30 сентября, в воскресенье

День близился к концу. Работы не было и одуревший от запаха крепкого дешевого одеколона Васильев встал в дверях цирюльни, чтобы подышать свежим воздухом, а заодно поправить на ремне затупившуюся бритву. Погода была пасмурная и мрачная, улица была затянута туманной дымкой. Шел противный дождь, которому, казалось, никогда не будет конца. На улице показалась фигура с черным блестящим чемоданчиком в руке и в макинтоше, с которого ручьями стекала вода. Дойдя до цирюльни, человек остановился, прочитал вывеску и решительно подошел к двери. Он спросил у Васильева, где хозяин, на что тот на ломаном английском объяснил, что хозяин бреет кого-то. Тогда человек осведомился, не поляк ли он и, получив ответ, что русский, ужасно удивился.

– Как я сочувствую вам! И я не могу понять – что вы здесь делаете?

Человек наклонил курчавую голову с толстыми красными губами и карикатурным носом.

– А вы что делаете здесь? – неприязненно спросил фельдшер, не переставая возить бритвой по ремню.

– Но мы! Наш Бог всюду следит за тем, чтобы нам не жилось слишком хорошо. А если хозяин занят, может быть вы купите у меня несколько товаров, которые необходимейшие…

– Нет, не нужно, – оборвал торговца фельдшер.

– Макассаровое масло Роуленда для волос, – сказал человек, отступая. – Изготовляется уже восемьдесят четыре года и никто мне ни разу не жаловался. Между прочим, это масло не содержит свинца и минеральных составляющих. Может также придавать золотистый цвет волосам, это особенно хорошо для детей и тех, чьи волосы поседели. Все в семейных бутылках различных размеров. Есть стоимостью три шиллинга шесть пенсов, семь шиллингов и десять шиллингов шесть пенсов. И вы хотите сказать, что можете купить где-нибудь дешевле? И такие бывают, но это же откровенные подделки! Может быть, мне все-таки позволите войти?

– Нет, сказал же. Вы грязны, как собака. Только наследите. Не нужно ничего.

– Но у меня много есть! Мексиканский восстановитель для волос. Всего три шиллинга шесть пенсов. Восстанавливает цвет волос и улучшает их рост. И это совсем не подделка. Вот видите: на коробке – название, и такое же название отлито на самой бутылке. Позвольте мне, чтобы поговорить с хозяином. Видите, идет дождь и я мокрый!

– Идите, идите отсюда, нечего тут! – разозлился Васильев.

– Пудра Сандерза для лица или «Цветок Нинон». Шесть пенсов; один шиллинг; два шиллинга шесть пенсов; пять шиллингов. Чистая белая пудра для лица, совершенно такого же приготовления, но бесцветная: шесть пенсов; один шиллинг; два шиллинга шесть пенсов. Не уходите, сэр!

– Идите вон, гнида! – зашипел на коммивояжера Васильев, показывая гнилые зубы.

– Возьмите хоть для себя. «Одонто Роуленда». Зубной порошок. Чистый. Без примесей и без песка. Вы бы могли себе представить такое где-нибудь в Витебске?! Зубной порошок и без песка! Да такое даже градоначальнику и общественному раввину не снилось! Еще есть…

– Я сейчас вас толкну!

Коммивояжер отступил еще дальше и как ни в чем не бывало продолжал:

– Могу предложить также зубной эликсир «Флорилайн». Несколько капель благоухающего «Флорилайна» на влажную зубную щетку произведут восхитительную пену. Разлит в большие бутылки и упакован в элегантные коробки. Стоимость вместе с коробкой два шиллинга шесть пенсов!

Васильев часто задышал, глаза его стали наливаться кровью и слезами.

– Если вы не хотите позаботиться о своих гнилых зубах, тогда давайте избавимся хотя бы от ваших прыщей, которых только с видимой мне стороны я насчитал шестнадцать. У меня есть превосходное средство от прыщей, разработанное доктором Тамулти на основе змеиного жира. Я получаю его прямо у доктора Тамулти и продаю без какой-либо торговой наценки! Всего три шиллинга четыре пенса!

– Тамулти! Тамулти! – завыл Васильев и бросился с бритвой на торговца, который в испуге выронил свой чемоданчик и побежал прочь по лужам.

* * *

В половине десятого вечера Батчелор завез поляка с Владимировым и Шапиро на Сент-Джорджс-уэй в квартиру к Васильеву и Дарье. Конрой с Даффи были уже здесь. Первым делом Артемий Иванович попытался отправить Дарью куда-нибудь подальше, но на этот раз она дала ему яростный отпор.

– Так я вам и пошла! Мне сам Петр Иванович велел во всем за Коленькой следить. Вот я ему и картузик новый купила, и другую одежу. А вам только бы ему, несчастному, вредить. Куда вы дели его одежу, в которой он три недели назад с вами куда-то ездил? Вы хотите опять его обидеть! В прошлый раз после вашего ухода у него припадок был!

От слов Дарьи Васильева скривило. Ему все труднее становилось переносить общество этой шумной и глупой бабы.

– Молчи, женщина! – приказал Артемий Иванович. – Твое дело самовар чистить да пироги печь. Ты напекла ему на ночь? Давай сюда.

– Не получите! – заявила Дарья. – Вы опять их сами съедите.

– Брысь, дура набитая! У нас тут дело келейное, не для таких тупых мозгов. Ступай лучше в свою комнату и не мешайся под ногами.

Взбешенная Дарья ушла и по указанию Владимирова Хая Шапиро сразу же уселась рядом с Васильевым.

Фаберовский достал привезенный с собой план Лондона и придавил его к столу затейливо отлитыми бронзовыми грузиками. Артемий Иванович извлек бутылку мутной жидкости и водрузил ее на стол.

– Что это? – спросил поляк.

– Настойка на изюме и иных невинных ягодах. Нет питья лучше воды, как перегонишь ее на изюме.

Опустошив рюмку, Артемий Иванович подхватил болтавшееся на шнурке пенсне и, насадив его на нос, склонился над планом.

Разработка плана с заменой женщины на мужчину. Это Тамулти. Васильев согласен.

– Местом действия сегодня будет известный вам радикальный клуб на Бернер-стрит, – Фаберовский ткнул пальцем в карту. – Собрание в нем начинается в девять, но это слишком рано. Самое удобное для нас время – вскоре после полуночи, пока социалисты не разошлись. Уже через четверть часа мистеру Гурину и Даффи надлежит взять кэб и отправиться на место. Мистер Гурин пойдет в клуб, а Даффи подцепит какую-нибудь проститутку. Это должна быть не еврейка и не ирландка, и уж во всяком случае женщина, не имеющая никакого отношения к клубу. Гурин все время будет находиться в клубе, и к нему надлежит обращаться при возникновении любых осложнений. Только он имеет право менять план действия и принимать решения.

Артемий Иванович важно хмыкнул и поправил галстучную петлю у себя на шее:

– Вы мне обещали инструкцию на десяти листах.

– К полуночи Даффи должен вместе с жертвой находиться уже около клуба, – Фаберовский постучал пальцем по карте, призывая всех к вниманию.

– А вы где будете? – спросил Владимиров.

– Я буду дома вместе с Батчелором и запряженным экипажем наготове. На всякий случай. Теперь о Николае. В начале двенадцатого он вместе с Конроем должен будет отправиться к омнибусному вокзалу у «Слона и Замка». Здесь они найдут омнибус линии «Кингсланд» – он окрашен в зеленый цвет, – и на нем переедут Лондонский мост. У вокзала Ливерпуль-стрит их будет ждать пани Шапиро.

– Вы, пан Фаберовский, говорили, что я повезу нож.

– Да, ради безопасности он до прихода на Бернер-стрит будет находиться у тебя. Пан Артемий!

Владимиров извлек из дарьиного буфета нож и протянул его еврейке.

– Затем вы трое идете с вокзала на Олдгейте, где садитесь на конку Попларской линии Северной Столичной конно-железной компании – вагон желтого цвета, – и едете до Бернер-стрит. Учтите, что последний вагон отправляется в полночь.

– А если мы опоздаем на конку? – спросил Васильев. – Все отменится?

– Половина зубов у тебя отменится, – заявил разгоряченный изюмовкой Владимиров.

– Если вы опоздаете на конку, – сказал поляк, – то пойдете до Бернер-стрит пешком. Но учтите, на улицах в Уайтчепле полно не только полицейских патрулей, но и ищеек в штатском. К полуночи у клуба Ивана уже должен дожидаться Даффи с женщиной.

– Он не знает, какую мне хочется, – закапризничал Васильев.

– А какую тебе хочется? – насупился Артемий Иванович. – Тебе-то какая разница? Режь тебе и режь.

– А вам, Артемий Иванович, есть разница – что кушать: пулярку или овсяную кашу?

– Эвона, чучело огородное! Еда – дело серьезное, а для тебя в нашем деле одна забава.

– Не скажите-с, Артемий Иванович. Всю душу вкладываю-с!

– Перестаньте! – рявкнул Фаберовский. – С ума сошли! Нашли о чем торговаться! Хоть бы какая досталась, и то хорошо! Вся полиция на головах стоит.

– Вы мне позвольте самому-с, у меня лучше получится…

– Заткнись! Резать будешь ту, которую приведет Даффи, и прямо во дворе клуба. Во-первых, со двора, как утверждает Гурин, на днях съехал хозяин каретной мастерской мистер Датфилд, во-вторых, пока идет собрание, едва ли кто покинет клуб.

– Их там ждет угощение и песни, – заметил Артемий Иванович.

– Когда все произойдет, Даффи напишет на стене мелом – вот, держи, – надпись: «Русские нигилисты не размениваются на пустяки». Тем же почерком, что и письмо. Даффи, ты отправил письмо?

– Да, босс, еще позавчера, в четверг.

– Но ведь оно должно было быть написано и отправлено еще во вторник! – Фаберовский скрипнул зубами.

– Я не успел.

– Чем ты занимался? Какие у тебя могли быть дела?

– Я писал, – меланхолично ответил Даффи.

– Писал!!! Диккенс хренов!

На крик Фаберовского из комнаты выглянула Дарья, но, увидев Васильева рядом с Шапиро, покрылась пятнами гнева и, гордо хлопнув дверью, удалилась. Из спальни возмущенно застрекотала швейная машина.

– Ну что вы ругаетесь! – примиряюще проговорил Артемий Иванович, поглаживая полупустую бутылку, словно то было плечо миссис Эстер Смит. – Вместе такое дело делаем, как бы это сказать, значительное… Николай, тут еще немного осталось, выпьем за успех сегодняшнего предприятия!

– Вы, как свинья последняя, вылакали полбутылки, – сказала Шапиро Владимирову. – А мы даже горло не промочили.

Глядя на Артемия Ивановича с разгоревшимся на щеках румянцем и нетвердыми движениями рук, Фаберовский почувствовал, как в душу к нему холодной змеей скользнуло смутное предчувствие, что идеально организованного и исполненного убийства не состоится и на этот раз.

– Уходить от клуба лучше, выйдя на Кристиан-стрит и по ней через арку под железной дорогой в сторону Доков до Кейбл-стрит, – сказал он обреченно. – Давайте сверим часы.

Все достали часы, кроме Конроя, у которого их никогда не было, и Артемия Ивановича, который усердно захлопал себя по карманам.

– Да у меня же часов нет! – фальшиво спохватился он. – Где мои часы!

– Цепочка есть?

– Да, вот на жилетке. – Артемий Иванович продемонстрировал Фаберовскому цепочку.

– На конце ее должны быть часы, – наставительно поднял вверх указательный палец поляк.

– Но их там нет!

– Тогда зачем пан ищет часы в карманах? Насколько я заметил, их нет на цепочке уже больше месяца.

– Как же мне быть? – двумя пальцами держа осиротевший конец цепочки спросил Артемий Иванович.

– Я дам пану свои. Вот, держите. Сейчас без десяти десять. Ну, с Богом, ребята!

– Чисто Суворов! – пристегивая часы, умильно произнес Артемий Иванович.

– Суворов – душитель свободы! – выкрикнул поляк, темнея лицом. – Мы в Польше помним, как он взял Варшаву, когда Костюшко поднял восстание, а суворовские чудо-богатыри устроили резню в предместьях, вспарывая женщинам животы, словно наш Урод! Я у пана сейчас часы отберу обратно!

– Наполеон, Баторий, Ян Собеский, Лжедмитрий! Настоящая Марина Мнишек! Сегодня мне без часов нельзя, – бормотал Артемий Иванович, пятясь к двери и придерживая часы рукой. – Господи Иисусе Христе, припадаю Твоей благости: помози мне, грешному, сие дело, мною начинаемо, о Тебе Самом свершити, во имя Отца и Сына и Святаго Духа! Артемий Иванович схватил свой котелок, висевший на вешалке рядом со шляпой молодого ирландца и новым парусиновым картузом, купленным Дарьей для своего Коленьки, и исчез за дверью.

– Amen! – благословляя, перекрестил его вслед поляк. – И главное, пан Артемий: когда все сделаете, немедленно ко мне на Эбби-роуд.

* * *

К одиннадцати вечера Артемий Иванович приехал в клуб на Бернер-стрит. Сильный ветер гнал мусор по улицам, синюшно-свинцовые тучи лежали прямо на крышах и готовы были вот-вот разразиться ливнем. Из окон клуба, освещенных зловещим зеленоватым светом тусклых газовых светильников, еле мерцающих в клубах табачного дыма, доносилось жуткое гудение голосов, от знакомых интонаций которых у Артемия Ивановича заломило зубы. Около здания школы стоял человек в пальто с поднятым воротником и подозрительно смотрел на него. Владимиров подошел к нему ближе и спросил:

– А доктор Тамулти, который здесь обычно стоит – он что, заболел? Или вы теперь картинки продаете?

Человек ничего не ответил, потому что не знал русского языка. Оказалось, что французского языка он тоже не знал. А английского языка не знал уже Артемий Иванович.

Поняв, что от человека ничего не добиться, Владимиров тяжело вздохнул и вошел через плетеную калитку в воротах в кромешный мрак двора, по стенке добрался до двери и на ощупь открыл ее.

– Товарищ Гурин опаздывает на диспут? – спросила мадам Дымшиц, выглядывая из кухни. – Доклад товарища Шабсельса уже кончился.

– А где он сам?

– Уже ушел. Вас не дождался. Подите лучше сюда. Мы решаем вопрос за необходимость социализма промеж евреев, а такие вопросы при сухом горле не решить. Вот вам бутыль, отнесите ее наверх. Вы тут единственный сильный мужчина, а то у Гиллемана не то что бутылка, у него не поднимается даже такое, о чем я вам не могу сказать, чего оно.

Артемий Иванович бережно принял в свои объятия бутыль и пошел наверх. На площадке перед дверью он тайком вынул пробку и продегустировал содержимое, оказавшееся обычной изюмной сивухой, еще более скверной, чем та, что была в его прошлое посещение клуба.

Появление Владимирова в зале было встречено радостными воплями мужчин и бурными аплодисментами женской части собравшегося общества.

– Товарищи, товарищи! – постучал кулаком по столу Адлер, пытаясь призвать всех к порядку. – Не для того мы основали наш образовательный клуб, чтобы предаваться беспробудному пьянству. Неужели эта бутыль милее вам социализма среди наших собратьев?

– Социализм от вас не уйдет! – крикнул из угла анархист Захаров, с которым Артемий Иванович познакомился незадолго до того, как лишился драгоценной коллекции картинок. – А вот бутыли мы можем не увидеть! Или я плохо знаю нашего брата русского революционера!

Захаров протолкался к Владимирову и приветственно хлопнул его по плечу.

– Мы здесь с Курашкиным уже давно тоскуем, – сообщил анархист.

– Мы думалы, поговорят воны трохи про свий социализм и охолонуть, – подхватил Курашкин. – Но Козебродский с Адлером с самого почала подрались с сусидом, паном Канторичем, из-за роботы по субботам, и ввечери як почалы говорыты, и говорять, и говорять…

– Вы тоже много говорите, товарищ Тарас, – вмешалась в разговор мадам Дымшиц. – Принесите с кухни кружки.

– О мадам Дымшиц, вы така приваблива жинка, – сказал Курашкин. – Вам не можна видказаты.

– Ты к мадам Дымшиц не подходи! – набросился на Курашкина Гиллеман. – Сперва купи у ее мужа двадцать колец, как я! Социализм еще не наступил, чтобы все общее.

– Та й поди к бису! – отмахнулся Тарас.

– А ты, Ханна, освободи-ка для кружек место! – продолжала распоряжаться мадам Дымшиц, указав юной Мандельбойн на стол толстым пальцем. – Идите с ней, товарищ Гурин. Ох, Ханна, эти мужчины со своего социализьму готовы вовсе сдохнуть… Уже и водки не пьют!

– Вы, Анечка, живете по прежнему одна? – спросил Артемий Иванович, оказавшись рядом с Мандельбойн. – Так и не думали о моем предложении?

– Вы опять за свое! – возмутилась еврейка. – Морис, Морис! Он опять говорит мне гадости!

Адлер тут же оставил председательское место и в гневе протиснулся к столу.

– Давайте выпьем за вашу невесту, – сказал ему Владимиров, протягивая Адлеру полную кружку и прикладываясь к своей.

– Товарищи, товарищи, прекратите! – бросился к оскорбленному жениху Козебродский. – Морис, разве ты не видишь, он просто пьян! Кто-нибудь, отведите его на стул!

Курашкин вместе с Захаровым подхватили брыкавшегося Владимирова и поволокли к стулу неподалеку от двери.

– Не связывайся с этими жидами, товарищ Артемий, – посоветовал Захаров, усаживаясь с ним рядом. – Что хорошего может быть в еврейках?

– А то правда, що ваше призвыще Гурин, товарыш Артемый? – спросил Курашкин, подсаживаясь с другой стороны.

– Это фамилия такая старинная, Гурин, – недовольно сказал Артемий Иванович. – И чего ты, Тарас, меня все время выспрашиваешь? Может, ты меня еще и об ирландцах спросишь? И об Уроде, который баб тут у вас потрошит?

– От-от, про ирландцив. Придут воны сюды чи ни?

– Еще как придут! – сказал Артемий Иванович, отпихивая от себя хохла. – Всем вам сегодня просраться дадут!

– И я о том же, – засуетился Курашкин. – Мени треба до витру.

Он засеменил к двери, с опаской озираясь на Владимирова, выскользнул из зала и сбежал вниз. Выскочив на темную пустую улицу, под проливным дождем он подбежал к зданию школы, оглянулся на спящего в окне своей фруктовой лавке Пакера и условным стуком постучал в дверь. Она бесшумно открылась и человек, у которого Артемий Иванович полчаса назад спрашивал про Тамулти и картинки, впустил Курашкина внутрь.

В пустом классе находилось еще два человека. Один из них стоял в простенке окон и тайком наблюдал за противоположной стороной улице. Второй сидел на школьной скамейке и рукоятью полицейского револьвера колол орехи.

– Сержант Вайт, я дизнався! – прошептал Курашкин и шип его эхом разнесся по гулкому зданию. – Сьегодни придут два ирландця, я думаю фении.

– Тут мы их и возьмем, – сказал впустивший его человек.

– А вы скажете инспектору Салливану, що це я их туды заманил? – заискивающе спросил Тарас.

– Я не могу прямо относится к офицерам Особого отдела. Но я укажу в рапорте вашу фамилию, мистер Курашкин.

– Це не звычайно добре, – вздохнул Курашкин. – Но сержант Вайт, може вы йому прыватным письмом напышите?

– Идите обратно, идите, а то вас могут заподозрить, – сказал сержант Уайт и выпустил Тараса под проливной дождь. Пятую ночь он с двумя констеблями в штатском дежурил в проклятой школе, наблюдая за клубом, и ужасно боялся, что все их сидение может пойти насмарку, а они за все свои труды получат вместо благодарности нагоняй.

Курашкин еще раз вздохнул и побрел обратно в клуб. Еще не войдя во двор, он уже знал, что в клубе творится что-то невообразимое. Из распахнутых окон несся женский визг, какие-то еврейские причитания и забористая брань Владимирова.

Артемий Иванович стоял на столе посреди зала, облапив одной рукой верещавшую Ханну Мандельбойн, а другой отмахивался стулом от наседавших на него со всех сторон социалистов.

– Да как вы могли себе такое позволить по отношению к моей невесте! – захлебывался Адлер, подпрыгивая и пытаясь ухватить Артемия Ивановича за брюшко.

Стул съездил ему по спине и Адлер упал на пол. Козебродский с Гиллеманом ухватили его за ноги и отвезли подальше от бушевавшего Владимирова.

– Это еще что! – сказал Артемий Иванович, переводя дух. – Подумаешь, оскорбились! Я тут был в Тауэре, так там у них была волынка так волынка!

Движимый ревностью и нежеланием пускать противного русского в жаркую постель мадам Дымшиц, Гиллеман взял пустую бутылку и отправился на четвереньках в обход, надеясь незаметно оказаться за спиной Владимирова и нанести ему решающий удар. Однако Артемий Иванович, хоть и был пьян от самогона и близости к нему юной Ханны Мандельбойн, бдительности не потерял. Он потерял только верность удара и потому от его стула рухнул не коварный социалист, а мирный Курашкин, только что вошедший в дверь и не успевший наклониться. Гиллеман же, подвывая от страха, шмыгнул за спины товарищей.

– Товарищ Гурин, перестаньте, – стала издалека упрашивать Артемия Ивановича мадам Дымшиц. – Сейчас придет мой муж, а он не любит, когда махают его стулами.

– Зато он любит, когда на его месте спит эта крыса Гиллеман! – ответствовал Артемий Иванович.

– Может быть вы хотите, чтобы я дала вам самогон? – спросила мадам Дымшиц и покачала на руках, словно младенца, наполовину опустошенную бутыль.

– С вашего самогона только голова болит.

– Ой-ой, но почему болит?! – удивилась мадам Дымшиц. – Мой муж за него прощает мне даже Гиллемана!

– Я его убью, – очнулся вдруг Морис Адлер и сел, потирая ушибленное место.

– Немедленно уходите, – сквозь зубы прошипел Козебродский. – Вам не место в нашем клубе!

– Это почему же не место?! – возмутился Артемий Иванович. – Я несу в вашу заскорузлую среду научные представления о половой и брачной жизни, если они, конечно, понадобятся вам в вашем социализме. Ну что вы знаете, что вы видели? Вот ты, Гиллеман, ты хотел ударить меня бутылкой по голове. А видел ли ты в своей жизни что-нибудь, кроме пьяной задницы мадам Дымшиц? А ты, Козебродский, что видел? Ты не видел даже этого! А ты, Захаров? Вот ты анархист, а тоже ничего не видел!

– Я не останусь здесь больше не минуты с этим извращенцем! – заявила Мандельбойн своему жениху. – Я ухожу!

– Это я-то извращенец? – переспросил Владимиров. – Хотите, я познакомлю вас с нашим Уродом? Вот он извращенец, так извращенец! Он как раз через четверть часа должен сюда подойти.

– Нет-нет, – заволновались социалисты. – Нам надо идти. Уже поздно, по улицам ходят лихие люди.

– Морис, я опоздаю на последний поезд! – с вызовом сказала Мандельбойн. – Сегодня вечером из Амэрики приехал господин Энгельс, он и так будет ругать меня.

– Да-да, Ханна, я провожу тебя до Олдгейта, – ответил Адлер, поднимаясь на ноги.

Социалисты засобирались, стали надевать пальто и макинтоши. Только некоторые из них, самые стойкие, остались дальше петь песни.

– Я с вами, – сказал Артемий Иванович. – Я тоже не останусь.

И он устремился вслед за уходящими социалистами. Когда он выходил под дождь, из окон клуба раздалось пение, Владимиров прислушался и даже разобрал слова:

«Вот ведь: жиды, а поют русские песни», – подумалось ему.

Подняв воротники, чтобы хоть как-то защититься от пронизывающего ветра, бьющего дождевыми струями по лицам, социалисты гурьбой двинулись к Коммершл-роуд. Артемий Иванович огляделся, полагая увидеть Васильева или хотя бы Даффи с предназначенной Уроду жертвой. Но им было еще рано, встреча должна была произойти только через четверть часа, поэтому Артемий Иванович с легким сердцем присоединился к социалистам в уверенности, что дело с Тамулти и без его участия пройдет как по маслу.

Они вышли на Коммершл-роуд и пошли прямо посреди улицы по рельсам конки, так как деловая жизнь в Уайтчепле уже замирала и навстречу им попадались только припозднившиеся телеги. Наличие Артемия Ивановича сильно смущало социалистов и они шли необычно тихо, погруженные каждый в свою думу. Адлер свирепо сверкал глазами на Владимирова, норовя, тем не менее, держатся так, чтобы между ним и этим диким русским все время находилась его невеста. Мандельбойн не замечала этого, она шла и переживала случившееся в клубе. С одной стороны ей было, конечно, ужасно стыдно от того, что всем ее товарищам было дозволено взглянуть на самое сокровенное, на то, на что даже Адлеру еще не позволялось взглянуть. С другой стороны, какой-то греховный и непонятный восторг охватывал ее от воспоминаний о том, как все в клубе в тот момент покраснели и как совсем по иному, каким-то тайным вожделением теперь горят глаза мужчин, когда они встречаются с ней взглядом. Артемию Ивановичу тоже было стыдно за тот пьяный дебош, что он учинил в клубе.

– Вы уж меня извините, – сказал он Ханне, когда все вышли на Уайтчепл-роуд. – Я ведь ничего страшного не сделал. Вот мог бы вас задержать, пока Урод не придет, и завтра бы о вас, а не о какой-нибудь проститутке писали бы в газетах: «Найдена с обернутыми вокруг шеи кишками». А так я даже никаких надругательств не совершал. Ну, вот еще за попку разве ущипнул, так с кем из мужиков не бывает… Уж так хотелось, рука просто сама потянулась…

– Вы опять? – грозно спросил Адлер и спрятался за Мандельбойн.

Артемий Иванович совсем погрустнел.

– Ну хотите, я вас поцелую? – спросил он.

– Этого еще не хватало! – вспыхнула Мандельбойн и с вызовом взяла жениха под руку.

Дойдя до станции Олдгейт, социалисты стали расходиться кто куда. Ханна с Адлером подошла к кассе подземки, он купил ей билет и она, отдав его кондуктору, сбежала вниз на платформу, где уже готовился нырнуть в темную дыру туннеля маленький оливковый паровозик.

– Вы… вы… вы просто мерзавец! – сказал осмелевший Адлер, вернувшись к Артемию Ивановичу. – Вы оскорбили меня и мою невесту. – Вы просто негодяй!

– Да тьфу на тебя! – плюнул в сторону социалиста Владимиров и гордо пошел в сторону трактира, вывеска которого изображала три бочки.

* * *

Пока Артемий Иванович бедокурил в клубе, Даффи укрылся от надвигающейся бури в кабаке под вывеской.

Дверь распахнулась и в трактир ввалились несколько чернорабочих, похохатывая и стряхивая со своих шляп воду. Даффи представил, как на улице ураганный ветер хлещет по лицам струями дождя, и передернул плечами.

Его пугал потоп, творящийся на улице.

Даффи допил свое пиво и взглянул на часы. До назначенной встречи с Васильевым оставалось еще более часа и он решил подыскать пока суть да дело для него жертву, а заодно поразвлечься с ней, благо есть время. Старый ирландец не одобрял увлечения своего молодого товарища юной Мэгги Марч во время их жительства на Брейди-стрит, считая это негодным для настоящего конспиратора, поэтому после поселения на Виндзор-стрит Даффи вынужден был путаться со шлюхами.

Ветер слегка поутих и дождь уже не казался столь сильным. Ирландец вышел на Коммершл-роуд и сразу же увидел одинокую женщину с болезненным лицом, которая показалась ему похожей на француженку. Чтобы убедиться в этом, он окликнул ее по-французски, назвав довольно неприличным словом. Женщина обернулась и ее осунувшееся лицо озарилось восторженной улыбкой.

– Вы француз, мсье? – с надеждой спросила она.

– Нет, мадам, я ирландец, но живу в Париже и сразу почувствовал в вас настоящую женщину.

– Это правда? – спросила француженка, подходя к нему. – Жанну де Грассе еще никто не называл здесь настоящей женщиной. Даже шлюхой меня зовут не по-французски, а на этом мерзком языке.

– По настоящему любовью могут заниматься только француженки. Англичанки держат себя как бревно, их интересуют только пиво, которое они купят на вырученные деньги.

– Мсье хочет настоящей любви? – спросила де Грассе, кокетливо стреляя синими глазами.

– Кто же не хочет настоящей любви, – сказал Даффи. – Особенно с такой женщиной, как вы.

– Тогда пошли во двор, – де Грассе взяла его своей горячей рукой за руку и увлекла за собой в темную дыру подворотни.

Де Грассе действительно оказалась необычно пылкой для проститутки или на нее так возбуждающе подействовала французская речь ирландца, но в самый момент она издала вдруг громкий и сладострастный стон, отчего одно из окон распахнулась и высунувшаяся из него женщина в кружевном чепце выплеснула на любовников ночной горшок и, проворчав «Хоть бы тебя выпотрошил этот дьявол!», скрылась обратно.

Одергивая одежды и ругаясь, они покинули негостеприимный двор и Даффи повел ее в трактир «Улей» на углу с Фэрклаф-стрит, чтобы слегка обсушиться и согреться кружечкой пива.

– Ты такая горячая, – сказал Даффи, заказывая пива. – Я такого от шлюхи не ожидал.

– У меня жар, петушок, – ответила де Грассе. – Я больна, мне надо в больницу, но я должна зарабатывать деньги. В ночлежке меня сегодня выгнали вон, потому что я не могла заплатить за кровать.

Они недолго наслаждались покоем. На двери звякнул колокольчик и на пороге возникла высокая фигура доктора Тамулти, с пышных усов которого свисали капли воды.

– Как, это вы?! – удивился доктор, глядя на Даффи. – Но что вы делаете здесь в такую отвратительную ночь и так поздно? И как вам не противно сидеть в обществе развратной женщины и за свой счет наполнять этот сосуд зла пивом!

– Опять этот полоумный Тамулти! – простонала де Грассе. – Как же он всем нам тут надоел со своими проповедями! Пойдем отсюда, петушок.

Даффи встал и они направились к двери, около которой де Грассе остановилась и, повернувшись вполоборота к Тамулти, бросила через плечо:

– А вас, доктор, мы когда-нибудь все вместе затащим в подворотню и изнасилуем до смерти.

Приближалось время встречи с Васильевым и из «Улея» Даффи не спеша повел свою даму в сторону Бернер-стрит. Их нагнал дежурный констебль в плаще-пелерине. Поравнявшись с парочкой, он умерил свой шаг и пошел рядом, пристально вглядываясь в лица молодого ирландца и француженки. Де Грассе не выдержала и показала полицейскому язык. Констебль улыбнулся, его подкованные ботинки бойче зацокали по булыжнику и у фонаря на углу у школы он свернул на Бернер-стрит. Дойдя до того же фонаря, Даффи осмотрелся. В окне фруктовой лавки между пивной и клубом дремал ее хозяин, убаюканный мерным шумом дождя, и, не увидев Васильева, ирландец зашел вместе с де Грассе в пивную.

Добравшись до столика, де Грассе села и тут же уронила голову на руки. Даффи подошел к стойке и заказал ей пива.

– На вот, Жанна, выпей за мое здоровье, – сказал он. – Может быть, полегчает.

Она подняла голову и посмотрела на него воспаленными глазами.

– Ты второй мужчина в моей жизни, который отнесся ко мне по-человечески.

– Да, милочка, второй и последний, – сказал Даффи, присаживаясь рядом. – Недолго тебе осталось страдать. А кто был первым?

– Какой-то поляк, частный детектив, настоящий джентльмен, хоть и в очках. Я не помню его фамилии, очень смешная и похожая на французское слово «фабрика».

– Я знаю одну такую фамилию: Фаберовский, – усмехнулся Даффи.

– Да-да, это он, – обрадовалась де Грассе.

Тут уже Даффи стало не до смеха. Подцепить в качестве жертвы Васильеву знакомую Фаберовского означало полный крах всего сегодняшнего предприятия. А где сейчас взять еще одну?

– Это было этой весной, я работала у мадам Шапиро, – стала рассказывать француженка, которой кружка пива прибавила сил. – Он был такой щедрый, этот мсье Фаберовский. У него была только одна странность – он не захотел переспать со мной, а пожелал тайно сфотографировать, как его друг мсье Рейвнскрофт будет заниматься со мной любовью.

– Ну вот что, Жанна, – сказал Даффи. – Я дам тебе два шиллинга, но не просто так. Сегодня же, как только откроется лазарет, ты пойдешь туда и будешь лечиться. И будь внимательна. Не попадись в руки дьявольскому убийце, который выпотрошил несколько твоих подруг. Ты легко его узнаешь. Он не англичанин, у него бледное прыщавое лицо и гнилые зубы, он крепок и имеет светлые усы.

– Я знаю его, – сказала де Грассе, принимая деньги. – Это Кожаный Фартук, который нас шантажирует.

– Иди-иди, – Даффи подтолкнул ее к дверям. – А то будет поздно.

Он взглянул на часы. Была уже половина первого. Ливень кончился и теперь моросил мелкий дождь, повиснув в воздухе полупрозрачной пеленой. Мэтью Пакер закончил торговлю и теперь закрывал ставни на окне своей лавки. Даффи проводил де Грассе за угол и пошел обратно. Пакер уже ушел в дом, зато на углу под фонарем рядом со школой ирландец увидел Длинную Лиз вместе с ее незадачливым ухажером. Он все также зажимал под мышкой пакет в уже размокшей газете, но гордый котелок молодого человека размяк, поля свисали на затылок и спереди, делая похожим шляпу на охотничий шлем с двумя козырьками. Длинная Лиз продолжала держать в руках пакет с мятными лепешками, который Даффи подарил ей в «Гербе каменщика», а на ее жакете появился красный цветок, которого в трактире еще не было.

Даффи бросил взгляд вдоль Бернер-стрит. Васильев все еще не появлялся. Тут молодой ирландец заметил выходившего из-за угла констебля, которого они с де Грассе видели полчаса назад, и поспешил вернуться в пивную, чтобы дождаться фельдшера.

* * *

К полуночи, особенно после ухода Артемия Ивановича, Тарас Курашкин совсем потерял надежду дождаться ирландцев. Подождав еще полчаса, он распрощался с социалистами и отправился домой. Внизу он столкнулся с возвращавшимся Адлером, который все еще пыхтел от возмущения после испорченного вечера и неслыханного оскорбления, нанесенного его невесте.

– Чи товарыш Гурин сьогодни бильше не придет? – спросил у него Курашкин.

– Этот хам больше никогда не придет, – ответил Адлер с таким видом, словно он только что зарезал Артемия Ивановича ножом для ритуального убоя скота, и стыдливо прикрыл след от плевка Владимирова у себя на шляпе.

– Ну, от! – с досадой ударил Курашкин кулаком себе по ладони и решительно направился к школе.

– Геть звидсыда! – махнул он рукой Длинной Лиз и ее кавалеру и те, недоуменно озираясь на него, пошли прочь.

Курашкин убедился, что ставни на окне фруктовой лавки Мэттью Пакера уже закрыты, и застучал в дверь.

– Ну что там? – спросил один из переодетых в штатское сыщиков.

– Не буде сьогодни ирландцив, – обиженно сказал Курашкин. – Обманул меня, кацап поганый! Где сержант Вайт?

– Сержант Уайт пошел проверять засаду на Виндзор-стрит.

– Ну, тоди вы як хотиты, а я пишов спаты.

– Ну иди, – сказал сыщик. – А мы тоже тогда тут на скамейках поспим. А то уже пятую ночь как проклятые.

Дверь за Курашкиным закрылась и он поплелся домой. На углу с Коммершл-роуд он столкнулся с доктором Тамулти, который сразу узнал его.

– Вы не видели тут молодого ирландца, которого тот толстый русский джентльмен приводил в клуб к социалистам? – спросил Тамулти.

Но Курашкин не понял его и, больше не глядя на доктора, пошел прочь.

Тамулти потоптался на углу под фонарем, но решил не навязываться. В сторону Коммершл-роуд улица была пуста, а в противоположной стороне у ворот во двор Датфилда он заметил огонек папироски – кто-то из членов клуба вышел подышать воздухом. Связываться с социалистами доктору не хотелось и он заглянул в пивную в надежде найти здесь объект для своего влечения. И на тебе! Он увидел здесь как раз того молодого ирландца, о котором он только что справлялся!

– Как вы правильно сделали, молодой человек, что прогнали от себя эту шлюху, – Тамулти подсел к Даффи и велел трактирщику принести ему пива.

Даффи с ненавистью взглянул на доктора. Жалко, подумал он, что нельзя вместо де Грассе подсунуть Уроду этого усатого негодяя.

– У вас взгляд настоящего мужчины, мой молодой ирландский друг, – сказал американец. – Мне грустно, что вы сидите здесь в одиночестве. Могу предложить вам сходить ко мне в гости, я покажу вам изумительную коллекцию изображений, которую я собирал с самого детства, с тех самых пор, как еще мальчишкой торговал ими на канале в Рочестере.

– Не сейчас, – сказал Даффи, чтобы отвязаться от назойливого доктора. – Позже. Я подумаю.

– Ну подумайте, – согласился Тамулти. – А я пока покурю.

Он достал глиняную трубку, набил ее табаком и вышел на улицу. Вернулся он минут через десять.

– Что я видел! – сказал он возбужденно. – Там схватились супруги. Он требовал от жены объяснений, откуда она взяла пакет с ароматными лепешками, а она отвечала, что ей подарил его в трактире один джентльмен. Тогда он повалил жену на землю, она даже вскрикнула несколько раз. И тут я увидел человека, идущего со стороны Коммершл-роуд. Какой-то еврей, похожий на актера из провинциального театра. Увидев драку, он перешел на другую сторону улицы. Муж заметил его да как закричит: «Ну что ты уставился, жидовская рожа?!» Прохожий его испугался, да тут еще меня заметил и как припустит! Так до конца улицы и пробежал, ни разу даже не оглянувшись. Разве это мужчина? Не удивлюсь, если узнаю, что он несся без остановки до самой железной дороги. Ну что, вы пойдете со мной?

– Пойду, – неожиданно согласился Даффи. – Но если у вас на уме какая-нибудь пакость, то вы пожалеете, что пригласили меня. Только мне сперва надо зайти в клуб, предупредить товарищей.

Американец согласно кивнул и они направились к клубу.

– О черт! – выругался Тамулти, споткнувшись обо что-то позади ворот, когда попытался вдоль стенки добраться в темноте до дверей клуба.

– Что там? – спросил Даффи, пролезая в калитку.

– Тут кто-то лежит, – ответил Тамулти. – Когда я был в клубе вместе с вами, здесь лежала жена управляющего. Сейчас я зажгу спичку.

Он чиркнул спичку и в мгновенной вспышке пламени, тут же задутой ветром, они увидели тело женщины, лежавшей вдоль стены головой к воротам.

– Надо убрать эту дрянь с дороги, – сказал Тамулти, беря тело за плечи. – А то когда пойдем обратно, опять споткнемся.

И тут американец вдруг стал отчаянно ругаться.

– В чем дело? – удивился Даффи.

– Она вся в чем-то липком, – сказал Тамулти и опять чиркнул спичкой. – Да это же кровь! Это та женщина, которую бил ее благоверный супруг! Из ревности он перерезал ей горло, а теперь скажут на нас. Надо бежать отсюда, пока нас никто не видел. У меня дома можно умыться.

И тут он услышал грохот колес подъезжающей тележки.

– Быстрее прячемся во дворе, – шепнул Даффи и они, не разбирая дороги, умчались в темноту.

Леви Дымшиц возвращался домой с Уэстоу-Хиллской ярмарки в Сиднеме, чтобы оставить товары у жены и отвести своего пони в конюшню в Джордж-ярде на Ганторп-стрит. Он потянул за вожжи и лошадка послушно повернула в знакомый двор. Однако не успела тележка Дымшица миновать раскрытые настежь ворота, как пони всхрапнул и прянул назад. Дымшиц едва не свалился на мостовую. То, чего испугалась лошадь, было большой темной массой справа у стены почти сразу же за воротами, похожей на кучу грязи. Он попытался понудить пони идти дальше, но животное упрямилось. Дымшиц вгляделся в темноту и потыкал в кучу кнутовищем. Сомнения в том, что это именно куча грязи, заставили его спрыгнуть с тележки. Даффи с Тамулти слышали, как он безуспешно чиркал спичкой.

– Пьяная тварь, – пробормотал Дымшиц по-еврейски, видимо ни на секунду более не сомневаясь, что это его жена, и вошел в клуб, чтобы позвать кого-нибудь помочь. – Надо перенести ее в дом.

Воспользовавшись моментом, Тамулти бросился к воротам и исчез. Замешкавшийся Даффи услышал из клуба голос благоверной супруги управляющего, когда тот стал подниматься по ступенькам в клуб, и не решился последовать примеру американца.

– Где ты шлялся так долго? – мадам Дымшиц, разъяренная неповоротливостью слуги, опрокинувшего тарелку с фаршированными гусиными шейками, была рада, что можно сорвать злость еще на ком-нибудь.

– Разве это не ты там лежишь у ворот?! – искренне удивился Дымшиц.

– Я?! Да в своем ли ты уме? Я кормлю всех этих оболтусов, у меня нет времени даже прилечь!

– А кто же тогда валяется там снаружи? – еще больше поразился Дымшиц.

– А мне почем знать! Пойди да посмотри.

– Боязно как-то, – сказал Дымшиц. – Любезный, – обратился он к заспанному Гиллеману, вышедшему из комнаты в поисках съедобного. – Поднимись в клуб, попроси кого-нибудь спуститься. Здесь у ворот лежит тело.

– Нашло место, где лежать, – сказал куривший на лестнице социалист.

– Пойдемте, посмотрим, что можно с ним сделать, чтобы оно не лежало, – сказал Дымшиц.

– Известно что! – вмешалась разозленная мадам Дымшиц. – Поднять его да выкинуть.

Дымшиц и его товарищ, взяв свечу, пошли во двор.

– Ну что? – спросил Гиллеман, высовываясь из двери.

– Дамочке перерезали горло. Наверное, это дело рук все того же убийцы, – ответствовал Дымшиц, наклоняясь над телом. – Пойди, скажи остальным.

Гиллеман побежал наверх по лестнице, а Дымшиц и социалист, горящие желанием похвастаться своей находкой, вышли на пустынную улицу. Окно фруктовой лавки в соседнем доме было уже закрыто.

– Ну надо же! – горестно всплеснул руками Дымшиц. – Здесь обычно торчит зеленщик Пакер! Надо скорее рассказать, чтобы знали все. Давайте будем бежать и кричать на улице, пока не встретим кого-нибудь. Только вы тоже кричите! – подозрительно закончил он. Социалист кивнул головой и оба с воплями устремились по улице.

Гиллеман ворвался в зал клуба в тот момент, когда собрание заканчивалось и социалисты пели во всю мощь своих туберкулезных, натруженных за день на барахолке легких:

– Товарищи! – крикнул дрожащим голосом Гиллеман. – Пойдемте все смотреть на убитую женщину!

После недолгого молчания раздался голос Адлера:

– Да это, верно, опять жена Дымшица!

– Что вы такое говорите, товарищ Адлер! – воскликнул Гиллеман. – Я попрошу прекратить гнусные разговоры! Жена нашего товарища должна быть вне подозрений! А у этой перерезано горло! И не надо усмехаться, товарищ Козебродский!

– Ну хорошо, мы сходим и посмотрим, – согласился Козебродский.

Гиллеман побежал вниз, прыгая через ступеньку, и за ним устремилась одурелая от табачного дыма и споров толпа.

– Надо что-то делать, надо что-то делать! – запричитал Адлер, увидев труп, и заметался между телом и дверью в клуб.

– Без полиции тут не обойтись, – рассудительно заметил Козебродский.

– Да-да, полицию, – согласился Гиллеман. – Позовите полицию, а я пока покараулю тело.

Козебродский и Адлер выбежали на улицу и увидели Дымшица и социалиста, с воплями «Полиция!» и «Убийство!» поворачивавших налево на Фэрклаф-стрит. Оба, не сговариваясь, бросились в противоположную сторону и с теми же криками «Полиция, полиция!» добежали до Коммершл-роуд. Здесь произошли прения, куда бежать дальше – налево или направо. Следовало бы разделиться, но было страшно и делать этого не хотелось. Верх одержало мнение Козебродского, как человека более опытного, и они потрусили по Коммершл-роуд направо, от города, не переставая призывать полицию.