2 августа, в четверг

В отеле Артемий Иванович освоился довольно быстро. Лакеи здесь неплохо говорили по-французски и беспрекословно выполняли любое его пожелание. Хорошенько выспавшись и отдохнув, Владимиров решился устроить первый на английской земле торжественный прием. Он пригласил на этот прием трех человек: Ольгу Алексеевну Новикову, с которой накануне его познакомил Фаберовский, Тамулти и еще какого-то русского, встреченного им случайно в коридоре и признанного за своего по спесивому выражению лица. Когда он навел справки, выяснилось, что это был действительный статский советник Бутенев, советник посольства в Лондоне. Тамулти, который сначала согласился, узнав, что на обеде будет женщина, отказался от приглашения, сказав, что он недолюбливает «этих коров».

В половине седьмого вечера Артемий Иванович извлек из своего чемодана пересыпанный от моли персидским порошком синий вицмундир министерства народного просвещения с пустыми суконными погонами «не имеющего классного чина», велел коридорному почистить его штиблеты, а сам босиком встал перед трюмо и, облачившись, принялся примерять имевшиеся в его распоряжении украшения. Постепенно на его груди разместились доставшаяся от папаши серебряная медаль «За прививание оспы», сделанный из обручального кольца матери по собственному эскизу Артемия Ивановича одним знакомым ювелиром знак «Болевшему корью 1871 года», памятный знак в честь открытия Петергофской прогимназии, такой же за «Первую военно-конскую перепись 1876 года», медаль за турецкую войну и медаль «За усмирение Венгрии и Трансильвании 1849 года». Последнюю он, впрочем, с сожалением снял, вспомнив, что родился шесть лет спустя. Он долго не знал, куда пристроить наградной перстень «За полезное», потому что ему казалось, что на руке его никто не заметит, но так и не найдя ему места, надел на средний палец.

Ровно в семь часов во всем своем великолепии он спустился в ресторан, где специально для него в отдельном купе был накрыт стол на три персоны. Вскоре подтянулись и гости. Новикова была в черном вечернем платье, а Бутенев во фраке, изумительно облегавшем его полноватую фигуру, и орденом Владимира 3 степени на шее. Артемий Иванович уже стал сожалеть, что пригласил Бутенева, потому что тот оказался, во-первых, хорошо знаком с Новиковой, а во-вторых, сразу принялся жрать, как какой-нибудь проглот, несмотря на фрак и высокий чин.

– Вы служите по министерству народного просвещения? – первым же делом спросила у Артемия Ивановича Новикова, заняв место за столом.

– Имел честь, – скромно ответил Артемий Иванович, по русскому обычаю заправляя салфетку за ворот и подзывая к себе метрдотеля.

– Тогда вы должны знать моего мужа, генерал-майора Новикова. Судя по шитью вашего мундира, вы принадлежите к тому же петербургскому учебному округу, которому Иван Петрович три года является попечителем.

– Увы, – сказал Артемий Иванович. – Мы давно в отставке-с.

Подошел метрдотель и предложил выбрать из меню спиртные напитки, порекомендовав несколько имевшихся в ресторане французских вин урожая 1863 года. Артемий Иванович выбрал три бутылки бордо. Лакей принес поднос с бутылками, открыл их и предложил Артемию Ивановичу отведать.

– Подождите, ваше превосходительство, есть, – сказал Артемий Иванович Бутеневу. – Закусывать нечем будет.

Вино ему понравилось и лакей разлил его по бокалам.

– Вы участвовали в турецкой кампании? – спросил вдруг Бутенев, утолив первый голод.

«Господи, хорошо хоть, «За усмирение» снял!» – подумал Артемий Иванович.

– Это я, собственно, не участвовал это я более, по привычке ношу-с, – сказал он вслух, поворачиваясь к Бутеневу правым боком. – Это у нас семейное – медали носить всякие.

– Откуда же она у вас? – спросил Бутенев, внимательно рассматривая иконостас на груди Владимирова.

– Да, это… Их там на войне в Турции давали! – тот еще круче повернулся правым боком к Бутеневу, почувствовав с этой стороны значительную опасность. – На поле брани-с, там, кровь, ядра, пушки, Скобелев, Рущукский отряд, наследник-цесаревич… – Артемий Иванович перебрал все известные ему слова, связанные с турецкой кампанией, ни одно из них не подходило. Но, наконец, он нашел его: – Ура!

Бутенев с Новиковой вздрогнули от его неожиданного вскрика.

– Ура! Выпьем же за русских героев, павших на поле брани!

– Мой брат первым погиб в Сербии, поехав туда добровольцем, – Новикова утерла платочком невольно увлажнившиеся глаза.

– Младший? – тактично спросил Артемий Иванович. И, получив утвердительный ответ, завершил свой торжественный тост: – И за братьев наших меньших.

Воспоминания о брате завладели Новиковой и она рассказала, как молодой Николай Киреев в 1875 году, обозвавшись по неразумию турецким именем Хаджи Гирей, вступил в ряды сербской армии и сразу же получил под свое начало целую бригаду. Что с нею делать, он не знал, поэтому в первом же бою помчался впереди всех и сразу же получил турецкую пулю в шею. «Плевать!» – заявил он и тогда получил следующую пулю. «Вперед!» – и новая пуля поражает славного героя. Вскоре на нем уже не было живого места. Да и сам он был уже неживой какой-то. На руках сербы отнесли его, тяжелого от свинца, в тыл, где он умер уже совсем. Новикова, как и все, знала о смерти таинственного Хаджи Гирея из газет, и каково было ее потрясение, когда газеты назвали его настоящее имя.

Пока она рассказывала про Киреева. Они несколько раз призывали лакея налить им вина и поднимали тосты во славу Отечества, Государя и частных лиц, упоминавшихся по ходу рассказа. Последний тост оказался за бывшего премьер-министра Гладстона, которого Новикова превратила в настоящего русофила и царефила, решив положить свою жизнь на поднятие престижа России в глазах коварных англичан.

– Ваш печальный рассказ напомнил мне одну смешную историю, – посочувствовал Ольге Алексеевне Артемий Иванович, выпив здоровье неведомого ему Гладстона. – Мой дядя, блаженной памяти Матвей Карпович Поросятьев, взялся как-то ухлестывать за своей соседкой, прапорщицей Крыловой, и надо же так случиться, пригласил ее на чай как раз когда ейный муж приехал домой. И все бы ничего, да нянька донесла, куда она пошла. Прапорщик, явивши к дяде с оглоблей, убил бы его непременно, когда бы дядя на ту пору со двора галопом не ушедши и оглобля в дверь не пролезла. Вот прапорщик-то этот как раз притолоку в дядином доме головою и сломал.

– Это как? – спросил Бутенев, задержав у рта сверкавший в свете электрических ламп хрустальный бокал с вином.

– Да очень же просто! Прапорщик был саженного росту, лбом в притолоку с разбегу треснулся и помер. – Все трое, не опуская бокалов, суеверно перекрестились. – Моего дядю по судам затаскали, хорошо, о ту пору присяжные завелись, вот дядю и оправдали.

– Странная какая-то история… – промолвила Новикова.

– Ничего странного. Просто как вы про брата вашего рассказали, что турки его свинцом, как гуся чесноком, нашпиговали, я про прапорщика вспомнил, потому что его в крымскую кампанию по голове ядром английским е… е… – Артемий Иванович покраснел и некоторое время, заикаясь, махал руками. – Едва выжил! Вот таким ядром!

Он взял из вазы апельсин и потряс им в воздухе.

– И по башке его е… раз! – Артемий Иванович стукнул себя в лоб апельсином и аккуратно вернул фрукт в вазу. – У меня это ядро до сих пор имеется, оно с одной стороны приплюснуто, так им удобно бумаги придавливать. Я его покамест Петру Ивановичу одолжил, потому как блузники за багаж с ним вдвое дерут. Тяжелое, с-с-с… снаряд.

Разволновавшийся Артемий Иванович нервно достал портсигар и стал чиркать спичкой, то и дело роняя на пол сигарету.

– Здесь принято курить только в курительных комнатах, господин Гурин, – сказал Бутенев. – Я велю лакею вас проводить.

Как только Артемий Иванович ушел, Бутенев наклонился к Новиковой и быстро заговорил:

– Вы что-нибудь понимаете, Ольга Алексеевна? Кто этот человек?

– Не знаю, Михаил Аполлинариевич, вчера я впервые увидела его, когда он вселялся в отель.

– Больше всего меня смущает его мундир министерства народного просвещения. Он не имеет даже никакого классного чина! Он даже не коллежский регистратор! И эти странные награды. Я готов голову отдать на отсечение, что медали «Болевшему корью» в Российской империи не существует!

– Но почему же, я тоже в детстве болела корью…

– Вы женщина, Ольга Алексеевна…

– Да, и что же с того?

– Простите, но вы ни черта не понимаете в знаках и мундирах! Он же самозванец!

– Полноте, Михаил Аполлинариевич, ну какой же господин Гурин самозванец! Где вы видели самозванцев в мундире министерства просвещения и без классного чина? Будь он самозванец, он был бы по меньшей мере, как и вы, действительным статским советником, и не с медалью «Болевшему корью», а как минимум с орденом Белого орла!

– У меня нет ордена Белого орла! – буркнул Бутенев.

– Я уверена, что вы не самозванец. А Гурин, полагаю, прибыл в Лондон специально ради меня. Сейчас модно стало каждому ведомству иметь своих иностранных агентов. И мой муж наверняка решил воспользоваться случаем проверить, как я тут живу, потому что сам не может приехать, так как для этого он будет должен по крайней мере на месяц оторваться от переводов своего обожаемого Данте.

– Я как взгляну на него, мне начинает чудиться, что я вновь оказался в гимназии и оставлен без обеда, – Бутенев потянулся к вину и тут краем взгляда заметил ироническую усмешку на губах Новиковой.

– Вы слишком легко ко всему относитесь, Ольга Алексеевна! – вспылил он, поняв, что над ним издеваются. – Я навел справки у прислуги, прежде чем прийти сюда, и оказалось, что он поселился здесь по рекомендательному письму Далипа Сингха! Вам что-нибудь говорит это имя?

– Кажется, это последний махараджа Пенджаба, который уже многие годы живет в Англии и которого королева Виктория держит чуть ли не за внука. Мадам Блаватская по весне что-то рассказывала мне о нем.

– Два года назад он обратился из христианства в веру своих предков и тайно покинул Англию, чтобы устроить заговор по свержению британского правления в Индии. В прошлом году он вошел в сговор с ирландскими террористами и с французскими реваншистами во главе с генералом Буланже, и с подложным паспортом проник в Россию, где в Москве его дожидались покойный ныне Катков со своей партией. Этим уже давно не терпится увидеть, как заблестят русские штыки на склонах Тибета! И наше счастье, что Катков помер, иначе они непременно втравили бы Россию в войну с Англией и Германией!

– Но причем тут господин Гурин? – улыбнулась Новикова. – Рекомендательное письмо – вещь формальная, я сама в месяц пишу их по нескольку десятков даже вовсе незнакомым людям. А наше консульство в Лондоне только этим и занимается.

– Неужели не понятно! Прислуга утверждает, что он прибыл в гостиницу без багажа, сославшись на то, что на принадлежавшем махарадже пароходе, где ехал багаж, вспыхнул мятеж. Положим, про корабль махараджи он сказал для красного словца, однако пароход, коим господин Гурин прибыл в Англию, опоздал по каким-то таинственным причинам, которые пароходная компания полагает необходимым скрывать. Говорят о небольшой задержке, вызванной чисто техническими причинами. Но, между прочим, ходят слухи, что на этом пароходе ехал какой-то полковник, ярый буланжист, что там была попытка буланжистского мятежа и даже какого-то Омар Хайяма или что-то вроде этого пытались утопить на веревке! Вот так-то-с! Обещаю вам, что я найду этого буланжиста здесь, в Англии, и все выясню. Мы еще ужаснемся истине, которая откроется за этим господинчиком. Кстати, прислуга сказала мне, что Гурин захаживал вчера и сегодня к некоему доктору Тамулти, ирландцу из Америки, который живет в вашей же гостинице.

«Интересно, как этот загадочный господин связан с Фаберовским?» – подумала Новикова. До сих пор ей казалось, что с Фаберовским, польским эмигрантом и внуком русского жандарма, сотрудничавшем с ней в «Пэлл Мэлл Газетт» у Уилльяма Стида, не может быть связано никаких тайн – настолько он ей всегда казался чист и прозрачен.

– Я вас умоляю, Ольга Алексеевна, – скороговоркой зашептал Бутенев, – он сейчас придет… – не отвергайте его, попробуйте удержать при себе… вы это можете…Мы всегда должны знать, где этот Гурин находится и что он делает… Я сегодня же направлю телеграмму Гирсу… Он знает про Далипа Сингха, он противостоял Каткову и его бредовым замыслам…

– Тс-с-с, Михаил Аполлинариевич! – приложила палец к губам Новикова. – Господин Гурин идет…

Распространяя вокруг запах крепкого дешевого табака, вошел Артемий Иванович и плюхнулся на стул.

– А на какой вы должности состояли в министерстве просвещения? – спросил Бутенев.

– Надзирателем-с. Классным. В гимназиях.

– Будь я вашим инспектором, я вам гимназистов не доверил бы.

Артемий Иванович вспыхнул от обиды.

– Да мне не то что гимназистов, мне во времена «Дружины» графья Шуваловы Кропоткина убивать доверили, и Витте с Киеву приезжал со мной советоваться! Да что там Кропоткин! Мы тут через месяц такое устроим, что вашим хваленым англичанам небо в овчинку покажется! – стукнул кулаком по столу Артемий Иванович.

– А что, что вы такое устроить собираетесь? – Бутенев замер с карандашом в руке и многозначительно взглянул на Новикову.

– Выставку, – сказал Артемий Иванович первое, что пришло ему в голову. – Международную. Как в Париже в будущем году. С башней Эйфеля.

– Чего?!! – поперхнулся Бутенев.

– Чествовать меня будут. Пятидесятилетие моих трудов на литературном поприще.

– Сколько же вам лет? – язвительно спросил действительный статский советник.

– Тридцать три.

– И как же вы пятьдесят лет…

– Вы с господином Фаберовским тоже знакомы по литературной части? – перебила Бутенева Ольга Алексеевна.

– Кто такой Фаберовский? – в свою очередь встрял тот.

– Мой здешний знакомый. Он поляк, живет здесь уже почти десять лет, мы приехали с ним в Лондон почти в одно время. Его отец жил в Лондоне и имел здесь собственный дом в Сент-Джонс-Вуд, а когда отец преставился, Фаберовский приехал в Лондон и вступил здесь в наследство. Его дедом был знаменитый жандармский полковник, Казимир Фаберовский, в свое время он был известен в Польше практически каждому. Мой муж говорил мне, что именем этого полковника во время последнего восстания полячки пугали своих детей. Мы с господином Фаберовским вдвоем противостоим здешним антирусским настроениям в обществе. Он один из моих самых деятельных сотрудников. Он постоянно пишет статьи в «Пэлл Мэлл Газетт», а вскоре должна выйти его книга «Изначальное православие в Привислянском крае».

– Как, он тоже писатель?!! – в волнении вскочил Владимиров.

– У него бойкое перо, – кивнула Ольга Алексеевна.

– И что же он написал?! Может быть, «Женщин» или «Обезьянинова» князя Мещерского? Или «Анну Каренину» графа Толстого?

– Он пишет главным образом по польскому вопросу. А в мае господин Фаберовский даже Стида в Россию сопровождал, когда тот ездил к Государю интервью брать.

– А я… а я… – при упоминании о Государе на глаза Артемия Ивановича навернулись злые слезы. – А я сказку про «Алешу Поповича и Илью Муромца» написал. Ее даже князь Мещерский одобрил. Ее даже в «Гражданине» чуть не напечатали. Только Попович он не в том смысле, как князь Мещерский, а просто отчество у него такое. Нет, не то… Я еще… я, это… Про меня даже в «Ведомостях» пропечатали! Разок… Один… «Странное происшествие на Лафонской площади»…

Артемий Иванович как-то скис и опустился на стул.

– А что такое случилось на Лафонской площади? – заинтересованно спросила Новикова, зная, что на эту площадь выходила ограда парка, где обычно прогуливались воспитанницы Смольного института благородных девиц.

– Это все Нижебрюхов, Аполлон Петрович, благодетель мой расстарался… Да ведь не было тогда ничего, Христом Богом клянусь! Ну да, ну застрял я между прутьев ограды головой, это было… Я барышням-то говорю: «Поднимите, говорю, мою шляпу, и наденьте мне на голову, а то пока городовые с дворниками придут да меня из решетки извлекут, и ушам замерзнуть недолго. Кому я такой с морожеными ушами на службе нужен буду?». А они только смеялись. А еще образованные! А он все извратил, подлец Нижебрюхов, на весь город невесть что растрезвонил, купцов своих приятелей да щелкоперов газетных туда возил, аршином расстояние между прутьями измерял, а потом всем протокол полицейский показывал, что я застрял, дескать, «жизненно важным членом тела». Князь Мещерский из-за этой истории мной и заинтересовался, в Зоосад водил… Ну да я не дался! Он мне еще о прошлом годе об этом вспоминал.

– Хорош воспитатель юношества! – сказал Бутенев. – Да имеете ли вы, милостивый государь, вообще заграничный паспорт?

– Да кто вам сказал, что я русский? – парировал Артемий Иванович. – Я индийский принц. Какое-то царство у меня с лягушачьим названием… сейчас не помню, что-то вроде пня с лягушкой или лягушки на пне. Пеньжаб, вот!

– Господи Боже мой! – Бутенев раздраженно скомкал исписанную салфетку. – Что я вам говорил, Ольга Алексеевна?! Позвольте откланяться, Ольга Алексеевна! Надеюсь, вы не забудете о моей просьбе.

– Мы вас не задерживаем! – гордо сказал Артемий Иванович. – Действительный статский советник, а безобразите!

* * *

В июне Тамулти приезжает в Ливерпуль из Америки с деньгами для английских заговорщиков, намеревавшихся убить Бэлфура. Он поселился в Ливерпуле и стал дожидаться эмиссаров от Уолша, главного фенианского организатора в Лондоне. Но департамент Монро направил в Париж инспектора Мелвилла, который напугал прибывшего из Америки генерала Миллена, а подчиненному генерала, Роджеру Маккене, было дано понять, что за его передвижениями следят. Через Маккену Монро удалось выйти на Уолша и арестовать его, о чем Тамулти некоторое время не знал. Когда это стало ему известно, он немедленно покинул Ливерпуль и поехал в Лондон, где поселился в Кларидж-отеле на Брук-стрит. Узнав о судьбе Уолша, он связался с Парижем, откуда ему было велено дожидаться с деньгами эмиссаров Парижского республиканского братства Конроя и Даффи, которые прибудут в первых числах августа.