Когда-то в детстве отец, рассказывая о своих товарищах по оружию, поведал мне историю одного пограничника, погибшего в бою.
Отец участвовал в первой мировой войне, штурмовал Зимний, бил барона Врангеля в гражданскую, десять лет служил на границе. Конечно, он немало повидал и немало испытал. Но почему-то его рассказ о смерти пограничника, получившего одиннадцать ранений и не оставившего свой пост, особенно врезался мне в память. Я не помню ни имени, ни фамилии бойца, ни даже года, когда это произошло, но помню, что упал он лицом вперед, на свою винтовку, в которой не осталось ни одного патрона, и правой рукою в предсмертных судорогах сжал пучок зеленой травы.
— Вот видишь, — сказал отец, — важно, как человек жил, и очень важно, как он закончил свою жизнь.
Тогда по малолетству я не придал значения этим словам, они будто и позабылись, растворились во времени, и лишь спустя десятилетия возвратились ко мне, полные значения и смысла.
В ту пору я прошел, проплыл, проехал по маршрутам жизни Павла Карловича Штернберга. Мне казалось, что повесть о нем логически завершается октябрем семнадцатого года: сбылась его мечта, свершилось то, к чему он стремился, чему служил, не жалея себя.
Я привык к этой мысли, да и сейчас она кажется мне справедливой, но подспудно, помимо моей воли, родилось неутолимое никакими уговорами разума желание прикоснуться к последним годам жизни этого большого и сильного человека. А годы эти были полны драматизма и свершений.
Давняя фраза отца: «Важно, как человек жил, и очень важно, как он закончил свою жизнь» — лишила меня покоя. Осенью я отправился в Вятские Поляны, из которых Павел Карлович в октябре 1918 года писал дочери:
«Все время я жил на пароходе и только сегодня перебрался на берег, так как сразу завернул мороз, Вятка замерзла в верховье у г. Вятки, и можно было опасаться, что нашу флотилию затрет льдом.
Если ты читала газеты, то знаешь, что наша армия действует против Ижевско-Воткинских заводов, которые весьма скоро будут взяты, и тогда мы переедем в Сарапул. Когда я приехал сюда, то армии не существовало, а теперь наша армия ставится в пример. Теперь для нас начинается очень трудная пора, так как новое направление, по которому придется двигаться, — без железных дорог и настанет суровая в этих местах зима…»
Сохранилось и другое письмо, написанное в Вятских Полянах:
«В настоящее время 2-ю армию мы сорганизовали, получается что-то похожее на армию. Настроение в войсках уверенное, бодрое, и мы начинаем наступление. Последние два дня были для нас днями значительных волнений, так как пришлось приводить к одному знаменателю матросов, показать им, что всем управляет единая сила, одна власть, власть товарищей, которым поручено данное дело, перед которыми они должны склониться. Обстоятельства так обострились, что могло произойти кровопролитие. Но несмотря на то, что мы арестовали двух их любимых начальников… нам с Гусевым удалось подчинить матросов своему влиянию, и сегодня утром два боевых судна отправились по нашему приказанию к устью Камы».
Те края, откуда писал свои письма Павел Карлович, я застал на последнем осеннем рубеже. Берега Вятки уже лизнуло предзимье: заиндевели прибрежные кустарники, на мелководье появились корочки наледи. Ветер налетал стылый, вонзая в лицо колючие ледяные иглы. Вода казалась свинцово-тяжелой, ранние сумерки наползали быстро, и легче было представить себе и ту неласковую природу, и ту нелегкую пору, когда членам реввоенсовета 2-й армии Восточного фронта Павлу Карловичу Штернбергу и Сергею Ивановичу Гусеву пришлось сколачивать боевое соединение. Армия формировалась из разрозненных, полупартизанских частей, из солдат, вернувшихся из тифозных госпиталей со следами недавней стрижки «наголо», из матросов, привыкших к анархистской вольнице. Чем завершилась эта работа, мы знаем из документов. Вот один из них — экстренная телеграмма, направленная седьмого ноября 1918 года Председателю Совета Народных Комиссаров Владимиру Ильичу Ленину:
«Доблестные войска 2 армии шлют горячее поздравление с великим праздником и подносят город Ижевск тчк Сего числа в 17 ч. 40 м. город Ижевск взят штурмом тчк Командарм 2 Шорин Политические комиссары Гусев Штернберг…»
В Вятских Полянах до сих пор живут рассказы и легенды о чернобородом комиссаре, о том, как зимней ночью, в лютый мороз, вел он на прорыв из вражеского кольца своих бойцов. Не было карт этого района, не было дорог, снег на яростной стуже хрустел холодным, стеклянным хрустом. И комиссар, стоя в дровнях, в бурке, которую рвал ветер, ориентируясь по звездам, вывел бойцов из кольца…
Я слушал легенды, они перемежались с будничными свидетельствами очевидцев, дорисовывая портрет комиссара.
Полковник в отставке Виктор Николаевич Ладухин, служивший во 2-й армии, вспоминал:
— Говорят, и скала трескается. Видно, и Павел Карлович не выдержал нечеловеческих перегрузок. Однажды на заседании реввоенсовета хлынула у него горлом кровь. Все ясно было — дело серьезное. Но в госпиталь ехать он отказался. Прошла неделя, другая, спросил я его о самочувствии. Он ответил:
— На досуге поговорим о самочувствии, а пока мы на службе.
Я видел, как оставляют его силы, как несколько раз прикладывал он ко рту платок, молча уходя из комнаты, чтобы мы ничего не заметили…
Летом 1919-го Штернбергу после настоятельных требований ЦК пришлось уехать лечиться в Ильинское, в подмосковный санаторий. Вот что написал о его тогдашнем состоянии Климент Аркадьевич Тимирязев:
«…Я вошел в комнату, он сделал попытку присесть на постели, но когда я напомнил ему требования врачей — опустился на подушки. Мне и теперь стоит закрыть глаза, чтобы вызвать это последнее впечатление: обескровленные, будто изваянные из белого мрамора черты лица, истомленные, но все еще оживленные обычной приветливой, но как будто менее уверенной в себе улыбкой, а на белой подушке разметаны темные волосы, пронизанные частыми серебряными нитями преждевременной седины».
Это было в августе, а четвертого октября в приказе по войскам Восточного фронта, отданном в Симбирске, говорилось:
«Сего числа член Революционного Военного Совета Восточного фронта тов. Штернберг Павел Карлович прибыл и вступил в должность. Основание: мандат Председателя РВС Республики…»
Из Вятских Полян я выехал в Омск. Иртыш, скованный панцирем льда, заснул до весны. По руслу реки, как по гигантскому коридору, проносился шквал ветра.
Укутанные в полушубки, пританцовывали на морозе энтузиасты подледного лова рыбы. Один из них выдернул рыбину на поверхность. Она, отчаянно изгибаясь, заплясала на льду и буквально на глазах плюхнулась у ног рыбака, намертво схваченная морозом.
В Сибири стоял ноябрь, тот самый месяц, что и тогда, в 1919-м, когда войска командарма Тухачевского на плечах бегущих колчаковцев ворвались в Омск.
К командарму спешил член Реввоенсовета фронта Павел Карлович Штернберг. Мост через Иртыш был взорван, лед искромсан снарядами, темнел полыньями.
Омичи показали мне прибрежный откос недалеко от моста:
— Здесь они переправлялись.
— Решаю, проскочим с большого хода, — рассказал шофер Иван Кудрявцев, который вез Павла Карловича. — Но у самого берега машина провалилась под лед, хорошо еще не глубоко. Кстати сказать, мороз двадцать шесть градусов. Стоим по пояс в ледяной воде, лезем на берег, не за что ухватиться. Нас трое — Штернберг, я и Андреев, второй шофер.
К сожалению, документальных свидетельств о том, что было дальше, не сохранилось. Правда, известно, что Павел Карлович в госпиталь не лег, две или три недели оставался на ногах, работал.
Сваленный болезнью, в Москву он не поехал. Его повезли. Паровоз часто останавливался, давая прерывистые гудки. Пассажиры, вооружаясь пилами и топорами, выбегали к ближайшей опушке, пилили лес, таскали бревна на паровозный тендер.
Поезд трогался. Он шел медленно, словно предчувствуя, что это последняя поездка чернобородого пассажира, не подымающегося с жесткой деревянной полки…
Из свидетелей последних дней и часов Павла Карловича осталась в живых лишь младшая дочь — Иришка, ныне инженер Ирина Павловна. Ей не было в ту пору и пяти лет.
«Я помню, как папа лежал на столе», — вот все, что смогла она написать мне. И тогда я подумал: не расскажут ли о прощании с Павлом Карловичем, своим профессором и наставником, две его ученицы, бывшие курсистки.
Знакомая дорога — уже в который раз — ведет меня на Красную Пресню. Здесь в самих названиях слышится отзвук грозного, порохового времени — Дружинниковская, Баррикадная, Шмитовский проезд, мост 1905 года.
Я сворачиваю в тихий переулок, издали узнаю покатые башни, немного похожие на шлемы рыцарских времен. Здесь обсерватория, та самая «штернберговская» обсерватория, и его знаменитый рефрактор, и даже журналы наблюдений звездного неба с записями, сделанными его рукой.
А во дворе — двухэтажный старенький деревянный дом со скрипучими лестницами и шаткими перилами. На втором этаже квартирка из трех комнат с маленькими оконцами. Квартирка кажется тесной даже в сравнении с «малогабаритками». Это ощущение усиливается из-за стеллажей, занимающих половину жилой площади: везде книги, книги, книги, фолианты начала XX века с тяжелой позолотой на обложках и корешках.
Анна Сергеевна Миролюбова и Мария Александровна Смирнова — обитательницы квартиры — семьдесят лет без малого связаны с обсерваторией. Наверное, могли бы они переехать в современный, благоустроенный дом, но как же уехать отсюда — из окна видна башня, по этим ступенькам ходил Павел Карлович, их учитель, открывший им, первым русским женщинам, путь в астрономию.
Считают, что память человеческая несовершенна, однако, как поверить в это: Анна Сергеевна (а ей, кажется, девяносто лет) ничего не забыла, ни одной встречи, ни одного разговора со своим учителем, — в житейской суете не растеряла живых подробностей. И Мария Александровна (она немного моложе) все помнит так, будто это было вчера.
Мы рассматриваем фотографические карточки: Павел Карлович с группой курсисток, Павел Карлович на крыше Высших женских курсов возле зрительной трубы. А вот открытка из Швейцарии. Черные чернила не выцвели, не поблекли — Павел Карлович и там, вдали от России, заботился о своих ученицах…
Осторожно подхожу к разговору о похоронах Штернберга. Анна Сергеевна признается:
— Этот день, как в тумане. Что-то заволокло глаза. Плохо я видела и плохо слышала… Совсем плохо…
Постепенно, штрих за штрихом, восстанавливаю подробности того дня.
Хоронили Павла Карловича третьего февраля 1920 года. Был сильный мороз, на Ваганьковском кладбище для могилы отогревали землю кострами. Полыхали бревна, отдавая тепло стылой земле.
Гроб везли на артиллерийском лафете, может быть, те же бойцы, которым он помогал наводить орудия на Воробьевых горах. За гробом, окаменевшая в безмолвном горе, шла женщина. Судьба часто разлучала их при жизни. Теперь разлучила навсегда.
В похоронах участвовали делегации от всех районов Москвы. Красные флаги, словно обожженные черными лентами траура, склонялись над рядами. Скорбно рыдала медь военных оркестров.
Прощальный салют вместе с пехотинцами, конниками, артиллеристами дали дружинники 1905 года и красногвардейцы семнадцатого…
Я побывал на могиле Павла Карловича. Со мной поехала дочь — Наташа. Стояла поздняя осень. Узнать, какие цветы любил Штернберг, нам не удалось. И Наташа взяла с собою игольчатую сосновую веточку, сорванную на Ленинских горах, кленовые листья из Замоскворечья, красную рябину — она по-прежнему растет на Пресне, недалеко от обсерватории.
В справочном бюро на Ваганьковском кладбище нам сказали: идите прямо, слева увидите свежие венки: вчера на могилу Штернберга возложила их польская делегация, посланцы родины Коперника. И еще вы увидите седую женщину со студентами. Они часто бывают у этой могилы.
«Наверное, из Астрономического института Штернберга», — догадался я.
Вечерело. У могилы мы оказались одни. Рядом с цветами легли багряные кленовые листья, гроздья рябины, вечнозеленая хвоя.
На мраморном кубе прочли пять слов:
«АСТРОНОМ-БОЛЬШЕВИК
ПАВЕЛ КАРЛОВИЧ
ШТЕРНБЕРГ
1865–1920»
Куб венчал черный чугунный шар — наша планета Земля, а в просвете деревьев, наливаясь густой вечерней синевой, простиралось бездонное небо с робкими капельками далеких, мерцающих звезд.