?

— Журавль клюнул…

И тут разом опустились все руки в классе: кто был впереди — оглянулся, кто сзади — вытянул шею, кто сбоку — повернулся. Все стали смотреть на Дашину руку.

— Ох ты и хитрюга, Дашка! — прошипела Галя. — Её журавль клюнул, а она помалкивает. Мне-то уж могла бы сказать.

— А когда мне было сказать? — шёпотом оправдывалась Даша. — То ты по мячику била, то с Тарасом ругалась.

— Внимание, ребята, — сказала Анна Матвеевна. — Про журавля нам Даша потом расскажет, а сейчас пойдёт к доске Айдос Ахметов… Расскажи, Айдос, условие задачи, которую ты придумал.

В задачке Айдоса перечислялось, сколько было в совхозе тракторов разных марок в прошлом году и сколько добавилось в этом. Нужно было узнать, сколько всего стало тракторов.

— Очень хорошая задача, — похвалила Анна Матвеевна. — А откуда ты взял эти цифры?

— Алтынай помогла, — потупился Айдос.

Алтынай была сестра Айдоса, лучшая трактористка не только в совхозе, но и в области, её даже по телевизору показывали.

— Подумаешь, и тут своей сестрой хвастается, — прошептала Галя Даше. — А у меня, между прочим, задачка не хуже…

Даша промолчала, но подумала, что Галя тоже часто хвастается своей Клавой. Хорошо, когда старшая сестра или брат. Вот если бы Аля была здесь, как было бы здорово! Ничего, что не родная, а двоюродная, всё равно сестра. Помогала бы всегда, заступалась, если кто обидит.

Считали на счётах, вспоминали таблицу умножения, и лишь перед самым звонком, продиктовав домашнее задание, учительница обратилась к Даше:

— Так расскажи нам, пожалуйста, про журавля.

И Даша рассказала. Про журавля, про аварию и как мальчишки из рогаток изоляторы побили тоже упомянула. Всё это время Галя Сивцова нетерпеливо вертелась на месте.

— Анна Матвеевна! Можно, я скажу? — вскочила она, едва Даша закончила рассказ. — А у Тараса Бахтюка рогатка есть!

Тарас подскочил, будто в него самого из рогатки пульнули:

— А твоё какое дело?

— А такое! Может, это ты чашечки на столбах побил.

— В Гусаковке, да?

— И в Гусаковке, да, — передразнила Галя. — У вас родня в Гусаковке живёт. Может, ты туда на велосипеде поехал и побил…

— Не бил я никаких чашечек…

— А почему тогда покраснел? — обличала Галя.

— Не бил, да и ладно! — Тарас уже чуть не всхлипывал. — Анна Матвеевна, я, честное слово, не бил!

— Не верьте ему, Анна Матвеевна, он из рогатки в наших куриц стрелял и в кошку тоже. И ещё он сегодня мой мяч на крышу закинул.

— Это правда, Тарас? Насчёт куриц и кошек?

Тарас опустил голову. Лицо у Анны Матвеевны погрустнело, и стало видно, что на нём уже много морщинок.

— Рогатка у тебя с собой? — сухо спросила она.

Тарас вытащил рогатку из кармана.

— Клади на стол.

— И у Айдоса тоже есть рогатка. — Галя наслаждалась местью.

Айдос не стал ждать, сам подошёл и положил рогатку на стол учительницы.

— Ещё у кого есть?

Рогатки оказались ещё у троих мальчишек.

— А теперь бегите на перемену.

В коридоре все окружили Дашу, и ей пришлось повторить свой рассказ про журавля.

— Ну и везёт тебе, Дашка, — твердила Галя. — Я думала, ты просто порезалась… или укололась…

— Или кошка царапнула, или собака цапнула, — в тон ей подсказал Тарас.

— А ты помалкивай! — вспыхнула Галя. — Влетело вам с Айдоской по первое число. Погодите, ещё в стенгазете продёрнут!

— А пускай продёргивают, — махнул рукой Айдос. — Я скоро всё равно отсюда уеду.

— Куда уедешь? — удивилась Даша.

— На Кудыкину гору! — почему-то рассердился Айдос и пошёл прочь. — Кому какое дело?

— Да не связывайся ты с ним, — потянула Галя Дашу за собой. — Не видишь, получил пятёрку и развоображался. Все мальчишки задаваки и драчуны.

 

Дашина тропинка

Из школы Даша и Галя вышли вместе. Было по-летнему жарко, даже асфальт на тротуаре стал мягким.

— Давай мимо Дома культуры пойдём, поглядим, какое сегодня кино для детей, — сказала Галя.

— Мне домой надо.

— Так тебе же всё равно, что по этой улице, что по той.

Стены Дома культуры были из жёлтого и голубого глазурованного кирпича. Внизу находился зал, в котором показывали кино и выступали иногда приезжие артисты, а наверху было много-много комнат для всяких кружков.

Когда ещё дом не был достроен, ребятишки играли здесь в прятки. Теперь все комнаты были на замке, а кружки не работали, потому что их некому было вести.

— Ура! — воскликнула Галя. — Мультфильмы в четыре часа. Мультики! Мультики! — она запрыгала на одной ножке. — Может, останешься? Пойдём к нам, пообедаем.

— Нет, я домой. Журавлёнка лечить.

— Везёт тебе… — вздохнула Галя. — Конечно, зачем мультики, если дома журавлёнок…

Новые туфли жали ногу, и Даша разулась, как только вышла за околицу. Тропинка пролегала между придорожной канавой и лесной полосой. Земля была тёплая, запылённые листья подорожника ласкали ступни. «Ты побольше босиком бегай, — говаривала баба Устя. — Землицы коснёшься — силы наберёшься».

Иглы полыни, разогретые солнцем, пахли резко и горько; раскачивались под слабым ветром серебристые султанчики ковыля, бывшего «степного короля». Теперь-то в степи «другая царица — золотая пшеница», а ковыль к дороге жмётся: «Авось, хоть здесь поживётся…» Рядом — пастушья сумка и молочай, вязель и мышиный горошек… В предчувствии близкой зимы каждая травка стремится заявить, что ещё живёт: запахом, запоздалым цветком, а то и колючкой, норовившей впиться в пятку, лишь только зазевайся.

Некогда сегодня останавливаться Даше, а то сплела бы себе венок из вязели, пустила в разные стороны парашютики одуванчиков… А вот это — овсюг, развесил свои серёжки, настоящему овсу подражает. У зерновки овсюжьей ость изломанная, шершавая, как паучья ножка. Сбрызнуть водой из канавки — зашевелилась бы «паучья ножка», начала подниматься, опускаться, и поползло бы овсюжье семя по земле, как хищное насекомое, норовя найти земельку помягче, зарыться поглубже до весны… «Трава-оборотень, — говорила об овсюге баба Устя. — Овсом прикидывается — это чтобы на поле пролезть. Хоть какая засуха, сгорит весь хлеб, а овсюг останется, да так поле засеменит, что и не выведешь. Дед мой даже землю солил, чтоб эту проклятую траву искоренить, а всё равно не помогло».

Много чего рассказывала баба Устя Даше, когда брала её с собой собирать целебные травы. Висят теперь пучки этих трав под стрехой на чердаке — сухие, не нужные никому, дожидаются, когда снова приедет баба Устя.

Будь время у Даши, она и на озеро, что блестит за кустами, заглянула бы: улетели с него дикие утки или нет? А вот где выводятся журавли? Папа говорит — на дальних озёрах, в густых зарослях тростника. Вспомнив опять о журавле, Даша припустила бегом. Портфелем перед собой она крутила, как пропеллером; так и казалось: ещё немного — оторвётся от земли и взлетит в синее небо…

Сзади послышался густой гул мотора, и даже земля дрогнула, когда с девочкой поравнялся огромный оранжевый «Кировец».

— Эгей! — высунулась из кабины трактора молодая черноволосая женщина. — Садись, подвезу!

Да это же Алтынай, сестра Айдоса. Трактор гудел так сильно, что Даша не разбирала слов, и трактористке пришлось дважды повторить приглашение. Даша с разбегу перемахнула канаву и, ухватившись за протянутую руку Алтынай, вскарабкалась на высокую ступеньку.

Усадив Дашу, Алтынай захлопнула дверцу, и вдруг стало тихо. «Мотор, что ли, испортился?» — испугалась Даша. Но трактор плавно и легко двинулся с места: значит, мотор продолжал работать, просто его стало не слышно. Сквозь большие чистые окна лился в кабину солнечный свет, золотистый от пшеничных полей, желтеющих берёзовых перелесков. Всё вокруг виделось далеко-далеко. Можно было смотреть налево и направо, вперёд и назад. А сама кабина была уютной, как небольшая комната: мягкие сиденья, красные резиновые коврики на полу. Откуда-то сверху веял приятный ветерок, и совсем не пахло бензином. Даша с любопытством разглядывала разноцветные кнопки и лампочки на панели, бесчисленные рукоятки, рычаги… Все они были послушны Алтынай, и её маленькие ноги в туго зашнурованных кедах твёрдо нажимали на педали.

Даша почувствовала, что завидует Алтынай, а заодно и Айдосу — ведь он может когда захочет кататься на этой чудесной машине, которую водит его сестра.

— Как там братишка мой? — спросила Алтынай, словно угадав Дашины мысли. — Не озорует?

— Не-ет, — протянула Даша, решив не говорить насчёт рогатки. — Айдос пятёрку сегодня получил по арифметике — задачку про тракторы составил.

— Значит, пятёрку? — улыбнулась Алтынай. — Молодчина Айдосик! Он ведь способный. Всё в момент запоминает, а рисует как!

— Тётя Алтынай, — поколебавшись, спросила Даша, — а почему Айдос говорит, что скоро отсюда уедет?

Алтынай резко повернулась к девочке:

— Когда он это сказал?

— Сегодня… — Даша даже пожалела, что спросила, потому что глаза Алтынай вдруг как-то странно заблестели и она задрала голову, как бы рассматривая потолок. По своему опыту Даша знала — это лучший способ не заплакать: слёзы не выливаются из глаз и стоят, как в блюдцах. Нужно только часто-часто дышать носом, слёзы испарятся, а плакать уже расхочется.

Алтынай действовала точно по этому рецепту, и надо бы ей не мешать, но Даша испугалась, что трактористка не смотрит на дорогу, и машина может сползти в кювет.

— Тётя Алтынай… — тронула Даша её за плечо.

Алтынай тряхнула головой и стала смотреть прямо перед собой, а слёзы выкатились у неё из глаз и поползли по щекам. Даша, конечно, и виду не подала, что всё замечает.

— «Или я, или трактор…». Да как он может так говорить? Разве он не понимает, что не могу я трактор бросить! Замуж за него выходила — на всё был согласен, а теперь…

«Это не про Айдоса она, — поняла Даша. — Это про своего мужа Темира».

— А всё она, Маржан-апа… — это Алтынай уже про свою свекровь говорила. — «Не буду твоего ребёнка нянчить, уходи с трактора. Муж твой в конторе, на чистой работе, а ты бензином провоняла, как мужик, только ещё табак не куришь. Перед людьми нас позоришь: вам, говорят, денег мало, жадные, невестку на тракторе работать заставляете…»

Казалось, Алтынай совсем забыла, что Даша рядом, и разговаривала сама с собой.

Даша знала, что родители Айдоса и Алтынай живут на дальнем отгоне, там всего два домика для чабанов, а школы нет. Алтынай, когда училась, жила в интернате, а младшего брата взяла с собой в новую семью, чтобы он мог учиться в «Тополином».

— Мальчишка есть мальчишка… Пошалит порой, так что ж теперь, казнить его? За маленьким смотрит, дрова колет, воду носит… Всё мало, всё плохо. «Отправь его в райцентр, в интернат». Он ко мне привык, он скучать будет…

Доехали до поворота на подстанцию. Алтынай остановила трактор, открыла дверцу.

— До свидания, тётя Алтынай, большое спасибо! — Даша старалась перекричать гул мотора.

Алтынай вдруг снова захлопнула дверь, приблизила своё лицо к Дашиному:

— Никому, что я тебе говорила. Хорошо? И Айдосу тоже…

— Не скажу. Только вы его никуда не отправляйте. Ладно?

Алтынай улыбнулась:

— Ни за что с Айдосом не расстанусь.

Огромный оранжевый «Кировец» снова двинулся по дороге. А Даше вдруг вспомнилось, как она в первый раз увидела Айдоса. Занятия в первом классе уже шли несколько дней, но Даша ещё не привыкла к школе. Почти все ребята были из детского сада, а Даша — «домашняя». По утрам она плакала и не хотела собираться в школу: ей так хорошо было на подстанции с бабой Устей, Лапиком и Прошкой. Галя тогда внимания на неё не обращала, играла только с Сауле.

И вот тут появился в классе Айдос. Он дичился ещё больше, чем Даша. Айдос мог уже скакать на коне, пасти овец, различал, какие травы полезные, а какие ядовитые, но по-русски говорил плохо.

— Знаете что, ребята! — сказала Анна Матвеевна. — Мы должны как можно быстрее научить Айдоса русскому языку. Главной учительницей я назначаю Дашу. Садись, Даша, рядом с Айдосом.

На другое утро Даше показалось, что баба Устя слишком долго заплетает ей косички.

— Скорей, скорей, бабушка… Мне нужно Айдоса учить.

— Смотри ты какая учительница, сама от горшка два вершка! — смеялась баба Устя.

…— Скажи «тетрадь»! — требовала Даша.

И Айдос покорно повторял:

— Тетрадь.

— Скажи — «парта»…

Если по совести, не такая уж была Дашина заслуга, что Айдос быстро научился говорить по-русски, просто он был очень способный. Потом Айдос крепко подружился с Тарасом Бахтюком, а Даша стала играть на переменках с Галей и Сауле. Да, не думала Даша, что Айдосу так трудно живётся.

…Лапик встретил Дашу, обиженно скуля: «Чужак во дворе, а хозяева лаять не дают». Кот Прохор тёр лапой морду и нехорошо мяукал: он уже пытался пробраться в гараж и получил по носу.

Николка сразу потащил Дашу к гаражу:

— Ко-ко… Ва-ва…

— Это он рассказывает, что мы птичку лечили, — пояснила мама.

— Без меня?

— Так вывих же — скорей надо. Кое-как, вдвоём с папой, крыло вправили, забинтовали.

Даша заглянула в окошко. Журавлёнок стоял в полосе солнечного света, отставив назад правую ногу. Весь он был светло-серый, лишь длинная шея темнела да щека белела, а по затылку словно кто красной кисточкой мазнул. Журавлёнок изгибал шею, касаясь клювом забинтованного крыла — видно, сильно оно у него болело.

— Он ел что-нибудь? — спросила Даша маму.

— Да вон, видишь, чашка с мочёным хлебом стоит, и не притронулся даже. Болеет наш Курлышка…

— Как ты его назвала?

— Курлышка. А ты что, по-другому хотела?

Даша и сама не знала, как бы ей хотелось назвать журавлёнка. По-особенному как-то… Но, ничего не придумав, она сказала:

— Пускай будет Курлышка.

В тот день было письмо от бабы Усти.

— «Как там Рыжуха? — беспокоилась бабушка. — Вы ей болтушку покруче заваривайте, не то урежет надой раньше времени, ребятишкам без молочка плохо. А травки мои, те, что на чердаке, не выбрасывайте, пускай висят; кушать не просят, может, и вам когда пригодятся. Кашлять Николушка начнёт — подорожника напарьте. Да, забыла наказать. Капусту станете солить — берите соль не в пачках, а развесную. От соли в пачках капуста чернеет. Картошку не прозевайте — до заморозков выкопайте, да гнилую и резаную отберите. Ну, оставайтесь во здравии. Ваша баба Устя», — закончил папа читать письмо.

— Баба, где бабика? — затянул своё Николка, а мама вздохнула:

— Картошка, капуста… Успевай поворачивайся…

 

Нежданная гостья

В воскресенье копали картошку. Окна и двери в доме оставили открытыми и всё прислушивались — не завоет ли аварийный сигнал, не зазвонит ли телефон? На подстанции нет выходных — всегда надо быть начеку. Но день выдался спокойный.

— Картошка-то какая уродилась! — радовалась мама. — Клубни что поросята, гладкие, розовые. Поглядела бы баба Устя…

Папа кусты подкапывал, мама и Даша подбирали клубни, а Николка разбрасывал. Выпачкался весь, по лицу грязные полосы. Выдернул морковку и стал грызть немытую, с землёй. Мама охнула, увидев:

— Даша, забирай-ка ты его и ступайте с огорода. Отмой там его хорошенько да рубашку чистую надень.

После обеда Николку уложили спать, и Даша опять стала помогать родителям на огороде. Папу совсем загоняли. Он быстро подкапывал кусты на одном рядке и, пока Даша с мамой выбирали из земли клубни, хватал полные вёдра и нёс во двор, под навес, где картофель рассыпали для просушки. Возвращается — рядок уже к концу подходит, у Даши с мамой опять вёдра полные: «Поторапливайся!»

— И-го-го! — папа взбрыкивает ногами, как конь, хватает вёдра и, согнувшись, мчится во весь опор, а Даша с мамой хохочут до упаду.

«Вот уж пустосмешки, — непременно бы сказала баба Устя. — Чем смеяться, лучше бы картошку в земле не оставляли». В прошлом году с нею картошку копали, так каждую лунку, бывало, проверит баба Устя, и уж случись ей найти пять-шесть заваленных землёй картофелин — не оберёшься воркотни: «Подёнщики, пра слово, подёнщики, своего добра не жалеют…»

— Мама, гляди, к нам какой-то «газик» едет! — заметила Даша.

— Кто бы мог быть? — удивилась мама, разгибаясь.

В машине, рядом с шофёром, сидела женщина, боковое стекло кабины было опущено, и на ветру трепыхался конец газового малинового шарфа. «Газик» запрыгал по кочкам луговины и остановился у кромки огорода. Женщина в малиновом шарфе выскочила из кабины, вгляделась из-под руки в маму и Дашу и с криком «Наташенька!» побежала к ним, утопая высокими каблуками в рыхлой перекопанной земле. Глаза у мамы округлились, над бровью проступил шрамик.

— Фаечка! Родная моя! Да какими же судьбами!

Сёстры обнялись, расцеловались, и тут же тётя Фая, стоя, как цапля, попеременно то на одной, то на другой ноге, стала вытряхивать набившуюся в туфли землю.

— А вот и Павлик! — воскликнула мама: папа как раз вернулся с пустыми вёдрами.

Тётя Фая стала на обе ноги и протянула папе руку:

— Так вот кто у меня сестру украл.

— Никто её не крал, сама осталась, — буркнул папа, и уши у него побагровели.

— Ага! — Даше было досадно, что на неё до сих пор не обратили внимания. — Ага! Не зря Прошка гостей намывал, а то все на него «пустомойка, пустомойка».

— Племянница ты моя дорогая!

Руки у тёти Фаи были мягкие, как свежий калач. Перед глазами оглушённой, затисканной Даши болталось, как маятник, золотое сердечко медальона.

— Ну-ка дай я тебя получше разгляжу. — Тётя Фая отстранила Дашу и крепко надушенным платочком вытерла с её щёк следы губной помады. — Прямобровая, сероглазая, вся в нашу, губинскую, родню.

— А у вашей Али глаза голубые, — с облегчением вздохнула Даша: ей казалось, что даже изо рта у неё теперь идёт запах тёти Фаиных духов.

— С чего ты взяла, что голубые? А, на фото… Это дядя Сеня подголубил, вечно у него фантазии.

Загудел «газик».

— Погодите! — замахала руками тётя Фая и пояснила — Это геологи, от самой станции меня подвезли. Может, картошечки им… Они как раз о картошке мечтали, где бы купить.

— Ну конечно! — обрадовалась мама. — Даша, набрасывай в ведро клубни покрупней.

— Ладно, вы тут действуйте, — сказал папа, подхватывая чемодан, — а я к трансформаторам наведаюсь — время уже.

— Наташа, он у тебя всегда такой бука? — спросила тётя Фая. — Или не рад мне, а может, ему картошки жаль?

— Ну что ты, Фая… — лицо у мамы сделалось несчастным. — Да он просто очень стеснительный…

Картошки нагребли быстро.

— Значит, вы геологи, — приговаривала мама, — опрокидывая ведро в рюкзак. — А я когда-то геологом мечтала стать, даже два года проучилась.

— А потом? — спросил усатый геолог.

— Потом бить её некому было, — ответила за маму тётя Фая. — Поехала на целину со стройотрядом, да и осталась. На вокзале оркестр играет, я с букетом возле вагонов бегаю: «Где Наташа?» А мне: «Замуж вышла ваша Наташа, просила вещи прислать». Меня чуть инфаркт не хватил…

— Ну, из-за этого инфаркт… — засмеялся усатый и обратился к маме: — Сколько мы вам должны?

— Да вы что? — обиделась мама.

— Ну что ж, спасибо. — Геолог покрутил ус. — Тебя как зовут, девочка?

— Даша.

Геолог достал из машины плоскую коробочку:

— Держи на память!

В коробочке оказались разноцветные фломастеры. Даша давно о таких мечтала.

— А спасибо? — спросила мама. — У тебя что язык ниткой перевязан?

— У неё глаза говорят спасибо! — засмеялся усатый. — Вон как сияют… Ну, до свидания!

Между тем тётя Фая пыталась подружиться с Николкой. Она подняла его перед собой, но он упёрся коленками ей в грудь, выгнулся и так заверещал, что тётя Фая поспешно поставила его на землю.

— Ух ты, сам с воробья, а сердце с кошку.

А Николка, с перепугу наверное, вдруг стал подбирать клубни и бросать их в ведро.

— Наташа, они что у тебя, с пелёнок в земле возятся? — изумилась тётя Фая. — Гляди, какой работяга.

В тот день картошку больше не копали. Перепачканный шоколадом Николка возился с самосвалом, который привезла тётя Фая, а Даша вертелась перед зеркалом в розовом платье с оборками и бантами. Из-под пышных оборок выглядывали чёрные, сбитые за лето коленки, локти были остры и шершавы, но всё равно Даша очень себе нравилась в этом платье.

В соседней комнате, за столом у взрослых, было шумно и весело.

— Я ведь не просто к вам в гости приехала, — вдруг заявила тётя Фая, — я на разведку… Помнишь, Наташа, ты писала, что у вас в новый Дом культуры директор требуется?

Даша насторожилась, но разве даст Николка послушать? Такой грохот поднял со своим самосвалом. Бибикает, визжит от восторга.

— Николка, перестань!

— Ну и расшумелись вы тут.

— Я, что ли, шумлю?

Мама не стала слушать объяснений Даши и прикрыла дверь. Теперь доносились только обрывки разговора: «подъёмные… квартира с удобствами…»

— А ты всё перед зеркалом? — заглянула мама. — Давай-ка переоденься, кур покорми, да заодно и Курлышку.

— Это пёсика вашего так зовут? — спросила тётя Фая.

— Нет, его Лапик зовут, — пояснила Даша, — а Курлышка — журавль.

— Живой журавль? — ахнула тётя Фая. — Ну, чудеса тут у вас…

Тётя Фая пошла в гараж вместе с Дашей. Курлышка уже немного привыкал к хозяевам, но, увидев незнакомку, забился в угол и судорожно дёргал шеей.

— Алечка, если узнает, покою не даст: «Поедем скорей к тёте Наташе». Она же так животных любит. Кошка, собачка бездомная — всех в дом тащит…

В тот вечер тётя Фая только и восторгалась Курлышкой.

— Журавль в руках — не синица… Быть в вашем доме большому счастью. Ничего, Дашутка, я тут всё переверну, если переедем. Что у вас тут на отшибе за жизнь? Другие девочки в твоём возрасте только и знают в куклы играть… Я вас на главную усадьбу перетащу — помяни моё слово!

Тихо в доме. Так тихо, что слышно, как гудят трансформаторы под ясной луной. И в окна бьёт луна сквозь тюлевые шторы. Папа взял раскладушку и ушёл спать в дежурку; давно уж Николка угомонился, а тётя Фая с мамой всё шепчутся в спальне, и Даша угрелась возле них под тёплым верблюжьим одеялом. Снится или не снится Даше — горит костёр в степи, а вокруг него студенты пляшут, поют… Вот вышел к костру из темноты долговязый парень. В выцветшей гимнастёрке, в пыльных сапогах. Сел на траву, обхватил колени громадными, как лопаты, ручищами, смотрит на огонь и молчит. Подошла к парню девушка, боевая, весёлая, потянула его в круг танцевать.

«Как тебя зовут?»

«Павел».

«А я — Наташа… Ты местный?»

«И да, и нет…»

«Как это — и да, и нет? Где ты живёшь?»

«А мои хоромы в чистом поле, небом крыты, ветром огорожены…»

…Видится Даше закат в степи. Солнце уже коснулось земли, расплющилось и стало похоже на червонную юрту. Пламенеет ковыль на взгорках, и тёмные мачты-исполины шагают и шагают вдоль дороги, а рядом с ними идут двое: большеглазая курносая девушка с задорной чёлкой и высокий парень в выцветшей гимнастёрке.

«Долго ещё идти к твоим хоромам?»

«А мы уже пришли…»

Гудят на Сурочьем холме трансформаторы, а рядом — дом не дом, одни кирпичные стены без крыши, без окон, без дверей…

— Ты спишь, доча? — слышит Даша откуда-то издалека мамин голос. — Надо бы её в кроватку перенести…

— Лежи, не тревожься, — успокаивает тётя Фая. — Спит, и ладно. Ты рассказывай, рассказывай…

— И вот взялись мы, Фаечка, всем отрядом за эту стройку. Крышу покрыли, окна вставили, дверь навесили…

— А на крыше «ССО» написали… — сонно бормочет Даша. — Студенческий стройотряд… Я сплю, я сплю, мамочка…

— Ну, хитрая девчонка!.. И вот представляешь, Фая, кто-то из наших возьми и пошути: «Теперь сюда хозяйку надо…» А Павлик уныло так: «Да кто сюда пойдёт, на бугор Сурочий?» Я и брякнула в шутку: «Да хоть я пошла бы…»

— Хороши шуточки, — стонет тётя Фая. — Ох, Наташка, бить тебя некому было.

— Фаечка, если б ты видела… Поезд наш отходит, а Павлик следом на мотоцикле… Мчится вровень с нашим вагоном, по кочкам, по буеракам, того и гляди голову сломит. Девчонки все на меня: «Заморочила парня, убьётся, будешь знать». А тут полустанок — раздумывать некогда. Выпрыгнула я из вагона, упала, да лбом об рельс…

— Вот этот шрамик с тех пор?

— С тех пор, Фаечка. Так вот и осталась я здесь, на подстанции. А бураны в ту первую зиму были — ужас… Там изолятор лопнул, там провода оборвало. Ночь, полночь — выходим на линию, бредём по пояс в снегу. Весна пришла — изгородь надо ставить, оборудование налаживать, хоть какие-то деревья на первый случай посадить. Люди уже десятилетие целины отметили, а для нас с Павликом целина ещё только началась. Бывало, так заработаемся, что и ужин варить неохота. «А, ужин не нужен, был бы обед…» Сядем на крылечке. Звёзды вокруг куполом до самой земли, и будто мы одни в целом мире…

А вот уже когда на свет Даша появилась, тут мы хлебнули… Привёз Павлик меня с дочкой домой и говорит: «Наташа, ты только не пугайся, я корову купил». — «А чего мне пугаться? Где она?» — «Да вон в степи бегает, второй день поймать не могу». Я с крыльца смотрю — далеко в степи видно: корова рыжая пасётся. Павлик стал к ней подбираться, а она как взбрыкнёт и от него галопом… Кое-как поймал, на рога верёвку надел — приводит домой. А доить-то ни он, ни я не умеем… Хлебнули мы горя на первых порах, оба к хозяйству непривычные, и помочь некому. Спасибо, свекровушка вскоре подъехала и давай нас костерить: «Пустодомы безалаберные! Как вы до сих пор ещё дитё не уморили… Проси, Павлуша, трактор в совхозе, паши огород! Сарай для коровы строй! Цыплят инкубаторских люди выписывают, а вам, что ль, не надо?» Так вот и обзавелись мы, Фаечка, всем этим хозяйством…

Тётя Фая неожиданно всхлипывает:

— Наташа, Наташенька, бедная моя сестричка… Если б ты один только лоб себе разбила…

— А что ещё разбила? — с любопытством спрашивает Даша.

— Ну, всё тебе надо… — сердится мать. — Чу, петух прокричал. Сейчас же топай в свою кровать!

Приходится подчиниться. Краем уха Даша ещё слышит тёти Фаины причитания: «Молчун, бука, ему только на отшибе и жить, а ты-то совсем другая…»

Даша закрывает глаза, а когда вновь открывает — на дворе уже светит не луна, а солнце.

 

Айдосов конь

На большой перемене ребята по очереди просили у Даши фломастеры порисовать. Только Айдос хмурый сидел и ни на что не обращал внимания.

После того как мальчишки забросили мяч на крышу, Галя приказала Даше и Сауле: «С Тарасом и Айдосом не разговаривать, понятно?» Неожиданно для себя Даша вдруг нарушила этот запрет.

— Хочешь порисовать? — спросила она Айдоса и протянула ему фломастеры.

Айдос удивлённо поднял на неё глаза.

— Что он там нарисует! — не выдержала Галя. — Дай сюда, я розочку не закончила.

— Что-нибудь нарисую, — сказал Айдос и взял фломастеры.

Минут через пять на бумаге, разметав огненную гриву, раздувая ноздри, летел сказочный конь. Копыта едва касались зелёной травы, а трава гнулась и трепетала, как от сильного ветра.

— Можно, я этого коня себе возьму? — спросила Даша. — Тебе не жалко?

Айдос пожал плечами:

— Нисколечко.

Прозвенел звонок, и Даша села на место. Надув губы, Галя отвернулась от нее.

— Ну как ваш журавль поживает, Даша? — неожиданно спросила Анна Матвеевна.

— Поправляется помаленьку.

— Вот и хорошо. Скоро на экскурсию поедем: сначала на зерноток, потом на молочную ферму, потом на подстанцию. Тогда и журавля посмотрим.

Тётя Фая погостила несколько дней и уехала. Дом опустел, как бывало после отъезда бабы Усти. Придя из школы, Даша сиротливо слонялась по комнатам: «Правду говорит тётя Фая — живём на отшибе, скука такая».

— Даша, садись, быстрей делай уроки, а потом картошку будем перебирать, — сказала мама.

Из учебника арифметики выпал листок. Айдосов конь! И как Даша про него забыла…

— Дай мне кнопок, — попросила она маму. — Я коня к стенке над столом прикреплю.

— Ещё не хватало стенки портить, — возразила мама. — Если уроки сделала, бери совок, веник да полезай в подполье. Надо место для картошки приготовить.

Подполье было глубокое и просторное, как комната. Здесь стоял прохладный земляной дух. От бочек с солёными огурцами и помидорами тянуло запахом укропа, чеснока, хрена.

— Я крышку захлопну, — сказала мама. — Крикнешь, когда закончишь, а то Николка так и норовит в люк завалиться.

Грохнула крышка люка, и сразу стало тихо, лишь наверху слышался дробный топоток Николки. Подполье было разгорожено досками: отсек для свёклы, отсек для моркови, три отсека для картошки — крупной на еду, средней на семена и совсем мелкой и резаной на корм домашней живности. Даша представила, сколько времени придётся сортировать ту картошку, что под навесом, и ей стало тоскливо. Ссыпать бы всё разом — чего там, потом разобрались бы. Но порядок есть порядок, и его тоже установила баба Устя. Под ногами шнырял Прошка — он свободно входил и выходил через отдушину в фундаменте, сквозь которую просачивался слабый свет. Мышей Прошка давно всех переловил, но, видно, надеялся, что хоть Даша какую-нибудь вспугнёт. Мышей не было, только бледные ростки забытых прошлогодних картофелин тянулись в сторону отдушины. Прошка потёрся об ноги Даши и заскучал о дневном мире, где летают бабочки и можно сцапать зазевавшегося воробья.

— Прошка, не уходи, мне скучно, — попросила Даша, но кота и след простыл.

Сверху с половиц свисала пыльная косматая паутина, по углам прятались жутковатые тени. Скорее бы выбраться отсюда! Наконец всё было чисто выметено и сор в ведро сложен.

— Мама, открой! — крикнула Даша.

Молчание.

— Мама, открой, пожалуйста!

Забыла она про неё, что ли? Под лесенкой стояла бочка с засохшей извёсткой. Даша выдернула из неё палку и застучала в половицу. Крышка люка отворилась.

— Стучу, стучу, — обиженно говорила Даша, вылезая, — а ты не слышишь.

— Дашенька, прости меня, — сказала мама. — Я тут с Николкой… Он ведь напрокудил, коня твоего порвал.

— Ну вот, так я и знала! Так и знала! — повторяла сквозь слёзы Даша. — Хотела же я его на стенку повесить, Николка бы не достал.

— Там и конь-то был… — утешала мама. — Папа тебе в десять раз лучше нарисует.

— Хоть в десять, хоть в сто, хоть в тысячу — всё равно такого не будет…

— Ну ладно, Дашенька, не сердись. Папа ждёт. Пойдём картошку перебирать.

— Надоела мне ваша картошка!.. Только и знай — работай: Николку нянчи, корову дой!

Тут Даша поперхнулась, увидев, как изменилось лицо у мамы. Рыжуху ведь она всего один раз и доила, и то самовольно. Чего же попрекать-то? Но что-то нашло на Дашу, и она продолжала:

— Другие девочки играют, а я всё работай да работай… — Она сама не замечала, что говорит в точности словами тёти Фаи.

— Вон Аля, и в Ленинграде была, и в Сочи, а я так здесь всю жизнь…

— Так вот ты как, — сказала мама. — Ладно, как-нибудь без тебя обойдёмся. Вот тебе двадцать копеек, в кино сходи…

— Сегодня нет кино, сегодня понедельник, кино вчера было.

— Ну дома поиграй. Книжку почитай. Отдохни, дочка…

Мама взяла Николку и вышла во двор. Даша посидела немного, потом приподняла уголок занавески. Николка таскал за верёвочку игрушечный самосвал с песком, а мама сидела на перевёрнутом ящике возле громадной кучи картофеля. Подошёл папа с вёдрами, что-то спросил у мамы — наверно, где Даша, — и мама ответила, после чего лицо у папы стало невесёлым. Он принёс ещё один ящик и сел рядом с мамой. «Ну и ладно, ну и пусть… — растравляла себя Даша. — Стенку ей было портить жалко, а родную дочку не жаль. Только Николушку своего любит…»

Даша уложила в портфель учебники и тетради на завтра; подумала и вытащила из-под кровати коробку с куклами — давно она в них не играла. Платья бы им постирать надо, вон как запачкались… Но тут Даша представила, как она будет развешивать куклины платья во дворе на верёвке, на глазах у папы и мамы, и ей расхотелось стирать. Села рисовать — какие-то рожи получаются. И книжка неинтересная попалась.

Даша взглянула в окно. Картофельная куча не убывала. «Этак они без меня долго провозятся». Куклы отправились обратно в коробку, а Даша надела старую курточку и вышла. Папа и мама так были заняты переборкой картофеля, что даже не заметили, как она подошла.

— Смотри, ты вон гнилую картошку в ведро бросил, — громко сказала Даша папе.

— Неужели? — удивился он. — И правда…

— Вёдра полные, неси, — скомандовала Даша и, когда папа поднялся, уселась вместо него на ящик…

Снова всё пошло своим чередом: папа носил вёдра с картошкой теперь уже в подполье, а мама и Даша перебирали. С полчаса они молчали, потом Даша вспомнила:

— У нас скоро экскурсия будет сюда, на подстанцию.

— Да что ты! — ахнула мама. — Весь класс приедет? И Анна Матвеевна?

— Конечно. И вы с папой всё-всё покажете и расскажете.

— Что всё-всё? — подошёл папа, и Даше пришлось теперь ему объяснять насчёт экскурсии.

— Про электричество… Про трансформаторы… Про изоляторы…

— Погоди, не так быстро. Трансформаторы-изоляторы. Да они разве поймут?

— Ты, папа, не знаешь, у нас мальчишки ещё как техникой интересуются! Вот, например, Айдос Ахметов.

— Интересуются! — усмехнулась мама. — Вчера пришла в магазин, а продавщица говорит: «Знаете, кто изоляторы на столбах из рогаток бьёт? Бахтюк Тарас и Ахметов Айдос. Такие хулиганы…»

— Неправда! — возмутилась Даша. — Это всё Галя Сивцова сплетню распускает, а продавщица — её родная тётя!

— Ладно, — почесал в затылке папа. — Раз уж экскурсия — куда денешься. Там посмотрим, по ходу дела.

 

Тигр в железной будке

Автобус задерживался. Анна Матвеевна пошла в учительскую, чтобы позвонить в совхозный гараж, а ребята стояли во дворе и смотрели, как работает башенный кран на стройке новой школы. Тарас и Айдос пытались подобраться к крану поближе, но прораб их прогнал:

— Свалится кирпич на голову — потом отвечай за вас.

— Едет! — закричала Сауле, увидев автобус. — Девочки, побежали звать Анну Матвеевну, а то она всё ещё в гараж звонит, наверно…

Автобус был работяга, потрёпанный, прокалённый на степных дорогах. Возил он доярок на пастбище, на утреннюю и вечернюю дойку, механизаторов на полевые станы, возил старшеклассников в поле помогать взрослым, а вот сейчас на нём должен был ехать на экскурсию третий «А». Сиденья и пол были ещё влажные — видно, водитель ездил на водохранилище помыть машину, потому и задержался.

Галя, как будто и не дулась никогда, уселась рядом с Дашей.

— Как у меня горло болит! — пожаловалась она. — А всё эта Клава… Пошли мы с ней вчера в кино, а там Лёша Зырянов. Билеты нам купил, мороженым угостил. А Клава мороженое-то не ест. Она вообще ничего молочного в рот не берёт, её малюсенькую коровьим молоком перекормили. Мне за неё приходится мороженое есть… Совсем голос сел, даже петь не могу.

На току почти не было людей, только несколько женщин с лопатами охорашивали кучи пшеницы, следили, чтобы зерно не топтали зря, подметали, если где просыплется. Всё остальное делали машины. А воробьёв здесь было — тучи. То на провода усядутся, так облепят, что кажется, вот-вот провода оборвутся, то с шумом слетят на зерно.

— Кыш! Кыш! — закричали ребята, а Тарас Бахтюк пожалел:

— Вот бы сюда рогатку, — и прикусил язык, испугавшись, что услышит Анна Матвеевна.

— Вы думаете, они пшеницу клюют? — сказал заведующий током. — Они жучков-червячков всяких из зерна выбирают. Те наверх из кучи карабкаются, а воробьишки тут их и хватают.

— А ты сразу — «рогатку», — упрекнула Тараса Сауле.

Один за другим уходили с тока на элеватор грузовики с зерном. Автобус некоторое время ехал за одной такой машиной, а потом свернул к молочной ферме. Здесь тоже всё делалось будто по щучьему велению. Ребятам показали круглый зал, где доили коров, высокий и светлый. Загонять коров сюда не надо было — они сами бежали по первому сигналу и вставали в очередь на дойку. Каждая бурёнка знала: стоит ей попасть в доильный станок — и корытце перед ней наполнится вкусным пойлом-болтушкой.

— Наши девочки не хуже лётчиков, — говорила пожилая доярка, — знай себе кнопки нажимают, даже молоко от коровы само в холодильные чаны по трубам течёт… Намного жить нам стало легче, как электричество пришло.

— Вот мы сейчас и посмотрим, откуда оно идёт, — сказала Анна Матвеевна.

Круглобокие облака чинной чередой брели по синему небу. Теперь автобус мчался привычной Дашиной дорогой, и впереди уже вырастали мачты подстанции.

Лапик, заблаговременно посаженный на цепь, встретил автобус яростным лаем.

— Проходите, пожалуйста, — встретила Дашина мама гостей у калитки. На ней была нарядная вязаная кофточка, и Даша заметила, что мама даже волосы успела подзавить и уложить в красивую причёску.

— Ой, какой у тебя, Даша, братик! — Сауле схватила Николку под мышки и закружила вокруг себя.

И другие девочки тоже бросились к нему. Николка перепугался. Он никогда не видел на подстанции столько людей. Уткнулся маме в колени и позорно заревел.

— Ну чего ты, глупенький? Это же Дашины подружки. — Но багровый серпик над маминой бровью выдавал, что и она волнуется.

Лапик совсем изнемог, и вместо «гав-гав» у него уже получалось «ах-х, ах-х».

— На Лапика внимания не обращайте, — успокаивала ребят Даша. — Он только лает по-страшному, а никогда ещё никого в жизни не укусил. К нам маленькая собачка из села забежала, выгнала его из будки и жила недели две, ела из его плошки. Он лишь после неё к еде притрагивался и под дождём мок, всё терпел. А когда она убежала, так скулил, так тосковал…

— Ну да, скучно ему здесь, — Галя с любопытством оглядывала двор. — А где тот журавль, который тебя клюнул?

— В гараже.

Галя рассмеялась:

— В гараже, как будто машина!

Ребята облепили окошко гаража, но Курлышка спрятался за грузовик, и только длинные ноги его виднелись между задними и передними колёсами.

— Лапы как у курицы, — разочаровалась Галя.

Мама, оказывается, пирожков успела нажарить и, пока папа всё показывал и рассказывал, угощала ребят:

— Кушайте, пожалуйста…

— Папа, а помнишь, когда я была маленькая, ты мне про тигра сочинял, будто он в трансформаторной будке сидит.

— А что, — подхватил папа, — с этим тигром шутки плохи, даже если он в утюге или в лампочке. Так цапнуть может, только держись!

— А меня цапал тигр, — сказала Сауле. — Я ещё маленькая была, в розетку пальчики сунула… Ой, как я напугалась тогда…

— А я мокрой рукой пылесос выключил…

— А я… — У всех оказалось, что рассказать.

— «Высокое напряжение», — прочитала Сауле надпись на ограде.

Ребята, прищурясь, смотрели на провода, отходящие от трансформаторов, словно хотели увидеть бегущих по ним огненных тигров.

— А этот провод куда? А этот? — спрашивали Павла Ефимовича.

— Этот — в Тополиный, этот — в Опытное хозяйство, а этот — на Птицефабрику.

И, мысленно проследив путь проводов, ребята представили, как растут на току пшеничные горы, как текут по трубам на ферме молочные реки, увидели и кран-великан, который работал на стройке новой школы, и светящиеся экраны телевизоров.

— Как у вас тут всё здорово, какой у тебя папа хороший, — вполголоса сказала Сауле, и другие ребята посмотрели на Дашу, будто в первый раз её увидели.

А Даша не знала, как и вести себя: она гордилась папой, радовалась за него и в то же время неловко ей было — вдруг подумают, что она зазнаётся.

Би-у-у… Это Даша попросила папу «понарошку» включить аварийный сигнал.

— И часто у вас так воет? — спросила Галя.

— Да не очень.

— Страшно, как на войне… А вот что мне нравится — это соседей у вас нет. Никто через забор не дразнится.

Чудачка эта Галя, нашла чему завидовать. Даше так хотелось, чтоб соседи были, она ведь всю жизнь без соседей жила.

 

Айдос уезжает

Кончилась золотая осень, началась мокрая. Дорогу развезло, и теперь папа чаще отвозил Дашу в школу и заезжал за нею. В субботу, прежде чем ехать домой, они завернули в магазин, купили масла, круп, сахару, три булки хлеба, несколько баночек сгущённого молока: Рыжуха-то совсем перестала доиться, телёнка ждала. Сумку с продуктами папа поставил в коляску к ногам Даши, а потом велел ей надеть стёганый ватник: в селе было потише, а в степи ветер так и пронизывал.

— Похоже, отъездили мы с тобой на «Урале» до весны, — сказал папа. — Теперь определим его в гараж, пусть отдыхает.

— Папа, — спохватилась Даша, — а соли-то мы и не взяли. Мама просила, капусту же завтра солить.

— И в самом деле! — хлопнул себя по лбу отец. — Посиди, я сейчас.

— Развесную покупай, в пачках не бери!

Появилась группа девочек, Дашиных одноклассниц.

Они всё ещё брели из школы, хотя вышли с Дашей в одно время: остановятся, поговорят о чём-то, размахивая руками, дальше пойдут… Галя попрощалась с девочками и подбежала к Даше. Ей не надо было дальше идти, она жила возле магазина.

— Дай, пожалуйста, каску примерить! — попросила Галя.

Каска была красная с белыми пятнышками, как у божьей коровки. Галя повертелась перед зеркальцем, зачем-то показала язык.

— А у Лёши Зырянова на мотоцикле тоже такое зеркальце. Только у него «Юпитер». Он нас с Клавой катал и ещё покатает… Да, а ты знаешь, что Айдос уезжает?

— Как уезжает?

— А вот так. Пришла в школу Алтынай и говорит Анне Матвеевне: «Дайте Айдосовы документы».

Так, значит, Алтынай всё-таки отправляет брата, значит, не сдержала своего слова… И тут Даша увидела на другой стороне улицы Алтынай и Айдоса. Она сбросила ватник и выскочила из коляски, оставив Галю с раскрытым на полуслове ртом.

— Айдос! — окликнула Даша. — Погоди!

С Алтынай Даше даже здороваться не хотелось, но та остановилась и тоже её ждала.

— А, Даша, здравствуй. Вот видишь, уезжаем мы с Айдосом.

— Как? Вы вдвоём уезжаете? — оторопела Даша.

— Втроём. С маленьким. К дяде в аул Аксуат. Школа там есть, Айдос учиться будет, и мне трактор дают. Старой марки, не такой, как здесь, но что поделаешь…

Алтынай зябко куталась в серую пуховую шаль, и улыбка у неё была вымученная, жалобная.

— Вы тут поговорите с Айдосом, а я в магазин зайду.

Берёзовые листья качались в лужицах, как грустные кораблики, отплывающие неизвестно куда.

Айдос молчал, глядя исподлобья на Дашу.

— Когда вы уезжаете?

— Завтра.

— Погоди… — Даша побежала к мотоциклу и, стараясь не глядеть на Галю, достала из портфеля коробку с фломастерами.

— Неужели подаришь? — испугалась Галя. — С ума сошла! А чем мы будем рисовать?

Айдос спрятал руки в карманы, мотал головой.

— Не надо. Не возьму.

Но Даша сунула коробку ему под мышку и убежала. Гали уже не было, а папа заводил мотор.

— Молодец, что про соль напомнила. Я и позабыл, пришлось бы ещё раз ехать.

Даше вдруг захотелось плакать. Она задрала голову и часто-часто задышала носом.

Курлышка теперь жил в тёплой мастерской: журавли ведь не любят холодов, не зря они улетают на зиму в Индию. Журавлёнок уже не шарахался, когда к нему входили, понемногу привыкал к людям. Стоя на одной ноге, он терпеливо ждал, пока Даша сделает уборку, сменит воду в плошке. Потом подошёл к корытцу и стал неторопливо клевать мочёный хлеб.

— Курлышка, Курлышка, — сказала Даша, — Айдос-то уезжает… Ну, что же ты молчишь, Курлышка?

Вытянув шею, журавлёнок смотрел в окно. Там меж дождевых капель всё чаще пролетали незнакомые ему большие белые мухи…

 

Семь погод на дворе

Даша катала Николку на санках и жалела, что снегу ещё мало — чуть-чуть землю прикрыл, — санки подпрыгивали на мёрзлых комьях земли. Но к вечеру наползли тучи и повалили густые хлопья.

Утром Даша вышла на крыльцо и ничего не узнала. На дом, на сарай, на столбы зима нахлобучила голубоватые снежные шапки. Провода стали белые, толстые, пушистые. От крыльца к трансформаторам была прочищена тропа. Даша ступила на неё, и снег оказался ей выше пояса. Папа и мама обметали трансформаторы, очищали площадку. Даша знала: нельзя, чтобы на трансформаторах и возле них оставался снег. Если начнётся оттепель и потечёт вода, может выйти из строя всё оборудование. Вот почему Дашины родители почти не спали в эту ночь.

— Ты уж, Дашутка, там сама позавтракай, — сказала мама. — Чайник я вскипятила, вареники вчерашние разогрей.

До школы Даша в то утро добиралась в кабине трактора с бульдозером, который проложил дорогу до подстанции.

— Наделал делов этот снегопад, — говорил бульдозерист. — С трёх ночи дороги к фермам расчищаем. Ну ничего, зато для будущего урожая полезно.

На поля уже двигались тракторы — прокладывать борозды, насыпать снежные валы. Весной талая вода не сбежит просто так, в овраги, а впитается в землю, вспоит пшеничные тучные колосья. «Где-то, наверно, и тётя Алтынай сейчас выводит свой трактор, — подумала Даша. — Как-то им с Айдосом живётся на новом месте?..»

Место Айдоса за партой у окна оставалось пустым, а сегодня не пришёл и Тарас — видимо, заболел.

— Давай сядем у окна, — предложила Галя.

— Надо у Анны Матвеевны спроситься.

— А зачем? Она, конечно, скажет «нельзя», а так, может, и не заметит.

И Даша согласилась. Она села с левой стороны, где сидел Айдос, машинально пошарила рукой в парте, прежде чем положить туда свои книги. И вдруг пальцы нащупали бумажку, свёрнутую в тонкую трубочку. Что там такое? Даша развернула листок. «Я уезжаю, до свиданья».

— Что там? — заинтересовалась Галя.

— Да так, просто бумажка.

Кому же писал Айдос? Наверно, тому, кто сядет вместо него за эту парту. Он же не мог представить, что сядет именно Даша. И всё-таки ей хотелось думать, что эти грустные слова обращены к ней: «Я уезжаю, до свиданья».

Анна Матвеевна, конечно, сразу же заметила, что девочки сели у окна, но не стала их ругать: пусть уж посидят, если им так хочется. Однако на втором уроке учительница обратила внимание, что Даша смотрит не на доску, а в окно.

— Что ты там увидела, Даша?

— Я? Ничего… Сосульки, провода…

Ребята засмеялись.

— Не отвлекайся! — строго сказала Анна Матвеевна. — А то придётся вам с Галей пересесть на своё место.

А за окном творилось вот что. Солнце растапливало снег, холодный ветер тут же студил талые капли, и сосульки становились заметно длиннее и толще. И на проводах снег тоже уплотнялся, покрывался ледяной коркой. Очень плохо, когда провода обмерзают: подержат-подержат на себе ледяную тяжесть, а потом устанут и начнут обрываться.

На последнем уроке, перед самым звонком, Даша увидела, что возле школьной ограды остановился знакомый грузовик — это, папа за ней приехал.

— Мама там тебя ждёт не дождётся, — озабоченно говорил папа, крутя баранку. — На линии неспокойно, на подстанции дел невпроворот, а тут ещё Николка что сегодня учудил…

— Что такое? — встревожилась Даша.

— Самосвал у него под шкаф закатился, он и засунул туда голову, а вытащить не может, застряла голова-то. Хорошо, я ещё во дворе был, а ведь чуть по вызову не уехал. Мама выскочила на крыльцо: «Ой, Николка! Ой, Николка!» А больше и не выговорит ничего. Забегаю в дом — слышу, пищит где-то, а где — не пойму.

— Ну Николка! Ну озорник! — ахала Даша.

Взбегая на крыльцо, Даша провела рукой по перилам, они тоже покрылись ледяной корочкой. Дверь открылась с трудом — примёрзла. Мама была в диспетчерской, возле рации, а на коленях у неё примостился Николка с распухшим носом.

— Боюсь от себя отпустить. Опять куда-нибудь голову сунет.

— Теперь долго не сунет, — успокоил папа. — С кем говорила?

— С электриком Птицефабрики. У них снег с дождём и ветер с севера. Лёд на проводах всё намерзает, говорит, уже по килограмму на метр примерно будет…

— Да, худо дело, особенно если ветер усилится. Такая пляска пойдёт…

Даша представила опоры в заснеженной степи. Провода обвисли под немыслимой ледяной тяжестью. Налетает ветер — провода начинают раскачиваться, извиваться, и пошла недобрая пляска. Гул стоит в степи — пляшут, пляшут провода, всё сильней, всё неистовей… Чу, треск раздался, посыпались на снег голубые искры. Оборвался провод. А там, где только что сверкал огнями большой посёлок, стало темным-темно. Погасли электрические лампочки и экраны телевизоров, замерли моторы, качавшие воду, остановились станки в мастерских. Не греют больше цыплят огромные наседки-рефлекторы, а самое страшное — могут задохнуться те цыплята, что ещё не вывелись. Сотни тысяч яиц в инкубаторе, шуточное ли дело? Тока нет — жизни нет…

— Придётся мне съездить на Птицефабрику, — озабоченно говорил папа. — Пока светло, надо людей мобилизовать, лёд с проводов обкалывать.

— Поезжай, Павлик. — Голос у мамы был тихий, усталый. — Мы уж тут как-нибудь справимся. Главное, теперь Даша дома, я за Николку спокойна.

Вечером Николка запросился спать раньше, чем обычно. Даша уложила его в постель и стала напевать, как, бывало, баба Устя:

Николка, засыпая, всхлипнул несколько раз. Может, почудилось ему, что опять у него голова под шкафом и он не может ее вытащить.

— Спи, Николка, я здесь… «Пришёл к нам сон…»

Когда Николка ровно засопел, Даша на цыпочках вышла из детской. Папа всё ещё не вернулся с линии, мама была возле трансформаторов. Там, на столбе, горел фонарь. Что-то мельтешило в конусе света: не то изморозь, не то мелкие снежинки, а на снегу раскачивались тени проводов, и казалось, сама земля качается вместе с ними.

— Семь погод на дворе, — сказала мама, входя в дом. — Такая круговерть, не разбери-пойми, а на проводах наледь всё больше.

Мама прошла на кухню, налила в таз воды, сунула туда руки.

— Ох, рученьки мои, как вы на ветру полопались…

Даша разогревала ужин, кипятила чай. Вернулся папа.

Одежда у него, как панцирем, была покрыта ледяной коркой, льдинки были на бровях и на волосах, выбившихся из-под шапки.

— Обрыв за обрывом! — кричал папа в телефонную трубку, одновременно стаскивая с ноги оттаявший сапог. — Обледеневают, на глазах обледеневают… Прошу выслать ремонтную бригаду!

Не успели поужинать — аварийный сигнал: би-у-у…

Это самый дальний совхоз остался без света.

— Я уже в тихом отчаянии, — сказала мама, прислушиваясь, как папа кричит по рации:

— Да, да! Выезжаю! Людей собирайте! Людей! Лёд обкалывать!

За стол он уже не сел, чай допивал стоя, а мама готовила для него сухую одежду, доставала из кладовки другие сапоги.

— Неужели обязательно тебе? Там же свой электрик есть.

— Да он без году неделя работает, Наташа. Надо помочь парню.

Гудели провода за окном, свистело в трубе, а Даша, лёжа в постели, представляла, как бредёт папа по глубокому снегу, и ветер словно упирается ладонями ему в грудь, толкает назад, и глазам больно, а стоит их прикрыть — смерзаются ресницы… Но папа не отступает. Если не победит он мороз и вьюгу, всем будет плохо. Тока нет — жизни нет…

Когда вернулся папа, Даша уже спала. А утром, ещё было темно, залаял Лапик, заскрипел снег под сапогами, послышались мужские голоса.

— Вставайте! — закричала Даша спящим родителям. — Бригада приехала!

Несколько дней бригада электромонтёров наводила порядок на линии, лёд скалывали, натягивали обвисшие провода. Кое-где даже столбы упали, не выдержав ледяной тяжести, — приходилось их заменять.

Дом Баюковых превратился в бивуак. Накурено, натоптано. Папа работал вместе с бригадой, мама дежурила возле трансформаторов, варила еду для монтёров, сушила их мокрую одежду… Даша как могла ей помогала. Николка живо освоился с монтёрами и охотно шёл на руки к любому.

— Эй, мужик! — подбрасывал его к потолку весёлый рыжий парень. — Скажи — «трансформатор»!

— Ата-ата, — лепетал Николка.

Наконец бригада уехала, а Николка заболел. Двери-то часто открывались, он под ногами вертелся, вот и простыл.

Мама ставила ему горчичники, отпаивала травами, что баба Устя впрок наготовила: мятой, ромашкой, зверобоем, шиповник заваривала. Баба Устя… Неужели не чует твоё сердце, как Николка в жару мечется?

Однажды папа вернулся с почты, молча бросил на стол письмо.

— От бабы Усти? — обрадовалась Даша.

— Нет.

— От тёти Фаи? Едут? Папа, правда они к нам едут?

Мама схватила письмо, пробежала его глазами…

— Фаечка! Родненькая! Да неужели правда? Наконец-то!

В тот вечер только и разговору у Даши с мамой было, как приедут тётя Фая, дядя Сеня и Аля. Это ж такое счастье — родные поблизости…

— Случись такая беда, как нынче, — говорила мама, — да я Николку сразу к ним. И тебе тогда не обязательно каждый день такую дорогу делать. Живи себе у них в Тополином всю неделю, а на воскресенье домой…

— Главное, у меня теперь старшая сестра будет, — мечтала Даша. — А дядя Сеня? Он хороший?

— Золотой человек! — убеждённо говорила мама. — А уж Фаю как любит! Всё возле неё — Фаечка, Фаечка… С чудинкой, правда, так на то он и артист.

То ли бабы Устины травы помогли, то ли передалась Николке общая семейная радость, но наутро и ему стало лучше. Проснулся весёленький, с ясными глазами и запросил есть.

 

Родня приехала

Степь лежала под толстым белым одеялом. Спали под этим одеялом живые корешки одуванчиков и сочные луковицы тюльпанов, дожидались весны горькие семена полыни и «паучьи ножки» овсюга-оборотня. Дремали в норах добродушные сурки, в промёрзших озерцах недвижно цепенели лягушки. А по сверкающим снегам вышагивали мачты-великаны. Взбирались на взгорки, спускались в лощины, и если прислушаться, казалось, можно было услышать их перекличку: «Идёшь?» — «Иду-у-у…» — «Несёшь?» — «Несу-у…» Гудят провода под холодным зимним солнцем, несут людям тепло, силу и свет.

Дорогу так укатали, что, разбежавшись, можно было долго ехать на обледеневших подошвах валенок. Даше стало жарко, она даже пальто расстегнула. Домой не заметила, как добежала. Схватила веник у крыльца, обмести валенки, и вдруг услыхала: кто-то тихо смеётся за углом дома и с Лапиком разговаривает:

— Лапик, ну Лапик же… Потерпи ещё маленько, дружок…

Даша обогнула дом. На солнышке, на завалинке, важно разлёгся Лапик, а над ним склонилась незнакомая девчонка, высокая, в коричневой шубке с капюшоном. Нисколько не боясь, девчонка теребила косматую собачью шерсть, и Лапику явно это нравилось. Даша стояла раскрыв рот и постепенно догадываясь, что девчонка в капюшоне и есть двоюродная сестра Аля, которую она так ждала…

Первым заметил Дашу Лапик. Он пополз по завалинке, повизгивая, словно извиняясь, что не встретил её, как обычно, да к тому же позволил незнакомой девчонке так с собой обращаться.

Тут и Аля увидела Дашу.

— Наконец-то! — воскликнула она, шутливо присев и разведя руками. — А я тебя жду-жду. Уже все репьи у Лапика повыбирала. Только вот здесь, на шее, не могу никак, шерсть свалялась…

Заснеженные ветви приземистых северных яблонь, синее небо, яркое солнце — всё это искрилось, лучилось, ослепляло… И так же ослепительно лучисты были Алины глаза, не то серые, не то и вправду голубые.

— Ты что молчишь? Ты знаешь, кто я?

— Знаю… Аля… А вы когда приехали?

— Утром…

— А на чём?

— На палочке верхом! — рассмеялась Аля и обняла Дашу. — Сначала мы ехали на поезде, ясно? Потом автобусом до райцентра. А к вам на попутной машине.

Вот так… Ждали-ждали телеграмму, встречать на станцию собирались, а они взяли и приехали — просто так…

— Будь добра, — сказала Аля, — принеси ножницы, надо же Лапика окончательно в порядок привести. Только маме моей не говори ничего, она не любит, когда я с собаками вожусь.

Но тётя Фая всё равно догадалась.

— Алю-то видела? — спросила тётя Фая, целуя Дашу.

— Там… Во дворе…

— Небось уже с собакой возится?

— Не-е-е, — покраснела Даша. — Мама, дай ножницы.

— Зачем?

— Лапику репьи выстричь.

— Ну конечно, Алина затея! — всплеснула руками тётя Фая.

К обеду подъехали и папа с дядей Сеней.

— Полный порядок, — дядя Сеня разматывал длинный шарф с красными и чёрными разводами. — С завтрашнего дня приступаю к работе.

Дядя Сеня говорил и тут же изображал в лицах, как обрадовался ему директор совхоза, как долго жал руку, а потом усадил в мягкое кресло и пригласил к себе в кабинет парторга и комсорга: «Вот, товарищи, новый директор Дома культуры, прошу любить и жаловать».

Рассказывая, дядя Сеня то и дело встряхивал длинными, на прямой пробор, седоватыми волосами, худая шея торчала из ворота свитера; ворот был неподвижен, а шея вертелась, не задевая его, как на шарнирах. Дядя Сеня тут же взялся помогать маме, приговаривая:

— Сейчас мы бутылочки откупорим. Вот так… Селёдочку очистим, лучок нарежем, колечками, вот так…

— Беспокойная душа, — говорила, позёвывая, тётя Фая. — В поезде так сладко дремлется, а он: «Не спите, смотрите на природу». А на что смотреть? «Вон ворона полетела… Вон лошадка бежит…» Совсем затормошил. А с квартирой-то как, Сенечка?

— Идеально! Вот сдадут новый дом со всеми удобствами… Селёдочку постным маслицем польём…

— Да когда сдадут-то?

— Ну… к весне обещают.

— Надо, чтоб точно… А то ведь как бывает — манят «козочка, козочка», а приманят — волк тебя ешь…

— Директор «Тополиного» слов на ветер не бросает, — возразил молчавший до сих пор Павел Ефимович. — Он, прежде чем вас пригласить, дотошно у меня выспросил: что за человек, откуда, можно ли положиться. Откровенно говоря, с культурой у нас тут слабовато. Приезжал тут один, вроде и не забулдыга, в шляпе… Авансов набрал на костюмы для самодеятельности — и поминай как звали. Потом через милицию разыскивали…

— Нашли? — спросила тётя Фая.

— Нашли. Да толку что? Денежки тю-тю, сейчас где-то срок отбывает. А я как-то в Доме культуры электрическое хозяйство проверял, так обратил внимание… Чего только уже не накупили: рояль, духовые инструменты, балалайки, гитары, и всё без дела пылится. Кино гонят — вот и вся недолга. — Папа разговорился на удивление. Похоже, дядя Сеня ему понравился.

— Ну, Сеня такое колесо раскрутит, — заверила тётя Фая. — Вот увидите. Значит, пока не будет квартиры, мы у вас поживём. Не возражаете?

— Фаечка! — мама даже задохнулась. — Родненькие вы наши… Уж так мы вам рады-радёшеньки…

Николка ёрзал на коленях то у мамы, то у тёти Фаи, всё тащил с тарелок, бросал Прошке под стол, наконец, стукнул вилкой по дяди Сениной рюмке и разбил её.

— Да уймёшься ты, непоседа? — крикнула мама. — Даша, займи его чем-нибудь. А ты, Алечка, сиди, сиди за столом — ты у нас гостья. Покушай хорошенько с дороги…

Даша нехотя вылезла из-за стола, села с Николкой на диван и стала лепить для него из пластилина разные фигурки, прислушиваясь к разговору взрослых.

— Воздух у вас тут, пьёшь — не напьёшься! — говорила тётя Фая. — А мы рядом с асфальтовым заводом жили, загазованно, дышать нечем. Мимо дома грузовики то и дело, ни днём ни ночью покоя нет. Давление у меня так и скачет. Вернулась я от вас и говорю Сене: «Чего мы за этот городишко держимся? Зарплата и там такая же будет, квартиру с удобствами обещают. Сейчас в деревне люди, как в городе, начинают жить…»

— Так сказать, стирание граней, — вставил дядя Сеня.

— Вот именно. К тому же Наташе ребятишек поможем поднять. Сеню, правда, ещё массовиком в санаторий звали, перед самым отъездом. По здоровью-то мне подходяще, да мы уж к вам твёрдо решили…

— Ты и здесь поправишься, Фаечка, — горячо заверила мама. — Вот погоди, Рыжуха отелится — парное молоко, свежие сливки…

— А как у вас насчёт рыбалки? — интересовался у папы дядя Сеня.

— Как же… Есть. И зимой подлёдный лов на озёрах.

Николка улучил момент, цапнул все фигурки — лошадь, корову, собаку — и смял в один комок.

— Николка, дай сюда!

— Не дам!

— Ну и лепи сам! — Даша отвернулась к окну.

Николка сразу стал теребить её за платье и протягивать пластилин:

— На, на!

— Мне не нужен пластилин от такого жадины! — оттолкнула его Даша и тут же пожалела: он завизжал так пронзительно, что все оглянулись.

— Крикса, плакса, слёзная клякса, — шёпотом сказала Даша.

Николка завопил ещё пуще.

— Ну что ты с ним, как с ровней! — прикрикнула мама. — Прямо всего издразнила…

— Николушка, не плачь, — Аля вышла из-за стола, взяла Николку за руку. — Пойдём Курлышке яблочка дадим.

— Он яблоки не ест, — возразила Даша. — И потом, он клюётся, учти.

— Да что ты говоришь! — шутливо ужаснулась Аля. — Придётся учесть, что клюётся. А яблоко, между прочим, он у меня уже с утра ел…

Вот как, оказывается, она уже и с Курлышкой освоилась, не только с Лапиком. Даша вошла в мастерскую следом за Алей и прикрыла за собой дверь. Её удивил вид журавлёнка. Что-то задорное в нём появилось. Вытянув шею, отставив назад ногу, он боком поглядывал на Алю, но когда она подошла ближе, не выдержал — отступил в угол к верстаку. Дальше отступать было некуда. Аля подошла совсем близко и протянула Курлышке ломтик яблока. Он закрутил головой, а потом вдруг отважился и выхватил ломтик из Алиных рук.

— Бедняжечка… Кто же тебе крылышко подшиб?..

Аля притронулась к Курлышкиному красному чепчику.

Он дёрнулся, втянул голову в плечи.

— Я бить не буду… Я только поглажу… Вот так… Вот так…

Аля поглаживала журавлиную шею, перебирала пёрышки…

— А горошек зелёный ты ешь? Даша, принеси, прямо на тарелке…

Горошек пришёлся журавлю по вкусу, а когда собрались уходить из мастерской, он вдруг вытянул шею и тревожно крикнул:

«Кур-курр!» — и в крике этом прозвучало: «Куда ты? Не уходи!»

Даше вслед он так не кричал, а ведь сколько возилась она с ним, кормила, поила…

— Это потому, — объяснил папа, — что нас он боится, мы ведь с мамой ему больно делали, когда лечили.

— А я? — возмутилась Даша. — Я ему больно не делала!

— Всё равно. Ты перед ним появилась, когда ему очень плохо было, он это запомнил. А сейчас он уже почти здоров, ему ласка приятна, вот Аля и сумела к нему подойти.

— Ата-тушеньки-та-та! Ата-тушеньки-та-та! — выплясывала Аля вприсядку с Николкой, и он захлёбывался от восторга.

— Какая добрая, весёлая девочка, — сказала мама тёте Фае, и та просияла:

— Одна она у нас, как свет в окошке…

Даша стала делать уроки. Задачка что-то не сходилась с ответом.

— Помочь? — подсела к ней Аля.

— Я сама. Анна Матвеевна сразу догадается, если кому дома помогают.

— Она у вас сердитая?

— Нет, она не сердитая, только не любит, когда обманывают. Ты, Аля, знаешь что, когда тебя в школу будут записывать, в наш класс просись.

— Как это в ваш? — удивилась Аля.

— У нас два девятых — «А» и «Б». Так ты просись в девятый «А». Его Анна Матвеевна когда-то учила, а сейчас они наши шефы. Там Клава Сивцова учится, сестра Гали, Галя со мной на одной парте сидит.

— Ну что ж, — сказала Аля, — раз такое дело — пойду в девятый «А».

Утром в третьем «А» откуда-то все уже знали, что к Баюковым приехали родственники.

— Везёт же тебе, Дашка! — восхитилась Галя. — Дядя — директор Дома культуры! Теперь тебе в кино можно бесплатно ходить…

А Сауле заметила:

— Красивая у тебя двоюродная сестра. Шея как у лебедя, тоненькая, длинная.

Галя поджала губы:

— Только причёска старушечья какая-то: волосы вверх зализаны и калачик на макушке.

Дома Даша долго разглядывала Алину причёску, потом не вытерпела:

— Ты, Аля, завтра по-другому причешись. У нас такие калачики никто не носит.

— Не носят, так будут носить, — беззаботно качнула головой Аля, играя с Курлышкой. Она высоко поднимала морковку, журавль сначала смотрел искоса, а потом вдруг подпрыгнул и выхватил морковку из Алиных рук.

И впрямь, уже на другой день несколько девочек из девятого и даже из десятого класса пришли с «калачиками» на макушке, в том числе и Клава Сивцова.

Теперь по дороге из школы Даша частенько заглядывала к дяде Сене. Многие двери в Доме культуры, наглухо запертые раньше, словно ожили. За одной вздыхала труба, за другой тренькала балалайка. Двери то и дело хлопали, по коридору пробегали девушки в костюмах разных народов, вертелись перед огромным зеркалом в вестибюле.

Даше не хотелось идти домой — так интересно было смотреть, как дядя Сеня репетирует с ними танцы: возьмётся за брюки, как балерина за юбочку, тряхнёт волосами, и «раз-два-три, и раз-два-три».

По селу были расклеены яркие афиши: «Новогодний бал-маскарад! Концерт! Танцы! Аттракционы! Конкурс на лучший костюм!» Тётя Фая не зря предсказывала: дядя Сеня действительно вовсю «раскручивал колесо».

Сама же тётя Фая крутила швейную машинку. Маму замучила примерками.

— Пока в вашем доме, хоть обошью тебя, Наташа. Молодая, а ходишь лишь бы в чём, совсем на себя рукой махнула. Что я писала, когда тебе в голову взбрело на подстанции остаться? Всё, всё я тебе предрекала. Какая ты раньше была! Цвели, цвели цветики, да поблёкли… Помнишь, как пели мы с тобой? «Уж ты сад, ты мой сад…» — тихо затянула тётя Фая, и мама подхватила:

— «Сад зелёненький…»

— «Ты зачем рано цветёшь?»

— «Осыпаешься…»

Никто и не заметил, что в дом вошёл дядя Сеня, а он стоял в коридоре и слушал.

— Идеально! — воскликнул он, когда песня кончилась. — Какой дуэт! Нет-нет, и не возражайте… В новогодней программе… — дядя Сеня встал в картинную позу и провозгласил: — Сёстры Губины! Русские народные песни!

Незадолго до Нового года выяснилось, что старшеклассникам тоже разрешили идти на бал-маскарад в Дом культуры, и тётя Фая срочно взялась шить костюм для Али. Когда Аля надела голубое платье с серебряными блёстками, а в волосы вплела жемчужную нить, Даша бросилась к шкафу, где хранились детские книжки, и раскрыла «Сказки» Андерсена. Принцесса! Настоящая принцесса!

— У меня костюм не принцессы, а феи! — засмеялась Аля.

— Нет, ты принцесса! — упорствовала Даша.

Под Новый год остались на подстанции втроём: папа, Даша и Николка. Папа дольше и придирчивей, чем обычно, проверял трансформаторы, потом поужинали, и папа стал перекликаться по рации с другими электриками: они его поздравляли с Новым годом, а он — их. Даша уложила спать Николку, вымыла посуду и вынесла остатки еды Лапику. Было ясно и морозно. Звёзды словно со всего неба собрались к подстанции: расселись, как птицы, на проводах и трансформаторах, мерцали в ажурных переплетениях мачт, а одна, очень крупная и яркая, примостилась на макушке громоотвода.

«Сидим, бывало, на крылечке, а звёзды до самой земли, — вспомнились Даше слова мамы. — И будто одни мы на целом свете…»

Даше вдруг стало жаль папу, недаром он сегодня такой хмурый, скажет слово и молчит: раньше-то он всегда встречал Новый год с мамой…

Даша вернулась в дом. Папа сидел на диване перед телевизором, и она села рядом, а на колени ей сразу же прыгнул Прошка. Гремела музыка, мелькали забавные маски, поднимались к сверкающим люстрам воздушные шары… Вот так же людно и весело сейчас там, в Доме культуры, подумала Даша. Прошка был мягкий, тяжёлый, тёплый и так сладко, так сонно мурлыкал… «Не спи, не спи, — приказывала себе Даша. — А то папе совсем скучно будет…» Но музыка вдруг стала расплываться, уходить куда-то всё дальше, пока совсем не заглохла…

— Диспетчер Баюков слушает!

Даша встряхнулась, с трудом разлепила веки. На экране телевизора беззвучно кружились пары, а на часах… На часах уже половина первого! Ну вот, проспала Новый год…

— …На подстанции всё в порядке, — докладывал кому-то папа. — Повреждений на линии нет, потребители питанием обеспечены…

Положив трубку, он обернулся к Даше:

— Разбудил тебя? С Новым годом, дочка!

Папа подкрутил рычажок, и в комнату снова хлынули звуки новогоднего вальса.

— Потанцуем?

Ах, как они кружились! Пускай, пускай веселятся там, в «Тополином», Даше с папой и здесь хорошо!

На другой день в доме только и разговору было что о маскараде.

— Ну, сестрички, нечего в землю таланты зарывать! — дядя Сеня бегал по комнате и встряхивал волосами. — Извольте готовиться к Восьмому марта.

А тётя Фая спросила:

— Алечка, что это за мушкетёр, который тебя всё время танцевать приглашал? Высокий такой и, по-моему, симпатичный…

Аля засмеялась:

— Да это мальчишка из нашего класса, Алёша Зырянов…

— Зырянов? — переспросила Даша.

— Да… А что такого?

— Ничего…

Даша хотела спросить, была ли на балу Клава Сивцова и в каком наряде, но так и не спросила.

 

«Золотое яблочко на серебряном блюдечке»

Земля пестрела по-сорочьи. Дымились чёрные проталины, снег уходил со двора, обнажая множество мелких вещей, забытых осенью или утерянных зимой. Всё обнаружилось: Николкин ботинок, губная гармошка, с полдюжины почерневших бельевых прищепок, и красный Дашин свитерок нашёлся — думали, его буран унёс с верёвки в степь, а он, оказывается, вмёрз в снег под забором, и половина рукава, что не была занесена снегом, выгорела на зимнем солнце добела. Прошёл первый весенний дождь, обмыл корешки у трав, и они сразу пошли в рост.

Курлышку выпустили во двор. Он сладко потянулся сначала одним, потом другим крылом, расправил чёрные маховые перья…

— Улетит! — встревожилась Даша.

— Надо крылья ему подрезать, — захлопотала тётя Фая. — А то ведь и впрямь улетит. Давайте скорее ножницы!

— Павлик, ты поможешь? — спросила мама. — А то он сильный, вырвется.

— С какой стати? — нахмурился папа. — Нечего птицу калечить. Улетит так улетит.

— Ну как знаете, — обиженно поджала губы тётя Фая. — Такую птицу потерять — всё равно что счастье из рук выпустить.

Курлышка, похоже, улетать не собирался. Бродил в саду, среди разогретых солнцем яблонь, ворошил клювом прошлогодний лист, находил что-то, склёвывал — возможно, это были какие-то личинки, возможно, просто побеги трав… Обедал вместе с курами, а если они начинали ссориться между собой, делал вид, что собирается клюнуть самую скандальную — и та сразу смирялась.

К субботе Курлышку словно подменяли.

«Курр-Курр-р!» — кричал он тревожно, вытянув шею, и надолго застывал у ворот на одной ноге.

— Как он догадывается, когда Аля должна появиться! — удивлялась мама.

Дяде Сене уже дали квартиру, и теперь Аля ночевала на подстанции лишь с субботы на воскресенье. В это время только Аля существовала для Курлышки, лишь вокруг неё он кружил, и пританцовывал, и кивал головой в такт её каждому ласковому слову.

Однажды, придя из школы, Даша решила его обмануть. Надела оставленный Алей пёстрый халатик и вышла на крыльцо. С радостным «Кур-р!» журавль помчался ей навстречу и вдруг остановился как вкопанный. И столько было обиды, столько презрения в его взгляде, будто хотел сказать: «Обманщица! И не стыдно тебе в чужие перья рядиться?»

— Он Алю только любит, больше никого, — плакалась Даша маме.

— Просто он сейчас реже видит её, вот и скучает, — пыталась мама оправдать Курлышку.

— Ну конечно! Он хоть всё время будет возле неё — никогда ему не надоест.

— Но ведь он играет с тобой?

— Играет… А почему он так сейчас на меня посмотрел?

— А чтоб не обманывала. Никто не любит, когда его обманывают, даже птица.

Через полчаса они помирились. Даша зарылась в остатки стога за сараем, а Курлышка стал азартно раскидывать сено клювом. Даша визжала и барахталась.

— Я вот вам, баловники! — прикрикнула мама. — Потопчете сено, Рыжуха есть не будет!

Вечером за ужином Даша спросила:

— Папа, ты нам с Николкой починишь качели?

— Починю, — пообещал он.

— Да стоит ли уже? — вмешалась мама.

— Как стоит ли? — изумилась Даша. — Что, нам качели уже не нужны?

— Не в этом дело… Видишь ли, тётя Фая сегодня звонила…

При упоминании о тёте Фае лицо у папы замкнулось, и он встал из-за стола.

— Куда ты, Павлик? А чаю?

— Я воды попью.

— Нет, ты погоди, погоди! — у мамы побагровел шрамик на лбу. — Почему ты не хочешь поговорить серьёзно? Тебе в совхозе предлагают должность инженера, только институт заочно кончай. А здесь, на подстанции, ты в жизни его не закончишь. Сколько лет учишься, и всё только на третьем курсе… Квартира с удобствами, всё по-человечески…

— А Рыжуху куда? — перебила Даша.

— Рыжуху продадим, в селе всегда молока можно купить.

— А Курлышку?

— Да не мешайся ты с пустяками!

Какой же пустяк Курлышка? Но с мамой уже нельзя было разговаривать.

— Как я устала… Ох, как я устала от этой жизни, — повторяла она сквозь слёзы.

Папа вышел к трансформаторам, а Даша и Николка стали утешать маму.

— Ну, мама, ну чего ты… Ну хватит, — уговаривала Даша. Для себя она никак не могла решить, где лучше жить: в «Тополином» или на подстанции. Конечно, в «Тополином» с девочками каждый день можно играть, в кино ходить. И в школу близко…

— А кто здесь, на подстанции, будет?

— Найдутся люди! — доказывала мама не так Даше, как себе. — На нас свет клином, что ли, сошёлся?

Утром папа и мама не разговаривали, и Даша убежала в школу с тяжёлым сердцем.

…Подсыхающая тропинка пружинила под ногами. Ещё вчера земля по склонам канавы была черным-черна, и вдруг разом проклюнулись тысячи ростков, и канава зазеленела. Откуда-то из оттаявшего бочажка выбралась одурелая со сна лягушка — ползёт раскорякой на дорогу, на солнцепёк, не понимает, что под машину попадёт. Даша прутиком сталкивает её обратно в канаву — может, очухается, разберётся, что к чему…

Суслик проснулся, выбрался на бугор, встал на задние лапки. Озирался, озирался, да как свистнет! И тотчас на другом бугре возник такой же рыжий столбик. Степь оживала на глазах. Конечно, быть ещё и заморозкам; может, и сырая пурга налетит, но весну не пересилишь.

Галя встретила Дашу ещё на крыльце:

— Ты знаешь, что твоя двоюродная сестрица вчера по тракторному делу двойку схватила?

Даша огорчилась. Она понимала, что значит сейчас для девятого «А» хоть одна двойка. У старшеклассников близилась производственная практика. Через несколько недель лучший девятый класс должен был вывести сеялки в поле. Боролись за это право всю зиму, девятый «А» был впереди, и вот пожалуйста — двойка, да ещё по тракторному делу… Ах, Аля, Аля…

— Она весь класс назад тянет, — выговаривала Галя. — На педаль, как балерина, жмёт и что такое муфта сцепления, не знает…

— А ты знаешь?

— Я, конечно, не знаю. А вот Клава наша знает… И все, кто в девятом.

— Она раньше тракторное дело не учила…

— Мало ли что раньше… Это ты небось посоветовала ей в девятый «А» записаться, вот ты и будешь виновата.

Новый двухэтажный дом был недалеко от школы. Даша поднялась на второй этаж, вытерла ноги о толстый плетёный коврик и позвонила. Дверь открыла тётя Фая.

— Вот хорошо, что пришла. Иди в комнату, там дядя Сеня, а я с обедом вожусь.

С кухни тянуло запахом жареной рыбы.

— Ты посмотри, — говорил дядя Сеня, протягивая Даше фотографию, — какого я сазана поймал на днях!

На фотографии дядя Сеня держал за хвост огромного сазана, а сам казался маленьким, тщедушным по сравнению с этой чудо-рыбиной.

— Да ты не верь, — появилась тётя Фая. — Так себе сазан, средний, он его к объективу сунул, а сам подальше отступил…

Прибежала Аля:

— Мамочка, скорей обедать! Я опять ухожу. Ты уж меня, Даша, извини…

— Куда опять? — встревожилась тётя Фая.

— На хоздвор. Лёша Зырянов меня будет учить трактор водить.

— Водить трактор? — ахнула тётя Фая. — Ты, сама?

— Ну, пока с Лёшей, а потом и сама. — Аля торопливо хлебала борщ.

— Да зачем тебе это? Вас что, уж так заставляют?

— Не заставляют, но если я откажусь, то весь класс подведу.

Дядя Сеня поднял вилку:

— «Живёшь на селе — знай технику» — видели лозунг в Доме культуры?

— «Лозунг, лозунг»! — вскипела тётя Фая. — Молчал бы уж…

Аля убежала, и дядя Сеня ушёл на работу, а Даша стала помогать тёте Фае мыть посуду.

— Не зря говорят, — сетовала тётя Фая, — малые детки — малые бедки… Вот и Алечка… Бывало, выкупаешь её в ванночке, нарядишь, как куклёночка, в кудри бантик капроновый… Идёшь — вся улица оглядывается: «Ах, какой ребёнок!» А теперь — трактор…

Посуду здесь было интересней мыть, чем дома. Дома надо воду из колодца доставать, на плите греть, а здесь из крана — хочешь, холодная вода течёт, хочешь — горячая. И выносить ополоски не надо. Всё-таки хорошо жить в таком доме…

Тётя Фая словно угадала её мысли:

— Не надумали ваши переезжать?

— Папа не хочет, сердится, — сказала Даша.

— Ох уж этот папа! — всплеснула руками тётя Фая. — Да это же золотое яблочко на серебряном блюдечке — такое предложение! Нет, если они откажутся, я на подстанцию ни ногой. Так и скажи маме…

По дороге домой Даша обычно заглядывала на почту. На этот раз вместе с газетами для Баюковых было письмо от бабы Усти.

Ещё в коридоре Даша услышала папин голос:

— Пойми, укоренились мы здесь. Вспомни, что было — голое место. Тополя, яблоньки — былиночками сажали, а теперь вон какие вымахали! Шуруп любой возьми — чьими руками ввинчен?

— Так и будешь всю жизнь за эти шурупы держаться…

«Опять ссорятся, — подумала Даша, — и когда это кончится?»

— А, это ты, — увидела её мама. — Что так долго?

— Я у тёти Фаи была…

— Ну и что она?

— Она просила передать… «Золотое яблочко на серебряном блюдечке — такое предложение». Говорит, если вы откажетесь, больше на подстанции ноги её не будет.

— Ну вот… Что ты набычился, Павлик? Фая же нам добра желает.

— Добра? — потемнел папа. — Так вот что! Хватит разговоров! Подавай заявление и увольняйся с диспетчеров. Электрики в «Тополином» позарез нужны, квартиру тебе с детьми дадут, Николку в детсад устроишь. А я подстанцию не брошу.

— Лучше детей бросишь, да?

— И детей не брошу. Просто будем на два дома жить, раз уж тебе так в «Тополиный» хочется. Я к вам в гости, вы — ко мне. Ну, решай!

Мама молчала. Даша испуганно смотрела то на неё, то на папу. Ей представилось, как сидит папа ночью один возле телефона. Весь дом превратился в дежурку, в комнатах гулко, неуютно. Печально смотрят в степь незанавешенные окна, вместо огорода — пустырь, поросший бурьяном… Лишь трансформаторы гудят и гудят по-прежнему. «Мои хоромы стоят в чистом поле — небом крыты, ветром огорожены…»

Даша бросилась к отцу, обняла его:

— Не хочу в «Тополиный», я с тобой останусь! Пусть мама с Николкой едут, если хотят!

Она совсем и забыла про письмо, уронила его, и мама подняла:

— От бабы Усти? Что же ты молчишь? — похоже, мама не так письму обрадовалась, как тому, что можно перевести разговор на другое.

— «Желанные вы мои! — читала мама вслух. — На крыльях бы к вам прилетела, да неможется мне нынешней весной. Как вы там? Рассаду-то помидорную высеяли или ещё нет? Пакетики с семенами в коробочке, в буфете, и сорта помечены: ранний, поздний. Смотрите не перепутайте. А землю за сараем берите, там чернозём добрый. Поди, оттаяла уже земля-то…»

Мама дочитала письмо и задумалась. Все молчали, и, наверно, каждый видел перед собой бабушку Устю — маленькую, сухонькую, в чёрном шерстяном платке, на котором шёлковой гладью вышиты бирюзовые цветы.

Мама открыла дверцу буфета и стала передвигать коробки и склянки.

— Чего ты ищешь? — Даша уже предчувствовала ответ и заранее радовалась.

— Да вот семена, про которые она пишет. Неужели затерялись?

— Дай я поищу.

Даша искоса взглянула на папу. Он уткнулся в газету, но, похоже, ему тоже было небезразлично, отыщутся семена или нет.

— Вот, вот они! — воскликнула Даша. — Бумажные стаканчики будем делать, да, мама?

— Ну да… и ящики надо подремонтировать.

Мама не обращалась к папе, но ясно было, что ремонтировать ящики для рассады придётся ему.

Папа отложил газету.

— А где они, ящики?

— Да на чердаке…

Мама завязала семена в тряпичные узелки и положила в глубокую тарелку с водой. Намокнут семена, разбухнут, потом посеют их в бумажные стаканчики с землёй, растёртой руками до пуха, стаканчики в ящики поставят, а ящики — на подоконник, на солнце. И будет Даша каждое утро глядеть, не показались ли ростки. Наконец увидит: вылез первый тонкий стебелёк, узкие прямые листочки, словно руки пловца, сомкнуты, и на них уже ненужная одежда — оболочка семени. А за ними — ещё такие же ростки. Сбросят листочки старую одежду, распахнутся навстречу солнцу, станут тепло и свет впитывать, корешками из земли силу тянуть.

 

Поляна среди берез

Зажелтели поляны одуванчиками, расцвели яблони и сирень.

— Вот и кончается учебный год, — сказала третьеклассникам Анна Матвеевна. — В четвёртом у вас будут разные учителя, а у меня опять первый класс. Но мы с вами не расстанемся, правда? Вы ведь будете мне помогать воспитывать первоклассников?

— Будем! — закричали ребята. А Тарас Бахтюк погрозил кому-то в окно:

— Пусть попробуют баловаться — уши оторву!

— Если бы тебе за всё уши отрывать, — возразила Галя, — у тебя давно бы уже ни одного уха не было!

Даша представила щеголеватого Тараску без ушей, и такой взял её смех…

— Тише, ребята! — подняла Анна Матвеевна руку. — Слушайте внимательно. Завтра вы приходите в школу после обеда и уже без книг. Мы едем с ночёвкой на полевой стан к нашим шефам — девятому «А».

— Ура-а-а-а!

Старый кактус вздрогнул от радостного гвалта.

— Ты к тёте Фае зайди, — сказала мама, провожая Дашу. — Может, она Але что передаст…

Голова у тёти Фаи была туго стянута полотенцем.

— С утра так и раскалывается, — пожаловалась она.

— Мы в бригаду едем, тётя Фая. Что Але передать?

— Да что? Была я у них там вчера. Мучают детей. То с трактором её мурыжили, теперь к телятам приставили… В пять утра встают, на луг выгоняют. Вот и расстроилась я, на неё глядя, и давление подскочило… Да, скажи ей, что достал отец путёвки. В «Золотой бор» с ней поедем. А насчёт бригады пусть не беспокоится. Папа договорится.

Тучки бегали над полями. То здесь брызнут, то там польют, то в бороздки за сеялками начнут мелкие градинки пригоршнями швырять. Нет, чтобы подождать, когда пшеницу посеют, — тогда бы дождик в самый раз.

Намочило с утра и поля ученической бригады. На катки сеялок наматывалась сырая земля, пришлось ждать, пока солнце подсушит. Когда третьеклассники подъехали, работать только ещё начали по-настоящему. Автобус остановился у края поля, и ребята, высыпав на лужайку, смотрели и не могли насмотреться, как уходят вдаль тракторы с сеялками и там словно повисают в зыбком мареве, а возвращаясь, вновь опускаются на землю. Неужели и они смогут так лет через шесть? Один трактор приблизился к дороге, из кабины выскочил Лёша Зырянов. Лицо у него было озабоченное.

— Похоже, мы не вовремя, Лёшенька?

— Что вы, Анна Матвеевна! — горячо возразил Лёша. — Мы вас ждали, уже и хворост для костра приготовили, брезентом от дождя укрыли. Только мы сегодня чуть позже кончим — видите, дождь помешал.

Подошёл Иван Филимонович, наставник бригады. Долгие годы он был полеводом-бригадиром, потом вышел на пенсию, но дома не усидел. Теперь учил молодёжь обращаться с техникой.

— Ну как наши ребята? — спросила Анна Матвеевна.

— Подтягиваются. Я с них по-военному требую. Пускай не думают, что хлеб легко даётся. В классе, пока теория, всё не то. Бывало, говоришь им: «Чтоб хлеба кусок съесть — комок земли проглотить нужно» — смеются, не понимают. А вчера возвращаются с поля — пыльные, чумазые, один самый сорвиголова говорит: «Иван Филимонович, кажется, я вашу пословицу понимать начинаю». — «Ну вот, говорю, а то небось хлеб в столовой ногами пинал…» — Иван Филимонович достал из кармана горсть подсолнечных семечек. — Угощайтесь. Врачи мне курить запретили, так я семечки грызу.

— Спасибо, Иван Филимонович. Мы, чтоб вам здесь не мешать, пока на полевой стан поедем.

Впереди, среди берёз, уже показались разноцветные вагончики школьного полевого стана, и вдруг, наперерез автобусу, из молодого леска выскочили телята. Вывернув руль, шофёр затормозил так резко, что Даша и Галя стукнулись лбами. А телята, взбрыкнув, помчались в зеленеющую люцерну.

— Какой разгильдяй телят распустил! — бранился шофёр.

— Помогите!

Даша не вдруг узнала свою двоюродную сестру: волосы космами, куртка и сапоги заляпаны грязью…

— Помогите! — кричала Аля. — А то они в село убегут!

Долго носились ребята по люцерне, пока не собрали в загон беглецов. Подбежали Клава Сивцова, ещё несколько девочек.

— Опять у тебя происшествие! — Клава пересчитывала телят. — Одного не хватает.

— Я и сама вижу, — убито сказала Аля. — Вислоухого нет…

— С электропастухом и не смогла уберечь.

— А я электропастух выключила.

— Зачем? — округлила глаза Клава.

И тут Аля рассказала, как всё произошло. Электропастух — это обыкновенные провода, натянутые на колышки вокруг поляны, где пасутся телята. По проводам идёт слабый ток. Если телёнок пытается убежать, его легонько бьёт током, он пугается и отскакивает. Один раз ударил, другой, а на третий он уже и не подходит к проводам, мирно пасётся на лужайке. Но в Алиной группе оказался бычок Буран, сильный и норовистый. Буран на провода не лез, а взялся толкать слабенького Вислоухого. Толкнёт — и отскочит. Вислоухий шарахнется от удара тока и замекает жалобно… А Буран опять к нему подбирается, да как поддаст!.. Другие телята с него пример взяли и тоже стали наваливаться на Вислоухого — делать кучу малу, как озорные мальчишки. Вислоухий уже шатался от слабости — ему совсем не давали пастись.

— Я их гоню, они отбегут, а потом опять, — рассказывала Аля. — Просто издевательство над слабым! Тогда я выключила электропастух, чтоб хоть не било беднягу. Я же не думала, что они такие хитрющие. Толкнули опять на провода Вислоухого, а он не шарахается и не мычит. Тут они и сообразили, что больше тока нет. Повалили колышки с проводами — и наутёк…

— Значит, ещё вдобавок электропастух испорчен! — ахнула Клава. — А за телка кто будет отвечать? Ведь нет его…

Но Вислоухий пришёл сам. Ткнулся мордой в Алины руки, и она стала гладить и голубить его:

— Обижают тебя, горемычного… У, мы этому Бурану зададим…

— Больше панькайся с ним! — сердилась Клава.

В зеленоватом небе повис ясный круторогий месяц. После рабочего дня ребята вымылись в жарко натопленной баньке, поужинали и собрались на поляне, где был приготовлен хворост для костра.

— Посев на молодую луну — к богатому урожаю, бригадир, — сказала Анна Матвеевна Лёше Зырянову.

— Правда? — обрадовался тот.

— Ручаться не буду, но старики так говорят… Что вы скажете, Иван Филимонович?

— Слышал и я о такой примете, — кивнул тот. — Да у нас ведь хлеб богатый — ещё не всё. Надо, чтоб вызрел, чтоб под заморозки не попал, убрать за погоду, ой, много ещё забот будет!

Сухой хворост вспыхнул разом. Лёгкий ветерок раздувал языки пламени — они то никли к земле, то взлетали к самому небу, озаряя макушки берёз.

— Устали, хлопцы? — спросил Иван Филимонович. — Ничего, закаляйтесь. Другим в ваши годы потруднее было. Такие вот, как вы, ехали целину осваивать. По семнадцать, по восемнадцать лет. Сам я, правда, к тому времени бывалым себя считал: как-никак воевал и в колхозе уже наработался, а всё равно пришлось солёного хлебнуть. На голом месте начинали. Снег и мороз градусов тридцать. Выдолбили хлопцы ямку, поставили шест и подняли красный флаг. Потом сняли мы шапки, постояли минутку: вот это наш флаг, это наш дом… И взялись ставить палатки, прямо на снегу. Утром просыпаюсь — волосы к шапке пристыли. Ну, думаю, закоченели наши хлопчики. Гляжу — поднялись, кто щёку трёт, кто нос… Но ничего, с шутками, с прибаутками, вспоминают, что кому снилось… А ближе к маю, когда потеплело, и девчата подъехали. Ваша учительница с ними. «Где школа? Где ученики? Нет ещё? А что же мне делать?» — «Садись прицепщицей на трактор…» Помните, Анна Матвеевна?

— Ну, о моей тогдашней работе лучше не вспоминать. Птицы по старой памяти в степи гнёзда вили. Увижу гнездо куропатки — бегу к трактористу. «Остановись, — кричу, — надо гнездо перенести». А он ругается: «С такой дурочкой много не насеешь…» Возвращаюсь как-то с поля, а мне подружки кричат: «Анюта, твои ученики приехали, целых трое!» — «Где?» — «Вон в той палатке». Побежала я туда. «Где ребята?» — спрашиваю. «Да и сами не знаем, по палаткам растащили. А вам они зачем?» — «Да я же учительница, это мои первые ученики!» У меня классный журнал был наготове. Ну и расписала я их: старшего — в четвёртый, а девочек-близнецов — во второй. Мальчика Гришей звали. Гриша Бахтюк…

Все посмотрели на Тараса. Ведь это его отец был — Григорий Фёдорович Бахтюк, он теперь трактористом работал в совхозе. Тарасик сиял, поправляя новенькую будёновку с красной звездой.

— Будёновка-то у тебя славная, — сказал Лёша Зырянов, — и отец знатный. А сам ты чем отличился?

— Ничего, время придёт — отличится, — вступилась за Тараса Анна Матвеевна.

А Даша вдруг хватилась: где Аля? Она отыскала сестру в вагончике красного уголка перед телевизором. Аля медленно вращала рычажок, шумел птичий базар на скалистых островах, всадники мчались по степи, аксакал играл на домбре.

Даша обняла её за шею:

— Ты почему ушла?

— Так… — Аля повернула рычажок, и снова загорланил птичий базар.

— Тебе не нравится здесь?

— Нет, почему же… Ребята хорошие. Только видишь, Даша, тебе ещё, может, не понять… Вот у вас у всех любимая учительница есть, а у меня нет. Слишком часто мы переезжаем, ни одна школа толком не запомнилась.

— Ничего, — утешила её Даша. — В «Тополином» вам хорошо, вот и будете жить.

— Ты думаешь, мы здесь задержимся?

— А разве нет? — испугалась Даша.

— У мамы-то опять давление скачет… Ты ей ничего не говори, что я телят упустила, а то она расстроится.

— Ой, чуть не забыла! — спохватилась Даша. — Дядя Сеня путёвки достал в «Золотой бор»!

— Ну вот… — опустила голову Аля. — Опять скандал будет. Не поеду я никуда, ну как они не поймут!

В дверях показалась высокая фигура.

— Так вот ты где! — раздался басок Лёши Зырянова. — А там уже танцы начались. Идём, Аля!

— Не хочется…

— Идём, идём… — Лёша взял её за руку и потянул к выходу.

Даша проснулась от птичьего гама. Её подружки ещё крепко спали. Кричали скворцы, над каждым вагончиком на шесте был свой скворечник. «Это у нас вместо будильников», — шутили девятиклассники. Солнечные лучи пронизывали клейкую берёзовую листву, золотили песчаные дорожки. На мачте развевался флаг, а под ним стояли на линейке старшеклассники. Даша уловила Алину фамилию и прислушалась.

— Ей телят больше доверять нельзя! — громко говорила Клава Сивцова. — Вчера всю люцерну истоптали, пока за ними гонялись. Огрела бы как следует Бурана кнутом, он и отстал бы от Вислоухого, а она ещё — нате вам! — электропастух отключила.

— Не могу я кнутом, — виновато возразила Аля.

— Значит, не берись телят пасти!

— Может, тебе лучше на кухне будет? — нерешительно обратился Лёша к Але.

— Я готовить не умею…

— В подсобные пусть идёт! — вмешалась Клава. — Картошку чистить, посуду мыть.

— Уж и на кухню, — вмешался Иван Филимонович, до этого времени стоявший в стороне. — Что ж так сразу…

— Нет, почему же, я согласна, — быстро сказала Аля и стала пристально разглядывать ближайший скворечник.

Лёша потоптался, вздохнул:

— Ну что ж, переходим к следующему вопросу…

В траве под берёзами несмело белели цветы земляники, покачивались тёмно-лиловые колокольчики. Даша нарвала большой букет, а когда вернулась из рощи, все её одноклассники уже встали.

— Где ты пропадаешь? — встретила её Галя. — Ага, колокольчики рвёшь, а твою сестричку на кухню разжаловали, картошку чистить.

— За что ты её так не любишь?

— А за то, что она шибко нежная. Постельку дай ей мягкую, кашку сладкую…

— Это Клава твоя говорит?

— Все говорят, не одна Клава!

Даша отдала букет Але.

— Вот спасибо! — обрадовалась та. — Я цветы в стаканчиках на столы поставлю, красиво будет.

— Ты не расстраивайся, Аля, — сказала Даша.

— Да я и не расстраиваюсь! — тряхнула головой Аля и обняла Дашу. — Курлышке привет передай, уж так я по нему соскучилась! Как-нибудь на выходной вырвусь.

Когда ехали обратно, небо было ясное и глубокое. Поля парили под горячим солнцем. Между сеялками сновали зернозаправщики с хоботами, обмотанными синей материей.

— Остановитесь, дяденька! — вдруг закричал Тарас шофёру.

— Что такое?

— Кто-то пшеницу просыпал.

В самом деле, на обочине дороги золотилась кучка семян. Ребята собрали всё, до единого зернышка, и бросили в дымящиеся борозды.

— Расти, пшеничка, — сказала Сауле. — Осенью приедем урожай собирать.

А Тарас гордо поправил будёновку: ведь это он первый заметил, что зерно просыпано.

 

Радуга над школой

Папа надел парадный костюм, повязал галстук.

Даша вертелась возле него:

— Папа, возьми меня с собой!

В «Тополином» принимали от строителей новую школу, и папу, как электрика, тоже пригласили в комиссию.

— Куда же ты, Дашутка, поедешь? Там одни взрослые.

— А я в сторонке, я мешаться не буду.

Возле ограды, в тени тополей, выстроились легковые автомашины, и папа тут же поставил свой мотоцикл.

— Побудь здесь, Даша.

Члены комиссии кого-то ждали и в школу не заходили.

Были тут и Анна Матвеевна, и Иван Филимонович. И дядя Сеня прыгал с фотоаппаратом вокруг школы — то на лавочку встанет, то, наоборот, на одно колено опустится. Даша осмелилась и бочком подобралась к папе.

— Ого, самый главный приёмщик прибыл, — пошутил Иван Филимонович. — Тебя-то мы и ждали.

Дядя Сеня откинул со лба волосы.

— Ну-ка, Даша, встань вот здесь. Извините, товарищи, всех в сторонку попрошу. Улыбнись, Даша. Да разве так кисло улыбаются?

Даша уж не рада была, что появилась. Дядя Сеня и на окно школы заставлял её смотреть, и на крыльцо взбегать. На Дашино счастье, плёнка у него скоро кончилась.

— «Я в сторонке», — передразнил Дашу папа, — а сами с дядей Сеней всех в сторонку оттёрли.

— Ничего, — вступился Иван Филимонович. — Для неё школа — не для нас… — Он полез в карман — видимо, хотел угостить Дашу семечками, но вовремя спохватился: не тот был случай, чтобы семечки грызть.

Ждали директора совхоза. Он, наконец, подъехал, извинился, что задержался в поле, и комиссия поднялась на крыльцо. Над парадным входом сверкала глазурная мозаика: два мальчугана, очень похожие на Тараса и Айдоса, трубили в горны, и струилось над ними доброе оранжевое солнце. Даша вошла в школу вместе со всеми, хотя и побаивалась: вот сейчас окликнет её директор школы или завуч: «Девочка, тебе что здесь нужно? Ступай-ка домой». Но её будто не замечали — наверно, из уважения к папе, и Анна Матвеевна подмигнула весело: дескать, не робей. Новая школа встретила вошедших обильным светом, гулким эхом и ещё не выветрившимся запахом лака и краски. Звонкая трель разнеслась по этажам — это папа проверил, как действует электрический звонок.

— И колокольчик, дар Валдая… — тихо пропел Иван Филимонович. — Как он, наш «Дар Валдая», цел, Анна Матвеевна?

— Ну конечно, всё собираюсь в совхозный музей его отдать, да жаль расставаться.

Даша не раз была в гостях у Анны Матвеевны и звонила в медный колокольчик, стоявший на письменном столе. Узорной вязью по кругу было отлито: «Даръ Валдая», слово «дар» с твёрдым знаком. Колокольчик был древний-предревний и, может, ещё под дугой ямщицкой тройки звонил, как в песне поётся. Только там он звонил уныло, а в руках у Даши — весело и задорно, так же, наверно, как в тот день, когда открывали самую первую школу в «Тополином». Анна Матвеевна рассказывала, что это был обычный щитовой домик — одна его комната служила классом, в другой жила учительница. Первого сентября все собрались возле школьного крыльца, играл духовой оркестр, а потом перерезали ленточку, и вот тут громко зазвонил «Дар Валдая», который привёз на целину кто-то из новосёлов.

— Как услыхал я этот звонок, — вспоминал Иван Филимонович, опасливо ступая по сверкающему полу, — так чувствую, глаза-то у меня помокрели. Надо же — от Армавира до Будапешта войну прошёл, в поле вкалывал от зари до зари, ни холод, ни голод слёз выжать не могли, а тут — расхлюпался… Однако оглянулся — не один я. Главное, и те, у кого детей нет. У всех, наверно, одно чувство было: раз школу открываем, значит, пустили мы корни на этой земле, значит, смена растёт, ей наше дело продолжать.

«Пионерская комната… Спортивный зал… Столовая…» — показывал прораб, и Даше уже виделось, как прыгает она с подружками через спортивные снаряды, бросает мяч в баскетбольную корзинку, чудился ей запах вкусных пирожков из столовой. А там, на верхних этажах, кабинеты физики, химии, биологии — все они были для Даши и её друзей, ведь им ещё предстояло учиться в новой школе целых семь лет!

Поднялись на третий этаж.

— Что это за жёлтое пятно там, на потолке? — спросил прораба Иван Филимонович.

— Пятнышко? Да так, немного протекало. Потом мы крышу залатали.

— А вдруг и сейчас протекает? Как же мы акт о приёмке будем подписывать, если крыша дырявая?

— Не доверяете? — оскорбился прораб.

— Доверяй, но проверяй, как говорится.

— Вот дождь пойдёт, и проверите.

— А, когда ещё этот дождь…

Иван Филимонович в раздумье побарабанил пальцами по оконному стеклу и вдруг распахнул створки:

— Эй, Лёша, зайди-ка, дружище!

Через минуту по лестнице взбежал Лёша Зырянов. Иван Филимонович отвёл его в сторонку и стал что-то тихо говорить. У Лёши сначала был непонимающе-растерянный вид, потом он разулыбался.

— А вдруг не согласится? — донеслось до Даши.

— То ж мой друг. В одной бригаде работали. Скажи: так, мол, и так, дюже просит Иван Филимонович.

— Будет сделано! — козырнул Лёша и убежал.

Всё до мелочи проверили: как действуют краны, как открываются форточки. Павел Ефимович то и дело щёлкал выключателями.

— Дверь в пионерскую комнату надо наоборот навесить, — сказала Анна Матвеевна, — чтобы внутрь открывалась.

— Не всё ли равно? — удивился прораб.

— А вот и не всё равно: мимо ребятишки будут бегать в столовую. Сколько раз эта дверь распахнётся за перемену, кому-то и по лбу может угодить.

Спустились вниз, вспомнили, что не осмотрели раздевалку, — и тут на дворе как завоет пожарная машина! Что такое? — всполошились члены комиссии. Иван Филимонович хитро улыбнулся.

— Ваша проделка? — догадалась Анна Матвеевна.

Красная «пожарка» лихо развернулась у школьного крыльца. Лёша соскочил с подножки:

— Задание выполнено, Иван Филимонович.

— Молодец. Теперь бери несколько хлопчиков, и полезайте на чердак.

— Есть на чердак!

— Что ещё надумал, старый озорник? — ворчал седоусый пожарник.

— Ладно, ладно, пускай в дело свой брандспойт. Сильная струя ударила по разогретой солнцем шиферной крыше. Запахло так, будто печку сбрызнули водой. В палисаднике свернулась шариками пыль, а над крышей вдруг вспыхнула радуга, и ребятишки, которые сбежались на вой «пожарки», запрыгали от восторга.

— Лёш, ну как там?

— Не течёт, Иван Филимонович.

— А ну-ка левее!.. Не течёт? Заезжайте с того боку! Поливали крышу и так и сяк — нигде не потекло. Все стали поздравлять прораба, обнял его и Иван Филимонович:

— Спасибо! Добрую школу для наших детишек построили.

 

А у вас, как у нас

Молодой месяц с вечера светит, а старый, усталый встанет под утро на землю взглянуть, лишь бы до зари дотянуть… Дотянул да и утонул в заре месяц-то! Бледнеет, тает слабый серпик, вот-вот совсем исчезнет. А Даша уже на крыльце стоит, одетая, в путь готовая! Едет она не куда-нибудь, а в дом отдыха, в «Золотой бор».

Папа Дашин чемодан в багажник мотоцикла укладывает, мама на кухне оладьи-подорожники допекает.

— Ты уж там слушайся тётю Фаю, дочка… Ой, сбегай-ка, сгони кур с насеста, засиделись они у меня нынче!

Баба Устя такой порядок завела. До восхода солнца все букашки, жучки, мошки на земле сидят, не летают. Вот курам и удобнее их склёвывать.

— Кыш! Кыш! Ступайте пастись, глупые!

Курлышка вместе с курами. Куры десять шажков пробегут, а он только шаг сделает — и всё равно впереди.

«Сам журавль у вас в руках — значит, теперь вам счастье будет», — вспомнились Даше слова, сказанные когда-то тётей Фаей. А и вправду, как появился в доме Курлышка, сколько уже хорошего случилось. Аля приехала, Даша в четвёртый перешла, и цветная фотография Дашина теперь на стенке рядом с Алиной: стоит Даша на крыльце новой школы. А теперь вот новая радость. Никуда не ездила Даша дальше райцентра — и вдруг в «Золотой бор»!

— Курлышка, до свидания…

Покосил журавль в её сторону янтарным глазом, головой мотнул и тут же в какую-то жирную гусеницу нацелился. Езжай, мол, скатертью дорожка! А вот накануне Аля наведывалась, так уж кричал ей вслед: «Кур-р-р! Кур-р-р!» И слышалось в этом крике: «Не уезжай, мне тоскливо без тебя! Когда ещё приедешь?»

— Эх, Курлышка…

А мама долго стояла у ворот и махала платком вслед мотоциклу, пока взошедшее солнце не ослепило её до слёз…

Заехали в «Тополиный», усадили в коляску тётю Фаю, поехали дальше.

Рыжеватый лунь летел низко над травами, высматривая добычу. Сороки стрекотали ему вслед, вороны каркали, чибисы взлетали с криком — он летел и летел, а потом, заметив добычу, вдруг резко шёл вниз. Молодые зелёные хлеба волновались под свежим утренним ветром. Даша ещё никогда не ездила по этой дороге, а оказывается, и здесь были «владения» её родителей: провода на столбах вдоль дороги несли энергию с их подстанции. На минутку папа завернул на асфальтированную площадку, где гудел и дышал жаром странный агрегат — не то мельница, не то печка. Он проглатывал свежескошенную траву, сушил её, перемалывал, а потом превращал в крепкие зелёные палочки-гранулы, похожие на ириски. Лица и руки людей были в зелёной пыли. «Как водяные из сказки», — подумала Даша. Вкусно пахло жареной травяной мукой, и так приятно было подержать в ладони ещё горячие гранулы. Вот уж, действительно, будет зимой лакомство для бурёнушек.

— Поехали, поехали, — торопила тётя Фая, — а то к поезду опоздаем.

Качаются вдоль дороги синие свечки мышея, красные шапочки кровохлёбки, белые зонтики тысячелистника. И вдруг засверкало что-то вдали, будто солнце пролилось на землю и застыло медовым озером.

— Что это, папа?

— Донник цветёт…

Запела бы Даша во весь голос, но тётя Фая рядом уж больно грустная сидит. Конечно, ей с Алей хотелось поехать, да не согласилась Аля. Тогда и решила тётя Фая взять Дашу с собой — не пропадать же путёвке.

Посмотрела тётя Фая на Дашу и, словно мысли её узнала, обняла за плечи:

— Не жалко маму с Николкой оставлять?

— Маленько жалко… — Слёзы вдруг навернулись у Даши на глаза — ни с того ни с сего, ведь только что петь хотелось.

На станцию поспели вовремя. И вот уже мчится поезд по степи, а впереди, словно остров, сказочное лесное царство: сосновые боры, причудливые скалы, синие прохладные озёра…

Вторую неделю жили тётя Фая с Дашей в «Золотом бору». Комната была на втором этаже, протяни руку — и можно погладить ствол сосны, тёплый, в смолистых чешуйках. На подоконник осыпалась хвоя, шелуха от шишек, которые грызла шустрая белка. Её пышный серый хвост всё время мелькал среди хвои. Если Даша высовывала голову и глядела вверх, белка начинала сердито трещать и швыряться шишками: на сосне был скворечник, но белка весной не пустила туда настоящих хозяев, и теперь в скворечнике пищали бельчата. Стоило положить на подоконник печенье или конфету, белка стрелой хватала гостинец и опять возвращалась на сосну. На соседней берёзе у неё была кладовая. Там, в развилках ветвей, белка оставляла про запас то, что не съедала. А вертлявые сороки уже тут как тут. Не успеет белка оглянуться — схватят лакомый кусочек и улетят, ещё между собой из-за него подерутся. Весело было Даше наблюдать за ними.

Позавтракав, Даша взяла из хлебницы два ломтика, завернула в бумажную салфетку и положила в сумочку.

— Зачем тебе? — спросила тётя Фая.

— Может, белочек покормлю.

— Ну хорошо. Только учти, мы с тобой сейчас прямо на переговорную.

— Опять? — приуныла Даша. — Тётя Фая, можно, я здесь на поляне поиграю?

Дашу тяготило, что тётя Фая никуда не отпускает её от себя, будто она маленькая. «Я за тебя перед родителями в ответе, — возражала тётя Фая. — Так что ты мне не перечь».

Путь на переговорную пролегал через лес. Тётя Фая шла по тропе, а Даша бежала впереди, то и дело сворачивая в чащу.

— Даша, не убегай далеко!

Ночью была гроза с ветром, и сосны гудели как самолёты, теперь же лес стоял тихий, влажный, умиротворённый. На земле валялось много сбитых шишек: прошлогодних — трухлявых, и молодых — зелёных и крепких. Опавшая хвоя и мох напитались водой, как губка. Даша глубоко вдыхала смолистый медвяный запах сосен, нежный аромат берёз, терпковатый дух тополя. Вот запахло грибами — и в самом деле показались грибы. Земляника ещё цвела, но уже качались на тонких стебельках зеленоватые ягоды, и даже две красных отыскала Даша — одну съела сама, другой угостила тётю Фаю.

Послышался гудок тепловоза.

— Этот поезд нас домой повезёт, тётя Фая?

— Нет, наш в полдень, в двенадцать. А что? Домой уже захотелось?

— Да я так просто…

— Ташкент — вторая кабина! Алма-Ата — девятая! — послышался из-за деревьев металлический голос.

— Ну, — вздохнула тётя Фая, — если ещё сегодня не дозвонимся, я больше не выдержу.

В большом деревянном павильоне было полно народу.

— Вон два стула освободились — занимай скорей, — подтолкнула тётя Фая Дашу, а сама подошла к окошку старшей телефонистки:

— Девушка, будет сегодня связь с «Тополиным»? Как это «неопределённо»? Я не одна мучаюсь в переговорной третий день, а с ребёнком!

Даша покраснела. Ей показалось, что все смотрят на неё: «Ничего себе ребёночек». И когда всё это кончится… Хоть бы домой скорее, что ли… Даша вдруг затосковала по маме, папе, Николке. Маме без помощницы трудно, поди…

Тётя Фая бухнулась рядом, обмахиваясь газетой:

— Уф, в глазах темно! Не «Тополиный», а яма какая-то, не дозвонишься никак…

— Вовсе не яма! — буркнула Даша, но тётя Фая не обратила внимания:

— И чего нас туда занесло… Алечка в бригаде надрывается, я покоя не вижу. Хотелось Наташе помочь, да привязал её твой отец, как собачонку, к железной будке.

Всё могла Даша стерпеть, но такое…

— Я пойду! — вскочила она. — Надоело!

— Куда! — тётя Фая схватила её за руку. — Мало ли что мне надоело! Надо же дозвониться.

— Пустите! — вырывалась Даша. — Домой хочу, в «Тополиный»!

— Ишь ты! Раз в жизни её от коровы да грядок отдохнуть увезли, так ещё и капризничает.

— Лучше б вы меня сюда не везли! — расплакалась Даша; теперь на них и в самом деле все оглядывались. — Пустите меня!

— Нет, сиди! Втемяшилось ей… Вся в папочку родимого: грубая, упрямая…

— И хорошо, что в папу! Мой папа лучше всех, а вы…

— Что я? — тётя Фая крепче сжала Дашину руку. — Что я? Ну договаривай, раз начала.

Неизвестно, что ещё ляпнула бы Даша сгоряча, но тут из репродуктора загремело:

— Совхоз «Тополиный»! Кабина четвёртая!

Тётя Фая кинулась к телефону, а Даша выскочила на улицу.

На станцию! Скорее на станцию!

Даша мчалась прямиком, ветки хлестали её по лицу; попала в болотце, кое-как выбралась. Главное — сумку не потерять, в сумке деньги, которые мама давала на мороженое, их должно хватить на билет…

Пассажирский поезд промчался перед самым её носом.

Это было так обидно, что Даша снова заплакала. Теперь спешить было некуда, и она побрела куда глаза глядят.

В зарослях осоки журчала вода. Могучая старая сосна словно перешагнула с одного берега ручья на другой. Корни, толстые и тонкие, переплелись, обросли мохом. Получились ажурные мостки. Даша опустила руку меж корней — вода была такая студёная, что даже пальцы заломило. Даша сложила ковшиком ладонь, напилась и немного успокоилась. Ничего, она завтра всё равно уедет. Хрустнул сучок. Неужели тётя Фая догоняет её? Нет, никого не видать. Снова хрустнуло, и тут Даша заметила в чаще олениху. В «Золотом бору» был заповедник, и дикие животные не боялись людей. Красавица олениха так глядела на Дашу тёмными глазами с густыми ресницами, словно что-то сказать хотела, и Даша подумала: а может, и она, как белка, ждёт, чтобы её угостили? Даша достала хлеб из сумочки и протянула оленихе. Но та фыркнула, мотнула головой и пошла вниз по течению ручья. «Она пить хочет, — догадалась Даша. — Вот напьётся, тогда и хлеб возьмёт». И побежала следом. Олениха оглянулась, словно хотела сказать: «Дашь ты мне напиться, в конце концов?» Даша остановилась, олениха встала передними копытами на плоский камень и напилась, а потом ещё раз взглянула на Дашу и повернула в гору.

Даша как заворожённая следовала за ней.

— Ну почему ты не хочешь взять хлеб? — уговаривала она олениху. — Боишься? Так у меня и палки нет. И верёвки нет, чтоб тебя привязать. Возьмёшь хлеб и уйдёшь себе в лес.

Олениха больше не оборачивалась и шла всё быстрей. «Алю бы сюда, — подумала Даша, — она бы её уговорила…» Кончились берёзки и осинки, пошёл сплошной сосновый бор, всё чаще попадались причудливые нагромождения камней. Неожиданно загрохотало над головой — Даша и не заметила, как наползла туча и как-то враз проглотила солнце. Прямые редкие струи дождя били между соснами: они стояли прямо, не шелохнувшись, хоть бы одна хвоинка осыпалась. Ударил гром, и Даша спряталась под нависшей скалой, а когда вышла оттуда, олениха исчезла, будто её и не было.

Тишина стояла в бору, птицы не пели, и белок не видно было, чтобы отдать хлеб. «Ладно, возле дома отдыха белок много, — решила Даша, — вернусь и покормлю их».

От мысли, что всё-таки надо возвращаться, у Даши сжалось сердце. Опять начнутся слёзы, упрёки.

Даже трав не было в этом бору, лишь какие-то влажные, тонкие, почти прозрачные стебельки-паутинки щекотали Дашины ноги. Тучей налетели комары, девочка припустила от них бегом. Сейчас она обогнёт вот эти громадные камни, а там уже лесной ручей, старая сосна, и до дома отдыха рукой подать. Но за громадными камнями оказались новые, поросшие можжевельником, а лесного ручья и старой сосны в помине не было… «Наверно, в сторону взяла», — решила Даша и повернула направо. Соснам не было конца… Туча ушла, выглянуло солнце. Даше захотелось есть. Она уже поняла, что заблудилась, но как-то не за себя тревожилась — в лесу было совсем не страшно. А вот тётя Фая, наверное, такой переполох подняла. Даша присела на пенёк, неподалёку от высокого муравейника. Не взяла олениха хлеб — и не нужно. Даша сама его съест.

Рыжие лесные муравьи кишели вокруг, занятые своими делами. Их не касалось, что какая-то глупая девчонка забрела в лес и теперь не знает, как выйти. Застрекотала сорока. Даша посмотрела ей вслед, и вдруг в просвете между макушками сосен блеснуло что-то знакомое. Провода! По широкой просеке шагали мачты высоковольтной линии. Они были такие громадные, а Даша такая маленькая! Но всё равно это были верные, надёжные друзья. Они не обманут, не убегут, как олениха, они обязательно приведут Дашу к людям, в какую бы сторону она за ними ни пошла… Даша выбрала направление вслед за солнцем.

Казалось, просека была бесконечной. Мачты запросто перешагивали овражки и ручьи, а Даше приходилось и спускаться, и опять карабкаться вверх. Ноги обжигала крапива, а за платье цеплялся чертополох. Несколько раз попадались земляничные поляны. Мачты терпеливо ждали, пока Даша полакомится ягодами, и потом снова пускались в путь вместе с нею. Опять пошёл дождь, и Даша переждала его в небольшом шалаше. Кто-то недавно здесь был — набросал травы, ещё не успевшей завянуть. Даша прилегла на траву и задремала под шум дождя. Её разбудил гул мотора. В лучах низкого солнца летел вертолёт. Летел-летел и вдруг нырнул вниз, исчез за макушками леса. В ту же сторону шагали Дашины мачты, и она снова пошла за ними.

Просека оборвалась неожиданно, и перед Дашей открылась широкая поляна. На какой-то миг ей показалось, что она попала домой. Такое же множество проводов и висячих катушек-изоляторов, мачты, трансформаторы, громоотводы, и домик рядом. Подстанция, наконец-то! А на другом конце поляны стоял ещё один дом и возле него тот самый вертолёт! Бока у него были обшарпаны, лопасти винтов устало обвисли. В воздухе он выглядел гораздо внушительней.

По мокрой траве шёл босой, в рубашке навыпуск, мальчуган лет восьми. Его длинная тень уже коснулась Дашиных ног.

— А, отдыхающая, — сказал он, подходя. — Тебя Дашкой зовут?

— Верно, — растерялась она.

— А фамилия Баюкова, — мальчишка не спрашивал, а утверждал.

— Откуда ты знаешь?

— Оттуда… — мальчик указал на подстанцию. — По рации уже третий раз: «Потерялась девчонка Дашка в розовом платье».

Даша смущённо оглядела своё порванное платье, которое теперь лишь при большой фантазии можно было назвать розовым.

— Так и говорили — «девчонка», «Дашка»?

— Ну, Даша, — дёрнул плечом мальчуган. — Не всё равно?

— А тебя как зовут?

— Вовка. Ты чего ж? Такая большая и заблукала.

Дашу покоробил надменный Вовкин тон. Небось ещё только первый класс окончил, а уже мораль читает.

— Вовсе я не заблудилась, — неожиданно для себя выпалила она. — Просто увидела мачты и думаю: дай прогуляюсь, посмотрю, куда они идут.

Вовка прищурил один глаз и нос сморщил. Он явно не поверил.

— А вертолёт ты не видела? Это лесник летал, тебя разыскивал.

— Видела, только я в шалаше дождь пережидала, он меня и не заметил.

— Там трава набросана, да? Это ты в моём шалаше была… Ну ладно, пошли… — Он вёл её, как под конвоем.

В палисаднике цвели петуньи, на колышках забора сушились кринки и стеклянные банки. Возле трансформаторов мелькала цветастая косынка.

— Вовка, не пригнал корову? — спросила женщина, хлопая дверцей счётчика.

— Не, я отдыхающую привёл, ту, что по рации искали.

— Вон что… — женщина обернулась. Лицо у нее было немолодое, усталое. — Ну теперь за коровой ступай, а то стемнеет и не найдёшь её, да заодно леснику крикни, что нашлась пропажа-то.

Вовка убежал, а его мать ещё немного повозилась у трансформаторов и вышла из ограды.

— Всыпать бы тебе по первое число, — говорила она Даше, вытирая руки паклей. — Всю округу на ноги подняла.

Даша молчала, обескураженная неласковым приёмом.

Женщина покачала головой:

— Ну и угваздалась же ты! Вон видишь душ в конце огорода? Бери мыло, полотенце и ступай мойся.

Над деревянной будкой был прикреплён большой чёрный бак. Вода прогрелась за день, и Даша с удовольствием стояла под ласковыми струями.

— Ты, девонька, долго что-то размываешься, — снова раздался хрипловатый голос хозяйки. — Всю воду-то не выхлёстывай, ещё хозяин с линии вернётся, тоже мыться будет. Вот чистое платьишко тебе, одевайся, а твоё постираю, к утру высохнет.

Вылинявшее ситцевое платье было Даше почти до пят.

— Дочкино… — голос хозяйки потеплел. — Ну идём, молочка попьёшь. Я по рации-то сообщила, что ты нашлась.

Даша ела пирожки с зелёным луком и яйцами, пила молоко, а хозяйка жамкала в тазу её платье.

— Значит, с папкой и мамкой на подстанции живёшь?

— Ага…

— Помогаешь мамке-то?

— Помогаю.

— А моя помощница уехала. Замуж вышла. Трудно мне без неё. Правда, Вовка, уже кой за что берётся. Зимой-то намёрзнусь, захожу в дом, плита уже топится. И Вовка возле неё, довольный: «Тепло, мамка?» А угля возле топки, а золы просыпано, я уж не браню его: «Тепло, тепло, сынок». Вот, гонит Бурёнку-то, доить пойду.

Хозяйка доила во дворе корову, а кот, похожий на рысь — уши с кисточками, — сидел рядом и терпеливо ждал парного молока.

Даше постелили на диване, а Вовке на полу. Даша слышала, как вернулся хозяин, как поминал недобрым словом какого-то раззяву бульдозериста, который задел электрический столб и повалил его…

— Ты смеёшься или плачешь? — спросил Вовка Дашу.

— Смеюсь, конечно…

— Чего смеёшься?

— А у вас, как у нас, — ответила Даша, и вдруг ей захотелось рассказать Вовке всё как было, пусть не думает, что она, как дурочка, просто так по лесу бегала.

— «Как собачонку»? — возмутился, выслушав её, Вовка. — Так и сказала?

— Так и сказала. «Привязал, говорит, её твой отец, как собачонку, к железной будке».

— Это она так про трансформатор — «железная будка»! Ну, я бы ещё не так ей показал. Я бы… Я бы на твоём месте дома у неё пробки повыкручивал, вот! Пускай без света сидит!

Дашу ещё пуще разобрал смех. Она представила растерянную тётю Фаю: стиральная машина не работает, утюг не гладит, и пылесос замер, а в холодильнике масло растаяло и молоко скисло. Дядя Сеня, конечно, в клубе, Аля в бригаде, а тётя Фая одна в темноте, даже без телевизора!

— Чего вы тут разгалделись? — заглянула Вовкина мать. — А ну спать! Завтра тебе, девонька, лететь рано…

Утром было много солнца и пели птицы. Лесник отогнал от вертолёта гусей и телёнка, подсадил Дашу в люк. Молодой вертолётчик сел за штурвал. Взревели винты, осталась внизу поляна, подстанция, маленький, бегущий вслед Вовка. Открылись глазам скалы, сосны, озёра и просека, по которой брела Даша накануне. А вертолёт уже снижался.

— Так быстро? — удивилась Даша. Она вчера целый день шла, а тут какие-то минуты — и уже дом отдыха.

Вертолёт навис над зелёным прибрежным лугом, и Даша спустилась по лесенке… прямо в папины руки!

— Как ты здесь? — целовала Даша колючие папины щёки.

— Всю ночь на мотоцикле. Сразу выехал, как только получил телеграмму, что ты пропала.

— А мама? — испугалась Даша. — Она ещё не знает, что я нашлась?

— Я уже сообщила. — Тётя Фая, оказывается, стояла рядом и ласково, очень ласково улыбалась Даше. — Как по рации известили, что ты нашлась, я вторую телеграмму дала, чтоб их там успокоить.

— А я-то уже выехал, — повторил папа. — Как же ты заблудилась?

— Да так… Папочка, я домой хочу, я с тобой поеду…

Они ехали по свежему, только что прикатанному асфальту. Чёрная лента вилась среди цветущих трав, и всё в Даше пело: «Домой! Домой!»

Лето выдалось доброе, почти каждый день перепадали дожди. Всё буйно шло в рост, травы цвели даже те, что и цвести не привыкли: знойное степное солнце обычно успевало их выжечь, прежде чем расцветут. Свет и тени бродили по полям, и они то в сетке дождя, то в солнечных бликах дышали и не могли надышаться чистым и влажным воздухом. Проехали четыре дождя и две радуги — въехали в какой-то аул.

Протянулся этот аул длинной-длинной улицей меж двух озёр. С одной стороны озеро солёное, безжизненное. Ни рыбьего всплеска, ни птичьего вскрика… А с другой — большое, пресное, дикие утки с утятами плавают-ныряют, и рыбы, видать, много.

От озера поднимался аксакал с мокрым мешком, в котором что-то трепыхалось.

— Явно караси, — определил папа и обратился к аксакалу по-казахски:

— Здравствуйте, отец. Вы не скажете, что это за аул?

— Аул Аксуат, — ответил тот.

— Аксуат… Что-то знакомое…

— Папа, папа! Здесь же тётя Алтынай живёт!

— Алтынай? — удивился аксакал и спросил по-русски:

— Откуда её знаешь?

— Я и Айдоса знаю! — весело сказала Даша. — Мы с ним учились.

— Алтынай, Айдос — мои внуки, — обрадовался аксакал. — Идём ко мне, дорогие гости будете…

Папу и Дашу усадили на войлочный ковёр в чистой прохладной комнате, бабушка подложила им под спины подушки, принесла по большой пиале кумысу. Папа выпил пиалу залпом, похвалил, ещё попросил, а у Даши в носу, в горле щиплет от непривычного напитка; отхлебнула немного и поставила пиалу. Пришлось папе браться за третью.

— Чай будем пить сейчас, — улыбнулась бабушка, расстелила на ковре скатерть — дастархан, насыпала на скатерть конфет, положила пышные белые лепёшки, поставила пиалы со сметаной, со сливочным маслом.

— А где же всё-таки Алтынай, где Айдос?

— Алтынай работает на тракторе, сено возит, — рассказывала бабушка. — Айдос помогает дяде овец пасти. Темир обратно зовёт Алтынай, письма пишет, вон какая пачка! Пишет — «виноват», пишет — «совхоз квартиру даёт, отдельно жить будем». Я ей говорю: «Езжай с маленьким, Айдоса не бери». Айдос с нею хочет, и она его жалеет, возьму, говорит.

— У нас теперь школа новая, — сообщила Даша. — Пусть Айдос приезжает.

— Школа и тут есть, — покачала головой бабушка. — А вдруг он там опять лишний окажется?

На дорогу бабушка дала папе и Даше мешочек баурсаков — вкусных шариков из теста, жаренных в масле.

— Так поедешь — может, Айдоса увидишь, — сказала она. — Смотри налево. Увидишь мальчик на коне, кричи: «Айдос!»

Солнце исчезало за холмами, потом опять выкатывалось с той же скоростью, с какой мчался мотоцикл. Наконец зашло, казалось, уже до будущего утра, и вдруг снова вынырнуло, огромное, сплющенное, и в его багровом сиянии чётко вырисовался всадник на коне и сгрудившаяся рядом отара. На голове всадника был непонятный убор — чалма какая-то, что ли, с концами, свисающими на плечи. Издали всадник казался суровым и величественным, а когда подъехали ближе, Даша разглядела, что это мальчишка.

— Да это же Айдос! Папа, остановись!

Даша сложила руки рупором:

— Айдо-о-ос!!!

Дробно застучали копыта коня — всадник спустился с холма. Лицо у Айдоса загорело дочерна, только белки глаз да зубы сверкали. Он был в майке, а то, что увиделось Даше чалмой, оказалось обыкновенной рубашкой, это рукава её свисали. Видно, вымок Айдос под дождём, вот и сушил рубашку на голове. На полном скаку Айдос остановил коня и молча улыбался, глядя на Дашу. И Даша вдруг смутилась: она так давно не видела Айдоса, что теперь не знала, о чём с ним разговаривать. Выручил папа:

— Ну как, Айдос, вернёшься в «Тополиный»?

— Может, вернусь, — сказал Айдос. — Может, осенью приедем…

Гнедой конёк нетерпеливо переступал, готовый снова помчаться вскачь. На лбу у него белела звёздочка.

— Красивый у тебя конь, — похвалила Даша.

— Ага, — блеснул зубами Айдос. — Жалко будет расставаться. Он мой друг, он меня спас. Я по сараю лазил, крыша плохая, провалилась. Я за стропила руками зацепился и повис. Прыгать нельзя: внизу борона вверх зубьями, ещё напорешься. А он подошёл, копыта осторожно между зубьев, спину подставил… Я его ногами нашарил, потом сел, он и повёз меня…

— Конь — умное животное, — заметил папа. — Ну, до свиданья, Айдос.

— До свиданья… — повторила Даша.

Мотоцикл рванулся с места.

— Ой, папа, погоди!

Что-то надо было ещё сказать. Ах да, про новую школу!

— Знаешь, какая красивая! Приезжай, Айдос!

Долго оглядывалась Даша на холм, куда опять взлетел на коне Айдос, и он, сорвав с головы рубашку, махал ею.

Сумерки быстро сгустились. Тёплый, пахнущий травами ветер овевал лицо, в тучах на горизонте вспыхивали зарницы.

— Смотри, уже наши опоры! — крикнул папа.

Будто великаны, стояли на взгорках, широко расставив сильные ноги. Будто это мама дозорных выслала — посмотреть, когда же, наконец, появятся папа и Даша.

 

Разбойница-градобойница

Хлеба поднялись густые, ровные. Сплошное сизое море. Чудилось, пустись по нему вплавь — не утонешь. Близилась жатва, и хлопот у Дашиных родителей добавилось: нужно было проверить все линии, натянуть провода, где провисли. Не ровен час — перехлестнёт провода над зреющей пшеницей, посыплются искры — беды не оберёшься. А тут грозы чуть ли не каждый день. Уже несколько деревянных опор пришлось заменять — молниями расщепило, обуглило. Казалось, электричество дикое мстит электричеству приручённому — зачем взялось работать на человека.

С утра было душно.

— Парит-то как, — говорила мама. — Перед грозой, не иначе. Вот и молоко свернулось, и Николка совсем варёный.

Всем было тяжко: Прошка распластался на завалинке, и Лапика сон сморил в его конуре, он похрапывал, взлаивал, поскуливал во сне. Быть, быть грозе. К обеду на горизонте и в самом деле появилась туча, густо-чёрная в середине, с сизым отливом по краям. Туча распухала, как тесто в квашне, быстро вытесняя синеву неба. Налетел шквальный ветер, захлопал занавесками. Даша бросилась закрывать окна, и тут ослепительно сверкнуло. Раздался оглушительный треск. По громоотводу возле трансформаторов пробежало голубое пламя — молния метила явно в подстанцию, да не тут-то было, защита надёжная. И тогда грохнуло по крыше.

— Град! — испуганно сказала мама, вбегая. — Обобьёт помидоры с кустов… Да нет, не должно быть, — продолжала она, глядя в окно. — Градины хоть крупные, но редкие, авось пронесёт.

Молнии сверкали теперь подальше. Хлынул ливень.

Би-у-у… — раздалось в диспетчерской.

— Ударило-таки где-то, — почесал в затылке Павел Ефимович.

В грозу работать на линии и у трансформаторов строжайше запрещено. Волей-неволей приходилось сидеть сложа руки и ждать. Наконец открылось солнце — папа завёл мотоцикл и уехал. Даша с Николкой, смеясь, шлёпали по тёплым лужам, мама ходила по саду, по огороду.

— Обошлось, — сказала она с облегчением. — Вот только несколько яблочков сбило да три помидорины.

— Дай! — увидел Николка зелёные яблочки.

— Живот заболит, — строго сказала Даша, а сама потихоньку съела одно; яблоко ещё было кисловато-горькое.

Куры бегали, склёвывая червей, вымытых ливнем из земли. Курлышка тоже пасся на траве. Вдруг он вытянул шею и закричал:

«Кур-кур-р-р!»

Босиком, в закатанных по колено джинсах, с распущенными мокрыми волосами брела по дороге Аля.

— Откуда ты? — ахнула мама, увидев её. — Неужели так под ливнем и шла?

— Нет, когда сильный был, я под навесом переждала. На летней площадке, где коров доят. Я из бригады ушла, тётя Наташа… Совсем ушла…

— Да что ты!.. — Мама хлопотала, собирая для Али сухую одежду. — Вот незадача…

— И домой не пойду, — продолжала Аля, переодеваясь. — Можно, я у вас буду жить?

— Вот хорошо-то! — захлопала в ладоши Даша; мама укоризненно взглянула на неё:

— Хорошо, да не совсем. А если бы Даша от меня ушла? Подумай, Алечка, что твои отец с матерью скажут…

— Надо было раньше думать, — возразила Аля. — Мама меня перед бригадой унизила. Я с ней только и поделилась, что Клава Сивцова меня почему-то невзлюбила. А она в бригаду приехала — и давай на всех бочку катить…

— Как это — бочку?

— Ну, воспитывать… «Вы чёрствые, вы грубые… Вы над моей дочерью издеваетесь…» И на Клаву напустилась: «Я твоих родителей привлеку, самому директору совхоза пожалуюсь…» Ну, она уехала, а они… — Аля всхлипнула. — Они перестали со мной разговаривать. Только Иван Филимонович разговаривает да Лёша… Тётя Наташа, не прогоняйте меня, я всё-всё буду вам делать: пол мыть, огород полоть, с Николкой нянчиться… А маме пока не сообщайте, что я у вас, пусть думает, что я в бригаде.

— Да как же так… — Над бровью у мамы начал выделяться розовый шрамик.

— Я корову доить научусь… — Аля заплакала навзрыд.

— Ну-ну, поживи немного, успокойся, а там видно будет.

Мама взяла кисти, ведро с краской и пошла красить ограду у трансформаторов.

— Тётя Наташа, давайте и я буду.:.

— Да ты не сумеешь…

— За кого вы меня принимаете!

Но у Али больше краски стекало на землю, чем оставалось на проволоке.

— Я столбики буду красить.

Выкрасив два столбика, она сказала:

— Ой, что-то у меня голова закружилась…

— Это у тебя с непривычки, от запаха краски. Ступай отдохни.

Аля качала Николку на качелях, а Курлышка стоял возле и неотрывно следовал взглядом за каждым Алиным движением.

— А теперь давай потанцуем!

Аля взяла Николку за руки и закружилась с ним на асфальтированной площадке перед крыльцом:

— Там-та-ра-рам…

И вдруг Курлышка тоже затанцевал. Он изгибал шею, встряхивал крыльями, кланялся и с комичной серьёзностью топтался на одном месте. Тут и Даша пошла в пляс, и Лапик не выдержал, с лаем начал носиться вокруг танцующих.

— Кулиска! Кулиска! — заливался смехом Николка. Это он Курлышку так звал.

— Ух ты, какая у нас кутерьма! — папа остановил у гаража мотоцикл.

— Ну что там? — подошла мама.

— В кэтэпушку ударило, — так ласково папа называл маленькие комплектно-трансформаторные подстанции, расставленные у токов и ферм. — Ну, у меня запчасти были, быстро заменил. Всё в порядке. А вот в совхозе… погромная туча оказалась.

— Что такое? — встревожилась мама; Аля с Дашей перестали танцевать, подошли поближе.

— До Берёзовой рощи ехал ничего, — рассказывал папа, — а в Змеиной ложбине вдруг как занесло меня… Буксую — и ни с места. Что такое? Смотрю — под колёсами земля, намытая с пашни, а под землёй, верите, слой града чуть не по колено. Не град, а прямо осколыши льдин, в мой большой палец. Острые, гранёные… Выбрался я кое-как из ложбины, глянул — и глазам не верю. Подсолнухи — одни палки торчат; и корзинки, и листья — всё сбило. По ячменю, по пшенице словно стадо слонов прошло — всё, до колоска, в землю втоптало. Бригадир подъехал — чернее тучи, только что волосы на голове не рвёт: «Сорок пять лет на земле живу, тридцать лет хлеб выращиваю, а такого ещё не было…» Я ему: «Не убивайся уж так, Кенжеке», а у него слёзы в глазах: «Мы на этом поле нынче по двести пудов с гектара собрать думали». Проехал я ещё немного — опять пшеница стеной стоит. Полосой прошёл град, не так что уж и широкой, но всё равно, убыток большой. Хлеб погиб, не что-нибудь…

— А поля школьной бригады тоже побило? — спросила Аля прерывающимся голосом.

— Чего не знаю, того не знаю, — ответил Павел Ефимович. — А вот насчёт бригады Кенжетая — точно.

Аля вдруг засуетилась, сняла с верёвки свои джинсы.

— Куда ты? — всполошилась мама.

— Я пойду, тётя Наташа, — говорила Аля, зашнуровывая кеды. — Это подло с моей стороны, может, у них там тоже несчастье, а я из бригады ушла. Представляю, что там с Лёшей…

— До завтра хоть бы погодила, вечереет уже.

— Это даже лучше. Приду, лягу спать, а утром на работу. Чтоб мне сразу на работу…

— Погоди, дядя Павел тебя на мотоцикле отвезёт.

— Нет, я так… Я дойду…

«Кур-р-р!» — журавль погнался за Алей. Сначала бежал, а потом вдруг с силой оттолкнулся от земли ногами, вытянул шею и полетел.

— Сейчас он улетит! — испугалась Даша; Аля остановилась:

— Нельзя со мной, Курлышка, нельзя, глупенький, ну-ка вернись!

Какой-то мотоциклист резко затормозил возле Али. Да это же Лёша Зырянов! За треском мотоцикла не слышно было, что он говорил, размахивая руками. Аля то кивала, то мотала головой: с чем-то, видно, соглашалась, с чем-то нет. Потом она вспрыгнула в седло сзади Лёши, и мотоцикл скрылся за курганом… А Курлышка нехотя зашагал домой.

Даша горевала: неужели и поля ученической бригады побиты?

— Ладно, сейчас выясним.

Папа позвонил в совхозную контору.

— В основном, порядок, — сказал он, положив трубку. — Как раз Иван Филимонович там был. Так что из первых рук. Говорит, чуть-чуть их зацепило.

— Ты бы насчёт Али поговорил, — заметила мама. — Раз Иван Филимонович…

— А что говорить? Учат её маленько, правильно делают. В воскресенье, по дороге домой, Аля опять заглянула на подстанцию. Щёки у неё горели, глаза сияли. Курлышка только её увидел — начал танцевать.

— Курлышка, милый, — сказала Аля. — Какой ты славный… И ты, Даша, славная, и Николка… И вообще до чего же хорошо жить на белом свете!

 

Близятся перемены

Папа привёз из совхоза машину сена, а что на сене-то! Даша завизжала от восторга: примотанный тросом, кверху ножками лежал новенький письменный стол. Папа давно обещал купить его Даше, с ключиками, чтобы замыкался, а то Николка тетрадки повадился рвать.

— Наконец в магазине появились, я и купил сразу. Я буду его на тросе осторожно спускать, а вы с мамой принимайте.

Стол сверкал полировкой — глядись как в зеркало. У него было четыре ящичка: три в тумбочке справа и один слева, под крышкой стола. Папа отдал Даше два блестящих ключика.

— В четвёртом классе на одни пятёрки учись.

— Ты влажной тряпочкой его протри, а потом сразу сухой, — посоветовала мама, когда стол установили в детской.

Родители наказали Даше слушать сигнализацию и телефон, ну конечно, за Николкой смотреть, а сами пошли за сарай — сгружать сено и метать стог. Сметают, свершат, потом брезентом накроют, тросом утянут, а трос закрепят за колья, вбитые в землю. Тогда никакой ветер стог не разметает и дожди сено не сгноят.

Даша побежала на кухню намочить тряпку, а когда вернулась, Николка исчез. Она туда, она сюда… Глядь, ящики из тумбочки почему-то на полу уже. Открыла дверцу, а оттуда братец: «Ку-ку!» Даша вытащила его оттуда и легонько шлёпнула:

— Чтоб ты больше в мой стол не лазил! Чтоб ты к нему дорогу забыл!

Надулся Николка, будто мышь на крупу, ушёл на веранду и затих… Даша стол протирает, ключики в замке поворачивает, примеряет, куда будет класть учебники, куда тетрадки, куда цветные карандаши. И вдруг — отчаянный рёв… Выскочила Даша на веранду. Николка левой рукой трясёт и вопит так, что, наверно, в «Тополином» слыхать, а на полу перед ним камень, молоток и ржавый изогнутый гвоздь. Так вот в чём дело: это он видел, как папа гвозди выпрямлял, и сам решил попробовать… Прижала его к себе Даша, на пальчик указательный дует:

— У Лапика боли ! У Прошки боли ! У Рыжухи боли ! У Николушки — заживи!

— Не надо боли! — мотает он головой, и опять слёзы градом. Добрый парень Николка — не хочет, чтобы у кого-нибудь ещё так болело, как у него. Ревёт и ревёт… Что делать? Сейчас наверняка мама прибежит, скажет:

«За что ты брата своего не любишь? Опять до слёз довела».

И тут Дашу осенило:

— Погоди, Николушка… — Быстро надела мамино платье, туфли на высоких каблуках, на голову никелированную кастрюлю нахлобучила вместо короны. — Я королева! — провозгласила Даша, подняв руку. — Я великая королева! Повелеваю прекратить рёв!

Для Николки слово «королева» было, разумеется, звук пустой, но Дашин вид так его поразил, что он замолчал, и рот его начал постепенно растягиваться в улыбке…

— Здравствуйте, хозяева! — на веранду поднялись двое незнакомых мужчин.

Даша поспешно сняла с головы кастрюлю.

— А почему на вас Лапик не залаял?

— Потому что начальство! — засмеялся низенький полный мужчина. — Собаки тоже понимают.

— Значит, и на этой подстанции семейный экипаж, — заметил другой — высокий, кудрявый, с выпуклыми весёлыми глазами, и Даша поняла, что, наверно, это он «начальство». — Так, так, — продолжал высокий. — А это, выходит, юнги… А почему у маленького юнги глаза промокли?

— Он гвоздь выпрямлял и по пальцу стукнул, а я вот его забавляю.

На веранду вбежала мама, за ней папа. Они явно были смущены, что начальство застало их за личными делами.

— На подстанции всё в порядке, потребители питанием обеспечены, — рапортовал папа, как положено, а мама строго поглядела на Дашу, и та поняла, побежала переодеваться.

Следом вошла и мама, вытирая Николке нос.

— Ох, Даша, и когда я тебя к порядку приучу? Пол не метён, на кухне со стола не стёрто, а она маскарад устроила. Перед людьми совестно.

— А откуда они?

— Из «Целинэнерго», — почему-то шёпотом сказала мама. — Сам управляющий…

— Высокий?

— Ну да…

— А второй?

— Инспектор…

«Целинэнерго»! Бесконечные высоковольтные линии, подстанции на буграх, работающие без устали моторы, вечерние огни в сёлах, на фермах, на токах — всё объединялось в этом звучном слове, которое значило ни больше, ни меньше, как Энергия Целины!

— А зачем они приехали?

— Известно зачем. Проверяют, как мы работаем.

Осмотрев подстанцию, гости напились молока, подивились на Курлышку:

— Смотри ты, журавля приручили… Так с курами и гуляет?

— Так и гуляет, — улыбнулась мама.

— Не скучаете здесь, на отшибе? — спросил высокий.

— Да бывает… А вообще некогда скучать-то…

— Ничего, скоро веселее станет…

Когда проводили гостей, мама спросила:

— Павлик, что он сказал — «веселее станет»?

— Похоже, Наташа, назревают изменения в нашей жизни.

— Какие изменения? — встряла Даша.

— Ишь, сорока! — засмеялся папа. — Некогда, надо стог домётывать.

Вечером папа всё-таки рассказал Даше, что там, где стоят подстанции, начинают строиться «электрогородки».

— Был я в одном таком городке. Весной, когда на совещание в город ездил. Возили нас, показывали. Живут там несколько семей, дома хорошие, баня, красный уголок. У ребятишек — площадка для игр, в школу их всех вместе на машине возят. Автомашин несколько, трактор, механизмы всякие для нашей работы. Гараж тёплый, мастерские со станками. Сад у них коллективный, но и огородом каждый по желанию занимается, живность имеют… Совхозов эта подстанция больше обслуживает, а работать людям намного легче. Живут дружно, весело, помогают друг другу…

Даша с жадностью слушала папин рассказ. Неужели и у них так будет? Мама ходила весёлая, что-то напевая.

Николка давно спал, а Даша лежала и думала, как всё будет. Хорошо бы, девочки приехали на подстанцию, да ещё ровесницы. Можно будет уроки вместе готовить, вечерами в прятки играть.

Видимо, входная дверь была открыта — ветерком свежим тянуло и доносился тихий разговор. Папа и мама сидели, плечом к плечу, на ступеньках и даже не услышали Дашиных шагов.

— Тебе, Павлик, учиться сподручней будет, институт, наконец, закончишь…

— Это уж точно.

— И я, может, на заочный…

— Поступай, я помогу.

— В отпуск можно всей семьёй. К морю бы, с ребятишками. Как ты смотришь, Павлик?

— А чего же! Неплохо и к морю.

Даше стало так уютно, так тепло от их ладной беседы. Она прошла на цыпочках обратно, свернулась комочком и уснула.

Через несколько дней папу вызвали в райцентр и определённо сказали, что скоро на подстанции развернётся строительство. А пока всё было по-прежнему. Прошка повадился таскать из степи мышей. Разжирел, уже и есть их не мог, а всё равно — принесёт, положит у крыльца и мяукает басом до тех пор, пока мама или Даша не скажут: «Молодец, молодец… Охотник ты у нас…» Тогда Прошка снова брал мышь в зубы и гордо уносил в ему одному известное место.

— Смотри, какой трудяга стал, — удивлялась мама. — Ловит и ловит.

— Как не ловить, если в лапы лезут, — возразил папа. — Едешь вечером по дороге — под колёсами кишат.

— Урожай — вот и мыши.

— Аксакалы ещё говорят: мышей много — сырая осень будет.

— Хлеб-то какой нынче — густой, крупноколосный! Убрать бы посуху…

Заехала на подстанцию Аля с Лёшей Зыряновым, на мотоцикле.

— Тётя Наташа, я по чаю хорошему соскучилась… Напоите нас с Лёшей?

— Сейчас поставлю чайник, — сказала мама. — А вы пока вместе с Дашей в саду попаситесь — смородина чёрная созрела, сливы…

Лёша краснел, стеснялся.

— Идём, Лёша, — потянула его Аля. — Я тебя с Курлышкой познакомлю… Курлышка! Ну-ка покажи Лёше, как ты танцуешь…

Но Курлышка танцевать отказался. И даже не подошёл близко. Видимо, Лёша чем-то ему не понравился.

— Ну, как урожай, бригадир? — спросил папа за чаем.

— Да так, — смущённо ответил Лёша. — Тепла не хватает. Зёрна крупные, а раскусишь — молочко. Припекло бы как следует — разом всё созрело бы… А вообще уборка трудная предстоит: дожди, ветер, много хлеба полегло.

— Какой парень! — восхищался папа, когда Аля с Лёшей уехали. — Умный, хозяйственный…

Даша не выдержала:

— А тётя Фая говорит Але: «Чего ты в нём нашла? Хочешь всю жизнь рубашки от мазута отстирывать?»

Папа с мамой переглянулись.

— Когда она так говорила? — рассердился папа.

— Да вот когда я у них последний раз была…

Курлышка невесёлый ходил. Не играл с ребятишками, не танцевал больше. Даже кур сторонился. Может, не понравилось ему, что Аля вместе с Лёшей приезжала, а скорее всего чуял он, что где-то на далёких озёрах журавлиные стаи к отлёту на юг готовятся, в далёкую Индию. Он и сам теперь часто улетал на ближнее озеро, где сновали выводки диких уток. Поплавает с теми утками, а к вечеру на подстанцию вернётся.

— Может, и впрямь лучше крылья ему подрезать? — раздумывала вслух мама. — Как Фая советовала. А то ведь жаль будет, если улетит, ребятишки к нему привязались. Как по-твоему, Павлик?

Папа неожиданно рассердился:

— Больше свою Фаю слушай, она тебе ещё и не то посоветует!

Кончался август. Дожди прекратились, и резко похолодало, но потом вдруг разом ударила жара. Хлеб начал быстро дозревать.

 

Алин секрет

Начались занятия. Лучшей помощницей у Анны Матвеевны оказалась Аля. Стоило ей выйти в коридор, как первоклассники наперебой к ней бросались. Тому она вытрет нос, той чулок поправит, а того просто по голове погладит, и он уж рад без памяти.

— Сама-то как дитя, — вздыхала Клава, глядя, как Аля бегает взапуски с малышами по двору.

В субботу Анна Матвеевна неожиданно зашла в четвёртый «А».

— Наши десятиклассники хлеб жнут. Пойдём завтра к ним колоски собирать.

Разноцветные вагончики выцвели за лето от дождей и солнца, и всё на полевом стане было уже не таким праздничным, как весной. Телят ещё в августе передали в совхоз. Теперь девушки копали картошку, а юноши работали на комбайнах.

Аля и ещё одна десятиклассница хозяйничали на кухне.

— Вы уж и для нас сегодня обед варите, — попросила Анна Матвеевна. — Мы тут кой-чего привезли для борща. Оставить вам помощников?

— Не надо, справимся.

Пшеница была уже скошена и подсыхала в валках. Комбайны подбирали валки и обмолачивали.

— На валки не наступать, — предупредила учительница. — Нельзя хлеб топтать — перешагивайте.

А валки — словно горы, попробуй перешагни! Тут прыгать приходится. Запах спелого хлеба стоял над полем.

— А что это Иван Филимонович… — ещё издали заметила Даша. — Дирижирует, что ли?

В самом деле, вот так же дядя Сеня дирижировал совхозным хором. Иван Филимонович размахивал руками, жестикулировал, что-то кричал, но голос его относило ветром, к тому же Иван Филимонович стоял спиной к ребятам, лицом к комбайнам. Вот один комбайн доехал до конца поля и стал разворачиваться на дороге. Иван Филимонович высоко подпрыгнул, и даже по спине его было видно, как он рассердился.

— Это комбайн солому забыл выбросить, — солидно пояснил Тарас. — Видите, так с копной и потопал на дорогу…

— Да поняли уже, поняли! — нетерпеливо оборвала его Галя. — Умный шибко.

Их перепалкам не было конца.

— Вон гуси летят, — показал Тарас.

— Сам ты гусь, — тотчас возразила Галя. — Это утки.

Стая приближалась. Теперь уже всем было видно, что летят гуси. Сытые, откормившиеся, они летели вытянув шеи и тяжело махали крыльями.

— Ну, что я говорил? — торжествовал Тарас, одёргивая курточку. На нём опять был новый костюм, на этот раз из серой джинсовой ткани, со множеством карманов на «молниях».

— Смотри, вон на валок наступил, хлеб топчешь! — злорадно заметила Галя. Уж последнее слово всегда было за ней.

— А, здравствуйте, — встретил ребят Иван Филимонович. — Помогать, значит… А, чтоб тебя!.. Давай сигнал, у тебя же бункер полный, — опять замахал он руками. — Что-нибудь да упустит. Ф-ф-у!.. — Иван Филимонович вытер вспотевший лоб и полез в карман. Даша думала — за семечками, а он достал из бутылочки розовую таблетку и проглотил её просто так, без воды. — Мне друзья говорят: «Уж лучше бы ты, Филимоныч, на комбайн возвратился — и спокойней, чем с этими огольцами, и заработок больше»… — Иван Филимонович запихнул в бутылочку ватку, заткнул её прозрачной пробкой и положил в карман. — А кто смену готовить будет? Мы ведь не вечные. Я с них — по-военному. Косили, смотрю — огрехи возле валка. «А ну останови комбайн! Жаткой не взял — иди рви колосья руками». Ведь это хлеб, понимать надо. Эх, если бы все, как Зырянов. Ну вот, пожалуйста… Теперь у того вон мотор заглох. Не иначе, поломка…

Иван Филимонович зашагал через поле к остановившемуся комбайну, а ребята разбрелись по загонкам — собирать колоски. Даше досталась загонка Лёши Зырянова. Пшеничные валки были уложены аккуратно, по ниточке, ни одного стебля не скошенного не осталось, а теперь Лёша так же ровно, словно солдатиков в строю, ставил копны соломы. Ходила-ходила Даша между этими копнами, а колосков-то в мешочке совсем мало шуршит…

— Иди сюда! — машет рукой Сауле. — Ой, сколько их здесь!

— И не стыдно тебе, — выговаривал Иван Филимонович комбайнеру. — Сколько хлеба могло пропасть. Скажи спасибо пионерам.

Паренёк не знал, куда глаза девать.

В открытом поле, на свежем ветре ох и вкусны были борщ и каша!

— Кто варил? — спросил Иван Филимонович, подавая Але миску для добавки.

— Вместе варили…

— Молодцы девчата. Знатные поварихи.

Аля просияла от похвалы и посмотрела на Лёшу. Тот улыбнулся и поднял большой палец: дескать, во борщ!.. Лёша возмужал, похудел, щёки у него впали, и уже отчётливо проступали тёмные усики.

— Ну, по коням, ребята! — сказал Иван Филимонович и проглотил ещё одну таблетку.

Даша стала помогать сестре собирать миски. Аля не отрывала глаз от Лёшиного комбайна.

— Какая красота, — вздохнула она, когда хлынула в кузов грузовика тяжёлая червонная струя. — Пшеничка… Знаешь, Даша… Только смотри — никому…

— Никому! — торжественно поклялась Даша.

— Наши ведь опять уезжать собираются. Письмо получили: в каком-то печёночном санатории место массовика освобождается. У мамы тут же печень расходилась. В общем, пусть они едут, а я останусь, буду у вас жить. Что молчишь? Рада?

— Я… да… Я рада…

Даша захлебнулась порывом ветра. Она-то была рада, а вот мама… Захочет ли она ссориться с тётей Фаей?

Подъехала машина за термосами и посудой. Уже сидя в кабине, Аля приложила палец к губам — дескать, пока молчок.

Четвёртый «А» уходил с поля на закате, а комбайны продолжали работать.

— Нельзя валки в поле оставлять, — говорил Анне Матвеевне Иван Филимонович. — Солнце в морок садится и ветер северо-западный, с гнилого угла… С хлебом так: часом опоздаешь — годом не наверстаешь.

Нелегко было Даше хранить Алин секрет. Будто она выпила целое ведро воды, и теперь эта вода булькала в ней, мешала дышать.

— Мама, а бывают печёночные санатории? — спросила Даша наутро.

— А что, у тебя печень болит? — засмеялась мама. — Ты хоть знаешь, с какой она стороны?

— Да не у меня, у тёти Фаи… А вдруг они уедут?

— Ну что ж, — вздохнула мама, кроша картошку на шкворчащую сковороду. — Я уж чувствую — к этому дело идёт.

— А как же Аля? Ей десятый класс нужно кончать. В другую школу опять пойдёт, опять к новым учителям привыкать будет? Уж лучше пусть она у нас поживёт, пока школу кончит. Правда, мама?

— Правда, правда, — отмахнулась та, занятая у плиты, но потом повернулась и пристально взглянула на Дашу: — Это что, Алины планы?

— И ничего не Алины, — покраснела Даша. — Я сама так думаю… Скоро у тебя картошка изжарится? Мне в школу пора.

— На дворе дождь крапает. Плащ надень и резиновые сапоги. — Мама вздохнула: —Пшеницы-то ещё в валках у совхоза много лежит.

Дождь брызнул в лицо, и Даша натянула капюшон.

— Курлышка, ты чего под дождём? Иди под навес!

Курлышка весь тянулся к небу, прислушиваясь: там, очень высоко, так, что и не видать их было, трубили, пролетая, журавли…

Мокнут в степи комбайны, собрались в кружок, стоят понуро, как кони под дождём, только что хвостами не машут. А по пышным хлебным валкам беспощадно хлещут косые струи. День хлещут, второй, третий… Лужи пузырятся, куры под навес не прячутся, так, мокрые, и гуляют под дождём — значит, не скоро ему кончиться. Разбухли валки, взопрели, вот-вот зёрна прорастать начнут. Сжимается, цепенеет сердце хлебороба. Какие надежды были на этот урожай!

Но вот в субботу, перед закатом, вдруг проглянуло в свинцовых тучах озерко, такое ясное и глубокое, что, кажется, сами тучи побоялись потревожить его и бережно понесли на своих тяжёлых ладонях. Скользили по земле отсветы заходящего солнца, золотя набухшие валки, а люди гадали, какой день предстоит завтра.

В тот вечер тётя Фая оставила Дашу ночевать. Была она ласковей, чем обычно:

— Погости у нас, а то опять, может, скоро разъедемся, долго не увидимся.

Даша проснулась рано. Дядя Сеня жужжал в ванной электрической бритвой:

— Сейчас побреемся, почистим зубы…

У дяди Сени была воскресная радиогазета. Накануне он репетировал её дома, и всем очень понравилось. А уж когда сатирическую страничку дядя Сеня читал, Даша покатывалась со смеху.

— Сейчас причешемся…

— Да тише ты! — цыкнула на него тётя Фая. — Всему миру готов объявить, что делает, пусть девочки поспят.

— А погода… какая там погода?

— Мороз ударил, замёрзло всё.

Вот это да! Вскочив с постели, Даша босиком подбежала к окну. Крыши, деревья — всё было в инее, и лужи застыли.

— Ни мороз нам не страшен, ни жара… — мурлыкал дядя Сеня в прихожей. Наконец он ушёл.

Аля сладко потянулась и открыла глаза:

— Ох, как хорошо дома! Надоел этот вагончик. Мама, включи, пожалуйста, радио, сейчас папина передача!

Закончилась утренняя гимнастика, и приятный баритон дяди Сени объявил:

— Говорит радиоузел совхоза «Тополиный». Внимание! Наша радиогазета переносится на следующее воскресенье.

— Почему? — ахнули девочки.

А дядя Сеня продолжал:

— У микрофона всеми уважаемый ветеран труда, первоцелинник Иван Филимонович…

— Товарищи! — Иван Филимонович задохнулся. — Хлеб надо спасать. Валки-то льдом взялись. Пока оттают, пока высохнут… А вдруг снег — все труды насмарку. Я к вам от имени всех коммунистов… Кто трудоспособный, старше четырнадцати, выходите в поле с вилами валки шевелить, а то не взять их сразу комбайном-то…

«Старше четырнадцати», — разочаровалась Даша. Значит, не возьмут её в поле.

А по радио уже объявляли, на какое поле кто направляется. Упомянули и школу.

Аля стала торопливо одеваться.

— Это ещё куда?

— Мама, ты же слышала. Все трудоспособные старше четырнадцати. А ты не пойдёшь?

— Я болею. И тебя не пущу. Ангину подхватить? Нам и жить-то здесь всего ничего осталось. Сходи-ка лучше в магазин, хлеба купи и молока.

Аля молча оделась, взяла бидон и хозяйственную сумку.

— Пошли, Даша, со мной.

— Так ты раздумала в поле?

— Тсс…

— Почему старьё надеваешь? — подозрительно спросила тётя Фая. — На люди идёшь.

— А, ничего… — Аля поспешно сбежала по лестнице.

Там, у крыльца, оказывается, уже стоял Лёшин мотоцикл. В окно его Аля увидела, что ли. К коляске была привязана пара вил.

— Даша, держи бидон, держи сумку, держи деньги. Одна сходишь в магазин…

— Куда? Не пущу! — тётя Фая топала по лестнице, как разъярённая слониха. — Обманывать? Мать родную? — Казалось, она сейчас разнесёт мотоцикл вместе с Лёшей. — Оставьте, наконец, в покое мою дочь! Что вы её терзаете?

Аля побледнела:

— Мама! Если ты… Хоть одно ещё слово — я уеду и домой не вернусь!

— Так… За все заботы… Отблагодарила… — Тётя Фая всхлипнула и махнула рукой: — Езжай куда хочешь…

— Поедем, Лёша, — голос у Али сорвался. Лица на ней не было, губы дрожали, слёзы вот-вот готовы были брызнуть из глаз.

Мотоцикл с треском сорвался с места.

Даша принесла хлеб и молоко, потопталась возле тёти Фаи — та лежала с грелкой, уткнувшись в подушку.

— Я, наверно, домой пойду…

— Ступай, — тётя Фая даже не подняла головы.

В поле, неподалёку от дороги, Даша разглядела среди работающих своего отца. Папа сноровисто поддевал вилами валок. Льдинки осыпались звеня и тут же таяли на солнце. Даша взяла вилы:

— Дай-ка я попробую. У-у-у… Тяжело…

— Беги домой быстрей, — сказал отец. — Там мать на четыре части разрывается.

Листья после мороза на другое утро словно кто ножницами стриг. В лесополосе, под клёнами, Даша набрала багряный букет. В полях комбайны скашивали остатки хлебов, на взгорках уже обмолачивали подсыхающие валки.

— Ага… Листочки… Кленовые… А твоя сестрица… — голос у Гали был приторно-сладенький.

— Что моя сестрица? Вчера спозаранку в поле уехала, валки шевелить.

— То-то, спозаранку… Надсадилась твоя Алечка…

— Заболела? — испугалась Даша.

— Ещё как заболела-то. Днём не спится, ночью не естся… Вон, по коридору прогуливается. А вчера поработала чуток и за сердце схватилась: «Ой, не могу, ой, помираю…» Пришлось Лёше её с поля увозить. А Клава с девочками их валки заканчивали, на середине брошенные.

После уроков Аля пришла на подстанцию — осунувшаяся, бледная до синевы.

— Может, в последний раз я к вам, — сказала она Даше.

— Ты же у нас хотела остаться.

— Маму жалко. Я вчера накричала на неё, а потом… Так мне плохо было. Сегодня опять эта Клава…

Затрещал мотоцикл — подъехал Лёша.

— Даша! Иди помоги мне, — позвала мама. — Сейчас обедать будем.

Даша, достала солёных огурцов из подполья, нарезала хлеба и побежала звать к столу Алю и Лёшу.

— Спасибо, я обедал, — буркнул Лёша.

— Сейчас, — кивнула Аля и продолжала: — Она же мне мать. Пойми, Лёшенька…

— Ну что ж… — Лёша вскочил в седло, а глаза у него были такие незрячие, что Даша испугалась: ещё разобьётся где-нибудь.

— Лёша! Погоди! — крикнула вслед Аля. — Лёша! Я ещё не всё сказала!

Но Лёша её не услышал.

После обеда Аля вышла во двор:

— Потанцуем, Курлышка, на прощанье!

Курлышка танцевать не хотел, и Аля стала кружиться одна. Кружилась-кружилась, потом села на качели, качнулась раз-другой и заплакала…

 

Курлышка в небе

Включили радио, и в комнате зазвучал приятный баритон дяди Сени:

— Открываем сатирическую страничку: «Люди — жать, а они с поля бежать».

— Вот именно, — усмехнулся папа и выдернул вилку из розетки. — Вчера директор совхоза меня остановил. «Твой свояк, говорит, заявление подал. „По состоянию здоровья жены“. Ты бы уговорил его всё-таки остаться». — «Свояк-то, говорю, мой, да ум у него свой».

— Похоже, нигде они себе места не нагреют, — вздохнула мама.

Подмёрзшая земля звенела под ногами. Смолк на полях гул комбайнов, иссяк поток машин на дорогах, лишь мачты в степи вели свою привычную перекличку: «Идёшь?» — «Иду-у-у…»

На подстанцию то и дело приезжали разные люди, что-то вымеряли, высчитывали, и уже со дня на день должна была прибыть строительная механизированная колонна.

— Папа, а подружки у меня теперь будут? Ты узнавал, есть у них дети, у тех, кто сюда приедет?

— Будут, будут, — отмахивался папа.

— Нет, ты точно узнай, девочки или мальчики и сколько им лет.

Мама и Даша помогали родственникам укладываться в дорогу. Как всегда, больше всех суетился дядя Сеня:

— Вот мы сейчас чемодан коленкой примнём, он и закроется… А фотокарточка почему валяется? Это же я с сазаном… Фаечка, где у нас альбом?

— Ах, Сеня, ну что ты со своим сазаном? Тут кастрюли в ящик не помещаются.

— Сейчас мы кастрюля в кастрюлю. Идеально!

— Вот, Наташа… — тётя Фая держала в руках воздушное платье с блёстками. — Возьми, Даше к Новому году пригодится. Ушьёшь, укоротишь…

— Не надо, Фаечка, — почему-то испугалась мама. — Я Даше сошью, если потребуется. Пусть Але будет память.

Аля стояла у окна, прижавшись лбом к стеклу. Накануне она уже не ходила в школу. А там был праздник Урожая. Гремел оркестр, вручали премии. Иван Филимонович передал Клаве Сивцовой большую коробку, перевязанную красной лентой, и она гордо сошла со сцены. Её окружили подружки.

— Идём посмотрим, что ей подарили, — потянула Галя Дашу.

Подошла и Анна Матвеевна, поздравила Клаву.

— Девочки, что-то я Али не вижу.

— А она уезжает. Уже документы забрала.

— Какая жалость… Я думала, это просто разговоры.

— Невелика потеря, — заметила Клава. — Только и делов было — с нею нянчиться.

Анна Матвеевна огорчилась:

— Клава, Клава, зачем ты так? Аля — твоя подруга.

Клава фыркнула, поморщилась:

— Моя подруга? Эта кривляка, белоручка?..

И тут возмутилась не только учительница, но и десятиклассницы, стоявшие вокруг:

— Как тебе не стыдно, Клавка… Она же старалась, только не всегда получалось у неё.

— А малыши её как любят!

— Про кого это вы? — спросил подошедший Иван Филимонович. — А, про Алю… Славный человек, добрая душа…

…Вещи были увязаны.

— Кому квартиру передаете? — спросила мама.

— Темиру-экономисту. К нему жена приезжает на днях с ребёнком и братишкой, — сказал дядя Сеня.

— Значит, в этой квартире будет жить Айдос… — порадовалась Даша и тут же опять загрустила: «Аля, Аля…» Она подошла к сестре, уткнулась носом ей в плечо: — Как же Курлышка-то без тебя?

Аля повернулась к Даше, стиснула её щёки ладонями.

— А ты знаешь, Даша, мы ведь одинаковые с Курлышкой… Он от стаи отбился, и у меня… Ну ты понимаешь: нет у меня друзей.

— А я? Разве не друг тебе?

— Ты — сестрёнка моя любимая… А друзья… Это…

И вдруг на улице раздалось громкое:

— Аля! А-ля!

Аля вздрогнула, выглянула в окно и просияла: там, на улице, перед домом, собрался весь десятый «А». Лишь Клавы Сивцовой не было видно.

Солнце теперь всходило поздно, лучи его едва пробивались из-за горизонта, а Даша вышла с портфелем на крыльцо. Листья облетели, только у тополей оставались на макушках растрёпанные вихры. Цепь у Лапика заиндевела, вода в поилке у кур взялась ледком, и Курлышка разбивал её клювом.

— Ты, Курлышка, не горюй, — сказала Даша. — Аля к нам обязательно вернётся. Она обещала…

В небе послышалось курлыканье журавлей. Запоздалый клин летел необычно медленно и низко, и таким властно призывным был его крик, что Курлышка заметался.

«Кур-р-р!» — С каким-то отчаянием оглянувшись на Дашу, журавль захлопал крыльями и побежал по двору, всё быстрей и быстрей, потом с силой оттолкнулся от земли ногами, откинул их назад, вытянул шею…

— Курлышка, куда ты? Курлышка, вернись!

С горестным криком Курлышка сделал над подстанцией два круга и полетел догонять журавлиный клин.

— Курлышка-а-а!.. — Даша бежала следом по хрусткой от мороза траве, потом по стерне убранного поля. Упала, ушибла коленку, а когда поднялась, Курлышку уже невозможно было отличить от других журавлей стаи.

Говорила же, говорила тётя Фая: надо было подрезать ему крылья, тогда бы он не улетел.

Солнце взошло, но как будто стало ещё холоднее. Порывистый ветер леденил лицо. Чулок был порван, коленка кровоточила, и в школу Даша уже опоздала. Она стояла посреди поля, пытаясь удержать взглядом тающий в небе клин… В какой-то миг он всё-таки ускользнул у неё из глаз — осталось небо, холодное, неприветливое. Глотая слёзы, прихрамывая, Даша побрела домой.

Всё было так, словно и не случилось ничего. Гудели трансформаторы; из дежурки доносился голос папы — он говорил по рации; мама на крыльце обувала Николку.

— Даша, что с тобой? Где ты так расшиблась?

— Курлышка улетел. Я гналась, гналась…

— Улетел-таки! — всплеснула руками мама, и Николка захныкал:

— Кулиска… Где кулиска?..

Даша хотела бежать в дежурку, чтобы сказать папе, но он сам вышел на крыльцо:

— Мехколонна-то уже в «Тополином»! Вот-вот здесь будет.

— Ой, — встрепенулась Даша, но тут же сникла: — Папа, а Курлышка-то улетел.

— Вот оно что… — Папа наклонился к Даше, заглянул в глаза. — Да плакать-то зачем? Неужели ты хотела, чтобы он всю жизнь с курами в пыли рылся!

А ведь и в самом деле… Даша попыталась и уже не смогла представить Курлышку на земле, среди кур. Ведь она только что видела его уже совсем другим: вольной птицей в дружной журавлиной стае.

— Иди умойся, — говорил папа. — Сейчас будем гостей встречать. Гляди-ка, уже показались.

По шоссе от «Тополиного» двигались к подстанции бульдозеры, экскаваторы, машины, а чуть отстав от них, тракторы тащили вагончики для жилья. Папа подхватил Николку на руки, и вся семья вышла за калитку.