Глава первая

На взгорье Арышев остановился, оглядывая окрестности. Серая песчаная дорога, опускаясь в широкие низины и поднимаясь на пологие холмы, уводила в сопки. Позади виднелась залитая утренним солнцем небольшая станция. Там стояли составы с товарными вагонами и зеленым пассажирским поездом, на котором только что он приехал. А по сторонам желтела старой пожухлой травой степь, и только в низинах зеленела реденькая мурава. В небе звенели жаворонки. Трепыхая крыльями, повисла пустельга, высматривая добычу.

Этот край был хорошо знаком лейтенанту Арышеву. Здесь прошла его солдатская служба, отсюда он был направлен в военное училище. Но, как и прежде, пытливо смотрел на степные просторы, где громоздились сопки самых причудливых форм!

Перекинув с правой руки на левую шинель и взяв с земли маленький чемодан, лейтенант зашагал дальше, напевая знакомую армейскую песню:

— «Забайкалье, Забайкалье, Забайкалье — край родной…» Дорога привела его к подножью сопки и по узкой лощинке опустилась в обширную падь. Со склона падь казалась большим огородом со множеством гряд и борозд, только трубы говорили о жилищах — солдатских землянках. Около них занимались бойцы. Они упражнялись на снарядах, маршировали на плацу. Здесь располагалась часть, в которой Арышеву предстояло служить.

«Где же штаб? — пытался определить лейтенант. Все землянки были однолики, но около одной сидело несколько военных, стояла у коновязи лошадь, запряженная в рессорку, туда и обратно сновали люди. — Видно, здесь.

Когда он подошел поближе, то увидел на скамейке троих офицеров. Один из них в новом кителе с золотыми погонами рассказывал что-то смешное. Его немного вытянутое лицо с бачками и усиками показалось Арышеву знакомым. «Померанцев! Вот здорово!»

Офицер в кителе взглянул в его сторону.

— Кого я вижу! — Он вскочил и кинулся навстречу Арышеву. — Привет, привет, Толик! Какими судьбами?

Анатолий посмотрел на его сапоги, отливавшие глянцем, потом «а погоны.

— Тебя не узнать. Ишь, как, принарядился!

Померанцев сдвинул набекрень фуражку, из-под которой выпал светлый чуб, с гордостью отрекомендовался:

— Адъютант командира полка. Шишка! — И разразился раскатистым смехом, который помнился Арышеву еще с детства.

— Из дому что-нибудь получаешь? — спросил Анатолий.

— Нет, — покрутил головой адъютант. — Бабуся у нас в прошлом году концы отдала. Мать распродала вещи и разъезжает где-то по фронтам с концертами. Хорошо, что с тобой нас еще сводит судьба.

— Признаться, я думал, что ты уже на фронте. Воюешь.

— Что ты! Нашего брата из Забайкалья не очень-то отпускают. Сидим, как тут говорят, в глубоком тылу, кричим: «Смерть немецким оккупантам!» — и не находим себя в списках награжденных…

«Все такой же балагур», — подумал Арышев. Померанцев поправил фуражку, погладил пальцами усики.

— Ты еще не получил назначения? Тогда идем, пока батя у себя… От командира полка Арышев вышел с назначением в первый батальон.

— Ну что ж, земляк, действуй, — напутствовал адъютант. — Сначала взводом бронебойщиков покомандуешь, а там посмотрим. Держи только со мной связь — полный порядок будет!

Арышев хотя и не нуждался в помощи Померанцева, но ему приятно было встретиться с земляком. Радовало его и то, что Иван «в люди выбился». Как он смело и деловито разговаривал с командиром полка, давал советы! Это по его предложению Арышева направили в роту противотанковых ружей. Адъютант убедил подполковника, что дальше там нельзя оставлять взвод без офицера. А как он уверенно держится, словно родился для этой должности.

В штабе батальона, куда вошел Арышев, за столом сидели капитан и старший лейтенант. Оба что-то рассматривали на карте. Арышев узнал капитана. Вспомнилось, как получал ему сухой паек, как потом провожал на станцию. Командира роты Сидорова тогда переводили в другую дивизию. С тех пор прошло два года. Как и прежде; он носил коротко подстриженные волосы, зачесанные на пробор, только в плечах стал пошире, да поглубже пролегли морщинки у рта.

Арышев доложил о своем прибытии…

Сидоров оторвал взгляд от карты, удивленно протянул:

— О-о-о, товарищ Арышев! Лейтенант! Ну, здравствуй, здравствуй. Вот не ожидал! Познакомьтесь, Михаил Петрович, — взглянул он на своего заместителя по политчасти старшего лейтенанта Дорохова. — Мой бывший солдат.

Грузный человек с большой бритой головой подал мягкую руку и предложил Арышеву сесть.

— А как изменился! — продолжал Сидоров. — Помню, был щуплым юнцом, немного сутулился. А теперь откуда что взялось: и выправка, и осанка. Что значит армейская закалка! А вот ямочка на подбородке осталась неизменной. По ней и узнал.

— По одной ямочке? — усмехнулся Анатолий.

— Нет, конечно, — поправился капитан. — Ну, а как родители, живы, здоровы?

— Отец воюет. Только мать с братишками дома.

— Они все там же, в Томске? Не бывал у них за это время?

— Не пришлось, товарищ капитан. Теперь уж когда на фронт поеду, так, может, загляну.

Сидоров укоризненно покачал головой.

— На фронт рвешься, а кто будет Восток охранять? На доброту японцев пока не можем рассчитывать: по-прежнему держат большие силы на границе, провоцируют. Месяц назад напали ночью на заставу, захватили двух солдат и офицера. Так что…

— Неужели Сталинград их ничему не научил?

— Может, чему-то и научил, но намерений своих не оставляют.

В тот же день Арышев принимал взвод. В узком проходе между нар в одну шеренгу были выстроены бойцы. Остававшийся за командира взвода старший сержант Старков — пожилой, с пышными усами — долго выравнивал строй, отчитывал бойцов за неряшливость. Ему хотелось представить их новому командиру опрятными, подтянутыми.

Арышев с нетерпением ждал окончания этой процедуры. Приближалась минута, о которой он много думал. И, как это бывает у молодых учителей перед первым уроком, его охватило волнение — сможет ли он показать себя таким, каким должен быть офицер?

Наконец, Старков доложил, что взвод построен. Арышев подошел к бойцам. На лице его выступил румянец, как когда-то у доек» перед классом.

— Товарищи, как вы уже догадываетесь, с сегодняшнего дня я буду вашим командиром. — Он мельком окинул притихший строй, переступил с ноги на ногу. Двадцать пар глаз неотступно смотрели на него, следили за каждым движением. — Опыта в работе я еще не имею, но думаю, что общий язык сумеем найти…

— Найдем! — выкрикнул кто-то на левом фланге.

Лейтенанта будто холодной водой окатило. «Общий язык… Черт знает, что несу. Офицер, называется»…

Но в голову, как назло, ничего не шло. Куда девались те простые слова, с которыми он собирался обратиться к своим будущим подчиненным?

— Вы у нас временно или постоянно?

— А когда нас на фронт направят?

Арышев вспомнил наказ комбата: «Берите их сразу в руки, а то поздно будет».

Волнение его перешло в раздражение. Плотно сжав губы, он поднял прищуренные глаза.

— Насколько мне известно, вопросы задают по одному, а не хором. — Строгий тон лейтенанта заставил всех смолкнуть. — А на фронт, к вашему сведению, направляют только дисциплинированных. У вас же я таких не вижу.

— По-вашему, мы всю войну должны здесь сидеть? — А кто воевать будет?

Больше всех возмущался молодой веснушчатый боец на левом фланге. Пряжка на его гимнастерке сбилась в сторону, на одной ноге спустилась обмотка.

— Прекрати, Шумилов! — одернул его Старков. — Патриот нашелся! А кто будет здесь служить? Небось, самураи не лучше фашистов!

На тонких скривленных губах солдата заиграла лукавая усмешка. Глаза озорно блеснули.

— Ну и сиди тут, тренируйся: «Лежа, одно и то же, прицел вчерашний!»

По строю покатился смешок.

Арышев шагнул в сторону левого фланга..

— Верно сказал старший сержант, что самураи не лучше фашистов. Поэтому здесь такой же фронт, как на Западе. Правда, тут мы не наступаем, а готовимся к обороне, но если потребуется…

— На голые сопки мы каждый день наступаем, — съязвил Шумилов.

— Значит, отлично натренировались, хоть сейчас в бой. Так, что-ли?

— Так или не так, а воевать сможем.

— Что ж, посмотрим завтра, на что вы способны…

Больше никто не бросал реплик. Арышев чувствовал себя увереннее. Теперь он не подыскивал удачных фраз, говорил спокойно и просто.

— Какими бы я хотел видеть вас, товарищи? — Он взглянул на левый фланг, где стоял со спущенной обмоткой Шумилов, а рядом с ним — два бойца с грязными подворотничками. — Конечно, не такими, как сегодня.

Вечером, когда в казарме прошла поверка, Арышев с командирами взводов своей роты шел в Копайград (так офицеры называли место расположения своих квартир). Копайград находился у подножья сопки, в полукилометре от солдатских казарм. Прямая дорожка тянулась к землянкам, дымившим в вечерних сумерках.

Офицеры шагали неторопливо, раскуривая самокрутки. Справа от Арышева шел лейтенант Быков, невысокий, кряжистый. Он был уже в годах, но держался бодро. Говорил, что на работе еще заткнет за пояс молодого. Его мускулистые руки и сухощавое лицо с острым подбородком были искраплены синеватыми порошинками — следами многолетнего шахтерского труда. Когда немцы стали угрожать Донбассу, Быков покинул забой и вместе с товарищами ушел защищать родную землю. О дальнейшем его пути без слов говорили шрам на щеке да награды на груди.

— Не нравятся мне эти сопки и пади, — говорил он Арышеву. — Хотя тут и пули не летят и снаряды не рвутся, но я бы не согласился всю войну здесь сидеть. К тому же японцев я никогда не видел, к забайкальским ветрам не привык.

— Привыкнешь, Илья Васильевич. Не ты первый, не ты последний, — пробасил лейтенант Воронков, высокий, с ласковыми черными глазами и тонким носом с горбинкой. — А фронтовики и здесь нужны.

За разговорами подошли к землянке. Быков опустился на две ступеньки вниз, открыл дверь. Офицеры вошли в тесную прихожую с умывальником и кирпичной плитой. Крутнув колесико медной зажигалки, Быков осветил узкую комнату с топчанами около стен и небольшим столом между ними, зажег коптилку. Под потолком зажужжала муха, где-то, забившись в щель, скрипел сверчок.

Воронков начал разбирать постель. Над его топчаном Арышев увидел вырезанную из газеты карту военных действий. Красным карандашом на ней были округлены освобожденные города: Краснодар, Сталинград, Курск.

— Давайте еще закурим по одной, как во фронтовой песне поется, — предложил Быков Арышеву.

Анатолий присел к столу, раскрыл портсигар. Ему нравился этот простой человек с синеватыми порошинками на щеках. Он с благоговением посматривал на его награды.

Свернув узловатыми шахтерскими пальцами цигарку, Быков сладко затянулся.

— Самосад, с девятой гряды от бани. Хорошо продирает.

— Теперь ты оживешь, — сказал Воронков, зная о том, как тяжело мучился Быков из-за перебоев с куревом.

— А ты как думал! У кого табачок, у того и праздничек. Воронков разделся, лег в постель. Ему хотелось, чтобы Быков рассказал что-нибудь о фронте.

— Может, ради «праздничка», Илья Васильевич, поведаешь нам о своих ратных подвигах.

Быков не прочь был рассказать, но боялся показаться нескромным перед новым товарищем.)

— Лучше Анатолия Николаевича послушаем, как сейчас в гражданке живут.

— А я тоже мало знаю, — ответил Анатолий, снимая сапоги. — В город из училища редко ходил.

— Давай, Илья, начинай, — настаивал Воронков.

Быков докурил самокрутку, разделся и погасил коптилку. Натягивая на себя одеяло, в шутку сказал:

— Если бы поднесли кружечку пивца с сушеной таранькой, тогда бы и просить не надо.

— Тогда ты уж не отделение, а роту бы вывел из концлагеря, — рассмеялся Воронков.

Быков рассказывал ему, как с группой бойцов бежал из фашистского плена, как потом сражался под Сталинградом. И Воронков иногда подшучивал, что он-де «заливает». Илья Васильевич на это не обижался. Но сегодня шутка показалась ему неуместной.

— Я рассказываю то, что пережил, а не придумываю. Мне вот уставы плохо запоминаются, а о фронте я всю жизнь буду помнить.

— Вы давно с фронта, Илья Васильевич? — спросил Анатолий, желая рассеять его обиду.

Быков тяжело вздохнул.

— Да уж полгода не воюю. Два месяца в госпитале отвалялся, потом сюда послали, сопки сторожить. А вот человек все годы здесь. — (Арышев понял, что это относилось к Воронкову). — Говорю ему: «После войны спросит тебя какой-нибудь фронтовичок: «Где воевал?» И что ты ему скажешь?

— Во-первых, война еще не кончилась, — отвечал Воронков, — а во-вторых, не моя вина, что меня здесь держат. Стало быть, кому-то видней.

— Я тоже не виноват, а вот совесть мучает, — не унимался Быков.

— Тогда пиши генералу, может, вызовет.

Быков гордился, что у него родной дядя на фронте командует армией и будто бы хотел взять его к себе в штаб, но племянник отказался.

— Сперва подготовлю взвод, тогда видно будет. А то вон каких разболтанных прислали. Один Савушкин сколько нервов вымотал. На фронте он бы у меня быстро шелковым стал, а тут нянькайся с ним.

— На фронте ты получал готовеньких, знай командуй, а тут самому обучать и воспитывать надо.

— Тебе легко воспитывать — учителем был. Зато я на практике все прошел, — не сдавался Быков.

— Хватит, Илья. Человеку, спать не даем.

— Ничего. Ваш спор мне в пользу, — сказал Анатолий.

— Да-а, вы же сегодня взвод приняли, — вспомнил Быков. — Ну как, понравился?

— Не знаю, какова боевая подготовка, но дисциплина слабовата.

— Взвод, конечно, не из передовых. Одно время им командовал Померанцев. Но он больше думал о своей карьере, чем о бойцах. Через два месяца его перевели в адъютанты.

«Выходит, Ваня по знакомству меня на свой взвод послал. Ну, ловкач! Хоть бы сказал об этом». И Анатолия уже не радовала встреча с земляком. Может, вместе служить не легче будет, а наоборот, как когда-то в школе…

Померанцев был школьным товарищем Арышева. После переезда родителей из деревни в город Толька долго присматривался к ребятам своего класса, держался в сторонке от них. Как-то во время контрольной по алгебре он помог Ване решить задачу. На перемене они разговорились. Ваня сказал, что у него богатая библиотека.

— Если хочешь, приходи ко мне. Во книжечки подберем! Толька с радостью принял приглашение. Вечером отправился к Померанцеву. Поднявшись на второй этаж деревянного дома, Толька нажал кнопку звонка. Дверь открыла сухонькая старушка в вельветовом халате. Из-под золотого пенсне светились строгие беспокойные глаза.

— Ваня, к тебе товарищ! — крикнула она.

— Проходи сюда, — позвал Иван.

Толька прошел по коридору в большую комнату. Его поразила богатая обстановка: мягкий диван, пианино, комод, на котором «плавали» лебеди, «плескались» рыбки, «паслись» слоны. Перед трюмо в углу стояла модно одетая женщина, красила губы. Она бросила на Тольку беглый взгляд и торопливо прошла в коридор, обдав приятным запахом духов.

«Неужели Ванькина мать?» — подумал он.

В боковой комнате, куда его завел Иван, стоял массивный книжный шкаф и письменный стол, на котором были разложены учебники.

— Занимался?

— Немного, пока мама дома была.

«Значит, его мать, — догадался Толька. Она выглядела очень молодой, цветущей в сравнении с его, Анатолия, матерью. — Интересно, работает или нет?» Впоследствии он узнал, что мать Ивана преподавала в музыкальном училище, а отец за что-то был арестован.

Снимая старенькое пальтишко, Толька думал об условиях, в которых жил Иван. Почему-то обидно стало, когда он вспомнил свою однокомнатную квартиру в старом доме. Иван имел отдельный кабинет, а он занимался с двумя братишками за одним столом. Но несмотря на благоприятную обстановку, Померанцев часто получал неуды.

— В бильярд сыграем? — указал Иван на маленький стол, на котором были рассыпаны металлические шарики.

— Нет, лучше посмотрим книги.

— Пожалуйста. — Иван взглянул на шкаф и тихо сообщил: — Бабуся у нас скупущая. Запретила ребятам книги давать. Но тебе я достану.

Он закрыл на крючок дверь и отомкнул шкаф.

У Тольки захватило дух при виде такого множества книг. Тут были и тонкие в цветных обложках, и толстые в кожаных переплетах. Он читал на корешках: «Вальтер Скотт, Жюль Берн, Густав Эмар».

— Начинай-ка с Майн Рида, — сказал Иван и вытащил толстую книгу в потрепанной обложке.

«Всадник без головы», — прочитал Толька, любуясь изображением индейских вождей с перьями на головных уборах.

В коридоре раздался звонок. Иван торопливо закрыл шкаф и откинул крючок на двери. В комнату вошел одноклассник Витька Садыкин в черном костюме, в галстуке. Увидев ребят, он выпалил:

— Ничего не знаете? Сегодня в цирке борцы выступают: Басманов, Хаджи Мурат, Циклоп — в общем те же, что и в прошлом году. Идемте!

— Идем! — заплясал Иван и тут же начал собираться. Толька сидел у стола, читал Майн Рида.

— А ты чего не одеваешься? — толкнул его Витька. — Можем опоздать.

— Я, ребята, не пойду.

— Почему?

— Во-первых, денег нет, а во-вторых, дома не отпрашивался.

— О деньгах не беспокойся, — похвастал Иван. — Сегодня мне повезло. Прихожу из школы, смотрю, бабуся комод открытый оставила. Так что на билеты хватит и на папиросы останется.

— «У тебя-то хватит, — подумал Толька, вспомнив слова Ивана: «Ты знаешь, кто у нас бабуся? Только ребятам об этом не говори… Дочь томского губернатора. Сколько у нее добра! Говорит, нам на всю жизнь хватит». — А у меня один отец работает».

— Не могу я пойти. Еще к контрольной по физике не готовился.

— Ерунда. Сдуем, — махнул Иван. — А сегодня посмотрим борцов. Это же так интересно! Разок-то можно.

«Верно, схожу разок. Ничего, поди, не случится», — решил Толька.

…Дружба с Померанцевым длилась недолго. За вторую четверть Толька оказался неуспевающим по трем предметам. Узнав об этом, отец выпорол его и запретил ходить к Ивану.

— Чему ты научишься у этого лоботряса? Как деньги тратить. Но у нас нет таких средств, как у его бабки-буржуйки…

Толька не жалел о разрыве с Померанцевым и его дружками. Лишь одно огорчало его — где брать интересные книги?

Как-то в классе к нему подошел Володька Еланский. Мальчик серьезный, с зачесанными кверху светлыми волосами. Толька уважал его за глубокие знания по истории и литературе. В руке Володька держал новую книгу. Толька взглянул на обложку и отвернулся.

— Ерунда… Как сталь закалять. Я недавно читал «Охотники за скальпами» Майн Рида. Вот это сила!

Володя усмехнулся и начал рассказывать о новой книге и ее авторе. Толька выслушал, и ему стало неудобно за невежество.

— Извини, Володя. Я не знал… А почитать дашь?

— Пожалуйста. Мы ее всем звеном читали.

Между ними завязалась дружба. Володя, как Иван, имел отдельную комнату и небольшую библиотеку. Подобно Тольке он мыл полы, носил воду, помогал родителям — учителям. Кроме того был большим мечтателем. Любил порассуждать о том, есть ли на Луне жизнь, произойдет ли революция в фашистской Германии и как хорошо заживут люди, когда во всем мире будет коммунизм. Но самое удивительное для Тольки было то, что Володя писал стихи.

Знакомство с ним заставило Тольку о многом задуматься. Он еще не знал, кем будет, к чему его больше влечет. Литературу он любил, но писать не пробовал. По совету Владимира Толька завел тетрадь и стал вести дневник, записывать услышанные фразы, пословицы, поговорки.

К окончанию средней школы у Владимира набралась толстая тетрадь стихов, а у Тольки — солидный дневник. Оба пошли в педагогический, на литфак. Но этой же осенью их разлучила армия: Владимира направили на Запад, Анатолия — на Восток.

С Померанцевым последний год Арышев встречался редко. Знал, что в девятом классе он срезался на экзаменах. Мать устроила его к себе в музыкальное училище. Нельзя сказать, что у Ивана не было способностей. Беда была в том, что он их не очень развивал, больше увлекался танцами и красивыми девушками. В стенгазете часто рисовали его с длинным «хвостом» задолжника. Кончилось тем, что со второго курса он был отчислен и призван в армию.

Спустя два года, когда уже шла война, Анатолий встретился с Померанцевым в пехотном училище. Иван возмужал, вытянулся. Отрастил волосы, косые бачки, так как приближался срок окончания училища.

Анатолий поинтересовался, есть ли у него знакомая.

— Конечно, есть, и не одна. — Как бы перед кем-то оправдываясь, он обосновал свои поступки: — А чего теряться? Надо брать от жизни все, что она дает. А то пошлют опять в какую-нибудь глушь и будешь изнывать от скуки по прекрасному полу…

Полгода прошло с тех пор, и вот снова сошлись их жизненные пути.

 

Глава вторая

Арышев открыл глаза. Через маленькое оконце, напоминавшее амбразуру дота, пробивался солнечный луч. Быкова уже не было, но Воронков еще спал.

«Опаздываем», — подумал Анатолий и быстро начал одеваться.

— Куда так рано? — проговорил Воронков, беря со стола карманные часы.

— А Илья Васильевич где? — спросил Арышев, надевая сапоги.

— Он сегодня дежурит по батальону. Отдыхайте, в казарме еще только подъем.

Но Анатолию не хотелось спать. В училище он привык к подъему. Вставал всегда в шесть. К тому же беспокоило первое занятие.

Побрившись, он подшил свежий подворотничок и начал просматривать план-конспект…

Солнце поднялось над сопками, озаряя ржаво-багряные склоны, когда Арышев с Воронковым вышли из землянки. В пади стояла утренняя прохлада. В небе заливались жаворонки, в траве мелькали юркие тушканчики.

Защищаясь от яркого солнца ладонью, Анатолий рассматривал сопки, ограждавшие падь. Одна из них поднималась выше всех, как бы господствовала над всей окрестностью. А около нее, будто овальные купола церквей, маячили мелкие высоты.

— Это знаменитая Тавын-Тологой, по-бурятски пятиглавая, — рассказывал Воронков. — На ней когда-то был командный пункт атамана Семенова. Красногвардейцы Сергея Лазо штурмом брали эту сопку.

Из гарнизона неслись песни. Громко, с присвистом пели солдаты.

Стоим на страже всегда, всегда. Но если скажет страна труда — Прицелом точным врага в упор, Дальневосточная, даешь отпор.

Воронков с Арышевым подошли к офицерской столовой, которая находилась недалеко от штаба. В небольшой землянке стояло десятка два столов. Между ними бегали с подносами две девушки в сержантских погонах, разносили блюда. Офицеры заняли свободный стол. Официантка взяла у них карточки, остригла ножницами слово «завтрак» и удалилась.

Анатолий посматривал на сидевших за столом офицеров, чувствовал себя непривычно. Еще вчера он обедал за большим столом, где сами курсанты разливали из бачка суп. Теперь его обслуживала официантка. Еще вчера он только подчинялся командирам, теперь сам имел подчиненных. И это поднимало и утверждало его в своем сознании.

Девушка принесла в тарелках гороховый суп с консервированным мясом и по стакану сладкого чая. Воронков хлебал неторопливо, понемножку откусывая хлеб от двухсотграммового ломтика, словно старался показать Анатолию, что этого пайка ему вполне хватает. Анатолий тоже сдерживал свой аппетит, хотя чувствовал, что мог бы еще столько съесть.

— Осталось пятнадцать минут, идемте, — сказал Воронков, взглянув на часы.

Выходя из столовой, они встретили Быкова. На боку у него висел противогаз, на рукаве — красная повязка.

— Что нового, товарищ дежурный? — спросил у него Воронков. — Какие вести с фронта?

— Существенных изменений не произошло. Бои местного значения, — не останавливаясь, сообщил Илья Васильевич.

— Знаем мы эти «бои местного значения», — рассуждал Воронков. — Видно, наши готовятся к новой крупной операции.

— А чем, думаете, здесь кончится? — спросил Анатолий.

— Когда две враждебные армии стоят друг против друга, то добром не кончится…

В тамбуре, перед входом в казарму, раскуривали солдаты. Увидев офицеров, они расступились. Воронков остановился, Арышев прошел в ротную канцелярию. Открыв фанерную дверь, он увидел двух своих солдат, которые стояли перед старшиной — приземистым, широколицым. Заложив руки за ремень, Целобенок зычно отчитывал:

— До яких пор будете воинску дисциплину нарушать? Карантин давно закончился. Пора за ум браться. А то що таке: на хвиззарадку опаздывають, постели не заправляють…

Бойцы молчали, опустив головы. Это были «рязанские ребята», как их прозвали товарищи. Один высокий, белобрысый — Данилов, другой коренастый, раскосый — Вавилов. Они уже давно поняли свою» вину, но Целобенок не успокаивался.

— Теперь з вас другой спрос. Стал у строй, значит, стий и не во-рущись. Муха на нос села, а ты стий и не ворушись. Слухай, що командир каже. А раз вин каже, стало будь, и приказует…

Старшина читал эту мораль не столько для солдат, сколько для нового офицера, чтобы показать свою власть.

— Це з вашего зводу, товарищ лейтенант. Треба их строго наказать.

«Что это: приказ или добрый совет молодому офицеру?»— подумал Арышев.

— Хорошо. Я разберусь, — ответил Анатолий и отпустил бойцов. Целобенок недовольно проворчал:

— Зря вы их балуете. Потом плакать будете.

— Позвольте мне делать так, как я нахожу нужным! — отрезал Арышев и вышел из канцелярии.

«Зануда! Привык поучать солдат и сержантов. Теперь хочет, чтобы и офицер под его дудку плясал. Не выйдет! «Муха на нос села, а ты стий и не ворушись».

В длинной казарме с двухъярусными нарами было тесно. В окошко лился полосой свет, пронизывая пелену табачного дыма. Около курящих Арышев увидел старшего сержанта Старкова, который скомандовал «смирно» и доложил, что взвод готовится к занятиям.

— Здравствуйте, товарищи!

В ответ послышались слабые, разрозненные голоса. Арышев снова поздоровался. На этот раз бойцы ответили дружнее.

— Приветствовать не умеете, а вот раскуривать в казарме научились.

Старков неприятно поморщился.

— Исправимся, товарищ лейтенант.

Арышев увидел молодого солдата, подпоясанного тонким брючным пояском. Подойдя к нему, спросил, где у него ремень. Степной вытянул руки по швам, быстро отрапортовал:

— Пропал, товарищ линтинант! Все обыскал, нету-ка.

— Из какого отделения?

— Сержанта Веселова.

— Вызовите ко мне Веселова.

Степной мигом привел высокого, ясноглазого сержанта. Хромовые сапоги, широкий ремень, пышные волосы, выбившиеся из-под пилотки, делали его похожим на офицера.

Веселов редко ходил на занятия. До обеда что-нибудь оформлял в ленинской комнате по распоряжению командира роты. Затем отправлялся в клуб, где играл на баяне, разучивал с товарищами песни для выступления в концерте. Пользуясь привилегиями у полкового начальства, он чувствовал себя независимым в роте.

Осуждать сержанта в присутствии солдат было неэтично. Арышев прошел с ним в ленкомнату.

— Вы что, сверхсрочник?

Веселов игриво хмыкнул:

— Пока нет.

— Тогда по какому праву носите длинные волосы?

— По праву участника самодеятельности. Есть разрешение майора Дубровина.

По тону сержанта можно было понять: «Напрасно стараешься, лейтенант! Зубы поломаешь.».

— А почему не выполняете свои обязанности? Ваши бойцы опаздывают на физзарядку, нарушают форму одежды.

— Потому что у меня есть другие дела.

— Но от обязанностей командира отделения вас никто не освобождал.

— Официально нет, а фактически…

— Так вот идите сейчас, готовьте людей к занятиям. Веселов развел руками.

— А как же с самодеятельностью? Мне нужно в клуб.

— В клуб пойдете после обеда, а сейчас — на занятия. Ясно?

— Ясно, — нехотя козырнул сержант.

Когда Арышев вышел из казармы, Старков уже построил взвод. Лейтенант окинул строй, недовольно проговорил:

— На тактические занятия собрались. А где противогазы, лопатки, боеприпасы? Сейчас же взять!

У пирамиды, куда вернулись за оружием бойцы, шел говорок:

— Оказывается, лейтенант — службист.

— Видали мы огни, и воды, и медные трубы.

— А теперь попали черту в зубы…

В район занятий взвод шел молча. Настроение у бойцов было невеселое.

— А ну-ка песню, товарищи! Чего приуныли? — решил ободрить их лейтенант.

— Степной, запевай! — крикнул Старков.

Солдат несмело затянул. Его недружно поддержали, и песня тут же заглохла.

Арышев был обескуражен.

— Вас что, сегодня не кормили? Или вы всегда так поете?

— Сегодня у них настроения нет, — пояснил Старков. — Они привыкли заниматься с одной винтовкой, а тут в полном боевом.

Это «настроение» было хорошо знакомо бывшему солдату Арышеву. Обычно в таких случаях нервозные командиры начинали кричать, в приказном порядке заставляли петь. Но Анатолию хотелось, чтобы бойцы все выполняли сознательно, а не под нажимом.

— Что ж, подождем, когда «настроение» будет. — А про себя подумал: «Только петь вы у меня все равно будете.».

Узкой тропкой по крутому склону взвод поднялся на каменистый хребет, тянувшийся от пятиглавой сопки. С высоты открывались широкие долины и холмы, то тут, то там изрытые окопами, траншеями — следами солдатских учений.

Арышев смотрел в сторону восхода солнца. В синей дымке на горизонте едва различались гряды высоких сопок. Там была Маньчжурия, китайская сторона, в которой властвовали японцы.

Взвод спустился с хребта в долину. Лейтенант объявил перекур. Бойцы составили в козлы винтовки и тут же сели на выбившуюся из земли зеленую травку, пригретую солнцем.

Еще в училище Анатолий представлял, как выведет в поле бойцов, сядет в круг, закурит с ними и услышит смешной анекдот или меткое солдатское словцо. Но сейчас почему-то никто из бойцов не подходил к нему. Лейтенант вынул портсигар.

— Кто желает закурить, пожалуйста.

Те, что посмелее, потянулись к портсигару.

— Мы так разорим вас.

— Ничего. Я не очень табачком балуюсь.

— Это хорошо, — подхватил Старков, завертывая толстую самокрутку. — А я вот привык к куреву с четырнадцати лет. Жить без него не могу. Иногда хоть пайку хлеба на табак меняй. И какой тольке леший его выдумал!

— Хотите знать, кто его «выдумал»? — заговорил лейтенант. — Два человека: Христофор Колумб и Петр Великий. Первый из них завез табак из Америки в Европу, второй — из Европы в Россию. Вот они и виновники.

— Но ведь они не заставляли меня курить. Стало быть, я сам виновник, — рассмеялся Старков.

Степной вынул из кармана белый фитиль, сшитый из байковой портянки, приставил к нему камешек, ударил кресалом. Фитиль задымился. Солдат поднес его к папироске Арышева.

— Товарищ линтинант, ваше приказанье выполнено — ремень найден.

— Ну вот, а говорил «нету-ка», — улыбнулся Анатолий. — Откуда родом?

— С Борзинского района Читинской области.

— Гуран забайкальский! — усмехнулся Шумилов.

Постепенно около лейтенанта собрались все бойцы и сержанты… Каждому хотелось послушать, о чем он говорит. Веселов хотя и обижался на Арышева за то, что он заставил его пойти на занятия, но» желание побалагурить побороло самолюбие.

— А вы знаете, кто был вашим предшественником? — спросил он, подсаживаясь к лейтенанту.

— Да, уже слышал, — сказал Анатолий.

— На вас, конечно, не похож. У того была своя метода. Скажет: «Помкомвзвода, уведи людей подальше от глаз начальства, займи чем-нибудь». А сам — восвояси. Помкомвзвода занимал чем мог, а потом начинался перекур с дремотой, одиночное и групповое изучение СВТ — сон вместо тактики.

— Ты уж постеснялся бы рассказывать о таких вещах, — одернул» его Старков.

Веселов шевельнул белесыми бровями.

— Сказать стыдно, но и утаить тоже грешно.

— Значит, вы и сегодня рассчитывали изучать СВТ? — подытожил Арышев. — Если не хотели брать лопатки и противогазы.

— Конечно. С танками во сне можно и голыми руками воевать, — рассмеялся Веселов.

— Ну а если придется столкнуться с ними наяву? — Арышев «глядел лица бойцов. Все выжидательно молчали, лишь один Шумилов хихикнул:

— А вы тоже, поди, так занимались, когда солдатом были? Арышев куснул губу.

— Нет, товарищи. До войны я служил в Забайкалье. Так мы все-степи вдоль и поперек измерили. А во время войны, в училище, тоже-гимнастерка от пота не просыхала. Думаю, что и здесь не придется сидеть сложа руки.

Арышев не ошибся — взвод в наступлении действовал вяло. Вместо-быстрой перебежки бойцы трусцой переносили ружья, ставили их на» сошки и ложились около них, не окапываясь. А Шумилов даже не вынимал лопатку из чехла.

«А еще на фронт просился, — сердился Арышев. — Значит, надеется, что и так сойдет. Ничего не выйдет!»

Лейтенант вернул взвод на исходный рубеж и вызвал сержантов.

— Предупреждаю, товарищи, если мы будем действовать так, как сейчас, то до обеда не закончим занятия.

Сержанты обиделись.

— Это не от нас зависит!

— Солдаты обленились — им кричишь, а они ни с места!

— Если вы не способны командовать, то так и скажите. Зачем же обвинять других?

Но дело было не в этом: сержанты просто не знали требований нового командира. А коли так, покажут, на что способны.

Что они говорили своим бойцам, Арышев не слышал, только на этот раз солдаты действовали по-иному: быстро вскакивали и парами устремлялись вперед. Пробежав нужную дистанцию, ставили ружья и» окапывались. Данилов с Вавиловым так старались, будто чувствовали-себя в настоящем бою. Даже упрямый Шумилов живее стал припадать к земле и орудовать лопаткой.

«Кажется, лед тронулся», — подумал Анатолий. Он еще раз вернул взвод на исходный рубеж и выстроил бойцов, чтобы подвести итог.

— Если бы вы так, как вначале, действовали в бою, то уверяю, многим бы пришлось поплатиться кровью, а то и жизнью. Правда, потом кое-что показали. Но это «кое-что» еще далеко от совершенства.

— Ой, товарищ линтинант, и так вся гимнастерка мокра, — взмолился Степной.

— Если каждый день так заниматься, то и ног до столовой не донесешь, — проворчал Шумилов.

Лейтенант взглянул на него, усмехнулся:

— Уж за ваши-то ноги я спокоен — вы их не перетружаете. Оттого, видно, и занимаетесь так.

— Как? — обиделся солдат.

— Сейчас покажем.

Арышев вызвал из строя Данилова, взялся одной рукой за длинный ствол его ружья и протрусив несколько шагов, лег на спину.

Все рассмеялись, узнав по этим действиям Шумилова.

Лейтенант подошел к строю, на мгновение задумался.

— А вот Степной выполнял команды четко, как полагается солдату.

На побуревшем курносом лице солдата засветилась смущенна» улыбка: впервые за свою службу он услышал похвалу офицера.

— Старательно действовали Данилов с Вавиловым. Лейтенант приложил руку к козырьку фуражки и объявил всем троим благодарность.

— Теперь — с песней до казармы. За вами же должок остался, — улыбнулся Арышев.

— Споем! — отозвались бойцы. Степной звонким голосом затянул:

Все дружно подхватили:

Арышев с увлечением подтягивал бойцам. На душе его было легка и радостно, как после сдачи трудного экзамена.

В этот день он поздно вернулся в землянку. Воронков, склонившись над столом, что-то писал при свете коптилки, а Быков уже спал.

— Где пропадал до сих пор? — отложив ручку, спросил Александр Иванович.

— В казарме. Столько оказалось дел, что дня не хватило. — Анатолий снял гимнастерку и, оставшись в майке, присел к столу. Ясные глаза его потускнели, исчез с лица румянец.

— А я уж грешным делом подумал, что ты в клуб забрел.

— Что вы! Тут сейчас не до клуба. — И рассказал, как у него прошел первый день. — Меня удивляет, почему за этот взвод никто не взялся раньше. Пусть Померанцев их распустил, а после?

— После командир роты поручил проводить занятия старшему сержанту, поскольку не было офицера. Требования, естественно, снизились. Но ты не отчаивайся, народ у тебя не плохой, подтянешь. Главное — не терять веру в свои силы.

— За это я спокоен. Как раз сегодня и почувствовал веру в свои силы.

— Вот и прекрасно! Значит, с душой будешь работать. — Воронков заклеил конверт и начал писать адрес.

Арышев увидел лежавшую в сторонке фотографию молодой женщины — в темном платье с белым узорчатым воротничком и сплетенным на голове венком из кос. Она сидела на стуле и держала на коленях мальчика в матросском костюмчике.

— Жена? — показал Анатолий на фотографию.

— Да.

— Тоже учительница?

— Сейчас директор школы.

— А сын у вас уже большой.

— Растет. Седьмой годок пошел. А это наша студенческая, — подал Воронков другую фотографию.

Анатолий отыскал Александра Ивановича. Он стоял рядом с девушкой, на голове у которой был знакомый венок из кос.

— Значит, вы учились вместе с будущей женой?

Воронков встал, привычно сунул руки в карманы и прошелся по землянке, как, бывало, в классе. Головой он едва не доставал потолок.

— Вместе учились и дружили с первого курса. А на выпускном вечере отметили свадьбу и поехали работать в район. Меня, как крестьянского сына, тянуло в село, к природе. Бывало, после занятий возьмешь ружьишко и на охоту или посидишь на речке с удочкой и так прекрасно отдохнешь. — Обычно Воронков был скуп на слова, но когда речь заходила о школе, учениках, тут его не остановить. — Ребята у меня любили историю. Когда был организован исторический кружок, они натащили столько разных вещей — монет, медалей, старинных книг, что пришлось открывать школьный музей. Ко мне стали обращаться за советами учителя, как наладить кружковую работу. Летом, перед самой войной, собрались с женой на экскурсию в Москву, Ленинград. Но вместо экскурсии поехал в Забайкалье.

— Да-а, если бы не война, я тоже сейчас заканчивал бы пединститут, — с грустью сказал Анатолий. — Может, после войны, если будем живы, еще поработаем в школе.

— Если будем живы, — задумчиво повторил Воронков. — Но японцы нас не оставят в покое. Вчера на стрельбище опять двух диверсантов задержали. Оказалось, русские белогвардейцы, когда-то бежавшие в Маньчжурию.

 

Глава третья

Пограничный город Маньчжурия стоял против нашей станции Отпор. На одной из его неказистых улиц выделялся двухэтажный кирпичный особняк, обнесенный железной оградой. У входа на бамбуковом древке висел белый флаг с багровым кругом — символом страны восходящего солнца. С тех пор, как японцы стали властвовать в Маньчжурии, жители города — китайцы и русские испытывали страх, проходя мимо этого дома. Боялись и хозяина особняка, пожилого худощавого японца в очках. Это его сотрудники выявляли недовольных порядками Маньчжоу-Го и пытали в подвалах особняка. В этом городе готовились диверсанты…

Сегодня капитан Ногучи долго не выходил из кабинета, обдумывал предстоящую операцию. На улице было пасмурно, лил холодный весенний дождь. Это нагнетало тоску. Мысли Ногучи невольно перенеслись в далекий Токио, где он учился в разведшколе «Накано». Сейчас там щедро светит солнце, цветет камелия, распускается розовая сакура. Цветение сакуры — праздник весны и изящества. В это время со всей Японии собираются люди в парке Уэно, в аллее сакуры. Сколько чарующих, пьянящих сил таится в этом благоухающем царстве! А здесь — пустыня, ветры и холода. Надоело сидеть в этой дыре, ждать высочайшего указания о вступлении в Россию. Скоро два года, как Германия ведет войну с русскими, а Квантунская армия все стоит на взводе и чего-то ждет…

Ногучи не знал, что вопрос о войне с Россией решался на секретном совещании высшего командования с участием императора Хирохи-то еще 2 июля 1941 года. К этому времени вице-министр Томинага по указанию военного министра Тодзио разработал план нападения на СССР. План условно назывался «Кан-Току-Эн» (особые маневры Кван-тунской армии). На высочайшем совещании было решено:…«Если ход германо-советской войны примет благоприятный для Японии оборот, мы применим оружие для решения северных проблем…»

Но как только немцы стали подходить к Москве, в генеральном штабе Японии появились новые планы. Генерал Муто предложил направить удар на юг. Его поддержали Тодзио и другие высокопоставленные лица. Они говорили, что русские уже проиграли войну и через некоторое время можно будет ввести свои войска в Сибирь вплоть до Урала.

«Война будет успешной, — заверял Тодзио. — Она принесет славу японскому оружию, ибо мы выступим в тот момент, когда слива уже созреет и сама падет на землю…» А пока он предлагал захватить Малайю, Индонезию, Австралию. Война на Тихом океане, по его расчетам, продлится недолго. Вслед за Россией капитулирует Англия, затем Америка. В мире будут господствовать две великих державы: Германия н Япония.

Император согласился.

7 декабря 1941 года Япония вступила в войну с Америкой…

Ногучи взглянул на стену. Там, закрытый шелковым занавесом, висел портрет императора Хирохито — с черными усиками, в фельдмаршальском мундире.

«Сколько же еще ждать, ваше величество?»— вопрошал капитан. И тут же почувствовал, что император осуждает его за недостойные мысли. Ему, офицеру, не пристало сетовать на свою службу. Здесь он хозяин, призванный поддерживать порядки священной империи. Придет время, и ему предоставят высокое место где-нибудь в Чите или Иркутске. А пока надо терпеливо вести скрытную войну с вражеской армией, подрывать ее мощь.

Ногучи вспомнил разговор в Харбине с начальником военной миссии генералом Дои.

— Какие части за последние месяцы русские сняли с границы вашей зоны и отправили на Западный фронт? — осведомился Дои.

— К сожалению, господин генерал, я не располагаю новыми сведениями. Попытки связаться с резидентами, как вам известно, окончились неудачей.

— Это не делает вам чести, капитан! — повысил голос Дои. — Божественный микада не пожалует вас за такую службу!

Единственно, чем мог похвастать Ногучи, так это пограничными провокациями… Он доложил о недавнем налете на советскую погранзаставу, где были захвачены трое пленных. Но и тут радоваться было нечему: пленные не дали никаких показаний и предпочли умереть.

— Чем занимаются сейчас русские?

— Роют противотанковые рвы, строят доты, опоясывают сопки траншеями.

— Ну и пусть роют! — усмехнулся генерал. — Наступит час, и сыны солнца погребут их в этих могилах… А сейчас миссия империи — оказывать поддержку Германии боевым нейтралитетом. Мы должны приковывать как можно больше советских войск к восточным границам, мешать отправке их на запад. Для этого надо больше забрасывать диверсантов, учинять инциденты. В ближайшее время вам будут направлены опытные агенты из школы Родзаевского. Но вы не оставляйте в покое и местных эмигрантов. Если они думают вернуться в Россию, то обязаны оказывать нам помощь…

Ногучи отошел от окна и остановился у стены, на которой висела карта. Раздвинув матерчатый занавес, он стал рассматривать знаки — места расположения советских застав и частей. Потом сел за стол и нажал на кнопку звонка.

Вошел молодой поручик в желтых сапогах-бутылках.

— Садитесь, господин Норимицу, — предложил Ногучи. Скрипнув сапогами, поручик быстро опустился в мягкое кресло, устремив на шефа черные, как уголь, глаза.

— Как идет подготовка к операции «Аргунь»?

Норимицу поправил воротничок мундира, туго обтягивающий шею, бойко заговорил:

— Завтра закончу разработку легенды и представлю на обсуждение. Через два-три дня можно будет приступить к подготовке самих агентов, но для такой операции, какую намечаете вы, господин капитан, у нас не хватит людей. Жолбин дает только пять человек.

— Как это пять? Нам надо десять!

— Больше, говорит, нет.

Губы Ногучи плотно сомкнулись.

— Немедленно хорунжего ко мне!

Русские справляли пасху. Почти в каждом доме гуляли, распевали песни. Жолбин был в гостях у священника, когда японский унтер-офицер отыскал его. Хорунжему не хотелось покидать веселую компанию, но с начальником военной миссии шутить нельзя. К тому же он у него на службе.

Слегка пошатываясь, Жолбин вошел в кабинет Ногучи и отвесил глубокий поклон.

Капитан несколько секунд молчал. Из-под очков светились колючие зеленоватые глаза.

— Вы пьян, хорунжий? — заговорил Ногучи по-русски.

— Гулеванил, господин капитан, паску справлял. Есть такой праздник у христиан в честь воскрешения Иисуса Христа.

— Господин Жолбин! — прикрикнул Ногучи. — Я не хочу слюшать ваш русски легенд о Христос воскрес! Вы должны сказать о ваша работа. Сколько приготовил люди для операции?

— Пять человек.

— Надо десять!

— Больше не желают. Сами знаете, чем это кончается.

— Вы говорил, что за выполнение заданий они будут получать много деньги и землю в России?

— Говорил, но не соглашаются.

— Очень плохо! — Ногучи обнажил желтые прокуренные зубы. — Если вы не подготовит сколько мне надо люди, я пошлю вас.

— Буду стараться, господин капитан!

— Очень хоросо! Когда будут готовы люди?

— Примерно через месяц.

— Полмесяца! Готовность агентов буду проверять сам.

В кабачке коммерсанта Валынского обычно собирались завсегдатаи из русских эмигрантов. Заходили китайцы и японцы.

Было людно и в этот вечер. За столом с тремя собеседниками сидел Жолбин. Когда он слушал, то поворачивал левое ухо, правого у него не было.

Когда-то хорунжий служил в особом маньчжурском отряде атамана Семенова. В жаркой схватке с забайкальскими красногвардейцами Жолбин едва не потерял голову: сабля срезала ухо и вонзилась в плечо. Жолбин ушел в Маньчжурию, служил в охране КВЖД. Потом японцы нашли ему другую работу — вербовать эмигрантов для заброски в Россию.

Разговор с Ногучи заставил его перейти к энергичным действиям. Хорунжий отправился в кабачок и щедро стал угощать на специально отпущенные деньги всех, кто был падок на спиртное. Подкинул и музыкантам. Те рьяно принялись исполнять излюбленную русскими старинную песню «Коробейники».

— Хороша-а! Аж за душу берет, — говорил пожилой жилистый казак с длинным изогнутым носом Семен Трякин. — Эх, Расея, Расея! Сколько ни живу здесь, а туда все тянет.

— Тянет, а что там хорошего, — подхватил кудреватый гуляка Васька Картавых, не раз ходивший на задание. — Колхозы, туды их в качелю! Ишачь на государство, а о себе не думай. Младший братан у меня тракторист. Летом сутками на тракторе. Не по душе мне такая жизнь.

— А у меня затек в Борзе. Дай боже живет, — злорадствовал Трякин.

— Ничего, ребятки, выполните задание, и вы заживете, — подбадривал Жолбин. — Сейчас получите хорошие деньги, а потом и землю десятин по пятнадцать в России.

— Земля — это еще шкура неубитого медведя, — отмахнулся Трякин.

— Скоро и медведя прикончат, — заверил Жолбин.

— А правда, что немец снова к Москве подходит? — спросил Васька Картавых.

— С Москвой уже разделались, к Екатеринбургу приближаются, — заявил Жолбин.

— Это к тому самому, в котором царя нашего с царицей расстреляли? — прищурился Васька. — Даром это им не пройдет!

— Что ж японцы-то молчат? — в упор взглянул на Жолбина Трякин. — Сейчас самый раз выступить. А то немцы в Сибирь полезут.

— Скоро, ребятки, скоро выступят, — изворачивался Жолбин. — Их император не дурак, знает, когда начать. Вот как подойдут немцы к Уралу, так и японцы двинут. У них же договоренность.

В кабачок вошли два рослых парня. Один густо обросший бородой — Ваньша, другой рыжий, угреватый — Лёха. Работники конного завода Алатыпова. Они сели за свободный стол, заказали пива.

Дождавшись, когда парни выпили по кружке, Жолбин подошел к ним.

— Что-то скупо, ребятки, пьете? И без закуси.

— Тут хоть бы на выпивку набрать, — хмыкнул Ваньша.

— Что ж так мало платит вам Алатыпка?

— У этого татарина лишнего гроша не получишь, — поморщился Леха.

Жолбин подозвал официанта, заказал бутылку «Чуринской». Вскоре перед парнями стояли стаканы с водкой, дымились сочные бифштексы.

— Ну, ребятки, за нашу маму Россию! — поднял стакан Жолбин. Отпив немного, он отставил его, а Ваньша с Лёхой вытянули до дна. Теперь они совсем развязали языки и зло корили Алатыпова.

— Это же кулак форменный! — возмущался Ваньша. — С утра до ночи мантулим, а что получаем?

— Исплутатор! — кричал Лёха.

— Дураки вы, я вижу, — сказал Жолбин. — Ломаете горб, не зная за что. А ведь есть шанс заработать пятьсот гоби за неделю.

— Пятьсот? — разинул рот Ваньша. — А где?

— Хе-хе-хе… Где? — не торопился с ответом Жолбин. — Надо знать деловых людей, выполнить их задание и дело в шляпе.

— Это сходить… туда? — показал в сторону границы Ваньша.

— Опасно, — покрутил головой трусоватый Леха. — В прошлом году Лавруха Черников ушел и до сих пор нетути. А Матвей Кошкин и Игнат Перцов из Драгоценки тоже не вернулись.

— Это было в прошлом году, — убеждал Жолбин. — А сейчас у советских мало здесь войск осталось — все на запад отправили.

Парни, потные и красные от выпитой водки, одичало смотрели на хорунжего, который, сузив глаза, рассказывал небылицы.

— Сейчас японцам надо точно знать, как чувствуют себя советские. Говорят, с голодухи пухнут, мякину жрут. С немцами воевать — дело не шутейное. А нам это на руку: легче будет с коммунистами разделаться.

— Оказывается, дела-то у нас не плохи, — повеселел Ваньша. — Глядишь, к осени в Расее будем!

— Будем! Только в разведку сходить надо. Аванс завтра выдам.

— Чо-то страшно, — помотал головой Леха.

— Подумать надо, — сказал Ваньша. Жолбин заказал еще бутылку «Чуринской».

…Утром парни проснулись в подвале особняка Ногучи. Через глазок в двери на них посматривал японский охранник.

— Как мы попали сюда, паря? — удивился Леха.

— Бес его знает! — поглаживал ссадину на щеке Ваньша. — Помню, что карнаухий угощал, а что дальше было, не знаю.

— А чо он предлагал, помнишь?

— Как же… пойти туда.

— Может, согласимся?

— Ты чо, Леха, на тот свет захотел?

— Тогда здесь замают.

Днем пришли Жолбин и Ногучи.

— Ну как, надумали? — угрожающе спросил хорунжий. — Если согласны, получайте аванс, а нет, передаю в распоряжение капитана.

Ваньша поймал на себе коварные, как у змея, глаза Ногучи, и холодная волна страха окатила его.

— Мы согласны…

 

Глава четвертая

Военный человек быстро применяется к новой обстановке, скоро знакомится с окружающими его товарищами и идет в ногу с их жизнью.

Так было и с Арышевым. За это время он уже имел представление о каждом бойце своего взвода, был в курсе всех событий. И хотя далеко отсюда громыхала война, здесь жили теми же чаяниями и заботами, какими жила вся страна. Радостными минутами трудового дня были полученные утром известия с фронта, а вечером — доставленная со станции почта.

Анатолий пока не ждал писем, потому что недавно написал сам. Все свободное время он отдавал бойцам: следил за тем, как они чистят оружие, проводил беседы, играл в домино.

Как-то допоздна он разучивал с бойцами новую строевую песню. После отбоя возвращался в Копайград вместе с командиром роты лейтенантом Незамаем.

— А ты, я вижу, тоже готов в казарме ночевать, — говорил Незамай. — Не надо, голубчик, и о своем отдыхе забывать.

Арышев слышал от командиров взводов, что Незамай — человек черствый, а тут вдруг такая забота. «Может, они не правы».

— Ты что, вместе с полковым адъютантом учился?

— Да, в одном училище, только в разных батальонах.

— Ну-ну…

Какое это имело значение, Арышеву было неизвестно. Во всяком случае, думал он, ротный командир должен все знать о своем офицере.

— Что ж, голубчик, я доволен тобой. Только вот с подчиненными надо быть построже. Меньше разводить разную антимонию, больше требовать. Тогда и они будут больше тебя уважать.

Что разумел Незамай под «антимонией», Арышев догадывался и, конечно, не был с ним согласен. Но ему было приятно, что в целом ротный командир одобрял его работу. Вспомнился вчерашний разговор, когда Незамай предложил освободить от занятий Веселова.

— Надо нам ленкомнату в божеский вид привести: лозунги, плакаты подновить.

Это было не приказание, а скорее просьба, которая подкупала Анатолия.

Нет, чтобы там ни говорили, черствым его не назовешь. Правда, в обращении Незамая ему не нравился слишком фамильярный тон. А слово «голубчик» совсем не вязалось с командирским языком. Не вызывала симпатии и внешность. Крупное лицо его с сеточкой фиолетовых прожилок на щеках казалось заспанным, припухшим. Говорил он быстро, шепеляво. Носил вылинявшую гимнастерку, слабо затянутую ремнем, на боку — до отказа набитую уставами полевую сумку. С ней он никогда не расставался, чтобы в нужный момент достать устав и зачитать параграф. В оправдание он говорил: «Голова — не каптерка, все не уложишь».

Но Арышев не осуждал его за это, потому что Незамай был не кадровым офицером, а из запаса. Да мало ли какие странности бывают у людей. Главное, чтобы человек имел душу.

Однако представление о Незамае у Арышева скоро изменилось…

…Сегодня утром Незамай был чем-то обеспокоен и раздражен. Он накричал на дежурного по роте, грубо отчитал Старкова в присутствии солдат. Потом собрал в канцелярии командиров взводов.

— Так вот, голубчики, — заговорил он тревожным голосом, — получено известие — завтра к нам в полк приезжает комдив. Строевой смотр проводить будет. Дело сурьезное, — погрозил он толстым указательным пальцем. — Что мы должны показать на этом смотру? — Глаза его быстро заморгали. — Конечно, не слабость, а силу, чтобы нас потом не поминали лихом. А это все зависит от нас, как мы сумеем развернуться. Так давайте же покажем, что на сегодняшний день мы чего-то добились, чего-то достигли…

Незамай старался поднять дух у офицеров, чтобы заручиться их поддержкой. Но они холодно слушали его. Быков рассматривал висевший на стене плакат противотанкового ружья. Воронков, глядя вниз, постукивал пальцами по лежавшему на коленях планшету. Арышев что-то записывал в блокнот.

— Ас твоим взводом, голубчик, — уставился Незамай на Арышева, — не знаю что и делать. Боюсь, подведешь. — Он долго раздумывал, потом хитровато улыбнулся. — Сделай так: каких похуже — оставь в казарме, а остальных — в строй!

— Как это, оставить? — возразил Анатолий. — А если проверят?

— Вряд ли кто догадается.

— А если все-таки догадаются, — сказал Воронков, — будут большие неприятности.

— Это я и без тебя знаю! — побагровел Незамай. — Не можем же мы из-за каких-то трех-четырех разгильдяев позорить всю роту! — И, взглянув на Арышева, приказал — Делай, как я сказал, а там видать будет.

Офицеры вышли из канцелярии.

— Опять крутит Незамай, — возмущался Быков. — Смотри, Анатолий Николаевич, как бы тебе с ним в историю не влипнуть!

— Но ведь его приказание, он и за последствия будет отвечать.

— А ты думаешь в стороне остаться? — Быков так посмотрел на Арышева, что стало ясно: выполнить приказание — значит быть соучастником Незамая. Нет, на это он не пойдет, поступит так, как подсказывает совесть.

Вечером, в землянке, Быков опять спросил его:

— Ну и как решили?

— Возьму весь взвод. Чего мне изворачиваться.

— Правильно!

— А вы не боитесь за своего Савушкина?

— Теперь нет, а когда-то пришлось мне с ним нянькаться. Я и по-хорошему и по-худому — пререкается с командирами, и баста. Все-таки нашел подход.

— Какой же?

— Да вот Александр Иванович посоветовал написать в его колхоз. Я целый рапорт накатал о его службе. Вскоре получаю письмо от председателя колхоза и от матери. Зачитываю всему взводу. До слез парня проняло. Вроде за ум взялся.

За несколько минут до подъема Незамай прибежал в казарму и приказал поднять роту.

Целобенок, вскочив с постели, напустился было на дневального за то, что тот рано подал команду, но увидев командира роты, осекся. Он вспомнил, что сегодня полковой смотр и, возможно, комдив вздумает пройти по казармам. Тотчас же отдал приказания командирам отделений произвести уборку помещения, всем побриться и подшить свежие подворотнички.

Когда пришли командиры взводов, в казарме все преобразилось: пол был основательно выскоблен, постели на нарах заправлены белыми простынями, хранившимися до особого случая в каптерке. Даже Незамай был неузнаваем: в новой гимнастерке и хромовых сапогах. Окинув офицеров недовольным взглядом, он строго выговорил:

— Поздно, голубчики, на службу являетесь.

— То есть как поздно? — Воронков взглянул на стенные часы, которые показывали без пятнадцати восемь. — Как всегда.

— Сегодня надо не как всегда, а раньше. Думаю, вам известно почему. Приказываю немедленно вывести взводы на улицу и заняться строевой.

— Говорят, перед смертью не надышишься, — обронил Воронков.

— Хватит зубы скалить! Умник нашелся! К сурьезному делу и относиться надо по-сурьезному. Выводите людей!

В течение двух часов солдаты готовились к смотру. Сначала маршировали по отделениям, затем по взводам и, наконец, в составе роты. Ротой командовал Незамай. Это был его конек. До самозабвения любил он подавать команды, слушать, как гудит под ногами земля. Если солдаты шли плохо, он останавливал.

— На месте! Дробь! Выше ногу, выше! Потом быстро посылал вперед:

— Марш! Ать, два, три. Коси глазами, руби ногами, чтоб из сухой земли вода брызнула!

Без пятнадцати десять Незамай подвел роту к штабной землянке, где уже заканчивалось построение батальона. Приняв рапорта от командиров рот, Сидоров повел батальон к плацу. Со всех сторон туда стекались взводы, роты и батальоны, выстраиваясь во фронт.

В кругу командиров прибывших подразделений стоял начальник штаба капитан Смирнов, поджарый, затянутый ремнями кадровик. Около него Арышев увидел Померанцева. Иван отпускал шуточки вслед проходившим подразделениям. Он много знал анекдотов, побасенок, иронических фраз. Со старшими по званию говорил с шутками и прибаутками, козыряя положением полкового адъютанта.

— Батя на горизонте! — крикнул он, и офицеров будто ветром сдуло.

От штаба к плацу неторопливо шагал командир полка — высокий, прямой, с поседевшими висками. Подполковник Миронов был строг не только к боевой подготовке воина, но и к его внешнему виду. Поэтому офицеры тщательно осматривали своих солдат — нет ли каких упущений.

Незамай в последний раз обежал вокруг своей роты и занял место на правом фланге.

Полк выровнялся и замер по команде «смирно». Начальник штаба отдал рапорт, и подполковник направился к первому батальону.

…Миронов не закончил осмотр всех подразделений, когда к плацу подкатила легковая машина. Из машины вышли двое — командир дивизии и начальник политотдела.

Миронов подал сигнал оркестру. И как только раздались звуки, направился к машине. Оркестр смолк. В наступившей тишине все услышали рапорт командира полка.

Выслушав Миронова, комдив окинул взглядом полукилометровый строй, громко поздоровался.

В ответ громыхнуло:

— Здравия желаем, товарищ полковник!

— Поротно мимо трибуны шагом марш! — скомандовал Миронов. Грянул оркестр. Замаршировали роты.

Пока бронебойщики выходили на центральную дорожку, Незамай выравнивал строй, наказывал солдатам тверже держать на плечах винтовки, соблюдать интервалы между рядами. При построении он учел и рост, и выправку, и выучку. Слабых рассортировал между сильными.

Некоторые изъяны были скрыты. Но успех еще зависел от старания солдат. Незамай использовал и этот фактор.

— Не подведем роту, голубчики! Не уроним в грязь лицом!.

Трудно сказать, или постарались солдаты, или командование сделало скидку, только противотанковая прошла без замечаний. Незамай от радости объявил благодарность всему личному составу.

Второй раз нужно было пройти повзводно, с песней, без музыки.

Незамай первым пустил взвод Воронкова, считавшийся лучшим, последним — взвод Арышева.

Анатолий беспокоился. Неужели вернут его взвод? Так делали, если бойцы показывали плохую строевую выучку. Но ведь за то время, как он стал командовать, солдаты немного подтянулись. Значит, не должны подвести.

— Как, товарищи, не подкачаем?

— Нет! — дружно отозвались бойцы.

— Только всем петь. Ясно?

Прошли последние подразделения третьего батальона. К трибуне направился первый батальон. Полк замкнулся в цепь, связанную из мелких колец-взводов. Над плацем стоял гвалт разноголосых песен.

Сидоров с Дороховым приблизились к трибуне. Высоко подняв голову, едва касаясь носками сапог земли, комбат не шел, а летел на длинных ногах. За ним в колонне шагали офицеры впереди своих взводов. Еще минута, и противотанковая выступит на вторичное испытание.

Трогается взвод Воронкова. За ним выступает Быков. Илья Васильевич частит, не «тянет» носок. Получается у него как-то не по-военному. Зато солдаты идут хорошо.

Арышев подает команду.

— Взво-од! — и обрывает резким движением руки. — Марш! Круто повернувшись, командует на ходу, сверяя шаг:

— Раз, два, три!

Степной затягивает: «Фашисты-людоеды…»

Арышев полуоборачивается, подтягивает запевале, и песня громко несется по плацу.

«Молодцы, — радуется лейтенант, высоко поднимая ноги и энергично работая руками. — Только бы не спутали шаг».

Вдруг он замечает усмешку на лице комдива. Миронов что-то кричит, машет рукой, словно кого-то подгоняет.

«Отстают», — догадывается Арышев. Ему хочется обернуться, взглянуть на бойцов. Вдруг песня, точно натянутая струна, оборвалась, заглохла.

Что случилось?

Лейтенант оборачивается. Половина взвода шагает в ногу, а последние ряды спутались, растянулись. Шумилов и пухловатый боец Примочкин, свалив назад винтовки, плетутся позади всех.

Арышев отходит в сторону, пропускает взвод.

Подбегает Незамай, останавливает солдат. Лицо красное, голос истеричный.

— Разгильдяи! Подвели всю роту! Дослужились, дошли до ручки — в ногу ходить не умеют. Стыд! Позор! А ты уж не мог сделать, как я говорил, — взглянул Незамай на Арышева. — Эх, голубчик, теперь сам расхлебывай, что заварил!..

Анатолию больно и противно слушать Незамая. Обидно не за этот провал, а за попытку избежать его нечестным путем. Хорошо, что он не оставил «разгильдяев» в казарме. Может, взвод и не провалил, но тогда он не знал бы, за кого браться. А теперь все вскрылось.

 

Глава пятая

Так уж, видно, устроена жизнь людская: через трудности и преграды, через оплошности и ошибки проходит человек и от этого растет, мужает, умнеет.

Многому научил Арышева смотр, но главное, показал истинное лицо Незамая, который хотел толкнуть его по неверному пути.

Вернувшись в землянку после обеда, задумчивый и молчаливый, Арышев лег на топчан. Воронков, чувствуя его душевное состояние, тоже молчал. Но Быкову хотелось поговорить, успокоить товарища.

— Вы сильно-то не расстраивайтесь, Анатолий Николаевич. Неудачи поначалу у всех бывают. Поработаете ладом и увидите другой результат. А Незамая не послушали — хорошо сделали, совесть чиста.

«Верно, — думал Анатолий. — Надо поработать». Вспомнилась где-то вычитанная фраза: «Не опускать рук при первой неудаче, и если она случайна, преодолеть, а если закономерна, извлечь урок».

В памяти стояли плетущиеся в хвосте бойцы со сваленными назад винтовками.

«Примочкин говорит, что освобожден от занятий. Но это нужно проверить. А Шумилов — грубиян и лодырь. Надо что-то с ними делать, какие-то меры принимать. Пойду в казарму. Комсомольцев соберу, побеседую».

Поздно вечером после комсомольского собрания Арышев с Дороховым возвращались в свои землянки. Стояла тишина. Над сопками висели крупные звезды.

— Кажется, собрание было дельное, — неторопливо, раздумчиво говорил замполит батальона.

— Сегодня я двух зайцев убил, — признался Арышев. И рассказал о Примочкине, который притворялся больным, как он ходил с ним в санчасть. — И что вы думаете? Симулянт. Вот и верь человеку.

— Верить, конечно, надо, только не всякому. Шумилов вон тоже считал себя правым, а как взяли в оборот, по-иному заговорил. Взвод у вас хотя и отстающий, но есть в нем и хорошие бойцы. Беда в том, что полк у нас недавно сформирован взамен отправленного на фронт. Кадровых солдат мало, больше из запаса и молодые. Приходится заново сколачивать подразделения. Но сейчас мы уже не то, что были полгода назад. А вот когда я прибыл, многие даже из винтовки не умели стрелять. Мне, как офицеру запаса, тоже туго пришлось.

До войны Дорохов работал председателем промартели. В армию пошел добровольцем, когда немцы рвались к Москве. Там в должности политрука роты и принял он боевое крещение. Во время освобождения Вязьмы был тяжело ранен и эвакуирован в Сибирь. Около года пролежал в госпитале. Когда выздоровел, направили на Восток. В зимние бураны он прибыл в полк. Батальон еще не был полностью укомплектован, но уже занимался боевой подготовкой. Дорохов не стал скрывать от комбата, что хотя имеет офицерское звание и был в бою, но армейскую работу по существу еще не знает. Сидорову по душе пришелся этот простой, чуткий человек. Он поселил его в своей землянке. Несмотря на различие возрастов, они стали друзьями.

— Теперь я освоился, — продолжал Дорохов. — А вы не скучаете на новом месте? Должно быть, любимая где-то осталась.

— Некогда было еще скучать, — сказал Анатолий, но о любимой умолчал.

— А я вот все о фронте думаю. Тяжелые бои идут, особенно под Ленинградом. Немцы систематически обстреливают город. Погубят, варвары, все ценные памятники русской культуры…

Дорохов остановился около тропки, ведущей к его землянке.

— Заходите как-нибудь, я один живу. Комбат недавно женился и ушел от меня. Тоскливо иногда бывает, долго не могу уснуть. Я ведь вроде вашего Шумилова, писем не получаю. Жена с дочкой от бомбежки, а сын в бою погибли… Так не стесняйтесь, заходите.

— Спасибо, товарищ старший лейтенант, зайду.

Анатолий искренне сочувствовал этому человеку. «Я ведь вроде вашего Шумилова писем не получаю». «Эх война, война, сколько жизней исковеркала!»

Лейтенант шагал к своей землянке. Из темноты донеслись звуки баяна. Кто-то с душой напевал:

Мысли Анатолия вернулись к той, о которой умолчал. «Где она сейчас? Что делает: сидит за книгой или уже служит в армии?»

…Анатолий познакомился с Таней прошлым летом. В один из выходных дней он с товарищем по училищу отправился в городской сад. Товарищ был уже знаком с девушкой и попросил ее прийти с подругой.

— Только ты будь посмелее. Это им нравится, — поучал он Анатолия.

— Она, конечно, танцует, а я, к сожалению…

— Ничего, и ты научишься.

И всё же Арышев волновался: как он должен себя вести, что говорить?

Подруги уже ожидали их у входа в горсад.

— Вон та, беленькая, — сказал товарищ. — Таней звать… Анатолий увидел стройную девушку со светлыми, как лен, волосами, и его охватила робость.

— Знакомьтесь. Мой приятель, без пяти минут лейтенант, — отрекомендовал товарищ.

Анатолий назвал свое имя, подал руку.

Девушка вскинула на него серые, с голубинкой глаза, проговорила:

— Очень приятно.

Анатолий уловил в ее голосе мягкую картавинку. «А губы не накрашены. Видно, не модница».

Они вошли в сад. Товарищ рассказывал о том, как они собирались в увольнение.

— Старшина так придирался! Заставил меня дважды драить парадно-самоволочные сапоги, а Толю — перешивать белый подворотничок.

— Строгий он у вас, — заметила Таня.

— Как все старшины. Не зря говорят: «Бог создал отбой и тишину, а черт — подъем и старшину».

Девушки заразительно смеялись, а товарищ еще больше забавлял их прибаутками. Но вот он удалился со своей подругой, и Анатолий остался наедине с Таней. Взять ее под руку у него не хватило смелости. Они шли по аллейке. Пока Анатолий раздумывал, о чем говорить, Таня спросила:

— Вы были в нашем институте?

— Нет… Не успел еще.

— У нас одни девушки остались. Все ребята на фронт ушли.

— Тоскуете?

— Еще бы! Как-то однообразно стало.

— Так же, как у нас без вас, — улыбнулся Анатолий.

Он немного осмелел. Ему тоже захотелось рассказать о своей армейской жизни.

— Не верится, что я в городском саду! — растроганно сказал он.

— Почему? — удивилась Таня.

— За два года службы на границе так от всего отвык! А девушек только в кино видели. Вот где я научился, как говорят, Родину любить.

— Вдали от Родины нам отчий край дороже! — продекламировала Таня.

Анатолию нравилось, что она любит стихи.

— Давайте посидим, — предложил он.

Они опустились на скамейку с высокой выгнутой спинкой под развесистыми тополями. Веяло свежестью, ароматом цветущей сирени, акаций. С танцевальной площадки донеслись звуки вальса.

Таня встрепенулась, как птица, готовая улететь.

— Лучше пойдемте танцевать.

Анатолий боялся признаться, что не танцует.

— А может, посидим? Мне так-хочется с вами говорить, говорить.

— Пожалуйста. Я с удовольствием буду слушать.

Она полуобернулась к нему, положила локоть на спинку скамейки, слегка склонила голову. Льняные прядки завитками упали на виски. Глаза искрились.

Анатолий совсем осмелел, разговорился.

— Я ведь тоже когда-то студентом был.

— Да? А где вы учились?

— Есть такой в Западной Сибири старый студенческий город…

— Томск? — быстро догадалась Таня.

— Вот в нем я и учился. И тоже в педагогическом. Только, к сожалению, два месяца — в армию призвали.

Таня поджала губы, задумалась.

— Я, наверное, скоро оставлю институт.

— Почему? Тяжело учиться?

— Нет, в армию собираюсь. Уже ходила с подругами в военкомат. Пока не берут. Сейчас учусь на курсах медсестер. У нас многие желают пойти добровольцами. А вы еще не были на фронте?

— Тоже буду проситься после окончания училища. У Тани загорелись глаза.

— А может такое случиться? Где-нибудь на фронте к вам в роту прибывает некая медсестра и докладывает: «Товарищ лейтенант, сержант Тихонова прибыла в ваше распоряжение».

Она вскинула ладонь к виску, словно ждала от него каких-то указаний.

— Вольно, вольно, «товарищ сержант!» — ответил Анатолий. — Пойдемте танцевать. Только с условием — вы меня учить будете…

 

Глава шестая

Был конец мая. В забайкальских степях закончился период весенних затяжных ветров. Установилась тихая, ясная погода. Сопки покрылись реденькой травкой, а пади походили на высохшие озера с буйно растущей зеленью. Чаще стали выпадать дожди с грозами. А по утрам, когда всходило солнце, на степь опускались белесые туманы и таяли, растекаясь обильной росой.

В эти дни по одноколейному пути из Харбина на станцию Маньчжурия шел небольшой пассажирский поезд. В вагоне-ресторане около окна сидела черноволосая девушка с тонкими чертами лица и, раскуривая сигарету, любовалась открывавшимся за окном пейзажем. Перевалив Большой Хинганский хребет, поезд мчался по равнинам и падям. Реже стали встречаться леса. А после Хайлара потянулись широкие степи и невысокие сопки.

Чем-то знакомым, родным повеяло на Евгению при виде этих мест. Вспомнилось далекое детство. Тогда ее увозил в Маньчжурию дядя, читинский купец Пенязев, спасаясь от революции. Отца, офицера колчаковской армии, она почти не помнит. В памяти остался лишь желтый ремень с портупеей. Сидя на коленях отца, она любила расстегивать портупею и вытаскивать хрустящий ремень из-под погона, а затем по-своему застегивать.

Детство и юность Евгении прошли в Харбине. Она училась в гимназии Дризуля, где допускались некоторые вольности со стороны учителей как в отношении посещаемости, так и в оценке знаний учащихся.

Евгения тоже пользовалась этими «вольностями». Прилежанием она не отличалась, хотя и быстро схватывала материал. В те годы она зачитывалась романами российского эмигранта, жившего в Польше, Брешко-Брешковского. Любимым ее героем был майор Бейзым — смелый, хитрый, неуловимый. Много раз совершал рейды за кордон и всякий раз выходил невредимым, а советские чекисты оставались в дураках.

Любила Евгения и стихи. Властительницей дум ее была харбинская поэтесса Марианна Колосова, которая взывала к мести «за поруганную Россию». Евгения заучивала многие ее стихи. Особенно бредила «Следопытом»: «Ты весь в крови, и ты устал от крови, и все-таки твоя стихия — кровь!» Таким и должен быть борец с большевизмом.

Но больше всего оказал на нее влияния Родзаевский, создавший в Харбине фашистскую партию из русской молодежи. На всю жизнь запомнила она его выступление в гимназии.

— Ничто так не ценится в Японии, как воинская доблесть, как презирающий все опасности и смерть героизм воина, который может принести свою жизнь на алтарь отечества. Священная обязанность российской молодежи — следовать благородному примеру японских воинов-самураев. У нас нет родины, зато есть верные друзья, которые помогут нам обрести свое государство. Но для этого мы должны выработать в себе непоколебимую стойкость, чтобы бороться с красными врагами…

Голос его рокотал, переходил на истерический крик. Горели неистовым блеском глаза, а резкие жесты как бы дополняли, усиливали его речь.

Когда Родзаевский смолк, зал потрясли рукоплескания. Евгении казалось, что крикни он: «За мной, друзья!» — и все пошли бы.

Она уверовала в эту борьбу. После гимназии вступила в женскую секцию фашистской партии. Ее учили стрелять из винтовки, нагана, маршировать на парадах. До этого Евгения увлекалась музыкой, играла на рояле, в домашних концертах неплохо исполняла старинные романсы, пользовалась успехом на благотворительных вечерах. Теперь ее меньше стали занимать музыка и пение. Она больше отдавала времени подготовке к борьбе «за грядущую Россию».

Когда об этом узнал Родзаевский, он выразил Евгении свое неудовольствие, сказал, что ее вокальные способности нужны для борьбы. И предложил ей выступать в фашистском клубе после лекций.

Евгения блестяще справлялась со своей ролью. В клуб больше стало ходить молодежи. Сверстники расточали ей похвалу. Но Евгения боготворила Родзаевского. Обожала его, подражала ему.

У «вождя» же были далеко идущие цели. Однажды он вызвал ее к себе в кабинет. Там сидел японский офицер с одутловатым лицом и притворно ласковыми глазами.

— То, о чем мы с вами будем говорить, Пенязева-сан, должно остаться в глубокой тайне, — вкрадчиво предупредил японец.

Евгения ответила легким кивком и вся превратилась в слух.

— Госпожа Пенязева, — начал Родзаевский, не сводя с нее цепких глаз, — вы уже знаете, что цель нашей партии — борьба с большевиками. Один из методов этой борьбы мы хотим предложить вам.

Евгения затаила дыхание. Она еще не имела представления ни о каком методе. Знала только, что Япония готовится к войне с Россией. А вот что может сделать она, ей было неведомо.

— У вас блестящие возможности оказать помощь ниппонскому командованию и прославить себя. Это будет высоко оценено властями Маньчжоу-Ди-Го.

Евгения слушала фашистского вождя и все еще не понимала, к чему он клонит. Возможно, речь пойдет о ее устройстве на работу в японскую военную миссию. Ведь некоторым русским выпало такое счастье. И она бы не отказалась.

— Нам известно, — продолжал Родзаевский, — что ваш отец погиб от рук красных палачей в Чите.

— Да, — подтвердила Евгения. — Вместе с папой арестовали маму. Я, конечно, плохо помню.

— Но вы, надеюсь, не простили красным, и если бы предоставилась возможность отомстить…

— О, за мать и отца у меня бы не дрогнула рука!

— Прекрасно! Я знал, что вы решительная. Такие нам нужны. Когда Гитлер займет Советский Союз по Урал, а японские войска вступят в Сибирь, мы установим свою власть. Но за это надо бороться, выведывать тайны врага. Если вы думаете посвятить себя этой борьбе, мы будем вас готовить.

Евгения догадалась: ее хотят учить на разведчика. А что, это должно быть так романтично! Жить где-то среди врагов, добывать ценные сведения и передавать в нужные руки. Конечно, это связано с большой опасностью, зато чертовски интересно!

— Как вы смотрите на наше предложение, госпожа Пенязева? — Родзаевский не сводил с нее ястребиных глаз. И Евгения, польщенная доверием фашистского вождя, ответила так, как сама не ожидала:

— Во имя новой России я готова пойти на все, если даже это будет угрожать моей жизни!

— Умница! — не удержался от похвалы Родзаевский. — У вас будут вопросы, Судзуки-сан?

Японец осклабился и заговорил голосом мягким и учтивым, изображающим крайнюю доброжелательность.

— Госпожа Пенязева хорошо представляет себе тот путь, по которому предстоит пойти, или это только слова? Я по-отечески должен предупредить, что миссия, которая на вас возлагается, очень ответственная. Это будет связано с разными трудностями, риском для жизни. Возможно, вам придется не одной спать…

— Я на все готова, господин капитан.

Да, тогда она была слишком наивна, не представляла себе ту опасность, на которую решилась. А теперь чем ближе подъезжала к границе, тем больше волновалась: а вдруг кончится неудачей переход рубежа или она провалится потом?… Конечно, ее ко многому подготовили, но люди остались для нее загадкой. Правда, они такие же русские, как она, и в то же время чем-то отличаются от нее. А чем, этого она не знает… Как все сложно и непостижимо! Может, ей не следовало бы связываться с разведкой, а спокойно жить в Харбине? Вспомнилась двоюродная сестра, которая не советовала ей вступать в фашистскую партию, уговаривала посвятить себя искусству. Но такая безмятежная жизнь не устраивала Евгению. Она жаждала романтики, приключений, связанных с опасностью, с борьбой.

…Вечером поезд прибыл на станцию пограничного города Маньчжурия. Остановился около одноэтажного вокзала. На перроне стояло десятка полтора встречающих, Евгения наблюдала из окна, не выходила из вагона, ждала: кто-то должен ее встретить. Не зря же давала телеграмму.

К вагону приблизился солидный господин в синих галифе, пиджаке и шляпе. Он поднялся на подножку и вошел в вагон. Это был Жолбин.

— Госпожа Пенязева? — учтиво улыбнувшись, спросил он. Евгения кивнула.

— Очень приятно. Давайте ваши вещички.

Евгения увидела, что одного уха у него не было. «Видно, в гражданскую войну пострадал».

Жолбин взял чемодан и что-то тяжелое, упакованное в рюкзак. Они вышли на перрон. Неподалеку стояло несколько извозчиков-китайцев. Жолбин подозвал одного, посадил гостью и пристроился сам.

Через несколько минут Евгения уже сидела в кабинете Ногучи. Капитан расспрашивал о жизни в Харбине, рассказывал о пограничных делах. Евгения, покуривая, внимательно слушала своего шефа. Отныне она будет выполнять только его указания, подчиняться только его воле.

— Сегодня вы устали, отдыхайте, а завтра мы ознакомим вас с заданием.

 

Глава седьмая

В воскресный вечер в клубе части демонстрировался фильм «Разгром немцев под Москвой». Клуб был переполнен. Солдаты сидели на полу перед экраном, стояли в проходах, а у дверей строили «баррикады» до самого потолка. Всем хотелось увидеть побитых завоевателей.

После кино были объявлены танцы. В зале сдвинули скамейки. Веселов пробежал пальцами по перламутровым клавишам баяна, настраиваясь на вальс. Закружились офицеры, замелькали гимнастерки, кителя, и только изредка привычное однообразие нарушали женские фигуры.

Арышев сидел около Веселова, наблюдал за танцующими. Мимо проплыла крутобедрая дама в ярком шелковом платье. Ее медленно кружил краснощекий капитан, начальник продовольственно-фуражного снабжения Пильник. Он разопрел, будто вез тяжелый непосильный груз.

Низенькая пышка повар Капка танцевала с Воронковым. Взглянув на Анатолия, Александр Иванович подмигнул ему, мол, веселиться надо, а не скучать. Но танцевать было не с кем, да и не нравились ему здешние партнерши. Разве что эта, стройная блондинка в сиреневом платье, что кружилась с комбатом. Это была врач, жена капитана Сидорова.

Анатолию вспомнился городской сад, Таня.

Таня… Где она сейчас? Может, в эти минуты тоже вспоминает о нем. Война свела их и разлучила.

Внимание Арышева привлек Померанцев. Изящный, как всегда, адъютант плавно выписывал красивые фигуры, легко придерживая за талию стройную девушку с солдатскими погонами на гимнастерке, связистку Нину. На голове ее лихо сидела пилотка, из-под которой на плечи падали темно-русые волосы. Нину все уважали в полку — она Прекрасно пела, Веселов посвящал ей свои стихи. И теперь он ревниво посматривал на Померанцева, когда тот наклонялся к лицу Нины и что-то шептал.

Когда смолк баян, несколько офицеров подошли к Веселову. Одни просили сыграть танго, другие — фокстрот.

Потом около Кости села связистка Нина. Обмахиваясь платочком, точно веером, спросила:

— Почему не танцуешь?

— Ас кем? Ты ведь «словно Ева, спряталась от бога за кустом».

— Кто же по-твоему должен приглашать?

— По обычаям военного времени — приглашают женщины.

— Хватит зубы мыть. Лучше сыграй фокстрот.

— Могу заказать, если со мной будешь танцевать… Насвистывая веселый мотивчик, к Арышеву подошел Померанцев, покровительственно подал руку.

— Как, земляк, жизнь молодецкая? Привыкаешь к здешним красотам?

Патефон заиграл «Дядю Ваню». Танцоры мигом расхватали партнерш. У Воронкова кто-то умыкнул Капку. Адъютант тоже остался с носом: Нина пошла танцевать с Веселовым. Померанцев с минуту понаблюдал за ней и снова взглянул на Арышева.

— Значит, дела у тебя идут. Я думаю, с Незамаем жить можно, мужик безвредный.

— Смотря для кого.

Но Померанцев эти слова пропустил мимо ушей.

— А что касается солдат, то как ни старайся, все равно с ними в люди не выйдешь.

— Говорят, ты не очень-то старался.

— Ванькой-взводным я не собирался долго работать. — Померанцев обернулся, кого-то отыскивая. — Эх, жизнь бекова — пригласить некого! То ли дело в командировке! Придешь в клуб, глаза разбегаются, не знаешь, какую выбрать.

— А как у тебя с Соней? — спросил Анатолий. В училище Иван знакомил его с одной из своих подруг.

— Все рассохлось.

— Почему?

— Есть причина. Приезжаю однажды к ней, вот уже отсюда. Стучу в дверь. Открывает какой-то военный, а из-за спины его выглядывает-моя Сонечка.

— Ты тут же выхватываешь пистолет, — перебил его Воронков. — Соня падает на колени, начинает тебя умолять, и твое благородное сердце прощает ей все грехи.

— А может, он предпочел другой вариант, — вставил Арышев. — Его собрат по оружию предложил ему сесть за стол, выпить с ним, и все кончилось миром.

Померанцев обиделся.

— По-вашему, я не офицер, а тряпка, чтобы простить такое!

— Значит, не простил? — нарочито удивился Воронков. — Напрасно…

— Почему напрасно? — не понял Иван.

— Тогда бы вы с ней были квиты. Вспомни, сколько ты ей изменял..

— На это у него память короткая, — сказал Анатолий. В глазах Померанцева вспыхнули колючие искорки.

— Знаешь что, земляк, я тоже острить умею! — И тут же удалился.

— Ловко мы его отбрили! — смеялся Воронков. — А то расхвастался, Дон Жуан нашелся! Привык по командировкам разъезжать. Ванькой-взводным он, видите ли, не собирался работать. Ну, тип!

Они уже собрались уходить, когда в клуб вбежал дежурный по полку и громко прокричал:

— Трево-о-га!

Музыка оборвалась, и все хлынули к выходу.

В казарме, куда прибежали Арышев с Воронковым, солдаты уже были подняты на ноги. Быков с вещевым мешком за плечами и противогазом на боку беспокойно ходил и поторапливал бойцов, которые надевали снаряжение, брали оружие из пирамид.

От суматошного движения людей пламя коптилки над тумбочкой дневального трепетно билось, бросая на стены расплывчатые тени. Слышались топот ног, команды сержантов.

Арышев увидел своих «рязанских». Данилов нес от пирамиды противотанковое ружье, а Вавилов — сумки с боеприпасами.

— Неужели самураи напали? — услышал лейтенант голос Данилова.

— Черт их знает, — ответил Вавилов.

— Может, диверсанты?

— Там увидим…

Этот хладнокровный разговор вселил в Арышева уверенность в своих бойцов. «Ничего, дадим отпор. Ребята неплохие, хоть и мало я поработал с ними».

Старков доложил о готовности взвода к выступлению. В строю были все, кроме Примочкина.

— Опять что-то делает у старшины, — показал Старков на каптерку.

«Никак не сдается, — досадовал Арышев. — Пойду доложу командиру роты».

Как раз в казарму вошел Незамай. Полевая сумка его не застегивалась. Из нее высовывалось полотенце. Не успел он пройти в канцелярию, как прибежал посыльный и вызвал его в штаб батальона.

Сидоров знакомил командиров рот с обстановкой. Из его слов Незамай понял, что в районе высоты Каменистой японцы нарушили границу. Необходимо выступить на помощь пограничникам.

— Основным силам батальона, — приказывал комбат, — выйти через пятнадцать минут, головной походной заставе — через десять. Начальником заставы назначаю командира противотанковой роты.

Незамай поправил на коленях сумку и устремил взгляд на комбата.

— Ночь сегодня темная, пасмурная. Ориентироваться по компасу и карте будет трудно. Но думаю, что Семен Иванович у нас хорошо знает местность и сумеет провести батальон коротким путем.

— Эту сопку я с завязанными глазами найду, — сказал Незамай, польщенный доверием комбата.

Вернувшись в казарму, Незамай вызвал взводных командиров, коротко объяснил обстановку.

— Первый взвод идет со мной в головной походной заставе. Остальные — в составе батальона. Готовы бойцы, товарищ Арышев?

— Готовы. В строю отсутствует только боец Примочкин.

— А где он?

— Опять старшина забрал его к себе.

— Черт настырный! — вскипел Незамай и тут же вызвал Цело-бенка.

— Что, у тебя опять Примочкин заболел? — спросил Незамай.

— Вин требуется мне боеприпасы грузить.

— Тогда договаривайтесь с командиром взвода и не мутите воду. Целобенок что-то буркнул и ушел в каптерку. Вскоре оттуда вышел Примочкин, взял из пирамиды оружие и встал в строй.

Тем временем у казармы собрались все спецподразделения. Незамай выдвинул вперед дозоры, и головная застава двинулась по дороге через стрельбище.

В степи гулял ветер, пронизывая насквозь. Дождя пока не было, но он ожидался с минуты на минуту, так как небо заволокло сплошными тучами.

За стрельбищем Незамай свернул в лощину, в сторону границы. Арышев шагал впереди своего взвода. На душе было тревожно. Вот и подошло время встретиться с японцами. Сейчас, видно, пограничники ведут с ними бой. А может, они уже просочились на нашу территорию.

Позади шагал со своим отделением Веселов. В голове его еще звучали вальсы, которые он играл в клубе. Вспоминался разговор со связисткой Ниной. В этот вечер она была весела и ласкова с ним. Хотелось сочинить для нее стихотворение. Но обстановка была далеко не поэтическая.

Ветер стих. Полил дождь мелкий, но спорый. Темнота еще больше сгустилась. Арышев решил проверить бойцов. Взвод немного растянулся. Позади всех шагал Примочкин. Он согнулся под тяжестью походного снаряжения. Лопатка сбилась у него назад, прыгала на ремне, как счетчик, отсчитывала шаги.

— Устал? — спросил лейтенант. Солдат молчал.

«Не сознается. Значит, дойдет».

Нелегко было и «рязанским», которые несли на плечах бронебойку и увесистые сумки с боеприпасами. Коротыш Вавилов с трудом переставлял ноги, но его выручал могутный Данилов, тянул ружье вперед.

А дождь все лил и лил.

Солдаты устали, ждали привала. Но Незамай не давал отдыха. «Кровь из носу, а к пяти утра должны быть у Каменистой», — внушал он себе.

Головная застава поднималась на склоны, опускалась в лощины, шагала по равнине. Где они шли, знал только один Незамай.

…Под утро дождь перестал. В поредевшей мгле угадывалась высота Каменистая. Поступила долгожданная команда: «Привал!»

Арышев поспешил в голову заставы. Там уже собрались все командиры. Незамай беседовал с двумя пограничниками. Они рассказали, что ночью в схватке с двумя группами было убито несколько нарушителей. Но некоторым удалось скрыться.

Пока подходили основные силы батальона, Незамай послал в разные места разведчиков, чтобы осмотрели окрестные лощинки и распадки.

Старков с Шумиловым тоже получили задание. Подойдя к оврагу, поросшему густой травой, они заметили в одном месте отлогий склон. Трава к нему оказалась примятой. Видно было, кто-то проходил здесь. Они пошли по следу. Около полукруглого валуна, там, где склоны поднимались круче, Старков увидел надломленный стебель полыни. А дальше, на песчаном грунте, обнаружил отпечатки сапог. Следы, прибитые дождем, вели в глубь оврага.

Разведчики внимательно осматривали местность. Трава в этом месте не росла. Лежали голые камни. Следы терялись. Старков посматривал на склоны по сторонам. Они были высокие, обрывистые. Местами на них образовались террасы, поросшие бурьяном.

«На такую стену не заберешься, — рассуждал Старков. — Значит, «они» ушли дальше».

Разведчики прошли еще сотню метров. Распадок кончился. Следов здесь не оказалось.

— Может, мы ищем ветра в поле, — сказал Шумилов. — Мало ли кто и когда здесь проходил.

— Нет, Кеша, следы свежие. Меня на этом не проведешь. Идем обратно.

Они подошли к тому месту, где лежали камни. Присев на валун, начали свертывать папироски. Старков посматривал на небо. Утро разгуливалось. На востоке сквозь поредевшие облака проглянуло солнце. Но в распадке еще было сумрачно.

Старший сержант не переставал тревожиться.

— Надо еще верхом обойти овраг. Может, «они» поднялись по стене и ушли в степь. Небось, всяким хитростям научены.

— Идем, осмотрим, только потеряют нас.

— На такое дело время не надо жалеть.

Старков бросил окурок, придавил сапогом, встал. Послышался стук падающего предмета. Они увидели небольшой камушек, сорвавшийся со стены. Так бывает в тайге, когда с кедра падает задетая белкой шишка.

На скале виднелась терраска, густо поросшая бурьяном.

— Посмотри-ка вот с этой стороны, — показал Старков.

На выступе-терраске среди бурьяна Шумилов заметил какой-то предмет. Он был темнее цвета скалы.

— Плащ, — сказал Шумилов. — А вон сапог чернеет. Теперь не было сомненья: на выступе прятался человек.

— А ну, слезай! — крикнул Шумилов и направил туда автомат. Старков остановил его и выпустил короткую очередь из своего автомата. Пули поковыряли скалу у выступа. Бурьян зашевелился… Поднялся человек в пилотке и сером офицерском плаще с полевыми погонами. Это был Васька Картавых. Он шел вместе с Лехой и Вань-шей. Преодолев проволочное заграждение, они наткнулись на дозорных. В темноте открылась стрельба, во время которой дозорные и Леха с Ваньшей были убиты, а Ваське удалось скрыться. Затемно он добрался до распадка, собирался просидеть весь день, а ночью пойти по своему маршруту.

— Что вам нужно, товарищи? Я с погранзаставы. Выполняю приказ капитана Бойченко — выслеживаю диверсантов.

«Рассказывай басни», — подумал Старков и властно крикнул:

— Слезай! Здесь поговорим!

У Васьки заколотилось сердце. Что делать? Сдаваться? Нет. В кармане у него лежал пистолет, а на поясе — нож. Попробую в рукопашную. И приготовил нож.

Разведчики ближе подошли к стене, следя за медленно спускавшимся нарушителем. Они уже собирались крикнуть: «Руки вверх!» — как вдруг Васька оторвался от стены и ловко прыгнул на голову Старкова. Старший сержант оказался внизу. Правая рука его выше локтя была ранена. Однако вгорячах он продолжал бороться. Схватив обеими руками за кисть врага, старался отнять нож. Одной рукой Васька сжимал горло Старкову.

Шумилов кинулся на диверсанта. Подмяв его под себя, вырвал нож и отбросил в сторону.

Старков ослабел, и Васька взял верх. Он поднялся на ноги, отбиваясь от Шумилова, который повис на его шее и стянул плащ. Ударом ноги диверсант сбил с ног солдата и кинулся бежать.

— Стой, гад! — Шумилов схватил автомат и выпустил очередь по убегающему.

Васька, упав на камни, торопливо пополз, ища укрытия. Шумилов кинулся к валуну, за которым он спрятался.

— Руки вверх!

Васька поднял руки, лежа на спине. Обе ноги его были перебиты. Корчась от боли, он скулил:

— Не убивай, я все расскажу.

Подошел Старков. Правую руку, согнутую в локте, он прижимал к груди. Через рукав шинели просачивалась кровь. В левой он держал пистолет.

— Моли бога, Кеша, что он забыл вот эту штуку в плаще. Иначе бы худо было. А теперь перевязывай нас скорей!

— И этого-то гада?

— Пригодится кое-кому…

Все-таки двоим удалось скрыться. Под покровом ночи они спешили к станции. Впереди шел Трякин, хорошо знавший эти места, за ним — Евгения. На ней был спортивный костюм, за спиной рюкзак.

Перед рассветом они подошли к пристанционному поселку. Отыскав третий дом от края, Трякин постучал в сенную дверь.

Минуты через три послышался старческий голос:

— Кто там?

— Открывай, Поликарпыч. Это я, Семен. Заскрежетал засов, открылась дверь.

Гости вошли в сени и стали снимать тяжелые рюкзаки, мокрую одежду. Старик помогал.

— Чо нового в России? — спросил Трякин.

— Да больших новостей пока нет.

— Говорят, немец Москву занял? Старик покрутил плешивой головой.

— Наоборот, немца бьют под Орлом. «Болтун», — подумал Трякин о Жолбине.

— Значит, все по-старому?

— По-старому. А у вас как? Жолбин жив-здоров?

— А что ему сдеется, жиреет все.

Федор Поликарпович знал Жолбина еще с гражданской. Когда атаман Семенов лютовал на Маньчжурке, хорунжий Жолбин не раз останавливался в доме Самарина. Бывал и после вплоть до событий на КВЖД.

Федор Поликарпович работал стрелочником на станции. Перед Отечественной войной вышел на пенсию и жил по-прежнему как Маиневской. Трякин нередко навещал старика, находил у него безопасный приют. И на этот раз не обошел. Правда, тогда он приходил один и задерживался ненадолго. А сейчас заявил, что поживет с недельку. Самарин в душе ругал гостей. Но что поделаешь, видно, так надо японцам, которые хорошо платят ему за услуги. Не обидели и на этот раз. Значит, надо терпеть.

Отдохнув денек, Трякин с Евгенией приступили к оборудованию помещения для рации. Нужно было прорыть проход, соединяющий подполье с погребом. В случае чего можно ускользнуть от контрразведчиков. Потом они поедут на станцию Карымскую, где живет «свой» человек, работает на железной дороге. С его помощью Евгения должна устроиться на работу, а Трякин возвратится в Маньчжурию.

 

Глава восьмая

Высота Каменистая, от которой тянулись отроги вдаль границы, была участком обороны батальона. Не раз сюда совершали марш бойцы, возводили глубоко эшелонированные укрепления.

С высоты видно было, как по лощинам и высоткам извивался противотанковый ров, чернела огороженная колючей проволокой нейтральная полоса, а по ту сторону границы в широкой долине приютился город Маньчжурия.

Бронебойщики Арышева работали на склоне высоты, рыли траншеи для подхода к строящемуся дзоту. Во время перекура все собрались около Старкова, Старший сержант хотя и находился здесь, но не работал. Раненая рука у него была подвязана.

— Расскажите, Ефим Егорыч, как поймали диверсанта, — просили товарищи.

— Вот Кеша вам все доподлинно расскажет. Если бы не он, удрал бы диверсант.

Но товарищи с недоверием относились к Шумилову: еще прихвастнет, чтобы себя показать. А Шумилов тоже много не говорил. Поймали и все. А как? Очень просто. В душе он обижался на товарищей за то, что они сильно критиковали его на комсомольском собрании. Ничего, он еще кое-кому утрет нос!..

— В общем, не унимаются самураи. Видно, все-таки думают напасть, — подытожил Веселов.

— А когда они об этом не думали? — подхватил Старков. — Сейчас-то еще терпимо. А вот в сорок первом и втором каждую ночь лезли. Я тогда в соседней части служил. Так мы месяцами жили на рубеже, рыли противотанковые рвы, строили доты и отбивали вылазки самураев. Так что кровушки-то русской они много пролили. Почитай с 1904 года.

Арышев вынул бинокль. Через окуляры город Маньчжурия казался рядом. Ясно выделялись пестрые крыши домов и блестящий купол церкви.

Старков тоже смотрел в сторону города.

— Где-то там атаман Семенов скрывается. Поди, ждет не дождется, когда японцы выступят. От его рук здесь в гражданскую погиб мой отец. Так что с этим палачом у меня будут личные счеты.

Перекур закончился. Бойцы разошлись по траншеям. Только начали работать, подошел замполит Дорохов. В руках он держал пачку газет.

— Прошу, товарищи, на пятиминутку.

И, рассадив вокруг себя бойцов, Дорохов начал уже пятую в этот день политинформацию.

— Радостные вести нам передало сегодня радио. Наши войска перешли в контрнаступление на Орловско-Курской дуге. За день враг потерял убитыми и ранеными до двадцати тысяч солдат и офицеров. Подбито четыреста танков и самоходных орудий.

— Дают фрицам прикурить! — восхищался Шумилов. — Так, пожалуй, и нам ничего не останется!

— Нет, товарищи, мы в стороне не будем, не на западе, так на Востоке нам найдутся дела. Японцы, как видите, не успокаиваются. Сегодня задержано пять нарушителей. А некоторым, возможно, удалось просочиться.

— Неужели не всех выловили?

— Ничего удивительного: враг опытный, проходит специальную подготовку. По данным нашей разведки, в Харбине создана шпионско-диверсионная школа, в которой обучаются русские эмигранты.

— Куда им до нас, — присвистнул Веселов. — У них только школа, а у нас — Забайкальский солдатский университет. Может, и японцы побоятся начать войну.

— Вряд ли. Коварный план генерала Танаки им не дает покоя.

— Это захват Азии до Урала? Руки коротки!

— А правда, что японцы любят нападать только летом, а не зимой? — спросил Шумилов.

— Теперь Квантунская армия проходит обучение и в зимних условиях. Так что в любое время их ждать надо…

Дорохов ушел в следующий взвод. Бронебойщики снова приступили к работе. Застучали ломы и кайлы о каменистый грунт. Но разговор о японцах не прекращался. Каждый понимал, что враги не оставляют своих захватнических планов, готовятся к войне.

Перед обедом пришел Незамай. Он присел на камень около траншеи, в которой работал Арышев с бойцами.

— Иди сюда, покурим, — позвал он лейтенанта. Анатолий стряхнул с гимнастерки пыль, вылез из траншеи. Незамай, вынув кисет, свертывал папиросу. Рот его был полуоткрыт, глаза поблескивали, будто он осушил чарку вина.

— Ну, голубчик, радуйся: за поимку шпиона командование вынесло благодарность Шумилову, Старкову и нам с тобой.

— А нам-то за что?

— Ну, это дело командования. Мы не напрашивались.

Величественная картина открывается в час заката в степи! Кажется, что земля покрыта хрустальным колпаком. Невысоко над горизонтом через круглое отверстие из небосвода льется поток ослепительных лучей из далекого огненного моря, и матушка-земля, медленно поворачивая свою спину, греется в этих лучах. Огненное пятно подходит все ближе и ближе к горизонту. Пылают жаром облака, но постепенно и они угасают.

Смеркается.

Раскаленная за день степь свежеет. Повядшая трава расправляет стебельки, покрывается росой. Легко дышится в такой вечер после знойного дня.

…Бронебойщики сидели вокруг дымного костра. Медленно чадил степной аргал, разгоняя комаров, которые с наступлением сумерек тучами висели в воздухе.

Арышев думал о Тане, вспоминал тот единственный вечер. Они вернулись из горсада и сели на лавочку у ее дома. На прощанье, преодолев робость, он обнял ее и поцеловал. Таня выскользнула из его рук, и он не успел ничего сказать, как за ней захлопнулась калитка. Теперь это казалось сновидением далеким и неповторимым.

Шумилов поворошил костер, подкинул новую порцию аргала, тоскливо заговорил:

— Знать бы сейчас, что с родными. Помню, как налетел немец на ваш город и давай бомбить. Нас, ребят, потом собрали на призывной пункт и повезли в тыл. С тех пор ни одного письма от родных. Поди, уж и в живых нет.

— В войну всякое бывает, — отмахиваясь от дыма, сказал Старков. — У меня вот и семья цела, а радости нет.

В семейной жизни Старкову не везло. Долгое время не было детей. Только перед войной жена осчастливила его сыном, в котором он не чаял души. В армии сильно тосковал по нему, часто писал жене. А она все жаловалась на тяжелые условия жизни, просила выслать денег. Эти письма приносили Старкову много забот и огорчений. Иногда он делился с товарищами своими обидами. Вот и сейчас говорил об этом.

— Не понимаю, чего ей не хватает? Теперь всем не сладко — война. Уж если говорить о материальных условиях, то они у нее не хуже других. Все-таки семь лет руководил колхозом. Было во что обуться и одеться.

— Избалованная она у вас, Ефим Егорыч, — заметил Веселов. — До войны, говорите, не работала, а теперь пришлось. Дело для нее непривычное. Вот и ноет.

— Это верно, — сдвинув на лоб пилотку, согласился Старков. — Не раз бабы на собраниях попрекали меня ею. А я все жалел, не пускал ее на работу. Теперь вот боком выходит.

— А колхоз-то хоть добрый был? — поинтересовался Арышев. Старков задумался, покручивая кончик уса. На широком лице его засветилась улыбка.

— Говорят, тот колхоз богат, в котором лад. У нас как раз был лад. Люди подобрались работящие. Дисциплину я требовал, и дела вроде шли неплохо. В последний год перед войной построили в селе теплицу, кирпичный клуб. На трудодень выдали по четыре килограмма натурой и по три рубля деньгами.

— Это у тебя какой же колхоз-то: хлопководческий или плодово-ягодный? — подковырнул Веселов.

Старков сердился, когда кто-нибудь не верил в достижения, которых он добился в своей артели. Тут он доходил до резких выражений.

— А ты хоть когда-нибудь был в колхозе?

— Раза два в студенческие годы на уборке.

— Оно и видно. Вот если бы сам создал своим хребтом доброе дело, тогда бы не позволил никому зубы скалить.

— Чувствуется, Ефим Егорыч, что в колхозных делах вы опытный, — сказал Арышев, — а вот в семейных, видно, жена вами руководила.

— Было такое, — улыбнулся Старков. — Но ничего. Жив буду, вернусь со службы, заведу армейский порядок в своем домашнем гарнизоне. Заставлю жену обращаться ко мне по уставу. Утром буду проводить подъем и физзарядку, а вечером перед сном — вечернюю проверку. За провнпку буду давать наряды…

— Не забудьте еще на тактику водить да по-пластунски учить ползать, — смеялся Шумилов.

Неделю проработал на рубеже батальон, совершенствуя оборону. Все эти дни в степи: стоял зной. От палящего солнца камни на склонах высот так раскалялись, что к ним невозможно было притронуться. Казалось, плесни на них воду и она закипит.

Бойцы, обливаясь потом, страдали от жажды. Но воды не давали вволю. Это запрещалось питьевым режимом, да и не было поблизости колодца. Воду возили из гарнизона.

Арышев ругал себя за то, что разрешил бойцам работать без рубашек. Теперь спины у них стали коричневыми, и лупилась кожа.

Тяжело доставалось тем, кто был слабо закален. От солнечного удара на второй день упал Примочкин. Потом от перегрева занемог Вавилов. Только Степной не боялся зноя. Ему, забайкальцу, это было не внове.

Арышев тоже держался стойко. Он помогал бойцам разбивать ломом камни в траншеях, руководил установкой железобетонных колпаков.

А зной все нарастал. Растительность на склонах пожелтела, местами посохла. Природа и люди ждали дождя, как спасителя.

— Эх, искупаться бы! — мечтали солдаты.

На восьмой день перед обедом зной стал невыносимым. В густом горячем воздухе появился поднятый в небо вихрь. Он посверлил лощину, поднялся на высотку и понесся, как шальной, дальше, в степь. Вскоре вихри заплясали в разных местах, будто передовые дозоры. А за ними неслись желтой непроницаемой стеной тучи песка. Вмиг померк белый свет.

Бойцы побросали кирки и лопаты, собрали снаряжение и укрылись в траншеях, дотах, блиндажах. Чтобы не задохнуться от пыли, некоторые надели противогазы. Каждого занимала одна мысль — когда кончится этот ураган? Обычно, чем он сильней разыграется, тем скорее кончится. Но эта буря не подчинялась такому правилу. Давно уже прошло обеденное время, сильно хотелось есть, но нельзя было вылезти из укрытий: ветер сбивал с ног, захлестывал песком.

К вечеру надвинулись, как морская пучина, тучи. Разразилась страшная гроза с ливнем. Небо пронизывали огненные стрелы, после которых следовали оглушительные раскаты грома.

Легче стало дышать, очистился воздух, но появилась новая опасность: по траншеям хлестали потоки воды. Солдаты вылезли из траншеи и группками сидели на земле, прижавшись друг к другу, чтобы согреться.

Арышев подошел к доту, который находился на нижнем склоне. Там тоже укрывались бойцы. К доту были подведены траншеи с двух сторон. По ним неслись мутно-желтые потоки. Котлован, в котором строился дот, был затоплен. Из дота показался Шумилов и еще двое солдат. Они кого-то несли.

— Примочкин, товарищ лейтенант… Камень с крыши дота упал ему на голову, когда начал хлестать дождь.

Арышев снял плащ-накидку, расстелил на земле. На нее положили бойца. Примочкин лежал без движения. Из головы его струилась кровь. Лейтенант расстегнул ему ворот гимнастерки, начал делать искусственное дыхание.

Вскоре Примочкин открыл глаза.

— Где я? Что со мной?

— Все в порядке, Саня! — сказал Шумилов. — В воде не утонул, в огне не сгоришь.

Перевязав голову Примочкина, Арышев приказал отвести его в санпункт, а остальным бойцам возвращаться в распоряжение батальона.

Палатки взвода оказались сорваны, котлованчики под ними залило водой. Арышев распорядился ставить палатки на другом месте. Стемнело, когда бойцы, поужинав, готовились ко сну. К палаткам подошли двое. Один осветил фонариком.

— Как у вас, все целы?

Арышев узнал Сидорова и Дорохова, которые обходили подразделения.

— Все, товарищ капитан!

— Хорошо! Держитесь до утра.

На рассвете дождь перестал. Над обильно напоенной степью поднялось ослепительное солнце.

 

Глава девятая

После возвращения с пограничного рубежа Арышев чувствовал себя увереннее: дисциплина во взводе налаживалась, солдаты заметно подтянулись по строевой и тактической подготовке. Но огневая вызывала беспокойство, потому что из противотанковых ружей взвод еще не стрелял.

«Какие же мы бронебойщики? Вот почему и смеются солдаты: «Лежа одно и то же, прицел вчерашний», — думал Анатолий.

Из разговоров с Воронковым он знал, что стрельбы в роте уже проводились, но Померанцев тогда не сумел подготовить своих бойцов, и им не разрешили стрелять. Теперь нужна была тренировка. Но разрешат ли стрельбы?

Арышев посоветовался с Воронковым. Александр Иванович объяснил, что сделать это будет трудно, так как нет специальных мишеней. А изготовить не из чего — в полку нет фанеры.

— А если найти доски и самим изготовить мишень?

— Боюсь, что запротивится Незамай. Скажет, стреляли уже, зачем Лишний раз начальство беспокоить, боеприпасы выписывать.

— Но нельзя же смириться с тем, что взвод не стрелял?

— Правильно. Сооружай мишень, а тогда и Незамай не откажет, Лейтенант поделился своей задумкой со Старковым. Этот человек был сведущ в хозяйственных делах.

— Надо ехать, товарищ лейтенант, на станцию и раздобыть доски у какого-нибудь старожила.

— А удобно будет? И дадут ли?

— Я договорюсь, будьте спокойны.

После обеда Старков с Шумиловым запрягли в повозку двух монгольских лошадок и поехали на станцию.

Вечером они вернулись с поклажей. Не прошло и трех дней, как у казармы красовался макет танка, выкрашенный в черный цвет; на колесиках макет можно было передвигать с помощью веревки и создавать вид движущегося танка.

Началась тренировка. Бронебойщики парами сидели в окопах и наблюдали за полем «боя». Метрах в двухстах двигался по фронту «танк». Несколько секунд он шел в одну сторону и исчезал в траншее, затем — в другую и снова исчезал. За это время стрелок, лежавший в окопе, должен был определить расстояние, скорость движения, взять упреждение и выстрелить.

Проворнее всех действовал Шумилов. Старков сначала втянул его в работу по изготовлению «танка», потом солдату захотелось лучше других поразить его из ружья.

Когда на стрельбище пришел Незамай, он остался доволен организацией занятий по огневой подготовке.

— Это ты умно придумал, голубчик! Пусть тренируются.

— Думаем после тренировки к боевым стрельбам перейти.

Незамай задумался. «Ишь ты, прыткий какой! Узнают о твоей затее, еще заставят изготовить несколько таких мишеней. Тебе слава, а мне хлопоты».

— Вряд ли мы сможем это сделать. Почему? Потому что положенный лимит патронов уже израсходован, а больше не разрешают выписывать. Подождем до осени. Тогда рота снова будет проводить стрельбы по расписанию.

— До осени может много событий произойти.

— Ну, это не наша вина. Если прикажут, другое дело.

«Видно, не сваришь с тобой каши. Прав был Александр Иванович. Где же взять патроны? А может, Незамай не желает обременять себя? Поговорю-ка с комбатом».

Во время обеда Анатолий встретил в столовой Померанцева. Когда-то Иван сказал ему: «Держи со мной связь — полный порядок будет». Почему бы не посоветоваться с ним? Правда, последний раз в клубе у них был не весьма приятный разговор. Но это не относилось к служебным делам.

Иван, как всегда, был любезен, приветлив.

— Что ж не заходишь, земляк? У меня найдется и выпить, и закусить. Жизнь нужно освежать, иначе она заплесневеет, как вода в болоте… А с «Голубчиком» как у тебя, лады?

— Боюсь, что скоро разладится.

— Почему?

— Больно уж нерешительный он — без приказа шагу не шагнет. Предложил провести во взводе стрельбы из пэтээр — отказал.

Померанцев ощупал гладко выбритый подбородок.

— По-моему, он прав. Зачем создавать себе лишнюю работу? Что бы подготовить Вавиловых и Даниловых, сколько надо пота пролить.

— А ты знаешь, они здорово изменились. Конечно, поработать пришлось.

Иван рассмеялся.

— Работа дураков любит. Ты извини, земляк, но это факт. Дальше говорить было не о чем. Анатолий пожалел, что рассказал о своих взаимоотношениях с Незамаем. До этого он еще допускал мысль, что Померанцев как-то изменился. Теперь понял, что они по-прежнему разные. Иван посоветовал:

— Выбрось ты из головы эту затею со стрельбой. Что тебя за это к награде представят?

Но Анатолий в тот же день встретился с комбатом. Слушая его, Сидоров то удивлялся, то негодовал — слишком нелепы были мотивы отказа Незамая.

— Да, мы ограничиваем расход боеприпасов, но если бойцы не стреляли да еще сами изготовили мишень, тут надо идти навстречу. Ладно, я поговорю с командиром роты.

На следующий день после обеда Незамай передал Арышеву, что завтра взвод может стрелять — патроны разрешили выписать. Чувствовалось, что делает он это под нажимом.

Медленно пробуждался день. На посветлевшем небе потухали далекие звезды. Туман затопил всю падь, опутал сопки косматой пеленой, и только местами проступали очертания их вершин. Солнца еще не было видно, но в розовеющем небе занималось утро.

Арышев встал, наскоро сделал физзарядку и поспешил в казарму, чтобы успеть к подъему. Это туманное утро напомнило ему далекую сибирскую деревню, где прошло его детство. Бывало, на зорьке, когда еще по лугам стелится туман, по пояс мокрый от росных трав, он пробирался с «тулкой» в руках к заросшему кустарником озеру. Заняв удобную позицию, с трепетом в груди ждал, когда жирные крякуши выплывут из камышей. Иногда он подолгу любовался их удивительным оперением, не смея пошевелиться. Потом, спохватившись, стрелял…

Внезапно мысли Арышева были прерваны звонкими ударами в рельс. Сразу же в разных местах послышались громкие голоса дневальных — в казармах начался подъем. Подходя к своей землянке, Анатолий услышал один за другим три винтовочных выстрела. Из-за казармы выскочил Степной, торопливо, будто за ним кто гнался, сообщил:

— Товарищ линтинант, сегодня наши войска освободили родной город Шумилова. Вот он там и…

— Что там?

— Салютует!

В это время вышел Шумилов с винтовкой в руке.

— Вы что делаете? Кто вам разрешил стрелять в гарнизоне? Солдат опустил голову, виновато промямлил:

— Это же в честь освобождения моего города… Радость-то какая!

— Радость разделяю, а за нарушение порядка объявляют три наряда вне очереди. Сейчас же отнести оружие!

Шумилов повторил: «Есть, отнести» — и помчался в казарму.

«Ну злодей! До чего додумался. Даже патроны где-то достал. Ох, будет мне за него».

У входа в казарму лейтенант услышал голос Целобенка. Грубо, с издевкой он кого-то распекал, пересыпая свою речь избитыми армейскими ругательствами: «разгильдяй», «разболтанный», «расхлябанный».

«Есть же такие, для которых брань является наслаждением, — подумал Анатолий. — Кого это он? Уж не моего ли…»

Он не ошибся: перед старшиной стоял Шумилов и бросал робкие взгляды на лейтенанта, как бы прося у него защиты.

Целобенок доложил, что в роте ЧП — рядовой Шумилов стрелял в гарнизоне.

— Знаю. За это я уже наказал его.

Но Целобенок не успокаивался. Он припомнил все проступки солдата. Получалось, что это отъявленный хулиган, которого надо судить. В конце старшина подчеркнул, что только первый взвод и тянет роту назад.

Трудно было возразить Целобенку, но в тоне его сквозило злорадство, а не искреннее желание подтянуть взвод. Ему хотелось досадить Арышеву, которого он невзлюбил с первой встречи за его «самоуправство». Потом лейтенант отобрал у него Примочкина, и он, старшина, ничего не мог сделать. Отмахнулся от этого и Незамай. Теперь Арышев затеял какие-то стрельбы.

После завтрака лейтенант построил взвод для следования на стрельбище. Целобенок чуть ли не в приказном порядке потребовал:

— Оставьте у мое распоряжение Примочкина. — Для чего?

— Командир роты знае для чего.

— Тогда он пусть сам и скажет мне об этом. А зря отрывать людей от занятий я не разрешу.

Взвод шагал на стрельбище, громко распевая песни. Солнце поднималось все выше и выше. Яснее проглядывались далекие сопки, окутанные сизой дымкой августовского марева. После ночного дождя трава сверкала алмазными капельками, источая терпкий запах. Сипло стрекотали в траве кузнечики, вылезли из своих норок суслики и тушканчики, затрепыхала в воздухе пустельга.

Привольна и величава в это время степь! Кажется, что она покрыта бесконечным зеленым пологом, который чуть колышется, гоня мелкие бархатистые волны ковыльных метелок.

Пока не наступил зной, Арышев начал стрельбы. Бойцы с нетерпением ждали, когда им разрешат стрелять из бронебойного ружья. Только у одного Примочкина не было такого желания. Он явно испытывал страх.

— Смотри, Саня, уши затыкай, а то оглушит, — подтрунивал Шумилов.

Пропустив несколько человек, Арышев вызвал на огневой рубеж Примочкина.

— Условия упражнения знаешь?

— Знаю, только… — он хотел сказать, что ему страшно, — только боюсь, глаза подведут.

— Ничего, такую мишень увидишь.

Солдат начал заряжать ружье. Патрон с трудом влезал в ствольную коробку, не слушался затвор. Наконец все было готово.

— Внимание! — подал команду лейтенант. — «Танк» на исходной позиции!

Сильнее забилось сердце у Примочкина. Глаза застлал туман. Поле было расплывчатым, бесконечным. Вот он разглядел на нем черную фигуру ползущего «танка». Он казался таким маленьким, что его закрывала мушка на конце ружья. А как быстро двигался! Кое-как взяв его на прицел, Примочкин закрыл глаза и нажал на спуск.

Грянул выстрел. Резко саданув прикладом в плечо, ружье вырвалось из рук стрелка, сбило очки.

Арышев подскочил к нему, помог встать. Подошли бойцы.

— Как, Саня, жив? — смеялся Шумилов, поднимая с земли очки. Примочкин конфузливо улыбнулся, потирая ноющую ссадину под правым глазом.

— Ничего. Первый блин всегда комом, — сказал Арышев. — Придется еще потренироваться.

Следующим стрелял Шумилов. Хотя он и поплатился за утренний салют, но не унывал. Сейчас ему хотелось доказать, что умеет стрелять не только в воздух, но и в мишень. Ловко, по всем правилам солдат 42 доложил, что прибыл для выполнения упражнения.

— Ложись! — скомандовал Арышев. — Заряжай!

Шумилов припал к земле, мигом раскрыл затвор и втолкнул патрон. Затаив дыхание, стал ждать команду.

Лейтенант подал сигнал. На поле появился «танк».

Солдат поставил нужный прицел, навел на полфигуры вперед мишени и выстрелил. Через две минуты показчик передал, что «танк» поражен.

Арышев не заметил, как к огневому рубежу подошли Сидоров с Дороховым.

Лейтенант доложил, что из двадцати стрелявших не выполнил упражнение только один.

— Хорошо, — сказал комбат. — Сейчас кто у вас стрелял?

— Рядовой Шумилов.

— Это тот, который рвался на фронт? — спросил Дорохов.

— И сегодня стрелял в гарнизоне, — добавил Сидоров. — Как он, выполнил?

— На отлично, товарищ капитан.

— Ага. Тогда придется отставить, а то уж я хотел его на губу отправить.

— А как ваш «больной»? — поинтересовался Дорохов.

— Примочкин? Вот он-то и не выполнил. Тренировать еще надо. Комбат посмотрел на полигон, где стоял «танк».

— Кто же у вас такой «состряпал»?

— Старший сержант Старков у нас мастер на все руки.

— Молоде-ец!

За хорошие результаты по стрельбе Сидоров объявил благодарность всему взводу и лично Арышеву.

— Вот что значит, Михаил Петрович, старание, — говорил комбат замполиту, когда они шли со стрельбища. — А ведь у нас как зачастую делается? Без инициативы. Подай то да подай другое. А при желании можно и самому кое-что достать.

— Конечно, можно. Я хоть и не кадровый офицер, но вижу, что наши командиры работают ниже своих возможностей. Ждут, когда им сверху команду подадут. А некоторые считают, что война пройдет стороной, не коснется их. Отсюда и силы тратить незачем. Один боец на рубеже сказал мне: «Зря стараемся, траншеи роем. Все равно самураи теперь не полезут на нас». «Почему?» — спрашиваю. «Самурайского духу, — говорит, — не хватит». «Если, — отвечаю, — мы ничего не будем делать, то у них духу хватит».

— Да что солдаты, — с досадой проговорил Сидоров. — А офицеры как рассуждают? Вчера спрашиваю Незамая: «Почему не разрешили Арышеву провести боевые стрельбы?» «Не думал, — говорит, — что он будет жаловаться».

— Мне кажется, Незамай у нас не на своем месте, — сказал Дорохов. — Не берусь судить о его военной подготовке, но что касается морали, его отношения к людям, к служебному долгу, тут он не на уровне.

— Может быть, но нельзя не учитывать того, что человек участвовал в боях, имеет опыт и выполняет, что от него требуется. Вспомните хотя бы задержанного диверсанта.

— Но откуда у него такой консерватизм?

— Значит, мы плохо воспитываем, мало от него требуем.

— А как вы смотрите на Воронкова?

— Да, он подошел бы на эту должность, но начальник штаба думает взять его на штабную работу. Видимо, скоро будет приказ. А> что касается благодушия, об этом нам с вами следует подумать.

 

Глава десятая

Обычно после обеда, вернувшись в землянку, офицеры отдавали дань мертвому часу. Но на этот раз никто не спал, все обсуждали грандиозное событие — провал немецкого наступления на Курской цуге.

— Теперь инициатива окончательно перешла в наши руки. Так что погоним до самого Берлина, — торжествовал Воронков.

— Эх, мне бы туда! — загорелся Быков. — Может, черкнуть генералу? Чем здесь сидеть да ждать. Правда, Анатолий Николаевич?

Но Арышев не поддержал его.

— Пиши, пиши, — подзуживал Воронков. — Может, сжалится дя-ця и возьмет к себе бедного племянника. А то ему здесь невыносимо, как Ваньке Жукову.

Быков заерзал на топчане, недовольно проворчал:

— Не человек, а полынь горькая. С ним советуются, а он… Разговор оборвался — в землянку вошел Веселов.

— Добро пожаловать, Константин Сергеич! — Воронков иногда называл сержанта по имени и отчеству, как будущего педагога. — Что-то редко заглядываете к нам.

Веселов сел у стола, причесал волосы.

— Некогда все, работаем и в казарме, и в клубе.

— Ну, теперь не уснешь, — позевывая, сказал Быков. — Как сойдутся эти преподобные учителя, водой их не разольешь, колом не расшибешь. Лучше скажи, почта была сегодня? — обратился он к Веселову.

— Конечно, была, — Костя извлек из кармана два конверта, подал Арышеву от матери и Воронкову от жены. — А вам, товарищ лейтенант, сегодня нет.

Быков вздохнул.

— Видать, заленилась моя Мариша, уж неделю не пишет. Последнее время Илья Васильевич часто получал письма от жены.

Казалось, не будет конца ее рассказам о тех ужасах, которые она пережила во время оккупации Донбасса. Сколько людей погибло на ее глазах! Кто от голода, кто от немецкой пули. Не уберегла она и свою дочурку, любимицу Ильи Васильевича.

— Не расстраивайтесь, товарищ лейтенант, все будет в свое время: и письма, и победа, — утешил Веселов. — Если уж до луны два солдатских перехода, как сказал суворовский солдат, то до Берлина осталось несколько бросков.

Быков, прервав воспоминания, резко заговорил:

— Эти броски потребуют от нас еще сотни тысяч жертв. А союзники все тянут с открытием второго фронта. Привыкли воевать на чужой шее и за чужой счет…

Веселов вспомнил о цели своего прихода. Пододвинув табурет к топчану Арышева, вполголоса заговорил:

— Вы знаете о том, что вас вызывает Незамай?

— Да, мне уже передали.

— Целобенок накапал на вас. Это же такая ехида!

— А может, по другому вопросу? Как ты знаешь?

— Только что разговаривал со мной Незамай. Расспрашивал, часто ли я бываю у вас, что делаю. Потом у Примочкина выспрашивал, как ему подбили глаз.

«Начинается», — подумал Анатолий. Он знал, что с Незамаем придется столкнуться. Но сейчас ему казалось, что всю воду мутит Целобенок, мстит за то, что лейтенант не отпустил Примочкина. Арышев надеялся убедить Незамая, что старшина не прав, много берет на себя. Его надо поставить на место.

Арышев пришел в казарму к подъему. Построив взвод, приказал Старкову вести людей на занятия, а сам поспешил в канцелярию.

Незамай сидел за столом, опершись подбородком на руку, в пальцах дымилась большая самокрутка. Взгляд его был обращен в раскрытый устав.

— По вашему приказанию лейтенант Арышев явился!

Незамай молчал. Выждав несколько секунд, он оторвался от устава, осмотрел лейтенанта колючими прищуренными глазами, зловеще заговорил:

— Ерунда получается, голубчик: командира роты не признаем, что хотим, то и делаем. Дослужились, дошли до ручки.

Незамаю хотелось проучить Арышева за его затею со стрельбой и самовольное обращение к комбату. До сих пор он, скрепя сердце, молчал, но когда узнал, что Примочкину во время стрельбы подбили глаз, решил на этом сыграть.

— Кто тебе позволил обращаться к командиру батальона без моего разрешения? Раз я сказал, нельзя стрелять, значит все, и нечего тут самовольничать. Солдату чуть глаз не выбил. Да ты так всех людей у меня перекалечишь!

«Сейчас я тебя остужу», — подумал Арышев.

— К вашему сведению, за хорошую стрельбу взвод получил благодарность от комбата.

— Знаю. А почему не выполнил просьбу старшины — оставить Примочкина?

— Потому что солдат должен был стрелять.

— Вот и дострелялся, а упражнение не выполнил. Но ведь можно было сделать умнее. Пусть бы Примочкин оставался в распоряжении старшины. Тогда бы весь взвод у тебя выполнил задание и занял первое место в батальоне. Тебе честь и хвала. А так ты ничего от Примочкина не добьешься. Снайпер из него не получится.

— Я готовлю не снайпера, а солдата, умеющего владеть оружием. А старшина ведет себя неправильно. Я не обязан ему подчиняться.

«Упрямый козел! Ничем его не свернешь!» — И Незамай перешел на повышенный тон.

— Грамотный шибко! Мальчишка! Вчера только со школьной скамьи, пороху не нюхал, а норовит показать, что больше командира роты знает. Да ты еще соску сосал, а я уже в атаку за Родину бежал. На твоем месте надо сутками из казармы не вылезать, а ты на подъем не каждый день ходишь. И подчиненные у тебя такие же разболтанные: строем ходить не умеют, в гарнизоне стреляют.

«Давай, собирай все до кучн, — негодовал Арышев. — Пусть я мальчишка, не нюхал пороху, зато не выкручиваюсь, не пускаю пыль в глаза начальству…»

Незамай распалился. Стукнув кулаком, он прикрикнул, как кричал на солдат:

— Прекратить, разгильдяй! Чем мне указывать, лучше бы следил за своим баламутом Шумиловым. Будучи в карауле, он выкрал у тебя три боевых патрона.

— Неправда!

— Нет, голубчик, истинная правда. Час назад Шумилов сам признался мне в этом. Ему я дал трое суток ареста, а тебе — строгий выговор за халатность. Вот так. Можешь быть свободным.

Арышев вышел из канцелярии удрученный. Да, с патронами он прошляпил. Незамай оказался опытнее, раньше его вызнал все. Но зачем злорадствовать?!

Окончив занятия, Арышев поспешил в землянку. Хотелось рассказать о случившемся товарищам. Но их еще не было. Анатолий присел к столу, закурил. Память удерживала брань Незамая. Взгляд его скользнул по топчану. На подушке лежало письмо, кем-то принесенное для него. Анатолий взял конверт. В обратном адресе значилось: «Полевая почта, Тихоновой Тане».

Он раскрыл конверт, с жадностью начал читать.

«Толик, дорогой, здравствуй!

Пишу из армии, куда я так стремилась. Сейчас прохожу карантин, потом буду работать медсестрой в полковой санчасти.

Живу весело, девчата замечательные. Только к дисциплине трудновато привыкать. Особенно неприятны подъем и физзарядка. Хочется поспать, как до войны. Но ничего, на то и военная служба, чтобы привыкать ко всяким трудностям. Правда?

Могу похвастать, что участвую в художественной самодеятельности. Вчера уже выступала в концерте, исполняла сатирические куплеты со своей подругой Симой. Первый раз растерялись. Только заиграл баян, Сима запела. Глядя на нее, я тоже затянула. И вдруг обе замолчали, когда надо петь. Было много смеха, но потом все уладилось.

Толик, я часто вспоминаю нашу первую встречу в городском саду. Как я учила тебя танцевать, и ты довольно быстро усваивал мои уроки. А потом мы сидели на лавочке у нашей калитки. Ты обнял меня и поцеловал, а я почему-то убежала… Кажется, все это было давным-давно… Когда теперь встретимся, не представляю.

Пиши, как идет твоя служба. Собираешься ли на фронт? Целую. Таня».

Анатолий, волнуясь, сел было писать ответ и тут вспомнил, что в восемнадцать часов у комбата совещание. Вот, оказывается, почему нет Быкова с Воронковым! Не медля ни секунды, он поспешил в штаб.

Совещание уже началось. Выступал Дорохов. Он говорил страстно, подкрепляя слова энергичными жестами. Яркие блики света от висевшей под потолком керосиновой лампы метались по стенам.

— Не все еще по-настоящему поняли, что от них требуется на сегодняшний день. Одни думают, что их напрасно держат здесь, и безрассудно рвутся на фронт. Другие считают, что война далеко и можно почивать на лаврах. И те и другие заблуждаются. Мы не можем мириться с таким отношением к служебному долгу! — Замполит сделал паузу. В добрых, доселе спокойных глазах его буйствовали огоньки. — Как мы обучаем бойцов, товарищи? Формально! Нет у нас души, творческого огонька. Как ни сделал, так и ладно. Отсюда и отношение бойцов к учебе — пассивное… На днях мне довелось присутствовать на занятиях у лейтенанта Незамая. Неудобно говорить, но это был не рассказ пропагандиста, а блуждание в потемках. Сержанты — народ грамотный, начали задавать вопросы. И пропагандист вместо толкового ответа «плел лапти».

Арышев видел, как Незамай недовольно хмурился, то застегивал, то расстегивал ремешок у своей сумки.

— Получается так потому, что человек не работает над собой, не читает регулярно газеты, не стремится сделать занятия интересными, воспитывающими. Поэтому не случайно порой смеются бойцы: «Тема занятий — провести время, а цель — дождаться обеда».

Замполит поставил в пример работу Арышева, отметил его инициативу и как результат — отличные стрельбы.

 

Глава одиннадцатая

Передав рапорт с просьбой о наложении взыскания на Арышева, Незамай первый день волновался, ожидая, что комбат вызовет его, поинтересуется обстоятельствами дела. Но этого не случилось. Следовательно, рапорт подписан и отослан в штаб полка.

Утром Незамай побыл на подъеме, сводил роту в столовую и, отправив на занятия в поле, пошел на квартиру к Померанцеву. Адъютант обещал ему «устроить» командировку, чтобы можно было заехать домой. Больше двух лет Незамай не был в родном селе, где жила его жена с двумя детьми. Не раз обещал им ненадолго заглянуть, да все служба не позволяла. Теперь он возлагал надежду на Померанцева, который недавно вернулся из очередной командировки в Читу…

Адъютант жил в землянке недалеко от штаба полка. Он только что встал. В брюках, сапогах и нательной рубашке сидел около стола, брился. Когда вошел Незамай, Иван протянул ему по-свойски левую руку.

— Как жизнь, Семен Иваныч?

— Живем хорошо, только никто не завидует, — усмехнулся Незамай, присаживаясь к столу.

Померанцев пододвинул к нему пачку папирос.

— Угощайся.

— С удовольствием. Папиросы после махры как пряник после черствого хлеба.

Незамай курил короткими затяжками, любуясь хорошо прибранной землянкой. Внимание его привлек красивый коврик над койкой, обрамленный сверху и по бокам женскими фотографиями. Незамай хорошо знал, что у Ивана чуть ли не на каждой станции знакомые.

— Новенькие есть? — сощурив глаза, показал он на коврик.

— Есть одна. Деваха — пальчики оближешь, только недоступная.

— Это для тебя-то недоступная!

— Представь себе. Хотел через военкомат перевести ее в нашу столовку, но не удалось. Решил официально жениться. Начальник штаба поможет оформить разрешение на ее въезд.

— Значит, надумал себя закабалить? Напрасно. Где подхватил ее?

…Эта встреча произошла случайно. Померанцев ездил в Читу. На станции Карымской увидел красивую девушку, стоявшую на перроне. Подойдя к ней, он игриво заговорил:

— Вы кого-то провожаете, если не секрет?

— К сожалению, никого, — подняв на него выразительные глаза, ответила незнакомка.

— А почему же — к сожалению?

— Потому что некого провожать, — рассмеялась девушка. «Рисуется. Некого провожать… Знаем мы вашего брата».

— А вы кого встречаете? — в свою очередь спросила она. Померанцев вздохнул.

— Представьте себе, тоже никого.

— Почему же? Разве мало девушек?

— Здесь-то хватает, а вот там, где я служу, ваш брат на вес золота.

— Это далеко отсюда, если не секрет?

— Как вам сказать… Примерно там, куда идет вот этот поезд. А вы здешняя?

— Да. Карымчанка…

Так они проболтали до отправления поезда. Он взял ее адрес, рассчитывая в Чите выкроить свободный день, чтобы провести его здесь с Шурочкой, которая работала официанткой в столовой. Через несколько дней он вернулся в Карымскую. Зайдя в столовую, пригласил Шурочку в кино и сразу получил согласие.

Она была такой же красивой, как тогда на перроне, в черном крепдешиновом платье, лакированных туфлях. Смугловатое лицо с подвижными карими глазами казалось таким знакомым, будто он видел его много раз.

До начала сеанса они гуляли по дорожке, обсаженной молодыми тополями, потом сели на скамейку напротив цветочной клумбы. Он забавлял ее смешными историями, без конца восторгаясь ею.

— У вас здесь совсем другой мир, и вы — его украшение! А у нас — степи да сопки, вот и вся любовь. Один солдат нашего полка получил письмо от жены. Та упрекала его за то, что он редко пишет. «Наверно, женился и забыл про меня». Солдат обиделся: «Дура, на ком я здесь женюсь! Разве что на тарбагане». Та, видно, не поняла, опять пишет: «Ты хоть скажи, что это за национальность?»

Шурочка заразительно смеялась.

— Да, у нас здесь женщин больше, чем мужчин. Но веселиться нам некогда. Я, например, на работе задерживаюсь допоздна, даже в клуб редко хожу.

— А работа нравится?

Она вздернула черные брови.

— В войну ведь не по желанию, а по необходимости работают.

— Это верно, — согласился он, понимая, что разговор пошел не по тому руслу. — А если бы вам предложили работу в другом месте? Например, официанткой в офицерской столовой?

Шурочка поджала яркие губы.

— Зачем мечтать о том, что не сбудется. Это задело его самолюбие.

— Нет, серьезно, я все-таки начальство, адъютант командира полка. Имею связи. — Он дотронулся до ее талии, но Шурочка быстро встала.

— Идемте. Скоро сеанс начнется.

«Какая недотрога. А может, только разыгрывает?»

Когда в зале погас свет, он коснулся ее руки. И ее пальцы ответили легким пожатием, но таким понятным и доверчивым, что ему стало томительно жарко от разлившегося по телу огня. Он еще ближе прильнул к ней, ощущая ее дыхание, и меньше смотрел на экран. В его воображении мелькали свои, куда более интересные, кадры.

Когда они вышли из клуба, она как бы нечаянно спросила:

— У вас там какой-нибудь клуб есть или что?

— Клуб у нас что надо, только одного не хватает…

— Женщин, — догадалась она.

— Конечно. Помните, как в «Сильве»: «Без женщин жизни нет на свете, нет. В них радость жизни и весны расцвет»…

Они подошли к дому с палисадником, остановились у дощатой калитки.

— Вот мы и пришли, — Шурочка освободила локоть от его руки.

— Здесь живут ваши родители?

— Родителей у меня нет. Живу у тети с дядей. — Она посмотрела в темные окна, зевнула. — Спят уже. Мне тоже пора. Завтра рано на работу.

Он не привык так расставаться с девушками. Попытался обнять и поцеловать ее, но она уклонилась.

— Зачем вы это? К чему?

— Я же вас люблю.

— А меня вы спросили?

— Чудачка. Разве об этом спрашивают?

— Нет, Ваня, ми еще мало знаем друг друга. Вот когда поближе познакомимся и я вдруг окажусь в роли официантки вашей столовой… Только меня отсюда не отпустят. Я в этом почти уверена.

— Отпустят, Шурочка! Если я похлопочу, полный порядок будет!.. Теперь он выполнил свое обещание, что само по себе доставляло огромное наслаждение…

Померанцев подстриг усики, наодеколонился.

— Я смотрю, ты культурно стал жить, готовишься к встрече. А помнишь, голубчик, как строили землянку, спали в казарме.

Померанцев поморщился.

В последнее время он стал избегать Незамая. И мягкая речь, и услужливые манеры бывшего начальника — все казалось ему жалким, надоедливым. Он догадывался, что сейчас Незамай начнет просить о командировке. А кто он теперь для него? Однако, не выказывая своего пренебрежения к старому приятелю, Иван любезно спросил:

— Как там Арышев? Слышал, что у вас нелады.

— Упрямый дьявол! Все норовит по-своему.

— Он такой.

— Ничего, я тоже не лыком шит, быстро крылья обломаю.

— Может, помощь нужна? — Померанцев надел китель, взял папиросу. — А то я гляжу, мой земляк слишком стал нос задирать.

Померанцеву хотелось чем-нибудь насолить Арышеву, дать почувствовать, что есть чины повыше его.

— Ничего, Ваня, я и один с ним управлюсь. Лучше о другом поговорим. Как там насчет командировочки, ничего не наклевывается? — И застыл в ожидании, глядя в построжавшее лицо адъютанта.

— Пока, Семен Иваныч, подходящего ничего нет. А вот солдата послать можно. Подбери такого, чтобы домой съездил и спиртного достал.

— Примочкина можно. Он из Иркутской области, близко.

Померанцев достал из планшета бланк командировочного предписания с печатью.

— Вот заполняй и отправляй Примочкина. Только учти, если засыпется, ты меня не знаешь.

— Ясное дело.

В обеденный перерыв к Незамаю прибежал посыльный.

— Товарищ лейтенант, вас вызывает комбат.

«Неужели на занятиях был? — встревожился Незамай. — Скажу, что занемог. Меня же никто не видел у Померанцева». И с напускным болезненным видом отправился к комбату.

Уже по тому, что в штабе кроме Сидорова и Дорохова никого не было, он понял — его будут «прорабатывать». Да и по выражению их лиц чувствовал: идет гроза.

— По вашему вызову лейтенант Незамай прибыл, — нарочито вяло доложил он.

— Во-первых, не прибыл, а явился, — обрезал капитан. — А во-вторых, почему вы сегодня не проводили тактические занятия с ротой?

Незамай переступил с ноги на ногу, покосился на Дорохова, которого побаивался больше, чем комбата, сделал скорбное лицо.

— Не мог я, товарищ капитан… приболел.

— А что с вами?

— Что-то затемпературил. Пришлось в постель слечь.

— В санчасть почему не обратились?

— Да я уже немного отлежался. Пройдет теперь.

— И мне не сообщили. Не знал, где вас искать. Это же непорядок!

Незамай полез в амбицию.

— Раз заболел и уже не хорош. А то, что я с подъема до отбоя торчу в казарме, никто не видит.

Но это не вызвало сочувствия у комбата.

— Торчать в казарме с подъема до отбоя не обязательно, а вот людьми руководить надо. У вас же каждый взводный командир действует по своему усмотрению. А почему? Потому что в роте не чувствуется командир, единоначальник.

Сидоров взял со стола листок с рапортом Незамая.

— Что, у вас Арышев отказался от дежурства по столовой?

— Пытался, но я его заставил.

— А может, вы его толкнули на это, чтобы найти повод для взыскания? Он же должен был отдыхать после наряда. Это что же — есть?!

— Да какая там месть, товарищ капитан. Просто я не придал этому сурьезного значения.

Сидоров бросил на стол листок.

— Возьмите свой рапорт и больше не занимайтесь этим. Незамай подхватил листок и тут же порвал.

— А как у вас с политзанятиями? — спросил Дорохов. — Почему вчера не были у меня на семинаре?

Незамай думал, что гроза прошла, но просчитался.

— Я поручил их проводить Воронкову. У него же высшее образование.

На крутом лбу замполита сдвинулись складки.

— Значит, решили все взвалить на одного, а самому ничего не делать?;

— Я считал, это для пользы дела.

— «Для пользы». Нисколько над собой не работаете. А Воронкова, к вашему сведению, переводят в штаб полка.

— Как же взвод его без командира останется?

— Сами будете заниматься, — строго сказал Сидоров.

— Есть, заниматься! — козырнул Незамай и уже хотел повернуться, когда услышал:

— А за то, что не проводили занятий с ротой, объявляю выговор. Предупреждаю, если не измените свой стиль в работе, буду ставить вопрос об освобождении от занимаемой должности.

— Товарищ капитан, даю обещание, что этого больше не повторится.

Незамай тешил себя надеждой, что через год, полтора его повысят в звании, а может, и в должности. Тогда после войны могут оставить в кадрах, и он будет жить ни о чем не думая. Теперь испугался, как бы не отстранили от занимаемой должности, что повлечет за собой демобилизацию, и ему тогда придется возвратиться в свое село.

До войны Незамай работал в колхозе заведующим конным двором. Когда началась война с белофиннами, был призван в армию, участвовал в боях. Во время штурма Выборга был убит командир стрелкового взвода. Отделенный командир Семен Незамай поднял взвод и повел в атаку. За успешную операцию многих представили к награде. Незамаю было присвоено звание младшего лейтенанта запаса.

После финской войны он вернулся в колхоз и стал бригадиром полеводческой бригады. Трудно сказать, как бы сложилась его судьба в мирной жизни, но тут грянула Отечественная. Незамая снова призвали. На этот раз направили на курсы переподготовки комсостава запаса. Больших способностей к военному искусству он не показал, но, учитывая боевые заслуги и старание, его рекомендовали использовать командиром взвода, а при надобности и роты. Более года он командовал взводом. Затем ему присвоили звание лейтенанта и направили с повышением в формирующийся полк Миронова.

На новой должности дела хотя и со скрипом, но все-таки шли. С Воронковым и Быковым он как-то ладил, считался с их возрастом и опытом. Но с Арышевым все пошло наперекосяк. И самым обидным для Незамая было то, что командование защищает не ротного, а взводного командира, предлагает ему изменить «стиль работы». А как это сделать? Поддерживать инициативу, радоваться успехам других было не в характере Незамая. Душа его принимает только то, что льстит ей. Поэтому исправлять свои недостатки он не думал, а искал способ избавиться от того, кто выступал против этих недостатков. Узнав о том, что Арышев подавал рапорт об обжаловании его приказания, Незамай взбеленился. Вот что привело Сидорова на занятия в поле! Вот кто нагадил ему! Теперь он жаждал чем-нибудь скомпрометировать Арышева и избавиться от него. Но чем? Как?

Вечером он отправился к Померанцеву. Иван — парень ушлый, что-нибудь придумает.

Выслушав его, Померанцев рассмеялся.

— Наконец-то, Семен Иваныч! Я же давно предлагал помощь, а ты все отказывался.

— Не думал, что он такой упорный! Хоть кол ему на голове теши, а он свое. И кто его воспитал так!

— Попробуем перевоспитать. Есть у меня один вариант — дипломатическим путем урегулировать ваш конфликт.

— Давай, Ванюша, а то мне несдобровать.

— С Примочкиным говорил?

— Говорил. Рад без ума. Предложил ему написать докладную с просьбой отпустить на недельку домой, так как, мол, при смерти мать. Потом докладная попадет ко мне. Подержу денька два и объявлю, что командир полка удовлетворил просьбу. Тогда и отпущу.

— Правильно, Семен Иваныч!

— И все же страшновато. Как бы не пронюхал Арышев.

— Не бойся, не свят дух же он.

 

Глава двенадцатая

В офицерской столовой появилась новая официантка. В черном крепдешиновом платье, облегавшем стройную фигуру, с подкрашенными губами, девушка пленила многих офицеров. Это была Евгения Пенязева — Шурочка, невеста адъютанта. Померанцев цвел от гордости.

— Как, нравится? — спрашивал он товарищей. — Моя жена. Особенно не терпелось ему похвастаться своим счастьем перед Арышевым. Во время обеда он сел с ним за один стол. Когда официантка подошла, Иван что-то шепнул ей. Та понимающе кивнула и удалилась.

— Ты что, знаком с ней? — спросил Анатолий.

— Больше, чем знаком, — улыбнулся Иван, довольный тем, что Арышев обратил на это внимание.

— Когда же ты успел?

— Службу надо знать. Ха-ха-ха.

Арышеву не нравился этот хвастливый смех. Было обидно за девушку. Почему она так быстро доверилась мало известному ей человеку?

— Ты это серьезно или ради шутки?

— Кажется, серьезно.

— Может, только кажется?

— Знаешь, земляк, до сих пор мне просто не везло. Я не встречал такую, которая бы тронула до глубины. А в этой нашел все: душу, ум, красоту.

— Ну, если так, живи и больше не рыпайся.

— Посмотрим. В противном случае я ничего не теряю… В общем, решено и подписано. Приходи сегодня. Маленький свадебный вечерою собираю. Лишних никого не будет.

У Арышева не лежало сердце к Померанцеву. Он решил отказаться.

— Извини, но я не могу сегодня. К столу, подошла официантка.

— Шурочка, твоя помощь нужна, — сказал ей Иван. — Приглашаю друга к нам на вечер, а он отказывается.

— Это правда? — взгляд ее черных, чуть прищуренных глаз смутил Анатолия.

— Вы знаете, у меня сегодня собрание.

— Ничего не знаем, вы должны быть у нас и никаких разговоров.

— Ну, хорошо, постараюсь быть.

Вечером Арышев пошел к Померанцеву. В передней его встретила Шурочка, провела в большую комнату, где накрывался стол. Там уже сидели гости. Капитан Пильник со своей располневшей супругой и начальник штаба полка Смирнов с такой же, как и сам, худощавой женой.

Арышев неловко почувствовал себя в присутствии начальства. Но Смирнов оказался компанейским человеком. Узнав, что Арышев — земляк Померанцева, он почему-то сожалел, что не слышал об этом раньше.

Вскоре пришли Померанцев с Незамаем. Они принесли какие-то продукты. Незамай по-дружески пожал руку каждому из гостей.

— Ас тобой, голубчик, мы уже виделись, — панибратски сказал он Арышеву.

«Зачем его черт принес сюда!» — злился Анатолий. Но, вспомнив, как однажды Иван расхваливал Незамая, догадался, что они друзья, и опять почувствовал себя неловко.

Между тем стол накрыли. Померанцев пригласил гостей занять места. Перед мужчинами стояли стаканы, наполовину заполненные водкой, а перед женщинами — рюмки.

Померанцев посовещался о чем-то с Шурочкой, взял стакан и поднялся с места.)

— Дорогие друзья, от всей души просим вас выпить за наше супружеское счастье.

Все встали. Глухо звякнули сведенные стаканы.

— Как хозяин, так и гости, — сказал Иван и залпом выпил. Анатолий медленно тянул. Водка захватывала дух, обжигала горло.

— Пить до дна, не оставлять зла, — приговаривал Иван.

Как обычно, после первых стопок люди оживились, шумно заговорили.

Арышев сидел рядом с Незамаем, который рассуждал, посматривая на Померанцева.

— Счастливый человек! Вот с кого, голубчик, надо пример брать! Этот далеко пойдет.

Анатолий неторопливо закусывал, вслушиваясь в разговоры.

Смирнов рассказывал о наших успехах на фронте, делал прогнозы относительно конца войны и даже пытался представить, каким будет величайшим праздник победы над злейшим врагом человечества — германским фашизмом.

— Только вот кто доживет до тех светлых дней? — грустно вздохнула супруга капитана Пильняка. — Уж нас-то здесь японцы сразу прихлопнут.

Мужчины принялись бурно убеждать ее в силе наших неисчислимых резервов. Но тут вмешался Померанцев и быстро разрешил спор.

— Товарищи! Еще выпьем по одной — на том свете нет такой. Там едва ли поднесут, так что лучше выпьем тут.

Эта прибаутка рассмешила всех. Женщины закричали:

— Горько! Горько!

Иван, ожидавший такого сигнала, наклонил голову невесты и, нисколько не смущаясь, поцеловал ее, как целовал других.

— Теперь сладко! — выкрикнул Незамай. И снова все выпили.

У Арышева горело лицо, ощущался шумок в голове, но рассудок не терялся. Он, посматривая на Шурочку, думал: «Смог бы я полюбить такую?» И чем больше наблюдал за ней, тем сильнее разочаровывался. Что-то лукавое, надменное угадывалось в ней. «Глаз радует, а сердце не волнует».

Капитан Пильняк затянул «Бежал бродяга с Сахалина». Пели все, только Арышев не очень усердствовал, а Шурочка едва шевелила губами, была грустна, задумчива. Вот она, ее свадьба: без фаты, без священника, без обручальных колец. Разве в Харбине она сидела бы за этим столом, довольствовалась бы такими закусками и пила мужицкое зелье?

Померанцев взял гитару, заиграл фокстрот. Женщины пошли танцевать, увлекая за собой мужчин. Шурочка по-прежнему пребывала в своих мыслях.

Иван заметил ее тоскующий вид, кивнул Арышеву — мол, действуй.

Анатолий пригласил, но чувствовал, что Шурочке не хотелось танцевать, да и тесно было.

— А ну-ка, русскую, плясовую! — вдруг крикнул скучавший за столом Незамай. И как только Померанцев заиграл «Подгорную», он вскочил и петухом понесся по кругу, напевая:

Из мешковатого увальня он превратился в прыткого юнца: так лихо отплясывал, что под ногами прогибались половицы, а с раскрасневшегося лица катился пот. Запыхавшись, он, наконец, рухнул на стул.

— Товарищи, вашему вниманию предлагается лирическая песня «Черные ресницы, черные глаза» в исполнении Александры Петровны, — объявил Померанцев.

Все захлопали.

Шурочка запела не громко, но проникновенно:

Все замерли. Незамай слушал, широко раскрыв глаза, точно впервые видел Шурочку. А та, казалось, никого не замечала, пела с таким упоением, будто в самом деле стояла на перроне и прощалась с любимым, уезжавшим на фронт. Только когда дошла до слов «О таких в народе песни сочиняют», почему-то так холодно взглянула на Померанцева, что Анатолий на миг уловил ее сокровенные мысли: не любит. Теперь она представлялась ему сильной, одаренной натурой. Не понимал только, что связывало ее с этим легкомысленным человеком.

Померанцев пригласил Арышева на улицу покурить. Были уже сумерки, обдувало прохладным ветерком. Угостив Анатолия папиросой, Иван заговорил по-приятельски.

— Слушай, Толик, чего ты хорохоришься, будоражишь всех. Если тебе хочется на роту, я помогу. Начальник штаба всегда прислушивается к моим советам. А отбивать у старика хлеб просто некрасиво.

«Отбивать хлеб у Незамая», — догадался Анатолий.

— Мне кажется, говорить о таких вещах сегодня не время.

— Почему? Вот именно сегодня я и хочу разобраться во всем.

Из землянки вышел Незамай. Пошатываясь, он подошел к Померанцеву. Тот взял его тяжелую руку и хотел соединить с рукой Арышева. Но Анатолий сунул руку в карман.

— Что, голубчик, не хочешь со мной знаться? — загудел Незамай.

Но Померанцев оборвал его.

— Подожди ты, Семен Иваныч, мы сами разберемся. — И снова обратился к Арышеву. — Ну почему вас мир не берет? Может, ты, Семен, придираешься к нему? А может, ты, — кивнул он на Анатолия, — подбиваешь под него клинки?

«Вот, оказывается, для чего ты пригласил меня! Помирить с Незамаем, чтобы я ни во что не вмешивался. Ничего не выйдет!»

— Знаешь что, Ваня, если будешь об этом говорить, я сейчас же уйду, здесь не совещание.

— Ну и мотай отсюда! — полез было с кулаками Незамай.

Но Померанцев скрутил ему руки и втолкнул в дверь. Потом подошел к Арышеву, положил руку ему на плечо.

— Толик, хочу поговорить с тобой, как со своим корешом. Неужели не поймем друг друга?

— В этом деле — нет.

Померанцев понял, что говорить бесполезно. Может, еще подпоить?

— Что ж, забудем этот разговор. Идем, посидим еще.

— Нет, я пойду. Извини. Благодарю за компанию.

«Сволочь! — выругался про себя Померанцев. — Я еще тебе устрою».

 

Глава тринадцатая

Шурочка оказалась очень заботливой женой. Она готовила вкусные блюда, доставала для Померанцева папиросы. А однажды привезла со станции две бутылки спирта.

Нетрудно представить, как это радовало его, вызывало у него восторг. Значит, он не ошибся в своем выборе. Это чувство подогревалось самолюбием: товарищи с завистью посматривали на него, когда он приходил с женой в клуб, просили у него разрешения потанцевать с ней. И он все больше и больше влюблялся в свою избранницу, открывая в ней все новые и новые достоинства.

В свободное от работы время Шурочка любила порассуждать о политике, об исходе войны. Но Померанцев обычно уклонялся от таких бесед, говорил, что это ему уже осточертело.

— Нет, Ваня, ты же адъютант командира полка, должен быть на голову выше своих офицеров. Давай вместе читать газеты. Это расширит твой кругозор.

— Ты случайно политруком не работала?

— До этого у меня еще нос не дорос. Просто я не люблю примитивных.

— Ну, хорошо, хорошо, убедила.

Померанцев стал носить в землянку свежие газеты. Лежа на койке, он блаженно слушал, как Шурочка читала ему о событиях в стране и за рубежом.

Сегодня она сообщила, что наши союзники вступили в Рим, что итальянцы изгнали своего дуче Муссолини.

— Значит, у Гитлера остался один партнер — японский микада. Порядок!

— Ваня, как ты думаешь, японцы тронут нас?

— Пусть попробуют. Граница у нас надежно укреплена. Да и войск тут хватает — в каждой пади полк стоит.

Евгения закрыла глаза, покачала головой.

— Как я боюсь войны! Проклятые самураи! Они убили на Хасане отца. Теперь я ненавижу их!

— Зато Хасан и Халхин-Гол им надолго запомнились. Видно, поэтому и не лезут больше.

— Ну а с нашей стороны… мы не объявим им войну? Что-то поговаривают проучить коварного соседа, рассчитаться за все пакости, которые они нам причинили. Как ты, веришь этому?

— Болтают! У нас же мирная политика: нас не тронут, мы не тронем.

— А если китайцам вздумаем помочь? Они же воюют с японцами.

— Сначала надо с Гитлером разделаться. Снова пришел приказ подготовить маршевую роту для отправки на фронт.

— Значит, и тебе еще придется с немцами воевать?

— Обойдутся без нас. Здесь тоже надо войска держать, иначе самураи полезут… Завтра будем проводить штабные учения. На три дня выедем в район границы.

— А что будете делать?

— Воевать по карте: наносить расположение сил противника и наших на карту, условно вступать в бой, принимать решения. Надо мне еще подготовить карту, склеить отдельные листы.

Он достал из планшета несколько листов и разложил на столе.

— А мне можно посмотреть? Это не секретно?

— Вообще-то секретно, но муж и жена — одна сатана. Только ты все равно не поймешь.

— А ты растолкуй. Может, и пойму.

— Вот жирная пунктирная линия — это граница. А здесь тянутся высоты. На них — оборонительные позиции нашего полка. Тут, конечно, ничего не показано.

— Ваня, а если японцы нападут? Ну, с воздуха… А у нас и самолетов-то нет.

— У нас нет, а на соседней станции при штабе корпуса стоит авиаполк. Как видишь, все предусмотрено.

Она взглянула на наручные часы.

— Ой, Ванечка, нам пора в клуб на репетицию. Померанцев зевнул, потянулся.

— Что-то не хочется идти. Завтра надо рано вставать, ехать на учения. Понежимся хоть в постели.

— Не выдумывай! Репетицию срывать некрасиво. Что о нас подумают? Идем, идем, дорогой. — Она поцеловала его в щеку и начала собираться. Надев свое крепдешиновое платье, Евгения посмотрелась в зеркальце. Не хватало еще дорогого колье, которое осталось в Харбине. Но об этом она не тужила: наряжаться здесь было не к чему.

Ногучи долго ждал вестей от Евгении. И уже считал, что ее постигла неудача, как Трякина, который при переходе границы попал на минное поле и подорвался. Но тут поступила шифровка. Как из нее явствовало, Евгения сделала великое дело: вышла замуж за советского офицера, пробралась в пограничную часть и передает ценные сведения.

«Аматерасу Оомиками, благослови ее!» — молил капитан. Может, эта барышня окупит все неудачи, связанные с заброской и гибелью агентов. И тогда в харбинской военной миссии его будут считать незаурядным разведчиком. Вместо хулы он заслужит похвалу.

Сегодня поручик Норимицу принял по рации от Пенязевой новую весть: в полку Миронова готовится очередное маршевое подразделение для отправки на западный фронт. Надо было предпринять какие-то действия, на границе, «попугать».

Ногучи понимал, что мелкая вылазка тут не поможет. Нужно что-то внушительное. Хорошо бы разыграть операцию в масштабе батальона со всеми приданными огневыми средствами. Границы переходить не следует, но создать такое впечатление, что здесь тоже в любую минуту может вспыхнуть война, необходимо.

Капитан покрутил ручку стоявшего на столе телефона и, подняв трубку, привычно крикнул:

— Моей — моей![5]Моей — моей! — Алло! Алло! (японск.)

— Полковник Сугияма слушает, — ответил голос в трубке».

— Конитива, Сугияма-сан! У меня очень важное дело к вам. Необходимо встретиться. Когда? Немедленно. Ждите. Я выезжаю к вам в штаб.

Ногучи подали оседланную лошадь, и он отправился к полковнику, дивизия которого стояла в красных казармах на северо-восточной окраине города. Лошадь быстро бежала по длинной улице с деревянными и саманными домиками. Вскоре открылся пустырь. Дорога спустилась в широкую низину, засаженную картофелем. Впереди на высоком взгорье виднелись красные казармы военного гарнизона.

Ногучи осадил лошадь, оглянулся назад. Отсюда, со взгорья, хорошо просматривалась широкая падь, по которой проходила граница. Вдали на той стороне синели сопки. А прямо в низине раскинулась русская пограничная станция. Правее, на горизонте, темнела большая высота, которую русские именуют Каменистой. Где-то там проводят учения офицеры полка Миронова. Если бы удалось разыграть «бой» на их глазах, это могло бы иметь превосходный эффект. Но надо спешить — через день учения закончатся.

С первыми лучами солнца, брызнувшими из-за далеких маньчжурских сопок, наши пограничники заметили движение японских войск. Длинная колонна тянулась из города, то скрываясь за сопками, то снова появляясь. Но вот японцы развернулись широким фронтом и двинулись в направлении границы.

Офицеры первого батальона, проводившие учения у высоты Каменистой, были подняты по тревоге и заняли огневые позиции на склоне высоты. Сидоров связался с командиром полка, штаб которого находился в километре от первого батальона.

Арышев с Быковым укрылись в блиндаже и, вынув бинокли, стали наблюдать за приближением японцев.

— Смотри, как стройно идут! — дивился Быков. — Как на параде.

— Сколько их? — прикидывал Арышев.

— Пожалуй, не меньше батальона.

Из-за высоты вышли танки: пять с одной стороны и пять с другой. Они двигались быстро и, только обогнав пехоту, замедлили ход.

— Что же они задумали? Неужели решили напасть? — волновался Быков.

— Слишком уж открыто, — сказал Арышев. — Это на них не похоже. Может, учения проводят?

— А вдруг конфликт? Попробуй узнай, что на уме у этих проклятых самураев!

Японцы продолжали наращивать огневые средства. На высотку, из-за которой вышли танки, юркие солдаты выкатили пушки, начали готовиться к открытию огня.

— Нет, брат, тут конфликтом пахнет. Сейчас как начнут обстреливать.

И действительно, послышались гулкие пушечные выстрелы. Только в небе почему-то не слышно было обычного воя снарядов.

— Холостыми шпарят, сволочи! — догадался фронтовик. — Провокация!

Стрелки приближались, сохраняя прежний строй и держа перед собой винтовки с примкнутыми тесаками.

В бинокль хорошо были видны желто-зеленые солдатские мундиры и черные обмотки. Не доходя метров двести до проволочного заграждения, солдаты ринулись в атаку. Донесся истошный вой:

— Банза-ай! Банза-ай!

— Эх, косануть бы сейчас из пулемета! Вот бы вам был «банзай», — горячился Быков.

Он, конечно, понимал, что это строго запрещалось. Другое дело, если перейдут границу.

Между тем танки, дойдя до проволочного заграждения, повернули обратно. Солдаты тоже остановились. Сделав по команде несколько залпов холостыми патронами в нашу сторону, они направились вдоль границы.

— Вот, Илья Васильевич, и посмотрели живых японцев, — сказал Арышев.

— Посмотрели. Теперь только осталось силами помериться.

 

Глава четырнадцатая

Кончилось короткое забайкальское лето. Жаркие дни сменились прохладными, пасмурными. Поникла, поредела низкорослая степная трава, посохли стебельки, пожелтели листочки. Сопки стали серыми, унылыми. Все ниже над ними опускалось мутное небо, все чаще сеяли нудные дожди. А по утрам и вечерам в теплые края тянулись птичьи караваны, оглашая степь своими прощальными криками.

Шумилов с тоской посматривал на улетающих птиц. Ему хотелось вместе с ними покинуть эти надоевшие степи, улететь в любимые края, встретиться с родными. Сколько раз он писал им, ожидая весточку. Но они почему-то молчали. Правда, первое письмо было послано, когда еще бои шли за город. Но вот уже и город освобожден, а весточки все нет.

«Видно, никого в живых нет», — в отчаянии думал он. Мрачные мысли не давали ему покоя. А когда засыпал, грезились кошмарные сны, от которых в испуге просыпался.

По-прежнему он не оставлял надежду поехать на фронт, прилежно занимался, потому что Старков прямо сказал: «Будешь лучше всех стрелять, попадешь на фронтовые соревнования. А тогда и на запад скорее отправят».

В этом был резон, и Шумилов старательно тренировался вместе со Старковым. Старший сержант считался лучшим стрелком в батальоне. Шумилов решил догнать его. Как только выдавались свободные, минуты, они уходили за казарму и занимались наводкой в цель, перезаряжением винтовки, не сбивая прицела.

Как-то вечером во время чистки оружия ротный писарь объявил:

— Кеша, танцуй! Письмо тебе…

Шумилов сначала не поверил, подумал, что его разыгрывают. Но когда увидел на конверте наклонный убористый почерк, узнал: «Галя! Ее рука!» И выхватил письмо. Раскрыв конверт, торопливо начал читать.

«Здравствуй, родной братец Кеша!

Очень обрадовалась, когда узнала из твоего письма, что ты жив и здоров. Я живу в нашей прежней квартире одна. «А где папа с мамой?» — подумаешь ты. Сейчас все объясню. Дней пятнадцать спустя после твоего отъезда в город ворвались немцы. Начались повальные обыски и аресты. Пришли и к нам, как к семье партийца. Один русский и двое немцев. Стали искать папу. Но он перед этим ушел к партизанам. Тогда нас с мамой увели в полицию. Там уже было много народу. Из комнаты начальника слышались крики. Первой вызвали меня. За столом сидел офицер в пенсне. Он спросил, где отец и брат. Я ответила, что ничего не знаю. Он закричал что-то по-своему. Один из палачей подошел, хотел меня ударить, но офицер остановил его: «Зер гут. Ты будешь поехать великий Германия!» И меня вывели. Потом вызвали маму. Что с ней делали — не знаю. Только когда привели в подвал, она потеряла сознание. Тело ее все \было в синяках. На второй день она умерла…»

Дальше Шумилов не мог читать: слезы застилали глаза, в груди не хватало воздуха.

В тот же вечер Шумилов написал докладную с просьбой отправить его на фронт, приложил к ней письмо сестры и отнес в штаб. Он был уверен, что на этот раз просьбу удовлетворят.

На другой день его вызвал Дорохов. Он сидел за столом и что-то выписывал в тетрадь. Увидев Шумилова, Михаил Петрович достал из полевой сумки докладную. Положив на стол, долго разглаживал загнутый уголок, о чем-то раздумывая.

— Читал я письмо вашей сестры. И, конечно же, глубоко сочувствую вашему горю. Но удовлетворить просьбу не могу.

Шумилов насупился.

— Почему?

— Нет в этом необходимости. Обстановка сейчас на фронте изменилась в нашу пользу. Нам нужны кадры на Востоке. Угроза-то со стороны японцев не ликвидирована. Вот вы сколько прослужили здесь?

— Два года.

— За это время закалились, научились метко стрелять, ловили диверсанта. Как думаете, нужны здесь такие воины?

Шумилов молчал. Да и что он мог сказать? Всех держат, значит, и он не исключение.

— Мне говорили, что вы первым доложили о проступке Примочкина, который использовал кощунственный предлог — якобы смерть матери, чтобы съездить домой.

— Да. Он сам проговорился.

Дорохов встал и объявил Шумилову благодарность за бдительную службу.

— Если нет ко мне вопросов, можете быть свободным.

— А что, Примочкина будут судить?

— Вероятно, нет. За его чистосердечное признание. А вот лейтенанта Незамая снимают с занимаемой должности.

Дорохов не сказал, что командир полка не только отстранил Heзамая от должности, но и предложил подвергнуть его суду офицерской чести.

Когда Незамай узнал, что его будут судить товарищи, сердце защемило от новой неприятности. Он знал, что речь пойдет не только об одном «отпуске» Примочкина. Вспомнят и другие дела, касающиеся его отношений к солдатам и взводным командирам. И тут уж придется поплатиться не одной замаранной совестью…

Но, как ни странно, в этом роковом исходе он больше винил не себя, а солдата, который предал его, рассказал Дорохову, как было дело. Не проболтайся он — жизнь шла бы по-прежнему.

Однако не все еще было потеряно, кое-что будет зависеть и от него, как он себя поведет. Семен Иванович хорошо усвоил, что если человек признает свою вину, покается в совершенных проступках, ему смягчат наказание.

И теперь, сидя на передней скамейке в полковом клубе, он думал сыграть на этом. Мясистое, с красными прожилками лицо его было небритым, угрюмым. Полевая сумка, набитая уставами, как всегда, была с ним. Она как бы говорила о его вечных заботах и, подобно талисману, ограждала от неприятностей. Мельком поглядывая по сторонам, Незамай увидел во втором ряду справа Быкова, Арышева, Воронкова. Они о чем-то разговаривали, улыбались, а ему мнилось, что злорадствовали над ним.

За столом перед клубной сценой появились судьи — трое офицеров полка. Председатель суда поднял руку, призывая к тишине.

— Товарищи! Сегодня мы собрались, чтобы обсудить лейтенанта Незамая за недостойное поведение, порочащее звание офицера.

Капитан взял со стола бумагу и начал излагать факты.

Незамай насупил брови, низко опустил голову. Неприятно было слушать о своих поступках, которые до этого он не считал такими подленькими, как теперь. Казалось, кто-то другой, грубый и корыстный, совершил все это. А капитан своим металлическим голосом говорил и говорил, словно гвозди вбивал. Незамай уже не вникал в смысл его слов.

Наконец, капитан смолк, вытер платком влажный лоб и обратился к нему:

— Расскажите нам, чем вы руководствовались, совершая эти поступки?

Незамай вяло поднялся, как спросонок, одернул гимнастерку.

— Что побудило меня послать солдата? — задал он себе вопрос. — Корысть, товарищи, одна корысть. В этом я глубоко раскаиваюсь.

— Теперь вы раскаиваетесь, а тогда не думали, что роняете свой авторитет в глазах подчиненных, — сказал капитан. — Но этот случай носит, так сказать, единичный характер. Посмотрим, как Семен Иванович воспитывал своих подчиненных, как готовил их к предстоящим боям.

В зале смолк кашель. Всем хотелось послушать человека, который редко выступал на совещаниях и делился своими мыслями.

— Почему вы конфликтовали со своими взводными командирами?

Незамай поправил висевшую на боку сумку, кашлянул.

— Я понимал службу не так, как другие. Раз я — начальник, стало быть, подчиненные должны во всем мне повиноваться. Солдаты и сержанты так и делали, но с офицерами было посложнее. Например, Воронков часто не соглашался со мной, выступал со своими предложениями. Может, они и умней были, но у меня возникала обида: как это — подчиненный, а учит?

В зале послышались смешки. Дорохов переглянулся с Сидоровым.

— Еще больше у меня не ладилось с лейтенантом Арышевым. Сперва он подкупил меня своей исполнительностью, а потом все начал делать наперекор.

— Что же именно?

Незамай помешкал, потом заговорил со смешком:

— Ему не нравилось, что я иной раз заглаживал отдельные изъяны по работе, чтобы не оказаться хуже других. А он этого не понимал. Я старался образумить его, накладывал взыскания. Теперь чувствую, что делал неправильно, и в дальнейшем такого не допущу.

«Едва ли, — думал Арышев. — Дай только тебе власть, снова начнешь под себя подминать. Крапиву куда ни посади, везде жалит».

Сидоров испытывал боль и гнев. Как он мог терпеть этого человека? Даже спорил с Дороховым, когда тот говорил о недостатках ротного командира. Может, не зашло бы так далеко, если бы он, Сидоров, построже относился к Незамаю.

— Был ли у вас такой случай, когда вы пытались отправить на фронт слабо подготовленных солдат? — продолжал председатель.

«Все вспомнили», — подумал Незамай.

— Да, я собирался так сделать, но когда посоветовался с начальником штаба, он не разрешил.

— А может, вы это сделали под напором командира взвода, подобно случаю со стрельбами, которые не разрешали проводить?

Незамай молчал: опровергать то, что стало известно, не решился.

— Кто еще знал о фиктивном отпуске Примочкина, кроме вас и Целобенка?

Этого вопроса ждал не только Незамай, но и Померанцев, сидевший в зале. Его очень тревожило, что ответит Незамай. «Вдруг брякнет правду, тогда доказывай, что ты не рыжий».

— Нет, больше никто не знал, — твердо ответил Незамай.

— А где взяли проездной документ для Примочкина? Незамай был готов и к этому ответу.

— Бланк мне когда-то дал один друг, штабист, с которым я служил до перевода в этот полк.

— А где сейчас этот ваш друг?

— На фронте.

Померанцев облегченно вздохнул. Напрасно он плохо думал о «голубчике», тот, оказывается, знает цену друзьям, не выдаст.

С осуждением поступков Незамая выступили товарищи. Дорохов советовал Незамаю в корне изменить свое отношение к службе, к подчиненным, иначе он не сможет работать даже взводным командиром.

Арышев тоже попросил слова.

— Разные бывают начальники, — говорил он, — крикливые, тихие, равнодушные. Крикливые — вездесущи, распекают всех и вся. Тихие — напротив, всегда смиренны, учтивы перед вышестоящими, зато на подчиненных рычат, как львы. Семен Иванович относится к разряду тихих. Поскольку военной подготовкой он не блистал, организаторскими способностями не отличался да и в души людей не любил заглядывать — успехов в работе, естественно, не имел. Но хотел иметь. А как? Оказывается, надо заглаживать недостатки, ловчить. Возможно, об этом бы никто не знал, если взводные командиры не возмущались бы его неблаговидными поступками. И тогда Семен Иванович начал «учить» «неблагодарных», глушить взысканиями. Да и как их терпеть? Они же копают под его авторитет и — чего доброго — займут его должность… Так вместо плодотворной работы в роте то затухали, то вспыхивали конфликты.

Незамай не поднимал головы. Только почесывал шею, щеки и молил про себя, чтобы его оставили в прежнем звании.

Арышев предложил не повышать Незамая в должности и воздержаться от присвоения очередного звания.

Незамай выдержал свою линию и в заключительном слове не выказал своей обиды. Поблагодарив за добрые советы, попросил перевести его в другую часть.

 

Глава пятнадцатая

Осенняя инспекторская поверка для солдат была испытанием боевой выучки, а для офицеров — сдачей экзаменов на аттестат командирской зрелости. Целый год солдаты оттачивали свое воинское мастерство, а осенью показывали, чему научились.

В этот день рота противотанковых ружей инспектировалась по огневой подготовке. Стоял октябрь, погожий и звонкий. Земля еще не застыла, но уже чувствовалось, что зима затаилась где-то рядом, нет-нет да и пахнет студеным колючим ветерком.

На стрельбище приехал командир дивизии со своими штабными офицерами. Полковнику Красноперову было под пятьдесят. Высокий, подтянутый, он выглядел молодцевато и мог показать бойцам любой прием с оружием. Как-то стреляли пулеметчики. Нужно было выкатить из укрытия пулемет, развернуть и с ходу поразить «бегущие» по фронту фигуры. А солдаты действовали вяло. Посмотрел на них полковник и сказал: «Давайте-ка я по-стариковски покажу, как надо действовать». И так проворно выкатил пулемет, так быстро изготовился к стрельбе, что бойцы изумились.

Осматривая подразделения, Краснопёрое подошел к взводу Арышева, остановился около огневого рубежа, где стрелял Старков. Не отрывая приклада винтовки от плеча и не отводя глаз от прорези прицела, старший сержант нажимал спусковой крючок большим пальцем левой руки и выпускал пулю за пулей.

Это удивило полковника. Он еще не встречал такой странной изготовки и решил, что стрелок не научен, не знает правил стрельбы. Но когда сообщили результаты, он был восхищен: все выпущенные пули попали в цель.

«Хорошо бы такой пример на всю дивизию распространить, — подумал Краснопёрое. — Нет, пожалуй, нельзя — левая рука. А здорово работает!»

— Как вы добились такого мастерства? — спросил он Старкова.

— Охоте я обучен с детства, хорошо стрелял. Ну и в армии дружу с винтовкой.

— Готовится к фронтовым стрелковым соревнованиям, — сообщил Арышев. — Двадцать пять прицельных выстрелов дает в минуту.

— Нет, уже тридцать, — поправил Старков. — Это боец Шумилов дает двадцать пять.

— Молодцы, ребята! Обязательно направим на соревнование, — сказал Краснопёров. Потом перевел взгляд на Арышева. — Так, говорите, весь взвод отстрелял на «отлично»? Давайте посмотрим, что у вас за люди.

Взвод находился метрах в пятидесяти от огневого рубежа. Солдаты сидели вокруг Веселова, который что-то рассказывал, когда прибежал Примочкин.

— Ну как, выполнил? — спросили товарищи.

— Конечно! — с гордостью ответил солдат. — Слово — олово, сказал — припаялось.

— Ох ты, молодчик! — радовался Шумилов. — Теперь наш взвод не будут склонять, как раньше.

— Комдив идет! — сообщил Примочкин.

Все обернулись и увидели приближающихся офицеров, Веселов скомандовал «смирно» и побежал им навстречу. Выслушав сержанта, полковник подошел к бойцам, окинул наметанным глазом.

— Как, товарищ Миронов, с такими орлами можно воевать? — обратился он к командиру полка.

— Можно, товарищ полковник. На фронт просятся.

— Пусть еще поучатся. Вот покончим с германским фашизмом и за самураев возьмемся. А то китайцы давненько ждут нашей помощи.

— Бронебойщики не подведут, — сказал Быков.

— Рано еще хвалиться, цыплят по осени считают.

— А бронебойщиков — по пробоинам! — вставил Веселов. Комдив усмехнулся.

— Еще бы не попасть, у вас мишень-то со слона.

— Нет, товарищ полковник, — не отступал Веселов, — кто не умеет стрелять, тот не только в танк, и в Забайкалье не попадет!

Красноперов громко рассмеялся и пошел к соседнему подразделению.

Миронов задержался, предупредил Быкова:

— С огневой, вижу, справились. Теперь предстоят испытания по тактической подготовке. Завтра будут проверять умение солдат штурмовать опорный пункт, занимать оборону. Посмотрят и действие командиров на поле боя.

Быков понимал, что ему, как исполняющему обязанности ротного командира (он заменил Незамая), предстоит вынести основную тяжесть испытаний. Особенно страшила работа с картой. На фронте такие дела решались проще. Там судили об итогах не по разыгранной операции, а по выполненному приказу. Здесь же были всякого рода формальности, которых Быков не терпел. Как бы то ни было, теперь их надо было выполнять, иначе осрамишься.

Вечером Быков принялся штудировать устав, консультироваться у Арышева, как лучше нанести на карту боевую обстановку, отдать приказ. Но теория ему давалась туго.

— Боюсь, Анатолий Николаевич, провалю.

— Ничего, Илья Васильевич, не расписывайтесь. Вы же фронтовик!

— Фронт тылу не родня. Там все практически, а здесь — теоретически.

— Действуйте уверенно. Если и будет что-то не по уставу, не осудят — творческий подход.

— Это верно: фронтовику стыдно паниковать…

Ночью батальон подняли по тревоге. В полном боевом солдаты совершили десятикилометровый марш и укрылись в лощине. На рассвете нужно было штурмовать опорный пункт — сопку, которую обороняла стрелковая рота с приданными средствами.

Опорный пункт был создан с учетом Новейших достижений фронта. Вершина и склоны укреплены дотами, а подножье опоясано траншеями, соединенными ходами сообщения, и огорожено колючей проволокой. Овладеть таким укреплением было нелегко.

Для удара по опорному пункту Сидоров подготовил штурмовые группы, куда вошли стрелки, минометчики, пулеметчики, бронебойщики. Условно были приданы и артиллеристы.

Как только начало светать, капитан вывел командиров штурмовых групп на рекогносцировку. Утро было мрачное. На высоте едва угадывались ориентиры.

Опытным глазом фронтовика Быков прикинул, где удобнее расположить огневые позиции, определил им задачу и принял решение.

Теперь нужно было нанести огневые средства на карту, отдать приказ. И тут ему пришлось попотеть, напрягая ум и нервы. Покончив с картой, он продумал текст приказа. Получалось вроде ладно. Однако когда начал отдавать приказ в присутствии поверяющего, то часто сбивался и запинался, едва концы с концами свел.

Началась «артподготовка». К проволочному заграждению покатилась волна наступающих. Бронебойщики быстро меняли позиции и открывали «огонь».

С высоты щелкали холостые выстрелы, строчили пулеметы, то тут, то там падали «гранаты» (взрывпакеты). Но «раненых» почти не было. Только те, кого засекали поверяющие в момент вероятной гибели от вражеского огня, оставались на поле боя. Остальные бежали вперед.

С криком «ура» стрелки ринулись в проходы проволочного заграждения и заняли траншею. Пока подтягивались другие подразделения, стрелки бездействовали. Рукопашный «бой» затягивался.

Быков понял: нужно немедленно занимать следующую траншею. Недолго думая, он вскочил и с криком «За мной, вперед!» увлек стрелков.

Вторая траншея была быстро занята. А когда сосредоточились все силы, комбат возглавил атаку вершины.

Штурм опорного пункта, видимо, поверяющим понравился, потому что последовала команда «отбой». Офицеры остались на совещание, а солдаты направились в лощину, куда прибыла походная кухня.

Через несколько минут каждый сидел на земле и хлебал горячий суп. Повеселело на душе у солдат. Усталость будто осушило ветром, как и пот иа лице. Слышался бойкий говорок Шумилова:

— Эх, братцы, и аппетит! Хлеб как вата, рот как хата, съешь килограмм, и все маловато.

Сидевший рядом с ним Степной обижался, что ему налили жидкий суп.

— Это тебе Капка нарочно подсуропила. Смотри, у меня какой густой, — подзуживал Шумилов.

— Простаки она меня не заметила, — объяснял солдат.

— Неудобно как-то. Своему земляку и такую баланду. Да я бы на твоем месте такой супец достал, что ложка бы стояла!

— И достану. Думашь, слабо? — храбрился Степной. — Сейчас туто-ка полный котелок будет!

Выплеснув остатки супа, он помчался к походной кухне, желая доказать дружбу с поварихой Капкой.

Старков покончил с завтраком, пристегнул к цепочке на брючном ремне дюралюминиевую ложку с выгравированными датами своей жизни и службы, вынул расписной кисет. Завертывая папиросу, лежа на боку, рассуждал:

— А накормили нас здесь неспроста. Видать, еще что-то потребуют.

— Другую сопку атаковать, — усмехнулся Шумилов. — Пехота, говорят, сто километров пройдет, и еще охота.

— Да-а, ей, матушке, достается… — продолжал Старков.

— Зато у нее беззаботная служба, — заметил Веселов. — Кавалеристу надо лошадь холить, танкисту — танк, артиллеристу — пушку. А пехтуре — вычистил винтовку и лежи, анекдоты трави.

Старков не соглашался.

— Нет, братцы, в пехоте не завидно: идешь, идешь, а конца не видно.

Разговор прервал приход офицеров. Сержанты начали расспрашивать, что сказали поверяющие о штурме высоты.

— Хорошую оценку дали, — сообщил Арышев.

— Ага. Значит, не зря пот проливали, — подытожил Старков.

— А сейчас перед нами — новая задача, — сказал Быков. — Совершить двадцатикилометровый марш и занять оборону.

Веселов запел:

— Нам не страшен серый волк — мы видали целый полк…

В это время прибежал Шумилов. Он принес завтрак для офицеров. Изнемогая от смеха, сообщил:

— Товарищи, последние известия! Наш Степной потерпел неслыханное поражение: котелок его попал в плен к дежурному по пищеблоку, а сам еле живой возвращается на свою базу.

Все увидели, как солдат шагал, нахохлившись и втянув шею в плечи. Подойдя к Арышеву, он сбивчиво доложил, что дежурный отнял у него котелок и без командира не отдает.

— И Капка не помогла! — гоготали товарищи.

— Правильно сделал дежурный, — сказал Арышев. — Зачем же просить, если получали?

— А чо мне одну воду налили?

— Тогда надо было заменить. Говорят, это у вас не первый случай — выпрашивать добавки.

— Распустил себя, — вмешался Старков. — Думает, в тылу сейчас лучше питаются. А работают как? Круглые сутки от станков не отходят.

— Некрасиво получается, — корил Арышев. — Ой, как некрасиво! «Нарядов пять отвалит, — думал Степной. — И зачем только я просил? Это Кешка, гад, подстроил: «Жидкий суп». Но лейтенант ограничился предупреждением.

 

Глава шестнадцатая

Евгения вернулась с работы рано. Померанцева еще не было. Переодевшись, начала просматривать свежие газеты. «Правда» широко публиковала материалы об успешном наступлении советских войск на правом берегу Днепра. События развертывались с ошеломляющей быстротой. Несколько дней назад было освобождено Запорожье, а теперь Мелитополь, Днепропетровск. Казалось, никакая сила не сможет остановить гигантского наступления советских войск.

Евгения отложила газету, закурила папиросу. Впервые ей пришла в голову мысль: сможет ли Япония одолеть такую армию? В Маньчжурии говорили, что к концу войны русские ослабнут и японцы без особого труда займут Сибирь по Урал. А выходит, что Россия к концу войны усиливается. Впрочем, она не специалист и не ей судить о военном потенциале Японии и России. Ее дело выполнять задания. И тут, кажется, она преуспела. Полгода назад ехала со страхом, не представляла, как ей удастся обжиться среди советских. И вот страхи остались позади. Значит, она не напрасно избрала такой путь и может сделать свое дело. Когда Померанцев рассказывал о провокации японцев во время штабных учений, Евгения гордилась: «Моя работа».

Ей представлялось, как она вернется в Харбин, как ее будет поздравлять Родзаевский! Это благодаря ему она стала борцом «за грядущую Россию». Тогда с ней, как с ценным специалистом, будут считаться и японцы, и русские эмигранты.

Но тут она поймала себя на мысли, что еще рано торжествовать, что сделано очень мало. В ближайшее время она должна добыть карту оборонительных рубежей полка. Задание нелегкое, а работать становится все труднее и труднее. Иван совсем одурел от ревности, следит за каждым ее шагом. Первое время легко отпускал на станцию к приходу поезда для встречи с «дядей». Евгения сумела убедить его, что ее родной дядя из Карымской работает проводником вагона и может привезти из Читы нужные вещи и продукты, которых нет здесь. Со станции Евгения действительно приносила спирт, папиросы, которые брала у Поликарповича.

Как-то она собралась на станцию к приходу поезда. Иван тоже решил поехать с ней, познакомиться с дядей. Но Евгения начала отговаривать его, дядя, мол, просил ее никого не посвящать в это дело. Иван обиделся. У него появилось подозрение: есть ли вообще у нее дядя? Может, кто-то другой снабжает ее спиртом? И он решил проверить. Отпустив ее одну, Иван через некоторое время поехал на станцию к Приходу поезда. Пока поезд стоял, он незаметно наблюдал за пассажирами. Но Евгению не встретил. «Значит, обманывает», — решил он. Вечером Иван спросил ее, состоялась ли встреча с дядей.

— Разумеется. Он передал мне две бутылки спирта и несколько пачек папирос.

— А почему я тебя не видел? Евгения удивленно вскинула брови.

— Разве ты ездил на станцию?

— Представь себе, ездил в штаб дивизии и заглянул на станцию.

— Значит, ты смотрел со стороны перрона, — быстро нашлась Евгения, — а я подошла к вагону с противоположной стороны, чтобы никто не видел.

Померанцев немного успокоился. «Возможно, она права: с противоположной стороны я не был».

— Не обижайся, милая. Я хочу, чтобы в наших отношениях не было неясностей, чтобы мы ни в чем не подозревали друг друга.

В этом он был прав, но каково ей? Если он ее выследит, узнает, что она заходит к Поликарповичу, может поднять скандал, погубить ее. Нет, с ним надо было что-то делать. Вот если бы удалось его переманить на свою сторону. Вместе и задание выполнить легче, и уйти потом в Маньчжурию надежнее. Конечно, он может не согласиться, но к этому его надо подготовить.

Посоветоваться бы с шефом. Что он предложит. А может, преподнести ему сюрприз? Только торопиться не следует. Надо все обдумать, взвесить. Хорошо бы устроить Ивану какую-нибудь неприятность по службе. Это бы пошатнуло у него почву под ногами.

— Давай, Ванечка, сегодня забудем о всех неприятностях, — она достала бутылку спирта, собрала на стол закуску, принесенную из столовой.

Померанцев пил с удовольствием. Вмиг к нему вернулось веселое настроение. Он взял гитару и начал наигрывать, напевая: «Живет моя отрада в высоком терему»…

Евгения вторила ему, но без души. Взгляд ее был далеким, отсутствующим. Померанцев заметил это, перестал играть.

— Чего такая кислая?

Евгения посмотрела в горящие от хмеля глаза Ивана, улыбнулась.

— Думаю о нашей жизни, Ваня. Ты не каешься, что мы поженились?

— А чего мне каяться? Горжусь, пусть завидуют. А ты разве каешься?

— Что ты! — Она встала, обняла его за шею и тихо заворковала — Я твоя, милый, и мне больше никого не надо.

По телу Померанцева разлилась приятная волна, как от доброй стопки спирта. Эта женщина тем и увлекала его, что в ней жила удивительная способность меняться. Сегодня ее ласки были не те, что вчера, завтра будут не те, что сегодня. Умела она временами становиться строгой и неприступной. И тогда никакие мольбы Померанцева не помогали. Он стелил шинель и ложился на пол. Зато потом она щедро вознаграждала его «за муки».

Так незаметно для самого себя Иван стал послушной игрушкой в ее руках. Избалованный легкими победами над женщинами, он и мысли не допускал, что с ним играют злую шутку.

— Мне тоже больше никого не надо, — он полуобернулся и обнял ее за талию.

Она освободилась от его объятий и вернулась на свое место. Взяв бутылку, налила в стаканы.

— За наше счастье, Ванечка!

Он выпил все, а Евгения, глотнув немного, отставила стакан. Закурив папиросу, откинулась на спинку стула. Ноздри ее чуть раздувались, пылало жаром лицо.

— Ваня, нам нужно отблагодарить одного человека, который обеспечивает нас вот этим напитком, — показала она на бутылку.

— Это твой дядя? А что ему надо?

— Денег он не требует. Ему нужен один документ.

— Какой?

— Бланк командировочного предписания с печатью.

— Зачем он ему?

— Это уже не наше дело. За это мы не отвечаем.

Иван вспомнил писаря, который давал ему несколько бланков. Не откажет и еще.

— Ну так в чем дело? Сделаем, только чтоб спиртное доставал.

— Все будет, Ванечка!

Было уже поздно, а начальник контрразведки дивизии майор Кириллов не уходил из своего кабинета. День принес много забот и волнений. В одном из донесений полковых уполномоченных сообщалось, что прошлой ночью группа японских нарушителей обстреляла наших пограничников. А из других источников стало известно, что на участке дивизии готовится новая переброска диверсантов.

«Не унимается капитан Ногучи, — подумал он. — Сколько истребил русских эмигрантов! Но, к сожалению, и нам еще не всех удается задерживать. Отдельные лазутчики все-таки просачиваются».

Майору вспомнилась сопка Каменистая, где группа нарушителей перешла границу. Тогда их удалось уничтожить и выловить, но, вероятно, не всех, потому что спустя полмесяца подорвался на мине диверсант, возвращавшийся в Маньчжурию.

Кириллов встал с кресла, застегнул на все пуговицы китель и устало зашагал к выходу.

В это время кто-то постучал в дверь. В кабинет вошел худой старичок на протезе, инвалид гражданской войны Леонтий Захаров.

— Хочу, товарищ начальник, кое-что передать вам по секрету, — начал он, окидывая комнату взглядом.

— Пожалуйста. Я вас слушаю, — приветливо сказал Кириллов и вернулся к столу.

— Дело-то вот какого роду, — продолжал Леонтий, теребя кепку в руках.

— Да вы присядьте, чего стоите.

Старик опустился на стул и, глядя майору в лицо, быстро заговорил:

— Сосед у меня, Федор Поликарпыч, странный какой-то. Сколько присматриваюсь к нему, все не могу понять. Живет, холера его возьми, как до войны. Сегодня зашел к нему по делу, а он со старухой выпивает. Мне, конечно, подал. Сидим это, разговариваем. Заходит молодая женщина. Увидела меня, вроде оробела. Спрашивает: «У вас случайно молоко не продается?» Почему же, думаю, случайно, когда я не раз уже видел, как ты заходила сюда. Что-то нечистое с этим молоком, товарищ начальник. Надо бы проследить, что это за птица.

— Давно вы живете со своим соседом?

— Да, почитай, с самой гражданской. Брат у него в Карымской. К нему он иногда ездит, кое-что привозит, особенно выпивку, до которой большой охотник.

— Хорошо, папаша. Вы пока об этом никому ни слова, а мы постараемся все выяснить.

Майор проводил старика и вернулся в кабинет. Как-то сразу и усталость прошла, и домой расхотелось идти. Он быстро заходил по кабинету, размышляя.

«Интересно, кого принимает этот сосед? А что если «птица» с той стороны? Обидно, что из работников контрразведки никто не знает, что творится в этом доме. А вот пенсионер сообщил… Впрочем, это только его предположение. Возможно, старику показалось так после выпитой чарки. Что ж, узнаем».

В этот же вечер майор распорядился выставить наблюдение за домом Федора Поликарповича.

 

Глава семнадцатая

В пади таял первый выпавший снежок. Казалось, снова возвращалось быстро мелькнувшее лето. Но в бледно-голубом небе уже бродили снеговые облака. Неуемные степные ветры становились суровыми, буйными. Все ожесточеннее и яростнее они гоняли по степи колючие клубки перекати-поля и забивали их в низины и распадки.

Несколько дней после инспекторской поверки бойцы занимались хозяйственными делами: утепляли окна и двери казарм, чинили обмундирование.

Быков с Арышевым составляли расписание занятий на зимний период, приводили в порядок ротную документацию. На столе зазвонил телефон. Трубку взял Быков. Звонили из штаба полка, передавали, что лейтенанта Арышева вызывает командир полка.

Идя в штаб, Анатолий пытался предугадать, зачем его вызывает Миронов. Вроде ни в чем не провинился. Взвод его на инспекторской занял первое место в батальоне. Лейтенанту была объявлена благодарность в приказе по полку. Вчера комбат пошутил: «Может, вас с Быковым поменять ролями?» «Рано еще», — сказал Анатолий. Сидоров на это ничего не ответил, но Арышев догадывался, что он что-то недоговорил.

В коридоре штаба Анатолий встретился с Померанцевым.

— Говорят, гремишь. Я тоже прогремел, только с обратной стороны, — криво усмехнулся Иван. — Слышал?

— Да, кое-что, — ответил Анатолий.

Воронков рассказывал ему, что адъютант взял у писаря несколько бланков командировочного предписания. Тот, боясь ответственности доложил об этом Воронкову. Александр Иванович понял, где Незамай мог достать проездной документ для Примочкина. Свои соображения изложил Миронову. Подполковник был возмущен поступком Померанцева и освободил его от должности адъютанта.

— Теперь я снова Ванька-взводный. Батя дал направление в вашу роту. Замкнулся круг: откуда вышел, туда и пришел. Ха-ха… Кто у вас за ротного, Быков?

— Он.

— Пойду, представлюсь.

«Вот так номер! — усмехнулся Анатолий. — Пусть знает, что нечестным путем далеко не уйдешь. Где-нибудь да споткнешься…»

Миронов радушно принял Арышева: предложил сесть, а сам встал, закинул руки за спину и прошелся взад-вперед около стола, что-то обдумывая.

— Вы где служили до пехотного училища? — спросил он.

— В краснознаменной дивизии полковника Федюнинского.

— У Ивана Ивановича, Героя Советского Союза? Знаком. Вместе на Халхин-Голе воевали. Я в то время командиром батальона был в его полку. Теперь он на фронте, армией командует. Но вы-то не участвовали в халхин-гольских боях?

— Не успел. Я прибыл, когда уже было заключено перемирие.

— Ничего, придет и ваш черед. — Миронов подошел к своему креслу и опустился в него.

Лейтенант раздумывал, зачем полковнику понадобились такие сведения? Чего он хочет от него?

— Так вот, товарищ Арышев, — несколько строже заговорил Миронов. — По рекомендации вашего командира батальона я решил повысить вас в должности, то есть предлагаю принять роту противотанковых ружей. Что вы на это скажете?

Взгляд Арышева скользнул по погонам командира полка, затем по столу и уперся в пол.

— А с Быковым как? Разве он не достоин?

— О Быкове у нас свое мнение. Сейчас речь идет о вас.

— Но у меня еще мало опыта.

— Знаю, учитываю, но верю, что дела у вас пойдут. Трудности вас не должны страшить.

— Трудностей я не боюсь.

— Тогда за чем же дело? — Миронов встал и протянул руку. — Желаю успехов. Сегодня я направил к вам лейтенанта Померанцева, моего бывшего адъютанта. Так вы будьте с ним попринципиальней, больше загружайте его работой, не давайте никаких поблажек.

Выйдя от командира полка, Арышев встретился с Воронковым.

— Ну, Александр Иванович, благослови на подвиг ратный! Роту принимаю.

— Знаю уже. От души поздравляю. Теперь никто тебе не будет мешать. Больше инициативы, самостоятельности.

— Страшновато что-то.

— Ничего. Трудно, значит возможно.

Они прошли в конец коридора, закурили. Воронков был чем-то озадачен, курил короткими затяжками.

— Мне тоже здесь не сладко. Начальник штаба злится за то, что я доложил Миронову о нечестном поступке Померанцева. Они же друзья были. Теперь за малейшие промахи шпильки вставляет…

«Значит, Смирнов тоже хорош, — рассуждал Анатолий, возвращаясь в казарму. — С ним потруднее бороться, чем с Незамаем. Но Александр Иванович сумеет постоять за себя».

Над сопками посветлело небо. Потянул резкий ветерок. Подтаявший до обеда снежок схватило ледком, который похрустывал под ногами.

Арышев думал о своих новых обязанностях. Справится ли? Ведь теперь придется иметь дело не только с бойцами, сержантами, но и с офицерами. А тут, как на зло, направили в роту Померанцева. Как он отнесется к работе? А если начнет халтурить, обманывать? Тогда придется наступать на его «больную мозоль». А сумеет? Должен суметь!

Подойдя к казарме, лейтенант услышал звуки гармошки.

«Старков наяривает», — узнал он по залихватской игре.

На площадке, около ленкомнаты, собрались солдаты. В кругу вертелся пружинистый, как мяч, Ромка Марлин, цыган из взвода Быкова. Он так искусно работал ногами, словно отбивал на барабане четкую дробь.

— А ну-ка, Кеша, покажи, как наши пляшут! — подзадоривали товарищи.

Шумилов прошелся по кругу простым шагом, озорно поглядывая по сторонам. Потом выбросил руки в стороны, ударил ладошками по подошвам ботинок и принялся выбивать дробь.

— Жми, Кеша! Деревня близко!

— Сыпь чаще!

Шумилов пошел вприсядку. Подперев бока руками и гордо держа голову, он менял одно коленце за другим.

Арышев увидел Быкова с Померанцевым, которые громко смеялись и хлопали в ладоши. Когда смолкла гармошка, они подошли к нему.

— С повышением, Анатолий Николаевич! — пожал руку Быков. Померанцев тоже поздравил Арышева.

— Оказывается, у тебя полный порядок. Я был неправ, когда говорил, что с такими в люди не выйдешь. Теперь я тоже возьмусь за дела. А то так докатишься до веселой жизни.

Подошел Шумилов и вручил Арышеву треугольный конверт. Анатолий узнал почерк Тани.

— Это не от той ли, с которой в училище дружил? — поинтересовался Померанцев.

— От нее.

— Не забыла еще, пишет? Ох, верить им ни на грош нельзя. Мне тоже Соня писала, а приехал… Ты не думаешь съездить к ней хотя бы на пару дней?

— Незачем. Она уже в армии служит.

— Ха-ха-ха! Тогда дело у тебя — швах! В армии-то уж, будь здоров, подберут ключи.

«По себе судишь», — подумал Анатолий, уходя в канцелярию. Сев за стол, он раскрыл конверт.

«Ругает, наверное». Последнее время он долго не отвечал ей, ждал, когда все закончится с Незамаем.

Он не ошибся, Таня обижалась.

«Милый, почему ты перестал писать? Что случилось? Сильно занят? Но для письма всегда можно выкроить время. Значит, не любишь. Тогда напиши обо всем искренно и прямо. Зачем голову морочить».

«Чудачка, — усмехнулся Анатолий. — Если бы ты знала, что тут у нас заварилось, не говорила бы так. Но ничего, скоро все встанет на свое место».

«Как иногда бывает тоскливо на душе! Кругом подруги, а мне кого-то не хватает. Хочется поделиться своими мыслями. С Симой говорю о многом, но есть и такое, о чем ей не скажешь. А вот тебе я бы сказала»…

Анатолий на мгновение представил себе ее грустное лицо, синеватые глаза, приятный с картавинкой говор. Как она могла подумать, что он не любит ее? А задержка с ответом — это еще не доказательство.

И опять продолжал читать.

«Сейчас я пишу тебе, а Сима сидит у стола, обметывает каймы платочка. Ей немножко завидно, что мы переписываемся. У нее нет никого. «Да-а, — с грустью говорит она, — как было хорошо до — войны! Оденешь, что захочешь, пойдешь, куда вздумаешь, полюбишь, кто понравится. А теперь все по-своему перевернула война».

Ей не везет. Дружила с одним лейтенантом. Потом его перевели в другое место. Она ждала, что напишет, но он до сих пор молчит.

«Все они сейчас такие. Клянутся, что любят, а как с глаз долой, так из сердца вон. Вот и твой Толя перестал писать. Может, тоже такой».

Я отругала ее. Зачем так говорить о человеке, которого не знаешь! А на душе у меня неспокойно: вдруг ты действительно разлюбил. Извини, что такие мысли лезут мне в голову. И верю, что ты не «такой». Напиши обо всем. Жду с нетерпением».

 

Глава восемнадцатая

Хотя Померанцев и говорил, что по-настоящему возьмется за работу, но в действительности большого рвения к ней не проявлял: старался окончить занятия и уйти к себе в землянку.

Приняв свой старый взвод, он в первые же дни столкнулся с Шумиловым. Началось с того, что лейтенант стал отчитывать бойцов за медленное построение.

— Разболтались! Теперь я возьмусь за вас! Шумилов не удержался от реплики:

— Давно уже беретесь, только взяться не можете! У Померанцева от злости передернулись усики.

— Разгильдяй! За пререкание — три наряда вне очереди! Вавилов с Даниловым тоже недолюбливали Померанцева, Как-то они встали в строй со слабо затянутыми ремнями. Командир взвода высмеял их.

— Пряжки-то на боку. Эх вы, рязанцы кособрюхие! Не зря, говорят, мешком солнышко ловили, блинами стены конопатили.

Не нравились бойцам и занятия, которые проводил Померанцев. Готовился он наспех, абы с рук сошло. Нередко оставлял за себя сержантов, а сам уходил домой.

— Снова изучаем СВТ, — смеялись солдаты.

Вскоре это дошло до Арышева. Анатолий решил проверить, так ли это. Придя однажды на занятия, он не застал Померанцева. Вместо тактической подготовки бойцы рассказывали анекдоты.

Неудобно было Арышеву выслушивать шуточки, отпускаемые в адрес офицера. Даже пришлось кое в чем защищать его. Но в душе Анатолий ругал Ивана. Прав был Миронов. Человек обленился, не хочет честно работать. Думает, что ему все с рук сойдет.

После занятий Арышев пригласил Померанцева в канцелярию, Иван зашел и, опускаясь на стул, начал рассказывать анекдот.

— Солдат пишет матери: «Получил два наряда». А та не поняла, отвечает: «Куда тебе, сынок, два. Вышли нам один».

— Перестань! — строго оборвал его Арышев. — Чем у тебя взвод сегодня занимался?

— Согласно расписанию, тактической подготовкой, — ничего не подозревая, ответил Иван.

— Это точно?

Померанцев сделал удивленную гримасу.

— Почему такое недоверие? Я могу обидеться.

— А ты был на занятиях?

В глазах Арышева Померанцев заметил недобрую усмешку. И вмиг понял — проверял.

— Ну что ты меня испытываешь? Не был я сегодня на занятиях. Сержанту поручал.

— А кто разрешил? — щеки Анатолия налились краской. Голос стал холодным. — Удивляюсь, как можно бездельничать! Время-то какое — в любую минуту могут скомандовать: «В бой!» А ты еще и солдат своих как следует не знаешь.

Иван морщился, как от зубной боли.

— Не понимаю, стоит ли из-за каких-то пустяков портить дружбу. Это еще больше возмутило Арышева.

— Мы говорим не о пустяках, а о твоих недостатках в работе. Сколько раз ты уходил с занятий, оставлял взвод?

— Не считал, — раздраженно буркнул Померанцев и отвернулся. Ему неприятно было слушать нравоучения от человека, который еще вчера стоял ниже его по должности, а теперь отчитывает его, как мальчишку.

— Значит, не считаешь себя виноватым и так будешь делать впредь. Правильно я понял?

Померанцев не отвечал. Лицо его словно окаменело, только усики беспокойно шевелились.

— Что молчишь?

Померанцев окинул Арышева неприязненным взглядом.

— У тебя все? — спросил он, вставая. Арышев вспыхнул.

— Нет, не все. За срыв тактических занятий объявляю выговор.

— Спасибо, землячок! — ехидно поклонился Померанцев и вышел. В сердце его кипела злоба. «Подумаешь, честняга! Мораль читает. А то я без него не знаю, как надо работать».

Вернувшись в землянку, он выпил. Когда с работы пришла Евгения, Иван уже основательно захмелел.

— Ой, ну почему меня не дождался? — обиделась она.

— Жизнь, Шурочка, заставила. — Он встал со стула. Заложив руки в карманы, прошелся по землянке.

— Опять какая-нибудь неприятность?

— Да этот кретин, Арышев, начал свою власть показывать. Выговор влепил за то, что я рано ухожу с работы. А что, я должен ночевать в казарме? Ему не хрена делать дома, а у меня жена.

Евгения слушала, собирая на стол, и радовалась его служебным неудачам. Кажется, он зашел в тупик. Теперь его можно затянуть в свои сети.

— Вообще-то, Ванечка, дела у тебя незавидные.

— Ты думаешь, что я больше не поднимусь?

— Трудно будет. Арышев скрутит тебя в бараний рог.

— Это мы еще посмотрим, кто кого скрутит! — Померанцев сел за стол, набулькал в стакан ей и себе, разбавил водой. — Давай выпьем по одной, на том свете нет такой.

Они чокнулись и выпили. Иван было взял гитару, но, потренькав, отложил.

— Иди ко мне, Шурочка.

Она холодно смотрела на него, казалась далекой, недосягаемой. Глубокий вырез цветного халата открывал ее высокую грудь. Он обнял ее.

Евгения не упиралась: сегодня ей нужно было ублажать его прихоти. Сегодня она должна открыться. Он посадил ее на колени, обнял.

— Только ты можешь понять и посочувствовать мне. А остальные все — гады! Как я ненавижу их! Когда-нибудь я им…

Ей надоело слушать. Она встала и прошлась по землянке.

— Ваня, ты устал. Ложись спать.

Евгения быстро приготовила постель. Иван разделся и лег.

«С чего же начать? — раздумывала она. — А может, отложить? Вдруг он заартачится? Но другого такого случая может не быть. Сегодня он, как никогда, ожесточен и ждет сочувствия, поддержки, совета».

— Ты чего не ложишься?

— Сейчас, Ванечка…

Евгения разделась, погасила свет и, перекрестившись, нырнула под одеяло.

— Радость ты моя! Только с тобой я забываю обо всем. — Он обнял ее.

— Постой, Ваня. Я хочу поговорить с тобой.

— Потом поговорим.

— Нет, сейчас.

Он ослабил руки, повернулся на спину.

— Я много думала о твоей службе и сегодня поняла: теперь тебе не дадут ходу. Ты человек не мира сего. У тебя другие интересы в жизни. А простора тебе нет. Ты зачахнешь на своем взводе.

— Ну а что я должен делать?

— А вот слушай. Только не обижайся. Хорошо?

— Зачем же мне обижаться. Ты же мне добра желаешь.

— Верно. У тебя от меня нет секретов, я тоже от тебя не хочу ничего скрывать. Тебе нравится такая жизнь, как у нас?

— Конечно. Так в полку никто не живет.

— А кто тебе создал такое счастье?

— Ты и твой дядя.

— Ты думаешь, что дядя нас снабжает спиртом только за один бланк командировочного предписания? Дядя — это миф, который я придумала. Есть другие лица. И если ты будешь с ними иметь дело, тебя могут оценить и вознаградить.

В голове Померанцева немного рассеялся хмель. «Кто она: аферистка или…»

— Но где они… эти «лица»?

— Разумеется, не здесь.

— А где? В Маньчжурии, что ли? — Иван все еще не допускал мысли, что она — шпионка.

— А хотя бы и там.

— Кто нас с тобой там ждет? Мы же не капиталисты.

— А может, и ждут. Ты не догадываешься?

— Значит, ты… ты оттуда? — голос его дрогнул, в груди сдавило дыхание.

Евгения молчала. И он понял, что она «оттуда». Сразу вспомнилось, как она однажды перекрестилась, садясь за стол. Он тогда посмеялся над ней. А она сказала, что это привычка осталась у нее с детства. Затем во сне она с кем-то разговаривала, назвала какое-то японское имя. Он поверил, что ей тогда приснился нелепый сон.

— Но как ты сюда попала? — Он откинул одеяло, сел. В землянке стало невыносимо душно, не хватало воздуха.

— Это, Ванечка, длинная история. Потом узнаешь. А сейчас я хочу, чтобы ты был моим единомышленником. Если вздумаешь сообщить в контрразведку, то знай, что в провокации японцев на границе есть и твое и мое участие, что секретная инструкция, которую ты держал в планшете, и бланк командировочного предписания переданы одному человеку.

— Какому! — Иван обхватил руками голову. — Если об этом узнает командование, меня завтра же посадят.

— Ваня, возьми себя в руки, будь мужчиной! Никто тебя не тронет, потому что инструкция и бланк будут возвращены.

— Но как я себя буду чувствовать после этого?

— Наивный человек! Все его бьют, а он терпит. А ради чего? Что хорошего в твоей жизни? Кто ты сейчас? Проштрафившийся офицер, Ванька-взводный. А что тебя ожидает? Прозябание на задворках в младших чинах. И это в лучшем случае. А в худшем — необдуманный поступок и штрафная рота.

«Необдуманный поступок», — повторил про себя Иван. В самом деле, почему он всегда нелепо поступал? Среднюю школу не закончил, из музыкального училища был отчислен. Благо, в армии ему удалось получить офицерское звание, стать адъютантом. Чего еще надо? Но он хотел больше взять от жизни. Начал злоупотреблять служебным положением, связался с этой женщиной. И вот оказался на краю пропасти.

— А между тем есть другой путь, который приведет к счастью, — ворковала Евгения. — Пусть тебя не смущают временные неудачи немцев на фронте. Войне еще не видно конца. Будут приливы и отливы. Как заверяют компетентные лица, немцы готовятся к новому наступлению. И вот тогда вместо «второго фронта» на Западе откроется «второй фронт» на Востоке. Квантунская армия давно ждет приказа.

Померанцев совсем отрезвел. Его стала пробирать дрожь, в висках стучало. Нет, «другой путь» его не привлекал. Предателем он не будет. Может, ей лучше остаться у нас.

— А если тебе покончить с японской разведкой и жить здесь?

— Это не так-то просто… К тому же я не привыкла к вашей жизни. Идея равенства и братства меня нисколько не прельщает. Я — обожательница всевластного капитала. Думаю, что и твои бабушка и мать преклонялись перед этим кумиром. А потом… я никогда не прощу большевикам убийства матери и отца. Отец тогда жил в Чите, был офицером.

«Какая вражина! Ей не нравится наша жизнь. Она не простит нам убийство матери и отца. Тогда и с тобой будет другой разговор. Меня тоже не прельщают твои сказки».

— Подай закурить, — сказал он.

Евгения встала, принесла папиросу ему и закурила сама. Руки ее дрожали, грудь часто вздымалась, и вся она была возбужденная, решительная, властная.

— Ты не представляешь, какое счастье нас ждет впереди! Если мы выполним задание, нам разрешат вернуться в Харбин. Это прекрасный город. В нем живет почти половина русских. Японцы не тревожат эмигрантов, а китайцы — это вечные прислужники иностранцев. В Харбине живет мой дядя, имеет винный завод и магазины. Мечтал ли ты когда-нибудь о такой жизни?!..

В эту ночь Померанцев не уснул. Утром, не побрившись, отправился на работу. В больной голове его, как в небе тучи, плыли мрачные думы. Он не замечал красот зимнего солнечного утра, не слышал солдатских песен, доносившихся из гарнизона. Их заглушали слова Евгении: «Войне еще не видно конца. Что привлекательного в твоей жизни? Харбин — это прекрасный город. Там живет мой дядя. Мечтал ли ты о такой жизни?»

Еще вчера он жил беззаботно, душу его не терзал страх. Теперь же потерял покой, лишился радостей.

«И надо было связаться с такой тварью! Эх, голова ты моя бесшабашная! Что же делать? Может, все-таки сообщить о ней в контрразведку?» Ночью у него было твердое намерение, а теперь обуял страх. Представилось, как контрразведчик, угрюмый человек в очках, начнет кричать: «Как ты мог потерять чувство ответственности, привезти в полк неизвестную женщину и выдать ей военные секреты!» А что скажет Миронов, снявший его с должности адъютанта?.. Нет, теперь мне не будет пощады, как пособнику шпионки.

Озабоченный и удрученный, он медленно брел в казарму.

— Привет, Ваня!

Померанцев узнал офицера из своего батальона.

— Что хмурый? С женой, что ли, поссорился? А она у тебя краля та еще!

На что намекал товарищ, Померанцев не понимал. Уж не догадывается ли он, кто она такая?

Около казармы Померанцев увидел того самого угрюмого человека, которого недолюбливал. Он о чем-то беседовал с комбатом.

«Что его так рано подняло? Уж не за мной ли явился?»

На лбу Ивана выступил холодный пот. Он было хотел обойти начальство стороной, но контрразведчик увидел его и улыбнулся. В другое время Померанцев непременно бы подошел к нему, поболтал о чем-нибудь. Но сейчас он только вскинул руку и так четко пропечатал шаг, словно перед ним был не старший лейтенант, а генерал.

Арышев тоже как-то необычно говорил с ним, подозрительно заглядывая ему в глаза, будто хотел уличить его в чем-то.

Когда Померанцев построил взвод для занятий, подошел посыльный, передал, что после обеда лейтенанта вызывают в штаб батальона. Сердце Ивана снова ныло. Ему казалось, что все уже знают, кто его жена, и молчат лишь до поры до времени.

В обед он узнал, что его назначили дежурным по части. На душе немного полегчало, но мысли о том, что ему дальше делать, не оставляли его. Он прекрасно сознавал, что не сегодня-завтра Евгению могут разоблачить и тогда ему конец. Вспомнилось новое задание, о котором говорила она. «Ванечка, нам нужно достать карту оборонительных рубежей полка. Если сумеем, нам разрешат вернуться в Харбин».

Нет, шпионом он не станет. Пусть она на это не рассчитывает, никакие харбинские соблазны его не прельстят. Теперь он готов перенести все лишения, связанные с понижением в должности, лишь бы избавиться от шпионки-жены. В контрразведку он побоялся сообщить. Решил сам разделаться с ней. Но как?

В думах и тревогах проходили дни.

Иван заметно изменился: реже стал бриться, мало смеялся и шутил.

Товарищи иронизировали:

— Был холостой — славился красотой, женился — быстро изменился.

Но Померанцеву было не до красоты. По ночам он долго лежал с открытыми глазами, все искал выход из создавшегося положения. Почему-то из головы не выходило любимое стихотворение Евгении «Следопыт». Особенно одна строфа:

…Тебя броня спасает от измены, Талантливый и смелый следопыт.

Ты не свои, чужие вскроешь вены. Убьешь, пока не будешь сам убит!..

Тогда он говорил, что эта идея ему не подходит: убивать — не его удел. Теперь видел в этом крупицу жизненной мудрости. Он убьет Евгению, уничтожит врага и очистит себя.

Только вот как это скрыть? Сразу же возьмутся за него, мужа ее. Допустим, он скажет, что произошло это на почве ревности. Но тут не избежать уголовного дела. Нужно было найти такие обстоятельства, при которых бы его не уличили. Но как их найти? Если бы можно было с кем-то поговорить! Но все нужно решать самому.

Евгения не надоедала ему расспросами. «Пусть перемучается, потом наладится». Ей казалось, что он «привыкает», раз не решился донести в контрразведку. Это ее радовало. И потому не торопила его с выполнением задания. К тому же знала, что сделать это ему будет нелегко, так как со штабом он теперь не связан. Даже Смирнов стал отворачиваться от него, не говоря о других штабных офицерах. В данном случае, ей самой лучше подкатиться к начальнику штаба. На спиртное он слаб да и перед женскими чарами не устоит.

Начальник штаба обычно питался на квартире, но иногда заходил в офицерскую столовую. За ширмой, отделяющей угол от общего зала, обедали командир полка, его заместитель и начальник штаба.

Улучив момент, когда Смирнов был один, Евгения поставила блюда на стол и немного задержалась.

— Как жизнь молодая? — заговорил капитан, оглядывая Евгению.

— Хорошего ничего нет, Сергей Иванович, — грустно вздохнула она.

— Почему же? Разве Ваня разлюбил тебя?

— Молчаливый какой-то, злой стал после того, как сняли его с должности адъютанта. Неинтересно даже жить с таким.

— Вроде на него не похоже, он же весельчак.

— Был, да весь вышел.

«Значит, счастья у Ивана нет, — сделал вывод Смирнов. — Это любопытно».

— Пришли бы как-нибудь, посидели за рюмочкой, подняли бы дух у Вани.

— Хорошо. Как-нибудь загляну.

Смирнову понравился такой откровенный разговор. А приглашение Евгении он понял по-своему. Видно, она симпатизирует ему. Это он чувствовал и по ее глазам, и по интонации голоса. Жену он не любил. Разве можно сравнить сухостойное дерево с зеленой березкой!

В другой раз он сам поинтересовался, «как настроение у Вани». И опять Евгения жаловалась, не складываются, де, семейные отношения с Иваном. В конце, как бы в шутку, сказала: «Хоть бы вы его в командировку куда-нибудь направили, чтоб немного проветрился».

Смирнов это понял, как желание встретиться с ним наедине. И стал подыскивать случай, куда бы командировать Померанцева. Через несколько дней из штаба дивизии поступила телефонограмма: «Направить на заставу для усиления охраны границы взвод с офицером, а прежний отозвать». Смирнов немедленно передал в первый батальон: командировать взвод Померанцева.

Узнав об этом, Иван не огорчился, догадывался, что начальник штаба мстит ему за то, что он, Померанцев, не оправдал его доверия. Видимо, Миронов выговорил ему, и Смирнов решил подальше сплавить Ивана, разлучить с молодой женой. Вот уж поистине — не было счастья, да несчастье поможет!

В распоряжении Померанцева остался день. Вечером он должен выехать из полка. Наступила пора оборвать нить, связывающую его с Евгенией. Готовя взвод к отъезду, Иван обдумывал и свой план. Он сидел в ленкомнате и спешно вычерчивал на листе какие-то топографические знаки, наносил огневые позиции, линии обороны. Вечером он должен вернуться в землянку с картой, которую от него требовала Евгения. Карта, разумеется, липовая, но она все равно не узнает. Зато заставит ее поверить в то, что он «согласился» сотрудничать. И тогда она будет доверяться ему, а то стали совсем чужие.

Вечером Иван вернулся в землянку необыкновенно веселым.

— Ну, Женечка, полный порядок! Копия карты обороны полка в наших руках. Считай, что задание выполнено.

— Как ты сумел? — изумилась она.

— У меня же писарь в секретной части — свой парень. Попросил ненадолго карту… Тот выдал, и я ее быстро скопировал. Вот, смотри, высота Каменистая. От нее тянутся отроги вдоль границы. Здесь проходит первый оборонительный рубеж. Затем идет второй, и в двух-трех километрах — третий. Красным карандашом нанесены огневые средства.

— Молодец! Дай поцелую, — ликовала Евгения. Потом достала бутылку, немного плеснула себе, а ему побольше.

— Пей за свое благоразумие и наше сотрудничество.

Щеки у неё зарумянились, заблестели глаза. Она расхаживала по комнате, глубоко затягиваясь папироской, и вслух мечтала:

— Очутиться бы сейчас в Харбине, в ресторане «Модерн», послушать джаз, потанцевать! А в кафедральном соборе, ты не можешь себе представить, какой дивный хор! Поет тенором дьякон Сенечка — душа замирает. Это все, что осталось от поруганной России…

Померанцев делал вид, что внимательно слушает, а сам думал о том, как выманить ее из гарнизона.

— Значит, Харбин — чудесный город, — заговорил он. — Но для нас пока далекий. Я бы сейчас хотел очутиться в дивизионном клубе на концерте столичных артистов.

— А что, идея не дурна, — подхватила Евгения, вспомнив старика Поликарповича. Можно заглянуть к нему, доложить шефу о задании, которое выполнил новый агент, завербованный ею. — А лошадь ты не достанешь?

— Зачем? Семь километров — пустяки. Прогуляемся по свежему воздуху. Погодка-то чудо!

Бодрое настроение Померанцева так подействовало на Евгению, что она тут же начала собираться.

В сумерках они вышли из гарнизона и направились по знакомой дороге к станции. Напрасно Иван расхваливал погоду. В степи разгуливался ветерок. С неба летели пуховые снежинки, приятно щекотали лицо. Померанцев молил, чтобы сильней разыгрался буран. Он заметет следы. Только бы никто не встретился, не помешал ему.

Они шли не спеша. Евгения рассказывала о харбинской жизни.

— Там зима куда мягче, чем здесь. Да и ветров таких ярых нет. Если нам скоро разрешат уйти туда, я познакомлю тебя со всеми прелестями Харбина.

Иван шагал впереди. Наконец-то ему представилась возможность развязаться с ней! А что он скажет в последний раз? Нет, лучше промолчит, а то еще дрогнет его сердце. Он покончит с ней неожиданно, чтобы не слышать ее крика.

А ветер и впрямь усиливался. Он стегал лицо снегом, переметал дорогу. Евгения приотстала.

— Ваня, давай вернемся! — донеслось до него. Померанцев обернулся. Евгения, защищая рукавицей лицо, остановилась.

«Пора», — решил он. Торопливо вынув из кобуры пистолет, Иван взвел курок. Рука его тряслась, лихорадочно стучало сердце.

«Нет, не смогу… жалко», — и опустил руку с пистолетом. А другой голос диктовал: «Стреляй, дурак, иначе тебе крышка!»

Евгения двинулась к нему, поворачиваясь к ветру то спиной, то боком. Ясно вырисовывалась в снежной мгле ее высокая грудь, затянутая черным плюшевым жакетом, облегавшим стройную фигуру. На миг ему вспомнилось, как он любил эту женщину, как целовал ее.

«Стреляй, слюнтяй!» — командовал разум.

«Прощай, милая!» — Иван остановился и, не целясь, выстрелил в спину.

Тихо на ветру щелкнул выстрел. Евгения полуобернулась и упала, раскинув руки.

Померанцев подскочил к ней. Евгения лежала без движения. Вихри плясали около нее, будто старались замести преступление.

«Скорей отсюда!» Померанцев сунул в кобуру пистолет и помчался в сторону гарнизона. Там, на дороге, ведущей к стрельбищу, его ожидала повозка, отставшая от взвода, уезжавшего на заставу.

 

Глава девятнадцатая

Несколько дней в степи бушевала буря. Ветер начисто выскребал равнины и сгонял снег в лога и распадки, наметая толстые сугробы. Сила ветра была так велика, что сбивала с ног, заносила снегом окна и двери землянок. В казармах днем горели коптилки. Бойцы дежурили у дверей, то и дело откидывали снег. В столовую ходили цепочкой, на постах стояли парами.

Едва кончилась буря, ударили морозы. Падь до самого неба заволокло туманом. Лишь в середине дня бледный диск солнца пробивался сквозь студеную хмарь. Он проплывал где-то стороной, невысоко над степью, и быстро прятался в сумерках короткого зимнего дня.

Ранним утром Арышев с Быковым шли из Копайграда в казарму. Падь курилась струями дыма. Снег в гарнизоне был вытоптан, смешан с песком, только на склонах высот лежал нетронутым, сияя белизной. Потрескавшаяся вдоль и поперек земля походила на шахматную доску, гулко звенела под сапогами.

Офицеры шагали быстро, подгоняемые резким морозным воздухом. Быков, прикрывая лицо меховой рукавицей от резкого сиверка, недовольно ворчал:

— Ну и мороз! Аж до костей прохватывает!

— Это с непривычки, Илья Васильевич. Я думаю, градусов тридцать, не больше.

— Какой черт тридцать! Тут все сорок! — Быков взглянул на Арышева, который не опускал ушей у шапки. — А ты все фасонишь?

— Для сибиряков это не мороз. Вот раньше, рассказывали, были действительно морозы. Мой дед в ямщину ходил по Иркутскому тракту, чай из Китая возил. Едешь, говорит, а кругом дым стоит, лошадей не видно. Плюнешь — слюна на лету застывает.

— Это было раньше, а теперь климат изменился, — сказал Быков. — Да и люди стали не те. Боюсь, как бы нам сегодня солдат не обморозить. Может, организуем занятия в казарме?

— Ну как же, Илья Васильевич! Вдруг придется зимой воевать, а мы, как фрицы, мороза боимся.

— Верно. Закаляться надо. Как сейчас на заставе наши на постах стоят?

Арышеву вспомнился Померанцев. Полмесяца назад он приезжал с заставы в полк, пораженный несчастьем, которое постигло его жену.

Евгения лежала в госпитале. Ее, тяжелораненую, подобрал ехавший со станции капитан Пильняк. Кто покушался на ее жизнь, пока было загадкой. Одни говорили, что это сделал кто-то из солдат. Другие уверяли, что в нее стрелял офицер, с которым будто бы она до Померанцева была знакома. Только никто не обвинял Ивана: во-первых, это случилось без него (он уже уехал на заставу), во-вторых, все знали, с какой любовью он относился к своей супруге.

— Не повезло мне, — жаловался Померанцев Арышеву. — Какой негодяй мог это сделать?!

— Как у нее самочувствие? — спросил Анатолий.

— Да сейчас ничего, в сознании. Только у меня почему-то к ней нет никаких чувств. Может, в самом деле у нее любовник был на станции?

— А она что говорит?

— Говорит, что к ней приставал какой-то офицер. Когда она оказала сопротивление, он выстрелил в нее. Вот и разберись тут…

— Странный ты человек! — разубеждал Арышев. — Люди тебе наговорят всякой ерунды, а ты веришь.

Но Померанцев старался разыграть роль опозоренного мужа.

— Ты сам посуди, что это за жена: муж только из дому, а ее черт понес вечером на станцию.

— Но ведь она тебе нравилась. Не ты ли говорил, что нашел в ней душу, ум, красоту.

— Нравилась, а когда пожил… Ты вот не представляешь семейной жизни, поживешь, узнаешь.

Арышев не соглашался. Как это так: сегодня полюбил, завтра разлюбил. Что это за любовь?

— Нет, я тебя не поддерживаю. Подумай серьезно. Такие дела не решают с кондачка…

Сейчас, вспоминая этот разговор, Арышев снова раздумывал о покушении на Шурочку, об отношении к ней Померанцева. Что у него за сердце? Близкий человек попал в беду, а он охладевает к нему вместо того, чтобы поддерживать его в трудную минуту.

…В казарме офицеров встретил Целобенок подробным рапортом. Арышев заглянул в ленкомнату. Там проводил политинформацию сержант Веселов. Он стоял около карты с указкой в руке, рассказывал об успешном наступлении наших войск. Когда окончил, посыпались вопросы.

«Интересно получается, — подумал Арышев, — чем больше людям передаешь знаний, тем больше они жаждут узнать. А ведь когда-то слушали пассивно, ничем не интересовались». Ему вспомнилось первое политзанятие. На вопрос, кто такой Суворов, Степной с усмешкой ответил: «Кто ж его не знает… Это старшина второй роты. Он мне еще земляком доводится».

Лейтенант прошел в канцелярию. Целобенок подал ему на подпись строевую записку.

— Больных нет?

— Усе здоровы.

— Чем сегодня кормили?

— Супом с галушками на сале шпик.

— Все наелись? Целобенок прыснул от смеха.

— Та хиба ж солдата накормишь! Два бочка лишних получили и усе зьилы, еще мало.

Арышев подписал документ и отложил ручку.

— Сегодня у нас тактические занятия. Как с лыжами?

— Получены, товарищ лейтенант.

— Хорошо. Подавайте команду строиться на занятия. Целобенок резко изменил свое отношение к офицерам и солдатам.

Но произошло это не сразу.

Как-то лейтенант был свидетелем такого случая. Проверяя заправку постелей, старшина обнаружил складки на одеяле. Он вызвал хозяина, тихого, исполнительного бойца.

— Що це за заправка? Як я вас учив?! — И, злобно сдернув с постели одеяло, швырнул на пол. — Зарас заправляй, разгильдяй!

Арышев возмутился. Вызвав Целобенка в канцелярию, сделал ему внушение.

— Покажите, потребуйте, но зачем кричать, оскорблять человека? Думаете, после этого он вас уважать будет? Нет. Бояться будет. А зачем делать из себя пугало?

Целобенок не ожидал, что ротный командир будет против строгости. Незамай его за это ценил, а этот ругает.

Есть люди, которые быстро приспосабливаются к начальству. Если начальник не требовательный, они делают, как им вздумается. А если строгий, принципиальный — не перечат, выполняют все, как он этого хочет.

Целобенок не стал перечить. Лучше поступиться своим самолюбием и остаться на прежнем месте. Нелегко ему было сдерживать свои страсти. Иногда срывался, но тут же брал себя в руки, поправлялся. Бойцы заметили эту перемену. Тот же солдат, которого он назвал разгильдяем, сказал: «Я думал, старшина у нас только гав-гав, а он разговаривать умеет».

Рота построилась у казармы. Солдаты, несмотря на стужу, были в шинелях и ботинках. На боку у каждого висел противогаз, на груди — автомат, в чехлах на поясе — гранаты, у некоторых бутылки с горючей смесью. Бойцы ежились, переступали с ноги на ногу.

— Холодно? Сейчас согреетесь. — Арышев раскрыл планшет, взглянул на маршрут, намеченный красным карандашом. — Тема занятий: «Противотанковая рота на марше». Мы совершим рейд в район сопки Соколиная, что в шести километрах от гарнизона. Там, по сведениям разведки, остановилась на ночевку танковая рота противника. Наша задача — пробраться в расположение и вывести из строя танки. Дополнительные сведения о неприятеле получим при подходе к месту. А теперь — всем надеть лыжи!

Во время обеда к столу, за которым сидели Арышев с Быковым, подошел комбат, поинтересовался, как прошли занятия.

— Рейд был полезный, — сказал Быков. — Километров пятнадцать отмахали и задание выполнили оперативно.

— Не обморозились?

— Бойцы вроде нет, а я вот немного подпалил щеку, — Илья Васильевич показал на темное пятно над шрамом.

— Вам-то, фронтовику, не простительно.

— Значит, липовый стал фронтовик. Надо повторить занятия.

— Можете повторить, только без него, — взглянул Сидоров на Арышева.

— Почему без меня? — удивился Анатолий.

— Поедете с командой в Читу защищать честь полка по стрельбе.

— А как же Шумилов со Старковым?

— Уже дали распоряжение Померанцеву, чтобы откомандировал их в полк.

— Когда выезжать? — спросил Арышев.

— Завтра. После обеда зайдите в штаб полка для оформления документов.

— Спасибо, товарищ капитан!

Анатолий был доволен, что ему выпало такое. «Может, с Таней встречусь. Она же где-то в Чите служит».

Дорохов тоже был доволен командировкой Арышева. Вечером, возвращаясь в землянку, он встретил лейтенанта.

— Будете в Чите, обязательно загляните в книжный магазин, купите то, что вам понравится. Не удивляйтесь, такое поручение я даю каждому, едущему в командировку.

Анатолий уважал Дорохова за эту любовь к книге. Благодаря ему познакомился с такими романами, как «Угрюм-река», «Строговы», «Даурия».

 

Глава двадцатая

Шел второй месяц с тех пор, как майор Кириллов выставил наблюдение за домом Самарина, а «птица», которую видел сосед Захаров, все не прилетала.

«Видно, ничего загадочного нет с этим молоком, — думал Кириллов. — Мало ли кто заходит к старикам».

Майор уже собирался снять наблюдение, но недавний случай с официанткой Ковалевой заставил задуматься. Казалось бы, какая тут связь: преступление сугубо уголовное, пострадавшая жива, и можно найти виновника. Но из беседы с Ковалевой ничего определенного выяснить не удалось. Как показала она, стрелял в нее какой-то незнакомый офицер. Да и обстоятельства, при которых совершено преступление, выглядели неубедительно. Все это насторожило майора. Он не только продолжал наблюдать, но и решил поглубже узнать, что за особа, к которой приставал незнакомый офицер, чем она занималась до приезда в полк, где жила.

Естественно, Кириллов вызвал ее мужа, который должен был внести ясность. Но Померанцев ничего нового не мог сообщить о своей жене, кроме того, что она работала официанткой на станции Карымская и жила у тети с дядей.

— Как же вы связали свою судьбу с человеком, не зная его?

— Некогда было узнавать, товарищ майор. Время, сами знаете, военное, — объяснял Иван.

Кириллова не удивляла такая поспешная женитьба. Но дело в том, что особа оказалась с мало известным прошлым.

Майор послал запрос на прежнее место ее работы, просил дать характеристику. Но утешительного ничего не получил. Сообщали, что Ковалева работала официанткой временно и сказать о ней что-либо по существу они не могут. Пришлось сделать запрос в органы, которые выдали ей документы.

Померанцев чувствовал себя как на вулкане. Проверял ли посты, проводил ли инструктаж с солдатами, лежал ли в постели — постоянно думал о том, что ему делать дальше. Он знал, что после госпиталя она снова возьмется за свои дела. А это может кончиться разоблачением. И тогда ему несдобровать.

«И как я ее не добил тогда? Теперь бы концы в воду… А может, все-таки сообщить в контрразведку?.. Нет, уже поздно. Узнают, что покушался на нее, хотел скрыть свою связь со шпионкой, засудят. Что же делать? Неужели нет выхода?»

Взвесив все за и против, он принял, как ему казалось, самое верное решение: как только она выйдет из госпиталя, он приедет в полк и покончит с ней в своей землянке. Потом сам сообщит командованию, что уличил ее в неверности. А о том, кто она, никто не будет знать. Пусть его осудят и отправят на фронт в штрафную. Это не страшно, лишь бы не обвинили в шпионаже.

Почти каждую неделю Иван ездил в госпиталь, узнавал о здоровье Евгении. Но встречи с ней не добивался. Только один раз он поговорил с ней, просил, чтобы она не выдавала его, так же, как он не выдаст ее.

— Можешь не трястись за свою шкуру! — метнула она на него ненавидящий взгляд. — Я буду молчать, но знай, что твой дурацкий поступок даром тебе не пройдет!

Была бы другая женщина и в иной обстановке, он бы ответил на угрозу. Но перед этой он чувствовал себя провинившимся мальчишкой.

Конечно, она будет молчать, в этом он не сомневался, но как еще пойдет расследование. Сумеет ли она выпутаться? Возможно, что с ней уже беседовали или ждут ее выздоровления. Да и от него вряд ли отстанут. Хотя он и говорил майору о своей непричастности к свершившемуся, все же чувствовал, что разговоры возобновятся. Все эти обстоятельства требовали от него решительных действий сразу же после выхода жены из госпиталя.

Но Иван просчитался. Случилось так, что Евгению выписали на несколько дней раньше обещанного срока. Вернувшись в полк, она по-прежнему стала жить в землянке Померанцева, не показывая своей размолвки с ним. Вещи ее были на месте, свои он забрал. Видеться с ним ей не хотелось. «Негодяй! Как он ловко обвел меня с этой ложной картой, уговорил пойти на станцию, чтобы покончить со мной! А я поверила, что он согласился работать и с упоением расписывала о роскошной харбинской жизни! Дура, а еще считала себя умнее его. Но ничего. Как только вернусь в Маньчжурию, с ним здесь рассчитаются за все мои утраты».

Вечером в землянке было тоскливо. Евгения отправлялась в клуб. Нужно было продолжать борьбу «за грядущую Россию».

В этот день участники самодеятельности должны были выступать с концертом в дивизионном клубе. Веселов предложил Евгении принять участие.

— Как, это не повредит вашему здоровью?

Евгения задумалась. Конечно, не повредит. В землянке она все вечера поет. А главное, она навестит Поликарповича, даст шефу весть о себе. А то уж давно молчит. Наверное, считают, что она провалилась.

— Ничего, я уже поправилась, могу петь.

— Прекрасно. Тогда будьте готовы. Скоро подойдет автобус. Вместе со всеми Евгения доехала до дивизионного клуба. Концерт должен начаться через час. «Успею к старикам сходить». Она обошла клуб, пересекла железнодорожные линии, заставленные товарными вагонами, и поспешила к пристанционному поселку.

Смеркалось. Вечер был тихий, теплый. С мутного неба белыми бабочками летели снежинки.

«Вот такая зима в Харбине, — вспоминала Евгения. — Скоро там начинается весна. Эх, вернуться бы туда! Как все надоело здесь!»

Около дома Самарина никого не было. В небольших оконцах, наполовину закрытых занавесками, горел электрический свет. Евгения оглянулась, не идет ли кто, и свернула к воротам. Войдя во двор, постучала в сенную дверь.

Поликарпович впустил ее без спроса.

Задвинув на засов дверь, Евгения вошла в избу. На столе увидела бутылку и тарелки с закусками. Около самовара сидела старуха. Евгения уже знала: когда старик выпивает, то забывает о предосторожности. Прошлый раз впустил ее, когда в доме был чужой человек. «Так он когда-нибудь подведет меня под монастырь».

— Пьянствуешь, Поликарпович? — заговорила Евгения, снимая с себя плюшевый жакет.

— Гулеваню маненько. Без этого теперь не могу: больной стал, лечиться надо.

— Я доложу шефу, чтобы поменьше баловал тебя деньгами.

— Напрасно вы на него, барышня. Меру он знает, — заступилась старуха.

Послышался резкий стук в дверь.

— Кто это? — испуганно спросила Евгения. Старик растерянно развел руками.

Стук возобновился еще настойчивее.

— Прячься! — Старуха сдвинула половик, подняла западню. Евгения накинула на плечи жакет и спрыгнула в подполье.

С нетерпением стала ждать, кто войдет. Если соседи, она спокойно переждет, а если солдаты…

Получше замаскировав рацию, она принялась разбирать доски заделанного потайного хода.

Кто-то входил в избу.

«Один, второй, третий», — считала она.

— К вам только что вошла девушка, — услышала она строгий голос. — Где она?

— Что вы, товарищи, — взмолился старик, — к нам, старым людям, никто молодой не ходит.

— Тогда мы сделаем обыск.

Больше Евгения ничего не слышала. Быстро закрыв за собой потайной ход, она стала на четвереньках пробираться в погреб, который находился в огороде, отделенном от двора забором. В голове ее стучала мысль: «Скорей, скорей отсюда!» Сейчас они обнаружат подземный ход, и тогда ей не уйти. Но куда бежать? До полка далеко. Через пять-семь минут будут перекрыты все дороги. На заставу нельзя. Она не предупредила Ивана, да и станет ли он теперь помогать. Единственное спасение — в клубе, в народе. Все видели, что она приехала.

Евгения поднялась по лестнице, раздвинула доски погреба, прикрытые сеном, высунула голову. Сквозь щели в заборе увидела солдата с автоматом. Он постоял у крыльца и пошел к воротам.

Евгения тихонько вылезла Из погреба и пробралась в соседний огород, а оттуда — к крайней избушке. До линии, где стояли товарные вагоны, было не более ста метров. Она перешла дорогу и приблизилась к вагонам. Отсюда в сумерках виден был домик Самарина. Вероятно, обнаружили ее исчезновение. Один солдат выскочил из ворот и помчался в сторону штаба дивизии.

«Ищите в поле ветра!» — усмехнулась Евгения. Зайдя за вагоны, она сняла жакет и шаль. Тщательно выхлопав их, поспешила в клуб.

Концерт еще не начался. У раздевалки стояла небольшая очередь. Евгения взглянула в зеркало, поправила волосы и пошла за кулисы. Войдя в комнату к девушкам, начала раздеваться.

— Женя, вы куда исчезли? Мы так беспокоились о вас.

— А я, девочки, в госпиталь заходила. Нужно было кое-что нз медикаментов взять. Я же еще лечусь. — Она достала из сумочки коробку и принялась пудриться. — Ой, что-то так волнуюсь!

— Это оттого, что давно не выступала.

— Верно.

Евгения осматривала себя в зеркальце и поражалась, как посерело ее лицо. Глаза стали тревожными, горящими. «Что же будет дальше? Сейчас объявлена тревога по всему гарнизону. Они обшарят каждый уголок на станции, заглянут в клуб. А что им это даст? В лицо они меня не знают. Да и Самарины ничего не смогут сказать. Даже не знают, где я работаю».

Конферансье вышел на сцену и объявил о начале концерта. Номер, с которым выступала Евгения, был первым. Она прошла на сцену. Окинув многолюдный зал, затаила дыхание, стараясь успокоиться. Но дрожь пробирала ее, словно она промерзла до костей. «Только бы не сорваться, хорошо спеть. Иначе конец всему».

Веселов проиграл вступление, и она запела:

Пела негромко, но сколько было напряжения в ее голосе! Она не узнавала себя. Казалось, что по щекам бегут слезы, и она вот-вот разрыдается.

«Может, это моя последняя песня. Видно, заметили, как я зашла к старикам, иначе бы не делали обыск. Возможно, уже кто-то опознал меня. Значит, арестуют. Боже мой!»

Как бы она хотела сейчас спокойно жить в Харбине и не думать каждую минуту об опасности! Зачем она связалась с этим авантюристом Родзаевским, который внушил ей бредовую мысль бороться «за грядущую Россию»? Тогда она верила в победу Японии, а теперь… за восемь месяцев, прожитых здесь, она поняла, как усилилась Россия. Если уж Германия отступает, то японцам и соваться нечего!..

Песня всем понравилась. Зал долго аплодировал. Евгению дважды вызывали на сцену. Пришлось исполнить «Ласточку». За кулисами поздравляли и обнимали девушки. Теплый прием окрылил, вселил надежду на благополучный исход. Теперь ей стало неудобно перед собой за минутную слабость. Может, они случайно зашли и никто не следил за ней, а она скисла. Привыкла в каждом видеть своего врага, думать, что ее подозревают. И вот обманулась, поддавшись ложным чувствам.

После концерта начались танцы. Евгения держалась около своих девушек. Раза два с ней танцевал Веселов. Затем ее пригласил какой-то лейтенант. Он был очень любезен. После танца предложил пойти к выходу, немного освежиться. Тон голоса был ласковый, доброжелательный. Но она решила проверить.

— Вы извините, но я боюсь простудиться.

— А мы не будем выходить, просто прогуляемся. Хорошо? «Нет, таким тоном не говорят работники «Смерш». У этого другие намерения. Может, предложит проводить. Это меня обезопасит».

— Если вам так хочется, идемте, только ненадолго.

У входа Евгения увидела двух сержантов с автоматами. Снова по телу ее пробежал неприятный холодок. — Пойдемте обратно.

— Нет, уважаемая, теперь вам придется пройти с нами, — сказал лейтенант уже другим тоном.

Евгения широко раскрыла глаза и застыла на месте.

На погранзаставе в этот вечер было тревожно. Начальник заставы предупреждал пограничников: вести усиленное наблюдение.

— Вам, товарищ Померанцев, поручаю контроль за постами в пади широкой. Отнеситесь к этому со всей серьезностью.

— А что случилось, товарищ капитан?

— Звонили из погранотряда. На станции обнаружен явочный пункт японской разведки. А одной шпионке удалось скрыться. Возможно, она вздумает уйти в Маньчжурию.

«Женька, — сразу же догадался Померанцев. — Значит, вышла из госпиталя и влипла. Эх, опоздал я! Теперь конец. Надо что-то предпринимать. Утром уже будет поздно. Могут в любую минуту позвонить из полка, чтобы меня арестовали… Что же делать?» — в голове его каруселью завертелись, закружились мысли.

Дождавшись конца инструктажа, Иван зашел в свою комнату и упал на койку. Обливая подушку слезами, плакал навзрыд, как ребенок. Темная ночь опустилась над ним и окутала непроглядным мраком. Откуда-то вползла в сознание мысль покончить с собой. Мгновение, и он избавится от этих страхов и мучений.

Нащупав кобуру у пояса, он раскрыл ее и взялся за рукоятку пистолета. Но холодный металл обжег руку. Во мраке блеснул свет, разорвался круг, и все его существо завопило: «Нет, нет. Жить, жить». Вспомнились рассказы бабушки о том, как богатые родственники из Томска бежали с отступающими колчаковцами в Маньчжурию. Сестра бабушки одно время писала, расхваливала благодатный край, где русские живут, как при царе-батюшке.

«Что если мне туда? В Харбине можно разыскать Жениного дядю, сказать, что она погибла при переходе границы».

Весь вечер мозг его сверлила одна мысль: как и где бежать. Надежда была на падь Широкую, где ему поручалась проверка постов. Правда, он будет не один, с ним пойдет сопровождающий боец. «Уберу, если потребуется. Теперь мне никого не жалко. А что с собой взять?» Он открыл чемодан, вытащил документы. Среди них — метрики, свидетельство о браке с Евгенией. Фотографии знакомых женщин и письма матери он уничтожил.

В двенадцатом часу ночи Иван пошел проверять посты. Звезды прятались где-то во мгле. По тропке, присыпанной свежим снежком, он шел не спеша, обдумывая, что его ждет в новом мире. За ним следовал боец Примочкин. Они поднялись на высотку с седловиной. Здесь их окликнул дозорный. Померанцев назвал пароль и пошел дальше. Они спустились в низину. Отсюда начиналась обширная падь, уходившая за границу. В темноте светились огоньки города Маньчжурия, слышались паровозные гудки. Здесь проходила граница. Проволочное заграждение тянулось в три ряда, в одном месте намело много снега, скрыло заграждение. Иван знал, что снег твердый, с песочком, ноги не провалятся. «Вот где можно».

Прошли еще метров двести. Снова их окликнул дозорный. Он лежал в снегу. Белый маскировочный халат поверх полушубка делал его незаметным в нескольких шагах.

— Ну как, спокойно? — спросил Померанцев.

— Пока тихо, — ответил дозорный.

Померанцев пожелал ему бдительно нести наряд и двинулся обратно. Позади шел Примочкин. Стрелять в него, поднимать шум Ивану не хотелось. Он приказал солдату идти вперед, а сам приотстал.

«Бежать… А может, подождать, что предъявят? Нет, тогда уже будет поздно. Знать бы, что там, у японцев? Как примут? Если за врага посчитают? Но я же для них буду добро делать. Поймут, поди… Ладно, пан или пропал…»

Примочкин уже далеко отошел, не видно в темноте.

«Господи, благослови», — прошептал Иван, как, бывало, приговаривала бабушка перед тем, как сделать что-нибудь даже пустячное, направился через заграждение. Ноги не проваливались глубоко. Он начал ускорять шаги, как вдруг услышал:

— Товарищ лейтенант, куда вы? Там же граница!

Иван оглянулся, к нему бежал Примочкин. Солдат, видно, ничего не понял и не держал иа изготовку автомат.

— Подлюга! Незамая продал, а теперь хочешь меня… — зло прошептал Померанцев. Вынув пистолет, он приблизился к солдату и в упор выстрелил.

Примочкин мягко упал, выпустив из рук автомат. Померанцев больше ничего не видел. Как всполошенный зверь, бежал в страхе от родной земли в чужие неведомые края.

 

Глава двадцать первая

Чувство радости овладевало Арышевым, когда ему приходилось куда-либо выезжать. Желание увидеть незнакомые места, встретиться с новыми людьми, набраться свежих впечатлений — всегда волновало его. Но проходило время, и он начинал тосковать: хотелось снова видеть своих товарищей, жить в привычном кругу.

И теперь, возвращаясь из Читы со стрелковых соревнований, он стремился скорее в полк, с новыми силами взяться за работу. Задача, которая возлагалась на него, успешно выполнена. Трое участников соревнования отмечены грамотами, а Старков завоевал первое место по стрельбе из винтовки. Портрет его поместили на первой странице фронтовой газеты с большой заметкой «Как приходит успех».

Анатолий сидел у окна вагона, читал одну из купленных книг. Взгляд его скользил по строчкам, а в голове были другие мысли, вспоминалась встреча с Таней. Случилось это в тот вечер, когда он с командой прибыл в город. Лейтенант решил сводить солдат в драм-театр, а то уж в сопках «одичали». Все охотно согласились.

И вот они идут по улицам… Чита в те дни, как и все города глубокого тыла, жила напряженным трудом. У людей было одно желание: дать фронту больше оружия и одежды, скорее разгромить ненавистного врага. Вечерами город светился огнями (к маскировке восток еще не прибегал), только по улицам не прогуливались беззаботные прохожие, а торопливо шагали, будто куда-то опаздывали. Возвращались со смены женщины и подростки в спецовках, телогрейках, кирзовых сапогах и просто в стеганках с галошами. Шумными стайками проносились школьники, бойко поскрипывая сапогами, шагали военные. Из репродукторов лилась грозная мелодия, напоминая о том, что в мире бушует война, льется человеческая кровь.

Арышев просчитался: в театральной кассе уже не было билетов. Но возвращаться в гостиницу никому не хотелось. На улице Анатолий увидел афишу: концерт в Доме офицеров, смотр художественной самодеятельности фронта.

— Идемте, товарищи. Это для нас роднее.

И вот они в просторном светлом зале. Раздвинулся занавес, и перед зрителями предстал большой полукруг выстроенных в три ряда бравых воинов. Они исполнили несколько хоровых песен. Затем конферансье объявил:

— Старинный романс «Калитка» в исполнении Тихоновой Тани и Радьковой Симы.

Анатолию показалось, что он ослышался. Но тут на сцену вышли две девушки в хромовых сапожках, в гимнастерках, туго затянутых ремнями. Одна смуглая, с длинными косами, другая — беленькая, с льняными локонами и тонким рисунком бровей.

«Таня! — чуть не вырвалось вслух у Анатолия. — На смотр приехала».

Он с трудом дождался антракта и поспешил за кулисы. В коридоре на диване сидели две девушки и над чем-то хохотали. В крайней он узнал Таню. Она смотрела в противоположную сторону. Анатолий приблизился к дивану и замер на секунду. Таня повернулась в его сторону. Глаза ее широко раскрылись.

— Толя! — она вскочила с дивана и обвила его шею. Потом, отстранившись, внимательно посмотрела ему в лицо. — Как ты сюда попал?

— На соревнования…

— Молодец! Сима, познакомься… Звонок возвестил о продолжении концерта.

Лейтенант взял девушек под руки и повел в зрительный зал. Теперь Анатолий сидел рядом с Таней, держал ее руку в своей руке. Наклоняясь к лицу, спрашивал о чем-нибудь из ее армейской жизни или же просто ловил взгляд ее сияющих глаз.

После концерта в фойе начались танцы. Анатолий поручил Старкову отвести солдат в гостиницу, а сам остался.

Оркестр заиграл вальс. Анатолий пригласил Таню. Как он еще плохо кружился! Делал широкие шаги, задевал танцующих. Словно извиняясь, он напевал слова вальса: «Танцевать я совсем разучился, и прошу вас меня извинить…»

Потом они гуляли по улицам ночного города, забрели в сквер. Там было как в лесу: дорожки засыпаны снегом, на сучьях хвойных деревьев висели белые шапки. Очистив от снега скамейку, они сели. Анатолий потрепал выбившиеся из-под шапки Танины прядки, прикоснулся к ее горячей щеке, обжигающим губам…

Таня нежно гладила его руку, говорила:

— Все-таки мы счастливые, правда? — Она заглянула ему в глаза. — Толь, расскажи, как живешь на границе, что во сне видишь?

— Что вижу во сне? Ну вот вчера, например, летал. Кажется, так легко и свободно машешь руками и летишь, летишь над городом.

— Растешь, Толенька, к верху тянешься. А я вижу во сне институт, подруг. Как прежде, хожу на лекции, сдаю экзамены. Ты не раздумал стать учителем?

— Конечно, нет. Работа с людьми, а тем более с малышами, мне нравится. Представляю, как после института поедем в район!..

— Какой ты у меня фантазер!

— А ты не знала? Узнаешь еще, только бы с самураями разделаться и тогда — мир, братья-славяне, по домам!

Ему стало душно. Он расстегнул ворот кителя, распахнул шинель.

— Зачем? Простынешь.

— Жарко. — И начал расстегивать крючок на ее шинели. Но она отвела его руку.

— Не надо, Толя. Мы же ничего не можем себе позволить. Дождемся конца войны, правда?

— Ты всегда такая строгая? — Анатолий было рассердился на нее. Но разве она виновата? Война наложила на все свои запреты, поставила людей в такие условия, в которых возможное стало невозможным.

— Не горюй, милый, — она поцеловала его в щеку. — Побеждает тот, кто умеет ждать. Помни это всегда.

…Лейтенант закрыл книгу, взглянул в окно. Широко расстилалась степь, уже виденная им много раз. Но всякий раз он находил в ней что-то особенное, присущее времени года. В этот солнечный мартовский день степь была покрыта тонкой корочкой ноздреватого льда, который днем подтаивал, а ночью застывал. И от этого степь казалась студено-синей, а вершины сопок уже пестрели темными проталинами. Кончились бураны, яснели дали. Близилась весна.

Слева впереди вырисовывался силуэт пятиглавой горы. Поезд катился под уклон. Следующая станция — конечная.

Арышев положил книгу в чемодан, одел шинель. «Что нового в полку? Илья Васильевич, видно, заждался. А Померанцев все на заставе, ждет, когда выйдет из госпиталя Женя. Кто же все-таки ее ранил?»

На перроне стояло несколько военных из комендантского надзора. Но из своей роты Арышев никого не встретил. До полка пришлось добираться на попутных подводах. Первым делом он заглянул в штаб, к Воронкову. Того на месте не оказалось. Как сообщили писари, теперь он не лейтенант, а старший лейтенант и не помнач-штаба, а начальник штаба.

«Что же со Смирновым? — удивился Анатолий. — Неужели проштрафился?»

В кабинете начальника штаба сидел за столом Воронков, что-то писал. Анатолий начал докладывать, но тот вышел из-за стола и заключил его в свои могучие объятия.

— С повышением, Александр Иванович!

— А тебя — с успехами на соревнованиях! — Успехи не мои, коллективные.

— А Старков с Шумиловым? Не скромничай, я же читал газету.

Они сели: Воронков — на свое место, Арышев — у стола. Анатолий достал пачку «Беломора», угостил товарища. Выпустив изо рта дымок, Воронков прищурил глаза, задумался.

— А у нас ведь в полку ЧП. Не слышал еще?

— Нет, а что случилось?

— Ужасное, невероятное… Жена Померанцева оказалась шпионкой.

— Да вы что?

— Арестовали ее. А Иван, как узнал об этом, так в ту же ночь бежал с заставы в Маньчжурию.

Анатолий приложил ладонь к щеке и застонал, как от зубной боли:

— Мерза-а-вец! Предать Родину — в голове не укладывается.

— Нас тут за него основательно потрясли: начальника штаба отстранили от должности, командиру полка — строгий выговор. Словом, всем досталось и еще достанется.

— Сколько времени скрывал человек от людей свою черную душу и вот раскрыл, — негодовал Анатолий. — Лучше бы пулю пустил себе в башку, подлец!

— А он, чтобы спасти свою шкуру, пустил пулю в Примочкина, который сопровождал его при проверке постов.

Арышеву жалко было солдата. Какой сложный путь прошел он, чтобы понять свои ошибки, и вот нет его.

— Да-а, грустно и гнусно. — Воронков загасил папиросу, за чем-то полез в стол. — Илья Васильевич тут без тебя замотался. Но сейчас он не один. Три дня назад я направил к нему в роту двух младших лейтенантов.

— Спасибо, Александр Иванович… Пойду в казарму. Шибко соскучился по людям. — Арышев встал, взял чемодан.

— Что-нибудь купил? — спросил Воронков.

— Несколько книг для Дорохова.

— Вот будет рад! У него же скоро целая библиотека соберется.

— Конечно, почти весь батальон читает.

Арышев вышел из штаба. В пади было тихо. Пригревало яркое солнце. Но радостное настроение Анатолия омрачило предательство Померанцева. «Где он сейчас? Неужели не кается? Ничего, земляк, мы еще с тобой встретимся. От расплаты тебе не уйти».