Две ночи подряд Фрам мешал людям спать. Линник, конечно, дал ему выволочку. Хозяин промолчал, но, пожалуй, и он недоволен.

А Фрам, если разобраться, нисколько не виноват. Палатка стоит недалеко от продушин, проклятые тюлени фыркают, щелкают челюстями, хлопают ластами по воде. Какая лайка останется спокойной? Охотничий инстинкт, он кого хочешь подымет: день ли, ночь — попробуй устоять!

Пришлось Линнику из стального мешка выбираться, хозяина разбудил — ведь мешок-то один на всех. А хозяин больной. Днем его в полюсный костюм закутали, везут на вторых нартах. Фраму ни подойти, ни приласкаться. Только кашель слышит — сдавленный, с хрипами.

Сейчас хозяин у примуса греется, тяжело дышит, в груди, словно камешки перекатываются, а собаки, что на воле, зверя почуяли. И Фрам почуял, завизжал от нетерпения, просится — откройте палатку.

— Медведь, — догадался хозяин. — Пойдем, Линник.

— Господин начальник…

— Пойдем. Свежее мясо необходимо.

В полумраке лайки облепили медведя. Видит он, что не совладать с ними — побежал. Они — за ним.

Собачий лай покатился, удаляясь. Фрам больше всех старается, погромче подает голос, чтоб хозяин с пути не сбился, услышал.

Загнали медведя в лунку.

Ох, как долго не идет хозяин! И отбежали-то недалеко. Что ж, надо пока на себя рассчитывать. Варнак, видно, уже получил свое — скулит в сторонке. Оно и неудивительно — лапы у медведя короткие, сильные, как хряснет, так считай косточки!

Фрам тоже не промах, не впервые со зверем встречается: чуть вперед, чуть назад метнется, обманет медведя, в бок вцепится — отпрыгнет.

У медведя глаза злые-презлые, морда широченная, пасть открыта — схватить не успевает, вертки лайки и много их, от суматошного лая голова кругом.

Хозяин не опоздал. Грузно идет, медленно, прямо на медведя. В двух шагах остановился, дуло в рот наводит. Рука дрожит, сильно дрожит — устал хозяин. Еще полшага вперед сделал — промахнуться не хочет. Фрам последний раз рыкнул на мишку и отскочил: через миг выстрел будет.

Раздался щелчок. Робкий, еле слышный. Хозяин перезарядил винтовку, и снова щелкнуло глухо и тихо.

— Смазка, смазка на морозе застыла! Эх, лекарь наш бестолковый! И кто же в стужу маслом винтовку смазывает?!

Отошел хозяин метров на пять, сел в сугроб.

— Линник, за топором беги! И нарты возьми. Не дойти мне. А я пока собак подбодрю.

Лайки и так как бешеные. Рвутся, скачут, рычат, то слева, то справа у зверя клок шерсти вырвут. Невтерпеж стало медведю, заревел от обиды, от гнева, побежал.

И опять покатился собачий лай, удаляясь. Долго катился, пока медведь не плюхнулся в полынью, обдав своих врагов ледяными брызгами.

Прибежал Фрам к палатке — хозяина нет. Темень. Собаки ямы в снегу роют, от мороза прячутся. Заскулил Фрам.

Следы на снегу перепутаны, метелью припорошены. Стужа словно иголки в нос вгоняет. Поземка по насту шарит, вихри взметает, в глаза колючей пылью швыряется.

Тревога подгоняет Фрама: скорее, скорее! В темноте каждый ропак человеком кажется. И вдруг… Фрам замер, потянул носом воздух и побежал, но уже не трусцой, а во все лопатки.

Он лизнул хозяина в лицо, звонко залаял. Жаркое и частое дыхание Фрама было дыханием жизни. Хозяин попытался подняться, зашатался и опустился в сугроб.

— Не дойду я, — сказал он собаке. — Ты понимаешь, не дойду. Ищи Линника. Ищи. Он где-то тут с нартами блуждает.

Фрам, как однажды на льдине, унесенной течением и ветром, не хотел ни на шаг отходить от хозяина.

— Ищи, — попросил хозяин настойчиво и рукою подтолкнул Фрама.

И Фрам понял, чего от него хочет хозяин. И снова, опустив морду, трусцой убежал в ночь.