Закулисные схватки

Как уже говорилось, истории отдельных стран, событий, международных отношений в большинстве случаев не включают выдуманных элементов, тем не менее многие из них являются виртуальными историями. Это, в частности, относится к альтернативным версиям определенного явления, поскольку они претендуют на роль его единственной реальной истории. Но они могут вместе с тем быть реальной историей одной из сторон, аспекта, сферы этого события, к которым должны добавляться другие альтернативные истории, чтобы в итоге могла возникнуть действительная картина описываемого события. Правда, это возможно, если версии являются взаимодополняющими (иногда при удалении отдельных фрагментов). Но альтернативные версии могут быть и взаимоисключающими, не поддающимися синтезу. В таком случае все они, за возможным исключением одной, неизбежно являются виртуальными версиями.

Французская революция принадлежит к числу наиболее изучавшихся сюжетов новой истории, причем не только во Франции, но и в других странах. Прослежена история революционных событий в Париже и провинции, на внешних и внутренних фронтах и в тылу, социально-экономическая, идейная, литературная история, развитие науки и искусства. Одним словом, хотя и остались слабо исследованными различные пласты этой огромной темы, уже сделанное может показаться достаточным, чтобы счесть вопрос о виртуальных историях событий революции надуманным или, во всяком случае, малозначительным, а потому и малоинтересным. Но не будем спешить с выводами.

Некоторые наиболее известные общие истории революции отличаются друг от друга настолько, что, кажется, лишь упоминание узловых событий (взятие Бастилии, падение монархии, переворот 9 термидора и т. п.), фигурирующее во всех них, позволяет понять, что речь идет об альтернативных версиях одной и той же темы. Так, факты, приводимые в трудах И. Тэна и Ж. Жореса настолько различны, что порой представляются характеризующими не одни и те же процессы и явления, а события, происходившие на разных концах земли. Но бывают и альтернативные истории событий, содержащие, в основном, тождественный материал, но рисующие по-разному сцепление фактов, причинные зависимости между их звеньями, мотивы поведения действующих лиц. То есть речь идет о взаимоисключающих виртуальных историях, только одна из которых может быть реальной.

Особенно это относится к периоду террористической диктатуры якобинцев, продолжавшемуся примерно с конца лета 1793 года и до переворота 9 термидора, то есть до конца июля 1794 года. За это время на гильотину были отправлены королева Мария-Антуанетта, либеральные революционеры-жирондисты, потом весной 1794 г. — левые якобинцы, вслед за ними — правое крыло якобинцев и, наконец, «центр» — Робеспьер и его сторонники. Волны террора накатывались из месяца в месяц со все большей силой, среди тысяч казненных, принадлежащих ко всем слоям общества, лишь очень небольшое меньшинство было активно контрреволюционным. На эшафот можно было угодить за неосторожное слово или молчание, когда требовалось публично выражать верность Республике, за то, что вызвал неудовольствие или зависть соседа, который поспешил написать донос в комитет своей секции. Власти были завалены этими доносами, в большинстве своем содержащими ложные обвинения. Никакие прежние заслуги перед революцией не служили защитой от произвола. Большинство депутатов Конвента не решалось высказывать свои мнения из-за опасения попасть под «национальную бритву», как стали называть гильотину. Сегодня авторитетные и уважаемые политические лидеры завтра объявлялись изменниками и врагами народа (именно тогда было изобретено это понятие). Революционный трибунал превратил юридический процесс в пародию на правосудие. Процедура судебных убийств все убыстрялась и упрощалась. «Закон о подозрительных» поставил любого гражданина «единой и неделимой» Французской Республики в положение, когда он каждый день подвергался угрозе ареста и казни. Много спорили о моральной допустимости террора как средства революционного насилия. Но в 1794 г. террор потерял всякий рациональный смысл, кроме как орудия удержания власти правящей группировкой. Соответственно, и политическая борьба, которая ранее велась ради понятных политических и социально-экономических целей при активном участии широких слоев населения, выродилась в расправу диктаторских Комитета общественного спасения и Комитета общественной безопасности с их врагами (пусть часть комитетчиков субъективно и считала их врагами народа и революции).

Убранная с политической авансцены борьба различных течений переместилась в секретные сборища заговорщиков с использованием всего арсенала тайной войны, с политическими минами и контрминами, подводимыми под противников. Лишь итоги такого скрытого противоборства подводились в Революционном трибунале и через несколько часов — на все более напряженно работавшей гильотине. Конечно, в этой борьбе наряду с революционными деятелями участвовали также и роялисты, и агенты иностранных разведок, но на второстепенных ролях. А результатом было, прежде всего, повальное взаимное недоверие, мифология заговоров, находившаяся в очень неоднозначном соотношении с картиной реальной заговорщической деятельности различных политических сил. Основную информацию об этих интригах и конспирациях никто не заносил на бумагу. Большая часть руководителей наиболее активно проявлявших себя фракций погибла на гильотине и унесла с собой в могилу известные только им тайны заговоров. Исчезли едва ли не все важнейшие источники по истории заговоров 1794 года.

Роль тайных заговорщических организаций так и остается неясной. В какой-то мере положение способно прояснить нахождение и введение в научный оборот ранее остававшихся не известными документов. Но как свидетельствует прежний опыт открытия таких материалов, они, решая одни загадки, порождали другие, нередко касающиеся более важных сюжетов. И, во всяком случае, разгадывая действия и мотивы поведения тех или иных персонажей, мы никак не приближаемся к ответу на вопрос: как они влияли на ход и исход революции в целом.

Комитет общественного спасения то максимально раздувал слухи о тайных заговорах, то, напротив, преуменьшал грозившую опасность. 13 марта 1794 г., накануне ареста левых якобинцев-эбертистов, Сен-Жюст, член Комитета общественного спасения, правая рука Робеспьера произнес речь «О сообществах, состоящих на службе у иностранных держав», напечатанную и распространенную по приказу Конвента по всей стране в количестве 200 тысяч экземпляров. В этой речи говорилось об огромных масштабах заговора, вдохновителем которого выступали Англия и другие монархические державы. А менее чем месяц спустя, точнее, через пять дней после казни дантонистов, согласие на расправу с которыми робеспьеристской группировке удалось вырвать у Конвента только с помощью открытых угроз и запугивания депутатов, тот же Сен-Жюст решил успокоить законодателей, торжественно заверив, что больше нет необходимости давать столь суровые уроки. Но через два с половиной месяца Эли Лакост от имени Комитета общественной безопасности объявил, что все прежние клики являлись лишь ветвями обширнейшего заговора, по-прежнему направленного на ниспровержение Республики во Франции.

Шпиономания, подогревавшаяся объявлением без всяких доказательств порой совершенно случайно арестованных лиц «наемниками» иностранных деспотов, особенно английского премьер-министра Питта, никак не способствовала, а, напротив, даже мешала борьбе с реальными вражескими агентами. Некоторые из действовавших тогда подпольных организаций не оставили письменных следов своего существования. Однако хорошо известно, что в числе других во французской столице действовала тайная организация «Парижское агентство», регулярно снабжавшая руководителей роялистской эмиграции и правительства неприятельских государств информацией об обстановке и закулисной борьбе политических группировок Сведения эти, если их принимать за чистую монету, заставили бы ученых признать виртуальной политическую историю в период якобинского террора, изложенную в сотнях и тысячах научных трудов. О самом факте активности агентства революционные власти узнали осенью 1793 года, однако еще не знали, что имеют дело со шпионской организацией.

2 сентября 1793 года на секретном, как всегда, заседании Комитета общественного спасения, решавшем все важнейшие вопросы внутренней и внешней политики Республики, которая вступила в самый напряженный этап борьбы против коалиции держав, возглавлявшейся Англией, обсуждался отчет министра иностранных дел Дефоржа. При этом была подвергнута критике деятельность французских послов в странах, которые еще сохраняли отношения с Парижем. Против одного из них, поверенного в делах в Константинополе Энена, было даже выдвинуто обвинение в продажности. Прошло несколько недель, и Энен получил письмо от своего давнего друга, испанского посла в Венеции Симона Лас Казаса (то, что их страны воевали, не мешало дипломатам поддерживать прежние связи). В письме подробно рассказывалось об обвинениях, выдвинутых против Энена на заседании Комитета общественного спасения. Энен поспешил написать письмо в Париж, с жаром отвергая обвинение в коррупции. Но Комитет общественного спасения, когда он познакомился с этим письмом, заинтересовали, конечно, не оправдания дипломата, а то, каким образом он мог узнать об обсуждении его дела и других вопросов, являвшихся строжайшей государственной тайной. Стало ясно, что каким-то путем сверхсекретная информация о решениях Комитета общественного спасения попадает в руки врагов Франции. Подобная утечка информации могла иметь тяжкие последствия для Республики.

Важно отметить, что с самого начала члены Комитета общественного спасения пришли к убеждению, что вражеским лазутчиком мог быть только кто-то из них, а не из числа чиновников, составлявших протоколы и подготовлявших бумаги на подпись. Подозрения пали на одного из членов Комитета, бывшего аристократа Эро де Сешеля. Его считали сторонником революционной войны, внешнеполитического курса, который тогда мог лишь еще более увеличить и без того множащееся число врагов якобинской Франции. Кроме того, Эро был другом Дантона, отношения которого с несколькими членами Комитета стали к этому времени достаточно напряженными. И сверх всего прочего имелись сведения о связях Эро с международными банкирами, которые нередко помогали Англии и другим неприятельским державам вести подрывную деятельность против Республики. Словом, были подозрения, но никаких доказательств. Эро вызвали из командировки в действующую армию на Рейне. На заседании Комитета Эро сумел оправдаться, но было принято решение, что либо им будут представлены более весомые доказательства своей невиновности, либо ему следует подать в отставку. На этом дело застопорилось, но через несколько месяцев Эро, в числе других дантонистских лидеров, был приговорен Революционным трибуналом к смерти и казнен 5 апреля 1794 г. В его деле есть копия письма Лас Казаса Энену, которое тот переслал в Париж, и указание, что секретные данные передавались за границу Эро. Революционные деятели так и остались в убеждении, что благодаря ему происходила утечка сведений о заседаниях Комитета. Но это было ошибкой. Как впоследствии было документально доказано, тайная информация о заседаниях Комитета общественного спасения продолжала поступать за границу и после гильотинирования Эро.

В течение целого столетия не было пролито света, могущего способствовать решению вопроса, кто же был предателем в составе Комитета общественного спасения. Между тем признание иностранным лазутчиком того или иного члена Комитета приводило к ломке представлений о различных событиях того времени.

В 1894 г. английская комиссия по изданию исторических документов выпустила в свет второй том публикации «Рукописи эсквайра Д. Б. Фортескью, хранящиеся в Дропморе». (Владелец Дропмора благодаря родственным связям унаследовал личные архивы некоторых видных государственных деятелей.) В томе были напечатаны 28 информационных бюллетеней, которые английский посланник в Генуе Френсис Дрейк пересылал с сентября 1793 г. по июль 1794 г. в Лондон. В их числе есть и бюллетень с отчетом о заседании Комитета общественного спасения 2 сентября 1793 г., когда там рассматривались обвинения против Энена. После публикации донесений Дрейка пользующиеся европейской известностью французские и английские историки А. Олар, Д. Клефем и другие довольно дружно объявили содержащиеся в этих депешах сведения фальшивками, с помощью которых роялисты стремились повлиять на политику иностранных правительств и выуживали у них деньги. Однако через двадцать лет, в 1914 г., крупный французский историк А. Матьез пришел к иному выводу — далеко не все известия, которые приводились в депешах, являются ложными. Некоторые, кажущиеся на первый взгляд фантастикой, соответствуют истине. Многие из них демонстрируют большую осведомленность о планах Комитета, которые к моменту отправки бюллетеней не выразились еще ни в каких конкретных действиях. В донесениях, посланных весной 1794 г., имеются сведения о глубоких разногласиях между членами Комитета и о том, что часть из них встречается в глубокой тайне на окраине Парижа, подготовляя заговор против остальных своих коллег. Все это было известно тогда только немногим членам Комитета общественного спасения, и человек, который непосредственно являлся источником информации для Дрейка, или, точнее, те, кто добывал ее в Париже и пересылал за границу, должны были близко стоять к одной из комитетских группировок.

Имя информатора Дрейка хорошо известно. Это глава уже упоминавшегося выше шпионского центра «Парижское агентство» Луи Эмануэль граф д'Антрег. Именно к нему сначала в северную Италию, а потом в Швейцарию стекалась информация из Парижа. Постепенно историки установили и личность членов «Парижского агентства», которые фигурировали под различными псевдонимами в разведывательных донесениях. К 28 бюллетеням, опубликованным, как мы знаем, в 1894 г., позднее, уже в 60-х годах XX столетия, добавились еще 130 депеш Дрейка, обнаруженных в английском государственном архиве — Паблик рикорд оффис, подписанных Дрейком, но, вероятно, отредактированных д'Антрегом. Подобные донесения были также найдены в австрийских, испанских, российских архивах: граф продавал тот же товар разом нескольким покупателям. Было установлено и еще одно существенное обстоятельство — в интересах роялистской эмиграции он вносил значительные изменения и добавления в поступавшие из Парижа известия. Многое из сообщавшегося в разведывательных донесениях не отличается от установленного историками по другим документам и нужно лишь для того, чтобы представить, насколько были осведомлены эмигранты и иностранные правительства о событиях, происходивших во французской столице. Однако некоторые депеши содержат информацию, которая, окажись она верной, изменила бы утвердившиеся в науке представления о смысле ряда событий и участия в них виднейших политических деятелей. Как уже отмечалось, еще в начале XX века А. Матьез, вопреки преобладавшему мнению, рекомендовал не отвергать с порога любую, даже кажущуюся совершенно фантастической информацию д'Антрега, а пытаться ее проверить. Часть новейших историков Французской революции рассматривает донесения «Парижского агентства» как смесь ошибок и правды. При этом, проводя разграничение между ними, иногда вполне произвольное, создают новую смесь ошибок и правды — мы бы сказали: мешанину из действительной и виртуальной истории — ничуть не лучшую, чем содержащуюся в бюллетенях.

Д'Антрег пытался убедить Дрейка, точнее, его лондонское начальство, что роялистским агентом в Комитете общественного спасения является не более, не менее, как ведающий военными делами Лазарь Карно, которого называли «организатором победы».

Большинство историков сочло это хвастливой ложью набивавшего себе цену главы шпионского центра, хотя, учитывая последующую политическую позицию Карно, нельзя исключить возможность каких-то его контактов с роялистским подпольем. Оно могло, например, предложить сотрудничать в обмен на гарантии на случай реставрации Бурбонов. Если исходить из такой гипотетической связи Карно с роялистами, немало изменится в нашем представлении о ходе политической борьбы в годы якобинской диктатуры. Последующие исследования, правда, привели к предположению, что шпионские функции выполнял один из служащих Комитета общественного спасения, Жан Жозеф Дерше. Однако это лишь предположение, сами же члены Комитета были убеждены, что предателем был кто-то из его членов, поскольку только они располагали информацией, которую передавал вражеский разведчик.

Другой, не менее показательный пример — определение роли Эмануэля Жозефа Сиейеса, во время якобинской диктатуры лидера Болота в Конвенте, послушно выдававшего на расправу жирондистов, эбертистов, дантонистов, чтобы потом с готовностью принять, пусть сначала пассивное, но оказавшееся решающим участие в перевороте 9 термидора. Известный французский историк Ж Годшо не так давно писал, что «Парижское агентство» сочинило свой роман, отталкиваясь от замечания о Сиейесе, сделанном Робеспьером: «Он не перестает действовать в подполье собрания (Конвента — Е. Ч.). Он роет землю и исчезает». Однако, есть основания усомниться, что это действительно слова Робеспьера. Мы знаем о них из мемуаров члена Комитета общественного спасения Барера, никак не отличавшегося правдивостью. Вдобавок этот лукавый карьерист во время, когда писал свои воспоминания, являлся рьяным противником Робеспьера, в аресте и гибели которого он принимал самое деятельное участие. У Барера не было никакого резона вызывать неудовольствие все еще влиятельного Сиейеса. Добавим, что за цитированными выше словами Робеспьера (или, возможно, Барера, приписавшего ему эти слова) следуют следующие замечания: «Он всем руководит и вовлекает в ссоры. Он вызывает смятение и исчезает. Он создает фракции и приводит их в действие, натравливает одних на других, и сам держится особняком, чтобы впоследствии, если позволят обстоятельства, извлечь из этого выгоды для себя». Если верить Бареру, Робеспьер обвинил Сиейеса в подрывных действиях. Комитет общественного спасения потребовал предъявления доказательств, а так как они не были представлены, дело постепенно заглохло, и Сиейес был спасен от неминуемой гибели.

Достоверность этого рассказа, как и слов, приписываемых Робеспьеру, не поддается проверке, и они могут быть следствием ситуации во время написания мемуаров. Сам Сиейес, как утверждают, в ответ на вопрос, что он делал в период террора, отвечал знаменитым: «Я жил» (в смысле «выжил»). Почти через полвека, незадолго до смерти у больного Сиейеса из глубин подсознания всплыл ужас, испытанный им во время якобинского террора, и он заклинал близких: «Если придет господин Робеспьер, скажите, что меня нет дома»…

Но отрицание своей роли в политической борьбе во время якобинской диктатуры могло быть и очередным маневром опытного политического интригана. Такие утверждения делались после 9 термидора не только одним Сиейесом и при проверке оказывались ложью.

Тем не менее и свидетельство Барера, и слова самого Сиейеса никак не вяжутся с ролью вдохновителя робеспьеристского Комитета общественного спасения, которая настойчиво приписывалась ему в донесениях «Парижского агентства». В них, например, сообщалось, что именно Сиейес настоял на аресте Дантона, утверждал, что эбертисты и дантонисты — агенты Питта, отговорил в марте 1794 г. упавшего духом Робеспьера бежать в Америку. Сказки? Вполне возможно. Рис.

Но рядом с ними в бюллетенях сообщаются факты, которые частично подтверждаются при проверке. Например, что Сиейес настоял на гильотинировании принцессы Елизаветы, сестры казненного Людовика XVI, вопреки возражениям Робеспьера. В этом сообщении позиция Робеспьера, известная тогда лишь самому узкому кругу лиц, изложена правильно. 20 мая 1794 г. Робеспьер сказал книгопродавцу Маре: «Заверяю вас, что хотел ее спасти. Это Колло д'Эрбуа вырвал ее у меня из рук».

Мнение д'Антрега о роли Сиейеса разделял и граф Парижский, будущий Людовик XVIII. В мае 1794 г. он писал «о душе тигра у аббата Сиейеса, который ныне управляет Комитетом общественного спасения». Один из самых проницательных деятелей роялистского лагеря, Малле де Пан, 25 февраля 1795 г. (через полгода после термидорианского переворота) уверял: «Аббат Сиейес — самый опасный из людей, порожденных революцией». Интересно отметить, что такого же мнения придерживались и термидорианцы (к числу которых принадлежал и сам Сиейес), включая и членов теперь уже термидорианского Комитета общественного спасения. После 9 термидора Сиейеса неоднократно публично упрекали, что он якобы способствовал продвижению Робеспьера к вершинам власти и являлся закулисным вдохновителем действий якобинского правительства.

В ответ Сиейес позаботился об опубликовании анонимно весной 1795 г. в Швейцарии «Заметок к биографии Сиейеса», написанных им самим вместе с его другом К Эльснером. В этой брошюре утверждалось, что она была закончена еще летом 1794 г., до свержения диктатуры якобинцев, но издать ее тогда было бы равносильно тому, чтобы «выдать палачам драгоценную голову философа». В «Заметках» категорически отвергались широко распространенные уже во Франции и за границей обвинения против Сиейеса в связях с террористами, источником которых «являются невежество, легкомыслие и слепая ненависть». А сама эта злоба вызвана тем, что Сиейес не принял приглашение примкнуть к одной из боровшихся политических партий и что он всегда действовал открыто, а не тайно, как утверждают его недруги-клеветники. Крайняя же нелепость «состоит в том, чтобы причислить его к тем, кто привел к власти Робеспьера. Этот слух получил распространение как за границей, так и внутри страны среди множества лиц… Ни Сиейес никогда не говорил ни слова Робеспьеру, ни Робеспьер — Сиейесу… Между этими людьми не было переписки, они не находились вместе ни за столом, ни в обществе никогда, по крайней мере, до сих пор. (Текст брошюры формально ведь представлялся читателю написанным до 9 термидора — Е. Ч.) Они находились рядом друг с другом в Законодательном собрании и Конвенте. Робеспьер три или четыре раза нападал на Сиейеса, не называя его по имени в Якобинском клубе или в Конвенте, но Сиейес не отвечал».

Как будто бы все ясно. Ни один серьезный историк не подтверждает утверждений бюллетеней д'Антрега относительно роли Сиейеса. И все же как объяснить, допустим, такой эпизод? Робеспьер приказал вызвать Сиейеса на заседание Комитета общественного спасения в 9 часов 23 марта 1794 г. Бумага с приглашением сохранилась в Национальном архиве. Этот документ трудно совместить с утверждением Сиейеса, что ему не приходилось ни устно перемолвиться, ни состоять в переписке с Робеспьером. Что же в этот день обсуждал Комитет, чтобы потребовалось присутствие на заседании Сиейеса? В бюллетене д'Антрега отмечается, что 22 и 23 марта Комитет, обеспокоенный широким резонансом, который вызвал процесс эбертистов, подумывал было отложить суд и отправить обвиняемых обратно в тюрьму. Вызов Сиейеса на это заседание заставляет думать, что было важно выслушать его мнение как одного из лидеров Болота, а это заметно смещает представление о расстановке политических сил весной 1794 г. Нам еще и далее предстоит убедиться, что те или иные утверждения главы роялистского разведывательного центра при их кажущемся неправдоподобии могут оказаться соответствующими действительности, что не они, а общепринятая версия тех или иных событий может оказаться виртуальной историей.

 

Сто лет спустя, или барон де Батц

В бюллетенях д'Антрега фактически отсутствуют сведения о роялистском заговоре, представлявшем большую опасность для Французской Республики. Таково было мнение об этом заговоре наиболее осведомленных представителей правительства весной и летом 1794 г. О причинах этого молчания можно лишь строить гипотезы. Сыграло ли здесь свою роль нежелание «Парижского агентства» из-за опасения провала устанавливать связи с другими роялистскими подпольными группировками? Было ли это следствием неприязни д'Антрега к главарю заговора, о котором идет речь? А может быть, просто, что этого заговора, по крайней мере, в виде серьезной попытки свержения Республики не существовало в действительности?

…Сто лет спустя после кончины д'Артаньяна в Париж отправился другой выходец из Гаскони, носивший, видимо, не вполне по праву ту же родовую фамилию, что и герой «Трех мушкетеров» — де Батц Кастльмор д'Артаньян. Жан де Батц, так обычно именовали молодого гасконца, разумеется, не мог знать о той славе, которая ожидает его предка среди миллионов поклонников романов Дюма о приключениях мушкетеров. Но он, вероятно, был знаком с «Мемуарами господина д'Артаньяна», опубликованными в 1700 г. В действительности они были написаны Сандра де Куртилем, который, однако, использовал и подлинные заметки капитана мушкетеров. И подобно тому, как герой «Трех мушкетеров» разительно отличается от своего прообраза, с которым нас познакомил Куртиль, реальный Жан де Батц, возможно, имел мало общего с носящим то же имя руководителем роялистского подполья.

Здесь мы попадаем в целый клубок загадок, распутывать которые, хотя бы частично, можно, лишь двигаясь шаг за шагом в распутывании во многом воображаемой истории жизни барона де Батца. Мы оставили его на пути в столицу из родной Гаскони. В Париже Жану де Батцу удалось добиться зачисления в офицеры. Он был в начале революции уже депутатом Учредительного собрания, потом эмигрировал, но вскоре вернулся во Францию. Известно, что он предоставил Людовику XVI деньги на покрытие расходов роялистского подполья. Не исключено, что они были взяты не только из личных средств барона (он участвовал в различных финансовых спекуляциях), но и являлись субсидиями, полученными от английского правительства. Батц участвовал в провалившейся попытке роялистов отбить Людовика у конвоя, когда короля везли на эшафот.

Установлено с несомненностью, что Батцу удалось подкупить или иным путем привлечь на свою сторону целый ряд чиновников полиции парижского городского управления — Коммуны и администрации тюрьмы, где содержалась королева.

Эти связи позволяли Батцу с легкостью избегать ареста, приказ о котором был отдан властями, более того, обеспечивать содействие официальных лиц в наказании агентов, чем-то вызвавших его неудовольствие, освобождать из-под стражи своих соучастников, заранее узнавать о шагах, предпринимавшихся для его поимки, подготовлять с согласия чинов тюремной администрации, правда, неудавшиеся попытки бегства Марии-Антуанетты. Но значительно более важно установить, стали ли агентами барона лидеры политических партий, влиятельные члены Конвента, что утверждали власти на судебных процессах первой половины 1794 г. Именно от ответа на этот вопрос зависит, является ли знакомая по научным трудам и университетским учебникам картина политической борьбы в период якобинской диктатуры в своей значительной части виртуальной историей.

На пути решения важной исторической загадки, какой является «заговор Батца», стоит не только почти полное отсутствие достоверных источников, но и мотивы отрицания самим бароном впоследствии (включая и время Реставрации Бурбонов) существования такого заговора, хотя, видимо, это противоречило его интересам. Вскоре после 9 термидора Батц опубликовал небольшим тиражом брошюру. Она уже в 1816 г. являлась библиографической редкостью, и даже сам автор не мог найти своего произведения; в начале XX века было известно лишь о двух сохранившихся экземплярах этой брошюры. Сочинение барона называлось «Заговор Батца, или День шестидесяти» (на деле их было пятьдесят семь) — подразумевалась казнь в июне 1794 г. одетых по приказу властей в красные рубахи как «убийцы отечества» людей, считавшихся роялистскими заговорщиками. В их числе были близкие друзья Батца и его возлюбленная, актриса Мари Гранмэзон. Батц писал, что время якобинской диктатуры он провел «в состоянии почти тупой пассивности». Он было решил бежать из Парижа, но не смог бросить в беде арестованных друзей, хотя не осмелился предпринять что-либо для их спасения. Барон скрывался у одного не названного по имени друга. «И в то же время, — уверял Батц, — убийцы представляли меня в качестве нового Протея, принимавшего различные обличил, ускользавшего от надзора властей, проявлявшего самую изумительную активность… Я никак не мог представить себя имеющим такое значение, что от моей персоны зависели судьбы Французской Республики. Я утверждаю, что не принимал никакого участия ни в одном из событий, ни в одном из тех заговоров, вину за организацию которых возлагали на меня». Батц категорически отвергал приписывавшуюся ему роль в подготовке антиправительственных заговоров и восстаний не только в Париже, но и Бордо, Тулоне, Лионе и Марселе. Далее, однако, следуют заявления, которые никак не вяжутся с тем, что безусловно известно о бароне, вне зависимости оттого, что он делал осенью 1793 и в первую половину 1794 г. «Я утверждаю, — писал далее Батц, — для сведения всех тех, кто незнаком со мной, что для меня было бы невозможным быть гражданином Республики, втайне злоумышляя против нее. Искать помощи и покровительства ее законов и использовать их против Республики казалось бы мне низким и трусливым. Я утверждаю, что, находясь во Франции, я не поддерживал никакой переписки, не имел никаких ни прямых, ни косвенных связей с королями, князьями, генералами и министрами, главным агентом которых пытались представить меня Комитеты, ни даже с кем-либо из иностранных эмигрантов». Это изображение бароном себя в качестве лояльного гражданина Республики явно противоречит всему тому, что известно о поведении Батца. Спорным ведь остается не то, был ли или не был Батц связан с роялистским подпольем, а масштабы и само существование заговора, который, по мнению властей, он возглавлял. Но зачем барону было делать эти заявления в брошюре, явно носившей следы испытанного им потрясения от казни друзей и любимой женщины? Ведь легальный въезд во Францию, управлявшуюся теперь термидорианским Конвентом, все равно был для Батца закрыт, а утверждения о неучастии в заговорах против Республики никак не могли прибавить ему авторитета в эмигрантских кругах. Так что, нужно повторить, мотивы этого отрицания остаются непонятными. Следует, однако, добавить, что в отдельных сохранившихся частных письмах барона встречаются свидетельства совсем не похожие на те, которые содержатся в описании им своей активности в брошюре «Заговор Батца…», и совпадающие с оценкой Комитетами его действий. Так, в одном из писем Батц признает свое присутствие в Париже в июне 1794 г., то есть во время формирования заговора, приведшего к перевороту 9 термидора, «с миссией столь важной, что было необходимо посвятить ей всю мою жизнь».

Между прочим, отметим, что Батца совершенно случайно задержали осенью 1795 г., вскоре после подавления войсками термидорианского Конвента под командой молодого генерала Наполеона Бонапарта роялистского восстания. На барона указал властям встретивший его давний знакомый. При аресте Батцу удалось незаметно засунуть в щель компрометирующие его бумаги. Вскоре Батца освободили — то ли власти не интересовали прошлогодние заговоры против правительства Робеспьера, и они, не желая вызывать тени недавнего кровавого прошлого, сделали вид, будто поверили заявлениям барона о его невиновности, то ли предпочли не связываться с человеком, знавшим слишком много. Быть может, помогла чья-то властная и услужливая рука. Батца, освободив из тюрьмы, оставили под присмотром одного жандарма. Вечером того же дня барон бесследно исчез. А еще через три месяца после этого ареста, 9 февраля 1796 г., один из лидеров термидорианцев, Тальен, на заседании Совета пятисот заявил, что Батц держит в руках всю полицию Парижа. Словом, весь этот эпизод никак не свидетельствует против реальности заговора Батца.

Но вернемся из 1796 г. назад, к осени и зиме 1793–1794 г., когда в поле зрения властей впервые попала заговорщическая деятельность барона. Нетрудно понять, просмотрев комплект официального правительственного органа «Монитёр» примерно с ноября 1793 г. и по конец июля 1794 г. включительно, то есть до переворота 9 термидора, какое место занимал в сознании современников заговор «низкорослого барона», «коротышки Батца», как его, пытаясь уязвить, иногда именовали газеты.

Представители Комитетов общественного спасения и общественной безопасности, говоря о заговоре Батца, подчеркивали, что его целью было натравить друг на друга различные группировки революционеров и тем самым подорвать позиции якобинского правительства. Следует только добавить, что если таков был действительно план барона, эти намерения обличают немалую политическую прозорливость. Интересы различных слоев революционного лагеря приходили в противоречие друг с другом. Задачи укрепления военных сил Республики вступали в столкновение с требованиями страдавших от голода низов парижского населения установить и строго соблюдать максимальную цену на хлеб (пресловутый максимум) и повысить уровень заработной платы (в том числе и на мануфактурах, изготовлявших вооружения). Напротив, для имущих слоев деревенского населения максимум был несовместим с безубыточным ведением хозяйства, а для промышленников повышение заработной платы — с нормальным функционированием их предприятий, выполнявших заказы военного ведомства. Все это помножалось на противоборство враждующих группировок, на коррупцию государственного аппарата и муниципальных властей; на убеждение каждой из фракций, что все их соперники — скрытые роялисты и иностранные лазутчики; что нельзя победить иноземных «тиранов», не подавив железной рукой происки их агентов внутри Франции, стремящихся вызвать повсеместно голод и недовольство, подрыв финансов и экономический хаос, не пресекая выдачу планов военных кампаний, измены в армии и флоте, предательскую сдачу неприятелю городов и крепостей.

Но далеко не все в борьбе политических группировок вызывалось объективными причинами — огромную и все растущую роль играло личное соперничество, полное отсутствие каких-либо гарантий безопасности, взаимные подозрения и опасения, что если не опередишь соперника, то сам окажешься его жертвой, страх перед возможностью попасть под колеса набиравшей обороты машины террора. Происходили переходы из фракции во фракцию, союзники в одних вопросах оказывались врагами в других. Атмосфера все более сгущалась от взаимных обвинений, от нависавшей тени действительного или мнимого всеохватывающего иностранного заговора, от гнетущего ужаса, вызывавшегося ударами ножа гильотины.

Разговор об объективных причинах начавшейся осенью 1793 г. острой борьбы между различными фракциями якобинского блока не должен заслонить от нас тот факт, что сильным толчком к развитию разногласия между ними дало так называемое «Дело Ост-Индской компании», точнее, дело о ее расчетах с государством и подлогах, которые были сделаны в интересах компании несколькими подкупленными депутатами Конвента.

25 или 27 сентября 1793 г. состоялась беседа Робеспьера с бывшим секретарем Дантона и влиятельным депутатом Конвента Фабром д'Эглантином. Хотя в отношении Фабра уже тогда ходили слухи о причастности его к политической коррупции, он в это время еще сохранял определенное доверие со стороны Робеспьера, который советовался с ним по сложным финансовым вопросам. Фабр заявил, что глава левых якобинцев и издатель популярной среди санкюлотов газеты «Пер Дюшен» («Отец Дюшен») Жан-Рене Эбер, неустанно призывавший к беспощадной расправе с аристократами, спекулянтами, припрятывающими муку, — агент роялистов. По словам Фабра, Эбер составил план сначала отправить на эшафот еще остающихся в Конвенте единомышленников казненных жирондистов, потом Дантона и, наконец, самого Робеспьера, что позволило бы левым якобинцам, опираясь на вооруженные отряды санкюлотов и своих сторонников в военном министерстве захватить власть. Неизвестно, поверил ли Робеспьер Фабру или счел сообщенное им наветом со стороны дантонистской группировки. Но он сам подозревал, что агентами Питта являются некоторые из левых якобинцев, развернувших кампанию по дехристианизации, которая могла рассорить революционную власть с массой верующих, особенно среди крестьянства. Однако вместе с тем он не хотел в это время вступать в открытый конфликт с городским управлением — Коммуной Парижа, в котором были сильны позиции левых якобинцев и которое возглавлялось их вождем и идеологом Шометтом и его помощником Эбером.

Кроме того, Робеспьер подозревал в предательстве и некоторых дантонистов, особенно Эро де Сешеля в связи с уже упоминавшимся выше «письмом Энена». Видимо, Фабру было Известно о позиции Робеспьера. Поэтому он, потребовав 12 или 13 октября, чтобы его выслушали члены Комитетов, в своем выступлении (в присутствии Робеспьера и Сен-Жюста) обрушился на левых якобинцев, обвинив их в продажности и предательстве, не пощадил при этом и Эро де Сешеля, но не упомянул имени Эбера.

14 ноября 1793 г. депутат Конвента Франсуа Шабо, примыкавший к дантонистам, явился к Робеспьеру с доносом на ряд других депутатов, обвиняя их в финансовых махинациях, включавших фальсификацию декрета Конвента о ликвидации Ост-Индской кампании. Этот бывший монах-капуцин, числившийся недавно среди левых якобинцев, а теперь, разбогатев, примкнувший к дантонистской группировке, действовал явно из страха перед грозящим разоблачением финансовой аферы, за участие в которой могло быть только одно наказание — смерть. Шабо сообщил Робеспьеру, что Батц и его агенты подкупили депутатов Конвента Делоне и Жюльена из Тулузы и передали 100 тысяч франков самому Шабо для вручения дантонисту Фабру д'Эглантину. Батц, по словам Шабо, раздавал взятки левым якобинцам, чтобы те оговаривали депутатов, которых барону не удалось подкупить. В числе агентов Батца, перечисленных Шабо, фигурировали некоторые вожди левых якобинцев, включая Эбера. Сам же Шабо якобы взял 100 тысяч франков только для того, чтобы принести их в качестве доказательства истинности сведений, сообщаемых им в своем доносе. Но как раз как свидетель Шабо не заслуживает особого доверия. Он явно пытался выгородить себя, потопив своих сообщников. В его список агентов Батца были занесены лица (в том числе Эбер), нападавшие на Шабо в Конвенте и Якобинском клубе. Однако проверить утверждения Шабо непросто и в ряде случаев оказывается вообще невозможным. Кроме того, новые доносы Шабо, а он после своего ареста написал их свыше трех десятков на имя Робеспьера, Дантона и Комитета общественного спасения, сохранились лишь частично. Факт тот, что доносы Шабо были приняты Комитетами всерьез, но сделано ли это было потому, что они соответствовали истине или по соображениям политической целесообразности, сказать с уверенностью тоже нельзя. Исследователи колебались между двумя выводами: Шабо в собственных интересах пытался отлечь внимание от финансовой аферы, в которой был замешан, представляя ее в виде мифического заговора, или же налицо было и то и другое.

Робеспьер при встрече с Шабо, как ранее с Фабром, рекомендовал не нападать на патриотов, что соответствовало в тот момент его стремлению не допускать разрыва между различными группировками якобинцев. Совет Робеспьера — сообщить все сведения о заговоре Батца Комитету общественной безопасности — очень не понравился Шабо (так, по крайней мере, он утверждал позднее), поскольку, по его сведениям, этот Комитет почти наполовину состоял из агентов барона. Тем не менее Шабо послушно выполнил этот совет, равносильный приказу. Члены Комитета принуждены были неохотно дать ход делу. Шабо все же не вполне последовал рекомендации Робеспьера «щадить» патриотов. В его показаниях не была открыто названа фамилия Эбера, но можно было легко догадаться об участии в заговоре издателя «Отца Дюшена». Возможно, именно это и решило судьбу Шабо. В своем заявлении Комитету общественной безопасности он сообщил о намеченном назавтра совещании Батца с другими участниками заговора и указал точно дом, где должна была состояться эта встреча, предложив в качестве гарантии правдивости сообщенной информации подвергнуть его аресту. Комитет принял решение об аресте Шабо и еще нескольких скомпрометированных депутатов и финансовых дельцов. Шабо был арестован назавтра утром, а не вечером, как это было условлено с ним. Это было результатом описки в приказе об аресте, или, что более вероятно, желанием помешать ему выступить с разоблачениями в Конвенте. Большинство из лиц, названных Шабо, было арестовано, но некоторым удалось скрыться, особенно в случаях, когда аресты производились муниципальными полицейскими — агентами Батца. Фабр был арестован позднее, в январе 1794 г., когда выявилась его причастность к афере, связанной с фальсификацией декрета о ликвидации Ост-Индской кампании. Сам же Батц, узнав о доносе Шабо, сумел, как всегда, уйти от преследования.

В день ареста Шабо Робеспьер выступил в Конвенте, решительно осудив «жестокую умеренность» (кивок в сторону кантонистов) и «систематические преувеличения лжепатриотов» (намек на организаторов кампании по дехристианизации), оплачиваемых заграницей, которые «насильно толкают повозку революции на гибельный путь». Но Робеспьер прямо не упомянул об обвинениях, выдвинутых Шабо против Эбера.

Начиная со второй половины ноября 1793 г., в декабре и январе 1794 г. в центр выдвинулась резко обострившаяся борьба между эбертистами и дантонистами. Эбер, нападая на Шабо, с негодованием отверг выдвигавшиеся против него обвинения, одновременно пытаясь скрыть от читателей «Отца Дюшена», в чем конкретно они заключались, а потом стал просто замалчивать этот острый вопрос. Но противники Эбера — дантонисты — вовсе не собирались помогать ему придерживаться такой выгодной для него тактики. Вместе с тем в конце декабря выявился отход Робеспьера от поддержки дантонистов, который объяснялся, видимо, опасением вызвать раскол в Комитете общественного спасения, ряд членов которого решительно осуждали вождя «умеренных». После же ареста дантониста Фабра Робеспьер пришел к убеждению, что обе фракции — и дантонисты, и эбертисты — являются врагами и агентами заграницы.

В декабре 1793 г. начала выходить газета «Старый кордельер», издававшаяся Камилем Демуленом, в прошлом близким другом Робеспьера, а теперь ставшего приверженцем Дантона и его сторонников. «Старый кордельер» требовал осуждения дехристианизации, прекращения революционного террора, восстановления свободы печати. Эбертистов Демулен именовал «санкюлотами Питта».

В пятом номере, появившемся в продаже 5 января 1794 г. (хотя он был помечен 25 декабря предшествующего года), повторялись утверждения Шабо о связях Эбера с Батцем, о том, что он встречался со своей бывшей знакомой, графиней де Рошуар, — агентом барона и получил от нее деньги на организацию попытки бегства Марии-Антуанетты. Надо заметить, многие современники сомневались в искренности политических убеждений Эбера. Достаточно сказать, что наряду с изданием «Отца Дюшена», с его подделкой под народный говор и яростными обличениями аристократов и спекулянтов Эбер с 1791 г. издавал еще одну газету — «Журналь дю суар» и брошюры, в которых совершенно отсутствовали и плебейский жаргон, и брань, и нападки на всех, кто, по выражению эбертистов, не доказал, что его бы повесили в случае победы контрреволюции. Не был ли придуманный Эбером образ печника-санкюлота папаши Дюшена, приносивший его создателю немалые денежные доходы и политическое влияние, лишь маской, прикрывавшей подлинное лицо его автора? Впрочем, такие вопросы было совсем не безопасно задавать зимой 1793–1794 года.

Демулен, чувствовавший за собой поддержку дантонистской группировки, мог не только задавать подобные вопросы, но и дать на них недвусмысленный ответ, называя Эбера скрытым врагом Республики. Со своей стороны, Эбер, понявший после выхода пятого номера «Старого кордельера» в начале января, что Демулен основывается в своих выпадах на показаниях Шабо, обрушился на того с обличениями в коррупции, но обходил утверждения, что он, Эбер, является агентом Питта. Масса читателей «Отца Дюшена» не должна была узнать, что такое обвинение было брошено вне зависимости от того, сколь убедительны ни были негодующие опровержения Эбера резких нападок Демулена. Правда, в одном случае Эбер попытался опровергнуть значение конкретного факта, который должен был, по мысли Демулена, свидетельствовать о связи издателя «Отца Дюшена» с заговорщиками. В изданной тогда брошюре «Жан-Рене Эбер, автор „Отца Дюшена“ — Камилю Демулену», в которой пространно опровергалось обвинение, что Эбер в юности совершил мелкую кражу, содержались такие строки: «Ты простер свое злодейство до того, что обвиняешь меня в связи с некой старой греховодницей Рошуар, которая была послана ко мне интриганами, подобными тебе, чтобы подкупить меня, и которую я прогонял несколько раз». Это странные слова, их смысл заключался в том, чтобы как-то объяснить ставшие известными встречи Эбера с вражеской шпионкой — его давней знакомой, графиней де Рошуар, о которых он своевременно не известил полицейские власти. В целом же тактики замалчивания обвинения о связи с Батцем и его агентами Эбер придерживался до самого конца, то есть до марта, когда он и другие лидеры левых якобинцев были арестованы и гильотинированы по приговору Революционного трибунала.

Нужно отметить, что еще 5 февраля Робеспьер произнес речь, в которой особо предостерегал против ультрареволюционеров, компрометирующих себя связями с контрреволюцией. Во второй половине февраля Робеспьер заболел, за 21 день — с 19 февраля по 12 марта — он лишь один раз присутствовал на заседании Комитета общественного спасения. В последние дни своей болезни Робеспьер написал текст выступления, в котором высказывал убеждение, что барон Батц является закулисным главой подготовлявшегося эбертистами восстания (рукопись была найдена в бумагах Робеспьера после переворота 9 термидора). Тон этой речи, относительно благожелательный в отношении Шабо, свидетельствовал об убеждении Робеспьера, что обвинения, которые выдвигал арестованный депутат против Эбера, не были ложными. 13 марта, на следующий день после появления Робеспьера в Комитете общественного спасения, его верный приверженец Сен-Жюст в своем докладе Конвенту заявил, что заговор против Республики имеет два ответвления, что «фракция снисходительных, желающая спасти преступников, и иностранная фракция, которая горланит, потому что она не может действовать иначе, не разоблачая себя… сближаются, чтобы удушить свободу». Дантонисты в это время стремились не только нанести удар по своим врагам — эбертистам, но и обвинить Комитеты в потворстве левоякобинской группировке, поддерживавшей связи с неприятелем. В тот же день, 13 марта, генерал Вестерман, близкий к дантонистам, явился к общественному обвинителю — прокурору Революционного трибунала Фукье-Тенвилю и сделал заявление, что ему стало известно о намерении эбертистов поднять восстание против правительства. Комитеты, не медля более ни часу, приняли решение об аресте Эбера и его единомышленников. Но не все вожди левоякобинской группировки попали в проскрипционный список. Такие ее лидеры, как Шометт или мэр Парижа Паш были пощажены, вероятно, из опасения спровоцировать выступление отрядов вооруженных санкюлотов — революционной армии. Потом они были арестованы один за другим и в большинстве кончили жизнь на эшафоте в ту же весну и лето 1794 г. Чтобы устранение левоякобинской группировки не было использовано дантонистами, Комитеты обрушились на «снисходительных». Вслед за казнью 24 марта эбертистов настала очередь Дантона, Демулена и их друзей. После краткой комедии судебного разбирательства они 5 апреля погибли на гильотине.

И у эбертистов, и у дантонистов были какие-то контакты с Батцем. Особенно у левых якобинцев и их идеолога Эбера. Необъяснимо лишь, с какой целью общественный обвинитель Фукье-Тенвиль, инкриминируя обвиняемым любые, в том числе и явно вымышленные преступные планы и действия, опускал имевшиеся в его распоряжении данные о связи обвиняемых с тщетно разыскиваемым бароном. Пусть первоначально причиной было нежелание Робеспьера запятнать честь революционного лагеря и сыграть на руку тому же Батцу, стремившемуся натравить одну группировку революционеров на другую. В марте и апреле, когда некоторых бывших известных руководителей якобинцев обвиняли во всех мыслимых и немыслимых изменах, ссылки на связи именно с этими, а не другими вражескими заговорщиками вряд ли могли что-либо изменить в общей картине. Остаются неясными мотивы поведения не только руководителей Комитета общественного спасения, особенно Робеспьера и Сен-Жюста, но и общественного обвинителя Фукье-Тенвиля, в марте-апреле 1794 г. предпочитавших не затрагивать вопрос о роли Батца. Нет ответа и на вопросы: был ли в действительности Эбер агентом Батца и был ли сам барон действительно главой разветвленного роялистского заговора. А от решения этой загадки зависит, не является ли традиционное представление об острой политической борьбе внутри якобинского блока в первые месяцы 1794 г. в значительной своей части виртуальной историей.

Попыткой ответить на вопрос о подлинной роли Эбера и в связи с этим выявить действительную подоплеку важных событий революционного времени является изданное в 1983 г. исследование французской писательницы и историка (она русского происхождения, дочь генерала Деникина) М. Грей «Отец Дюшен — агент роялистов». Еще в дореволюционные годы Эбер был знаком с двумя аристократками, игравшими впоследствии значительную роль в роялистском подполье, — уже упоминавшейся графиней Рошуар и англичанкой Аткинс, о которой будет сказано ниже. Встречавшиеся в его статьях в 1792 г. и первой половине 1793 г. заявления, что лучше уж монархия, чем власть жирондистов, его кампания по дискредитации наиболее компетентных генералов и тому подобные факты вполне могут быть истолкованы не как борьба против изменников из рядов буржуазии, пробравшихся к власти, не как плебейская линия в революции, а как скрытое стремление подорвать Республику.

К зиме и ранней весне 1793 г. относится, по мнению М. Грей, знакомство помощника прокурора Коммуны Эбера с Жаном Батцем, который в это время преследовал две взаимодополнявшие цели — во-первых, организацию бегства Марии-Антуанетты и дофина и, во-вторых, разжигание борьбы между различными якобинскими группировками. Крайняя враждебность Эбера к жирондистам это не критика из санкюлотского лагеря, а проведение линии Батца. Барон подозревал жирондистских лидеров в стремлении учредить конституционную монархию во главе с герцогом Филиппом Орлеанским в обход дофина, являвшегося законным наследником престола.

Но ведь нет прямых доказательств даже того, что Эбер и Батц вообще были знакомы друг с другом. М. Грей пытается возместить отсутствие таких доказательств перечислением знакомых Эбера — депутатов Конвента, финансистов, роялистских агентов, о которых сохранились свидетельства, что они посещали барона. Однако такие встречи еще ни о чем не говорят: все эти лица числились до поры до времени убежденными республиканцами и могли быть связаны с Эбером общими финансовыми проектами или даже обсуждением различных вопросов революционной политики, приверженность которой они неоднократно декларировали. Не доказывают наличие контактов с бароном даже связи Эбера с рядом лиц из числа служащих Коммуны, тюремной администрации и жандармов. Эти люди ведь были его подчиненными, и их связи могли быть просто обычными служебными отношениями. Эбер неоднократно посещал в тюрьме королеву, но это опять-таки, по крайней мере, формально, было осуществлением поручения Коммуны или просто исполнением служебных обязанностей. Попытки же Эбера в августе 1793 г. добиться назначения на пост министра внутренних дел, вопреки мнению М. Грей, могут быть объяснены без предположения о том, что они были следствием подстрекательства со стороны роялистской агентуры в лице графини Рошуар. Куда проще объяснить эти домогательства Эбера стремлением заполучить влиятельный пост в интересах своей фракции, следствием политических амбиций или попросту карьеризмом. Синхронность же требований, выдвигавшихся в газете «Отец Дюшен», и проектов Батца также доказывают, что планы ультрареволюционеров не раз совпадали с намерениями роялистского подполья в борьбе против республиканского правительства.

М. Грей приводит довольно сомнительные свидетельства, что Эбер за взятки организовывал проникновение к королеве роялистских заговорщиков, подготовлявших ее бегство. Ругательства на страницах «Отца Дюшена» по адресу «австрийской тигрицы», предостережения, что около тюрьмы толкаются какие-то подозрительные личности, являлись, мол, методом маскировки, способом заранее отвести от себя подозрения. План эбертистов провести демонстрацию санкюлотов утром 3 сентября 1793 г. для подачи петиции об обеспечении хлебом имел целью в случае, если бы бегство Марии-Антуанетты, намеченное на этот день, увенчалось успехом, затруднить преследование беглецов. Когда стало ясным, что попытка бегства не удалась, выступление было поспешно отменено. Эта «синхронизация» не объясняет, почему тем не менее выступления санкюлотов все же состоялись 4 и 5 сентября. Во время суда над Марией-Антуанеттой в октябре Эбер сделал, по гипотезе М. Грей, последнюю попытку спасти королеву — при допросе он выдвигал недостойные и только позорившие Революционный трибунал обвинения ее в кровосмесительной связи с собственным малолетним сыном. Два проницательных политика — Робеспьер во время процесса и Наполеон два десятилетия спустя — видели в этих обвинениях попытку вызвать взрыв сочувствия к подсудимой.

В декабре, как считает М. Грей, Эбер понял, что Батц был готов пожертвовать им, как пешкой в сложной игре, и попытался осуществить собственный план похищения дофина и провозглашения его конституционным монархом, во время малолетства которого регентом должен был стать автор «Отца Дюшена» (это должно было, по его мысли, создать условия и для улучшения положения санкюлотов, ухудшавшегося с каждым днем). После ареста и казни Эбера Комитеты изображали его как скрытого приверженца монархии. Интересно, что эту оценку разделял роялистский шпионский центр «Парижское агентство», глава которого д'Антрег в своих бюллетенях повторял правительственную версию. Отчасти это могло быть вызвано тем, что роялистские агенты пересказывали содержание бумаг Комитетов, с которыми они имели возможность знакомиться. Но главным была враждебность роялистов, сторонников восстановления абсолютизма, к любым проектам учреждения конституционной монархии.

Взгляды М. Грей разделяют и некоторые другие историки. Множатся подобные же или еще более экстравагантные гипотезы, отвергаемые — но без должного опровержения — академической историографией. Например, теория «раздвоения» Батца. Согласно этой теории, гасконец Жан Батц, избранный в 1789 г. в Генеральные штаты, которые объявили себя Учредительным собранием, удачливый финансовый спекулянт, «коротышка-барон» и Батц, руководитель разветвленного роялистского заговора, разные лица. Первый Батц эмигрировал в начале 1792 г. в Голландию, где стал адъютантом принца Оранского, выполняя различные его поручения. Именно он являлся автором мемуаров и других материалов после падения Наполеона и Реставрации Бурбонов. Однако ничто не доказывает, что этот Батц прибыл летом 1792 г. во Францию и вступил в контакт с королем. В тетради, куда Людовик XVI заносил денежные счета, имеется запись: «Возвращение и безупречное поведение г-на де Батца, которому я должен 512 ООО ливров». Этим псевдо-Батцем был ирландец граф Джеймс Луис Райс. Он выбрал себе псевдоним «барон де Бат» по названию английского курортного города Бата, где он дрался на дуэли с братом любовницы Людовика XV мадам Дюбарри, которую ненавидела Мария-Антуанетта. Спутать произношение и написание фамилии «Bath» и «Batz» было совсем нетрудно. Райс был тесно связан с влиятельной ирландской католической колонией во Франции и придворными сферами в дореволюционные годы. Именно Райс пытался отбить у стражи короля, когда его везли на гильотину, организовать бегство Марии-Антуанетты в графство Корк в Ирландии, он выступал инициатором аферы с ликвидацией Ост-Индской кампании, имевшей столь большие последствия, руководил деятельностью роялистского подполья в весенние и летние месяцы 1794 г., предшествующие 9 термидора. После казни своих сообщников Райс вернулся в Ирландию, где, по имеющимся сведениям, скончался в том же году. Лица, знакомые с Райсом, не знали барона де Батца и поэтому при допросах не могли сообщить властям об этой, возможно непреднамеренно возникшей подмене. Путаница в правописании фамилии неуловимого барона увеличивалась еще и оттого, что в заявлениях властей о нем она транскрибировалась по-разному. (Неизвестно, была ли такая неразбериха следствием недостаточной информации, ошибок или сознательных попыток со стороны агентов барона в аппарате власти затруднить поимку заговорщика.)

Она, возможно, стала причиной еще одного необъяснимого эпизода в истории Франции того времени. Фамилию Райса — «Rice» французы читали как Ри — «Ris». В 1800 г., в начале периода Консульства, неизвестные лица в гусарских мундирах похитили сенатора Клемана де Ри (Clement de Ris). Ему угрожали пытками и вели переговоры о выкупе. Потом неожиданно пленнику вернули свободу. Быть может, причиной этого непонятного происшествия было то, что министр полиции Наполеона Жозеф Фуше спутал Клемана де Ри с Джеймсом Райсом и хотел выведать у него, где находится официально уже пять лет числящийся умершим, а на деле возможно похищенный из заключения дофин, сын Людовика XVI. (Этот таинственный эпизод был использован Бальзаком в его романе «Темное дело».) После возвращения Райса в Шотландию в 1795 г. в Париже появляется подлинный барон Батц, подвергшийся, как мы помним, кратковременному аресту в дни неудавшегося роялистского восстания. Большинство историков проходит мимо гипотезы, отождествляющей Райса и Батца, из-за недостаточной ее обоснованности (она действительно не отвечает на ряд напрашивающихся вопросов), а некоторые — из-за приверженности другим концепциям ряда узловых событий Французской революции.

Авторы теории, выявляющие контакты Эбера с роялистским подпольем, не доказали ее. Но доказали они достаточно, чтобы считать их интерпретацию политической истории осени 1793 г. и зимы 1794 г. одной из подлежащих об-суждению версий этой истории. Тем не менее появляется немало работ, игнорирующих весь материал, содержащийся в доносе Шабо, в обвинениях Демулена, связывающих эбертистов с действиями барона Батца и его агентов, среди которых были и некоторые лидеры левых якобинцев. Повторение этих обвинений и выдвижение новых на процессе Эбера и его единомышленников в Революционном трибунале эти историки считают просто измышлениями властей, старавшихся очернить побежденных противников в глазах санкюлотов. Примером может служить работа американского историка М. Славина «Эбертистов на гильотину. Анатомия заговора в революционной Франции» (Батон Руж и Лос-Анджелес, 1994). Автор привлекает новые источники, свежий материал, но ухитрился не заметить ни одной работы, исследующей отношения между эбертистами и бароном Батцем. Книги М. Грей и М. Славина излагают две взаимоисключающие версии событий 1793–1794 годов, одна из которых наверняка, а возможно, и обе, носят виртуальный характер.

 

Судьба «волчонка»

За три с лишним месяца, отделявшие казнь дантонистов от 9 термидора, террор приобретал все более широкие размеры. Были введены упрощенные формы судопроизводства, сводившие рассмотрение дел в Революционном трибунале к простой и быстрой формальности — не требовалось фактически представления никаких доказательств виновности подсудимых. Перестали обращать внимание даже на правдоподобность выдвигавшихся обвинений, носивших порой характер зловещего абсурда. Например, член Конвента Осселен, арестованный еще в ноябре 1793 г. за покровительство одному вернувшемуся эмигранту и находившийся с тех пор под стражей, был гильотинирован за участие в заговоре с целью перебить членов обоих Комитетов, вырвать у убитых сердца, зажарить их и съесть! Людей судили скопом, по несколько десятков человек одновременно и немедленно посылали на эшафот.

За семь недель, от 10 июня до 27 июля 1794 г., Революционный трибунал отправил на казнь столько же людей, сколько за 14 предшествующих месяцев. Инстинкт самосохранения многих людей, так или иначе причастных к политическим событиям, побуждал их не склоняться покорно перед волей власть имущих, что было целью террора, а, наоборот, искать спасения от близкой гибели подготовкой низвержения правившей робеспьеристской фракции. Создавалась почва для объединения лиц, придерживавшихся различных воззрений. А сам народ столицы все более откровенно стал выражать отвращение палачам и сочувствие жертвам, которые в бесконечном ряду сменяли друг друга под ножом гильотины. Среди населения даже ходил слух, что в Комитете общественного спасения сидит агент Батца, подстрекающий ко все новым казням, чтобы вызвать ненависть против Республики. Все это вполне отвечало планам барона или, по крайней мере, приписываемым ему намерениям.

Имя Батца было у все на устах. В конце февраля и в марте попытки властей замолчать обвинения против эбертистов и дантонистов, что они связаны с бароном, сменились другой крайностью — попыткой объявить, что все подлинные или мнимые заговоры контрреволюционного подполья направляются Батцем. 22 апреля 1794 г. Комитет общественной безопасности, действуя по прямому указанию Комитета общественного спасения, направил категорический приказ общественному обвинителю Фукье-Тенвилю удвоить усилия для поимки заговорщика, стремящегося по поручению вражеских держав уничтожить Республику. «Мы желаем любой ценой поимки этого злодея», — говорилось в предписании прокурору Революционного трибунала. Во время допросов арестованным следовало обещать помилование и деньги за сообщение сведений, которые могли бы привести к аресту барона. А вечером того же дня, 22 апреля, секретарь Комитета общественного спасения, агент Батца Сенар поспешил сообщить своему шефу о возрастающей опасности. При этом Сенар был далеко не единственным лицом, связанным с Батцем, среди служащих Комитетов и городского управления Парижа, которые занимались розыском главы «иностранного заговора». О роли Батца говорили с трибуны Конвента. 14 июня член Комитета общественной безопасности Э. Лакост в своем докладе Конвенту заявил, что фракции Эбера и Дантона «были двумя ветвями заговора, верховным главой которого был некий барон де Батц, бывший депутат Законодательного собрания, спекулянт и фальшивомонетчик». Докладчик подчеркнул, что Батц направлял «самые черные покушения королей против человечества».

Доклад Лакоста был прочитан, когда ряд членов Комитетов общественного спасения и общественной безопасности превратились уже во врагов Робеспьера и когда начал формироваться заговор, приведший к 9 термидора. Это происходило на фоне нагнетавшихся слухов о «заговоре Батца», иногда даже сопровождавшихся намеками, что злодей не пойман, так как у него находятся могущественные покровители, включая самого Робеспьера. И если история складывания разношерстного политического блока, приведшего к термидорианскому перевороту, подробно описана, связь заговора, подготовленного термидорианцами, с «заговором Батца» остается невыясненной. А это, возможно, придает традиционной версии подготовки 9 термидора характер виртуальной истории.

Наряду с предысторией термидорианского переворота был еще один эпизод в цепи событий этого времени, от того или иного истолкования которого немало меняется в понимании политической истории революционной эпохи.

Значение этого эпизода, в основу которого легли драматические события, очень по-разному оценивается консервативными и радикальными течениями мировой исторической науки.

Консервативные историки большей частью подчеркивают, иногда даже чрезмерно его значение, радикальные едва лишь упоминают его как одно из происшествий революционного времени. В отечественной историографии, вполне солидаризовавшейся в этом случае с западными радикальными и социалистическими историками, было принято ссылаться на него как на пример мелкотемья, внимания к пустякам, уводящего от рассмотрения узловых проблем экономической истории и классовой борьбы. Признание важности этой проблемы консервативными историками не исключает разногласия в их среде между сторонниками и противниками традиционного отображения событий, о которых пойдет речь. Чтобы не интриговать читателя, укажем, что имеется в виду вопрос о судьбе дофина (наследника престола) сына Людовика XVI и Марии-Антуанетты Шарля Луи герцога Нормандского, которому ко времени казни его родителей было восемь лет.

Виртуальная история может быть разного значения. Она может касаться важных исторических событий, но отличаться от реальной версии этих событий освещением деталей, мало что менявшим в общей картине. А бывает и напротив, что речь идет о подобных деталях или малозначительных фактах вообще, но их виртуальная версия имеет фундаментальное значение для понимания хода событий большого исторического масштаба. Так, вопрос о судьбе сына свергнутого с престола и казненного монарха может в зависимости от конкретных обстоятельств иметь или не иметь значения для понимания крупномасштабных событий, какое бы эмоциональное воздействие ни оказывало знакомство с этим сюжетом. Вопрос о судьбе дофина такое значение, бесспорно, имел.

Надо помнить, что Французской революции ко времени казни короля и королевы было всего четыре года. Когда она началась, убежденных республиканцев можно было пересчитать по пальцам и к их числу не принадлежало подавляющее большинство политиков, выступавших на политической авансцене в 1793 и 1794 годах. Превращение политических идеалов Просвещения, получивших широкое распространение, убеждения, что новый строй должен соответствовать природе человека, в идеологию, одобряющую ради этой цели революционное насилие и санкционирующую террор, отнюдь не было всеобщим. Недаром почти все из духовных вождей Просвещения, которые дожили до революции, оказались в рядах эмиграции. Конечно, за годы революции политическое развитие народных масс, получение частью крестьянства конфискованных дворянских земель, отмена законов, стеснявших свободу предпринимательства, многое изменили в сознании населения. Но убеждение в прочности нового режима было далеко не преобладающим, а кровавый террор, хотя и загонял эти сомнения вглубь сознания, но они продолжали существовать и оказывать воздействие на поведение миллионов французов. К тому же у современников не было перед глазами исторического примера революций в недавнем прошлом, которые не закончились бы реставрацией монархии. Исключением являлась американская Республика, но она также насчитывала менее двух десятилетий, ее дальнейшая судьба казалась для европейцев далеко еще не ясной, да и то, что происходило в Новом Свете, представлялось совершенно не пригодным для сравнения с обстановкой в Европе.

Слишком много народа смирилось с Республикой в том ее обличии, в котором она предстала во время правления якобинцев, но было приверженцами ее лишь на словах, чтобы не попасть в списки контрреволюционеров и подозрительных. Все это приводило к тому, что перспектива реставрации монархии во Франции казалась отнюдь не исключенной даже в ближайшем будущем. И в этих условиях «законный» король в лице малолетнего дофина обещал партии, которая овладеет им, длительную легитимизацию ее власти в форме регентства при несовершеннолетнем монархе. Кроме того, такая перспектива особенно устраивала конституционных монархистов, поскольку она уничтожала бы надежды находившихся в эмиграции братьев короля — графа Парижского и графа д'Артуа (правивших потом в период Реставрации под именами Людовика XVIII и Карла X) — полностью восстановить королевский абсолютизм. Но вне зависимости от политического значения, который имел вопрос о судьбе дофина в XVIII и начале XIX веков, интерес к нему на протяжении двух столетий сохраняла и сама нераскрытая «тайна Тампля». На эту тему опубликовано более 600 монографий, не считая бесчисленного количества статей в научных и популярных периодических изданиях. Многие из них содержат версии, лишенные всякого правдоподобия. Но не все.

Политические группировки, столкнувшиеся в годы революции в ожесточенной борьбе, не переставая обвиняли друг друга в стремлении возвратиться к дореволюционному, старому режиму. Конституционных монархистов подозревали в подготовке воцарения представителя младшей линии Бурбонов, герцога Филиппа Орлеанского. В том же подозревали дантонистов. Как мы знаем, левым якобинцам инкриминировали тайный умысел установить регентство при возведенном на престол дофине. В подобном же намерении потом стали обвинять Робеспьера, а также в том, что он собирался жениться на старшей сестре дофина Марии-Терезе (будущей герцогине Ангулемской), как и ее брат, содержавшейся в тюрьме Тампль. Наличие таких же замыслов вменяли в вину и другим политикам во время террора. (Позднее один из видных деятелей того времени, Камбасерес, ставший имперским канцлером в правление Наполеона, уверял: «Они все желали на ней жениться, начиная с Робеспьера».) И, главное, многие таким слухам верили. 9 термидора ярый враг Робеспьера член Конвента Леонар Бурдон сумел убедить вооруженный отряд секции Гравилье, шедший на помощь робеспьеристам, укрывшимся в Ратуше, что Робеспьер рассчитывает уничтожить Республику и жениться на дочери казненного короля. Колонна после этого вместо помощи робеспьеристам сыграла большую роль в штурме Ратуши и пленении Робеспьера и его сторонников. Между прочим, обвинения Робеспьера в скрытом роялизме вполне совмещались тогда с обвинением его в Конвенте в желании стать «новым Кромвелем» (Сен-Жюст действительно считал целесообразным наделение его диктаторской властью).

Поскольку обвинения, о которых шла речь, постепенно приобретали всю большую известность, власти, к какой бы фракции они ни принадлежали на том или ином этапе революции, принимали самые строгие меры, чтобы не допустить увоза дофина, а также его сестры из Тампля. Принималось в расчет, что они, помимо всего прочего, являлись важными заложниками, которых можно было обменять на республиканцев, содержащихся в плену у неприятельских держав.

В качестве воспитателя Шарля-Луи был назначен сапожник Антуан Симон, считавшийся убежденным республиканцем, который должен был привить такие же взгляды «волчонку», как прозвал его Эбер, или «сыну Капета» (Людовика XVI, потомка династии Капетингов), как дофина именовали в официальных бумагах. О том, как Симон относился к ребенку, имеются противоречивые сведения. В роялистских кругах утверждали, что обращение было самым жестоким, если не бесчеловечным. С другой стороны, сохранились денежные счета за игрушки и птиц, купленных Симоном для его подопечного, за стирку белья, имеются сведения, что жена «воспитателя» Мария-Жанна Симон привязалась к мальчику. Некоторые высказывания Марии-Терезы как будто говорят о том, что она дружелюбно относилась к супругам Симон.

Существуют основания предполагать сотрудничество Симона с роялистским подпольем и иностранными разведками (сведения об этом были обнаружены в последнее время в испанских архивах). В донесении одного из разведчиков, полученном министром иностранных дел Годоем, от 5 марта 1794 г. говорилось: «Уже давно Симон — один из наших людей. И он детально информирует нас о том, что происходит, в чем Ваше Превосходительство могло убедиться на протяжении ряда месяцев». В донесении подробно перечисляются услуги, оказанные Симоном (как до, так и после его отставки с поста воспитателя дофина, о которой еще пойдет речь ниже). Очевидно, это материалы, восходящие к «Парижскому агентству». Не обошлось и без просто фальшивок. В 1923 г. был опубликован явно подложный отчет Симона, якобы направленный 19 января 1784 г. в Вену и Ватикан о бегстве дофина.

Тщательная охрана Тампля только поощряла слухи, что власти опасаются похищения дофина. Летом и осенью 1793 г. барон Батц предпринимал неудачные попытки организации бегства королевы и ее сына. Начиная с октября того же года, аналогичные планы строил один из участников «Парижского агентства» Франсуа Николя Сурда, в прошлом глава полиции в одном из провинциальных городов, а впоследствии судебный чиновник во времена Консульства и империи. Его активность породила резкую критику со стороны другого руководителя шпионского центра, аббата Андре Шарля Бротье, который уже после термидорианского переворота сообщал в ноябре 1794 г., что Сурда находится в плену «тысячи химер».

В январе 1794 г. произошло изменение в системе наблюдения за надежностью содержания дофина в Тампле. 5 января подал в отставку Симон. Он оставил свой хорошо оплачиваемый служебный пост из-за принятия Генеральным советом Коммуны постановления, запрещавшего совмещение членства в совете и оплачиваемых должностей в административном аппарате Коммуны, которому была подведомственна тюрьма Тампль. Предложение сделать исключение для Симона не прошло, чем и было вызвано сложение им своих обязанностей «воспитателя». 16 января Комитет общественного спасения предписал возложить наблюдение за содержанием дофина на четырех членов Генерального совета Коммуны, сменяемых каждые сутки. 19 января Симон окончательно покинул Тампль.

Одновременно спешно проводилась работа по переоборудованию и изоляции помещения на втором этаже, куда дофин и был заключен без права допуска к нему кого-либо, не имевшего на то специального разрешения. В течение последующего полугода никто во вне не знал чего-либо определенного о его участи. Однако возможность подмены и увоза дофина, даже если заранее в тюрьме был тайно помещен его двойник, призванный сыграть роль Шарля-Луи, представляется маловероятной в промежуток времени между отставкой Симона и окончательным его уходом из Тампля. До 31 января продолжался ремонт помещений, в котором участвовали работники, хорошо знавшие дофина в лицо. Они заметили бы подмену. Каждый вечер со времени отбытия Симона дофина посещали четыре дежурных комиссара Коммуны, которые разговаривали с ним. С 19 по 30 января 44 комиссара видели дофина, все они, за исключением троих, знали «маленького Капета» в лицо, часто встречали его ранее в Тампле. Посещения комиссаров как будто опровергают утверждение многих историков, что дофин был «замурован» в его комнате. В нее можно было входить через прихожую. Правда, историк Л. Астье обнаружил план второго этажа, выполненный в 1796 г. Из него следует, что вход через прихожую был закрыт, так как на его месте была сложена печка, внизу которой была проделана форточка, остававшаяся единственной связью с внешним миром.

Очень показательное происшествие произошло в июле, ранним утром 10 термидора. Арестованного 9 термидора по решению Конвента Робеспьера и его ближайших сподвижников освободили вооруженные отряды некоторых парижских секций. Робеспьеристы укрылись в здании городского управления, войска Конвента ворвались в Ратушу, был дорог каждый солдат. Чаша весов склонилась в пользу термидорианцев, но участники переворота далеко не были уверены в своей победе, а ведь поражение, как понимал каждый из участников, было бы равносильно тому, чтобы через несколько часов попасть под нож гильотины. И как раз в эти напряженные до крайности часы один из главных руководителей термидорианцев, Баррас берет отряд в 200 человек и в сопровождении нескольких депутатов Конвента отправляется в Тампль для укрепления находившейся там стражи — на случай, если противник захочет заполучить в свои руки дофина. Очевидно, что Баррас считал возможным со стороны робеспьеристов попытку разыграть эту карту в политической игре и придавал важное значение тому, чтобы такая попытка сорвалась Быть может, он опасался и того, что воцарившейся неразберихой попробует воспользоваться и роялистская агентура для увоза ребенка.

Баррас и другие депутаты лично заглянули в камеры, где содержались дофин и его сестра. Одним из сопровождавших его дежурных был некто Лорине, который присутствовал полгода назад, 19 января, при передаче Симоном дофина его новым попечителям. Если бы он увидел вместо дофина другого ребенка, он несомненно сообщил бы об этом. Барраса сопровождал также депутат Конвента Гупило де Фонтене, который ранее был членом Законодательного собрания и видел дофина, когда 10 августа 1792 г. была свергнута монархия и королевская семья укрылась в помещении собрания. Конечно, можно допустить, что он внимательно не разглядел мальчика и не узнал его через два года. Но это вряд ли правдоподобно, если учесть всеобщее внимание, которое было приковано к дофину. Гупило де Фонтене еще раз видел дофина через два месяца, 7 брюмера (28 октября). От него не последовало никаких заявлений, что увиденный им ребенок не дофин. Но, может, он сообщил о том по секрету только одному Баррасу?

Нам известно о подобном заявлении со слов родственников этого депутата, сообщивших об этом через много десятилетий после революции. Другие депутаты, посещавшие дофина 10 термидора и позднее, подтверждали, что видели при этих встречах одного и того же мальчика. Непрерывная цепь показаний как будто доказывает, что с конца августа 1794 г. и до 25 февраля 1795 г. в Тампле находился тот же ребенок.

В 1840 г. маркиза Бролье-Солари, бывшая придворная дама Марии-Антуанетты, засвидетельствовала перед нотариусом, что зимой 1803 г. при беседе ее мужа с Баррасом бывший директор негодующе воскликнул по адресу Наполеона: «Я еще доживу до того, чтобы увидеть повешенным этого корсиканского злодея! Он проявил неблагодарность ко мне и выслал меня из страны за то, что я сделал его тем, чем он стал. Но он не преуспеет в своих преступных планах, так как существует сын Людовика XVI». Если дофин был жив, Баррас, как мы убедимся ниже, мог знать об этом. Но столь же возможно и другое: Баррас ненавидел Наполеона, который отплатил ему черной неблагодарностью, свергнув власть Директории во время переворота 18 брюмера 1799 г. Так что слова Барраса очень напоминают бессильные угрозы, а утверждение о похищении дофина — вымысел с целью подкрепить эти угрозы. Впрочем, к роли Барраса в возможном увозе дофина из Тампля нам еще придется возвращаться и впредь.

Возможность бегства Шарля-Луи неоднократно обсуждалась в политических кругах после термидорианского переворота. Вопрос о его судьбе затрагивался в мирных переговорах между Францией и некоторыми державами неприятельской коалиции, особенно с Пруссией, а также Испанией, где, как и во Франции до революции, правила одна из ветвей династии Бурбонов.

Предположить же, что похищение дофина произошло когда-то в конце 1793 г. или первой половине 1794 г. (вероятнее всего в последние дни пребывания Симона в Тампле, между 4 и 19 января), значит, допустить, что никто в последующий год или полтора из дежурных комиссаров Конвента и тюремных служащих всех рангов, идя на смертельный риск, не сообщил, что под видом дофина содержится другой ребенок.

В июне 1795 г. дофин умер, подточенный золотухой и туберкулезом, от которых до революции скончался его старший брат, и тяжелой тюремной обстановкой. В официальных отчетах о причинах и обстоятельствах смерти Шарля-Луи имеется (точнее, при желании можно вычитать) немало противоречий и как будто нарочито двусмысленных утверждений. Например, медицинское заключение было подписано четырьмя врачами, двое из которых, по всем данным, еще до революции имели случай видеть умершего мальчика. Но в заключении осторожно говорится лишь о том, что медикам был продемонстрирован мертвый ребенок и заявлено, что это труп «сына Капета». Такую формулировку можно счесть и за простую констатацию факта и, напротив, за многозначительную оговорку, что врачи не касаются вопроса, кем был скончавшийся ребенок, и что ими зафиксированы только результаты вскрытия его тела. Это не укрылось от внимания иностранных дипломатов. Австрийский канцлер Тугут, который мог опираться не только на опубликованные документы, но и на донесения разветвленной секретной службы венского двора, писал: «По правде говоря, нет никакой безусловной уверенности в смерти сына Людовика XVI. Его кончина пока не подтверждена никакими доказательствами, не считая объявления в „Монитёре“ и, самое большее, официальным протоколом, составленным по приказанию разбойников из Конвента и людьми, чьи показания основаны на том, что им представили тело мертвого ребенка, который, как их заверили, является сыном Людовика XVI». Тугут полагал, что с целью обескуражить роялистов и облегчить мир с Испанией члены Конвента «могли счесть соответствующим их интересам объявить о его смерти и сохранить в неизвестном и надежном месте такого ценного заложника в качестве последнего ресурса на случай опасности, которая может им угрожать при изменении обстоятельств».

За неделю до смерти дофина скончался лечивший его врач, известный хирург Десо. Его племянница мадам Тувенен через полвека, в 1845 г., показала под присягой, что ее тетка, вдова хирурга, сообщила следующее об обстоятельствах смерти мужа. Десо посетил Тампль и убедился, что ребенок, который там содержался, не дофин, хорошо известный ему по прежним визитам. Своим открытием он поделился с несколькими знакомыми депутатами. Его пригласили на званый обед, после которого он, вернувшись домой, почувствовал себя больным и вскоре скончался. Этот рассказ подтвердил в Лондоне ученик Десо доктор Аббейе, добавивший, что он опасался за свою жизнь и поэтому бежал из Франции. Правда, это свидетельства сомнительного характера. Исследователи установили, что в госпитале, где работал хирург, вспыхнула эпидемия, унесшая жизнь не только Десо (кстати, он скончался не 1 июня, а 20 мая), но и еще двоих его коллег, которые не видели дофина. Есть и другие показания. Княгиня Тюрсель, воспитательница дофина и его сестры, держала у себя в гостиной небольшой портрет бывшего воспитанника. После его смерти к мадам Тюрсель пришли два тюремщика, чтобы сообщить о кончине мальчика. Посмотрев на портрет, оба они сказали княгине, что умерший похож на изображенного на портрете. Это подтвердил и священник, присутствовавший при похоронах.

Безусловно, в интересах термидорианского правительства было утверждать, что дофин жив и по-прежнему находится в его руках или что он умер, но никак не признавать, что он был увезен из Тампля. Такое положение явно не устраивало бы и графа Парижского, поспешившего после известия о смерти дофина объявить себя королем Людовиком XVIII. Вернувшись в 1814 г. во Францию после падения Наполеона, король дал ясно понять, что не потерпит слухов, которые могли бы заставить усомниться в смерти дофина в 1795 г. Такая позиция не обязательно свидетельствовала, что втайне король не верил сведениям о смерти своего племянника в Тампле (и что поэтому не проводились заупокойные службы в день его предполагаемой кончины и т. д.). Вполне возможно, имелась в виду желательность пресекать нежелательные слухи, могущие поощрить различных авантюристов выдавать себя за дофина. Это, видимо, не учел бывший депутат Конвента Арман из департамента Мёз, видевший дофина за несколько месяцев до его кончины. Позднее он рассказывал, что ребенок послушно выполнял отдаваемые ему приказания, но от него нельзя было добиться ни единого слова. Создавалось впечатление, что он немой. Из этого рассказа было нетрудно прийти к выводу, что умерший в Тампле ребенок не был дофином. Установился режим Реставрации, и Арман имел неосторожность поделиться своими воспоминаниями в печати, после чего его, назначенного было префектом департамента Верхние Альпы, сместили с этого высокого административного поста и дали умереть в нищете. В 1814 г. была опубликована первая книга о дофине «Исторические записки о Людовике XVII». Ее автор, роялист Экар, утаил имевшийся в его распоряжении важный документ — заметки, сделанные вскоре после кончины ребенка в Тампле весьма осведомленным полицейским чиновником Сенаром, являвшимся по совместительству шпионом барона Батца. В этой бумаге прямо указывалось, что умерший мальчик не дофин. Стоит добавить, что через несколько месяцев после ее составления, в марте 1796 г., сам Сенар также скончался. (Его заметки были много позднее разысканы одним историком.)

Вдова «воспитателя» Симона Мария-Жанна (сам он был казнен в числе других робеспьеристов в термидоре) была тогда же посажена в тюрьму, но менее чем через месяц выпущена на волю. Возможно, что, оказавшись на свободе, она что-то неосторожно выболтала. Весной 1796 г. «вдову Симон» как будто бы по ее просьбе водворили в инвалидный приют, где она оставалась в течение более двадцати лет, вплоть до смерти в июне 1819. В годы Реставрации Мария-Жанна была поставлена под надзор полиции. Судя по полицейским отчетам, она находилась в здравом уме и твердой памяти. При встречах с разными лицами Мария-Жанна неоднократно говорила, что дофин был увезен из Тампля и подменен каким-то смертельно больным ребенком. Это же она повторила, исповедуясь перед смертью. В ее рассказах, хотя она ссылалась на лиц, из первых рук знакомых с положением дел в Тампле в 1794 и 1795 годах, имеются и явно неправдоподобные сведения. В 1816 г. полиция Реставрации под угрозой сурового наказания предписала Марии-Жанне прекратить всякие разговоры о дофине.

Этим свидетельствам можно противопоставить другие, особенно чиновников Коммуны Герена и Дамона, которые подтвердили — один в 1795, а другой в 1817 г., что ребенок, которого они знали ранее и посетили незадолго до его смерти, был дофином. Конечно, и в 1795, и в 1817 г. имелись влиятельные лица, заинтересованные, чтобы Герен и Дамон дали именно такие показания. Выяснилось, что протокол о смерти дофина был составлен в соответствии с требовавшимися формальностями и точно такие же неясности, которые в нем обнаружились, встречаются и в других заключениях о смерти. Правда, не все. Заключения о смерти в соответствии с действовавшим законодательством должны были составляться в присутствии родственников покойника. В Тампле содержалась сестра дофина, но ее не привели, чтобы она подтвердила личность умершего.

Важными многие историки считают показания двух тюремных сторожей, Гомена и Лана, приставленных к дофину. Оба дожили до глубокой старости и в годы Реставрации и сменившей ее Июльской монархии дали показания, связанные с болезнью и смертью дофина. Но у обоих бывших тюремщиков были основания, чтобы в случае, если дофина увезли из Тампля, скрывать правду. Томен, например, получал щедрую пенсию от Людовика XVIII, герцогиня Ангулемская назначила его управляющим одним из своих имений. При сравнении с подлинными документами в показаниях Гомена и Лана выявляются не только многочисленные неточности, которые еще можно объяснить забывчивостью за давностью времени, но и сознательная ложь

 

Мифология заговоров

Если заговор с целью организации побега дофина был действительно осуществлен в определенный отрезок времени, первым подозреваемым становится лицо, которому в те месяцы подчинялась охрана Тампля. Его возможные связи с заговорщиками, естественно, поэтому привлекали особое внимание тех исследователей, которые полагали, что дофина увезли именно в указанное время. Чтобы отыскать истину, нельзя принимать на веру сложившуюся репутацию политических деятелей, которым последовательно была подведомственна тюремная администрация, а нужно воспользоваться советом одного из крупнейших историков Французской революции А. Матьеза, писавшего: «Ничто нельзя до изучения считать абсурдным в ту страшную эпоху, столь таинственную в стольких ее гранях!»

Зимой 1793–1794 гг. лицами, которым фактически подчинялись тюремные чиновники, надзиратели и сторожа, являлись заправлявшие в Коммуне и городском управлении левые якобинцы — Эбер и (в меньшей мере) его начальник Шометт. Выше уже приходилось говорить, что Эбера как скрытого агента роялистов собирался разоблачить Шабо, но не сделал этого по совету Робеспьера, который в тот момент (ноябрь 1793 г.) не хотел ссорится с Коммуной. Шабо поспешно арестовали до того, как он мог выступить со своими разоблачениями в Конвенте. В январе 1794 г. то же обвинение прозвучало со страниц газеты К Демулена «Старый кордельер», причем в ответах Эбера проглядывало стремление не дать читателям «Отца Дюшена» возможности разобраться в том, что, собственно, инкриминировалось (пусть ложно) его автору. Эбер вместе с тем должен был признать, что встречался с роялистской шпионской графиней де Рошуар.

На процессе Шометта в Революционном трибунале 10 апреля 1794 года в числе других фигурировало обвинение в намерении «возвести маленького Капета на престол». Однако это обвинение не согласуется с письмом, которое 25 ноября Шометт направил в Комитет общественного спасения с просьбой отстранить Коммуну и принять на себя обязанности по охране королевской семьи. Через год, 7 апреля 1795 г., то есть при власти термидорианцев, в официальном правительственном органе «Монитёр» появилась корреспонденция из Швейцарии. В ней со ссылкой на слухи, ходившие среди эмигрантов, передавалось, что имелся заговор, организованный с помощью заграницы с целью освобождения королевы и ее сына. Участниками заговора являлись Батц, графиня де Рошуар и Эбер, которому было обещано два миллиона ливров и дан один миллион в виде задатка. Однако Эбера охватил страх, и он стал доносчиком. Весомость этой заметке придает то, что она была воспроизведена в мемуарах сына графини Луи Виктора Леонара Рошуара. Он был еще пятилетним ребенком во время, к которому относят заговор, и к тому же находился в эмиграции. Кроме того, мемуарист не разъясняет, основывается ли он в своем рассказе о заговоре только на этой газетной заметке или получил сведения о нем и от своей матери. Саму графиню, впрочем, вряд ли можно считать заслуживающим доверие свидетелем. Когда она бежала в Англию, британские власти заподозрили, что графиня де Рошуар является шпионкой-двойником, обвиняли ее в получении мошенническим путем у одного француза 2200 фунтов и выслали из страны. Наконец, нетрудно догадаться о причинах появления заметки в «Монитёр». Она была напечатана в условиях, когда отчаянное продовольственное положение столицы привело к массовым выступлениям парижских предместий против термидорианского Конвента. Разъяснение, что издатель «Отца Дюшена», который всего за год с небольшим до этого выдвигал требования принять меры против спекулянтов хлебом, повторявшиеся теперь населением голодавших предместий, являлся роялистом и платным иностранным шпионом, было весьма кстати. Стоит добавить, что в последующие годы до конца века «Монитёр» ни разу не упоминал имени Эбера. Но весьма вероятно и то, что редакция «Монитёра» была осведомлена о материалах, уличающих Эбера в связи с роялистским подпольем, которыми располагал Революционный трибунал. О них писала газета «Санкюлот-пожарник», издававшаяся взамен «Отца Дюшена» и ставившая целью очернить Эбера. Газета уверяла, что Эбер «стремился увезти волчат из Тампля, выпустить на свободу всех заговорщиков, содержащихся за решеткой в Париже, уничтожить членов Конвента и провозгласить королем сына Капета». Такие обвинения частично выдвигались во время процесса над издателем «Отца Дюшена», но не были опубликованы в печати. Сказанное, с одной стороны, заставляет с большой осторожностью подходить к истории, которую правительственный официоз характеризовал как весьма достоверную, но с другой, не считать, что она обязательно является вымышленной.

Гипотезу о «заговоре Эбера» пытались подкрепить ссылкой на то, что под видом дежурного комиссара Коммуны, члена ее Генерального совета Клода Биго в Тампль неоднократно проникал агент лидера роялистов графа Пюизе Жозеф Биго, знакомый с Эбером. Фамилии этих двух Биго, хотя и произносятся одинаково, пишутся по-разному. Это, возможно, и послужило причиной подчисток в официальных документах, но не исключено, что такие поправки были сделаны не в революционную эпоху, а значительно позднее. Но, возможно, исправления вносились лишь до казни эбертистов, то есть пока осуществлялся гипотетический заговор Пюизе и Эбера. Отметим лишь, что граф Пюизе проживал в Англии после 1794 г. более трех десятилетий, до самой смерти, и не зависел от менявшейся политической конъюнктуры на родине. Он написал многотомные мемуары, но нигде ни одним словом не упоминал о попытке, тем более удачной, увоза дофина из тюрьмы.

Еще один сторонник теории удавшегося похищения ссылается на сохранившуюся записную книжку прачки Клуе, которая три раза в месяц забирала грязное белье заключенных, одновременно возвращая чистое. В декабре 1793 г. сдача белья дофина, сначала частично, прекратилась. Нормальная процедура передачи в стирку личного и постельного белья возобновилась в феврале 1794 г. Следует ли из этого, что дофин тогда скончался или был увезен из Тампля? Но такие перебои в отдаче белья в стирку могли быть вызваны многими как известными, так и не известными нам причинами. Например, тем обстоятельством, что, как уже говорилось выше, воспитатель дофина Симон подал в отставку в начале января и 19-го числа того же месяца окончательно покинул Тампль.

После казни эбертистов главой Коммуны, ее национальным агентом стал Пейян, креатура Робеспьера. Именно через Пейяна Робеспьер осуществлял свой контроль над Тамплем и, следовательно, имел возможность организовать увоз дофина. Чтобы представить возможность «заговора Робеспьера», нет нужды менять некритическую апологию, типичную как для всей советской, так и левой французской историографии, на изображение его в виде обуреваемого жаждой власти кровожадного доктринера, характерное для правых историков. У Робеспьера в первой половине 1794 г. имелись веские причины для попытки тайно завладеть дофином, причем вовсе не обязательно с целью реставрации монархии, а для блага Республики, каким оно представлялось тогда лидеру Комитета общественного спасения. В области внешней политики он стремился нащупать возможности для прекращения войны хотя бы с некоторыми из неприятельских держав, и освобождение дофина могло послужить одной из возможных уступок в ходе мирных переговоров.

В бюллетене д'Антрега сообщалось, что в ночь с 23 на 24 мая Робеспьер будто бы приказал перевести дофина в военный лагерь в Медоне. А через сутки последовало распоряжение вернуть его в Тампль Этот эпизод, если он вообще имел место, может быть истолкован различным образом, и гипотез на это существует в исторической литературе более чем достаточно. Одно из объяснений сводится к тому, что при увозе ребенка выявилось, что он не является дофином, которого подменили еще по приказу Эбера и Шометта. «Заложника» было невозможно передать партнерам по переговорам, почему и было отдано распоряжение вернуть двойника в Тампль Прямо противоположное предположение сводится к тому, что именно в эти дни дофина заменили другим мальчиком (или даже манекеном, который позднее заменили немым ребенком, не могущим ничего сообщить о себе и тем самым скомпрометировать лиц, осуществивших эту операцию). Робеспьер мог, кроме того, обвинить в таком обмане своих врагов, кем бы он ни был осуществлен на деле. Интересно отметить, что Наполеон в своих последних воспоминаниях на острове Святой Елены заметил: «Утверждали, что на самом деле дофин был увезен из тюрьмы с согласия Комитета». Под «Комитетом» император всегда имел в виду робеспьеристский Комитет общественного спасения.

После казни Робеспьера в его бумагах были найдены заметки, сделанные главой Коммуны Пейяном и, возможно, касающиеся изменений в режиме содержания дофина. Они предусматривали выбор нового повара и арест старого, необходимость перемещения персонала, инструктирование нового надзирателя, назначение врача, обеспечение опиумом и т. д. Записи позволили ряду историков предположить, что они касаются плана похищения дофина из Тампля. Эти заметки были опубликованы вскоре после 9 термидора победителями в числе ряда других бумаг робеспьеристов. При внимательном изучении фотокопии оригинала этих заметок можно прочитать зачеркнутые слова, которые придают записям, вероятно, другой смысл. Не исключено, что речь идет о перемещениях в администрации Совета общественных учреждений, подведомственного Коммуне. Какой бы интерпретации заметок Пейяна ни придерживаться, ясно только, что к осуществлению намеченных в них мер так и не приступили.

Термидорианец Картуа, которому было поручено опубликование некоторых бумаг Робеспьера, обнаружил в тайнике в его комнате книги и вещи, принадлежавшие казненным королю и королеве. Это было объявлено свидетельством подготовки Робеспьером монархического переворота. Но действительно ли эти вещи были найдены в комнате Робеспьера? Уже современники считали, что вполне возможно они были «добавлены» с целью скомпрометировать в глазах республиканцев низвергнутого противника. Среди найденных или подброшенных вещей имелась и прядь волос дофина. При установлении режима Реставрации всем «цареубийцам» (депутатам Конвента, голосовавшим за казнь Людовика XVI) и в их числе Картуа было приказано покинуть Францию. Чтобы избежать высылки, Картуа решил преподнести Людовику XVIII присвоенные им ценные, в глазах роялистов, реликвии. Дело не сладилось, но при высылке Картуа часть предметов конфисковали, другую часть ему удалось спрятать и увезти с собой. Прядь волос дофина оказалась в числе вывезенных вещей, она потом переходила несколько раз из рук в руки, а уже в XX веке ее подвергали неоднократно экспертизе, результаты которой, правда, оспаривались. Она подтвердила, что эта прядь и локон, который был срезан у дофина еще до ареста королевской семьи, принадлежали одному и тому же ребенку. Вывод: во время нахождения Робеспьера у власти дофин, по всей видимости, еще не был подменен другим мальчиком. Если же подмена все же состоялась, то она была произведена после 9 термидора, когда контроль над Тамплем перешел в руки Барраса. Доказательством того, что она была осуществлена по приказу главы Директории, долгое время считали — да и поныне считает часть историков — «письма Лорана».

До сих пор мы имели дело с подлинными первоисточниками, пусть некоторые из них и содержали ложную информацию. Теперь нам предстоит обратиться к источникам, подлинность которых сомнительна или которые являются безусловно ложными, но могут содержать и отдельные достоверные сведения. Среди них главное место принадлежит письмам, приписываемым тюремному надзирателю, которому было поручено сторожить дофина еще до уже упоминавшихся Лана и Гомена, а именно Жану Жаку Кристофу Лорану, слывшему испытанным республиканцем. Он был креолом, выходцем с острова Мартиника и, следовательно, земляком Жозефины Богарне, в 1795 г. любовницы директора Барраса, ставшей несколько позднее женой Наполеона Бонапарта. Как явствует из сохранившихся в архиве административных документов, Лоран исполнял свои обязанности в Тампле с 29 июля 1794 г. (через два дня после термидорианского переворота!) и до 29 марта 1795 г. Гомен служил его помощником с 9 ноября 1794 г., а Лан поступил тюремным сторожем 31 марта 1795 г., то есть после того, как Лоран уволился из Тампля.

В первом письме, датированном 7 ноября 1794 г., сообщается, что Лоран укрыл дофина в потаенном месте, где его «не найдет сам Господь Бог», и подменил немым мальчиком. Во втором письме, от 5 февраля 1795 г., указывалось, что было легко спрятать дофина на верхнем этаже здания, но будет значительно труднее увезти его из тюрьмы. Наконец, в третьем письме, от 3 марта, говорилось о еще одной подмене — немой мальчик занял место дофина в тайнике, а вместо него в камеру помещен новый «заместитель». Из этого следовало заключить, что дофину к этому времени уже удалось бежать из Тампля. Указанные три письма Лорана на протяжении более полутора веков фигурировали и фигурируют в трудах многих историков в качестве доказательства того, что побег дофина был успешно осуществлен зимой 1794–1795 гг.

Но подлинность этих писем вызывает большие сомнения. Оригиналы их никогда не были представлены. Известны лишь копии, к тому же всплывшие очень поздно, в 1833 г., то есть почти через сорок лет после того, как были будто бы написаны. Вдобавок текст «копий» был настолько не устоявшимся, что в имеющихся экземплярах встречаются значительные разночтения. Изменения вносились, в частности, одним авантюристом, Габриэлем де Бурбон-Бюсси, человеком с уголовным прошлым, который имел большие нелады с полицией при всех сменявших друг друга политических режимах. К тому же он был сторонником сначала одного претендента на роль дофина, потом другого, так что был прямо заинтересован в доказательстве реальности бегства из Тампля. Имеются и другие подозрительные моменты. Дата первого письма так и обозначена — 7 ноября 1794 г., тогда как в то время был в ходу исключительно введенный еще за два года до того революционный календарь. Однако это доказательство само может быть оспорено: в своей секретной переписке некоторые роялисты, возможно, предпочитали использовать старый календарь. Второй довод кажется более убедительным. В письме от 5 февраля 1795 г. сообщается о предстоящем визите в Тампль члена Конвента Армана из Мёза. В мемуарах бывшего депутата, напечатанных в 1814 г., действительно говорится о посещении им Тампля в начале февраля 1795 г. Но Арман ошибался: из официальных документов бесспорно следует, что этот визит состоялся 19 декабря 1794 г. По всей вероятности, автор письма, которое он приписал Лорану, был знаком с упомянутыми мемуарами, а не с официальными документами, и поэтому повторил ошибку Армана, выдав тем самым самого себя. Но и здесь остаются сомнения: идет ли речь о том же самом визите Армана или, может быть, он дважды наведывался в Тампль, причем во второй раз неофициально, и это посещение осталось по каким-то причинам у него в памяти и вошло в мемуары. Еще одно место, возможно, свидетельствующее о подложности писем Лорана. В письме от 7 ноября говорится, что «завтра» вступает в должность новый надзиратель Томен. Дата 8 ноября, возможно, списана из книги Экара о дофине, изданной в 1814 г. На деле Томен, о котором шла речь, лишь прибыл в Тампль 8 ноября, а приступил к исполнению своих обязанностей на следующий день. Но в данном случае неверная дата могла не быть списанной из работы Экара, а быть следствием ошибки самого Лорана, спутавшего предполагаемый день прибытия и день начала исполнения Гоменом обязанностей надзирателя. В письме от 3 марта говорится: «Лан может занять мое место, когда пожелает». Но действительное назначение Лана состоялась почти через месяц, и сомнительно, чтобы Лоран знал об этом заранее. Однако он мог передавать слухи о готовящемся назначении и в письме говорит лишь, что готов уступить место Лану.

Наконец, еще два довода. Автор писем называет дофина «юный король», как его не называли в годы революции. Такое титулование встречается в книге Экара. Но почему бы роялисту Лорану не предварить роялиста Экара в таком именовании Шарля-Луи? И, наконец, решающим доказательством сторонники подложности корреспонденции считают фразу, обращенную Лораном или лже-Лораном после рассказа об успешной подмене дофина к лицу, которому адресовались письма: «Только благодаря Вам, господин генерал, достигнут этот триумф». Предполагалось, что письма обращены к одному из руководителей шуанов Луи де Фротте. Но из письма самого Фротте, которое стало известным лишь в конце XIX века и с которым, естественно, не был знаком лже-Лоран, явствует, что все усилия по организации бегства дофина не принесли успеха. К тому же Фротте оставался в Лондоне до 6 января 1795 г. и, следовательно, Лоран не мог ему писать в Париж 7 ноября 1794 г. Но, во-первых, секретная переписка тогда велась не по почте, и нередко автор письма ошибался в определении, где находится в ту минуту его адресат. Важнее другое, как отметил Э. Дюплан в книге «Наундорф — обманщик» (Париж, 1990), — Фротте распространял декларацию Людовика XVIII о вступлении на трон, что никогда не стал бы делать, если бы знал, что дофин жив и увезен из Тампля.

Но предположение, что «генералом» именовался лейтенант Фротте (который, правда, мог получать разные чины, находясь в рядах шуанов), является лишь простой догадкой и, следовательно, ничего не доказывает. Столь же возможно, что адресатом был всемогущий в то время Баррас, которого в 1795 г. нередко называли «генералом». Но трудно представить Барраса в 1795 г. организатором увоза роялистами дофина. Баррас позднее вел тайные переговоры с роялистами и надеялся получить за свержение Республики много миллионов ливров. Дофин мог оказаться очень полезным козырем в затеянной им сложной игре. Но это происходило позже, а в августе 1795 г., всего через четыре месяца после мнимого увоза дофина, по распоряжению правительства, возглавляемого Баррасом, была произведена расправа с роялистами, взятыми в плен после высадки из Англии на французской территории. Многие сотни из них были казнены в нарушение обещания помилования, данного им при сдаче. В октябре по приказу Барраса войска под командой генерала Наполеона Бонапарта, применяя артиллерию, подавили попытку роялистского восстания в Париже. Баррас, возможно, лишь был склонен считать, что дофина увезли из Тампля. Быть может, и по этой причине, в числе других, полиция Реставрации немедля после смерти бывшего главы Директории конфисковала его архив.

Пытаясь найти аргументы в пользу версии об увозе дофина Лораном, некоторые историки ссылаются на то, что Баррас разрешил совместные прогулки дофина и его сестры, а Лоран, нарушая приказ, постарался, чтобы они так и не увидели друг друга. Это ли не доказательство, полагает Ф. Делорм в книге «Дело Людовика XVII» (Париж, 1995), опасений Лорана, что такая встреча выявит подмену дофина другим ребенком? По этой версии выходит, что Лоран действовал без согласия Барраса и не ставил того в известность о своих планах.

Наконец, не стоит забывать, что Лоран был земляком любовницы Барраса Жозефины Богарне, не без участия которой он, возможно, получил свою должность. В воспоминаниях современников (включая русских — княгини Воронцовой, дочери адъютанта Александра I князя Трубецкого) встречаются намеки на то, что в 1814 г. в Париже Жозефина сообщила царю и нескольким его приближенным тайну бегства дофина из Тампля. Александр пользовался тогда огромным влиянием во Франции, русские войска стояли во французской столице, и понятно, с каким беспокойством должен был Людовик XVIII, вернувшийся на престол, опираясь на иностранные штыки, прислушиваться к сведениям о беседах царя с бывшей женой Наполеона. С этим связывали и внезапную кончину Жозефины, которую многие считали отравленной. Ее бумаги были немедленно захвачены полицией. Дочь Жозефины Гортензия Богарне впоследствии передавала со слов матери рассказ о похищении дофина из Тампля.

В 1918 г. в ведущем французском журнале по историческим проблемам «Ревю историк» была напечатана стенограмма заседания Директории 29 апреля 1796 г., на котором был зачитан «оправдательный меморандум» Барраса. В нем указывалось, что убитый незадолго до этого банкир Дюваль дю Птиваль, финансировавший подготовку термидорианского переворота, получил после его успешного осуществления право содержать дофина в замке Витри сюр Сен, который и скончался там весной 1795 г. Птиваль был убит из-за требований, которые он предъявлял некоторым своим должникам из числа термидорианцев, угрожая раскрыть их тайны. Первоначально «оправдательный меморандум» был принят на веру, но через несколько лет ряд историков вскрыли, в том числе и на страницах того же «Ревю историк» в 1925 г., наличие в нем значительного числа анахронизмов. Выяснилось, что и рассказ о его находке, который ввел в заблуждение редакцию авторитетного научного журнала, являлся чистейшей мистификацией.

Другая мистификация, до сих пор вызывающая споры, предшествовала публикации подложного меморандума Барраса более чем на столетие, точнее, она относится ко времени, к которому приурочивали бегство из Тампля. Богатая англичанка Шарлотта Аткинс в предреволюционные годы была принята при Версальском дворе и попала в ближайшее окружение Марии-Антуанетты. После падения монархии 10 августа 1792 г. Аткинс стала строить планы освобождения королевской семьи, обсуждая их со своим возлюбленным Луи де Фротте (к которому, как считали некоторые историки, были адресованы письма Лорана), а также с эмигрировавшим судебным чиновником из Бретани Ивом Жилем Кормье, роялистским журналистом Жаном Габриэлем Пельтье и неким «трансильванским дворянином» и бывшим австрийским офицером Луи д'Ауэрвеком. Шарлотта Аткинс, судя по всему, была женщиной, способной на смелые, решительные поступки, но не умевшей взвешивать шансы на успех и подбирать достойных доверия помощников. Она явилась во Францию и осенью 1793 г. принимала участие в большинстве конспираций с целью освобождения королевы и ее детей. По всей вероятности, она была связана с бароном Батцем и даже передавала ему деньги от английской секретной службы.

С самого начала двух главных помощников Аткинс — Фротте и Кормье — разделяла плохо скрываемая враждебность и борьба за руководство организацией, которая должна была быть создана для осуществления побега дофина. В конечном счете, Кормье просил Аткинс скрывать передаваемые им известия от Фротте. Из помощников Шарлотты Аткинс только Фротте предстает честным человеком, готовым пойти на смерть за свои убеждения. Он это доказал впоследствии, когда руководил шуанами и отказался пойти на соглашение с властями Консульства, за что был расстрелян по приказу Наполеона. Кормье же после объявленного Наполеоном разрешения эмигрантам вернуться во Францию поспешил воспользоваться этой возможностью, находясь в мире и согласии с предержащими властями вплоть до своей смерти в 1805 г. Когда Кормье в конце 1794 г. и начале 1795 г. проживал в Гамбурге, французские представители сообщили в Париж: «Этот бывший судья из Ренна всегда жил интригами. Он одалживает деньги у всех, кто готов давать взаймы». Быть может, в этом вся разгадка поведения в отношении Шарлотты Аткинс не только Кормье, но и Пельтье и д'Ауэрвека (последний потом годами являлся шпионом-двойником, рассорился с французскими властями и провел семь лет в тюрьме, из которой вышел только после крушения наполеоновской империи). Несомненно, что Кормье первоначально кое-что знал о том, что происходило в Тампле. Источником информации была его жена Сюзанна Розали. В марте 1794 г. ее арестовали, но вскоре выпустили на свободу, после чего она развелась с мужем-эмигрантом (развод был чисто фиктивным).

31 октября 1794 г. Кормье известил Аткинс, что «хозяин и его собственность спасены» (слова эти выделены в оригинале, чтобы подчеркнуть их значение). Они совпадают со сведениями, содержащимися в уже известных нам письмах Лорана от 5 февраля и 3 марта 1795 г., что как будто подтверждает их подлинность — ведь маловероятно, что лже-Лоран мог быть знаком с содержанием корреспонденции Кормье и Аткинс. Впрочем, и это нельзя исключить с полной уверенностью, поскольку Шарлотта Аткинс последние двадцать лет своей жизни провела в Париже, где и скончалась в 1836 г., а ее переписка попала во французские нотариальные архивы. Там она и была обнаружена историками в начале XX века. Но значительно более вероятно, что и Кормье и лже-Лоран были знакомы со слухами, которые, родившись в 1794 г., имели хождение на протяжении нескольких десятилетий.

Вместе с тем Кормье, продолжавший пичкать Аткинс все новыми сведениями о положении в Тампле в обмен на полновесные английские гинеи, либо выдумывал эти новости сам, либо повторял вымыслы других, чтобы как-то выпутаться из затруднительного положения, в которое он попал в результате собственной лжи. После долгого молчания Кормье посылает Аткинс письмо из Гамбурга, датированное 3 июня 1795 г. В этом письме он уже не утверждает, что дофина успешно увезли из тюрьмы. Он лишь настойчиво рекомендует Аткинс никому не говорить ни слова о предпринимаемых попытках организовать бегство. «Сохраняйте спокойствие, — добавлял он, — скоро Вы будете счастливы».

В письме проглядывает опасение, что даже английская «дуреха» поймет, что ее водят за нос. Письмо свидетельствует, что Кормье не имел представления о положении в Тампле. Дофин был уже тяжело болен, он скончался через пять дней. Если бы Кормье считал, что в тюрьме находится двойник, разве он не написал бы об этом, узнав о болезни ребенка, которого считали дофином, чтобы Шарлотта Аткинс не очень огорчалась, когда прочтет официальное сообщение о смерти «маленького Капета»? Тем не менее с обычными наглостью и бахвальством Кормье сообщает в Лондон, что ему удалось вывезти дофина из Тампля, но его уже на воле похитили не то английские агенты, не то члены Конвента, не то еще какие-то заговорщики. Сам Кормье настолько не верил в слухи о бегстве дофина, что вскоре предложил объявившему себя королем графу Парижскому свою кандидатуру в качестве издателя роялистской газеты. В письме от 24 марта 1796 г., через девять месяцев после смерти дофина, Кормье в письме к Шарлотте Аткинс, наконец, признал поражение и рекомендовал прекратить дальнейшие попытки. Но Аткинс отказалась последовать этому совету, сделав запись, что должна хранить молчание, иначе дофину будет грозить опасность…

Казалось бы, все более или менее ясно. Но если Кормье и компания были обыкновенными вымогателями, то как совместить это с тем, что Шарлотта Аткинс, растратив собственные деньги, явно получала большие средства из неизвестного источника, которым могла быть только британская разведка? Совпадение сведений Кормье и лже-Лорана также требует более убедительных объяснений. Пока же немало французских исследователей предпочитает принимать многие утверждения Кормье за истину, а встречающиеся в его корреспонденции явные несообразности — за ошибки, неизбежные при попытке осуществления такого сложного и отчаянно смелого плана, как побег из тщательно охраняемого многочисленной стражей Тампля.

 

Один из пятидесяти

Не стоит перечислять все версии виртуальной истории бегства дофина, подчеркнем лишь, что они смыкаются со столь же различными версиями его жизни в последующие годы. Претендентов на роль «спасшегося» дофина было много, более сорока, в том числе даже в Америке, куда его, по ходившим слухам, увезли из тюрьмы. Среди них был метис, уроженец штата Нью-Йорк Элизар Вильямс, имевший немало сторонников. Часто притязания таких кандидатов носили явно фарсовый характер. Вероятно, многим читателям запомнились с юных лет колоритные сцены из «Приключений Гекльберри Финна», где фигурирует подобный претендент. В середине прошлого века в американской глубинке в промежутке между очередными мошенничествами один шарлатан обращается к другому: «Ты видишь перед собой в эту минуту бедного пропавшего дофина, сына Людовика XVI и Марии-Антуанетты».

Большая часть других претендентов, не покидавших пределы Европы, была ничуть не лучше, за исключением двух-трех, которые сумели добиться, чтобы их «признали» лица, знавшие дофина до революции. Но и они рассказывали явно вымышленные истории о том, как им удалось бежать из Тампля. Это были виртуальные истории, которые, однако, в отличие от рассказов о заговорах по освобождению дофина, никак не смыкались и не влияли на наши представления об общей истории Франции и Европы. Поэтому такие претенденты и не заслуживают внимания в этой книге, за исключением, быть может, одного из них, рассказы которого воспринимались всерьез значительной частью французской публики и потому имели, правда, с годами все уменьшающееся политическое значение.

Речь идет о Карле Вильгельме Наундорфе, появившемся неизвестно откуда в 1810 г. в Берлине. По его словам, он добился приема у полицей-президента прусской столицы Пауля Людвига Лекока и передал тому документы, которые свидетельствовали о его истинном имени и происхождении. Лекок взял бумаги для передачи их прусскому королю. Взамен претендент получил паспорт на имя Наундорфа уроженца Веймара и поселился в Шпандау, где зарабатывал на жизнь в качестве часовых дел мастера. Если бумаги действительно доказывали, что Наундорф — дофин, поведение прусских властей вполне понятно. В Европе это было время наивысшего могущества Наполеона, который за три года до этого разгромил Пруссию и отнял большую часть ее территории. Поэтому не следовало упускать дофина как ценный козырь на случай новой борьбы с французским императором. Но и оказывать претенденту помощь можно было только под покровом строжайшей тайны, чтобы об этом не проведали французские дипломаты и разведчики, державшие все действия Берлина под пристальном наблюдением.

Однако все эта рассуждения имеют смысл только при предположении, что эпизод, рассказанный Наундорфом, происходил в действительности. Скептики считали весь рассказ неловкой выдумкой. Ведь трудно представить, что его документы сохранились при всех тех многочисленных передрягах, которые, по словам Наундорфа, ему пришлось пережить. Однако один немецкий аристократ клятвенно засвидетельствовал в 1949 г., что принц Август Вильгельм Прусский сообщил ему в 1920 г., будто видел бумаги, представленные Наундорфом, которые с бесспорностью подтверждали его происхождение. Несомненно, что прусские власти по каким-то соображениям пошли на выдачу ему паспорта на основе заведомо фальшивых данных. Фактом является также, что несмотря на настойчивые поиски не удалось найти никаких сведений о происхождении Наундорфа. Но мало ли людей, которые умели скрыть свое прошлое?! Путем сопоставления ряда бумаг из немецких архивов делались попытки отождествить Наундорфа с неким Карлом Вергом, дезертиром из прусской армии. Но такое отождествление базируется только на догадках. Во время произведенного в сентября 1950 г. исследования останков Наундорфа эксперт доктор Холст заявил, что, судя по скелету, Наундорф умер в возрасте не старше 60 лет. Если Наундорф был дофином, ему в момент смерти было как раз 60 лет, а Карлу Вергу, родившемуся в 1777 г., было бы 68 лет. В паспорте, полученном Вергом в 1812 г., указывалось, что у него черные глаза и волосы. Если полагаться на эти данные, исключено отождествление Верга с Наундорфом. Кстати, этот паспорт был выдан Вергу в 1812 г. тем же Лекоком, из рук которого за два года до этого получил свой паспорт Наундорф. Верг в молодости служил в полку герцога Брауншвейгского, а в это воинское подразделение, если верить архивным данным, принимали рекрутов ростом не ниже 176 см. Наундорф был значительно ниже — 168 см.

Поселившись в Шпандау, Наундорф связался с какими-то темными личностями при покупке дома и в результате попал на скамью подсудимых. Выяснилось, что в Веймаре нет никаких следов рождения там Карла Вильгельма Наундорфа. Рассказ Наундорфа о своем происхождении убедил судей лишь в том, что они имеют дело с заведомым аферистом, и он угодил на три года за тюремную решетку (1825–1828 гг.). После выхода на свободу Наундорф, по его словам, узнал, что отдан приказ об его новом аресте, бежал из Пруссии и скитался по другим германским государствам.

В 1833 г. он прибыл в Париж. Это были первые годы правления представителя Орлеанской династии — младшей линии Бурбонов — Луи Филиппа, «короля баррикад», как его называли легитимисты, сторонники старшей линии, свергнутой в результате Июльской революции 1830 г. Некоторые легитимисты были готовы видеть в Наундорфе «законного короля». Его признали последний министр юстиции Людовика XVI Жоли и гувернантка дофина мадам Рамбо. Однако была более чем сомнительной ценность этого «узнавания» — отождествление почти пятидесятилетнего человека с семилетним ребенком, которого Жоли и мадам Рамбо видели в последний раз за сорок с лишним лет до новой встречи. Отношение же правительства Луи-Филиппа к Наундорфу было с самого начала враждебным, хотя его появление вызвало споры в рядах легитимистской оппозиции. Сторонники претендента пытались разъяснить различные неясные пункты его биографии, вроде факта, что он не умел говорить по-французски (сам претендент уверял, что в своих злоключениях забыл родной язык).

В 1834 г. появились мемуары Наундорфа, но они были дезавуированы и заменены вышедшими в свет в 1836 г., являющимися измененной и дополненной версией первого издания. Воспоминания озаглавлены «Очерк истории несчастий дофина, сына Людовика XVI» и повествуют о его бегстве из Тампля и последующих скитаниях. Во втором издании Наундорф обнаруживает лучшее знание бытовых деталей жизни в Тампле, которые либо уже были известны из опубликованных исторических работ, либо по своему характеру не допускали возможности проверки. Известный французский юрист и историк М. Гарсон так оценивает мемуары Наундорфа: «Он рассказывал совершенно фантастическую историю, которая ни в чем не совмещалась и не допускала никакой проверки. Неизвестно, ни кто вмешался в его судьбу, ни каким образом этот неизвестный смог проникнуть в Тампль… Далее следовала цепь загадочных приключений, ни одно из которых не могло быть увязано с каким-либо известным фактом». Правда, Наундорф намекал, дабы избегнуть неприятных вопросов, что ему приходится многое скрывать, хотя неясно, какие мотивы могли заставить это делать в 1836 г., повествуя о событиях сорока- или тридцатилетней давности. В мемуарах содержится история о том, как рассказчика подменили манекеном, перевели из камеры на втором этаже в тайник на четвертом, где он провел сравнительно долгое время. Потом манекен подменили немым ребенком, а того, в свою очередь, — рахитичным мальчиком, который вскоре умер. После вскрытия труп перенесли в тайник, а дофина, получившего большую дозу опиума, спустили на второй этаж. Далее его положили в гроб, который поставили в фургон. По дороге дофина спрятали в ящике на дне повозки, а гроб набили старыми бумагами, чтобы сохранить прежний вес. Вслед за тем фоб был зарыт в братской могиле, а дофин и его друзья вернулись в Париж. (Стоит тут заметить, что, как следует из официальных документов, гроб ребенка, умершего 8 июня 1795 г., был отнесен на руках на кладбище Сен Маргерит в сопровождении муниципальной стражи.)

Далее повествуется об отправке дофина в Швейцарию, об отъезде в Северную Америку, о том, что у одного из своих покровителей он обучился профессии часовщика, о возвращении в Европу, где дофин попал в руки врагов, о содержании его в страшных подземельях, о попытках склонить его к подписанию бумаги с отречением от прав на престол. (Все это — преследования, аресты, бегства, не оставившие никаких документальных следов, — якобы происходило по наущению Людовика XVIII в странах, находившихся под господством Наполеона и полным контролем его эффективно функционировавшей полиции.) В германских государствах дофин вступил в отряд вольных стрелков, в стычке с французским войсками под Дрезденом был ранен и попал в плен, из которого бежал. Дофину приходили на помощь друзья, которые однажды снабдили его бумагами на имя Наундорфа. Их-то он и передал в прусской столице полицей-президенту Лекоку, но так и не получил обратно. Взамен ему было разрешено обосноваться в Берлине и заниматься профессией часовщика. По мнению М. Гарсона, этот рассказ Наундорфа, изложенный здесь в немногих словах, «попросту смешной роман» и мемуары в целом, как писал другой известный историк А. Костело, «колеблются между абсурдом и невозможным».

Впрочем, ряд исследователей пытается доказать, что часть рассказа Наундорфа находит подтверждение. В частности, история его приключений в Швейцарии и Германии, быть может, была связана с семьей Жана Фридриха Лешота. Но это, если верить показаниям его внучки, которая родилась в 1834 г. и занесла на бумагу свой рассказ о событиях революционного и послереволюционного времени со слов родителей, в конце XIX века. Ее рассказ был опубликован в 1900 г. в журнале «Лежитимите». Рукопись оказалась утерянной, так что, видимо, нельзя исключить возможность того, что речь идет о мистификации.

Правительство Луи-Филиппа арестовало Наундорфа и выслало его из Франции. При аресте у него были конфискованы бумаги, хранившиеся в красной (или зеленой) папке. Эти документы будто бы видел известный французский политик Жорж Клемансо, заявивший, что они доказывают верность утверждений Наундорфа. После оккупации Франции во время второй мировой войны папкой завладели немцы. Покидая Париж в 1944 г., они увезли ее с собой. Поезд подвергся бомбардировке около Берлина, и дальнейшая судьба папки неизвестна. Словом, как всегда в таких случаях, найти концы невозможно.

На Наундорфа, по его словам, неоднократно совершались покушения, сначала во Франции, а после высылки — в Англии, откуда он через некоторое время переселился в Голландию (Нидерланды).

В эти годы была еще жива старшая сестра дофина Мария-Тереза, которую в декабре 1795 г. Директория обменяла на членов Конвента и других французских республиканцев, находившихся в австрийском плену. Однако Мария-Тереза, вплоть до своей смерти в 1851 г., заявляла, что, как и все другие претенденты, Наундорф — обманщик, который оперирует знаниями о жизни дофина, почерпнутыми из исторических сочинений. Она категорически отказывалась от встречи с Наундорфом, хотя бы для того, чтобы вывести его на чистую воду. Прилагалось много усилий, чтобы объяснить это непонятное упорство. Ее сравнительно недавно опубликованные письма доказывают, что она, вопреки своим публичным заявлениям, не верила в смерть дофина в Тампле. Указывалось, что притязания «воскресшего» брата противоречили ее интересам, ведь она вышла замуж за племянника Людовика XVIII, сына его младшего брата графа д'Артуа, герцога Ангулемского, и ее шансы стать королевой Франции зависели от признания дофина умершим в Тампле. В течение более чем столетия сторонники Наундорфа упорно утверждали, что герцогиня Ангулемская сообщила всю правду в своем завещании, которое по ее желанию оставалось запечатанным и должно было быть вскрытым через сто лет после ее смерти, то есть 19 октября 1951 г. В ответ на запросы ученых заведующий архивом Ватикана, где якобы хранилось завещание, сообщил, что не было обнаружено никаких его следов. На запрос в Вену последовал менее категорический ответ. Позднее распространялись слухи, что папа Иоанн XXIII после ознакомления с досье Наундорфа, хранящимся в ватиканском архиве, признал справедливость притязаний его потомков.

Известно, что на протяжении целых 18 лет, с 1833 г. вплоть до самой смерти, герцогиня Ангулемская являлась жертвой денежных вымогательств со стороны некоего доктора Лаверня. Он узнал от мадам Суси, которой было поручено сопровождать Марию-Терезу при ее высылке из Франции в 1795 г., какие-то секреты. Доктор-шантажист угрожал опубликовать книгу, рассказывающую о признаниях, которые сделала Мария-Тереза мадам Суси во время тогдашней совместной поездки. Герцогиня уверяла, что по молодости и житейской неопытности, возможно, рассказала вещи, которые мадам Суси могла дурно истолковать, но не раскрыла никаких секретов. Некоторые историки считали, что Мария-Тереза сообщила о похищении дофина. По мнению других, она призналась, что ожидает ребенка. А может быть, мадам Суси знала, что ее спутница не дочь Людовика XVI и Марии Антуанетты, а подменившая ее другая девушка.

Согласно некоторым теориям герцогиня Ангулемская боялась встречи с Наундорфом, поскольку была не старшей сестрой дофина, а ее двойником. Ссылаются при этом на заявление неаполитанской королевы Марии-Каролины (тетки Марии-Терезы), которая в январе 1796 г. писала в письме к маркизе Осмон, что освобожденная из Тампля девушка «вовсе не дочь моей сестры». Ею могла быть воспитывавшаяся вместе с Марией-Терезой Эрнестина (Мария Филиппина) Ламбрике, которая была в действительности незаконной дочерью Людовика XVI. Однако историками было установлено, что Эрнестина Ламбрике умерла в 1813 г. в Париже. Тогда стали предполагать, что ее, в свою очередь, подменили на вторую дублершу, возможно, старшую сестру Эрнестины Луизу Катерину. Крестным отцом Луизы-Катерины был граф Прованский, будущий Людовик XVIII. Есть основания подозревать, что он был отцом девочки. Эта вторая дублерша, о которой был пущен слух, что она умерла, десятилетиями играла роль Марии-Терезы и скончалась в 1851 г. Как удалось осуществить все эти подмены Людовику XVIII в годы, когда правили Директория, а потом Наполеон, остается неясным. Как, впрочем, и то, зачем было Людовику женить на «дублерше» своего племянника. Быть может, затем, что он считал отцом Марии-Терезы не своего казненного старшего брата, а любовника Марии-Антуанетты герцога де Куаньи (а отцом дофина — фаворита королевы графа Ферзена). Что же касается подлинной Марии-Терезы, то она была той таинственной «дамой под вуалью», которая жила уединенно в Хилбургаузене, небольшом городке, столице Саксен-Альтенбургского княжества. Постоянным спутником ее был мужчина, которого местные жители называли «графом». Его удалось идентифицировать как голландца Корнелиуса Ван дер Валка, родом из богатой купеческой семьи. Когда «дама под вуалью» скончалась в ноябре 1837 г, Ван дер Валк объявил, что она родом из Вестфалии. Это противоречило тому, что она говорила на ломаном немецком языке и хорошо на французском, который явно был ее родным. Ван дер Валк признал, что она француженка. Он сообщил также, что она скончалась в возрасте 58 лет. Это столько же, сколько должно было быть Марии-Терезе, родившейся в 1778 г. Сам «граф» умер в 1845 г. Единственный человек, друживший с ним, местный пастор Кюнер выпустил в 1852 г. книгу, в которой утверждал, что «дама под вуалью» — Мария-Тереза, дочь Марии-Антуанетты. То же повторил князь Август Саксен-Альтенбургский, который уверял, что сохранившиеся бумаги Ван дер Валка были утеряны его наследниками и что также исчезла переписка княгини Шарлотты Хилбургаузен и княжны Мекленбург-Штрелиц, подруги детства Марии-Антуанетты, удостоверявшие личность «дамы под вуалью». Оставалось лишь верить на слово титулованному автору, считая, что у него не было причин для мистификации. Но поскольку это недоказуемо, сторонники указанной версии пытались доказать, что, по крайней мере, лица, знавшие Марию Терезу, не узнавали ее через двадцать лет в герцогине Ангулемской. У них были разный голос, овал лица, почерк, совершенно разные вкусы — одна хорошо играла на клавесине, другая совершенно не умела играть на музыкальных инструментах, одна любила, другая, напротив, питала отвращение к собакам, и т. д.

Находясь последние годы жизни в Голландии, Наундорф пользовался явной благосклонностью ее правительства. Некоторое недоумение Вызывает контракт, заключенный претендентом с властями этой страны 30 июня 1845 г., менее чем за два месяца до своей смерти. Согласно этому договору часовщик из Берлина неизвестного происхождения назначался директором политехнической мастерской с выплатой ему в первые четыре года 72 тысяч флоринов, а после доработки его изобретения — огромной суммы в 1 миллион флоринов. «Бомба Бурбона», изобретенная Наундорфом, использовалось голландской армией в течение целых 60 лет. Тем не менее, как заметил в 1953 г. голландский архивист Остербак, этот документ напоминает не коммерческий контракт, а галлюцинации в духе романов Гофмана. Король Вильгельм II позволил потомкам Наундорфа, натурализовавшимся в Голландии, носить фамилию Бурбонов несмотря на то, что это было демонстративно недружественным жестом в отношении правительства Франции. Сторонники кандидатуры Наундорфа видят в этом разрешении свидетельство того, что нидерландское правительство располагало точными сведениями о происхождении претендента. Вероятно, все же дело обстояло проще. Вильгельм II враждебно относился к королю Луи Филиппу, который в 1830 г. способствовал отделению Бельгии от Нидерландов, и дозволение потомкам Наундорфа носить фамилию Бурбонов было дано в отместку французскому монарху. Французские суды неизменно при всех сменявших друг друга режимах отказывали семейству Наундорфа в этом праве. Спор затянулся до 1954 г., когда был подан иск потомков Наундорфа в Высший апелляционный суд Франции об аннулировании акта о смерти дофина 8 июня 1795 г. и признании его умершим в 1845 г. В ходе судебного разбирательства велись дебаты об оценке исторических свидетельств, касавшихся содержания дофина в Тампле и его возможного бегства, о притязаниях Наундорфа. Суд отклонил просьбу истцов. К этому времени вопрос о судьбе дофина давно уже потерял политическое значение и превратился в одну из загадок истории, но загадку, по-прежнему живо обсуждаемую в исторической литературе.

Интерес к этой загадке подогрел упомянутый выше историк А. Кастело, опубликовавший в 1947 г. книгу «Людовик XVII. Раскрытая тайна», в которой рассказал о проведенной по его просьбе судебно-медицинской экспертизе — сравнении волос Наундорфа и пряди волос дофина (имевшейся в его деле). Экспертиза подтвердила, что они принадлежат одному и тому же лицу! Но через несколько лет была произведена новая экспертиза волос дофина, сохранившихся еще со времени до 10 августа 1792 г., когда он был помещен вместе с матерью в Тампль, и локона, срезанного дежурным комиссаром Дамоном у ребенка, умершего в Тампле 8 июня 1795 г. Судебно-медицинская экспертиза показала, что они принадлежали разным людям. Иначе говоря, мальчик, умерший в Тампле, не был дофином, а Наундорф был двойником, которым его заменили. Такой вывод следует, если не оспаривать аутентичность сравнивавшихся прядей. Кастело пришлось выпустить новое издание своей книги, где доказывалось, что Наундорф — самозванец… Все это послужило стимулом к появлению новых теорий, утверждающих, в частности, что дофин умер еще в январе 1794 г., но власти скрывали его кончину из политических соображений, а 8 июня 1795 г. скончался двойник, выдававшийся властями за дофина.

Для загадок типа «тайны Тампля» характерно, что они обрастают не только историческими фальшивками, но и беллетристическими произведениями, иногда даже помимо воли их автора становящимися литературными мистификациями. В 1800 г. второстепенный, но весьма плодовитый писатель С. Ж. Реньо-Варен издал четырехтомный роман «Кладбище Мадлейн», имевший успех у читателей. В романе повествовалось об увозе агентом вандейцев дофина из Тампля в корзинке для белья, о том, как он попал к шуанам и был отправлен ими в Америку, но перехвачен правительственным военным кораблем и возвращен в тюрьму, где и умер. Через целый век с четвертью, в 1924 г., был опубликован роман О. Обри «Потерянный король», написанный в форме «воспоминаний» графа Вэзона о похищении дофина из Тампля. Хотя граф Вэзон являлся вымышленной фигурой, многие читатели приняли его за реальное лицо. Священник Делиль в журнале «Гуаделуп католик» в 1941–1942 годах напечатал исследование, в котором утверждалось, что Лан с помощью Гомена увез дофина в Витри сюр Сен, о чем знали Баррас и Жозефина. Потом Лоран вместе с дофином прибыли в Сан-Доминго на острове Гаити в мае 1796 г., а оттуда перебрались на Гваделупу. Лоран в следующем году возвратился во Францию, оставив Шарля-Луи на попечение своей младшей сестры Марии. Когда Лоран вернулся во второй раз на Гаити, он узнал, что дофин умер 17 сентября 1803 г. Мария скончалась в 1806 г., а сам Лоран — 22 августа 1807 г. (последняя дата является реальным фактом). Кюре сослался в подтверждение своего рассказа на анкету, проведенную… графом Вэзоном! А десять лет спустя и через четверть века после издания романа Обри, в 1951 г., была опубликована монография А. Деморрейю «Похищение Людовика XVII», основанная на мифических мемуарах этого литературного персонажа. (Существовал, правда, род Вэзонов из Южной Франции, но ни один из его представителей не занимал влиятельного поста в правительстве Реставрации и не мог обладать сведениями, которые приписывает своему герою О. Обри.)

Годы подготовки 200-летнего юбилея Французской революции и празднования этой годовщины оказались особо урожайными на исследования и романы, посвященные Людовику XVII, причем не только во Франции, но и в других странах, особенно в США. Ныне считается почти доказанным, что Наундорф не дофин. Но «почти» доказано не значит — доказано.

 

Мышьяк на острове Святой Елены

С загадкой судьбы Людовика XVII схожа версия об убийстве Наполеона на острове Святой Елены; схожа, разумеется, в плане анализа различных видов виртуальности, хотя в одном случае речь шла об увозе из тюрьмы в Париже десятилетнего ребенка, а в другом — об убийстве сосланного на отдаленный остров крупнейшего полководца и государственного деятеля. Сходство заключается в том, что оба они являлись в сравнимое время и в пределах одной и той же эпохи не действующими лицами, а объектами политической борьбы и имели шансы на занятие или возвращение на пост главы государства и что обстоятельства их смерти окружены неразгаданной тайной, которая часто порождает различные версии. Правда, в первом случае речь шла как об исторических, так и историографических версиях, во втором — преимущественно об историографической версии.

В годы после битвы при Ватерлоо и падения Наполеона обстановка во Франции во многом напоминала сложившуюся за год до этого, между первым отречением императора и Ста днями. Бурбоны были по-прежнему ненавистны, а «чудо» Ста дней, как казалось, вполне могло повториться. Реальность угрозы нового возвращения Наполеона выражала в глазах современников активность бонапартистского подполья, готовившего бегство со Святой Елены, и появление слухов о том, что оно уже увенчалось успехом.

Легенда приписывала тайной бонапартистской группировке организацию бегства бывшего императора из-под стражи и возвращение его в Европу под именем внешне похожего на него капрала Франсуа Робо, который и умер на острове Святой Елены 5 мая 1821 г. Сам же Наполеон добрался до Италии, продолжая поддерживать связи с Робо, которому переслал свое завещание. В середине сентября лавочник Ревара — под этим именем скрывался Наполеон — исчез из своего дома в Вероне, а через пару недель часовой, охранявший Шенбрунский замок в Вене, где лежал больной сын Наполеона, застрелил незнакомца, пытавшегося перелезть через каменную ограду. Тело убитого австрийские власти отказались выдать представителям французского посольства и похоронили рядом с тем местом, которое было предназначено для погребения сына императора и его матери — второй жены Наполеона Марии-Луизы. История эта не подкреплена никакими документальными доказательствами и явно неправдоподобна в ряде своих деталей. Тем не менее она пользовалась достаточно широким распространением. На нее падал отсвет «наполеоновской легенды», которой отдали дань великие поэты Пушкин, Лермонтов, Гейне.

Когда Талейрана спросили, слышал ли он известие о важном событии — смерти Наполеона, князь равнодушно заметил, что это уже не событие, а просто новость, происшествие. Отражало ли это его действительное мнение или только могло служить иллюстрацией к сформулированному им афоризму, что язык дан, чтобы скрывать свои мысли? Во всяком случае, такое мнение никак не разделяли Бурбоны — и Людовик XVIII, и его младший брат граф д'Артуа, позднее занявший престол под именем Карла X. Перспектива возвращения Наполеона в первое пятилетие второй Реставрации постоянно представлялась им реальной опасностью. Тем более что бывший император был пленником англичан (другие представители держав, входивших в антинаполеоновскую коалицию, фактически играли на острове Святой Елены лишь роль наблюдателей). Поскольку отношения Англии и Франции стали заметно ухудшаться, возможность, что коварный Альбион решит сговориться со своим пленником, отнюдь не казалась лишь игрой воображения. К этому надо прибавить личную ненависть Бурбонов к «корсиканскому узурпатору», которого они в прошлом не раз пытались убить руками присланных ими заговорщиков. Графа д'Артуа считали особенно рьяным сторонником устранения противников с помощью тайных убийств, особенно путем использования яда. На этой основе родилась теория об отравлении Наполеона. Слухи об этой опасности буквально носились в воздухе и распространялись даже самим императором и его свитой на острове Святой Елены с целью добиться перевода в другое место ссылки. Они неоднократно воспроизводились в тогдашних газетах.

В новейшей историографии версия об отравлении Наполеона была разработана шведом С. Форсхувудом, американцем Б. Уэйдером и несколькими другими лицами и отражена в ряде книг, вышедших за последние четверть века. Последняя из них — Б. Уэйдер, С. Форсхувуд «Убийство на Святой Елене» (Нью-Йорк, 1995). Их версия сводится к утверждению, что Наполеон был медленно отравлен мышьяком. Это излюбленное средство отравителей, недаром его называли во Франции «наследственным порошком», намекая на то, что родственники отправляли на тот свет кого-либо из членов семьи, желая овладеть его имуществом. При тогдашнем уровне химии и медицины обнаружить следы отравления мышьяком было почти невозможно. Если Наполеон подвергался в течение нескольких лет медленному воздействию мышьяка, то даваемые ему медиками в последние месяцы жизни лекарства — рвотный камень и каломель (хлористая ртуть) могли лишь подавить способность желудка при рвоте удалять попавшую в него отраву и тем ускорили кончину.

Доказать факт отравления авторы версии об убийстве на Святой Елене попытались с помощью анализа волос Наполеона, сбритых с его головы на другой день после смерти. Несколько прядей находились у наследников слуг императора и одного английского семейства, которое познакомилось с ним во время пребывания на острове. Гамильтон Смит, сотрудник Университета города Глазго, один из соавторов версии об отравлении, применил особый метод исследования. Метод Смита заключался в том, чтобы разделить исследуемые волосы на небольшие пятимиллиметровые отрезки, выраставшие примерно за 15 дней жизни, и измерять содержание мышьяка в каждом из них. Зная, когда были срезаны волосы, можно «датировать» эти отрезки. Выяснилось, что усиление заболевания Наполеона, отмеченное в дневниках его приближенных, совпадает с резким — в несколько раз — увеличением содержания мышьяка в волосах. Хотя при вскрытии тела умершего была обнаружена опухоль, которую часть врачей была склонна считать раковой (другие это отрицали), все симптомы болезни нельзя было совместить с этим диагнозом. Однако его поспешно признали не подлежащей сомнению истиной. Ведь такое медицинское заключение очень устраивало губернатора острова Гудзона Лоу, поскольку снимало обвинение в том, что он содержал своего пленника в убийственном для здоровья климате и тем ускорил его кончину. Но при смерти от рака желудка происходит истощение организма, а Наполеон в последние месяцы жизни болезненно растолстел, что наблюдается у людей, отравленных мышьяком. Форсхувуд утверждал, что из 32 признаков отравления мышьяком у Наполеона было отмечено 22.

Если волосы, подвергнутые анализу, безусловно принадлежали Наполеону, а в отношении части из них это, кажется, не подлежит сомнению, можно ли утверждать, что он был отравлен? Вопреки мнению авторов версии об отравлении — нельзя. Небольшие дозы мышьяка содержались в предписываемых тогда медициной лекарствах, которые давались больному. Мышьяк использовался как средство консервации трупа и мог попасть на исследовавшиеся волосы уже после смерти Наполеона.

Но если все же отравление имело место, кто совершил преступление? Это мог быть только кто-то из окружения императора. Большинство лиц, сопровождавших его в ссылку, покинуло остров за несколько лет до Наполеона. Другие отпадают, так как прибыли, когда болезнь уже прогрессировала. Третьи сравнительно редко виделись с Наполеоном. Физическую возможность совершить преступление имели лишь двое. Во-первых, лакей Наполеона Маршан. Он служил своему хозяину с юных лет, его мать находилась в числе доверенной прислуги императорской семьи. Понятно, что старый слуга последовал за своим господином в изгнание. Но что заставило решиться на такой поступок и оставаться с Наполеоном до конца второго подозреваемого — графа Монтолона? В годы империи Наполеон выражал неудовольствие поведением Монтолона, что сказалось на его карьере. Во время первой Реставрации Бурбонов Монтолон начал делать быструю карьеру — ему помог его отчим граф Шарль Луи Семонвиль, служивший всем режимам, которые сменяли друг друга во Франции, и бывший в это время приближенным графа д'Артуа. Людовик XVIII сделал Семонвиля пэром Франции, Монтолон был произведен в генералы. Карьера его, правда, скоро оборвалась, когда Монтолона уличили в краже солдатского жалованья (почти 6 тысяч франков), но он не был предан военному суду. Зачем этому аристократу надо было уже после Ватерлоо втираться в свиту Наполеона, с готовностью отправляться вслед за императором в ссылку с перспективой провести там лучшие годы жизни? Выбор же Наполеона объяснить легче. Ему понравилась жена Монтолона Альбина, отнюдь не отличавшаяся строгостью нравов и отправившаяся вместе с мужем на остров Святой Елены, где она, по всей вероятности, стала любовницей пленного императора. Но и после возвращения жены вместе с детьми обратно во Францию Монтолон оставался на острове, усердно пытаясь удалить других претендентов на доверие Наполеона.

Чем можно объяснить такую рыцарскую верность, плохо вяжущуюся с его прежним поведением? Во-первых, тем, что он выполнял тайное поручение графа д'Артуа, и, во-вторых, что никак не противоречило первому, надеждой получить по завещанию немалую часть наследства умершего. И действительно, Наполеон завещал Монтолону целое состояние — один миллион франков. Этому стройному ряду доводов обвинения противоречит, правда, что Монтолон сохранил тесные связи с бонапартистскими заговорщиками — и в правление Бурбонов, и в годы сменившей их после революции 1630 г. Июльской монархии. В 1840 г. он принял участие в попытке захвата власти Луи Бонапартом (будущим Наполеоном III), был посажен в тюрьму. Он все еще находился за решеткой, когда прах Наполеона был доставлен в Париж и торжественно погребен в Доме инвалидов. При перезахоронении была временно вскрыта крышка гроба и выяснилось, что, хотя труп не подвергался бальзамированию, он через 19 лет исключительно хорошо сохранился, что происходит, когда в тканях тела содержится в больших дозах мышьяк… Спор об «убийстве на острове Святой Елены» стал темой даже специальной конференции, проведенной в Чикаго в 1994 г., но так и не получил решения.

В сочинениях о «тайне Тампля», а также отчасти и об «убийстве на Святой Елене» присутствует большинство видов виртуальной истории и способов ее изложения — тенденциозное изображение событий под углом зрения этой загадки; диаметрально противоположное прочтение исторических документов и придание им нередко иного смысла, чем тот, который вкладывался их авторами; попытки пересмотреть устоявшуюся репутацию крупных исторических деятелей; выдуманные действия реальных персонажей и помещение в реальную обстановку вымышленных лиц или людей, не имевших отношения к данному явлению; множество воображаемых версий одного события; использование многочисленных фальшивок, изготовленных как во время, так и много позже описываемого эпизода и применение их в политической борьбе, и т. п.