Луч фонаря высветил уложенные посреди подвала динамитные патроны и скользнул по змеившимся по полу проводам, взбиравшимся по южной стене к вентиляционному отверстию.

– Пан Артемий, зайдите с улицы, посмотрите, куда идут эти провода, – сказал Фаберовский подходя к люку и задирая голову.

Ворча себе что-то под нос, Владимиров вышел через дверь из столовой в сад. Провода в подвале дернулись – Артемий Иванович нашел их в увядшей траве, – и снова безвольно повисли.

– Ну, что там? – спросил поляк, светя фонарем в вентиляционное отверстие.

Владимиров не ответил. Прошло не менее пяти минут, прежде чем голова Артемия Ивановича просунулась сверху в люк и провещала:

– Идут в соседний дом.

– Это работа Леграна, – сказал Фаберовский и полез из подвала наверх. – Если бы не нюх Конроя, мы давно были бы на том свете. Вот, значит, откуда повешенный констебль.

– Вы же не отберете у нас динамит? – с надеждой спросил старый ирландец.

– Можете оставить его себе, – утешил Конроя поляк. – А пока нам надо посетить соседний дом.

Фаберовский поднялся к себе в кабинет и вооружился своим армейским «веблеем». Затем прошел в спальню и взглянул, не зажигая света, на соседний дом. Хотя деревья в саду уже облетели, ничего, кроме кирпичной ограды с поблескивавшими по верху осколками стекла разглядеть было невозможно.

– Пан Артемий, берите свой револьвер! – крикнул поляк, сбегая вниз по лестнице. – Батчелор и Даффи, вы идете с нами.

– Но у меня нет оружия, – возразил молодой ирландец.

– Возьмите тогда кочергу!

Вчетвером они вышли через темную столовую в сад и тут разделились на две группы: сам поляк с Батчелором должны были проникнуть в соседний сад через лаз в конюшне, тогда как Артемию Ивановичу с Даффи предстояло форсировать стену. На способности Владимирова бесшумно преодолевать препятствия Фаберовский не рассчитывал; наоборот, он предполагал, что если в пустом доме еще кто-то есть, его внимание непременно обратится к той части стены, где ее будет перелезать Артемий Иванович.

Поляк с рыжим сыщиком прошли в конюшню и сели с револьверами у лаза, держа на мушке окна соседского дома. Пущенные через лаз провода как раз шли к крыльцу и исчезали внутри.

– Похоже, что в доме никого нет, – прошептал Фаберовский Батчелору. – Я полезу вперед, а ты не спускай с окон глаз.

Поляк просунулся через лаз в чужой сад, когда его оглушил пронзительный визг, словно кто-то неумело резал свинью.

– Ай-яй-яй, мое брюхо! – верещал во весь голос застрявший наверху ограды Артемий Иванович, которого Даффи кочергой пытался спихнуть в сад. Острые осколки стекла впивались Владимирову в живот, и чем больше усилий он предпринимал, чтобы перевалиться на другую сторону, тем сильнее они ранили его непривычное к такому обращению брюхо.

Выскочив из лаза, Фаберовский бросился вперед. Дверь в дом не была заперта, он распахнул ее настежь и замер наизготовку. Изнутри не доносилось ни звука, зато снаружи надрывался на стене Артемий Иванович. Подоспевший Батчелор отстранил поляка и первым вошел в дом. Они зажгли газ и обшарили все помещения от подвала до чердака. В комнате, выходившей окнами на сад Фаберовского, стояла на полу гальваническая батарея с присоединенными проводами, а на подоконнике лежал забытый морской бинокль. Отсоединив провода от клемм, поляк попросил Батчелора отнести аккумулятор к ним в дом, а сам пошел снимать со стены Владимирова.

– Ну как, поймали кого-нибудь? – спросил Артемий Иванович, когда Фаберовский с Даффи достали его с помощью принесенной стремянки и посадили на землю спиной к ограде. Владимиров был жалок и несчастен, рубашка и жилетка у него на животе пропитались кровью из порезов, но он крепился, решив показать поляку стойкость настоящих агентов Охранки.

– Кого тут поймаешь! – с сожалением сказал Фаберовский. – Никого нет.

– Вот странно… – промычал Артемий Иванович. – Я когда провода смотреть ходил, в доме двух мужиков видел. Крикнул им, что сейчас мы вернемся и надерем им за такие дела уши.

– Я с удовольствием сделал бы то же самое с паном Артемием, – бессильно сказал поляк.

Неудача со взрывом, постигшая Леграна и тех, кто стоял у него за спиной, вовсе не означала ликвидацию угрозы жизням тех, кто находился этой ночью в доме на Эбби-роуд, поэтому поляк решил устроить в пустующем доме засаду на случай, если подрывники вернутся. Для этой цели он отрядил Батчелора и молодого ирландца, не рискнувшего открыто выражать недовольство, хотя по лицу Даффи было видно, что он намеревался провести ночь в одной постели с Хаей Шапиро.

Сам Фаберовский взялся охранять вместе с Артемием Ивановичем собственный дом, приспособив для этого также старика Конроя. Поскольку одну спальню наверху занимала Розмари, а другую Дарья, Фаберовский уступил на эту ночь Хае Шапиро свою, а сам устроился в кабинете. Из окон кабинета он мог следить за всем, что происходило на Эбби-роуд. Артемию Ивановичу было поручено наблюдать за подступами со стороны пустого дома как за наименее опасным направлением, прикрытым засевшим в самом доме передовым отрядом из Батчелора и Даффи. Единственным помещением, выходившим окнами в сад и пригодным поэтому для поста Артемия Ивановича, была спальня Шапиро, тем более что ее стыдливостью можно было пренебречь. Захватив кипу своих рукописей и пузырек с йодом из аптеки Фаберовского, Артемий Иванович направился прямиком туда. Конрою было поручено совершать обход по дому, следя за привязанным к пальме в гостиной Курашкиным, рот которому заткнули кляпом, и за спавшим на диване Васильевым. Для этого он был вооружен шваброй и с гордым видом расхаживал по дому.

Перед самым рассветом Фаберовского встревожил странный скрежет снизу из гостиной. Встав с дивана и спустившись вниз, он увидел, как по полу неосвещенной гостиной в сторону двери толчками продвигалась изувеченная доктором Смитом кадка с пальмой. Конроя нигде не было, а Васильев на диване храпел, как пожарный. Поляк подошел к пальме и ногой придавил кадку. Не замечавший его Курашкин продолжал скрести ногами по полу.

– В чем дело? – спросил Фаберовский.

Тот мотнул головой куда-то в сторону, не прекращая попыток уползти к двери, и Фаберовский заметил отвернутый на сторону ковер и открытый люк в полу.

– Мы уже обезвредили заряд, – успокоил Курашкина поляк и захлопнул люк, задвинув на нем засов. – Днем закопаем динамит в саду от греха подальше.

По какой-то одному ему ведомой причине осведомитель Особого отдела не желал успокаиваться и поляку пришлось завалить его на бок вместе с пальмой. На грохот из столовой выскочил Конрой, воинственно размахивая шваброй. Курашкин пытался вывернуться, как краб, перевернутый на спину.

– Кстати, Конрой, – обратился поляк к старому ирландцу. – Этот человек заявился сюда, чтобы арестовать вас с Даффи. Так что я пойду в кабинет, а ты посторожи его до утра.

Поднявшись наверх, Фаберовский остановился около двери спальни, где ночевала Шапиро и где должен был дежурить Владимиров. Приложив ухо к двери, он прислушался. Так ничего и не услышав, он приоткрыл дверь и заглянул внутрь.

На кровати, в одной ночной сорочке с неопределимого цвета пятном на животе, был распят Артемий Иванович. В рот ему был вставлен кляп, смотанный из двух розовых чулок, а жгуты из разодранной на полосы нижней юбки обхватывали кисти рук и босые ступни Владимирова, намертво привязывая его к железным спинкам ложа. Остекленелые глаза Артемия Ивановича мертвым взглядом смотрели в потолок.

Рядом с кроватью на стуле в одном корсете, бессильно вытянув голые, покрытые свежими синяками и укусами ноги, спала еврейка. Голова ее с распущенными и спутавшимися волосами была запрокинута. Ее обнаженные руки оказались покрыты до локтя чем-то темным, как показалось поляку – кровью.

– Что тут у вас творится? – Фаберовский ткнул Шапиро стволом «веблея» в плечо. Та испуганно вскочила и прикрылась низом занавески.

– Зачем ты его убила? – спросил поляк, указав револьвером на Артемия Ивановича, который вдруг всхрапнул и попытался перевернуться на бок, однако жгуты не дали ему этого сделать и он опять уснул все в том же неудобном положении.

– Я никак больше не могла помазать ему живот йодом, – ответила еврейка.

* * *

Утром поляк в последний раз перевернул листок календаря на столе в кабинете: прошло ровно четыре месяца с того дня, как Скуибби с Остругом зарезали в Джордж-Ярде первую жертву. Из засады в пустом доме вернулись Батчелор и Даффи, на удивление бодрые после бессонной ночи.

За завтраком ощущалась общая нервозность. Во время ночных рекогносцировок стало ясно, что бежать через соседний сад нельзя, так как Дарья в лаз не пролезет, а расширение стены могло привлечь внимание филера на Эбби-роуд. Кроме того, Батчелор сообщил, что когда они уходили из пустого дома, с Ньюджент-Террас заступил на наблюдение доктор Гримбл, подъехавший в своем экипаже.

– Батчелор! – поляк отвлек рыжего сыщика от поедания овсянки. – Когда нас будет ждать катер?

– В одиннадцать часов на Лаймхаузском причале.

– Осталось чуть больше часа. Если мы отплывем в одиннадцать, то в Даунсе будем около десяти вечера. Значит, до этого времени ни одна собака в полиции не должна узнать, что мы сбежали. Нам придется как-то избавляться от филера на улице и от Гримбла на Ньюджент-Террас. – Фаберовский дотронулся до плеча Шапиро: – Хая, сходи-ка на Эбби-роуд, узнай, не пожелает ли господин филер съездить с тобой в ресторан приятно провести время.

– Может, Курашкина попросить? – предложил Артемий Иванович. – Если филер из Особого отдела, они друг друга наверняка знают. А я ему сейчас прощение напишу от царя.

И Владимиров принялся за дело, забыв даже о недоеденной каше. Спустя несколько минут он вернулся с листом бумаги.

«Мы, милостью Божьей Александр Третий Александрович и всея Руси, а также и т. д., даруем сим ниженаписанным прощение и помилование беглому матросу Тарасу Курашкину за оказанные нам услуги по уведению филера от нашего дома на Эбби-роуд.

С чем и остаюсь,

Ваш покорный слуга

Гурин Александр (исправленному верить)».

Курашкин внимательно выслушал прочитанное Артемием Ивановичем и согласно замычал.

– А я тебя напоследок еще кашей накормлю, – в дополнение к высочайшей милости от себя пообещал Владимиров и вынул у Курашкина изо рта кляп.

– А у вас там двое в пидвали сыдять, де дынамит, – сообщил Курашкин, с удовольствием отплевываясь.

– Кто там у нас еще сидит? – не понял Артемий Иванович.

Он оттащил в сторону ковер, сдвинул засов и открыл люк. В облаке динамитной вони показались две головы со слезящимися красными глазами.

– Подкоп! – не своим голосом заорал Владимиров, бросаясь в столовую. – Подкоп!

Схватив попавшийся под руку столовый нож, Фаберовский выскочил в гостиную, за ним Даффи с Батчелором.

– Это же Легран и мосье Ландезен, – тихо сказал у них за спиной Васильев. – Он забирал меня из Шарантона.

И француз, и еврей, нанюхавшись за ночь динамита, были просто не в состоянии сопротивляться. Их связали той же веревкой, которую только что сняли с Курашкина, и привязали к той же пальме спинами друг к другу.

– Я могу догадаться, когда эти джентльмены попали в подвал, – сказал Фаберовский. – Я сам закрыл за ними крышку люка. Но как они смогли проникнуть в дом, если господа Батчелор и Даффи всю ночь не смыкали глаз, а Конрой расхаживал со шваброй, как гвардеец в Виндзорском замке?!

Под пристальным взглядом поляка ирландец и рыжий сыщик повинно опустили головы.

– Вам повезло, что вы проснулись сегодня не на небесах, – бросил им поляк и пошел в коридор навстречу Шапиро, которая возвратилась с переговоров с филером.

– Он говорит, что заступил на пост только четыре часа назад и сменится лишь вечером, – сообщила она. – Тогда, говорит, и погуляем. И говорит это, заметьте, на русском языке.

– Эгей! С лышаем в увсю рожу? – спросил Курашкин. – Так це ж Сруль Эвенчик! Вин теж до Салливану ходыть!

– Иди, Тарас, к этому Срулю, – сказал Фаберовский, – скажи, что инспектор Салливан назначил на сегодня четырехчасовое дежурство. Скажи ему, что сейчас ты сменишь его, потом еще кто-то из ваших общих знакомых сменит тебя, а того еще один. И только потом к десяти вечера пусть он опять приходит сюда.

– Вси зроблю як старшой пысарь с нашого броненосця, – уверил Курашкин и отправился на улицу.

Неизвестно, как и что делал на броненосце неведомый писарь, но хохлу удалось спровадить Сруля безо всяких проблем. Теперь оставалось только отвязаться от Гримбла – и путь к свободе был открыт. Фаберовский вывел еврейку в сад и сказал ей, подводя к ограде:

– Доктор Гримбл все еще торчит перед домом на Ньюджент-Террас. Пора его убрать. Как ты думаешь, кого он напоминает? Джека Потрошителя из газетных публикаций. Он доктор, на нем дурацкий парик для маскировки и широкополая шляпа, прикрывающая глаза, а в руках черный докторский саквояж, с которым он никогда не расстается, потому что в нем, скорее всего, очень дорогой набор хирургических инструментов.

– Вы хотите сдать его полиции? – спросила Шапиро.

– Почему бы и нет? При таких данных полдня в участке Гримблу будут обеспечены.

– И как вы намерены это сделать?

– Ты заорешь: «Потрошитель, Потрошитель». А дальше полиция и сама уже его не отпустит.

– Хорошо бы заманить его сюда.

– Нет ничего проще. Он обезумел от ревности и сам готов попасть сюда, если найдет тому оправдание. Вспомните, что пани делала ночью с паном Артемием.

– Что я делала! Я провела эту ночь без сна, глаз не сомкнула! Половину ночи я слушала его трактат, а вторую пыталась намазать ему его брюшко йодом.

– Не мне тебя учить. Издай парочку томных звуков, он непременно клюнет на это.

Шапиро последовала совету Фаберовского и действительно, не прошло и минуты, как над оградой со стороны пустого дома появилась голова Гримбла в сползшем набок парике.

– Потрошитель! – завизжала Шапиро. – Спасите, Потрошитель!

Ее визг услышал находившийся на постоянном посту на Аберкорн-плейс констебль, вбежал в сад пустующего дома и ухватил за ноги висевшего на ограде Гримбла.

– Кто вы такой? – спросил полицейский у доктора, стянув его вниз.

– Я доктор Гримбл! – возмущенно ответил тот, пытаясь вывернуться из мертвой хватки констебля. – Вы не имеете права меня трогать!

– В суде вы можете сослаться на Habeas corpus, если считаете свой арест незаконным.

– У него в саквояже нож, – выкрикнула из-за ограды Шапиро. – Он хотел меня зарезать!

Констебль застегнул на запястьях извивающегося Гримбла наручники, приложил его дубинкой промеж лопаток и с удовольствием наступил тяжелым подкованным ботинком на упавший на дорожку монокль, который с хрустом раздавился. Затем раскрыл саквояж и вынул из него набор хирургических инструментов в дорогом футляре из красной русской кожи с золотым вензелем.

– Мадам, не соизволите ли вы пройти со мной в участок, – сказал через ограду полицейский еврейке.

Фаберовский знаком показал ей, чтобы она шла. Шапиро покинула дом через Эбби-роуд и вскоре нагнала констебля с извивающимся в наручниках Гримблом.

А поляк вернулся в дом и попросил Розмари подняться к нему в кабинет.

– Я оставляю Лондон на неделю, – сказал он, – и поручаю тебе, Рози, присматривать за домом. Вот деньги на неделю вперед. И еще одно: если со мной что-то случится и я не приеду в этот срок, попробуй обратиться к мисс Пенелопе Смит. Кроме того, на Батчелора я оформил доверенность на управление в мое отсутствие делами агентства, так что у него будут кое-какие деньги, можно продать кое-что из обстановки, например из спальной Леграна.

– Огастин едет с вами?

– Да, и больше он сюда не вернется.

* * *

Договорившись с Батчелором, что прибудет прямо на Лаймхаузский причал, Фаберовский поехал на Харли-стрит. По пути он заехал на почту, где дал телеграмму о своем отъезде генералу Селиверстову.

– Мой любимый тесть дома? – спросил он у открывшей ему невесты.

– Как странно, Стивен, что ты все-таки пришел, – заметила Пенелопа. – Я думала, что мы встретимся с тобой только под венцом.

– С тех пор, как твой отец с доктором Гримблом установили за мной эту унизительную слежку, мне неприятно приходить сюда.

– А ты говорил, что после нашей помолвки ваша вражда прекратится. Но отец ничуть не изменил отношения к тебе.

– Не все сразу, Пенелопа. По крайней мере он больше не пытается натравить на меня полицию.

– Зато он только об этом и говорит. В этом доме, Стивен, никто не любит тебя. Кроме меня. Да и я сама уже не уверена в этом.

– Но я и не добиваюсь любви ни доктора, ни твоей мачехи.

– Мало того, что я тебя почти не вижу, в те редкие минуты, когда ты соизволяешь навестить меня, ты даже не даришь мне цветов. А вот Гримбл дарит их мне до сих пор каждый день.

«Гримбл дарит ей цветы! А Владимиров ей дарит кувшинки из Серпентайна в банках из-под копченой рыбы!»

– Ты должна понять меня, – сказал поляк, пытаясь унять закипавший в нем гнев. – Мне не на что покупать цветы. Не воровать же мне цветы с кладбища! Уже полгода я бьюсь, чтобы как-то свести концы с концами. Теперь я хотя бы смог выкупить закладные на дом и по крайней мере вступаю в нашу семейную жизнь, не отягощенный никакими долговыми обязательствами. Я даже не мог отказать мистеру Гурину участвовать в его предприятии, потому что это был мой единственный шанс вырваться из проклятых долгов, в которые меня заставили влезть обстоятельства.

– Мне кажется, что связаться с мистером Гуриным, чтобы поправить состояние дел, мог только идиот.

– Это так, но у меня не было выхода.

– Если бы ты знал, как у меня пусто на душе! Признайся: тебе не нужна наша свадьба. Или ты мстишь мне за тот случай в парке? Зачем тогда ты затеял все это? Было бы гораздо достойнее с твоей стороны порвать со мной отношения. Я вышла бы замуж за Гримбла. Без всяких чувств, вполне сознательно, зная, что меня ожидает.

Она представила себе, что ожидало бы ее в этом случае и, не в силах сдерживаться больше, разревелась. Фаберовский бережно дотронулся до ее плеча.

– Ты хочешь выйти за Гримбла? У тебя будет такая возможность.

– Что ты хочешь этим сказать?

– То, что завтра на венчании меня не будет. Прямо от тебя я еду на пристань, где меня дожидается катер. Этот катер отвезет меня за Ширнесс, где уже готова шхуна, чтобы перевезти меня в Остенде. Сегодня ночью я и все, кто находился у меня дома, чудом избежали смерти. Еще одной ночи в Лондоне мне не пережить.

– Так значит те люди, о которых говорил мне отец…

– Я не знаю, о чем говорил тебе отец, но я должен бежать.

– Я предчувствовала, что этим все кончится. И ты больше никогда не вернешься?

– Вернусь, если останусь жив. Только зачем? Ведь ты все равно не будешь дожидаться меня.

– А если ты не успеешь уехать на континент? Если тебя схватит по пути полиция?

– Попытка сбежать с венчания развяжет твоему отцу руки и тогда-то он непременно отправит меня на виселицу. Если ты не хочешь этого, не говори ему о моем бегстве хотя бы до сегодняшнего вечера.

– Но Гримбл все равно найдет тебя раньше, чем ты покинешь берега Англии.

– Гримбл сидит в полицейском участке. Если нам повезет, мы успеем миновать береговую охрану. Тут важен каждый час.

– От меня никто ничего не узнает. Скажи мне на прощание, что ты меня любишь.

– Да.

– Я буду ждать тебя, – Пенелопа поправила ему галстук, – и заботиться о твоих индюках. Надеюсь, они выздоровели.

– Что ты, что ты! Какие индюки? – Фаберовский взял ее за руку. Он подумал, что от чрезмерного нервного напряжения его невеста тронулась рассудком.

– На твоей ферме в Суссексе.

– Какой ферме?!

– Ну, которую ты постеснялся включить в наш брачный контракт. Мистер Гурин просил меня не говорить тебе, что он проговорился. Ну, помнишь, я еще передавала тебе через него двадцать фунтов на лекарства и ветеринара?

* * *

Фаберовский приехал на причал, когда катер под названием «Меркурий» уже стоял под парами. На мокрой от дождя пристани, укрывшись под одним зонтом, стояли только Шапиро и Батчелор.

– Здравствуйте, мистер Уилсон, мои, я вижу, уже приехали? – окликнул поляк хозяина катера, стоявшего близ сходен.

– Да, мы уже тут, – довольно объявил Артемий Иванович, высовываясь из-под тента. – Вот только Ландезен едва не сбег и полицию пытался кричать. Я хотел ему шею свернуть, но она у него как у гуся, почти три раза проворачивается.

Фаберовский перелез через борт в катер и съездил Ландезену по роже. А заодно пнул носком ботинка сидевшего рядом Леграна.

– И я, и я! – Артемий Иванович тоже стукнул ботинком Леграна, но морду еврея на всякий случай оставил в неприкосновенности.

– Я не дам бить Коленьку! – вскрикнула Дарья и вскочила, по-матерински прижимая голову фельдшера к своему мощному животу. Катер качнулся и только реакция стоявшего на пристани Батчелора предотвратила выпадение Владимирова из катера в воду между бортом и причалом.

– Вот дура-то! – выдохнул Артемий Иванович. – Что ты меня все время топишь?! Тарас, тресни-ка ее чем-нибудь по тыкве, чтобы не бузила.

– Правильно! Покажи ей! – поддержал предложение Владимирова Даффи.

– Вставь-ка ей фитилек! – засмеялся Конрой, тряся линяющей бородой.

– Зараз я цией корове снаряд-те до казенныка заштовхаю! – Вдохновленный общей поддержкой, Курашкин стал засучивать рукава.

– Я ему сама тресну! – раздухарившаяся Дарья с разворота отвесила Курашкину оплеуху, повергшую его в беспамятство.

– Ну-ка цыц! – прикрикнул на нее Фаберовский. – Ссажу на берег, будешь тут куковать без своего Коленьки. Сколько может выдавить из себя ваша посудина, Уилсон?

– «Меркурий» дает семь узлов, сэр.

– Никак нет, сэр, – ответил Уилсон. – Мне говорили знающие люди, что мой катер не из последних.

– А поспеем ли на такой улите? – спросил Артемий Иванович.

– Должны, – сказал Фаберовский. – Но времени у нас все равно в обрез. Давайте прощаться.

– Только пересадите свою большую леди в середину катера, иначе мы перевернемся, едва отойдем от причала, – заявил Уилсон.

Фаберовский велел Дарье переместиться в центр утлой посудины, вылез на причал, по-мужски обнялся с Батчелором.

– Чем кончилось дело с доктором Гримблом? – спросил он у Шапиро.

– В участке он визжал так, что разозлил инспектора и тот посадил его в камеру до завтрашнего утра.

– Спасибо тебе, Хая, за все.

– Не стоит благодарности, – смутилась еврейка. – Вы все-таки зарезали для меня эту мерзавку Келли.

– И от меня тоже искренние соболезнования и признательность, – встрял Артемий Иванович, сунув еврейке в руку смятую бумажку, видом напоминавшую ресторанный счет. – Отдай это мое последнее послание миссис Смит.

* * *

Когда в десять часов вечера уже в темноте катер, надрываясь из последних сил, подошел к рыбацким судам, стоявшим у Ширнесса, дождь прекратился и пассажиры смогли выйти на палубу, встав на корме, чтобы ветер не сносил на них черный дым, вырывавшийся из трубы.

– Какой прекрасный пейзаж, – сказал Артемий Иванович, вглядываясь в еле различимые в темноте унылые болотистые берега устья Темзы, поросшие кустами. – А где наш пароход?

Почувствовав соленый запах моря, бывший морской волк Курашкин забился в руках ирландцев.

– Ох, лышенько мени! – заголосил он. – Знов на корабель!

– Вон стоит, – Фаберовский указал Артемию Ивановичу на небольшую двухмачтовую шхуну с белым фонарем на мачте, стоявшую на якоре ближе всех к морю. – Уилсон, держите курс прямо на шхуну «Флундер».

«Меркурий» потащился к шхуне, с трудом переваливаясь через гребни приливных волн. Подойдя к судну, Уилсон вывесил снаружи плетеные маты, чтобы суда не бились друг о друга бортами. Волны разводили шхуну и катер в стороны, затем вновь сталкивали их вместе. Хозяин «Флундера», суровый рыбак в непромокаемом плаще и зюйдвестке, надвинутой на самые глаза, крикнул поляку, подняв над головой фонарь:

– В такой ветер опасно выходить в море, сэр. Ветер достигает тридцати четырех миль в час.

– Мы вам доплатим, – крикнул в ответ Фаберовский. Он улучил момент и перепрыгнул на шхуну.

– Вчера рыбаки из Лоустофта пожаловались портовому начальству, что рыбацкие лодки из Остенде режут им сети, и крейсер «Фоксхаунд» захватил несколько бельгийцев. Боюсь, что в Остенде нам намнут бока.

– Я дам вам еще пять фунтов, мистер Хант.

Рыбак согласно кивнул.

– Пан Артемий, давайте сюда! – Фаберовский махнул рукой.

Со словами: «Господи, помилуй» Владимиров сиганул через разверзшуюся перед ним в темноте пропасть между двумя бортами. Курашкин позеленел, взглянув вниз на пенящуюся воду, и зажмурившись, сделал отчаянный шаг. Артемий Иванович едва успел схватить его за шиворот, чтобы не дать ухнуть бывшему морскому волку в морскую пучину.

– А теперь Дарья! – велел Фаберовский.

Дарья завыла в голос. Ирландцы схватили ее за руки и потащили к борту катера, а Уллис разжимал ее пальцы, когда она хваталась за стойки тента. Даффи и Конрой пытались задрать ей юбку, чтобы она могла перекинуть ногу через фальшборт, но Дарья верещала и брыкалась. Тогда хозяин шхуны велел своим матросам принести широкую длинную доску. Доску перекинули с борта на борт, и один из рыбаков взялся за ее конец, чтобы не дать этому импровизированному мостику свалиться, когда суда расходились в стороны. Поднатужившись, ирландцы при помощи Леграна и Коновалова завалили Дарью на доску и Фаберовский с Владимировым потащили орущую бабу за руки к себе наверх по скользкой от рыбьей чешуи доске. Но тут ее юбка за что-то зацепилась и движение застопорилось. Борта стали расходиться в стороны, Дарья оказалась посреди доски над бурлящей водой, доска треснула и стала прогибаться.

– Тащи! – заорал Фаберовский, подбежавшие рыбаки дернули Дарью, безнадежно порвав юбку, и шесть пудов визжащей бабы грохнулись на палубу «Флундера».

Связанных Леграна и Ландезена передали, словно дикарскую добычу, приторочив их за руки и за ноги к багру. И вот, когда все перебрались на шхуну, Хант провел их в небольшую каюту.

– Можете располагаться здесь. По просьбе вашего комиссионера мистера Батчелора я приготовил вам выпивку.

Затем, вернувшись на палубу, Хант велел поднимать якоря и ставить парус. Все спустились туда же, чтобы поглядеть, лишь Артемий Иванович остался в каюте и Фаберовский услышал хлопанье откупориваемых бутылок.

А Артемий Иванович, заслонив спиной стол от сваленных в угол француза с евреем, достал из чемодана мешочек с полуфунтом снотворных порошков и выложил его рядом со стаканами. Надев пенсне, он приступил к распределению. Во все стаканы Владимиров положил по два порошка, Дарье, подумав, добавил еще два, и лишь себе ничего не положил.

– Пан Артемий, – раздался голос Фаберовского и Владимиров быстро спрятал мешок. – Прошу наверх посмотреть, мы отплываем. Потребно попрощаться с Англией, когда пан ее еще увидит!

Владимиров поднялся на палубу, еще раз взглянул сквозь пенсне на унылые берега, едва видные в темноте, на сгибаемый ветром камыш, волны с пенными барашками на гребнях, и вместе со всеми спустился вниз, где не дул пронизывающий ветер и не было пробирающего до самых костей холода, веющего с открытого моря. Но, о ужас, он забыл, какой же стакан его! Его взгляд заметался по столу, но поздно – все стаканы уже были разобраны озябшими руками.

– Предлагаю выпить за здоровье благополучно царствующей императрицы Марии Федоровны, чье величество сегодня отмечает свой день рождения, – провозгласил Артемий Иванович, поднимая стакан к губам и думая про себя: – «Придется сходить к борту, да два пальца в рот».

Однако дойти до борта ему уже не привелось. Злодейка-судьба подсунула ему дарьин стакан, Артемий Иванович рухнул почти тут же и захрапел. Все в замешательстве замерли, а Фаберовский тут же выскочил на палубу, возблагодарив судьбу за то, что его коллега таким неожиданным образом обнаружил свой замысел. Освободившись от содержимого желудка, поляк постоял на палубе, приходя в себя. Шхуна вышла в открытое море и судно еще сильнее начало качать. Вскоре из каюты с осоловелыми от алкоголя и снотворного глазами поползли остальные, сразу же направляясь к борту. По палубе прокатился вал и вымочил всех до нитки.

Оба пленника, остававшиеся трезвыми, поняли, что это их последний шанс освободиться. Ландезен, чьи зубы не были стерты о жесткие клубни гвинейского батата, стал перегрызать веревку, связывавшую руки Леграна. Через некоторое время его бобровое занятие было закончено. Потирая затекшие запястья и не торопясь, несмотря на призывы еврея освободить и его тоже, француз направился к распростертому на полу Владимирову. Он достал из кармана его пиджака мешочек со снотворным.

Мешок с порошками поразил Леграна. Если все это количество разделить на число присутствовавших на шхуне, то такая доза могла усыпить целое стадо слонов, а у людей едва ли остался шанс проснуться когда-либо. Француз мгновенно всыпал в открытое шампанское порошки, после чего улегся на свое место.

Вернувшись с палубы, мокрые и продрогшие, все снова расселись вокруг стола и, разлив шампанское, взялись за стаканы. Фаберовский спокойно опрокинул свой в горло, не опасаясь более быть отравленным или усыпленным.

Качка делала свое дело. Спустя несколько минут Хант cмог лицезреть всех своих пассажиров поголовно, выстроившихся у левого борта с подветренной стороны и не обращавших уже внимания на волны, перекатывающиеся через палубу. Хуже всего было Курашкину, который всякий раз, прежде чем подойти к лееру, командовал сам себе: «До борту! Снаряд! Товсь! Пли! Бэ-э-э-э…». Фаберовский спустился вниз, кляня Владимирова с его снотворным, и тоже налил всем шампанского, высыпав в него каждому по двойной дозе лежавшего на столе порошка. Ему неудержимо хотелось спать, в голове все кружилось от выпитого, и он боялся, что заснет прежде, чем успеет убедиться, что с остальными произошло то же. Превозмогая сон и угрожая пустить в ход револьвер, он заставил выпить обоих пленников.

На этот раз ирландцы на палубу уже не вышли, заснув прямо на столе. Курашкин отчаянно икал, не в силах разомкнуть глаз. Совершенно трезвая и на удивление бодрая Дарья подошла к фельдшеру и ласково сказала:

– Пойдем, Коленька, на палубу, нечего на этот разврат смотреть.

Васильев послушно взял ее за локоть, но уснул прямо на трапе, повиснув на руке Дарьи. Поляку стало совсем плохо, он выбежал на обледеневшую палубу и, уже плохо управляя своим телом, чуть не улетел за борт. Море яростно ревело в темноте. Фаберовский пристроился на бухте каната и потер слипающиеся глаза кулаками.

– Дарья, пойдем в каюту, выпьем еще по одной, – сказал он, видя, что никакое снотворное на нее не действует.

– Уйдите, пакостник, я все Петру Ивановичу расскажу про разврат ваш!

– Вот ведь ендза! – услышав ненавистное имя Рачковского, обозлился поляк.

Он взял лежавшую в бухте вымбовку и, улучив момент, подошел к Дарье сзади.

Стоявший рядом с Хантом матрос вопросительно посмотрел на шкипера, но тот покачал головой в зюйдвестке и крикнул сквозь завывающий ледяной ветер:

– Нам заплачено! Наше дело довезти их. А что они тут друг с другом сделают – нас совершенно не интересует.

Размахнувшись, Фаберовский нанес удар вымбовкой прямо по темечку Дарьи и она рухнула, не издав ни звука. Поляк вернул вымбовку на место, взял Дарью за ногу и, упираясь в скользкую палубу, поволок в каюту. Это было непросто, и в конце концов пришлось оставить ее на трапе. Войдя в каюту, он увидел Леграна, склонившегося с последней бутылкой шампанского над столом и пытавшегося попасть струей в стакан. Рядом лежал раскрытый пакет со снотворными порошками.

– Ну что, сволочь, – сказал Фаберовский, доставая «веблей» и взводя курок. – Так-то ты отблагодарил меня за то, что когда-то я пригрел тебя?

Он поднял револьвер трясущейся рукой и, шатаясь от одной стены каюты до другой от качки, снотворного и виски, направил оружие в сторону Леграна. Грохнул выстрел и каюту заволокло густым пороховым дымом.

– Лучше выпей шампанского, – раздался из дыма пьяный голос француза.

«Не попал», – подумал Фаберовский и это было последней его мыслью. Он выпустил все пять оставшихся пуль в направлении голоса, выронил револьвер и упал лицом вперед прямо на окровавленный труп Леграна.