В этот день дул холодный, пронизывающий ветер. Особенно свирепствовал он в Мурманском порту.
Капитан «Короля Георпа» мистер Чепл, ссылаясь на непогоду, не торопился с разгрузкой своего корабля.
Вопрос решили советские докеры. Капитан порта и военная администрация вежливо заявили Чеплу, что готовы разгрузить его лайнер и без участия судовой команды. Вынужденный уступить, Чепл сидел в своей комфортабельной каюте и прислушивался к грохоту лебёдки, злясь на своих матросов, которые самовольно стали помогать советским рабочим.
Мощный портовый кран поднял на воздух многотонное боевое несовершенство. Описав в воздухе дугу, «Черчилль» коснулся провисшими гусеницами земли, неуклюже осел и качнулся, как бы кланяясь советским военпредам.
Вскоре пирсы, были уставлены танками и ящиками с пёстрыми этикетками. Группы советских людей — офицеров, рабочих и служащих порта — в мокрых и обмёрзших шинелях, робах и пальто долго и молча присматривались к «черчиллям» и «матильдам».
— М-да, ничего себе машинки… — неопределённо высказался один.
— Дерьмо! — кратко и выразительно заключил молодой офицер танкист с обожжённым лицом.
…Молодо выглядевший человек неопределённого возраста, с добродушным, ничем не примечательвым лицом, вышел из спальни в капитанский салон.
— Хэлло, старик! — развязно обратился он к Чеплу. — Мне пора. Я покидаю вашу посудину и разрешаю вам выразить ваше глубочайшее сожаление по поводу того, что на обратном пути вы будете лишены общества единственно приятного человека на борту — меня. Ну, ну, сдержите рыдания: я, может быть, ещё вернусь.
— Катитесь-ка вы ко всем чертям! Желаю успеха, — буркнул в ответ Чепл.
— Я не сержусь, ибо понимаю, что суровый рыцарь морей скрывает боль разлуки за нарочитой грубоватостью. В общем так, — голос вошедшего стал резок: — в следующий приход приглядывайтесь к пьяным. Вдрызг пропившийся боцман пристанет к вам с просьбой купить у него кашне. Купите — в нём будут микроплёнки. Кашне с синими кистями. «Тридцать рублей советскими» — пароль. Ваш отзыв: «Не надо. Возьми десятку и не лезь». Кашне он оставит. Ясно?
Вошедший покопался у вешалки, выбрал парусиновый реглан на меху и, надев его, стал похож на советского работника порта: в те дни многие пользовались такими регланами.
Проверив содержимое своих карманов, он подошёл к столу и налил два стаканчика виски:
— Гуд бай, Чепл!
— Гуд бай, Коллинг.
Шагнув через комингс капитанской каюты, Коллинг миновал коридор и вышел на спардек. Запахнув полы и задёрнув «молнии» реглана, он спустился на палубу, смешался с матросами и сошёл на берег.
Потом он долго колесил по городу, реализовал в сберкассе аккредитив, гулял, держась подальше от охраняемых объектов. Он ловко заговаривал с гражданскими и военными. Однако занятые своими заботами люди были замкнуты и насторожены. Наконец попался один офицер, который явно не знал, куда себя девать, и был непрочь поболтать на досуге. Они незаметно разговорились.
— Александров, — представился неизвестный, — инженер. Только сегодня приехал из Ленинграда.
Одно слово «Ленинград» сразу же заставило офицера посмотреть на незнакомца с уважением.
«Александров» немедленно заключил, что офицер для него — сущая находка. Поздний вечер застал новоиспечённых друзей в маленьком, незаметном буфете. Захмелевший офицер горько сетовал на свою судьбу:
— …Понимаешь, окончил училище. Товарищей направили в разные части, но всё же группами. А меня — одного. Предписание, личное дело подмышку — и сюда, в Н-скую… Почти доехал — бах! — попадаем под бомбёжку. И вместо своей части угодил в госпиталь.
Лежу месяц, два, три… Потом возвращают мне все мои направления и — шагом марш! Вчера приехал, ну, думаю, наконец-то! Так на ж тебе — опять нет! Пока лежал, часть мою перебросили совсем в другое место. Прошусь куда-нибудь — нет: «Отправляйтесь, — говорят, — в свою». Хороша своя, я её и в глаза никогда не видел. Ну, сегодня хоть, правда, комендант всё оформил и все отметки сделал, — всё! Вот дождусь ночи, на поезд и…
Ночь была необычной. Даже необычайной: фашисты отважились на ночную атаку, что они делали чрезвычайно редко. Сержант Костылёв ещё не помнил такого за всю свою фронтовую жизнь.
Однако попытка эта дорого обошлась гитлеровцам: советские солдаты без выстрела подпустили их к своим окопам, а затем в упор расстреляли уничтожающим огнём.
Находясь в секрете, Костылёв зорко следил за всем происходящим вокруг. Мимо сержанта побежали, в контратаку бойцы второй роты. Чуть левее послышалась лихая команда: «Вперёд, ребятушки! За мной, инженеры!» «Вавилов!» — догадался Костылёв: третий взвод составляли добровольцы-вузовцы, и помкомвзвода Вавилов, бывший колхозный бригадир, очень гордился этим обстоятельством, величая своих подчинённых инженерами.
Из темноты вынырнула фигура командира третьего взвода, вступившего в эту должность совсем недавно. Лейтенант бежал неуверенно, шарахаясь то влево, то вправо.
«С непривычки от взвода отбился, впервой ведь…» — участливо подумал Костылёв. Он видел, что лейтенант не трусил, а именно отбился и с непривычки не мог сразу ориентироваться.
Сержант хотел было окликнуть офицера, но вдруг заметил силуэт второго человека. Дальше всё произошло в течение нескольких секунд: в темноте тускло мелькнула вспышка, прозвучал выстрел, и фигура новичка-лейтенанта как бы втянулась в чёрную густоту ночи.
Сержант выскочил из укрытия и кинулся на врага, торопливо убегавшего к низине. Над позициями противника стали вспыхивать ракеты. Всё вокруг то озарялось бледным мер венным светом, то погружалось в ещё более плотную тьму. Прошить убийцу автоматной очередью ничего не стоило, но не этого хотел Костылёв. Сержант несколькими скачками настиг убийцу и внезапно ударил его автоматом в спину. От неожиданности человек неуклюже взмахнул руками и, выронив пистолет, упал. Не удержался на ногах и сержант.
Очередная ракета холодно и равнодушно осветила сцепившихся в борьбе врагов, и Костылёв в изумлении убедился, что держит за горло… офицера своей же части! Воспользовавшись замешательством Костылёва, тот ударил сержанта и быстро потянулся за пистолетом. Но Костылёв опередил предателя и сам схватил его маузер.
Позади послышались близкие голоса. «Офицер» бросился прочь.
«Живьём… только живьём!..» — напомнил себе сержант и, сунув пистолет за ремень, устремился за предателем. Мгновенное зарево охватило всё небо и землю, что-то стиснуло страшной силой грудь сержанта и швырнуло его в тёплые, чёрные волны. Он уже не слышал, как кто-то, нагнувшись над ним, скомандовал: «Несите, и сразу — в машину».
Ни стола, ни лампы, освещающей допрашиваемого, ни вечернего городского шума за окном, ни даже самого кабинета — ничего этого, когда-то привычного, сейчас не было; землянка, вырытая в железнодорожной насыпи, вместо стола — ящик из-под боеприпасов, вместо стульев — обычные земляные диванчики, застланные плащ-палатками. По ту сторону такой же плащ-палатки, заменявшей дверь, слышны покашливание и шаги автоматчика.
За импровизированным столом сидит военный следователь капитан Сидоренко и смотрит на молодого мужчину в гимнастёрке без погон: лоникшая, бессильная фигура, открытое симпатичное лицо, тусклые, полные внутренней боли и стыда глаза.
— Фамилия?
— Петров, товарищ капитан.
— Имя и отчество?
— Леонид Иванович.
— Звание?
— Лейтенант.
— Я следователь. Прошу сесть. Воя там ящик снарядный. Рассказывайте: что и как у вас произошло.
Подследственный сел, взялся обеими руками за голову и, облокотившись на колени, застыл в такой позе на какую-то долю минуты. Потом встряхнул, головой, выпрямился и, вздохнув, начал:
— Это было, товарищ капитан, вчера…
— Гражданин капитан, — поправил его Сидоренко.
Подследственный вздрогнул и взглянул на офицера с выражением почти физической боли. Сидоренко мягко, но почти бесстрастно произнёс:
— Итак…
Подследственный снова опустил голову и тихо заговорил:
— Это было вчера. Рота, которой я командовал, была оставлена в резерве. Весь день мне вроде нездоровилось и я ничего не ел. Поздно вечером, перед самым боем, меня вызвал комбат. Я оставил за себя командира первого взвода и пошёл. Некоторое время пробыл на КП комбата. Потом получил приказ: конец нашей контратаки поддержать свежими силами своей роты. Возвращался с КП. Уже бой шёл…
Петров говорил медленно, как бы нехотя, но было видно, что он, сдерживая волнение, просто подбирает каждое слово. Сидоренко слушал, не перебивая, изредка делал на листе бумаги какие-то ему одному понятные пометки.
— …По дороге, — продолжал Петров, — почувствовал озноб. Но ничего. Пришёл в роту, приказал командиру первого взвода проверить готовность и в случае сигнала — вести в бой… Объяснил задачу. А я, — говорю, — только схожу к своей землянке и сразу обратно. В случае чего — догоню вас. Прибежал к себе, быстро надел свитер под шинель и — черт дёрнул — выпил водки, как посоветовали…
Тут Петров опять помолчал и вздохнул:
— Отсюда всё и началось. Видно, опьянел я сильно, на голодный желудок… Всё, как в тумане… Помню, что вышел и сразу направился к роте… потом бежал куда-то, был уверен, что — за своими… Затем не помню… В себя пришёл уже здесь. Вот и всё. Тут и узнал, что был задержан, как… дезертир, — с трудом произнёс он это слово.
— Сколько же вы выпили?
— Не знаю. Стакан, наверно. Или чуть больше. Не знаю.
— Кто вам это посоветовал?
— Не всё ли равно?.. Замкомбат… Только, — заторопился Петров, — замкомбат не при чём. Совершенно не при чём…
— Об этом я вас не спрашиваю. Он советовал вам выпить. Когда выпить?
— Вот я и хотел сказать, что он просто вскользь заметил, что при простуде хорошо выпить водки — и всё.
— Вы говорите, что вам нездоровилось весь день. Обращались вы к врачу?
— Нет.
— Почему?
— Да потому, что не настолько уж мне было плохо…
«Как будто честен», — подумал Сидоренко.
Допрос шёл к концу. Петров не старался вызвать к себе сочувствие. Напротив: о своём преступлении говорил просто, скромно, без всяких отступлений, оставляя в стороне свои душевные переживания. Он, видно, уже сам осудил себя и теперь не пытался смягчить свою вину. И, пожалуй, именно этим-то он и располагал к себе.
Дело было закончено на следующий день. Совершенно ясное, оно нуждалось, собственно, лишь в юридическом оформлении. Это было серьёзное по составу преступления, но малоинтересное с точки зрения следовательской практики, типичное, как говорят, мелкое дело.
В деревне, где располагался штаб, Сидоренко, проверяя по обыкновению себя, перелистывал подшитые документы. Работая, он всегда отгонял прочь все симпатии, антипатии, а также другие субъективные впечатления и чувства: они только мешали и могли ввести в заблуждение.
Но, закончив дело, Сидоренко любил заново покопаться в душах своих подследственных, позволяя себе, простому советскому человеку, как бы сидящему в зале суда, всей душой ненавидеть или симпатизировать.
Итак, было собрано всё, освещающее Петрова и с хорошей и с плохой стороны. Показания свидетелей, самого Петрова, характеристики, отзывы, медсвидетельство госпиталя, справки о наградах, взысканиях, поощрениях, анкетно-биографические данные — всё это находилось в деле. И его можно было со спокойной совестью считать законченным.
Захлопнув папку, Сидоренко резко бросил её на свежевыскобленный хозяйкой стол и откинулся на спинку стула:
— М-да… ужасно глупый случай! — с досадой проговорил он.
В сенях скрипнула дверь. Сидоренко встал, одёрнув гимнастёрку:
— Здравия желаю, товарищ полковник!
Полковник Гаркуша подошёл к столу и тяжело сел напротив следователя.
— Здравствуй, Николай Иванович, — спокойно, даже спокойнее обычного, ответил он.
Следователь взглянул на ссутулившуюся как бы под огромной тяжестью грузную фигуру полковника, на его обвисшие по-казацки седые усы и резкие морщины около глаз.
«Видно, сильно устал, бедняга. Ведь ему уже под шестьдесят», — подумал Сидоренко.
— Да ты садись. Я ведь так просто, на огонёк забрёл. Не помешал?
— Что вы, товарищ полковник! — обрадовался Сидоренко и тут же смутился, заметив, что окно плохо замаскировано.
«Вот бисова жинка!» — ругнул он про себя хозяйку и подоткнул занавеску.
Полковник обращался к капитану на «ты», по имени-отчеству, и это означало, что он разрешает Сидоренко держаться не строго официально.
Начальник политотдела навещал Сидоренко вообще очень редко, а в столь поздний час не приходил ни разу.
«Не случилось ли чего?»
Однако Гаркуша молча положил на стол коробку «Казбека», и от воинственного силуэта всадника, как обычно, повеяло мирным довоенным уютом.
Сидоренко прогнал тревожную мысль и сел.
Прикуривая от настоящей, чудом сохранившейся у хозяйки «трёхлинейки» со стеклом, полковник покосился на вскрытый голубой конверт, что лежал на столе следователя:
— Из дома?
— Да, товарищ полковник, на днях получил.
— Как там? Плохо живут?
— Кто знает. Письмо бодрое, а чувствуется — трудновато им.
— Это хорошо. Не то хорошо, что трудновато, а то, что бодрость есть. Вот когда из души твёрдость да бодрость уходят, — это уже плохо. Нельзя распускать себя, нельзя! — Гаркуша говорил медленно, устало, а последние слова произнёс жёстко, тоном приказа. — Ответил им? — уже опять тихо спросил он.
— Не совсем, наполовину. Всё окончить не могу, дела не дают, а наспех не люблю…
— Нехорошо, Николай Иванович. Не ожидал: культурный человек, семьянин, и такое невнимание к своим… Так что у тебя, почему не в настроении? — вдруг спросил полковник.
Сидоренко хотел сказать «нет, ничего», но вместо этого с досадой кивнул на папку:
— Да вот из-за неё. Закончил дело лейтенанта Петрова.
— Это который? Командир второй роты у Гусарова?
— Тот самый, — подтвердил Сидоренко, удивлённый памятью полковника на людей.
Гаркуша снова потянулся за папиросой и, полузакрыв глаза, стал разминать её толстыми култышками обрубленных ещё деникинцем пальцев.
— Петров, Петров… Расскажи-ка, Николай Иванович, вкратце. Я что-то не в курсе. Если не секрет, — улыбнулся Гаркуша одними губами. — Не очень люблю такие рассказы, но знать надо.
— Да особенно и нечего рассказывать, товарищ полковник. Мелкое дело. Очень глупый; случай. Даже досадно. Лейтенант Петров, — вот его фотография из личного дела, — ещё молодой офицер. Родился в 1918 году в Староукраинске, мальчишкой нанялся в топографическую партию держать рейку. От топографов перекочевал к геологам, от тех ещё дальше, уехал на север — и пошло. Домой наезжал изредка, обычно зимой. Отслужил срочную службу, в армию пошёл добровольцем, попал в училище, из училища — на фронт. Был ранен. У нас он, да и вообще на фронте, сравнительно недавно. Командовал взводом. Был замкомроты, затем после Ольшанки — помните? — ему дали роту. Воевал неплохо, человек грамотный, умный. Отзывы о нём положительные. И начальников, и подчиненных, и товарищей…
— А с кем он дружил? — вдруг перебил полковник.
— Да близко, собственно, ни с кем. Немножко — с командиром взвода Логиновым, немножко с офицерами штаба, — и, перехватив взгляд полковника, Сидоренко опередил его вопрос: — Я уже об этом подумал. Нет, дружба носила здоровый характер, так как никаких целей личного благополучия он не преследовал. В быту Петров скромный, весёлый и приветливый человек. В общем — воевать бы ему да воевать, так нет же… Вчера ночью он вернулся в подразделение от комбата, передал командование ротой командиру первого взвода, разъяснил боевой приказ, обстановку, а сам, вместо того, чтобы сразу идти с ротой в бой, задержался, выпил и с пьяных глаз убежал в тыл — дезориентировался.
— А может, просто «дезертировался»?
— Не похоже, товарищ полковник. Во-первых, Петров — человек смекалистый и умный, он мог бы сделать это гораздо тоньше. Во-вторых, нарвавшись на солдат второго эшелона, он принял их за гитлеровцев и, командуя воображаемой ротой, решил открыть баталию. Видя, что никто его команды не выполняет, изругал всех предателями, изменниками и с криком «русские погибают, но не сдаются!» бросился один вперёд. Чуть спьяна не перестрелял наших же солдат… Картина, конечно, не лишена комизма, но психологически нельзя не принять этот факт во внимание.
— Пожалуй. Недаром говорят: «Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке», — согласился Гаркуша.
— Ну вот, собственно, и всё. Но факт остаётся фактом, и дело может кончиться для него плохо. Как посмотрят. А ведь, по правде говоря, жаль его… Когда о деле думаешь — не жаль, а когда просто о нём — жалко как-то. А вам?
Полковник, казалось, не слышал вопроса. Склонясь, он время от времени раскрывал сжатые в кулак пальцы правой, здоровой, руки и смотрел на маленький тёмный предмет, лежащий на ладони. Острым глазом Сидоренко разглядел: это была извлеченная откуда-то деформированная после выстрела пуля небольшого калибра для пистолета иностранной марки. Привыкший не задавать вопросов старшим начальникам, следователь выжидательно молчал. Гаркуша вздохнул и вдруг поднялся.
— Абстрактной жалости нет и быть не может, — строго и громко сказал он и, заметив взгляд Сидоренко, сжал пальцы и бережно спрятал кусочек металла в левый карман кителя. — Отдыхайте, капитан. Спокойной ночи.
Полковник тяжело вышел из дома в темноту ночи.
«Что бы это значило?» — тревожно подумал Сидоренко.
За внешне спокойным видом полковника он всё время чувствовал какую-то его тяжёлую внутреннюю напряжённость.
На столе запел зуммер телефона. Сидоренко взял трубку. Узнав полос генерала, он тут же весь подтянулся и даже поправил ремень. Лично к нему генерал ещё ни разу не звонил.
— Это я — семнадцатый. Игнат Васильевич у вас?
— Так точно, товарищ семнадцатый. Только что был зд…
— Ну, наконец-то нашёлся, — как-то уж очень тепло, по-житейски, прозвучал голос генерала. — Он, наверное, сейчас сидит и о делах рассуждает? Так вы не очень-то… о делах… И проводите его обязательно, — голос генерали дрогнул и стал сердитым и строгим: — Его сын, не приходя в сознание, умер при нём на операционном столе…
Захлопнув за собою дверь, Сидоренко окунулся в ночь, как в банку с тушью. «Какой человек, какая воля! Так вот оно к чему: «Нельзя распускать себя, нельзя». А я-то, болван, лез к нему с этим Петровым…» — думал капитан на ходу. Глаза привыкли к темноте. Пройдя ещё немного, Сидоренко остановился: уткнув лицо в сгиб локтя, прислонясь к дереву, стоял старый большевик. Прошло несколько секунд. Полковник со стоном скрипнул зубами и, резко выпрямившись, пошёл дальше. Не нарушая его одиночества, Сидоренко последовал за ним.
— Стой! Кто идёт? — послышался оклик солдата комендантского подразделения.
— Свой, — продолжая идти, ответил полковник.
— Стой, стрелять буду! Пропуск? — властно скомандовал часовой.
Полковник остановился и негромко сказал:
— Чека.
— Чита, — ещё тише отозвался солдат и мигнул фонариком: — Товарищ полковник! — смутился он. — Извините, не узнал в потёмках.
— Чего ж извиняться, молодцом. Хорошо несёте службу… А вы что позади топчетесь, товарищ капитан? — неожиданно повернулся он к следователю, также обнаруженному лучом фонарика.
— Я, товарищ полковник, так, пройтись перед сном…
— Неубедительно. Отправляйтесь спать. И… — в темноте прозвучали простые, совсем некомандирские слова — …и спасибо, Николай Иванович. К сожалению, в моей семье почему-то и шальные, и нацеленные пули щадят именно меня, старика. Идите…
Если бы Сидоренко знал, что после первого, убитого ещё на гражданской войне, Гаркуша сегодня потерял третьего и последнего сына, он бы, пожалуй, не удержался и по-сыновьи обвял этого пожилого и мудрого крестьянина. в полковничьих погонах.
Утром следователь имел заключительную беседу с дезертиром. Говорить, собственно, было уже не о чем: Петрову оставалось подписать протокол следствия и познакомиться с делом.
Когда эта несложная процедура была закончена и Петрова увели, на подоконнике, у стола Сидоренко, запищал телефон. Следователь, взял трубку и услышал всегда недовольно-брюзжащий голос майора Окунева — «параграфа», как его в шутку прозвали офицеры за канцелярскую педантичность и сухость. Сейчас Окунев замещал отлучившегося по делам начальника Сидоренко — полковника Серебрякова.
— Товарищ Сидоренко, вы закончили работу по приказу № 094/09?
Сидоренко покосился на лежавшее перед ним дело.
— Да. Почти. Через час доложу вам.
— Давайте кончайте. Я жду в десять ноль-ноль. Только подшейте поаккуратней и не забудьте вложить реестр вещей согласно инструкции…
— Слушаюсь. — Сидоренко положил трубку и вернулся к делу.
Однако к десяти ноль-ноль следователь к. Окуневу не явился. Уже приготовившийся было идти и в последний раз просматривавший вещи арестованного, Сидоренко нашёл за подкладкой потрёпанной полевой сумки Петрова тоненькую золотую пластинку. Некогда вытравленная на пластинке надпись стёрлась, и явственно выделялась лишь дата: «1.ІІІ.36».
Стоимость этой безделушки была столь ничтожна, что мысль о хранении её как ценности, а тем более — о краже, отпадала сама собой. Повертев пластинку в рунах, Сидоренко заметил на её обратной стороне следы крепёжных штифтиков. «Откуда-то содрана… Зачем он её так тщательно хранил?..» — подумал капитан, по опыту следователя хорошо зная, что «просто так» ничего не бывает.
— Зинченко! — позвал он солдата. — Приведите арестованного.
В ответ на несколько удивлённый взгляд вошедшего Петрова Сидоренко раскрыл его дело и вынул продолговатый листок:
— Вы не расписались на втором экземпляре реестра ваших вещей. Проверьте и распишитесь.
Петров чуть усмехнулся, пожал плечами и, не глядя, черкнул пером. Положив ручку на стол, он выпрямился я опять молча, спокойно взглянул на следователя.
— Всё. Можете идти. Зинченко, уведите арестованного… Да, кстати: что это такое? — бросив на стол пластинку, спросил Сидоренко у подследственного.
Петров не проявил ни малейшей растерянности. Простодушно улыбнувшись, он даже обрадовался:
— Нашлась? А я и забыл про неё, думал, что потерял, — но тут же нахмурился и закончил: — А впрочем — всё равно.
— Откуда, при каких обстоятельствах попала к вам эта пластинка и для чего вы её хранили?
Оттянув пальцем верхнюю губу, Петров обнажил зубы.
— Коронки протёрлись. Видите? Вот и таскал с собой эту штуковину, всё собирался сделать новые, да негде было. Сейчас сообразил: я же сам и засунул её за подкладку сумки, чтобы не потерять, да и забыл… не до неё было. — Петров смутился: — Только вы не посчитайте меня ещё мародёром. Когда близ Зеленска мы накрыли немецкий штаб, я в грязи нашёл портфель с документами. На нём была эта табличка. Портфель я сдал со всеми бумагами в наш штаб, а пластинку взял себе. Объяснил — для чего, и штабисты сказали: «Пожалуйста, забирай, подумаешь, большое дело».
Объяснение казалось убедительным своей бесхитростной житейской правдивостью и даже косвенно подтверждалось следами крепёжных штифтиков. Но…
Отослав арестованного, Сидоренко проверил его слова, и офицеры штаба подтвердили: действительно, случай такой был.
…Упрекая Сидоренко за опоздание, Окунев тщательно проверил соблюдение всех юридических норм, расписался, где следовало, и тут же приказал писарю направить дело по инстанции.
Там, где решалась судьба Петрова, сидели люди, умудренные большим опытом, люди, обладающие большевистской строгостью и сердечностью. Они учли всё: и то, что Петров при той ситуации не должен был передавать командование ротой своему заместителю; и то, как он был задержан, и какие боевые качества были присущи ему вообще. Кроме того, Петров приложил к следствию большое покаянное письмо, в котором полностью признавал свою вину и просил дать ему возможность загладить её и искупить в бою. Но тем не менее его безобразный поступок не мог остаться безнаказанным: Петрова лишили высокой чести носить офицерское звание и оставили в полку рядовым.
Прошёл день, второй — законченное дело никак не выходило из головы Сидоренко. И не было ничего похожего на то чувство удовлетворения, которое непременно приходило к нему раньше после окончания любого, пусть даже самого незначительного расследования. Следователь думал и не понимал, что именно возвращает его к мысли о деле Петрова.
Советские криминалисты категорически отрицают предчувствия, и следователи тщательно стараются не давать им «права голоса». Но вот же бывает такое: привяжется какое-то беспокойное, смутное, непонятное чувство и никак от него не отделаешься. Подчас это оказывается просто скрытой, подсознательной работой мозга.
Так было и у Сидоренко. Ночью он проснулся от настойчивого требования мозга закрепить в памяти один вопрос. Сосредоточившись на этом вопросе, следователь уже не мог заснуть. Он поднялся, набросил на плечи шинель и сел у открытого окна.
У самой хаты тихо перешёптывались невидимые в темноте тополя. В ночной прохладе откуда-то тянуло то горьковато-резким запахом остывшего пожарища, то медовым ароматом лугов. Издалека явственно доносился рёв танковых дизелей. Пронзительно закричал и тут же умолк, водимо, застеснявшись своего одиночества, чудом уцелевший при оккупантах петух.
Сидоренко поднял взгляд: светло. Трава, яблони, закамуфлированные кузова машин, сапоги и даже автомат прохаживающегося часового — всё было покрыто мелкими капельками росы. Зарозовели крыши, и окно противоположной хаты вдруг вспыхнуло багровым пожарным отблеском восхода — прифронтовое село встречало третий день своего освобождения.
Следователь закурил и, поднявшись, зашагал по хате. Сомнений не оставалось: да, он, ценимый начальством следователь, совершил ошибку! Он прозевал «мелочь», не придал ей значения и принял за истину лишь объяснение подследственного, чего не имел права делать.
«Как же теперь быть? Следствие закончено, сдано, наверное, уже лежит в архиве, и… если умолчать самому, то никто…» — Сидоренко передёрнулся, будто прикоснувшись к чему-то, бесконечно гадливому и мерзкому. Быстро надев сапоги и гимнастёрку, он выбежал из дома.
По мере того как он приближался к хате, занятой майором Окуневым, шаги следователя делались всё короче и медленнее. У самого входа он остановился и вдруг решительно пошёл прочь. Торопливо взбежав на крыльцо большого полуразрушенного дома, Сидоренко узнал от автоматчика, что полковник Гаркуша ещё затемно уехал на передовую вручать ордена награждённым. Сойдя со ступенек, Сидоренко долго стоял в нерешительности, пока случайно не заметил вдали сутуловатую фигуру полковника Серебрякова.
«Вернулся!» — обрадовался Сидоренко и по-спешил за начальником.
— Садитесь. Я вас слушаю, — сказал Серебряков, с удивлением заметив волнение следователя.
— Товарищ полковник, — продолжая стоять, начал Сидоренко, — как следователь и коммунист я совершил большую ошибку: не выяснив одной детали, сдал дело Петрова.
— Вот даже как! До или после сдачи дела вы определили свою ошибку? Сегодня?.. Так вы всё-таки сядьте. А теперь рассказывайте.
— …И наконец понял, в чём дело: с его характером и натурой Петров не мог выпить по столь пустяковому поводу в такой момент. Всё его предыдущее поведение говорит за это. Человек с характером Петрова мог выпить лишь по случаю сильнейшего душевного потрясения. Я убеждён в этом. Или из какого-то расчёта, обдуманно. Ничего такого, что могло бы потрясти Петрова в этот день, не произошло, и действительную причину своей выпивки может знать и знает только сам Петров. Отсюда я делаю предположительный вывод, что подследственный истинную причину своей выпивки почему-то скрыл, придумав ей вполне бесхитростное и жизненно-правдоподобное объяснение, а я, следователь, попался на эту удочку и дал себя провести…
Полковник Серебряков помолчал, снял с переносицы очки и, в раздумье покрутив ими, сказал:
— Я разделяю ваше предположение, капитан. О вашем промахе и вашей вине будем говорить, когда выясним истину. А пока достаточно того, что вы сами поняли свою оплошность. Выясняйте, но только уважайте в подследственном человека. Он и так наказан. Представляете, как ему будет оскорбительно, если вы прямо или косвенно выскажете свои подозрения, а потом окажется, что прав-таки он, а не вы? И помните: о том, чтобы официально допрашивать Петрова по уже законченному делу, не может быть и речи.
…От Серебрякова следователь ушёл удовлетворённый, но досадное чувство своего промаха ещё не оставляло его. Зайдя в офицерскую столовую (походная кухня да несколько столиков, замаскированных под яблонями), Сидоренко без аппетита поковырял вилкой тушёное мясо, поднялся и собрался было уйти, когда на него налетел запыхавшийся посыльный.
— Товарищ капитан, а я по всему селу… вас вызывает полковник Серебряков, — едва переводя дух, выпалил молодой солдат.
«Что там ещё?» — встревожился Сидоренко, и быстро направился обратно.
— Товарищ полковник, по вашему вызову…
Полковник поднял брови и удивлённо посмотрел на Сидоренко:
— Я вас не вызывал.
Тут пришла очередь удивиться следователю.
— Нет? Прошу извинения, это посыльный…
— Ах, посыльный, да, да, — улыбнулся полковник. — Вы, наверное, разминулись с ним, когда в первый раз ко мне шли, а он всё искал. Уже не нужно.
— Разрешите идти?
— Пожалуйста. Да, кстати, имейте в виду: я на всякий случай уже принял меры, чтобы Петров самовольно куда-нибудь не девался. Ясно?
Сидоренко был совершенно уверен в том, что, скрыв однажды истину от следователя и сравнительно легко отделавшись за своё преступление, Петров сейчас тем более не откроет карты.
Учитывая это, Сидоренко решил проверить всё, что касалось подследственного вообще. Время, проведённое Петровым в части, меньше всего интересовало капитана. Здесь Петров был весь как на ладони.
Поэтому Сидоренко обратился к более давним временам. Следователь сделал запросы в училище, в котором обучался Петров, в госпиталь, где тот лежал после ранения; на родину, где жили родители разжалованного. Хотелось запросить и войсковую часть, где служил Петров раньше, да разве её можно было быстро найти в боевом водовороте войны? А Сидоренко торопился. Больших трудов ему стоило запросить училище телеграфом, но он сделал это.
Отправив депешу, капитан зашагал к своей квартире, сразу же почувствовав обычную рабочую приподнятость и спокойствие, которого не было последние дни.
На низенькой завалинке хаты сидел, поджидая Сидоренко, белобрысый сержант-кладовщик. У ног его лежал полупустой вещевой мешок с привязанной к лямке биркой, на которой химическим карандашом было выведено: «Петров».
Ответив на приветствие сержанта, Сидоренко бросил:
— Принесли? Ну вот и отлично! — и вошёл с сержантом в хату.
Высыпав на стол содержимое вещмешка, следователь сверил наличие предметов с находящейся там же описью и черкнул расписку.
— Только я не знаю, товарищ капитан… Личные вещи по приказу должны быть возвращены владельцу в течение десяти дней… — начал было сержант, принимая расписку.
— Знаю, — перебил его Сидоренко. — Ничего, срок ещё не вышел, а вслучае надобности немного и задержим. Не беда: офицерские погоны, снаряжение и сумка Петрову сейчас не так уж нужны, — улыбнулся он.
Оставшись один, Сидоренко еще раз внимательно осмотрел ремень, портупеи, сумку. Подпоров края погонов, вытащил оттуда дюралевые дощечки, особое внимание уделил золотой пластинке, носовым платкам и даже самому вещмешку. Но, изучив сантиметр за сантиметром каждую вещь, следователь ничего Интересного не нашёл.
Складывая вещи обратно, Сидоренко, однако, задержал руку над открытым мешком и, как бы взвесив на ладони золотую пластинку, осторожно отложил её в сторону.
Вечер застал его за детальным, внимательным изучением пластинки, но самый тщательный её осмотр опять-таки не дал ничего нового. Так просидел он до поздней ночи, то пристально вглядываясь в каждую царапину на пластинке, то хмуро смотря в угол хаты, будто там, в кухонном буфете, таился желанный ответ.
На другой день после обеда солдат, охранявший вход в помещение школы, где располагалась полевая лаборатория, обратил внимание на невысокого, аккуратного капитана, который, улыбаясь, шёл по коридору, сдвинув фуражку на затылок. Поровнявшись с часовым, капитан придал лицу серьёзное выражение и водворил фуражку на место. Но, ответив на приветствие солдата, вдруг опять заулыбался и даже весело подмигнул.
— А все-таки она вертится! — задорно сказал он и оседлал мотоцикл, что стоял прислонённый к крыльцу.
Солдат неопределённо ухмыльнулся и, ничего не поняв, с сомнением потянул носом воздух: не пьян ли? Нет, от офицера чуть слышно попахивало только одеколоном.
«Весёлый капитан», — решил солдат и долго ещё улыбался вслед машине.
Предположение Сидоренко частично оправдалось. Обработав пластинку, спецлаборант сумел усилить едва заметные следы на её оборотной стороне, и они выступили ясно и чётко. Закрепив их, он вручил следователю пластинку и заключение, что неглубоко вытравленный текст пропал не в результате её естественного износа, а умышленно соскоблен. И к тому же — не очень давно.
Кем и с какой целью была уничтожена надпись, оставалось загадкой. Но то, что дата на пластинке была оставлена намеренно, уже не вызывало ни малейшего сомнения. «Конечно, еще невозможно утверждать, что текст стёрт именно Петровым: это могло быть сделано кем-то и до того, как пластинка попала к нему. Но ложь Петрова очевидна: пластинка была прикреплена и долгое время находилась на предмете, ничего общего с портфелем не имеющем, — проявленные следы на обратной стороне утверждают это… Но что это за предмет?» — терялся в догадках Сидоренко. Рисунок оттиска на пластинке казался ему чрезвычайно знакомым, и в то же время, как это нередко случается, Сидоренко никак не мог вспомнить, что же это был за предмет, на котором он привык видеть такую мелкую насечку по диагоналям.
«Но и это ещё ничего не доказывает. Петров действительно нуждался в ремонте зубов. И, может быть, он где-то позарился на золотую безделушку именно с этой целью, а потом соврал: сначала офицерам штаба, а затем мне повторил ложь. Хотя… мог же бывший неизвестный владелец портфеля перенести эту табличку с другого предмета на портфель незадолго до того, как бросить его? Попробуй докажи, что это не так», — продолжал размышлять Сидоренко.
Узнав о результатах экспертизы, полковник Серебряков открыл походный ящик для документов и вынул из него пакет.
— Заключение экспертизы, безусловно, интересно. А вот вам и первый ответ на ваши запросы! Получайте…
В коротеньком сообщении недавно освобождённого Староукраинска говорилось, что родители Петрова погибли при отступлении фашистов из города.
Это было очень печально во всех отношениях. На родителей Петрова Сидоренко делал большую ставку, и вот первое и основное звено сразу выпало из задуманной цепи действий.
Не задержались с ответом и училище, и госпиталь.
…Придя на передний край, Сидоренко инсценировал случайную встречу с Петровым. Следователь, между прочим, спросил:
— Вы кончали Мучковское училище… у меня там приятель служил, не то комбат, не то ПНШ-первый, майор Петунии. Не помните?
— Нет, помначштаба у нас был подполковник Слёзкин, а комбатами — майоры Павлов, Рыбкин, Юрович и ещё не помню какие, но не Петунины. Может, уже после моего выпуска.
— Возможно. Он недавно туда уехал. Ну, как вы сейчас?
— Да ничего, товарищ капитан, воюю. Даже спокойнее — ответственности меньше.
— Да-а… А всё-таки нехорошо получилось. Родителям, небось, не писали?
При упоминании о родителях Петров нахмурился:
— Нет у меня родителей. Погибли…
Сидоренко выяснил: Петров действительно запрашивал Староукраинск и получил ответ.
Обстоятельства складывались так, что Петров был, пожалуй, прав. Всё, на чём следователь хотел проверить его, только подтверждало правдивость разжалованного. Пластинка — не улика, все фамилии и данные, относящиеся к училищу, точно совпадали с радиотелеграммой из Мучковска; представленные Петровым справки из госпиталя с указанием места и характера ранения, а также даты были совершенно тождественны с полученными выписками из истории болезни и даже несчастье с родными — всё, абсолютно всё находило своё подтверждение.
«Кажется, я толку воду в ступе. Всё правильно, всё подтверждается, а я всё что-то выискиваю. Тоже мне — хитрый Пинкертон», — язвительно заключил Сидоренко.
Но чем меньше было подтверждений, тем настойчивей он искал другие пути.
«Чёрт возьми! Неужели у нас в подразделениях никого нет из земляков Петрова или соучеников?» — спросил себя следователь и немедленно связался с отделом кадров.
Оказалось, что земляк один есть, но толку от него было для следователя мало: староукраинец наотрез отказался опознавать через много лет бывшего мальчишку, да ещё жившего на другом конце хоть и маленького, но всё же города.
Неожиданно значительным стал вопрос о соучениках. Из Мучковского училища в дивизию попало двое молодых офицеров. Один прибыл раньше Петрова, другой, лейтенант Гаркуша, сын начальника политотдела, — позже. Оба погибли в боях. Первый — недели две спустя после прибытия Петрова, а лейтенант Гаркуша был смертельно ранен в первом же своём бою, на следующий день после зачисления в полк, в ту самую ночь, которая так плачевно кончилась для Петрова.
Передавший эти сведения офицер штаба заметил, как глаза Сидоренко сузились и потемнели.
Вернувшись к себе, Сидоренко походил по маленькой хате, потом сел за стол и принялся за вычерчивание табеля статотчётности.
Глубокая сосредоточенность, с которой он делал эту механическую работу, настолько поразила ординарца, сунувшегося было с каким-то вопросом, что тот тихонько удалился, не дождавшись ответа. Однако, не доведя какую-то линию до конца, капитан вдруг бросил карандаш и линейку. Вынул из походного ящика госпитальные документы Петрова и уставился в них, будто видел впервые. Рука следователя сначала медленно, потом быстро и решительно потянулась к телефону.
— Связь с «Мимозой» есть? Соедините! «Мимоза»? Включите Купчина.
На другом конце провода послышался густой баритон:
— Купчин слушает.
— Говорит Сидоренко. Здравствуйте!
— Здорово. Что скажешь?
— У вас баня бывает?
— Каждый день: то они — нам, то мы — им. Приезжай, попарим.
— Да я говорю о настоящей.
— Тоже бывает.
— Скоро?
— В понедельник, во второй половине дня.
«В понедельник» значило по коду «сегодня». Сидоренко снова взялся за трубку.
— «Сирень».
Женский голосок не без кокетства ответил:
— «Сирень» слушает.
— Говорит «Акация», Сидоренко. Позовите, пожалуйста, большого Сергеева.
Трубка тихо стукнула и умолкла. Сергеевых у медиков было два: один хирург, другой заведующий аптекой. Хирурга звали большим Сергеевым. Вскоре он подошёл.
— Сидоренко? Это я, Сергеев.
— Иван Сергеевич, у меня к вам просьба: уделите мне часика два. Сможете?
— Когда? Сегодня? Трудновато… Не знаю уж…
— Очень нужно, Иван Сергеевич. Необходимо съездить к Купчину.
— К Купчину — дело другое. Мне туда тоже нужно, только вот никак не мог выбраться.
— Ну и отлично. Значит, я за вами заеду.
В «хозяйстве» Купчина Сидоренко и Сергеев расстались. Сидоренко отправился по своим делам, майор — по своим. Узнав, что личный состав моется, майор провёл общий медосмотр солдат, обращая особое внимание на состояние вернувшихся в строй после ранений. Солдаты любили «большого Сергеева»: он всегда нещадно «гонял» поваров, «разносил» нерадивых старшин, вгонял в пот санинструкторов, добиваясь образцового санитарного порядка и службы.
Маленький, толстый и весёлый, живо переговариваясь с солдатами, «большой Сергеев» быстро осматривал их лично, подшучивая над полковым врачом.
— Я сам. Я вам не доверяю… Да, да! Вы здесь все, со старшиной во главе, только и думаете, как бы старика провести. Знаю я вас…
Стоявший рядом и раздававший солдатам бельё старшина отвечал в тон:
— Напрасно обижаете, товарищ майор! Уж кто-кто, а мы-то вечно от вас безвинно страдаем. Придираетесь вы к нам.
— Придираюсь? Ах ты, Иисус Христос выискался! А мыло? Молчи уж!..
Год назад старшина потеряв по дороге от оклада пол-ящика мыла. А майор ехал следом и нашёл. С тех пор старшина «намыливался» при каждом удобном случае.
— Жалобы есть? Нет? Отлично!.. Следующий!
— Солдат второго взвода Петров, товарищ майор!
Майор не стал напоминать солдату о его бывшем офицерском звании.
— Как здоровье? Жалобы есть?
— Нет, товарищ майор.
— Хорошо. А это что? Пулей, осколком?
— Осколком.
Майор короткими толстыми пальцами привычно прощупал розовый шрам.
— Прекрасно. Не открывается? Не болит?
— Нет, ничего. Иногда ноет.
— Отлично! Больше ничего?
— Никак нет.
— Замечательно! А вы крепкий. Откуда родом?
— Из Староукраинска…
— Да? А я там не так давно был. Останавливался на улице Островского. Знаете такую?
— А как же? Я там жил. Дом 26.
— Хороший городок. Помню, путался: хозяйка улицу всё по-старому называла… Ах, чёрт, забыл… Как улица раньше-то называлась? — вдруг спросил майор Петрова.
Тот на секунду растерялся.
— По-старому? Не помню.
— Свою-то улицу? — удивился майор.
— Так ведь давно… Да, вспомнил: Богомольная, — богомолки там всё ходили из монастыря.
— Да, да, Богомольная, Богомольная. Одевайтесь… Следующий!
Одевшись, Петров стал позади, близ майора. Тот продолжал осмотр, шутя с солдатами, расспрашивая их о делах, о родине, о семьях. Часто раздавался смех.
На обратном пути хирург говорил Сидоренко о результате:
— Шрам от ранения имеется и точно на том месте, которое указано в справке и подтверждении госпиталя. Но, может быть, вы и правы (тут Сидоренко живо обернулся к майору). Дело в том, что, по-моему, этот шрам является результатом очень поверхностного касательного ранения, а отнюдь не проникающего, тем более — с повреждением кости…
Сидоренко стиснул руку майора:
— В самом деле?
— Больше того, — продолжал майор, — шрам, по некоторым признакам, является вполне вероятным следствием оперативного, то есть искусственного, преднамеренного удаления узкой полоски кожного покрова.
Сидоренко откинулся на подушку машины.
— Кажется, я оказался прав.
— Подождите, батенька! Кость надо ещё проверить рентгеноснимком.
— Но справку о том, что вы сейчас сказали, можете дать? Официальную!
— Конечно, только с оговоркой о необходимости детальной экспертизы.
— Мне этого достаточно. Спасибо, Иван Сергеевич. А насчёт улицы? Спросили?
— Да. Сначала замешкался, потом назвал: Богомольная.
Сидоренко расстегнул карман и вынул сложенную бумажку. Развернув её, он молча показал доктору: там стояло совсем другое название улицы…
Дождь лил с самого вечера. Подгоняемые сердитым ветром, по небу неслись тяжелые тучи и, сменяя одна другую, обрушивали на землю нескончаемые потоки воды. Казалось, само небо прорвано орудийным громом, потрясающим материк от моря до моря.
Полковник Серебряков не спал. Он то брался за работу, то начинал читать, но, пробежав глазами страницу-другую, отбрасывал книгу и ходил по комнате — усталый, немолодой. Время от времени останавливался, прислушивался к непогоде и, покачав головой, снова шагал. За окном прочавкали по грязи чьи-то сапоги. Полковник насторожился. Сквозь шум дождя донёсся возглас разводящего.
«Смена караула», — подумал Серебряков.
И в то же время неожиданно раздался стук в дверь: на пороге появился вымокший до нитки Сидоренко в плащ-палатке и с автоматом.
— Ну как, благополучно? Не сопротивлялся? — оживился полковник.
— В первый момент обалдел от неожиданности. А потом уже поздно было. Ну и тип! Прикинулся великомучеником и жертвой произвола. Даже митинговать пытался, так сказать, взывал к сочувствию масс. А дождичек!.. — потирай руки, выдал своё возбуждение Сидоренко.
— Да уж… Пробрало? Может, водки глоток желаете, капитан? Нет? Ну, тогда чаю горячего — вон там, в термосе. Пейте.
Подождав, пока Сидоренко нальёт себе чаю, полковник продолжал.
— Ну, вот вам и «мелкое» дело. (Сидоренко поперхнулся и покраснел.) А меня, только вы уехали, командующий вызывал — интересовался. Рассказал я ему всё с начала до конца — надо было видеть его негодование! А вас…
Шаги у дверей прервали Серебрякова. Чётко взбросив руку к козырьку, промокший адъютант известил:
— Товарищ полковник, вас с капитаном Сидоренко командующий просит к себе.
…Большой аккумуляторный фонарь ярко освещал комнату. Напротив командующего у стола сидел молодой, начинающий полнеть офицер сдвумя голубыми просветами на погонах.
— Войдите, — отозвался генерал на стук в дверь.
Предложив офицерам представиться друг другу, генерал пригласил всех сесть и, посмеиваясь, объявил своим:
— Вот товарищ майор тоже интересуется Петровым — настолько, что даже приехал сюда издалека. Ну-ка, товарищ капитан, расскажите майору об этом мерзавце. Вы о нём, по-моему, больше всех знаете.
Сидоренко встал и, не торопясь, ясно и сжато доложил всё, что касалось Петрова.
— …Таким образом установлено, что он никогда не был тем человеком, за которого себя выдавал, и взят под стражу для дальнейшего следствия, — закончил Сидоренко.
— Ну, как работают следователи в нашем «хозяйстве»? — с нескрываемой гордостью спросил командующий майора и, не дожидаясь ответа, уже серьёзно продолжал, обращаясь к Серебрякову: — Товарищ полковник, что дальше делать с тем негодяем, вы, конечно, уж завтра решите с майором. А сейчас, — он взглянул на часы, — не буду задерживать и прошу позаботиться о госте.
«…И целый месяц не мог ни говорить, ни двигаться. Даже руки и ноги, как плети, были. И вот первое, что я делаю, — пишу вам. Третий день пишу, трудно ещё. Ох, и мучился же я! — голова стала ясная, а никак не могу, чтобы меня поняли. А пистолет тот у меня изъяли в ОПГ 1777 «ж». Там он и остался.
С гвардейским приветом сержант Геннадий Костылёв».
Строгие глаза майора, перечитывавшего досланное к документам письмо, были полны тёплой участливости к беде сержанта и благодарности к нему. Положив письмо, майор в упор посмотрел на сидевшего перед ним человека, взгляд этот уже не выражал ни ласки, ни участия.
— Ну, вам ещё не надоело это комедиантство?
Человек открыл рот, взглянул в глаза майора и вдруг молча кивнул головой.
— Да, я скажу вам всю правду.
— Итак?..
— Меня зовут Рихард Вегенер. Я — офицер разведывательной службы Германской империи. Четыре месяца тому назад я выбросился с парашютом в районе Белянки, где встретил лейтенанта Петрова, следовавшего в часть по назначению. Видя, что он боится фронта, я предложил ему свободу и гарантию жизни в обмен на личное дело, документы и кое-какие сведения из его биографии. Мы договорились.
В наш тыл уходил мой предшественник, обер-лейтенант Отто Гурке, и я отправил с ним вашего лейтенанта. Так я стал Петровым. Подмена фотографии в личном деле и небольшая операция для получения шрамов на тех местах, куда был ранен Петров, было пустяком.
В части мне было легко вести свою роль, тем более, что моей единственной задачей было проникнуть в ряды Советской Армии и ждать, когда я потребуюсь. Я ничего не сделал плохого за это время и даже не имею никаких сведений о других наших людях, ибо порученец сам должен был разыскать меня, когда настанет время. Мне ещё ничего не доверяли. Это было моим первым заданием.
Насчёт родителей я проверил: лейтенант Петров меня не обманул — они действительно погибли. И я боялся только одного — меня мог разоблачить какой-нибудь офицер, ранее учившийся или служивший с Петровым. Чтобы контролировать это (а заодно и всё возможное, — вставил майор), я познакомился с вашими офицерами штаба, и вопрос о соучениках никого не удивлял. На моё несчастье, в соседнем батальоне как раз оказался выпускник Мучковского училища. Но пока я узнал об этом, он уже погиб, и я вздохнул облегчённо. Всё шло хорошо. Я уже сам стал верить, что я Петров, когда свершилось несчастье: в наш батальон, да ещё в соседнюю роту, прибыл лейтенант Гаркуша — тоже мучковец. Он, как это у вас в обычае, сразу начал искать земляков и соучеников. Кто-то назвал ему меня.
Ночью мы неожиданно встретились, и он разоблачил меня. Шёл бой, и переходить в этот момент к своим мне было нельзя — могли убить. Ждать затишья — тоже нельзя. Я решил уйти в тыл и затем, обогнув фронт участка, на стыке частей пробраться к своим. На всякий случай догадался выпить, и когда меня остановили, я без труда разыграл пьяного. Я рассчитывал на то, что к пьяным у вас относятся без особых подозрений.
Но у вас же черти, а не солдаты! Задержали и пьяного. Это была первая неудача. Я не знал, что Гаркуша был убит в бою и ничего не успел рассказать про меня. Зная это, я мог бы спокойно находиться на своём месте. Мне было очень досадно, но уже делать было нечего. Конечно, до суда страху натерпелся, но зато потом даже обрадовался. Мне всё время казалось, что вы докопаетесь — ведь неопытен я, впервые, а вы…
— В общем предчувствие довольно верное, — сухо улыбнулся майор.
— Ну да… Мне казалось, что на положении солдата я вовсе не буду привлекать к себе внимание. Но и тут мне не повезло. Помешал следователь. Ухватился за то, за что я вовсе не опасался, — за пьянку. «Отчего, да почему…» И вот я здесь, у вас, и чистосердечно во всём признаюсь, — человек умолк.
— Ну вот, на этот раз уже ближе к истине. Только почему вы умолчали об убийстве лейтенанта Гаркуши, которое вы совершили в ту самую ночь?
— Клянусь, господин майор, я этого не делал!
— А сержант (Костылёв утверждает как раз обратное.
— Так он, значит, не. — задохнулся Рихард Вегенер.
— Жив, жив, — «успокоил» его майор. — Вот и. письмецо написал. О вас, кстати.
Лицо Рихарда потеряло остатки добродушия. Стиснув кулаки, он скрипнул зубами:
— Проклятье!.. Да, господин майор, по известным уже вам причинам я убил лейтенанта. И бежал именно потому, что не успел убить и этого свидетеля — сержанта. Я слишком поздно узнал, что сержант попал прямо под разрыв снаряда — иначе я бы и не делал дурацкой попытки тут же удрать. Я успел бы уйти потом — спокойно и хорошо, пользуясь своим офицерским званием. Всё! Энде! Я признаюсь!
— Как вы убили лейтенанта Гаркушу?
— Выстрелом из трофейного пистолета «Вальтер». Я не хотел его убивать, это был акт самоспасения.
Майор открыл ящик и вынул из него пистолет.
— А не из этого «маузера»? — спросил он. — Чей это пистолет?
— Не знаю. Это не мой.
Из того же ящика майор извлёк деформированный ударом кусочек металла в никелевой оболочке.
— Но экспертизой установлено, что вот эта пуля была выпущена именно из этого «маузера». Её извлекли из головы смертельно раненого лейтенанта. Чей это пистолет?
— Ну хорошо, — мой. Я его снял с какого-то убитого гауптмана…
— Вместе с этой пластинкой? — продолжал майор, положив на стол золотую безделушку.
— Нет. Эту пластинку я снял с портфеля. Я уже объяснил следователю.
— Но ваше объяснение было ложью. Замазанные смолой и поэтому незаметные отверстия на рукоятке пистолета совершенно соответствуют штифтам на пластинке.
— Мало ли может быть случайных совпадений! Это ни о чём не говорит.
— Значит, абсолютная идентичность усиленных на обороте пластинки отпечатков с рисунком насечки на рукоятке пистолета тоже случайное совпадение и ни о чём не говорит?
Вегенер неожиданно вскипел:
— Чёрт меня побери. Да, да, я действительно застрелил лейтенанта из этого пистолета! Я действительно снял именно этот пистолет с какого-то гауптмана! Я действительно содрал эту дурацкую пластинку с дарственным адресом каких-то нежных родителей своему любимому Эриху или Паулю в день его производства в офицеры. И очень сожалею, что, следуя глупой пословице «Как бы чего не вышло», стёр этот адрес. Не сделай я этого, сейчас вы бы не стали создавать целой истории из-за какого-то паршивого пистолета с грошёвой пластинкой… Мне она действительно нужна была для ремонта зубов.
— Спокойнее! Конечно, если бы вы оставили текст, всё было бы проще. Но почему вы оставили на пластинке только дату? Это необходимо для ремонта зубов?
— Это ерунда, не имеющая никакого значения. И вообще, господин майор, если вы хотите, чтобы я говорил о деле, то спрашивайте о нём, а не о пустяках, которые только… — Рихард осёкся под взглядом майора.
— Допрашиваю я. И потрудитесь помнить об этом, как и о том, что наглость у нас не в почёте… А если дату «1.ІІІ.36» выразить без точек и римских знаков, то получится число «1336» — ваш агентурный номер. Текст был вам опасен, а номер нужен как паспорт шпиона, как пропуск на ту сторону, как пароль для связи с другими агентурными разведчиками. Это, конечно, «пустяк», о котором незачем говорить, не так ли?
Лицо Вегенера вмиг покрылось красными пятнами, ногти пальцев врезались в ладони. Он взглянул на майора и голосом, полным бессильной злобы, ответил, резко выдыхая слова:
— Да! Этот паспорт в виде дарственного адреса, прикреплённого к рукоятке пистолета, служил мне верой и правдой в течение нескольких лет. Такие пистолеты свободно продавались во всех магазинах Европы, и он прошёл со мной пять стран, пять границ и нигде не вызвал подозрений… И только в вашем Союзе… Ох, и Союз!.. — подавился ненавистью Рихард.
— Для нас не плох, а вот для вас действительно — ох! Итак, это уже похоже на правду. Дальше.
— Всё. Я сказал всё.
— Ну зачем же такая скромность? Отчего бы вам не рассказать об убийстве ещё двух офицеров?
— Господин майор! Я честно признался во всём. Клянусь вам! — патетически воскликнул Рихард.
— Положим, далеко не во всём, и то с моей помощью… Хорошо. Как вы были одеты, когда ваша нога впервьи ступила на нашу землю?
— В обыкновенной форме германского десантника: комбинезон, шлем, снаряжение.
— Это вы считаете формой десантника? — спокойно переспросил майор, любезно протянув Вегенеру фотографический снимок.
Вегенер отшатнулся: с открытки на него, как из зеркала, смотрело добродушное лицо человека, стоящего в парусиновом реглане на ступеньках Мурманской Центральной сберкассы. Остекляневшвми глазами Вегенер уставился на майора:
— Вы ещё… вы… вам… — пролепетали побелевшие губы.
Майор любезно улыбнулся:
— Совершенно верно. Нам всё известно. Правда, тогда вам удалось ускользнуть от внимания моих коллег. Честно говоря, они не ожидали от нашего зарубежного «гостя» того, что он в первые же часы пребывания в СССР совершит зверское убийство лейтенанта Петрова. Покойный жестоко поплатился за свою болтливость и доверчивость, а вам удалось улизнуть и усугубить свою вину ещё двумя убийствами офицеров, имевших несчастье учиться в одном училище с Петровым, вернее — попасть в часть, где маскировался его подлый преемник… Ну-с, «Рихард Вегенер», — усмехнулся майор, не скрывая презрения и ненависти, — теперь вы будете говорить, начиная с упоминания своего подлинного имени?
Сдержав дыхание, тот долго исподлобья смотрел на майора и тяжело выдохнул:
— Да. Меня зовут Коллинг…
Вскоре его судили. Как «шпиона одной из иностранных разведок» — так было сказано в газетах.