Знакомство

1

Впервые мы увидели Анну на борту «Никитина». Она стояла у третьего трюма неподвижно, словно высеченная из голубого мрамора — на ней был небесного цвета японский спортивный костюм, — и только ее правая рука металась снизу вверх. Немного позже я понял, что она щелкала тыквенные семечки с удивительным проворством, как это умеют делать наши кубанские казачки. Около нее но бокам стояли близнецы Таня и Галя, удивительно похожие и малорослые. Они на голову были ниже Анны.

Матросы нашего «Дербента» уже перекинули на краболов тонкие лини. За ними, как змеи, потянулись толстые канаты. Их закрепили на барабаны лебедок и стали потихоньку натягивать, «Дербент» с черепашьей скоростью боком приближался к громадному борту «Никитина». Между судами прыгали на легких волнах акулообразные кранцы — туго накачанные резиновые мешки.

— Сейчас состыкуемся, — сказал конопатый Генка и тяжело вздохнул. Наше путешествие с берегов Кубани к берегам Камчатки подходило к концу. Долгим оно было — две недели поездом до Екатериновки, потом неделя морем на уютном «Дербенте». А здесь, на краболове, мы будем работать… «Куда нас занесло?» — подумал я, оглядывая все вокруг. Слева был небольшой остров Птичий, прямо — совсем близкая Камчатка. Низкий берег был черным, потому что на нем уже растаял снег, а белые сопки постепенно розовели, оповещая о скором восходе солнца.

Около меня продолжал тяжело вздыхать Генка, а Кости не было. Скоро он появился, оживленный и довольный. В руках у него был бинокль, который он выпросил у кого-то из матросов «Дербента». Костя приставил бинокль к глазам и восхищенно зацокал языком. Я вначале подумал, что он любуется сопками Камчатки, но он неотрывно смотрел на Анну и на ее верных адъютантов Таню и Галю. До них было метров сто пятьдесят. Восьмикратные линзы сократили это расстояние до минимума.

— Вот это женщина, — сказал Костя и протянул бинокль мне: — Посмотри, только не обалдей!

Но я в буквальном смысле обалдел. В своей жизни я не видел женщины красивее. Но более всего поражали ее карие глаза, предельно ясные и чуть задумчивые, и густые каштановые волосы.

— Давай бинокль сюда, пусть Генка посмотрит!

— Подожди, — отмахнулся я. Необычное спокойствие вливалось в меня, когда я глядел на Анну. Юные близнецы были ничто по сравнению с нею, чахлые травинки рядом с розой.

Между тем палуба краболова стала наполняться людьми. Выбежала стайка девушек в белых тюрбанах на голове. Глядя на нас, они заговорили. Согнувшись, быстро прошел по палубе длинный тощий старик с запавшими черными глазами. За ним из непонятных глубин «Никитина» вышел толстый мордатый парень с заспанными глазами. Он их протер своими кулачищами, потом подпрыгнул, наверное, метра на полтора вверх и радостно заорал:

— Новую толпу привезли! Эй вы, на «Дербенте», здоровеньки булы!

А мы на «Дербенте» хмуро молчали. Нас было около сотни сезонников с разных концов страны.

Потом этот развеселый парень, как-то приплясывая, пританцовывая, подкатил к Анне и заговорил с нею. Она отвечала ему кратко, я не мог слышать, что именно, но по ее лицу понял — холодно и даже резко. «Так ему и надо», — со злорадством подумал я и нехотя оторвал бинокль от глаз, передал его Генке. Между бортами краболова и нашего пассажира оставалось метров двадцать. Еще немного, и сожмутся многотерпеливые кранцы, заскрипят и застонут, словно жалуясь на свою трудную судьбу.

— Ну как, Генчик? — спросил Костя.

Генка неопределенно махнул левой рукой, но продолжал внимательно рассматривать Анну и через минуту пробормотал:

— А ежели разобраться, все они одним миром мазаны…

Далее он сказал грубое слово, Костя разозлился и силой вырвал у него бинокль.

— Дурак, не меряй всех на один аршин. Ежели тебя твоя Нинка предала и ты завихрился сюда, где раки зимуют, это не значит, что и все такие!

— Им нельзя верить, — убежденно сказал Генка и даже заскрипел зубами от нахлынувшей злости.

— В дых получишь, если скажешь о ней еще раз дурное! Понятно?

— Ребята, не ссорьтесь, — сказал я. — Вон матросы уже штормтрап налаживают. Пошли в каюту за вещами.

— Иди, Сергеич, с Генкой, — сказал Костя. — Управитесь без меня, а я ею буду любоваться.

Уходя в каюту, я ему сказал:

— Так ты и свою Людку забудешь. Смотри!

— Людка, Сергеич, особь статья. Она моя любимая жена, мать моих детей. Не бойсь!

Мы с Геннадием спустились в каюту, забрали вещи. Вкусно пахнущий абалаковский рюкзак с двумя окороками, с луком и чесноком взял, как всегда, Генка — любил он еду, берег ее. Сказал, принюхиваясь своим длинным конопатым носом:

— Ну, сколько будем беречь? Сегодня надо попробовать. Глаголь, Сергеич.

— Попробуем, — сказал я, понимая нетерпение Генки. Он уже больше месяца мается, только нюхая окорока, которые они самолично приготовили по дедовским рецептам, готовясь к поездке на Дальний Восток — Только надо, чтобы мы попали в одну каюту и работали вместе. Как договорились с самого начала.

На палубе «Дербента» я увидел большую клетку. Около нее гомонили женщины, толкались, рвались в клетку. Я глянул вверх и все понял. Железную клетку с палубы краболова перенесли краном для тех, кто боялся переходить с борта на борт по штормтрапу. Штормтрап — узенькая веревочная лестница — уже был перекинут с одного судна на другое. Под ним плескалась на ветру страховочная сетка с первым уловом — Костей. Как он, ловкий и сильный, свалился туда со штормтрапа, мне было совершенно непонятно. Поспешил, наверное, увидеть вблизи густоволосую красавицу — вот и результат. Матросы солоно шутили, смеялись и медленно подтягивали страховочную сеть к борту «Никитина». Я подумал, что не хотел бы быть на месте Костя, глянул на клетку, которая уже медленно плыла по воздуху на палубу краболова. В ней визжали наиболее пугливые девчата. Но крановщик, как видно, был опытный. Я глянул на будку крана. В ней сидел за рычагами тот самый мордатый парень, называвший нас «толпой». За сигнальщика у него была жена старшины Карповича, которую за неимоверную толщину прозвали Полторы Бочки. У краболовов так заведено — редкий человек остается без прозвища. На это я узнал позже.

А солнце уже встало, поднялось, от горизонта на целую ладонь и щедро осветило белесо-ночную Камчатку, угрюмое Охотское море и этот островок Птичий, который был похож на гриб.

— Майна, майна помалу, — звонко командовала жена Карповича на краболове.

По штормтрапу перебирались на «Никитин» самые храбрые из нас. Среди них я увидел Генку с огромным рюкзаком на спине. Двухпудовый рюкзак сместился влево, кренил тщедушного парня — вот-вот потянет его вниз! Но нет, Генка справился — у него самолюбия больше, чем у нас с Костей. Тут я вспомнил, как он рассказывал о том, что еще в школе однажды дрался по очереди с троими. Каждый из троих был вдвое сильнее Генки, но Генка все перетерпел и ушел с пустыря непобежденным, яростно сверкая подбитыми глазами, сплевывая кровь…

Когда мы перебрались с «Дербента» на палубу краболова, перед нами выступил тот самый тощий старик со впалыми глазами, который рысью рано утром пробегал мимо Анны и близнят.

— Товарищи! — заговорил он густым басом. — Экипаж «Никитина» приветствует вас с благополучным прибытием на путину. Мы находимся в устье реки Хайрюзовки: здесь наш квадрат, здесь мы будем ловить крабов до самого августа, а потом пойдем к острову Шикотан на сайру. Не волнуйтесь, коллектив у нас хороший, дружный. А теперь идите за этой девушкой, — старик показал на Таню, — в отдел кадров. Там предъявите свои направления, документы. Вас расселят по каютам, и отдыхайте до завтра… Завтра по скиперу вас вызовут к мастерам и определят вам места работы. Ясно?

Мы нестройно — действительно толпа еще, а не трудовой коллектив — прогудели:

— Ясно!

Палуба краболова была огромной, как футбольное поле. Мы пошли на нос, к многоэтажным постройкам, где, как позже узнали, размещались все главные службы плавучего завода: капитанский мостик, отдел кадров, бухгалтерия, лазарет, столовая, кухня, библиотека, отдельные каюты для командного состава и многое другое.

И вдруг Костя, который шагал впереди, остановился. Он увидел Анну и в упор стал разглядывать ее своими черными цыганскими глазищами. На многих это обычно действовало, а тут не прошло.

Он спросил:

— Как тебя звать, красивая?

И в ответ услышал не совсем печатное:

— Катись своей дорогой, кобель…

Я не поверил своим ушам и низко опустил голову. Мне стало стыдно за нее. «Ну, зачем она так?» — горестно подумал я и услышал позади негромкую реплику Генка:

— Я вам говорил, ребята. Все они…

И тут случилось неожиданное: Костя резко обернулся, выпустил из рук чемодан, сделал шаг вперед и ударил Генку. Генка упал…

2

Мне не хочется рассказывать подробно о том, что случилось дальше, после того, как Костя ударил в общем-то ни за что Генку. Мы в первый же день не так, как хотелось бы, близко познакомились с тощим стариком — начальником цеха обработки, которого звали Борисом Петровичем, потом с необъятно толстым и хмурым капитаном-директором «Никитина». Его звали Илья Ефремович. Генка упрямо не соглашался сделать то, что ему предлагали — написать рапорт на Костю.

— Не бил он меня, — твердил Генка, облизывая кровавые, пухлые губы. — Просто я споткнулся и упал, а на мне видели какой груз. Мы ведь друзья, земляки, все трое из одного края.

— Выходит, я ослеп? — возмущался Борис Петрович.

— Не знаю.

— Так, так, — как-то сонно бормотал Илья Ефремович, шевеля большими пальцами рук на своем толстом животе. — Земляки, значит? Ладно. Вот что, Петрович, проводите их к помполиту, пусть он с ними разберется. А ко мне зовите старшин, будем решать, где завтра ставить сети.

— Выходит, я ослеп? — не унимался Борис Петрович, ведя нас к помполиту.

— Нет, — сказал до того молчавший Костя, — вы все видели. Ударил я его, но иначе не мог!

Старик махнул рукой:

— Черт вас разберет, кто прав, кто виноват? Вот каюта Ивана Ивановича, а я пошел. Объясняйте ему сами как хотите!

Костя повернулся к нам и сказал:

— Ребята, я очень прошу, идите в отдел кадров, устраивайтесь с жильем. Только так, чтобы мы жили вместе. А я пойду к помполиту и, даю честное слово, расскажу ему все как было. Ничего не утаю!

— Да не ходи ты, — предложил Генка.

— Надо, — сказал Костя и постучал в дверь каюты.

Я понял, что его не переспоришь, взял Генку за плечо:

— Пошли. Если что, нас позовут.

Мы были уже около отдела кадров, где толкалось человек семь сезонников, когда Генка сказал мне:

— Ненавижу!

— Кого? — не понял я.

— Ее, эту красулю. Все случилось из-за нее. Костя, должно быть, влюбился…

— Не думаю, — сказал я. — Для него свет в окне — Людка, дети. Ты что, не знаешь? Он и сюда поехал, чтобы заработать на кооперативную квартиру в Ставрополе. Надоело ему у тещи жить, самостоятельным хочет быть.

— Нет, влюбился! Такая, как она, кого хочешь заманит, с ума сведет. Разве ее можно сравнить с Людкой?

Я понимал, что это верно, тут и сравнивать нечего. Жена Кости — я ее видел однажды — очень похожа на девчонок-близнецов, а эта красавица — настоящая королева, только… разве можно такое забыть: «Катись своей дорогой…».

В отделе кадров, как и положено, было два помещения. В маленькой приемной сидела Таня, а в кабинете — молодой парень в морской форме. Он, вытянув длинные ноги, сидел какой-то скучный и лениво листал японский журнал. Там было много фотографий японок, одетых почти ни во что.

Таня взяла наши паспорта, трудовые книжки и положила их в объемистый сейф, а направления крабофлота наколола на острую спицу, вделанную в пластмассовый кубик.

— Нас трое, — сказал я близняшке, — и мы хотим поселиться в одной каюте, работать вместе.

— Не получится, — покачала головой девушка. — Двоих вместе могу, а третий будет в другой каюте.

— Мы трое всю жизнь вместе, — начал вдохновенно врать Генка, — так вы уж постарайтесь! Или мы вернемся на «Дербент».

— Самсоныч! — окликнула Таня длинноногого начальника. — Они хотят только вместе.

Самсоныч поднял голову и долго рассматривал нас, потом спросил у Генки:

— Это тебя двинул тот, что на цыгана похож? Ты написал на него рапорт?

— Вы меня с кем-то путаете. Я просто упал. У меня часто правая нога подворачивается. С самого детства!

— Тебя, брат, трудно с кем-либо спутать. Такой пахучий рюкзак и разбитая губа, — рассмеялся начальник отдела кадров.

У него была хорошая улыбка. Я подумал, что он, как видно, славный парень, только зря важничает, разглядывая японских красавиц.

— Откуда вы, ребята?

— Кубанские, — отвечал я.

— Земляки, — как-то неожиданно обрадовался Самсоныч и стремительно поднялся со стула. — Краснодарские?

— Ставропольские. Там есть гора Стрижамент.

— Все одно, моего края. Давай им, Таня, десятую. Там один балабон живет. Ребята, вы этого балабона не пугайтесь. Не пугайтесь, земляки! Серега только на вид грозный, а так он ничего парень. Если что, говорите — так распорядился Самсоныч. А я вас — не сегодня, так завтра — навещу, лады?

— Приходи, Самсоныч, — сказал Генка. — У нас есть такие два окорока, закачаешься! И ты, Таня, заходи в десятую, а этого… который похож на цыгана, Костю, значит, направляй к нам. Это наш третий товарищ. Понятно?

Тут Таня как будто что-то вспомнила, полезла в сейф и вытащила наши паспорта, отобрала один, на котором была фотография Кости, прочитала: «Жданов…»

— Самсоныч, — сказала она начальнику отдела кадров, — ничего не понимаю. Этот Жданов вначале полез к Анне знакомиться, а она его… ты знаешь, как она может! И Жданов тут же бьет своего земляка. За что, где тут логика?

— Я ее не вижу, — широко зевая, сказал наш земляк, а мы пошли искать десятую каюту.

Дверь была закрыта. Мы постучали, и она открылась рывком. На пороге стоял до пояса раздетый парень лет двадцати. На его мощной, широкой груди была выколота — и надо сказать здорово — бригантина и ниже, по-моему, глупая надпись: «Прощай мама, прощай, родная сестра».

— Че надо, че надо? — затараторил парень, свирепо оглядывая меня, Генку и наши вещи. — Мети назад, вербота, свободных мест нету!

Он хотел захлопнуть дверь, но Генка был не дурак, успел вставить между косяком и дверью ногу, обутую в туристский ботинок.

— Убери, — сказал парень, но Генка и ухом не повел.

— Вот что, балабон, — сказал я, поглаживая свою бороду, — может, мой «морской» вид подействует на этого сопляка, — мы вселяемся сюда по распоряжению Самсоныча. Чуешь? Не веришь, пойди у него спроси. Или жди, когда он сам придет к нам сегодня или завтра.

— Ты мореман? — тревожно спросил Серега. Видно, что борода произвела на него впечатление, как и то, что к нам должен зайти в гости Самсоныч.

— Да, — сказал я, не сразу поняв его вопрос.

— Где плавал?

— Там, — сказал я и махнул рукой. — На юге больше! А теперь пусти.

Мы вошли в небольшую четырехместную каюту. Две койки были внизу, а две вверху. Все они как на один лад, словно в купе железнодорожного вагона, только чуть просторнее. Около двух иллюминаторов стоял маленький подростковый диванчик и круглый столик, намертво привинченный к палубе. У входа по бокам — четыре шкафа, или, по-морскому, рундуки. Я занял нижнюю койку около диванчика. Косте и Генке остались верхние. Если последнему это было все равно, то Косте нет. Костя грузный и почти мой ровесник. Негоже ему околачиваться на верхотуре. Поэтому я стал ковать железо, пока оно горячее, внушительно сказал Сереге:

— Перебирайся, друг, на верхнюю койку, а твою займет товарищ Жданов.

— Какой?

— Ну, который в полтора раза старше тебя и весу в нем больше центнера. А кроме того, он будет старостой в нашей каюте.

— А где он будет работать?

— Там, где и мы. Куда нас направят.

Я тогда, как и мои друзья, понятия не имел, где нам придется работать. Все мы были в море впервые, не знали здешних порядков, а крабов видели — и то крайне редко — в консервных банках. В наших направлениях было написано одно и то же: специальность — разнорабочий. Это не значило, что мы не имели профессий. Костя, например, механизатор широкого профиля, Генка — шофер. Он возил более десяти лет директора совхоза. Ну, а я — начинающий литератор. И это была моя тайна. О ней не знали даже Костя и Генка.

И разные пути привели нас на Дальний Восток. Костя, как я уже писал, решил скоростным методом заработать на кооперативную квартиру. У Генки случилась семейная трагедия. В прошлом году он узнал, что ему якобы изменила жена. Это его так потрясло, что он хотел наложить на себя руки, но рядом оказался верный друг Костя, который уговорил его поехать на Дальний Восток и там развеяться, подумать, как жить дальше. А познакомился я с ними в районном отделе оргнабора и трудресурсов в краевом центре…

Но вот пришел и Костя. Он был, к моему удивлению, в хорошем настроении. Его черные глаза улыбались.

— Ребята, — сказал он, деловито развязывая абалаковский рюкзак и вытаскивая оттуда тяжелый, лоснящийся жиром окорок, затем бутылку водки, — а этот Иван Иванович мне понравился. Настоящий коммунист и все понимает! Ну, давайте пригубим за начало нашей путины. Быть добру!

3

На следующий день после завтрака нас, прибывших на «Дербент», стали вызывать к мастерам. Мастера сидели каждый за своим столиком в столовой. Они представляли разные службы. Одни — цех переработки, куда требовались главным образом женщины; другие — ловецкий цех; третьи — утильцех, и так далее.

Перед этим мы потихоньку выведали у Сереги, кто куда требуется, и пришли в уныние.

— Баб, конечно, всех заберут на переработку, — авторитетно говорил Серега. — Нужны укладчицы, и не какие-нибудь, а с опытом работы на консервных заводах. Нету таких — научат, дело нехитрое, но очень нудное — укладывать крабовое мясо в баночки особым порядком. И заработки там хорошие, до пятисот рублей. Нужны грузчики в утильцех и на верхнюю палубу — таскать битки, сложенные осты, значит. Пять человек требуются на срывку панциря и разбивать молотком клешни. Двое — в сушилку, но они должны быть электриками хотя бы третьего разряда. Кто не боится качки, может пойти на боты бойцами крабов. Да… распутники нужны, особенно Королеве.

— Кто нужен? — разинул рот Костя. — Кому нужен?

— Распутники… или, это правильнее, распутчики сетей на вешала. Как вам объяснить, мореманы южные! В общем так. В ловецком цехе есть одиннадцать экипажей мотоботов. В экипаж входят старшина, моторист, помстаршины и девять бойцов. Это добытчики. Они сами с бота — но чаще это делают экипажи траулеров — ставят свои сети и трусят их, иначе — выбирают из сетей только крабов-самцов определенного размера, бьют их специальным крючком и складывают в стропа. На каждый бот работает бригада распутчиков из семи-восьми человек. Распутчики дергают только свои сети, очищают их, латают, набирают в битки, чтобы они были готовы для новой постановки на крабовых полях. Чем больше сетей подготовит бригада распутчиков, тем лучше для добытчиков. Можно маневрировать ими, гуще ставить. Этим занимаются старшины. От улова всем идет заработок. И бойцам того или иного бота, и распутчикам их сетей. Понятно объясняю, мореманы? Как-никак я помстаршины «семерки». А за старшего у нас, мореманы, сан Карпович. Не слышали о таком во Владике?

— А мотористы не требуются? — спросил Генка, шофер первого класса.

— Нет, не требуются. У моториста заработки почти такие, как у старшины. Каждый старшина еще на берегу определяет себе моториста и бригадира распутки. Остальных он может набрать себе из толпы, из таких, как вы, быстро обучить их.

— Жаль, — сказал Генка, — я ведь в моторах здорово волоку!

Костя скептически гмыкнул. Жданов действительно был спец по моторам любой марки, но… он молчал. Здоровый как бык, Костя легко укачивался. Это он хорошо понял во время перехода на «Дербенте». Ему на мотобот дорога закрыта.

— Все ясно, — сказал Костя, — пойду грузчиком. Это дело мне подойдет!

— А мне? — плачущим голосом спросил тщедушный Генка, и конопатины на его узком лице стали еще заметнее. — Мы ведь договорились вместе работать?

— Тогда идите, мореманы, — предложил Серега, — бить клешни. Правда, заработки на клешне не очень…

— Не пойдет! — отрезал Костя. — Я за пятнадцать тысяч километров от семьи уехал, для того чтобы заработать.

— Тогда пойдем, ребята, на укладку. Слышали, на укладке по пятьсот можно заработать! — предложил Генка.

— Не справитесь, — сказал Серега. — Там аккуратность бабья нужна. Это бездумная работа. Умрешь на конвейере со скуки.

— Так, так, — почесал затылок Костя. — Ладно, ложимся спать. Утро вечера мудренее.

А утром мы пошли в столовую. Там была Анна и ее закадычная подруга Полторы Бочки — Настя. Анна сидела задумчивая, бережно гладила свои роскошные волосы, и тут я заметил, что ее руки… не такие у нее должны быть!

У красавицы Анны были широкие, как лопата, ладони, короткие мозолистые пальцы. Это были руки потомственной русской крестьянки. Их тип, наверное, вырабатывался столетиями. Такими руками можно доить коров не «в кулак», а захватывая между пальцами каждой руки по два сосца. Такие мощные руки легко удержат соху, рычаги трактора, баранку машины… такие руки могут делать любую, даже самую тяжелую мужскую работу!

Костя просто расцвел, когда увидел Анну. Он, словно вчера ничего не было, как-то по-петушиному подпрыгивая, подошел к молодой женщине, будто не глядя на нее, и шумно вздохнул. Она его тотчас заметила, сказала просто:

— Это ты, ухажер? Глядя на тебя, знаю, что тебе нужно. Иди в дальний угол. К Жеребчику иди. Он тебя обеспечит работой.

— Вы так думаете? — спросил Костя и замахал нам рукой, заорал на всю столовую: — Мужики, идем в дальний угол до Жеребчика!

— Не ори, ты с ума сошел, — вдруг рассердилась на него Анна, и ее карие глаза потемнели. Теперь в них было трудно, просто невозможно смотреть. — К мастеру ловецкого цеха Жеребцову тебе нужно идти. И твоим друзьям тоже.

Между тем мы подошли к Косте. Анна уже смеялась. Я еще вчера понял, а позже окончательно убедился, что она — очень переменчивая. Это ей придавало при редкостной красоте лица и фигуры особое обаяние.

Она сразу заметила Генку и почему-то покачала головой, спросила у Кости:

— Это твой товарищ?

— Да.

— А за что его вчера ударил?

Анна и сегодня назвала Костю по-вчерашнему. И если бы вы знали, как ей не шла грубость, как не сочеталась с ее видом! Я тогда подумал, что ничего, настанет время, поговорю с ней, постараюсь объяснить. И еще я подумал о том, что Костя прав, ее нужно оберегать от всякой пошлости.

— Ты ведь не такая, Аня, — не отвечая на вопрос, сказал с мягкой грустью Костя. — Ну, зачем ты так?

Он как-то безнадежно, горестно махнул рукой и, подталкивая нас в спины, пошел в дальний угол к мастеру Жеребцову. Это был вчерашний мордатый парень, прыгающий, орущий и затем управляющий краном. Пожалуй, он слышал возглас Кости, ибо посмотрел на нас презрительно и холодно.

— Говорите фамилии и кем вас сюда направили, — приказал мастер, разглаживая листы бумаги на столе.

Мы сказали. Мне этот мастер определенно не понравился. Не люблю я сильно молодых начальников!

— Значит, вы ничего не умеете делать, товарищи разно-о-р-р-рабочие?

— Почему? — стал сердиться Генка. — Я, например, шофер первого класса. Могу быть мотористом на боте.

— У тебя корочки не те. На земле первого класса, быть может, достаточно, а тут вода, стихия! Чего завербовался? В аварию попал, запил или от неприятностей каких-то бежал к нам на Дальний?

Тут мне изменила выдержка. Я сказал:

— Товарищ мастер, нельзя ли легче на поворотах? Ведь он, да и мы все, постарше вас. Чуточку больше уважения к старшим!

На Жеребчика это не произвело ровно никакого впечатления.

— А ты, борода, кем на суше работал и чего сюда подался?

В первый момент этот вопрос смутил меня. Ну, что ему ответить?

И тут меня выручил Костя. Озорно подмигнув мне, он сказал:

— Он у нас в станице работы лишился. Понимаешь, церковь закрыли, и он стал безработным.

У молоденького мастера округлились глаза.

— Это правда?

— Да, раб божий, — сказал я. — Все верно. А теперь говори, где мы будем работать?

— На «семерку» бойцами пойдете?

И тут за нашими спинами раздался звонкий голос Анны:

— Валерочка, отдай их мне. Одну девочку я себе нашла в толпе, а мужчин пока нет. Без них сам знаешь как дергать сети? Если что, их Женька заберет на бот бойцами.

Мастер задумался, потом важно кивнул головой:

— Бери, Королева.

— Большое спасибо, Жеребчик, — сказала Анна и махнула головой так, что ее удивительные волосы буквально заструились вдоль лица и на груди.

Тут я заметил, что лицо молодого мастера стало багровым. Как видно, прозвище угнетало его, но он промолчал. С Анной он, очевидно, боялся связываться. Впрочем, будущее показало, что я ошибался. Он был виноват, а не Анна. Хамовитый, как видно, с ранних лет, Валерий не удержался и назвал ее так, как на плавзаводе Анну называли только за глаза. Я тогда подумал, что это ее фамилия. Нет, это было ее прозвище.

Фамилия у Анны была украинская и не совсем обычная — Зима. Но еще более необычными были ее характер, жизнь и судьба.

4

Я никогда не забуду ярость Генки. Он стал весь белым, даже конопатины его исчезли, когда мы вернулись в десятую. Сереги не было, поэтому разговор был прямой и дружный.

— Послушай, Сергеич, — обратился ко мне Генка, — ты постарше и вообще, как видно, кое-что видел в жизни. Скажи, почему мы должны работать под руководством этой самой Королевы? Ведь это неладно, если мужиками командует женщина.

— А какая разница, — сказал я. — У нас равноправие.

— На бумаге, — сказал он убежденно. — Мужчина… как вам сказать? Он, ребята, испокон веков на себя принимает удар. Во всех отношениях, если он мужчина. Я читал в одной книжке — и с этим согласился, хотя я не сильно ученый, — что мужчина биологически должен болеть, страдать, умирать ради будущего. Ну, ради детей! Удар на себя! Любой… Вот представим себе такую ситуацию: нет на этой земле мужиков, остались одни женщины. И вот явился один мужик, даже самый занюханный. Что получится? Не исчезнет род человеческий. Каждую из тысяч он обласкает, утешит и заложит в каждую свое начало. И появятся на земле новые мужчины, женщины… А если все случится наоборот? Если будут миллионы мужиков и одна женщина? — тут Генка весело засмеялся и продолжал: — Они перережут друг друга, стараясь добиться расположения единственной!

Костя пожал плечами. Его черные, цыганские глаза словно выцвели. Столько в них было то ли грусти, то ли усталости… Честно говоря, я, зная его второй месяц, никогда таким не видел. Этот большой, жизнерадостный, эмоционально яркий человек стал похож на костер, который неожиданно потушили. Пылал он, трещал и разбрасывал искры как-то добро, шутливо, а потом его залили. И все померкло! Угли, которые светились, покрывались, медленно угасая, пеплом, внезапно остыли и превратились в черные палочки, в обломки бывшего, такие некрасивые они стали!

— Ты что хочешь сказать? — спросил я Костю.

— Женщину надо любить! Нельзя к ней относиться с отрицанием. Она — начало всего!

— А я их презираю, — сказал Генка, и его кадык дернулся, остановился посередине его длинной, гусачьей шеи. — Что я сделал плохого для своей? Работал, как мог, особо не пил, не гулял. Весь мир мой был в доме, с ней, и кого она мне родила! Когда появился шофер из потребкооперации, я на него смотрел снизу вверх. Не думал, что он мне соперник, но оказалось, что он…

Костя, высокий, грузный, поднялся как медведь, и рявкнул на всю нашу маленькую каюту:

— Я, брат, не только с шофером, а с кем угодно, будь на ее месте. Скучный ты человек, злой человек! И потом, глянь на себя!

Где-то в душе я согласился с Костей — не люблю некрасивых людей! — и в то же время подумал: «А что делать некрасивым? И вообще, что есть красота?»

Я поднялся со своих нар, глянул в иллюминатор: там вода, и только. Отвинти барашки, протяни руку — и достанешь ее, зеленоватую воду Охотского моря. Если разобраться, то ведь тоже чудо, только очень однообразное. Над каждым иллюминатором на гвоздиках висела жестяная баночка. Я сообразил — в них стекает вода, когда наш краболов на ходу или штормит. Как ни хороши резиновые прокладки, как ни крепки барашки и винты, на которых они бегают, а вода все равно проникает в каюту. И без баночек будет литься она на мою постель. Я их изучил, немного опечалился, что до моря так близко! Лучше на верхотуре, там и в шторм брызги тебя не достанут!

И тут за дверью раздались шаги. Дверь в нашу каюту широко распахнулась, и порог — по-морскому комингс — перешагнул Серега. За его спиной стояла тоненькая, с заплаканными глазами, хорошенькая девушка. Я ее несколько раз видел на палубе «Дербента». Ходила она обычно одна, как-то робко, часто озираясь. Было сразу видно, что ей не по себе, что она очень скучает по дому и, наверное, давно жалеет, что подписала на полгода договор для работы на путине. Я еще тогда на «Дербенте» подумал, зачем такие молодые, робкие и не знающие жизни девчонки в одиночку едут буквально на край света? Ну, ехали бы группой, а в одиночку зачем?

— Это хорошо, что вы все здесь, — сказал Серега и умоляюще посмотрел на Костю, потом на меня. — Тут такое дело… в общем, это Надя, моя землячка. Мы в одной школе учились. И она не нашла себе места в женских каютах. Везде говорят — занято. И пришла она в красный уголок, расплакалась там… Тут я ее и увидел. Мужики, пусть она у нас пока поживет, ведь диванчик у нас свободный.

— Этого еще не хватало, — заворчал Генка. — Я против. Пусть идет к начальникам. Они ей место найдут.

— Так, мужики, она временно. И потом, мы все будем работать днем, а она ночью. Надю взяли на укладку. Честное слово, мы ее и видеть не будем, она не помешает!

Костя отрицательно покачал головой. Девушка это увидела и стала всхлипывать.

— Дядечки, я тут совсем одна… и в поезде, и на пароходе. Я б… боюсь!

— Тогда зачем завербовалась сюда? — строго сказал Генка. — Иди, Серега, к Самсонычу. Он устроит твою землячку.

Мне стало искренне жаль эту непутевую Надю, и я предложил:

— Пусть побудет у нас несколько дней. Акклиматизируется, освоится, а там…

— Отец, родной ты наш! — широко заулыбался Серега.

Так я получил на краболове прозвище, а Надя стала жить в нашей каюте. Но лучше, если бы она не жила. Лучше для нее, хотя кто его знает… но об этом позже. Не буду забегать вперед и говорить о том, что случилось позже.

5

Первыми на крабовой путине просыпаются добытчики. Их будят в четыре часа утра по судовому скиперу. Динамики стоят на судне всюду. И где бы ни был рабочий, он обязательно услышит команду с мостика: «Ловцы, подъем! После завтрака — на мотоботы!»

И ловцы просыпаются, быстро совершают утренний туалет и бегут в столовую, где им уже приготовлен завтрак. Затем они занимают места в мотоботах, которые ночью висят на мощных мотобалках плавбазы — по шесть на каждом борту. Лебедки спускают их на воду, и после этого они своим ходом идут на «поля», там вирают сети и бьют крабов. Когда грузовые трюмы заполняются уловом, мотоботы возвращаются, сдают крабов приемщику, а сети — бригадам распутки, которые работают на вешалах.

Таким образом, распутчиков сетей будят позже, часов в шесть утра. Еще позже просыпаются укладчики.

Мы все трое спали так крепко, что не услышали команды с мостика. Но ее услышала Надя. «Дяденьки, вставайте!» — много раз просила она с диванчика. А миг в это время снилась Олеська, которую я оставил на полгода в Ставрополе. И я спросонья подумал, что это ее голос, не придал ему значения и уснул еще крепче.

Через полчаса в каюту ворвалась разъяренная Анна, наш бригадир.

— Сони проклятые, бичи, — кричала она, стаскивая с меня и с Генки одеяла. — Давно работать пора, а вы тут дрыхнете! Не на курорт приехали…

— Да что вы делаете, Аня? — смущенно просил я и тянул одеяло к себе. Дело в том — признаюсь откровенно, — что я обычно сплю в чем мама родила. А тут я каюте две женщины — одна стягивает с меня одеяло, а другая — совсем юная — испуганно смотрит с дивана. Редко в своей жизни я бывал в более глупых ситуациях.

Анна оказалась сильнее и ловчее меня. И тогда ойкнула на диване Надя, захохотал изо всех сил Костя. Лишь Анна осталась внешне спокойной. Вернув мне одеяло, она повернулась к Косте и презрительно сказала:

— Чего смеешься, Цыган? Я и не таких видела. Мне все — трын-трава!

Перешагнув комингс, она уже в коридоре дала нам команду:

— Через десять минут будьте на вешалах!

Мы оделись молниеносно, по-солдатски, и начали карабкаться по лабиринту крутых корабельных лестниц на палубу в район третьего трюма, где были вешала. Генка шел позади нас и бубнил:

— Ну и попали мы, братцы! Говорил же я, говорил! Какая она королева? Это зубр, тигра лютая в юбке. Ей действительно все трын-трава! Нет, надо сматывать удочки, пока не поздно. Сергеич, как ты считаешь?

— А куда смотаешься? — спросил Костя. — Кругом вода, до берега далеко, да и плавать мы, братцы-степняки, особо не умеем.

Я карабкался по лестницам молча. В душе моей было неуютно, и, быть может впервые со дня отъезда из Ставрополя, я пожалел, что подписал договор и стал сезонником…

Но вот мы и на вешалах. Вешала — это десятки железных столбов с крючьями на разной высоте. На столбах — временный деревянный навес, около них на палубе лежали огромные кучи грязных и не очень ароматных сетей. Вот их надо цеплять за крючья и «дергать», иначе — распутывать, распрямлять дель, выбирать из нее морской виноград, панцири крабов и прочий хлам. Сети в процессе работы сохнут, затем они складываются особым образом в битки. В общем работа нехитрая, ума не требует, но утомительная и тяжелая. Анна с усмешкой показала, как и что делать с этими проклятыми сетями, выдала каждому по фартуку и по паре резиновых и хлопчатобумажных перчаток. Комбинезоны, фуфайки, сапоги, прорезиненные черные плащи и теплые шапки мы получили еще вчера.

Мы без отдыха «дергали» сети до обеда и почти справились с ними, а потом пришел с нищенским уловом наш мотобот номер семь. По штормтрапу на палубу поднялся старшина мотобота Евгений Карпович — рослый, уверенный в себе мужик лет сорока пяти. У него был мрачный взгляд и кирпичного цвета лицо.

— Здоровеньки булы, — прогудел он на вешалах. При виде мужа Полторы Бочки просто расцвела. Как-то по-утиному, переваливаясь с ноги на ногу, она подошла к Евгению, встала на цыпочки и прикоснулась губами к его подбородку. Потом она что-то шепнула и начала совать в карманы его плаща заранее приготовленные бутерброды с салом.

— Какие телячьи нежности, — фыркнул Генка, работавший по левую сторону от меня. Далее от него «дергали» сети близнецы. А на самом краю нашего участка на вешалах трудились Костя и новенькая девушка. С нею непрерывно переговаривался Костя и Вира-майна Федя.

Справа от меня была Анна. Ух, как здорово она работала! Сети словно струились через ее ловкие, сильные руки. Куча готовых битков за ее спиной была раз в пять больше, чем у меня. С Анной могла соревноваться только жена старшины. Но это и понятно. Обе они были профессиональными распутчицами.

— Ребята, девочки, идите на обед, — скомандовала Анна. Мы сняли фартуки, перчатки и пошли. Сделав шагов пять, я услышал хриплый бас Карповича. Он говорил:

— Аннушка, нам не повезло. Наши сети попали на «кладбище».

Я не понял, о каком кладбище идет речь? И что там делать нашим сетям?

На эти вопросы я получил ответы лишь через несколько дней.

Когда я стоял в очереди за обедом, то услышал по динамику свою фамилию. Вахтенный штурман Базалевич, которого за глаза называли Гарри из Одессы, предложил мне немедленно подняться в каюту капитана-директора.

Я поднялся, постучал в дверь и вошел к Илье Ефремовичу. Он сидел за столом и почему-то недовольно хмурил лоб.

— Вадим Сергеевич, я получил радиограмму из крабофлота. Теперь я знаю, какова ваша цель. Отчего вы сразу не зашли ко мне?

Я молча пожал плечами. Капитан вздохнул и забарабанил пальцами по столу.

— Меня просят дать вам такую работу, на которой вы смогли бы видеть всю путину, общаться с максимальным количеством людей. Такая работа у нас есть. Идите в стажеры к приемщику крабов. Когда сами во всем разберетесь, назначим вас приемщиком. Только вот зарплата очень низкая… я не помню точно. Кажется, чуть более восьмидесяти рублей в месяц.

— Это не страшно, Илья Ефремович, — сказал я.

Я стажировался чуть более недели и после этого стал приемщиком крабов на флотилии «Никитин». Я регулярно вел записи своих впечатлений. Некоторые из них легли в основу главы, которая названа «Будни».

 

Будни

6

За последние дни почему-то участились несчастные случаи, и они очень обеспокоили Бориса Петровича.

— У меня каждый человек на счету. Тут же не берег: раз, два, и подменил человека, — говорит он мастерам и все чаще интересуется единственным на судне резервом рабочей силы — бич-бригадой. В ней, кстати, я увидел и того парня-франта, когда в седьмой каюте неизвестная мне компания «жарила» одеколон…

А вчера еще одна женщина сломала руку, причем в том месте, где она уже была однажды сломана и затем сбита (вот не знаю, как тут лучше выразиться) железными стержнями. Эта пострадавшая перебралась на танкер «Батуми», который, обеспечив все плавзаводы горючим, пойдет в Находку.

Сегодня кто-то сунул ногу между цепью и шестерней на конвейере. Сунул, конечно, случайно, отделался хорошо: успели вырубить электроэнергию.

Разумеется, работа на судне вообще отличается от береговой большим риском, но сказывается, очевидно, не только это, а и чисто нервное напряжение из-за полосы невезения.

Быть в море длительное время трудно. Это знают все. Но, как я убеждаюсь, труднее всего на суднах-добытчиках. Однообразие жизни действует угнетающе, изматывает человека. Гораздо легче торговым морякам, экипажам танкеров. Они нет-нет да заходят в экзотические порты, бывают, хоть раз в два месяца, на берегу и могут, как тут выражаются, «размагнититься». А у нас это самое «размагничивание» происходит взрывами, стихийно. Только этим можно объяснить повышенную возбудимость людей, их несдержанность в выражениях и, наконец, беспричинные ссоры, изготовление кулаги.

Кулага — это довольно густая пенистая жидкость, от одного вида которой может затошнить. Но ее кое-кто умудряется делать и пить пол-литровыми банками. По крепости кулага, как пиво, по вкусу — чуть сладковатая. Таким образом, если уж сравнивать, то одеколон — напиток вполне приличный. Недаром его нет в судовом магазине, и купить его — требуется разрешение высших судовых властей. А власти знают некоторую популярность, одеколона у отдельных забубенных головушек и разрешают его продажу крайне неохотно, даже если он необходим в иных целях. Так, например, долго и мучительно утрясался на партбюро вопрос: выдать или не выдать по флакону тройного женщинам цеха обработки? Одеколон был нужен для растирания рук…

— Нужно выдать, — говорил Борис Петрович, — но, елки-палки, кто может гарантировать, что он пойдет для лечебных целей?

Таких гарантий милому, чудаковатому начальнику цеха, конечно, никто дать не мог, и это он знал лучше всех, так как в крабофлоте он давно, с 1930 года, и уже пять лет как на пенсии. В море он пошел вместе с женой — красивой женщиной, чтобы подзаработать. Старик решил переехать на Запад — так тут обычно называют европейскую часть России, — поселиться где-либо на Северном Кавказе. Ну, пенсии, конечно, на такой переезд маловато. Просить у взрослых детей? Нет, Борис Петрович не хочет «обижать» детей и вот тряхнул стариной.

Кстати, Максим Иванович — крабовар, который частенько зовет меня в свой «кабинет» пофилософствовать о разных разностях, — тоже пенсионер. Он в прошлом офицер, пенсия у него 118 рублей.

— Мне этого, — говорит Максим Иванович, — хватило бы за глаза, но дети…

Дети у него учатся в институтах. Вот он и не гнушается любой прилично оплачиваемой работы.

Его крабоварка расположена на правом берегу — место, всегда окутанное паром и обдуваемое всеми ветрами. Работа у него, как он сам говорит, пригодная и для обезьян, если их обучить нескольким несложным движениям. Но Максим Иванович умеет думать. Он додумался до бамбуковой палки с крючками на конце, с помощью которой гораздо легче сталкивать крабьи лапы в корзины. Подобрал он где-то и куски старого брезента, сделал из него навес, защиту от ветра — «кабинет». А ниже крабоварки расположен цех. Там женщины выбивают из панциря куски крабового мяса. Но если оно недоварено на кухне Максима Ивановича, дело у них идет плохо. Тогда кто-либо из женщин выбегает из цеха и кричит наверх:

— Максимкин, мясо сырое! Недовариваешь, Максимкин!

И тогда он увеличивает температуру забортной воды в крабоварке, открыв чуть больше вентиль подачи пара из котлов.

Вчера мотоботы поймали чрезвычайно мало крабов и возили не полновесные, как обычно, стропа в две-три тонны, а буквально мизер. Их набралось за день около 20 тонн. Вечером я составил сводку и, что делаю ежедневно после рабочего дня, понес ее разным начальникам: химичке, завлову, Борису Петровичу, экономисту и капитану.

Капитан был на мостике и хмуро слушал старшину Сабировича и какого-то парня с подбитым глазом. Говорил больше парень, а Сабирович цокал языком, приговаривая:

— Илья Ефремыч, моя им ладу не знает? С женой беда, ссоры бывают…

Потом парень жалостливо рассказывал, как его поколотили. Это сделали, если верить ему, «кореша помощника старшины за то, что он поссорился с племянником помощника старшины».

Капитан приказал позвать помощника Сабировича, и скоро на мостик поднялся невысокого роста ловец лет сорока.

— Чего же это у вас люди драками занимаются? — спросил капитан, как обычно, тихо, не повышая голоса.

Ловец сказал, что парень этого заслужил, а как все получилось, он якобы не знает.

— По пьяному делу, Илья Ефремович. Когда я пришел, у них в каюте по колено кулаги было.

— Сабирович, — обратился капитан к старшине, — вы руководите больше чем двадцатью человеками и будьте добры учить их не только ловить краба, распутывать сети, но и быть людьми!

Сабирович вновь зацокал языком, забормотал:

— Моя сибя ладу не знает…

Капитан рассердился и велел им уходить и писать объяснение.

Я почувствовал, что нервы у капитана на пределе и что как это нелегко быть капитаном и директором одновременно.

— У вас что, Сергеич?

Я подал ему сводку. Он поглядел на нее краем глаза и вдруг порвал ее.

— Извините, но тошно глядеть на такие уловы!

Он стал ходить взад-вперед, размышляя о своем, потом неожиданно сказал, что видел сон, видел во сне последний день путины.

7

Сегодня утром проснулся очень рано, потому что сквозь сон почувствовал холод. Оказывается, что Сергей, рабочий день которого начинается в четыре утра, открыл иллюминатор, и в каюту врывался сырой промозглый воздух. По причине тумана мотоботы не смайнали за борт сразу, как обычно, и одетые в свои оранжевые рыбацкие робы ловцы дремали кто где, прямо на палубе. Прикрыв иллюминатор, я тоже задремал вполглаза и не услышал, скорее почувствовал за переборками легкий гул и всплески воды — мотоботы вновь упали в море и пошли за крабом. С уловом они стали возвращаться на диво рано, в седьмом часу. Из динамика раздался голос Бориса Петровича:

— Внимание! Приемщику краба срочно на рабочее место.

Наспех одевшись и не умываясь, я помчался на палубу. У борта плавбазы, покачиваясь, уже стояло несколько мотоботов.

— А раки есть, — сказал Вира-майна Федор. — У кого перетяга, у кого две, и хорошие стропа!

Стропа потянули более чем по две тонны. Неужели пошел краб?

Краб действительно пошел. Мотоботы возили его до самой темноты и в общей сложности привезли около 80 тонн.

И вот что интересно, нет краба — плохо, есть — тоже что-то не то. Дело в том, что вчера всем пришлось поработать от души и многие устали, особенно на заводе. Завод работал с 10 утра до 4 часов следующего дня. Ловцы были, как тут выражаются, в морях по 15—16 часов. И не знаю, как в ловецком цехе, а Борису Петровичу досталось. К нему с самого утра началось паломничество, приходили с заявлениями об увольнении. А тут каждый человек на счету…

Странное все-таки существо человек. Буквально несколько дней назад мастеров ругали все сезонники, потому что нет работы и, значит, нет заработка. Но вот началась работа до седьмого пота, можно делать по две-три нормы, и… хотя можно понять и людей. В море тяжело! И здоровье нужно иметь как у летчика-испытателя или у космонавта. Буквально два часа назад у Бориса Петровича был парень. В прошлом он ловец и с полгода назад сломал ногу. Выписавшись из больницы, он добился того, что его взяли на путину. На мотобот его не пустили, предложили ему «процесс» на заводе. Работал он до вчерашнего дня, а затем, когда пошел краб, у него опухла нога. Пришел к Борису Петровичу увольняться. Борис Петрович сидел унылый и злой.

— О чем вы думали, когда просились на путину?

— Да я думал…

— Я тоже думал, когда брал вас на работу. Но вы меня уверяли, что все в норме с вашим здоровьем, а теперь… Кем я вас подменю? Вы меня поймите правильно.

— Возьмите кого-либо из «бич-бригады».

Но «бич-бригада» стала с гулькин нос. Из нее всех, кто испытывал хоть малейшее желание работать, уже забрали. Остались закоренелые лентяи и среди них знакомый мне франт. Они трудятся ни шатко ни валко, подвязывая кончики к грузилам и наплавам, не очень заботятся о выполнении нормы.

Как-то я видел: к ним подошли девушки, заговорили:

— Привет лентяям!

Они промолчали.

— Слушай, — сказала одна из девушек, обращаясь к франту, — здоровый ты, однако, бугай!

Франт на палубе не был похож на франта: засоленная, рваная фуфайка, стоптанные старенькие ботинки, и на голове шапка, которую выбросил один из ловцов, и цветная рубашка-ковбойка нараспашку.

А может, он не лентяй от природы и не пьяница? Не пил же он тогда в нашей каюте. Может, у него нет сил, здоровья. Наконец, возможно, он не нашел места своего в коллективе и теперь вынужден кантоваться в «бич-бригаде», молча выслушивать жестокие насмешки девушек

8

День выдался сырой, холодный, и просто не верилось, что на небе существует солнце. И был день длинный-длинный, быть может, потому, что мотоботы привозили краба понемногу: привезут, завод переработает его, и опять ожидай. Последний мотобот под номером один пришел с моря в двенадцатом часу ночи и привез несколько сот килограммов, а думали, что он привезет тонны три. Борис Петрович просто рассердился:

— Из-за этой кучки крабов в ожидании был целый завод?

Вообще первый мотобот, который тут начиная от трюмных людей и кончая штурманами на мостике называют «азик», невезучий. Вот сегодня он вышел в море со всеми и до обеда «гонял кашу», то есть блуждал в тумане и никак не мог найти свои вешки. Когда нашел, много времени было уже потеряно. Оттого он вирал сети чуть ли не до полуночи.

— Команда на «азике» недружная, — говорили на палубе. — Туда всегда такие ловцы подбираются как нарочно. Вон Вира-майна Федя знает, он в прошлом году был на «азике» старшиной и как ни старался, а плана не взял.

— Чего же это вы, Федя? — спросил я, и он смутился.

— А-а, Сергеич, что в море можно сделать, когда на борту не команда, а так? Бывало, выйду с ними — туман, и гляжу во все гляделки. Где вешки? Нет вешек. А кто из команды увидит, так не скажет. Для них лучше кешу гонять, чем краба выбивать.

Чтобы были понятнее эти слова Федора, надо добавить: он, к сожалению, близорукий, но, как все люди из простых, очки надевает редко, стесняется бывать в них на людях.

К обеду туман слегка рассеялся, потеплело, кончился прилив, и матросы, свободные от вахты, стали ловить рыбу с кормы и около полубака. Клевала мелочь — камбала граммов на триста, иногда попадались бычки. Больше всех везло нашему боцману — молодому парню с рыжими усами. Около его ног была целая куча плоских, словно лепешки, рыбок. Я подошел к нему и поздравил с отличным клевом. Он небрежно махнул рукой, стал рассказывать про рыбную ловлю около Шикотана. Ему однажды там попался приличный палтус, и он один не мог удержать леску, позвал на помощь. Но и четырех рыбина тянула, будто трактор. Однако они управились, вытащили палтуса на поверхность и тут его убили багром с резервного мотобота.

— А здесь не попадаются такие?

— Нет, здесь вообще плохо клюет, хотя бывают дни — закачаешься!

Около судна летали чайки, нудно кричали. Я где-то читал, что чайки кричат, как мартовские коты, поэтому прислушался. Нет, противный, скрипучий крик, и только. Я решил, что тут другая порода чаек и вдруг отчетливо услышал мяуканье рассерженной кошки. Оказывается, по-кошачьи кричат наиболее крупные чайки, а мелочь — та просто поскрипывает.

Возвращаясь на свое рабочее место, я заглянул на вешала. Распутчики орудовали вовсю, разбирая большие кучи сетей. Анна, бригадир распутчиков седьмого мотобота, позвала меня и, перемежая обычные слова с площадными, начала жаловаться:

— Мы валимся с ног… Уже двадцать часов на вешалах… Смотри… какие у всех руки. И все оттого, что дураки ставят сети. Одни жваки…

Я молча выслушал ее, проявил терпение, потому что ей надо было просто выговориться. Отругав всех, кто имеет к сетям и к их постановке хоть отдаленное отношение, Анна обрушилась на себя, на свою глупость, которая толкнула ее — уже в который раз — работать на путине.

— Идиотка, на берегу тепло, цветы, птицы, не качает, семичасовой рабочий день, кино, театры и бульвары, а нет! Подалась снова на путину. Да еще и близнецов прихватила.

Так она говорила, а я знал, что она закоренелая рыбачка и любит море и работу, в которой она достигла совершенства. Анна распутывает сети легко, словно играючи, без всякого напряжения.

Она выучилась распутывать сети, а другого ничего делать не умеет. И если она начнет заниматься чем-то другим, у нее будет получаться во сто раз хуже, и это вряд ли ее устроит. Хотя всему можно научиться и во всем достичь совершенства. Конечно, я имею в виду обычные человеческие профессии, а не исключительные: живопись, литературу и тому подобное.

В обед пронесся слух: резервный мотобот якобы пошел на соседнюю плавбазу, где лежит наша почта. Все засуетились, потому что связи с берегом не было уже больше месяца. Одни ждали писем, другие — посылки. Слухи оказались правдой.

Около окошечка судовой почты собралась большая толпа и вела себя тихо. Начальница почты, она же по совместительству продавщица в ночном буфете, громко объявляла фамилии и передавала письма. Я знал, что меня дома не забыли, но в толпу не полез из-за органической нелюбви к очередям. А тут еще пришел Федя и сказал — у борта колхозный сейнер с крабом, и я пошел принимать. В это время уже кое-какие мотоботы висели на «балыках». Они отвирались.

Приняв колхозный краб и выписав команде МРС квитанцию, я услышал разговоры на палубе. Оказывается, у «азика» и еще у какого-то мотобота неизвестные отрезали часть зеленых сетей. Пострадавшие считали — это дело колхозников. Старшина в японских сапогах кипятился:

— Они у нас, мы завтра у них. Это точно!

И, наверное, это наши ловцы сделают: здесь иногда восстанавливают справедливость по принципу «око за око»…

Вира-майна Федя — уж на что, как мне кажется, честный человек — признался мне как-то, что в прошлом году он принял все тот же злополучный «азик», стал старшиной мотобота, у которого украли половину сетей, и сделал несколько пиратских набегов на чужие поля.

— Так нечестно это, Федя!

Он отвечал, что брал с каждого поля понемногу, короче, с миру по нитке — голому рубашка!

— А если бы поймали?

— Пришлось бы платить. Вот на соседнем плавзаводе поймали один мотобот на таком деле и припаяли старшине пять тыщ из своего кармана. Он до сих пор выплачивает, вторую путину… а что ему остается делать?

Попутно я поинтересовался у Феди, не знает ли он, откуда пошло выражение «гонять кешу»? Он пояснил, что это, как он слышал, старое морское обозначение безрезультатных поисков чего-то в тумане. Так «гоняли кешу», или иначе, кита, кашалота, в старину порою сутками, в условиях плохой видимости, и до тех пор, пока не убивали добычу гарпуном.

9

Мы с Федором сидели на битках, то есть на связках сетей, говорили, а кругом была благодать! Ясное небо, солнце, просто не поверишь, что вчера на Охотском море было уныло, сыро и противно. Да, и тут выдаются деньки…

Плавзавод стоял на якоре посреди большой бухты, и земля, чуть заснеженные сопки казались рядом. Вот сколько уже месяцев мы бродим вдоль берегов Западной Камчатки, но это лучший, самый красивый и таинственный берег. Может, его в некоторой степени украшала и погода-чудо. Одна сопка была похожа на замок, с шапкой из белого облака. И, глядя на все это, мне вдруг захотелось на землю. Днями такое же острое желание посещало меня, оно усилилась, когда узнал, что в ловецком цехе организуется бригада по сбору наплавов. В этом районе течениями, приливами к берегу прибивает фантастическое количество всего, что способно плавать на поверхности воды. И кто-то был на берегу и увидел целые залежи наплавов всех расцветок и государств. Наш рачительный завлов решил пополнить судовые запасы наплавов и потому решил организовать экспедицию. В нее попали молодые крепкие ребята из администрации. Пошел и я проситься у капитана, но он не отпустил, считая, что я не совсем поправился после несчастного случая.

И вот сейчас, глядя на берег, я искренне позавидовал попавшим в экспедицию. Ходит они по твердой земле, спят в палатках, греются у костра, стреляют диких гусей, а тут… Хоть и тихо, а палуба мерно качается, все пропитано запахом полуразложившегося краба, и одна и та же монотонная работа.

10

Сегодняшний рабочий день оказался не очень длинным, к девяти вечера все, за исключением одного, мотоботы висели «на балыках». Ловцы разбрелись по углам, по каютам нашего огромного судна, читали полученные письма и разбирали содержимое посылок из дому. Работали лишь распутчики и на заводе. Я, ожидаючи последнего мотобота, сидел в кабинете Бориса Петровича. Мы лениво перебрасывались словами, подолгу молчали. Иногда Борис Петрович звонил в те или иные цеха, интересовался, как идут дела. Его поминутное беспокойство не раздражало. Для него работа — прежде всего, он ею живет и искрение мучается, злится, нервничает, если возникают перебои, неполадки. Он одни из немногих оставшихся в живых на этой земле старых краболовов, зачинателей крабового промысла в СССР. О прожитом он вспоминает редко я скупыми словами:

— Суденышки не то, что сейчас, механизации никакой. Все делали вручную, жили в общих кубриках, ели только консервы.

— А заработки? — спросил я.

— Черт их знает, меня в молодости это волновало гораздо меньше, чем вас. Это вы меркантильные уж слишком! Помню, в тридцатом году за путину заработал сто пятьдесят рублей, а много ли это и соответствует нынешнему заработку, не знаю.

Потом объявили, что к борту подходит последний мотобот. Я вышел на палубу. Она была пустая, лишь маячил на своем рабочем месте Вира-майна Федя и крутил в руках веревку бортовик последнего мотобота — парень кудрявый, щеголеватый. Крановщик поднял строп с крабом на уровне борта, и я с бортовиком стал смотреть на динамометр. Он показывал 2700, и я уже было махнул крановщику, чтобы он вирал, как подошел распутчик из бригады последнего мотобота и тоже стал смотреть на вес, и он почему-то увидел 2800. Так как был вечер, похолодало и стекло динамометра запотело, я решил, что ошибся кто-то из нас, еще раз взглянул на показания стрелки, но нет, мое зрение не обманывало. Об этом я сказал бортовику и распутчику, и в ответ они начали, как тут выражаются, «втыкать» с ошеломившей меня злостью. Они считали, что все кругом жулики, так и готовые их обмануть, проехать, как они выразились, «на чужом в рай».

Выслушав их, я понял, что передо мною довольно редкий тип особых демагогов. Они, как правило, малообразованны, обладают самолюбивым характером и свойством мелких обличителей, дешевых искателей социальной справедливости. Они — горлопаны и опасны в неокрепших коллективах, потому что иногда могут сбивать некоторых с панталыку. Это они, как мне думается, спровоцировали драку двух механиков на плавзаводе, который уходил на путину двумя днями раньше нашего судна. Это они, так рассказывал однажды помполит Иван Иванович, завалили мешками и ящиками трюм, куда зашел он и капитан. Это они иногда подбрасывают неугодным им людям записочки ехидного содержания: «Вода в море холодная, а ночью на палубе никого нет и вахтенные дремлют». Мол, имей это в виду!

К сожалению, кое-кто их боится, старается не связываться с ними или, что еще хуже, заискивает перед ними. Но, побывав здесь на путине, я увидел: не они определяют лицо армии краболовов. Настоящие краболовы не такие. Они прежде всего труженики, занимаются опасной, рискованной профессией. Конечно, от правды не уйдешь, рабочие того же крабофлота далеко не ангелы. Они выражаются под горячую руку хлеще сапожников, могут выпить, закуролесить, дать форсу, скорые на руку. Они грубые внешне, неуравновешенны, но сколько в них и доброго! Как они скучают по берегу, как они беззащитны в своей искренней, идущей от всего сердца нежности и любви к женам и детям. И, гоняясь как будто за большими заработками, как они бескорыстны и щедры на дружбу.

Порой они напоминают мне грубоватого, усеянного шипами краба. Краб на первый взгляд и опасен и грозен — колючее экзотическое чудище. А таков он от своей беззащитности. Другого нет у него оружия, как уйти в себя, выставив врагам свои шипы, — найдешь, уколешься! Да еще у него мощные клешни, чтобы с помощью их крепко держать добытое, перетирать пищу…

11

Крабовые консервы — тот же мак, про который говорят: «Семь лет урожая на мак не было — и голода нет». Это деликатес, пища «избранных». И недаром тут шутят девчонки, которые выходят с завода с натруженными руками и держат их над головой, потряхивая, чтобы дать им короткий отдых:

— У английских принцесс руки, наверное, красивее наших, потому что они едят наши крабовые консервы!

Русские девчонки, конечно, тоже едят, но не консервы, а горячего, только что сваренного в морской воде краба. Или он еще лучше жареный, со специями, на сливочном масле. Отваренные, потом обжаренные абдомины — задняя часть крабов, которая в переработку не идет, — вообще вкуснятина что закачаешься. К сожалению, с абдоминами много возни, чистого мяса на них не богато и для тарелки этой «вкуснятины» требуется десяток-другой отборных крабов. Гм… пожалуй, завтрак из жареных абдомин себе могут позволить только очень богатые, если не самые богатые люди мира, а наших девчат, выражаясь здешним языком, это «не чешет». Они могут позволить себе такую роскошь хоть три раза в день!

12

— Сергеич, вызывают!

Я проснулся от этих слов Нади и глянул на часы. Рано, даже слишком рано, а я нужен на палубе. «Очевидно, колхозники привезли сдавать нам крабов», — подумал я, затем тут же сделал в своей памяти зарубку: привезли краба рано, так что, возможно, он вчерашний, и тут уж держи ухо востро, приемщик! По краям стропа может быть уложен свежий полноценный краб, а внутри… Ну, да ладно, опыта уже набрался!

А потом, когда натягивал сапоги, услышал стук в дверь и в каюту вошел стремительный, как всегда, Борис Петрович.

— Там мотоботик хороший строп привез.

— Наш?

— Да.

— А я думал — колхозники.

На палубе собирались люди, глядели в море, укутанное ночью и сейчас рассеивающимся туманом. Мотоботы появлялись как призраки, расплывчатые, и по мере приближения к судну не просто увеличивались в размерах, а становились рельефными. По бортам оранжевая прерывистая кайма: то ловцы в своих рыбацких робах.

Стропа были как на подбор, метра два высоты — штабеля аккуратно уложенного краба, и вес каждого 2400—2500 килограммов. Сверху кричали ловцам:

— Сколько взяли сетей?

— Перетягу!

Или:

— Полторы перетяги!

Переводя это все на обычный язык, получалось, что с 50—70 сетей, каждая из которых длиной 30—40 метров, брали по хорошему стропу мерного, средней величины краба — тысячу штук. Отличное попадание в сети!

Сколько дней, неделю за неделей ждали на плавзаводе массового хода крабов, и, кажется, это началось!

Нечесаная, неумытая выскочила на палубу жена Карповича Настя и, перегнувшись на леерах, закричала вниз:

— Эй, эй… там «семерка» ухватилась или кешу гоняет?

Это началось, и каждый понимал, нельзя терять и минуты. Трудный наш труд чем-то напоминает карточную игру. В нем велик элемент азарта и риска, и от него зависит многое, особенно на крабовой путине, потому что ученые еще не изобрели таких локаторов, которые бы могли регистрировать мигрирующие стада крабов. А вот на рыбе несколько легче. Косяки рыбы можно засечь с самолетов, специальными аппаратами, и ставить сети в районах скопления. А здесь… здесь ставь сети и вирай их, молясь особому богу, богу удачи.

— Эй, эй… так вы скажете, ухватилась «семерка» или гоняет кешу? — продолжала кричать Полторы Бочки.

Но вовремя ухватились все, и мотоботы подходили к борту один за другим, часто. Скоро на палубе скопились десятки тонн крабов. Федя, глядя на это обилие, стал вспоминать прошлое:

— Эх, бывало, уставим стропами палубу до самой бухгалтерии — в заводе убираются до утра. И еще краб оставался на следующий день.

— А мы не будем оставлять, — сказал проходивший мимо Борис Петрович и тут же на ходу распорядился периодически поливать улов морской водой.

Мы с Вира-майна и лебедчиками установили стропа потеснее и в порядке живой очереди с таким расчетом, чтобы какой-либо строп не залежался и крабы в нем не вытекли белковой жидкостью под лучами солнца. А что делать? Эти полурастения-полуживотные и товар скоропортящийся, требующий нежного обращения, но на практике с крабом иногда обращаются словно это кизяки: его мнут, давят, толкая на конвейер граблями или просто ногами. Потому что его обилие, потому что так легче, проще спихнуть его на конвейер, из-за отсутствия строгой дисциплины.

Тут я не один раз слышал выражение «морской порядок», но часто не видел порядка среди промрабочих — так именуются добытчики и обработчики крабов. Однажды я был свидетелем такого разговора молоденькой укладчицы с мастером, которая, кстати, не первый год замужем, мать двоих детей.

Мастер:

— Тебе следует побыстрее просыпаться и уже через пятнадцать минут после того, как объявили, быть на рабочем месте.

Рабочая:

— Такое скажешь, Светка! Не будь дрянью, видишь: у меня волосы длинные, надо же их расчесать?

А вот вчера к Борису Петровичу пришла женщина, которую он искал целый день и которая спросила:

— Чего вы меня то и дело вызываете?

— Милая, — мягко повел речь Борис Петрович, умеющий говорить с людьми по-всякому, — я тебя не вижу на работе. В чем дело?

— Я мастера предупредила: у мужа день рождения. Должна ведь я отметить его праздник?

— Должна, — со вздохом отвечал начальник цеха, — но еще больше вы должны думать, что сегодня не выходной, не праздник. Идите на работу, там же ведь каждый на счету!

— Нет. Хотите, пишите мне прогул, — сказала женщина и вышла из кабинета Бориса Петровича.

Откуда такое, в чем корень зла? То ли переизбыток демократизма или леность руководства, не умеющего организовать людей, требовать от них элементарного?

Очевидно, и то, и другое, и третье, и четвертое…

В нашей бухгалтерии сидят милейшие женщины, нарядно одетые, чистенькие. Другой раз выйдут некоторые из них на мостик, и такие они красивые стоят в лучах алого закатного солнца, что невольно обращают на себя внимание палубных рабочих. Их широко расставленные в сетчатых наимоднейших чулках ноги, колокола платьев, юбок толкают палубных на разговоры:

— Ничего бичихи!

А если подходят три лба из бригады подноски сетей — Колька, Митька и Юрка, ребята чудовищной силы, ленивые в движениях, обстоятельные, то они задирают головы откровенно, даже становятся на цыпочки, чтобы лучше рассмотреть скрытое под японским шелком.

— Я бы той и довольная осталась.

Но чаще о женщинах из бухгалтерии говорят с презрением, откровенно завидуют их негрязной семичасовой работе. Но это за глаза, а в глаза им льстят или же, чаще всего, остаются равнодушными, не уважают в них женщину. При них палубные, особенно толстый, грузный подносчик Коля с аккуратненькими усиками, обсуждают способы любви и, как мне всегда казалось, с тайным ожиданием того, что их оборвут, сделают замечание, возмутятся. Но такого ни разу не было, и отчего бы это? Из-за страха, из-за нежелания связываться…

Тут некоторые легко ссорятся, оскорбляют друг друга из-за мелочи, но в принципиальном не всегда принципиальны те, кто облечен особо малой властью.

И тут, как, впрочем, и во многих местах, я неоднократно замечал своеобразную тоску, порою не осознанную, жажду дисциплины среди лучшей части самих же рабочих.

Вот за последние дни по плавзаводу прокатилась волна увольнений и перемещений, идущая снизу, то есть от самих рабочих. К завлову приходит рабочий завода:

— Хочу в ловцы.

Ловцов не хватает, и завлов рад любому, даже плохонькому работяге, но и заводу дорога каждая пара рук. Завлов обычно говорит:

— Ладно, возьму, только уволься с согласия начальника цеха обработки.

А потом звонит Борису Петровичу:

— Я возьму этого… как его фамилия? Ну, такой худенький, глаза красноватые и все так выражается: «Мне все до чихты!» Говорит: «Мне до чихты завод, в ловцы хочу». Как он работник?

Борис Петрович начинает врать, расписывать «худенького с красноватыми глазами», словно кандидата в Героя Социалистического Труда. Это великолепно знает завлов, но таковы условия игры, и они оба соблюдают их. Завлов предлагает взамен такого же, как и «худенький», но этого вслух не говорит, а тоже хвалит.

Меняются они, и меняются, и меняются…

Вчера собрались на палубе Вира-майна, лебедчик Гена да «крученый» Димка и еще кто-то из старых ловцов подсел. Разговорились. Стали рассуждать о пользе строгой дисциплины. Димка высказался так:

— Нынешние времена добрые, а тошно. Вот раньше, бывало, выйдем на мотоботе сети вирать, старшина наш — рожа во! Плечи во! За румпель одной рукой держится, другой буханку хлеба рвет и с салом наяривает. А глаза — зырк, зырк! Все, гад, видел! Если кто там бичует на выбивке краба, он лекцию не читает, а румпель бросит и хвать вешку. И вешкой по кумполу, учил так. Не обижались, не жаловались, а теперь… — он машет рукой.

12

В эти дни уловы краба стали устойчивые. И они подняли дух рабочих, придали конкретный смысл их тяжелому труду — заработок есть! Во второй декаде средний заработок за день у старшин составил по 15 рублей, у ловцов и распутчиков — по 8—9 рублей. Скажем, в день «большого краба» один из мотоботов привез более 13 тонн крабов — больше всех! — и его ловцы заработали по 25—30 рублей. Но это, конечно, не система, такие уловы бывают не часто. Многие уже начали мечтать, прикидывать, что купить, куда поехать. Бригадир распутчиков седьмого мотобота Анна собирает деньги на квартиру. Ну, а будет квартира, надо стильную, как у людей, мебель. У Федора обычные заботы — в далекой белорусской деревушке у него четверо детей. Каждого из них надо обуть, одеть. Начальник отдела кадров Самсоныч и тот размечтался:

— Поеду, Сергеич, на Запад. Жену возьму, в Ленинграде побываю.

Мой сосед по каюте Сергей клянет море. Тяжело ему, у него на руках вены такие набухшие, что порою возникает впечатление — еще немного, и они лопнут!

Раньше, как я его понял, он работал на траулере тралмастером, мастером на плавбазе. Таким образом, море ему не в новинку, но помощником старшины он оказался впервые. И оттого ему тяжело, но держится. Держится во многом на самолюбии, на ярости: «Неужели я слабее других?» Его мечта определенна — продолжать учиться, стать штурманом и наладить свою семейную жизнь. Кажется, он влюбился в Надю. Сдается мне, штурманом он станет: не глуп, любознателен и усидчив. А вот с личным счастьем… Сергей по своей натуре груб, вспыльчив и нетерпим. Думаю, даже очень любящей его женщине будет с ним нелегко. Впрочем, его хорошенькая «пацанка» терпелива, мало реагирует на Сергеевы штучки-дрючки и, кажется, любит его по-настоящему.

Бухгалтер Мария Филипповна, моя землячка, мечтает помочь своей дочери, у которой маленький ребенок и только муж работает. Тоже считает ящики Мария Филипповна, считает каждый день. Ей полагается с каждых ста ящиков что-то более рубля да плюс «коэффициент» восемь десятых от заработанного. Проще всего, пожалуй, мечта у бортовика «семерки» Андреевича:

— Вернусь с путины и забичую.

— И всё?

— Да что ты, Сергеич! Побичую маленько и снова в море. Куда еще?

— Разве у вас нет семьи?

— Есть. Жена во Владике, квартира, но зачем ей я? Когда я трезвый, она ничего. Трезвого не выгоняет, но ведь редко я бываю без «газа».

Говоря все это, Андреич не испытывал никаких чувств, просто информировал: вот так и живу. Вначале мне показалось, что он шутит, валяет дурака, но заглянув ему в глаза, я увидел в них грусть.

— Отчего же так у вас получается, Андреич? — спросил я.

Он печально усмехнулся и сказал:

— Почему только у меня? И на то причин предостаточно. Скажем так: начинается день, из дому идет Васер, а за ним еще дружки, с которыми рыбачил. Они тоже на биче — ждут, значит, новой путины. И ежели в кармане рубль, чего его держать? Да у друзей по рублю. У кого денег нет — тот шестерит. Это по-нашему значит — отрабатывает человек свой стопарь. Ему положено бежать за выпивкой в магазин. А где начал, там положено и кончать. Так что вечером получаешься пьяным — и тогда тебе все трын-трава!

Тут Андреич прервал свой рассказ и крикнул Васеру, который только что поднялся и шествовал по палубе в столовую:

— Васер, а Васер! Ты вот скажи моему дружку — он такой хороший человек! — что нужно нам на берегу?

Васер отвечал лениво:

— Место, где поспать.

— Во-во, — оживился Андреич, — это главная забота. На биче всегда найдешь еду и выпить, а вот поспать… Я, бывало, хандрю под вечер, когда пьян, поспать не знаешь где.

Та кой ли Андрей действительно на берегу, в межпутинный период, не знаю, но здесь он от работы не отлынивает и практически не пьет. За все время он, как я заметил, лишь раза два выпил кулаги, но не шумел. Забравшись в укромный уголок, сладко спал.

13

Как уже показала практика, лучше всего краб идет в отведенной нам зоне. «Идет трубой», как выражаются на судне.

— В прошлом году тут «Тухач» стоял, так он цельный месяц якорь не вирал и хорошо взял, — говорил Дима, человек крайне самолюбивый, невыдержанный, и с резкой сменой настроения. В общем, крученый он, но отходчивый. Он может вспылить из-за пустяка и тогда сидит в своей будочке на вертящемся стуле, выключив моторы, и поливает обидчика, как может. Мимо идут, спрашивают:

— Ты из-за чего кипеш поднял?

А у него уже сердце отлегло, и он охотно, даже весело отвечает:

— Да понимаешь, дело такое, голова раскалывается.

Для убедительности Дима прочерчивает ладонью свой лоб, как арбуз ножом, и захлебывается — у него речь такая:

— С утра думаю, с кем покусаться, чтобы отлегло. Это верное лекарство!

— Голова раскалывается, с похмелья, наверное.

— Чего нет, того нет. У меня характер такой, ехидный. С детства. Вот помню, в деревне по яблоки к соседу повадился, хотя своих в саду навалом. А сосед поймал меня, и штаны снял, да по голому заду крапивой. Знаешь, у нас крапива — будылки толстые, с бамбучину, и жгу-у-чая!

— А ты что?

— Натурально, обиделся и решил соседу спилить ночью несколько вишен. И спилил. Я такой! Как это… око за око. Когда я злой, мне тогда все трын-трава, лишь бы не болела голова! — весело выкрикнул Дима.

Но на разговоры остается не так уж много времени. Один за другим подходили мотоботы — мы с Федором их, как тут выражаются, обрабатывали. Я принимал краба, а Федя снимал сети, которые затем бригада подноски переправляла на верхние и нижние вешала. Готовые сети, сети распутанные, очищенные, набирались в «битки» и грузили на пришвартованные к плавзаводу траулеры-постановщики. По центру палубы стоял длинный, наклоненный к ленте конвейера стол из железа. На нем орудовали, иначе — подавали крабов на конвейер — длинный, тощий Саня — бывший шахтер из Сучана, и алиментщик Филя. Филя — реалист и рассуждает довольно логично: много и хорошо работаешь — нет денег, ничего не делаешь — тот же эффект.

— Я раб, — иногда говорит Филя с некоторой гордостью — раб своих детей и жен. Что ни заработаю, все им. А от этого бывает так грустно, хоть в море прыгай! Я тут упираюсь, упираюсь, а они на берегу жируют на мои кровные.

Филя не любит своих жен, о детях говорит с нежностью:

— Кабы я точно знал, что все заработанное мною на них идет, другой коленкор. Разве я бежал бы от алиментов? В суде говорил — судья хороший человек! — пусть на каждое дите сберкнижка будет и пусть туда сбегаются мои трудовые, а там сельсовет или кто решит, что дитю купить на них или за садик заплатить. Дети — они, как птахи, невинные!

Бывший шахтер Саня молчалив и трудолюбив и о себе рассказывать не любит или не хочет. Особенность — он довольно часто отмечает день своего рождения. Как созреет кулага — получается у него день рождения и тогда Саня легко впадает в ярость из-за малейшего пустяка. Последние дни Саня молотил «я тебе дам!». По 17—18 часов в сутки, перегружая вручную до 50 тонн краба, а это значит — выполнял по две-три нормы. И тут к вчерашнему дню созрела кулага. Саня, конечно, устроил день рождения, но пришлось ему и работать, потому что краба было много. У кулаги же слабые, если можно так сказать, выветривающиеся свойства. А тут еще Саня в перерывы не жадничал, спускался в свою каюту в добавлял. И он так «надобавлялся», что к вечеру его шатало и мутило и дикая энергия заклубилась в его душе, потребовала выхода. Под руку подвернулся завлов, сделавший Сане пустяковое замечание. Саня взревел, отругал завлова и швырнул в него что подвернулось под руку — деревянную бирку, которой я метил строп. А затем он пришел к Борису Петровичу, долго добивался, кто у него начальник. Борис Петрович или «этот сосунок завлов»? Увещевания Бориса Петровича не помогли. Саня объявил, что более не желает работать, и пошел спать.

Вчера по судну разнеслась весть: наши снова в космосе. А тут еще начался футбол, на котором, как я заметил, уже давно помешалась добрая половина человечества. И большинство разговоров на палубе было на космическую и футбольную темы. Футбольные разговоры были банальны, одинаковые и на Чукотке и на Северном Кавказе… А вот про космос рассуждают на свой лад.

— А чего не на Луну подались? — спрашивает грузчик Костя.

— На Луне делать нечего, американец там был. Он, американец, тоже сильный! — отвечал бортовик Андреич и продолжал далее: — Им пускай Луна, а нам — Аляску Богатая земля Аляска! И нефть там и золото…

Костя со вздохом сообщил, что русские вообще добрые: Аляску Америке отдали.

— Так Аляску царь, дурак был, поддудорил, — горячо возразил Андреич. — Мы тут ни при чем.

Тут подошел главный бухгалтер судна, представительный старик с черной повязкой через левый глаз, и сообщил, что он слышал, как на Анадыре или в Магадане кто-то нашел кусок золота кило шестьсот весом.

— Повезло человеку, — сказал бухгалтер. — По четыре рубля грамм. — Он тут же вытащил листок бумаги и шариковую, произвел вычисления.

— М-да, и на путину ему не надо. Нашел — получил…

Единственный глаз бухгалтера сверкал не только воодушевлением, но было в блеске что-то иное, поразительно знакомое. Я постарался это вспомнить и вспомнил лишь после того, как бухгалтер подошел поближе и, жарко дыша знакомым мне запахом, стал рассказывать про свою «боевую» молодость.

— Я был парень ничего и лет пять назад. А сейчас сдал, но могу, если ей лет семнадцать — двадцать, — заговорил он игривым тоном. Я вспомнил Саню и его частые дни рождения, невольно засмеялся и сказал бухгалтеру:

— Вы сегодня именинник!

Он, конечно, ничего не понял, но доверительно сообщил, что шестьдесят ему будет в январе и он уходит на пенсию.

Он по-своему неплохой человек, проживший большую жизнь, и кругозор у него чуток шире, чем у других. А выпить он, видать, не дурак, но здесь на судне упрямо держится и лишь иногда позволяет себе стопку-другую. Но, очевидно, иначе нельзя. Здешняя монотонная, однообразная жизнь и то, что любой слишком на виду, даже стальные нервы делают дряблыми. Хочется, хочется, хочется размагнититься… У одного это выливается в жажду выпить, у другого, как у лебедчика Димки, в повышенную возбудимость. Неумение да и откровенное нежелание сдерживать себя характерно тут для многих.

Вот, например, бригадир распутчиков Анна — старая «кадра» крабфлота, от природы сообразительна и обладает характером, но какой она бывает порою грубой, что становится за нее обидно. Убедить же сменить манеру поведения, когда она разбушуется, почти невозможно.

— Чего ты, Сергеич, толкуешь непонятное, — сказала однажды Анна. — У нас тут все естественно, без марафета. Если я чего-то хочу, так я так и говорю.

Она громко рассмеялась, увидев мое смущение, и подозвала к себе маленькую собачку Белку, любимицу всего судна.

— Белка-Белочка, хорошая ты собачка, — заговорила она, словно забыв про меня. — Кобелька ты хочешь, а его нету. На «Тухаче» есть, подожди — туда свозим тебя…

Тут подошел подносчик сетей, толстый, высокий Коля с усиками, спросил рядом с нами стоящую жену Карповича:

— П-палтуса к-кинуть?

Добрейшая Полторы Бочки заалела и сообщила, что грех ей жаловаться на мужа, а Анна так глянула на Колю, что он поспешил уйти. Потом она вновь стала простой женщиной, тоскующей по мужчине-мужу, которого нет у нее и на берегу.

— Отчего так получилось, Аннушка?

— Разошлись, — кратко и с явной грустью отвечала она. — Впрочем, что мне нужно, у меня есть близнецы. Славные девчушки! Согласен, Сергеич?

Я думал, что близнята ей чужие, но, оказалось, это дочери ее брата, который погиб в пургу на Камчатке.

— А у нас сын есть, — радостно сообщила жена Карповича. — Федей его звать, такой симпатяга!

Малограмотная, мужиковатая жена Карповича — полная противоположность нашей элегантной химичке. Тут близка Япония и много японских вещей. Химичка одета всегда в японское: кофта, юбка, сетчатые чулки, мягкие легкие туфли. Глянешь на нее — гранд-дама, но… палубные и заводские девчонки между собою зовут химичку «дурбабой». Она, говорят, в молодости была распутчицей сетей и не имеет никакого образования. Если же имеет, то это, видать, не пошло ей впрок, но ум у нее сметливый, изворотливый. Химичка обожает «общее руководство», делает замечание всем и этим изматывает нервы рабочих. Не любя ее, с нею боятся связываться.

К сожалению, нет человека без изъянов, без слабостей, а раз так, то надо, наверное, понимать и прощать их. Химичка же принадлежит к тому типу людей, которые используют человеческие слабости в своих целях. Как-то однажды с Борисом Петровичем вспомнила она капитана с «Клопотова»:

— Не любил он меня, но я его тоже и не очень стеснялась критиковать… Кстати, вы знаете, он пил!

— Не верю, — твердо сказал Борис Петрович.

— А я однажды видела, тихий ужас. Пришла к нему ночью, а он сидит, голова на столе вот так…

Химичка тут же очень живо изобразила, как лежала голова капитана с «Клопотова», как трудно было поднимать ему голову и говорить с разбудившей его в три ночи. Потом она продолжала:

— Я, конечно, никому ни слова, но думала, при случае… мне потом передавали, что он утром помчался к помполиту и сказал ему: «Я был ночью пьян, и она увидела это!» Или возьмите нашего Илью Ефремовича. Я его, конечно, уважаю, умный он человек, хотя у него нет высшего образования. Но ведь и он шлялся по ресторанам, когда был холостой. Я про него все знаю. И жену его знаю, такая милая девочка была, замглавбуха, а как они сошлись, ума не приложу. И вы знаете, долго не регистрировались. Ребенок уже в школу пошел, тогда он сообразил…

Борис Петрович вел себя с нею очень сдержанно. Старик недаром прожил много и разбирался не только в крабовых консервах.

Когда на судне у нас состоялось партийное собрание, химичка попросила не присутствовать на нем, сославшись на загруженность.

— Вы знаете, — объясняла она нам, — как я ужасно занята! Мне сейчас надо сделать…

И она начала перечислять какие-то анализы, отчеты, проверки по заводу, которые нельзя отложить и на секунду.

— Какие будут предложения? — спросил председатель собрания.

— Не отпускать! — крикнул кто-то измененным голосом. И тут элегантная химичка прямо-таки зашлась от ярости.

Глядя на нее, я испытал противоречивое чувство, с одной стороны, к ней не лежала душа, с другой — было жаль эту женщину, на которую судьба свалила для нее непосильную ношу: быть интеллигентной в то время, когда интеллигентность не стала ее сущностью. Что она видела, где прошла ее юность? В море, среди этих громадных раков, в нелегком труде, в котором, видно, она не нашла удовлетворения, счастья и стала избегать его. Но избежать его значит и лишиться приличного заработка, к которому она привыкла и который, если уж на то пошло, развратил ее. Видно, в молодости она мучилась завистью, когда на ее глазах были люди, получающие столько же и даже больше за «чистенькую» работу интеллигентного свойства: экономисты, бухгалтера, инженеры и, наконец, химики плавзаводов.

И вот она переселилась в каюту верхней палубы у самого мостика, получила «чистенькую» работу, но…

Нет, моя душа больше лежит к простоватой, некрасивой жене Карповича, чем к элегантной химичке…

14

Вчера «собирали урожай» с поля, которое краболовы прозвали кладбищем. Дело в том, что сети были забиты одним панцирем, и распутчики чуть не плакали. Такой своеобычный прилов объясняется следующими причинами: во-первых, крабы меняют панцирь и меняют его в определенных местах, создавая скопление мусора; во-вторых, сети стояли в районе или, точнее, — в устье речки; в-третьих, было обилие малька и самки в сетях. По идее ловцы обязаны выпутывать мальков и самок и живыми бросать в море, но на практике часто существует иное — уничтожение молоди и самок. Делается это, как рассказывают сами ловцы, не умышленно, а от нужды.

— Сергеич, если быть праведным, — говорил с грустью Карпович, — то очень трудно выполнять план. Вот и приходится… Но с этого года я запретил своим бойцам бить малька и самок дубинкой. Братцы, сказал я, давайте подумаем о будущем, будем дальновидными людьми и позаботимся о детях. Мы — не хищники!

А вот бойцы Сабировича продолжают молотить краба. Почему? Да потому, что сам Сабирович говорит; «Моя всегда так делал… краба хватит и тибе и мине».

Размышляя над этим, я вспомнил пыльные бури на моей родине — на Северном Кавказе. Последнюю я видел в день отъезда, когда гудел, словно тревожный колокол, ветер, поднявший мельчайшие частицы земли в воздух. В небе еле виднелось тусклое, печальное солнце. Была настоящая земляная, песчаная метель в одном из плодороднейших районов страны. Недалеко от станции, где стоял эшелон с сезонниками, проходило шоссе. И днем машины шли по асфальту с включенными подфарниками. Мне было не по себе не только оттого, что я разлучался с родными, уезжая от дома очень далеко. Была обстановка нарушенного равновесия в природе, начало торжества злых, плохо управляемых сил…

Возможно, это предвидел и предчувствовал мой друг, председатель колхоза, который в свое время был объявлен «травопольщиком» и все же от своего не отступил. Против его воли начали запахивать отдыхающие поля и остатки целины, тогда он упал на землю перед тракторами, чтобы остановить глупость…

Здесь же, в Охотском море, подобное мужество проявляют немногие, Но их пример о чем-то говорит. Поступились ведь частью заработка члены экипажа «семерки». А вот Сабирович этого не хочет… Но о нем я еще расскажу.

Обилие шелухи и тощего краба прямо-таки бесило всегда беспокойного Бориса Петровича еще и потому, что по нерадивости механиков где-то порвало трубы и пришлось отключить утильцех. Завод же не приспособлен для сброса панциря прямо в море. Панцирь конвейерами перебрасывается в бункера правого и левого бортов. Довольно скоро бункера были переполнены. Тогда на скорую руку соорудили временный сброс отходов в море. И теперь плавзавод качается на воде в окружении коричневых хитиновых покровов. И тут раздолье для чаек!

В обед я заходил в кабинет Бориса Петровича и увидел знакомое лицо — Юру из Грозного, того самого, который несколько дней жил рядом с нашей каютой и спал, как Надя, на диване. Это рослый, на вид сильный и выносливый человек лет тридцати, с которым я разговаривал и узнал от него, что он по профессии шофер, имеет разряд по боксу. Тогда он сказал:

— Если тут действительно есть возможность заработать, я буду трудиться как вол. — Он поиграл мышцами шеи и рук, напрягая и расслабляя их, глубоко вздохнул: — И качки я не боюсь.

Теперь же он выглядел осунувшимся, похудевшим и, я бы сказал, забитым. Борис Петрович говорил с Юрой резко, что обычно он делает в крайних случаях и имея на то веские основания.

— Возвращайтесь на берег, делайте что хотите.

Юра его робко перебил:

— Но мне врач запрещает работать в утильцехе. Я кашляю…

— Пусть дает бюллетень, если вы больны.

— Не дает. Дала только справку.

— Вы справку выклянчили. Вы ищете легкого труда, а в море его нет. Впрочем… ступайте на кончики, вяжите грузила, наплавы. Ступайте.

— Это в бич-бригаду?

Борис Петрович промолчал, считая разговор оконченным, и Юра вышел.

Через полчаса я увидел Юру на палубе. Он был одет в рубашку, без головного убора и в мягких домашних тапочках. В общем, вид какой-то пляжный, неестественный. Он бестолково крутился вокруг цементных болванок килограммового веса и разноцветных японских наплавов — добычи нашей береговой экспедиции.

— Сергеич, как это делается, привязывают эти штуки к веревочкам? — спросил он. Я показал, так как меня этому научил Федя. Он взялся за дело без всякой энергии и через полчаса исчез с палубы, потому что открылась на обед столовая.

В столовой рабочие хлебали плохонький борщ, а на второе была пшенная каша, политая мясным соусом. Кто-то из рабочих взял две порции каши, и на него накинулась раздатчица Рая:

— Ты чего две чашки хватаешь? Вот закатаю тебе по лбу поварешкой, будешь знать!

Рабочий оправдывался, не выпуская из рук двух порций:

— Так одной мне мало!

А у входа — такова его работа — стоял непроницаемый, как китайский божок, черноватый мужик, завстоловой, и не догадывался, что завтра его будут слушать на партбюро. Стружку с него снимут, но кем его заменить?

За моим столом оказался и Юра.

— Сергеич, неужели меня лентяем считают? — спросил он.

— Да нет, — сказал я, — это ерунда!

Мне хотелось сказать ему больше, но я промолчал. Прав, наверное, Борис Петрович, ему надо возвращаться на берег. Он не выдерживает испытание морем, а вот почему, трудно сказать. Потом у Юры вдруг лихорадочно заблестели глаза, и он, низко наклонившись, прошептал:

— Мне стыдно работать в бич-бригаде!

Под вечер его вызвал к себе Борис Петрович и поручил насобирать, просушить и раздробить 700 килограммов панциря. Умница все-таки этот Борис Петрович, понял Юру, его состояние. Панцирь потребовался для каких-то особых целей одному из химических институтов. За сбор, просушку и дробление 700 килограммов панциря рабочему полагается выплатить 240 рублей. Юра обрадовался — это же не возня с кончиками в бич-бригаде — и теперь второй день собирает да сушит панцирь, словно это грибы.

И все же, что его заставило пойти на путину? Домашние неприятности, как Генку? Или желание заработать — длинный рубль потянул на Восток? Или новое что?

Не знаю.

Но для меня ясно одно, у людей в море, на путине нервы слишком напряжены. Не совсем обычные нервы и слабость характеров может привести к непредвиденным последствиям. Вот сегодня Борис Петрович распекал одну молодую, симпатичную женщину. Она — потенциальный алкоголик.. Каждый раз дает слово пить только воду, но держится не больше недели и затем начинает «газовать».

— Попереть бы ее с треском, — со вздохом сказал Борис Петрович, — а кем я ее заменю здесь, в море? Значит, надо воспитывать… и за что мне такое наказание? Мне план надо выполнять!

Но такие случаи редки. С другими у Бориса Петровича каким-то образом получается. Он, честное слово, неплохой воспитатель!

15

Какой же сегодня получился великолепный, полный солнца и радости день! Сразу чувствовалось, что весна достает и до этих мест. Впрочем, что тут удивительного, на дворе вторая половина июля.

Сети у нас стоят под самым берегом, на глубине 5—7 метров, судно — мористее, под килем метров 30—40. Таким образом, до земли камчатской буквально считанные мили: хорошо видны в отдалении сопки. Не так давно сопки были укутаны снегом, сейчас нее снега осталось мало. Белые пятна уменьшаются с каждым днем. Что ж, очевидно, можно нас поздравить с летом. Наконец, наконец…

А вчера я увидел первую в этом году муху. Я сидел в кабинете Бориса Петровича и вдруг увидел, что на столе по чистому листу бумаги куда-то торопится маленькое черное пятнышко. А я так крепко позабыл о существовании мух, что поначалу удивился и стал думать, с каких это пор мне стали мерещиться бегающие буквы? Прикрыл один глаз, затем второй и открыл глаза разом: буква все равно перемещалась, и я решил ее поймать рукой, но она полетела, и тут стало по пятно: муха, точнее — мушка, паршивая, худая обитательница этих мест или, возможно, она еще не успела вырасти…

Здравствуй, муха!

Прошел слух, что завтра у нас будут гости — японцы. Но это, наверное, точно, потому что Борис Петрович и завлов обеспокоились и заметались. Им не хочется ударить в грязь лицом. Завлов даже немного злился: почему к нам, у нас не так уж все хорошо. Почему не к соседям?

Вчера под вечер я еле стоял на ногах, желудок замучил. Вероятно, желудку пришлась не по вкусу жареная камбала. Эту камбалу подарили мне колхозники, когда они приходили сдавать краба. Рыба была живая и такая аппетитная, что мы с Костей и Генкой решили ее зажарить. Неумехи мы, жарили на электроплитке, облизывались, торопились и, видно, не прожарили.

Краба с последнего мотобота попросил принять Федю, а сам пошел в каюту и лег. Меня просто трясло от озноба, но потом стало легче. Пришел Костя с вешалов и, увидев, что я, как он сказал, «невыразительный», стал утешать меня своим способом: жаловаться на руки. От резиновых перчаток руки напарились, потерлись, и затем их разъело морской водой.

— Беда, — сказал Костя, шмыгая носом. — Отдохнуть бы день-другой, да не штормит давно.

Он стал выглядывать в иллюминатор, надеясь увидеть признаки надвигающегося шторма, но море было почти спокойным, лишь ритмично дышало от усилий легкого северного ветерка.

— Не хочет штормить, — с грустью сказал Костя.

Я спросил у него, не надоела ли ему морская жизнь и пойдет ли он еще раз на путину?

— Пойду, наверное, — отвечал он. — Тут воздух свежий, как в лесу. А что тяжело, так оно, Сергеич, везде тяжело!

Он немного подумал, потом улыбнулся — улыбка же у него хорошая, столько в ней искренности! — и добавил к тому, что уже говорил:

— Грибы собирать тоже труд, хотя считается, будто это отдых. Бывает, галя шторгнет по глазам — тоже урон и приятного мало.

— Какая галя?

— То ветка будет по-нашему. В деревне, где моя мама родилась, так говорят.

Затем он стал по-мужицки чесать затылок, долго и основательно, и вслух размышлять, что ему делать: то ли немного вздремнуть, то ли еще поработать? Так как было уже около двенадцати ночи, он решил подремать и встать, когда будут майнать мотоботы, то есть в пятом часу утра. Перед сном он пожевал колбасу с обсохшим хлебом и запил все это стаканом воды.

Заснул Костя мгновенно, а я, поглаживая ноющий живот, взялся за книжку о Нероне и читал недолго, потому что на своей койке зашевелился Сергей, начал спрашивать меня о чем-то незначительном, сразу выскочившем из головы. А потом он спросил такое, что меня резануло по сердцу:

— Сергеич, что это Надя не хлопочет о каюте или думает тут жить все время?

Я отвечал осторожно: мол, что решать им нужно вдвоем. Сергей молчал, а я вспомнил давний разговор с Карповичем. Женя говорил, что Сергей большой болтун. И вот теперь это. Ведь у них все шло серьезно, как будто бы любовь началась, да земляки ведь они… Ладно, посмотрим, если что, вмешаемся и поможем им.

Впрочем… может, Наде это все равно? Часто мужчины и женщины легко сближаются и легко, как-то безболезненно, меняют свои привязанности. Но тоска о большой любви свойственна всем. Как предание, здесь часто рассказывают об одной девушке, которая из-за любимого, обидевшего ее, бросилась в море. А он бросился за ней. Обоих благополучно выловили, посмеялись вдосталь, потому что девушка, когда парень спасал ее, кричала: «Акула, акула!»

16

Мой рабочий день еще не начался, но я уже был готов к нему. Я сидел в кабинете Бориса Петровича. Коляду и старшего экономиста вызвал к себе капитан-директор. Наверное, опять упал вчера процент выхода крабового мяса, вот они и обсуждают причины, а выход из положения придется находить приемщику. Один из них — самый верный и честный: я должен договориться со старшинами полюбовно, чтобы они дали фору. Если они согласятся, я буду сегодня фиксировать в документах меньшее количеств улова, скажем, на пять — десять процентов от фактического. Так появятся излишки, которыми покроется вчерашняя недостача. Есть и другие способы, но я не буду раскрывать всех секретов профессии приемщика.

О том, сколько недостает, мне скажет экономист, молодая милая девушка, закончившая институт в прошлом году. А дело начальницы цеха обработки — найти причины падения процента выхода крабового мяса из принятого мною сырца. Чаще всего процент выхода падает из-за того, что плохо работают девчонки на конвейере. Они из-за усталости часто пропускают мелкое мясо из суставов и клешней. Оно просто-напросто смывается водой за борт.

Знаю, старшины будут упрямиться, хотя полностью доверяют мне. Первым начнет разоряться Сабирович: «Моя ничего не знай чужой беда. Моя сколько поймал, столько и сдал. Честна нада быть, приемщик, честна!» Но ничего, покряхтят старшины и дадут фору. У них верховодит Евгений Карпович, мой друг и союзник.

Так я размышлял перед работой, как вдруг в кабинет зашла Надя. Она молча положила передо мной ключ от нашей каюты. И я заметил, что ее рука, в которой был ключ, мелко дрожала.

— В чем дело, Надя? — спросил я, вспоминая недавний разговор с Сергеем.

— Я уже в другой каюте. И вещи перенесла.

— В какой каюте?

Из правого глаза девушки скатилась почти незаметная слезинка.

— Я перешла к тете Ане. Там одна койка освободилась, койка Кочергиной. Ее положили в лазарет и, наверное, отправят на материк делать операцию. А в нашей каюте я все прибрала, вычистила, новые постели всем застелила.

Я не знал, что и сказать Наде. Серега своего добился! Ведь девчонка искренне в него влюбилась, а он… впрочем, давно ли он говорил мне, что любит Надю и думает на ней жениться. Я его за язык не тянул, сам сказал. И, как помню, глаза у него были сияющие. Что у них произошло?

Я взял девушку за руку, спросил:

— Надя, ты ведь Сергея…

Я запнулся, но она все поняла и твердо сказала:

— Да.

— И он любит тебя, — обрадовался я. — Чего же вы?

Она молча пожала плечами и ушла.

Коляда вернулся от капитана хмурым, положил передо мною листок с расчетами экономиста. Я глянул на цифры и схватился за голову.

— Не волнуйся. Со старшинами будем говорить втроем: капитан, я и ты. Сумеем убедить! Они поймут нас. Понимаешь, крабы вытекают из-за того, что мы, так сказать, механизировали процесс разгрузки стропов. Мы ведь разрешили, когда краб пошел «трубой», разгружать стропа не вручную, а лебедкой. Вот и результат!

Я ничего не понимал, мало еще опыта у меня! Когда успевают вытекать наши крабы именно на конвейере? Они перед этим часами лежат на палубе, и ничего. А потом Дима подхватывает стропа и вываливает улов на конвейер. На конвейере крабы лежат максимум полчаса, затем попадают в автоматы по срывке панциря.

Мне все объяснил Борис Петрович.

— Ты знаешь, Сергеич, что у краба четыре пары длинных ног. Передняя пара короче, и назначение ее специализировано. Это клешни для захватывания пищи. Правая клешня значительно больше и сильнее левой. Так ведь? Ну, теперь идем дальше. В каждой ходильной ноге шесть члеников, и за ними — коготь. В каждом членике имеется два мускула — сгибатель и разгибатель. Это — съедобное мясо краба. Кроме ходильных ног оно есть в клешне и в абдомине. Ну, а теперь поехали дальше.

Под панцирем на спине краба находятся пищевод, железы, кишечник, сердце, печень, которая вырабатывает сильнейший пищеварительный фермент. Из-за этого фермента убитый краб и «вытекает», если он лежит на брюхе. Это называется аутолиз, самопереваривание. Понимаешь, если выловленного краба не положить на спину, то фермент печени проникнет к мускулам ног и разрушит их. Так вот, пока крабы лежат в стропах на спине, им ничего не делается. Но вот мы вытряхнули их на конвейер как попало. Один так и остался лежать на спине, другой перевернулся на брюхо, и считай, что он пропал, так как быстро начнет «вытекать».

И тут я все понял. Разгружая крабов лебедкой, мы как бы играем в орла и решку. Вчера мы, как и всегда, загадали решку, но крабы, выражаясь образно, чаще ложились на конвейер орлом, то есть на брюхо, и мы проиграли.

— Сегодня, Борис Петрович, мы будем разгружать вручную, чтобы каждый краб лежал на ленте только решкой, брюхом к небу! — сказал я.

— А где я людей найду на разгрузку? — тоскливо спросил Коляда. — У меня их на всех процессах не хватает. Одних больных сорок человек.

Я подумал, что действительно, где тонко, там и рвется. Борис Петрович оставил на разгрузке только Саню. Вот вчера я принял более ста тонн крабов. Если Саня будет работать вручную, ему надо будет за день только согнуться и разогнуться около семидесяти тысяч раз. Предположим, что он сможет перекладывать одного краба в секунду — немыслимая для человека скорость, — и тогда ему потребуется для выполнения всей работы на разгрузке стропов около двадцати часов.

— Тогда что делать? — спросил я.

— Попробуем мобилизнуть бухгалтеров, библиотекарей и других служащих.

— Ни пуха ни пера вам, Борис Петрович!

Старик деловито послал меня к черту, а я пошел на палубу. К плавзаводу вот-вот должны были подойти первые мотоботы…

На палубе было пусто. Лишь несколько человек маячило на правом борту, к которому недавно пришвартовался траулер-постановщик. На него грузили сети. Вдали виднелся остров Птичий. Почти рядом с островом был район лова, или, как тут говорят, «квадрат», плавзавода «Захаров». Это наш флагман. И тут я вспомнил то, что мне рассказывали о Захарове. Интересным человеком был Андрей Семенович! О нем много рассказывал Борис Петрович. Захаров был начальником Главного управления рыбной промышленности Дальневосточного бассейна. Под его руководством рыбная промышленность Дальнего Востока сделала большие успехи. Новыми судами оснастился добывающий флот, расширились районы промысла, значительно увеличился вылов рыбы, крабов и добыча морского зверя. Последние годы жизни Андрея Семеновича были, трагичными. Он заболел, у него отнялась речь. А как он тосковал о море!

Рассказывают, что однажды он пришел к капитану Манжолину, взял со стола бумагу и карандашом написал: «Коля, возьми меня в море хоть гальюнщиком». И Манжолин понял друга. Они несколько раз ходили на путину. Вначале Захаров числился в судовой роли табельщиком, потом по решению палубной команды стал матросом. Каюта матроса Захарова была самой людной на судне. К нему ходили все за советами, делились с ним горем…

А вот еще один давний случай. В начале развития крабового промысла у нас работали и японцы. Они искусные моряки и краболовы. Мы учились у них. А потом передавали накопленный опыт русским экипажам. Как ни странно, его быстрее всего осваивали степняки, сезонники с Северного Кавказа и забайкальские казаки. Говорят, что они, увидев первый раз крабов, изумлялись, говорили:

— Да це же поганий паук. Кто их исть будет, чуду такую?

И не ели, брезговали. Среди них был и мой земляк из села Ипатово. Он быстро освоил мореходное дело и стал старшиной кавасаки краболова «Ламут». Однажды на «Ламуте» в разгар путины стала кончаться пресная вода. Краболов решил идти за водой в бухту Нагаева. Он снялся с якоря, не дождавшись кавасаки, экипажем которой командовал мой земляк. «Ламут» ушел, а вскоре появилась кавасаки моего земляка. Старшина удивился, когда не нашел свой краболов, и затем пришвартовался к «Тунгусу». Он поднялся к капитану Егорову и спросил:

— Егоров, а де мий «Ламут»?

— За водой в Нагаева пошел.

— Що це таке за Нагаева?

Ну, ему на карте показали, где находится бухта, пояснили, что на кавасаки туда не дойти при любой погоде.

— Ничого, — уверенно сказал старшина, — мы дойдемо!

И ушел этот бесстрашный степняк. А самое удивительное было позже. Пришел старшина в бухту Нагаева, а «Ламута» там нет. Он решил, что ошибся бухтой, не туда попал, и повернул назад, стал выходить, а тут ему навстречу родной плавзавод.

— Иде вас черти носют? — закричал обозленный старшина, который было вновь собрался пересечь бурное Охотское море. — Я бечь за вами бильше не буду. Бярите мине на борт!

Вот такие люди и сделали Дальний Восток «нашенским краем», подумал я, когда узнал об этом.

 

Страсти

17

Краб продолжал идти густо уже третью неделю. И всем хватало работы, особенно бригадам распутки. Старшины требовали сети. Сетей, как можно больше сетей! И оно было понятно. От количества выставленных сетей зависел улов и, значит, заработки всех, начиная от старого мойщика палубы Игнатьевича до капитана-директора «Никитина».

Вначале у крабов была так называемая вертикальная миграция. Они шли из глубин Охотского моря небольшими, но частыми косяками, на мелководье. Отдельно шли самки, а за ними — самцы. Это хорошо знали старшины и умело пользовались этим. Они на тех или иных участках ставили контрольные сети и узнавали, какой движется косяк. Если самцы, им перегораживали путь на десятки километров сетями, поставленными параллельно к берегу.

Через месяц после начала хода косяки самцов и самок встретились на малой глубине. Тут для промысловиков начались трудности. Дело в том, что самец, встречая самку, схватывает ее клешню своей — краболовы называют это «рукопожатием» — и уже не отпускает, ожидая линьки, в течение нескольких дней. После линьки самки самец оплодотворяет ее и отходит к каменистым россыпям, где сбрасывает старый панцирь и прячется. Затей начинается вторая миграция, на этот раз горизонтальная, вдоль берега. И тогда сети ставят по-другому, перпендикулярно берегу. Под действием мощных приливов и отливов перекатываются по дну моря тысячи старых панцирей, различный хлам и перепутывают сети, забивают их. Это самое тяжелое время для бригад распутки. Порой им приходится работать по 15—18 часов в сутки. Люди буквально валятся с ног от усталости, а ловцы неустанно требуют все больше и больше очищенных сетей. На путине, как на уборке урожая, дорог каждый час, каждая сетка на вес золота…

На вешалах стало шумно, как на южном базаре. Помогать распутчикам сетей вышли все служащие плавзавода. Бригаде Аннушки стали помогать одноглазый старик-главбух, но от него толку было мало; Юра из Грозного, который за последние полторы недели собрал, просушил, раздробил 700 килограммов панциря и заработал 240 рублей; и легкомысленный лентяй Франт. И я, когда у меня бывало свободное время, тоже торопился на вешала, чтобы помочь своим! Своими я считал экипаж «семерки», бригаду Анны, в которой трудились Костя и Гена.

Перед обедом я принял одиннадцать стропов отборных крабов. В каждом стропе было примерно около двух тысяч тарабагани. Почти все они были алые, недавно линявшие. Хитин еще не успел как следует затвердеть.

Но вот экипажи ловцов пошли на обед. Для меня наступил довольно длительный перерыв. Я облил из брандспойта улов, потому что припекало солнце, затем выбрал пять самых лучших крабов, оторвал им лапы, связал, как охапку хвороста, и на веревке опустил их в кипящую морскую воду, в которой медленно вращалось громадное колесо с корзинами. Корзины умело, без суеты, загружал крабовар Максимкин и мурлыкал какую-то песню без слов.

Через несколько минут я вытащил свое варево. Алые лапы стали красными. От них шел пар и ароматный запах. Закинув их на спину, я пошел на вешала к своим. Вареных крабов особенно любили Настя, Анна и близнецы, а вот Генка их не ел, брезгливо морщился.

Анна, как всегда, дергала сети играючи, о чем-то спорила с бригадиром распутчиков «азика».

— Я тебе дело, Алка, говорю. Брось ему голову морочить. Он тебе не нужен!

Грудастая Алка — одна из красавиц на плавзаводе — отвечала:

— Да пока нужен, Аннушка. А когда надоест — кину. Ей нужен — пусть подберет!

— Постыдилась бы, он ведь младше тебя, сопляк спротив тебя!

— Ничего, мне надоест, кину его, и он вернется к ней.

— Не шути со мной, Алка, а то пожалеешь. Последний раз говорю!

Я понял, что женщины говорят о Наде и Сереге. Я подумал, что Анна поступает справедливо. И недаром она взяла Надю в свою каюту. Ей, как видно, стало жалко девчонку. Что ж, это хорошо, кто-кто, а Королева в обиду ее не даст!

— Братцы, — крикнул я своим еще издали, — давайте на перекур, я вам крабца горячего принес!

Анна недовольно глянула на меня:

— Некогда устраивать перекуры!

— Почему? — заканючил Генка.

— Ну что вы, Аннушка, — сказал я, — так строго? Десять минут ничего не решат.

Бригадирша на мгновение оставила работу, показала на огромную кучу неразобранных сетей и устало сказала:

— Женя велел подготовить восемь перетяг. Он хочет поставить завтра два порядка. Место нашел очень уловистое!

Генка, услышав это, в сердцах сильно дернул сеть и опять стал канючить:

— Аня, да мы свалимся до утра и не справимся с двумя порядками! Хватит и одного. Все по одному будут ставить.

— Это их дело, — оборвала его Анна. — Жене виднее, на то он и старшина, сколько надо ставить.

Я понял, что она не уступит. Для нее приказ Карповича — закон. И еще я знал, что такое подготовить восемь перетяг. Перетяга — это сорок сеток, связанных цепочкой одна к другой, — получается заграждение длиной почти в милю. Обычно ставят один порядок на каждый мотобот. На «Никитине» одиннадцать мотоботов, и обычно одиннадцать порядков выстраиваются на пути крабового скопления. Это и есть «поле», которое через несколько дней, сверяясь с картой, по вешкам на якорях, «вирают» ловецкие экипажи, иначе — поднимают сети, трусят их.

Но… действительно, старшине «семерки» виднее. Конечно, он рискует, но на путине без риска нельзя. Это лучше нас знали Анна и ее закадычная подруга по прозвищу Полторы Бочки, жена Евгения. Если расчеты Карповича окажутся верными, все окажутся довольны и заработком и тем, что «семерка» прочно займет по улову первое место.

Я обработал сеток пять, как с мостика раздалась команда:

— Приемщику крабов на рабочее место. Идут колхозные сейнеры. Принять у них краба!

Прибежав на правый борт, я увидел, что Дима был уже в кабине, курил «беломорину» и лениво ругался с бухгалтершей Марией Филипповной:

— Вы, тетя, как штык, уже на месте с квитанцией и печатью. Сергеича еще нет, а вы уже тут. Знаю, не хотца вам крабца перекладать со стропа на конвейер. Это чижело, да?

Добрейшая Мария Филипповна чуть не плакала, слушая упреки крановщика, как могла отбивалась:

— Ну, зачем вы так, Дима? Знаете ведь, что Сергеичу без меня трудно. Сейчас ограчат его колхозные бортовики, и пойдет тут такое!

Она была права. Принимать у колхозников крабов — всегда мука. Они обычно подходят к тому или иному плавзаводу под вечер, как тут метко выражаются, «кагалом», и начинается катавасия… Все спешат сдать свой улов первыми, побыстрее получить квитанции с судовой печатью и моей подписью. В таких условиях трудно проверить качество крабов, их укладку, и… наконец, пересчитать их. Дело в том, что чужаки по идее должны сдавать крабов поштучно. Им я пишу в квитанции: принято столько-то штук крабов со средним таким-то весом.

Плавзавод выплачивал им, если мне не изменяет память, по 28 копеек за каждого краба. Вот почему приемщику надо держать ухо востро. Ему, когда начинает темнеть, когда сдатчики торопятся, спорят, ругаются, нужно при свете прожекторов принять за несколько часов 10—15 тысяч крабов и не в убыток государственному плавзаводу. Колхозники сдадут улов, получат квитанции и уйдут восвояси. Как говорится, ищи тогда в поле ветер. В случае чего не с кем будет договариваться, не у кого просить форы…

Я решительно с помощью Вира-майна Феди устанавливаю порядок сдачи. В руках — динамометр, а за спиной следует как тень Мария Филипповна. Около стропов уже снуют лаборантки химлаборатории со счетчиками Гейгера. Счетчики, как всегда, безмолвствуют, и девочки нашей злючки химички уходят. Я смотрю на строп, который сейчас приму, быстро считаю ряды, количество крабов в каждом ряду. Их в стропе 1800 штук. Потом выбираю самого мелкого краба, цепляю его на крючок динамометра. Его вес полтора килограмма. Отлично! Прошу больше света и тщательно выискиваю в стропе мальков, самок. Но они, если они есть, могут быть только во внутренних рядах. Ищу помятых крабов. Уж их я найду, без них нельзя…

И все это нужно проделать очень быстро. Потом я кричу:

— Дима, давай!

Дима «дает», то есть подхватывает строп и на метр от палубы поднимает его.

На гаке — пятитонный динамометр. Это делается для контроля, ибо я уже знаю примерный вес стропа около трех тонн, умножив 1800 на полтора.

Снова зычно кричу:

— Чей строп? — И тут же через плечо говорю Марии Филипповне цифры для квитанции, название сейнера и фамилию сдатчика.

Если сдатчик не согласен с моими цифрами, я ему объясняю, из чего я исходил. Если это его не удовлетворит, предлагаю ему разгрузить строп и самому на моих глазах пересчитать крабов. Но редко кто соглашается это делать, потому что начинают ворчать очередные:

— Браты, зачем сдавать поштучно? Эдак мы не уйдем домой и до утра.

Это верно. Если мне будут сдавать поштучно, я приму последний строп далее не утром, а где-то к обеду следующего дня.

— Братцы, вам грех обижаться! Тут на «Никитине» поставили справедливого приемщика. Это на «Тухаче» чистый кулик… вчерась ему верняком сдавал три тысячи штук, так он, паразит, пишет в квитанции две пятьсот! Я ему втихаря сунул бутылку спирта, так он нехотя набавил две сотни и больше ни в какую!

Часа через полтора я вытираю пот со лба — у всех принял без особых конфликтов, но устал так, словно разгрузил машину угля Сейчас начнут подходить наши мотоботы с уловом. У своих принимать много проще. Благодарю Марию Филипповну за помощь. И она — я это вижу — нехотя возвращается к разгрузке стропов. Непривычна ей, тяжела физическая работа…

С мостика новая команда:

— «Семерка» подошла под разгрузку! Разгрузить — мотобот с экипажем на балыки! На подходе «азик». С ним — то же самое в темпе! На палубе, шевелитесь, шевелитесь!!!

Совсем потемнело, с неба стало моросить, и море за бортом плавзавода как-то грозно зашевелилось, завздыхало, готовясь то ли ко сну, то ли к шторму, которого так давно не было.

Я в ожидании следующего мотобота пошел на вешала. Как там мои друзья? Надо им помочь распутать сетку-другую. Все им легче будет.

До вешалов я пошел кружным путем, через корму. В глубине души мне не хотелось дергать сети, и я как-то бессознательно тянул время.

На корме было безлюдно. У запасного винта громоздились кучи наплавов. Я шел, натыкаясь на стеклянные и пластмассовые шары в оплетке, и вдруг услышал тихие голоса.

— Ты меня не пугай, лады?

— Что ты, брат, кто тебя пугает? Просто советую, живи как все, как ты раньше жил. Для чего ты хочешь стать лучше других? Все бьют, а у тебя перестали бить. Обижаешь ты хлопцев, не даешь им заработать, схватить лишний кусок. Они сюда не за романтикой приехали и уродуются, чтобы заработать. Верно?

Голоса были знакомыми, хотя не мог угадать, чьи они? Первый был хриплый, уставший, второй — юлящий, льстивый.

Хриплый сказал:

— Я хочу по совести делать.

Льстивый согласился:

— И я хочу, но не получается. У нас допотопные хлопчатобумажные снасти, да и мало их! Над ними трясешься, как нищий над копеечкой, но куда деваться! А ты еще предлагаешь трястись над приловом, по собственной воле выпутывать самку, малька и выпускать их в море. Нам же за это не платят, и мои хлопцы, если нет лишних глаз, били их дубинками и будут бить — это дешево и сердито!

— Но ведь крабов становится все меньше. Неужели ты это не замечаешь?

— Почему не замечаю. Но их на наш век хватит.

Льстивый зацокал, и я окончательно узнал его. Но как он чисто говорит, словно диктор московского радио! Значит, где ему выгодно, он юродствует, прикидывается малограмотным: «Моя ничего не знай чужой беда! Моя сколько поймал, столько и сдал. Честна надо быть, приемщик, честна!»

Старшина «азика» в чем-то убеждал старшину «семерки», пугал его:

— Женя, мои хлопцы думают, как я. И не только они. На других ботах тоже есть отчаянные. Им не хочется тратить время на прилов. Ну, будь с нами.

— С вами не буду, мне надоело! — твердо сказал Карпович. — Хочу ловить по-честному.

— И я хочу, но тогда пусть дают сети из синтетики, разового употребления. У японцев они уже есть, а у нас? Нам их только обещают. Будут они, мы все станем деликатничать с приловом. Невольно будем деликатничать, раз-раз — сетку ножом, и улов свободен. Самца — между глаз и в трюм, а самку или малька даже проще выбросить за борт.

— Сети из синтетики будут. Надо просить их, кричать о них, а пока…

— Ты решил, Женя, быть праведным. Что ж, твое дело, а нам не мешай! Будешь мешать, не советую ходить ночью вдоль бортов. Вода в Охотском — ой-ой как холодна, да ты и плавать не умеешь. Чудак, пятнадцать лет мореманишь, а плавать не научился. Тогда не снимай спасательного жилета. Это мой последний совет тебе.

— Ты знаешь, что я не из пугливых. Помнишь моего учителя Семеновича? Его пугали такие, как ты, даже напали… Ладно, я их встретил чуть позже в рыбацком ресторане под горой у бухты Диомид и беседовал с ними по-своему. Слышал об этом?

— С тобой был моторист Василий Иванович.

— От него не было толку, Сабирович. Он перед этим напился.

— Но ты, Женя, был моложе!

Старшина «семерки» ничего на это не возразил, с минуту молчал и вдруг попросил Сабировича:

— Дай руку!

Не особенно охотно дородный Сабирович протянул ладонь Евгению. Евгений взял ее. Мои глаза к тому времени привыкли к полутьме и я все хорошо видел. Руки старшины сжались в могучем пожатии. Чего-чего, а силы хватало! Они стояли молча, потом Карпович хрипло засмеялся и рванул на себя. Сабирович взлетел в воздух, перевернулся в воздухе и со стоном упал на живот метрах в трех от того места, где он перед этим стоял, как кнехт на пристани. Карпович даже не посмотрел на него и медленно, чуть ссутулившись, пошел вдоль левого борта.

«Красиво он его сделал», — подумал я и, прячась в тени огромного винта, последовал за могучим старшиной «семерки».

А на вешалах продолжала кипеть работа. Бригада Аннушки к моему приходу уменьшилась. Осиротел железный столб, около которого днем трудился одноглазый главбух. Старик, как видно, устал и ушел отдыхать. Не нашел я и Франта. Костя сидел на куче сетей и как-то сонно, макая куски крабового мяса в горчичный тузлук, ужинал. Остальные работали. За мое отсутствие они уложили в аккуратные битки более двухсот сетей, иначе, подготовили к постановке пять перетяг.

Я без лишних слов занял место у столба главбуха, а потом услышал негромкий голос Королевы:

— Настенька, подь в семнадцатую и найди бича. Пусть марширует на вешала, хватит ему отдыхать!

— Да ты сама сходи, — это говорила Полторы Бочки.

— Могу не сдержаться, Настенька. Наору. Меня трясет при виде этого бича. Жрать да за девчатами ухлестывать — хлеще волка он. А когда работать — серый воробышек!

— А старика будить, подружка?

— Не надо. Он в усмерть намаялся. А бича тащи на вешала.

Неповоротливая жена старшины ушла, переваливаясь, ступая то на одну ногу, тона другую. Грузная утица, да и только! Мне стало жалко Карповича, мог бы найти себе жену и лучше. Но я вспомнил поговорку о том, что любовь зла…

Костя между тем съел крабов и подошел ко мне, сказал:

— Еще три перетяги до шабаша! Думаешь, одолеем?

Другие бригады распутчиков, сделав свое, потихонечку расходились на отдых. К Аннушке подошла Алка, красивая, почти не уставшая, спросила:

— Че, Женька с ума сошел?

Анна молчала.

— Че вы дергаете на две перетяги? Больше всех хотите, да?

К моему удивлению, Анна продолжала молчать. Тут подошла Настя, сказала:

— Его нет в каюте, подружка!

Речь шла о Франте, который, как видно, спрятался где-то. Вот его теперь ищи, пароход большой!

Я дергал сети как-то машинально, радовался, когда кончалась сорокаметровая сетка, складывал ее аккуратно и с непонятным злорадством. Вот еще одна готова. Будет она стоять на морском дне, почти невидимая для крабов. Они уткнутся в нее, быть может, удивятся, если они могут это делать, и полезут через нее. Дель будет качаться зыбкой стеной. В ней они запутаются, словно мухи в паутине, провалятся в крупные очки их лапы. И все…

С каждой минутой усталость одолевала меня все сильнее и сильнее, голова помимо воли опускалась вниз. Спать хотелось смертельно. Примерно через час раздалась команда Аннушки:

— Перекур!

Мы все до единого тотчас бросили дергать сети и, как снопы, упали на груду готовых битков. Даже неутомимая Настя, тихонько охая, хватаясь левой рукой за поясницу, опустилась на них. Генка тут же, как говорится, не отходя от кассы, громко захрапел. Но в его храпе была какая-то неестественность. Это заметила чуткая Анна, через несколько минут подошла к нему и удивленно сказала:

— Неужели мужики слабее баб? Я предлагаю…

Самолюбивого Генку подняло с битков словно ветром.

— Вздремнули, и будя! Нам много не надо. Костя, Сергеич, Юра, вперед на штурм Берлина!

— Подожди, Генчик, — необычно ласково сказала Аннушка, — не торопись. Я предлагаю всем женщинам идти отдыхать. Всем… кроме меня. Правильно, мужики?

— Правильно, — пробасил Костя, и на него с тоской посмотрел Юра из Грозного.

В душе и я чертыхнулся, хотя… тощие близнята и девчушка, имя которой я позабыл за эти годы, были буквально серые от усталости. А у жены Карповича, как видно, начался приступ радикулита. Не прогрей она сейчас свою поясницу, сляжет она на неделю, а то и две. Нет, все правильно. Правильно решила Анна!

Женщины ушли. На вешалах осталось пятеро. Было двадцать три часа по местному времени. Ночь. А далеко на западе, там, где все такое обжитое, родное, только начинался вечер. «Что делает сейчас Олеська? — думал я. — Что делает Олеська?»

Часа через два к куче битков подошел Юра из Грозного, лег на них и сказал:

— Что хотите делайте со мной. Но я хочу вздремнуть хотя бы пять минут.

Он не проснулся и через пятьдесят минут, а разбудить его никто не решался, даже наша бригадирша. Она лишь часто оглядывалась на спящего Юру, вздыхала, думая о своем, потом неожиданно бросила дергать сети, резко стянула с рук перчатки и ушла.

— Я быстро вернусь, ребятки!

Мы продолжали молча работать. Время тянулось необычайно медленно. Оно тянулось, Анна не приходила, и тут сбивчиво заговорил Генка:

— И она заснула где-то, с…! Как хотите, ребята, а с меня достаточно.

Он пристально посмотрел на нас с Костей и затем исчез в темноте, которая окутала огромный плавзавод.

— Что будем делать, отец? — негромко и с тоской спросил Костя, бросая сеть на палубу. — Я ведь тоже не стальной.

Усталость во мне была настолько велика, что я не решился ему возразить. Я хорошо понимал его, Генку… всех! Они работали на вешалах не то что я — с восьми утра. Через их руки прошли многие километры сетей. Они работали и вчера, и позавчера до глубокой ночи. Они устали неизмеримо больше, чем я. Мог ли я их осуждать, считать дезертирами?

Когда Жданов ушел, я покурил около спящего Юры и задремал, как слон, на ногах, прислонившись плечом к железному столбу. Мне снился Ставрополь. Я стоял на какой-то лестнице, широкой и просторной, а ко мне, неподвижному, словно я памятник, бежала Олеська. Я много раз хотел ей сказать, что не надо, это тяжело взбираться по крутым ступеням, но не было сил сказать и одно слово. Она добежала и упала, плача, на мою грудь. «Я кофе принесла, — говорила она. — К-ко-ф-фе!» Ее голос срывался, по лицу текли слезы.

Медленно я поднял свою тяжелую руку, чтобы обнять девочку, приласкать ее… внизу были огни, мелкие, дрожащие, словно я глядел на небо в августовскую ночь. Небо внизу… все перемешалось в моем сознании!

Анна левой рукой держала нечто, как куклу, обмотанную в несколько рядов шерстяным платком, — трехлитровый термос с горячим кофе:

— Мне так жалко вас. Сети дергать — привычку надо иметь. А вы — без привычки, устали, разве я не понимаю? Ну, вот, кофе вам приготовила. Крепкий! Он сон разгоняет.

Я с трудом смотрел на Анну, смотрел сквозь узкие щели в глазах — так отяжелели веки, — и никогда до этого в моей душе не было большей радости, благодарности. Она не заснула где-то, но думала все время о нас, варила крепкий кофе с надеждой и верой. Миленькая, родная…

— Ребята ушли, — наконец сказал я. — Они, понимаешь, Анна, не стальные. Не ругай их.

— За что, — печально отозвалась она. — Господи, приготовить зараз столько сетей! Но Женя сказал, место очень уловистое. Постарайся, Аннушка, сказал он…

Было в ту ночь необычайно тихо в Охотском море. Не плескалась за бортами вода, не скрипели железные звенья якорных цепей, не дрожала палуба. Даже море и «Никитин», лежащий на нем, заснули, устав от своих забот и движения, слились в нечто единое.

18

Наверное, я никогда не спал так крепко, как в ту короткую ночь перед штормом. Я вернулся с вешалов во втором часу по местному времени, на ощупь нашел кнопку, зажег ночник и тут же споткнулся о чье-то тело, лежащее на полу. Откуда такая теснота в нашей каюте? И тут я вспомнил: к нам по просьбе Карповича подселились на несколько дней два его ловца — конопатый Вася-богатырь и моторист Василий Иванович, бородатый мужик неопределенных лет. Кроме того, на диване, свернувшись калачиком, похрапывал Петро. Их каюта находится рядом с душевой. Так вот, вчера ее начало затапливать, прохудились какие-то трубы за переборками, и ребята временно переселились к нам. Ничего, в тесноте, да не в обиде!

Крепко спал я, но все равно краем уха услышал первую утреннюю команду с мостика:

— Боцману на бак!

Голос был знакомый. Команду давал вахтенный штурман Базалевич, почти мой земляк, типичный одессит, попавший на Дальний Восток лет пятнадцать назад и прикипевший к нему, наверное, до конца своей жизни. У него было прозвище — Гарри из Одессы, а настоящее имя Алексей. Алексей Базалевич был известен на весь крабофлот непревзойденным басом, неистощимыми шутками и тем, что у него, тощего, конопатого, красивая жена, врач-гинеколог нашей флотилии.

— Боцману на бак! — снова по-львиному рыкнул в микрофон штурман, но его команда меня не касалась, и я сладко зевнул, еще крепче погрузился в сон и уже не слышал очередной команды ловцам мотоботов. Не услышали ее и мои товарищи по каюте. Мы все, как по команде, проснулись много позже, когда дверь каюты с грохотом отворилась и на пороге появился широкоплечий, с бронзовым лицом, Карпович.

— Что вы, хлопцы, а? — глухо прорычал старшина, как видно, весь пламенея от ярости. — Хлопцы, а?

За иллюминаторами гулко шлепались на тихую воду мотоботы со своими экипажами. Все, один за другим, кроме «семерки». И это, очевидно, окончательно разозлило Карповича. Сквозь полуоткрытые веки я увидел, как старшина грузно шагнул к койке своего помощника, протянул вперед сильную руку, чтобы схватить Серегу за плечо. Но парень успел увернуться и выскочил из каюты с поразительной быстротой, а Евгений проревел, словно иерихонская труба:

— Подъем, бичи!

И тут же вышел из каюты. Ловцы «семерки» вскочили и начали лихорадочно одеваться, потом побежали умываться. Первым из душевой вернулся розовощекий Серега и, увидев, что я не сплю, затараторил:

— Какой сон не дал мне досмотреть этот крокодил, какой сон!

Надо мной раздался голос Генки:

— Тебе опять снилось, что ты камчадал — пещерный человек и корзинами ловишь рыбу?

Серега не уловил иронии в вопросе Генки, отвечал задумчиво и серьезно:

— Что ты, современным человеком я видел себя во сне и во время шторма чуть не погибаю. Первый раз меня спасает Васька Батаев, второй раз — этот кро… — и тут парень замолк, его лицо побледнело. — Женя меня спас, а сам… в третий раз… ребята, я не успел увидеть, кто меня спас в третий раз!

Я, слушая Серегу, подумал, что у него просто неистощимая фантазия, какой-то художнический характер. Он часто пересказывает нам свои сны, эмоционально яркие и необычные по содержанию, хоть записывай их на бумагу — это готовые рассказы.

Тут зашевелился спавший напротив меня Костя Жданов. Железная сетка под ним жалобно заскрипела — ведь в мужике больше ста килограммов! Костя откинул одеяло и стал молча одеваться. Видно, его мучила совесть. Он, наверное, сегодня утром жалел, что вчера ночью поддался усталости и ушел с вешалов, не закончив работы.

— А ведь Аннушка вернулась, — сказал я. — Она ходила варить кофе. Пришла с термосом — нет никого, и… расплакалась. Так мне ее жалко стало, хорошая она баба, Костя. И ни на кого не сердилась, меня отправила спать.

— А сети?

— Да их там совсем немного осталось, Костя. Сейчас все хором навалимся на них и через час-другой закончим.

Минут через пятнадцать мы оделись. Костя и Генка пошли в столовую, а я на корабельный завтрак махнул рукой. Ну его к черту! Всегда там одно и то же — каша да каша и сыр, который я терпеть не могу. И ведь не так давно партийное собрание было. На нем крепко критиковали этого невозмутимого завстоловой. И какой получился толк? Впрочем… нас кормят из расчета на рубль с чем-то. Невеликие ведь, в сущности, деньги, на них далеко не разгонишься!

Не спеша я поднялся на палубу. Она была пустая, по ней прыгал, как воробей, Игнатович со шлангом в руках. Из шланга с силой рвалась вода, докатила по железу, пенилась, смывая всю вчерашнюю грязь за борт. Как всегда, тощий мойщик палубы что-то бормотал про себя, часто выключал воду, становился на колени и выбирал крабьи лапы, забившиеся между досок около конвейера, складывал их аккуратными кучками.

К левому борту готовилась пришвартоваться «Абаша», траулер-постановщик. Видно, сегодня была ее очередь ставить сети в квадрате, который старшина «семерки» посчитал самым уловистым. Несколько дюжих грузчиков неторопливо носили тяжелые битки с вешалов к левому борту «Никитина».

А море было поразительно тихим, словно застывшее стекло. Давно я его не видел таким. До берега Камчатки было недалеко, быть может, километра два. Я видел лес, крупные валуны или пригорки и движущиеся точки. Наверное, это двигались добровольцы из команды Самсоныча, начальника отдела кадров. Они собирали выброшенные прибоем или приливом на берег наплава всех размеров и расцветок, в короткие перерывы забавлялись охотой, потому что иногда я слышал глухие выстрелы.

На вешалах я увидел лишь одного человека — Анну. Она стояла как раз на том месте, где вчера ночью мы оставили нераспутанные сети.

— Я управилась вовремя, Сергеич, — просто сказала бригадирша и показала правой рукой на груду битков. — Ах, как я устала!

Меня тут просто бросило в жар, я все понял. Вот оно что! Анна отправила меня вчера спать, а сама осталась работать и сделала то, что оказалось не по силам целой бригаде. Она сдержала слово, которое дала Карповичу. И «Абаша» поставит для «семерки» два порядка сетей, восемь перетяг! Если интуиция не подведет старшину, то через три-четыре дня начнется аврал для его ловцов. Я слышал, что при мощном ходе в каждую сетку может попадать более пятидесяти крабов. Если такое случится, нетрудно подсчитать возможный улов «семерки». «Пусть такое случится!» — начал я молиться богу удачи и искоса глядел на посеревшее лицо Анны, на темные круги под ее выразительными, сияющими победным блеском глазами. Мне так хотелось их поцеловать…

— А ребята сейчас придут. Они завтракают, — сказал я.

— Пусть отдыхают до прихода «семерки». Она сегодня на самом дальнем поле. Туда только ходу в один конец больше часа. Так что и я успею отдохнуть.

— Я провожу тебя, Аннушка, — сказал я. — Можно?

Она удивилась, стала неприступной.

— А зачем?

Я замялся и затем объяснил:

— Хочу посмотреть… В общем, я давно слышал от многих, что у тебя есть королевский краб. В энциклопедии на картинке я его видел, а в натуре нет.

Женщина задумчиво посмотрела на меня, потом на море, на берег и сказала:

— Ладно, посмотри. Кстати, этого краба поймал один человек девять лет назад в этом квадрате, только дальше в море. Как он попал в сети вместе с тарабагани, трудно объяснить. Ведь это очень редкий, глубинный краб!

— Я это знаю, Анна.

— Тому, кто поймает королевского краба, выпадает счастье.

— А его владельцу, вот тебе например?

— Говорят, и его владельцу… Да что ты ко мне привязался, Сергеич? Ведь это все морские байки. Хотя королевского краба поймал человек, которому действительно потом повезло. И он… впрочем, это уже не важно!

— Он подарил его тебе?

— Хотел, да я не взяла. Зачем мне чужое счастье?

— Но королевский краб у тебя, Анна!

— Да, у меня… на хранении. Берегу, так сказать, чужое счастье. Спасибо судьбе и за это!

Вот так мы разговаривали с Анной по дороге в ее каюту. Немного странный был разговор. В нем были, как теперь я думаю, вспоминая его, намеки на значительность, лишь частичная откровенность бригадирши и почти явная грусть в ее голосе.

Мы остановились около каюты с номером сто пять.

— Наша с Надей, — сказала Анна, шаря по карманам в поисках ключа, — а напротив живут мои близнецы. Да что я, дура, ищу, ведь Надя еще не на работе! Зарапортовалась я, Сергеич, с этими сетями, даже память отшибло.

Жилище Королевы было довольно просторным, немногим меньше, чем наша десятая обитель. Но здесь жили только два человека, а нас семеро. Была в Аннушкиной каюте и крохотная прихожая с умывальником. В общем, нечто похожее на двухместное купе в международном вагоне.

— Ну, смотри, — сказала Анна, подходя к своей кровати и отодвинув в сторону от иллюминатора ширму.

Над кроватью наглухо к переборке были привинчены две книжные полки, а выше их в аккуратной рамке, обтянутой голубым сукном, алел королевский краб — поистине удивительное творение природы. Он был невелик, сантиметров двенадцать поперек туловища. На панцире довольно густым частоколом высились высокие и поразительно рельефные шипы с черными иглами на концах. Ходильные лапы были аккуратно подогнуты к туловищу, а клешни, словно в нападении на врага, выдвинуты вперед. Особенно поражали две вещи или детали — не знаю, как лучше выразиться, — в этом редчайшем на земном шаре крабе: его пурпурный, действительно королевский, цвет и могучая правая клешня. Она была по величине почти равной туловищу, во всяком случае, казалась очень большой и грозной.

— Красавец, — сказал я. — Вид у него серьезный!

Потом я оглядел книжные полки, увидел многих любимых мною авторов и, признаться, удивился им не меньше, чем крабу. Малообразованная Анна абы что не поставила на полки: сборники стихов Лермонтова, Тютчева, «Хаджи-Мурат» Льва Толстого, «Разгром» Фадеева, тогда неизвестный мне поэт из Мурманска Валентин Устинов, проза Пушкина… Вообще я заметил, что краболовы, как, впрочем, и все моряки, большие любители книг, но определенного сорта. Они чаще всего увлекаются детективами, приключенческой литературой и очень любят фантастику. У Анны таких книг не было. Я спросил:

— А какие книги у тебя самые любимые?

Она тотчас указала на сборник Тютчева и начала наизусть читать его стихи: «Откуда, как разлад возник? И отчего же в общем хоре душа не то поет, что море, и ропщет мыслящий тростник». Я слушал чуть хриплый, вечно простуженный голос Анны, перебирал книги, Устинова раскрыл наугад и увидел несколько строф, жирно подчеркнутых красным карандашом: «И с той поры, когда слабеют силы и сдаться бы в немыслимой борьбе, я думаю о женщинах России, об их простой спасительной судьбе. Об их душе — в заботах и терпенье оставшейся простою и святой. Я был не первым, буду не последним — спасенным бескорыстной добротой».

— Чем дальше я узнаю тебя, Анна, — сказал я, — тем больше ты меня удивляешь. Какая ты…

— Какая? — быстро перебила меня Анна, и на ее бледных щеках проступил румянец, на губах появилась ироническая улыбка. — Красивая, да? Хочется меня, да?

Последние слова она произнесла не те, которые я написал, а другие, более грубые, в ее духе, так сказать, без марафета. Если не внешне, то, по крайней мере, внутренне я сжался, сделал шаг назад к двери. Печаль охватила меня не столько за нее — к ее такого рода выходкам я уже привык, — сколько за себя. Неужели она и во мне видит такого же циника, как Коля-грузчик: «П-палтуса хотца, Настя, кинуть. Сообразим?» Я ведь никогда не давал повода, не грубил, не шутил прямо, по крайней мере с ней, Анной Зима! И тут же я поймал в себе странное ощущение того, что она в чем-то, пусть частично, но права. Я был полным сил тридцатипятилетним мужчиной, и во мне кипела кровь. Я давно чувствовал неодолимое влечение к ней, только не признавался в этом даже себе в тайных мыслях. Я, пожалуй, все отдал бы за то, чтобы неистово крепко прижаться к ней, обнять, засыпать поцелуями и… потом в изнеможении положить голову на ее грудь, вдохнуть аромат ее волос, забыться, отдохнуть.

Я любил раньше и в тот год на крабовой путине любил ту, которую оставил с Олеськой на берегу, но все мои любви, даже вместе взятые, были крошечными, какими-то худосочными по сравнению с любовью — какая это тайна, и останется она тайной во веки веков! — повторяю, по сравнению с возникающей любовью к Анне. Пожелай она, я стал бы ее мужем, отцом ее детей, рабом, если хотите, бросил бы все на свете только за несколько минут счастья с нею, воплотившею в себе все самое женственное нашего мира. Но я совершенно твердо знал: она никогда не желала и не пожелает быть близкой мне даже на одну секунду. Ни я, ни другие, по крайней мере на нашей флотилии, мужчины ее не волновали. Больше того, она нас презирала. «Уж не марсианка ли она?» — подумал я. Да такого быть не может, она такая, как все женщины, холодность ее нарочитая! А сердце мне подсказывало: нет, это неправда! Анна естественна во всем, как дыхание, как это Охотское море, которое мы бороздим и поганим; как нетленные звезды, что над нами.

Я взял себя в руки, ладно! С таким же успехом я мог бы влюбиться в луну, которая для меня недосягаема. Ладно! Разве я одинок в своем неразделенном чувстве? Я вспомнил Костю — теперь очень я хорошо понимал его — и сказал Анне то, что уже не раз говорил Костя:

— Ну, зачем ты так, Аннушка?

Она ничего на это не ответила, печально улыбнулась то ли мне, то ли этому красивому символу удачи — королевскому крабу, протянула руку к полке и осторожно вытащила томик Тютчева, раскрыла его и прочитала: «О, как убийственно мы любим, как в буйной слепоте страстей мы то всего вернее губим, что сердцу нашему милей! Давно ль, гордясь своей победой, ты говорил: она моя… Год не прошел — спроси и сведай, что уцелело от нея. Куда ланит девались розы, улыбка уст и блеск очей? Все опалили, выжгли слезы горючей влагою своей».

Тут зашуршала занавеска по левую руку от меня — на второй кровати сто пятой каюты плавзавода «Никитин» я увидел одетую и даже причесанную Надю. Как видно, она давно проснулась и в своем уголке тихо, как мышка, слушала наш разговор и привела себя в порядок. И, главное, что мне бросилось в глаза, это чудная, странного покроя куртка на ней. И сшита она была из странного, как бы лягушачьего материала, пятнисто-блескучего, гофрированного, с множеством кармашков и подобием газырей на груди. На Дальнем Востоке развита прибрежная торговля с Японией. И я уже насмотрелся на множество различных вещей японского производства. Они броские, красивые, элегантные и бывают такого цвета, что, как говорится, я тебе дам! Но Надина куртка превосходила всякую фантазию.

Надя встала с кровати, прошла по крохотной каюте, как настоящая манекенщица, спросила меня:

— Нравится, Вадим Сергеевич?

Я отвечал невнятно, что-то в таком духе: а черт ее разберет и где ты ее откопала?

— Тетя Аня подарила. Несерийное производство, сделана по спецзаказу. И знаете, что это такое?

— Джемпер, куртка, свитер, а-ля бешмет… в общем, одежда для сверхмодниц.

Надя засмеялась.

— Вот и не угадали. Это несерийный спасательный жилет. Люкс! В газырях баллончики со сжатым газом. Их можно открыть заранее, и жилет раздуется. Срабатывают они и автоматически, когда упадешь за борт, ровно через тридцать секунд. А эти бляшки при смачивании соленой водой начинают светиться, мигать. В боковых кармашках лежат свисток, химическая сирена и другая разная всячина. Стоит этот жилет больше двухсот долларов, сумасшедшие деньги!

Я от всей души рассмеялся. Какой контраст! Я только что сгорал от страсти, слушал проникновенные стихи Тютчева и затем без всякого перехода увидел чудо-жилет, узнал об истинном его назначении и далее его цену. Я не знаю, что было бы дальше, как по динамику раздалась команда с мостика:

— Приемщику крабов быть на палубе! К борту через пять минут подойдет «азик» с уловом.

19

Я принял у Сабировича отличный строп — более двух тысяч отборных крабов, велел поставить его около конвейера, пометив железной биркой. На бирке написал мелом время и номер мотобота для того, чтобы потом знать, какие стропа первыми отправлять на переработку.

После «азика» мотоботы стали подходить часто, порою по два или три одновременно. Часам к девяти подошла целая флотилия — семь или восемь — колхозных траулеров. С мостика мне велели принять крабов. Я выругался про себя, но делать было нечего, надо выполнять приказ. Пришла моя верная помощница, и, к нашему удивлению, мы быстро, без сутолоки и обычных споров, приняли уловы колхозников. Колхозные старшины тотчас соглашались с моей оценкой, даже в одном стыдном для меня случае — я второпях неправильно подсчитал ряды, ошибся почти на пятьсот крабов в свою пользу и выяснил это лишь после того, как написал и оформил «Буйному» соответствующий документ. «Буйный», тарахтя стареньким мотором, отвалил от плавзавода, а Димка поднял строп, чтобы переложить его на конвейер, и тут я случайно глянул на динамометр и увидел, что ошибся на целую тонну. С бьющимся от волнения сердцем я выхватил у пробегавшего мимо Коляды мегафон и заорал в него так, что мой голос слышали, наверное, и на берегу Камчатки сборщики наплавов:

— «Буйный», вернитесь, немедленно вернитесь!

— В чем дело, Сергеич? — загалдели вокруг люди. Я объяснил и снова прокричал в мегафон, чтобы «Буйный» вернулся, но колхозники на траулере лишь помахали мне шапками, прибавили скорость и быстро исчезли за горизонтом. Они явно торопились. Тогда я пожал плечами, велел Марии Филипповне поставить истинное число принятых крабов на копии квитанции, думая так: мне еще придется принимать у «Буйного» улов, и тогда я исправлю свою ошибку. Через пять минут я забыл об этом неприятном инциденте, работы было по горло…

Лишь часам к одиннадцати наступила передышка, и я с удовлетворением оглядел десятки стропов, которые выстроились от лебедки почти до самой бухгалтерии. Добрая половина огромной палубы была занята ими. И все они были помечены железными бирками. Теперь можно и отдохнуть. Я пошел к правой крабоварке, к моему другу Максимкину, и присел около него. Старик, как всегда, что-то напевал, разговаривал сам с собою.

— Как дела? — спросил я.

— Варю эту морскую чуду и думаю, что скоро переменится погода. Кости ноют так, как будто к шторму!

— Так они у вас всегда ноют. Какому быть шторму, если вокруг благодать: тихо, тепло, а на небе — ни облачка!

— Значит, мой прогноз на отдаленность, — благодушно сказал старик, помаргивая слезящимися глазами и неторопливо шуруя палкой с крючком на конце в стальных корзинах с крабовыми лапами. — А ты, как вижу, запарился. Много принял?

Я отвечал, что много, более сорока тысяч крабов, как никогда до этого. Мол, свои мотоботы уже по два раза подходили, если не считать «семерки» — она сегодня на дальнем поле, — да колхозники с утра пораньше побывали.

— Колхозники были с утра? — переспросил старик. — Вот это чудно!

В душе я согласился с Максимкиным, действительно чудно, на колхозников это не похоже. Они, как правило, предпочитают сдавать улов по вечерам или даже ночью, а почему, я уже писал об этом — уставшему приемщику легче заморочить голову, можно ссылаться на то, что им далеко топать до дому, на темноту. На человеческие чувства бьют, бродяги!

Максимкин работал на краболовах с незапамятных пор и многое помнил. С ним всегда было интересно говорить, выслушивать забавные истории, морские легенды. И о королевском крабе, который хранится у Анны, я впервые услышал от него. Помню, как он сказал мне, хитро посмеиваясь:

— Ну, на тарабагани ты нагляделся. Вот чуда так чуда морская! Не поймешь, чи растение, чи животное! А их царя ты видел?

Я недоверчиво хмыкнул, подумал, что старик начнет мне рассказывать очередную легенду, но он был вполне серьезен:

— Я их царя живого за свою жизнь разов пять видел, не более. Ну, быть может, он у них не царем служит, а так, сам по себе, это не важно! Главное, этот краб очень редкий и тому, кто его поймает, он приносит удачу. Скажешь, мол, это все враки, сказки морские. Наверное, враки, да только в море, Сергеич, без сказок нельзя. Знаю, ты ученый, только прикидываешься простачком, а почему, то дело твое. Вот и соображай, зачем моряку сказки? Романтикой от них веет! Без романтики нам нельзя. Согласен?

Я в тот же день вечером сходил в библиотеку, взял соответствующий том энциклопедии и убедился, что Максимкин говорил правду. Есть особый вид краба — королевский, глубинный краб. Действительно, вид у него царский.

Я сказал на следующий день старому крабовару:

— Я тоже видел королевского краба. Красивый он, чертяка!

Максимкин удивился:

— Где видел?

— На снимке в энциклопедии.

Старик пренебрежительно махнул рукой:

— На картинке совсем не то.

— Но она цветная!

— Все равно не тот смак. В натуре его надо увидеть. Вот скажи, в каких ты отношениях с Анной Зима? — вдруг спросил Максимкин.

— В разных, — замялся я. — Вы же знаете, какая она!

— Знаю. Она святая! Чище, порядочнее и красивее женщины я в своей жизни не встречал.

— Вы, наверное, правы… Но почему она иногда злая, грубая?

— Дураков в штанах много, вот почему, — после некоторого раздумья отвечал крабовар. — Ей не повезло в жизни. Королевский краб у Анны есть, а счастья — нету!

— Почему?

— У нее спроси. Если Анна покажет тебе королевского краба, спроси.

Анна, как я уже писал, показала мне королевского краба, а вот спросить у нее больше, чем я спросил, у меня не хватило духу.

И вот, сидя в тот день перед штормом рядом с Максимкиным, я сказал мудрому старику:

— Анна показала мне королевского краба. Мы говорили, к сожалению, о пустяках, да только я все равно понял сердцем, душой, что чище, порядочнее и красивее женщины я тоже, Максимкин, не встречал!

— То-то и оно, — покачал головой крабовар, и тут раздался за клубами пара пронзительный женский крик:

— Максимкин, хрен старый, недовариваешь!

Максимкин торопливо вскочил и крутнул вентиль, увеличивая подачу тепла в громадный котел, в котором медленно вращалось колесо с подвешенными стальными корзинами. Из котла рванулись клубы сырого пара, совсем окутали нас и покатились, медленно рассеиваясь, по правому борту плавзавода. С юго-востока дул слабый ветерок, и можно ли было подумать, что он к вечеру станет шквальным, вздыбит гигантское Охотское море и наделает немало бед…

Минут через семь раздался тот же пронзительный женский крик:

— Молодец, Максимкин, теперь варишь в норме! Ты слышишь?

— Слышу, — отвечал явно довольный старик и затем, повернувшись ко мне, начал рассуждать: — Женщинам, как думаю, надо угождать по мелочам и быстро, а в главном гнуть свою линию. — После этих слов он неторопливо поднялся и аккуратно привернул вентиль подачи тепла. — Ишь, как раскипятилась Зойка! А почему, спрашивается? Да заскучала бабенка, на свежий воздух захотелось, вот и нашла причину — Максимкин недоваривает. Хвост трубой и, как коза, на палубу, мне дала команду. Я ее сполнил, мне разве трудно по пустяку угодить? Зойка довольна, а я как варил, так и буду варить. Мне это виднее, как им, бабам, что внизу у конвейера, виднее, как укладывать мясо в баночки — агрейдом или фенси. Верно, Сергеич?

Потом он долго молчал, думая о своем, вспоминая что-то. Я его не торопил, знал, что старик не отпустит меня просто так, не рассказав забавной истории из жизни краболовов. Тему он уже наметил, выразил ее в словах: «Женщинам, как думаю, надо угождать по мелочам и быстро, а в главном гнуть свою линию».

«Ну, давай, давай, Максимкин, я весь в нетерпении!»

— У тебя, Сергеич, сколько времени? Много или мало? — наконец спросил крабовар.

Я посмотрел на часы. Минут через двадцать должна подойти к борту «семерка» со своего дальнего поля. Сказал:

— Средне. К двенадцати жду «семерку» с уловом.

— Добре. Тогда слухай про то, как Настя стала женой Карповича, как их Лешка, одессит чертов, повенчал десять лет назад.

Дело было так. Попала к нам на краболов группа девушек из Забайкалья. В общем, завербовались они, поехали кто за чем — одни за туманом, другие за длинным рублем или по другой причине. Среди них были тебе известные, неразлучные подружки Настя и Анна. Настю тогда можно было обхватить, тоненькая, ласковая и совсем неприметная девчушка. А вот Анна — истинная королева, за которой начали ухаживать все: и холостые, и женатые, даже капитан! Тогда у нас был не Ефимов, а другой, фамилия его Бочарников.

В общем, Анна могла выйти замуж даже за Бочарникова или за Алексея Базалевича. Они не скрывали своих чувств, но Анна этого не захотела. Как была, так и осталась для всех холодной, неприступной. А вот ее неприметная подружка быстро нашла, подцепила Евгения Карповича, лучшего старшину на всем крабофлоте.

Однажды на мостик к капитану Бочарникову поднялась пара — старшина Карпович и Настя. Позади них была Анна, которая объявила капитану и стоявшему на вахте штурману Базалевичу: «Они желают сочетаться в браке». Старшина добавил: «Анна — наш свидетель».

Капитан в это время куда-то торопился и поэтому приказал вахтенному: «Запиши их в журнал, как положено» — и шутливо пояснил молодоженам: «Он вас обвенчает по морским законам. Запишет все в вахтенный журнал, а потом по приходе в порт выписка из журнала послужит вам основанием для выдачи свидетельства о браке в любом загсе».

Вернулся капитан не скоро. «Ну, как, Алексей, записал?» — «Остались довольны, товарищ капитан», — с веселой улыбкой отрапортовал Базалевич.

Бочарников к тому времени уже знал характер своего штурмана и насторожился. «Чем они остались довольны?» — спросил он. «Морским обрядом, товарищ капитан. Век его не забудут. Море их венчало, море может разлучить!» У Бочарникова от предчувствия сжало сердце. «Как это их море венчало? Не томи душу, говори!» — «Не беспокойтесь, товарищ капитан, все было по науке. Я записал их в журнал, а эта Анна говорит: «И все? Капитан приказал по-морскому». И Карпович подмигивает, всю ногу мне оттоптал. Ну, я их… довольны остались! Я их три раза обвел вокруг компа́са, и все. А потом, правда, и благословил». — «Ты благословил, как?!» — «Сводом. Нашим, вы плохого не думайте, советским — международным сводом сигналов. Как положено, — они в верности поклялись. Ну, свод еще поцеловали и между собой целовались, а я и Анна в это время над ними флаг отходной держали. Настя это на всю жизнь запомнила, уходила со слезами, а Карпович сказал: «Здорово получилось, товарищ штурман. Ящик шампанского за мной!»

Ну, говорят, что Бочарников после этого разговора с веселым одесситом положил под язык таблетку валидола и в том же вахтенном журнале записал Базалевичу строгий выговор за превышение полномочий. Только, наверное, зря. На редкость дружная получилась семья. И недаром Евгения и Настю называют Ромео и Джульетта Дальнего Востока. Одно плохо, своих детей у них нет. Так они взяли несколько лет назад из детдома сироту, усыновили его. Федором парня звать, и он уже ходит в первый класс. Они любят его, как родного.

— Неужели так в действительности было? — спросил я Максимкина.

Он, как мне показалось, даже обиделся, пробурчал:

— За что купил, за то и продаю. В свидетелях у них я не был, флаг над ними не держал. Спроси у них, у Базалевича или у Анны. Они все тут, ты их знаешь. Есть еще вопросы?

— Есть, — сказал я. — Анна когда-либо выходила замуж?

— Нет, не выходила.

— А королевского краба, который у нее хранится, кто поймал?

— Карпович в год своей женитьбы на Насте.

— Так, — сказал я и буквально ошалел от собственной догадки, которая неожиданно пришла мне в голову.

20

О циклонах, которые в июне 1970 года обрушились с двух сторон на Охотское море, мне уже приходилось писать в повести «Оранжевый день». К ней я и отсылаю читателей, желающих узнать подробности о шторме, во время которого хуже всех пришлось экипажу «семерки». Здесь же я ограничусь коротким пересказом случившегося и изложу, листая свои дневники, личные впечатления в той последовательности, как все было на самом деле.

О возможном шторме руководство «Никитина» во главе с капитаном-директором Ефимовым узнало утром. Неподалеку от острова Птичий вели промысел крабов и японские суда. И вот они накануне получили тревожный прогноз. Японские синоптики предупреждали своих о возможности резкого изменения в движении циклонов, которые зародились на северо-западе Тихого океана. Конечно, они могли прийти в Охотское море и через Камчатку и существенно ослабить свою силу в борьбе с горами. А если они двинутся южнее? Гряда Курильских островов для них — не помеха. Тогда лучше морякам быть предельно осторожными, не отпускать далеко от плавзаводов легкие мотоботы, способные выдерживать волнение не более чем в пять баллов.

Ефимов собрал короткое совещание рано утром. И было решено, по единодушному согласию старшин, не паниковать, продолжать промысел, но быть начеку, поддерживать с «Никитиным» регулярную радиосвязь. Все мотоботы вышли на свои поля, как обычно, а капитан-директор срочно по радио попросил рекомендации Дальневосточного научно-исследовательского гидрометеорологического института. Мол, как быть, чего ожидать краболовам в таком-то квадрате?

В обед радист «Никитина» получил радиограмму. В ней сообщалось, что к острову Птичий приближаются два циклона — Японский и Сибирский. Советские синоптики рекомендовали прекратить промысел, приготовиться к штормовым условиям и уходить на запад, в открытое море.

Я, как и сотни других краболовов нашей флотилии, ничего об этом не знал, был на своем рабочем месте и вдруг услышал неожиданную команду с мостика:

— Боцману на бак! Боцману на бак! Вира якоря!

Через несколько минут мимо меня рысью промчался наш молодой рыжий боцман, а затем мелко задрожал весь корпус плавзавода. Это начали набирать обороты двигатели, затем затренькали все чаще и чаще звенья цепи, выбираемой со дна в якорные трюмы.

Я подошел к Вира-майне Федору, спросил у него:

— Ты не знаешь, что случилось?

Федя близорукими глазами оглядел чистый горизонт и чистое небо, послюнявил указательный палец и выставил его перед собой, потом солидно сказал:

— Видишь, ветер меняет направление. Маневр будем делать.

«Ну, маневр так маневр, мне какое дело!» — подумал я, успокаиваясь.

Первым подошел к «Никитину» резервный мотобот, загруженный наплавами. На носу стоял, широко раздвинув ноги, обутые в болотные сапоги, Самсоныч, глава экспедиции. Он был весь обвешан убитыми утками.

Из столовой выходили небольшими группами укладчицы в белых тюрбанах и халатах, весело смеялись и, заметив подошедший резервный, кричали вниз:

— Мальчишки, кто уткой угостит?

— А вы жарить будете?

— Будем!

— Ну, тогда угостим. В первую очередь самых красивых!

— А некрасивым что делать?

— Надеяться и ждать, не упускать свой шанец!

— Как Полторы Бочки! — вдруг дурашливо загоготал за моей спиной Димка. — Ой, да что ты, Аня? Ты взбесилась, Аня?

Я обернулся. Бедному крановщику не повезло, не заметил он, что неподалеку была Анна Зима. Она решительно наступала на Димку, непрерывно говоря: «А ну, повтори! Повтори, зараза!» Димка пятился, закрыв лицо руками, а потом повернулся и побежал вдоль левого борта, как говорится, быстрее, чем заяц от орла.

Самсоныч между тем уже стоял на палубе плавзавода и щедро раздавал птицу девушкам, потом завопил:

— Отвали, народы, кина больше не будет!

Укладчицы нехотя расходились, а Самсоныч стоял в своих болотных сапогах, крепко прижимая к груди остатки — две тощих уточки. Я подошел к нему.

— Сергеич, — сказал он. — Нам и этого хватит на добрый супец. От души похлебаем, а то крабы надоели, мясца свежего хочется! До шторма успею приготовить, а?

— До какого шторма? — удивился я.

— Не ори, не поднимай панику, — тихо сказал Самсоныч, с которым я очень подружился за путину. — Освободишься, заходи в каюту, там все расскажу. И главное, о пещере. Ведь Серегина пещера существует. И есть там рисунок охотника… просто чертовщина какая-то!

— Не может быть, Леня? Серега, наверное, бывал на Камчатке в этих местах.

— Нет, не бывал. Я ведь начальник отдела кадров и все о вас знаю, кто где бывал, где работал.

Самсоныч пошел в каюту, а я — на свое рабочее место, размышляя не столько о приближающемся шторме, сколько о пещере. А дело было так. Недели полторы назад мы пришли ловить крабов в этот квадрат. День, как помню, был ясный, теплый, не хуже сегодняшнего. На палубу вышли все свободные от работы и, как это обычно, разглядывали совсем близкий камчатский берег. К тому времени линька крабов уже прошла, начиналась их другая миграция, на этот раз горизонтальная, вдоль берега. Мы ставили сети на малых глубинах прямо с мотоботов. Это красивое зрелище! Я и Самсоныч попросились на «семерку» посмотреть, как ребята ставят сети. Карпович немного поворчал, но отказать не посмел — с начальником отдела кадров и с приемщиком ловцы предпочитали дружить.

Легко, как утка, качался мотобот на сине-зеленых волнах Охотского моря. Он взлетал на волнах то вверх, то падал.

У меня сладко замирало сердце, дрожь проходила по всему телу, хотя волнение было небольшим, баллов около трех. Я стоял посредине бота, крепко прижавшись к будке моториста, и с восхищением наблюдал за работой экипажа. Ребята необыкновенно ловко выхватывали полотно сети из трюма, распрямляли его, продвигали к борту и метр за метром опускали сеть за борт. Карпович за какие-то мгновения успевал буквально двумя движениями привязать грузило, а Вася Батаев, стоявший напротив старшины, управлялся с наплавами величиной с обычный детский мячик.

Когда сети были поставлены, мы совершили небольшую прогулку вдоль берега Камчатки, разглядывали его в морские бинокли. И вот тут случилось то, о чем я хотел рассказать. Помощник старшины Серега вдруг удивленно крикнул:

— Ребята, я эти места видел вчера во сне. Я вот в той речушке ловил рыбу ивовым бреднем!

Все рассмеялись. Все знали о поразительной способности Сергея видеть каждую ночь яркие и необычные сны. Он с увлечением, словно прочитанные книги, пересказывал их нам. У парня была буйная фантазия.

— А как же ты ловил рыбу ивовым бреднем? — хмуро спросил, высунувшись из своей будочки, Василий Иванович, моторист «семерки».

— У медведя научился, — под общий смех отвечал помощник старшины. — Ну, что вы смеетесь! Это правда, так мне приснилось! Наше племя голодало, костер в пещере потух, потому что мой младший брат заснул и не накормил огонь сухими ветками. Его за это наказали, выгнали из пещеры. Мне стало жалко брата, и я пошел вместе с ним берегом реки. Мы ели по пути разную дрянь… фу-ты! Червей, улиток…

Серега замолчал, морщась и сплевывая слюну за борт. Видно было, что то, что он ел даже во сне, было очень невкусным.

— Трави дальше, — ободрил его Самсоныч. — Так что дальше было?

— Только не смейтесь!

— Не будем, — дружно обещали мы.

— А потом я увидел, как рыбачит медведь. Зашел он в речку, глазами зыркает и выкидывает на берег здоровых рыбин! Я тогда и подумал, а чем я хуже медведя? Медведь ушел, я залез в воду рыбачить, но у меня ничего не получалось. Рукам холодно и когтей медвежьих у меня нет. Тогда я и подумал, а что, если удлинить руки, сплести из прутьев бредешок…

Экипаж «семерки» не выдержал своего слова. Все схватились за животы, буквально легли от смеха на палубу мотобота и этим окончательно сбили парня с панталыку. Он насупился и замолчал, не поддавался никаким нашим уговорам. Когда мы были на палубе плавзавода и возвращались в своя каюты, Серега вдруг сказал мне и Самсонычу:

— Можно проверить, правду я видел или нет.

— Как проверить? — недоуменно спросил я.

— Видели на берегу скалу?

— Да, видел.

— Так вот под ней должна быть маленькая пещера, раза в два больше нашей каюты. И там есть наскальный рисунок: охотник с копьем догоняет оленя.

Самое удивительное во всей этой истории было то, что Самсоныч во время экспедиции за наплавами разыскал пещеру и нашел в ней рисунок — охотника с копьем, догоняющего оленя.

«Неужели у нас существует глубинная, наследственная память?» — думал я и невидящими глазами глядел на Охотское море и не заметил, как оно из сине-зеленого стало багровым, как усилился ветер, как заволокла тучами небо, как появился туман, как тревожно загудел «Никитин».

Где вы, мотоботы? Скорее спешите на спасительные «балыки»!

21

Я стоял на своем рабочем месте и видел, как постепенно освобождается палуба от крабов. Стропа переносил Костя, который вместо Димки сидел в кабине крана, аккуратно ставил их около конвейера. У конвейера было многолюдно. Борис Петрович прислал сюда всех свободных от работы распутчиков сетей и работников бухгалтерии. Были там и бездельники: Франт с двумя девушками из ликвидного цеха, кладовщик по прозвищу Амфибрахий, библиотекарша, хирург и незнакомые мне люди из прачечной, пошивочной и обувной мастерских. Большинство из них выбирали крабов покрупнее, отрывали им лапы и, небрежно связав их веревкой, несли варить. Другие были гурманами. Они не интересовались обычным крабовым мясом. Для хирурга, например, деликатесом были абдомины. Франт с девушками из ликвидного искали только самок с икрой, отрывали от них ястыки и складывали в полиэтиленовый мешочек. На их счастье, самки то и дело попадались в стропах, которые я принял от колхозников. Не везло только кладовщику. Он высматривал совсем редкий деликатес — крупные, в кулак, ракушки, с радостью кидался за каждой ракушкой, потом бережно клал ее в цинковое ведро. Знал я: пока не наберет полное ведро, он не уйдет.

Амфибрахий был во многом довольно странным человеком, даже по внешнему виду. Толстый, с короткой шеей и какими-то маленькими красноватыми глазами, он всегда напоминал мне вставшего на задние ноги борова. Малообразованный, по его же словам, он закончил всего «полтора коридора», ленивый кладовщик обладал в то же время удивительной практической смекалкой и жадностью к деньгам. Деньги для него были светом в окне, он их хотел целую кучу, а для каких мелей, неизвестно. Просто иметь, и все! Амфибрахий за свою жизнь не овладел по-настоящему ни одной профессией и в то же время умел все, хватался за любое дело, если оно обещало хороший заработок, и тут часто проявлял изобретательность. Я был свидетелем такого случая. В начале путины кладовщик взялся в свободное время нарезать концы и привязывать их к наплавам. Эта работа нехитрая, монотонная и плохо оплачиваемая. Кажется, за тысячу привязанных концов платили около двух рублей. Как выражаются краболовы, «на кончиках сидела» в основном бич-бригада, о которой я уже рассказывал. Вот сидит бич на палубе, перед ним куча наплавов или цементных грузил — какая тут разница! — катушка шнура, а в руках месарь, иначе — нож любого вида. Он вначале отрезает кончик определенного размера и привязывает его к наплаву или к грузилу, складывает готовое за спину. Сделал норму — гуляй смело!

Амфибрахий «сидел на кончиках» несколько дней, потом все бросил, глубоко задумался и объявил Жеребчику:

— Я не буду работать, пока не узнаю, сколько платят за резку, а сколько за привязку.

Мастер на это отвечал:

— Этого я не знаю. Платят за все хором.

— Тогда узнай.

— Не дури, Князев, платят за все хором. Ясно тебе?

— Нет! И работать я не буду, пока не узнаю, сколько за что платят.

Молоденький мастер бился с кладовщиком и так и эдак, уговаривал его, просил, ругался, но все было без толку. Однако терять лишние руки, которые взялись выполнять невыгодную, презираемую работу, мастеру не хотелось. И пошел он в бухгалтерию, к экономисту, вместе с ними просмотрел все ценники, но… везде указывалось, что надо платить «хором». Тогда было принято соломоново решение: упрямому кладовщику объявили, что резка и привязка стоит одинаково, примерно одна десятая копейки каждая операция.

— Теперь будешь, Князев, работать?

— Буду, но только на одной операции. Кончики резать буду, а привязывать — хай другие, — объявил Амфибрахий. — До конца путины буду резать.

Весь плавзавод потешался над странным кладовщиком, но ему на это было наплевать.

— Черт с тобой, режь только кончики, — сказал мастер и тихо добавил, будто вслух подумал: — С паршивой овцы — хоть шерсти клок.

И кладовщик стал резальщиком кончиков. Уже на следующий день он принес мастеру несколько мешков кончиков, хмуро сказал:

— Тут ровно тридцать тысяч. Хошь — считай. — И хищно улыбнулся: — Скольки рублев я заработал?

Жеребчик только руками развел, ведь кладовщик завалил всю бич-бригаду кончиками. Бичи стали выполнять только одну операцию — привязку, и были довольны, их работа совсем упростилась.

— Как ты управляешься столько нарезать? — как-то спросил я его, но он отвел взгляд красноватых глаз в сторону.

— А тебе какое дело?

— Интересно ведь!

Он задумался, потом сказал:

— За интерес платить надо. — И предложил: — Давай сотню — узнаешь!

Но я чуть позже узнал все даром, случайно заглянул в кладовую и увидел…

Кладовщика Амфибрахием прозвали с легкой руки Кости Жданова. А дело было так. Не было работы, и бригада Аннушки в полном составе пришла ко мне в гости, расположилась на люке третьего трюма и мирно беседовала. Вылез из своей кладовки и Князев, присоединился к распутчикам, долго молчал, потом вдруг сказал:

— А я, братцы, ух как здорово заработал однажды на свиньях!

— Сколько? — ревниво спросил у него Костя, для которого деньги были не целью, а скорее средством, мостиком к своей квартире.

— Десять тысяч по-старому за одну осень, — со вкусом отвечал кладовщик. — Ох, потом я и гулял!

— Как же ты их заработал?

— Да этой самой кас… — кладовщик замолк, потому что не помнил названия дела, которым он однажды занимался так успешно. — В общем, я…

— Кас… кассы грабил? — язвительно спросил у него Генка.

— Ни боже мой! — обиделся Князев и замахал короткими руками. — Я целую тыщу отвалил одному врачу за науку, а потом за такой белый порошок — забыл его название, — за специальный ножик и за… кетгут!

Последнее, для большинства непонятное слово кетгут он буквально выкрикнул с какой-то мстительностью и торжеством. Мол, вот вам, не такой уж я темный, как вам кажусь!

— А что такое «гут-гут»? — спросила, шмыгая носом, одна из близняшек.

Князев молчал.

— Немецкое слово, — сказала Настя.

— Переводится как «хор-хор», — снова съязвил Генка.

— Дураки все вы, — с презрением сказал кладовщик. — Это такие нитки. Хранятся они в запаянных стекляшках, в чистом спирту. Понятно?

Вся бригада Анны подавленно молчала, а я, стоя чуть в стороне, задыхался от сдерживаемого смеха. И начал понимать, чем занимался кладовщик, а он продолжал со вкусом объяснять:

— Спирт я, братцы, выпивал, а кетгутом шил.

— Что ты шил? — спросил с нетерпением кто-то.

— Раны у свиней. Я же их, это… кас… в общем, лишал! Ножиком резал и лишал. За каждое лишение пятьдесят рэ старыми. За день обойду дворов десять или пятнадцать, и в кармане — куча денег.

— Да, дело у тебя было прибыльное. А чего ты его бросил?

— Свиньи стали дохнуть после лишения. Ну, а с хозяевами всегда был такой уговор: я несу ответственность. Сдохла после лишения — плати. И я честно платил, потому что кетгут, который дал мне врач, кончился и я стал шить дратвой, вымоченной в водке. Разом ничего, а разом дохли эти проклятые свиньи. Когда кончился порошок, совсем высокая смертность стала. А когда я специальный ножик потерял, бросил лишением заниматься.

— Все понятно, — забасил Костя, который, кажется, вместе со мной понял, чем занимался Князев на дальних хуторах. — Вначале у тебя кетгут кончился, затем стрептоцид, а потом и ланцет потерял, кас-с-стратор ты липовый!

Вся бригада дружно рассмеялась.

А кладовщик начал мечтать:

— Брошу я это море! Я на суше не пропаду. Вот куплю струменты, как у настоящего врача, и снова начну лишать!

— Теперь по старинке не кастрируют свиней, — серьезно сказал Костя, и глаза его хитро засверкали. — Теперь это делают по-другому.

— Как? — оживился кладовщик. — За интерес платить надо.

— Сколько?

— Недорого. Красненькую всего!

Князев торопливо зашарил в карманах, вытащил десятку и потянул Жданова в сторону: мол, я плачу «за интерес», мне одному и говори, нечего другим знать, как кастрируют свиней нынче, в век космических кораблей.

— Да пусть все знают, — сказал Костя. — А ты десятку спрячь. Сейчас, брат, кастрируют свиней только… — он запнулся и затем выпалил: — Только амфибрахием!

— А какой он из себя этот… амфи…?

— Дуролом, — вдруг встала и жестко заговорила Анна. — Эх ты, Амфибрахий!

С тех пор кладовщика прозвали Амфибрахием. Он злился, просил уважать его седины, но все на плавзаводе словно забыли его имя и фамилию. Кличка, как проклятие, прочно прилипла к нему. Но у него хватило его изворотливого, практического ума избавиться от нее. Сделал он это необычно, по-своему даже оригинально, и это, прежде всего Анна, оценили все.

В один прекрасный день Князев на посиделки к третьему трюму притащил толстый брус метра полтора длиной и с двумя отверстиями. В отверстия на виду у всех вставил штыри. Это нехитрое сооружение он закрепил на палубе, привязал к одному штырю свободный конец мотка шнура, в дыру мотка вставил ось и, взявшись руками за концы оси, стал резво бегать вокруг своего станочка.

Наверное, половина рабочих плавзавода сбежалась на палубу поглядеть на непонятное поведение кладовщика. За десять минут он сделал, наверное, кругов двести и остановился, вытирая с лица пот. А со всех концов неслись реплики:

— Амфибрахий, ты что делаешь, тренируешься?

— Он чокнулся! Зовите врача!

— Да, да, зовите хирурга, а не психиатра. Пусть он лишит Князева, пусть!

— Амфибрахием его, амфибрахием!

— Нет, лучше по-старому, ножиком, ножиком!

— Эй, кандеи, несите месарь, да поострее!

Кладовщик на реплики никак не реагировал. Он отдохнул и снова стал кружить. Между тем толпа вокруг него стремительно росла. Пришел даже судовой хирург Алексей Иванович и поваренок с метровым ножом. Вот снова остановился Князев, утер пот со лба и шагнул к хирургу с поваренком:

— Давай!

Он забрал у поваренка нож, попробовал лезвие на ноготь, объявил:

— Тупой! Мой острее. — И вытащил из-под голенища мощный японский нож, взмахнул им и разом рассек всю толщу шнуров, натянутых между штырями. — Можете не считать кончики. Их здесь ровно пятьсот. А теперь считайте, сколько я заработал на ваших глазах?

Толпа в секунду переменила свое настроение и стала восхищенно аплодировать хитроумному кладовщику. К нему подошла Анна, сказала:

— Ну, Амфибрахий… — И запнулась. Заговорил Князев:

— Амфибрахий, Аннушка, это устаревший, ныне малоупотребительный стихотворный размер. А кетгут изготовляют из серозного и мышечного слоев кишечника овец. В БСЭ, братцы, иногда надо заглядывать, умнее будем!

В БСЭ или еще где, не знаю, Князев узнал, что ракушки очень полезны для здоровья. Он их всегда старательно выбирал в стропах, из сетей, варил и ел. Последователей у него почему-то было очень мало, как, впрочем, и ракушек, название которых я, к сожалению, забыл. Я был его последователем, мне очень нравился тонкий и нежный вкус отварных, затем обжаренных не сливочном масле морских улиток.

Я подошел к Князеву и поглядел в ведро. Не густо, чуть больше десятка ракушек — одному хватит, двоим мало.

— Я еще на вешалах не собирал, — заговорил кладовщик. — Там всегда больше бывает.

— Ну, гляди, — сказал я и тут увидел свое начальство — Бориса Петровича, который махал мне рукой.

— Да, много, как видно, сегодня их пропадет, — сказал Коляда, оглядывая бастион стропов с крабами. — Не надо было мне настаивать перед капитаном. Свой улов мы еще успеем до шторма обработать, а вот колхозный? Сколько ты их принял?

— Да больше двадцати пяти тонн. Я не очень хотел принимать, думал, опять будет морока с ними! Но нет, никто из колхозников не спорил с моими оценками, хорошую фору дали, даже очень хорошую! Пятнадцать процентов сами предложили.

— Ух ты, молодцы! — Борис Петрович довольно потер руки. — Как ты их убедил?

— Сказал, что старшины обещались сегодня сдавать полновесные стропа и что наши крабы пойдут на переработку в первую очередь. Мол, я рискую, принимая колхозный краб с утра, и предложил сдать его вечером. Тут они как загалдели… и я удивился их сговорчивости.

— Они, Сергеевич, мужички хитрые и местные условия знают лучше нашего. Они небось помозговали вместе, так сказать, «обчеством», и не поверили ясному утру, нашему прогнозу, а прислушались к японскому и побежали к «Никитину». Мол, зачем рисковать, лучше что-то получить, чем ничего. Ведь уже ясно, что сегодня не будет спокойного вечера. Циклоны стремительно приближаются, и Ефимов вот-вот отдаст приказ — всем мотоботам немедленно возвращаться на базу. И потому дай бог переработать то, что имеем! С тобой давай договоримся так: я пойду вниз к девочкам, пусть милые поднажмут, да ободрю их, пожалею. А ты, только умненько, посоветуй крановщику не церемониться с крабами, пусть он нагружает транспортер напропалую, пусть валит стропа кулем, разберемся потом!

— Процент выхода будет маленький, Борис Петрович.

— Ладно. Тебе колхозники хорошую скидку дали. Она покроет любые потери.

— Договорились, Борис Петрович! Я сейчас все объясню Андреевичу. Он правильно поймет наше предложение валить крабов кулем.

Еще через несколько минут я уже говорил с Андреевичем. Он согласно покачал головой, сказал:

— Ясно, начальник, ясно! Видно, очень большой кач будет, раз Петрович на такое решился. Только ты, начальник, посоветуй мостику дать по скиперу команду, мол, все — долой с верхней палубы! Мне не нужны лишние люди, а то голосить начнут и взывать к моей совести. Тогда что мне, собрание проводить, объяснять все? Ну, проведу, а там, глядишь, и большой кач поспеет, туды его растуды и так-перетак в качели!

— Мостик, пожалуй, не даст такой команды. Подумай, зачем волновать людей раньше времени? Ведь боты еще в море, а там мужья, братья и просто дружки наших женщин. Запаникуют они, что ты, не знаешь их?

— Это тоже верно. Ну, тогда так, вызываю огонь на себя! Притворюсь выпившим и начну куролесить, как мне велено. А ты, начальник, на конвейер лишний раз не гляди, тоже отбивайся с флангов, как можешь. А не сможешь, покричи на меня, я на время смирюсь и снова начну куролесить. И еще одна просьба. На кране твой дружок сидит. Пусть он сидит и слухает только мои команды, а Димка-крученый пусть продолжает резаться в карты с Валеркой, с бортовиком Сабировича. Они — знак это — спрятались на складе за вешалами. Изнутри, собаки, заперлись, и кулаги у них два больших наплава.

Мы разошлись. Андреевич стал «куролесить», и ему подыгрывал Костя. Я начал отбиваться с флангов. Первой ко мне прибежала разгневанная Алка.

— Разуй глаза, приемщик! Андреич лишку выпил и велит крановщику сыпать крабов как попало, прямо на конвейер.

— Сейчас, Аллочка, дам ему перцу. Вот подсчитаю уловы… Ух ты! Знаешь, кто сегодня больше всех поймал? Ваш «азик». Молодец Сабирович!

Глуповатую Алку не трудно было сбить с толку. Она уши развесила и была очень обрадована, когда я дал ей подержать и посмотреть свои записи. Их на флотилии шутливо называли «Романом века». Все жаждали его полистать, да не каждому я это позволял. В нем я вел свои предварительные записи. Нет, это был не дневник, а рабочая записная книжка приемщика — одни цифры, условные значки и сокращенные слова. Словом, записи для себя, моя особая бухгалтерия, и отсюда я черпал информацию, самую правдивую, самую точную, для капитана-директора, помполита Бориса Петровича и экономиста.

Я отбился, Алка убежала к своим, чтобы доложить, что она… в общем, «азик» идет сегодня первым. Ура-ура, ребята!

Труднее было спасать Андреевича от гнева молодого завлова. Валерий Иванович, потрясенный «механизированным» процессом подачи крабов на конвейер, стал, как и раньше, орать, и тут Андреевич несколько перегнул палку. Он решил попугать завлова, замахнулся на него железной биркой. Тут я уже рядом был; сразу побежал на конвейер, как услышал грозные крики завлова, схватил рабочего за руку:

— Не хулиганьте и работайте по инструкции!

Андреевич послушал меня, а вот завлов не успокоился. Он схватил бирку и побежал, белый от злости, к капитану. А я, погрозив кулаком бедному Андреевичу, который вызвал огонь на себя, рванул к ближайшему телефону и объяснил капитану ситуацию.

— Ладно, усмирю Валерия Ивановича, — буркнул по телефону капитан. — А не спешите ли вы с Борисом Петровичем? Впрочем, ему виднее…

— А что Владивосток советует? — спросил я.

— Будем сейчас запрашивать. Не о том, будет ли шторм или нет. Он, вероятно, начнется после обеда. И нам надо знать, что делать, если нас захватит циклон?

Я пошутил:

— Будем бороться с ним!

Несколько позже я понял глупость своей шутки. Просто шторм — это одно, а вот циклон — это взбесившаяся стихия и с ним бороться на равных даже современные суда пока не могут.

Я оглядел с высоченной палубы «Никитина» просторы моря и самые дальние берега, но не увидел ощутимых признаков резкого изменения погоды. Был почти штиль, светило багровое солнце, лишь изредка по воде пробегала быстрая рябь, и тогда возникало странное впечатление, что море — живое существо, сытое и разомлевшее. Или чайки пролетят над ним, как оводы над стадом коров в полуденный зной, или дохнет ледяной ветер с сопок Камчатки, и тогда лазурную поверхность воды охватывает как бы нервная дрожь; рябь разбегается во все стороны, и начинает сверкать вода порой так ослепительно, что невольно закрываешь глаза.

Ко мне подошел скучающий, как и я, Вира-майна Федя. Он широко зевнул и спросил:

— Сыграем в очко?

— Давай, — сказал я. — Раз, два, три!

Я показал девять пальцев, а Федя тоже не поскупился, выкинул десять.

— Девятнадцать, — сказал я. — Хватит. Давай себе!

Федя вначале набрал семь очков, потом еще два. В третий раз я рискнул и показал ему десять пальцев, но Федя был в этой игре без карт искушеннее меня и ограничился единицей.

— Один ноль в мою пользу, — весело сказал он. — Начали следующую партию…

Но следующая партия не состоялась, потому что с мистика сообщили, что к плавзаводу подходит «азик».

— Принять краба и сети, а мотобот — на балыки! — скомандовал Алексей Базалевич, и я понял, что сегодняшней рыбалке, как и окружающей благодати, наступает конец.

«Азик» подошел к борту с огромным стропом отборных крабов. Сабирович не стал дожидаться разгрузки. Он тотчас ухватился руками за штормтрап и ловко, как-то по-обезьяньи, начал карабкаться вверх. Через минуту он уже был на палубе плавзавода, почему-то мокрый с ног до головы, мрачно посмотрел на своего бортовика, на меня с Федей и на случайных зевак, оказавшихся поблизости, зло плюнул и, опустив голову, быстро пошел на мостик. Суматошный, похожий на цыгана бортовик «азика» радостно потер руки:

— Сейчас пахан даст им перцу. Почему на балыки? Ловить надо, ловить!

— Не возникай, Валера, — посоветовал бортовику Федя.

— Почему не возникай? Вон спроси у приемщика, мы идем первыми, и всем стало завидно, да? Поэтому «азик» на балыки, да?

После этих слов Валерий подбежал к борту и, перегнувшись через леера, стал ободрять своих:

— Ребята, не дрейфь и не цепляйтесь, сейчас пахан на мостике наведет шорох!

К его удивлению, команда «азика» промолчала, умело и быстро закрепила крючья за скобы на носу и корме. Затем по знаку помощника Сабировича мастер Жеребцов включил электромоторы. Заскрипели, натянулись толщиной в руку троса и потащили наверх тяжелый мотобот вместе с его командой.

А еще через десять минут мы узнали, что команда «азика» оштрафована и что Сабировичу грозят крупные неприятности за лов крабов в запретной зоне и за уничтожение мальков и самок. Я тогда вспомнил ночной разговор Сабировича с Евгением. Да, действительно, сколько веревочке не виться, а конец всегда один…

После «азика» подняли еще два мотобота. Их разгрузили и тоже не пустили в море, повесили на мотобалки. Капитан-директор не хотел рисковать, хотя ответа из Владивостока еще не было. А когда пришел ответ, по радио был отдан приказ: всем мотоботам немедленно возвращаться на базу и быть готовыми к шторму!

Об этом я услышал на мостике, куда поднялся, чтобы узнать, когда подойдет следующий мотобот.

На мостике было многолюдно. На одном его конце стоял капитан с биноклем и разглядывал какое-то яркое пятно, вокруг которого с пронзительными криками кружили сотни чаек. Иногда он оборачивался и, не отнимая бинокля от глаз, говорил что-то резкое старшине «азика». Лицо у Сабировича было свекольного цвета, и стоял он по-солдатски, руки по швам, с неестественно выгнутыми назад ладонями.

В другом конце мостика непрерывно кричал в микрофон завлов Валерий Иванович:

— «Семерка», «семерка», вы слышите? Выходите на связь. Прием!

В это время прибежал запыхавшийся радист и протянул Илье Ефремовичу вторую радиограмму из Владивостока. Завлов не утерпел, повесил микрофон и подошел к капитану, через его плечо глянул на текст и побледнел.

Илья Ефремович несколько раз перечитал радиограмму, потом резко обернулся и почти закричал на завлова:

— Немедленно наладьте связь с Карповичем! Если вы это не сделаете в ближайшие десять минут, я вас…

Валерий Иванович начал оправдываться, но его перебил капитан:

— Вызывайте радиотехников. Поле «семерки» самое дальнее. Ее нужно предупредить в первую очередь. Пусть радиотехники выяснят, почему с Карповичем нет связи.

Первый раз я видел нашего капитана таким рассвирепевшим. До этого я думал, что он вообще не способен повышать голос, а тут… впрочем, его можно было понять. Я хотел потихоньку уйти, но Илья Ефремович уже заметил меня и подозвал:

— Сколько приняли, Сергеевич?

Я вытащил из кармана «Роман века», открыл нужную страницу, сказал:

— Двадцать пять тонн у колхозников, и почти столько же сдали наши.

— Ну и хорошо, — как-то неопределенно пробормотал капитан и начал шарить по карманам. — Я тут кое-что вам припас. Еще вчера это случайно нашел в своих бумагах, а отдать забываю. Посмотрите, может, пригодится?

Илья Ефремович протянул мне какой-то потрепанный пожелтевший журнал, точнее, его середину. Первых и последних страниц в нем не было, текст начинался так:

«…отваливают от черных бортов и уходят в нахмурившуюся просоленную даль кавасаки, оплетают в темной глубине закраины торных крабовых путей расправленной ячеистой делью. Высоко ворочаются над палубами хваткие стрелы, и первые стропы добычи ложатся рядами на застекленные люки. Рычат, вскипая, палубные котлы, нарастает дробный такт ножей рубильщиков и потряхиваемых банок в заводских твиндеках, и вихревой бег передаточных ремней оживляет четко шевелящиеся закаточные станки; приземистые вместительные автоклавы с жарким добродушием раскрывают свои глубокие пасти.

Здесь сети. Их распаковывают, раскладывают, связывают по верхним и нижним подборам. К верхней подборе прицепливаются оплетенные стеклянные шарики — наплава, на нижней уже в море будут висеть цементные грузила. По десяти штук сети поверх поплавов в скатку укладываются в особые ящики. Десять таких ящиков — порядок. Вы видите над спардеком, наверху у трубы, и над полуютом на корме многоэтажные сооружения из брусьев. Это сушилки для побывавших в море сетей.

Люди в высоких резиновых сапогах и макинтошах в капюшоном курят и смеются. Их восемь человек. Синдо-рулевой у румпеля и компаса со свистком на груди — ветер слова относит, чумазый, моторист в своем люке и шесть ловцов.

Волна наддает, кавасаки дыбится и в пенистых брызгах, разрезая покатывающиеся гребни, под стук мотора все дальше и дальше уходит в нахмуренную даль… Пароход скрылся из глаз, и кругом ничего, кроме низко нахлобученных туч и бесконечной вереницы встающих гребней.

Синдо свистит. Стоп! Бросает лот. Течение, глубина — такая-то, грунт — песок, румб — такой-то. Опять вперед — вполветра. За борт летит бамбучина с флажками и прицепленный к ней арбузообразный стеклянный шар в оплетке — большой наплав. Начало порядка. Сообразно глубине с запасом обмериваются концы к стенке и якорю, которые также выкидываются за борт.

А дальше идет косой полосой в серо-зеленую глубину лента крупноячеистой сети, ряд равномерно выкидываемых хлопающих грузил на поводах у нижней подборы, и цепь утягивающихся шариков-наплавов у верхней, и там по самому дну ставящаяся стена порядка. Каждый краболов со своими кавасаки ставит до тысячи и более этих сетей.

Синдо наклоняется к компасу, свистит — и кавасаки, загнув пенную дугу, раскачиваясь и ныряя, торопится обратно с захваченной добычей к безопасной определенной точке в пустынном просторе глухо шумящей водяной темноты…

Вот десятки людей с крючками в руках торопливо выпутывают из перевившихся, замотанных, намокших жгутов сетей, растянутых на штабелях стропов, колючих запутанных крабов и бросают их на палубу. Это тяжелая кропотливая работа. Но надо успеть. Горы стропов подгоняют. За бортом в провалившейся темноте — свистки. Подошли новые кавасаки с грузом. На палубе крабов хватают за шевелящиеся еще лапы и, перевернув панцирем вниз, наступают сапогом на задок бронированного покрова. Раз, к себе — и панцирь с внутренностями оторван. Ноги летят в корзинки, крышки панциря — за борт. В дело идет только мясо членистых ног.

Корзинки тащат к оцинкованным железным клеткам с проволочной ячеей изнутри и высыпают туда. Двести — триста крабов — и клетка полна. Лебедка поднимает ее над котлом и погружает в кипящую воду. Варщики в толстых резиновых фартуках отскакивают назад от выплескивающихся потоков кипятка и тотчас же бросаются вперед — закрыть котел деревянной крышкой. Это — предварительная варка в 15 минут. Котлы — железные баки со змеевиками пароотводов на дне. Варщики регулируют варку вентилями, перекрывая пар в трубах.

Сварено.

Клетка со сваренными, красными, дымящимися крабами выхватывается из котла и опускается за борт на глубину трех-четырех метров для охлаждения.

Семь-восемь минут охлаждения. Всесильные тросы взмывают клетку над палубой, варщики длинными крючками выбивают задвижку у дна, и поток крабов вываливается на растущую кучу уже разрываемого нога от ноги полусырца. Клешни обламываются в отдельные корзиночки.

Дальше вся эта груда ног в корзинках подносится к двум столам разделки, где сорок — пятьдесят человек вырезают особыми ножницами мясо и рубят потом ножами членистые ноги, из которых специальные вытряхальщицы выбрасывают мясо, по величине кусков, в разные корзиночки. Мясо промывается в деревянных банках в чистой холодной морской воде и спускается вниз — в завод».

Я мысленно поблагодарил неведомого литератора, который почти пятьдесят лет назад несколько чудно, но по-своему описал крабовый промысел, и теперь мы можем сравнить прошлое с настоящим. А это интересно.

— Вы, Сергеевич, редактор нашей радиогазеты, — раздался голос капитана. — Посоветуйтесь с Иваном Ивановичем, как лучше использовать этот материал в одной из передач?

Я не успел ответить Илье Ефремовичу, потому что завлов объявил по судовому скиперу:

— На подходе мотобот номер пять…

И я, прыгая через две-три ступеньки, ринулся вниз на свое рабочее место. На палубе я сразу заметил перемены: совершенно пепельной стала вода, тускло светиле солнце, и задул порывистый ветер с востока. По морю пошли крутые волны, плавбаза начала лениво крениться то на один борт, то на другой, и монотонно заскрипели якорные цепи…

На палубе судачили женщины из бригад распутки. Они на все лады обсуждали случай, который произошел на «азике». Больше всех кипятилась Алка, недоумевала, как многоопытный Сабирович проглядел катер инспектора.

— Он, бабоньки, такой глазастый. Он, когда хлопцы крошат прилов, бинокля от глаз не отымает. Станет на рубку, чтобы дальше видеть, и зыркает, зыркает!

— Не всегда коту масленица, — сказала Анна и презрительно улыбнулась. Она стояла вместе со своими близнятами, положив руки на их плечи. — Попался Сабир, пусть отвечает и штраф платит.

— Вот подожди, попадется ваш Женька, — возразила ей Алка, — ты по-другому запоешь.

— Дядя Женя не попадется, — сказали близнята.

— А че, рази он у вас заговоренный от беды?

— Заговоренный или незаговоренный, но он не попадется, — повторила Таня.

— Потому что честно рыбалит, — добавила Галя и зашмыгала носом. — Рыбалит как положено!

— Ух вы, шмоко… — Алка не договорила, потому что Анна сняла руки с плеч девушек и начала демонстративно засучивать рукава свитера. — Ты что, Анна?

— Кто мои девочки? Разве они тебе неправду сказали?

— Правду, правду, — затараторила явно напуганная Алка и сделала шаг назад, затем будто внезапно вспомнила: — У меня же тресочка в духовке тушится! — и побежала на кухню.

А погода между тем ухудшалась на глазах. Уже половину неба заволокли низкие тучи, пришедшие с сопок Камчатки, закрыли солнце. Усилился ветер, и запенились крутые волны. Мимо меня резво пробежал Андреич, закричал, перекрывая гул ветра:

— Кач идет, очень большой кач!

С неба начала сыпаться снежная крупа, резко похолодало. Наши мотоботы подходили один за другим. Я видел, как они ныряли по волнам, взлетали и падали. Иногда некоторые из них качались, балансировали на вершине волны и затем скользили вниз, зарывались носом в свинцовую воду, а корма поднималась, оголялся винт и стремительно набирал обороты. Ловцы в оранжевых робах держались за скобы, вбитые в рубки, а старшины выжимали из моторов все их лошадиные силы и сбрасывали газ лишь около борта плавзавода. Вот мимо нас полным ходом прошла «Абаша» и скрылась за горизонтом. Я тогда еще не знал, что она по приказу капитана-директора пошла навстречу «семерке». Я залюбовался траулером. Красиво он шел, без натуги разрезал встречные волны, вонзался в них, словно нож в масло.

Ко мне подошел Федя и, щуря свои близорукие глаза, сказал:

— А ты знаешь, как Сабир погорел?

Я пожал плечами.

— Глупо он погорел, нелепо! Мне ребята рассказали. Они увлеклись, Сабир голову потерял, когда увидел королевского краба.

— Королевского? Где увидел?

— В сетке, вот где! Первым-то его увидел Ванька-второй. Ты знаешь его, лоб под два метра. Из Сучана он. У «азика», значит, пошли сетки, забитые мальком и самками. Сабир не стал деликатничать, вытащил обрезок трубы и отдал его Ивану. Тот поплевал на ладони и пошел на нос, замахал трубой, а Сабир бинокль к глазам приставил. Остальным ловцам делать было нечего. Они закурили, начали травить анекдоты. А рулил моторист, подлаживая ход бота к темпу Ивана… Употел Ванька от трудов неправедных, хотел уж было трубу другому передать, как тут заметил короля. Король плохо зацепился, лишь двумя лапами и оказался шустряк. Чапы-чапы и одну лапу выпутал, повис на одной у самого борта и воду чует, вот-вот сорвется… Иван Сабира позвал, и Сабир ошалел от удачи. Да вся команда ошалела! Мотор заглушили, а Сабир — бац бинокль на крышу рубки и пошел на нос, решил самолично сетку подтянуть и взять короля. Пошел по левому борту, а за ним — вся команда, вот дураки! Бот стал крениться, черпать воду, да и очень скользко было на палубе, особенно на носу, где Иван крушил нестандарт. В общем, Сабир схватил короля поперек правой клешни и тут поскользнулся, на пузе поехал за борт, завопил: «Короля хватайте, а потом уж меня!» И, значит, краба им из воды протягивает, а он колючий, у него ведь шипы, как у дикобраза! Ближе всех был Ванька-пентюх: он — хвать так, хвать эдак, колется король! А у Сабира намокла одежа и потянула его на дно. Тогда стали его спасать, и тут к ним инспектор подчалил, начал протокол писать…

— Значит, не пожалел он Сабировича, — сказал я.

— А че жалеть? Все правильно. Инспектор Иванов еще в прошлом году дал клятву изловить Сабира за паскудным делом.

— Получается, что королевский краб не только удачу приносит, но и…

— Что ты буровишь, Сергеич? — перебил меня Федя. — Он только удачу приносит, удачу, давно это замечено!

— Но ведь Сабиру он не принес удачи?

— Сабиру — нет, а Иванову и всему крабьему племени принес. И знаешь, что сделал Сабир дальше? Он бросил короля на палубу и растоптал его ногами. А такое у нас не прощается никому. Теперь под его началом даже бичи не согласятся работать.

23

К четырем часам дня на мотобалках нашего плавзавода по-штормовому были закреплены одиннадцать мотоботов. В морях, как выражаются краболовы, была лишь одна «семерка». Ее появления мы ждали с минуты на минуту. Я, спасаясь от ветра и холода, устроился вместе с Костей в стеклянной кабине крана. Из нее хорошо просматривалась вся огромная палуба, густо заполненная поникшими, порыжевшими стропами с крабами. На конвейере работали Андреевич и его несколько помощников. Слонялся, как неприкаянный, со шлангом в руках мойщик палубы, Игнатьевич. Он, как всегда, искал себе работу, заглядывал в каждую щель, выуживал оттуда мусор и складывал в аккуратные кучки, потом смывал их за борт мощной струей воды из шланга. Я видел, как он перешел на правый борт и там о чем-то заговорил с Настей, которая уже больше часа стояла неподвижная, застывшая в тревожном ожидании и смотрела в мглистую даль.

— Волнуется Настя, — сказал Костя. — Всегда она так, чуть задержится «семерка», станет на палубе, и тогда палками не отгонишь ее от борта!

— Она в Жене души не чает, — сказал я.

— А чего они сегодня задерживаются? — спросил Федя.

— Поле у них дальнее, а потом радиосвязь забарахлила. Завлов кричит в микрофон, а на «семерке» не слышат. Но сейчас, наверное, уже слышат. Илья Ефремович еще полтора часа назад дал команду техникам — немедленно наладить радиосвязь.

Мы разговаривали и не знали, что в это время «семерка» действительно вышла на связь и сообщила о перебоях в работе мотора и о том, что «Абаши» рядом нет. И тогда Илья Ефремович объявил тревогу. Мотобот начали искать все четыре наших вспомогательных траулера. Но им мешали плохая видимость и снежные заряды. Все начали ощущать могучее дыхание двух приближающихся циклонов. «Абаша» между тем ходила по кругу, все сужая и сужая район поисков. Локатор показывал, что в центре круга есть какая-то движущаяся светлая точка. Через некоторое время выяснилось, что это был колхозный сейнер, спешивший изо всех сил-в устье Хайрюзовки. Капитан «Абаши» доложил обо всем на базу и пошел южнее, ближе к японской зоне, а Илья Ефремович приказал снимать плавзавод с якорей.

— Боцмана на бак! — раздалась команда с мостика. — Вира яко-р-ря!!!

Это означало, что «Никитин» тоже отправляется в район поисков. И тут в нашу закрытую кабину ворвался крик Насти: «Женечка, родной!» Наконец и она поняла, что с «семеркой» произошла какая-то беда. Иначе почему «Никитин» снимается с якорей?

Игнатьевич нелепо взмахнул перед Настей руками, потом попытался увести ее, но не так просто было даже с места, сдвинуть грузную жену Карповича.

— Пошли к ней, — сказал Костя, отворяя дверцу кабины, и начал торопливо спускаться по лестнице на палубу.

Мы с Костей подбежали к правому борту, взяли Настю под руки. Она плакала и говорила одно и то же:

— Знаю, знаю… у меня с утра такая тревога в душе, такая тревога!

24

Я зашел в кабинет Бориса Петровича. Коляда сидел на диване какой-то сумрачный и подавленный. Увидев меня, он сказал:

— Дела!

— Что, совсем плохие? — спросил я.

— Если мы до наступления темноты не найдем «семерку», будет хуже некуда. На ней, брат, двенадцать человек. Из них семь отцов… Нет, не надо было сегодня выпускать мотоботы на промысел. Не надо!

— Кто же знал, что такое получится?

— Мы в общем-то знали.

— Откуда?

— От японцев. Они предупредили своих рыбаков, что в район острова Птичий приближается циклон. А мы… решили выполнять план. Сколько у нас осталось сырца?

— Больше двадцати тонн, — сказал я. Борис Петрович покачал головой:

— Это много. Пожалуй, не успеем, — Он посмотрел на часы, тяжело вздохнул: — Уже шестой час, скоро стемнеет, и…

Коляда говорил о крабах, а думал он, наверное, все время о «семерке», которая где-то, быть может совсем близко от нас, сражается с начавшимся штормом. Что с нею случилось? Заглох мотор? И тогда кидают волны «семерку», несет ее течениями в неведомую даль. Ребята надели спасательные жилеты и сгрудились около рубки, а старшина стоит на корме и пытается развернуть мотобот носом против волны, а потом стреляют в низкое небо из ракетницы. Василий Иванович с Батаевым чинят мотор, Серега кричит в микрофон одно и то же: «База, база, вы слышите нас? Прием! База…»

Или, быть может, у них кончилась солярка? Ведь случилось такое месяц назад с «четверкой», когда внезапно навалился туман. Как рассказали ребята с «четверки», они слышали гудки то слева, то справа, то совсем рядом, да что толку от них, когда мотобот течениями несло неизвестно куда. И вдруг из тумана вынырнул бок японской шхуны. «Четверка» ударилась носом в нее, и обрадованные ловцы заорали, начали махать руками. Знаками они объяснили японцам, что у них кончилось горючее. Японцы спустили им на веревке канистру солярки…

Можно, конечно, подумать, что «четверке» помог случай, но это было бы неверно. Не наткнись они на японскую шхуну, они наткнулись бы на колхозный сейнер, или на один из разведчиков-траулеров, или еще на кого-либо. Море около острова Птичий буквально забито судами всех размеров и типов. Их тут в период путины сотни. Я, как помню, глянул в первый раз на зеленоватый экран локатора и был поражен. Множество светлых точек передвигалось по экрану во всех направлениях и с разной скоростью. Штурман Базалевич мне объяснил, что это все суда. А ночью в хорошую погоду в этом районе порою светло так, что на палубе можно читать от множества огней. От них и в небе сполохи, словно вокруг сверкают молнии.

— Пошли на завод, — предложил Коляда, — посмотрим, как работается нашим девочкам. Они устали, бедные, надо их ободрить!

И мы спустились в недра громадного плавзавода. Здесь трудились главным образом женщины, сортировщицы и укладчицы на конвейерных линиях. Как ни старались конструкторы, а в цехах завода было тесно, особенно около конвейеров. Под ногами кое-где хлюпала вода, сочилась и капала она и сверху. Поэтому девушки были в резиновых сапогах. Они работали молча и сосредоточенно. Среди них я увидел Надю. По одному из множества транспортеров, ведущих из верхнего цеха разделки, к ней поступало еще теплое мясо. Она его тщательно промывала, резала на кусочки по стандарту, а так называемые розочки — мясо из сочленений и клешней — разминала, превращала в нечто похожее на мелкую лапшу. Надя была одной из сортировщиц. От сортировщиц полуфабрикат различного сорта поступал к наборщицам и от них уже отдельными порциями на специальных тарелочках шел по конвейеру к укладчицам, которые придавали ему окончательный вид, красиво располагая его в банках.

Укладчицы имеют самый высокий разряд, и, значит, у них самые высокие заработки, до 500 рублей в месяц. Казалось бы, какая сложность — красиво уложить крабовое мясо в баночки? Но эта сложность есть. Существует множество вариантов укладки, каждый из которых утвержден государственным стандартом. Их надо знать все наизусть и за доли секунды определять нужный в данной ситуации, мгновенно выполнить его. Лучшие укладчицы за одну минуту наполняют по всем правилам 5—6 баночек и в таком темпе работают порою с утра до вечера. С ними особенно ласково разговаривал Борис Петрович. На других процессах уставших женщин можно подменить, а укладчиц нельзя. Слишком тонкая, слишком квалифицированная у них работа. Ее, наверное, как работу художника, никогда не смогут механизировать.

— Девочки, — говорил Коляда укладчицам, — работы еще часа на два. Выдержите? Ну, постарайтесь, милые, а то наши мужики вон сколько крабца наловили — стропа до бухгалтерии, — и не кидать же его за борт?

Укладчицы молчали, и уже это радовало начальника цеха обработки. Уставшие, они бывают говорливы, как базарные торговки, не любят стесняться в выражениях. Но даже смертельно уставшие, они никогда не подводили Коляду. Чувство долга, профессиональная гордость у них развиты необыкновенно. Кроме того, укладчицы лучше других понимали ловцов, у которых никогда раз на раз не выходило. Сегодня они поймали очень много, и улов надо обработать во что бы то ни стало, потому что завтра и послезавтра они могут тянуть только «пустырь», то есть работать зазря.

— Петрович, — спросила Коляду одна из лучших укладчиц, Лидия Бедрова, — говорят, шторм намечается?

— Если бы шторм, Лидочка. Циклон синоптики обещают. У Хонсю он зародился и двигается в наши края. А может, и минует нас, проскочит мимо. Тогда нас покачает чуток, мы отдохнем и снова возьмемся за дело.

— Денек, Петрович, отдохнуть не мешает. Уже месяц досыта не спали. Так что пусть денек-другой поштормит. Мы возражать не будем!

— Кач будет, обязательно будет, — пообещал Борис Петрович и тяжело вздохнул. — Завтра отдохнете, а сегодня надо до победного!

— Нам это не впервой, до победного, — сказала Лидия Ивановна, и ее руки замелькали еще быстрее. Мне показалось, что сообщение Коляды ее обрадовало. Как же, завтра возможен отдых, а сегодня где-то бедствует «семерка» и плачет в своей каюте Настя. Как говорится, кому что… Вот я проходил мимо Нади, она с тревогой спросила:

— «Семерку» нашли?

— Откуда ты про них знаешь, Надя?

— Близнята прибегали и сказали, что тетя Аня нервничает.

— Ты путаешь, Надя. Это Настя нервничает. Сама понимаешь, там Женя…

— И Сергей там, — после этих слов девушка всхлипнула. — Скажите правду, что с ними?

— Я этого не знаю. А ты не волнуйся. Быть может. «семерку» уже подняли на балыки.

— На ходу?

— Извини, Надя, я забыл. Мы снялись с якорей и пошли к ним навстречу. Ведь у них самое дальнее поле…

— Там сильно штормит?

— Нет. Просто легкий ветерок. И ты не думай ничего плохого, Надюша.

— Да я не думаю, но знаете… у меня просьба: увидите Таню или Галю, скажите им, пусть подменят меня на полчасика. Я очень их прошу, пусть подменят.

— Ладно, передам твою просьбу.

Когда на столе у Лидии Ивановны выросла целая гора готовых к закатке полных банок, подошел майнальщик — мрачного вида рабочий по прозвищу Керя. Керя быстро сгрузил строп на конвейер, а подбежавшая учетчица записала выработку Бедровой, восхищенно сказала:

— Опять у вас больше всех, Лидия Ивановна!

Полные баночки поехали на конвейере к закаточным станкам, а затем они попадут в жаркие пасти автоклавов и успокоятся в ящиках ликвидного цеха. Они будут там лежать до тех пор, пока не подойдет перегрузчик, а дальше им предстоит долгий путь во все концы земного шара…

Иной человек может спросить: «А почему их не продают у нас в стране?»

Вспомним прошлое. Крабовые консервы штабелями лежали в наших магазинах, и цена их — запомним это — была невысокой, меньше рубля, но они практически не пользовались спросом долгие годы. Вот почему было решено продавать крабов за рубежом. Богатые гурманы платят за них очень хорошо, говорят, до десяти долларов за баночку. Когда об этом узнал Костя Жданов, он деловито спросил:

— А если доллары на рубли перевести?

Ему отвечали:

— Тогда, значит, девять рублей за баночку.

Практичный Костя почесал затылок и сказал:

— Все правильно. Пусть эту чуду морскую покупают буржуи.

А вот Генка закапризничал:

— Хочу деликатес, чем я хуже буржуя?

— Иди ешь, — сказал Костя. — Поднимись на палубу и ешь крабца сколько влезет.

— Я хочу покупать его в магазинах, — упрямился Генка.

— Девять рублей баночка.

— Дорого!

— А в Сингапуре покупают и не говорят, что дорого.

— Так у них куры деньги не клюют. От жира, гады, бесятся!

— А ты от чего бесишься?

— Так хочу, как они, деликатес пробовать. Чем я хуже буржуев?

— Эх ты, дура, — засмеялся Костя. — Ты не хуже, а лучше. Ты ведь рабочий человек. Вот на крабовую путину приехал, не испугался, и честно работаешь, рубаешь краба от пуза. Запомни — даром!

— Меня, Костя, уже тошнит от них. Они быстро приедаются. Вот картошечки бы молоденькой, отварной, да с нашими кубанскими помидорами!

Мы все только облизнулись, вспомнив молодую картошку и помидоры. Действительно, это вещь! На дворе уже конец июля, лето в разгаре, а что мы тут видели кроме надоевших крабов? Правильно сказано: «Что имеем, не храним, а потерявши — плачем». Вот у Виры-майны Феди был заветный пузырек. В нем — несколько десятков граммов укропного экстракта. И все норовили сесть обедать за один стол с Федором. Он — мужик совестливый, покряхтит-покряхтит, но каждому соседу по столу капнет в тарелку экстракта. И тогда от борща такой дух идет, что во всех концах столовой начинают кричать: «Ребята, имейте совесть, уберите свой огород!» Не выдержал однажды и Сабир Сабирович, старшина «азика», подошел к Феде и, воровато озираясь, предложил ему за пузырек четвертной. Федор категорически отказался и этим очень удивил Генку. «За четвертной можно хорошие шкеры купить, — говорил он мне. — В судовом магазине есть японские шкеры. Федя давно их мылится купить, да деньги жалеет. Ну почему он не продал свой укроп Сабировичу, почему?»

Вот чудак-человек этот Генка! Он никак не мог попить, что для Федора Сабирович — какой он ни есть пройдоха — прежде всего товарищ, которому негоже продавать копеечный укроп за такие деньги. Федя поступил по-своему. Он засопел, покраснел, словно краб, которого опустили в кипяток, и… отказал старшине. А на следующий день он обошел в столовой все столы и в тарелку каждого капнул экстракта. Пузырек, конечно, моментально опустел, и тогда Федя с чувством явного облегчения выкинул его в иллюминатор…

Из цеха расфасовки мы пошли с Борисом Петровичем в ликвидный. Здесь на баночки наклеивали яркие этикетки. На них был нарисован краб, под ним надпись на английском языке: «СНАТКА. СДЕЛАНО В СССР». Тысячи уже готовых, этикетированных баночек грудились большими штабелями по всему цеху. Между ними ходили две лаборантки, осматривали консервы и иногда брали из того или иного штабеля по одной баночке. Чуть позже их вскроют, сделают анализы, попробуют на вкус. Это будет так называемая контрольная проверка выработки сегодняшнего дня.

Коляда взял у мастера ликвидного цеха консервный нож и показал мне самую верхнюю баночку одного из штабелей.

— А ну, достань, Сергеич, вот ту, самую красивую. Продегустируем ее.

Я потянулся к баночке и уже взял ее рукой, как палуба под ногами вдруг резко дернулась, накренилась и весь штабель рухнул на меня. Вначале я ничего не понял, упал на колени и забарахтался среди банок. Потом на несколько секунд в цехе потух свет. Когда он загорелся, я уже стоял на ногах, балансировал руками, потому что палуба вздыбилась, стала крутой. Мимо ног к правому борту, под гору, скользили баночки консервов. И я понял: громадный плавзавод почему-то сильно накренился вправо.

— Спокойно, спокойно! — кричал неподалеку от меня Борис Петрович. — Сейчас судно выровняют!

Но прошла минута, другая, а судно не выравнивалось, и стало необычно тихо, потому что прекратился неумолчный гул закаточных станков. Это сразу понял Борис Петрович и, натыкаясь на кучи рассыпанных банок, пошел к ближайшему телефону, начал звонить:

— Алло, алло, мостик, выровняйте крен, станки остановились!

На мостике что-то сказали начальнику цеха обработки, он отодвинул трубку от уха и растерянно пробормотал:

— Так-так…

И тут зашипел динамик. Вахтенный штурман торопливо объявил:

— Внимание! Внимание! По верхней палубе и по правому борту ходить запрещается! Мастеру Жеребцову проверить свободные мотобалки, быть наготове!

Через минуту раздалась другая команда:

— Боцману на бак!

Коляда второпях даже не повесил телефонную трубку и побежал наверх, я кинулся за ним.

25

Мы с Колядой едва выбрались на верхнюю палубу. Все проходы были забиты людьми, которые тоже ничего не знали и недоумевали.

— Разрешите, разрешите, — повелительно говорил Борис Петрович и решительно раздвигал толпу руками. Все рабочие знали его в лицо и без лишних споров уступали ему дорогу. Мне было легче, я шел за ним. Перед выходом стояли два рослых матроса и никого не пускали наверх, даже Анну. Увидев Коляду, Анна бросилась к нему:

— Борис Петрович, скажите им, пусть пропустят…

Она чуть не плакала, голос ее дрожал. До этого я никогда не видел Анну столь растерянной и расстроенной. Она часто терла лицо ладонью левой руки, в глазах — боль или тоска, не поймешь. Коляда на мгновение задумался, потом решительно тряхнул головой, сказал:

— Ладно. Только будешь все время в моей каюте. Из нее не выходи.

Матросы немного поворчали, но пропустили нас, и наверху я увидел, что накрененная палуба и море по правому борту были ярко освещены мощными прожекторами. Необработанных стропов около конвейера не было. Они скатились к правому борту. Одна часть крабов упала в воду, другая раздробилась и рассыпалась, забила шпигаты, повисла на бортовом ограждении. Среди этого хаоса осторожно ходил Жеребцов со шлангом и мощной струей воды расчищал себе путь к свободным мотобалкам. Его подстраховывал Костя Жданов, стоявший около крана и потихоньку травивший тонкий линь, один конец которого был закреплен у него на поясе, а другой — на широком поясе молодого мастера.

Бушующее море в свете прожекторов казалось зловещим. Тускло блестели бока огромных волн, сверкала пена. Метрах в ста от нас качался какой-то маленький и жалкий траулер. Он делал разворот, чтобы подойти к плавбазе с кормы. «Никитин» весь содрогался от ударов волн, громко скрипели якорные цепи, и свистел, выл над палубой сильный ветер. И тут я понял, почему так сильно накренился наш плавзавод. Он стал поперек ветра и закрепился на якорях с таким расчетом, чтобы вдоль правого борта образовалась тихая зона. В ней было легче маневрировать юркому траулеру, чтобы подойти к нам вплотную и пришвартоваться. Но для чего это нужно?

Через несколько минут «Абаша» закончила разворот и потихоньку, на самом малом ходу, начала приближаться к правому борту «Никитина». За траулером, совсем близко от него, волочилось нечто черное. Когда это нечто попало под лучи прожекторов, я понял, что «Абаша» буксирует мотобот. «Семерка», — мелькнула у меня в голове догадка. И я не ошибся.

— Аннушка, — заорал я и обнял женщину, — «семерку» нашли, нашли!

Тут Анна не выдержала и заплакала.

— Отведи ее в мою каюту, — сказал мне Коляда и затем заговорил с Анной: — Ну, хватит, голубушка! Как видишь, ничего страшного не произошло, «семерку» нашли, сейчас поднимут на балыки, и ты увидишь его… Он, голубушка, везучий, недаром поймал когда-то королевского краба!

— Н-а-сте надо сообщить, — сквозь слезы прошептала Анна.

Коляда согласно закивал головой, затем сунул мне в руку ключи от своей каюты и, забыв, что ему под семьдесят, бодро побежал на мостик.

В каюте Бориса Петровича были не иллюминаторы, а обычные большие окна. Через них было хорошо видно, как все ближе и ближе подходит к «Никитину» отважная «Абаша». На палубе траулера стояло несколько матросов в черных плащах с капюшонами. Они знаками что-то показывали нам, но что именно, я не понял. Один из них крутил в руке конец линя, готовясь перекинуть его на борт плавзавода.

«Семерка» волочилась за траулером какими-то рывками. Она сидела в воде очень глубоко, и волны свободно перекатывались через ее палубу. «Наверное, трюмы залило», — подумал я, пытаясь разглядеть на мотоботе экипаж. К сожалению, «семерка» была в тени от борта «Никитина». Людей я никак не мог увидеть Потом на «Абаше» сообразили и осветили мотобот одним из своих прожекторов. На «семерке» был экипаж. Оранжевые фигурки густо облепили рубки и были совершенно неподвижны. Тут завыла лебедка, которую включил расторопный Жеребчик, и вниз, тяжело раскачиваясь, начали опускаться крепления на толстых тросах…

— Осторожнее, осторожнее, — говорил на мостике завлов Валерий Иванович. — Выбирайте момент, не спешите!

Но нелегко было экипажу «семерки» выбрать момент, схватить качающиеся крюки и зацепить ими мотобот. Мотобот то поднимался вверх на несколько метров, то проваливался вниз. Крюки со звоном бились о палубу и рубку «семерки», разбивали в щепы деревянные борта. От них едва спасались ловцы, гасили их колебательные движения бамбуковыми вешками. Сотни людей на плавзаводе с замиранием сердца следили за этим единоборством.

Но вот ловцы «семерки» улучили благоприятный момент, схватили крюки и, когда бот подняла волна, прочно закрепили их. Мастер на палубе «Никитина» не потерял и доли секунды. Он тут же включил моторы, лебедка натужно завыла, на несколько метров подняла мотобот и дальше не смогла. «Семерка» была слишком перегружена, в трюмах было полно воды.

— А почему их только одиннадцать? — вдруг услышал я голос Анны за своей спиной.

Волны яростно били в днище зависшего мотобота, все сильнее раскачивали его. «Если так будет продолжаться еще несколько минут, — мелькнула в моей голове мысль, — «семерку» в щепки разобьет о стальной корпус «Никитина». Ее надо немедленно опустить на воду».

Очевидно, об этом же подумали и на мостике, потому что оттуда раздалась торопливая команда:

— Майна, майна…

В этот момент одна из оранжевых фигур на боте замахала рукой, мол, не надо майнать нас на воду! Лицо махавшего рукой человека осветил прожектор, и я узнал, кто это, — Вася Батаев. Батаев не мешкал. Он скинул спасательный жилет и прямо в сапогах, в робе прыгнул в один из трюмов, нырнул. Через несколько секунд на поверхности показалась его мокрая, без шапки, голова, а затем и правая рука, в которой была пробка. Он показывал ее всем, как бы говоря: не волнуйтесь, вода сейчас выльется.

Из днища «семерки» мощно вырвалась струя воды, затем снова загудели моторы лебедки и мотобот медленно пошел вверх. Он с каждой секундой становился все легче и легче.

И в это время над бушующим морем, по всему плавзаводу разнесся спокойный, десятикратно усиленный микрофоном голос капитана-директора:

— Выношу благодарность за проявленную решительность матросу первого класса Василию Георгиевичу Батаеву!

— Но почему их только одиннадцать? — снова услышал я за своей спиной тоскливый голос Анны. — Где двенадцатый, кто он?

Сколько было разговоров потом! Из них я узнал, что троих из экипажа «семерки» пришлось положить в лазарет. Серегу, у которого было нервное потрясение, Олега Смирнова, совсем измученного качкой, и моториста Василия Ивановича, по поводу двустороннего воспаления легких. Остальные восемь человек чувствовали себя нормально, лишь очень промерзли, но они быстро отогрелись после парной и коньяка, который им пожертвовал из специальных запасов Илья Ефремович. Кое-кто не удовлетворился коньяком и добавил самодельного пива — кулаги, и спали теперь эти ребята богатырским сном в своих каютах. А шторм неистовствовал всю ночь. Был он необычайно сильным даже для этих гудящих от бесконечных циклонов широт.

Лазарет плавбазы был чистеньким, уютным, на шесть коек, расположенных в трех каютах. Одна считалась палатой особого назначения, и туда уложили Василия Ивановича. Он всю ночь бредил, что-то кричал, вскакивал с кровати. От него не отходила медсестра, ласково его уговаривала, но он, пожалуй, ничего не слышал и не понимал. Рядом в трехместной палате лежал с широко раскрытыми глазами Серега и жадно ловил каждое слово бредившего моториста. Здесь же был и Олег, покорный, без кровинки в лице, и матрос с «Тайменя» — худой парень, на вид интеллигент, с очень бледным лицом. У него заболело сердце, но вел он себя бойко, был говорлив и на качку не реагировал.

— Так, говорите, досталось вам? — спрашивал он поминутно у Сереги и Олега.

— Было, — отвечал Олег и гремел тазом над кроватью. Его часто тошнило, но желудок был пуст, поэтому он только плевал в таз и потом лизал лимон.

Позаботились и о Сереге. Женщины из их бригады распутки пожарили огромную чашку крабового мяса и принесли ему, но он не ел, тупо глядел на чашку и часто вздыхал. Зато жареные крабы пришлись по вкусу парню с больным сердцем. Его звали Андрей.

— Скажи мне, — спрашивал Андрей у Сереги, — почему от крабов у мужиков ноги мерзнут? А на женщин как он действует?

Сергей молчал, Андрей рассмеялся, по душе ему пришлось «тонкое» замечание о крабах и о его действии на сильный пол.

— Тебе, брат, сама Алка лимон приволокла. Небось из капитанских запасов взяла, наш-то ведь любит чаек, коньяк с лимоном. Принесла тебе, как герою, а ты Олегу отдал и крабца жареного не ешь, а выйдешь из лазарета, Алка — тут как тут, но у тебя сил не будет. Так что ешь крабца — чистый белок, и тогда на любовь потянет.

Серега молчал. Не треп Андрея его интересовал, а бред Василия Ивановича. Василий Иванович за переборкой в бреду кричал:

— Ребята, что стоите? Линь мне, линь! Я ведь душу за него, душу!

И перед глазами Сереги вновь возникли бушующие валы Охотского моря, среди которых одинокое, такое заметное оранжевое пятно, а рядом с ним второе — спасательный круг, тоже оранжевого цвета. Потом — плачущий Василий Иванович, срывающий с себя телогрейку, сапоги. И вот моторист обвязывается вокруг пояса линем, хватает второй спасательный круг и прыгает за борт. Второй конец линя в руках Батаева, который стоит широко расставив ноги, стравливает линь и кричит ловцам, столпившимся у рубки:

— К скобе, к скобе привяжите твайну!

А он, Серега, тогда стоял на корме, уцепившись за бесполезный румпель. Просто так держал, чтобы чувствовать себя нужным, полезным человеком на боте. В рубке переливал горючее из запасного бачка Костя и тоже торопился, ругался как никогда, крепко, сочно, а потом крикнул Сереге:

— Давай, давай, сейчас пойдет!

И действительно, мотор ожил, заработал без перебоев. Бот рванулся вперед. Серега навалился на румпель, но…

В иллюминатор над головой парня кто-то осторожно постучал. Серега неохотно открыл глаза…

— Опять Алка, — сказал Андрей, — к тебе, герой!

— Чего тебе? — спросил Серега у девушки, отвинчивая иллюминатор.

— Хочешь, я скажу тебе, что ты… — зашептала Алка, — что ты для меня…

Потом она протянула сверток. В нем были книги.

— Не надо, уходи! — почти закричал парень и с силой хлопнул иллюминатором, завинтил барашки. За стеклом осталось обиженное лицо Алки.

— Вот дурак, — сказал Андрей. — Ей же цены нет. Как о тебе беспокоится, даже завидно!

— Заткнись, — чуть не плача сказал Сергей.

И он опять стал восстанавливать в памяти то, как они с Карповичем стояли на корме и вдвоем держали румпель. Они старались держать «семерку» носом на ветер, так было безопаснее всего, была какая-то надежда продержаться некоторое время. А в глубине рубки был моторист и Батаев, которые непрерывно подавали сигналы «SOS». Серега вспомнил покрытое солью, словно инеем, лицо старшины, его крупные глаза, в которых была, как ему теперь кажется, нечеловеческая усталость, и его толстые губы. А потом бот все же развернуло бортом к волнам. «Быстрее!» — хрипло крикнул Карпович в рубку, а до этого он молчал, даже командовал знаками, и его хорошо понимали ловцы.

И вот волна ударила в корму, в перо руля и накрыла их с головой. Серега успел рвануть румпель на себя так, чтобы удар волны пришелся на перо косо. Он все время боялся, что перо может отломить. Он успел предупредить удар, но сам поскользнулся на палубе и, выпустив румпель, взмахнул руками, опрокидываясь на спину за борт. В последний момент правая рука старшины успела цепко схватить воротник Серегиной куртки. Старшина изо всех сил рванул на себя, на вытянутой руке поднял Серегу и мощным толчком откинул его к рубке, разжал пальцы и затем зашатался, выискивая точку опоры. Но все было напрасно, палуба скользила и делалась все круче и круче, словно гора, а он, старшина, пытался взобраться на нее. Он пытался взобраться на нее и тогда, когда упал и хрипел, извиваясь всем своим могучим, сильным телом. Оглушенный ударом о рубку, Серега заплакал и пополз к Карповичу, протягивая ему руку, но Карпович властно крикнул: «Назад!» — и в то же мгновение волна накрыла его и унесла с собою в море. А следующая волна отломила перо румпеля, и с этого момента «семерка» стала неуправляемой…

Серега упал в подушку лицом вниз и зарыдал, полный ненависти и презрения к себе. Теперь ему казалось, что полз он к старшине слишком медленно, что он тогда растерялся. Действуй он энергичнее, он успел бы протянуть старшине руку и удержать его на палубе мотобота. «Уж лучше, уж лучше бы с ним вместе», — шептал Серега, не понимая того, что Карпович и в минуту смертельной опасности оценил обстановку лучше, объективнее и потому крикнул ему: «Назад!»

«А может, еще найдут Женю? — лихорадочно думал парень, и надежда крепла в нем. — Может, найдут? Ведь его ищут все суда экспедиции, несмотря на шторм и ночь. Всюду гудят траулеры, плавбазы, шарят по волнам прожекторами. Как хорошо было бы, если бы нашли, как хорошо было бы…»

Серегу тронул за плечо Андрей, сказал:

— Чего ты уже в пятый раз в слезы? Ну, спаслись вы, радоваться надо, значит, еще поживешь, не пришел твой черед. Вот старшине твоему пришел черед — и все тут! Ищут его, а что искать? Тут не южные моря. Тут — не вытащили тебя из воды, считай, что уже на том свете, хоть и живой еще ты и болтаешься на волнах.

— Не тронь его, — слабым голосом попросил Олег.

Андрей покрутил головой и вновь навалился на жареных крабов, чтобы у него чаще «мерзли» ноги…

26

Гибель Евгения Карповича произвела на всех большое впечатление. Несколько дней на плавзаводе только и говорили об этом, большинство винило Сергея: мол, из-за его нерасторопности старшина упал в воду, жалели Настю.

А шторм, к счастью, оказался недолгим. Через сутки циклоны, Сибирский и Японский, объединили свои усилия и покинули Охотское море. По радио говорили, что они наделали немало бед в Магадане и на Чукотке. Тело Карповича нашли японцы, передали нам. Гроб поставили в красном уголке, там была гражданская панихида. Все простились со старшиной, и затем двенадцатый резервный бот увез его и Настю на камчатский берег… Старшиной «семерки» назначили Васю Батаева, пошел работать бойцом крабов Костя Жданов. Он быстро привыкал к морской жизни, чем дальше, тем меньше его укачивало. И работа на боте ему очень понравилась.

— Начинаем вирать сети — волнуешься, — говорил он, — что в них? Такой азарт в тебе разыгрывается, что… И работа веселая. Схватишь эту чуду морскую, а она лапами шевелит, клешнями грозит, но не тут-то было! Дашь ей крючком между глаз, и шабаш, выпутывай смело, в трюм бросай и берись за следующего краба. А кругом такой простор, как в поле, воздух чистый, за кормой вода журчит. Хорошо!

В общем, крабовая путина продолжалась, дни были похожи друг на друга: работа, работа и еще раз работа. Прямо скажу, начали скучать многие и об этом горячо говорили на открытом партийном собрании, упрекали управление крабофлота за то, что нерегулярно доставляют нам письма с материка, удивлялись, почему в районе нет специального судна, так сказать, плавучего Дома культуры. От имени комсомольцев выступила одна из близнят — Таня.

— Мы слышали, — говорила она, — что на «Тухачевском» ставили свои спектакли артисты Сахалинского драмтеатра. А почему их к нам не привезли?

— Они не захотели, — подал свой голос помполит Иван Иванович.

— А почему? — спросила Таня, и я подивился ее напористости. Помполит на этот раз промолчал, и девушка сама ответила на свой вопрос: — Артисты согласились приехать к нам, но поставили справедливое условие: после спектаклей отправите нас на другой плавзавод или на берег и не абы куда, а в населенный пункт. Но вы, Иван Иванович, отказались принять их условие.

— Я не распоряжаюсь траулерами!

— Возможно, и не распоряжаетесь. Вот почему нужен плавучий Дом культуры. Почему его до сих пор нет?

Тане активно хлопали, как хлопали раньше, год, два и три назад, тем, кто поднимал вопрос о плавучем Доме культуры. Я работал на путине несколько лет назад, но «Дальрыба» по сей день не имеет в своих районах промысла ни одного плавучего Дома культуры. Обидно! Каждую весну из Владивостока уходят сотни промысловых судов. На них работают, да еще как, без выходных, — заштормит, вот и выходной! — тысячи юношей и девушек, которые проводят свой досуг довольно примитивно. Артисты, музыканты, поэты у них бывают редко. Нелегко к ним добраться, нелегко от них выбраться…

Я по себе знаю, как губительно действует на нервы застывшая монотонность дней именно в море. Каждый замыкается в себе, становится хмурым, раздражительным. Ерунду начинаешь думать, почему нет писем из дому, может, родные тебя забыли или что-то у них случилось?

Недели через две после шторма, во время которого погиб Карпович, на работу не вышел Генка. Нет, он не проспал. По-моему, он проснулся среди ночи, потому что долго ворочался, вздыхал и зло бормотал: «В гробе и в белых тапочках». Но вот объявили подъем бойцам, затем распутчикам. Генка и не думал вставать. Я несколько раз окликнул его:

— Гена, вставай, Гена!

Он молчал. Потом постучала в каюту Анна, и Генка отозвался:

— Заходи, Королева. Ори, шуми, только я не встану. Мне теперь все до лампочки!

Анна зашла и даже не повысила голоса. Она тихо сказала:

— Эх, милый, мне хуже твоего! Гена, почему я такая несчастливая?

— И давно? — ехидно поинтересовался Генка и свесил голову, со своей верхней полки.

— Очень давно, — серьезно отвечала Анна. — С того дня, как я упустила свое счастье. Если хочешь, расскажу об этом.

— Расскажи.

— Случилось так, Гена, что десять лет назад я полюбила одного человека, вот здесь на «Никитине».

— А он тебя?

— Не знаю. Но, наверное, полюбил, потому что однажды сказал: «Переходи в мою каюту». Я мигом перешла, хотя подруги уговаривали не спешить. Но я — чемоданчик в руки и палубой выше. Он жил там в каюте с товарищем.

— Да-а, — протянул Генка на своей верхотуре, — все вы такие. Вас только пальцем помани…

Анна после такой реплики Генки вся напружинилась и с грустью сказала:

— Эх ты, дурак! — И вышла из нашей каюты. Я пожалел, что при этом разговоре не было Жданова. Костя решительнее меня. У него мгновенная реакция, подумал я, вспоминая наш самый первый день на «Никитине». Лишь через несколько минут я сказал:

— А ведь она права, брат.

Генка крепко выругался, но я не понял, кого он бранил. Затем он спустился с койки и начал торопливо одеваться.

Скоро вызвали на рабочее место и меня. Я поднялся на верхнюю палубу в район третьего трюма и подивился отличной погоде. Вовсю сияло солнце, небо было поразительно синим, по морю катились невысокие блескучие волны. Оказывается, короткое лето бывает и в этих суровых краях. Был конец июля, и зеленела вся Камчатка. Снегом были покрыты лишь самые высокие сопки.

Подносчики битков разделись до пояса. Они решили загорать. Их примеру последовал и кладовщик Князев и неторопливо бегал вокруг своего станочка, наматывал на него бечеву. За ним с лаем носилась собачонка — сластена и всеобщая любимица. Прислонившись к конвейеру, дремал разомлевший мойщик палубы Игнатьевич. Вира-майна Федя и правый крабовар Максимкин увлеченно играли в очко. Их руки так и мелькали, раздавались возгласы:

— Мне хватит, себе!

— Перебор. Пятьдесят семь — шестьдесят в твою пользу.

Я прошел мимо них дальше на корму. На вешалах, ожидая боты, скучали женщины. Невдалеке от них я увидел Алку. Рядом с ней стояла Надя в своей уникальной пупырчатой курточке и внимательно слушала бригадиршу. Та что-то усердно ей доказывала.

На корме был один Серега. Из лазарета его еще не выписали, но в последние дни разрешили гулять но палубе. К сожалению, тяжелыми были для него эти прогулки. Из памяти многих еще не выветрился страшный день шторма, гибель старшины «семерки». Многие, поддавшись слухам, демонстративно не разговаривали с парнем, и он болезненно переживал это, стал сторониться людей и увлекся рыбалкой. Тут, на корме, никто ему не мешал, и он проводил на рыбалке многие часы.

Я подошел к Сереге и увидел, что с десяток железных ванночек были завалены крупной, до килограмма каждая, рыбой. Рыба была серебристая, с большой головой, похожая на судака. Она клевала жадно, часто попадалась на все три крючка Серегиной снасти. И азарт охватил парня. Лицо его порозовело. Он, снимая рыбу с крючков, радостно бормотал: «Вот попалась, которая кусалась!» — выщипывал из крабьих лап кусочки мяса, цеплял их на крючки и опускал уду за борт. И только груз с крючками касался морского дна, как леску начинало дергать. Серега выбирал момент и подсекал рыбу на один крючок, затем на второй и третий. Остальное было несложным…

Увидев меня, Серега сказал:

— А-а-а, это ты, привет! Видел, сколько я наловил, больше центнера! Клюет, собака, как бешеная, и названия ей не знаю. Первый раз такую вижу.

— Какой-то морской судак, — сказал я.

— А может, это проститетя, в общем, пристипома? Ну, как бы ее ни звали, ее столько, что всем на уху хватит. Скажи кандеям, пусть заберут, Я улов в общий котел жертвую.

Я подумал, что Сергей правильно решил отдать улов в общий котел. Быть может, это хоть немного смягчит сердца суровых краболовов. В сущности, он неплохой парень и практически не виноват в гибели Евгения. В тот день его дважды спасли. Первый раз Сергея смыла волна, он упал на палубу бота и запутался в сетях, которые потянули парня за борт. Сергей с отчаянием рвал нити, пытался освободиться, встать, но у него ничего не получалось. Его неумолимо тащило в воду и, наверное, стащило бы, но Олег успел схватить его за правую ногу, а там пришел на помощь Батаев. Вася успел перерезать предательские сети.

А второй раз Сергея спас Евгений. Себя не пожалел, но спас, и если во всем разобраться, старшина не мог поступить иначе. «Сам погибай, а товарища выручай» — это правило было сущностью Карповича, как, впрочем, и каждого жителя Дальнего Востока. Вспомним, например, подвиг Зиганшина, Поплавского… Я много раз бывая в Сибири и на Дальнем Востоке и видел, как приезжающие сюда рабочие быстро становятся особенными. Необъяснимым образом действует эта гигантская часть России на людей. Мы ее переделываем на свой лад, а она в свою очередь воспитывает нас, закаляет. На сибиряков и дальневосточников всегда можно положиться в трудную минуту.

— Иди к кандеям, — вновь попросил меня Серега, — пусть заберут рыбу!

Я подцепил за жабры одну рыбину и не спеша пошел мимо запасного винта, обогнул его и очутился около надстройки, где располагались каюты непосредственно экипажа «Никитина», красный уголок. За надстройкой высилась гигантская труба. Из нее вился голубовато-сизый дым. Работало, хотя и не на полную мощность, стальное сердце плавзавода. И тут я услышал сдавленный крик. Было похоже, что кто-то звал на помощь. Я обернулся, нет никого вокруг, прислушался. Тихо, лишь где-то далеко глухо плещется волна. Я решил, что мне почудился крик о помощи, и пошел дальше. Я был уже в районе левой крабоварки, около которой суетился, подготавливая ее к работе, сотоварищ Максимкина — тощий высокий парень по фамилии Катигроб. Он у меня спросил:

— Это ты давеча за трубой кричал?

— Нет.

— Тогда, значит, чайки. Умеют они так жалобно выть, что за душу хватает!

Только проговорил это Катигроб, как раздался голос с мостика:

— Че-ело-век за бортом! Команда двенадцатого, по местам, живо!

Мы с Катигробом бросились туда, откуда нам послышался крик о помощи. Мы выбежали на корму. Она была совершенно пустой. Там, где стоял Серега, прыгало несколько рыбин и валялась его шапка. Я подбежал к борту и глянул вниз. Голова Сергея то появлялась, то исчезала в волнах, и, странное, дело, она почему-то удалялась. Возникало впечатление, что парень изо всех сил старается отплыть дальше от плавзавода.

— Назад плыви, — закричал ему Катигроб. — Ты что, с ума сошел?!

Но Серега упрямо делал свое дело. Он отплывал от «Никитина» все дальше и дальше, не обращая внимания на спасательные круги, которые ему в изобилии бросали с плавзавода. Среди них я увидел нечто блескучее, похожее на шар с крыльями. Крылья часто-часто махали, били воду, разбрызгивая ее вокруг себя. Блескучий шар явно гнался за парнем и заливисто свистел, словно довоенный милиционер. Я все понял, когда по скиперу раздалось новое сообщение:

— Еще один человек за бортом! Майна резервный… Жеребцов, шевелитесь, черт вас побери!

Оглушительно затрещал мотор на резервном боте, потом завыли моторы лебедки, и через несколько секунд двенадцатый тяжко плюхнулся на воду.

А Надя между тем догоняла Сергея, схватила его, и уже вдвоем — правда, гораздо медленнее — они почему-то продолжали удаляться от плавзавода. Вот это было совершенно непонятно всем, кто наблюдал за ними.

27

Ровно через неделю после того, как Надя спасла Сергея, упавшего за борт, меня на мостик вызвал капитан-директор. Я поднялся. На мостике уже была молоденькая экономичка, завлов Валерий Иванович, начальник цеха обработки Борис Петрович и помполит Иван Иванович. Настроение у Ильи Ефремовича было веселое.

— Я вас собрал, чтобы сообщить приятнейшее известие, — шутливо начал он. — Мы заканчиваем крабовую путину. Сколько ящиков мы сделали на сегодня? — спросил он у экономички.

Она сказала.

— В общем, — подытожил капитан, — мы закрываем план. Недостает до плана девяносто три ящика. Сергеич, сколько вы приняли сегодня?

— Пятнадцать тонн.

— Вот и хватит нам! Кроме того, до вечера еще натаскают мотоботики, — сказал Коляда и довольно потер руки. — На сайру можно сниматься хоть завтра.

— Даешь Шикотан! — ребячливо воскликнул Валерий Иванович, а капитан нахмурился.

— Предлагаю задержаться еще на двое-трое суток, — сказал помполит, — чего спешить? Другие флотилии раньше, чем через неделю, к Шикотану не пойдут. У них с планом хуже нашего. То, что поймаем без суеты и спешки, пойдет сверх плана.

— Верно, — обрадовался Валерий Иванович, — гуртом надо помочь, гуртом! Они — чапы-чапы — и план вытянут.

— Тогда все, товарищи, — заключил Илья Ефремович, — можете расходиться. Среда — последний день путины. А ты, Иван Иванович, продумал, как мы его отметим?

— Как обычно.

— А я хотел бы необычно.

— Тогда давайте соберем партбюро и вместе подумаем.

Зазвонил телефон. Трубку снял вахтенный штурман Базалевич.

— Мостик слушает, — с удовольствием пробасил в телефонную трубку Гарри из Одессы. — Так, так… Илья Ефремович, тут к вам рабочие хотят зайти. Можно им?

Илья Ефремович молча кивнул головой.

Через несколько минут дверь отворилась, и я увидел на пороге взъерошенного Сергея. Его лицо горело, словно он только что вышел из парной. Но не это поразило меня, а что он был в новеньком, как говорится, с иголочки, черном костюме, при галстуке, а за его спиной стояла не менее нарядная и чрезвычайно бледная Надя.

— Заходите, — прогудел Базалевич.

Они зашли, а за ними — Анна Зима, одетая не менее нарядно, чем Сергей или Надя. Такой я ее никогда не видел — редкой красоты элегантная женщина, чуть прищурившись, строго смотрела на всех, кто был в это время на мостике.

— Слушаю, — с улыбкой сказал капитан, явно любуясь вошедшими.

— Желаем, — потупясь, сообщила Надя.

— Вступить по-семейному, — чуть ли не шепотом сказал совсем багровый Сергей.

Наступило молчание, которое прервала Анна. Она вышла вперед и ласково положила широкую, лопатистую ладонь на плечо Базалевича.

— Алексей Иваныч, я у них заместо отца и матери, — ее голос дрогнул. — Очень прошу… обвенчай их по морскому обычаю. Как тогда Настю и Женю… только так, чтобы их ничто не разлучило. Ни земля, ни воздух, ни вода…

У меня, признаюсь, от просьбы Анны, от голоса, каким она ее произнесла, перехватило горло. Да, наверное, не только у меня — у всех, кто был в тот момент на мостике.

Илья Ефремович поднялся со стула и приказал вахтенному:

— Действуй, Алексей Иванович, как положено. А мы все будем при этом свидетелями. Не возражаете, молодые люди?

Базалевич подчинился, и через десять минут все было кончено. Невыносимое нервное напряжение, которое охватило нас сразу же после слов Анны, исчезло, мы заговорили, начали смеяться, шутить и поздравлять молодых людей.

Валерий Иванович с согласия капитана стал звонить начпроду:

— Алло, алло, ты что, умер? Тащи немедленно на мостик шампанское. Сколько? Сколько донесешь!

— Ну и девчонка, — восхищался, хлопая себя по тощим бедрам, Борис Петрович. — Мужа себе со дна морского вытащила. Молодец! Только скажи, чего он убегал от тебя?

— Так рыба тащила его, Борис Петрович, — продолжала смущаться Надя.

— Вы оба комсомольцы? — допытывался у молодоженов помполит и что-то записывал в свой блокнот.

Молоденькая, незамужняя экономичка была менее всех информирована о причинах падения Сереги за борт. До нее дошли лишь обрывочные слухи о том, что Сергей якобы не выдержал угрызений совести и потому решил покончить с собой. А до этого она слышала, что из-за него погиб Карпович, что он виноват в гибели старшины.

— Вам было очень больно, Сережа, и вы решили… Невыносимая была боль, да?

— Ничего, можно терпеть, Эра Митрофановна, — простодушно отвечал Сергей. — Но она ведь тянула меня за борт изо всех сил, как хорошая лошадь!

— О, какой вы совестливый юноша. И от парохода она вас тянула?

— Тянула, проклятая, а ножа у меня с собою не было.

— Какой ужас, какие муки совести! А Надя, значит, вас догнала, отогрела душу, да?

— Когда мне было ее греть? — улыбнулась Надя и пояснила: — Я зубами леску перегрызла, понятно? Грызу и думаю, если ничего у меня не получится, она нас утопит. Видно, большущая рыбина попалась на крючок.

В голове Эры Митрофановны наступило какое-то просветление:

— Вас рыба за борт стащила?

— Ну, а кто же еще? Я ведь леску к руке привязал…

— Вы комсомольцы? — продолжал допытываться Иван Иванович. — Это я к чему, молодые люди. В среду заканчивается крабовая путина, и мы во время перехода до Шикотана справим комсомольскую свадьбу. Нет возражений?

В этом разноголосом сумбуре не участвовала только Анна. Она стояла в самом дальнем углу и смотрела на Охотское море, которое искрилось и нежилось под летними лучами камчатского солнца. О чем думала Анна? Этого я не знал. Но когда я подошел к ней, то увидел, что она тихонько плачет и что-то шепчет, кусая до крови свою руку.

И я тогда подумал, как верно говорят в народе: «Не родись красивым, а родись счастливым!»

 

Последние дни путины

Несколько раз прогудел наш «Никитин», мощно, красиво. А потом включились динамики в каютах, на палубах, в красном уголке, во всех цехах, в мастерских, в магазине, в парикмахерской, где трудится с раннего утра над женскими прическами кучерявый Арам. И голос, словно с неба, звонкий голос завлова Валерия Ивановича четко произнес в микрофон:

— К борту подходит последний, седьмой мотобот с крабом!

Ликовал мальчишеский голос Валерия, прорывалось в нем хриплое рычание, чудилась в нем будущая значительность, что-то мужское. Я в это время взял бинокль у Самсоныча и через него разглядывал море. Оно было пустынным, будто вымерло, по крайней мере вокруг нас, в нашем квадрате. Даже недругов Сабировича — инспекторов надзора, не было видать. Наверное, у них был выходной…

Все окна на верхних палубах были открыты настежь. Развинтили иллюминаторы жители низких палуб и сумели просунуть в них головы. Мы ждали последний мотобот.

Я глянул через плечо на огромную палубу и увидел, что на стреле висит чучело козла. Над ним вчера долго трудились наши женщины. Они собрали рваные сети, грузила, наплава и сделали чучело, одели его в старую робу. Димка сидел в кабине крана, был важным, небрежно трогал рукоятки управления и перекидывал «беломорину» с одного края рта на другой.

Многолюдно было и на верхней палубе. Девчонки оделись понаряднее, но не так, как на земле. Все — в белых халатах, все — с белоснежными тюрбанами на головах.

Подошла к борту «семерка», и на нее обрушились потоки воды. Лили все, кому не лень. Из кружек, чашек, стаканов, чайников, ведер, и, наконец, Игнатьевич из шланга добавил мощную струю. Ловцов последнего мотобота обливали по старой морской традиции пресной водой. А потом раздался дружный крик:

— Козлы! Козлы!

«Семерка» развернулась и, тарахтя мотором, пошла в сторону, обогнула плавзавод. Все замерли. Это был непорядок. «Семерка» должна была закрепиться под крики «Козлы!» и подняться на банки. Но она этого не сделала.

Мотобот снова вывернул из-за кормы, будто так надо. Рулил Вася Батаев. Крепко стоял Вася и крепко держал он рукою тяжелый румпель. И его другая, левая, рука медленно сбавляла обороты мотора. Новый старшина «семерки» сделал так, чтобы бот точно остановился под свободными балками, а потом он закричал:

— Несите формалин, мы короля везем!

А еще через несколько минут я увидел ползущего по палубе живого королевского краба. Шипастый, алый, с громадной правой клешней, он медленно и величаво полз по железу «Никитина», а мы затаив дыхание глядели на этого вестника удачи и счастья.

Пришла с несколькими бутылками формалина и со шприцем в руках наша химичка.

— Ребята, — сказала она, обращаясь к экипажу «семерки», — даю за него ящик коньяка!

Ловцы молчали, тогда химичка пожала плечами, мол, как хотите, и умело вонзила иголку между глаз краба. Он замер. Затем она так же умело уколола его около ходильных ног, в абдомину… В красавца влилось около двух литров формалина. На какое-то мгновение он стал нестерпимо алым, а потом стал тухнуть. Иголки на шипах медленно чернели, правая мощная клешня застыла полураскрытой, натопорщились усы, печально повисли, выпучившись, глаза-бусинки.

— Мы его в последний момент поймали, — торопливо объяснял Олег Дмитриев, махая руками. — Вася сказал: «Стоп!» Лебедку остановили, и я его выпутал из сети, сунул в клешню бамбуковую палочку. Он, бродяга, не сжимает! Мне говорят, надо у него пощекотать под абдоминой. Я крючком пощекотал, и он рассердился, быстро поджал хвост и перекусил, бродяга, бамбучину, как спичку!

С мостика разнеслась команда:

— Боцмана на бак!

Через несколько минут загремела якорь-цепь в клюзах, а потом мы услышали спокойный голос Ильи Ефремовича.

— На плавзавод, — торжественно произнес капитан, — доставлен последний строп краба. Крабовую путину мы закончили. Поздравляю вас, товарищи! Через неделю мы будем около острова Шикотан и начнем заготавливать сайру — жемчужину морей!

А на железной палубе лежал застывший, словно отлитый из бронзы, безжизненный королевский краб. Химичка жадно смотрела на него и продолжала уговаривать ловцов:

— Ну, сколько вы за него хотите?

Я даже не заметил, как к ней подошла Анна и громко спросила:

— Зачем он тебе?

От неожиданности химичка вздрогнула и смутилась.

— Как сувенир… ты ведь хранишь подарок Карповича.

— Да, храню. А этот будут хранить они, — Анна показала рукой на молодоженов.

Батаев моментально понял Анну, подмигнул ловцам «семерки» и сказал Сергею и Наде:

— От имени и по поручению… владейте, люди! Удачи и счастья…

Он хотел сказать им что-то еще теплое, задушевное, но не успел. Его голос заглушил мощный и протяжный гудок «Никитина». Наш плавучий завод прощался с островом Птичий и с Камчаткой до следующей путины.

Басовитое «у-у-у!» долго неслось над просторами Охотского моря. Нам ответили суда, для которых крабовая путина еще не кончилась. Все сильнее пенилась вода за кармой, наш плавзавод набирал скорость. И до тех пор, пока был виден берег, нас провожали быстрые чайки. Потом они отстали от «Никитина». Впереди по курсу был теплый и зеленый остров Шикотан, где так хорошо ловится на свет в безлунные ночи серебристая красавица сайра.