Перехватив пиратскую подводную лодку, сторожевые корабли бомбили ее, не выпуская из советских вод. Дважды пыталась она проскочить в нейтральные воды и дважды терпела неудачу. Зато оба раза ее командир ухитрился вывести свой корабль из-под удара. Пират Османов был, видимо, опытным моряком.

Когда наступила ночь, враг снова рванулся к рубежу и опять был перехвачен пограничниками. Подводная лодка металась из стороны в сторону, уходила на глубину, маневрировала, как только умела, но оторваться от преследования не могла. Пограничный корабль кружился по морю над лодкой и бомбил, вспенивая водную гладь.

Положение пиратов стало критическим. Лодку швыряло взрывами, корпус дал течь, надстройка была повреждена, многие механизмы вышли из строя. Османов едва удерживал команду в повиновении. Наступал момент, когда боязнь за шкуру диктовала — всплыть и сдаться.

Османов бросил в игру свой последний козырь: выпустил за борт шумоложные аппараты. Они на какое-то время отвлекли, сбили с толку гидро-акустика на сторожевом корабле. Лодка моментально вильнула, и контакт с нею был потерян.

Над морем нависла ночь. В ее иссиня-черном мраке пограничные корабли с потушенными ходовыми огнями разыскивали и подкарауливали исчезнувшую лодку врага.

Шли часы, сменялись вахты, и вот уже зарозовел горизонт — начался новый день. Но ни на одном корабле так и не раздалась боевая тревога…

…В девять часов утра к дверям кабинета подполковника Кузнецова торопливым, неровным шагом подошел франтоватый молодой офицер с академическим ромбиком «ВВА» на морском кителе. Перед дверью он остановился, одернул китель и весьма деликатно постучал. Ответа не последовало. Заметив, что дверь неплотно закрыта, офицер чуть приоткрыл ее и заглянул в комнату, потом смелее просунул голову и лишь тогда увидел слева у окна невысокого бритоголового мужчину в холщовых штанах, сандалетах и украинской рубашке. Мужчина поливал из графина цветы на окне и мельком через плечо оглянулся на посетителя.

— Здравствуйте. Мне подполковника Кузнецова, — робко произнес офицер. — Он, видимо, еще не пришел?

— Здравствуйте. Нет, пришел. Подождите, — кивнул на стул мужчина.

Офицер сел. Мужчина закончил поливку, поставил графин, вытер платком руки и повернулся к посетителю.

— Инженер-лейтенант Дудник, если не ошибаюсь? Вы знаете, зачем я вас вызвал?

— Так точно. Никак нет, товарищ подполковник, — вскочил офицер.

— Сидите. Хотите сказать, что вы действительно Дудник, и не знаете, зачем вызваны, так я вас понял? — без улыбки уточнил Кузнецов.

Офицер смутился и подтвердил, что это именно так.

— Вы должны по-мочь нам кое в чем разобраться. — неторопливо продолжал подполковник. — Прошу вас быть откровенным. С кем вы вне службы водите компанию?

Дудник несколько удивился и пожал плечами.

— Да особенно, собственно, ни с кем.

— А не особенно?

— С Макаровым, пожалуй, дружу, товарищ подполковник, немного — с Горчеевым… Ну, еще с Киселевым иногда в шахматы играем…

— А из женщин?

Дудник беспокойно вскинул глаза на Кузнецова и неуверенно назвал три — четыре фамилии.

— Скажите, а где вы были позавчера вечером?

Офицер посмотрел куда-то в угол комнаты.

— Позавчера?.. Вечером?.. — он наморщил лоб. — Жене захотелось в кино, я пошел за билетами, нигде не мог купить и часика два просто погулял по городу.

— С кем?

— Ни с кем.

— И никого не встретили из знакомых?

— Н-нет, товарищ подполковник.

Светлые, окруженные морщинками глаза Кузнецова насмешливо прищурились:

— Вы правду говорите, Дудник?.. А вот из этих женщин вам ни с одной не приходилось быть знакомым?

Кузнецов достал из папки несколько фотографий и протянул их офицеру. Дудник посмотрел на портреты и вернул их обратно.

— Брюнетка работала буфетчицей в столовой нашей части. А других не знаю, — ответил он, стараясь не глядеть в лицо собеседнику.

Подполковник нахмурился и жестко спросил:

— Значит, не знаете?

Он нажал кнопку звонка, и в кабинете появилась Ковальская.

— Он? — указал на офицера Кузнецов.

— Он, — кивнула она в ответ.

По знаку подполковника Ковальская вышла.

Дудник взволнованно заерзал на стуле и, не дожидаясь вопроса, торопливо заговорил:

— Товарищ подполковник, не губите! Признаюсь: виноват. Но нельзя же так!.. Ну, обещал, обманул… Так что же она сама — маленькая, что ли! Надо же понимать, ей-богу!.. Честное слово, товарищ подполковник, я и не собирался от жены уходить! А это же так только, ну, понимаете… Очень прошу вас — не надо! Ну ее к черту! А то жена узнает, и ей обида и мне неприятности…

Взъерошенные брови Кузнецова поползли вверх. По правде говоря, он боялся, что услышит другое признание, а не слезливую мольбу запутавшегося волокиты. Нет, кроме пошленькой любовной интриги, с Ковальской Дудника, по видимому, не связывало ничто. Однако он все же виновен в разглашении секретных данных, и это не останется безнаказанным.

Под насмешливым и осуждающим взглядом Кузнецова Дудник съежился и замолчал.

— Ладно, — согласился подполковник, — я обещаю, что вмешаюсь в вашу семейную жизнь только в том случае, если жена надает вам пощечин и потребуется подтвердить ее правоту.

Сейчас же гораздо важнее выяснить вашу роль в значительно большем преступлении. Расскажите мне все о своем знакомстве и отношениях с Ковальской…

Неожиданный поворот в разговоре не принес успокоения Дуднику. Наоборот, он привел его в сильнейшее замешательство. По мере того как Кузнецов комментировал искренние ответы офицера на свои вопросы, Дудник все яснее видел себя соучастником страшного преступления. Видел, ужасался и бледнел. Широко раскрытыми застывшими глазами он смотрел на подполковника.

— Я верю, что вы по глупой беспечности, а не по злому умыслу обронили фразу, которую только и выуживала из вас Ковальская, — сказал в заключение Кузнецов. — Но ваша болтовня очень дорого обошлась государству и людям. Придется понести за это суровое наказание. Мне вы больше не нужны. Можете идти.

…Дикая тропинка, змеящаяся по склону меж каменных осыпей, цепких кустарников и деревьев, незаметно привела Дудника на крутой мыс к морю. Инженер-лейтенант бессильно опустился на обломок скалы у самого обрыва.

Знойный воздух был напоен солнцем, стрекотанием кузнечиков и пением птиц. Из ближнего распадка тянуло смолистым запахом хвои. Внизу у подножия стовосьмидесятиметрового обрыва начиналась бесконечная синева моря. Над водой нависла скала, и, только посмотрев вправо или влево, можно было увидеть узкую полоску берега — серый пляж, заполненный курортниками. А дальше вздымались к облакам задумчивые, молчаливые вершины.

Но инженер-лейтенант не замечал красоты природы. Отчаянье подавило его. До сего дня он жил легко и радостно, спокойный за свое прошлое и уверенный в будущем. Ну, были у него свои маленькие грешки. Любил он пофлиртовать с красивыми женщинами. Но ведь это же все так, между прочим. А главным и единственным всегда оставались для него любимое инженерное дело, авиация, армия. Дудник жил этим, видел себя в будущем большим самолетостроителем, считал себя настоящим офицером. Считал и не замечал, как страсть к флирту превращала его в мелкого, тщеславного дон-жуана, толкала на необдуманные знакомства. И вот случайно брошенная им случайной женщине фраза о предстоящем испытании самолета привела к тяжелым последствиям.

Дудник вспомнил, как врал и выкручивался у Кузнецова, стыдясь свой связи с Ковальской, и ему стало душно. Но это что! Ведь он — причина аварии самолета, гибели летчика, пропажи военного секрета. «Что же делать?» — Дудник заскрипел зубами, поднялся с камня и уставился вниз. «Один шаг вперед, только один — и…» Но тут же нервно шагнул от обрыва. «Нет! Каким бы тяжелым оно ни было, я должен пойти и понести наказание. Должен!»

И Дудник вдруг увидел горы, море, сверкающее в знойных лучах, и корабли, бороздящие его поверхность. Неожиданно для себя он закричал:

— Я еще вернусь! — и зашагал прочь от обрыва.

Если бы Дуднику рассказали, что он, переживая на вершине мыса Хорас свою житейскую драму, находился почти рядом с жертвой своей болтливости, он бы крайне изумился.

Однако это было именно так. Бурая громада Хораса круто обрывалась в море. И вот тут, у самого берега, в кромешном мраке пятидесятиметровой глубины, прильнув к холодной скале, лежала на дне вражеская подводная лодка.

С невероятным трудом вырвавшись из-под смертоносных ударов глубинных бомб, Османов не рискнул больше сунуться к границе. Испытывать судьбу при сложившейся обстановке — безумие! Пират отлично представлял себе, что сейчас делается на море. Он упустил момент, граница уже заперта на крепкий замок, и никакой изворотливостью тут не возьмешь. Его может спасти только выигрыш времени. И Османов пошел на отчаянный трюк: лодка метнулась к самому берегу и с нахальством и смелостью обреченного залегла буквально под носом у сотен советских людей.

Затаиться под скалой Хораса и не обнаруживать себя до поры, пока погранохрана не ослабит поиски, а затем внезапно рвануться за границу — таков был расчет Османова.

…Вскоре после того как Петров очнулся, он понял, что лодка вывернулась из-под удара. Летчик упал духом, у него мелькнула даже мысль о самоубийстве. Но он взял себя в руки и подумал: «Это не уйдет».

Придя в сознание, Петров обнаружил себя уже не в каюте Османова, а на рундуке в каком-то закутке одного из отсеков. Где-то поблизости жужжали электромоторы, попахивало горячей, изоляцией и тем специфическим кисловатым запахом, какой стоит всюду, где работают электромашины.

Куда двигалась подводная лодка, что за время суток сейчас, сколько прошло с момента его беспамятства, — этого летчик не мог определить. Тупой болью ныли голова и челюсть. «Здорово ударил, сволочь», — поморщился Петров и спустил ноги с рундука, намереваясь встать и осмотреться.

Предостерегающий возглас остановил его. Рослый немолодой матрос, вытирая руки ветошью, стоял против закутка и воспаленными глазами смотрел на летчика.

Привлеченный этим возгласом, подошел другой мужчина, видимо, какой-то начальник. Приказав матросу продолжать заниматься своим делом, он повернул к Петрову бледное лицо с потухшими глазами и беззлобно сказал по-русски:

— Выходить вам отсюда не разрешено. Если что-нибудь нужно, скажите.

Петрова охватила ярость: летчик понял, что перед ним — русский, вернее, в прошлом русский человек. Метнув на предателя ненавидящий взгляд, летчик демонстративно отвернулся от него и молча сел на рундук. Не имевший двери металлический закуток был, вероятно, единственным местом в лодке, где не было ничего такого, что пленник мог бы сломать или испортить. «Теперь ясно, почему они меня именно сюда сунули. Все же боятся, гады», — с некоторым удовольствием подумал офицер.

Вспышка ярости еще клокотала в нем. Летчик не испытывал такой жгучей ненависти к подлецам иностранного происхождения, какую вызвал у него русский предатель.

Не оборачиваясь, Петров чувствовал, что этот человек не отходит от его карцера. И, в самом деле, через минуту-другую до летчика донесся неуверенный вопрос:

— Так вам ничего не нужно?

Пленник резко повернулся и отрубил:

— Нужно, чтобы вы убрались отсюда — и чем быстрее, тем лучше.

Человек пристально посмотрел в глаза Петрову и медленно отошел. Было в этом взгляде что-то непонятное, затаенное.

Проходили часы. Подводная лодка продолжала куда-то двигаться.

Неизвестный подводник несколько раз приостанавливался у металлической конуры, поглядывал на узника и уходил. Наконец он встал в дверях и тихо сказал:

— Я понимаю, что вы не можете не презирать меня. И тем не менее хочу дать вам совет: если наш рейс завершится благополучно, не оставайтесь в живых. Потом будет тяжело, и станете горько жалеть, что не покончили с собой в критическую минуту.

Эта речь поразила Петрова своей искренностью. В первый момент он даже растерялся. «Конечно, это крючок, уловка. Но каким же надо быть актером, чтобы так произнести эти слова!..»

Летчик не успел ничего ответить — в отсеке прозвучал сигнал, и подводник быстро ушел на зов.

Электромоторы сбавили обороты, умолкли, снова завертелись и снова выключились. Лодку легонько ударило, она вздрогнула, чуть накренилась и успокоилась. «Легли на грунт», — догадался Петров.

В узкой с закругленными углами двери отсека появился Османов. Подойдя к своему пленнику, он усмехнулся:

— Я, кажется, не совсем деликатно обошелся с вами. Предлагаю забыть это, хотя вы сами виноваты. Но я не извиняться пришел, у меня есть к вам деловой разговор…

— Мое обмундирование высохло? — перебил его Петров. — Где оно?

— Пожалуйста, — как бы снисходя к капризу, согласился Османов и отдал приказание одному из матросов. Тот вышел и принес обмундирование. Летчик молча протянул Османову свои связанные руки — пират развязал их.

Быстро переодевшись, Петров провел ладонью по небритой щеке и вдруг с неожиданной для своей худощавой фигуры с силой нанес Османову удар в челюсть. Лязгнув зубами, тот растянулся посередине отсека.

— Великолепный удар! — услышал Петров чей-то негромкий возглас.

Летчик оглянулся: у двери стоял подводник с русским лицом. Взгляд его выражал явное удовольствие.

Османов вскочил на ноги и шагнул к пленнику. Темные, маслянистые глаза пирата вспыхнули яростью. Но он сдержал себя и попытался миролюбиво усмехнуться:

— Подловили? Ну, черт с вами… Вы мне определенно начинаете нравиться!.. Но поговорим лучше о деле. Хотите — разойдемся по-хорошему, каждый своей дорогой?

Петров пренебрежительно махнул рукой:

— Не утруждайтесь…

— Вот как! Жаль, что сейчас еще не время поговорить с вами иначе, — процедил Османов сквозь сжатые зубы. — Но, уверяю, это время настанет очень скоро, и тогда вы навсегда потеряете возможность вернуться к семье. Но пока я еще предлагаю: вы поможете мне уйти за границу, я вам за это подарю свободу и оставлю на родине. Соглашайтесь. Ну?.. Ведь у вас, наверно, есть родители, жена, дети… Вы поняли меня?

Худощавое лицо Петрова выразило откровенное презрение.

— Понял. Вы, оказывается, редкая сволочь. Убирайтесь вон отсюда.

Османов сжал кулак перед лицом пленника.

— До границы мне приходится беречь на всякий случай вашу физиономию. Но после мы рассчитаемся. О, Османов ничего не забывает!.. Электрик! — позвал он мужчину с русским лицом, — свяжите его! — и быстро вышел из отсека.

Подобрав брошенную Османовым веревку, электрик подошел к летчику и стыдливо спросил:

— Матросов вызывать или сами дадитесь?

Петров пожал плечами, молча протянул руки.

Но моряк не спешил их связывать. Распутывая

узел и, видимо, желая начать разговор, заметил:

— Крепко вы ему съездили, прямо любо-до-рого…

— Вам это понравилось? — насмешливо спросил Петров. — Впрочем, все мерзавцы восторгаются, когда достается их хозяевам.

Электрик выглянул из закутка в отсек и зашептал летчику торопливо, горячо:

— Вы, конечно, вправе презирать, ненавидеть и оскорблять меня, иного я не заслуживаю. — Он горько усмехнулся. — Впрочем, разве можно меня оскорбить?.. Да, я — мерзавец, предатель. Но, поверьте, не каждый изменник живет с легким сердцем. Я опостылел себе тем, что не имею сил наложить на себя руки. Нет, нет! Я не собираюсь вам исповедываться, — предупредил моряк возражения пленника. — Я это сказал лишь для того, чтобы объяснить, почему хочу помочь вам. Я буду счастлив уберечь русского человека от издевательств этих тварей… Мне удалось узнать сейчас, что мы находимся где-то близко от советского берега. Такой момент нельзя упустить. И я пришел сказать вам: бегите. Бегите, пока есть возможность!.. Что вы так смотрите? Ах да, конечно, — вы считаете меня провокатором. Доказать обратное мне действительно нечем, кроме как делом: я помогу вам бежать.

Петров погладил пальцами седеющие виски, внимательно посмотрел в лицо моряку:

— Но что тогда станет с вами? Османов вряд ли одобрит эти действия, а у него характер крутой, насколько я понял.

— Все равно. Я ненавижу его, презираю себя и буду рад любому концу. Мне терять нечего! Я все сделаю, верьте мне.

— Я почти верю, — серьезно и просто сказал Петров.

— Да? — обрадовался электрик. — Значит, согласны?

Петров отрицательно покачал головой.

— Нет. Благодарю, я не могу принять ваше предложение.

— Но почему же? — изумился моряк.

Летчик пожал плечами.

— Не научили меня бегать от всяких османовых. Может быть, мы еще что-нибудь придумаем. А пока… выполняйте приказание, — улыбнулся Петров и протянул моряку руки. Тот слабо связал их веревкой.

…И вот, лежа на рундуке, летчик обдумывал свое положение и вслушивался в гнетущую тишину замершей на дне моря лодки. Кап… кап… кап… — звонко падали где-то капли воды. «…Пятьсот шесть… пятьсот семь… пятьсот восемь…» — машинально отсчитывал Петров.