ЧП в Гусаковке

Уж как тихо поднялись отец с матерью — на цыпочках ходили, и обувались в сенях, и дверью старались не хлопать, а Даша всё слышала. «У нашей Дашутки сон на зорьке чуткий, — шутила, бывало, бабушка Устинья. — Только вот к завтраку не добудишься».

Завозился в кроватке полуторагодовалый Николка:

— Баба, ба-а-а…

— Бабы нет, баба уехала… — Даша подоткнула брату одеяльце, поправила подушку.

Ах, баба Устя… Вот встанет Николушка и начнёт бродить по дому и по двору — на кухню заглянет, в мастерскую, в дежурку поторкается. Дом-то при трансформаторной подстанции, два хода с веранды застеклённой: одна половина жилая, другая — служебная, диспетчерская, попросту — «дежурка». Выйдет на крыльцо Николушка, протопает следом за папой в гараж, где стоит старенький грузовик и новый ярко-голубой мотоцикл «Урал», сунется в хлев, где корова Рыжуха, в курятник, даже в конуру к Лапику заглянет и всё будет канючить: «Баба… Где баба-а-а?..» Как ему объяснишь, что не может баба Устя всё время на подстанции жить. У папы вся родня на Волге, только он после армии на целине остался, вот и ездит баба Устя туда-сюда: и на Волге внуки, и здесь — всех жалко, всем надо помочь.

Светало. Уже различались большая и малая стрелки на часах — было начало шестого. Закокотал за окном петух, слетевший с насеста, коротко мыкнула Рыжуха. Даша представила, как мама опасливо подвигает скамеечку, поглаживает тёплый коровий бок, ополаскивает вымя. Неделя, как уехала баба Устя, а Рыжуха дважды подойник ногой поддавала: тоже скучает, видно. Даша прислушалась: не загремит ли вновь подойник, но нет, не слыхать. И вдруг: би-у-у!.. Громко, пронзительно — так сирены воют, когда по телевизору войну показывают. Би-у-у!.. Это в дежурке сигнализация сработала — значит, где-то непорядок на линии. И разом телефон зазвонил в соседней комнате. Даша босиком выбежала из детской. Красный аппарат на тумбочке, рядом с родительской кроватью, трезвонил так, что готов был на пол спрыгнуть. Даша сняла трубку.

— Подстанция! Вы слышите? У нас в Гусаковке ЧП!

Мама вбежала в комнату прямо с подойником, сунула его Даше, выхватила трубку:

— Диспетчер Баюкова слушает!.. В коровнике погас? И в кормоцехе? А электрик ваш где?.. Болеет? Ясно… — Мама вытерла концом косынки вспотевший лоб. — Приедет Баюков, приедет, не волнуйтесь. — А у самой над бровью проступил багровый шрамик — он всегда проступал, когда мама нервничала.

Нагнув голову, чтобы не стукнуться о притолоку, шагнул в комнату отец. В руках у него была пакля — оттирал трансформаторное масло.

— Папа, в Гусаковке ЧП!

— В Гусаковке? Так-так… Вот незадача. Там электрика вчера аппендицит свалил. — Папа виновато взглянул на маму — Придётся мне ехать, Наташа, а тебе на дежурство заступать.

— Конечно, Павлик, я так и объяснила, что ты приедешь, — багровое пятнышко всё горело у мамы над бровью, и Даша понимала: мама нервничает из-за того, что ничего толком по хозяйству не успевает с тех пор, как нет бабы Усти. Вот и сейчас — папа уезжает, значит, мама в ответе за всё оборудование.

«Ведь как люди живут? — говорила на прощанье баба Устя. — Утром на работу, вечером — домой. А у вас попробуй пойми, где дом, где работа? День ли, ночь — нет вам покою. Живёте на ветру, на юру, от добрых людей вдали, только и слышно, как эта нечистая сила в будках гудит. Перебирались бы лучше в село, вон и Дашутке — легко ли отсюда в школу бегать?»

Даша всё ещё держала подойник, который сунула ей мама. Молока в нём было на донышке.

— Знаешь что, мама? Раз тебе некогда, можно, я Рыжуху подою?

— Ещё чего! Она тебя и не подпустит.

— А вот и подпустит. Меня баба Устя учила. Ну, мамочка, ну, пожалуйста…

— И не вздумай! Ложись-ка лучше, поспи ещё часок, не то будешь на уроках носом клевать.

За окном протрещал мотоцикл — папа уехал, промелькнула мамина косынка — это она пошла к трансформаторам.

Даша закрыла глаза, потом опять открыла… Голубоглазая девочка лет пятнадцати в ярком сарафане и косынке стояла на лесной поляне. Молодые берёзы касались ветвями её плеч, у ног, на густой зелёной траве, играли солнечные зайчики. Смеясь, девочка протягивала Даше берестяное лукошко, полное крупных спелых ягод. Нет, это был не сон, и девочка была не из сказки. Это была Аля, единственная дочь тёти Фаи, единственной маминой сестры. Почти в каждое письмо тётя Фая вкладывала новые Алины фотографии, а эту, цветную, что висела в рамке под стеклом над Дашиной кроватью, прислала в большом конверте, обложенную листами картона, и надпись была на конверте с шестью восклицательными знаками: «Осторожно!!! Фото!!!»

Когда распечатали конверт, все так и ахнули. «Меня бы хоть раз на цветную сфотографировали», — упрекнула Даша маму. «Это же в город надо ехать, Дашенька, — оправдывалась мама. — И навряд ли там сделают так. Дядя Сеня — он на все руки мастер: и фотограф, и художник, и артист. Не зря клубом заведует». — «А почему они к нам ни разу в гости не приедут?» Мама погрустнела: «В обиде на нас тётя Фая». — «Это за то, что ты замуж без спроса вышла? Так уже десять лет прошло». — «Ну, она, видно, ждёт, что мы первые приедем. Не так и далеко вроде, а когда нам, Дашенька?»

Некогда, некогда… А Рыжуха-то мычит недоенная… Даша встала и начала одеваться.

Ночью было холодно, всё железное во дворе не то инеем покрылось, не то просто отпотело, но астры в палисаднике ещё держали прямо свои пышные разноцветные головки. Значит, настоящего заморозка не было. Всходило солнце, и воздух, в котором до этого лишь клубился пар изо рта, вдруг ожил. Золотистыми точками закружилась мошкара, поплыли радужные паутинки. Подстанция стояла на плоском бугре, прозванном Сурочьим. Папа говорил, что когда начинали строить подстанцию, здесь было много сурков, они побросали свои норы и разбежались кто куда. С севера белели в зелени садов дома центральной усадьбы совхоза «Тополиный» — это был самый ближний к подстанции совхоз. Туда бегала Даша в школу; сама же подстанция была не совхозная, а «общая», она питала током ещё пять окрестных хозяйств, которые скрывались где-то за горизонтом. Вокруг расстилались поля: спелые золотистые полосы пшеницы, красновато-коричневые — гречихи, тёмно-зелёные — многолетних трав.

Вдалеке все поля становились фиолетовыми, постепенно растворяясь в белёсой дымке. И вот из этой дымки, сначала смутно, а потом всё яснее, возникали ажурные мачты. Они казались путниками, неспешно бредущими друг за другом. Приближаясь, мачты вырастали до самого неба и гудели, гудели сверкающими на солнце проводами. От одной такой мачты и отходили провода к трансформаторам на Сурочьем бугре. Никто, кроме Дашиных родителей, не имел права отомкнуть тяжёлый замок на двери железной ограды, пестревшей табличками: «Высокое напряжение! Опасно для жизни». Гудела и содрогалась могучая электрическая сила, а для Даши это гудение было таким привычным, что она его даже не замечала. И мама спокойно хозяйничала возле электрических махин, заправляла их маслом, хлопала железными дверцами счётчиков.

К Даше подбежал пёс Лапик, чёрный, лохматый, как медвежонок, завилял хвостом, запрыгал, заглядывая в глаза: дескать, давай побегаем, поиграем.

— Некогда, Лапик, — сказала Даша. Она вернулась на кухню, отрезала ломоть чёрного хлеба, посыпала его крупной солью. Пёстрый кот Прохор, весь в рыжих и чёрных пятнах, умильно жмурился на подойник: он привык, чтобы его поили парным молоком.

— Тут как раз только для тебя, Прошка, — сказала Даша и выплеснула молоко в кошачье блюдце.

Прошка стал лакать, а Даша взяла подойник и пошла в хлев, чувствуя, как слабеют коленки. Одно дело доить, когда баба Устя рядом, другое дело — самой…

Рыжуха удивлённо покосила на девочку тёмным выпуклым глазом и перестала жевать жвачку. Даша протянула ей хлеб, корова шумно вздохнула, ухватила ломоть мягкими влажными губами, а Даша поспешно подвинула скамеечку:

— Рыжуха, миленькая, Рыжуха, родненькая, отдай молочко…

Тре-ень… — ударила тоненькая струйка, и Даша сильней заработала пальцами, всем кулачком, не забывая приговаривать, как баба Устя:

— Ты моя умница, ты моя красотушка, доёнушка ты моя…

Под эти ласковые слова Рыжуха совсем расслабилась — тёплое молоко шипело и пенилось в подойнике. Лишь под конец корова нетерпеливо дёрнула ногой, и Даша поспешно убрала ведро.

Прошка уже вылакал всё из блюдца и теперь умывался на солнечном подоконнике.

— Ах ты пустомойка, — радостно сказала ему Даша, процеживая молоко. Одна кринка, вторая… — Пустомойка, — повторила она коту. — Всё гостей намываешь, а где они, твои гости?

«Пустомойкой» Прошку звала баба Устя, а Лапика — «пустолайкой», потому что он часто по ночам лаял без толку. А может, и не без толку Лапик лаял, может, это корсак, юркий, маленький лис, к курятнику подкрадывался, может, совы летали, может, слышал он в селе собачий лай и откликался на него…

Посмотрела бы в то утро баба Устя, как Даша чистит картошку, непременно сказала бы: «Плохая из тебя повариха. Кто ж так толсто кожуру снимает?» А Даша торопится — ещё пол надо подмести. Придёт мама от трансформаторов, а уже столько дел сделано, вот обрадуется. Ой, а воротничок пришить к школьному платью… «Не выйдет из тебя портнихи, — снова слышится ворчливый голос бабы Усти, — вон какую длинную нитку оторвала, вся спутлялась…» Пускай бы ты ворчала, баба Устя, только бы не уезжала никуда.

А мама уже в диспетчерской, с кем-то по рации говорит… Идет! Даша бегом в детскую, укрылась с головой одеялом, затаилась.

— Дашенька, доча, что ж ты разнежилась так? В школу опоздаешь.

Не выдержала Даша да как прыснет!

— Ты чего? — удивилась мама.

— Да так… — и снова рассмеялась, даже ногами задрыгала.

— Никак, тебе смешинка спозаранку в рот попала, — отмахнулась мама и пошла на кухню.

А там уже картошка на газовой плите варится, на столе кринка с молоком процеженным, пол подметён… И Даша-то, оказывается, одетая уже для школы, с косичками заплетёнными.

— Обманщица, — обняла её мама. — Да когда же ты всё успела? И молока столько надоила… Ну, Даша…

— Ба-ба! Ба-а-а… — пришлёпал босиком на кухню проснувшийся Николка. Ни мамы, ни сестры ему не надо, бабушку подавай.

— Недоглядыш ты наш… — поспешно подхватила его мама на руки. — Босиком, по холодному полу… И как нам жить опять без бабы Усти?

— Ничего, привыкнем, — солидно возразила Даша.

Только сели завтракать — вернулся папа.

— Вот хорошо! — обрадовалась ему Даша. — Значит, ты меня в школу отвезёшь?

— Отвезу. — Папа как-то странно поглядел на Дашу и улыбнулся. — Ты пока ешь, я коляску освобожу.

— Ну что там за авария? — спросила мама.

— Журавль на провода налетел.

— Журавль? — Даша поперхнулась горячей картошкой. — Бедняга… Он разбился?

— И ещё, — продолжал папа, не ответив Даше, — мальчишки опять изоляторы из рогаток побили, вот и захлестнуло провода.

— Папа… ну чего ты? Где журавль? Он убился?

На дворе лаем заходился Лапик.

— Что он так на мотоцикл бросается? — выглянула в окно Даша. — В коляске кто-то есть?

— Выдал Лапик! — засмеялся папа. — Не хотел тебе до школы говорить, а то замешкаешься… Даша, куда ты? Постой!

Но Даша уже мчалась к мотоциклу, лишь косички отлетали. Там, в коляске, под пристёгнутым брезентовым фартуком, что-то трепыхалось. Даша отстегнула одну застёжку, другую, приподняла краешек фартука.

— Даша! — крикнул папа, сбегая с крыльца. — Не поднимай брезент!

Но было уже поздно. Бац! Мелькнул длинный, крепкий, как долото, клюв, и Даша ойкнула от боли. Пёс ещё яростней бросился на коляску. Подбежал папа, снова застегнул фартук.

— Очень больно? — спросил он Дашу. — Он и мне все руки поклевал, пока я не догадался ему на голову фуражку накинуть. Темно ему стало, он и притих… Лапик, пошёл прочь, пошёл, я тебе говорю!

— Папа, а какой он? Очень большой? Я и не разглядела.

— Нынешнего выводка, но уже с гуся, пожалуй. Крыло вывихнул, а так ничего. Поправится.

— А где ты его нашёл?

— В кювете, возле дороги… Да у тебя из руки кровь каплет! Ну, будет нам от мамы.

Мама и в самом деле рассердилась.

— Угораздило тебя, — укорила она отца. — Мало нам хлопот!

— А что его, журавлёнка, бросать было? — вступилась Даша. — Как ты можешь так говорить!

— Ладно уж, — смутилась мама. — Мне тебя жалко, раздует руку-то.

— А мне ничуточки не больно…

Даша говорила неправду — журавль клюнул прямо в косточку, и теперь трудно было шевелить указательным пальцем.

— Ты бинтуй так, чтобы я писать могла, — морщась, говорила она маме.

Когда, уже с портфелем, Даша выскочила во двор, папа успел водворить журавлёнка в гараж и плотно закрыть двери.

Даша заглянула в маленькое оконце. Журавлёнок стоял в углу с опущенным крылом и насторожённо вертел головой.

 

«Везет тебе, Даша…»

Всё выше поднимается солнце, все теплее и суше ветер, всё гуще спелый хлебный дух, идущий с полей. Солнце — над степью, школа — посреди села. Считай, к каждому дому протянулись от неё дороги-тропинки, и самая длинная из них — Дашина.

— Тебе, Даша, хорошо, — сказала Галя Сивцова, звонко ударяя о землю резиновым мячом. — Тебя отец в школу на мотоцикле часто возит.

Галя била по мячу ладошкой, и Сауле Айдарова, круглолицая черноглазая девочка, считала:

— Сто тридцать восемь, сто тридцать девять…

Шумит школьный двор, пестрит красными галстуками, белоснежными воротничками и фартуками. В первые дни сентября все ходят в школу как на праздник, пораньше спешат прийти, поиграть во дворе до начала уроков — погода-то сухая стоит и тёплая, пахарю на радость: урожай убирать хорошо.

— Триста двадцать один, триста двадцать два… И когда ты, Галя, промажешь? — наконец возмутилась Сауле.

— А никогда! Буду бить до самого звонка!

Белокурый хвостик с розовым бантом вздрагивал при каждом ударе мяча, пухлые Галины щёки раскраснелись( от удовольствия. И тут появился Тарас Бахтюк со своим другом Айдосом Ахметовым. Сельский парикмахер всех мальчишек стриг одинаково: маленькая чёлка на лбу, остальная же голова — гладкий шар с торчащими ушами. У Айдоса чёлка чёрная, у Тараса — рыжая.

— Тарас-то в новой форме! — сказала Сауле.

— Ты считай давай! — одёрнула её Галя, но и сама с любопытством взглянула в сторону Тараса.

Костюм на нём был великолепный: с погончиками, с блестящими пуговицами, на рукаве нашивка — книга с кленовым листком. Видно, в городе купили ему этот костюм, в Тополином таких не продавали. И ботинки новые были у Тараса — красные с чёрным, на толстой подошве. Всегда он был щёголь, Тарас Бахтюк, а тут сам себя перещеголял.

— Вот уж задавака! — не выдержала Галя, продолжая бить по мячу. — Смотреть противно!

— Кто задавака? — услышал её Тарас.

— Ты, конечно!

— Ах так! — Тарас выхватил у Гали мяч и забросил на крышу. Мяч покатился и застрял в водосточной трубе.

— Вот что наделал! — захныкала Галя. — Доставай теперь!

— И не подумаю!

— Доставай, пока добром прошу!

— Мы с Айдосом тоже тебя вчера добром просили: «Отдай самолёт». Ты отдала?

— Какой самолёт? Это вы голубя пускали.

— Ничего ты не понимаешь! — возразил Айдос. — Это же модель Ил-62, у него хвост задран.

— А чего вы его в наш цветник?.. Кидают всякий мусор…

— Его ветром занесло; мы, что ли, виноваты? — кричал Тарас.

Бахтюки и Сивцовы жили рядом, и хозяйки постоянно между собой ссорились: то бахтюковская наседка у Сивцовых грядку с луком разгребёт, то сивцовская тёлка у Бахтюков капусту потравит.

— Самолётишко ваш — тьфу! — кричала Галя. — Самодельный! А мой мяч — магазинный. Доставайте!

— Достанем, когда самолёт отдашь, — отвечал Тарас.

— А где я его возьму, когда он уже в печке сгорел?

— Врёшь! — вспыхнул Тарас и схватил берёзовый прут. — А ну признавайся честно! Сожгла или нет?

— Дурачок всегда за прут хватается, — поддразнивала Галя, а сама боком-боком подвигалась к кучке девятиклассников у крыльца. Клава Сивцова, рослая девушка с белокурой косой, разговаривала с Лёшей Зыряновым, бригадиром ученической бригады.

— Не веришь? Конечно, сожгла! — крикнула Галя, подобравшись к крыльцу совсем близко. — Ой, Клавочка, сестричка, спасай, Тараска опять дерётся!

— А ну-ка прекратите! — Лёша-бригадир выхватил у Тараса прут, сломал и выбросил в палисадник. — С девчонкой драться? Эх, ты…

— Пускай он мячик достанет, — расхрабрилась Галя, но тут прозвенел звонок, и ребята гурьбой бросились в школу.

Класс, куда вбежала Даша с подружками, был уютным. На окнах трепетали нарядные лёгкие шторы и цвела герань, а в углу, в большой кадке, рос могучий разлапистый кактус. На стенах — картинки из сказок: доктор Айболит со своими зверями, Иван-царевич на сером волке, гуси-лебеди… Парты ещё пахли свежей краской, и чтобы не прилипали тетради и учебники, приходилось стелить газеты.

Задачку на сложение все составили? — спросила Анна Матвеевна. — Кто первый прочитает?

Галя Сивцова приподнялась на цыпочки, легла на парту и далеко вперёд протянула правую руку, а левой крепко сжала себе губы, чтобы ненароком не выкрикнуть: «Меня, меня спросите!» Анна Матвеевна очень сердилась, когда так выкрикивали, и вообще тогда могла не спросить долго.

Даша тоже подняла, только не правую, забинтованную, а левую руку.

Успокойся, Галя, — сказала Анна Матвеевна. — Я всех вижу. А что у тебя, Даша, с рукой?

— Журавль клюнул…

И тут разом опустились все руки в классе: кто был впереди — оглянулся, кто сзади — вытянул шею, кто сбоку — повернулся. Все стали смотреть на Дашину руку.

— Ох ты и хитрюга, Дашка! — прошипела Галя. — Её журавль клюнул, а она помалкивает. Мне-то уж могла бы сказать.

— А когда мне было сказать? — шёпотом оправдывалась Даша. — То ты по мячику била, то с Тарасом ругалась.

— Внимание, ребята, — сказала Анна Матвеевна. — Про журавля нам Даша потом расскажет, а сейчас пойдёт к доске Айдос Ахметов… Расскажи, Айдос, условие задачи, которую ты придумал.

В задачке Айдоса перечислялось, сколько было в совхозе тракторов разных марок в прошлом году и сколько добавилось в этом. Нужно было узнать, сколько всего стало тракторов.

— Очень хорошая задача, — похвалила Анна Матвеевна. — А откуда ты взял эти цифры?

— Алтынай помогла, — потупился Айдос.

Алтынай была сестра Айдоса, лучшая трактористка не только в совхозе, но и в области, её даже по телевизору показывали.

— Подумаешь, и тут своей сестрой хвастается, — прошептала Галя Даше. — А у меня, между прочим, задачка не хуже…

Даша промолчала, но подумала, что Галя тоже часто хвастается своей Клавой. Хорошо, когда старшая сестра или брат. Вот если бы Аля была здесь, как было бы здорово! Ничего, что не родная, а двоюродная, всё равно сестра. Помогала бы всегда, заступалась, если кто обидит.

Считали на счётах, вспоминали таблицу умножения, и лишь перед самым звонком, продиктовав домашнее задание, учительница обратилась к Даше:

— Так расскажи нам, пожалуйста, про журавля.

И Даша рассказала. Про журавля, про аварию и как мальчишки из рогаток изоляторы побили тоже упомянула. Всё это время Галя Сивцова нетерпеливо вертелась на месте.

— Анна Матвеевна! Можно, я скажу? — вскочила она, едва Даша закончила рассказ. — А у Тараса Бахтюка рогатка есть!

Тарас подскочил, будто в него самого из рогатки пульнули:

— А твоё какое дело?

— А такое! Может, это ты чашечки на столбах побил.

— В Гусаковке, да?

— И в Гусаковке, да, — передразнила Галя. — У вас родня в Гусаковке живёт. Может, ты туда на велосипеде поехал и побил…

— Не бил я никаких чашечек…

— А почему тогда покраснел? — обличала Галя.

— Не бил, да и ладно! — Тарас уже чуть не всхлипывал. — Анна Матвеевна, я, честное слово, не бил!

— Не верьте ему, Анна Матвеевна, он из рогатки в наших куриц стрелял и в кошку тоже. И ещё он сегодня мой мяч на крышу закинул.

— Это правда, Тарас? Насчёт куриц и кошек?

Тарас опустил голову. Лицо у Анны Матвеевны погрустнело, и стало видно, что на нём уже много морщинок.

— Рогатка у тебя с собой? — сухо спросила она.

Тарас вытащил рогатку из кармана.

— Клади на стол.

— И у Айдоса тоже есть рогатка. — Галя наслаждалась местью.

Айдос не стал ждать, сам подошёл и положил рогатку на стол учительницы.

— Ещё у кого есть?

Рогатки оказались ещё у троих мальчишек.

— А теперь бегите на перемену.

В коридоре все окружили Дашу, и ей пришлось повторить свой рассказ про журавля.

— Ну и везёт тебе, Дашка, — твердила Галя. — Я думала, ты просто порезалась… или укололась…

— Или кошка царапнула, или собака цапнула, — в тон ей подсказал Тарас.

— А ты помалкивай! — вспыхнула Галя. — Влетело вам с Айдоской по первое число. Погодите, ещё в стенгазете продёрнут!

— А пускай продёргивают, — махнул рукой Айдос. — Я скоро всё равно отсюда уеду.

— Куда уедешь? — удивилась Даша.

— На Кудыкину гору! — почему-то рассердился Айдос и пошёл прочь. — Кому какое дело?

— Да не связывайся ты с ним, — потянула Галя Дашу за собой. — Не видишь, получил пятёрку и развоображался. Все мальчишки задаваки и драчуны.

 

Дашина тропинка

Из школы Даша и Галя вышли вместе. Было по-летнему жарко, даже асфальт на тротуаре стал мягким.

— Давай мимо Дома культуры пойдём, поглядим, какое сегодня кино для детей, — сказала Галя.

— Мне домой надо.

— Так тебе же всё равно, что по этой улице, что по той.

Стены Дома культуры были из жёлтого и голубого глазурованного кирпича. Внизу находился зал, в котором показывали кино и выступали иногда приезжие артисты, а наверху было много-много комнат для всяких кружков.

Когда ещё дом не был достроен, ребятишки играли здесь в прятки. Теперь все комнаты были на замке, а кружки не работали, потому что их некому было вести.

— Ура! — воскликнула Галя. — Мультфильмы в четыре часа. Мультики! Мультики! — она запрыгала на одной ножке. — Может, останешься? Пойдём к нам, пообедаем.

— Нет, я домой. Журавлёнка лечить.

— Везёт тебе… — вздохнула Галя. — Конечно, зачем мультики, если дома журавлёнок…

Новые туфли жали ногу, и Даша разулась, как только вышла за околицу. Тропинка пролегала между придорожной канавой и лесной полосой. Земля была тёплая, запылённые листья подорожника ласкали ступни. «Ты побольше босиком бегай, — говаривала баба Устя. — Землицы коснёшься — силы наберёшься».

Иглы полыни, разогретые солнцем, пахли резко и горько; раскачивались под слабым ветром серебристые султанчики ковыля, бывшего «степного короля». Теперь-то в степи «другая царица — золотая пшеница», а ковыль к дороге жмётся: «Авось, хоть здесь поживётся…» Рядом — пастушья сумка и молочай, вязель и мышиный горошек… В предчувствии близкой зимы каждая травка стремится заявить, что ещё живёт: запахом, запоздалым цветком, а то и колючкой, норовившей впиться в пятку, лишь только зазевайся.

Некогда сегодня останавливаться Даше, а то сплела бы себе венок из вязели, пустила в разные стороны парашютики одуванчиков… А вот это — овсюг, развесил свои серёжки, настоящему овсу подражает. У зерновки овсюжьей ость изломанная, шершавая, как паучья ножка. Сбрызнуть водой из канавки — зашевелилась бы «паучья ножка», начала подниматься, опускаться, и поползло бы овсюжье семя по земле, как хищное насекомое, норовя найти земельку помягче, зарыться поглубже до весны… «Трава-оборотень, — говорила об овсюге баба Устя. — Овсом прикидывается — это чтобы на поле пролезть. Хоть какая засуха, сгорит весь хлеб, а овсюг останется, да так поле засеменит, что и не выведешь. Дед мой даже землю солил, чтоб эту проклятую траву искоренить, а всё равно не помогло».

Много чего рассказывала баба Устя Даше, когда брала её с собой собирать целебные травы. Висят теперь пучки этих трав под стрехой на чердаке — сухие, не нужные никому, дожидаются, когда снова приедет баба Устя.

Будь время у Даши, она и на озеро, что блестит за кустами, заглянула бы: улетели с него дикие утки или нет? А вот где выводятся журавли? Папа говорит — на дальних озёрах, в густых зарослях тростника. Вспомнив опять о журавле, Даша припустила бегом. Портфелем перед собой она крутила, как пропеллером; так и казалось: ещё немного — оторвётся от земли и взлетит в синее небо…

Сзади послышался густой гул мотора, и даже земля дрогнула, когда с девочкой поравнялся огромный оранжевый «Кировец».

— Эгей! — высунулась из кабины трактора молодая черноволосая женщина. — Садись, подвезу!

Да это же Алтынай, сестра Айдоса. Трактор гудел так сильно, что Даша не разбирала слов, и трактористке пришлось дважды повторить приглашение. Даша с разбегу перемахнула канаву и, ухватившись за протянутую руку Алтынай, вскарабкалась на высокую ступеньку.

Усадив Дашу, Алтынай захлопнула дверцу, и вдруг стало тихо. «Мотор, что ли, испортился?» — испугалась Даша. Но трактор плавно и легко двинулся с места: значит, мотор продолжал работать, просто его стало не слышно. Сквозь большие чистые окна лился в кабину солнечный свет, золотистый от пшеничных полей, желтеющих берёзовых перелесков. Всё вокруг виделось далеко-далеко. Можно было смотреть налево и направо, вперёд и назад. А сама кабина была уютной, как небольшая комната: мягкие сиденья, красные резиновые коврики на полу. Откуда-то сверху веял приятный ветерок, и совсем не пахло бензином. Даша с любопытством разглядывала разноцветные кнопки и лампочки на панели, бесчисленные рукоятки, рычаги… Все они были послушны Алтынай, и её маленькие ноги в туго зашнурованных кедах твёрдо нажимали на педали.

Даша почувствовала, что завидует Алтынай, а заодно и Айдосу — ведь он может когда захочет кататься на этой чудесной машине, которую водит его сестра.

— Как там братишка мой? — спросила Алтынай, словно угадав Дашины мысли. — Не озорует?

— Не-ет, — протянула Даша, решив не говорить насчёт рогатки. — Айдос пятёрку сегодня получил по арифметике — задачку про тракторы составил.

— Значит, пятёрку? — улыбнулась Алтынай. — Молодчина Айдосик! Он ведь способный. Всё в момент запоминает, а рисует как!

— Тётя Алтынай, — поколебавшись, спросила Даша, — а почему Айдос говорит, что скоро отсюда уедет?

Алтынай резко повернулась к девочке:

— Когда он это сказал?

— Сегодня… — Даша даже пожалела, что спросила, потому что глаза Алтынай вдруг как-то странно заблестели и она задрала голову, как бы рассматривая потолок. По своему опыту Даша знала — это лучший способ не заплакать: слёзы не выливаются из глаз и стоят, как в блюдцах. Нужно только часто-часто дышать носом, слёзы испарятся, а плакать уже расхочется.

Алтынай действовала точно по этому рецепту, и надо бы ей не мешать, но Даша испугалась, что трактористка не смотрит на дорогу, и машина может сползти в кювет.

— Тётя Алтынай… — тронула Даша её за плечо.

Алтынай тряхнула головой и стала смотреть прямо перед собой, а слёзы выкатились у неё из глаз и поползли по щекам. Даша, конечно, и виду не подала, что всё замечает.

— «Или я, или трактор…». Да как он может так говорить? Разве он не понимает, что не могу я трактор бросить! Замуж за него выходила — на всё был согласен, а теперь…

«Это не про Айдоса она, — поняла Даша. — Это про своего мужа Темира».

— А всё она, Маржан-апа… — это Алтынай уже про свою свекровь говорила. — «Не буду твоего ребёнка нянчить, уходи с трактора. Муж твой в конторе, на чистой работе, а ты бензином провоняла, как мужик, только ещё табак не куришь. Перед людьми нас позоришь: вам, говорят, денег мало, жадные, невестку на тракторе работать заставляете…»

Казалось, Алтынай совсем забыла, что Даша рядом, и разговаривала сама с собой.

Даша знала, что родители Айдоса и Алтынай живут на дальнем отгоне, там всего два домика для чабанов, а школы нет. Алтынай, когда училась, жила в интернате, а младшего брата взяла с собой в новую семью, чтобы он мог учиться в «Тополином».

— Мальчишка есть мальчишка… Пошалит порой, так что ж теперь, казнить его? За маленьким смотрит, дрова колет, воду носит… Всё мало, всё плохо. «Отправь его в райцентр, в интернат». Он ко мне привык, он скучать будет…

Доехали до поворота на подстанцию. Алтынай остановила трактор, открыла дверцу.

— До свидания, тётя Алтынай, большое спасибо! — Даша старалась перекричать гул мотора.

Алтынай вдруг снова захлопнула дверь, приблизила своё лицо к Дашиному:

— Никому, что я тебе говорила. Хорошо? И Айдосу тоже…

— Не скажу. Только вы его никуда не отправляйте. Ладно?

Алтынай улыбнулась:

— Ни за что с Айдосом не расстанусь.

Огромный оранжевый «Кировец» снова двинулся по дороге. А Даше вдруг вспомнилось, как она в первый раз увидела Айдоса. Занятия в первом классе уже шли несколько дней, но Даша ещё не привыкла к школе. Почти все ребята были из детского сада, а Даша — «домашняя». По утрам она плакала и не хотела собираться в школу: ей так хорошо было на подстанции с бабой Устей, Лапиком и Прошкой. Галя тогда внимания на неё не обращала, играла только с Сауле.

И вот тут появился в классе Айдос. Он дичился ещё больше, чем Даша. Айдос мог уже скакать на коне, пасти овец, различал, какие травы полезные, а какие ядовитые, но по-русски говорил плохо.

— Знаете что, ребята! — сказала Анна Матвеевна. — Мы должны как можно быстрее научить Айдоса русскому языку. Главной учительницей я назначаю Дашу. Садись, Даша, рядом с Айдосом.

На другое утро Даше показалось, что баба Устя слишком долго заплетает ей косички.

— Скорей, скорей, бабушка… Мне нужно Айдоса учить.

— Смотри ты какая учительница, сама от горшка два вершка! — смеялась баба Устя.

…— Скажи «тетрадь»! — требовала Даша.

И Айдос покорно повторял:

— Тетрадь.

— Скажи — «парта»…

Если по совести, не такая уж была Дашина заслуга, что Айдос быстро научился говорить по-русски, просто он был очень способный. Потом Айдос крепко подружился с Тарасом Бахтюком, а Даша стала играть на переменках с Галей и Сауле. Да, не думала Даша, что Айдосу так трудно живётся.

…Лапик встретил Дашу, обиженно скуля: «Чужак во дворе, а хозяева лаять не дают». Кот Прохор тёр лапой морду и нехорошо мяукал: он уже пытался пробраться в гараж и получил по носу.

Николка сразу потащил Дашу к гаражу:

— Ко-ко… Ва-ва…

— Это он рассказывает, что мы птичку лечили, — пояснила мама.

— Без меня?

— Так вывих же — скорей надо. Кое-как, вдвоём с папой, крыло вправили, забинтовали.

Даша заглянула в окошко. Журавлёнок стоял в полосе солнечного света, отставив назад правую ногу. Весь он был светло-серый, лишь длинная шея темнела да щека белела, а по затылку словно кто красной кисточкой мазнул. Журавлёнок изгибал шею, касаясь клювом забинтованного крыла — видно, сильно оно у него болело.

— Он ел что-нибудь? — спросила Даша маму.

— Да вон, видишь, чашка с мочёным хлебом стоит, и не притронулся даже. Болеет наш Курлышка…

— Как ты его назвала?

— Курлышка. А ты что, по-другому хотела?

Даша и сама не знала, как бы ей хотелось назвать журавлёнка. По-особенному как-то… Но, ничего не придумав, она сказала:

— Пускай будет Курлышка.

В тот день было письмо от бабы Усти.

— «Как там Рыжуха? — беспокоилась бабушка. — Вы ей болтушку покруче заваривайте, не то урежет надой раньше времени, ребятишкам без молочка плохо. А травки мои, те, что на чердаке, не выбрасывайте, пускай висят; кушать не просят, может, и вам когда пригодятся. Кашлять Николушка начнёт — подорожника напарьте. Да, забыла наказать. Капусту станете солить — берите соль не в пачках, а развесную. От соли в пачках капуста чернеет. Картошку не прозевайте — до заморозков выкопайте, да гнилую и резаную отберите. Ну, оставайтесь во здравии. Ваша баба Устя», — закончил папа читать письмо.

— Баба, где бабика? — затянул своё Николка, а мама вздохнула:

— Картошка, капуста… Успевай поворачивайся…

 

Нежданная гостья

В воскресенье копали картошку. Окна и двери в доме оставили открытыми и всё прислушивались — не завоет ли аварийный сигнал, не зазвонит ли телефон? На подстанции нет выходных — всегда надо быть начеку. Но день выдался спокойный.

— Картошка-то какая уродилась! — радовалась мама. — Клубни что поросята, гладкие, розовые. Поглядела бы баба Устя…

Папа кусты подкапывал, мама и Даша подбирали клубни, а Николка разбрасывал. Выпачкался весь, по лицу грязные полосы. Выдернул морковку и стал грызть немытую, с землёй. Мама охнула, увидев:

— Даша, забирай-ка ты его и ступайте с огорода. Отмой там его хорошенько да рубашку чистую надень.

После обеда Николку уложили спать, и Даша опять стала помогать родителям на огороде. Папу совсем загоняли. Он быстро подкапывал кусты на одном рядке и, пока Даша с мамой выбирали из земли клубни, хватал полные вёдра и нёс во двор, под навес, где картофель рассыпали для просушки. Возвращается — рядок уже к концу подходит, у Даши с мамой опять вёдра полные: «Поторапливайся!»

— И-го-го! — папа взбрыкивает ногами, как конь, хватает вёдра и, согнувшись, мчится во весь опор, а Даша с мамой хохочут до упаду.

«Вот уж пустосмешки, — непременно бы сказала баба Устя. — Чем смеяться, лучше бы картошку в земле не оставляли». В прошлом году с нею картошку копали, так каждую лунку, бывало, проверит баба Устя, и уж случись ей найти пять-шесть заваленных землёй картофелин — не оберёшься воркотни: «Подёнщики, пра слово, подёнщики, своего добра не жалеют…»

— Мама, гляди, к нам какой-то «газик» едет! — заметила Даша.

— Кто бы мог быть? — удивилась мама, разгибаясь.

В машине, рядом с шофёром, сидела женщина, боковое стекло кабины было опущено, и на ветру трепыхался конец газового малинового шарфа. «Газик» запрыгал по кочкам луговины и остановился у кромки огорода. Женщина в малиновом шарфе выскочила из кабины, вгляделась из-под руки в маму и Дашу и с криком «Наташенька!» побежала к ним, утопая высокими каблуками в рыхлой перекопанной земле. Глаза у мамы округлились, над бровью проступил шрамик.

— Фаечка! Родная моя! Да какими же судьбами!

Сёстры обнялись, расцеловались, и тут же тётя Фая, стоя, как цапля, попеременно то на одной, то на другой ноге, стала вытряхивать набившуюся в туфли землю.

— А вот и Павлик! — воскликнула мама: папа как раз вернулся с пустыми вёдрами.

Тётя Фая стала на обе ноги и протянула папе руку:

— Так вот кто у меня сестру украл.

— Никто её не крал, сама осталась, — буркнул папа, и уши у него побагровели.

— Ага! — Даше было досадно, что на неё до сих пор не обратили внимания. — Ага! Не зря Прошка гостей намывал, а то все на него «пустомойка, пустомойка».

— Племянница ты моя дорогая!

Руки у тёти Фаи были мягкие, как свежий калач. Перед глазами оглушённой, затисканной Даши болталось, как маятник, золотое сердечко медальона.

— Ну-ка дай я тебя получше разгляжу. — Тётя Фая отстранила Дашу и крепко надушенным платочком вытерла с её щёк следы губной помады. — Прямобровая, сероглазая, вся в нашу, губинскую, родню.

— А у вашей Али глаза голубые, — с облегчением вздохнула Даша: ей казалось, что даже изо рта у неё теперь идёт запах тёти Фаиных духов.

— С чего ты взяла, что голубые? А, на фото… Это дядя Сеня подголубил, вечно у него фантазии.

Загудел «газик».

— Погодите! — замахала руками тётя Фая и пояснила — Это геологи, от самой станции меня подвезли. Может, картошечки им… Они как раз о картошке мечтали, где бы купить.

— Ну конечно! — обрадовалась мама. — Даша, набрасывай в ведро клубни покрупней.

— Ладно, вы тут действуйте, — сказал папа, подхватывая чемодан, — а я к трансформаторам наведаюсь — время уже.

— Наташа, он у тебя всегда такой бука? — спросила тётя Фая. — Или не рад мне, а может, ему картошки жаль?

— Ну что ты, Фая… — лицо у мамы сделалось несчастным. — Да он просто очень стеснительный…

Картошки нагребли быстро.

— Значит, вы геологи, — приговаривала мама, — опрокидывая ведро в рюкзак. — А я когда-то геологом мечтала стать, даже два года проучилась.

— А потом? — спросил усатый геолог.

— Потом бить её некому было, — ответила за маму тётя Фая. — Поехала на целину со стройотрядом, да и осталась. На вокзале оркестр играет, я с букетом возле вагонов бегаю: «Где Наташа?» А мне: «Замуж вышла ваша Наташа, просила вещи прислать». Меня чуть инфаркт не хватил…

— Ну, из-за этого инфаркт… — засмеялся усатый и обратился к маме: — Сколько мы вам должны?

— Да вы что? — обиделась мама.

— Ну что ж, спасибо. — Геолог покрутил ус. — Тебя как зовут, девочка?

— Даша.

Геолог достал из машины плоскую коробочку:

— Держи на память!

В коробочке оказались разноцветные фломастеры. Даша давно о таких мечтала.

— А спасибо? — спросила мама. — У тебя что язык ниткой перевязан?

— У неё глаза говорят спасибо! — засмеялся усатый. — Вон как сияют… Ну, до свидания!

Между тем тётя Фая пыталась подружиться с Николкой. Она подняла его перед собой, но он упёрся коленками ей в грудь, выгнулся и так заверещал, что тётя Фая поспешно поставила его на землю.

— Ух ты, сам с воробья, а сердце с кошку.

А Николка, с перепугу наверное, вдруг стал подбирать клубни и бросать их в ведро.

— Наташа, они что у тебя, с пелёнок в земле возятся? — изумилась тётя Фая. — Гляди, какой работяга.

В тот день картошку больше не копали. Перепачканный шоколадом Николка возился с самосвалом, который привезла тётя Фая, а Даша вертелась перед зеркалом в розовом платье с оборками и бантами. Из-под пышных оборок выглядывали чёрные, сбитые за лето коленки, локти были остры и шершавы, но всё равно Даша очень себе нравилась в этом платье.

В соседней комнате, за столом у взрослых, было шумно и весело.

— Я ведь не просто к вам в гости приехала, — вдруг заявила тётя Фая, — я на разведку… Помнишь, Наташа, ты писала, что у вас в новый Дом культуры директор требуется?

Даша насторожилась, но разве даст Николка послушать? Такой грохот поднял со своим самосвалом. Бибикает, визжит от восторга.

— Николка, перестань!

— Ну и расшумелись вы тут.

— Я, что ли, шумлю?

Мама не стала слушать объяснений Даши и прикрыла дверь. Теперь доносились только обрывки разговора: «подъёмные… квартира с удобствами…»

— А ты всё перед зеркалом? — заглянула мама. — Давай-ка переоденься, кур покорми, да заодно и Курлышку.

— Это пёсика вашего так зовут? — спросила тётя Фая.

— Нет, его Лапик зовут, — пояснила Даша, — а Курлышка — журавль.

— Живой журавль? — ахнула тётя Фая. — Ну, чудеса тут у вас…

Тётя Фая пошла в гараж вместе с Дашей. Курлышка уже немного привыкал к хозяевам, но, увидев незнакомку, забился в угол и судорожно дёргал шеей.

— Алечка, если узнает, покою не даст: «Поедем скорей к тёте Наташе». Она же так животных любит. Кошка, собачка бездомная — всех в дом тащит…

В тот вечер тётя Фая только и восторгалась Курлышкой.

— Журавль в руках — не синица… Быть в вашем доме большому счастью. Ничего, Дашутка, я тут всё переверну, если переедем. Что у вас тут на отшибе за жизнь? Другие девочки в твоём возрасте только и знают в куклы играть… Я вас на главную усадьбу перетащу — помяни моё слово!

Тихо в доме. Так тихо, что слышно, как гудят трансформаторы под ясной луной. И в окна бьёт луна сквозь тюлевые шторы. Папа взял раскладушку и ушёл спать в дежурку; давно уж Николка угомонился, а тётя Фая с мамой всё шепчутся в спальне, и Даша угрелась возле них под тёплым верблюжьим одеялом. Снится или не снится Даше — горит костёр в степи, а вокруг него студенты пляшут, поют… Вот вышел к костру из темноты долговязый парень. В выцветшей гимнастёрке, в пыльных сапогах. Сел на траву, обхватил колени громадными, как лопаты, ручищами, смотрит на огонь и молчит. Подошла к парню девушка, боевая, весёлая, потянула его в круг танцевать.

«Как тебя зовут?»

«Павел».

«А я — Наташа… Ты местный?»

«И да, и нет…»

«Как это — и да, и нет? Где ты живёшь?»

«А мои хоромы в чистом поле, небом крыты, ветром огорожены…»

…Видится Даше закат в степи. Солнце уже коснулось земли, расплющилось и стало похоже на червонную юрту. Пламенеет ковыль на взгорках, и тёмные мачты-исполины шагают и шагают вдоль дороги, а рядом с ними идут двое: большеглазая курносая девушка с задорной чёлкой и высокий парень в выцветшей гимнастёрке.

«Долго ещё идти к твоим хоромам?»

«А мы уже пришли…»

Гудят на Сурочьем холме трансформаторы, а рядом — дом не дом, одни кирпичные стены без крыши, без окон, без дверей…

— Ты спишь, доча? — слышит Даша откуда-то издалека мамин голос. — Надо бы её в кроватку перенести…

— Лежи, не тревожься, — успокаивает тётя Фая. — Спит, и ладно. Ты рассказывай, рассказывай…

— И вот взялись мы, Фаечка, всем отрядом за эту стройку. Крышу покрыли, окна вставили, дверь навесили…

— А на крыше «ССО» написали… — сонно бормочет Даша. — Студенческий стройотряд… Я сплю, я сплю, мамочка…

— Ну, хитрая девчонка!.. И вот представляешь, Фая, кто-то из наших возьми и пошути: «Теперь сюда хозяйку надо…» А Павлик уныло так: «Да кто сюда пойдёт, на бугор Сурочий?» Я и брякнула в шутку: «Да хоть я пошла бы…»

— Хороши шуточки, — стонет тётя Фая. — Ох, Наташка, бить тебя некому было.

— Фаечка, если б ты видела… Поезд наш отходит, а Павлик следом на мотоцикле… Мчится вровень с нашим вагоном, по кочкам, по буеракам, того и гляди голову сломит. Девчонки все на меня: «Заморочила парня, убьётся, будешь знать». А тут полустанок — раздумывать некогда. Выпрыгнула я из вагона, упала, да лбом об рельс…

— Вот этот шрамик с тех пор?

— С тех пор, Фаечка. Так вот и осталась я здесь, на подстанции. А бураны в ту первую зиму были — ужас… Там изолятор лопнул, там провода оборвало. Ночь, полночь — выходим на линию, бредём по пояс в снегу. Весна пришла — изгородь надо ставить, оборудование налаживать, хоть какие-то деревья на первый случай посадить. Люди уже десятилетие целины отметили, а для нас с Павликом целина ещё только началась. Бывало, так заработаемся, что и ужин варить неохота. «А, ужин не нужен, был бы обед…» Сядем на крылечке. Звёзды вокруг куполом до самой земли, и будто мы одни в целом мире…

А вот уже когда на свет Даша появилась, тут мы хлебнули… Привёз Павлик меня с дочкой домой и говорит: «Наташа, ты только не пугайся, я корову купил». — «А чего мне пугаться? Где она?» — «Да вон в степи бегает, второй день поймать не могу». Я с крыльца смотрю — далеко в степи видно: корова рыжая пасётся. Павлик стал к ней подбираться, а она как взбрыкнёт и от него галопом… Кое-как поймал, на рога верёвку надел — приводит домой. А доить-то ни он, ни я не умеем… Хлебнули мы горя на первых порах, оба к хозяйству непривычные, и помочь некому. Спасибо, свекровушка вскоре подъехала и давай нас костерить: «Пустодомы безалаберные! Как вы до сих пор ещё дитё не уморили… Проси, Павлуша, трактор в совхозе, паши огород! Сарай для коровы строй! Цыплят инкубаторских люди выписывают, а вам, что ль, не надо?» Так вот и обзавелись мы, Фаечка, всем этим хозяйством…

Тётя Фая неожиданно всхлипывает:

— Наташа, Наташенька, бедная моя сестричка… Если б ты один только лоб себе разбила…

— А что ещё разбила? — с любопытством спрашивает Даша.

— Ну, всё тебе надо… — сердится мать. — Чу, петух прокричал. Сейчас же топай в свою кровать!

Приходится подчиниться. Краем уха Даша ещё слышит тёти Фаины причитания: «Молчун, бука, ему только на отшибе и жить, а ты-то совсем другая…»

Даша закрывает глаза, а когда вновь открывает — на дворе уже светит не луна, а солнце.

 

Айдосов конь

На большой перемене ребята по очереди просили у Даши фломастеры порисовать. Только Айдос хмурый сидел и ни на что не обращал внимания.

После того как мальчишки забросили мяч на крышу, Галя приказала Даше и Сауле: «С Тарасом и Айдосом не разговаривать, понятно?» Неожиданно для себя Даша вдруг нарушила этот запрет.

— Хочешь порисовать? — спросила она Айдоса и протянула ему фломастеры.

Айдос удивлённо поднял на неё глаза.

— Что он там нарисует! — не выдержала Галя. — Дай сюда, я розочку не закончила.

— Что-нибудь нарисую, — сказал Айдос и взял фломастеры.

Минут через пять на бумаге, разметав огненную гриву, раздувая ноздри, летел сказочный конь. Копыта едва касались зелёной травы, а трава гнулась и трепетала, как от сильного ветра.

— Можно, я этого коня себе возьму? — спросила Даша. — Тебе не жалко?

Айдос пожал плечами:

— Нисколечко.

Прозвенел звонок, и Даша села на место. Надув губы, Галя отвернулась от нее.

— Ну как ваш журавль поживает, Даша? — неожиданно спросила Анна Матвеевна.

— Поправляется помаленьку.

— Вот и хорошо. Скоро на экскурсию поедем: сначала на зерноток, потом на молочную ферму, потом на подстанцию. Тогда и журавля посмотрим.

Тётя Фая погостила несколько дней и уехала. Дом опустел, как бывало после отъезда бабы Усти. Придя из школы, Даша сиротливо слонялась по комнатам: «Правду говорит тётя Фая — живём на отшибе, скука такая».

— Даша, садись, быстрей делай уроки, а потом картошку будем перебирать, — сказала мама.

Из учебника арифметики выпал листок. Айдосов конь! И как Даша про него забыла…

— Дай мне кнопок, — попросила она маму. — Я коня к стенке над столом прикреплю.

— Ещё не хватало стенки портить, — возразила мама. — Если уроки сделала, бери совок, веник да полезай в подполье. Надо место для картошки приготовить.

Подполье было глубокое и просторное, как комната. Здесь стоял прохладный земляной дух. От бочек с солёными огурцами и помидорами тянуло запахом укропа, чеснока, хрена.

— Я крышку захлопну, — сказала мама. — Крикнешь, когда закончишь, а то Николка так и норовит в люк завалиться.

Грохнула крышка люка, и сразу стало тихо, лишь наверху слышался дробный топоток Николки. Подполье было разгорожено досками: отсек для свёклы, отсек для моркови, три отсека для картошки — крупной на еду, средней на семена и совсем мелкой и резаной на корм домашней живности. Даша представила, сколько времени придётся сортировать ту картошку, что под навесом, и ей стало тоскливо. Ссыпать бы всё разом — чего там, потом разобрались бы. Но порядок есть порядок, и его тоже установила баба Устя. Под ногами шнырял Прошка — он свободно входил и выходил через отдушину в фундаменте, сквозь которую просачивался слабый свет. Мышей Прошка давно всех переловил, но, видно, надеялся, что хоть Даша какую-нибудь вспугнёт. Мышей не было, только бледные ростки забытых прошлогодних картофелин тянулись в сторону отдушины. Прошка потёрся об ноги Даши и заскучал о дневном мире, где летают бабочки и можно сцапать зазевавшегося воробья.

— Прошка, не уходи, мне скучно, — попросила Даша, но кота и след простыл.

Сверху с половиц свисала пыльная косматая паутина, по углам прятались жутковатые тени. Скорее бы выбраться отсюда! Наконец всё было чисто выметено и сор в ведро сложен.

— Мама, открой! — крикнула Даша.

Молчание.

— Мама, открой, пожалуйста!

Забыла она про неё, что ли? Под лесенкой стояла бочка с засохшей извёсткой. Даша выдернула из неё палку и застучала в половицу. Крышка люка отворилась.

— Стучу, стучу, — обиженно говорила Даша, вылезая, — а ты не слышишь.

— Дашенька, прости меня, — сказала мама. — Я тут с Николкой… Он ведь напрокудил, коня твоего порвал.

— Ну вот, так я и знала! Так и знала! — повторяла сквозь слёзы Даша. — Хотела же я его на стенку повесить, Николка бы не достал.

— Там и конь-то был… — утешала мама. — Папа тебе в десять раз лучше нарисует.

— Хоть в десять, хоть в сто, хоть в тысячу — всё равно такого не будет…

— Ну ладно, Дашенька, не сердись. Папа ждёт. Пойдём картошку перебирать.

— Надоела мне ваша картошка!.. Только и знай — работай: Николку нянчи, корову дой!

Тут Даша поперхнулась, увидев, как изменилось лицо у мамы. Рыжуху ведь она всего один раз и доила, и то самовольно. Чего же попрекать-то? Но что-то нашло на Дашу, и она продолжала:

— Другие девочки играют, а я всё работай да работай… — Она сама не замечала, что говорит в точности словами тёти Фаи.

— Вон Аля, и в Ленинграде была, и в Сочи, а я так здесь всю жизнь…

— Так вот ты как, — сказала мама. — Ладно, как-нибудь без тебя обойдёмся. Вот тебе двадцать копеек, в кино сходи…

— Сегодня нет кино, сегодня понедельник, кино вчера было.

— Ну дома поиграй. Книжку почитай. Отдохни, дочка…

Мама взяла Николку и вышла во двор. Даша посидела немного, потом приподняла уголок занавески. Николка таскал за верёвочку игрушечный самосвал с песком, а мама сидела на перевёрнутом ящике возле громадной кучи картофеля. Подошёл папа с вёдрами, что-то спросил у мамы — наверно, где Даша, — и мама ответила, после чего лицо у папы стало невесёлым. Он принёс ещё один ящик и сел рядом с мамой. «Ну и ладно, ну и пусть… — растравляла себя Даша. — Стенку ей было портить жалко, а родную дочку не жаль. Только Николушку своего любит…»

Даша уложила в портфель учебники и тетради на завтра; подумала и вытащила из-под кровати коробку с куклами — давно она в них не играла. Платья бы им постирать надо, вон как запачкались… Но тут Даша представила, как она будет развешивать куклины платья во дворе на верёвке, на глазах у папы и мамы, и ей расхотелось стирать. Села рисовать — какие-то рожи получаются. И книжка неинтересная попалась.

Даша взглянула в окно. Картофельная куча не убывала. «Этак они без меня долго провозятся». Куклы отправились обратно в коробку, а Даша надела старую курточку и вышла. Папа и мама так были заняты переборкой картофеля, что даже не заметили, как она подошла.

— Смотри, ты вон гнилую картошку в ведро бросил, — громко сказала Даша папе.

— Неужели? — удивился он. — И правда…

— Вёдра полные, неси, — скомандовала Даша и, когда папа поднялся, уселась вместо него на ящик…

Снова всё пошло своим чередом: папа носил вёдра с картошкой теперь уже в подполье, а мама и Даша перебирали. С полчаса они молчали, потом Даша вспомнила:

— У нас скоро экскурсия будет сюда, на подстанцию.

— Да что ты! — ахнула мама. — Весь класс приедет? И Анна Матвеевна?

— Конечно. И вы с папой всё-всё покажете и расскажете.

— Что всё-всё? — подошёл папа, и Даше пришлось теперь ему объяснять насчёт экскурсии.

— Про электричество… Про трансформаторы… Про изоляторы…

— Погоди, не так быстро. Трансформаторы-изоляторы. Да они разве поймут?

— Ты, папа, не знаешь, у нас мальчишки ещё как техникой интересуются! Вот, например, Айдос Ахметов.

— Интересуются! — усмехнулась мама. — Вчера пришла в магазин, а продавщица говорит: «Знаете, кто изоляторы на столбах из рогаток бьёт? Бахтюк Тарас и Ахметов Айдос. Такие хулиганы…»

— Неправда! — возмутилась Даша. — Это всё Галя Сивцова сплетню распускает, а продавщица — её родная тётя!

— Ладно, — почесал в затылке папа. — Раз уж экскурсия — куда денешься. Там посмотрим, по ходу дела.

 

Тигр в железной будке

Автобус задерживался. Анна Матвеевна пошла в учительскую, чтобы позвонить в совхозный гараж, а ребята стояли во дворе и смотрели, как работает башенный кран на стройке новой школы. Тарас и Айдос пытались подобраться к крану поближе, но прораб их прогнал:

— Свалится кирпич на голову — потом отвечай за вас.

— Едет! — закричала Сауле, увидев автобус. — Девочки, побежали звать Анну Матвеевну, а то она всё ещё в гараж звонит, наверно…

Автобус был работяга, потрёпанный, прокалённый на степных дорогах. Возил он доярок на пастбище, на утреннюю и вечернюю дойку, механизаторов на полевые станы, возил старшеклассников в поле помогать взрослым, а вот сейчас на нём должен был ехать на экскурсию третий «А». Сиденья и пол были ещё влажные — видно, водитель ездил на водохранилище помыть машину, потому и задержался.

Галя, как будто и не дулась никогда, уселась рядом с Дашей.

— Как у меня горло болит! — пожаловалась она. — А всё эта Клава… Пошли мы с ней вчера в кино, а там Лёша Зырянов. Билеты нам купил, мороженым угостил. А Клава мороженое-то не ест. Она вообще ничего молочного в рот не берёт, её малюсенькую коровьим молоком перекормили. Мне за неё приходится мороженое есть… Совсем голос сел, даже петь не могу.

На току почти не было людей, только несколько женщин с лопатами охорашивали кучи пшеницы, следили, чтобы зерно не топтали зря, подметали, если где просыплется. Всё остальное делали машины. А воробьёв здесь было — тучи. То на провода усядутся, так облепят, что кажется, вот-вот провода оборвутся, то с шумом слетят на зерно.

— Кыш! Кыш! — закричали ребята, а Тарас Бахтюк пожалел:

— Вот бы сюда рогатку, — и прикусил язык, испугавшись, что услышит Анна Матвеевна.

— Вы думаете, они пшеницу клюют? — сказал заведующий током. — Они жучков-червячков всяких из зерна выбирают. Те наверх из кучи карабкаются, а воробьишки тут их и хватают.

— А ты сразу — «рогатку», — упрекнула Тараса Сауле.

Один за другим уходили с тока на элеватор грузовики с зерном. Автобус некоторое время ехал за одной такой машиной, а потом свернул к молочной ферме. Здесь тоже всё делалось будто по щучьему велению. Ребятам показали круглый зал, где доили коров, высокий и светлый. Загонять коров сюда не надо было — они сами бежали по первому сигналу и вставали в очередь на дойку. Каждая бурёнка знала: стоит ей попасть в доильный станок — и корытце перед ней наполнится вкусным пойлом-болтушкой.

— Наши девочки не хуже лётчиков, — говорила пожилая доярка, — знай себе кнопки нажимают, даже молоко от коровы само в холодильные чаны по трубам течёт… Намного жить нам стало легче, как электричество пришло.

— Вот мы сейчас и посмотрим, откуда оно идёт, — сказала Анна Матвеевна.

Круглобокие облака чинной чередой брели по синему небу. Теперь автобус мчался привычной Дашиной дорогой, и впереди уже вырастали мачты подстанции.

Лапик, заблаговременно посаженный на цепь, встретил автобус яростным лаем.

— Проходите, пожалуйста, — встретила Дашина мама гостей у калитки. На ней была нарядная вязаная кофточка, и Даша заметила, что мама даже волосы успела подзавить и уложить в красивую причёску.

— Ой, какой у тебя, Даша, братик! — Сауле схватила Николку под мышки и закружила вокруг себя.

И другие девочки тоже бросились к нему. Николка перепугался. Он никогда не видел на подстанции столько людей. Уткнулся маме в колени и позорно заревел.

— Ну чего ты, глупенький? Это же Дашины подружки. — Но багровый серпик над маминой бровью выдавал, что и она волнуется.

Лапик совсем изнемог, и вместо «гав-гав» у него уже получалось «ах-х, ах-х».

— На Лапика внимания не обращайте, — успокаивала ребят Даша. — Он только лает по-страшному, а никогда ещё никого в жизни не укусил. К нам маленькая собачка из села забежала, выгнала его из будки и жила недели две, ела из его плошки. Он лишь после неё к еде притрагивался и под дождём мок, всё терпел. А когда она убежала, так скулил, так тосковал…

— Ну да, скучно ему здесь, — Галя с любопытством оглядывала двор. — А где тот журавль, который тебя клюнул?

— В гараже.

Галя рассмеялась:

— В гараже, как будто машина!

Ребята облепили окошко гаража, но Курлышка спрятался за грузовик, и только длинные ноги его виднелись между задними и передними колёсами.

— Лапы как у курицы, — разочаровалась Галя.

Мама, оказывается, пирожков успела нажарить и, пока папа всё показывал и рассказывал, угощала ребят:

— Кушайте, пожалуйста…

— Папа, а помнишь, когда я была маленькая, ты мне про тигра сочинял, будто он в трансформаторной будке сидит.

— А что, — подхватил папа, — с этим тигром шутки плохи, даже если он в утюге или в лампочке. Так цапнуть может, только держись!

— А меня цапал тигр, — сказала Сауле. — Я ещё маленькая была, в розетку пальчики сунула… Ой, как я напугалась тогда…

— А я мокрой рукой пылесос выключил…

— А я… — У всех оказалось, что рассказать.

— «Высокое напряжение», — прочитала Сауле надпись на ограде.

Ребята, прищурясь, смотрели на провода, отходящие от трансформаторов, словно хотели увидеть бегущих по ним огненных тигров.

— А этот провод куда? А этот? — спрашивали Павла Ефимовича.

— Этот — в Тополиный, этот — в Опытное хозяйство, а этот — на Птицефабрику.

И, мысленно проследив путь проводов, ребята представили, как растут на току пшеничные горы, как текут по трубам на ферме молочные реки, увидели и кран-великан, который работал на стройке новой школы, и светящиеся экраны телевизоров.

— Как у вас тут всё здорово, какой у тебя папа хороший, — вполголоса сказала Сауле, и другие ребята посмотрели на Дашу, будто в первый раз её увидели.

А Даша не знала, как и вести себя: она гордилась папой, радовалась за него и в то же время неловко ей было — вдруг подумают, что она зазнаётся.

Би-у-у… Это Даша попросила папу «понарошку» включить аварийный сигнал.

— И часто у вас так воет? — спросила Галя.

— Да не очень.

— Страшно, как на войне… А вот что мне нравится — это соседей у вас нет. Никто через забор не дразнится.

Чудачка эта Галя, нашла чему завидовать. Даше так хотелось, чтоб соседи были, она ведь всю жизнь без соседей жила.

 

Айдос уезжает

Кончилась золотая осень, началась мокрая. Дорогу развезло, и теперь папа чаще отвозил Дашу в школу и заезжал за нею. В субботу, прежде чем ехать домой, они завернули в магазин, купили масла, круп, сахару, три булки хлеба, несколько баночек сгущённого молока: Рыжуха-то совсем перестала доиться, телёнка ждала. Сумку с продуктами папа поставил в коляску к ногам Даши, а потом велел ей надеть стёганый ватник: в селе было потише, а в степи ветер так и пронизывал.

— Похоже, отъездили мы с тобой на «Урале» до весны, — сказал папа. — Теперь определим его в гараж, пусть отдыхает.

— Папа, — спохватилась Даша, — а соли-то мы и не взяли. Мама просила, капусту же завтра солить.

— И в самом деле! — хлопнул себя по лбу отец. — Посиди, я сейчас.

— Развесную покупай, в пачках не бери!

Появилась группа девочек, Дашиных одноклассниц.

Они всё ещё брели из школы, хотя вышли с Дашей в одно время: остановятся, поговорят о чём-то, размахивая руками, дальше пойдут… Галя попрощалась с девочками и подбежала к Даше. Ей не надо было дальше идти, она жила возле магазина.

— Дай, пожалуйста, каску примерить! — попросила Галя.

Каска была красная с белыми пятнышками, как у божьей коровки. Галя повертелась перед зеркальцем, зачем-то показала язык.

— А у Лёши Зырянова на мотоцикле тоже такое зеркальце. Только у него «Юпитер». Он нас с Клавой катал и ещё покатает… Да, а ты знаешь, что Айдос уезжает?

— Как уезжает?

— А вот так. Пришла в школу Алтынай и говорит Анне Матвеевне: «Дайте Айдосовы документы».

Так, значит, Алтынай всё-таки отправляет брата, значит, не сдержала своего слова… И тут Даша увидела на другой стороне улицы Алтынай и Айдоса. Она сбросила ватник и выскочила из коляски, оставив Галю с раскрытым на полуслове ртом.

— Айдос! — окликнула Даша. — Погоди!

С Алтынай Даше даже здороваться не хотелось, но та остановилась и тоже её ждала.

— А, Даша, здравствуй. Вот видишь, уезжаем мы с Айдосом.

— Как? Вы вдвоём уезжаете? — оторопела Даша.

— Втроём. С маленьким. К дяде в аул Аксуат. Школа там есть, Айдос учиться будет, и мне трактор дают. Старой марки, не такой, как здесь, но что поделаешь…

Алтынай зябко куталась в серую пуховую шаль, и улыбка у неё была вымученная, жалобная.

— Вы тут поговорите с Айдосом, а я в магазин зайду.

Берёзовые листья качались в лужицах, как грустные кораблики, отплывающие неизвестно куда.

Айдос молчал, глядя исподлобья на Дашу.

— Когда вы уезжаете?

— Завтра.

— Погоди… — Даша побежала к мотоциклу и, стараясь не глядеть на Галю, достала из портфеля коробку с фломастерами.

— Неужели подаришь? — испугалась Галя. — С ума сошла! А чем мы будем рисовать?

Айдос спрятал руки в карманы, мотал головой.

— Не надо. Не возьму.

Но Даша сунула коробку ему под мышку и убежала. Гали уже не было, а папа заводил мотор.

— Молодец, что про соль напомнила. Я и позабыл, пришлось бы ещё раз ехать.

Даше вдруг захотелось плакать. Она задрала голову и часто-часто задышала носом.

Курлышка теперь жил в тёплой мастерской: журавли ведь не любят холодов, не зря они улетают на зиму в Индию. Журавлёнок уже не шарахался, когда к нему входили, понемногу привыкал к людям. Стоя на одной ноге, он терпеливо ждал, пока Даша сделает уборку, сменит воду в плошке. Потом подошёл к корытцу и стал неторопливо клевать мочёный хлеб.

— Курлышка, Курлышка, — сказала Даша, — Айдос-то уезжает… Ну, что же ты молчишь, Курлышка?

Вытянув шею, журавлёнок смотрел в окно. Там меж дождевых капель всё чаще пролетали незнакомые ему большие белые мухи…

 

Семь погод на дворе

Даша катала Николку на санках и жалела, что снегу ещё мало — чуть-чуть землю прикрыл, — санки подпрыгивали на мёрзлых комьях земли. Но к вечеру наползли тучи и повалили густые хлопья.

Утром Даша вышла на крыльцо и ничего не узнала. На дом, на сарай, на столбы зима нахлобучила голубоватые снежные шапки. Провода стали белые, толстые, пушистые. От крыльца к трансформаторам была прочищена тропа. Даша ступила на неё, и снег оказался ей выше пояса. Папа и мама обметали трансформаторы, очищали площадку. Даша знала: нельзя, чтобы на трансформаторах и возле них оставался снег. Если начнётся оттепель и потечёт вода, может выйти из строя всё оборудование. Вот почему Дашины родители почти не спали в эту ночь.

— Ты уж, Дашутка, там сама позавтракай, — сказала мама. — Чайник я вскипятила, вареники вчерашние разогрей.

До школы Даша в то утро добиралась в кабине трактора с бульдозером, который проложил дорогу до подстанции.

— Наделал делов этот снегопад, — говорил бульдозерист. — С трёх ночи дороги к фермам расчищаем. Ну ничего, зато для будущего урожая полезно.

На поля уже двигались тракторы — прокладывать борозды, насыпать снежные валы. Весной талая вода не сбежит просто так, в овраги, а впитается в землю, вспоит пшеничные тучные колосья. «Где-то, наверно, и тётя Алтынай сейчас выводит свой трактор, — подумала Даша. — Как-то им с Айдосом живётся на новом месте?..»

Место Айдоса за партой у окна оставалось пустым, а сегодня не пришёл и Тарас — видимо, заболел.

— Давай сядем у окна, — предложила Галя.

— Надо у Анны Матвеевны спроситься.

— А зачем? Она, конечно, скажет «нельзя», а так, может, и не заметит.

И Даша согласилась. Она села с левой стороны, где сидел Айдос, машинально пошарила рукой в парте, прежде чем положить туда свои книги. И вдруг пальцы нащупали бумажку, свёрнутую в тонкую трубочку. Что там такое? Даша развернула листок. «Я уезжаю, до свиданья».

— Что там? — заинтересовалась Галя.

— Да так, просто бумажка.

Кому же писал Айдос? Наверно, тому, кто сядет вместо него за эту парту. Он же не мог представить, что сядет именно Даша. И всё-таки ей хотелось думать, что эти грустные слова обращены к ней: «Я уезжаю, до свиданья».

Анна Матвеевна, конечно, сразу же заметила, что девочки сели у окна, но не стала их ругать: пусть уж посидят, если им так хочется. Однако на втором уроке учительница обратила внимание, что Даша смотрит не на доску, а в окно.

— Что ты там увидела, Даша?

— Я? Ничего… Сосульки, провода…

Ребята засмеялись.

— Не отвлекайся! — строго сказала Анна Матвеевна. — А то придётся вам с Галей пересесть на своё место.

А за окном творилось вот что. Солнце растапливало снег, холодный ветер тут же студил талые капли, и сосульки становились заметно длиннее и толще. И на проводах снег тоже уплотнялся, покрывался ледяной коркой. Очень плохо, когда провода обмерзают: подержат-подержат на себе ледяную тяжесть, а потом устанут и начнут обрываться.

На последнем уроке, перед самым звонком, Даша увидела, что возле школьной ограды остановился знакомый грузовик — это, папа за ней приехал.

— Мама там тебя ждёт не дождётся, — озабоченно говорил папа, крутя баранку. — На линии неспокойно, на подстанции дел невпроворот, а тут ещё Николка что сегодня учудил…

— Что такое? — встревожилась Даша.

— Самосвал у него под шкаф закатился, он и засунул туда голову, а вытащить не может, застряла голова-то. Хорошо, я ещё во дворе был, а ведь чуть по вызову не уехал. Мама выскочила на крыльцо: «Ой, Николка! Ой, Николка!» А больше и не выговорит ничего. Забегаю в дом — слышу, пищит где-то, а где — не пойму.

— Ну Николка! Ну озорник! — ахала Даша.

Взбегая на крыльцо, Даша провела рукой по перилам, они тоже покрылись ледяной корочкой. Дверь открылась с трудом — примёрзла. Мама была в диспетчерской, возле рации, а на коленях у неё примостился Николка с распухшим носом.

— Боюсь от себя отпустить. Опять куда-нибудь голову сунет.

— Теперь долго не сунет, — успокоил папа. — С кем говорила?

— С электриком Птицефабрики. У них снег с дождём и ветер с севера. Лёд на проводах всё намерзает, говорит, уже по килограмму на метр примерно будет…

— Да, худо дело, особенно если ветер усилится. Такая пляска пойдёт…

Даша представила опоры в заснеженной степи. Провода обвисли под немыслимой ледяной тяжестью. Налетает ветер — провода начинают раскачиваться, извиваться, и пошла недобрая пляска. Гул стоит в степи — пляшут, пляшут провода, всё сильней, всё неистовей… Чу, треск раздался, посыпались на снег голубые искры. Оборвался провод. А там, где только что сверкал огнями большой посёлок, стало темным-темно. Погасли электрические лампочки и экраны телевизоров, замерли моторы, качавшие воду, остановились станки в мастерских. Не греют больше цыплят огромные наседки-рефлекторы, а самое страшное — могут задохнуться те цыплята, что ещё не вывелись. Сотни тысяч яиц в инкубаторе, шуточное ли дело? Тока нет — жизни нет…

— Придётся мне съездить на Птицефабрику, — озабоченно говорил папа. — Пока светло, надо людей мобилизовать, лёд с проводов обкалывать.

— Поезжай, Павлик. — Голос у мамы был тихий, усталый. — Мы уж тут как-нибудь справимся. Главное, теперь Даша дома, я за Николку спокойна.

Вечером Николка запросился спать раньше, чем обычно. Даша уложила его в постель и стала напевать, как, бывало, баба Устя:

Николка, засыпая, всхлипнул несколько раз. Может, почудилось ему, что опять у него голова под шкафом и он не может ее вытащить.

— Спи, Николка, я здесь… «Пришёл к нам сон…»

Когда Николка ровно засопел, Даша на цыпочках вышла из детской. Папа всё ещё не вернулся с линии, мама была возле трансформаторов. Там, на столбе, горел фонарь. Что-то мельтешило в конусе света: не то изморозь, не то мелкие снежинки, а на снегу раскачивались тени проводов, и казалось, сама земля качается вместе с ними.

— Семь погод на дворе, — сказала мама, входя в дом. — Такая круговерть, не разбери-пойми, а на проводах наледь всё больше.

Мама прошла на кухню, налила в таз воды, сунула туда руки.

— Ох, рученьки мои, как вы на ветру полопались…

Даша разогревала ужин, кипятила чай. Вернулся папа.

Одежда у него, как панцирем, была покрыта ледяной коркой, льдинки были на бровях и на волосах, выбившихся из-под шапки.

— Обрыв за обрывом! — кричал папа в телефонную трубку, одновременно стаскивая с ноги оттаявший сапог. — Обледеневают, на глазах обледеневают… Прошу выслать ремонтную бригаду!

Не успели поужинать — аварийный сигнал: би-у-у…

Это самый дальний совхоз остался без света.

— Я уже в тихом отчаянии, — сказала мама, прислушиваясь, как папа кричит по рации:

— Да, да! Выезжаю! Людей собирайте! Людей! Лёд обкалывать!

За стол он уже не сел, чай допивал стоя, а мама готовила для него сухую одежду, доставала из кладовки другие сапоги.

— Неужели обязательно тебе? Там же свой электрик есть.

— Да он без году неделя работает, Наташа. Надо помочь парню.

Гудели провода за окном, свистело в трубе, а Даша, лёжа в постели, представляла, как бредёт папа по глубокому снегу, и ветер словно упирается ладонями ему в грудь, толкает назад, и глазам больно, а стоит их прикрыть — смерзаются ресницы… Но папа не отступает. Если не победит он мороз и вьюгу, всем будет плохо. Тока нет — жизни нет…

Когда вернулся папа, Даша уже спала. А утром, ещё было темно, залаял Лапик, заскрипел снег под сапогами, послышались мужские голоса.

— Вставайте! — закричала Даша спящим родителям. — Бригада приехала!

Несколько дней бригада электромонтёров наводила порядок на линии, лёд скалывали, натягивали обвисшие провода. Кое-где даже столбы упали, не выдержав ледяной тяжести, — приходилось их заменять.

Дом Баюковых превратился в бивуак. Накурено, натоптано. Папа работал вместе с бригадой, мама дежурила возле трансформаторов, варила еду для монтёров, сушила их мокрую одежду… Даша как могла ей помогала. Николка живо освоился с монтёрами и охотно шёл на руки к любому.

— Эй, мужик! — подбрасывал его к потолку весёлый рыжий парень. — Скажи — «трансформатор»!

— Ата-ата, — лепетал Николка.

Наконец бригада уехала, а Николка заболел. Двери-то часто открывались, он под ногами вертелся, вот и простыл.

Мама ставила ему горчичники, отпаивала травами, что баба Устя впрок наготовила: мятой, ромашкой, зверобоем, шиповник заваривала. Баба Устя… Неужели не чует твоё сердце, как Николка в жару мечется?

Однажды папа вернулся с почты, молча бросил на стол письмо.

— От бабы Усти? — обрадовалась Даша.

— Нет.

— От тёти Фаи? Едут? Папа, правда они к нам едут?

Мама схватила письмо, пробежала его глазами…

— Фаечка! Родненькая! Да неужели правда? Наконец-то!

В тот вечер только и разговору у Даши с мамой было, как приедут тётя Фая, дядя Сеня и Аля. Это ж такое счастье — родные поблизости…

— Случись такая беда, как нынче, — говорила мама, — да я Николку сразу к ним. И тебе тогда не обязательно каждый день такую дорогу делать. Живи себе у них в Тополином всю неделю, а на воскресенье домой…

— Главное, у меня теперь старшая сестра будет, — мечтала Даша. — А дядя Сеня? Он хороший?

— Золотой человек! — убеждённо говорила мама. — А уж Фаю как любит! Всё возле неё — Фаечка, Фаечка… С чудинкой, правда, так на то он и артист.

То ли бабы Устины травы помогли, то ли передалась Николке общая семейная радость, но наутро и ему стало лучше. Проснулся весёленький, с ясными глазами и запросил есть.

 

Родня приехала

Степь лежала под толстым белым одеялом. Спали под этим одеялом живые корешки одуванчиков и сочные луковицы тюльпанов, дожидались весны горькие семена полыни и «паучьи ножки» овсюга-оборотня. Дремали в норах добродушные сурки, в промёрзших озерцах недвижно цепенели лягушки. А по сверкающим снегам вышагивали мачты-великаны. Взбирались на взгорки, спускались в лощины, и если прислушаться, казалось, можно было услышать их перекличку: «Идёшь?» — «Иду-у-у…» — «Несёшь?» — «Несу-у…» Гудят провода под холодным зимним солнцем, несут людям тепло, силу и свет.

Дорогу так укатали, что, разбежавшись, можно было долго ехать на обледеневших подошвах валенок. Даше стало жарко, она даже пальто расстегнула. Домой не заметила, как добежала. Схватила веник у крыльца, обмести валенки, и вдруг услыхала: кто-то тихо смеётся за углом дома и с Лапиком разговаривает:

— Лапик, ну Лапик же… Потерпи ещё маленько, дружок…

Даша обогнула дом. На солнышке, на завалинке, важно разлёгся Лапик, а над ним склонилась незнакомая девчонка, высокая, в коричневой шубке с капюшоном. Нисколько не боясь, девчонка теребила косматую собачью шерсть, и Лапику явно это нравилось. Даша стояла раскрыв рот и постепенно догадываясь, что девчонка в капюшоне и есть двоюродная сестра Аля, которую она так ждала…

Первым заметил Дашу Лапик. Он пополз по завалинке, повизгивая, словно извиняясь, что не встретил её, как обычно, да к тому же позволил незнакомой девчонке так с собой обращаться.

Тут и Аля увидела Дашу.

— Наконец-то! — воскликнула она, шутливо присев и разведя руками. — А я тебя жду-жду. Уже все репьи у Лапика повыбирала. Только вот здесь, на шее, не могу никак, шерсть свалялась…

Заснеженные ветви приземистых северных яблонь, синее небо, яркое солнце — всё это искрилось, лучилось, ослепляло… И так же ослепительно лучисты были Алины глаза, не то серые, не то и вправду голубые.

— Ты что молчишь? Ты знаешь, кто я?

— Знаю… Аля… А вы когда приехали?

— Утром…

— А на чём?

— На палочке верхом! — рассмеялась Аля и обняла Дашу. — Сначала мы ехали на поезде, ясно? Потом автобусом до райцентра. А к вам на попутной машине.

Вот так… Ждали-ждали телеграмму, встречать на станцию собирались, а они взяли и приехали — просто так…

— Будь добра, — сказала Аля, — принеси ножницы, надо же Лапика окончательно в порядок привести. Только маме моей не говори ничего, она не любит, когда я с собаками вожусь.

Но тётя Фая всё равно догадалась.

— Алю-то видела? — спросила тётя Фая, целуя Дашу.

— Там… Во дворе…

— Небось уже с собакой возится?

— Не-е-е, — покраснела Даша. — Мама, дай ножницы.

— Зачем?

— Лапику репьи выстричь.

— Ну конечно, Алина затея! — всплеснула руками тётя Фая.

К обеду подъехали и папа с дядей Сеней.

— Полный порядок, — дядя Сеня разматывал длинный шарф с красными и чёрными разводами. — С завтрашнего дня приступаю к работе.

Дядя Сеня говорил и тут же изображал в лицах, как обрадовался ему директор совхоза, как долго жал руку, а потом усадил в мягкое кресло и пригласил к себе в кабинет парторга и комсорга: «Вот, товарищи, новый директор Дома культуры, прошу любить и жаловать».

Рассказывая, дядя Сеня то и дело встряхивал длинными, на прямой пробор, седоватыми волосами, худая шея торчала из ворота свитера; ворот был неподвижен, а шея вертелась, не задевая его, как на шарнирах. Дядя Сеня тут же взялся помогать маме, приговаривая:

— Сейчас мы бутылочки откупорим. Вот так… Селёдочку очистим, лучок нарежем, колечками, вот так…

— Беспокойная душа, — говорила, позёвывая, тётя Фая. — В поезде так сладко дремлется, а он: «Не спите, смотрите на природу». А на что смотреть? «Вон ворона полетела… Вон лошадка бежит…» Совсем затормошил. А с квартирой-то как, Сенечка?

— Идеально! Вот сдадут новый дом со всеми удобствами… Селёдочку постным маслицем польём…

— Да когда сдадут-то?

— Ну… к весне обещают.

— Надо, чтоб точно… А то ведь как бывает — манят «козочка, козочка», а приманят — волк тебя ешь…

— Директор «Тополиного» слов на ветер не бросает, — возразил молчавший до сих пор Павел Ефимович. — Он, прежде чем вас пригласить, дотошно у меня выспросил: что за человек, откуда, можно ли положиться. Откровенно говоря, с культурой у нас тут слабовато. Приезжал тут один, вроде и не забулдыга, в шляпе… Авансов набрал на костюмы для самодеятельности — и поминай как звали. Потом через милицию разыскивали…

— Нашли? — спросила тётя Фая.

— Нашли. Да толку что? Денежки тю-тю, сейчас где-то срок отбывает. А я как-то в Доме культуры электрическое хозяйство проверял, так обратил внимание… Чего только уже не накупили: рояль, духовые инструменты, балалайки, гитары, и всё без дела пылится. Кино гонят — вот и вся недолга. — Папа разговорился на удивление. Похоже, дядя Сеня ему понравился.

— Ну, Сеня такое колесо раскрутит, — заверила тётя Фая. — Вот увидите. Значит, пока не будет квартиры, мы у вас поживём. Не возражаете?

— Фаечка! — мама даже задохнулась. — Родненькие вы наши… Уж так мы вам рады-радёшеньки…

Николка ёрзал на коленях то у мамы, то у тёти Фаи, всё тащил с тарелок, бросал Прошке под стол, наконец, стукнул вилкой по дяди Сениной рюмке и разбил её.

— Да уймёшься ты, непоседа? — крикнула мама. — Даша, займи его чем-нибудь. А ты, Алечка, сиди, сиди за столом — ты у нас гостья. Покушай хорошенько с дороги…

Даша нехотя вылезла из-за стола, села с Николкой на диван и стала лепить для него из пластилина разные фигурки, прислушиваясь к разговору взрослых.

— Воздух у вас тут, пьёшь — не напьёшься! — говорила тётя Фая. — А мы рядом с асфальтовым заводом жили, загазованно, дышать нечем. Мимо дома грузовики то и дело, ни днём ни ночью покоя нет. Давление у меня так и скачет. Вернулась я от вас и говорю Сене: «Чего мы за этот городишко держимся? Зарплата и там такая же будет, квартиру с удобствами обещают. Сейчас в деревне люди, как в городе, начинают жить…»

— Так сказать, стирание граней, — вставил дядя Сеня.

— Вот именно. К тому же Наташе ребятишек поможем поднять. Сеню, правда, ещё массовиком в санаторий звали, перед самым отъездом. По здоровью-то мне подходяще, да мы уж к вам твёрдо решили…

— Ты и здесь поправишься, Фаечка, — горячо заверила мама. — Вот погоди, Рыжуха отелится — парное молоко, свежие сливки…

— А как у вас насчёт рыбалки? — интересовался у папы дядя Сеня.

— Как же… Есть. И зимой подлёдный лов на озёрах.

Николка улучил момент, цапнул все фигурки — лошадь, корову, собаку — и смял в один комок.

— Николка, дай сюда!

— Не дам!

— Ну и лепи сам! — Даша отвернулась к окну.

Николка сразу стал теребить её за платье и протягивать пластилин:

— На, на!

— Мне не нужен пластилин от такого жадины! — оттолкнула его Даша и тут же пожалела: он завизжал так пронзительно, что все оглянулись.

— Крикса, плакса, слёзная клякса, — шёпотом сказала Даша.

Николка завопил ещё пуще.

— Ну что ты с ним, как с ровней! — прикрикнула мама. — Прямо всего издразнила…

— Николушка, не плачь, — Аля вышла из-за стола, взяла Николку за руку. — Пойдём Курлышке яблочка дадим.

— Он яблоки не ест, — возразила Даша. — И потом, он клюётся, учти.

— Да что ты говоришь! — шутливо ужаснулась Аля. — Придётся учесть, что клюётся. А яблоко, между прочим, он у меня уже с утра ел…

Вот как, оказывается, она уже и с Курлышкой освоилась, не только с Лапиком. Даша вошла в мастерскую следом за Алей и прикрыла за собой дверь. Её удивил вид журавлёнка. Что-то задорное в нём появилось. Вытянув шею, отставив назад ногу, он боком поглядывал на Алю, но когда она подошла ближе, не выдержал — отступил в угол к верстаку. Дальше отступать было некуда. Аля подошла совсем близко и протянула Курлышке ломтик яблока. Он закрутил головой, а потом вдруг отважился и выхватил ломтик из Алиных рук.

— Бедняжечка… Кто же тебе крылышко подшиб?..

Аля притронулась к Курлышкиному красному чепчику.

Он дёрнулся, втянул голову в плечи.

— Я бить не буду… Я только поглажу… Вот так… Вот так…

Аля поглаживала журавлиную шею, перебирала пёрышки…

— А горошек зелёный ты ешь? Даша, принеси, прямо на тарелке…

Горошек пришёлся журавлю по вкусу, а когда собрались уходить из мастерской, он вдруг вытянул шею и тревожно крикнул:

«Кур-курр!» — и в крике этом прозвучало: «Куда ты? Не уходи!»

Даше вслед он так не кричал, а ведь сколько возилась она с ним, кормила, поила…

— Это потому, — объяснил папа, — что нас он боится, мы ведь с мамой ему больно делали, когда лечили.

— А я? — возмутилась Даша. — Я ему больно не делала!

— Всё равно. Ты перед ним появилась, когда ему очень плохо было, он это запомнил. А сейчас он уже почти здоров, ему ласка приятна, вот Аля и сумела к нему подойти.

— Ата-тушеньки-та-та! Ата-тушеньки-та-та! — выплясывала Аля вприсядку с Николкой, и он захлёбывался от восторга.

— Какая добрая, весёлая девочка, — сказала мама тёте Фае, и та просияла:

— Одна она у нас, как свет в окошке…

Даша стала делать уроки. Задачка что-то не сходилась с ответом.

— Помочь? — подсела к ней Аля.

— Я сама. Анна Матвеевна сразу догадается, если кому дома помогают.

— Она у вас сердитая?

— Нет, она не сердитая, только не любит, когда обманывают. Ты, Аля, знаешь что, когда тебя в школу будут записывать, в наш класс просись.

— Как это в ваш? — удивилась Аля.

— У нас два девятых — «А» и «Б». Так ты просись в девятый «А». Его Анна Матвеевна когда-то учила, а сейчас они наши шефы. Там Клава Сивцова учится, сестра Гали, Галя со мной на одной парте сидит.

— Ну что ж, — сказала Аля, — раз такое дело — пойду в девятый «А».

Утром в третьем «А» откуда-то все уже знали, что к Баюковым приехали родственники.

— Везёт же тебе, Дашка! — восхитилась Галя. — Дядя — директор Дома культуры! Теперь тебе в кино можно бесплатно ходить…

А Сауле заметила:

— Красивая у тебя двоюродная сестра. Шея как у лебедя, тоненькая, длинная.

Галя поджала губы:

— Только причёска старушечья какая-то: волосы вверх зализаны и калачик на макушке.

Дома Даша долго разглядывала Алину причёску, потом не вытерпела:

— Ты, Аля, завтра по-другому причешись. У нас такие калачики никто не носит.

— Не носят, так будут носить, — беззаботно качнула головой Аля, играя с Курлышкой. Она высоко поднимала морковку, журавль сначала смотрел искоса, а потом вдруг подпрыгнул и выхватил морковку из Алиных рук.

И впрямь, уже на другой день несколько девочек из девятого и даже из десятого класса пришли с «калачиками» на макушке, в том числе и Клава Сивцова.

Теперь по дороге из школы Даша частенько заглядывала к дяде Сене. Многие двери в Доме культуры, наглухо запертые раньше, словно ожили. За одной вздыхала труба, за другой тренькала балалайка. Двери то и дело хлопали, по коридору пробегали девушки в костюмах разных народов, вертелись перед огромным зеркалом в вестибюле.

Даше не хотелось идти домой — так интересно было смотреть, как дядя Сеня репетирует с ними танцы: возьмётся за брюки, как балерина за юбочку, тряхнёт волосами, и «раз-два-три, и раз-два-три».

По селу были расклеены яркие афиши: «Новогодний бал-маскарад! Концерт! Танцы! Аттракционы! Конкурс на лучший костюм!» Тётя Фая не зря предсказывала: дядя Сеня действительно вовсю «раскручивал колесо».

Сама же тётя Фая крутила швейную машинку. Маму замучила примерками.

— Пока в вашем доме, хоть обошью тебя, Наташа. Молодая, а ходишь лишь бы в чём, совсем на себя рукой махнула. Что я писала, когда тебе в голову взбрело на подстанции остаться? Всё, всё я тебе предрекала. Какая ты раньше была! Цвели, цвели цветики, да поблёкли… Помнишь, как пели мы с тобой? «Уж ты сад, ты мой сад…» — тихо затянула тётя Фая, и мама подхватила:

— «Сад зелёненький…»

— «Ты зачем рано цветёшь?»

— «Осыпаешься…»

Никто и не заметил, что в дом вошёл дядя Сеня, а он стоял в коридоре и слушал.

— Идеально! — воскликнул он, когда песня кончилась. — Какой дуэт! Нет-нет, и не возражайте… В новогодней программе… — дядя Сеня встал в картинную позу и провозгласил: — Сёстры Губины! Русские народные песни!

Незадолго до Нового года выяснилось, что старшеклассникам тоже разрешили идти на бал-маскарад в Дом культуры, и тётя Фая срочно взялась шить костюм для Али. Когда Аля надела голубое платье с серебряными блёстками, а в волосы вплела жемчужную нить, Даша бросилась к шкафу, где хранились детские книжки, и раскрыла «Сказки» Андерсена. Принцесса! Настоящая принцесса!

— У меня костюм не принцессы, а феи! — засмеялась Аля.

— Нет, ты принцесса! — упорствовала Даша.

Под Новый год остались на подстанции втроём: папа, Даша и Николка. Папа дольше и придирчивей, чем обычно, проверял трансформаторы, потом поужинали, и папа стал перекликаться по рации с другими электриками: они его поздравляли с Новым годом, а он — их. Даша уложила спать Николку, вымыла посуду и вынесла остатки еды Лапику. Было ясно и морозно. Звёзды словно со всего неба собрались к подстанции: расселись, как птицы, на проводах и трансформаторах, мерцали в ажурных переплетениях мачт, а одна, очень крупная и яркая, примостилась на макушке громоотвода.

«Сидим, бывало, на крылечке, а звёзды до самой земли, — вспомнились Даше слова мамы. — И будто одни мы на целом свете…»

Даше вдруг стало жаль папу, недаром он сегодня такой хмурый, скажет слово и молчит: раньше-то он всегда встречал Новый год с мамой…

Даша вернулась в дом. Папа сидел на диване перед телевизором, и она села рядом, а на колени ей сразу же прыгнул Прошка. Гремела музыка, мелькали забавные маски, поднимались к сверкающим люстрам воздушные шары… Вот так же людно и весело сейчас там, в Доме культуры, подумала Даша. Прошка был мягкий, тяжёлый, тёплый и так сладко, так сонно мурлыкал… «Не спи, не спи, — приказывала себе Даша. — А то папе совсем скучно будет…» Но музыка вдруг стала расплываться, уходить куда-то всё дальше, пока совсем не заглохла…

— Диспетчер Баюков слушает!

Даша встряхнулась, с трудом разлепила веки. На экране телевизора беззвучно кружились пары, а на часах… На часах уже половина первого! Ну вот, проспала Новый год…

— …На подстанции всё в порядке, — докладывал кому-то папа. — Повреждений на линии нет, потребители питанием обеспечены…

Положив трубку, он обернулся к Даше:

— Разбудил тебя? С Новым годом, дочка!

Папа подкрутил рычажок, и в комнату снова хлынули звуки новогоднего вальса.

— Потанцуем?

Ах, как они кружились! Пускай, пускай веселятся там, в «Тополином», Даше с папой и здесь хорошо!

На другой день в доме только и разговору было что о маскараде.

— Ну, сестрички, нечего в землю таланты зарывать! — дядя Сеня бегал по комнате и встряхивал волосами. — Извольте готовиться к Восьмому марта.

А тётя Фая спросила:

— Алечка, что это за мушкетёр, который тебя всё время танцевать приглашал? Высокий такой и, по-моему, симпатичный…

Аля засмеялась:

— Да это мальчишка из нашего класса, Алёша Зырянов…

— Зырянов? — переспросила Даша.

— Да… А что такого?

— Ничего…

Даша хотела спросить, была ли на балу Клава Сивцова и в каком наряде, но так и не спросила.

 

«Золотое яблочко на серебряном блюдечке»

Земля пестрела по-сорочьи. Дымились чёрные проталины, снег уходил со двора, обнажая множество мелких вещей, забытых осенью или утерянных зимой. Всё обнаружилось: Николкин ботинок, губная гармошка, с полдюжины почерневших бельевых прищепок, и красный Дашин свитерок нашёлся — думали, его буран унёс с верёвки в степь, а он, оказывается, вмёрз в снег под забором, и половина рукава, что не была занесена снегом, выгорела на зимнем солнце добела. Прошёл первый весенний дождь, обмыл корешки у трав, и они сразу пошли в рост.

Курлышку выпустили во двор. Он сладко потянулся сначала одним, потом другим крылом, расправил чёрные маховые перья…

— Улетит! — встревожилась Даша.

— Надо крылья ему подрезать, — захлопотала тётя Фая. — А то ведь и впрямь улетит. Давайте скорее ножницы!

— Павлик, ты поможешь? — спросила мама. — А то он сильный, вырвется.

— С какой стати? — нахмурился папа. — Нечего птицу калечить. Улетит так улетит.

— Ну как знаете, — обиженно поджала губы тётя Фая. — Такую птицу потерять — всё равно что счастье из рук выпустить.

Курлышка, похоже, улетать не собирался. Бродил в саду, среди разогретых солнцем яблонь, ворошил клювом прошлогодний лист, находил что-то, склёвывал — возможно, это были какие-то личинки, возможно, просто побеги трав… Обедал вместе с курами, а если они начинали ссориться между собой, делал вид, что собирается клюнуть самую скандальную — и та сразу смирялась.