Сидя у себя дома на Эбби-роуд, Фаберовский еще раз перечитал письмо, полученное им накануне вечером. Оно было послано от имени почетного опекуна Ведомства императрицы Марии генерала Селиверстова и гласило:
«Милостивый государь!
Памятуя о том времени, когда вы под именем Леливы де Спальского оказывали ценные услуге мне лично и всему Третьему отделению в целом в борьбе с укрывшимися в Швейцарии заговорщиками, планировавшими злодейские умышления на жизнь ныне царствующего императора и на мою собственную жизнь, за что Министерство внутренних дел и по сей день выплачивает достойную пенсию в размере 2500 рублей в год, прошу вас об еще одной услуге.
Некоторым близким к его величеству людям стало известно о том, что г-н Рачковский, ныне заправляющий всеми делами русской заграничной политической агентуры, затевает в Лондоне весьма сомнительную аферу, могущую повести к падению престижа Российской империи. Этот зловредный человек, которому доверено такое серьезное дело как освещение действий заграничных злоумышленников и предотвращения оных, беспокоит всех честных людей, которые желали бы смещения его с нынешнего места.
Уверен, что вы сможете проведать о сути замышляемого и сообщить мне о том, чтобы упоминавшиеся мною честные и близкие к особе Государя люди смогли избавить Россию от этого человека с темным прошлым, служащего неизвестно чьим целям.
Честь имею,
плюс еще двести рублей к вашей пенсии,
действительный статский советник
Селиверстов
P.S. В случае положительного решения корреспонденцию можно посылать в русскую дипломатическую миссию в Брюсселе на имя статского советника Эдуарда Александровича Франкенштейна, а с ноября с. г. лично в Париж на адрес «Отеля де Бад» на Итальянском бульваре».
Сняв очки, поляк близоруким взглядом смотрел на огонь. Его знакомство с генералом Селиверстовым, состоявшееся десять лет назад, не было особо удачным, если не считать пенсии, которую теперь выплачивал ему Департамент полиции. Генерал был поразительно ни к чему не способным, не добившись успехов ни раньше, в качестве пензенского губернатора, ни в качестве главноуправляющего Третьим отделением. Рачковский был гораздо хитрее и умнее старого генерала, и принять сторону последнего в их схватке было бы сейчас верхом неразумности.
Не вставая с кресла, Фаберовский бросил письмо прямо в камин и, надев очки, с тревогой взглянул на часы. Минутная стрелка отсчитала еще две минуты и кукушка устало прокуковала три часа. Фаберовский решительно встал, не в силах больше сидеть дома в томительном бездействии. Убийство было назначено на двенадцать, за это время все должно было быть сделано и Артемию Ивановичу давно пора было появиться на Эбби-роуд.
– Батчелор! – громко позвал поляк. – Едем в Ист-Энд!
* * *
Не доезжая квартала до Леман-стрит, Фаберовский оставил Батчелора на углу Манселл-стрит и пешком пошел к Пинхорну в участок, крепко сжимая трость. Участок гудел, как биржа в разгар торгов. В двери под синими фонарями вбегали и выбегали люди, напротив угрюмо стояла толпа бродяг, сжав кулаки, и с ненавистью следила за действиями полиции.
– Ну и ночка сегодня была! – встретил Фаберовского Пинхорн. – Надо же, этот ублюдок зарезал еще одну шлюху, причем прямо у меня в участке!
Поляк ожидал, что убит Тамулти, и решил, что его разыгрывают.
– Прямо тут, в участке?! – он с деланным ужасом оглядел комнату, как бы ожидая в каждом углу увидеть по трупу, и наклонился над полным мусора красным ведром с надписью "Fire", из которого шел вонючий дым. – А вот тут вы сожгли тело?
– Нет, это специальное пожарное ведро, – мрачно ответил Пинхорн. Ему было не до глупых шуток. Он подошел к ведру и с отвращением вылил туда свой чай из кружки. – Ее зарезали во дворе Датфилда на Бернер-стрит. Хорошо хоть, этот дьявол не потрошил ее. Не терплю вида крови. Я уже утомился там всех допрашивать. Туда явился Салливан вынюхивать своих ирландцев, да суперинтендант прислал старшего инспектора Уэста. Я приказал к пяти часам прекратить все поиски и смыть кровь с мостовой. А вы что, присоединились к сумасшедшим, которые бродят по улицам в надежде поймать убийцу?
– Что-то вроде того, – согласился Фаберовский. – Хотел бы сейчас найти убийцу, а особенно его сообщников.
– Вы полагаете, что у убийцы есть сообщники?
– Уверен, что это сделали социалисты из клуба.
– Эти социалисты даже по большому сделать не могут. Я понимаю, почему Датфилд со своей каретной мастерской оттуда сбежал.
– Еще одно убийство, – вбежал в комнату дежурный сержант. – Там пришли детективы из Сити…
– Как это из Сити?! – растерянно спросил Фаберовский. – Какое это еще одно убийство?! Да он что, совсем с ума сошел!
– Видимо, да, – сказал Пинхорн. – Два убийства за ночь даже для маньяка многовато. Я бы никогда не смог зарезать за одну ночь тещу и ее дочку, даже если бы они целый день до этого не давали есть моему коту. Где эти ситюки?
– На Майтр-сквер совершено страшное убийство, – доложил Халс, явившийся из Сити в сопровождении детектива Ханта. – Убийца зарезал и выпотрошил женщину.
– Женщину? – переспросил поляк.
– Вот те раз! – сказал Пинхорн, разводя руками. – Вы слышали, мистер Фейберовски? У них выпотрошили! А у нас просто так, зарезали!
– Но почему в Сити? – вскричал Фаберовский.
– Не надо так громко, там за стенкой суперинтендант Арнольд и доктор Филлипс, – скривился Пинхорн. – Ошибочка, у убийцы, видать, вышла. Вы курите? Нет? Тогда давайте выйдем на улицу подышать воздухом.
– Ну и сумасшедшая ночь! – выдохнул он, присаживаясь на мокрых ступеньках крыльца. – Да еще это второе убийство! Как только вон та шваль напротив узнает об этом, они начнут бить нам стекла.
– Почему нам? – спросил поляк, пряча очки в карман. – Ведь убийство произошло в Сити?
– Но кого это интересует! Теперь газеты будут писать, что умные сыщики из Сити наконец-то покажут как надо работать тупицам из Столичной полиции. Констебль, – окликнул Пинхорн полицейского, вынырнувшего из темноты в синий круг от фонаря. – Судя по номеру, вы не из нашего участка.
– Да и вы, сэр, тоже не из моего участка, – ответил констебль, вытягиваясь.
– Так чего вы сюда притащились?
– На Коммершл-стрит мне сказали, что у вас находится доктор Филипс.
– Находится. А зачем коллегам с Коммершл-стрит понадобился врач? У них что, на участке тоже кого-то убили?
– Нет, сэр. Но когда я последний раз проходил по Гоулстон-стрит, то под аркой входа в Уэнтуортские модельные здания нашел вот это, – констебль протянул инспектору кусок черной тряпки, – и надпись мелом на краю арки.
– Она в крови, – сказал констебль, увидев, как Пинхорн обнюхал тряпку.
Вместе с черной тряпкой Пинхорн и Фаберовский прошли к доктору Филлипсу, который сразу же определил, что это кусок белого, невероятно грязного женского фартука.
– Мы должны немедленно идти туда! – воскликнул суперинтендант Арнольд, который уже начал дремать, пригревшись у огня.
– Пока туда не набежало детективов из Сити, – поддакнул Пинхорн.
– Причем тут Сити?! – возмутился Арнольд. – Это же наша территория!
– На территории Сити тоже произошло убийство, – сказал Пинхорн. – Нам только что сообщили об этом два их детектива. И фартук на Гоулстон-стрит бросил, судя по всему, их убийца.
– Тем более мы должны спешить. Возьмите всех наличных детективов и дайте телеграмму на Комммершл-стрит, чтобы инспектор Рид, как только он там появится, немедленно присоединялся к нам.
– Констебль, нашедший эту тряпку, утверждает, что на стене была еще какая-то надпись.
– Какая?
– Надо его спросить.
Офицеры вышли в общую комнату и окружили констебля с Коммершл-стрит.
– Там нацарапано мелом, что жиды – люди, которых ни в чем не будут обвинять.
– Опять начнут бить евреев, – тяжело вздохнуть Арнольд.
– При чем тут евреи? – сказал Пинхорн. – Это кто-то из наших написал. Среди констеблей «жидами» называют полицию Сити .
– Мы не сможем объяснить это торговцам, которые с рассветом соберутся на Петтикоут-лейнский рынок. Эти здания только что заселены, причем поголовно – евреями. Дом просто разнесут по кирпичикам! Пинхорн, возьмите с собой губку.
– Да таких надписей у нас в дивизионе на каждом доме по тысяче. Может, и их вы мне предложите стереть?
– Я был там в два двадцать, – подал голос констебль, принесший фартук, – но никакой надписи не заметил.
– И я был там примерно в это же время, – сказал Халс, – но тоже ничего не видел.
– Решено, – отрезал суперинтендант Арнольд. – Пинхорн, берите губку и все мы немедленно отправляемся на Гоулстон-стрит.
Пока детективы поднимали с постелей жильцов злополучного дома на Гоулстон-стрит и обыскивали квартиры, а потом и ближайшие окрестности, офицеры занялись внимательным изучением надписи.
Арка, которая вела в небольшие, шагов три-четыре глубиной сени, была облицована по косякам черным кирпичом. Над входом был сделан из светлого песчаника решетчатый наличник. Из сеней справа от входа вела наверх лестница. Сама надпись был сделана мелом на гладком красном кирпиче стены.
– Ну и грамотей! – сказал Фаберовский, разглядывая пляшущие каракули на стене, которые явно принадлежали не Даффи. – Это же надо так слово «жиды» написать! «Жиды – не тот народец, которых будут обвинять ни за что…»
– Констебль говорил как-то по другому, – заметил Пинхорн. – По-моему, он сказал, что здесь было написано «Жиды – люди, которых не будут ни в чем обвинять».
– Мы должны придерживаться первоначального варианта, – шепнул суперинтендант Арнольд на ухо Пинхорну. – Иначе эти, из Сити, – он кивнул на Халса и Ханта, – обвинят нас в том, что наши констебли находятся на посту в нетрезвом состоянии и даже надписи на стене толком прочесть не могут.
– Что будем делать с надписью? – спросил Пинхорн, демонстрируя губку.
– Я не сомневаюсь, что надпись необходимо стереть. Иначе, как только распространится весть об убийстве, она вызовет антиеврейские беспорядки.
– Но вы не можете просто так стереть такую важную улику! – возразил Халс.
– Навязались же мне эти из Сити! – вздохнул Арнольд. – Стерли бы ее потихоньку, и все.
– Я сейчас пошлю детектива Ханта на Майтр-сквер к инспектору Макуилльяму за фотографом. Хант, скажи инспектору, что я буду ждать его здесь до тех пор, пока не станет достаточно светло, чтобы сфотографировать надпись.
– Ну и что мы будем делать? – спросил Пинхорн.
– Из-за этих «жидов» я не могу принять на себя ответственность за стирание этих каракулей. Вы останьтесь с губкой здесь, а я вернусь в участок и встречу там комиссара. Как Уоррен решит, пусть так и будет.
Комиссар сэр Чарльз Уоррен, моложавый и по военному подтянутый высокий мужчина лет пятидесяти, с жестким взглядом и волевым лицом, несколько смягченным пышными висящими усами прибыл из участка к дому на Гоулстон-стрит вместе с суперинтендантом Арнольдом около пяти часов. Фаберовский с Пинхорном дремали на ступеньках, притулившись друг к другу, как два попугая-неразлучника. Халс сумел выпросить у одной из квартиранток немного кипятка и чувствовал себя королем, важно прохаживаясь взад-вперед перед аркой.
– Инспектор! – рявкнул Уоррен. – Надпись – стереть!
Пинхорн вскочил и бросился к ближайшей канаве мочить губку.
– Но сэр, подождите хотя бы час, пока не станет достаточно светло, чтобы сфотографировать надпись, – умоляющим тоном попросил комиссара Халс. – Я уже послал за фотографом.
– Если мы будем ждать так долго, дом просто разнесут. Торговцы уже начали расставлять свои лотки на Петтикот-лейн и вскоре улицы будут переполнены.
– Но надпись можно хотя бы временно закрыть.
– Думаю, что опасность будет сохраняться, пока сообщение находится на этом месте.
– Но давайте тогда сотрем только верхнюю строчку.
– Может быть достаточно стереть только слово «жиды», – предложил Пинхорн.
– Нет, – комиссар был непреклонен. Он все время подкручивал усы и по-наполеоновски закладывал правую руку за борт мундира. – Скопируйте надпись, Арнольд, и мы ее уничтожим.
Он взял у инспектора Пинхорна губку и, дождавшись, когда суперинтендант окончит писать, лично стер надпись со стены.
– А комиссар-то не побоялся запачкать свои ботиночки, – шепнул Пинхорн Фаберовскому, отойдя в сторону. – Наверное, опасается, что его выкинут из полиции.
* * *
Когда сырой и грязный рассвет забрезжил за пыльными стеклами, Артемий Иванович окончательно пал духом. Наступал день, а они все еще сидели в проклятом доме без всякой надежды незаметно выбраться отсюда. В голодной тоске Владимиров подошел к окну и выглянул на площадь. Она все еще была пуста, лишь полицейский инспектор в форме да несколько сержантов устало бродили по ней от одного входа к другому, проверяя надежность оцепления.
– Мистер Гурин! Скорее сюда! – встревоженным голосом позвал его Даффи. – Тут что-то с Уродом!
Артемий Иванович бросился в комнату и увидел бьющегося в припадке Васильева, изгибающегося дугою и колотящегося затылком о пыльный пол.
– Быстрее нож! – крикнул Владимиров, бросаясь на колени рядом с припадочным. – Держи его голову руками!
– Мы что, его зарежем? – с надеждой спросил Даффи, отдавая Владимирову нож фельдшера со следами крови на лезвии.
– Вот еще! – сказал Артемий Иванович. – Ему надо воткнуть нож в рот.
Орудуя ножом, он просунул лезвие между зубами Васильева. Что делать дальше, он не знал. Даффи с ужасом взирал на фельдшера, пускающего кровавые пузыри, и на Артемия Ивановича, который с застывшим лицом взирал на свою жертву, ожидая, чем же все окончится. Все окончилось благополучно. Когда фельдшер обмяк, Владимиров вынул нож и вернул его ирландцу.
Они уложили бесчувственное тело на кусок обоев и Артемий Иванович пошел на другую сторону дома взглянуть, что за яростные крики доносятся оттуда. Пересекая коридор, он услышал, как рев толпы снаружи усилился, и метнулся к окну в кухне. Полицейские разорвали свою цепь и расступились, пропуская людей на площадь. Это был шанс покинуть дом. Владимиров бросился обратно и изо всех сил пнул Васильева. Тот недоуменно сел, ничего не понимая, а Даффи, быстро сообразив, что произошло, вскочил на ноги и побежал к лестнице.
– Стой! – закричал ему вслед Артемий Иванович. – Надо взять Урода!
Он дернул за отставший от стены кусок обоев и они оторвались по всей длине от кухни до лестницы. Зажав в руке, словно первобытное кремневое рубило, иссохшую корку хлеба, он размашисто нацарапал по-русски на размякшей от сырости штукатурке: «Это все мы, жиды и нигилисты. Колька-Потрошильщик».
После чего, подхватив фельдшера под мышки, они с ирландцем сволокли его по лестнице вниз.
Оставив Васильева на ирландца, Артемий Иванович выскользнул из двери и на него тут же налетел кто-то из зевак:
– Где, где здесь убийство?
– Там, за углом, – Артемий Иванович махнул рукой и они с Даффи вытащили из дома Васильева. Пальто фельдшера спереди было в пятнах крови, но они почти сливались с порыжевшим сукном. На них никто не обращал внимания, все стремились быстрее оказаться на месте убийства.
– Что, уже насмотрелись? – спросил у них сержант, еще недавно гонявший любого, кто пытался пробиться на площадь через полицейское оцепление.
Обернувшись, чтобы ответить, Артемий Иванович впервые с ужасом разглядел на констебле желтые цифры в петлицах и понял, что сегодня не миновать страшного скандала – желтые цифры однозначно указывали на то, что все собравшиеся здесь сержанты и констебли принадлежат к полиции Сити. Тогда Владимиров подумал, что хорошо бы позавтракать у Фаберовского до того, как начнется скандал.
Схватив Васильева за рукав, Артемий Иванович поволок его на Олдгейт, где они, купив билеты, юркнули в спасительный вагон подземки.
Фаберовский был уже дома и ссутулившись сидел у камина, дрожащими руками наливая себе рюмку за рюмкой ром из пузатой бутылки. Отсветы огня пьяно плясали в стеклах его очков. Артемий Иванович прямо в калошах ввалился в гостиную и, не здороваясь, сразу же рухнул в кресло-качалку, пробормотав, закатывая глаза:
– Ох, какая была тяжелая ночь! Господи, как я устал! Боже, как я утомился! Пресвятая Богородица, черт побери, я еле живой! Святые угодники, у меня со вчерашнего дня корки хлеба во рту не было! – заскорузлая корочка выпала из ослабевшей руки Артемия Ивановича.
Остальные также, не снимая обуви и верхней одежды, потащились за Владимировым в гостиную и попадали на диван.
– Так, что случилось на этот раз? – спросил Фаберовский, глядя на их изморенные лица и грязные следы на полу.
– Водки нам! – простонал Артемий Иванович.
– Сейчас я вас шампанским угощу, которым ворота запирают! – задохнулся от ярости поляк. – Я же предупреждал – до Сити ни ногой! Как вас до туда занесло?!
– Дарья, голова с мозгом, сунула Уроду нож, так он Шапиро напугал, а сам пошел куролесить. Может, он и еще кого прирезал.
Артемий Иванович кивнул в сторону дрожавшего на диване фельдшера, до сих пор не снявшего своей кепки.
– Я сам ножик припас, – прошептал Васильев.
– Мы его нашли только на Олдгейте, – сказал Владимиров.
– Он где надо прирезал, у клуба, – процедил сквозь зубы Фаберовский. – А вот почему вы с Даффи его там не встретили, я не понимаю.
– Так он все-таки еще кого-то убил?! – изумился Владимиров. – Но какого черта…
– Это не Николай убил женщину около клуба, – сказал Даффи. – Ее убил какой-то мужик и затолкал во двор. А Николай там даже не появлялся.
– Положим, что так. Но куда делся Конрой?
– Мы Патрикея послали в клуб надпись писать.
– Но ведь это должен был сделать Даффи! Пся крев! – От крайнего волнения Фаберовский выругался и налил себе еще рома. – Ваш Конрой не то что у клуба написал, он вовсе далеко не ходил! Накалякал с ошибками какую-то чушь про евреев да тряпку бросил окровавленную – и что нам теперь с этим всем делать?
Артемий Иванович важно надулся:
– Вы, между прочим, мне инструкцию на десяти листах обещали! А я сделавши все, что было в моих силах!
– Как вы договорились с Конроем?
– Да никак!
– Надеюсь, у него хватит ума не шляться по улицам и приехать сразу сюда.
– А что делать с моим пальто? – спросил Васильев. – Я его испачкал.
– Даффи! Проверь, чтобы на Уроде не было ни единого пятнышка крови. Сделай то немедленно, допоки не догорели дрова в камине. И тщательно обыщи карманы! Я не верю, что две зарезанных бабы заместо мужчины – все наши неприятности.
– Ну, действительно… Имеются очень неприятные свидетели, – неохотно признался Владимиров. – В Сити один еврюга видел Урода в лицо, когда тот стоял с зарезанной бабой. С этим жидом были еще двое, но они могли видеть его только со спины. Как только они пошли прочь, я послал Шапиру проследить за свидетелем.
– Бог мой! Поздравляю! То первое разумное действие, которое вы все произвели за эту ночь. Куда потом пойдет Шапиро?
– Понятия не имею-с. У меня не было возможности с ней договориться.
– Придется дождаться Шапиро. Свидетель убийства в Сити может стать для нас катастрофой. Так что же нам делать с убийством у клуба? Ведь даже полиция уже считает его делом наших рук. А мерзавец Конрой свои наскальные рисунки выполнил в полумиле оттуда!
– Я тоже надпись сделал, – похвастался Артемий Иванович.
– Где?
– В пустом доме, где мы прятались, в коридоре на третьем этаже.
– Нам не нужны надписи, сделанные с нижней стороны стульчака. О том, что оба убийства связаны с евреями и нигилистами, должно стать известно прессе. Почта еще не работает. Если мы сейчас же напишем открытку с предупреждением о готовящемся убийстве и опустим в ящик, чтобы ее достали с первой выемкой, то есть также, как если бы ее опустили ночью сразу после убийства, она будет принята за подлинную, словно убийца действительно намеревался совершить два убийства за одну ночь.
Артемий Иванович долго чесал затылок, дымил сигаретой, натужно думал, стремясь сказать что-нибудь умное и, наконец, произнес:
– Надо бы пойти купить конверт.
– Какой конверт в семь утра! – Фаберовский согнутым перстом постучал себе в лоб. – У меня есть почтовая карточка, мы напишем текст прямо сейчас.
Поляк сходил наверх по винтовой лестнице в кабинет, откуда вернулся с чистой почтовой карточкой и карандашом в руке.
– Садись, Даффи. – Он злобно вырвал у стоявшего рядом с камином ирландца из рук жилет Коновалова и швырнул в огонь. – У нас нет двух дней, чтобы ты мог написать открытку самостоятельно. Пиши.
Даффи взял карандаш и, высунув язык, углубился в работу. Завершив свой труд, он протянул открытку поляку.
– Вот, пан Артемий, открытка. Съездите в гостиницу переодеться и бросьте по пути открытку в почтовый ящик.
Артемий Иванович сунул открытку в карман жилета и покорно пошел ловить кэб, хотя с большим удовольствием остался бы сидеть в гостиной и угощаться сандвичами с телятиной, которые так хорошо умела приготовить Розмари.
* * *
К одиннадцати Артемий Иванович вернулся на Эбби-роуд, побритый и посвежевший. Он успел привести себя в порядок. Фаберовский усадил его за богато сервированный стол между Васильевым и Даффи, которые выглядели значительно хуже и поминутно клевали носами.
– Ну, выпьем за успех нашего предприятия. Пусть все будет благополучно! – поднял бокал токайского Фаберовский.
– Да уж, пусть милостью Божией все сойдет тишком да рядком, – Артемий Иванович выпил и крякнул. – Всем на радость, нам на пользу и утешение. В добрый час! Хая еще не приезжала?
– Приехала. Розмари отвела ее в ванную.
– Что она рассказала?
– Еще ничего. Она даже не заходила сюда и не видела, что здесь сидят Даффи с Уродом. Ну, что там мадам, Рози? – спросил Фаберовский, увидев в дверях мелькнувшее платье девушки.
– Она уже вымылась и спускается вниз.
– Я выследила его! – сообщила Шапиро, спускаясь по лестнице. – Он живет в Далстоне в доме 45 по Норфолк-роуд. Мне пришлось тащиться за ним через весь Бетнал-Грин!
Она вошла в гостиную и встретилась глазами с сидевшим за столом Васильевым. Губы ее затряслись, руки сжались в кулаки, впиваясь ногтями в ладони.
– Я убью тебя! – прошипела она и Фаберовский услужливо протянул ей громадный револьвер.
Шапиро направила на оцепеневшего от ужаса фельдшера ствол револьвера и шесть раз подряд нажала на курок. Оружие исправно щелкало, но выстрелов не было.
– Зачем он не стреляет? – обернулась Шапиро уже скорее удивленно, чем разгневанно. – Он не заряжен?
– Заряжен. Фотографическими пластинками. Фотографический аппарат работы мастера Анжальберта для тайной съемки. После неудачной попытки сделать снимок обычным фотоаппаратом в китайском опиумном притоне в Лаймхаузе я заказал его в Париже. Я напечатаю для пани карточку этого человека, чтобы она могла повесить ее на стену. А револьвер отдайте, он мне еще может потребоваться.
Поляк подошел к камину и положил необычный фотоаппарат на каминную полку. Обернувшись к Шапиро, он торжествующе сказал, сжимая кулак до треска в пальцах:
– Раз мы имеем адрес свидетеля, значит этот свидетель уже наполовину у нас в руках. Даффи, уже двенадцатый час, будьте добры, отвезите Васильева до дому. А поскольку Конроя нет, возвращайтесь сюда – вдруг старика арестовали, он попался полиции? Пана же Артемия я попрошу вернуть мои часы, пока их у него не украли.
– Ну как можно-с! – Артемий Иванович потянул за цепочку часов и на пол порхнул белый листок картона.
Оба оторопело уставились на него.
– Что то есть?! – удушенным голосом спросил Фаберовский, кивнув на картонку.
– По-моему, это открытка, – озадаченно сказал Артемий Иванович, надевая пенсне и наклоняясь.
– Скоро полдень, почту вынимали два раза. Пан Артемий болван, и я не подумаю заступаться за него, когда сюда приедет от Рачковского пан Продеус.
– Давайте, я часы вам потом отдам… – заикнулся было Владимиров, но Фаберовский оборвал его:
– Бегом!
Не пререкаясь больше, Артемий Иванович оделся, выскочил на улицу и вызвал кэб. Всю дорогу его била нервная дрожь, он боялся Фаберовского, Продеуса, Рачковского, дурацких свидетелей и провала всей операции. Дрожала его рука, когда он опускал открытку в медную щель почтового ящика. Лишь выйдя с почты, он взял себя в руки и пешком побрел в сторону Сити.
На одном из зданий он увидел только что налепленный на стену мокрый от клея полицейский листок с обращением к жителям Уайтчепла. Знакомые фамилии жертв заставили его протянуть руку и, оглядевшись, он быстро сорвал его и спрятал в шляпу.
* * *
В час дня в управление на Олд-Джури к инспектору Макуилльяму были доставлены трое евреев, свидетелей с Майтр-сквер. Они стояли посредине приемной, унылым видом и одеждой напоминая трех волхвов.
– Я правильно записал? – Инспектор взял лежавший перед ним лист бумаги, куда он занес фамилии привезенных: – Гарри Харрис, мебелеторговец с Касл-стрит, Уайтчепл; Джозеф Леви, мясник, дом 1 по Хатчисон-стрит, Олдгейт; и Джозеф Лавенде, уличный торговец сигаретами, дом 45 по Норфолк-роуд, Далстон.
– Да, мсье, – невесело согласились трое евреев.
– Мистер Лавенде, вы утверждаете, что видели человека, стоявшего с убитой у входа в Черч-пэссадж, в лицо?
Средний из волхвов, самый мрачный, унылый и затюканный, нехотя забубнил:
– Да, пане, мы засиделись втроем в Имперском клубе и мне надо было уже идти, время позднее, половина второго: я работаю в Сити на Сент-Мэри-Акс рядом с церковью в честь отрубания Аттилой Гунном тремя топорами голов Святой Марии и ста тысячам мучениц, а живу-то в Далстоне. Мы собрались и вышли все вместе.
– Сколько времени вы собирались?
– Как я вам уже сказал, я посмотрел на часы: было половина второго.
– И клубные часы показывали столько же, – вставил Харрис, высовываясь из-за плеча Лавенде.
– А собирались мы не больше четырех минут, – все также печально продолжал тот. – Примерно в пятнадцати ярдах от клуба мы увидели мужчину и женщину, стоявших у входа в крытый проход, ведущий на Майтр-сквер.
– Вы настаиваете на том, что женщина, которую вы видели в морге, и есть та дама, виденная вами напротив клуба?
– Да, пане, я почти уверен в этом. На ней была та же одежда. Я не видел ее в лицо, а вот мужчину видел.
– Зато мы не видели его, – в один голос сказали оба остальных свидетеля, и при этом Лавенде получил два сильных толчка в спину. – Ведь там было темно, как в Шеоле ! Он тоже ничего не мог там разглядеть!
– Мистер Лавенде, опишите мужчину, – сурово приказал Макуилльям.
– Я боюсь, сэр! – откровенно признался тот. – У меня семеро детей. Если вы не поймаете убийцу, он найдет меня и сделает с моей женой то же, что с этой несчастной женщиной.
Инспектор понял, что присутствие товарищей удерживает Лавенде от откровенности, и торжественно встал.
– Джентльмены, – сказал он евреям. – Идите отсюда вон! А вы, Лавенде, останьтесь.
Когда дверь за удалившимися евреями затворилась, Макуилльям сказал:
– Послушайте, чего вы боитесь? Откуда убийца вообще может узнать о вас?
– Да завтра же обо мне пропечатают во всех газетах. Долго ли ему будет найти бедного еврея?
– Вы можете не бояться. Даю вам слово, что до конца дознания в прессе не будет о вас ни слова. Я также обещаю, что у вашего дома будет поставлен полицейский в штатском, который будет охранять вас и вашу семью. Ну, будете говорить?!
– Он среднего телосложения, – крайне неохотно начал припоминать Лавенде, – по виду похож на моряка, на нем была широкая куртка цвета перца с солью, серый полотняный картуз с козырьком и красноватый шейный платок. Ему было около тридцати, рост примерно… примерно…
– Укажите на кого-нибудь из присутствующих примерно того же роста. Понятно. Картрайт, каков твой рост?
– Пять футов семь дюймов.
– А еще у него был светлый цвет лица, словно он мыл его с мылом.
Мысль эта была настолько смешной, что постное лицо Лавенде впервые осветилось улыбкой.
– И пшеничные усы.