Земля пестрела по-сорочьи. Дымились чёрные проталины, снег уходил со двора, обнажая множество мелких вещей, забытых осенью или утерянных зимой. Всё обнаружилось: Николкин ботинок, губная гармошка, с полдюжины почерневших бельевых прищепок, и красный Дашин свитерок нашёлся — думали, его буран унёс с верёвки в степь, а он, оказывается, вмёрз в снег под забором, и половина рукава, что не была занесена снегом, выгорела на зимнем солнце добела. Прошёл первый весенний дождь, обмыл корешки у трав, и они сразу пошли в рост.

Курлышку выпустили во двор. Он сладко потянулся сначала одним, потом другим крылом, расправил чёрные маховые перья…

— Улетит! — встревожилась Даша.

— Надо крылья ему подрезать, — захлопотала тётя Фая. — А то ведь и впрямь улетит. Давайте скорее ножницы!

— Павлик, ты поможешь? — спросила мама. — А то он сильный, вырвется.

— С какой стати? — нахмурился папа. — Нечего птицу калечить. Улетит так улетит.

— Ну как знаете, — обиженно поджала губы тётя Фая. — Такую птицу потерять — всё равно что счастье из рук выпустить.

Курлышка, похоже, улетать не собирался. Бродил в саду, среди разогретых солнцем яблонь, ворошил клювом прошлогодний лист, находил что-то, склёвывал — возможно, это были какие-то личинки, возможно, просто побеги трав… Обедал вместе с курами, а если они начинали ссориться между собой, делал вид, что собирается клюнуть самую скандальную — и та сразу смирялась.

К субботе Курлышку словно подменяли.

«Курр-Курр-р!» — кричал он тревожно, вытянув шею, и надолго застывал у ворот на одной ноге.

— Как он догадывается, когда Аля должна появиться! — удивлялась мама.

Дяде Сене уже дали квартиру, и теперь Аля ночевала на подстанции лишь с субботы на воскресенье. В это время только Аля существовала для Курлышки, лишь вокруг неё он кружил, и пританцовывал, и кивал головой в такт её каждому ласковому слову.

Однажды, придя из школы, Даша решила его обмануть. Надела оставленный Алей пёстрый халатик и вышла на крыльцо. С радостным «Кур-р!» журавль помчался ей навстречу и вдруг остановился как вкопанный. И столько было обиды, столько презрения в его взгляде, будто хотел сказать: «Обманщица! И не стыдно тебе в чужие перья рядиться?»

— Он Алю только любит, больше никого, — плакалась Даша маме.

— Просто он сейчас реже видит её, вот и скучает, — пыталась мама оправдать Курлышку.

— Ну конечно! Он хоть всё время будет возле неё — никогда ему не надоест.

— Но ведь он играет с тобой?

— Играет… А почему он так сейчас на меня посмотрел?

— А чтоб не обманывала. Никто не любит, когда его обманывают, даже птица.

Через полчаса они помирились. Даша зарылась в остатки стога за сараем, а Курлышка стал азартно раскидывать сено клювом. Даша визжала и барахталась.

— Я вот вам, баловники! — прикрикнула мама. — Потопчете сено, Рыжуха есть не будет!

Вечером за ужином Даша спросила:

— Папа, ты нам с Николкой починишь качели?

— Починю, — пообещал он.

— Да стоит ли уже? — вмешалась мама.

— Как стоит ли? — изумилась Даша. — Что, нам качели уже не нужны?

— Не в этом дело… Видишь ли, тётя Фая сегодня звонила…

При упоминании о тёте Фае лицо у папы замкнулось, и он встал из-за стола.

— Куда ты, Павлик? А чаю?

— Я воды попью.

— Нет, ты погоди, погоди! — у мамы побагровел шрамик на лбу. — Почему ты не хочешь поговорить серьёзно? Тебе в совхозе предлагают должность инженера, только институт заочно кончай. А здесь, на подстанции, ты в жизни его не закончишь. Сколько лет учишься, и всё только на третьем курсе… Квартира с удобствами, всё по-человечески…

— А Рыжуху куда? — перебила Даша.

— Рыжуху продадим, в селе всегда молока можно купить.

— А Курлышку?

— Да не мешайся ты с пустяками!

Какой же пустяк Курлышка? Но с мамой уже нельзя было разговаривать.

— Как я устала… Ох, как я устала от этой жизни, — повторяла она сквозь слёзы.

Папа вышел к трансформаторам, а Даша и Николка стали утешать маму.

— Ну, мама, ну чего ты… Ну хватит, — уговаривала Даша. Для себя она никак не могла решить, где лучше жить: в «Тополином» или на подстанции. Конечно, в «Тополином» с девочками каждый день можно играть, в кино ходить. И в школу близко…

— А кто здесь, на подстанции, будет?

— Найдутся люди! — доказывала мама не так Даше, как себе. — На нас свет клином, что ли, сошёлся?

Утром папа и мама не разговаривали, и Даша убежала в школу с тяжёлым сердцем.

…Подсыхающая тропинка пружинила под ногами. Ещё вчера земля по склонам канавы была черным-черна, и вдруг разом проклюнулись тысячи ростков, и канава зазеленела. Откуда-то из оттаявшего бочажка выбралась одурелая со сна лягушка — ползёт раскорякой на дорогу, на солнцепёк, не понимает, что под машину попадёт. Даша прутиком сталкивает её обратно в канаву — может, очухается, разберётся, что к чему…

Суслик проснулся, выбрался на бугор, встал на задние лапки. Озирался, озирался, да как свистнет! И тотчас на другом бугре возник такой же рыжий столбик. Степь оживала на глазах. Конечно, быть ещё и заморозкам; может, и сырая пурга налетит, но весну не пересилишь.

Галя встретила Дашу ещё на крыльце:

— Ты знаешь, что твоя двоюродная сестрица вчера по тракторному делу двойку схватила?

Даша огорчилась. Она понимала, что значит сейчас для девятого «А» хоть одна двойка. У старшеклассников близилась производственная практика. Через несколько недель лучший девятый класс должен был вывести сеялки в поле. Боролись за это право всю зиму, девятый «А» был впереди, и вот пожалуйста — двойка, да ещё по тракторному делу… Ах, Аля, Аля…

— Она весь класс назад тянет, — выговаривала Галя. — На педаль, как балерина, жмёт и что такое муфта сцепления, не знает…

— А ты знаешь?

— Я, конечно, не знаю. А вот Клава наша знает… И все, кто в девятом.

— Она раньше тракторное дело не учила…

— Мало ли что раньше… Это ты небось посоветовала ей в девятый «А» записаться, вот ты и будешь виновата.

Новый двухэтажный дом был недалеко от школы. Даша поднялась на второй этаж, вытерла ноги о толстый плетёный коврик и позвонила. Дверь открыла тётя Фая.

— Вот хорошо, что пришла. Иди в комнату, там дядя Сеня, а я с обедом вожусь.

С кухни тянуло запахом жареной рыбы.

— Ты посмотри, — говорил дядя Сеня, протягивая Даше фотографию, — какого я сазана поймал на днях!

На фотографии дядя Сеня держал за хвост огромного сазана, а сам казался маленьким, тщедушным по сравнению с этой чудо-рыбиной.

— Да ты не верь, — появилась тётя Фая. — Так себе сазан, средний, он его к объективу сунул, а сам подальше отступил…

Прибежала Аля:

— Мамочка, скорей обедать! Я опять ухожу. Ты уж меня, Даша, извини…

— Куда опять? — встревожилась тётя Фая.

— На хоздвор. Лёша Зырянов меня будет учить трактор водить.

— Водить трактор? — ахнула тётя Фая. — Ты, сама?

— Ну, пока с Лёшей, а потом и сама. — Аля торопливо хлебала борщ.

— Да зачем тебе это? Вас что, уж так заставляют?

— Не заставляют, но если я откажусь, то весь класс подведу.

Дядя Сеня поднял вилку:

— «Живёшь на селе — знай технику» — видели лозунг в Доме культуры?

— «Лозунг, лозунг»! — вскипела тётя Фая. — Молчал бы уж…

Аля убежала, и дядя Сеня ушёл на работу, а Даша стала помогать тёте Фае мыть посуду.

— Не зря говорят, — сетовала тётя Фая, — малые детки — малые бедки… Вот и Алечка… Бывало, выкупаешь её в ванночке, нарядишь, как куклёночка, в кудри бантик капроновый… Идёшь — вся улица оглядывается: «Ах, какой ребёнок!» А теперь — трактор…

Посуду здесь было интересней мыть, чем дома. Дома надо воду из колодца доставать, на плите греть, а здесь из крана — хочешь, холодная вода течёт, хочешь — горячая. И выносить ополоски не надо. Всё-таки хорошо жить в таком доме…

Тётя Фая словно угадала её мысли:

— Не надумали ваши переезжать?

— Папа не хочет, сердится, — сказала Даша.

— Ох уж этот папа! — всплеснула руками тётя Фая. — Да это же золотое яблочко на серебряном блюдечке — такое предложение! Нет, если они откажутся, я на подстанцию ни ногой. Так и скажи маме…

По дороге домой Даша обычно заглядывала на почту. На этот раз вместе с газетами для Баюковых было письмо от бабы Усти.

Ещё в коридоре Даша услышала папин голос:

— Пойми, укоренились мы здесь. Вспомни, что было — голое место. Тополя, яблоньки — былиночками сажали, а теперь вон какие вымахали! Шуруп любой возьми — чьими руками ввинчен?

— Так и будешь всю жизнь за эти шурупы держаться…

«Опять ссорятся, — подумала Даша, — и когда это кончится?»

— А, это ты, — увидела её мама. — Что так долго?

— Я у тёти Фаи была…

— Ну и что она?

— Она просила передать… «Золотое яблочко на серебряном блюдечке — такое предложение». Говорит, если вы откажетесь, больше на подстанции ноги её не будет.

— Ну вот… Что ты набычился, Павлик? Фая же нам добра желает.

— Добра? — потемнел папа. — Так вот что! Хватит разговоров! Подавай заявление и увольняйся с диспетчеров. Электрики в «Тополином» позарез нужны, квартиру тебе с детьми дадут, Николку в детсад устроишь. А я подстанцию не брошу.

— Лучше детей бросишь, да?

— И детей не брошу. Просто будем на два дома жить, раз уж тебе так в «Тополиный» хочется. Я к вам в гости, вы — ко мне. Ну, решай!

Мама молчала. Даша испуганно смотрела то на неё, то на папу. Ей представилось, как сидит папа ночью один возле телефона. Весь дом превратился в дежурку, в комнатах гулко, неуютно. Печально смотрят в степь незанавешенные окна, вместо огорода — пустырь, поросший бурьяном… Лишь трансформаторы гудят и гудят по-прежнему. «Мои хоромы стоят в чистом поле — небом крыты, ветром огорожены…»

Даша бросилась к отцу, обняла его:

— Не хочу в «Тополиный», я с тобой останусь! Пусть мама с Николкой едут, если хотят!

Она совсем и забыла про письмо, уронила его, и мама подняла:

— От бабы Усти? Что же ты молчишь? — похоже, мама не так письму обрадовалась, как тому, что можно перевести разговор на другое.

— «Желанные вы мои! — читала мама вслух. — На крыльях бы к вам прилетела, да неможется мне нынешней весной. Как вы там? Рассаду-то помидорную высеяли или ещё нет? Пакетики с семенами в коробочке, в буфете, и сорта помечены: ранний, поздний. Смотрите не перепутайте. А землю за сараем берите, там чернозём добрый. Поди, оттаяла уже земля-то…»

Мама дочитала письмо и задумалась. Все молчали, и, наверно, каждый видел перед собой бабушку Устю — маленькую, сухонькую, в чёрном шерстяном платке, на котором шёлковой гладью вышиты бирюзовые цветы.

Мама открыла дверцу буфета и стала передвигать коробки и склянки.

— Чего ты ищешь? — Даша уже предчувствовала ответ и заранее радовалась.

— Да вот семена, про которые она пишет. Неужели затерялись?

— Дай я поищу.

Даша искоса взглянула на папу. Он уткнулся в газету, но, похоже, ему тоже было небезразлично, отыщутся семена или нет.

— Вот, вот они! — воскликнула Даша. — Бумажные стаканчики будем делать, да, мама?

— Ну да… и ящики надо подремонтировать.

Мама не обращалась к папе, но ясно было, что ремонтировать ящики для рассады придётся ему.

Папа отложил газету.

— А где они, ящики?

— Да на чердаке…

Мама завязала семена в тряпичные узелки и положила в глубокую тарелку с водой. Намокнут семена, разбухнут, потом посеют их в бумажные стаканчики с землёй, растёртой руками до пуха, стаканчики в ящики поставят, а ящики — на подоконник, на солнце. И будет Даша каждое утро глядеть, не показались ли ростки. Наконец увидит: вылез первый тонкий стебелёк, узкие прямые листочки, словно руки пловца, сомкнуты, и на них уже ненужная одежда — оболочка семени. А за ними — ещё такие же ростки. Сбросят листочки старую одежду, распахнутся навстречу солнцу, станут тепло и свет впитывать, корешками из земли силу тянуть.