В ту ночь мне приснилось, что я стал директором школы. Я сидел в своем замурованном тяжелой железной дверью и звуконепроницаемыми стенами кабинете и читал сочинение Лены Грудинской из 11 «Б». Эта девочка действительно училась со мной в параллельном классе. Очевидно, со временем во сне случилась странная штука. Мое время ушло лет на 40, 50 или 60 вперед. Она же осталась такой, какой я знал ее, когда сам был школьником. При этом она меня знала во сне только как директора.

Я читал ее сочинение и поражался ее примитивности и тупости. «Чехов, мой любимый поэт…» Я вспомнил, как она выглядит, как одевается и как себя ведет, и мой член встал столбом.

— А подать сюда Лену Грудинскую из 11-го «Б»! — зычно гаркнул я, приоткрыв дверь в спаренный кабинет, где сидела молодившаяся, но безнадежно ссохшаяся от старости секретарша.

Через пять минут ко мне привели эту маленькую развратницу. Она, между прочим, была выше меня на полголовы.

— Здравствуйте, Денис Юрьевич, — вежливо поздоровалась она.

— Раздевайся, — сказал я ей властно, не ответив на ее приветствие.

— Но зачем? — удивилась она своим высоким и сочным девичьим голоском.

— Как зачем? — удивился, в свою очередь, я. — Ведь ты же и так почти голой в школу приходишь.

— Я? — с притворной скромностью удивилась она.

— Ну не я же, — резко ответил я. — У тебя грудь из маечки вываливается, только руки подставляй. Или зубы.

— Вы меня пугаете, Денис Юрьевич. — Она попыталась закрыть руками свое полуобнаженное тело, но безуспешно. Ее рук просто не хватало на то, чтобы закрыть все те места, которые она намеренно оголяла изо дня в день.

— Пугаю? А ты не думала о том, что своим телом и своей «одеждой» ты пугаешь, точнее, доводишь до жуткой зависти других людей, например, мою задрипанную секретаршу, за что она так и ругается на тебя постоянно, лицемерно призывая к нравственности?

Она смутилась, хихикнула и кашлянула.

— Что же вы другую себе не заведете? — ответила она вопросом на вопрос.

— Она умная. Я же тут работаю все-таки, а не только… не только… — Я почувствовал, что задыхаюсь, что просто говорить с ней больше уже не могу.

— Подойди к столу, — приказал я.

Она повиновалась. Я сидел за огромным дубовым столом, символом моего высокого социального положения, моей власти над ней. Ее тоненькая, полупрозрачная маечка едва доходила ей до середины ребер. Девушка была высокая, не худенькая, но и не толстая. Она была стройная — и при этом, как выразился однажды мой друг Вадим, «плодородная». У нее была высокая, крепкая грудь, мощные бедра, упругий живот с темными волосками. На голове у нее были длинные и кудрявые черные волосы. Глаза у нее были тоже черные, огненные, большие, с длинными ресницами такого же вороного цвета.

— Ах ты, сучка! — крикнул я в бешенстве и одним резким движением руки сорвал с нее короткую маечку, под которой не было даже лифчика.

— Денис Юрьевич!.. — запротестовала было она, но ослепительная красота ее взъярила меня не на шутку.

Теперь выше пояса она была полностью обнажена. Она задрожала.

— Ах ты, тварь! — воскликнул я и принялся кусать ее нежный девичий живот, щекоча языком ее ласковый пупочек. Она нервно засмеялась и задергалась. Я мял пальцами ее бока, хватал ее гибкую спину. Я стал жрать ее грудь, кусать соски, — она просто кричала! Каким же высоким, заливистым и звонким был ее голос!

На некоторое время я отстранился от нее, глядя на то, что с ней сделал. Она замолчала. Большие и глупые глаза ее недоумевающе хлопали, высокая грудь ходила ходуном, соски съежились, окаменели и пристально смотрели на мой пиджак. Вероятно, их возбуждал контраст между полнейшим их обнажением и строгостью и закрытостью моей официальной одежды.

— Шлюшка, тебе учеба до лампочки ведь… — хрипло бормотал я. — Тебе нет никакого дела до литературы, до духовных исканий, до человеческой культуры… Ты приходишь в школу почти голышом, а на ту немногую одежду, что все-таки надеваешь, неохотно уступая общественным приличиям, прикрепляешь значок «I'm sexy», как будто это и так по тебе не видно… Ты тело, ты была телом и хочешь им остаться… Ты только тело, но какое великолепное!

В глазах ее промелькнула странная благодарность.

Я расстегнул на ее джинсах пуговицу и ширинку. Жесткая черная поросль легла в мою руку. По крови она была южанка. Некоторое время я, счастливо улыбаясь, щупал это живое свидетельство ее сексуальности.

— Юная самка, тебя пучит от собственных гормонов, ты с любым пошла бы в постель… Какое ты милое животное! Ах, если бы все были такими!

Я задыхался. Я залез пальцами в ее широкое, разработанное уже лоно. Оно было насквозь мокро. Я нащупал там некий бугорок, похожий на клитор, и стал тереть его, блаженно улыбаясь и глядя в ее широко распахнутые глаза, которые начали закатываться. У входа в ее промежность захлюпало от влаги. Я до сих пор помню, как этот характерный звук разносился в официозной тиши моего умного и пафосного кабинета, набитого книгами. На лице ее появилась такая же «мечтательно-пошлая», как сказал однажды мой друг Вадим, русалочья улыбка.

— Скажи, сучка, ты давно ведь мечтала, чтоб с тобой поступили именно так?

— Да, Денис Юрьевич, — тихо проговорила она. По интонации и по выражению ее лица было ясно, что она не врет.

Я пришел в восторг. Все-таки я люблю, когда мои извращения находят понимание. Другой рукой я стал тискать и щипать ее мясистую, но не толстую попку. Через какое-то время она тоже начала задыхаться. Ее превосходное молодое здоровое тело, ее крупные и крепкие девичьи формы затряслись, задрожали. Мощная судорога пробежала по этой голой, прекрасной самке. Она закричала. Она смотрела на меня, одетого, морщинистого старика, почти что с любовью.

Наконец я поднялся из-за стола, открыл дверцу шкафа и достал оттуда свой замечательный кнут.

— Ах ты, сучка! — заорал я снова и заговорил потом медленнее: — Молодое животное, изнывающее на уроках от похоти и скуки. Истекающая гормонами юная самка!

Я размахнулся и ударил ее так, что кончик кнута захлестнулся ей даже на спину, а остальная часть легла на плечо и прошла между грудями. Она взвизгнула. Ах, как я люблю сочные, высокие голоса юных девушек!

— Ах ты, тварь! — повторил я и ударил ее теперь по животу. Она снова закричала и сильно вздрогнула… но осталась на месте. Похоже, ей нравилось и это.

Я побил ее еще немного, а потом подошел к ней сзади и поцеловал в мохнатую шейку. Я обнял ее со спины. Я стал гладить ее выпирающие груди, ее восхитительный подростковый живот. Член мой давно уже стоял на пределе; мне хотелось кончить.

— Разденься! — сказал я властно. — До конца!

Она сняла джинсы и милые девичьи трусики с рюшечками.

— На таблетках сидишь? — спросил я… заботливо.

— Да, Денис Юрьевич, — ответила она… и ничего больше не сказала. Похоже, теперь уже и она начала принимать всю эту фантасмагорию как должное.

— Ну тогда держи! — прохрипел я и вошел в нее сзади мощным толчком.

Она повалилась на мой дубовый стол.

— На, сучка, на, на, на! — рычал я, бешено орудуя своим поршнем.

Мой кабинет наполнили стоны отдавания. Ей была приятна моя подавляющая власть. Так продолжалось еще какое-то время, потом что-то во мне взорвалось, и я взревел, как бык, как буйвол, как раненый бизон… Такого восторга я не испытывал уже давно.

Потом я вылез из нее и застегнулся. Она медленно повернулась ко мне. Так стояли мы друг перед другом: я, директор школы, полностью одетый, старый, морщинистый и умный, — и она: обнаженная грудастая самка лет 16-и, с мохнатым животиком и нежным пупком, не отличающая Чехова от Лермонтова и жаждущая моей власти.

— Я люблю тебя, сучка, — сказал я, трогая рукой ее голую грудь.

— Я тоже люблю вас, Денис Юрьевич, — ответила она.

— Придешь сюда завтра?

— Обязательно.

Я поцеловал ее в губы.

Когда я проснулся, кончик моего члена был влажен и липок. На простыне под ним было характерное пятно. Это был типичный поллюционный сон. Я снова осознал, что эта девочка действительно училась со мной в параллельном классе, и одевалась именно так, и вела себя так же, и на самом деле была только телом. Я вспомнил, что она дико возбуждала меня уже тогда.

Но если бы в то время я начал к ней клеиться, она бы, скорее всего, отнеслась ко мне с презрением, ведь она была настоящим бездушным телом, а я был интеллигентом. Я порадовался тому, что пережил это хотя бы во сне. И чуть не заплакал оттого, что наяву этого никогда, наверное, не случится.

Но тут я вскочил с постели и вспомнил: сегодня же занятие с Максимом! А значит, нечто в этом роде может случиться и наяву… если постараться. Конечно, он не Лена Грудинская, но по-своему он ничуть не хуже. Да, пожалуй, тело его и глупость возбуждали меня ничуть не меньше. Да! Сегодня я, может быть, воплощу свою давнюю мечту… и выведу в явь свой сон. Пора, пора уже довести дело до конца!

— Ist — это у нас для er, sie и es. Третье лицо единственного числа. Помнишь, что такое лица и числа? Нет? Ну вот я тебе уже сказал: «он, она, оно» в данном случае. А для «меня» у нас что будет? — Я настолько увлекся своим объяснением, что почти забыл уже, зачем пришел.

— Для вас? — захихикал он довольно.

«Ах ты, тварь!» — захотелось мне крикнуть ему, как той девочке во сне. Но здесь, к сожалению, это было невозможно. Тем не менее своей глумливой репликой он напомнил мне, зачем я к нему пришел.

— Притомился ты, я смотрю, Максимка, — сказал я вкрадчиво… и тут же пожалел об этом. В форме «Максимка» мне послышалось что-то педерастическое. Мне вспомнилось почему-то, как мой друг Вадим однажды радостно сообщил мне, что у меня «педерастическая бородка».

— Да уж, — ответил он, улыбаясь и сладко, по-животному потягиваясь.

— Вдарим по массажцу? — с наигранной бодростью, легкостью и молодечеством предложил я.

— Не-е-ет, — протянул он. — Лучше анекдоты.

Я был в шоке.

— Но почему? — возмутился я довольно откровенно. — Я же тебе говорил уже, что не могу рассказывать анекдоты просто так, то есть ни с того ни с сего, не к месту.

— А вы напрягитесь, — улыбнулся он нагло.

— А что же наш массажец? — Я уже явно давил на него. Это становилось опасно, но прекратить я не мог. У меня стояли перед глазами сцены из сна. Сон требовал превратить себя в реальность.

— А, как в прошлый раз… — произнес он пугающе равнодушно.

— Ну да, — ответил я с нажимом. — Разве тебе не понравилось?

— Ну нормально было. — Меня поразило, с какой обыденностью он это проговорил. Значит, он не нашел в этом ничего странного, дикого или противоестественного. Это был хороший знак. — Но ведь это уже было.

— Но и анекдоты уже были, — не сдавался я.

— А анекдоты каждый раз новые, — улыбнулся он капризно. — А массаж… опять ведь небось то же самое будет?

Ага, значит, он хочет просто разнообразия, значит, сама идея ему не противна? Я возликовал.

— Да за кого ты меня принимаешь?! — воскликнул я с радостным возбуждением. — Почему ж то же самое? Сегодня будет с электромассажером. Видел когда-нибудь такую хреновину?

— Не-а, — ответил он, и в глазах его зажглось обычное детское любопытство. Он продолжал воспринимать мои похотливые игрища с его телом как обычную игру.

— Показать? — задал я риторический вопрос.

— Ну! — попытался он ответить по-взрослому.

Я достал из рюкзака блестящий металлом и краской аппарат. Он пришел в восторг:

— Ух ты, а как это работает, а?

— Раздевайся! — сказал я властно. Сон начал потихоньку сбываться. — Джинсы тоже! Он ведь еще и для ног.

Он посмотрел на меня с некоторым удивлением и сомнением.

— Но у меня там только трусики, — проговорил он тихо и как-то по-девичьи кокетливо. — Под штанами.

Я на секунду растерялся, решив, что он застеснялся и что безопаснее всё это отменить и жить как обычные люди. Встречаться с девушками и ни о чем, то есть ни о ком больше не мечтать, забыв горячечные образы детства и лихорадочные фантазии юности. Но он, заперев дверь, уже снял с себя свою футболку, и я вновь почувствовал себя в полушаге от вызывающе безупречной Красоты. Я почувствовал на себе ее дыхание.

— Не бойся, никто не будет лишать тебя невинности, — ответил я скептически. Формально это была правда, а потому мне не слишком сложно было изобразить здоровую, обыденную иронию, не очень, однако, совпадавшую с моими планами.

Он захихикал. Опять я привел его в восторг незатейливой шуткой.

— А иногда я мечтаю о том, чтобы стать девчонкой. Иногда я не хочу быть мальчишкой, — признался он, стягивая с себя брюки.

— С чего бы это? — искренне удивился я.

— А не знаю… — задумался он. — Девчонки могут капризничать…

— Ну что ж, раз ты хочешь почувствовать себя девчонкой, я могу лишить тебя девственности! — спокойно ответил я.

Он заржал еще громче. Меня спасал мой иронический тон. Наверно, мой сон придал мне уверенности и нахальства. А может, начал сказываться какой-никакой опыт совращения малолетних, который я успел приобрести за последнюю пару недель.

— Ну ложись! — приказал я. — Щас будем лишать тебя девственности.

Он опять слегка прыснул.

— Вот и аппарат, — добавил я деловито, поигрывая своим электромассажером.

И опять он лег сперва на живот, подложив под голову свои темно-оранжевые мускулистые руки, отчего эластичная кожа его натянулась, а в верхней части торса прорисовались широко расставленные ребра. Глядя на его ноги, я начал думать о том, что зря я недооценивал сексуальный потенциал этих частей тела и что они тоже в общем-то могут возбуждать.

На нем остались теперь только трусики. Так далеко я не заходил с мальчиками еще никогда. Но я гнал от себя эти мысли. Я пришел к выводу, что чем меньше я задумываюсь над тем, что делаю, тем больше шансов, что я не буду бояться. Так альпинисты, совершая восхождение на смертельно опасную скалу, где погибла уже куча их предшественников, не смотрят обычно вниз — и побеждают. Или погибают, добавил я мысленно. Да… или погибают. А если бы они время от времени поглядывали все-таки вниз, разве больше было бы шансов, что они не рухнут? Не больше… но гораздо вероятнее, что они просто отказались бы от этого восхождения еще в самом его начале, так как слишком хорошо увидели бы, что оно собой представляет.

Я достал массажер, включил его и принялся ездить им по всему телу этого молодого, здорового, сильного и почти целиком уже голого животного. Оно извивалось, дрожало. Обнаженное загорелое тело его превратилось в клубок нервов. Прикосновения рук оставляли его почти равнодушным, но электрический прибор мигом пробудил всю его чувствительность и, может быть, чувственность.

Больше всего мне нравилось пытать его открытый мохнатый живот. Собаки, кошки и, наверно, какие-то другие звери всегда ложатся на спину и подставляют хозяину живот, когда хотят показать ему свое доверие и отдавание. Живот — самая беззащитная часть тела и, может быть, самая нежная. В голом пушистом животике есть что-то звериное, природное, органическое, чего мне так не хватало в детстве. Это символ не рассуждающего бытия, бытия просто потому, что оно есть, воли к жизни по Шопенгауэру. Когда я щупаю голенький животик, я не просто приобщаюсь к этой слепой воли к жизни, — я возношусь над ней, я чувствую себя ее господином. Я становлюсь выше того, что считал всегда выше себя, — точнее, недоступным для себя.

Он смеялся, дрожал, стонал, судорожно дергался, чуть не плакал. Он стал теперь для меня треугольником — из возбудившихся нервных сосков и глубокого глупенького пупочка. Треугольник этот был до отказа забит нежной шелковистой кожей, прочными ребрами, крепким прессом и широкой, мускулистой грудью. Мое животное задыхалось. Я чувствовал, как колотится его алое голое сердце, которое я успел уже несколько дней назад будто подержать в руках.

— Хватит, хватит! — закричал он вдруг.

Но я не в силах уже был остановиться. Я стал альпинистом, который завидел вожделенную вершину и смотреть вниз уже даже и не думал.

— Стойте, Денис, пожалуйста! — умолял он меня.

Ага, я сломил его гордость и наглость, теперь он, обнаженный и задыхающийся, мог лишь умолять меня, одетого и упивающегося своей властью над ним.

Я продолжал и продолжал, распаляясь всё больше. Я вспомнил, как в моем детстве мы смотрели фильм, где очкастый, невзрачный и хилый физик, работавший на «плохих», участвовал в пытке мощного обнаженного красавца из «хороших». Красавец был связан или скован, его допрашивали, а когда он отказывался отвечать, его били электрическим током, с каждым разом всё сильнее. Причем подачей тока и определением его силы заведовал как раз тот самый физик-замухрышка. Мы все дружно возмущались подлостью «плохих» и сочувствовали «хорошему». Только я еще мечтал заодно хоть немножко побыть тем самым уродом-физиком, одним движением своего умного и слабого пальца заставлявшим буквально рычать от боли это крепкое и прекрасное голое тело. Да-да, я специально подтянул на себя одеяло, чтоб никто не заметил тогда мою бурную эрекцию. Кажется, впрочем, что потом этот «хороший» каким-то образом всё же освободился и погромил в том числе и того самого физика…

Взревело и дернулось на меня и мое мохнатое голое животное. Массажер мой при этом ушел еще глубже в его сильный загорелый живот, в пушистый пупок. Это возбудило меня еще больше, я даже вскрикнул — якобы от неожиданности его рывка. Он бросился на меня, схватил за плечи, повалил на пол. Силы его были удесятерены его судорогами. Он превратился в маленького разъяренного леопарда. Первое время он даже побеждал меня. Но вот и в мою кровь вошел наркотик — наркотик его Красоты. Борясь с ним, я должен был обхватывать его тело, щупать его обнаженную кожу с пучащимися под ней мышцами, касаться его спины, ребер, груди, сосков, живота. Ко мне пришло другое воспоминание — о борьбе с голеньким мальчиком в лагере, когда я победил его — признанного лидера, своего ровесника. А этого зверька я был к тому же на восемь лет старше. Так что инициатива довольно быстро перешла в мои руки. Меня приводило в восторг восхищенное бешенство и нервное и мышечное напряжение его открытого тела.

Я сбросил его с себя и повалил на спину. Оба мы были взбудоражены до крайности. Никто из нас не понимал уже толком, что он делает. Я лег на него целиком, как на девушку. Я был полностью одет, он — почти полностью обнажен. На нем были лишь легкие трусики. Я почувствовал, что под ними напряглось.

— Почему у тебя стоит член? — спросил я тихо и хрипло.

— Откуда вы знаете? — изумился он. Он даже не пытался ничего отрицать.

— Я чувствую. Это ведь нетрудно. Девушки обычно чувствуют, когда у меня стоит, — ответил я тем же голосом.

— Ой, — зашептал он испуганно-откровенно, — я не знаю, он у меня вдруг поднимается иногда и как бы зудит… Я не знаю, что с ним делать…

— А я знаю! Я могу тебе помочь, — ответил я с внезапной решимостью.

Он совсем опешил. Соски его съежились от страха и неожиданности. По краям их появились те самые точки с волосиками, которые так восхитили меня у того мальчика в детском саду, с которого я вообще помню свое половое влечение.

— Давайте, — ответил он боязливо.

— Не бойся меня, — проговорил я теплее. Я почувствовал к нему человеческое сострадание. — Ты очень красивый. Я люблю твою красоту. Мне нравится, что ты голый. Я не сделаю тебе плохо. Ты милый. Тебе будет хорошо.

Я частично слез с него, стянул с него трусики и нащупал его половые органы. Было странно. Я ведь уже говорил, что мне нравится сильное и стройное тело, но именно к половым органам я в лучшем случае равнодушен. Не особенно восхищали они меня и у Максима — сами по себе. Но, прикоснувшись к ним, я вздрогнул всем телом. Почему? Да потому что вздрогнул всем телом и он сам! Потому что мне, может быть, больше всего нравились в его теле пупок и соски, живот и грудь, но его-то возбуждало именно прикосновение к его пушечке и ядрам! Вот где была моя подлинная власть над ним!

И я стал перекатывать его детские шарики в своей ладони, я стал возить вверх-вниз кожу на головке его предварительно увлажнившегося члена. И снова услышал я тот характерный хлюпающий звук… Где же я его слышал? — мучительно соображал я. — Где? Это было совсем недавно, и он был очень похожим… Во сне! Когда я вызвал к себе полуголую Олю Грудинскую и стал тереть ее клитор!

Это был триумф. Я хотел воплотить свою мечту в жизнь, сделать свой сон реальностью — и я сделал это! Он лежал передо мной абсолютно голый — стройный, мускулистый, загорелый — и извивался от совершенно нового для него ощущения. Может, у него и бывали уже поллюционные сны, а может, и нет. Но ни одного оргазма наяву он, похоже, еще не испытал, раз не умел даже самоудовлетворяться. Он был существом природным, и я, полностью раздев его и ведя к оргазму, был лишь справедлив к нему. Красивое глупое тело должно обнажаться и отдаваться среднему и умному одетому человеку.

Он не привык себя сдерживать и начал стонать. Я, как никогда. ощутил свою власть над ним. Я мог заставить его стонать громче или тише, медленнее или быстрее. Я видел, как он дышит, дергается, извивается и дрожит. Если правой рукой я тер его орган, то левой стал царапать его пушистый мальчишеский живот. Я сам стал тереться о его голый бок своим озверевшим широким членом. Изогнувшись, я, совсем как у Лены во сне, стал щекотать своим горячим, алчущим языком его нежненький пупочек. Зверек мой застонал громче, детский орган его еще больше вырос и разбух, и я понял, что скоро он переживет свой первый оргазм наяву. Я хотел видеть его глаза, его красивое чувственное лицо. Это должно было помочь мне ощутить свою власть над ним еще полнее. Я поднял лицо с его живота, засунув, как тот раз, в ложбинку его пупка свой палец с ногтем.

Он стал задыхаться, раскаленное сердце его заколотилось в сильной, рельефной груди с торчащими вверх возбужденными сосками, ребра заходили ходуном, животик заколыхался, как волна, он закричал громко и странно, нежное лицо его свела сладкая судорога, я сжал его орган плотнее, чтобы трение было лучше, но всё же не слишком сильно, чтобы не задавить семя и не примешивать к экстазу боль, которая его портит. Мощная горячая струя резанула по моей руке и подлетела куда-то ввысь, но я не видел ее, я был слишком занят тем, что вглядывался в его юное лицо, искаженное наркотическим экстазом первого подлинного оргазма.

Он вступил в мой мир — мир подростков и взрослых мужчин, мир тех, кто мучается, изнывает от похоти, кто, удовлетворив ее, ощущает себя на вершине блаженства, кто прыгает из ада в рай, и обратно, и снова обратно.

Власть моя над этим телом волшебной, сказочной красоты, над самой Красотою была очень велика, но вожделенного апогея так пока и не достигла, ведь не достиг апогея и я сам. Я стал тереться о его бедро, о ногу, о нижнюю часть ребер — обо все его нежные голенькие косточки, я на всех парах шел, летел к своему оргазму, орган мой пел от счастья, ликовал, взрывался от радости жизни.

Дверь внезапно дернулась — дернулся и мой орган. Два чувства овладели им в равной мере: жажда экстаза и дикий, панический страх. Дверь не открылась. Слава Богу (вот уже и Бог с большой буквы в такую минуту!), Максим (не тело, не зверек, не животное, не пупочек, не Красота, а Максим!) додумался запереть ее на ключ прежде, чем всё это началось. Рванули опять. Орган мой стал подавленно сникать. Нечеловеческий ужас овладел мною. Картины тюрьмы и унижений сокамерниками замелькали передо мной. Я вдруг весь ослаб… но в следующую секунду, напротив, наполнился кипучей энергией. Мощная порция адреналина бушевала в моей крови.

— Одевайся! — шепнул я. — И желательно без слов и без шума.

Сам же я растер тапкой пятно от его молодого семени, образовавшееся на ковре. Его было почти не видно. Заметить его можно было теперь, только если заранее знать, что оно есть и примерно в этом месте. Стер я влагу и со своих брюк, выпустил футболку и рубашку наружу, чтобы загородить все возможные пятна. Мое любимое жаркое тельце стремительно, лихорадочно одевалось, превращаясь в Максима. Минуты через две, в течение которых в дверь продолжали яростно ломиться, он был одет. Я внимательно осмотрел его в поисках улик, которые могли бы выдать нас с головой.

— Заправь футболку сзади! — сказал я таким же строгим, сосредоточенным шепотом.

Он заправил.

— А теперь сделай вид, как будто всё это время ты пересказывал мне английский текст! — скомандовал я.

— Но мы же с вами никаких текстов последнее время не учили! — возразил он.

— Всё равно! Вспомни что-нибудь из школы!

— Но я ничего оттуда не помню! — признался он.

— Ах ты, милый! — я не мог сдержать своей странной, дикой, фантастически неуместной сейчас нежности, захлестнувшей меня с головой. — Какой ты сладкий, глупый, красивый и мохнатый!

Понимая, что вижу его, быть может, в последний раз, я обнял его за талию, снова выковыряв из штанов его футболку, ощутил его нежную голую кожу, почесал его животик и впился своими жадным губами в его детские, но познавшие, благодаря мне, буйное сладострастие губки.

— Максимка, пупочек, я люблю тебя! — прошептал я жарко.

Не дав ему ответить, я снова заправил его футболку в джинсы.

— Говори что хочешь, только связно и по-английски! — приказал я, возвращаясь к тону командира. — Говори, а то мы погибнем!

Похоже, это напомнило ему реплики положительных героев в обожаемых им голливудских фильмах, и он вдохновился.

— Once lived a beautiful little boy with blue eyes and gold hair, — начал он громко, чтобы слышно было даже из-за двери.

— Отлично! — шепнул я. — Сядь теперь на стул, а я пойду открывать!

Он сел, я направился к двери. Ноги мои стали было подгибаться, но я слишком хорошо понимал, что сейчас не время, что сейчас лучше быть как можно решительнее. Я открыл дверь и вежливо, но как бы между делом поздоровался с его мамой:

— Добрый день, Леся Федоровна! — И тут же пошел обратно к Максиму: — Once выражает скорее однократность, единичность действия. Если ты хочешь сказать «однажды» в смысле «некогда», «какое-то время назад», то здесь лучше употребить once upon a time. Далее, в таких конструкциях нужно вставлять there. Once upon a time there lived… И это не будет переводиться как «там», это будет просто такое вот слово, дополняющее структуру. Ну типа как there is, there was. Далее, про мальчика лучше сказать handsome. Beautiful — это скорее про девочек… Ну а так в принципе нормально, продолжай…

Леся Федоровна несколько опешила от нашей бодрой инсценировки. Но потом пришла в себя и грозно спросила то, что собиралась спросить:

— Почему вы заперлись? Почему так долго не открывали? Что у вас тут за стоны и крики такие доносятся? Что вы здесь делали, позвольте спросить? Чем вы тут занимались?

Последнее слово она произнесла с какой-то странной интонацией, и я чуть в штаны не наложил. Конечно, настоящего секса у нас не было, но если ребенку нет 14, то большими сроками карается и другое «совершение развратных действий», не только секс, даже если ребенок и не был против всего происходившего. Дело принимало серьезный оборот. Но паника лишь усугубила бы положение.

— Хм, а вы разве не видите, чем мы тут занимались? — ответил я как можно спокойнее.

— Чем вы занимаетесь теперь, я, конечно, вижу, — сердито ответила Леся Федоровна. — А вот чем вы занимались до этого…

— Тем же самым, — ответил я с самым невинным видом.

— С такими криками и стонами? — спросила она почти что зло.

Это выбивало из колеи, ведь до этого мы общались с ней исключительно вежливо.

— Не знаю. Я не слышал никаких криков и стонов. Максим, ты слышал какие-нибудь крики и стоны?

— Я? Да нет… — ответил Максим растерянно.

— А почему же тогда я их слышала? — Леся Федоровна несколько смягчилась. Все-таки Максим подтвердил мои слова. Значит, если мы что и делали, то с его согласия, заодно.

— А! — воскликнул я. — С соседнего балкона, кажется, кто-то кричал. Но мы как-то внимания не обратили. Мы были слишком заняты английским.

— Да, точно! — с готовностью подтвердил Максим. — Там же парень один живет, Мишка, подружку к себе водит. Ну, затащил ее на балкон и стал тискать, по ходу…

— Это кто еще кого стал тискать! — сурово ответила Леся Федоровна.

— Ну, уж я об этом знаю еще меньше, чем Максим, — сказал я нейтрально. — Я-то ваших соседей уж тем более не знаю.

— Но голоса уж слишком на ваши были похожи, — с угрозой в голосе проговорила Леся Федоровна.

— Мишкин голос похож на Дениса, а мой — на его подружку, — объяснил Максим.

Отлично! Молодец!

— Как же это они так орали, что вы их не слышали, а я — из коридора! — услышала? — не успокаивалась Леся Федоровна.

— Мы же вам сказали уже, что мы слишком увлечены уроком были, чтобы всякие вопли посторонние слушать. А вы, наверное, просто шли по коридору, ни о чем особом не думая, а потому обратили внимание даже на негромкие крики. — Я уже сам начинал верить своему вранью. Мне это нравилось.

— Ладно, — сказала она, колеблясь. — Я не знаю, правда это или нет, но на сегодня занятие окончено.

— Дать, наверно, домашнее задание? — спросил я.

— Не надо, — ответила она сдавленно.

— Почему? — спросил я как можно мягче.

Она не ответила.

Всё то время, что я собирался, она стояла рядом и следила, пытаясь поймать в наших движениях, словах, интонациях, мимике хоть малейший намек на то, что она подумала, — на то, что у нас, собственно, и было на самом деле. Но мы превратились в саму нейтральность и невинность.

— Что же, мне, наверно, и учебники тогда забрать? — спросил я, начиная понимать, к чему идет дело.

— Пожалуй, забрать, — ответила она грубовато.

Я вышел в прихожую. Максим, как обычно, поднес мне летнюю куртку. Когда мама его слегка отвернулась, я взглянул на него жарко и выразительно. Он тоже посмотрел на меня необычно, с какой-то странной и очень сильной эмоцией, только вот с какой? Я никак не мог ее разгадать. Спрашивать же что-то типа: «Максим, что ты обо мне думаешь?» — было бы сейчас уж полным безумием.

Он открыл мне дверь, я вышел, на прощание оглянулся — и чуть не обмер. Он задрал свою маечку и стал, будто специально для меня, ковырять пальцем свой глубокий нежный пупочек. Он будто отдавался мне, показывая свой животик, будто признавал свою власть надо мной. Он обнажил для меня мою любимую часть его тела и смотрел на меня с непостижимой в таком ребенке влажной, чувственной, блудливой благодарной любовью. Ведь это я, я первый вслух восхитился его обнаженным телом, его Красотой. Ведь это я первый подарил ему экстаз. Ведь это я признался ему в любви.

Выйдя из этой цитадели, я подошел к первой же попавшейся скамейке в ближайшем дворе и сел, упал, обрушился на нее. Я покусился на недоступное, запретное, заповедное. И я получил это, почти получил! Почему, почему она не дала мне кончить? Почему она помешала тому, что должно было свершиться? Мне хотелось хрипеть от ярости — философской ярости. Я возвысился над Красотой — но лишь морально, лишь умственно. Триумфом моим мог стать только оргазм — мой оргазм.

Но ведь и как повезло, что я вообще до всего этого дошел — значит, это возможно! И не просто возможно, но и возможно для меня. Бесконечно полуобнажающие себя на улицах юные девушки периода моего созревания — они ведь тоже были доступными, но не для меня, не для меня, только не для меня! А потом… как-то так случилось, что у меня начали появляться они, но мечты мои шли дальше и глубже, и я не знал, что с собой делать, и куда девать свою похоть, от которой не избавляла и близость с девочками. Девочки — они всё равно были чем-то другим, а мальчики, красивые обнаженные мальчики были мной самим, моим странным и противоречивым, идеальным и недостижимым образом меня самого, на который я охотился, как кошка на собственный хвост.

Меня захлестнула волна нежности к моему Максимке. Я вспомнил, как, одетый, лежал на его трепещущем теле, на котором остались только трусики, как стянул и их, как управлял каждым его стоном, каждым содроганием, как пожирал глазами всё его пылавшее тело, как поцеловал потом его природно, биологически ласковые губки, залезая при этом к нему под майку, чтобы вновь насладиться своей властью над ним… Все эти образы неслись в моей голове воспаленным роем, мешаясь, обгоняя друг друга, заполняя собой все щели моего сознания, вырываясь из него со свистом и яростью. Я смотрел на двор, в котором сидел, на детей, на их мам, бабушек, собачек. Я думал о том, какая идиллическая это картина — и какая при этом ложная! Точнее, не ложная, а… односторонняя. Да, вся эта умиротворенность — правда, но лишь часть правды, одна из многих ее частей. Кто знает, кем были в молодости эти правильно-праведные заслуженные бабушки? Кто знает, скольких мужчин они играючи растоптали? Кто знает, о ком мечтают все эти милые мамы в ночных объятиях своих мужей — и для какой цели они вообще стали их женами? Кто знает, со сколькими мальчиками (или девушками?) одновременно будут спать эти маленькие нежные девочки, какими именно словами они будут посылать своих — этих самых вот! — мам, когда те лицемерно станут призывать их к нравственности?

Эти мысли несколько успокоили меня. Я уже не чувствовал себя моральным уродом, изгоем, отщепенцем, бракованной деталью, отпавшей от этого чистого-чистого мира с ярким солнцем и голубым небом. Напротив, небо и солнце с их страстью и полноцветностью стали казаться мне союзниками в этой борьбе за власть над идеальной Красотой — в борьбе за себя.