Старший вожатый Юрий Павлович устал, как черт, но был доволен: удалось отснять такие кадры! Он то забегал вперед и ловил в объектив ползущие со дна оврага крошечные фигурки, то панорамировал, то прятался в кустах и снимал оттуда крупным планом лица, ноги, спины с рюкзаками.

Теперь он залег на краю обрыва, нацелился на спускающихся по противоположному склону Ирину и парнишку, похожего на бочонок.

— Ну, как? — весело спрашивала Ирина отдувающегося Севу Цвелева.

— В порядке, — Сева расплылся, польщенный вниманием.

— Устал, поди?

— Овражки ничего-о! — басит Сева, выбирая ногой уступчик почти над самым плечом Ирины: склон крут. — Мне бы чего поесть, я бы тогда…

— Поесть? Да ты и так вон как пончик, — с улыбкой обернулась Ирина. Но вдруг споткнулась, потеряла равновесие и, ойкнув, покатилась вниз.

Кувыркнулась несколько раз и застряла — ноги вверху, голову прижал рюкзак, лицо в траве, и, видно, никак ей не сообразить, где земля, где небо?

Посмеявшись над собой, жалобно позвала:

— Бо-оченька, миленький, скорей!

— Беда мне с вами, — отечески басит Боча, помогая вожатой выпутаться из лямок рюкзака.

Поднялась, быстро огляделась, не видел ли кто «акробатического этюда», одернула брюки и черную куртку с красным воротничком, поправила прическу.

— Спасибо, Сева, спаситель ты мой, — нежно сказала и пригладила Бочин чубчик.

— Бжалст! — с достоинством фыркнул Боча.

Ровное жужжание камеры оборвалось, Юрий Павлович усмехнулся своим мыслям, отполз в тень березы, принялся менять кассету.

Ирина же, так и не заметив старшего, прошла мимо и стала спускаться в следующий овраг. Она уже порядком устала, два раза срывалась с крутизны и летела вниз, а на склон иногда приходилось взбираться чуть ли не ползком; удивлялась, что ноги у нее, оказывается, не такие уж и сильные, как ей думалось, даже слегка сердилась на них; и все равно настроение было отличное. И думала она о том, как много интересного приключается с ней этим летом…

Вспомнилась первая вместе с Иваном вылазка за лагерь.

— Ну, вот ромашка, смотрите, — говорил Иван и приминал руками траву вокруг цветка, — это же целый мир! Есть что-нибудь стройнее? Есть что-нибудь проще? Совершеннее? Вы только посмотрите…

И странно ей, Ирине, было видеть, как бородатый верзила, опустившись на колени, разглядывает и умиляется обыкновенной ромашке.

«Что это? Детская восторженность? Удивление дикаря? Или он играет, изображает из себя кого-то не от мира сего?»

— А давайте им насорим, — говорил Иван. И бросал на муравейник клочок бумаги. — Завтра посмотрим, что будет…

На следующий день бумажка была на самом краю муравьиной кучи.

— Терпеть не могут посторонних предметов! — торжествовал Иван.

А пионеры… Конечно же, они смотрели на него, как на чудотворца, конечно же, они были после этого у него в руках, и тут он принимался рассказывать о муравьях такие истории, что уж и она, Ирина, забывала, что она не пионерка и что разговор-то идет о каких-то ничтожных букашках…

«Нет, он или играет, или ненормальный», — думала она.

Любопытство, желание разгадать «загадку», недоумение, зависть, восхищение, ирония, сочувствие — все перемешалось в ней.

А потом еще и ревность. Если бы он одну ее приглашал в свои вылазки, а то ведь и Таню…

«Она ему нравится, это ясно, — думала Ирина, одолевая почти отвесную кручу. — Конечно, Таня славная, а я эгоистка… Говорю — «славная», а сама-то радуюсь, что она некрасивая, что в поход-то он пригласил не Таню, а меня. Фу, какая противная эгоистка!..»

Но как себя ни обзывала, как ни убеждала, что любить ее не за что и никто ее, такую, не полюбит, настроение никак не портилось, а наоборот…