Судебный процесс 1502 года

2 мая 1502 г. в Лондоне состоялся судебный процесс, о содержании которого нам почти ничего не известно и который, казалось бы, должен был пройти почти незамеченным и не остаться в памяти не только потомков, но даже современников, являвшихся свидетелями политических процессов куда более важных и влиятельных государственных деятелей и полководцев. Строго говоря, подсудимого даже нельзя было отнести к их числу. Речь шла о военачальнике среднего ранга, коменданте крепости Гине, являвшейся ключом к городу Кале, единственному сохранившемуся после Столетней войны английскому владению во Франции. Коменданта обвиняли в государственной измене. Смертный приговор был предрешен, и вскоре после его вынесения осужденный сложил голову на эшафоте. Этот процесс, как будто не оставивший заметного следа в истории Англии того времени, тем не менее позднее вызвал ярые споры среди ученых, не утихающие и в наши дни. Ведь они связаны с оценкой «одной из наиболее знаменитых легенд в английской истории… считавшейся неопровержимой на протяжении почти пятивекового периода». Но чтобы разобраться в загадках, связанных с этой легендой, надо заглянуть в историю Англии предшествующих десятилетий.

В преддверии Возрождения, как бы замыкая английское средневековье, высится мрачная «готическая» война Алой и Белой розы, как ее позднее поэтически назвал Вальтер Скотт. Так именуют растянувшуюся на три десятилетия междоусобицу между двумя ветвями королевского дома — Ланкастерами и Йорками — в борьбе за королевский престол (1455–1485). Английские бароны, для которых после окончания Столетней войны исчезла возможность при помощи грабежа во Франции приумножать свои доходы, рьяно включились в эту борьбу. Победившая сторона овладевала поместьями побежденных, приобщалась благодаря близости к короне к обогащению за счет налогов и других поборов с населения. В ходе войны, послужившей сюжетом для «Драматических хроник» Шекспира, престол несколько раз переходил из рук в руки, что всякий раз сопровождалось убийствами побежденных «изменников». Старая феодальная знать истребляла сама себя в этой ожесточенной схватке. Сегодняшний победитель мог уже завтра оказаться в казематах крепости Тауэр, чтобы послезавтра сложить голову под топором палача.

Династические причины войны восходят к концу XIV столетия. В течение первой половины XV в. трон занимали представители Ланкастерской династии, возводившие свой род к Джону Гонту, четвертому сыну короля Эдуарда III (1327–1377). Сын Джона Гонта Генрих Болингброк в 1399 г. сверг с престола короля Ричарда II и был коронован под именем Генриха IV. Его сын Генрих V, упрочивший власть Ланкастерского дома блестящими победами во Франции, умер молодым. Престол перешел к его малолетнему сыну Генриху VI, уже в молодые годы проявлявшему признаки психической ненормальности. Власть над слабоумным королем взяла в свои руки его жена Маргарита Анжуйская и ее фавориты. Единственного сына и наследника Генриха VI не считали его ребенком. По ходившим слухам, сам король, узнав о рождении принца, заметил, что оно произошло при посредстве святого духа.

Наряду с династическими спорами ослаблению королевской власти способствовало начало войны Роз. Герцог Ричард Йоркский, потомок третьего сына Эдуарда III, сумел добиться объявления его наследником престола. Первоначально успех был на стороне Йорков. Генрих VI попал в плен к Ричарду, который стал протектором королевства. Однако вскоре Генрих был освобожден, и власть от имени короля захватила его жена Маргарита. Потом самый влиятельный сторонник Йорков — Ричард Невил, граф Уорик, нанес поражение Ланкастерам. Генрих был опять захвачен в плен, но уже в конце того же года чаша весов снова склонилась в пользу Ланкастеров. Герцог Йоркский потерпел поражение и был казнен. Генрих VI был освобожден из Тауэра и занял трон, но ненадолго. Во главе йоркистов стали старший сын герцога Ричарда Эдуард и его братья — Джордж, впоследствии герцог Кларенский, и Ричард, позднее ставший герцогом Глостерским. Наибольшую поддержку Йоркская партия получила от могущественной семьи Невилей. Ричарда Невила, графа Уорика, прозвали «создателем королей». Новая армия йоркистов в марте 1461 г. разгромила войско Ланкастеров. Генрих VI и Маргарита бежали в Шотландию, а победитель был коронован под именем Эдуарда IV. Через несколько лет Генрих был еще раз захвачен в плен и водворен в Тауэр.

Борьба между Ланкастерами и Йорками сопровождалась при Эдуарде резкими столкновениями внутри победившей Йоркской партии. Граф Уорик выступал против брака короля с Елизаветой Грей (урожденной Вудвил), вдовой одного из погибших дворян ланкастерской партии. Уорик, заключив союз с братом короля герцогом Кларенским, занял столицу. Эдуард спасся бегством, а победители стали править от имени слабоумного Генриха VI. Через несколько месяцев (в апреле 1471 г.) Эдуарду удалось снова занять престол. Уорик был убит в сражении. Кларенс, еще до этого снова изменивший — на этот раз Уорику, помирился с братом, но Эдуард не доверял ему и вскоре приказал бросить в Тауэр. Высадившиеся вслед за Уориком в Англии Маргарита Анжуйская и ее сын Эдуард собрали своих сторонников, но в битве при Тьюкесберн были разгромлены армией Эдуарда IV. Захваченный в плен принц Эдуард был казнен, а королева Маргарита заключена в Тауэр. Ее муж Генрих VI, освобожденный было из темницы Уориком, снова стал узником мрачной тюрьмы-крепости и был там убит по приказу Эдуарда IV. Претендентом на престол от ланкастерской партии стал бежавший после битвы при Тьюкесбери во Францию Генрих Тюдор. Он был внуком Оуэна Тюдора, тайно женившегося на вдове Генриха V. Мать Генриха Тюдора была отдаленным потомком Джона Гонта, основателя Ланкастерского дома, и его любовницы Катерины Суинфорд. Эти подробности существенны: они показывают, сколь зыбкими были династические права Генриха Тюдора на престол. 15 лет он вел полную опасностей жизнь изгнанника.

После смерти Эдуарда IV в апреле 1483 г. королем был провозглашен его сын, малолетний Эдуард V, а регентом назначен брат Ричард, герцог Глостерский, впоследствии знаменитый Ричард III.

Даже тот, кто успел забыть когда-то прочитанные страницы исторических учебников, повествующие о войне Роз, хорошо помнит мрачную фигуру хромого Ричарда III, коварного и зловещего убийцы, устранявшего одного за другим родственников, стоявших на его пути к трону. Таким он предстает в драматических хрониках Шекспира «Генрих VI» (ч. III) и особенно «Ричард III», на века закрепивших за ним мрачную, обагренную кровью известность. Считалось, что именно по наущению Ричарда был убит в Тауэре Генрих VI, казнен взятый в плен его сын принц Эдуард, что по приказу Глостера умертвили его брата Джорджа, герцога Кларенского (по слухам, убийцы утопили его в бочке с вином). Этот горбатый, уродливый человек шел к трону, не останавливаясь ни перед какими преступлениями.

Прежде всего Ричард поспешил расправиться с родственниками королевы — Вудвилами, которые могли оспаривать у него влияние на Эдуарда V. Брат королевы Энтони Вудвил (граф Риверс), ее сын от первого брака лорд Грей и другие вельможи были схвачены и переданы в руки палача. Еще до этого Глостер женился на Анне Уорик, дочери убитого им или при его участии графа Уорика и невесты (у Шекспира — жены) принца Эдуарда, сына Генриха VI. Сцена обольщения Глостером Анны у гроба короля Генриха VI принадлежит к числу наиболее известных мест в трагедиях гениального драматурга. В ней Шекспиру удалось показать всю силу безграничного вероломства и кошачьей изворотливости герцога Глостерского, сумевшего привлечь на свою сторону женщину, страстно его ненавидевшую за преследование и убийства ее близких. Ричард предстает в этой сцене не просто злодеем, но человеком выдающегося ума, огромных способностей, служащих ему, чтобы творить зло. Все свои жестокие дела, говорит Ричард, он совершил из любви к ней, леди Анне, домогаясь ее руки. Страстными речами он опутывает свою жертву, ссылками на свою безграничную любовь обезоруживает взрывы ее ненависти и отчаяния и добивается согласия на брак. При этом Ричард нисколько не любит Анну: женитьба на ней еще один шаг в сложной политической игре. После ухода Анны Ричард сам останавливается в изумлении перед своим искусством:

Некоторые критики упрекали Шекспира за психологическое неправдоподобие этой сцены, но все дело в том, что Анна действительно согласилась стать женой Ричарда! Правда, скоро она скончалась при довольно подозрительных обстоятельствах. Надо добавить, что к этому времени она не только не была нужна Ричарду, но и просто мешала осуществлению его дальнейших планов…

Укрепив свое положение путем расправы с родственниками королевы, Ричард Глостерский решился на следующий шаг. По его наущению брак Эдуарда IV с Елизаветой Вудвил был объявлен незаконным, поскольку Эдуард еще до этого был помолвлен с двумя невестами, в том числе с дочерью Людовика XI. Эдуард V, как «незаконный» сын, был лишен престола и вместе со своим младшим братом Ричардом посажен в Тауэр. Обоих мальчиков после этого видели лишь несколько раз, и об их дальнейшей судьбе долго не было ничего известно. Однако уже тогда ходили слухи, впоследствии подтвердившиеся, об умерщвлении принцев. Убийство детей считалось особенно тяжким преступлением и по тем суровым временам. В шекспировской хронике, когда Ричард предлагает осуществить это убийство герцогу Бэкингему, даже этот верный приспешник кровавого короля отшатывается в ужасе. Правда, палач вскоре нашелся — Ричарду представили сэра Джеймса Тирела, который в надежде на милость монарха согласился исполнить его черный замысел. Слуги Тирела Дайтон и Форрест, по словам их хозяина, «два стервеца, два кровожадных пса», задушили принцев, но и они были потрясены содеянным. А их хозяин Тирел восклицает:

(Шекспировской трагедией навеяна и знаменитая картина Деляроша «Сыновья Эдуарда», хранящаяся в Лувре: два мальчика в богатых нарядах сидят на кровати в темнице и с ужасом смотрят на двери своей камеры, откуда придет смерть…) Но Ричард, хотя и смущен злодеянием, опасаясь мщения неба, упрямо идет к своей цели. Он решает вступить в брак с дочерью королевы Елизаветы (той самой Елизаветы, которую он же объявил недавно любовницей Эдуарда IV) — жениться на сестре убитых им принцев, чтобы укрепить свое положение. И главное — не допустить. чтобы принцесса вышла замуж за Генриха Тюдора, претендента на престол от ланкастерской партии, который готовился во Франции к высадке на английскую землю и пытался привлечь на свою сторону всех недовольных Ричардом из рядов Йоркской партии. У Шекспира здесь следует еще более потрясающая воображение зрителя сцена переговоров между Елизаветой и Ричардом, убеждающим ее отдать дочь за него — убийцу ее сыновей и брата. Но час мщения уже близок, судьба неумолима…

Агенты Ричарда пытались держать под наблюдением каждый шаг Генриха Тюдора. Они не раз предпринимали попытки похитить и увезти его в Англию. Однако, переезжая с места на место по территории Бретани и других областей Франции. Генрих не только умело обходил ловушки, но и организовал свою секретную службу, успешно соперничавшую с разведкой бывшего герцога Глостерского. Агенты Генриха многократно пересекали пролив, сплетая сети новых заговоров, организуя восстания. Им удалось вступить в контакт с недовольными Ричардом в самой Йоркской партии, в том числе с королевой Елизаветой. Первая попытка Генриха высадиться в Англии осенью 1483 г. закончилась провалом. Поднятое было восстание против Ричарда окончилось полной неудачей. Флот Генриха был рассеян бурей, он сам едва добрался до Бретани.

В августе 1485 г. Генрих Тюдор снова высадился со своими сторонниками у себя на родине, в Уэльсе, и двинулся навстречу спешно собранной королевской армии. 22 августа в битве при Босворте Ричард потерпел полное поражение и был убит. Сражение было выиграно в основном благодаря усилиям тайных ланкастерских агентов, сумевших договориться с одним из главных военачальников Ричарда — сэром Уильямом Стэнли — и его братом Томасом, женатым на матери Генриха Тюдора. Три тысячи тяжеловооруженных всадников, составлявших отряд Стэнли, в разгар сражения неожиданно перешли на сторону неприятеля, что решило исход битвы при Босворте.

Такова вкратце история заключительной стадии войны Алой и Белой розы, при изложении которой мы преимущественно следовали за шекспировской драмой «Ричард III». Основная канва событий, о чем повествуется в ней, соответствует действительности. Другой вопрос — оценка самого Ричарда, выяснение ответственности, которую он несет за приписываемые ему преступления.

Шекспир писал более чем через столетие после событий, о которых говорится в исторической драме «Ричард III». В течение всего этого времени престол находился в руках победителя Ричарда — Генриха Тюдора, коронованного под именем Генриха VII, и его потомков. Во время написания драмы на троне находилась внучка Генриха VII королева Елизавета I, и это в известной мере предопределяло отношение любого писателя той эпохи к фигуре Ричарда III, от которого Англию «спас» основатель новой династии Тюдоров.

Главное, однако, состоит в том, что все источники, которыми мог располагать молодой Шекспир при написании своей драмы, также исходили из той же схемы — мрачный убийца Ричард III и «спаситель» страны от его тирании ангелоподобный Генрих Тюдор. Мы знаем эти источники: хроника Холиншенда, которой пользовался Шекспир и которая в свою очередь восходила при освещении последнего периода войны Роз к работе Холла (середина XVI в.), и особенно биография Ричарда III, принадлежащая перу автора знаменитой «Утопии» Томаса Мора. Эту биографию Мор писал в 1513 г. и во многом основывался на рассказах Джона Мортона, активного участника войны Роз. Биография Мортона не дает основания считать его не вызывающим сомнения свидетелем. Первоначально сторонник ланкастерской партии, он перешел на сторону Эдуарда IV и сделался своим человеком для клана Вудвил. Он был участником их попытки захватить власть после смерти Эдуарда IV. Когда власть перешла в руки Ричарда III, Мортон бежал к Генриху Тюдору, в правление которого он стал лордом-канцлером, архиепископом Кентерберийским и, наконец, по просьбе короля был возведен папой Александром VI Борджиа в сан кардинала. У современников Мортон заслужил репутацию человека алчного и совершенно небрезгливого в средствах. Несомненно, Мортон рисовал Ричарда в самых черных красках. Томас Мор, воспроизведя версию епископа в своей «Истории Ричарда III», явно преследовал помимо всего прочего и собственную цель — обличение королевского произвола, жестокости и деспотизма, которое возможно было сделать лишь на примере такого монарха, как Ричард III, признанного даже самой властью злодеем. Другие историки эпохи Тюдоров, писавшие о войне Роз, особенно приглашенный Генрихом VII гуманист Полидор Вергилий, официальный историограф короля, столь же пристрастны в освещении истории Ричарда III («История Англии» Полидора Вергилия, начатая в 1506 г., была опубликована в 1534 г.).

На всю предысторию борьбы за корону в последние годы жизни Эдуарда IV и в первые месяцы после его смерти можно взглянуть и с другой стороны — противников Генриха VII.

Для восстановления подлинной картины ученым пришлось обратиться прежде всего к документам, относящимся ко времени правления Эдуарда IV и особенно самого Ричарда III, изданным при Ричарде законам, королевским распоряжениям и другим немногочисленным материалам, которые не были уничтожены победившими Тюдорами, к донесениям дипломатов. Необходимо было по возможности проверить все сообщения историков, писавших в тюдоровскую эпоху. А в документах, относящихся ко времени до битвы при Босворте, нет упоминания даже о физических недостатках «горбуна» Ричарда, которые в тюдоровский век выдавали за внешнее проявление дьявольской натуры последнего короля Йоркской династии! Они рисуют Ричарда способным администратором, неизменно сохранявшим верность Эдуарду IV, даже когда ему изменил другой брат короля — герцог Кларенс. Ричард либо вовсе не был причастен к убийствам, якобы совершенным по его приказу, либо делил ответственность за них вместе с Эдуардом IV. Все его действия не обнаруживают ни особого пристрастия к интриге, ни жестокости, которая отличала бы его от других главных участников войны Роз.

В мае 1464 г., в двадцать два года, Эдуард IV женился на Елизавете Грей (урожденной Вудвил), которая была на пять лет старше его. Ее первый муж, приверженец Ланкастеров, погиб в одном из сражений. Согласно средневековым английским представлениям, невеста монарха должна была быть королевского рода и уж во всяком случае вступать впервые в брак, а не быть вдовой с двумя детьми. Одни современники приписывали чары Елизаветы тому, что она колдунья, другие полагали, что по закону она оставалась только любовницей короля — это было широко распространенное мнение (которое разделяла и мать Эдуарда IV, герцогиня Йоркская), о нем была отлично осведомлена сама королева. Она прожила с Эдуардом девятнадцать лет, сохраняя притворной покорностью и мягкостью влияние на мужа. А двое сыновей королевы от первого брака и один из ее братьев выступали частыми компаньонами Эдуарда, предававшегося самому безудержному разврату. Зато семейство Вудвил — сыновья королевы, пятеро братьев и шестеро сестер — путем браков и расточительных королевских пожалований успело захватить огромные земельные владения. Уже в год коронации королевы ее двадцатилетний младший брат женился на вдовствующей герцогине Норфолк, которой исполнилось восемьдесят лет.

Понятно, что для королевы и ее семейства, особенно в первые шесть лет после ее замужества, когда она еще не имела детей от короля, большую опасность представляли братья Эдуарда IV, и прежде всего Джордж, герцог Кларенс, бывший тогда наследником престола и пользовавшийся даже известной популярностью. А главное, возможно, Кларенс знал опасную тайну — об обручении Эдуарда до женитьбы на Елизавете с леди Элеонорой Батлер, дочерью графа Шрюсбери (вероятно, из политических соображений в самый разгар войны Роз). Филипп Коммин, известный французский государственный деятель и мемуарист, современник событий, передает, что хранитель королевской печати Роберт Стилингтон, который составил брачный контракт и присутствовал при обручении, утверждал, что он позднее обвенчал короля и Элеонору Батлер. (Стоит отметить, что до поры до времени Стилингтон хранил молчание, а в 1466 г., в год смерти ушедшей в монастырь леди Элеоноры, он был возведен в сан епископа Бата и Уэльса, в следующем году стал лордом-канцлером.) Даже если счесть свидетельство Стилингтона о венчании короля не соответствующим действительности, одно обручение по юридическим нормам того времени лишало законной силы брак Эдуарда с Елизаветой Вудвил. Об обручении знала герцогиня Йоркская, от нее, возможно, и ее сын, герцог Кларенс, которого мать не случайно рассматривала как законного наследника престола и после рождения детей Эдуарда IV. В 1478 г. Кларенс был казнен. А после его убийства был посажен в Тауэр Стилингтон «за слова, наносящие ущерб королю и его государству». Однако епископ, видимо, сумел убедить Эдуарда, что будет держать язык за зубами, и через три месяца был выпущен на свободу.

Вероятно, незадолго до смерти Эдуард IV освободился от влияния семейства Вудвил. По крайней мере в завещании он назначил Ричарда Глостерского протектором королевства и единственным опекуном своих детей. Для Вудвил ставка была велика — в случае победы над Ричардом они могли рассчитывать на долгие годы бесконтрольного правления от имени Эдуарда V, которому было всего 12 лет. Сам молодой наследник престола в это время находился у матери и, следовательно, под контролем Вудвил, в городе Лудлоу. В Тауэре распоряжался сын королевы — маркиз Дорсет. Как свидетельствует «Крайлендская хроника», написанная по свежим следам событий, брат Елизаветы лорд Риверс и маркиз Дорсет вступили в заговор с целью убийства Ричарда. Хотя 21 апреля 1483 г. в одном официальном документе Ричард был назван протектором королевства, в последующие дни Риверс и Дорсет издавали приказы Тайного совета от собственного имени, не упоминая Ричарда. Герцог Глостерский ответил быстрым контрударом: перехватил по дороге Эдуарда V, которого сторонники Вудвил пытались увезти в Лондон. Риверс и другие заговорщики были арестованы и казнены.

Особые усилия прилагались исследователями для выяснения вопроса о главном преступлении, вменявшемся Ричарду, — убийстве его племянников. Казнь противников в начале правления в те времена была обычной мерой, к которой прибегали и предшественники, и преемники Ричарда на троне английских королей.

 

Сомнительное признание

Вопрос об умерщвлении принцев некоторые исследователи называют самым известным детективом в истории Англии.

Как это ни удивительно, но версия об убийстве Ричардом его племянников, рассказанная Шекспиром, принимавшаяся за истину миллионами зрителей и читателей его драматических хроник, повторявшаяся на протяжении столетий в сотнях исторических книг, базируется на такой шаткой основе, как признание подсудимого, причем оно вполне могло быть и вынужденным самооговором, если… оно вообще имело место. Это признание не имеет никаких документальных подтверждений. Конечно, участники тайного злодейства, заботясь о своих интересах, а не об удобствах будущих историков, по самой логике вещей не должны были оставлять такие следы, которые можно было бы счесть за несомненные доказательства. Трудно предположить, чтобы Ричард отдавал своим шпионам письменные распоряжения об убийстве племянников, а те представляли верноподданнические, тоже письменные, отчеты о совершенном преступлении. А если и были такого рода документы, восходившие ко времени убийства и к непосредственным его участникам, то у них было очень мало шансов осесть в государственных и частных архивах и сохраниться до того времени, когда исследователи стали разыскивать следы былой трагедии.

Однако при всем этом нельзя вполне объяснимое отсутствие безусловных свидетельств считать обстоятельством, не заслуживающим внимания, и вместе с тем вполне доверять слухам, исходившим от людей, которые не могли, по всей вероятности, точно знать истину из первых рук. Фактом является то, что после 1484 г. никто не видел сыновей Эдуарда IV, заключенных в Тауэр летом 1483 г. По слухам, они были убиты уже предшествующей осенью, хотя и это никем не доказано. И запрещение Ричарда допускать кого-либо к принцам, может быть, было дано вовсе не для того, чтобы незаметно убить племянников. Он, вероятно, опасался, что среди бывших слуг Эдуарда V могли находиться агенты его врагов — Вудвилов, стремившихся вырвать узников из рук нового короля. Если же принцы действительно были мертвы к этому времени, то их убить могли только по приказанию одного или двух лиц (или их совместно), а именно Ричарда III и его ближайшего советника Генри Стаффорда, герцога Бэкингема. Если, однако, они погибли позднее, загадка допускает и другие решения…

Известие о гибели принцев передает современник — итальянец Манчини, уехавший из Англии летом 1483 г. и составлявший свои заметки в декабре того же года. Однако он оговаривается, что это лишь слух и что ему неизвестно, как были умерщвлены Эдуард V и его брат, если они действительно погибли в Тауэре. Как отмечается в составленной примерно через два десятилетия «Большой хронике», о смерти принцев стало широко известно весной 1484 г. Слухи эти, возможно, имели основание, но могли распространяться и безотносительно к тому, живы или мертвы принцы. Дело в том, что свержение короля с престола почти всегда сопровождалось последующим убийством. Такова была судьба Эдуарда II и Ричарда II (XIV в.), Генриха VI, ряда лиц королевской крови, которые могли стать соперниками монарха и были казнены по приказу Эдуарда IV, а впоследствии Тюдоров — Генриха VII и его сына Генриха VIII.

В январе 1484 г. на собрании французских Генеральных штатов в Туре канцлер Франции Гийом де Рошфор сообщил об убийстве принцев. Ничего не известно об источниках, на которых он основывал свое заявление. Однако об этом можно догадываться. Стараниями исследователей доказано, что канцлер был связан с Манчини. Вероятно, он говорил с его слов, тем более что отношения французского двора с Ричардом III были очень напряженными и Рошфору было выгодно повторить известие, чернившее английского короля. Хроники, написанные в первые годы царствования Генриха VII, ничего не прибавляют к уже известному, хотя к составлению одной из них имел отношение Джон Рассел, канцлер в правительстве Ричарда. В этой последней лишь подчеркивается, что слух об убийстве принцев был сознательно распущен сторонниками герцога Бэкингема незадолго до начала мятежа. И только у авторов, писавших в начале XVI в., в частности у придворного историографа Полидора Вергилия и особенно у Томаса Мора в его жизнеописании Ричарда III, мы находим подробный рассказ об убийстве сыновей Эдуарда IV. Там же мы узнаем о роли, сыгранной сэром Джеймсом Тирелом, его слугами Форрестом и Дайтоном, о том, что тела убитых принцев были сначала спрятаны под камнями, а потом, поскольку Ричард счел это место недостойным для погребения лиц королевской крови, тайно похоронены священником Тауэра, который только один и знал место погребения.

В этой истории много неправдоподобного, даже если отвлечься от тех «дословно» передаваемых разговоров между Ричардом и Тирелом, которых Мор явно не мог знать и которые он вставил в свое сочинение, следуя традиции, идущей от античных историков.

Сам рассказ о том, что Ричард искал человека, способного на убийство, что ему представили Тирела, неверен. Тирел еще до этого был более десяти лет доверенным лицом Ричарда, который использовал его для особо сложных поручений. Тирел занимал важные административные посты.

Мор повествует, что до Тирела Ричард обратился к наместнику Тауэра сэру Роберту Брекенбери, но тот смело отказался участвовать в убийстве. Между тем Роберт Брекенбери с готовностью по приказу Ричарда, якобы написавшего ему два письма (так и необнаруженных), передал ключи от Тауэра в руки Тирела. Отдать такой приказ, вдобавок письменный, человеку, не одобрявшему убийства, было бы глупостью, а Ричарда никто не считал идиотом. Более того, как явствует из документальных свидетельств, «благородный» Брекенбери, несмотря на этот эпизод, не потерял расположения короля, который пожаловал ему ряд высоких наград и доверил ответственные посты. В решительный час, в августе 1485 г., Брекенбери погиб, сражаясь за Ричарда. Может, это спасло его от казни и от признаний вроде «исповеди» Тирела. Эти факты делают весьма сомнительной историю «отказа» Брекенбери от участия в преступлении. Напротив, она могла возникнуть, чтобы как-то объяснить позицию коменданта Тауэра, пользовавшегося в целом неплохой репутацией у современников. Поведение Брекенбери становится понятным, если предположить, что «ужасное и жалкое убийство» совершилось не в то время, когда он занимал пост коменданта Тауэра.

Неясным остается в рассказе Мора еще один момент: Тирел, не доверяя тюремщикам, решил осуществить дело с помощью собственных слуг. Но где были в эту роковую ночь стражники и надзиратели Тауэра, так и неизвестно. О слугах Тирела, участвовавших в убийстве, вообще ничего не говорится. Все попытки исследователей обнаружить лиц с этими именами в документах периода правления Ричарда окончились неудачей: однофамильцы явно не походили на Дайтона и Форреста из рассказа Мора. Конечно, это, возможно, простая случайность, но и она имеет известное значение, если учесть явные несовпадения в рассказе о поведении главных действующих лиц. Но это не значит, что версия Мора в основе своей не соответствует действительности. Ее источником является признание самого Тирела, сделанное им, как уже отмечалось, почти через два десятилетия после событий, в 1502 г. Обстоятельства, при которых были даны показания, заслуживают особого внимания, но прежде всего надо обратиться к карьере Тирела после 1483–1484 гг., когда он, по его признанию, стал убийцей сыновей Эдуарда IV.

Один из новейших биографов Ричарда III, П. М. Кендал, подчеркивает такой многозначительный факт. Сэр Джеймс Тирел был едва ли не единственным приближенным Ричарда, занимавшим важные должности и при короле Генрихе VII. (Речь идет, разумеется, не о крупных феодалах типа Стэнли, которые вошли в милость Генриха ценой измены, а именно о лицах из непосредственного окружения Ричарда.) Тирел не участвовал в битве при Босворте. Он в это время занимал пост коменданта Гине — крепости, прикрывавшей французский город Кале, который уже более ста лет находился в руках англичан. Генрих лишил Тирела двух важных должностей, которые были даны ему Ричардом. Но новый король не провел через парламент обвинение Тирела в государственной измене, как это было сделано в отношении других сторонников Йоркской партии. Можно предположить, что Генрих, еще очень непрочно чувствуя себя на троне, не желал окончательно порывать с Тирелом, в руках которого находилась сильная крепость. Менее объяснимо то, что подозрительный Генрих вскоре вообще сменил гнев на милость — Тирел начал снова быстро делать карьеру. В феврале 1486 г., всего через пол года после битвы при Босворте, Тирел был пожизненно утвержден в должностях, которые у него были ранее отняты, ему стали давать важные дипломатические поручения, Генрих в документах именовал Тирела своим верным советником. На протяжении первых полутора десятков лет правления Генриха, как мы убедимся ниже, у Тирела было более чем достаточно возможностей перейти на службу врагов Тюдора. Однако он рискнул на это очень нескоро, когда в 1501 г. во главе Йоркской партии стал представитель свергнутой династии граф Сеффолк. Разведка Генриха быстро обнаружила измену. Но Тирел к этому времени настолько прочно вошел в доверие к королю, что один из шпионов сообщал об опасении, высказанном сэром Ричардом Нэнфаном, помощником коменданта Кале, не воспримут ли в Лондоне известие об измене Тирела как наветы его врагов, в частности того же Нэнфана.

В начале 1502 г. гарнизон Кале осадил крепость Гине, где укрылся Тирел. Его, судя по всему, решили выманить для переговоров с канцлером казначейства Томасом Лавелом, послав для этого скрепленный государственной печатью документ, в котором коменданту Гине гарантировалась безопасность. Тирел попался в ловушку. Потом под угрозой смерти ему приказали вызвать из крепости Гине своего сына Томаса. Когда и это удалось, Джеймс и Томас Тирелы были отвезены под охраной в Лондон и брошены в Тауэр. 2 мая 1502 г. Тирел вместе с несколькими йоркистами был доставлен в суд, сразу же приговорен к смерти и 6 мая обезглавлен на Тауэр-хилле. Однако, это важно отметить, Томас Тирел, осужденный на другой день после отца, не был казнен. Более того, в 1503–1504 гг. он добился отмены приговора в отношении себя и своего погибшего отца (эта милость была, впрочем, оказана и ряду других осужденных йоркистов).

Признание Джеймса Тирела было явно сделано незадолго до казни, во всяком случае после его заключения в Тауэр. Генриху VII было нужно такое признание. На протяжении всего его царствования не прекращались попытки свергнуть первого Тюдора с трона при помощи самозванцев, принимавших имена сыновей Эдуарда IV. А в 1502 г. скончался наследник престола принц Артур, и теперь сохранение династии Тюдоров на престоле зависело от жизни одного подростка — младшего сына короля Генриха, что должно было, конечно, оживить надежды сторонников Йоркской партии (Артур умер в апреле, за месяц до казни Джеймса Тирела).

Заручиться признанием Тирела в убийстве было для Генриха очень важно. Но чтобы это признание приобрело вес, оно должно было быть сделано по обычной тогда форме — как предсмертное заявление осужденного, уже на эшафоте, за минуту до того, как голова преступника падет под секирой палача. Оно — кому охота и расчет лгать за минуту до казни, отягощая душу новым смертным грехом, — считалось не подлежащей сомнению истиной. И Тюдоры, как мы убедимся еще неоднократно, обычно тем или иным способом добивались нужного покаяния, даже если оно бывало заведомой ложью…

В данном случае такого признания не было сделано, по крайней мере все современные источники молчат об этом. Лишь после обезглавливания коменданта крепости Гине — неясно, когда точно, — Генрих разрешил распустить слухи о признании Тирела. Любопытно, что в этом рассказе, восходящем к Генриху VII и его окружению, фигурирует и такой эпизод, как допрос слуги Тирела — Джона Дайтона, участника убийства. При этом добавлялось, что Дайтон, больше всего способствовавший распространению знакомой нам версии об убийстве, после допроса был освобожден. Томас Мор и Полидор Вергилий излагают, однако, эту версию не со слов Джона Дайтона. Оба автора нигде ни словом не намекают, что им приходилось встречаться с Дайтоном. Мор в одном месте, между прочим, замечает, что основывается на свидетельстве Тирела, в другом — что передает услышанное им от хорошо осведомленных людей. По-видимому, слухи о признании Тирела были либо слишком скудными, либо слишком противоречивыми, чтобы Мор мог составить более точное описание событий. Мор со свойственной ему щепетильностью добавляет, что «некоторые все еще сомневаются, погибли ли они в его (Ричарда III) время или нет».

Томас Мор и Полидор Вергилий были друзьями и писали историю царствования Ричарда III почти одновременно, вероятно, знакомились с работами друг друга еще во время их подготовки. Тем интереснее, что Полидор Вергилий, рассказывая о гибели принцев, расходится с Мором в ряде существенных деталей, не упоминает слуг Тирела. И главное, тоже делает неожиданное заявление, что неизвестно, как именно были убиты сыновья Эдуарда, т. е. не знает той самой драматической сцены, которую передает Мор и которую с такой художественной силой воспроизводит в своей трагедии Шекспир. «Большая хроника», составленная также после казни Тирела, сообщает, что убийцей был либо Тнрел, либо другой, неназванный приближенный Ричарда. Эта хроника указывает далее, что принцы были либо задушены, либо утоплены, либо умерщвлены отравленным кинжалом, т. е., иначе говоря, лишь перечисляет возможные способы убийства, явно не имея сведений о том, как обстояло дело в действительности. Бернар Андре, официальный биограф Генриха VII, закончивший жизнеописание монарха примерно в 1503 г., т. е. тоже после «признания» Тирела, ограничивается простым указанием, что Ричард III секретно приказал заколоть своих племянников мечом. Последующие тюдоровские историки не имели никаких дополнительных источников информации, они лишь пересказывали Полндора Вергилия и Томаса Мора, иногда добавляя свои собственные, ни на чем не основанные домыслы.

Таким образом, многое говорит за то, что Джеймс Тирел, возможно, вовсе и не делал своего признания, которое было так искусно использовано Генрихом VII для очернения памяти поверженного противника. Но и Генрих VII, конечно, не мог мечтать о том, что благодаря гению Шекспира это показание Тирела обеспечит Ричарду такую мрачную известность у потомства. А если Тирел и сделал приписываемое ему признание, то правдивость такой исповеди, вырванной у осужденного на казнь, вопреки мнению современников очень сомнительна: тому имеется и будет приведено немало примеров в дальнейшем изложении.

Сомнение в том, существовало ли вообще признание Тирела, еще не решает вопроса о том, был ли он убийцей принцев. Нет свидетельств того, что Тирел принадлежал к числу особо доверенных лиц Ричарда, хотя он продвигался на его службе и к 1485 г. был комендантом крепости Гине. Тирел был оставлен на этом важном посту и после битвы при Босворте, что свидетельствует о большом доверии к бывшему стороннику Йоркской династии. Откуда могло возникнуть такое доверие? Вероятно, Тирел, считавший себя недостаточно вознагражденным за верную службу Ричарду, вступил в тайные сношения с Генрихом, когда тот еще находился изгнанником во Франции. Какую же особенно важную информацию мог получить Генрих от Тирела? Конечно, это могли быть только заверения, что принцы мертвы и что он сам лично участвовал в их убийстве. Ничто в характере Генриха VII не заставляет нас предположить, что он из моральных соображений отверг бы предложение Тирела перейти на его сторону. Комендант Гине мог даже уверять, что убийство принцев было совершено. в пользу Генриха, хотя он и действовал по наущению Ричарда III. Не имей Генрих такой информации, ему явно не было смысла спешить с вооруженным выступлением против Ричарда, которое могло пойти, если бы живы были принцы, им на пользу. Как мог Генрих двинуться со своей армией на север от Лондона, не будучи уверенным, что в Лондоне, узнав о поражении узурпатора, не попытаются вернуть из Тауэра на престол «законного короля» Эдуарда V?

Однако в интересах ли Генриха VII было приписать Тирелу убийство принцев, если тот был неповинен в этом преступлении? Было известно, что на протяжении более чем полутора десятков лет он тайно пользовался милостью и благосклонностью Генриха VII. Это само собой заставляло думать, что он принял сторону Ланкастеров еще до битвы при Босворте. Но в таком случае милости и отличия, которые получал Тирел от Генриха VII, наводили на мысль, что король по крайней мере одобрял злодеяние и наградил убийцу, если не прямо подстрекал его к этому лихому делу. Поэтому со стороны Генриха было разумным лишь кратко известить о признании Тирела, не излагая его подробности и не давая пищу для пересудов, могущих лишь повредить репутации по-прежнему непопулярного короля.

Нам не известны ни мотивы Тирела, побудившие его к признанию, ни подлинное содержание его показаний, если они были сделаны, но допустимо высказать по этому поводу достаточно правдоподобные догадки. Признание было сделано для спасения души, что было обычным в поведении человека того времени в ожидании близкой и неминуемой смерти. (Не следует забывать и о помиловании сына Тирела, которое могло быть платой за выгодное правительству заявление отца об участии в убийстве принцев.) Но вместе с тем, поскольку в признании нельзя было лгать, не рискуя спасением души, оно, возможно, включало такие неудобные моменты, как рассказ о тайных связях Тирела с Генрихом VII, относящихся ко времени убийства принцев. Все это могло свидетельствовать только о том, что на деле Тирел уведомил Генриха о судьбе принцев, а отнюдь не исполнял его приказы, когда на троне еще сидел Ричард III.

Эта цепь догадок находит косвенное подтверждение в том, что в 1502 г. дело шло не только о вине сэра Джеймса Тирела. Как выясняется, комендантом Тауэра до 17 июля 1483 г. был вовсе не Роберт Брекенбери, которому будто бы Ричард предложил убить принцев и после отказа которого обратился к услугам Тирела. На деле до 17 июля (время, когда, вероятно, были убиты принцы) комендантом Тауэра был близкий друг Ричарда III Джон Говард, которому буквально через несколько дней после того, как он покинул пост коменданта Тауэра, 28 июля 1483 г., был дарован Ричардом титул герцога Норфолка. Между тем младший из убитых принцев, Ричард, наряду с другими своими титулами носил титул герцога Норфолка с тех пор, как его «женили» на Эн Маубрей, малолетней дочери и наследнице покойного герцога Норфолка. Эн Маубрей скончалась девяти лет от роду, и принц Ричард унаследовал титул ее отца и огромное состояние. После убийства принца Ричарда Джон Говард — новоявленный герцог Норфолк — должен был вместе с титулом получить это состояние. Но он погиб, храбро сражаясь за Ричарда при Босворте, вероятно не вступая до этого в сношения с Генрихом VII. Его сын Томас Говард, тоже сражавшийся на стороне Ричарда III, после Босворта более трех лет содержался в тюрьме, но потом Генрих счел возможным доверить ему командование войском, которое подавило мятеж противников короля в Йоркшире. В 1513 г. Томас Говард нанес сокрушительное поражение шотландцам в битве при Флоддене, за что ему был дарован титул герцога Норфолка, который носил его отец. После смерти Томаса, герцога Норфолка, его титул перешел к сыну, тоже Томасу, о котором придется еще немало говорить на последующих страницах.

Что же побудило Генриха VII простить сына Говарда и даже высказывать ему свою благосклонность? Многие современники, в отличие от историков, могли знать, кто являлся комендантом Тауэра в тот момент, когда, по общему мнению, были убиты принцы. Вероятно, милости, оказываемые Томасу Норфолку, они считали свидетельством того, что Генрих одобрял преступление и жаловал причастных к нему лиц. Все это могло побудить короля, лишь упомянув о признании Тирела, не назначать никакого расследования и поспешить «закрыть дело». «История Ричарда III» была написана Мором через десять лет, впервые напечатана еще через три десятилетия, когда вопрос об этом признании потерял политическое значение.

 

«Тюдоровский миф»

Однако почему в работе Мора исчезло упоминание о Джоне Говарде как коменданте Тауэра и внимание сосредоточено на Роберте Брекенбери? Надо учитывать, что Мор был знаком с сыном Джона Говарда — Томасом, одно время близко сошелся с его внуком Томасом-младшим, а они были крайне заинтересованы в том, чтобы скрыть роль их деда и отца в убийстве принцев. На карту ведь была поставлена законность наследственных владений этого могущественного герцогского рода. Они вполне могли снабдить Мора заведомо неправильными сведениями о том, кто в июле 1483 г. был комендантом Тауэра. Но воспроизведение Мором неверных сведений в этой части его рассказа еще не опровергает все остальное, о чем повествуется в «Истории Ричарда III». Если принцы действительно убиты, как считают, где-то между летом 1483 и весной 1484 г., а никто из приближенных Ричарда, посвященных в тайну, не пережил битву при Босворте, то вполне вероятно, что Генрих VII вообще не имел возможности установить истину. Значит ли все это, что нет способов приблизиться к раскрытию тайны убийства?

Одно время казалось, что разгадка найдена. Почти через два столетия после окончания войны Роз, в 1674 г., при ремонте одного из помещений Белого Тауэра (здания внутри крепости) под лестницей были обнаружены два скелета, которые приняли за останки Эдуарда V и его брата. Однако методы исследования в конце XVII в. были, по нашим понятиям, весьма примитивны, чтобы не сказать более. Останки были положены в мраморную урну и захоронены в Вестминстерском аббатстве, являющемся местом погребения многих английских королей.

В 1933 г. урна с прахом была извлечена и скелеты подвергнуты медицинскому обследованию. Вывод гласил, что кости принадлежат подросткам, одному из которых было 12–13 лет, а другому — 10. Это вполне совпадает с возрастом принцев в 1483–1484 гг. (Эдуард родился в ноябре 1470 г., его брат Ричард — в августе 1473 г.), а Генрих VII вернулся в Англию лишь в 1485 г. Однако утверждение медиков, проводивших анализ, что обнаружены следы насильственной смерти от удушья, оспаривалось другими учеными как недоказуемое на основании сохранившейся части скелетов. Некоторые эксперты высказывали предположение, что старший из подростков был моложе, чем Эдуард V, осенью 1483 или весной следующего года. Выражалось даже сомнение в возможности доказать, что останки принадлежат детям мужского пола. Экспертиза не установила одного очень важного пункта — к какому времени относятся подвергнутые исследованию кости. (Это, впрочем, нелегко будет определить даже ныне, при более совершенных способах датировки, в случае если произведут новое исследование.) Можно только в одном согласиться с выводами комиссии: если исследуемые скелеты — останки Эдуарда V и его брата, то принцы были действительно убиты летом — осенью 1483 г. или через несколько месяцев после этого. Но это «если» крайне обесценивает доказательную силу сделанного вывода. А установить, действительно ли речь идет об останках Эдуарда V и его брата, видимо, не представляется возможным.

С другой стороны, отчеты о найденных скелетах, составленные после их обнаружения в 1674 г., были настолько неопределенны, что не позволяют сколько-нибудь точно установить место погребения. Исследователи давно уже обратили внимание на весьма неправдоподобную деталь в рассказе Мора. По его словам, Ричард III выразил недовольство, что место захоронения убитых принцев, которое на скорую руку подыскали слуги Тирела, недостойно лиц королевской крови. После этого трупы были выкопаны и снова зарыты священником, а где точно — неизвестно. Чем другим можно объяснить эту настойчиво повторяющуюся версию, как не тем фактом, что Тирел не знал места погребения и не мог сообщить о нем властям, что могила так и не была разыскана (или ее вовсе не искали)?

Интересно отметить, что примерно за 30 лот до обнаружения скелетов под лестницей в Тауэре были найдены человеческие кости, замурованные в стене комнаты, находящейся рядом с казематом, где содержались принцы. Это также могли быть их останки (тем более что, если верить одному слуху, ходившему в конце XV в., принцев заперли в их комнате и уморили голодной смертью). Но возможно и другое: за 900 лет существования Белого Тауэра в качестве тюрьмы для государственных преступников в нем совершалось немало казнен. Лишь о некоторых из них сообщают исторические хроники. К тому же Тауэр был не только тюрьмой, но и королевским дворцом, там возможны захоронения самых различных лиц, включая дворцовую прислугу. Между прочим, найденные под лестницей кости — в соответствии с признанием Тирела — говорят скорее против предположения, что это останки убитых сыновей Эдуарда IV, иначе бы их, вероятно, нашли во время поисков, предпринятых по приказу Генриха VII. Еще труднее на основе исследования скелетов решить другую загадку — кто является убийцей.

Уже в середине 60-х годов XX в. было сделано одно открытие, которое также пытаются использовать для разгадки тайны. Во время строительных работ в Степнн, в восточной части Лондона (Ист-Энде), на территории, где в XV столетии находился монастырь, нашли свинцовый гроб, надпись на котором свидетельствовала, что в нем находится тело девятилетней «жены» младшего из принцев — Ричарда, умершей в 1481 г. (такие ранние «браки», заключавшиеся из политических соображений, были нередки в средние века). При исследовании трупа некоторые английские ученые высказывали предположение, что девочка была убита по указанию Ричарда Глостерского. Однако подтвердить это опять-таки не представляется возможным. Трудно даже доказать, что такое убийство, которое должно было быть произведено еще при жизни Эдуарда IV, настолько соответствовало интересам его брата, чтобы тот решился на столь опасный шаг.

Иногда в литературе высказывалось предположение, что слух об умерщвлении принцев был пущен самим Ричардом. Не осмеливаясь признаться в этом злодеянии, он тем не менее хотел извлечь из этого пользу, убедив население, что возможные претенденты на престол — свергнутый Эдуард V и его брат — мертвы и что, следовательно, Ричард теперь уже вне всякого спора является единственным представителем Йоркской династии, имеющим право на трон. Однако такая аргументация не является убедительной. Слух мог повредить Ричарду не менее, чем прямое заявление о смерти принцев. В то же время он не мог помешать распространению молвы о том, что принцы живы и что их надо вырвать из рук узурпатора. Враги Ричарда поэтому могли использовать оба слуха против Ричарда: с одной стороны, настраивая своих сторонников против убийцы принцев, а с другой — подавая надежду, что сыновья Эдуарда IV еще живы. Так, очевидно, и было на самом деле.

Не исключена возможность, что Ричард накануне битвы при Босворте мог направить принцев в какое-то укромное место или за границу, чтобы они в любом случае не попали бы в руки ненавистного Генриха Тюдора и могли бы быть использованы в дальнейшем Йоркской партией в борьбе за престол.

Вероятно, при оценке «за» и «против» интересы Ричарда в целом требовали физического устранения принцев, хотя ряд соображений говорил в пользу того, чтобы оставить их в живых. Однако признание выгодности убийства для Ричарда еще не объясняет сути дела. Могли быть лица, которым это убийство было так же или еще более выгодно и которые имели возможность совершить это преступление.

Имеются ли какие-либо косвенные свидетельства, что не Ричард приказал убить детей своего брата? Обнаружен приказ Ричарда от 9 марта 1485 г. о доставке каких-то вещей «лорду незаконному сыну». Речь, возможно, шла о незаконном сыне Ричарда III Джоне, назначенном капитаном крепости Кале. Но он не был «лордом» и мог быть так назван только из уважения к тому, что является королевским сыном. С другой стороны, «лорд Эдуард», «незаконный сын Эдуард» были обычными именами, под которыми фигурировал в официальных документах свергнутый с престола Эдуард V.

В современной событиям «Кройлендской хронике» указывается, что двое приближенных Ричарда — канцлер казначейства Уильям Кетсби и сэр Ричард Рэтклиф — возражали против плана женитьбы Ричарда на собственной племяннице, так как опасались, что, став королевой, она попытается отомстить нм за участие в казни ее родных: дяди, графа Риверса, и сводного брата, лорда Ричарда Грея. Хроника не упоминает, однако, что принцесса стала бы мстить и за своих братьев, Эдуарда и Ричарда, убитых в Тауэре. Однако, на наш взгляд, не следует придавать большого значения этому действительно странному умолчанию хрониста. Быть может, Кетсби и Рэтклиф по каким-то неясным для нас причинам могли думать, что принцесса будет считать их только соучастниками казни Риверса и Грея, а не убийства своих братьев.

Конечно, самое удивительное — это поведение королевы Елизаветы, истолковать которое на основании известных фактов вряд ли удалось даже Шекспиру. В сентябре 1483 г. вдова Эдуарда IV тайно договорилась отдать дочь в жены Генриху Тюдору, и в конце года тот клятвенно заявил о своем намерении жениться на принцессе. К этому времени королева должна была знать о гибели своих сыновей, иначе она вряд ли согласилась бы на брак дочери с Генрихом, смысл которого заключался именно в том, чтобы укрепить его права и повысить шансы на занятие престола. Этот брак еще более уменьшал бы возможность для Эдуарда занять престол, и Елизавета могла дать согласие, только будучи уверенной в смерти обоих принцев, заточенных Ричардом III в Тауэр.

Однако через полгода, в марте 1484 г., позиция королевы претерпевает коренное изменение: в обмен на обещание Ричарда III достойно содержать ее с дочерьми она покидает надежное убежище и отдает себя в руки короля. Своей капитуляцией Елизавета наносила серьезный удар по планам Генриха Тюдора, а следовательно, и своей дочери. Она теряла надежду видеть своих потомков на троне английских королей. Более того, Елизавета написала маркизу Дорсету письмо с просьбой вернуться в Англию, и он даже попытался выполнить это указание матери. Маркиз сделал попытку тайно вернуться, но был задержан разведчиками Генриха, которые силой или хитростью побудили Дорсета отказаться от намерения принять сторону Ричарда III.

Чем мог Ричард так повлиять на Елизавету? Предложением жениться на ее старшей дочери, что, по слухам, он и пытался позднее сделать? Но этот слух не подтвержден: ведь женитьбой на принцессе Елизавете Ричард сам бы опроверг собственное утверждение о «незаконности» брака Эдуарда IV с Елизаветой Вудвил, ее матерью, и, следовательно, о незаконности происхождения Эдуарда V и его младшего брата. Иначе говоря, браком с Елизаветой Ричард признавал бы себя узурпатором престола. Трудно поверить, чтобы такой умный политик, как Ричард III, решился бы на столь нелепый образ действий. Чем же руководствовалась Елизавета Вудвил? Может быть, она была просто сломлена обрушившимися на нее бедствиями и капитулировала в надежде вновь получить долю прежней власти и влияния. Упомянутый выше историк P. М. Кендал полагает, что Ричард мог воздействовать на Елизавету только тем, что ее сыновья живы и находятся в его власти. Очень трудно поверить, что Елизавета пошла на сделку с Ричардом, будучи убежденной, что вступает в соглашение с убийцей принцев. Могло быть, конечно, еще одно объяснение — Ричард представил ей неопровержимые свидетельства того, что не он убийца, если оба принца к этому времени уже были мертвы. В это время (точнее, до октября 1483 г.) кроме короля убийцей мог быть только герцог Бэкингем.

Был ли, однако, этот королевский фаворит заинтересован в убийстве? Ответ будет, несомненно, положительным. С одной стороны, Бэкингем мог считать, что оно сильно укрепит к нему доверие Ричарда. С другой — собравшись изменить Ричарду и перейти на сторону Генриха, вероломный герцог не мог не понимать, что весть об убийстве принцев будет вдвойне приятна ланкастерской партии: во-первых, устранялись бы возможные соперники Генриха Тюдора (и самого Бэкингема, если он намеревался добиваться трона), во-вторых, гибель принцев могла быть поставлена в вину Ричарду, что направило бы против него ненависть влиятельных сторонников вдовствующей королевы и расстроило бы ряды Йоркской партии. Уже в хрониках того времени можно встретить намеки на то, что Ричард убил принцев по наущению Бэкингема. Разумеется, подобного рода утверждения ничего не доказывают, кроме того, насколько смерть принцев была в интересах Бэкингема. Этот слух воспроизводят некоторые иностранцы-современники — французский хронист Молинет, известный писатель и политический деятель Филипп Ком мин. Можно установить и возможное время, когда герцог совершил убийство, а именно в середине июля 1483 г., когда он задержался на несколько дней в Лондоне после отъезда Ричарда, чтобы потом нагнать короля в Глостере, а оттуда отправиться в Уэльс для руководства мятежом. Убийство принцев в этот период должно было быть особенно выгодно герцогу, поскольку оно восстанавливало против Ричарда всех сторонников королевы и создавало возможность поддержки мятежа большой частью Йоркской партии. А, как великий констебль Англии, Бэкингем имел свободный доступ в Тауэр.

Во время мятежа Ричард III мог показать принцев народу, будь они еще живы, чтобы ослабить «права» Генриха Тюдора на престол и поддержку их йоркистами из числа противников Ричарда. Однако одновременно Ричард ослабил бы этим и собственную позицию, поскольку в глазах части сторонников Йорков Эдуард V стал бы законным королем. Загадка допускает и здесь два решения.

В рассказах Мора и Вергилия есть одно очень неясное место. Оба источника утверждают, что Ричард отдал приказ об убийстве принцев через несколько дней после расставания с Бэкингемом. Тогда не ясно, откуда сторонники королевы Елизаветы и Генриха Тюдора узнали о столь тщательно оберегаемой тайне? Ответ прост: лишь от Бэкингема, а он мог знать об этом, если преступление произошло до его последнего свидания с королем, так как мало вероятно, чтобы Ричард рискнул посылать сведения об убийстве Бэкингему в Уэльс. Наконец, если бы даже Ричард решился на это, то, вероятно, епископ Мортон, сторонник Генриха VII, находившийся в это время с Бэкингемом, впоследствии не стал бы молчать о столь важной улике против Ричарда или по крайней мере поведал бы о ней Мору, когда сообщал ему сведения о последнем периоде войны Роз. Однако дело меняется, если принцы были убиты Бэкингемом и Ричард узнал об уже свершившемся факте. В этом случае у Мортона было веское основание молчать об обстоятельстве, оправдывающем Ричарда III.

При предположении, что принцы были убиты Бэкингемом, становится более объяснимым поведение королевы, которая, убедившись в этом, могла в гневе порвать отношения с союзником герцога Генрихом Тюдором, ради которого тот совершил свое злодеяние. В случае если убийцей был Бэкингем, делается более понятным и поведение коменданта Тауэра Брекенбери, которое остается загадочным при других версиях. Интересно отметить, что после подавления мятежа захваченный в плен герцог отчаянно молил устроить ему свидание с королем. Возможно, это было вызвано надеждой как-то повлиять на Ричарда своими просьбами и обещаниями. Однако наиболее вероятно, что в числе своих заслуг, на которые ссылался бы герцог, прося о пощаде, могло быть напоминание, что он погубил свою душу, совершив убийство малолетних принцев в интересах Ричарда.

Правда, имеется одно загадочное обстоятельство, если держаться версии о виновности Бэкингема. Почему после подавления мятежа Ричард не обвинил изменника-герцога в таком одиозном преступлении, как убийство принцев? Очевидно, и здесь есть свои причины: Ричарду вообще было невыгодно привлекать внимание народа к принцам, которых он сверг с престола и заточил в Тауэр. Никакие доказательства не могли убедить недоверчивых, что король не пытается сиять с себя вину за преступление, взваливая ответственность на своего недавнего ближайшего советника, а теперь поверженного мятежника Бэкингема.

Зато предположение об ответственности Бэкингема за убийство хорошо согласуется с поведением Генриха Тюдора, который в своих обвинениях, выдвигавшихся против Ричарда в 1484 и 1485 гг., нигде прямо не возлагал на него вину за гибель принцев, а лишь глухо при перечислении прочих преступлений говорил о «пролитии детской крови». Не потому ли, что у Генриха VII не было никаких доказательств этого, или потому, что он хорошо знал имя действительного убийцы — Бэкингема? Или, наконец, благодаря тому, что Генриху было известно другое — принцы еще живы и по-прежнему заточены в Тауэре? Тем более могли быть причины для молчания, если Генрих был осведомлен, что принцы живы и находятся вне пределов его досягаемости. Не потому ли Генрих не распорядился о торжественных церковных службах в память убитых принцев — это ведь было бы так выгодно для него, но считалось бы кощунством, в случае если сыновья Эдуарда IV были живы.

Последнее предположение также не противоречит известным фактам, объясняя и поведение Ричарда, и действия Бэкингема, и, главное, позицию Генриха VII. Когда он отправился в Англию, он мог и не знать о судьбе принцев. Это не было существенно, так как Ричард ни в коем случае не мог использовать их против своего врага. Другое дело, если они были еще живы, когда Генрих овладел Лондоном. В этом случае их исчезновение стало для Генриха, столь непрочно сидевшего на завоеванном троне, политической необходимостью. Тюдоры сурово расправлялись даже через многие десятилетия и с куда менее опасными для них родственниками свергнутых Йорков. В темницу был брошен (вероятно, убит в заключении) незаконный сын Ричарда III, а также сын герцога Кларенса — Эдуард, граф Уорик, позднее, в 1499 г., обезглавленный по приказу Генриха VII. Через полстолетия, в 1541 г., палач буквально изрубил на куски семидесятилетнюю старуху графиню Солсбери только за ее родство с Йоркской династией. А ведь у них было явно меньше шансов стать серьезными претендентами на престол, чем у Эдуарда V и его брата.

Более того, после битвы при Босворте Генрих VII должен был сам укрепить права принцев, приказав сжечь все документы (и снятые с них копии), в которых провозглашались «внебрачными» сыновья Эдуарда IV. Этот шаг стал необходимым, поскольку Генрих для укрепления своей победы решил взять в жены родную сестру Эдуарда V Елизавету, дочь Эдуарда IV и Елизаветы Вудвил (как это до него собирался сделать Ричард III). Этим браком еще раз демонстрировалась законность детей Эдуарда IV и, следовательно, их права на престол. Тем более Генриху VII была необходима смерть Эдуарда V и его брата, если, разумеется, они были еще живы.

Английский историк К. Мэркем в биографии Ричарда III, написанной в крайне апологетических тонах, выдвигает гипотезу, что принцы были убиты Тирелом по приказу Генриха VII в 1486 г. Основанием для этого предположения служит любопытный факт: Тирел дважды получал прощение от Генриха VII — один раз в июне, другой — в июле 1486 г. Но данный случай, хоть и редкий, все же не является единичным, ему можно подыскать самые различные объяснения. Если убийство было совершено по распоряжению Генриха, то становятся понятными и его стремление приписать преступление Ричарду, и его опасение сделать это открыто и прямо, поскольку при этом могла неожиданно выясниться полная картина событий. Лишь через 17 лет, в 1502 г., когда не было в живых никого из приближенных Ричарда III, Генрих решается — и то со ссылкой на (возможно, мнимое) признание Тирела — распространить версию, которая до сих пор преобладает в исторических трудах. Тирел к этому времени оставался единственным, кого можно было превратить в козла отпущения. Другой, по этой версии, соучастник убийства — Джон Дайтон — отделался легко: ему предписали жить в Кале. Вероятно, за эту милость Дайтону было вменено в обязанность распространять сведения об умерщвлении принцев по приказу злодея Ричарда. Остальные сообщники Тирела — Миле Форрест и Биль Слотер (slaughter — по-английски «убивать») — уже умерли. А сколько раз у Генриха до 1502 г. были серьезные мотивы, чтобы попытаться всесторонне выяснить картину убийства и сделать ее достоянием всего народа, ведь тогда исчезла бы возможность выставлять новых самозванцев, именовавших себя Эдуардом V и его братом.

Наконец, предположение о еще большей ответственности Генриха, чем вина Бэкингема, делает понятным поведение королевы. И не только загадочное примирение с Ричардом, но и последующие действия, уже после воцарения Генриха и женитьбы на ее дочери. Первоначально вдовствующая королева и ее сын, маркиз Дорсет, заняли почетное положение при дворе. Но в конце 1486 г., когда Генрих узнал о появлении первого самозванца, именовавшего себя сыном Эдуарда IV, все изменилось. Королева была лишена владений и заточена в монастырь, где и окончила свои дни, а Дорсет даже арестован с издевательским разъяснением, что, если он подлинный друг Генриха, ему нечего обижаться на эту меру предосторожности, принятую королем. Какой смысл был Елизавете Вудвил поддерживать Йоркскую партию, которая выставила самозванца и которой руководил сын сестры Ричарда III граф Линкольн, назначенный наследником престола после смерти малолетнего сына Ричарда в апреле 1484 г.? Другим возможным претендентом мог быть сын Кларенса. Герцог был врагом Елизаветы, и к расправе с ним (по приказу Эдуарда IV) она, несомненно, приложила руку не менее, чем Ричард Глостерский. Ведь в случае успеха йоркистов дочь Елизаветы лишалась короны, а ее только что (в сентябре 1486 г.) родившийся внук Артур — права наследования трона. Чем же объясняется поведение этой вспыльчивой, решительной женщины? Ненавистью к человеку, который прямо или косвенно участвовал в убийстве ее сыновей, считают одни. Нет, возражают другие, Елизавета была к этому времени сварливой интриганкой, очень не ладившей с матерью Генриха VII Маргаритой Бофорт. Меры, принятые Генрихом против матери своей жены, показывали, что он счел ее врагом, вероятно, потому, что, по мнению короля, она узнала, кто был убийцей принцев.

Уже в XVII в. раздавались голоса против традиционной интерпретации образа Ричарда III, которую воспроизвел Шекспир. Так, У. Уинстенли в 1684 г. в книге «Английские знаменитости» считал ее клеветой на «достойного государя». Прямые сомнения в верности тюдоровской версии выразил известный писатель Гораций Уолпол в книге «Исторические сомнения в отношении жизни и характера Ричарда III» (1768). Он уверял, что традиционная оценка характера Ричарда «создана предвзятостью и вымыслами. Многие из преступлений, приписываемых Ричарду, кажутся неправдоподобными и, что еще важнее, противоречащими его интересам». Уже книга К. Халстед о Ричарде, вышедшая в середине прошлого века, давала крайне идеализированный портрет короля, так же как биография, написанная С. Мэркемом, в которой роль злодея отведена Генриху VII. Некоторые новейшие английские историки, включая Кендала Лэмба, не во всем идут так далеко, но в азарте борьбы против «тюдоровского мифа» все еще сильно перегибают палку. В Англии есть «Общество Ричарда III», насчитывающее примерно 2500 человек. В 1980 г. при принятии парламентом закона, разрешающего искать защиты в суде, если в кино и телепередачах представлен ложный образ какого-либо умершего человека, пришлось внести в него специальную поправку, а именно что подобные иски о восстановлении доброго имени можно принимать лишь в отношении лиц, которые скончались сравнительно недавно. Цель этого уточнения, получившего название «поправка Ричарда III», заключалась в том, чтобы избавить от угрозы судебного преследования сторонников «тюдоровской лжи», запятнавшей честь последнего короля из Йоркской династии… В целом же нельзя считать доказанным, что традиционная история убийства принцев — это утверждал профессор А. Ф. Поллард — «яркий образчик тюдоровской пропаганды». Таким же преувеличением являются и уверения уже цитированного выше X. Р. Уильямсона, будто историка должен интересовать уже не вопрос, «убил ли Ричард III принцев», а вопрос, «когда Генрих VII приказал предать их смерти». Несомненно лишь, что Генрих VII — ловкий и беспощадный политик, холодный калькулятор, привыкший хорошо взвешивать последствия любого шага на весах «государственного интереса», — далеко превосходил своего побежденного при Босворте противника в искусстве интриги и был способен на преступление, которое было официально приписано Ричарду III.

 

Процедуры юридического убийства

В Англии время правления Генриха VII и его наследников — «тюдоровское столетие» (1485–1603) — стало веком расцвета абсолютизма, который опирался на разбогатевшую при нем часть дворянства и городскую буржуазию, заинтересованную в ликвидации феодальных усобиц. Это было время захвата лордами общинных земель для ведения выгодного скотоводческого хозяйства, массовых крестьянских движений, возникновения капиталистической мануфактуры и колониальной торговли, кровавого законодательства против разоренных крестьян и ремесленников — эпоха, столь ярко обрисованная К. Марксом в знаменитой 24-й главе первого тома «Капитала». Уже в первой половине XVI в., в правление Генриха VIII, продолжавшееся с 1509 по 1547 г… Англия стала не только страной, где политическая борьба особенно часто принимала вид судебных процессов, — она прочно удерживала первенство и по числу инсценированных политических процессов с дутыми обвинениями и сфабрикованными «доказательствами».

Генрих VIII принадлежит к числу монархов, мнение о которых как при их жизни, так и в последующие века резко расходилось. Этому не приходится удивляться: при Генрихе VIII произошла Реформация в Англии, и изображение его то в нимбе святого, то в обличье дьявола или по крайней мере преступного многоженца и кровавого тирана зависело обычно от того, кто его характеризовал — протестант или католик. Однако и далекий от католических симпатий Диккенс именовал Генриха VIII «самым непереносимым мерзавцем, позором для человеческой природы, кровавым и сальным пятном в истории Англии». А реакционные историки типа Д. Фроуда (в книге «История Англии») превозносили Генриха как народного героя. Видный исследователь А. Ф. Поллард в монографии «Генрих VIII» утверждал, будто Генрих никогда не имел «страсти к излишним убийствам», не давая себе, впрочем, труда уточнить, что следует здесь считать «излишеством». Мнение Полларда сильно повлияло на новейшую западную историографию. Даже полемизирующий с апологетической оценкой Генриха VIII известный историк Д. Р. Элтон уверял: «Он (король. — Е. Ч.) не был великим государственным деятелем на троне, каким его считал Поллард, но он был и больше, чем кровавый, похотливый, капризный тиран народной мифологии». «Слишком много историков рисовало Генриха воплощением добра или зла», — вторит Элтону другой новейший биограф Генриха VIII, Д. Боул, и добавляет, что пришло время для более хладнокровной оценки этого английского монарха. О том же пишет Д. Скерисбрик в своей книге «Генрих VIII».

Что же способствовало превращению Генриха VIII, которого в его молодые годы Эразм, Мор и другие выдающиеся мыслители эпохи принимали за долгожданного короля гуманистов, в трусливого и жестокого деспота? Автор новейшей книги на эту тему «Становление Генриха VIII» Мария Луиза Брюс пытается найти ответ в семейных условиях и особенностях воспитания Генриха, подыскивает малоубедительные фрейдистские объяснения.

Споры давно уже вызывала каждая составная характера короля: умен он или глуп, талантлив или бездарен, искренен или лицемерен. Его новейший биограф Г. А. Келли в работе «Матримониальные судебные процессы Генриха VIII» приходит к выводу, что король был «наполовину лицемером, а наполовину совестливым человеком». (Неясно только, какая из этих «половин» монарха больше выходила боком его подданным.) Некоторые историки, отказывая Генриху во всех хороших качествах, признавали за ним по крайней мере одно: физическую храбрость и твердость в достижении поставленной цели. Напротив, известный английский историк М. Юм (в книге «Жены Генриха VIII») в 1905 г. писал: «Генрих был что гроб повапленный… Подобно многим людям такого физического облика, он никогда не был в моральном отношении сильным человеком и становился все слабее по мере того, как его тело обрастало вялым жиром. Упрямое самоутверждение и взрывы бешенства, которые большинство наблюдателей принимали за силу, скрывали дух, всегда нуждавшийся в руководстве и поддержке со стороны более сильной воли… Чувственность, исходившая целиком из его собственной натуры, и личное тщеславие были свойствами, играя на которых честолюбивые советники один за другим использовали короля в своих целях, пока уздечка не начинала раздражать Генриха. Тогда его временный хозяин сполна испытывал месть слабохарактерного деспота». Его каприз нередко решал долгую скрытую борьбу, которую вели соперничавшие придворные группировки. Путь к победе шел через завоевание или сохранение его благосклонности, неудача часто стоила головы. Правда, этому предшествовала формальность судебного процесса по обвинению в государственной измене. Но судьи — обычно Тайный совет, т. е. группа лордов, принадлежавших к стану победителей (или перебежавших в него), — лишь оформляли результаты победы. Присяжные, участвовавшие в менее значительных процессах, фактически назначались шерифами — верными слугами короны.

Юстиция вообще не отличалась склонностью к милосердию в этот кровавый век, когда, по известному выражению Мора, «овцы пожирали людей» и вся государственная машина была направлена на подавление недовольства обезземеленных крестьян. Считалось, что не менее 72 тыс. человек (около 2,5 % всего населения!) было повешено за годы правления Генриха VIII. Закон редко обращал внимание на смягчающие вину обстоятельства даже в деле о мелкой краже. За время правления Тюдоров было издано не менее 68 статутов об измене (в 1352–1485 гг. только 10 статутов). Понятие измены было очень широким. В 1540 г. на Тауэр-хилле казнили некоего лорда Уолтера Хэнгерфорда за «государственную измену мужеложства». Статут, принятый в 1541 г., предусматривал смертную казнь и для сумасшедших, «уличенных» в государственной измене.

Причины для казни придворных могли быть самые различные: некоторых из них превращали в козлов отпущения, другие были слишком знатны и близки (по рождению) к трону, третьи не успевали покорно следовать за переменами в церковной политике короля или просто молчанием выражали свое несогласие с ней. Наконец, многие шли на плаху, невольно вызвав каким-то неосторожным поступком королевский гнев. Порой правительство было заинтересовано в том, чтобы не дать подсудимым слова для оправдания. Тогда, если речь шла о влиятельных людях, прибегали к принятию обвинительного акта парламентом. Чаще, напротив, власти хотели превратить суд в спектакль с пропагандистскими целями. В этих случаях, даже если подсудимый с самого начала признавал себя виновным и по закону оставалось только вынести приговор, все же устраивали комедию судебного разбирательства.

Как известно, формальным предлогом для начала Реформации послужили семейные дела «защитника веры» — титул, который имел Генрих VIII в качестве верного сына католической церкви, лично занявшегося опровержением ереси Лютера. Все изменилось после того, как римский папа отказался узаконить развод Генриха, увлекшегося придворной красавицей Анной Болейн, с его первой женой — Екатериной Арагонской. Неожиданная принципиальность папы Климента VIII и его преемника Павла III определялась весьма вескими мотивами: Екатерина была сестрой испанского короля и германского императора Карла V, во владения которого входила и большая часть Италии.

Даже самые рьяные защитники сохранения связи Англии с папством признавали опасность того, что Ватикан будет действовать как орудие Испании. Однако Реформация имела и значительно более глубокие социально-экономические, политические и идеологические причины. Они определялись возникновением и развитием новых, капиталистических отношений, утверждение которых происходило в борьбе против феодального строя. Безусловно, большую роль в происхождении Реформации и борьбе между протестантскими и католическими государствами играли и династические мотивы, но не выдерживают критики попытки некоторых западных ученых выдать эти мотивы за основную причину разрыва с Римом, к чему прибегают буржуазные историки, тщетно пытаясь опровергнуть материалистическое понимание истории. Развод короля стал лишь поводом для давно назревавшего конфликта с главой католической церкви. Когда Генрих VIII сам развелся с Екатериной Арагонской, а в 1534 г. умер Климент VIII, отказывавшийся утвердить развод, король резко отверг предложения договориться с Римом. Генрих заявил, что он не будет уважать папу больше, чем любого самого последнего священника в Англии. Разрыв был ускорен Анной Болейн, особо заинтересованной в нем и сумевшей использовать для этого своих сторонников и свою секретную службу.

Анна, проведшая юные годы при французском дворе и основательно ознакомившаяся там с искусством придворных интриг, начала упорную борьбу против кардинала Уолси. Королевская фаворитка подозревала, и не без основания, что кардинал, внешне не возражая против развода Генриха с Екатериной, на деле вел двойную игру. Фактически Анна сумела создать свою собственную разведывательную сеть, руководителями которой стали ее дядя, герцог Норфолк, председатель Тайного совета, и другие лица, в том числе английский посол в Риме Френсис Брайан. Посол, являвшийся кузеном Анны, сумел добыть письмо Уолси, в котором тот умолял папу не удовлетворять просьбу Генриха. После этого король не пожелал слушать оправдания кардинала. В ответ он лишь вытащил какую-то бумагу и издевательски спросил:

— Э, милорд! Не написано ли это вашей собственной рукой?

Лишь смерть спасла Уолси от ареста и эшафота.

В 1531 г. Генрих VIII объявил себя верховным главой церкви в своих владениях. Для расторжения брака короля с Екатериной Арагонской теперь уже не требовалось разрешения папы. В 1533 г. король отпраздновал свадьбу с Анной Болейн; имя Екатерины Арагонской после этого стало знаменем всех противников Реформации. В их числе был и Томас Мор, блестящий писатель-гуманист, автор бессмертной «Утопии», которого Генрих VIII больше чем кого-либо другого стремился перетянуть в лагерь сторонников развода. Выдающийся юрист и государственный деятель, Мор занимал пост лорда-канцлера. Исследователи по-разному объясняют действительные причины, побудившие Мора отказаться от одобрения Реформации и нового брака короля. Мор, вероятно, опасался, что Реформация приведет к полному церковному расколу, распадению западного христианства на враждующие секты. Кто знает, может быть, взору проницательного мыслителя уже виделись те бедствия, которые вследствие Реформации обрушатся на английские народные массы, поскольку она создала удобный предлог для конфискации богатых монастырских владений и для сгона с этих земель бедняков-арендаторов.

В 1532 г. Мор, к крайнему неудовольствию Генриха, попросил освободить его от должности лорда-канцлера. Уйдя в отставку, Мор не критиковал королевской политики. Он просто молчал. Но его молчание было красноречивее слов. Особенно ожесточена против Мора была Анна Болейн, которая не без основания полагала, что явное неодобрение со стороны человека, пользовавшегося всеобщим уважением, является весомым политическим фактором. Ведь новая королева отнюдь не пользовалась популярностью: в день коронации ее встретили на улицах бранью, криками «шлюха». Генрих VIII вполне разделял ярость жены, но не рискнул, да это было и не в его манере, расправиться с бывшим канцлером, минуя обычную судебную процедуру.

В 1534 г. Мор был вызван в Тайный совет, где ему предъявили различные лживые обвинения. Опытный юрист, он без труда опроверг эту не очень умело придуманную клевету.

Новое обвинение возникло в связи с парламентским актом от 30 марта 1534 г. По этому закону был положен конец власти папы над английской церковью, дочь короля от первого брака Мария объявлялась незаконнорожденной, а право наследования престола переходило к потомству Генриха и Анны Болейн. Король поспешил назначить специальную комиссию, которой было предписано принимать клятву верности этому парламентскому установлению.

Мор был вызван одним из первых на заседание комиссии. Он заявил о согласии присягнуть новому порядку престолонаследия, но не вводимому одновременно устройству церкви (а также признанию незаконным первого брака короля). Некоторые члены комиссии, включая епископа Кранмера, руководившего проведением церковной реформы, стояли за компромисс. Их доводы заставили заколебаться Генриха, опасавшегося, как бы суд над Мором не вызвал народных волнений. Главному министру Томасу Кромвелю и королеве удалось переубедить трусливого монарха и внушить ему, что нельзя создавать столь опасный прецедент: вслед за Мором и другие попытаются не соглашаться со всеми пунктами исторгаемой у них присяги. Возможно, немалую роль сыграл здесь и канцлер Одли. 17 апреля 1534 г. после повторного отказа дать требуемую клятву Мор был заключен в Тауэр.

Суровость тюремного режима была резко усилена в июне 1535 г., после того как было установлено, что заключенный переписывался с другим узником — епископом Фишером, возведенным папой в ранг кардинала. Мора лишили бумаги и чернил. Он уже настолько ослаб от болезни, что мог стоять, только опираясь на палку. 22 июня был обезглавлен Фишер. Усилилась подготовка к процессу Мора.

При дворе очень надеялись, что тюремные лишения подорвут не только физические, но и духовные силы Мора, что он будет уже не в состоянии использовать свой талант и остроумие в судебной зале. Суд над Мором должен был стать орудием устрашения, демонстрацией того, что все, даже наиболее влиятельные, лица в государстве обречены на смерть, если они перестают быть беспрекословными исполнителями королевской воли.

Босым, в одежде арестанта Мор был пешком приведен из темницы в залу Вестминстера, где заседали судьи. Обвинение включало «изменническую» переписку с Фишером, которого Мор побуждал к неповиновению, отказ признать короля главой церкви и защиту преступного мнения относительно второго брака Генриха. Виной считалось даже само молчание, которое Мор хранил по важнейшим государственным вопросам.

Обвиняемый был настолько слаб, что суду пришлось дать ему разрешение отвечать на вопросы, не вставая с места. Но в этом немощном теле по-прежнему был заключен бесстрашный дух. Мор не оставил камня на камне от обвинительного заключения. Он, между прочим, заметил, что молчание всегда считалось скорее знаком согласия, чем признаком недовольства. Но все это мало что могло изменить. Просто судьям, которые больше всего ценили королевские милости и опасались монаршего гнева, пришлось еще более бесцеремонно обойтись с законами.

— Вы, Мор, — кричал канцлер Одли, — хотите считать себя мудрее… всех епископов и вельмож Англии.

Ему вторил герцог Норфолк:

— Ваши преступные намерения стали теперь ясными для всех.

Послушные присяжные вынесли требуемый вердикт. Однако даже участники этой судебной расправы чувствовали себя не совсем в своей тарелке. Лорд-канцлер, стараясь побыстрее покончить с неприятным делом, стал зачитывать приговор, не предоставив последнего слова обвиняемому. Сохранявший полное присутствие духа Мор добился возможности высказать убеждения, за которые он жертвовал жизнью. Спокойно выслушал он и приговор, обрекавший его на варварски жестокую казнь, которая была уготована государственным преступникам.

Впрочем, именно это исключительное самообладание и спасло Мора от дополнительных мучений. Король больше Мора опасался предстоящей казни, точнее, того, что скажет, по обычаю, осужденный с эшафота, обращаясь к толпе. Генрих поэтому всемилостивейше заменил «квалифицированную» казнь обезглавливанием, приказав Мору, чтобы тот не «тратил много слов».

— Боже, сохрани моих друзей от такой милости, — со своей обычной спокойной иронией заметил Мор. узнав о королевском решении. Впрочем, он без возражений согласился не произносить предсмертной речи. Твердость духа ни на минуту не изменила Мору и 6 июля, когда его повели к месту казни. Уже на эшафоте, беседуя с палачом, осужденный шутливо бросил ему за мгновение до рокового удара:

— Постой, уберу бороду, ее незачем рубить, она никогда не совершала государственной измены.

Воткнутая на кол голова «изменника» еще много месяцев внушала лондонцам «почтение» к королевскому правосудию…

Узнав о гибели Мора, его друг известный писатель Эразм Роттердамский сказал: «Томас Мор… его душа была белее снега, а гений таков, что Англии никогда больше не иметь подобного, хотя она и будет родиной великих людей».

Некоторые новейшие исследователи пытаются дать свою интерпретацию процесса Томаса Мора. Уже упоминавшийся выше историк Д. Р. Элтон стремится доказать, что и Кромвель, и сам Генрих VIII вначале старались арестом Мора только добиться его подчинения закону, объявлявшему короля главой церкви. Лишь незадолго до начала самого процесса, после того как папа возвел епископа Фишера в ранг кардинала, разъяренный Генрих решил расправиться и с Фишером, и с Мором. Эта интерпретация, серьезно обоснованная в ряде деталей, мало меняет сложившееся представление о процессе Мора.

Католическая церковь позднее причислила Мора к лику святых. Один английский историк справедливо заметил в этой связи: «Хотя мы сожалеем о казни святого Томаса Мора как об одной из мрачных трагедий нашей истории, нельзя игнорировать того факта, что, если бы Генрих не отрубил ему голову, его, вполне возможно, сожгли бы по приговору папы».

Казнь Мора вызвала немалое возмущение в Европе. Английскому правительству пришлось подготовить и разослать иностранным дворам подробные разъяснения, призванные оправдать этот акт. Текст объяснений очень разнился в зависимости от того, кому они предназначались — протестантским или католическим монархам.

…Первое известие о том, что палач сделал свое дело, застало Генриха и Анну Болейн за игрой в кости. Король остался верен себе и при получении этой вести.

— Ты, ты причина смерти этого человека, — с неудовольствием бросил Генрих в лицо жене и вышел из комнаты. Он уже решил мысленно, что Анна, родившая девочку (будущую Елизавету I) вместо желанного наследника престола, последует за казненным канцлером. Повода долго ждать не пришлось.

Дело о «заговоре» было поручено канцлеру Одли, который, видимо, решил заодно объявить злоумышленниками всех своих личных врагов. Король разъяснял придворным, что Анна нарушила «обязательство» родить ему сына. Здесь явно сказывается рука божья. Следовательно, он, Генрих, женился на Айне по наущению дьявола. Анна никогда не была его законной женой, и он волен поэтому вступить в новый брак. Генрих всюду жаловался на измены королевы, называл большое число ее любовников. «Король, — не без изумления сообщал императорский посол Шапюи Карлу, — громко говорит, что более ста человек имели с ней преступную связь. Никогда никакой государь и вообще ни один муж не выставлял так повсеместно своих рогов и не носил их со столь легким сердцем». Генрих написал даже драму на эту тему, которую сам разыгрывал перед придворными. Впрочем, в последнюю минуту король опомнился: часть посаженных за решетку была выпущена из Тауэра и обвинение было выдвинуто только против первоначально арестованных лиц.

В обвинительном акте утверждалось, что существовал заговор с целью лишить жизни короля. Анне инкриминировалась преступная связь с придворными Норейсом, Брертоном, Вестоном, музыкантом Смитоном и, наконец, с ее братом Джорджем Болейном, графом Рочфордом. В пунктах 8 и 9 обвинительного заключения говорилось, что изменники вступили в сообщество с целью убийства Генриха и что Анна обещала некоторым из подсудимых выйти за них замуж после смерти короля. Пятерым «заговорщикам», кроме того, вменялись в вину принятие подарков от королевы и даже ревность по отношению друг к другу, а также то, что они частично достигли своих злодейских замыслов, направленных против священной особы монарха. «Наконец, король, узнав о всех этих преступлениях, нечестивых поступках и изменах, — говорилось в обвинительном акте, — был так опечален, что это вредно подействовало на его здоровье».

При составлении обвинительного акта Одли и генерал-прокурору Гэлсу пришлось решить немало головоломок. Например, стоит ли приписывать Анне попытку отравить первую жену Генриха, Екатерину, и его дочь от этого брака, Марию Тюдор? После некоторых колебаний от этого обвинения отказались: не хотелось смешивать покушение на короля с намерением отравить «вдовствующую принцессу Уэльскую», как официально именовали теперь первую жену Генриха. Очень деликатным был вопрос о «хронологии»: к какому времени отнести воображаемые измены королевы? В зависимости от этого решался вопрос о законности дочери Анны — Елизаветы, имевший столь большое значение для порядка престолонаследия (сторонники «испанской» партии рассчитывали после смерти короля возвести на трон Марию). Однако Генрих в конце концов сообразил, что неприлично обвинять жену в неверности уже во время медового месяца, что его единственная наследница Елизавета будет в таком случае признана дочерью одного из обвиняемых — Норейса (поскольку брак с Екатериной был аннулирован, Мария не считалась законной дочерью короля). Поэтому Одли пришлось серьезно поработать над датами, чтобы не бросить тень на законность рождения Елизаветы. В конце концов удалось обойти все эти хронологические рогатки, хотя и не без явного конфликта со здравым смыслом. Поскольку обвинительный акт приписывал подсудимым совершение их преступлений на территории Кента и Мидлсекса, было собрано большое жюри присяжных этих графств. Они без представления каких-либо доказательств послушно проголосовали за предание обвиняемых суду.

12 мая 1536 г. начался суд над Норейсом, Брертоном, Вестоном и Смитоном. Против них не было никаких улик, не считая показаний Смитона, принужденного к тому угрозами и обещаниями пощады, в случае если он оговорит королеву (но и Смитон отрицал существование намерения убить Генриха). Однако это не помешало суду, состоявшему из противников Анны, приговорить всех обвиняемых к «квалифицированной» казни — повешению, снятию еще живыми с виселицы, сожжению внутренностей, четвертованию и обезглавливанию.

Отсутствие каких-либо реальных доказательств вины было настолько очевидным, что король отдал приказание судить Анну и ее брата Рочфорда не судом всех пэров, а специально отобранной комиссией. Это были сплошь главари враждебной королеве партии при дворе. Помимо «преступлений», перечисленных в обвинительном акте, Анне ставилось в вину, что она вместе с братом издевалась над Генрихом и поднимала на смех его приказания (дело шло о критике ею и Рочфордом баллад и трагедий, сочиненных королем). Исход процесса был предрешен. Анну приговорили к сожжению, как ведьму, или к обезглавливанию, как на то будет воля короля.

Еще быстрее был проведен суд над Рочфордом. Разумеется, все обвинения в кровосмешении и заговоре против короля представляли собой чистейшую фантазию. Единственной «уликой» был какой-то вольный отзыв обвиняемого о короле, который даже по тогдашнему законодательству трудно было подвести под понятие государственной измены. На суде Джордж Болейн держался с большим достоинством. Норфолк и другие судьи, придя в камеру осужденного, надеялись добиться признаний. Но Болейн был непреклонен, отрицал все обвинения. Он напомнил судьям, что, быть может, скоро настанет и их очередь, ибо он, так же как теперь они, был могущественным, пользовался влиянием и властью при дворе. Не удалось добиться никаких признаний и от Анны.

Генрих поспешил с казнью, назначив ее через два дня после суда над Рочфордом. Подсудимые даже не успели подготовиться к смерти. Впрочем, всем дворянам «квалифицированная» казнь по милости короля была заменена обезглавливанием. Сначала казнили пятерых мужчин (Смитона тешили надеждой на помилование до самой последней минуты, но, так как никто не подтвердил его оговора, он был повешен после остальных осужденных). Первым положил голову на плаху Рочфорд. Его предсмертная речь дошла до нас, может быть, в не совсем точном пересказе сторонника «испанской» партии. «Я пришел сюда, — заявил Джордж Болейи, — не для того, чтобы проповедовать. Закон признал меня виновным, я покоряюсь закону и умру по воле закона. Умоляю вас всех надеяться только на бога, а не на суету сует; если бы я так поступал, то остался бы в живых. Взываю также к вам: исполняйте волю божью. Я старательно и ревностно изучал слово божье, но если бы я сообразовывал свои поступки со словом божьим, то не был бы на плахе. Поэтому умоляю вас: не только читайте слово божье, но и исполняйте его. Что касается моих преступлений, то не для чего их перечислять, и я надеюсь, что буду для вас спасительным примером. Прошу вас от глубины души молиться за меня и простить меня, если я кого обидел, как я прощаю всем своим врагам. Да здравствует король!» Только в таком обрамлении осмелился Рочфорд сказать о невиновности своей сестры.

Следует учитывать, что, поскольку предсмертные речи имели для правительства большую пропагандистскую ценность, неугодные слова заглушались. Но в этом редко возникала необходимость. Быть может, покорность на эшафоте вызывалась надеждой на помилование в последнюю минуту, на менее жестокий вид казни, на то, что власти не будут преследовать семью осужденного. Впрочем, не меньшее, если не большее, значение имело другое. Это было время утверждения абсолютизма, когда королевскую власть щедро наделяли все новыми полубожественными атрибутами, когда впервые, обращаясь к монарху, вместо прежнего «Ваша милость» стали говорить «Ваше Величество». Развитие абсолютизма привело к формированию соответствующей социальной психологии.

У Анны мелькнула надежда на спасение. Удалось раскопать какое-то юношеское увлечение королевы задолго до ее знакомства с Генрихом. Если Анна дала слово при этом выйти замуж, то ее последующий брак с королем становился недействительным. Можно было также объявить этот брак кровосмесительным на том основании, что старшая сестра Анны, Мария Болейн, была любовницей Генриха. В таком случае не была бы подсудной и «измена» Анны с пятью уже казненными заговорщиками, отпадало «преступление», даже если оно и было совершено. Архиепископ Кранмер торжественно провел церемонию, на которой брак короля на основе «дополнительно открывшихся новых обстоятельств» (подразумевалась связь Генриха с Марией Болейн) был объявлен не имеющим силы и необязательным. Однако вместо изгнания, на которое рассчитывали друзья Анны, вместо высылки за границу, во Фландрию, король предпочел отправить свою разведенную жену на плаху. Никто, разумеется, и не осмелился упомянуть, что Анна, если даже считать доказанными предъявленные ей «обвинения», теперь стала невиновной. Через 12 часов после провозглашения развода в Тауэр прибыл королевский приказ обезглавить бывшую королеву на следующий день. Отсрочка на двое суток была явно вызвана только желанием дать архиепископу Кранмеру время расторгнуть брак.

В своей предсмертной речи Анна сказала лишь, что теперь нет смысла касаться причин ее смерти, и добавила:

— Я не обвиняю никого. Когда я умру, то помните, что я чтила нашего доброго короля, который был очень добр и милостив ко мне. Вы будете счастливы, если господь даст ему долгую жизнь, так как он одарен многими хорошими качествами: страхом перед богом, любовью к своему народу и другими добродетелями, о которых я не буду упоминать.

Казнь Анны была отмечена одним новшеством. Во Франции было распространено обезглавливание мечом. Генрих решил тоже применить меч взамен обычной секиры и первый опыт провести на собственной жене. Правда, не было достаточно компетентного специалиста — нужного человека пришлось спешно выписывать из Кале. Палач был доставлен вовремя и оказался знающим свое дело. Опыт обезглавливания прошел удачно. Узнав об этом, нетерпеливо ожидавший желанного известия король с радостью вскричал:

— Дело сделано! Спускайте собак, будем веселиться!

По какому-то странному капризу Генрих решил жениться в третий раз именно в день казни Анны. Очередная избранница короля Джейн Сеймур приходилась ему родней в третьей степени, что по церковным правилам служило препятствием для брака. Однако архиепископ Кранмер знал свое дело не хуже искусника из Кале. Как раз тогда, когда палач показывал собравшейся толпе свое искусство владения мечом, Кранмер издал разрешение на новый брак Генриха. Бракосочетание было совершено прежде, чем остыло обезглавленное тело второй жены короля.

Оставалось теперь немногое. Генрих любил поступать по закону, и законы необходимо было быстро приноравливать к желаниям короля. Кранмер, выполняя приказ Генриха о разводе с Анной Болейн, формально совершил акт государственной измены. По действовавшему акту о престолонаследии 1534 г. государственной изменой считалось всякое «предубеждение, оклеветание, попытки нарушить или унизить» брак Генриха с Анной. Немало католиков лишилось головы за попытку «умалить» любым способом этот брак, ныне объявленный Кранмером недействительным. В новый акт о престолонаследии 1536 г. была включена специальная статья, предусматривавшая, что те, кто из лучших мотивов недавно указывали на недействительность брака Генриха с Анной, не виновны в государственной измене. Однако тут же была сделана оговорка, что аннулирование брака с Анной не снимает вины с любого, кто ранее считал этот брак не имеющим законной силы. Вместе с тем было объявлено государственной изменой ставить под сомнение оба развода Генриха — и с Екатериной Арагонской, и с Анной Болейн.

Теперь уж действительно все было в порядке.

 

Главный министр и архиепископ Кентерберийский

В падении Анны большую роль сыграл ее бывший союзник — государственный секретарь, позднее канцлер казначейства Томас Кромвель, который использовал для этой цели свою секретную службу. В условиях обострения внутреннего положения страны, наличия массы недовольных он применял созданную им разведывательную сеть прежде всего в полицейских целях. Агенты королевского министра подслушивали болтовню в тавернах, разговоры на ферме или в мастерской, наблюдали за проповедями в церквах. Однако особое внимание, разумеется, уделялось лицам, вызывавшим неудовольствие или подозрение короля. Еще при кардинале Уолси действовали просто: останавливали курьеров иностранных послов и отнимали депеши. При Кромвеле эти депеши тоже отнимали, но после прочтения посылали их по назначению. (Пройдет еще полстолетия, и английские разведчики научатся так ловко раскрывать и читать донесения, что адресату и в голову не придет, что оно побывало в чужих руках.)

Новейшие биографы Кромвеля настаивают на пересмотре прежней резко отрицательной оценки старыми либеральными историками его деятельности. Он был, пишет А. Д. Диккенс, выдающийся администратор, покровитель политических мыслителей, замечательный государственный деятель, «наложивший свой отпечаток на целые века истории Англии». Однако современники его ненавидели, часто руководствуясь совершенно противоположными побуждениями; не было такого слоя общества, на поддержку или просто симпатии которого он мог бы рассчитывать. Для простого народа он был организатором кровавых преследований, душителем выступлений против новых поборов, тягот, обрушившихся на крестьян после закрытия монастырей. Для знати он был выскочкой-простолюдином, занявшим не подобающее ему место при дворе. Католики (особенно клир) не простили ему разрыва с Римом и подчинения церкви королю, расхищения церковных владений, покровительства лютеранам. А те в свою очередь обвиняли министра в преследовании новой «истинной» веры, в снисходительном отношении к католикам. Имели свой длинный счет к Кромвелю шотландцы, ирландцы, жители Уэльса. Репутация Кромвеля страдала и потому, что на него возлагали ответственность за действия, в которых был виновен прежде всего сам король.

Был только один человек — Генрих VIII, интересы которого всегда выигрывали от деятельности министра. Кромвель сыграл ведущую роль в утверждении главенства монарха над церковью, в расширении полномочий королевского Тайного совета, права которого были распространены на север Англии, Уэльс, Ирландию. Кромвель заполнил нижнюю палату парламента креатурами двора и превратил ее в простое орудие короны. Он сумел резко увеличить доходы казны за счет конфискации монастырских земель, а также обложения торговли, развитие которой он поощрял умелой протекционистской политикой.

Чего еще можно было требовать от министра, не только тщательно выполнявшего все приказы короля, но и стремившегося угадать его желания, предвосхитить планы, до которых тот еще не успел додуматься? Однако успехи Кромвеля (как в былое время его предшественника, кардинала Уолси) вызывали все большее чувство ревности у самовлюбленного Генриха, приходившего в ярость от умственного превосходства своего министра. Действия Кромвеля являлись ярким свидетельством неспособности Генриха выпутаться из тягостного бракоразводного дела, реорганизовать государственные и церковные дела в духе королевского абсолютизма. Министр был живым напоминанием и о втором браке короля, позорном процессе и казни Анны Болейн, которые так хотелось предать вечному забвению.

Не раз Генриху казалось, что Кромвель мешает ему применить на деле свои государственные способности, встать вровень с крупнейшими политиками эпохи — Карлом V и Франциском I. Довольно, решил Генрих, терпеть из года в год, когда этот наглец, поднятый из ничтожества, каждый раз поучает короля и заставляет отказываться от его планов, выдвигая хитроумные доводы, на которые трудно найти возражения! Генриху казалось, что он не хуже Кромвеля знал (или по крайней мере усвоил) секреты управления, принесшие столь отличные результаты. Он сумеет их умножить, причем в отличие от министра не вызовет недовольства. Но нужно, чтобы этот недостойный, этот выскочка, столь долго занимавший пост главного советника короля, не использовал во зло доверенных ему тайн. Нельзя было допустить, чтобы, спокойно выйдя в отставку, он начал критиковать действия короля, ставить палки в колеса политике, которая наконец создаст Генриху славу великого полководца и государственного мужа. И главное, Кромвель будет хорошим козлом отпущения…

В этих условиях падение Кромвеля, единственной опорой которого являлся король, было только вопросом времени. Нужен был лишь предлог, последняя капля, переполнявшая чашу, один неловкий шаг, чтобы сбросить его в пропасть…

После кончины третьей жены короля, Джейн Сеймур (она умерла после родов, подарив Генриху наследника престола), Кромвель повел переговоры о новой невесте для своего государя. Было предложено несколько кандидатур. Выбор пал на дочь герцога Клевского Анну. Придирчивый Генрих взглянул на портрет, написанный с другого портрета Анны Клевской знаменитым Гансом Гольбейном, и выразил согласие. Этот «германский брак» был задуман в связи с наметившейся угрозой образования мощной антианглийской коалиции в составе двух ведущих католических держав — Испании и Франции, готовых, казалось, на время забыть разделявшее их соперничество. Кроме того, брак с протестанткой должен был еще более углубить разрыв главы англиканской церкви с Римом.

В конце 1539 г. Анна Клевская двинулась в путь. Всюду ее ожидала пышная встреча, предписанная 50-летним женихом. Изображая галантного рыцаря, он решил встретить свою невесту в Рочестере, в 30 милях от Лондона. Посланный в качестве нарочного королевский приближенный Энтони Браун вернулся весьма смущенный: будущая королева очень мало напоминала свой портрет. Браун не мог знать, что еще меньше подходила Анна Клевская к своей будущей роли по уму и образованию, полученному при дворе маленького германского княжества с его педантичным распорядком жизни. К тому же невеста была не первой молодости и в свои 34 года успела потерять ту привлекательность, которой в юности обладают даже некрасивые девушки.

При встрече с немкой Генрих не поверил своим глазам и почти открыто выразил свое «недовольство и неприятное впечатление от ее личности», как сообщал наблюдавший эту сцену придворный. Пробормотав несколько фраз, Генрих удалился, позабыв даже передать Анне подготовленный для нее новогодний подарок. Вернувшись на корабль, он мрачно заметил: «Я не вижу в этой женщине ничего похожего на то, что сообщили мне о ней. и я удивлен, как столь мудрые люди могли писать подобные отчеты». Эта фраза приобретала зловещий смысл в устах такого тирана, как Генрих.

Свое неудовольствие король не скрыл от приближенных, а Кромвелю прямо объявил: «Знай я обо всем этом раньше, она не прибыла бы сюда. Как же теперь выпутаться из игры?» Кромвель ответил, что он очень огорчен. После того как министр сам получил возможность взглянуть на невесту, он поспешил согласиться с мнением разочарованного жениха, но заметил, что Анна все же обладает королевскими манерами. Этого было явно недостаточно. Отныне Генрих только и думал, как бы отделаться от «фламандской кобылы», какой окрестил свою нареченную. Политические причины, побудившие английского короля искать руки дочери герцога Клевского, сводились к тому, чтобы взять в кольцо Фландрию — одну из наиболее богатых земель империи Карла V. Окруженная со всех сторон противниками императора — Англией, Францией, герцогом Клевским и протестантскими князьями Северной Германии, Фландрия стала бы уязвимым местом империи Карла V, что побудило бы его искать примирения с Генрихом. Кроме того, возможность подобного окружения Фландрии могла заставить Франциска I отказаться от мысли о соглашении со своим старым соперником — императором.

Хотя эти соображения сохраняли свою силу, Генрих дал указание помочь ему «выпутаться». Кромвель принялся за дело. Анну, оказывается, намеревались выдать за герцога Лотарингского. Документ, содержащий официальное освобождение невесты от данного ею обещания, остался в Германии. Это была как будто спасительная лазейка — Генрих попытался принять позу оскорбленного и обманутого человека. Но бумагу рано или поздно доставили бы в Лондон. А просто отослать Анну домой Генрих опасался, так как уязвленный герцог Клевский легко мог перейти на сторону Карла V. С проклятиями, мрачный, как туча, король решил жениться.

О том, что новобрачная ему в тягость, Генрих VIII объявил на другой же день после свадьбы. Однако некоторое время он еще воздерживался от открытого разрыва. Оставалось определить: так ли уж опасен этот разрыв? В феврале 1540 г. герцог Норфолк, противник «германского брака» и теперь враг Кромвеля, отправился во Францию. Он убедился, что франко-испанское сближение не зашло далеко. Во всяком случае ни Карл, ни Франциск не предполагали нападать на Англию. А ведь именно ссылкой на эту угрозу Кромвель мотивировал необходимость «германского брака». Норфолк привез свои радостные для Генриха известия и взамен узнал не менее приятную новость для себя: на королевские обеды и ужины, куда допускались самые близкие люди, была приглашена племянница герцога юная Екатерина Говард.

Кромвель (в апреле 1540 г. он получил титул графа) пытался нанести контрудар: его разведка постаралась скомпрометировать епископа Гардинера, который, подобно Норфолку, стремился к примирению с Римом. Министр произвел также конфискацию имущества Ордена иоаннитов: золото, поступавшее в королевское казначейство, всегда успокаивающе действовало на Генриха.

7 июня к Кромвелю зашел его бывший сторонник, а ныне тайный недруг Томас Риели, приближенный Генриха. Он намекнул, что короля надо избавить от новой жены. На другой день, 8 июня, Риели снова посетил министра и опять настойчиво повторил свою мысль. Стало ясно, что это королевский приказ. Кромвель кивнул головой, но заметил, что дело сложное. Министру предлагали освободить короля от Анны Клевской, чтобы расчистить дорогу для Екатерины Говард — племянницы его врага.

Пока Кромвель с горечью размышлял над полученным приказом, Генрих уже принял решение: прежде чем освободиться от новой жены, необходимо отделаться от надоевшего министра (возможно, у короля помимо изложенных мотивов были и другие побудительные причины покончить с Кромвелем). Риели по приказу короля в тот же день, 8 июня, составил королевские письма, обвинявшие Кромвеля в нарушении разработанного Генрихом плана нового церковного устройства.

Вчера еще всемогущий министр стал обреченным человеком, отверженным, отмеченным печатью королевской немилости. Об этом знали уже другие царедворцы и советники — почти все, кроме него самого, руководителя секретной службы. 10 июня 1540 г., когда члены Тайного совета шли из Вестминстера, где заседал парламент, во дворец, порывом ветра сорвало шапку с головы Кромвеля. Вопреки обычной вежливости, требовавшей, чтобы и остальные советники также сняли шапки, все остались в головных уборах. Кромвель понял. Он имел еще мужество усмехнуться: «Сильный ветер сорвал мою шапку, оставив все ваши!»

Во время традиционного обеда во дворце Кромвеля избегали, как зачумленного. Пока министр выслушивал пришедших к нему посетителей, его коллеги поспешили удалиться. С запозданием он вошел в зал и намеревался сесть на свое место, заметив:

— Джентльмены, вы очень поторопились начать.

Его прервал окрик Норфолка:

— Кромвель, не смей здесь садиться! Изменники не сидят с дворянами!

При слове «изменники» отворилась дверь, вошел капитан с шестью солдатами. Начальник стражи подошел к министру и жестом показал, что он арестован. Вскочив на ноги, бросив шпагу на пол, Кромвель, с горящими глазами, задыхающимся голосом закричал:

— Такова награда за мои труды! Я изменник? Скажите по совести, я изменник? Я никогда в мыслях не имел оскорбить его величество, но, раз так обращаются со мной, я отказываюсь от надежды на пощаду. Я только прошу короля, чтобы мне недолго томиться в тюрьме.

Со всех сторон голос Кромвеля заглушали крики: «Изменник! Изменник!», «Тебя будут судить по законам, которые ты сочинил!», «Каждое твое слово — государственная измена!» Под ругань и поношения, обрушившиеся на голову низвергнутого министра, Норфолк сорвал у него с шеи орден св. Георгия, другие — орден Подвязки. Солдатам пришлось чуть ли не спасать Кромвеля от разъяренных членов совета. Кромвеля увели через заднюю дверь прямо к ожидавшей его лодке. Арестованный министр был немедленно доставлен в Тауэр. Не успели захлопнуться за ним двери темницы, как королевский посланец во главе 50 солдат занял по приказу монарха дом Кромвеля и конфисковал все его имущество.

В казематах Тауэра у Кромвеля было достаточно времени чтобы поразмыслить над своим положением. Не приходилось сомневаться, что это конец. Не для того его бросили в Тауэр, чтобы выпустить отсюда живым. Он мог во всех деталях заранее представить, как будут развертываться события: фальшивые обвинения, призванные скрыть действительные причины падения еще вчера всесильного министра, комедия суда, предопределенный смертный приговор. Выбора не было. Приходилось думать лишь о том, каким образом избегнуть жуткой «квалифицированной» казни. Кромвелю самому не раз приходилось брать на себя организацию подобных расправ, и ему-то уж во всех деталях было известно, как это делается. Казалось, на стенах Тауэра лежали тени жертв королевского произвола, людей, убитых и замученных здесь по воле Генриха VIII и при активном содействии его верного лорда-канцлера. Человеческая жизнь была для него ничем, если ее нужно было принести как жертву на алтарь государственной необходимости. А этой необходимостью могли быть и королевский каприз, и интересы собственной карьеры (не говоря уже о тысячах участников крестьянских восстаний, казненных по требованиям лендлордов). Кровавая башня и другие казематы Тауэра были верным и удобным местом изоляции человека от общества, оставляя его при этом на длительную агонию в одном из каменных мешков государственной тюрьмы или направляя на Тауэр-хилл и Тайберн, где секира или веревка палача избавляли узника от дальнейших страданий. В темную июньскую ночь Тауэр наконец и для Кромвеля стал тем, чем он был для многих его жертв, — зловещим орудием беспощадного королевского деспотизма. Министр на себе испытал весь ужас и беспомощность узника перед лицом безжалостной, тупой силы, обрекавшей его на мучительную смерть.

Враги Кромвеля поспешили распространить слухи о его преступлениях — одно страшнее другого. Пример подавал сам король, объявивший, что Кромвель пытался жениться на принцессе Марии (обвинение, впрочем, подсказанное Норфолком и Гардинером). Еще недавно Кромвель отправлял людей на плаху и костер за малейшие отклонения от далеко еще не устоявшейся англиканской ортодоксии то в сторону католицизма, то в сторону лютеранства. Теперь такие отклонения были приписаны ему самому. В обвинительном заключении, вскоре представленном в палату общин (с Кромвелем решили расправиться без суда, путем принятия парламентом акта об осуждении), о многолетнем ближайшем помощнике Генриха говорилось как о «самом гнусном изменнике», поднятом милостями короля «из самого подлого и низкого звания» и отплатившем предательством, о «гнусном еретике», который распространял «книги, направленные на то. чтобы позорить святыню алтаря». Ему приписывали заявления, что, «если он проживет еще год или два», король не сумеет даже при желании оказать сопротивление его планам. Упоминания о вымогательстве, казнокрадстве должны были подкреплять главное обвинение в «измене» и «ереси».

Всем было отлично известно, что главное обвинение является чистым вымыслом. Это понимали даже горожане, повсеместно зажигавшие костры в знак радости по поводу падения министра, олицетворявшего все ненавистное в политике Генриха. Но конечно, более всего радовались гибели мнимого предателя за рубежом. Утверждают, что Карл V пал на колени, чтобы возблагодарить бога за столь благую весть, а Франциск I издал крик радости. Теперь ведь предстоит иметь дело не с ловким и опасным противником, каким был Кромвель, а с тщеславным Генрихом, обойти которого им, первоклассным дипломатам, уже не составит труда. Только бы этот изворотливый Кромвель как-нибудь не вывернулся (издалека не было видно, что судьба бывшего министра решена окончательно). Франциск даже поспешил сообщить Генриху, что Кромвель, участвовавший в решении давнего спора, который был связан с морскими призами, захваченными губернатором Пикардии, прикарманил большую сумму денег. Генрих был в восторге: наконец-то хоть одно конкретное обвинение против бывшего министра! Он немедленно приказал потребовать от арестованного подробных объяснений по этому вопросу.

Враги Кромвеля вроде Норфолка с торжеством предрекали изменнику и еретику позорную смерть. Ну а друзья? Имел ли он друзей, а не просто сторонников, обязанных ему своей карьерой? Конечно, они безмолвствовали.

Все, в чем обвиняли «еретика» Кромвеля, в полной мере относилось и к Кранмеру, едва ли не единственному искреннему другу Кромвеля. Тем не менее архиепископ молча присоединился к единодушному решению палаты лордов, принявшей закон, который присуждал Кромвеля к повешению, четвертованию и сожжению заживо.

В тюрьме опальный министр писал отчаянные письма. Если бы это было в его власти, уверял Кромвель, он наделил бы короля вечной жизнью; он стремился сделать его самым богатым и могущественным монархом на земле. Король был всегда к нему благосклонен, он был для него отец, а не повелитель. Его, Кромвеля, справедливо обвиняют во многом. Но все его преступления совершены ненамеренно, никогда он не замышлял ничего дурного против своего господина. Он желает всякого благоденствия королю и наследнику престола… Все это, конечно, не изменило судьбу осужденного «изменника».

Однако до казни ему предстояло сослужить еще одну службу королю. Кромвелю было приказано изложить все обстоятельства, связанные с женитьбой Генриха на Анне Клевской: подразумевалось, что бывший министр сможет тем самым облегчить развод Генриха с четвертой женой. И Кромвель постарался. Он написал, что Генрих неоднократно говорил о решимости не использовать своих «прав супруга» и что, следовательно, Анна осталась в своем прежнем, «дозамужнем» состоянии. Здравый смысл, не покидавший осужденного при составлении этого письма, изменил ему, когда он заключил свое послание воплем о милосердии: «Всемилостивейший государь! Я умоляю о пощаде, пощаде, пощаде!» Это уже была просьба не сохранить жизнь, а избавить от жутких пыток на эшафоте. Генриху очень понравилось письмо и как полезный документ при разводе, и этой униженной мольбой: король недолюбливал, когда его подданные спокойно принимали известие об ожидавшей их казни. Он приказал три раза прочесть ему вслух письмо недавнего министра.

Развод был произведен без особых затруднений — Анна Клевская удовлетворилась пенсией в 4 тыс. ф. ст., двумя богатыми манорами, а также статусом «сестры короля», ставящим ее по рангу непосредственно вслед за королевой и детьми Генриха. А Кромвелю осталось дать отчет о некоторых израсходованных суммах и узнать о награде, полагавшейся ему за меморандум о четвертом браке короля. Утром 28 июля 1540 г. Кромвелю сообщили, что Генрих в виде особой милости разрешил ограничиться отсечением головы, избавив осужденного от повешения и сожжения на костре. Правда, казнь должна была свершиться в Тайберне, а не на Тауэр-хилле, где обезглавливали лиц более высокого происхождения. Отдав это милостивое распоряжение, Генрих, снова ставший женихом, сделал все необходимое и мог теперь с «чистой совестью» отбыть из столицы на отдых со своей 18-летней невестой Екатериной Говард. А Кромвелю предстояло в то же самое утро отправиться в свой скорбный путь из Тауэра в Тайберн. В последние часы своей жизни он, казалось, поборол малодушие, которое владело им, пока вопреки очевидности у него еще теплилась надежда на помилование.

Крепкий, коренастый мужчина, которому не минуло еще 50 лет, внешне спокойно оглядел плаху, затихшую толпу. Тысяча королевских солдат охраняла порядок. Собравшиеся, затаив дыхание, ждали предсмертной речи: будет ли ока произнесена в католическом духе, как этого хотелось бы победившей партии Норфолка и Гардинера, или в духе протестантизма, или осужденный, сохранявший такое спокойствие, вообще обманет ожидания, отказавшись от исповеди. Нет, он начинает говорить… Его слова вполне могли удовлетворить католически настроенных слушателей. Кромвель как будто хотел в последний час сделать приятное вражеской партии, пославшей его на эшафот.

— Я пришел сюда умирать, а не оправдываться, как это, может быть, думают некоторые, — произносит Кромвель монотонно звучащим голосом. — Ибо если бы я занялся этим, то был бы презренным ничтожеством. Я осужден по закону на смерть и благодарю господа бога, что он назначил мне подобную смерть за мое преступление. С юных лет я жил в грехе и оскорблял господа бога, за что я являюсь вечным странником в этом мире; будучи низкого происхождения, я был возведен до высокого положения И вдобавок, с того времени я совершил преступление против моего государя, за что искренне прошу прощения и умоляю вас всех молиться за меня богу, чтобы он простил меня. Я прошу ныне вас, присутствующих здесь, разрешить мне сказать, что я умираю преданным католической вере, не сомневаясь ни в одном из ее догматов, не сомневаясь ни в одном из таинств церкви. Многие порочили меня и уверяли, что я придерживаюсь дурных взглядов. Это является неправдой. Но я сознаюсь, что, подобно тому как бог и его дух святой наставляют нас в вере, так дьявол готов совратить нас, и я был совращен. Но разрешите мне засвидетельствовать, что я умираю католиком, преданным святой церкви. И я искренне прошу вас молиться о благоденствии короля, чтобы он мог долгие годы жить с вами в здравии и благополучии, а после него его сын принц Эдуард, сей добрый отпрыск, мог долго царствовать над вами. И еще раз я прошу вас молиться за меня, чтобы, покуда жизнь сохраняется в этом теле, я нисколько не колебался бы в моей вере.

Чем была вызвана эта, конечно, заранее продуманная исповедь, которая вряд ли могла отражать подлинные чувства бывшего министра Англии, брошенного на плаху по прихоти короля? Быть может, объяснение можно найти в желании осужденного сохранить положение при дворе его сына, Грегори Кромвеля? Или были какие-то другие мотивы, побудившие Кромвеля повторить то, что и до него произносили тогда многие, прежде чем положить голову под топор палача? Тот хорошо выполнил свою работу, толпа громко выражала одобрение. Пройдет столетие, и праправнук казненного министра Оливер Кромвель заговорит с потомком Тюдоров Карлом I совсем другим языком. Но для этого нужно еще целое столетие. А пока что через год после казни Томаса Кромвеля Генрих VIII соизволил заметить, что его побудили казнить «наиболее верного слугу из всех, которых он когда-либо имел».

За убийством Кромвеля последовало по приказу короля «очищение» Тауэра от государственных преступников. Сожгли в качестве еретиков приближенных министра — Джерома, Р. Бэрнса, Т. Гаррета. Тогда же на эшафот была отправлена 70-летняя графиня Солсбери. Единственным преступлением этой старой женщины, которая, цепляясь за жизнь, отчаянно билась в руках палача, было ее происхождение: она принадлежала к династии Йорков, свергнутой 55 лет тому назад.

Вскоре после падения Кромвеля произошло одно событие, пролившее дополнительный свет на характер действий и Кранмера, и короля. Кранмер не был просто карьеристом, готовым на все ради королевской благосклонности и связанных с нею благ, как его изображали католики да и много позднее рисовали некоторые либеральные историки XIX в. Еще менее архиепископ Кентерберийский был мучеником веры, готовым во имя торжества Реформации на любые действия, сам оставаясь чистым и безупречным в своих мотивах (так предпочитали трактовать фигуру Кранмера протестантские авторы). Архиепископ искренне верил в необходимость и благотворность тюдоровского деспотизма как в светских, так и в духовных делах и охотно пожинал плоды, которые такая позиция приносила лично ему, Кранмеру.

Вместе с тем и Генрих отнюдь не был тем однолинейным, примитивным тираном, каким он может казаться по многим своим поступкам. Он более всех был убежден в своей избранности, в том, что сохранение и упрочение власти короны являются его первейшим долгом. Более того, когда он, король, шел наперекор государственным интересам (даже в его понимании) ради удовлетворения личной прихоти, то разве не означало это защиту высшего принципа — неограниченности власти монарха, его права поступать вопреки мнению всех других учреждений и лиц, подчиняя их своей воле? Расправа с Кромвелем, как и предшествовавшая ей казнь Анны Болейн, сразу же поставила вопрос: а как это отразится на неустойчивой новой церковной ортодоксии, учреждению которой столь способствовал павший министр?

В жаркие июльские дни 1540 г. неподалеку от того места, где голова Кромвеля скатилась на плаху, продолжала заседать комиссия епископов, уточнявшая символы веры государственной церкви. Казнь Кромвеля заставила большинство сторонников сохранения или даже развития церковной реформы переметнуться в более консервативную фракцию, возглавлявшуюся епископом Гардинером. Однако Кранмер (в это время в Лондоне держали пари 10 против 1, что архиепископ вскоре последует за Кромвелем в Тауэр и на Тайберн) остался непреклонным. Двое из его бывших единомышленников, Хит и Скалп, благоразумно принявшие теперь сторону Гардинера, пытались уговорить его подчиниться воле короля, отказаться от своих взглядов, на что архиепископ возразил, что король не будет доверять таким епископам, которые в угоду монарху готовы изменить своим убеждениям. Узнав об этом богословском споре, Генрих неожиданно принял сторону Кранмера. Взгляды последнего были утверждены.

Позднее прокатолическая часть Тайного совета, включая Норфолка, решила воспользоваться слухами, распускавшимися некоторыми сектантами, будто они являются единомышленниками архиепископа Кентерберийского. Несколько тайных советников донесли королю, что Кранмер — еретик и что, хотя никто не осмеливается давать показания против архиепископа из-за его высокого сана, положение изменится, как только его отправят в Тауэр. Генрих согласился. Арестовать Кранмера он предписал на заседании Тайного совета. Норфолк и его единомышленники уже торжествовали победу. Но напрасно. Той же ночью Генрих тайно послал своего фаворита Энтони Денни к Кранмеру. Архиепископа спешно подняли с постели и доставили в Уайтхолл, где Генрих сообщил ему о своем согласии на его арест и спросил, как он относится к этому. В Кранмере было немало от фанатика. Роль орудия королевского произвола он выполнял рьяно и от души, в то же время архиепископ успел стать и опытным царедворцем. В ответ на вопрос короля Кранмер выразил верноподданническую благодарность за это милостивое предупреждение и добавил, что с удовлетворением пойдет в Тауэр в надежде на беспристрастное рассмотрение на суде его религиозных взглядов, что, без сомнения, входит в намерения короля.

— О милостивый господь! — воскликнул пораженный Генрих. — Что за простота! Так позволить бросить себя в тюрьму, чтобы каждый ваш враг мог иметь преимущества против вас. Но думаете ли вы, что, как только они запрячут вас в тюрьму, вскоре же отыщутся трое или четверо лживых негодяев, готовых свидетельствовать против вас и осудить, хотя, пока вы на свободе, она не осмеливаются открыть рот или показаться вам на глаза. Нет, это не дело, милорд, я слишком вас уважаю, чтобы разрешить вашим врагам низвергнуть вас.

Генрих передал Кранмеру кольцо, которое архиепископ должен был показать при аресте и потребовать, чтобы его доставили к королю (кольцо вручалось как знак предоставления подобной привилегии).

Между тем, окрыленные согласием короля, противники Кранмера и не думали церемониться с ним. Повторились в еще более оскорбительной форме сцены, предшествовавшие аресту Кромвеля. Прибыв на заседание Тайного совета, архиепископ Кентерберийский нашел двери зала заседаний закрытыми. Около часа Кранмер сидел в коридоре вместе со слугами. Клерки входили и выходили из зала, демонстративно не замечая высшего церковного сановника страны. За этой сценой внимательно наблюдал королевский врач Бате, нередко использовавшийся Генрихом для таких поручений. Он поспешил донести королю об унижении, которому подвергли примаса англиканской церкви. Король возмутился, но предоставил событиям идти своим ходом.

Допущенный наконец в зал заседаний, Кранмер был обвинен своими коллегами в ереси и поставлен в известность, что будет отправлен в Тауэр. В ответ на это архиепископ продемонстрировал кольцо и потребовал свидания с королем. Кольцо оказало магическое действие. Противники Кранмера заметались, поняв, что совершили непростительный промах, не разгадав намерений Генриха.

Король выбранил тайных советников за недостойное поведение. Пытавшийся вывернуться Норфолк уверял, будто они, обличая Кранмера в ереси, просто желали дать ему возможность защититься от этого обвинения. После этого монарх приказал членам Тайного совета пожать руку Кранмеру и не пытаться впредь причинять ему неприятности, а архиепископу предписал угостить своих коллег обедом. Чего добивался всем этим Генрих? Может быть, он хотел еще более обострить отношения между членами Тайного совета? Или намеревался погубить Кранмера, а потом, как часто случалось с королем, изменил свое решение? Или просто развлекался, ставя в тупик, унижая своих ближайших советников и наводя на них страх?

Личная жизнь короля тем временем шла своим чередом. За Анной Клевской вскоре последовала Екатерина Говард — молоденькая племянница герцога Норфолка, двоюродная сестра Анны Болейн. Новая королева не очень устраивала сторонников углубления церковной реформы вроде Кранмера. До поры до времени Кранмер и его друзья предпочитали скрывать свои планы: юная Екатерина приобрела большое влияние на своего пожилого супруга; кроме того, она могла родить сына, что очень укрепило бы ее положение при дворе.

В октябре 1541 г. враги королевы нашли долгожданный повод. Один из мелких придворных служащих, Джон Ласселс, на основе свидетельства своей сестры, ранее служившей няней у старой герцогини Норфолк, донес Кранмеру, что Екатерина была долгое время в связи с неким Френсисом Дергемом, а некто Мэнокс знал о родинке на теле королевы. Партия реформы — Кранмер, канцлер Одли и герцог Хертфорд — поспешила известить ревнивого мужа. Кранмер передал королю записку («не имея мужества устно сообщить ему об этом»). Собрался Государственный совет. Все «виновные», включая Мэнокса и Дергсма, были сразу схвачены и допрошены. О том, что мнимая или действительная неверность королевы до замужества не шла ни в какое сравнение с предшествующей «чистой» жизнью самого Генриха, никто не осмелился даже подумать. Кранмер навестил совершенно ошеломленную свалившимся на нее несчастьем молодую женщину, которой не исполнилось и 20 лет. Обещанием королевской «милости» Кранмер выудил у Екатерины признание, а тем временем удалось вырвать нужные показания у Дергема и Мэнокса. Генрих был потрясен. Он молча выслушал на заседании совета добытые сведения и потом вдруг начал кричать. Этот вопль ревности и злобы заранее решил участь всех обвиняемых.

Тем временем схватили еще одного «виновного» — Келпепера, за которого Екатерина собиралась выйти замуж, прежде чем на нее обратил внимание Генрих, и которому она, уже став королевой, написала очень благосклонное письмо. Дергем и Келпепер были приговорены, как обычно, к смерти. После вынесения приговора 10 дней продолжались перекрестные допросы — они не выявили ничего нового. Дергем просил о «простом» обезглавливании, но «король счел его не заслуживающим такой милости». Подобное снисхождение было, впрочем, оказано Келпеперу. 10 декабря оба они были казнены.

Потом занялись королевой. Говарды поспешили отречься от нее. Норфолк с душевной болью поведал французскому послу Марильяку, что его племянница «занималась проституцией, находясь в связи с семью или восемью лицами». Со слезами на глазах старый солдат говорил о горе короля. В письме к Генриху Норфолк причитал, что после «отвратительных деяний моих племянниц» (Анны Болейн и Екатерины Говард), наверное, «его величеству будет противно услышать что-либо о моем роде». Герцог упоминал далее, что обе «преступницы» не питали к нему особых родственных чувств, и просил о сохранении королевского благорасположения, «без которого пропадет желание жить».

Послушный парламент принял специальное постановление, обвиняющее королеву. Ее перевели в Тауэр. Казнь состоялась 13 февраля 1542 г. На эшафоте Екатерина призналась, что до того, как она стала королевой, любила Келпепера, хотела быть его женой больше, чем владычицей мира, и скорбит, став причиной его гибели. Однако вначале она упомянула, что «не нанесла вреда королю». Ее похоронили рядом с Анной Болейи.

Последние годы Генриха прошли сумрачно. Всю жизнь им вертели фавориты, он не привык повседневно заниматься государственными делами, даже не подписывал бумаг. Взамен этого к ним прикладывали печать с изображением монаршей подписи. В 40-х годах XVI в. внешнеполитическое положение Англии стало сложным, и не было ни Уолси, ни Кромвеля, которые могли бы уверенно направлять корабль английской дипломатии в бурных водах европейской политики.

Готовясь к надвигавшейся войне, король сменил увлечения. Ранее претендовавший на лавры поэта, музыканта и композитора, он теперь занимался составлением военных планов, схем укреплений и даже техническими усовершенствованиями: Генрих придумал телегу, способную при движении молоть зерно. Королевские идеи встречались хором восторженных похвал английских военачальников. Исключение составляли лишь дерзкие иностранные инженеры — итальянцы и португальцы, которых обиженный изобретатель приказал изгнать из страны.

Вместе с тем король искренне не понимал, почему люди не хотят признать его апостолом мира и справедливости. При встрече с послом императора Карла V он говорил: «Я занимаю трон уже сорок лет, и никто не может сказать, что я когда-либо действовал неискренне или не прямым путем… Я никогда не нарушал своего слова. Я всегда любил мир». В речах, обращенных к парламенту, король теперь принимал позу мудрого и милосердного отца отечества, позабыв на время о тысячах казненных по его приказу, о графствах, разоренных королевскими войсками, еще совсем недавних народных движениях. Советники пытались скрывать от Генриха неприятные известия, чтобы, как выразился Гардинер, «сохранять спокойствие духа короля». Никто не был гарантирован от вспышек монаршего гнева. Новая жена Генриха, Екатерина Парр, едва не попала в Тауэр за высказывание не понравившихся королю религиозных взглядов. Ее спасла находчивость. Почуяв опасность, королева стала уверять больного и раздражительного супруга, что все сказанное ею имело одну цель — немного развлечь его величество и услышать его ученые аргументы по вопросам, о которых зашла речь. Екатерина заслужила прощение как раз вовремя: вскоре явился со стражей Томас Риели, имевший письменный приказ об аресте королевы. Изменивший свои намерения Генрих встретил фаворита бранью:

— Дурак, скотина, негодяй, гнусный негодяй! Прочь! Пошел вон!

Перепуганный Риели исчез.

Парламент принял билль, по которому католиков вешали, а лютеран сжигали заживо. Иногда католика и лютеранина привязывали спиной друг к другу и так возводили на костер. Был издан закон, повелевавший доносить о прегрешениях королевы, а также обязывавший всех девиц, если монарх изберет их в жены, сообщать о своих провинностях. «Я действую по указанию свыше», — разъяснял Генрих (впрочем, к нему никто и не обращался с вопросами).

Обстановка так быстро накалялась, что было от чего растеряться даже людям более тонким, чем тугодум Риели. 16 июля 1546 г. дворянку Анну Эскью сожгли в Лондоне за отрицание обедни. Тогда же на костер были отправлены и другие еретики (в их числе Ласселс — доносчик, погубивший Екатерину Говард). А в августе сам Генрих уже пытался убедить французского короля Франциска І совместно запретить обедню, т. е. уничтожить католичество в обоих королевствах. Последовали новые аресты и казни. Теперь подошла очередь и герцога Норфолка, которого настигла все усиливающаяся подозрительность короля. Напрасно из Тауэра он напоминал о своих заслугах по истреблению изменников, включая Томаса Кромвеля, также занимавшегося уничтожением всех королевских недругов и предателей. Сыну Норфолка графу Серрею, талантливому поэту, отрубили голову на Тауэр-хилле 19 января 1547 г. Казнь самого Норфолка была назначена на 28 января. Его спасла болезнь короля. У постели умирающего придворные, едва скрывая вздох облегчения, торговались из-за государственных постов, которые они займут при будущем девятилетием короле Эдуарде VI. За несколько часов до предстоявшего обезглавливания Норфолка Генрих скончался на руках у Кранмера.

А самому Кранмеру пришел черед лишь через несколько лет…

В течение двух десятилетий архиепископу Кентерберийскому, ревностному слуге тюдоровской тирании, удавалось обходить подводные камни, угрожавшие его карьере и жизни. Всякий раз люди, в руках которых находилась власть, предпочитали пользоваться услугами Кранмера, а не отправлять его на эшафот с очередной партией потерпевших поражение в придворных и политических интригах. И Кранмер, который отнюдь не был просто честолюбивым карьеристом или ловким хамелеоном (хотя у него было немало и того и другого), с готовностью, хотя и сокрушаясь порой, приносил своих покровителей, друзей и единомышленников в жертву долгу. А долгом для него было защитить любой ценой принцип, утверждающий королевское верховенство и в светских и в церковных делах, обязанность подданных беспрекословно повиноваться монаршей воле. Кранмер равно благословлял и казнь своей покровительницы Анны Болейн и своего благодетеля Томаса Кромвеля, и расправу с Екатериной Говард — ставленницей враждебной ему фракции, и заключение в Тауэр своего противника Норфолка. Одобрял он и смертный приговор лорду Сеймуру, пытавшемуся захватить власть при малолетнем Эдуарде VI, и казнь близкого Кранмеру лорда-протектора Сомерсета, который послал в 1548 г. на плаху Сеймура и сам в 1552 г. взошел на эшафот, побежденный Уориком, герцогом Нортумберлендским. И казнь того же герцога Нортумберлендского, который после смерти Эдуарда VI в 1553 г. стремился возвести на трон родственницу короля Джейн Грей и был побежден сторонниками Марии Тюдор (дочери Генриха VIII от его брака с Екатериной Арагонской). В правление Марии католицизм снова стал государственной религией. Придя к власти, новая королева некоторое время чувствовала себя непрочно на троне. В январе 1554 г. повстанцы, поднявшиеся против ее правительства, ненадолго заняли часть Лондона. В октябре того же года был раскрыт план убийства 2000 испанцев, приехавших вместе с женихом Марии принцем Филиппом (будущим испанским королем Филиппом II).

Но как только правительство укрепило свои позиции, оно сразу же занялось Кранмером и другими руководителями Реформации, прежде всего Ридли и Латимером. Еще ранее Кранмер был осужден за государственную измену. Был проведен «ученый» диспут в Оксфорде, где Кранмер и его единомышленники должны были защищать протестантизм от критики со стороны целой армии католических прелатов. Диспут, естественно, был организован таким образом, чтобы посрамить «еретиков». Решение оксфордских теологов было известно заранее. Немало времени ушло на соблюдение других формальностей: осуждение Кранмера представителями римского престола, лицемерное предоставление жертве 80 дней для апелляции к папе, хотя узника не выпускали из тюремной камеры, и другие требования процедуры. Кранмер как-никак был архиепископом, утвержденным в этом чине еще до разрыва с Римом.

Наконец Кранмер по указанию папы был лишен своего сана. Все необходимые приготовления закончились. И тут произошло неожиданное: Кранмер, долго проявлявший непреклонность, вдруг капитулировал. Несколько раз под давлением осаждавших его испанских прелатов Кранмер подписывал различные «отречения» от протестантизма, то признавая свои прегрешения, то частично беря назад уже сделанные признания. Обреченный на смерть старик руководствовался не только страхом за свою жизнь, хотя его отречение от протестантизма, быть может, и было продиктовано надеждой на помилование и взято обратно, когда эта надежда не оправдалась. Он был готов принять смерть протестантом, как это бесстрашно сделали его единомышленники Латимер и Ридли. Но он был согласен умереть и католиком, если это, как ему вдруг показалось, приведет к спасению души. Подготовив и подписав многочисленные экземпляры своего очередного, наиболее решительного покаяния, Кранмер в ночь перед казнью составил два варианта своей предсмертной речи — католический и протестантский. Уже на плахе он предпочел последний вариант.

Более того, он нашел в себе силы, чтобы сунуть в огонь свою правую руку, написавшую многочисленные отречения. Протестанты очень восхищались этим мужеством на эшафоте, тогда как несколько обескураженные католические авторы разъясняли, что Кранмер не совершил ничего героического: ведь эта рука все равно была бы сожжена через несколько минут. Когда костер погас, были найдены какие-то несгоревшие части трупа. Враги Кранмера утверждали, что даже огонь не берет сердце еретика из-за его отягощенности пороками. Это произошло в Оксфорде утром 21 марта 1556 г.

После смерти Марии Тюдор в 1558 г. престол перешел к Елизавете I, дочери Генриха VIII и Анны Болейн. Снова восторжествовало англиканство. Однако правительству Елизаветы еще долго пришлось вести борьбу против католической партии, выдвинувшей в качестве претендента на престол шотландскую королеву Марию Стюарт.

 

Первый суд над Марией Стюарт

Дочь шотландского короля Якова V и Марии Лотарингской Мария Стюарт родилась в 1542 г., воспитывалась во Франции. Шестнадцати лет она вышла замуж за дофина, который через год стал королем Франциском II, но в апреле 1560 г. скончался. В следующем году Мария Стюарт вернулась в Шотландию, где восторжествовала Реформация.

Первые шаги Марии после возвращения на родину, несомненно подсказанные ее сторонниками, были, впрочем, довольно осторожными. Она отвергла предложение послать с ней французские войска. Оставаясь католичкой, Мария остерегалась оказывать предпочтение своим единоверцам. «Протестанты, — отмечал шотландский историк У. Робертсон, — добились декларации, чрезвычайно благоприятной для их религии. Протестантская доктрина, хотя и утвердившаяся по всей стране, никогда еще не поощрялась и не санкционировалась королевской властью. В декларации королева объявила любую попытку изменения или подрыва протестантизма самым тяжким преступлением. Королева передала управление страной целиком в руки протестантов. В ее Тайный совет входили наиболее известные среди протестантов лица; ни один католик даже в малой степени не удостоился доверия». Это не мешало, однако, Марии Стюарт уверять Францию, Испанию и папу в намерении реставрировать католицизм.

С самого начала Марии пришлось иметь дело с непокорными лордами, многие из которых для оправдания своего поощрявшегося из Англии неповиновения королеве-католичке подчеркивали свою приверженность протестантизму. Английская королева Елизавета, опасаясь, что Мария Стюарт выйдет замуж за иностранного государя, решила женить на ней своего фаворита Роберта Дадли (впоследствии графа Лейстера). Тогда Мария Стюарт, следуя минутному капризу, а может быть, с целью спутать карты Елизаветы и ее приверженцев в Шотландии, особенно своего брата Джеймса Стюарта, графа Мерея, и другого протестантского лорда, Мейтланда (прозванного Мичел Уилк — шотландское искажение Макиавелли), в июле 1565 г. избрала себе мужем лорда Дарнлея, имевшего после шотландской королевы наибольшие права на английский престол. Брак Марии с Дарилеем оказался неудачным; к тому же чванливый супруг королевы перессорился с Мереем и другими влиятельными вельможами. Протестантские лорды подняли восстание, но были разбиты. Часть из них укрылась в Англии.

Королева стала презирать и ненавидеть спесивое ничтожество, которое она взяла в мужья. В свою очередь Дарнлей, раздосадованный, что Мария отказывается короновать его, вступил в заговор с группой недовольных лордов. Ночью 9 марта 1566 г. вооруженные заговорщики ворвались в покои королевы и зверски убили ее доверенного секретаря итальянца Давида Риччио. Только случай спас Марию. Униженная королева затаила жажду мести. Она простила Мерея и некоторых других участников восстания при условии, что те осудят убийц Риччио, тем самым расстроив ряды заговорщиков. Марии удалось перетянуть на свою сторону и неумного мужа, а потом, когда ее положение укрепилось, она холодно отстранила его как ставшую ненужной марионетку.

В это время решающее влияние при дворе Марии приобрел граф Босвел, поддерживавший ее в борьбе с мятежными феодалами. Этот надменный воин, презиравший опасности храбрец, не ведавший сострадания, кровожадный, хищный кондотьер был одновременно олицетворением и мужественности и жестокости того сурового времени. По мнению многих биографов шотландской королевы, она без оглядки влюбилась в Босвела, превратилась в послушное орудие в руках этого циничного честолюбца, не привыкшего стесняться в средствах для достижения цели. Стефан Цвейг посвятил немало замечательных страниц в своей «Марии Стюарт» истории этой любви. По требованию Босвела королева едет в Глазго, где среди друзей укрылся Дарнлей, почуявший угрожавшую ему опасность. Фальшивыми заверениями в любви Мария выманивает его, еще не оправившегося от болезни, в Эдинбург, помещает в одиноком здании Кирк о’Филд в столичном пригороде.

Вечером 9 февраля 1567 г. королева покидает мужа, чтобы принять участие в свадьбе своих слуг. А в два часа ночи страшный взрыв потряс здание Кирк о’Филд. Из-под руин в саду извлекли трупы Дарнлея и его слуги.

Проходит немного времени, и Мария Стюарт выходит замуж за Босвела. Шотландские лорды снова поднимают восстание. Королева терпит поражение. Босвел скрывается за границей и кончает жизнь в датской тюрьме. Лорды объявляют о низложении королевы и заточают ее в замок Лохливен. Мария Стюарт бежит из тюрьмы, ей удается собрать войско и повести его против мятежных лордов. Но 13 мая 1568 г. под Лангсайдом армия королевы была разгромлена. Спасаясь от преследования, Мария в рыбачьей лодке пересекает Солуэйский залив и 16 мая высаживается на английской земле около города Карлайля.

Жребий брошен, хотя никому из участников игры это пока не ясно. Елизавета, настраивавшая шотландских лордов против их госпожи, но писавшая ласковые письма Марии Стюарт, поставлена в сложное и неприятное положение. Менее всего при этом беспокоит английскую королеву Шотландия с ее бесконечными распрями. Речь идет о самой Англии. Реформация победила, но пока неизвестно, насколько прочна эта победа: ведь еще десять лет назад в правление Марии Тюдор была сделана совсем небезуспешная попытка католической реставрации, окончившаяся неудачей (так по крайней мере кажется большинству современников) только из-за смерти королевы. Однако контрреформация противоречит коренным интересам наиболее влиятельных социальных слоев Англии — нового, обуржуазившегося дворянства, к которому перешли церковные и монастырские земли, и растущей буржуазии. Именно их интересы выражает проницательный, хладнокровный и дальновидный политик Уильям Сесил, известный позднее под титулом лорда Берли. Этот главный министр Елизаветы (спустя много времени она говорила, что он ее «дух»), создатель эффективной секретной службы, не устает разъяснять королеве, какие неудобства и опасности связаны с прибытием Марии Стюарт. Самим фактом нахождения в Англии она становится центром притяжения английских католиков, надеждой международной контрреформации, главными столпами которой выступают испанский король Филипп II, стремящийся к созданию универсальной католической империи, римский первосвященник, зловещий Иезуитский орден и другие орудия папства. Мария Стюарт может рассчитывать на помощь своих родственников — правящей во Франции династии Валуа, могущественного герцога Гиза, главы воинствующих католиков во Франции, мечтающего о полном уничтожении протестантской ереси и о захвате французского королевского престола.

Елизавета никогда не забывает, что в глазах многих католиков, тогда составлявших значительное меньшинство населения Англии, она — незаконная дочь, не имеющая права на трон: ведь брак ее матери Анны Болейн с Генрихом VIII был заключен еще при жизни его первой жены Екатерины Арагонской. Пройдет год с небольшим после прибытия Марии Стюарт в Англию, и римский папа объявит Елизавету низложенной, освободит ее подданных от присяги, которую они принесли королеве-еретичке. В этих условиях Мария Стюарт — ближайшая родственница Тюдоров (внучка дочери Генриха VII) — является, как бы она ни отрицала это сама, серьезным претендентом на английский престол. Она сразу становится магнитом, притягивающим английских католиков, многих недовольных и честолюбцев даже из ближайшего окружения Елизаветы.

Уильям Сесил учитывает, что изгнанницу равно опасно как оставить в Англии, так и разрешить ей отправиться во Францию. Но вместе с тем Мария Стюарт — «дорогая сестра» Елизаветы, которой английская королева столько раз клялась в неизменной привязанности и любви. Судьбой Марии Стюарт озабочены иностранные дворы, ею интересуется вся Европа. Невозможно просто бросить за решетку королеву дружественной страны, в которой правят взбунтовавшиеся подданные. Однако Сесил и здесь находит выход, который вполне устраивает очень чувствительную на этот счет Елизавету. Сначала неудобную гостью увозят из прибрежного Карлайля в глубь Англии, в Йоркшир, потом под видом заботы о чести Марии Стюарт и примирения ее с шотландскими лордами наряжается следствие по делу о роли королевы в событиях, приведших к убийству Дарнлея.

Мария Стюарт попадает в искусно расставленную ловушку — соглашается передать свое дело на рассмотрение комиссии английских вельмож, назначенных Елизаветой. Шотландским лордам предложено представить доказательства выдвинутых ими обвинений против королевы. И тут на сцене появляются знаменитые «письма из ларца». Это письма к Босвелу и любовные стихи Марин Стюарт, найденные в серебряном ларце, который королева подарила своему фавориту и который тот бросил при поспешном бегстве. Споры о том, принадлежат ли эти письма королеве или являются ловко составленными фальшивками, не утихают со времени их обнародования, уже более четырех веков. С самого начала враги Марии выступали противниками идеи подложности писем и, наоборот, ее сторонники яростно отрицали их подлинность. Полемика вокруг оценки Марии Стюарт как личности широко развернулась еще в последней трети XVI столетия, когда печатались и суровые пуританские обличения «распутной мужеубийцы», и католические славословия бесстрашной мученице за веру. Уже во второй половине XVIII в. в Англии жаловались на то, что спор продолжается в слишком запальчивых тонах, что породил он необъятную литературу. А еще через столетие немецкий историк В. Онкен писал, что защитниками Марии неизменно выступают католики, а противниками — протестанты.

Поскольку комиссия, созданная по приказу Елизаветы, формально не являлась судебным органом, не были применены и обычные методы судебного следствия. Не было ни вызова свидетелей, ни перекрестного допроса. Правда, комиссия получила, вероятно несколько позднее, письменные показания ряда лиц, направленные против Босвела, но сами свидетели к тому времени были уже мертвы. Речь шла о протоколах суда над слугами Босвела — Хеем, Хепборном, Лоури и Дэлглейшем, казненными за участие в убийстве Дарнлея.

Утверждалось, что серебряный ларец с письмами был захвачен у слуги графа Босвела Джорджа Дэлглейша 20 (или 21) июня 1567 г. Через несколько дней после ареста Дэлглейша подвергли подробному допросу относительно обстоятельств смерти Дарнлея. Не было задано вопросов лишь о ларце и его содержимом — странное упущение, если считать, что в нем находились письма, на основе которых позднее строилось обвинение против Марии Стюарт.

Вероятно, ларец с какими-то письмами действительно был захвачен. О том, что у лордов имеются письма, уличающие Марию Стюарт в убийстве мужа и в незаконной связи с Босвелом, сообщал английский дипломат Трокмортон. В конце июля Мерей, возвращаясь из Франции на родину, уведомил испанского посла в Лондоне, а также главного министра Сесила, что имеется письмо королевы Босвелу, доказывающее ее соучастие в убийстве Дарнлея. Об этом же говорил граф Леннокс, отец Дарнлея. Защитники же Марии Стюарт, оспаривая подлинность документов, утверждают, что оригиналы писем были подменены ловко составленными фальшивками. Быть может, наиболее решительное опровержение этого мнения последовало не от профессиональных историков, а со стороны Стефана Цвейга, лучшего биографа Марии Стюарт. Тонкий психолог, великий знаток человеческой души, он с полной убедительностью доказал, что не было и не могло быть в тогдашней Шотландии гениального писателя, который сумел бы столь тонко, столь стилистически безупречно изобразить перипетии бурной, сметающей все препятствия страсти и способного вдобавок быстро, как на заказ, сотворить цикл французских сонетов, отражающих с такой правдивостью и изяществом переживания влюбленного и страдающего сердца. Наконец, если бы лорды задумали такую подделку, они, конечно, ввели бы в письма признания, рисующие в невыгодном свете королеву, а не создали образ мечущейся, сгорающей от волнения и страсти женщины. Ведь Мерей, Мейтланд и их свора не были ни Шекспирами, ни Бальзаками, ни Достоевскими. И все же…

О «преступной страсти» Марии к Босвелу узнали только из ее собственных писем. Однако подлинность этих документов никак нельзя считать неопровержимо установленной. Весьма показательно, отмечал немецкий историк Г. Кардаунс, что не сохранилось ни одного свидетельства страсти королевы к Босвелу, которое восходило бы к лету и осени 1566 г. Если же отбросить письма, то известно лишь, что Босвел пользовался большим весом при дворе и доверием королевы во второй половине 1566 и начале 1567 г. Он был, вероятно, наиболее влиятельным лицом в Южной Шотландии, ему принадлежало несколько укрепленных замков. Босвел неизменно был лоялен к матери Марии Стюарт, когда она в качестве регентши управляла страной. Правда, он участвовал в мятежах, вспыхнувших в первые годы после возвращения Марии в Шотландию, но в сентябре 1565 г., вернувшись из изгнания, твердо встал на сторону королевы. «Граф Босвел, — писал апологет королевы французский исследователь Л. Визене, — в начале своей карьеры стоил больше, чем остальная шотландская аристократия. Он был патриотом, а большинство лордов продались Англии. Он, несмотря на то что был протестантом, служил верной опорой Марии Лотарингской (Гиз) и Марии Стюарт против внешних врагов; внутри страны он стремился защитить их от измены враждебных лордов». После убийства Риччно преданность Босвела и его отрядов помогла королеве освободиться от фактического подчинения мятежным лордам.

Захват переписки Марии с Босвелом 20 июня 1567 г. отнюдь не сделал более жесткой позицию шотландских лордов в отношении королевы. В заявлениях от 30 июня и 11 июля повторялись утверждения, будто королева была силой увезена Босвелом — в явном противоречии с «письмами из ларца», если они, разумеется, не являются подделкой.

«Письма из ларца» были использованы против Марии только в декабре 1567 г., через несколько месяцев после ее отречения. Шотландский Тайный совет постановил тогда, что парламент должен оправдать восстание лордов против королевы, поскольку собственноручно написанные ею письма, безусловно, уличают Марию как участницу убийства Дарнлея. Таким образом, у лордов было целых полгода для подлога. При неофициальной передаче документов членам английской комиссии там находились письма, как это явствует из свидетельства английской стороны, содержащие сведения, которые не фигурировали позднее в «корреспонденции из ларца». Вопрос о том, насколько искажены письма, попавшие в руки лордов, был предметом бесконечных споров среди исследователей. «Среди всех вызывающих споры исторических сюжетов историю Марии Стюарт уже много лет считают поразительно сложной, запутанной», — писал в 1754 г. шотландский историк У. Гудел. Философ и историк Д. Юм в «Истории Англии» целиком встал на сторону противников Марии Стюарт. Юма поддержал У. Робертсон, едва ли не самый известный шотландский историк.

Одну из наиболее основательных попыток доказать подложность писем предпринял в середине XVIII в. уже упомянутый У. Гудел. Он признавал, что задача подделки писем королевы была очень сложной. Поэтому, утверждал он, сначала сфабриковали письма и любовные стихи по-шотландски и лишь потом перевели на французский и латинский языки. Гудел пытался путем лингвистического анализа доказать, что французский текст является переводом с шотландского. Иногда переводчик даже не вполне понимал тонкости стиля оригинала. Шотландские идиомы и пословицы переводились механически, при этом терялся их смысл. Гудел выдвинул идею не только подделки писем королевы, но и частичного изменения их текста. Теория Гудела через 100 лет была модернизирована Д. Хозеком.

Нередко доводы основывались на совершенном игнорировании нравов эпохи. Современник Гудела У. Тайтлер в 1767 г. заявлял, что письма, «кажется, сами составляют презумпцию невиновности, поскольку не только королева, но и любая женщина, у которой предполагается хоть немного благоразумия, самого слабого чувства скромности, не могла бы написать подобные письма». В XIX в. были найдены французские тексты части писем, ранее известные лишь в их шотландской или латинской версии. Вместе с тем выяснилось, что в некоторых из них существует обратная связь — французские идиомы грубо переведены на шотландский язык. Хозек считает, что отдельные французские письма были адресованы Дарнлею (но не доказал, что тот вообще знал французский язык).

В конце XIX в. в дискуссию активно включились немецкие историки. П. Бреслау считал подлинными часть писем. Г. Гердес выдвинул теорию, будто часть одного письма (№ 1) была написана Дарнлеем Марии, а часть другого (№ 2) — Марией Мерею. Б. Зепп высказал предположение, что большинство писем представляет собой перефразировку дневника, который вела Мария. Как подчеркнул в 1886 г. О. Карлова, подлинность писем удостоверяется лишь свидетельством под присягой лорда Мортона — ярого врага Марии, участника убийства Риччио и заговора против Дарнлея. По мнению Карлова, подделку, возможно, осуществили Мортон, Мерей и Леннокс, может быть, при участии секретаря Мерея Джона Вудса. Мейтланд был в курсе всей этой махинации. Основу «писем из ларца» составляли, по всей вероятности, какие-то письма и заметки Марии Стюарт, захваченные у нее или другим путем попавшие в руки ее врагов, а также письма Дарилея к королеве. А. Петрик, защищая версию о подложности писем, тем не менее приводит и аргументы в пользу их подлинности: отказ посла Марии Стюарт в Англии епископа Лесли сравнивать подписи королевы, само содержание писем, их стиль, с трудом поддающийся подделке, упоминание различных побочных обстоятельств и тайных переговоров, которые действительно имели место.

Одно из наиболее веских доказательств в пользу подлинности писем, полагал Т. Гендерсон, — это молчание, которое хранили о них сама Мария Стюарт и ее сторонники. Когда было необходимо все же занять определенную позицию — во время следствия в Англии, Мария объявила их подложными, но ведь она отрицала позднее подлинность и других безусловно написанных ею писем.

Итак, есть ли основания сомневаться в том, что автором «писем из ларца» была Мария Стюарт? Подробный анализ содержания писем свидетельствует, что их вряд ли мог написать один и тот же человек. Английский посол Рэндолф утверждал, что у Босвела была «другая жена», во Франции. Не исключено, что часть писем исходила от нее. Возможным кандидатом на роль подлинного автора писем является и норвежка Анна Трондсен, с которой Босвел был обручей. Ее почерк не похож на почерк королевы, но письма Трондсен могли быть переписаны.

М. Г. Армстронг-Девисон сравнительно недавно в специальном исследовании показал, насколько маловероятно даже части «писем из ларца» приписывать авторство Марии Стюарт. При предположении, что некоторые письма написаны француженкой — «другой женой» Босвела, становятся понятными фразы, которые вызвали столько разноречивых толкований; эти фразы могли исходить только от женщины скромного происхождения при обращении ее к знатному вельможе, но никак не от шотландской королевы. А изменить «неудобные» даты и подделать подпись королевы могла, например, супруга лорда Мейтланда — в девичестве Мария Флеминг, которая воспитывалась вместе с королевой во Франции. Подпись Марии Флеминг (сохранились ее образцы) почти неотличима от подписи Марии Стюарт. Известно, что Мария Флеминг, любившая своего мужа, всецело находилась под его влиянием. Она вполне могла стать орудием в осуществлении планов «шотландского Макиавелли».

Но если письма, уличающие королеву в убийстве мужа, — подделка, что же тогда произошло в Кирк о’Филде в ночь с 9 на 10 февраля, какая драма разыгралась там?

Несомненно, что в конце 1566 — начале 1567 г. протестантские лорды составили заговор против Дарнлея, которого они считали предателем. Сведения об этом дошли и до иностранных дипломатов. Об этом заговоре рассказывает его активный участник, впоследствии многолетний регент Шотландии граф Мортон в «Исповеди», написанной им накануне казни в 1581 г., когда ему, вероятно, не имело смысла скрывать истину. Кроме того, известно, что королева осенью 1566 г. добилась примирения между Босвелом и лордами — участниками этого заговора, включая Мерея и Мейтланда (многие документы, связанные с этим примирением, позднее были сознательно уничтожены врагами Марии). Была ли, однако, сама королева участницей заговора против мужа? Ее поступки говорят скорее об обратном. Главным свидетельством виновности Марии считается ее поездка в Глазго с целью помириться с больным мужем и перевезти его в Кирк о’Филд. Но эти факты допускают различное толкование. Ведь примирение с Дарнлеем усиливало позиции Марии. Но именно это-то, возможно, и заставило лордов ускорить подготовлявшееся убийство. Ходили слухи, что королева снова должна была стать матерью, и ее поездку в Глазго можно объяснить желанием «узаконить» ребенка. Кроме того, как писал еще в прошлом веке Л. Меневаль, если предположить, что Мария хотела любой ценой отделаться от мужа, то не проще ли было бы прибегнуть к услугам ее врача, лечившего и Дарнлея, и не затевать такое рискованное и трудное дело, как взрыв большого дома в столице?

В прямой связи с убийством Дарнлея находятся два судебных процесса, имевшие место вскоре после взрыва в Кирк о’Филде. Первый организуется королевой и Босвелом, чтобы снять с последнего всякие подозрения. Единственным обвинителем выступает отец убитого лорд Леннокс. Он хочет прибыть на место заседаний суда с отрядом в 1000 человек. Ему разрешают взять с собой не более шести слуг. Леннокс понимает, что его заманивают в западню, где он может очутиться во власти убийц сына. Старый граф просит отложить судебные заседания на 40 дней — обычный срок для подготовки обвинения. Ему отвечают, что он сам просил скорого суда!

На этом суде не было прокурора, а главный свидетель обвинения был арестован за причастность к государственной измене. Босвел представил письмо Леннокса, настаивавшего на скором рассмотрении его иска, и добавил, что королева удовлетворила его просьбу. Вызвали свидетелей — таковых не оказалось. Босвел удачно защищался от обвинения. Мерей, Мейтланд и другие лорды — будущие обвинители Босвела — выступили в его защиту. После этого судьям лишь оставалось объявить Босвела невиновным в возведенных на него обвинениях.

Этот судебный процесс проливает мало света на событие, приведшее к взрыву Кирк о’Филда. Ведь действовать так, как действовали королева и Босвел, необходимо было вне зависимости от участия или неучастия каждого из них в заговоре. Им нужно было снять с себя обоснованное или необоснованное подозрение.

Более показателен другой процесс, происходивший уже после поражения королевы и Босвела. На этот раз суду были преданы лица, помогавшие, как считали, Босвелу в организации убийства Дарнлея. Однако даже под пытками подсудимые не дали желательных лордам показаний. На эшафоте в своих предсмертных заявлениях осужденные твердили о своей невиновности. А один из них, капитан Блейкэдер, от которого ждали разоблачений, выразил свое твердое убеждение, что убийство было подготовлено Мереем и Мортоном. Позднее то же заявили перед казнью слуги Босвела — Дэлглейш и трое других, показавшие, что сообщниками их лорда были Мерей и Мейтланд, королева же не участвовала в заговоре.

На судебном процессе самой Марии Стюарт, о котором речь пойдет ниже, утверждалось, что именно она выбрала Кирк о’Филд как резиденцию для Дарнлея. В действительности, как писали историки еще в прошлом веке, показания ряда лиц, принадлежавших к разным лагерям, свидетельствуют, что Мария первоначально собиралась перевезти мужа в другое место — в Крейгмиллер — для лечебных купаний. Что же касается Кирк о’Филда, расположенного на высоком месте, то на нем остановил свой выбор сам Дарнлей, возможно вопреки советам королевы, но по наущению Мерея, считая, что возле жены он будет подвергаться меньшей опасности со стороны ненавидевших его лордов.

По мнению ряда английских исследователей, в ночь с 9 на 10 февраля 1567 г. нашли завершение не покушение Босвела и Марии Стюарт на жизнь Дарнлея, а два или даже целых три заговора. Во-первых, план королевы и Босвела (возможно, поощряемых Мереем), которые намеревались изолировать Дарнлея, предотвратить его бегство из Шотландии и предать суду на предстоящей сессии парламента (а до этого держать под арестом). Второй заговор — самого Дарнлея, стремившегося установить связи с Испанией и иезуитами. Вероятно, Дарнлей действовал с помощью предателя, некоего сэра Джеймса Балфура из Питтендрейча. Этого ученого судью, впоследствии главу шотландской юстиции, даже современники, привычные ко всему выделяли как «богохульного Балфура», как «самого растленного из людей», последовательно служившего всем партиям и предававшего их поочередно, в зависимости от обстановки, с выгодой для себя.

За два месяца до взрыва, 9 декабря 1566 г., брату Джеймса Балфура Роберту была предоставлена должность управляющего Кирк о’Филдом, и судья мог без всяких помех осуществить подготовку к преступлению. Ходили слухи, что незадолго до взрыва он купил пороха на большую сумму (в 60 ф. ст.). Молва о причастности к заговору Джеймса Балфура возникла сразу же после взрыва. Английские агенты доносили в Лондон, что был тайно убит слуга Балфура, поскольку его признания могли «привести к полному раскрытию картины смерти короля» (т. е. Дарнлея). Сам же Балфур утверждал впоследствии, что Мария предложила ему организовать убийство Дарнлея, но он благородно отказался. Свидетельства Балфура стоят вообще немногого, а особенно если учесть, что он годами после гибели Дарнлея подвизался в рядах сторонников Марии Стюарт.

На процессе против Марии Стюарт указывалось, что порох был сложен в спальне королевы, которая находилась под комнатой Дарнлея, что королева провела в своей опочивальне две ночи. А в покрытых мраком событиях 9 февраля по крайней мере очевидно одно — Кирк о’Филд, по единодушному свидетельству очевидцев, взлетел на воздух целиком, вплоть до камней фундамента. Поэтому в первые дни после взрыва господствовало мнение, что под дом была подведена мина. Об этом же говорилось в письме, отправленном от имени Марии Стюарт в Париж. То же самое доносили английские дипломаты и агенты в Лондон. Мерей также сообщал, что дом «целиком подорван». По-видимому, брату королевы, вскоре снова возглавившему группировку, враждебную его сестре, еще не пришло в голову, насколько это заявление не согласуется с утверждением, что порох находился в опочивальне Марии Стюарт.

Наконец, третий заговор — Мерея и его сообщников, которые какнм-то образом, возможно, узнали о заговоре Дарнлея и не стали мешать его осуществлению. Мерей, давно мечтавший о троне, решил, что наступил подходящий момент (его племяннику, сыну Марии Стюарт и Дарнлея, еще не исполнилось и года). После устранения Марии и Дарнлея Мерей должен был стать регентом. Отсюда до престола был лишь один шаг. Заговор Мерея был направлен не против Дарнлея, от которого куда проще было отделаться с помощью яда (доказать отравление при тогдашнем состоянии медицины было невозможно), а именно против королевы. Поэтому и пришлось прибегнуть к взрыву всего здания, заблаговременно доставив в Кирк о’Фнлд большое количество пороха. В связи с этим же пришлось взять в мнимые сообщники Дарнлея и организовать засаду, чтобы прикончить его, когда он будет покидать здание. Но вот дом взлетел на воздух. Дарнлей, имитируя чудесное спасение, выпрыгнул в ночной рубахе из окна, его сопровождал лишь один слуга. Они были схвачены и задушены людьми Мерея.

Официальная версия, повествующая о том, что слуги Босвела, неожиданно появившиеся в Кирк о’Филде, быстро доставили порох из Холируда (замок Марии, в котором она оставалась после свадьбы королевских слуг), содержит много несуразностей, тем более что, как уже отмечалось, в результате взрыва пороха в комнате королевы весь дом не мог быть разрушен до основания. По-иному предстает картина, если допустить, что Босвел действовал вместе с лордами. Возможно, разные участники заговора намечали различные жертвы и оттяжка взрыва до двух часов ночи была вызвана разногласиями, неуверенностью, стоит ли действовать, когда главный объект покушения — королева — неожиданно покинул здание. В литературе уже давно была высказана мысль, что те, кто взорвал здание, вероятно, не знали всех деталей заговора.

Известный английский историк Р. Уильямсон полагает, что Дарнлей еще со времени убийства Риччио стал орудием Мерея, ведь действительным объектом покушения и в том и в другом случае была королева. Дарнлей рассчитывал после устранения Марии стать формальным правителем при своем малолетнем сыне, уступив пост регента Мерею. Заметное место в событиях Уильямсон отводит Арчибальду Дугласу, который незадолго до взрыва был в Кирк о’Филде вместе с королевой и Босвелом. Это известно из «Исповеди» Мортона и из показаний казненного в 1581 г. слуги Дугласа — Биннинга. Участие Дугласа подтверждает и мольба, приписываемая Дарнлею, когда его настигли убийцы в саду: «Сжальтесь надо мной, родственники, во имя того, кто имел жалость ко всем!» (Дуглас состоял в родстве с Дарилеем по материнской линии.) Что же касается намерений Мерея, то он не мог не учитывать, что Марин в декабре 1567 г. исполнится 25 лет, после чего она, по шотландскому обычаю, получит право отменить все земельные пожалования, которые были сделаны в годы ее несовершеннолетия. Однако случилось так, что в декабре 1567 г. королева оказалась в тюрьме, а Мерей стал регентом при ее малолетнем сыне.

Такова гипотеза, различные варианты которой постепенно, в разное время получают преобладание в историографии. Однако она остается лишь гипотезой. Так, например, предположение об участии в одном из заговоров Дарнлея, хотя косвенно и подтверждается его попытками завязать связи с католической Испанией и римским престолом, все же остается почти бездоказательным. Странно, что сама мысль о заговоре Дарнлея возникла у историков лишь через четыре столетия. Почему она не была высказана ни одним из современников, даже теми, кому это было явно выгодно? Если лордам, обвинявшим Марию и Босвела, незачем было выдвигать подобную версию, то почему бы ей самой и ее новому мужу не сделать это? Граф Мортон в своей предсмертной исповеди тоже не пытался обелить себя, обвиняя во всем Дарнлея. К тому же больному Дарнлею, проведшему всего 10 дней в Кирк о’Филде и, по всей вероятности, не знавшему заранее, что он будет привезен сюда, вряд ли было по силам провести подготовку к взрыву.

Первоначально все свидетели утверждали, что на трупе Дарнлея не было видимых следов насильственной смерти. Однако далее начинаются расхождения: из некоторых показаний следует, что он был убит во время взрыва, из других, притом большинства, — что после взрыва. Расхождения эти мало что дают для выяснения факта, кто же был заговорщиком.

Говоря о возможных участниках и организаторах заговора, нельзя сбрасывать со счетов и такой фактор, как английская секретная служба, возглавлявшаяся Уильямом Сесилом. Еще накануне вступления на престол Марии Стюарт английская разведка в лице, например, сэра Генри Киллигрю активно поддерживала Мерея и других протестантских лордов. Эта поддержка не прекратилась и после того, как Мария стала королевой. Так, в свите Дарнлея состояли два брата, носившие одинаковое имя Энтони Станден. Один из иих находился в самом Кирк о’Филде в день убийства и будто бы спасся только потому, что был приглашен на бал-маскарад, который давала Мария Стюарт по поводу венчания своих слуг. Станден подробно описал Сесилу события 9 февраля. Позднее он стал одним из наиболее ловких британских разведчиков, действовавших против Испании. Вскоре после убийства Дарнлея в Шотландии появился один из руководителей английской секретной службы, сэр Николас Трокмортон (и ранее бывавший в этих краях), официально с целью добиться «примирения» королевы с лордами, наказания убийц Дарнлея и отправки принца Якова в Англию, где Елизавета предполагала объявить его наследником престола. Однако на деле не только не произошло никакого «примирения», но через короткий срок и сама Мария оказалась пленницей английской королевы.

…Расследование английскими вельможами обстоятельств убийства Дарнлея шло полным ходом. Главное решалось за кулисами. Елизавета могла отослать Марию в Шотландию в прямое нарушение данного слова и без всякой гарантии на будущее. Можно было принять сторону Марии против Мерея, но это прямо противоречило английским интересам; можно было выслать Марию во Францию, что было весьма опасно, так как в Париже ее считали законной королевой Англии. Оставалось одно — английская тюрьма. Пуская в дело лесть и угрозы, английское правительство сорвало попытки примирения Марии Стюарт с шотландскими лордами. 13 января 1569 г. принимается двусмысленное постановление, гласящее, что лордам не удалось привести достаточно веских доказательств участия Марии Стюарт в убийстве мужа. Это звучит как оправдание и вместе с тем содержит намек на виновность: не было, мол, собрано необходимого количества неопровержимых улик, которые только и могли убедить Елизавету, упорно желающую верить в неосновательность обвинения. Этот двусмысленный приговор в немалой степени определялся нежеланием английской королевы подрывать престиж монархической власти обличением помазанницы божьей, а также необходимостью учитывать, что безмерные нападки на Марию, и в частности отрицание ее прав на британский трон (даже только в качестве преемницы Елизаветы), подрывали и права ее сына Якова, которого протестантская Англия считала наиболее подходящим наследником престола. Вместе с тем вынесенный приговор был удобным предлогом при объяснениях с иностранными дворами, юридической зацепкой, позволяющей оставить Марию Стюарт в почетном заключении. Впрочем, с годами оно становилось все менее почетным.

Таков был исход первого процесса Марии Стюарт. Второй последовал за ним более чем через полтора десятилетия. Однако в этот промежуток времени целый ряд судебных дел был непосредственно связан с двумя процессами королевы. Эти суды и неизменно завершающие их казни осужденных ставили последнюю точку в истории многочисленных католических заговоров против королевы Елизаветы, непрерывной цепью протянувшихся через все ее долгое царствование. За спиной заговорщиков стояли мощные силы католической контрреформации — претендовавшие на европейскую гегемонию Испания, папство, Орден иезуитов. Впрочем, все ли конспирации были делом рук английских агентов контрреформации, не причастны ли к фабрикации по крайней мере некоторых из заговоров сторонников Марии Стюарт также люди Френсиса Уолсингема, которому Уильям Сесил передал большую часть своих обязанностей по руководству английской секретной службой? Этот в общем-то вполне напрашивающийся вопрос был поставлен в науке еще более века назад. Но ответ на него первоначально постарались дать… иезуиты. Позднее в дискуссию включились и светские историки. В числе завязавших еще в конце XIX в. спор о подлинности некоторых католических заговоров времен Елизаветы был Д. Г. Поллен. В этом его отчасти поддержал известный исследователь елизаветинского периода М. Юм. Еще одним сомневающимся стал Л. Хикс.

Конечно, историки из «Общества Иисуса» понимали, что их будут подозревать в сознательном искажении истины. Поэтому они заранее парировали возможное недоверие ссылками на то, что речь, мол, идет об очень давнем прошлом, не возбуждающем враждебных страстей, особенно в нашу эпоху, когда господствует равнодушие к религии и различные христианские церкви научились терпимо относиться друг к другу. И здесь же лукавые апологеты папства как бы мимоходом подкидывают мысль, будто успехи протестантской Англии породили два с лишним столетия религиозных раздоров, о предотвращении которых только и думали просвещенные умы католицизма. Эта школа историков явно стремится использовать недоверие, возникшее во многих общественных кругах на Западе, к реальности преступлений, которые инкриминировались обвиняемым в государственной измене.

«Стало своего рода модой, — отметил профессор Эдинбургского университета Г. Доналдсон, — утверждать, что все католические конспирации… были сфабрикованы английским правительством». Несомненно, такой тезис не выдерживает критики. Изображение римского престола как жертвы махинаций просто противоречит здравому смыслу, особенно если учесть массу известных науке данных о политике папства, о его ставке на перевороты и убийства. Тем не менее иезуитские попытки возвеличивания святой церкви, основанные на привлечении материалов многочисленных архивов ряда западноевропейских стран, неожиданно достигают, если отбросить апологетику, полезного результата. Они приоткрывают кое-что в истории английской разведки, являвшейся в елизаветинское время орудием тех сил, которые выступали против католической контрреформации.

Еще во время первого процесса Марии Стюарт на ее сторону фактически перешел один из членов судившей ее комиссии, Томас Говард, герцог Норфолк, внук уже известного нам приближенного короля Генриха VIII. Вражда против Сесила и елизаветинского фаворита графа Лейстера и проводимого ими антииспанского курса во внешней политике, а главное, такая заманчивая цель, как шотландская корона, побудили герцога Норфолка искать руки Марии Стюарт. Разгневанная Елизавета приказала обвинить Норфолка в государственной измене, поскольку, мол, шотландская королева не отрекалась от своих прав на английский престол (сама Мария утверждала, что она не отказывается только от права наследовать Елизавете, но эта оговорка не принималась во внимание английским правительством).

В 1569 г. в северных графствах Англии вспыхнуло восстание. Народное недовольство, как это не раз случалось во времена Реформации, вылилось в движение под знаменем католицизма. Восставшим не удалось освободить Марию Стюарт, а герцог Норфолк, которого католические феодалы, возглавившие восстание, собирались сделать главнокомандующим повстанческой армией, смалодушничал, предал своих сообщников и, явившись по приказу Елизаветы в Лондон, был посажен в Тауэр. Восстание было потоплено в крови. Поскольку против Норфолка не было прямых улик, его выпустили из тюрьмы, но оставили под домашним арестом. Это не помешало вовлечению герцога в «заговор Ридольфи».

Флорентийский банкир Роберт Ридольфи, по имени которого назван заговор, выступал в качестве агента римского папы, короля Филиппа II и его кровавого наместника в Нидерландах герцога Альбы. Итальянец поддерживал тесные связи с испанским послом доном Герау Деспесом, с католическим епископом Лесли — послом Марии Стюарт при английском дворе, сластолюбивым жуиром и трусом, готовым на любое-предательство. При тайном свидании с Ридольфи герцог Норфолк обещал в случае получения денежной субсидии поднять восстание и держаться до прибытия испанской армии из Нидерландов численностью шесть тысяч человек. Планы заговорщиков предусматривали убийство Елизаветы. Разведка Сесила раскрыла заговор. Арестованный епископ Лесли, спасая себя, выдал все, что знал, и даже многое сверх того. Вдобавок он обвинил Марию Стюарт в убийстве мужа, направив ей по сему поводу послание с суровыми увещеваниями, а также спешно сочинил льстивую проповедь в честь королевы Елизаветы.

Этот поп — живодер, страшный поп, в гневе вскричала Мария Стюарт, прочитав нравоучения своего посла-епископа.

Процесс над Норфолком велся с явным пристрастием, с нарушением законных норм, как, впрочем, и большинство других политических процессов той эпохи, целью которых было устранение противника, а не выяснение степени доказанности инкриминируемых ему действий. Судей, которые должны были быть пэрами Англии, тщательно отобрали из числа врагов герцога, заинтересованных в его гибели; обвиняемому не дали времени подготовиться к защите, лишили — вопреки прецедентам — права пригласить адвоката. Показания главных свидетелей были вырваны пыткой или угрозой пытки. Для публики была издана специальная «Декларация», оправдывавшая действия королевской комиссии, которая проводила следствие. В «Декларации» указывалось, что пытали только лиц, заведомо совершивших преступные деяния и не желавших сознаться. Ряд протоколов следствия был явно подделан, допросы велись так, чтобы совершенно исключить мысль о возможной провокации, если таковая имела место. Суд над Норфолком состоялся 16 января. Казнь была назначена на 8 февраля 1572 г., но в последний момент перенесена по указанию королевы на 28 февраля, а потом еще раз — на 12 апреля. Елизавета явно колебалась и, быть может, была готова ограничиться приговором к пожизненному тюремному заключению. Но к этому времени был раскрыт новый заговор, на этот раз ставящий целью освобождение Норфолка. 2 июля 1572 г. герцог взошел на эшафот. В предсмертной речи он отрицал свое согласие на мятеж и на вторжение испанцев, отвергал католическую веру.

В канун четырехсотлетия «заговора Ридольфи» историк — член Иезуитского ордена Ф. Эдвардс выпустил исследование, в котором попытался дать новую интерпретацию этому широко известному эпизоду из английской истории. На основании множества косвенных данных Ф. Эдвардс старается доказать, что и Ридольфи, и ряд других участников заговора были шпионами-двойниками и что дело о нем было от начала до конца сфабриковано секретной службой Уильяма Сесила, чем и объясняется необычайная эффективность, проявленная английской разведкой при раскрытии мнимого заговора. Представьте себе, продолжает далее Эдвардс, положение, в котором находились главные участники заговора. По крайней мере с марта 1571 г. содержавшиеся под стражей Мария Стюарт и Норфолк, а также Лесли и испанский посол Деспес были полностью изолированы друг от друга. Вся переписка между ними находилась под строгим контролем. Это было им известно. Не менее очевидной была опасность, связанная с попыткой вести секретную корреспонденцию. Связь поддерживалась лишь через посредство тех, кто имел доступ ко всем четырем лицам. Таких людей было очень мало. Заслуживают упоминания бывший секретарь герцога Норфолка Уильям Баркер и Ридольфи. Иными словами, каждый из главных участников заговора мог узнать о планах других трех только из сообщений Ридольфи или Баркера. Поэтому, если курьер по тем или иным соображениям предпочел бы излагать не то, что он услышал, все заговорщики неизбежно должны были бы стать жертвами ложной информации, которую они никак не могли перепроверить.

Следовательно, в показаниях каждого заговорщика нужно четко различать две части: во-первых, то, что говорится об их собственных действиях, во-вторых, касающееся их сообщников. Первая часть показаний состоит из того, что участник заговора действительно знал, хотя мог утаивать либо изображать в ложном свете. Во второй же части речь идет лишь об узнанном из чужих (и, возможно, лживых) уст. В показаниях каждый заговорщик старался преуменьшить свою роль за счет перекладывания главной ответственности на чужие плечи.

Однако картина рисуется такой, пока мы исходим из предположения, что заговорщики получали в основном правильную информацию о планах своих сообщников. Если же допустить, что все главные заговорщики получали ложные сведения друг о друге, то положение разом меняется. В этом случае утверждение каждого из них о том, что он лично не собирался просить об испанской интервенции для свержения Елизаветы, может означать отсутствие заговора вообще. Возможно, истина лежала посередине — велись какие-то разговоры, которые секретная служба Сесила представила вполне законченной государственной изменой.

Как бы мы ни относились к концепции Эдвардса, факт переговоров шотландской королевы с герцогом Альбой доказывают бумаги, захваченные еще в апреле 1571 г. у сторонников Марии Стюарт после взятия ее врагами замка Думбартон. Историк-иезуит, пытаясь доказать свой тезис, стремится затушевать, насколько планы Ридольфи точно отражали интересы Марии Стюарт и Норфолка. Известно, что как Сесил, так и сама Елизавета и в 1571 г., и много позднее были противниками открытой военной конфронтации с Испанией, на чем настаивали упорно Лейстер и Уолсингем. Но разве не могло провоцирование заговора Ридольфи привести к такой конфронтации, активизировать и Альбу, и Филиппа II? Сесил, если он спровоцировал заговор, не мог не задать себе подобный вопрос.

Историку-иезуиту удалось поставить под сомнение традиционную интерпретацию «заговора Ридольфи». Большинство же специалистов продолжают придерживаться официальной версии, признавая, однако, что Ридольфи был болтуном и что за такового его считали и Филипп II, и герцог Альба, не придавая значения его обещаниям и проектам.

Взрыв в Кирк о’Филде и «заговор Ридольфи» стоят в длинном ряду заговоров, которыми столь изобилует английская и шотландская история второй половины XVI и первого десятилетия XVII в. Вслед за «заговором Ридольфи» последовали другие конспирации в пользу Марии Стюарт: одни, несомненно организованные католическим лагерем, другие, столь же бесспорно спровоцированные английской разведкой, и, наконец, третьи, относительно истинной подоплеки которых до сих пор существуют разногласия между историками. К ним надо прибавить и многие шотландские заговоры этих десятилетий. Безусловно, характер заговоров определял и течение завершавших их судебных процессов. Задачи, стоявшие перед организаторами процессов, были совсем иные в случаях, когда речь шла о реальных противниках Елизаветы, или, напротив, о жертвах правительственной провокации, или даже об агентах секретной полиции, которые играли отведенную им роль на суде, не подозревая часто, что ими решено пожертвовать в интересах службы и что им уготована лютая «квалифицированная» казнь как самым доподлинным государственным преступникам.

 

Неизменное обвинение

К английским заговорам в пользу Марии Стюарт прибавлялась тревожная для Лондона нестабильность обстановки в Шотландии. Почти каждый поворот событий сопровождался там политическими процессами, на которых поводом для вынесения смертного приговора обычно служила причастность обвиняемого к взрыву Кирк о’Филда.

После бегства Марии власть оказалась в руках Мерея, ставшего регентом при малолетнем короле Якове. Он столкнулся с серьезными трудностями. Уже в 1569 г. Мейтленд и опытный солдат Киркелди оф Греидж, которого Мерей назначил комендантом Эдинбургского замка, переметнулись на сторону королевы. Тогда Мерей нанес контрудар — он знал об участии Мейтленда в убийстве Дарнлея.

Дарнлей мертвый оказался значительно более удобным, чем живой. С этого времени участие в заговоре, приведшем к убийству Дарнлея, стало стандартным обвинением, выдвигавшимся победителями против побежденного, чтобы оправдать его казнь Этим оружием поочередно пользовались и противники и сторонники Марии Стюарт. Правда, в первый раз этот прием оказался не вполне удачным. На заседании сословного представительства — парламента — в Стирлинге капитан Томас Крауфорд драматически — от имени Мэтью Стюарта, графа Леннокса, отца Дарнлея — выдвинул обвинения против Мейтленда. Тот был перевезен для суда в Эдинбург. Однако Грендж с помощью подложного письма спас Мейтленда и увез его в Эдинбургский замок, ставший главным оплотом «партии королевы», противостоявшей «партии короля», которую возглавлял Мерей. 23 января 1570 г. Мерей на пути в Эдинбург попал в засаду, устроенную его врагами Гамильтонами, и был смертельно ранен.

«Партия королевы» постаралась воспользоваться смятением, которое вызвала у ее врагов неожиданная гибель регента. Для этой цели она организовала очередной из бесчисленных разбойничьих рейдов на пограничные английские деревни. Расчет строился на том, что гнев Елизаветы обрушится на шотландское правительство и будет разорван фактический союз между Англией и «партией короля». Однако английская дипломатия и разведка внимательно следили за быстрым изменением политической обстановки в Шотландии. Елизавета не дала себя провести. Она послала карательную экспедицию, разрушившую замки лордов — участников рейда. После этого лорды — сторонники Марии, собравшие было значительное ополчение, в панике рассеялись по своим замкам, опасаясь, что и на них обрушатся английские войска. Елизавета благодаря своей полной осведомленности не только переиграла лордов из партии Марии, но и могла поставить угодного Англии регента. Им стал граф Леннокс. Формально католик, он был, однако, готов действовать заодно с протестантскими лордами, принадлежавшими к «партии короля», и способствовать утверждению английского влияния. Как раз в 1570 г. папа отлучил Елизавету от церкви. Ее владения тем самым становились в глазах католиков законной добычей любого католического монарха, который сумел бы их завоевать. Понятно, что правительство Елизаветы теперь вдвойне не желало допускать усиления в Шотландии позиции сторонников Марии Стюарт, которые могли с готовностью принять помощь Франции или Испании.

Леннокс сначала одержал несколько успехов в борьбе против «партии королевы». В начале 1571 г. он захватил замок Думбартон. Попавшему в плен архиепископу Гамильтону — вдохновителю всех действий своего клана — было инкриминировано участие в убийстве Дарнлея; этот опасный враг «партии короля» был приговорен к смерти и повешен. В августе 1571 г. в Стирлинге был собран парламент. Вечером 3 сентября из Эдинбургского замка был отправлен отряд. На рассвете он ворвался в Стирлинг, Леннокс был схвачен и при поспешном отступлении отряда смертельно ранен. Парламент в сентябре 1571 г. избрал на его место графа Мара. Гражданская война стала разгораться с новой силой. Мар умер в октябре следующего года. Его преемником стал Джеймс Дуглас, граф Мортон. Надменный, свирепый и жадный Мортон был совершенно лишен утонченности и хитрости Мерея, остроты ума и культуры Мейтленда или просто чувства солдатской чести, свойственного Уильяму Киркелди. Однако Мортон не был и только беззастенчивым честолюбцем, думавшим исключительно о собственном возвышении. Он твердо связывал свою судьбу с укреплением протестантизма и поэтому с тесным сотрудничеством с Англией. Проанглийской партии по-прежнему противостояла группировка сторонников Марии, в которую наряду с католиками входили и такие люди, как Мейтленд, занявший в ней даже руководящую роль. Мейтленд предлагал Елизавете восстановить Марию на престоле при соблюдении ею определенных условий, включая поддержание союза с Англией. До весны 1571 г. Елизавета всерьез склонялась к этой идее, рассчитывая таким путем предотвратить французскую интервенцию в Шотландии и сохранить союз с Парижем против Испании. Раскрытие заговора Ридольфи круто изменило обстановку.

Елизавета теперь позволила обнародовать в Англии обвинения, выдвигаемые против Марии Стюарт ее врагами. Английское правительство прервало все переговоры о реставрации Марии Стюарт. Используя раскрывшуюся связь Марии с Испанией, британская дипломатия добилась заключения англо-французского договора в Блуа (апрель 1572 г.), в котором не содержались упоминания о Марии Стюарт. Однако Варфоломеевская ночь в августе того же года помешала развитию этих планов. Внешнеполитическое положение Англии как раз в эти годы заметно ухудшилось. Аннексия Филиппом II Португалии не только умножила его финансовые ресурсы, но и передала в его распоряжение, португальский флот и португальские гавани. Во Франции усилились позиции партии крайних католиков и ее руководителя герцога Гиза, кузена Марии Стюарт. Весьма угрожающий поворот произошел с точки зрения правительства Елизаветы и в ходе дел в Шотландии.

С помощью английского отряда и артиллерии войска Мортона в мае 1573 г. захватили Эдинбургский замок — последний оплот сторонников Марии Стюарт. Мейтленд умер через несколько дней после этого, а комендант замка Киркелди оф Грендж был повешен по приказу Мортона, за всеми действиями которого внимательно наблюдал Киллигрю. На долгие годы это сняло вопрос о реставрации власти Марии Стюарт в Шотландии. Елизавета пыталась с помощью секретных переговоров добиться того, чтобы шотландские власти попросили о выдаче Марин Стюарт, сами судили и казнили ее, избавив англичан от опасной пленницы.

Мортон пользовался в стране всей полнотой власти, твердо ориентируясь на союз с Англией и утверждение протестантизма Это не помешало ему, впрочем, вступить в спор с протестантским духовенством о распределении доходов от церковных владений. А многочисленные недруги Мортона успели настроить юного короля Якова против регента. В марте 1578 г. Яков, которому еще не исполнилось и двенадцати лет, был провозглашен совершеннолетним. Мортон был устранен от кормила правления, но вскоре собрал армию, которая двинулась навстречу войскам лордов, действовавших от имени короля. В июне, когда обе армии готовились к сражению, новому английскому послу Роберту Боуэсу с трудом удалось примирить враждующие стороны. Постепенно Мортон вернул себе прежнее влияние, но его торжество оказалось непрочным. В Шотландию прибыл по приглашению короля его дальний родственник Стюарт Эсм, лорд д’Обиньи. Этот агент иезуитов, совершенно очаровавший Якова, вскоре, впрочем, начал собственную игру. Король наградил своего любимца титулом графа Леннокса. Чтобы укрепить свои позиции, новый фаворит перешел в протестантство.

И во Франции, и в Англии этот шаг рассматривали просто как ловкий политический ход. Весной 1580 г. Елизавета снова направила Роберта Боуэса в Шотландию с инструкцией воспрепятствовать падению Мортона и подорвать влияние Леннокса. Однако Боуэсу было предписано не предлагать Мортону материальную помощь, а ограничиваться лишь обещанием дипломатической поддержки. Поэтому Боуэс занялся распространением слуха, будто Леннокс предполагает похитить короля, увезти его во Францию. Сторонники Леннокса ответили на маневр Боуэса «встречным» слухом, что Мортон собирается отправить короля в Англию. Яков отказался выслушать в отсутствие Леинокса обвинения против фаворита, выдвигаемые Боуэсом, и в конце октября английский посол покинул Шотландию.

30 декабря Яков, с лицемерием не по возрасту, заявил Мортону, прощаясь с ним после охоты: «Отец, вы воспитали меня, и я буду защищать вас от ваших врагов». А на следующий день на заседании Тайного совета некий капитан Джеймс Стюарт обвинил Мортона в участии в заговоре против Дарнлея. Бывший регент был арестован и заключен сначала в Эдинбургский, а потом Думбартонский замок. Елизавета была разгневана и проклинала «лживого шотландского мальчишку». В действие вступила английская секретная служба. В Шотландию был послан уже знакомый нам Томас Рэндолф, чтобы потребовать освобождения Мортона или по крайней мере добиться справедливого суда над ним, угрожая в противном случае войной. Рэндолфу предписывалось публично изобличить Леннокса как католического агента. Однако английское заступничество лишь способствовало непопулярности Мортона. Посол обратился тогда к другим средствам — рьяно организуя с помощью графов Мара и Ангуса заговор для освобождения Мортона и убийства Леннокса. Заговор был раскрыт. Ангус бежал в Англию, а вслед за ним пришлось спешно отправиться домой и британскому разведчику.

Мортон был предоставлен своей судьбе. В мае состоялась комедия суда. Состав судей был подобран из злейших врагов бывшего регента, а главным свидетелем выступал наш старый знакомец сэр Джеймс Балфур. Он не смог, правда, продемонстрировать документ, в котором заговорщики клятвенно обязались исполнить свой замысел, — возможно, потому, что на бумаге стояла и подпись самого Джеймса Балфура. Как бы то ни было, Мортон признал, что ему было заранее известно о заговоре — одно это было сочтено виной, достойной смерти. 2 июня 1581 г. нож «Девы» (так называли в Шотландии разновидность гильотины, при посредстве которой с 1567 г. производились казни) окончательно избавил Леннокса от опасного соперника.

Поражением, которое потерпели английская дипломатия и разведка, сразу же попытался воспользоваться Иезуитский орден. Глава английских иезуитов Роберт Парсонс писал в октябре 1581 г. генералу ордена, что «величайшая наша надежда связана с Шотландией, поскольку от этой страны зависит обращение (в католицизм. — Е. Ч.) не только Англии, но и всех территорий на Севере. Ведь право на владение королевством Англии принадлежит королеве Шотландии и ее сыну (после смерти ныне правящей женщины) (т. е. Елизаветы. — Е. Ч.), и некоторые надежды можно возлагать на ее сына теперь, когда казнен граф Мортон». Заручившись обещанием помощи со стороны Филиппа II и папы, Парсонс направил в начале 1582 г. в Шотландию своего собрата по ордену Уильяма Холта. К нему вскоре присоединились еще два иезуита — Уильям Кричтон и Уильям Уотс, который даже получил тайную аудиенцию у Якова. Иезуиты обещали Ленноксу, что 20 тысяч испанских, итальянских и французских солдат высадятся в Англии, чтобы низвергнуть Елизавету и возвести на престол Марию Стюарт. Яков же останется королем Шотландии, а потом, естественно, унаследует и английский трон. В конечном счете из плана ничего не вышло: Филипп II не пожелал рисковать деньгами и войсками, чтобы передать трон кому-либо, кроме самого себя. А Леннокс постепенно стал предметом подозрения и ненависти со стороны протестантских лордов и духовенства. Через графа Ангуса они установили контакты с Елизаветой — та снова отказала в субсидии, но обещала политическую поддержку. Этого не хватило, чтобы спасти Мортона, но оказалось достаточным, чтобы в изменившейся обстановке обеспечить падение Леннокса. Участники нового заговора называли себя лордами-инициаторами. 23 августа 1582 г. в замке Рэтвен, принадлежавшем лорду Гоури, они захватили Якова. «Лорды-инициаторы» добились поддержки парламента — последовал быстрый распад партии сторонников Леннокса.

Фаворит попытался организовать контрзаговор с целью вырвать короля из рук похитителей. Яков поддерживал связи с заговорщиками. Однако один из них предал своих сообщников, и в декабре 1582 г. Леннокс покинул Шотландию, отправившись через Англию во Фракцию. К изгнанию Леннокса, разумеется, приложил руку и вернувшийся в Шотландию елизаветинский посол Роберт Боуэс. Чтобы облегчить его действия, английское правительство задержало на целый месяц в Лондоне французского посла Ламот-Фенелона, спешившего в Шотландию на помощь Ленноксу. Посол встретил Леннокса уже в Англии, около Йорка. Французский дипломат, не сходя с лошади, под дождем, постарался переговорить с изгнанным любимцем Якова. Рядом маячила фигура Уильяма Дависона, представителя английского Тайного совета, который любезно взялся сопровождать Ламот-Фенелона в пути (и постараться свести на нет его усилия в Шотландии). Впрочем, порывы ветра, к великому сожалению Дависона, заглушали голоса собеседников. Ламот-Фенелон, к которому присоединился прибывший морем второй посол, маркиз де Мэнвиль, стремился расколоть группировку «лордов-инициаторов», причем не без успеха, несмотря на отчаянное противодействие Боуэса и Дависона, французы не жалели золота, которого не хватало английским дипломатам. Что касается Елизаветы, то она при этом поставила во главу угла трезвый расчет. Даже в случае освобождения Якова из-под контроля «лордов-инициаторов» он вряд ли мог следовать антианглийскому курсу, на который его пытались толкнуть французы. Он ведь сам заслал послов к Елизавете, предлагая взамен субсидии и передачи ему земель, которыми владел в Англии его дед, заключить наступательный и оборонительный союз. Однако королева очень не любила расставаться с деньгами и землями в обмен на мало что стоящие обещания. Она сообразила, что Яков чем дальше, тем все меньше желал освобождения своей матери, которое неизбежно поставило бы под вопрос его право занимать шотландский престол. Одно это, а также надежды со временем унаследовать британский трон гарантировали, что Яков не зайдет далеко в антианглийской политике. Вдобавок даже Леннокс, находясь в Лондоне, попытался убедить Елизавету, что он вовсе не является противником союза с Англией. Поэт Уильям Фаулер, шпионивший за Ленноксом, писал: «Герцог имеет две линии поведения. Одна — направленная в сторону Англии, другая — Франции. Если Франция не откликнется, он обратится к Англии». Впрочем, у Леннокса осталось для этого мало времени: в мае 1583 г. он скоропостижно скончался. Зато Яков вскоре освободился из-под опеки «лордов-инициаторов»; некоторые из них, включая Гоури, в последующем были отправлены на эшафот.

В июле 1586 г. католические лорды Хентли, Клод Гамильтон и другие предложили испанскому послу во Франции план реставрации католицизма. Для его осуществления требовалась помощь 6000 иностранных солдат и денежная субсидия.

Одновременно в Англии зрели все новые заговоры против Елизаветы. Ползли слухи о медленно, но верно подготовлявшемся вторжении в страну огромной испанской армии, о новых иезуитских кознях. Некоторые из заговоров организовывались фанатиками, готовыми на все для достижения желанной цели реставрации «истинной католической веры». В других же случаях… но, чтобы повести речь о них, пора познакомиться с главным действующим лицом одной из таких конспираций — доктором Уильямом Парри. О его прошлом известно мало достоверного. Сам он изображал себя потомком небогатого, но старинного дворянского рода. Правительство утверждало, что Парри — сын трактирщика и дочери сельского священника. Обе стороны, однако, в своих показаниях лгали столь много и столь часто, что трудно отдать предпочтение какой-либо из этих двух версий. Более важно, что Парри получил хорошее по тем временам образование. Приехав искать счастье в Лондон, он сначала поступил на службу к одному богатому аристократу, потом в 1570 г. был даже принят в штат королевы, очевидно, на какую-то мелкую должность при дворе. Документы рисуют облик будущего заговорщика отнюдь не с лучшей стороны. Он был дважды женат на богатых вдовах и оба раза явно женился на деньгах. Парри не погнушался начать судебный процесс против сына своей второй жены, чтобы оттяпать побольше кусок от какого-то наследства. Доктор быстро растранжирил состояние и первой и второй жены. Сам он объяснял свое разорение неудачным управлением своими землями, а также чрезмерной щедростью к родственникам и друзьям. Однако завсегдатаи лондонских трактиров были на этот счет явно другого мнения.

Вскоре после того, как иссякли деньги, Парри уезжает на континент, явно спасаясь от кредиторов. Он посещает Италию Рим, несомненно, в качестве тайного агента лорда Берли. В 1577 г. он возвращается в Англию, чтобы через пару лет вновь сбежать от кредиторов на континент. На этот раз Парри надолго оседает в Париже. В архивах сохранились письма, которые он оттуда писал Берли; тот настолько доверял своему агенту, что даже посоветовал своему племяннику Энтони Бэкону, отправившемуся во французскую столицу, завязать дружеские связи и пользоваться советами Парри. За эти добрые советы Парри ухитрился сразу же занять у племянника министра изрядную сумму денег — разумеется, без отдачи.

Поручения, выполнявшиеся Парри, были, очевидно, очень деликатного свойства. Он просил в своих донесениях Берли тщательно соблюдать тайну их переписки. Парри следил за католиками-эмигрантами, значительная часть которых проживала тогда в Париже.

Осенью 1580 г. Парри возвратился в Англию, где его, однако, снова стеной обступили заждавшиеся кредиторы. Особенное рвение проявил один из них — некто Хью Гейр. В ярости Парри ворвался к нему домой с явным намерением покончить и с кредитором, и с надоевшим долгом, а может, и прихватить, что плохо лежало. План не удался, и доктор предстал перед судом, приговорившим его к смерти. Королева помиловала Парри, но, кажется, он примерно год оставался в тюрьме. В начале 1581 г. Тайный совет предписал ему найти за себя ряд поручителей и дать обязательство выплатить долги Гейру. Однако Парри не был и после этого освобожден и в одном из своих прошений умолял лордов совета выступить «против хитрого и бессовестного ростовщика, в пользу того, кто заслужил лучшего обращения от своего монарха и страны». В конце концов в 1582 г. Парри освободился, после того как дал залог и обязательство не причинять телесного повреждения Хью Гейру.

Благосклонность к помилованному преступнику была явно продиктована надеждой снова использовать его на секретной службе. Вскоре после освобождения Парри получил разрешение на три года уехать за границу. Уолсингем даже снабдил его рекомендательным письмом к английскому послу в Париже. Сохранились письма, которые Парри писал из этой новой «командировки» лорду Берли и Уолсингему.

В Париже Парри вернулся в лоно католической церкви. Это был прием, которым часто пользовались люди Уолсингема, и Парри не удалось рассеять подозрения, имевшиеся против него у английских эмигрантов. Из Парижа он поспешил в Милан, где дела пошли лучше. Парри был принят там с почетом, и ему удалось получить от инквизиции своего рода свидетельство о благонадежности. Из Милана доктор перебрался в Венецию, где его действия стали приобретать двусмысленный характер: агент Уолсингема, очевидно, начал играть собственную игру, тщательно скрывая это от своих нанимателей.

Заручившись поддержкой иезуитов, ловкий пройдоха был представлен нунцию (послу римского папы) в Венеции. С его помощью Парри отправил письмо главному министру папы кардиналу Комо, в котором разъяснял, что он — английский дворянин — прибыл на континент с тайными поручениями от Елизаветы. Однако он пришел к выводу, что исполнение этих поручений не послужит его чести, и решил посвятить все свои силы служению католической церкви. Далее Парри добавлял, что он собирается сообщить папе чрезвычайно важные сведения.

В Риме явно заколебались, не зная, кто перед ними — вражеский лазутчик или действительно неожиданно появившийся удобный агент в тайной войне против английской королевы. Прямого ответа на письмо Парри не последовало, но ему сообщили, что он может, если хочет, приехать в Рим. Ларри, однако, еще менее доверял святым отцам, чем они ему. Он уведомил Комо, что боится, как бы его, Парри, не задержали в Риме. Такая задержка выдаст его действия английскому правительству и — добавлял для важности доктор — может привести к гибели связанных с ним людей. В ответ Комо сообщил нунцию: устно можно дать честное слово Парри, что его не арестуют в Риме, но письменных разрешений выдавать явно нецелесообразно. По всей вероятности, это все же соглядатай английского правительства и от него не узнаешь ничего ценного.

Парри не воспользовался устным разрешением и вместо Рима уехал в Лион. Перед отъездом он сообщил нунцию, что должен уехать, так как не чувствует себя в безопасности. Кроме того, разжигая любопытство римского престола, Парри поведал своему новому другу иезуиту Палмио, что собирается раскрыть план, который известен только Елизавете, ее главному фавориту (очевидно, лорду Берли) и ему, Парри, служившему королеве 14 лет (в эту цифру явно были включены и годы, проведенные в уголовной тюрьме!). План настолько важный, что ознакомление с ним позволит папе нанести сильный удар королеве. После сообщения плана папе он, Парри, хотел бы уехать во Францию, но, если этого потребовали бы интересы дела, он готов остаться в Риме. Не поехал же он в Рим, опасаясь дурного обхождения, которому подвергаются там англичане. Если папа все же перешлет ему паспорт для поездки, пусть отец Палмио не откажется в свою очередь направить этот паспорт в Лион…

Нанимаясь на новую службу, Парри не забывал и о старой. Из Лиона он отправил подробное донесение лорду Берли, где хвастливо сообщал, что дискредитировал перед Римом нескольких особенно опасных английских эмигрантов и вообще клянется не жалеть жизни ради интересов всемилостивейшей королевы Елизаветы и посрамления католической интриги. В этом послании, однако, Парри счел излишним упоминать о своей деятельной переписке с кардиналом Комо.

А между тем в Риме стали раскаиваться, что отпугнули ценного человека. Кардинал Комо сообщил нунцию в Венецию, чтобы тот написал письмо Парри, которое являлось бы официальным разрешением на поездку. Нунций переслал инструкцию кардинала Комо к шотландскому иезуиту Уильяму Кричтону, находившемуся в Лионе. Тот уведомил Парри, что ему дозволен проезд по всем папским владениям. Иезуит хвалил Парри за ум, добавляя, однако: вот только неясно, что у него на уме. Получив разрешение, которого он, видимо, так добивался, Парри тем не менее вместо Рима снова поехал на север — сначала в Орлеан (якобы для продолжения учебы), а потом, в конце 1583 г., — в Париж. Впоследствии в письме к Комо доктор уверял, что разрешение якобы пришло слишком поздно. Это явная ложь, так как Парри оставался некоторое время в Лионе и после получения письма от нунция — об этом, в частности, свидетельствуют даты его очередных донесений лорду Берли.

В Париже Парри продолжал свою работу агента английского правительства: наблюдал за эмигрантами, рекомендовал подходящих людей для тайной службы, в частности шпиона, который мог бы точно информировать о положении дел в Венеции; чтобы повысить себе цену в глазах начальства, неоднократно сообщал о подготовлявшемся на севере новом католическом восстании. Одновременно Парри завязал тесные связи с главными представителями Марии Стюарт в Париже Томасом Морганом и Чарлзом Пейджетом. Оба эти лица были в весьма натянутых отношениях с отцом Парсонсом и кардиналом Алленом. Это особенно устраивало Парри, поскольку и Аллен, и Парсонс считали доктора шпионом и не давали себе труда скрывать это свое мнение. В разговорах с Морганом Парри обсуждал вопрос об убийстве Елизаветы, причем уже невозможно установить, кому принадлежала инициатива в возбуждении этого вопроса.

Ночью 10 декабря 1583 г. две закутанные в плащи фигуры постучали в дом папского нунция в Париже. Это были Морган и переодетый католическим священником Парри. Через нунция Парри переслал новое письмо к кардиналу Комо, в котором извинялся, что не смог приехать в Рим, сообщал, что по просьбе друзей перебрался в Париж, поближе к Англии. В этом же письме подтверждалось живейшее желание доктора достойно послужить делу святой католической веры, а также испрашивалось отпущение грехов. В подтверждение своих слов Парри ссылался на мнение таких почтенных католических джентльменов, как Морган, Пейджет, иезуит Кричтон и наш давний знакомец — епископ Росский, проживавший в это время в Париже. Нунцию Парри показался весьма подозрительным, поэтому доктор так и не дождался ответа на свое письмо. Но это не смутило прожженного авантюриста. Через несколько дней он уже настрочил послание самому папе, сообщая, что собирается предпринять действия, которые принесут великую пользу всему христианству, особенно интересам королевы шотландской, и просил отпущения папой всех грехов.

А пока это письмо двигалось в Рим, английский посол сэр Эдвард Стаффорд дважды писал Уолсингему и самой королеве о заслугах Парри. В письмах помимо всего прочего сообщалось, что доктор собирается вскоре вернуться в Англию, где сообщит ее величеству чрезвычайно важные сведения. Заручившись такими основательными рекомендациями, Парри отправился в Лондон.

В январе 1584 г. Парри был принят Елизаветой во дворце Уайтхолл. Ловкий доктор сообщил ей, что он послан из Франции Томасом Морганом и иезуитами с одобрения папы, чтобы убить королеву. Он, Парри, скоро получит письмо из Рима, одобряющее этот проект. Само собой разумеется, что он — верноподданный королевы — вошел в заговор исключительно с целью разоблачить его перед Елизаветой. А тем временем из Рима пришел в Париж ответ на письмо Парри. Несмотря на уведомление нунция о дурной репутации Парри, Комо направил ему письма папы и свое собственное, которые были пересланы авантюристу в Лондон. В этих письмах, составленных в очень любезном тоне, сообщалось об отпущении всех грехов и содержалось обещание щедрого воздаяния на небесах — тем более что ведь и сам Парри не претендует по скромности на какие-либо земные выгоды.

Письма, как и вся переписка Парри с Римом, были написаны в достаточно осторожных выражениях, которые были понятны при очень малом доверии сторон друг другу и вообще опасении фиксировать на бумаге какие-либо компрометирующие факты. План убийства королевы с Парри обсуждали только устно, да и то доктор так и не добился прямого, вразумительного ответа

Однако трудно сомневаться, что именно этот план имели о виду в Риме, когда папа и кардинал Комо рекомендовали в письме к Парри: «Осуществляйте же свои святые и благородные измерения и позаботьтесь о своем здравии». Поэтому попытки много позднее очистить папу от соучастия в заговоре против Елизаветы (а они не прекращаются вплоть до наших дней) — явно попытки с негодными средствами.

Парри немедленно показал королеве письма, полученные из Рима. Несколько раз Елизавета удостаивала отличившегося разведчика личной аудиенции и, что более важно, пожаловала ему солидную пенсию. А в ноябре 1584 г. Уильям Парри был избран — благодаря влиянию двора — членом парламента от Квинсборо в графстве Кент.

Но благополучие длилось недолго. Даже королевская пенсия не спасла Парри от неизменно преследовавших его финансовых затруднений. Он также не получил выгодной государственной должности, на которую явно рассчитывал. И достопочтенный член парламента от Квинсборо снова принялся за работу…

Как раз в это время в Лондон вернулся некто Эдвард Невил, который был, подобно Парри, английским шпионом во Франции, в городе Руане. Невил, так же как и Парри, испытывал острую нужду в деньгах и вдобавок имел зуб на лорда Берли. Невил считал себя наследником лорда Латимера, который был братом его дедушки. Однако все состояние старого лорда досталось его дочери Доротти, бывшей замужем за сыном Берли. Немудрено, что не только Невил был недоволен, но и власти считали Невила подозрительной личностью. И вот Парри разъяснил этому Невилу, с которым он находился в дальнем родстве, что единственный способ повернуть фортуну в свою сторону — убить Елизавету. Доктор не раз возвращался к разговору, но Невил отказался обсуждать это предложение и довольно фантастические средства, с помощью которых Парри предлагал осуществить свой план покушения.

В декабре 1584 г. произошел один малопонятный эпизод. Член палаты общин от Квинсборо резко выступил против обсуждавшегося нового закона против католиков. При существовавшей тогда «свободе слова» сама палата постановила арестовать непокорного депутата. Только после вмешательства королевы и долгих униженных извинений Парри был прощен, и ему разрешили снова занять свое место в парламенте. Остается неясным, в чем был смысл этого выступления Парри. Быть может, он стремился таким путем повысить свои акции в католических кругах. Во всяком случае это выступление труднообъяснимо — считать ли Парри по-прежнему агентом Елизаветы, дурачившим папу, или, напротив, агентом папы, действительно подготовлявшим убийство королевы. Через несколько недель после инцидента в палате Парри снова предложил Невилу план убийства Елизаветы. На этот раз тот не выдержал и… поспешил донести на своего родственника главе королевской полиции Френсису Уолсингему.

Получив донос Невила, и Уолсингем, и сама Елизавета находились как будто в затруднении, не зная еще окончательно, на что решиться. Уолсингем вызвал Парри для дружеской беседы и спросил, заводил ли тот с кем-нибудь разговор о покушении на королеву, конечно, с целью разоблачить подобные планы. Сначала Парри полностью отрицал, что велись разговоры подобного рода, но потом неожиданно вспомнил, что действительно беседовал об этом со своим родственником Невилом. Вопрос обсуждался, разумеется, исключительно в теоретическом плане, речь, мол, шла об оценке доктрины, которая излагалась в новой книге кардинала Аллена, утверждавшего, что позволительно убить монарха, если это в интересах укрепления католической веры. Парри добавлял, что он не вел никаких бесед о покушении на королеву Елизавету. При очной ставке с Невилом Парри объявил, что против него имеется свидетельство лишь одного лица (по закону, принятому в 1552 г., в царствование Эдуарда VI, для обвинения в государственной измене требовались показания не менее двух свидетелей, и Парри, возможно, рассчитывал на это, начиная свою опасную игру с Невилом).

Арестованный после разговора с Уолсингемом, Парри через несколько дней составил письменное «признание» — в нем было много ложных утверждений, в том числе явных наговоров на самого себя. Неизвестно, как лорду Хадсону по поручению Уолсингема удалось вырвать у бывшего шпиона этот документ. Парри, кажется, не пытали, хотя на него было оказано давление угрозой применить пытку.

Достаточно все же было такой угрозы, чтобы заставить столь опытного человека, каким был этот шпион-двойник, сделать признание, которое обрекало его на смерть. Тщетно Парри кричал лорду Хадсону: «Я никогда не собирался убивать ее. Пусть моя кровь падет на королеву Елизавету и на вас перед богом и всем светом!» Тщетно доказывал он, что его вынудили написать признание: ведь формально Парри все же вступил в изменнический заговор с целью убийства королевы! Суд исходил из того, что существовал католический заговор, что Парри по поручению римского папы принял на себя исполнение плана убийства Елизаветы. Для этой цели якобы Парри и приехал в Лондон, сделав вид, что выдает королеве заговор папистов.

Однако если считать, что Парри действительно собирался совершить покушение, то почему он не использовал для этого такой случай, как несколько частных аудиенций у Елизаветы? Документы о «заговоре Парри», по указанию Берли, были сознательно сфальсифицированы, чтобы доказать удобный для правительства тезис, и в таком виде опубликованы. Было, в частности, скрыто попавшее в руки правительства письмо от Парри к одураченному им Моргану, где доктор прямо объявлял, что отказывается от плана убийства, не считая его богоугодным делом.

2 марта 1585 г. Парри публично казнили; был торжественно отпразднован провал очередного папистского заговора. В действительности, как мы убедились, истина была много сложнее.

 

Тройное дно бочонка «честного человека»

Наиболее известная из всех конспираций восьмидесятых годов — «заговор Бабингтона», названный так по имени дворянина-католика, которого полицейские провокаторы убедили принять участие в попытке освобождения шотландской королевы.

Подвести под топор палача пленницу, которая как-никак была королевой и добровольно отдалась в руки своей родственницы, можно было, не иначе как добыв безусловные, неопровержимые доказательства ее участия в заговоре, и притом непременно в заговоре, ставящем целью убийство Елизаветы. А как получишь такие доказательства, если пустить этот заговор на волю волн? Завлечь Марию Стюарт в заговор собственного производства, решили Берли и Уолсингем, значительно вернее и надежнее. Оставалось осуществить задуманное, и за это взялся Уолсингем с присущими ему умением и знанием дела. Конечно, только замысел должен был принадлежать шефу английской секретной службы, исполнителями могли стать лишь доверенные лица Марии Стюарт. Многих из них нельзя подкупить, ну что же, тем лучше! Не ведая того, что творят, они с тем большей естественностью будут играть порученные им роли и потом не сделают каких-либо неудобных признаний на суде.

В январе 1585 г. Мария Стюарт была переведена в мрачный замок Татбери в Стаффордшире, а ее стражем стал суровый пуританин сэр Эмиас Паулет, одно время бывший английским послом во Франции и хорошо знакомый с приемами тайной войны. Правда, в Татбери за шотландской королевой еще сохраняли ранее предоставленное право переписки с французским послом, разумеется под строгим контролем ее тюремщика. В марте 1585 г. Мария получила по этому официальному каналу письмо из Парижа от Томаса Моргана, который был посажен французскими властями по требованию Англии в Бастилию за организацию заговоров против королевы Елизаветы. Морган предостерегал Марию в отношении Паулета — его давно знали в Париже в качестве ловкого разведчика.

Явившись 18 апреля 1585 г. впервые к пленнице, порученной его охране, Паулет попытался разыграть роль простака.

— Всегда лучше всего действовать в открытую, — заявил он.

— Я предпочитаю поступать именно так, — ответила ему в тон Мария Стюарт.

— Меня ничто не заставит нарушить мой долг — ни надежда приобрести выгоды, ни опасение потерь.

— Я в этом не сомневаюсь.

— Если вы желаете посылать письма в Лондон или в любое другое место, прошу передавать их мне. Я позабочусь о том, чтобы они были доставлены по назначению и чтобы, если вы этого пожелаете, на них были получены ответы.

— Было время, когда я искала посторонней помощи для пересылки писем. Однако теперь я нахожусь в более хороших отношениях с королевой, моей сестрой, и не нуждаюсь в такой помощи. Вам не придется жаловаться на какие-либо из моих поступков, сэр Эмиас.

Это был скорее обмен обычными вежливыми фразами, неизбежными формальностями, чем надежда ввести в заблуждение противника. Обе стороны были для этого слишком опытны и хорошо знали правила игры.

Паулет стал с каждым месяцем усиливать строгости и ограничения, вплоть до запрещения слугам Марии гулять вдоль стен замка или гонцу, доставлявшему почту, привычно извещать звуком рожка о своем прибытии. Сэр Эмиас стремился следить за каждым шагом своей подопечной. Часами вместе с женой не отходил он от окон комнаты, из которых можно было видеть каждого, кто приближался к замку. Паулет самолично каждый день инспектировал шотландцев — слуг своей пленницы, внимательно пересчитывал их за обедом и ужином, дабы никто не имел возможности ускользнуть с тайным посланием. Сэр Эмиас не обошел своей подозрительностью и окрестных католиков. Отношения между тюремщиком и королевой стали вскоре открыто враждебными. Непреклонного пуританина нельзя было пронять ни просьбами, ни слезами, ни вспышками гнева.

Единственное, пожалуй, в чем сходились сэр Эмиас и Мария, была их неприязнь к замку Татбери — холодному, сырому, лишенному самых элементарных удобств. Зимой он стал бы вовсе не пригодны для жилья. На жалобы и запросы сэра Эмиаса из Лондона был получен ответ. Паулет получил разрешение подыскать неподалеку два дома — один для Марии Стюарт и ее слуг, другой — для него самого и подчиненной ему стражи. Среди зданий, которые осмотрел для этой цели сэр Эмиас, он счел подходящим дом, который принадлежал дворянину сэру Джону Джифорду, арестованному за приверженность католицизму. Паулет в своем рапорте в Лондон подробно описывал преимущества, которые отличали владения мистера Джифорда, — удобные апартаменты, отличный фруктовый сад, окруженный оградой парк, вблизи лес, из которого легко подвозить дрова. Паулет не забыл упомянуть превосходное пастбище для скота и даже голубятню. В его письме не было лишь ни слова о том, что у хозяина дома Джона Джифорда был сын по имени Джилберт, обучавшийся во Франции и находившийся в дружеских отношениях со святыми отцами из «Общества Иисуса». Впрочем, быть может, в это время Паулет был еще не в курсе похождений Джифорда-младшего, тем более что не вполне ясно, был ли осведомлен о них тогда сам сэр Френсис Уолсингем.

Нелегко выяснить, когда установились связи между королевским министром и молодым католическим джентльменом из Стаффордшира. Некоторые данные, как мы убедимся, свидетельствуют, что это произошло в самом конце декабря 1585 г. Однако, когда речь идет об Уолсингеме, не следует придавать решающего значения даже, казалось бы, внешне самым убедительным доказательствам; возможно, что близкое знакомство этих лиц относится к значительно более раннему времени. Против этого, правда, говорит возраст Джифорда — в 1585 г. ему исполнилось лишь 24 года. И хотя это был, как мы убедимся, очень шустрый мужчина, такие тоже редко становятся шпионами-двойниками уже на школьной скамье.

17 лет от роду Джилберт Джифорд отправился на континент продолжать образование. Через два года его уже можно было встретить в числе студентов Английского колледжа в Риме, где Джифорда, впрочем, не сочли достаточно заслуживающим доверия. Это не помешало ему после недолгого перерыва очутиться в иезуитской семинарии в Реймсе. Там он подружился со своим соотечественником Джоном Сейведжем, самодовольным бахвалом, открыто говорившим о намерении убить королеву Елизавету. Сейведж вскоре целиком подпал под влияние Джифорда, с молодых лет обнаружившего способность подчинять себе старших по возрасту и по жизненному опыту людей. Это сыграло свою роль и при встрече Джифорда с Томасом Морганом.

Томас Морган был участником многочисленных крупных и малых шпионских предприятий иезуитов — от неоднократных попыток убить Елизавету до подстрекательства к дезертирству офицеров английского экспедиционного корпуса во Фландрии, от слежки за лагерными проститутками, которых подозревали в передаче тайных сведений голландским бунтовщикам, до наблюдения за действиями самого наместника испанского короля и главнокомандующего испанскими войсками принца Александра Пармского, который не избежал подозрительности мадридского двора. Коротая время в антверпенских или остендских кабаках, Морган вдруг исчезал, чтобы всплыть советником испанских адмиралов в Севилье, крайне озабоченных успехами английских пиратов, а еще через некоторое время оказывался в Париже, в самом центре опасных дворцовых интриг, за что даже угодил в Бастилию. Томас Морган рассчитывал превратить Джифорда — как до него других эмигрантов — в орудие своих планов, однако все обернулось совсем иначе. Вопрос лишь в том, было ли это предусмотрено заранее в Лондоне или получилось в результате случайного стечения обстоятельств… Как бы то ни было, при свидании с Морганом Джифорд выразил полную готовность содействовать планам сторонников Марии Стюарт. 15 октября 1585 г. Морган написал ей длинное письмо, где сообщал о намерении прибегнуть к помощи Джифорда и что тот взялся устроить верного человека слугой к сэру Эмиасу Паулету либо, еще лучше, лично завоевать доверие старого тюремщика. Для этого можно было использовать дядю Джилберта Джифорда — Роберта, тоже католика, который знавал сэра Эмиаса в бытность того послом в Париже. Письмо это Джифорд взял у Моргана в Бастилии. Молодой англичанин получил также письмо от католического архиепископа Глазго, формально являвшегося послом Марии Стюарт во Франции. Только после этого, уже в декабре 1585 г., он отправился в Англию.

Если Джифорд действительно собирался вернуться на родину тайно, то он осуществил этот замысел из рук вон плохо — совсем не так, как он привык устраивать обычно свои дела. Джифорда, видимо, арестовали уже таможенные власти, конфисковали письма и отправили его самого под стражей к Уолсингему. Возможно, именно во время этой встречи он и предложил Джифорду стать шпионом-двойником или понести наказание, уготованное государственным изменникам. Впрочем, это лишь одно из возможных предположений — совсем не исключено, повторяем, что Джифорд подвизался в роли шпиона елизаветинского министра еще до того, как впервые встретился с Томасом Морганом. Тогда его арест был одной из тех мер предосторожности и устрашения, которые Уолсингем нередко практиковал против собственных агентов. Во всяком случае начиная с декабря 1585 г. Джифорд, уже вне всякого сомнения, стал работать на английскую разведку. А для наблюдения за ним и для профессиональной выучки его поселили у Томаса Фелиппеса, специалиста по дешифровке писем и подделке документов.

После недолгого инструктажа Джифорд приступил к действиям. Он отправился на улицу Бишоп-гейт во французское посольство. Его принял секретарь, которому было поручено поддерживать контакты с Марией Стюарт. Он отлично знал, что Уолсингем пытается держать под контролем любые каналы связи. Джифорд показался французам довольно подозрительным, несмотря на привезенные им письма Моргана и архиепископа Глазго. Посольство, кроме того, сумело установить, что Джифорд живет под одной крышей с доверенным агентом министра Фелиппесом, что, конечно, никак не способствовало рассеиванию возникшего недоверия в отношении чересчур уж бойкого и оборотистого молодого человека. Джифорд это быстро уразумел и решил пока не настаивать. Он использовал время, чтобы завязать связи со многими католическими домами в Лондоне. Захаживал он и во французское посольство, куда приходили для него письма на имя Николаса Корнелиуса. Вскоре Джифорд отправился на родину, в Стаффордшир. В попутчики себе он взял Томаса Фелиппеса. К этому времени Паулет пришел к выводу, что дом отца Джилберта Джифорда все же не подходит как место заключения Марии Стюарт: в нем не хватало помещений для многочисленной охраны. Предпочтение было отдано замку Чартли, который был обнесен рвом, заполненным водой. Туда и перевели пленную королеву в последние дни 1585 г. Чартли был расположен неподалеку от поместий дворян-католиков, и у узницы снова возникли надежды.

Фелиппес и Джифорд точно согласовали свои действия. Кроме того, Фелиппес подробно обо всем договорился с Эмиасом Паулетом. Тюремщик подсказал и человека, который должен был стать исполнителем тонко рассчитанной интриги. Это был пивовар из городка Бартон-на-Тренте, снабжавший своим товаром обитателей замка Чартли. Бочка, полная пива, — лучшего средства для пересылки тайной корреспонденции нельзя было и придумать. Однако можно ли было надеяться на верность пивовара? Ему предстояло получать двойную плату — от Марии Стюарт и от Уолсингема. Не захочет ли он еще более увеличить эту мзду, предав сначала королеву Уолсингему, а потом Уолсингема — королеве? Поэтому пивовара — его имя осталось неизвестным, так как он в служебной переписке английских разведчиков именовался просто «честный человек», — следовало держать под строгим контролем. С этой целью к «честному человеку» явился Джилберт Джифорд н, представившись сторонником Марии Стюарт, договорился о пересылке в пивных бочках писем к ней и от нее. После этого «честного человека» посетил Фелиппес, сообщивший, что, как ему стало известно, существует заговор о доставке в замок Чартли и из него секретных писем в пивных бочонках. Он просил пивовара на короткий срок передавать письма сэру Эмиасу Паулету, который будет снимать с них копии, после чего их можно будет передавать курьерам шотландской королевы. Разумеется, «честный человек» не останется внакладе. Фелиппес при этом сделал вид, что ему ничего не известно о визите Джифорда и о согласии пивовара послужить Марии Стюарт. Вслед за тем достойные друзья Фелиппес и Джифорд поспешили обратно в Лондон для получения дальнейших распоряжений от сэра Френсиса Уолсингема.

12 января 1586 г. Джифорд явился снова во французское посольство. К этому времени посол Шатнеф, вначале целиком разделявший подозрения в отношении Джифорда, стал склоняться к мысли, что было бы неразумным не попытать счастья и не проверить, на что способен этот столь энергичный с виду студент Реймской семинарии. Шатнеф передал Джифорду письмо к Марии Стюарт вполне невинного содержания. Но и такое письмо было важным козырем в руках у воспитанника иезуитов, оказавшегося выкормышем разведки Уолсингема. Начало делу было положено, и Джифорд мог снова двинуться в Стаффордшир. Каким-то неизвестным образом — вероятно, через шпиона среди приближенных Марии Стюарт — ее уведомили о тайне пивных бочонков, и секретная почта начала работать. Вечером 16 января Мария Стюарт получила письма от Томаса Моргана, рекомендовавшего ей Джифорда, и от французского посла. Она обсудила их со своими верными секретарями — французом Но, еще на родине приобретшим немалый опыт в разведывательных делах, и шотландцем Джилбертом Кэрлом.

«Честный человек» мог, казалось бы, насторожить Марию Стюарт, хорошо знавшую приемы своих врагов, однако заверения Джифорда, которого в свою очередь столь горячо рекомендовал Морган, усыпили первоначальное недоверие.

Почта действовала безукоризненно. В бочонок, снабженный двойным дном, вкладывали флягу с письмом. Дворецкий получал бочонок, выливал из него пиво и передавал казавшуюся пустой тару одному из секретарей Марии Стюарт, который извлекал оттуда бумаги и относил их королеве. Таким же путем в бочонке на следующий день доставлялись ответные письма Марии Стюарт ее сторонникам. Письма были шифрованные, но у Уолсингема были на такой случай проверенные эксперты, и среди них — мастер своего дела Томас Фелиппес.

Где-то на дороге между Чартли и Бартоном «честный человек» передавал письмо гонцу, посланному Паулетом. Вскоре курьер возвращался с письмом, и пивовар продолжал свой путь, положив в карман несколько золотых монет. Дома в Бартоне ночью его навещал Джифорд и принимал почту, в свою очередь передавая очередную мзду успешно потрудившемуся «честному человеку». Таким образом английская разведка старалась получить уверенность, что пивовар не ведет с ней двойную игру и не начнет неожиданно втайне от нее передавать письма сторонникам шотландской королевы. Не была предусмотрена, пожалуй, только растущая жадность «честного человека», который почувствовал свою незаменимость и старался выудить как можно больше золота у обоих своих нанимателей. Большую часть расходов приходилось волей-неволей нести очень стесненной в средствах елизаветинской разведке.

Между тем Шатнеф окончательно убедился в верности Джифорда и начал передавать через него всю секретную корреспонденцию, поступавшую на имя Марии Стюарт из-за границы. Теперь вся переписка шотландской королевы проходила через руки Уолсингема, а если в ней чего-либо и недоставало для доказательства преступных планов узницы, то это легко можно было поправить благодаря испытанному искусству Фелиппеса.

Джифорд так наладил дело, что оно функционировало даже в его отсутствие. Для этого он договорился со своим другом католиком Томасом Бернсом, не раскрывая, понятно, смысла своей игры, что тот будет получать пакеты от «честного человека» и спешно передавать их еще одному лицу, жившему в Уорикшире, около дороги в столицу. Этот последний разными способами доставлял письма во французское посольство (конечно, после того как бумаги побывали в ведомстве Уолсингема). Не столь уж важно, был ли этот человек в Уорикшире посвящен в секреты предприятия, или он, так же как и Бернс, являлся ничего не подозревавшим орудием Джифорда. Связь работала безупречно в оба конца, и Джифорд мог позволить себе вернуться в Париж. Важно ведь было не только наладить связь, но и обеспечить, чтобы из Парижа к Марии поступали советы, вполне отвечавшие планам Уолсингема. К этому времени о заговоре был подробно информирован Филипп II, рекомендовавший убить Уолсингема и главных советников Елизаветы.

Приехав в Париж, Джифорд до конца использовал те возможности, которые ему создавал приобретенный авторитет ловкого человека, сумевшего наладить бесперебойно действовавшую связь с шотландской королевой. Джифорд разъяснил, что было бы чрезвычайно опасно повторять попытки похищения Марии Стюарт: Эмиас Паулет получил строгую инструкцию при малейшей угрозе такого рода предать смерти свою пленницу. Единственный выход — убийство Елизаветы, после чего Мария без особой оппозиции в стране будет возведена на трон. Джифорд ухитрился использовать даже смертельную ненависть, которую питал к Елизавете влиятельный испанский посол в Париже дон Бернардино де Мендоса. Он горячо поддержал план убийства нечестивой королевы, открывавший путь к подчинению Англии власти Филиппа II.

Теперь Джифорду оставалось возвратиться в Лондон и найти подходящих людей, к чьим услугам могла бы обратиться Мария Стюарт для исполнения замысла, который ей подскажут из Парижа. Для этой цели Джифорд присмотрел одного подходящего человека — совсем молодого и богатого католика из Дербишира Энтони Бабингтона, который выказывал пылкую преданность царственной узнице.

Бабингтон юношей служил пажом графа Шрюсбери, который долгое время выполнял роль тюремщика пленной шотландской королевы, содержавшейся тогда в Шеффилдском замке. Позднее, во время заграничного путешествия, Бабингтон познакомился в Париже с католическими эмигрантами, в том числе с Томасом Морганом. Тот приметил молодого богатого дворянина. Не ускользнуло от разведчика и то, насколько Бабингтон был падок на лесть и легко мог стать орудием чужих планов. Морган представил Бабингтона католическому архиепископу Глазго. Бабингтон вернулся в Англию горячим приверженцем Марии Стюарт. Он обосновался в Лондоне и, по обычаю многих представителей дворянской молодежи, поступил в одну из лондонских коллегий адвокатов — Линкольнс-инн — для продолжения образования. За вихрем развлечений, которые предоставляла столица богатому и знатному студенту, отнюдь не обременявшему себя зубрежкой парламентских статутов и судебных прецедентов, парижские беседы быстро уходили в область далеких воспоминаний.

Однако Морган не хотел оставить намеченную жертву. Однажды Бабингтону принесли на его лондонскую квартиру письмо из Шеффилда от некоей миссис Брей, которая пересылала тайную корреспонденцию Марии Стюарт. Действуя по совету Моргана, шотландская королева попыталась дружеским посланием превратить платонического благожелателя в активного участника своей тайной службы. Вероятно, до этого Бабингтон и не думал ни о чем, кроме сочувственных фраз, теперь же от него стали настойчиво просить действий, смертельно опасных, как это ему было отлично известно. Вскоре к Бабингтону явился служащий французского посольства и доставил письмо от Моргана. Тот просил найти средства доставить Марии Стюарт пакет, приложенный к письмам. Морган учитывал, что его просьба могла попросту испугать Бабингтона, куда более решительного на словах, чем на деле. Поэтому Морган для успокоения добавлял, что исполнение его небольшой просьбы принесет Бабингтону большую честь. К тому же речь идет о делах такого рода, что, даже если переписка попадет в руки властей, Бабингтону нечего опасаться какой-либо суровой кары. Бабингтон согласился и сумел доставить пакет с помощью своего друга Энтони Ролстона. В последующие пять лет Бабингтон участвовал в пересылке Марии Стюарт еще пяти пакетов. И при посредстве тех же Ролстона и миссис Брей. Это был не единственный канал связи в те годы между шотландской королевой и ее сторонниками. Морган явно держал Бабингтона в резерве, но, как вскоре выяснилось, не он один.

Дело, правда, не сразу пошло так гладко, как хотелось бы Джифорду. Бабингтон с готовностью согласился участвовать в заговоре, чтобы освободить Марию Стюарт, но вначале с ужасом отверг мысль об убийстве Елизаветы, так как сомневался, соответствовало ли это учению католической церкви. Волей-неволей Джифорду пришлось еще раз съездить во Францию и привезти с собой католического священника Балларда, который должен был рассеять сомнения Бабингтона. Вскоре появился и еще один волонтер — давний знакомец Джифорда авантюрист Джон Сейведж, вызвавшийся убить Елизавету. Бабингтон, теперь уже активно включившийся в заговор, разъяснил своим новым друзьям, что для верности нужно, чтобы покушение совершили сразу несколько человек. Остановились на шестерых — втянуть в дело еще несколько горячих голов оказалось не столь уж трудной задачей. Одновременно нашлись люди, готовые участвовать в похищении Марии Стюарт. Итак, силки были расставлены.

Конечно, и в этих условиях не обошлось без шероховатостей. Так, Томас Морган, опытный конспиратор, сообразил, насколько опасно для Марии Стюарт быть осведомленной о планах заговорщиков и в случае неудачи подставить себя как соучастницу под топор палача. Морган послал ей два письма, в которых излагались эти весьма разумные соображения. Тем удивительнее, что почти в то же время от Моргана пришло послание с советом прямо противоположного характера — установить связь с заговорщиками. Итак, соблазн оказался слишком велик, и Морган пошел на компромисс — он сам составил, выбирая наиболее осторожные выражения, письмо, которое Мария Стюарт должна послать Бабингтону. Впрочем, историки давно уже поставили вопрос, было ли оно написано действительно Морганом, или же к его сочинению приложил руку Фелиппес. От кого бы ни исходило письмо, содержавшее опасный совет, Мария Стюарт ему последовала. Вернее, она переписала рекомендованный ей Морганом (если не Уолсингемом) текст, который состоял из нескольких чрезвычайно осмотрительно сформулированных фраз, датированный 27 июня 1586 г. Впрочем, и здесь нет уверенности, действительно ли они написаны Марией или тем же неизменным Фелиппесом. Корреспонденция между Уолсингемом и Фелиппесом, с одной стороны, и Эмиасом Паулетом — с другой, наводит на такие мысли. По крайней мере она свидетельствует об опасениях Паулета, как бы все более наглые подлоги Фелиппеса не вызвали подозрения у заговорщиков и не испортили игру.

Еще более сомнительно выглядит ответное письмо Бабингтона, в котором он прямо сообщает Марии Стюарт о намерении убить Елизавету. Причем письмо позволяет предполагать, что шотландская королева и ранее была в курсе этих планов. Подобной нелепой и ненужной откровенности нет ни в одном из многочисленных заговоров того времени. Таким образом, перед нами (в который уже раз!) все тот же вопрос: чье же это письмо — того, чья подпись стоит в конце, — Энтони Бабингтона или Томаса Фелиппеса, командированного 7 июля 1586 г. в Стаффордшир, поближе к замку Чартли, или еще какого-нибудь сотрудника Уолсингема, тем более что сохранился не оригинал, а лишь копия этого рокового документа? Можно, наконец, предположить, что письмо было действительно написано Бабингтоном, только без вкрапленных в него нескольких фраз о замысле убить английскую королеву, тем более что эти строки выглядят слабо связанными со всем остальным текстом. К последнему предположению подводит и внутренняя противоречивость письма. В нем Бабингтон указывает, что шесть дворян, включая его, убьют Елизавету; в то же время он пишет, что в это время будет далеко от Лондона, около Чартли. Впрочем, в письме излагалось много других планов, подходивших под понятие государственной измены, — иностранная интервенция, восстание английских католиков.

 

Путь на эшафот

12 июля «честный человек» доставил письмо Бабингтона Марии Стюарт. Ее секретарь сообщил, что письмо получено и ответ будет послан через три дня. Во время одной из своих верховых прогулок, которые ей специально разрешили, шотландская королева встретила рыжего малого с потупленным взором, внешность которого привлекла ее внимание, о чем она и сообщила в письме Моргану. Это был Фелиппес. 17 июля Мария Стюарт ответила Бабингтону. Если верить тексту письма, представленного на процессе, она одобряла все планы заговорщиков — и способствование иностранной интервенции, и католическое восстание, и убийство Елизаветы. Последнее вызывает сомнение. По крайней мере в письмах, направленных Марией в тот же день Пейджету, Моргану и дону Мендосе, говорилось об интервенции и восстании, но совершенно умалчивалось о предстоящем покушении на английскую королеву. На другой день Фелиппес отослал Уолсингему дешифрованную копию. Мышеловка захлопнулась…

31 июля 1586 г. Джифорд в очередной раз отбыл в Париж. Он оставил у французского посла половину листа бумаги и просил Шатнефа передавать письма шотландской королевы своим сторонникам за границей только в руки человека, который сможет предъявить другую половину того же листа. Эту другую половину Джифорд передал Уолсингему и мог после этого покинуть английские берега. Никому из заговорщиков уже не было суждено увидеть опять этого решительного и услужливого джентльмена, столь бескорыстно преданного делу святой католической веры.

Уолсингем имел возможность наблюдать за всеми действиями Бабингтона с помощью своего шпиона Бернарда Мауди, который выполнял и роль провокатора, подстрекая заговорщиков к активности. В июне 1586 г. Maуди даже совершил по поручению Уолсингема вместе с Баллардом поездку в различные районы Англии с целью определить, на какие силы могут рассчитывать заговорщики в каждом графстве, и представить об этом отчет испанскому послу в Париже дону Мендосе. Разумеется, не меньший интерес представляли эти сведения для английского правительства. Правда, в августе Бабингтон разузнал, что Мауди — шпион Уолсингема, но было уже поздно…

Временами заговорщиков осеняло смутное предчувствие беды, неясное сознание того, что какая-то невидимая рука все больше запутывает незримую суть, которая должна погубить их. Бабингтон решил съездить в Париж для переговоров с доном Мендосой. Роберт Пули, секретарь Уолсингема, представил заговорщика министру. Бабингтон обещал шпионить за эмигрантами. Уолсингем, выразив свое удовольствие по поводу такого предложения услуг, несколько раз принимал Бабингтона, все оттягивая выдачу паспорта. А Бабингтон имел неосторожность вдобавок показать Пули письмо Марии Стюарт и сообщить, что скоро последуют вторжение, убийство Елизаветы и воцарение пленной шотландской королевы.

В августе заговорщики получили известие, что слуга Балларда, знавший все их секреты, был правительственным шпионом. Бабингтон, пытаясь спастись, отправляет письмо Пули с просьбой известить от его имени Уолсингема, что существует заговор и он готов сообщить все подробности. С этим письмом Пули направляется к Уолсингему — на этот раз арестовывают самого посредника! Нет, Уолсингем в общем-то не сомневался в верности Пули и все же считал, что на того слишком большое впечатление производили богатство и щедрость Бабингтона. Такие превентивные аресты Уолсингем не раз практиковал в отношении своих людей, так что Пули ненадолго был отправлен в Тауэр, а слежку за Бабингтоном продолжали другие агенты.

…Бабингтон ждал — проходили часы, а его письмо оставалось без ответа. Арестовывают Балларда и еще нескольких заговорщиков. Бабингтон пишет еще одно письмо Уолсингему. Ему сообщают, что ответ последует через день-другой. Вечером, ужиная с одним из людей Уолсингема, Бабингтон заметил, что тому передали записку. Заглянув краем глаза в бумагу, глава заговора увидел, что в ней содержался приказ не выпускать его из поля зрения. Медлить было нельзя. Он незаметно вышел из комнаты, оставив свой плащ и меч, и помчался к друзьям; переодевшись в одежду бедняков, они попытались скрыться. За ними следовала погоня, и через несколько дней их арестовали. Одновременно был произведен обыск у Марии Стюарт, захвачены секретные бумаги, взяты под стражу ее секретари. Мария была переведена в другую тюрьму, где находилась в строжайшем заключении.

Разумеется, показания заговорщиков, что их подтолкнул к государственной измене Джилберт Джифорд, были тщательно скрыты английской полицией. Между прочим, он, находясь во Франции, получил от Фелиппеса полудружеское, полуиздевательское предупреждение, что его, Джифорда, самого подозревают в участии в заговоре. Джифорда охватила паника — люди Уолсингема могли донести на него французским властям, после чего ему было бы несдобровать, а возвратясь в Англию, Джифорд вполне мог попасть в лапы юстиции, которая, как это случалось порой, возможно, закрыла бы глаза на то, чье поручение он выполнял, провоцируя покушение на Елизавету. Опасения разведчика оказались, впрочем, необоснованными…

13 сентября Бабингтон и шесть его помощников предстали перед специально назначенной судебной комиссией. Через два дня за ними последовали остальные заговорщики. Все подсудимые признали себя виновными, поэтому не было нужды представлять доказательства относительно организации заговора. Елизавета не удовлетворилась присуждением заговорщиков к «квалифицированной» казни и спросила, нет ли чего-нибудь пострашнее. Лорд Берли должен был разъяснить своей повелительнице, что намеченная кара более чем достаточна для любого преступника.

Многочасовая казнь первых шестерых заговорщиков приобрела настолько чудовищный характер, что сдали нервы даже у много повидавшей в те годы лондонской толпы. Поэтому остальных семерых на другой день повесили и лишь потом четвертовали и проделали все остальные процедуры, уготованные государственным изменникам. Настала очередь и Марии Стюарт.

Хотя «заговор Бабингтона» создал предлог для юридического убийства Марии Стюарт, Елизавета только после долгих колебаний, под сильнейшим нажимом своих главных советников, особенно У. Сесила, за свои заслуги получившего титул лорда Берли, и Уолсингема, решила предать пленницу суду. Берли и Уолсингем уверяли, что процесс и осуждение Марии Стюарт совершенно необходимы для безопасности самой Елизаветы, для утверждения протестантизма, для того, чтобы Англия могла выдержать предстоящую ей схватку с могущественной Испанией. Однако причин для нерешительности у Елизаветы было немало. Юридическая сторона предстоящего процесса была очень деликатной, а королеве особенно хотелось соблюсти форму законности. Прежде всего приходилось судить супругу покойного французского короля, законную королеву шотландскую. Создавать такой прецедент — тяжелое решение для Елизаветы, ревниво отстаивавшей священность власти монарха и прерогативы короны. Недаром английская королева отрицала даже правомерность лишения Марии Стюарт шотландского престола. К тому же узница не являлась английской подданной. Она ведь сама добровольно явилась в Англию просить защиты и покровительства у Елизаветы.

Более того, свидетелей обвинения спешно казнили как участников «заговора Бабингтона». Суду были переданы лишь исторгнутые у них под пыткой показания, а письма самой Марии Стюарт — единственное документальное доказательство — были представлены только в копиях (для этого тоже были серьезные причины). Не было закона, на основании которого можно было судить Марию, поэтому срочно приняли соответствующий парламентский акт. Создается специальный трибунал для разбора намерения и попыток покушения «вышеупомянутой Марии» против английской королевы и для вынесения приговора. 11 октября 1586 г. члены суда прибыли в замок Фотерингей, где содержалась Мария Стюарт, и передали ей письмо английской королевы. В нем указывалось, что Мария, отдавшись под покровительство Елизаветы, тем самым стала подвластной законам английского государства и должна на суде дать ответ на предъявленные обвинения.

Мария при первом же объяснении с членами судебной комиссии затронула больное место организаторов процесса. «Я абсолютная королева, — заявила узница, — и не сделаю ничего, что могло бы повредить моим собственным королевским правам, правам других государей моего ранга и положения, а также правам моего сына». Обвиняемая знала, насколько чувствительна была Елизавета к таким доводам. Но жребий был уже брошен, и теперь эти аргументы могли только побудить английскую королеву и ее советников действовать с еще большей ловкостью и осмотрительностью.

В заявлении, переданном комиссии, Мария Стюарт написала, что она незнакома с законами Англии, лишена адвоката. Мария сразу же подчеркнула самый слабый пункт обвинения — оно не представило ни одной написанной ею бумаги, которая свидетельствовала бы о злоумышлении против королевы, не доказало, что она, Мария, произнесла хотя бы одно слово, подтверждавшее ее участие в каких-либо враждебных планах и действиях. Вместе с тем в своем отрицании всего Мария сама переходила границу вероятного. Она писала, отвергая обвинение в заговоре против Елизаветы: «Я не натравливала ни одного человека против нее». Было общеизвестно, что это уж во всяком случае не соответствовало действительности.

В переговорах с судьями Мария подчеркивала, что она не находилась под покровительством британских законов, а содержалась 19 лет в английской тюрьме. В ответ лорд-канцлер и другие члены комиссии объявили, что они будут исходить из своих полномочий и английского общего права, причем ни нахождение в тюрьме, ни королевские права Марии не освобождают ее от ответственности. Судьи, разумеется, поспешили отвергнуть и заявление Марии, что она должна отвечать только перед парламентом. Узница великолепно была осведомлена о предвзятости судей и пыталась всячески доказать неправомочность трибунала, учрежденного для разбора ее дела. Она снова затронула слабый пункт обвинения, когда указала, что ее собираются судить лишь по недавнему закону, специально принятому, чтобы создать основание для организации процесса против нее. С своей стороны члены комиссии разъяснили, что королевским правам Марии не повредит, если она докажет необоснованность выдвинутых обвинений. Если же Мария откажется отвечать, суд будет проведен в ее отсутствие. Это был главный козырь судей: они рассчитывали (и не ошиблись в своем расчете), что Мария Стюарт не устоит перед этой угрозой и предпочтет поединок в зале заседаний.

Судебный трибунал, которому было поручено вынести приговор шотландской королеве, состоял из 48 человек, включая многих высших сановников, многочисленных представителей знати и нетитулованного дворянства. Подсудимая заняла свое место. Оно находилось на несколько ступеней ниже кресла под балдахином (его сохраняли для отсутствующей Елизаветы). Этой деталью суд стремился подчеркнуть вассалитет Шотландии по отношению к Англии, неизменно отрицавшийся Эдинбургом. Мария Стюарт и здесь не уступила, громко заявив, что ей, прирожденной королеве, должно принадлежать место, находящееся выше. (Рядом с креслом Елизаветы или, быть может, само это кресло?) Власти предпочли пройти мимо этого заявления подсудимой.

Процесс начался. Это был и суд и не суд. И дело не только в том, что весь состав судей был тщательно подобран Елизаветой и ее советниками. Такое случалось нередко, едва ли не во всех государственных процессах той эпохи. Особенностью было формальное соблюдение отдельных процессуальных норм при полном игнорировании других. Подсудимой даже не был предъявлен точно сформулированный обвинительный акт. Главным пунктом обвинения было участие в заговоре. Мария Стюарт поддалась искушению отрицать все: она ничего не знала о заговоре и заговорщиках. Кто слишком много доказывает — ничего не доказывает. Это справедливо и в отношении тех, кто слишком много отрицает.

Суду были представлены признания заговорщиков, два их письма к Марии Стюарт и два ответных письма королевы. Особое значение имело второе письмо, посланное после того, как ей стали известны планы заговорщиков.

Мария Стюарт гневно отрицала подлинность писем (оригиналы ведь так и не были предъявлены суду). Она требовала, чтобы были вызваны в суд ее секретари, подтвердившие под пыткой, что эти письма были написаны шотландской королевой. Конечно, ее требование было отвергнуто. Подсудимая прямо уличила Френсиса Уолсингема в подделке писем. И хотя тот клялся и божился, что не совершил ничего не достойного честного человека, это обвинение, по всей видимости, соответствовало истине.

25 октября в Звездной палате Вестминстера было объявлено, что суд нашел Марию Стюарт виновной в совершении вменяемых ей преступлений. Через несколько дней парламент рекомендовал приговорить обвиняемую к смертной казни. Дело было теперь за Елизаветой.

Сейчас, конечно, невозможно определить, что было просто комедией, а что действительно свидетельствовало о нерешительности Елизаветы, которая не могла уже больше тянуть: ей следовало или одобрить, или отвергнуть смертный приговор. Она предпочла бы тайное убийство и даже намекала на это тюремщику Эмиасу Паулету, но тот отказался от щекотливого поручения.

— Как, однако, этот старый дурак надоел мне со своей совестью, — бросила в сердцах королева.

Она подписывает приговор как бы машинально, вместе с другими бумагами, принесенными ей государственным секретарем Дависоном. Потом она свалит на него всю вину за это, но сейчас Елизавета не может удержаться, чтобы не пошутить:

— Знаешь, я думаю, старик Уолсингем может умереть с горя, увидев приговор. Ты, пожалуйста, приготовь его к этому страшному известию.

8 февраля 1587 г., через 20 лет без одного дня после убийства Дарнлея, Мария Стюарт была обезглавлена. Елизавета делает вид, что произошла ужасная ошибка. Несколько месяцев демонстративно выказывалась немилость самому лорду Берли. Ходили упорные слухи, что Дависона, брошенного в Тауэр, повесят без суда, но они не подтвердились.

После предварительного следствия Дависона по всем правилам предают суду зловещей Звездной палаты — верного орудия тюдоровского абсолютизма. Более того, в составе судей заметно отсутствуют все главные советники и министры Елизаветы, зато налицо несколько католиков. Спектакль разыгрывается настолько талантливо, что даже сама жертва — Дависон думает, что дни его сочтены. Он имеет благоразумие промолчать на суде о своих секретных беседах с повелительницей, о которых упоминал на следствии. Приговор суров: за крайнее пренебрежение к воле своей государыни Дависон присуждается к огромному штрафу (10 тыс. марок) и заключению в тюрьме до тех пор, пока это будет угодно королеве. Штраф он не выплатил, да и не мог выплатить, а в тюрьме оставался до разгрома испанской армады в следующем году. Потом целых 20 лет Дависону регулярно выплачивали жалованье королевского министра, правда не возлагая на него никаких обязанностей. Так на деле обернулись эти процесс и приговор, возникшие в связи с процессом и смертным приговором Марии Стюарт.

Мы вплотную приблизились к шекспировскому времени, как с полным основанием называют последнее десятилетие царствования Елизаветы и первые годы правления ее преемника. И главные политические процессы тех лет, несомненно, наложили сильный отпечаток на жизнь и творчество гениального английского драматурга, причем немало, вероятно, остается здесь еще не раскрытого и не разгаданного наукой. Очевидно лишь одно — насколько усовершенствовалась, насколько была отлажена техника подготовки процессов, включавшая вымогательство признаний и подписей, подделку документов, использование агентов-провокаторов, устранение неудобных свидетелей, превращение процессов в орудие политической пропаганды и многое, многое другое.

 

Прообраз Шейлока

В шекспировской трагедии «Венецианский купец» один из персонажей обличает Шейлока: «Твой гнусный дух жил в волке, повешенном за то, что грыз людей» (IV акт, 1-я сцена). От слова «волк» (лат. lupus) образована фамилия Лопес, широко распространенная в Испании и Португалии. Эта фраза Шекспира, вероятно, была навеяна состоявшимся незадолго до написания пьесы судебным процессом.

…Страсть к «переписыванию истории» в большом и малом, охватившая ныне западных авторов, коснулась и истории взаимоотношений между Елизаветой и ее последним фаворитом графом Робертом Девере, графом Эссексом (приемным сыном Лейстера, скончавшегося после победы над испанской Армадой в 1588 г.). Роман между шестидесятилетней королевой и юным графом, годившимся ей во внуки, который служил в прошлом веке поводом то для пуританских нравоучений, то для слезливых лирических воздыханий, начал рассматриваться ныне историками в лишенном сантиментов стиле современной западной «революции во нравах», а то и трезвых медицинских заключений. Не обошлось и без психоаналитических аргументов на политической подкладке — Елизавета, боявшаяся надвигавшейся старости и смерти, пыталась романом с Эссексом убедить и себя, и, главное, других, что она прежняя, властная «Глориана», которой ее привыкло видеть уже не одно поколение англичан. Оставим все эти реинтерпретации на совести тех, кто их изобрел, и отметим куда более важное. Эссекс, попав, как говорится, в случай, сразу же начал принимать меры к тому, чтобы стать не просто фаворитом, а влиятельной политической фигурой, лидером определенного течения. Отсюда его стремление добыть военную славу на посту командующего войсками в Нидерландах, а потом флотом, захватившим и разграбившим испанский порт Кадис, наконец, позднее — в качестве наместника в Ирландии, от которого ждали подавления разгоравшегося там восстания. Эссекс всячески пытался добиться важных государственных постов для своих сторонников, среди которых находились первоначально Френсис Бэкон, впоследствии знаменитый ученый и философ, и его старший брат Энтони. Последний заслуживает особого упоминания в нашем повествовании.

Эссекс хотел доказать Елизавете, что он не менее, чем старый лорд Берли или его сын Роберт Сесил, способен стать главным политическим советником и министром королевы. Фавориту — вернее, его окружению — пришло в голову, что путем к достижению этой цели может стать создание секретной службы, параллельной официальной разведке, подчиненной Сесилам. И здесь пригодились услуги Энтони Бэкона.

Выходец из семьи елизаветинского сановника Николаса Бэкона, в которой было восемь детей, Энтони мог скорее рассчитывать на связи отца и собственную ловкость, чем на фамильные богатства, пробивая себе путь к большой карьере. Смерть сэра Николаса в 1579 г. застала Энтони в заграничном путешествии после окончания университета. Старый сэр Николас поручил своих сыновей заботам лорда Берли, жена которого, Милдред, приходилась им родной теткой. Но от министра Энтони и Френсис получили лишь обещания и никакой реальной помощи. Энтони Бэкон остался за границей и повел жизнь разведчика-добровольца посылая подробные отчеты Френсису Уолсиигему о внешней политике и дипломатии европейских держав. Энтони, хорошо владея несколькими иностранными языками, отлично справлялся с обязанностями секретаря. Он завязал массу полезных связей, в том числе и благодаря своим научным интересам, которые он совмещал со шпионскими занятиями. В начале 1592 г. Энтони вернулся в Англию и вместе со своим братом Френсисом попал в ближайшие советники Эссекса. Принадлежавшее фавориту обширное здание Эссекс-хауз стало штаб-квартирой новой разведывательной службы. Трудно было найти более подходящее лицо, чем Энтони Бэкон, в качестве главы такой организации, хотя он в это время уже страдал от подагры и других недугов, особенно докучала ему болезнь глаз. Энтони Бэкон окружил себя группой помощников, среди них были Генри Уоттон, успевший исколесить большую часть Европы, включая Польшу и Трансильванию (впоследствии его ожидала большая карьера), Генри Каффи, опытный интриган, а также эксперты по подделке печатей и писем. Одним из близких сотрудников шефа новой разведки сделался уже знакомый нам агент Уолсингема Энтони Станден.

Станден и другой английский шпион — Энтони Ролстон — в 1589 г. поселились в Мадриде и даже ухитрялись получать жалованье как испанские разведчики. Они снабжали Энтони Бэкона ценнейшей информацией. Так, Станден в сентябре 1592 г. сообщил Бэкону о подготовке новой армады с возможным использованием в качестве плацдарма французской Бретаии и добавил, что важно наблюдать за островами в Ла-Манше. Ролстон в конце 1593 г. представил детальный список английских эмигрантов, получавших испанское жалованье.

Разведка Эссекса должна была не только снабжать Бэкона информацией, которую он смог бы передавать Елизавете раньше, чем она ее получала от собственной секретной службы. Фаворит пытался использовать свою разведку и для прямой дискредитации соперников. А для достижения этой цели было очень соблазнительно последовать примеру Берли и Уолсингема в фабрикации заговоров. Так возник «заговор» португальского эмигранта врача Лопеса.

Родриго Лопес по поручению Уолсингема и Лейстера усердно доказывал королеве выгоды, которые может принести экспедиция в захваченную испанцами Португалию для возведения на престол претендента дона Антонио. Эта экспедиция, проведенная в 1589 г., окончилась полной неудачей, к великому неудовольствию Елизаветы. После этого дон Антонио, у которого вдобавок истощились средства, вырученные от продажи привезенных им в Англию драгоценностей, стал превращаться из желанного союзника в докучливого просителя. Некоторые из его приверженцев, сообразив это, уже ранее стали навязывать свои услуги испанским властям, в частности дону Мендосе в Париже. Еще в 1586 г. один из них, некий Вега, предложил отравить дона Антонио за 25 или 30 тыс. дукатов, но, вероятно, это предложение имело целью только выманить деньги у испанцев. Позднее Вега возобновил свое предложение, утверждая, что он договорился с доктором Лопесом, который готов дать яд дону Антонио вместо слабительного. Шпион уверял, что он переманил Лопеса на испанскую службу, но тот требует письменного подтверждения даваемых ему обещаний Филиппом II или его министрами. После поражения Армады эти контакты были прерваны испанцами.

Одним из наиболее ловких испанских агентов стал португалец Мануэль де Андрада, переславший Мендосе точный отчет о состоянии английского флота и о всех действиях дона Антоиио. Андрада бегло говорил по-английски и по-фламандски, и дон Антонио посылал его с важными дипломатическими поручениями в разные страны. Однако Андрада, по-видимому, не учитывал, что он уже возбудил подозрения английских властей. Часто находившегося в разъездах Андраду замещал другой испанский шпион — Родриго Маркес. В начале 1590 г. оба они составили план похищения дона Антонио. Претендент собирался тайно уехать из Англии, рассчитывая получить помощь других держав в борьбе против испанцев. Он приказал Андраде зафрахтовать корабль для переезда во Францию. Но Андрада договорился со шкипером-фламандцем, что тот за 10 тыс. крон доставит претендента в Дюнкерк, находившийся в руках испанцев. Обо всем этом Андрада поспешил сообщить в шифрованном письме дону Мендосе. Письмо было перехвачено английской разведкой и расшифровано Фелиппесом. Андрада оказался за решеткой. Маркесу удалось скрыться и бежать во Францию.

Лопес приложил большие усилия, чтобы вызволить Андраду из тюрьмы. Тот уехал в Париж, где поведал Мендосе о беседе с влиятельным лекарем королевы. Лопес якобы сказал, что так как он спас жизнь Андраде, то решил довериться ему. Лекарь добавил, что он уже предлагал Мендосе устранить дона Антонио, но натолкнулся на недоверие. Лопес говорил также о своих заслугах перед Испанией, поскольку ему удалось спасти жизнь тремстам испанским морякам, попавшим после гибели Армады в английский плен (это соответствовало действительности). Далее Лопес сообщил, что королева ие прочь вступить в мирные переговоры. Елизавета якобы соглашалась либо выслать дона Антонио, либо держать его в заключении. Андрада должен был служить курьером между доном Мендосой и Лопесом.

Нет сомнения, что за спиной Лопеса стояла английская разведка, которая под предлогом переговоров хотела заслать своих агентов в Испанию. Интересно, что у испанцев появились аналогичные планы. Мендоса посоветовал Филиппу II, к которому он отправил Андраду, потом отрядить португальца с разведывательными целями в Англию. Андрада вез с собой в Мадрид и предложение от имени зятя Лопеса убить оскорбившего его чем-то дона Антонио и посылать разведывательные данные испанским властям.

В Мадриде последовали совету дона Мендосы. Андраде было поручено вернуться в Англию и продолжать переговоры. Испанские власти постарались убедить португальца, что они всерьез собираются через его посредство прозондировать английские условия мира. Однако на деле испанцы в это время готовили новую армаду и предполагали использовать Андраду как опытного разведчика. Португалец, впрочем, не дал себя обмануть и об этом позднее подробно сообщил лорду Берли. Надо отметить, что перед отъездом из Мадрида Андрада попросил какой-нибудь ценный подарок Лопесу. Испанская казна к этому времени была уже настолько опустошена бесконечными войнами, что вместо денег Лопесу были посланы бриллиант и кольцо из личной шкатулки Филиппа II. Через три года этот бриллиант был сочтен судом главным доказательством согласия Лопеса отравить Елизавету. Кольцо между тем, возможно, вообще предназначалось не Лопесу, а королеве. По крайней мере Лопес подносил королеве какое-то кольцо, но она отказалась его принять, что обычно было совсем не в духе скупой Елизаветы и свидетельствовало, что она демонстративно решила не получать подарок из Мадрида.

В Англии, куда летом 1591 г. прибыл после многих приключений Андрада, его снова упрятали в тюрьму. Уолсингем к тому времени умер, а Берли был, видимо, не в курсе этой комбинации главы разведки. Лорд Берли, которому его собственные шпионы много сообщали об Андраде, отказался поверить показаниям португальца, утверждавшего, будто он действовал исключительно из желания спасти свою родину от испанского ига. Тем не менее Берли принял предложение Андрады служить английским шпионом. Около года ему было предписано жить в доме Лопеса. В июне 1593 г. Андрада находился уже в Кале, куда вернулся из Голландии. Португалец сумел добыть много сведений, которые отослал лорду Берли, однако его труды не были оплачены, и уже в августе Андрада пишет Берли, что, если ему не вышлют денег, он «направится туда, куда повелит ему фортуна». А она повелела ему перейти на службу к испанским властям в Брюсселе. К его счастью, он не рискнул еще раз появиться на английской территории, где развивала активность разведка графа Эссекса, в задачу которой входило и выявление испанских шпионов в Англии.

Энтони Бэкону удалось установить, что связи с Мадридом поддерживал из Лондона португальский дворянин Эстебан Феррера да Гама. Самое важное — португалец проживал в доме доктора Родриго Лопеса, личного врача королевы. Контуры «заговора» обрисовались сами собой. По приказу Эссекса Феррера был арестован. Было предписано вскрывать и просматривать всю корреспонденцию, поступавшую в английские гавани из Португалии. В результате в Сэндвиче у некоего Гомеса д’Авилы были обнаружены письма к Феррере, в которых говорилось о покупке жемчуга, мускуса и янтаря. Сразу же возникло подозрение, что это шифрованные депеши, тем более что д’Авила не мог толком объяснить смысл привезенной им корреспонденции. Д’Авила просил сообщить о его аресте доктору Лопесу. Тем временем к содержащемуся под стражей Феррере был подослан провокатор, который вызвался тайно переслать письмо арестованного Лопесу. И письмо и ответ на него попали в руки Энтони Бэкона. Если верить показаниям Бэкона, Феррера просил Лопеса предотвратить приезд д’Авилы в Англию. Доктор ответил, что он уже неоднократно посылал во Фландрию просьбу не присылать д’Авилу и не пожалеет средств (готов истратить 300 фунтов стерлингов), чтобы добиться этого. Феррере не передали ответ Лопеса, а сообщили, что доктор выдал его. Тогда Феррера в свою очередь решил взвалить вину на Лопеса и рассказал, что они оба — участники заговора и намеревались пустить в ход яд. Однако, по словам Ферреры, отравить предполагалось вовсе не королеву, а дона Антонио. Показания д’Авилы, доставленного в Тауэр, подтверждали признание Ферреры. Д’Авила заявил, что привезенные им письма написаны агентом испанского правительства в Брюсселе Тиноко. Жемчуг, мускус и янтарь означают подарки, которые предполагали предложить сыну дона Антонио как плату за переход на сторону Испании.

Все это пока хотя и было интересно для Эссекса, тесно связанного с доном Антонио, но еще слабо служило главной цели фаворита — подрыву позиции Сесилов. Помог случай. Дело в том, что лорд Берли имел какие-то контакты с Тиноко (был ли тот шпионом-двойником и кого из своих нанимателей стремился одурачить — сейчас уже трудно определить). Известно, что Тиноко просил охранную грамоту с целью приехать в Англию и сообщить лично министру важные сведения. Берли переслал в Брюссель испрашиваемый документ и… приказал арестовать Тиноко, как только тот ступит на английскую землю. При обыске у Тиноко нашли письма, сходные с теми, которые привез в Англию д’Авила, и векселя на большую сумму. Тиноко допрашивал Роберт Сесил, которому не было известно об информации, собранной Энтони Бэконом.

Теперь пришла очередь Эссекса. Он вмешался в следствие по делу Тиноко, принял участие в его допросах и вырвал признание, что арестованный прибыл в Англию с целью завербовать доктора Лопеса на испанскую службу. Это только и требовалось. Эссекс немедленно распорядился об аресте Лопеса и проведении тщательного обыска в его доме. Обыск не дал никаких результатов. Роберт Сесил насквозь видел Эссекса и счел момент подходящим для контрудара. Поспешив к Елизавете, Сесил изложил ей суть дела и те приемы, к которым прибегнул Эссекс, сознательно скрыв уже имевшиеся у него сведения. Максимум, в чем можно было обвинить Лопеса, — это в интригах, которые велись вокруг дона Антонио. Но сам претендент давно уже наскучил Елизавете. Опыт показал, что дои Антонио не имел прочной поддержки у себя на родине. Возможность дальнейшего использования его в интересах английской политики была весьма сомнительной, а просьбы о финансовой поддержке, которыми он часто досаждал Елизавете, выводили из себя скаредную королеву. Поэтому, когда Эссекс явился к Елизавете, его встретил град упреков — как он посмел арестовать личного врача своей государыни, он действовал с поспешностью и безрассудством юноши, а попытки скрыть от министров собранные сведения говорят лишь о его дурных мотивах. Королева не желала слушать никаких извинений и объяснений.

В ярости фаворит покинул дворец и, пришпорив усталого коня, вернулся в Эссекс-хауз. Дело казалось проигранным — но лишь казалось. Эссекс вызвал Энтони Бэкона и сообщил ему: «Я раскрыл опаснейший и отчаянный заговор. Целью заговорщиков является умерщвление ее величества. Осуществить это должен был доктор Лопес посредством яда». Иными словами, Бекону предписывалось добыть признания в этом у арестованных. 18 февраля 1594 г. Феррера под угрозой дыбы показал, что «он имел намерение… чтобы доктор отравил ее величество королеву». Тиноко, боясь пытки, дал такие же показания. Роберту Сесилу, отлично понимавшему, чего стоят эти признания, пришлось задуматься, нужно ли выступать в роли защитника лиц, которых пусть безосновательно, но вполне в духе действий тогдашней юстиции, обвиняли в покушении на жизнь Елизаветы. Сесил счел, что выгоднее будет включиться в мрачную инсценировку, задуманную Эссексом. Когда 24 февраля Сесил и лорд-адмирал Чарлз Говард явились к Лопесу, было решено добиться признания доктора. Ему сказали, что другие подсудимые сообщили о заговоре всё. Несколько недель велись бесконечные допросы. В конечном счете старик признал то, чего от него требовали. Через двое суток состоялся суд. Напрасно Лопес пытался уверять на нем, что все его признания вырваны угрозой пытки. Он и его «сообщники» были признаны виновными и приговорены, как предписано законом, к «квалифицированной» казни.

Сторонники Эссекса умело сыграли на ненависти к иностранцам (Лопес к тому же был принявшим христианство евреем). Казнь «заговорщиков» была встречена одобрительным ревом собравшихся зрителей. Королева, как и Сесил, отлично осведомленная о сути дела, предпочла остаться в стороне, но, возможно, и ее обеспокоила способность партии Эссекса обращаться к разжиганию страстей толпы. Что же касается Сесила, то ему не надо было разъяснять, что свою следующую жертву Эссекс способен найти и повыше, например среди министров королевы, и избавиться от нее уже испробованным способом. Как бы то ни было, внешне Роберт Сесил полностью сотрудничал с Эссексом в расследовании дела и был в составе суда, вынесшего обвинительный приговор. А лорд Берли подготовил даже отчет о процессе, который был издан через несколько месяцев и в котором Филипп II был прямо назван убийцей (в испанских архивах никогда не было обнаружено доказательств вины Лопеса).

Отзвуки процесса Лопеса исследователи находят в «Венецианском купце» Шекспира. Ученые, однако, расходятся, характеризуя отношение великого драматурга к нравственным проблемам, поднятым делом Лопеса, которое оставило заметный след в сознании современников.

 

Аншлаг в театре «Глобус»

…В субботу 7 февраля 1601 г. в лондонском театре «Глобус» не было пустых мест в ложах, отводимых для знати. Спектакль почтили присутствием молодые дворяне, носившие самые громкие аристократические имена и известные как приверженцы графа Эссекса. Не было недостатка и в энтузиазме, с которым они встречали наиболее драматические повороты сюжета, присоединяясь к шумным аплодисментам партера.

Шла пьеса Вильяма Шекспира «Ричард II». Накануне к актерам лорда-камергера обратились с просьбой снова поставить в театре эту драматическую хронику, шедшую несколько лет назад. Осторожные руководители труппы — в их числе был и Шекспир — не хотели рисковать. Не выдавая своих подлинных опасений, они позволили себе высказать сомнение, привлечет ли зрителей столь старая пьеса. Но просители сэр Чарлз Денвере, сэр Джоселин Перси, сэр Джелли Меррик были слишком влиятельными людьми и, проявив настойчивость, тут же предложили добавить 40 шиллингов к доходу, который будет получен от продажи билетов на завтрашнее представление. Деньги были переданы актеру Августину Филипсу, что положило конец колебаниям труппы, и на следующий день «Ричард II» был возобновлен на сцене «Глобуса».

Эту одну из наиболее известных своих драматических хроник Шекспир создал примерно в 1595 г. Хотя материал для нее он почерпнул из широко известного исторического сочинения Холиншеда, выбор темы был очень смелым шагом (правда, до этого был опубликован «Эдуард II» Кристофера Марло, где тоже речь шла о низложении короля). Свержение с трона законного монарха, пусть подверженного дурным влияниям, было в Англии того времени взрывчатым сюжетом. Елизавета болезненно относилась как раз к случаю с Ричардом II, которого вынудили отречься от престола и позднее казнили по приказу торжествующего узурпатора Генриха Болинброка. Королева прямо проводила аналогию между этим эпизодом двухсотлетней давности и многочисленными попытками лишить ее саму короны, к чему продолжали призывать Рим и Мадрид. Вскоре после написания трагедии, в 1596 г., была опубликована папская булла, убеждавшая английских католиков поднять оружие против царствующей еретички. Недаром, когда трагедия была впервые опубликована в 1597 г., свыше 150 строк — вся сцена отречения короля — были опущены издателем, опасавшимся вызвать недовольство властей. (Этой сцены не было и во втором издании, в 1598 г. Впервые она была напечатана в 1608 г., через пять лет после смерти королевы.) Критики нередко относят образ Ричарда II к числу лучших созданий шекспировского гения. В трагедии осуждается низложение монарха, но в ней сильны тираноборческие идеи.

Видимо, история Ричарда II не раз занимала мысли графа Эссекса, близкого друга Генри Риели, графа Саутгемптона, — покровителя Шекспира, которому великий писатель посвятил свою поэму «Похищение Лукреции».

Отношения своенравного, надменного и самовлюбленного Эссекса с Елизаветой отнюдь не носили безоблачного характера. Враги фаворита, особенно лорд Берли, а после смерти этого главного советника королевы его сын Роберт Сесил, унаследовавший роль руководителя секретной службы, не упускали случая, чтобы ослабить положение Эссекса. Роберт Сесил еще в 1597 г. полушутя-полусерьезно обвинял Эссекса в намерении низложить Елизавету, сыграв роль Генриха Болинброка. Дело доходило до публичных оскорблений из уст королевы по адресу графа на заседании совета и взрывов необузданного гнева со стороны Эссекса. Он приобрел, однако, к этому времени популярность как герой войны против Испании, с чем должна была считаться Елизавета, сохранявшая к тому же привязанность к своему прежнему любимцу.

В марте 1599 г. Эссекс отправился в качестве наместника в Ирландию с поручением подавить разгоравшееся там пламя восстания против английского господства. Он не добился успехов и приписал неудачу тайным проискам врагов. Оставив армию, Эссекс прибыл 28 сентября 1599 г. в Лондон. Нарушая все придворные приличия, он в запыленной дорожной одежде ворвался в апартаменты королевы. Граф был немедленно отстранен от всех должностей и взят под арест, который длился почти целый год. Взамен Эссекса лордом-наместником Ирландии Елизавета назначила его друга Маунтжоя, который, думая о своей военной карьере, решил держаться подальше от Эссекса.

А в Лондоне наряду с Сесилом ярым врагом Эссекса стал Уолтер Ралей. Суровый солдат и придворный, неразборчивый в средствах, когда дело шло о личном продвижении, Уолтер Ралей вместе с тем был искренним поклонником литературы, знатоком философии, проявлял горячий интерес к науке. Ралею приписывали создание тайной «Школы тьмы» — кружка друзей, которому его враги или просто суеверные горожане приписывали едва ли не характер сборища адептов черной магии и последователей дьявола. Глава английских иезуитов Роберт Парсонс со злобой писал, что в «школе атеизма, основанной сэром Уолтером Ралеем… Моисей и наш Спаситель (Христос), Ветхий и Новый завет подвергались осмеянию и ученых обучают произносить имя господа наоборот» (по-английски god — бог, dog — пес, собака). В кружок Ралея, по различным сведениям, входили известный математик Томас Гарриот, оксфордский ученый и мореплаватель Лоуренс Кеймис, Кристофер Марло и другой поэт, Джордж Чэпмен, видные аристократы, такие, как увлекавшийся астрологией и алхимией граф Нортумберленд, лорд Фердинанд Дерби. В их числе был и лорд Джордж Гудсон. Он, а еще ранее его отец в качестве лорда-камергера являлись официальными покровителями труппы актеров, участником и драматургом которой был Вильям Шекспир. Возможно, что в его пьесе «Потерянные усилия любви» осмеяна «Школа тьмы» Ралея.

…Вокруг Эссекса сгруппировались недовольные, честолюбцы, искатели приключений, поднявшие громкий крик об оскорблениях, наносимых английскому герою тайными сторонниками «испанца». Эссекс убедил себя, что Роберт Сесил и Ралей намереваются убить его и сделать преемницей Елизаветы испанскую инфанту, дочь Филиппа II. Граф, вероятно, рассчитывал на поддержку Якова, и совершенно напрасно. Когда (уже после провала заговора) посланцы шотландского короля прибыли в Лондон, Роберт Сесил сумел быстро договориться с ними, вступить в тайную переписку с Яковом, чтобы обеспечить свое положение после вступления его на английский престол.

Во вторник 3 февраля заговорщики выработали план: неожиданно захватить правительственное здание Уайтхолл, арестовать Сесила и Ралея, созвать парламент и публично осудить их. Королева, по мысли сторонников Эссекса, была бы вынуждена санкционировать действия победителей. В пятницу 6 февраля и последовало обращение сэра Чарлза Денверса, сэра Джоселина Перси и сэра Джелли Меррика к труппе лорда-камергера с просьбой сыграть пьесу Шекспира «Ричард II».

Предпринятая в воскресенье 8 февраля попытка мятежа потерпела полное фиаско. Эссекс сдался королевским солдатам, предварительно уничтожив свои секретные бумаги, включая переписку с шотландским королем. Было арестовано свыше 100 человек. Власти в течение некоторого времени опасались повторной попытки мятежа со стороны сторонников Эссекса. Опасения были не напрасны. Через четыре дня после восстания приближенный графа капитан Томас Ли составил план захвата королевы, чтобы заставить ее подписать приказ об освобождении арестованных заговорщиков. Ли был предан теми, с кем он поделился своими намерениями, схвачен и спустя трое суток приговорен к смерти. Незадолго до начала суда над Эссексом священники повсеместно в соответствии с полученной инструкцией читали проповеди, осуждавшие мятеж, проводя при этом параллель с заговором против Ричарда II.

Правительство решило провести процесс Эссекса с особой торжественностью, как триумф правосудия. В отличие от многих других политических процессов, когда власти стремились убедить население в виновности подсудимых, здесь в таком доказательстве не было нужды.

Утверждение Саутгемптона, которого судили вместе с Эссексом, что они не собирались причинять вреда королеве, послужило генеральному прокурору Эдварду Коку удобным поводом для риторического вопроса: «Долго ли оставался в живых король Ричард II после того, как его захватили врасплох таким же образом?»

После вынесения обычного приговора — «квалифицированная казнь» — Эссекс был отведен обратно в Тауэр. Там долго не изменявшая ему выдержка покинула его. Пуританский исповедник, воспользовавшись его страхом перед адом, усилил в нем покаянное настроение. Эссекс объявил о намерении сделать полное признание перед членами Тайного совета. Он обвинял всех: своих приближенных, Маунтжоя, даже сестру — в том, что они подстрекали его и превратили в самого гнусного и неблагодарного изменника. Эссекса избавили от «квалифицированной казни» и разрешили ему сложить голову на лужайке в Тауэре, а не на лобном месте среди шумной городской толпы. На эшафоте Эссекс снова повторял, что не собирался причинять вреда королеве. Палач отрубил ему голову «тремя ударами, уже первый из которых оказался смертельным, совершенно лишив сознания и движения», сообщалось в докладе Сесилу. Были казнены и шестеро приближенных Эссекса, включая сэра Джелли Меррика.

Саутгемптон держался мужественно и не последовал совету Эссекса полностью признаться и раскаяться. Его процесс, как и процесс Эссекса, мог считаться по тем временам проводившимся без нарушения законности. Это связано прежде всего с тем, что у правительства имелось достаточно доказательств виновности подсудимого и не было нужды прибегать к явным подтасовкам фактов. Саутгемптону был вынесен смертный приговор, который королева по предложению Сесила заменила пожизненным заключением в Тауэре. В глазах закона осужденный считался мертвым, документы упоминают о нем как о «покойном графе». Саутгемптон оставался в Тауэре до воцарения Якова, другие знатные заговорщики были выпущены из тюрьмы после уплаты огромных разорительных штрафов.

Последние годы правления старой королевы ознаменовались назреванием новых конфликтов. Впервые парламент выразил протест против монополии на торговлю различными товарами, которую получали королевские приближенные. Это был первый, никем не осознанный, признак предстоящей, но еще далекой революционной бури. Елизавета, умный политик, предпочла не обострять положения и уступила.

Труппа Шекспира имела давние связи с Эссексом, начиная с того времени, когда ей покровительствовал его отец граф Лейстер. Возвышение Эссекса совпало с расцветом шекспировского гения. С падением Эссекса начинается период, в который были созданы самые, мрачные пьесы великого драматурга. Исследователи выдвинули немало различных объяснений этого бросающегося в глаза совпадения. Ни одно из них не является вполне доказательным. Столь же спорны попытки найти отражение характера и судьбы Эссекса в образах Гамлета и Отелло, в трагедиях «Юлий Цезарь» и «Король Лир».

В 1603 г. Елизавету сменил на троне сын Марии Стюарт Яков I, бывший до этого королем Шотландии. Роберт Сесил, считавший его не без основания союзником Эссекса, после казни своего соперника стал поддерживать кандидатуру Якова и оказал ему всяческое содействие в занятии английского престола. Громкие политические процессы стали характерной чертой и нового царствования.

Современники (видимо, не без причины) различали в цепи конспираций, организованных в первый год правления Якова I, два заговора: «главный», направленный на возведение на престол с помощью испанского золота родственницы Якова Арабеллы Стюарт, которую считали более благожелательной к католикам, и «побочный», ставивший целью захватить короля и принудить его действовать по указке некоего патера Уотсона и его сообщников. Разоблачение происков Уотсона привело к раскрытию «главного» заговора, но об этом ниже.

Участие в этих заговорах приписали Ралею. Благодаря стараниям своих недругов он, оказавшийся в полной немилости при дворе, несомненно, знал о существовании заговоров, хотя в них не участвовал и не пользовался доверием конспираторов. После ареста заговорщиков Роберт Сесил убедил одного из них, Кобгема (своего близкого родственника), в том, что именно Ралей предал его, и побудил сделать признания, продиктованные коварным искусителем. Но Кобгем неоднократно менял свои показания. В результате свидетельства его потеряли всякую ценность.

Отлично сознавая шаткость улик против Ралея, Тайный совет строго подошел к отбору судей, большинство которых были заклятыми врагами обвиняемого. Можно было положиться, конечно, также на проверенное бесстыдство Эдварда Кока, вдобавок, кажется, действительно уверовавшего в виновность подсудимого. Нельзя было усомниться и в усердии лорда главного судьи Джона Попема, который, по упорным слухам, начал свой жизненный путь разбойником на большой дороге, а потом, избрав юридическую карьеру, обогнал всех своих коллег по размеру полученных взяток.

Процесс начался в Винчестере 17 ноября 1603 г. Ралей, который в припадке отчаяния еще до суда пытался покончить жизнь самоубийством в Тауэре, теперь снова приобрел свое обычное самообладание. Кок неистовствовал, угрожая подсудимому пытками, именовал его «гадюкой», «гнусным и отвратительным предателем», «исчадием преисподней», «чудовищем с английским лицом, но испанским сердцем». Запуганные присяжные сразу же вынесли вердикт «виновен». Полем произнес традиционную формулу присуждения к мучительной казни.

Явное изменение настроения публики в пользу подсудимого заставило трусливого Якова, не отменяя смертного приговора, обречь Ралея на долголетнее заключение в Тауэре. Там он написал свою многотомную «Всемирную историю». Уже на эшафоте были помилованы Кобгем и еще два участника заговора. В 1616 г. Ралея освободили и послали в Гвиану разыскивать золотые залежи. Экспедиция Ралея столкнулась с испанцами, ревниво охранявшими свою колониальную монополию в западном полушарии. А такое столкновение как раз категорически было запрещено Ралею, поскольку Яков в это время тяготел к союзу с Мадридом. После возвращения на родину Ралей был немедленно арестован по настоянию влиятельного испанского посла Гондомара. На этот раз его обвинили в пиратстве, хотя, как подтвердили последующие расследования, он действовал в тех областях Южной Америки, где не было испанских поселений.

22 октября 1618 г. Суд королевской скамьи подтвердил прежний приговор, вынесенный Ралею. Отрицая свою вину, Ралей заявил судьям, что он скоро будет там, где «не надо страшиться ни одного из королей на земле». Приглашая одного из друзей на собственную казнь, Ралей порекомендовал ему заранее запастись удобным местом, так как на площади будет очень многолюдно. «Что касается меня, — добавил осужденный, — то я себе место уже обеспечил». На эшафоте он вел себя с обычным бесстрашием и равнодушием к смерти. Отказавшись надеть повязку на глаза, сказал: «Зачем же страшиться тени топора тому, кто не боится самого топора?»

Так окончилась жизнь одного из прославленной когорты елизаветинцев — человека, с поистине возрожденческой щедростью наделенного храбростью солдата и пытливым умом ученого, сына бурного времени, которое является потомству в образе шекспировской Англии.

 

День Гая Фокса

Судебный процесс, проходивший в Лондоне в начале 1606 г., поразил воображение страны и на века остался в народной памяти. И поныне ежегодно 5 ноября в Англии в воздух взлетают фейерверки и публично сжигают чучело одного из заговорщиков. Гая Фокса, которого захватили в этот день на месте готовившегося преступления. А традиция требует, чтобы началу парламентской сессии предшествовала символическая сцена: пристав палаты лордов — «носитель черного жезла» — в сопровождении стражи из Тауэра, одетой в красочные средневековые мундиры, должен обойти подвалы Вестминстера, проверяя, не подложены ли в них бочонки с порохом. Конечно, после изобретения электричества исчезли свечи в фонарях, которые несла охрана, и процессия не замедляла шагов, чтобы внимательно осмотреть помещения, никак не рассчитывая обнаружить следы преступления.

Куда более странно, что, как выяснили исследователи, подобное же отсутствие любопытства проявили лорд-камергер и его спутники в том далеком 1605 году, когда злоумышленники собирались взорвать короля Якова при открытии заседаний парламента… если только действительно существовало такое намерение. Однако, чтобы разобраться, кто прав — сторонники традиционной версии или же скептики, число которых заметно умножилось за последнее время, надо обратиться к истории знаменитого «порохового заговора». От той или иной интерпретации его зависит и место, которое следует отвести этому заговору в истории английской разведки и английской юстиции.

…В начале XVII в., к которому относятся описываемые события, Энфилд-Чез был далеким пригородом Лондона. Более 10 миль отделяли его от Вестминстера, центра столицы, и шум многолюдных улиц не достигал этого тихого уголка, где уютные загородные дома были окружены парками и рощами, а высокие заборы надежно укрывали обитателей от нескромного взора прохожих. Среди этих домов ничем не выделялся Уайт-Уэбс (в Англии принято давать имена домам, как присваивают названия селениям, улицам или кораблям). Однако эта приземистая, наполовину каменная, наполовину деревянная постройка лишь внешне напоминала соседние здания. Уайт-Уэбс изобиловал замаскированными дверями, тайниками, раздвигавшимися стенами и полами, скрытыми от постороннего взора подвалами, из которых подземным ходом можно было выйти к небольшой речушке. Впрочем, чему удивляться — дом этот, как и весь район Энфилд-Чез, принадлежал короне, и после знакомства с бурной политической историей Англии предшествующих полутора веков легко представить, сколь часто возникала нужда в подобных укрытиях.

Еще в 70-х годах XVI в. Елизавета подарила Энфилд-Чез придворному врачу Роберту Гевику, а через некоторое время дом у него снял в аренду Роланд Уотсон, королевский клерк. Незадолго до раскрытия заговора Эссекса, в котором участвовало немало католических дворян, Роберт Гевик сдал Уайт-Уэбс новому лицу — некоему мистеру Мизу из Беркшира. Тот действовал по поручению своей сестры миссис Перкинс, которая хотела жить в достаточно уединенном месте и вместе с тем неподалеку от Лондона, чтобы ее могли навещать столичные друзья и знакомые. Условия, предложенные Мизом, оказались достаточно выгодными, и Уайт-Уэбс перешел в распоряжение миссис Перкинс. Она, правда, далеко не сразу прибыла в снятый для нее дом. Сначала ее дворецкий занялся основательным переоборудованием Уайт-Уэбса, учитывая вкусы своей хозяйки, а потом дом оставался необитаемым, если не считать поселившегося там в качестве сторожа Джеймса Джонсона, нанятого дворецким.

Когда же наконец прибыла в Уайт-Уэбс сама новая хозяйка, то выяснилось, что она является ревностной католичкой и не дает себе труда скрывать это. Одна из комнат Уайт-Уэбса была превращена в католическую часовню, повсюду можно было заметить книги религиозного содержания. Однако это видеть могли лишь посетители Уайт-Уэбса, а они все были католиками, что, впрочем, не могло вызывать особых подозрений — преследуемые сторонники старой веры стремились держаться друг за друга, особенно учитывая нередко враждебные отношения с протестантами. К тому же надо заметить, что это были месяцы и годы, когда казалось, что репрессивные законы против католиков не переживут старую королеву и что ее наследник Яков, сын Марии Стюарт, как об этом ходили упорные слухи, прямо обещал вскоре эти законы смягчить или даже отменить вовсе.

Относительно самой госпожи Перкинс любопытствующие соседи, если и находились такие, мало что могли сообщить. Оставалось даже неизвестным, была ли она замужем. В числе ее посетителей находился некий мистер Перкинс, часто приезжавший в Уайт-Уэбс и не раз остававшийся там на довольно длительное время. Кем он приходился хозяйке, не знали даже слуги. У госпожи Перкинс и, следовательно, мистера Миза была проживавшая вместе с нею сестра Элен, супруга лондонского купца Томаса Дженгинса, низкорослого рыжебородого человека. Он изредка навещал свою жену и вносил значительную часть арендной платы за Уайт-Уэбс. Иногда происходили неожиданные переименования. Мистер Миз, например, вдруг приказал отныне называть его Фармером, а один из гостей неосторожно назвал его отцом Валеем. Миссис Перкинс оказалась Энн Уокс, незамужней дочерью католического лорда, а ее сестра — женой богатого эсквайра Бартоломея Бруксби, фигурировавшего под именем Дженгинса. И главное, сам благообразный мистер Миз (он же Фармер) был не кем иным, как главой английской «провинции»

«Общества Иисуса» Генри Гарнетом. Иезуитами были его слуга Джон — опытный заговорщик Ник Оуэн — и священники Олдкорн, Фишер, Джерард и Гриивей, каждый из которых фигурировал под несколькими вымышленными фамилиями. Часто навещали Уайт-Уэбс и дворяне-католики — высокий энергичный Роберт Кетсби и маленький толстый человек, которого для конспирации называли просто Томом. Это был дворянин-католик Томас Винтер, недавно вернувшийся из поездки в Мадрид.

Многие современники полагали, что заговорщический центр оказался весьма уютным гнездышком для отца Гарнета, сплетенным его двумя аристократическими поклонницами — сестрами Уокс. Элен Бруксби родила сына, и королевский прокурор Кок впоследствии издевательски вопрошал, не появился ли ребенок на свет с тонзурой — выбритой макушкой, как у католических патеров. На подозрения наводили и весьма фривольные замечания, употреблявшиеся Гарнетом в переписке со своими духовными дочерьми, не говоря уже о грехе чревоугодия, в котором упрекнул провинциала (так называли главу «провинции» иезуитов) даже специальный расследователь, присланный орденом, отец Флойд. Он даже добавил многозначительно, что им «обнаружено чересчур много» — намек, который никак не желали и до сих пор не желают понять историки-иезуиты, немало потрудившиеся для очищения репутации Генри Гарнета…

Духовные упражнения отца Гарнета подвергались нападкам не только впоследствии со стороны властей, но и еще ранее из лагеря старо католиков — той части английских католиков, которая осуждала иезуитов за стремление способствовать новой попытке испанского вторжения. Один из лидеров старокатоликов, патер Уильям Уотсон, опубликовал трактат под названием «Десять щекотливых вопросов», в котором обличал честолюбие Гарнета. Отвечавший ему от имени иезуитов Парсонс обвинил старокатоликов в глупости, педантизме, а также в пьянстве, разврате и даже краже оловянной посуды. Одним словом, отношения между обеими католическими группами были довольно далеки от христианской любви и всепрощения. Поэтому, хотя обе стороны строили заговорщические планы, они действовали в полной тайне друг от друга. И если иезуиты стремились проникнуть в секреты старокатоликов, то, вернее всего, для того, чтобы выдать их правительству.

Лидеры старокатоликов Уильям Уотсон и Уильям Кларк составили грандиозный, но довольно нереальный план: собрать под Лондоном католическое дворянство и подать Якову петицию, в которой содержалась бы верноподданническая просьба о возвращении короля в лоно святой церкви и об… изгнании иезуитов. План этот был встречен очень холодно влиятельными католическими дворянами. В заговор удалось вовлечь всего несколько человек, в том числе некоего Грифина Меркема, бывшего офицера, лишенного средств и опустившегося от пьянства человека. К заговору примкнул, правда, и уже известный нам Бартоломей Бруксби, но он явно сделал это по наущению иезуитов.

Не добившись поддержки католиков, Уотсон и Кларк решились на еще более авантюрный шаг, пытаясь привлечь к заговору протестантских вельмож — соперников Роберта Сесила, выступавших против политики примирения с Испанией, которую тот начал проводить после вступления на престол Якова I.

Отцу Уотсону удалось возлечь в свое опасное предприятие зятя Сесила — Джорджа Брука. Он был четвертым, самым младшим сыном губернатора южных портов лорда Уильяма Кобгема, участвовавшего в раскрытии «заговора Рндольфк». Тот умер в 1597 г., и его титул, а также должность губернатора унаследовал старший сын Генри, которого Брук также предполагал втянуть в ряды заговорщиков. Однако и Генри Кобгем, и оппозиционные вельможи — лорд Грей, Уолтер Ралей и другие — отказались от участия в заговоре. Но они и не донесли о нем властям. Зато это охотно сделал Гарнет. Получив подробную информацию от Бруксби, иезуит через своего подчиненного — отца Барнеби передал ее англиканскому епископу Ричарду Банкрофту. А это было все равно, что сообщить эти сведения самому Роберту Сесилу. Суд, как обычно, вынес всем обвиняемым в заговоре смертный приговор, хотя против Ралея единственным доказательством были, как мы уже знаем, показания Генри Кобгема, которые тот вдобавок то подтверждал, то брал обратно в ходе предварительного и судебного следствия.

29 ноября 1693 г. в Винчестере взошли на эшафот Уильям Уотсон и Уильям Кларк, а 5 декабря — Джордж Брук. Казнь сэра Грифина Меркема, лорда Грея и лорда Кобгема была назначена на утро 9 декабря, но еще 7 декабря Яков подписал помилование осужденным. Их поочередно выводили на плаху, ждали, пока они закончат последние приготовления к смерти, произнесут слова предсмертной молитвы и обратятся с исповедью к присутствующим, а потом уводили в соседнее помещение, где сообщали о королевской милости.

Сохранилось письмо Джорджа Брука к Сесилу, в котором наряду с жалобами упоминаются и услуги, оказанные заговорщиком министру, и данные тем обещания. Из этого письма отдельные исследователи делали вывод, что Брук был агентом Сесила. На эшафоте он стал произносить какие-то «странные слова», которые стража и палачи не дали услышать толпе.

Быть может, иезуиты решили выдать заговор старокатолической партии не только из вражды к ней, но и для того, чтобы отвлечь внимание от собственных планов государственного переворота. Эти планы, как считают, возникли первоначально у богатого молодого католического сквайра Роберта Кетсби. В юности он был рьяным прожигателем жизни. Однако, получив в двадцать лет после смерти отца большое наследство, беспутный кутила как будто переродился. Вместо праздного, беспечного гуляки появился надменный аристократ и религиозный фанатик с горячим сердцем и холодной головой, зрело обдумывавший свои планы и решивший использовать любые средства для достижения католической реставрации. В числе других дворян-католиков Кетсби принял участие в мятеже Эссекса, за что был приговорен к выплате огромного денежного штрафа в 2,5 тыс. ф. ст. Но неудача только укрепила его решимость. Сжигаемый жаждой действий, он не желал считаться с малоблагоприятной обстановкой: ни Испания, ни папа не проявляли прежнего рвения в борьбе за возвращение Англии в лоно католицизма.

Кетсби решил, что английские католики своими действиями должны сами ускорить ход событий, иначе заветная цель отодвинется в совсем далекое, неизвестное будущее. Он доверился нескольким лицам, которые наряду с ним и стали главными организаторами заговора. Среди них важная роль принадлежала Томасу Винтеру, родственнику Кетсби, происходившему из небогатой дворянской семьи в графстве Вустер.

В ноябре 1603 г. в одном из лондонских домов Кетсби, неподалеку от набережной Темзы, собрались по приглашению хозяина Томас Винтер и еще один из друзей Кетсби. — Джон Райт. На этой встрече Кетсби впервые изложил им план, как одним ударом восстановить католицизм. Для этого следовало взорвать здание парламента, когда в нем будет находиться король, а возможно, и его старший сын. В самом плане не было ничего необычного, и поэтому нет нужды особенно доверять версии, согласно которой этот проект заронил в голову Кетсби Томас Морган — бывший разведчик Марии Стюарт — по поручению уже знакомого нам католика-эмигранта, ставшего одним из руководителей испанской разведки, Хью Оуэна. От Якова I предполагалось отделаться таким же путем, как без малого сорок лет до этого избавились от его отца — Дарнлея. Еще были свежи в памяти попытки взорвать помещение в Антверпене, где заседал испанский наместник Александр Пармский, а также государственные здания в столице восставших голландских штатов Гааге. Майкл Муди намеревался сделать то же, чтобы покончить с королевой Елизаветой.

Во времена Елизаветы уязвимым местом католиков было то, что их считали агентурой смертельного врага — Испании. Теперь же на трон вступил король, которого англичане считали иностранцем, особенно непопулярны были его шотландские фавориты. Заговорщики, вероятно, рассчитывали сыграть на уязвленном патриотическом чувстве англичан и предполагали, что неожиданность удара парализует сопротивление, а своевременно переброшенный из Фландрии эмигрантский полк во главе с полковником Стенли окажется достаточной поддержкой для нового католического правительства, которое будет образовано под видом регентства при одном из младших детей устраненного Якова. Опорой могло послужить заранее собранное ополчение католических дворян.

Сейчас эти планы кажутся фантастическими, но, быть может, заговорщики, люди решительные и деловые, лучше разбирались в обстановке, чем это могут сделать историки через три с половиной столетия? Конечно, это предполагает, что руководители заговора действительно верили в его успех, но здесь мы касаемся уже совсем другой проблемы, к которой еще придется вернуться на последующих страницах…

Кетсби удалось убедить своих друзей, а чтобы окончательно побороть их колебания, решено было получше заручиться иностранной помощью. С этой целью Винтер отправился во Фландрию, где находился коннетабль Кастилии, который готовился к поездке в Лондон для заключения мирного договора. Понятно, что от Винтера отделались пустыми обещаниями похлопотать за английских католиков перед королем Яковом.

Во Фландрии Винтер, возможно, встретился с Хью Оуэном и иезуитами и изложил им планы заговорщиков — однако здесь исследователям приходится вступать в область предположений, потому что документы, в которых утверждается это, вызывают большое сомнение. В апреле 1604 г. Винтер вернулся на родину. С ним прибыл верный человек, рекомендованный командиром эмигрантского полка полковником Стенли, Гай Фокс.

Гай Фокс — наиболее известный из заговорщиков, а по существу лишь исполнитель планов, составленных другими. Эмигрант-католик, родом из Йоркшира, он много лет провоевал в рядах испанских войск в Нидерландах, где дослужился до офицерского чина. Это был высокий, угрюмый детина с рыжей бородой, суровый воин, которому полк заменил родину, а верность религии давно взяла верх над чувством патриотизма. В Англии Фокс стал называть себя Джоном Джонсоном.

Вскоре после возвращения Винтера в заговор было вовлечено еще одно лицо, также занявшее руководящее положение среди своих сообщников. Это был Томас Перси из аристократического рода, знаменитого в истории Англии. Он был двоюродным братом и управляющим имениями графа Нортумберленда, самого знатного из католических вельмож. Этому коротконогому человеку с длинным, будто растянутым телом, сутулыми плечами и багровым лицом уже минуло 45 лет — он был значительно старше большинства участников заговора. Перси, казалось, был живым воплощением непримиримых противоречий — подобно Кетсби, забияка и завсегдатай лондонских трактиров, он вдруг беспричинно в 40 лет перешел в католицизм, превратившись в кающегося грешника, изнурявшего плоть, послушного ученика иезуитов, что не мешало ему, впрочем, коснеть в «смертном грехе» двоеженства. Природная спесь рода Перси, толкавшая его к диким поступкам, к необузданному своеволию, как-то сочеталась с дальновидным расчетом и изворотливостью опытного политического интригана, а угрозы убить короля Якова — с попытками делать придворную карьеру.

Теперь число заговорщиков возросло до пяти, и они — это было через две-три недели после возвращения Томаса Винтера в доме на Стренде, в самом центре Лондона, — дали на молитвеннике клятву не отступать от своих планов и свято хранить тайну. Вслед за тем они перешли в другую комнату, где их ожидал посланец из Уайт-Уэбса иезуит Джерард. Он отслужил мессу, Кетсби и его товарищи приняли причастие. Формально отец Джерард не присутствовал на совещании заговорщиков — знал ли он, какие планы строили Кетсби и его друзья? На первый взгляд положительный ответ диктуется элементарным здравым смыслом. Слишком легковерным показался бы тот, кто поверил бы отрицаниям, письменным и устным, исходившим впоследствии от отца Джерарда, Чтобы ему поверить, следовало предположить, что Кетсби, Перси и Винтер действительно приняли все меры, чтобы скрыть свои намерения от иезуитов, а это очень плохо вяжется с тем, что нам известно о заговоре. Но еще вопрос, известно ли нам все наиболее важное, и к этому вопросу нам предстоит вернуться ниже.

Как бы то ни было, заговорщики, получив благословение от Джерарда, ведавшего или не ведавшего, что он творит, могли приступить к делу.

После мессы Кетсби изложил подробно свой план. Еще ранее он навел справки о домах, примыкающих к палате лордов, в которой по традиции присутствовал король при открытии парламентской сессии. Для понимания дальнейшего надо упомянуть, что парламентские здания были расположены в виде буквы «Н». Горизонтальная линия — это палата лордов, верхняя половина левой вертикали — так называемые покои принца, а нижняя половина этой линии — дома парламентских клерков и другого обслуживающего персонала. Верхнюю половину правой вертикали составляла Живописная палата, в которой происходили совещания уполномоченных палаты лордов и палаты общин. О домах, образующих нижнюю половину правой вертикали, не стоит упоминать, так как они не играют существенной роли в нашем рассказе. Ниже парламентских зданий, примерно в полусотне метров, протекала Темза. Под палату лордов можно было проникнуть либо из покоев принца, либо из домов парламентских служащих. Покои принца, естественно, отпадали.

Здание палаты лордов было двухэтажным. Сама палата занимала верхний этаж. А первый этаж был без особых церемоний сдан под угольный склад купцу Брайту. Следовательно, порох заговорщики должны были подвести не непосредственно под палату лордов, а под этот склад угля. Однако прежде всего надо было найти возможность снять один из принадлежавших казне домов, которые примыкали к зданию палаты и которые, как уже отмечалось, занимали парламентские служащие. Наиболее удобно из них был расположен Винегр-хауз, который арендовал Джон Винниард, входивший в личную охрану короля. Дом сдавался Винниардом внаем некоему Генри Ферерсу, владения которого в графстве Уорик соседствовали с поместьями Кетсби. Ферере был католиком. И тем не менее рисковать было нельзя, так как Ферере явно сочувствовал старокатоликам — противникам иезуитов.

Единственным лицом среди заговорщиков, который мог попытаться нанять дом, не привлекая внимания к этому, был Томас Перси, аристократ, так же, как хозяин дома, служивший в королевской страже. Перси и взялся за это дело. Уговорить Ферерса, уже пожилого человека, собирателя антикварных редкостей, мало бывавшего в городе, уступить права на наем Винегр-хауза было делом несложным. Однако Ферере сообщил, что он не может передать свои права другому лицу без согласия Винниарда, которого в то время не было в Лондоне. Перси, однако, удалось уговорить жену Винниарда принять решение до прибытия мужа. Сравнительно крупная сумма, которую Перси согласился уплатить, и его высокое положение при дворе убедили хозяйку, одинаково заботящуюся и о деньгах, и о том, чтобы ее жилец был достоин обретаться в доме Винниарда. Винегр-хауз имел маленькую пристройку, в которой проживали привратник Гедеон Гибинз и его жена; им пока Перси поручил общее наблюдение за домом. В нем постоянно поселился Гай Фокс, продолжавший фигурировать под именем Джоисона и считавшийся слугой Томаса Перси.

Винегр-хауз был в распоряжении заговорщиков, и только толстая каменная стена отделяла подвал этого дома от подвального помещения палаты лордов. Однако Винегр-хауз был слишком мал по размерам и находился на слишком видном месте. В него нельзя было незаметно свезти и хранить большой запас пороха, который требовался для того, чтобы поднять на воздух парламентское здание. Для склада был выбран один из лондонских домов Кетсби, находившийся в Ламбете, на берегу реки, неподалеку от Винегр-хауза. Хранителем склада стал Роберт Кей, сын англиканского священника, долгое время служивший у католического лорда Мордаунта и вовлеченный в заговор. В этом доме, стоявшем в отдалении от шумных столичных улиц, Кей и Винтер делали все необходимые приготовления, складывали мешки с порохом в укромном месте речной пристани. Стоявшую там у причала шлюпку было совершенно не видно со стороны. В зябкой темноте лондонских осенних вечеров вряд ли кто-либо обращал внимание на одинокую лодку, несколько раз причаливавшую к берегу близ Винегр-хауза. Однажды, правда, какой-то слуга, возвращаясь с работы в парламентском здании, заметил лодку и людей, что-то сгружавших и переносивших в Винегр-хауз.

Однако все планы заговорщиков строились без настоящего хозяина дома, которым являлась казна. Сдавая Винегр-хауз, она сохраняла за собой право занять его снова, когда ей это понадобится. И такая нужда действительно возникла. Дом показался удобным для того, чтобы в нем без шума могла заседать конференция, обсуждавшая весьма непопулярный проект слияния Шотландии и Англии, имевших одного короля, в единое государство.

Удар был ужасным. Оставалось надеяться, что высокопоставленным членам конференции вряд ли придет в голову заглядывать в темный, неуютный подвал здания и что слуги окажутся не более любопытными, чем их господа. Этот расчет оказался верным. В результате переговоры, в которых с английской стороны участвовал Френсис Бэкон, возможно, проходили буквально на мешках с порохом.

Тем не менее все обошлось мирно. Конференция закончила свою работу, а заговорщики снова стали хозяевами Винегр-хауза. Фокс даже укрепил его, насколько это было возможно, чтобы в случае необходимости в нем можно было выдержать многочасовую осаду.

В течение двух недель заговорщики делали подкоп. Однажды из-за каменной кладки, которая упорно сопротивлялась ударам лома и лопат, раздался гул. Шум этот натолкнул заговорщиков на мысль: а что, если по виду заброшенный подвал парламентского здания окажется не пустым?

Пришлось отправиться на разведку. На отгороженном дворе около покоев принца несколько людей входили и выходили из небольшой двери, которая вела в заветное подземелье. Фоксу не стоило большого труда узнать, что купец Брайт, которому, как мы знаем, сдавался первый этаж, а заодно и подвалы, продавал свои запасы угля и право на аренду помещения некоему Скинеру, купцу с Кинг-стрит. Надо было, следовательно, во что бы то ни стало убедить Скинера в свою очередь переуступить право аренды подвала. Тогда Перси снова отправился к миссис Винниард и разъяснил ей, что ожидает приезда жены, проживающей вне Лондона. Чтобы подготовить Винегр-хауз к ее приезду, надо закупить достаточный запас угля для отопления. Словом, не согласилась бы миссис Винниард поговорить с миссис Скинер, чтобы та посоветовала мужу уступить с выгодой аренду своего подвала ему, Перси. Конечно, миссис Винниард не останется внакладе, выполнив его просьбу. Дело было улажено. Низкое подвальное помещение, где нависшие своды создали множество темных уголков и закоулков, перешло в распоряжение заговорщиков.

Вскоре из Винегр-хауза и из дома Кетсби в Ламбете были перевезены дополнительно мешки с порохом, укрытые сверху от нескромных глаз настилом из угля, камней и битого стекла. Приготовления закончились, а время для исполнения замысла еще не пришло. Правительство без видимых причин перенесло открытие очередной парламентской сессии с 7 февраля на 3 октября 1605 г. Было, следовательно, время заняться подготовкой других частей заговора. Фокс отправился во Фландрию, чтобы условиться о плане действий с Оуэном и полковником Стенли. Кетсби и Перси взялись за организацию католического выступления, которое должно было состояться в случае удачи заговора.

Приходилось думать о привлечении к заговору новых людей хотя бы уже потому, что приготовления требовали больших средств, до сих пор расходы покрывались Кетсби, а его ресурсы стали иссякать. Кетсби и Перси получили от других заговорщиков опасное право по своему усмотрению сообщать тайну заговора любым лицам, которых они надеялись привлечь на свою сторону. Объезжая поместья своих друзей, Кетсби постепенно вовлек в ряды участников заговора Роберта Винтера, брата Томаса, и Джона Гранта. Остальным Кетсби не открывал всех своих планов и пытался получить их согласие на вступление в добровольческий кавалерийский полк католиков, который Яков разрешил навербовать на английской территории испанскому правителю Фландрии. Так, например, были втянуты в заговор двоюродные братья Стефен и Хемфри Литлтоны, соседи Роберта Винтера по поместью в графстве Хентингтон. Одним из сообщников Кетсби стал также Амброзий Роквуд, богатый сквайр из Сеффорка, владелец конного завода.

Примерно в то же время Кетсби вел с Гарнетом беседы на темы о допустимости убийства невинных во имя праведной цели. Это происходило в июне 1605 г., и разговор формально шел о войне во Фландрии, о допустимости разрушения вражеской крепости, в которой помимо врага могли находиться правоверные католики. Однако ведь при этом не существует намерения убивать именно их, немедленно нашелся иезуит, следовательно, католиков в таком случае убивают только благодаря случайности. Организатор заговора, весьма удовлетворенный, просил главу иезуитов сохранять в тайне этот разговор, пока он, Кетсби, будет оставаться в живых. И отец Гарнет с готовностью пообещал исполнить его желание.

Во вторую или третью неделю июля Кетсби, как верующий католик, рассказал о заговоре, исповедуясь иезуиту отцу Тесмонду, а тот где-то между 23 и 25 июля сообщил — тоже на исповеди— об этом своему начальнику Гарнету. По утверждениям, исходившим от Гарнета и вообще из иезуитских источников, глава английской «провинции» ордена был потрясен тем, что узнал, всячески осуждал заговор, о чем написал в Рим, но ничего не мог поделать, будучи скованным тайной исповеди. Подобный аргумент способен вызвать лишь улыбку у всех знакомых с деяниями «Общества Иисуса».

Вскоре после того как Гарнет — даже по его собственному признанию — узнал о заговоре, он решил покинуть Уайт-Уэбс. Его, как и в других поездках, неизменно сопровождали и «миссис Паркинс» с сестрой. Иезуит и обе леди отправились в Хотерс, имение Эверарда Дигби, богатого католического землевладельца. Оттуда в сопровождении нескольких десятков католических помещиков они двинулись к источнику святого Уинфрида во Флинте (Уэльс), предпочитая держать путь через серединные английские графства, где значительная часть населения оставалась верной католицизму.

 

Своевременное предупреждение

28 июля правительство объявило, что открытие парламентской сессии переносится с 3 октября на 5 ноября. Заговорщики, снова съехавшиеся в Лондон, делали последние приготовления. Фокс и Винтер проверили, не отсырел ли порох, и пополнили его запасы. Кетсби закупал лошадей якобы для добровольческого полка. В то же время он вовлек в заговор уже известного нам Эверарда Дигби, которому было поручено возглавить католическое восстание в его предполагаемом центре — графстве Уорик, и Френсиса Трешама, кузена Кетсби и Винтера. Трешам вступил в заговор после серьезных колебаний, очень поздно — 14 октября 1605 г.

Известный шекспировед Д. Хотсон опубликовал в 1937 г. сохранившееся в Английском государственном архиве описание ужина, на который Кетсби пригласил ряд других заговорщиков, а также католического лорда Мордаунта и знаменитого драматурга Бена Джонсона. Этот документ, хотя прямо не свидетельствует об обсуждении на ужине планов Кетсби и его помощников, поколебал мнение биографов Джонсона, что он не был посвящен в секрет заговорщиков. По-видимому, эта встреча состоялась 9 октября 1605 г., а еще на несколько приемов у Кетсби Джонсон уже не был приглашен. Однако на них почти наверняка присутствовал сэр Джон Po — ближайший друг Бена Джонсона. Осенью 1605 г. Po был одним из информаторов Сесила. Сесил в течение нескольких лет был патроном Джонсона, и не от Джонсона ли главный министр получил сведения о заговорщиках, которые были опубликованы в правительственном заявлении еще до того, как были получены под пыткой показания Гая Фокса? Любопытно отметить, что современник драматурга Джордж Уитер в 1628 г. относил литературную деятельность Джонсона к работе «клоунов, шпионов и памфлетистов». Намеки на «патриотическую роль», сыгранную Джонсоном, встречаются в сочинениях друзей и поклонников таланта драматурга…

7 ноября Джонсон получил приказ Тайного совета связаться с каким-то не названным по имени священником и обещать ему охранную грамоту для приезда с целью переговоров с лордами — членами Тайного совета. Из отчета, написанного Джонсоном Сесилу и составленного сознательно в туманных выражениях, понятных только адресату, по-видимому, следует, что усилия обнаружить этого священника не увенчались успехом, хотя для помощи и был привлечен капеллан венецианского посла. Вероятно, к этому времени Джонсон уже внутренне принял решение порвать с католицизмом.

Но вернемся к середине октября 1605 г.

«Пороховой заговор» был подготовлен. Мина подведена, и Фокс, которому поручалось произвести взрыв, уже присоединил к мешкам с порохом длинный фитиль. За четверть часа, пока огонь добрался бы до мины, Фокс предполагал сесть в подготовленную поблизости лодку и отъехать возможно дальше от здания парламента. На реке Фокса должно было ждать судно, которое немедля доставило бы его во Фландрию. Там он смог бы сообщить Оуэну и Уильяму Стенли, что наступила долгожданная минута действия. До открытия парламентской сессии оставалось десять дней…

В субботу 26 октября, вечером, лорд Монтигл, живший в Монтегю-клоз, близ шекспировского театра «Глобус», неожиданно отправился ужинать в свой загородный замок Хокстон, который он получил в приданое за своей женой Элизабет Трешам. Монтигл вместе с другими будущими участниками «порохового заговора» принимал участие в мятеже Эссекса, за что его принудили уплатить разорительный штраф более чем в 5 тыс. ф. ст. Лорд Монтигл находился в более или менее близком родстве со многими заговорщиками, поддерживал дружеские отношения с Кетсби, Френсисом Трешамом, на сестре которого он был женат, с Томасом Винтером, который служил в его свите, и другими. Однако после вступления на престол Якова Монтигл объявил в письме к королю о своем желании принять англиканство. Вслед за этим Монтиглу были возвращены его имения, он стал членом палаты лордов. Монтигл к этому времени уже пользовался доверием и поддержкой Роберта Сесила. Об этом не могли знать Кетсби и его товарищи.

Итак, вечером 26 октября Монтигл отправился ужинать в Хокстон. Его гостем был Томас Уорд, примкнувший к заговору, хотя и не принявший присяги. Когда дружеский ужин был в разгаре, в комнату вошел паж, державший в руке письмо. По словам юноши, письмо было передано ему незнакомцем с просьбой вручить его лично лорду Монтиглу. Тот сломал печать и передал бумагу Уорду с просьбой прочесть вслух.

В этом знаменитом письме, составленном очень туманно, Монтиглу советовали, если, ему дорога жизнь, не присутствовать на заседании парламента, так как бог и люди решили покарать нечестие «страшным ударом». Двусмысленное, но полное тревожных намеков письмо было прочитано Уордом в присутствии пажей и слуг, которые тем более были поражены происходящим, что Монтигл немедля встал из-за стола и приказал седлать лошадей. В 10 часов вечера он на взмыленном скакуне подлетел к правительственному зданию — Уайтхоллу. В нем находились Сесил и четыре лорда-католика — Нотингем, Нортгемптон, Вустер и Сеффолк, которые были введены в состав королевского Тайного совета. Лорды пришли на ужин к Сесилу, но, несмотря на довольно поздний час, еще не сели за стол. Поспешно вошедший в зал Монтигл передал Сесилу полученное письмо. Присутствующие прочитали его и приняли решение сохранить все дело в глубокой тайне, ничего не предпринимая до возвращения короля, который охотился в Ройстоне и вскоре ожидался в столице. Монтигл, однако, не счел необходимым скрывать это решение от Уорда, который и так был уже знаком с письмом.

Поздно ночью с воскресенья 27 октября на понедельник Уорд ворвался к спящему Винтеру и рассказал о происходившем. На рассвете Винтер ринулся в Уайт-Уэбс, где находился Кетсби. Но упрямый Кетсби и после получения рокового известия еще не считал дело проигранным. Он не верил, что тайна заговора открыта. Быть может, заявил Кетсби, это результат интриги Френсиса Трешама, который только что получил богатое наследство и еще менее, чем раньше, скрывал свое неверие в успех задуманного дела.

Необходимо было удостовериться, открыта ли тайна подвальных сводов парламентского здания, известно ли Сесилу о находившемся там порохе. Кетсби решил послать Фокса проверить, как обстоит дело. Рано утром в среду 30 октября Фокс направился в столицу и незаметно пробрался в подвал. Вернувшись в Уайт-Уэбс, он сообщил, что мина осталась нетронутой и не обнаруженной лазутчиками Сесила.

Однако кто же послал роковое письмо? Кетсби по-прежнему подозревал Трешама. В четверг, вернувшись в Лондон, Винтер передал Трешаму приглашение Кетсби встретиться для особо важных переговоров. Кетсби решил, в случае если эта встреча выявит измену Трешама, не колеблясь, заколоть его кинжалом.

1 ноября, в пятницу, при встрече Кетсби в упор спросил двоюродного брата, не им ли было послано письмо и тем нарушена клятва. Трешам с негодованием отверг обвинение. Конечно, Трешам был учеником иезуитов, но Кетсби не мог поверить, что он легко отнесется к клятве, данной на молитвеннике. Трешам, правда, не скрывал своего мнения, что правительству известна тайна заговора и что Кетсби следует немедленно бежать во Францию. Но тот все еще не хотел поверить в неудачу. Он объявил, что останется в Лондоне по крайней мере до возвращения Томаса Перси из поездки по северным графствам, где тот собирал ренту для графа Нортумберлендского.

Кетсби решил, однако, проверить искренность Трешама, попросив у него 200 фунтов для закупки оружия и лошадей. В случае если Трешам уже находился в связи с правительством, он вряд ли посмел бы дополнительно компрометировать себя таким содействием заговорщикам. Трешам с готовностью обещал деньги (по его позднейшему объяснению, он рассчитывал, что Кетсби использует их для бегства во Францию). Ночью Трешам вручил первые 100 фунтов Томасу Винтеру и в ответ на просьбу поскорее доставить остальные обещал раздобыть их к субботе 2 ноября. Действительно, вечером в субботу Винтер получил еще 90 фунтов; больше, как объяснил Трешам, он оказался не в состоянии достать за столь короткий срок. Трешам предлагал для бегства заговорщиков свою яхту, стоявшую на Темзе.

3 ноября Винтер получил еще более мрачные известия. Уорд сообщил ему, что король вернулся в город, прочел письмо к Монтиглу и приказал лордам — членам Тайного совета хранить все это в самом строгом секрете. Был отдан приказ немедля и незаметно обыскать подвалы под зданием палаты лордов, особенно ту часть из них, которая находилась под королевским троном.

Кетсби и приехавший уже Перси в смятении выслушали взволнованный рассказ Винтера. Однако и на этот раз не было уверенности, что заговор раскрыт. Заговорщики разошлись по условленным местам. Лошадей держали наготове, чтобы в любой момент можно было бы быстро добраться до графств, которые должны были стать центром восстания.

Вскоре после этого около здания палаты лордов появились лорд-камергер Сеффолк и Монтигл. Они зашли в подвал, где за ними внимательно наблюдал находившийся там Фокс. Лорд-камергер спросил, кто он такой и что это за груда угля. Фокс ответил, что он слуга мистера Перси, которому принадлежит сваленный здесь уголь. Сеффолк сострил что-то на тему о больших приготовлениях к рождественским праздникам, и лорды, не перестававшие весело смеяться во время своего обхода, вскоре удалились. Вернувшись к королю, у которого находились Сесил и несколько других членов Тайного совета, Сеффолк сообщил о подозрительно большом количестве угля, собранного для отопления дома, в котором Томас Перси столь редко бывал. Сеффолка поразила также внешность Фокса, по его словам «высокого парня, способного по виду на отчаянные поступки».

В темную ноябрьскую ночь заговорщики еще раз осмотрели издалека дворцовые и правительственные здания. Все было спокойно. По-видимому, ни Яков, ни Сесил не знали, что их ожидает на следующий день. Фокс еще до этого отправился в подвал с часами и фонарем, свет которого был почти не виден со стороны. Подготовив шнур, который он предполагал зажечь, когда настанет срок, Фокс вышел во двор за покоями принца…

Едва Фокс показался снаружи, как к нему кинулись поджидавшие его в засаде люди во главе с мировым судьей Ниветом, посланным для нового осмотра подвала. Минуты было достаточно, чтобы пленник, которому связали руки, понял, что все пропало. На вопрос Нивета, что он здесь делает, Фокс не счел нужным скрываться. «Если бы вы меня схватили внутри, — ответил он, — я взорвал бы вас, себя и все здание». По приказанию Нивета подвал был подвергнут тщательному обыску. Бочки с порохом открыты и обезврежены…

Заговорщики начали спешно покидать столицу еще до того, как узнали о неудаче заговора. Это делалось в соответствии с их планом, который предусматривал одновременное начало восстания в ряде графств на северо-востоке Англии. Вскоре главарей заговорщиков нагнал Роквуд, который заранее расставил по дороге заставы с рысаками своего конного завода. Роквуд привез известие об аресте Фокса. Когда Кетсби и Перси прибыли в замок своего сообщника Дигби, там уже собралась группа местных дворян-католиков. Однако известие о неудаче заговора лишило их мужества. Большинство поспешно ретировалось. Кетсби и его друзья решили бежать в горы Уэльса и поднять восстание среди довольно многочисленного там католического населения.

Вскоре началась погоня… В Холбич-хаузе, доме Стефена Литлтона в графстве Стаффордшир, заговорщики сделали короткий привал. Кетсби и несколько его спутников пытались просушить порох, который они подмочили, переплывая реку. Искра упала на блюдо, на котором лежал порох. Кетсби и его друзья были отброшены в сторону с обожженными черными лицами. Мешок пороха силой взрыва был выброшен через пробоину в крыше. Не получившие серьезных ранений бежали, в том числе Дигби и Роберт Винтер. Остальные вскоре были окружены отрядом, собранным шерифом графства. Кетсби и Перси были смертельно поражены одним выстрелом, вслед за ними погибло несколько других заговорщиков. Раненный в руку Томас Винтер, Роквуд и еще несколько человек были взяты в плен. В течение последующих недель были схвачены в разных местах остальные участники «порохового заговора». Их ожидали казематы Тауэра, пытки и виселицы, воздвигнутые в Лондоне и других городах для примерной казни изменников.

Однако следствие, допросы и пытки не только не прояснили, а, напротив, скорее — и, быть может, сознательно — запутали историю «порохового заговора». Надо учитывать, что фактически существовало два заговора — собственно «пороховой заговор» и план восстания католиков под руководством Эверарда Дигби. О втором заговоре Сесил был извещен своими лазутчиками. Он мог подозревать Томаса Перси и Кетсби, но не знать о планах использования Винегр-хауза. В бумагах Сесила имеется немало писем, содержащих глухие указания на зреющий заговор, на возможность новой попытки католического восстания. Одно анонимное предостережение, брошенное в деревянной коробке на проезжей дороге, было написано от имени католика-слуги, желающего раскрыть заговор, в котором участвовал его господин. Письмо предостерегало, что опасность ожидает короля и лорда Солсбери (титул Сесила с 1605 г.). Сесил получил прямое предостережение от английского посла в Париже сэра Томаса Парри. Тот, по-видимому, подхватив на лету намек, брошенный вполголоса венецианским послом, передавал, что следует опасаться французского посла в Лондоне графа де Бомона. Действительно, Бомон спешно покинул Лондон, чтобы не присутствовать на открытии парламентской сессии, и, переправившись на французский берег, сообщил королю Генриху IV, что в день возобновления работы парламента будет сделана попытка «убить Якова и всех знатных лиц». Но еще вопрос, откуда узнал об этом Бомон — от заговорщиков или от своих шпионов в правительственных канцеляриях? Как бы то ни было, Генрих IV предостерег Парри против возможных покушений на Якова.

Шпионы Сесила Джон Рейнолдс и Джордж Саутхейк в Кале и Виллиастон в Руане усердно наблюдали за активностью иезуитов, будто собиравшихся подавать петицию Якову, составленную отцом Парсонсом в Риме. Виллиастон многозначительно высказывал при этом опасения, как бы иезуиты «не затронули личность его величества или кого-либо из его детей». Виллиастон передавал также через Парри, что иезуиты собираются высадиться в Англии под видом шотландских купцов. Шпионы Сесила тщательно наблюдали за ними, но те в последний момент ускользнули, уехав на каком-то шотландском судне. Эти и подобные им сообщения могли лишь усилить стремление Сесила найти главу иезуитов Гарнета и его ближайших помощников. 8 января 1606 г. был арестован в Вустершире Стефен Литлтон, скрывавшийся после того, как он покинул Кетсби и других заговорщиков, и его двоюродный брат «рыжий Хемфри» Литлтон, а также Роберт Винтер, брат Томаса. Надеясь спасти себе жизнь, «рыжий Хемфри» выдал тайные места иезуитов.

В Средней Англии на высоком холме, с которого просматривались на много миль окрестные места, стоял замок Хиндлип-хауз, мало напоминавший приземистый, наполовину деревянный Уайт-Уэбс. Построенный в характерном тюдоровском стиле, этот дом отличался от многочисленных рыцарских замков, которые были воздвигнуты в стране на протяжении многих столетий. Но хотя Хиндлип-хауз был выстроен совсем недавно богатым католическим землевладельцем Томасом Эбингтоном, он только внешне походил на дворцы вельмож и богатые усадьбы Елизаветинского времени. Дело в том, что если Уайт-Уэбс лишь приспособили под штаб-квартиру иезуитов, то Хиндлип-хауз с самого начала был призван служить убежищем для Гарнета и его Христова воинства.

Весь замок представлял сплошную загадку. Каждая комната имела скрытые ниши, стены были полны тайников, потолки маскировали чердачные помещения. Даже печи были если не с двойным дном, то с двойным выходом — один для дыма, другой для иезуитов, когда им требовалось исчезнуть, не оставляя следов. Камин в спальне хозяйки был соединен узкой трубой с одной из ниш, куда таким образом можно было, не вызывая подозрений, доставлять пищу и вино, которое обитатели тайников явно предпочитали воде. Иезуитский архитектор работал не по шаблону, каждый тайник имел свой секрет, и раскрытие одного из них мало облегчало поиски других.

Из Лондона был получен приказ произвести обыск в Хиндлип-Хаузе. Сэр Генри Бромли, которому поручили это дело, решил проявить чрезвычайную бдительность: поставить караулы у всех дверей, вести наблюдение за всеми слугами, и особенно за тем, куда доставляется пища, содрать обои и обшивку со стен, промерить длину каждой из комнат, чтобы определить, сравнивая площадь на верхних и нижних этажах, где могли быть тайные ниши. Наконец, особо приказано было проверить все дымоходы.

Задача оказалась бы сэру Генри и его команде не по силам, если бы не неожиданность, с которой они нагрянули в замок. Находившиеся там Гарнет и трое его подчиненных едва успели скрыться в двух тайниках. Однако тайники не были подготовлены к длительной осаде. В них, по выражению Бромли, вместо запасов пищи находился лишь «папистский хлам». Он очень стеснял обитателей тайников, мешал им двигаться. Бромли и его команда убедились, что количество постелей явно превышало число лиц, формально проживавших в доме, и некоторые якобы не используемые кровати оказались еще теплыми. Тем не менее, когда люди Бромли стали мерить стены и потолки, не удалось ничего обнаружить. Только полученное вскоре известие о показаниях Литлтона (ранее правительство действовало, очевидно, по простому подозрению) побудило приняться за обыск с удвоенной силой. В конце концов бульдожья хватка сэра Генри, не спускавшего глаз с обитателей дома, дала свои результаты. Изголодавшиеся подчиненные Гарнета, а потом и он сам сдались на милость победителя.

Их доставили в Лондон, но никак не могли добиться показаний об участии в «пороховом заговоре», а в случае с Гарнетом Сесил не решился прибегнуть к пытке. Чтобы обойти иезуита, к нему подослали тюремщика, прикинувшегося сочувствующим католикам. Он устроил Гарнету якобы тайные свидания с другим арестованным, отцом Олдкорном (стена, разделявшая их камеры, оказалась, как нарочно, с проломом, который можно было обнаружить, слегка отогнув доску). Беседу Гарнета с Олдкорном, разумеется, слово в слово записывали агенты Сесила, сидевшие рядом в тайнике. Эти записи потом составили одно из доказательств, которые требовались суду для осуждения Гарнета и его коллег. Другим крайне невыгодным для иезуита обстоятельством было обнаружение трактата о двусмысленном способе выражения или о пределах дозволенной лжи, который нашли у Трешама. Чего стоили заверения Гарнета, что он ничего не знал о «пороховом заговоре», кроме того, что ему было сообщено на исповеди, если сам он теоретически обосновывал необходимость лжи в такой ситуации, в какую попал?

Гарнет и его подчиненные, кроме тех, кому вроде Тесмонда (Гринвея) и Джерарда удалось бежать за границу, кончили свои дни на виселице.

В 1610 г. в протестантском тогда Палантинате (на Рейне) солдаты задержали путешественника. Найденные при нем письма убедили власти в том, что арестованный — это иезуит Уильям Болдуин, который, по английской правительственной версии, был активным участником «порохового заговора» и на выдаче которого давно настаивало правительство Якова I. Его под строгим конвоем, в цепях доставили в Англию. Допрос Болдуина не дал никаких доказательств его участия в изменнических действиях. Эрцгерцог Альберт, а потом испанский посол Гондомар неоднократно ходатайствовали за иезуита. Тем не менее Болдуина восемь лет продержали в Тауэре, а потом выслали из страны.

 

Чей же подкоп?

За почти четыре столетия, протекшие после «порохового заговора», не раз высказывались сомнения в точности правительственной версии этого знаменитого эпизода английской истории. Подозрения о причастности к организации заговора провокаторской руки возникли, собственно говоря, уже в первые дни и недели после ареста Гая Фокса и его друзей. Кто выполнял роль подстрекателя, конечно, неизвестно, но нельзя было сомневаться, что провокатор мог действовать по приказу только одного человека — Роберта Сесила, графа Солсбери. Уже 5 декабря 1605 г. один современник в письме за границу сообщил, что, без сомнения, «кое-кто из членов Тайного совета (обычное осторожное упоминание главного министра, без того, чтобы прямо называть его имя. — Е. Ч.) сумел сплести сеть, чтобы запутать тех бедных джентльменов». Еще до этого, 25 ноября 1605 г., английский посол в Брюсселе Эдмондс доносил, что «ему стыдно сообщать графу Солсбери! ежедневно изобретаемые выдумки при здешнем дворе, чтобы спасти католиков от злословия». На процессе Гарнета генеральный прокурор Кок говорил о том, что инкриминируемое подсудимому одобрение убийства короля изображают за границей «как вымысел и политику нашего государства, чтобы вызвать презрение и навлечь немилость на папистскую религию». «За границей» означало, разумеется, прежде всего в Риме. В меморандуме, составленном позднее, в 1608 г., по указанию папы, заговор представлялся делом группы мирян, не получавших совета ни от одного католического священника, отмечалось, что этот заговор был спровоцирован властями или что они по меньшей мере способствовали ему и позаботились, чтобы главные свидетели исчезли до того, как были выдвинуты обвинения против иезуитов.

4 декабря 1605 г. Роберт Сесил получил анонимное письмо, в котором его обвиняли в том, что он, действуя на основании «полностью ложных обвинений», путем преследований, изгнаний и убийств стремится искоренить католическую религию, и угрожали смертью. Подобных угроз приходило немало, но Сесила явно более беспокоили слухи о том, что «пороховой заговор» был сфабрикован. По-видимому, в самом конце 1605 г. Сесил даже написал памфлет под названием «Ответ на некоторые клеветнические писания, распространяемые за границей под предлогом предостережения католиков». Известно, что это министерское сочинение уже широко читали до начала февраля 1606 г. Отвергая обвинения, Сесил вместе с тем доказывал, что он как министр не выполнил бы своего долга «часового, защищающего жизнь короля и безопасность государства», если бы не противопоставлял «контрмины минам измены».

Подозрение против Сесила упорно сохранялось в XVII в. Так, епископ Годфри Гудмен, которому во время раскрытия заговора было около 20 лет, писал в своих «Воспоминаниях», что «великий государственный деятель» «вначале сочинял, а потом раскрывал измену, и, чем она была более гнусной и ненавистной, тем большими и более приемлемыми представлялись его услуги». Среди родственников казненных заговорщиков было распространено убеждение, что Кетсби, Фокс и другие стали жертвами «государственной интриги». В 1615 г. власти даже раскрыли «заговор», в котором фигурировали родные погибших участников «порохового заговора», стремившиеся отомстить за смерть невинно осужденных, по их мнению, мучеников. В 1658 г. епископ Толбот писал, что Сесил «изобрел или по меньшей мере раздувал «пороховой заговор»». Споры об ответственности за события 1605 г. снова стали обсуждаться в конце 70-х — начале 80-х годов XVII в., во время так называемого папистского заговора. Опять повторялись утверждения о роли, сыгранной Робертом Сесилом.

Однако все эти примеры — их число можно умножить — по существу доказывают лишь то, что подозрение о фабрикации Сесилом «порохового заговора» было достаточно широко распространено при жизни его современников и их ближайших потомков. Трудно предполагать, чтобы такие подозрения не высказывались, если учесть, насколько они выгодны католической партии.

Иезуиты со своей стороны тоже не раз пытались опровергнуть свое участие в заговоре. И вот в конце XIX в., когда иезуитская историография стала быстро набирать силу, некий отец Джерард (однофамилец помощника Гарнета) выпустил книгу, в которой подверг критике многие положения общепринятой истории заговора Гая Фокса. Он обратил внимание на такие явные несообразности, как бездействие властей после «расшифровки» письма к Монтиглу, неумение обнаружить далеко продвинутый подкоп из близлежащего дома. Не объясняется ли эта несообразность тем, что подкопа вовсе не было и поэтому возникла необходимость утверждать, что заговорщики уничтожили все следы проделанной работы? Еще один важный довод — при таком глубоком подкопе необходимо было вынести из дома очень большое количество земли и разбросать в прилегающем к Винегр-хаузу крохотном садике, притом не возбуждая ничьего любопытства на таком многолюдном месте, как площадь перед парламентом.

Далее, каким образом заговорщики раздобыли большое количество пороха, потребное для производства взрыва? Ведь порох с 1601 г. был государственной монополией, его расходованием ведали близкие друзья Сесила — граф Девоншир и его заместители Кэрью и Брукнер. Не случайно судьба пороха, якобы изъятого у заговорщиков, нигде не отражена в официальных бумагах и остается неизвестной. Этот довод часто повторяли и другие католические историки. Выяснилось, например, что, когда возникла нужда в связи с финансовыми расчетами проверить расход пороха, это было разрешено сделать только за период с 1578 по 1604 г., т. е. до года раскрытия «порохового заговора». Впоследствии бумаги о расходе пороха за этот год затерялись. И тем не менее этот аргумент Джерарда не является бесспорным. Приобретение пороха все же не представляло непреодолимых трудностей: государственная монополия стала строго осуществляться лишь позднее. Незадолго до «порохового заговора» комендант Тауэра сообщал, что один лондонский купец имеет у себя на складе 40 т пороха. Надо учитывать также, что солдаты тогда не получали пороха и были обязаны сами покупать его, обычно у своих офицеров.

Было и много других темных мест в правительственных отчетах о заговоре, которые использовал в своей работе Джерард. Однако его книга подверглась сокрушительной критике со стороны видного протестантского историка С. Гардинера, тоже написавшего специальную работу о «пороховом заговоре». Гардинер, в частности, высказал предположение, что землю заговорщики незаметно сбрасывали неподалеку в Темзу. Гардинер доказал также, что протоколы показаний Гая Фокса не носят следов подделки. Они показывают, как, преодолевая на допросах упорство арестованного, власти постепенно расширяли свои прежде скудные сведения о заговоре.

После отпора Гардинера иезуитская литературная атака временно захлебнулась. Официальная версия сохранила преобладание. Однако еще через полвека нападки на нее возобновились. В 1951 г. была опубликована книга X. Уильямсона «Пороховой заговор», в которой автор пытался подробно обосновать католическую критику официальной версии, хотя еще не покушался на самый факт существования этого заговора. Воспроизведя многие уже высказывавшиеся ранее аргументы, Уильямсон обратился к остававшейся в тени роли в тайной войне тех лет Томаса Фелиппеса — главного помощника Уолсингема в фабрикации «заговора Бабингтона». Посмотрим, какова же была эта роль, постаравшись дополнить факты, собранные Уильямсоном, данными, разысканными после выхода в свет его книги.

Итак, старый шпион Фелиппес — низкорослый уродец, специалист по расшифровке и подделке писем. Именно он по приказу Ф. Уолсингема сфабриковал подложные письма Марии Стюарт, которые послужили предлогом для вынесения ей смертного приговора. После воцарения сына Марии Стюарт Фелиппеса для соблюдения приличий удалили из разведки, хотя он слезно уверял Якова, что не имел ни малейшего отношения к казни его августейшей матери. Старому шпиону бросили кость — небезвыгодное место в управлении Лондонского порта. Однако даже после увольнения со службы Фелнппес никак не хотел отказываться от привычного занятия и даже рассчитывал снова завоевать благосклонность великих мира сего. Пока же он решил извлекать максимум возможного из своих занятий в управлении порта.

Томасу Фелиппесу, возможно, принадлежит приоритет в изобретении нового ответвления разведывательного дела — коммерческого шпионажа. Отставной агент занялся сбором различных секретных сведений о торговле, представлявших интерес для английских купцов. К нему стекалась информация из Голландии, Дании, Швеции, даже из России. К первой половине XVII в. можно отнести и налаживание промышленного шпионажа, хотя отдельные попытки в этом направлении предпринимались и ранее. Так, например, владелец железоделательной мануфактуры близ Сторбриджа, в графстве Вустер, Ричард Фоли сумел добыть подробные сведения о производственных секретах передовой тогда шведской металлургии. Получение этой информации способствовало процветанию предприятия Фоли, он добился дворянского титула, права заседать в палате лордов — совсем необычного отличия для промышленника в первой половине XVII в. Нередко, впрочем, краже секретов предпочитали в то время сманивание опытных мастеров, владевших этими секретами.

Но мы отвлеклись от Фелиппеса. Внимательно приглядываясь к пассажирам, он наметанным глазом, вернее, натренированным чутьем профессионального шпиона учуял назревающий заговор. А напав на след, уже не мог остановиться и решил произвести розыск на собственный страх и риск. С этой целью Фелиппес надумал завязать тайную переписку с признанным руководителем эмигрантов и многолетним организатором заговоров Хью Оуэном в Брюсселе. Переписка оказалась односторонней, так как не менее опытный интриган Оуэн заподозрил неладное в письмах, приходивших от некоего Винсента (так подписывал свои послания Фелиппес). Однако такое препятствие, конечно, не могло остановить старого подделывателя писем, который великодушно взял на себя сочинение и ответных послании Оуэна, фигурировавшего под именем Бенсон.

Фелиппес не учел одного — что не только он, но и Роберт Сесил прошел школу Уолсингсма. Сравнив перехваченные письма Винсента и Бенсона, Сесил сразу же сообразил, в чем здесь дело. В январе 1605 г. разгневанный министр приказал арестовать шпиона и доставить его немедля к нему. Фелиппес недолго отпирался. Горько сетуя на свою бедность, он открыл и еще один неожиданный мотив своих действий: Фелиппес хотел через Оуэна, связанного с мадридским двором, попользоваться деньгами, которые щедро рассыпал испанский посол в Лондоне, чтобы укрепить партию сторонников недавно заключенного мира!

Сесил приказал отправить Фелиппеса за самовольное вмешательство в государственные дела в тюрьму Гейтхауз, где тот и оставался до весны. Свой досуг он заполнял писанием покаянных писем и мольбами о прощении. Фелиппес клялся, что он «ничего так не желает, как иметь возможность сослужить Вам (т. е. Сесилу. — Е. Ч.) какую-либо службу». Старый шпион на этот раз не лгал. После освобождения из тюрьмы Фелиппес был совершенно разорен. Он только и мечтал поправить свои дела, снова нанявшись к Сесилу. Вместо этого в январе 1606 г., за несколько дней до суда над участниками «порохового заговора», Фелиппеса опять арестовали и посадили в Тауэр.

Предыстория этого второго ареста, всплывшая наружу в результате публикации архива Сесила, заслуживает внимания, поскольку кроме всего прочего характеризует приемы работы первого министра Англии. Вместе с Фелиппесом у Уолсингема трудился и другой опытный подделыватель писем и профессиональный шпион — Томас Барнс, пытавшийся, в частности, по поручению правительства втереться в доверие к Хью Оуэну и стать его агентом. В 1605 г. он в отличие от Фелиппеса еще оставался на службе. Как раз в самом конце года Барнс по прямому указанию Сесила подделал письмо Фелиппеса к Оуэну. Через несколько дней Барнсу вручили заграничный паспорт, подписанный самим Сесилом. Паспорт был выдан на имя Томаса Уилсона, одного из секретарей Сесила (осталось неизвестным, не был ли Барнс этим самым «секретарем Уилсоном» и в Англии). Поставив подпись на паспорте Барнса — Уилсона, Сесил в тот же день собственноручно написал частное письмо коменданту Дувра сэру Томасу Фейну. В письме предписывалось, соблюдая строжайшую тайну, без всякого шума арестовать человека по имени Томас Уилсон, который предполагает покинуть страну. И к великому негодованию Уилсона, он был арестован, несмотря на его клятвенные заверения, что здесь произошла какая-то ошибка и что он действует строго в соответствии с приказаниями Левинуса Монка, главного секретаря всесильного министра. Фейн, согласно инструкции, поместил Уилсона в одиночную камеру, а захваченные при нем письма переслал в Лондон на имя Сесила и лорда Нортгемптона, который занимал должность королевского наместника нескольких южных городов, включая Дувр.

Весь трюк заключался в том, что формально в первый раз Фелиппес был арестован по приказанию не Сесила, а Нортгемптона. Теперь же Нортгемптон, не подозревая интриги, отдал приказ о вторичном аресте Фелиппеса. Таким образом, хитроумный министр, с одной стороны, добился полной изоляции Фелиппеса, а с другой — мог делать вид, что арест произведен без малейшего его, Сесила, ведома и участия. Одновременно, с точки зрения министра, арест Барнса был также не лишней острасткой для этого агента. Барнса вскоре освободили, разрешили следовать во Фландрию, куда он и отправился, многократно заверяя Сесила в своей верности ему и преданности делам службы. А Фелиппес пока что прочно сидел в Тауэре. Но свет, как это давно известно, не без добрых людей. В судьбе бывшего шпиона приняли участие два человека, обычно мало склонные к сентиментальности (и эта забота с их стороны выглядит особо многозначительной в свете уже известных нам фактов). Пожалели Фелиппеса два его, можно сказать, сослуживца — Левинус Монк и комендант Тауэра сэр Уильям Уод.

Назначенный именно в 1605 г. на важный пост коменданта Тауэра, сэр Уильям Уод ранее служил разведчиком. Лорд Берли посылал его во Францию, Италию и Германию. Потом Уод стал послом в Португалии, откуда вернулся в 1580 г. после занятия этой страны испанскими войсками. В 1583 г. он был назначен клерком Тайного совета и сохранял этот пост на протяжении трех десятилетий — до 1613 г. Ему была знакома закулисная история всех заговоров Елизаветинской эпохи. Это был человек умный, очень осторожный и вполне заслуживавший доверия начальства, тем более в случае, когда дело шло о преследовании ненавистных ему папистов. На него можно было положиться еще и потому, что он совсем не страдал излишней щепетильностью. Уод был известен как жесточайший истязатель заключенных и провокатор, уволенный позднее со своего поста за похищение брильянтов, которые принадлежали одной посаженной в Тауэр родственнице короля.

 

Подложная «исповедь»

Итак, Фелиппес был не только изолирован, но и попал в положение, когда единственным выходом было оказать крупную услугу Сесилу, перед которым за него уже ходатайствовали Монк и Уод. Не стоит забывать также, что до января 1606 г. Сесил мог пользоваться и услугами Барнса, заботливо посланного во Фландрию, подобно тому как Фелиппес был отправлен в Тауэр. Это как раз было время, когда суду была представлена «Исповедь» Томаса Винтера.

Была ли подделкой эта исповедь? 8 ноября Винтер был захвачен в Холбич-хаузе. Он был ранен стрелой в правую руку и поэтому не мог защищаться (если верить его «Исповеди», он получил другое ранение во время сражения, а позднее ему были нанесены дополнительно еще несколько ран). В результате Винтер перестал владеть правой рукой и после первого допроса не смог подписать свои показания. Однако через неделю, 21 ноября, Уод сообщил Сесилу, что у находившегося в Тауэре Винтера рана на руке настолько зажила, что он собирается записать все сообщенное министру в ходе состоявшегося незадолго до этого их разговора, а также все, что он, Винтер, сумеет дополнительно припомнить.

Надо полагать, что оригинал «Исповеди» — если он вообще существовал — куда-то исчез. Все попытки разыскать его в архивах пока остаются безуспешными. Этот подлинник должен был служить основанием написанного на десяти страницах текста «Исповеди», датированного 23 ноября 1605 г. и выдаваемого за оригинал. Почерк этого документа напоминает почерк Винтера, каким он был до ранения. Однако в кем имеется одна сразу же настораживающая деталь. Известно, что правописание фамилий тогда было еще очень нечетким (вспомним, что сохранилось много написаний фамилии жившего в ту же эпоху Шекспира. Это не раз давало повод к самым различным, нередко фантастическим предположениям и теориям). Хотя, вообще говоря, разное написание одной и той же фамилии было в начале XVII в. скорее исключением, чем правилом. Винтер во всех сохранившихся и не вызывающих сомнения в подлинности подписях неизменно и очень четко писал: «Wintour». В тексте «Исповеди» стоит подпись: «Winter», так, как обычно писали фамилию Винтера другие, но не он сам. Сравнение подписи в «Исповеди» с другими сохранившимися автографами Винтера почти исключает предположение, будто она получилась такой вследствие того, что перо случайно скользнуло по бумаге и две буквы «ou» превратились в «е». Конечно, подделыватель тоже должен был стараться точно воспроизвести подпись Винтера. Но ошибка со стороны подделывателя все же более вероятна, чем ошибка самого Винтера.

С этого текста «Исповеди», считающегося оригиналом и хранящегося в архиве Сесилов, Левинус Монк снял копию, которая была представлена королю. Яков сделал на полях различные пометки, в частности указав на одну показавшуюся ему неясной фразу, которая была после этого отредактирована. Текст копии Монка, сохранившейся в Государственном архиве Англии, и был напечатан в официальном правительственном отчете.

Возвратимся, однако, к предполагаемому оригиналу, который, может быть, является просто подделкой или более или менее переработанной копией и выдается за подлинник. На верху первой страницы характерным почерком генерального прокурора Кока дата 23 ноября почему-то заменена на 25 ноября (хотя в копии Монка осталась дата 23 ноября). Это не случайная описка, поскольку Кок специально сделал в начале и конце «Исповеди» приписки, гласящие, что документ содержит признание Томаса Винтера перед членами комиссии по расследованию заговора, сделанное добровольно 25 ноября и написанное им собственноручно в тот же день. Хотя нет никаких свидетельств, что Винтер действительно сделал это признание перед лордами — членами комиссии, в копии Монка рукой Сесила все они заботливо упомянуты как свидетели. Их собственные подписи отсутствуют.

В копии Монка, датированной 23 ноября, находятся на полях две небольшие и маловажные вставки в текст, подобные вставкам короля, сделанным для печатного издания. Однако такие же вставки на полях мы находим и в «оригинале», и при этом написанные тем же почерком, что и остальной текст! Очевидно, что вставки в оригинал были сделаны после того, как он из Тауэра был доставлен Монку для снятия копии. Малоправдоподобно, чтобы после снятия копии оригинал был возвращен Винтеру с приказанием внести в него эти изменения, не имеющие никакого серьезного практического значения. Напротив, считая «оригинал» фальшивкой, легко допустить, что подделыватель сделал добавления в соответствии со вставками, внесенными в копию начальством.

Наконец, сохранился фрагмент в несколько строк из другого показания Томаса Винтера от 25 ноября, касающегося его поездки в Испанию в 1602 г. Оно подписано: «Wintour». И что особенно интересно, недавно в бумагах Сесила обнаружено письмо Уода от 25 ноября, в котором он сообщает, что Винтер дал показания о своей деятельности в Испании, которые им самим изложены на бумаге. К письму приложено на двух страницах показание Винтера, подписанное: «Wintour». Однако весь текст письма написан явно той же рукой, что и «оригинал» «Исповеди». Более того, в это показание включен в несколько измененной форме и фрагмент действительно собственноручно написанного Винтером текста. Иначе говоря, какое-то показание Винтера было в измененной форме переписано другим лицом, подделывавшимся под почерк арестованного заговорщика, и в конце этого документа либо Винтер был принужден поставить свою подпись, либо она также была сфальсифицирована.

Эта фабрикация показаний от 25 ноября позволяет по крайней мере со значительной долей вероятности сделать вывод и о подделке «Исповеди». Мы говорим «со значительной долей вероятности», так как для окончательного вывода нужно провести более тщательное исследование почерков всех упомянутых документов. Следует лишь оговориться — даже выявленные методы работы подделывателя говорят, что он не «изобретал» показания, а переделывал в соответствии с видами и намерениями Сесила подлинные слова арестованного.

Если же не верить в подлинность «Исповеди» Томаса Винтера, то многие действия участников «порохового заговора» предстают совсем в другом свете. Например, аренда Винегр-хауза могла быть просто следствием желания Томаса Перси иметь квартиру поблизости от королевского дворца. Дом был арендован 24 мая, а 9 июня Перси по ходатайству графа Нортумберленда получил придворную должность, о чем, конечно, знал заранее от своего влиятельного родственника. Даже возвращение Фокса могло иметь совсем иное значение. В месяцы ослабления преследований католиков значительное число эмигрантов вернулось в Англию. А принятие Фоксом имени Джонсона вполне могло быть предосторожностью, которую, между прочим, соблюдали многие эмигранты — и не без основания.

Но пойдем дальше. Большая часть того, что было известно о заговоре, основывалась на напечатанном вскоре после его раскрытия официальном правительственном отчете. Что он лжет во многих существенных вопросах — не может быть сомнения. Спорить можно лишь, в каких вопросах и в какой степени отчет искажает истину. Однако на чем основывается сам отчет? Прежде всего на показаниях арестованных, в большинстве случаев данных под пыткой или под угрозой пытки (официально пытке был подвергнут только Гай Фокс, но в переписке Сесила обнаружены доказательства, что пытали и других обвиняемых). Ученые внимательно исследовали протоколы допросов и убедились в том, что Кок нередко сам, своей рукой «исправлял» показания, вычеркивая казавшиеся почему-либо «неудобными» места и вставляя нужные ему фразы. В большинстве случаев причины этих подчисток и вставок довольно прозрачны, но в ряде немаловажных мест мотивы Кока остаются загадочными, что еще более окутывает туманом неясности, уверток и лжи сохранившиеся протоколы допросов.

Нет сомнения, что своевременное обнаружение «порохового заговора» было чрезвычайно на руку Сесилу. Оно позволяло ему резко усилить свое влияние на короля, заставить того отказаться от мысли смягчить законы против католиков, к чему стремился Яков и что полностью противоречило интересам Сесила и стоявших за ним кругов протестантского дворянства. А что в этих условиях могло быть лучше для них, чем раскрытие заговора, который ставил целью умертвить короля, наследника престола, большинство высших сановников государства и взамен создать католическое правительство?

Каким же путем Сесил, если он был организатором всего дела, мог заронить мысль о заговоре в голову Кетсби? Ответ напрашивается сам собой — через лорда Монтигла. Этот бывший мятежник был не только прощен, но и явно находился в милости и в постоянной связи с министром. Имеется одна очень важная деталь, говорящая в пользу такого предположения. Начало заседаний парламентской сессии осенью 1605 г. юридически должно было быть не открытием нового парламента, а лишь возобновлением временно прерванных заседаний старого. При таком возобновлении не предусматривается присутствие короля. В 1605 г. Яков задумал нарушить правило, поскольку парламенту предстояло решать вопрос чрезвычайной важности — об объединении с Шотландией. О решении короля было известно узкому кругу лиц, в том числе и Монтиглу, члену английской делегации, обсуждавшей с шотландцами условия унии. Без знания того, что король намерен присутствовать при возобновлении работ парламента, не могло быть «порохового заговора». А узнал это Кетсби, вероятно, от Монтигла.

Не нужно, однако, придавать этому доводу решающего значения. Монтигл мог сообщить о королевском решении своему родственнику Кетсби и без всякой задней мысли. Кетсби, вращавшийся в кругах богатого дворянства (хотя и не в придворной среде), мог и другими, не известными нам путями получить сведения о том, что Яков собирается лично принять участие в церемонии возобновления заседаний парламента.

Все это так, однако остается фактом, что Монтигл выполнял роль шпиона Сесила и узнал о заговоре много раньше, чем была разыграна комедия с получением письма в замке Хокстон. А что это было заранее продуманное представление, сомневаться не приходится. Мы уже не говорим о том, что второй участник сцены — Томас Уорд, которого Монтигл пригласил на ужин и которого он попросил прочесть вслух полученное письмо, вероятно, также был тайным агентом Сесила. Сама сцена была явно рассчитана на то, чтобы в драматической форме показать, каким образом ни о чем не подозревавшее правительство впервые узнало о заговоре. Кроме того, недомыслие министров было призвано оттенить мгновенное разгадывание королем туманного смысла письма, создавало необходимый фон для проявления божественно вдохновляемой мудрости Якова. Подобное изображение событий весьма льстило королю.

Еще одна деталь. В первых правительственных отчетах упоминалось о внутренней двери в подвал, где лежал порох, ключ от которой находнлся в руках правительственных служащих. Именно через эту дверь, согласно первому отчету, сэр Томас Нивет случайно зашел в подвал и там встретил Фокса. В последующем отчете дверь исчезла, так как мало согласовывалась с утверждением, что правительство еще ничего не знало о заговоре. Взамен появился визит лорда-камергера. В результате противоречащих друг другу известий сообщалось, что Фокса арестовали в подвале, или на улице около подвала, или даже в его собственной квартире.

Характерный факт. Многоопытный министр не привык никому доверять полностью, в том числе, конечно, и Монтиглу. И вот мы узнаем, что один из его шпионов, некий Гейдж, сосед Френсиса Трешама, обратился к тому с дружеским предложением выпутаться из финансовых затруднений, в которых тот находился до получения наследства, сделавшись тайным агентом Сесила. Это была очевидная попытка создать дополнительный источник информации об отношениях между Монтиглом и его родственниками — участниками заговора.

Нет прямых доказательств того, что Френсис Трешам написал письмо к Монтиглу, в чем его подозревали Кетсби и Винтер. Однако вместе с тем роль Трешама во многом остается загадочной. Он в течение нескольких дней после ареста Фокса и бегства других заговорщиков оставался в Лондоне и, по некоторым сведениям, даже предлагал свои услуги для поисков беглецов. Хотя Фокс вскоре в своих показаниях под пыткой назвал Трешама среди других участников заговора, правительство в течение четырех дней не давало приказа о его аресте, а он в свою очередь вел себя как человек, не опасавшийся властей. Трешама арестовали только 12 ноября. Его поведение перед раскрытием заговора можно объяснить предположением, что он устно пытался предостеречь Монтигла (и своего другого зятя — католического лорда Стоуртона) от посещения парламента и в ходе разговоров с ним догадался, что правительство знает о заговоре. А может быть, Трешам слишком много знал о роли Монтигла и считал это гарантией своей безопасности. В свою очередь правительство, видимо, также колебалось, арестовывать ли Трешама, но в конце концов решило, что опаснее оставить его на свободе. В показаниях Трешама чья-то заботливая рука тщательно вымарывала всякое упоминание о Монтигле. И все же Трешам был чересчур опасным заключенным, чтобы его можно было, как других заговорщиков, судить открытым судом.

При обыске, произведенном в квартире младшего брата Трешама, в которой жил также его личный секретарь, были найдены две копии трактата о двусмысленной манере выражения мыслей. Заголовок одной из копий был переделан рукой Гарнета на «Трактат против лжи и злостного лицемерия». В нем, однако, под видом «ограничения областей», в которых следует применять ложь и лицемерие, давались практические советы, как надлежит их пускать в дело. Френсис Трешам, видимо, вполне следовал советам, содержащимся в этом иезуитском трактате, хотя и отрицал свое знакомство с ним.

Через шесть недель после ареста он был уже больным человеком. В одну из ночей — 23 декабря — он продиктовал своему секретарю письмо к Сесилу, в котором опровергал свои показания о знакомстве с Гарнетом и о том, что знал о посылке Винтера в Испанию, и поручил находившейся тут же жене передать это письмо министру. В ту же ночь Трешам скончался.

Официально его смерть была приписана удушью — «…болезни, которой он был подвержен в течение долгого времени». Однако, поскольку за шесть недель до этого Трешам выглядел вполне здоровым человеком, никто не поверил официальному объяснению. Многие современники считали, что Трешам был отравлен и что это было делом рук Монтигла. Очень вероятно, что Трешам знал о действительной роли Сесила и Монтигла и не делал особого секрета из того, что он обладает такого рода опасными знаниями. Это и решило его судьбу. Сохранилось письмо Уода Сесилу от 23 декабря 1605 г., в котором выражалось беспокойство, что не получено приказа о скорейшем погребении тела — это также могло свидетельствовать о желании скрыть действие яда…

За последние годы вышло немало специальных работ. Авторы некоторых из них придерживаются интерпретации событий 1603–1605 гг., даваемой католиками (см.: Гарнет Г. Гай Фокс. Лондон, 1962; Мэттиас Р. Мятеж в Троицын день. Лондон, 1963; Саймонс Е. Г. Дьявол подвала. Лондон, 1963; Кэрэмен Р. Генри Гарнет. Лондон, 1964, и др.). Об оживлении интереса к этой теме свидетельствует и переиздание старых книг.

 

Гипотеза или исторический роман?

Как уже убедился читатель, мы следуем мудрому римскому правилу «audiatur et altera pars» — следует выслушать и другую (противную) сторону. А ее доводы в наиболее последовательной (и крайней) форме были изложены в новом труде уже упоминавшегося ученого, члена Иезуитского ордена Ф. Эдвардса «Гай Фокс. Подлинная история порохового заговора?» (Лондон, 1969). Книга Ф. Эдвардса представляет собой сложный сплав исторической монографии и исторического романа. И конечно, автор вполне сознательно старается сделать возможно более размытыми границы, где кончается пусть тенденциозно выполненная работа историка и начинается полет воображения романиста, затруднить различение того, что в рисуемых им картинах основано на известных фактах, а что — на произвольных домыслах. Читателю предоставляется самому провести такое размежевание между наукой и беллетристикой в расчете, что лишь немногие смогут нли пожелают взяться за это дополнительное исследование, а большинство попросту примет фантазию за живо изложенные результаты научного анализа или, по крайней мере, вполне обоснованные гипотезы.

Книга Ф. Эдвардса пестрит ссылками на источники, в том числе и на неопубликованные архивные фонды. Но извлеченные из них данные (некоторые из них несомненно представляют исторический интерес), как правило, вполне укладываются в официальную версию заговора и, следовательно, не могут служить доказательством главного тезиса автора. А этот тезис сводится к тому, что «пороховой заговор» — заранее тщательно спланированная правительственная провокация, а все ее главные участники — прямые агенты первого королевского министра — Роберта Сесила. Обстоятельно сообщая о заговорщиках множество вполне точных сведений биографического характера, иезуитский историк как бы топит в деталях его рассказ о том, как заговорщики поступили на службу к Сесилу, какие они получали предписания, не опирается на документальную базу, за исключением отдельных достаточно спорных и косвенных свидетельств (о них ниже). Правда, сознавая эти слабости, Эдвардс пытается представить отраженные в источниках действия заговорщиков логически вытекающими из их роли правительственных шпионов.

Эдвардс считает, что первоначальный порыв католической контрреформации к началу XVII в. исчерпал себя, что у руководителей «порохового заговора» не было и в помине католического рвения, что по меньшей мере некоторые из них были ренегатами, лишь для видимости объявлявшими себя приверженцами римской церкви, что, следовательно, ими могло руководить только желание услужить правительству, дабы таким путем загладить свое участие в мятеже Эссекса.

Стоит обратить внимание на то, что в 1601 г. будущих руководителей «порохового заговора» отнесли к тем, кто был «оштрафован и оставлен на случай надобности для службы ее величеству». Это была категория лиц, обязанных оплатить какими-то серьезными услугами правительству свою глупость или неосторожность, приведшую их к столкновению с властями.

Френсис Трешам во время мятежа Эссекса был в числе тех, кто держал под арестом прибывших для объяснения в Эссекс-хауз членов Тайного совета. Елизавета была разгневана на Трешама, и попытки спасти его от эшафота были безуспешными. Все же один из друзей семьи, Джон Трокмортон, сумел устроить дело, обратившись к трем важным лицам и использовав «особый инструмент», который некогда уже принес ему благо. Речь идет об обычной взятке, только очень крупной — 2100 ф. ст., которые должны были быть выплачены в течение трех месяцев. «Инструмент» был применен вовремя — в 11 часов вечера был отменен приказ о предании Трешама суду, который на другой день состоялся над главными участниками мятежа.

Среди заговорщиков, прощенных при условии уплаты больших штрафов, были также Роберг Кетсби и Уильям Паркер, позднее ставший лордом Монтиглом. Получили тогда прощение также Джон и Кристофер Райты. Впрочем, в списках прощенных можно найти и лиц вроде Генри Бломли, позднее активно участвовавших в розыске и поимке заговорщиков 1605 г.

Иным был путь Гая Фокса. Его судьба сложилась неудачно. Мать вторично вышла замуж, и небольшая собственность, которую он оставил на родине, была растрачена отчимом. На испанской службе Фокс также не достиг успеха — у него не было покровителя, который смог бы ему помочь хотя бы на первых порах. Приходилось вести полуголодное, необеспеченное существование младшего офицера. Однажды — дело было в сентябре 1599 г. — Фоксу взялся оказать поддержку его кузен, иезуит Каулинг. Но его письма в Рим генералу ордена, а также отцу Парсонсу, в которых рекомендовалось оказать покровительство Фоксу, были перехвачены английской разведкой и попали в Лондон. Фокс, конечно не знавший об этом, мог сделать только один вывод — в Риме остались глухи к его просьбам. В конечном счете, разочаровавшийся и в вере, и в своих испанских хозяевах, Гай должен был, по мнению Эдвардса, завидовать людям, в которых он подозревал шпионов или полушпионов английского правительства. У них не переводились деньги и была надежда вернуться на родину. Таким образом, из факта рекомендации Каулингом своему иезуитскому начальству Фокса как верного человека Ф. Эдвардс делает вывод, что тот был готов пойти на службу к Сесилу.

Томас Винтер тоже должен был испытать разочарование, какое пережил Фокс. Поездка в Мадрид не оправдала ни расчетов на испанскую помощь, ни надежд, которые англичанин, вероятно, связывал с возможной карьерой на службе короля Филиппа III (вступившего на престол после смерти в 1598 г. Филиппа II). Поэтому по возвращении в Англию в начале декабря 1602 г. Винтер был уже готов принять любое сделанное ему предложение.

Иезуитский историк здесь, как и во множестве других случаев, ничего не приводит в подтверждение своих слов. Зато ему кажется, что такое доказательство имеется по крайней мере в отношении Френсиса Трешама. Он публикует письма его отца — Томаса Трешама. Сэр Томас обвинял сына в мотовстве, нечестных поступках, которыми тот опозорил его в глазах короля. Томас Трешам лишь для крепкого словца упрекал сына в шпионстве — а это было самой доподлинной правдой. Интересно отметить, что его младший брат — Уильям — с 1596 г. служил капитаном в эмигрантском полку. В 1599 г. он обратился к английскому послу в Париже Генриху Невилу с просьбой передать королеве его прошение о помиловании. Сесил ответил отказом.

Френснс Трешам, по словам отца, оказывается, поссорил его с их соседом Гейджем. Речь, вероятно, шла о Джоне Гейдже из Сассекса, который явно был правительственным шпионом. Френсис Трешам исполнял роль шпиона, наблюдающего за другим шпионом. Сохранилось письмо Френсиса Трешама к Сесилу, которое звучит как попытка оправдаться перед хозяином — он, Трешам, мод, не сообщил некоторые вещи, которые узнал от Гейджа, полагая, что они и так известны лорду Бэкхерсту, а через него — графу Дорсету, который в свою очередь уведомил об этом лорда Сесила. Возможно, Трешам и многие ему подобные считали службу правительству способом оставаться католиком и вместе с тем не уплачивать таких разорительных штрафов, какие приходилось вносить его отцу за право не принадлежать к англиканской церкви.

Елизаветинская Англия кишела энергичными людьми, искавшими приложения своей бьющей через край энергии и дарованиям. А к числу качеств Роберта Сесила, бесспорно, относились способности не только правильно оценивать менявшуюся внутреннюю и внешнюю обстановку, но и точно наметить стратегическую цель и двигаться к ней с хладнокровием и смелостью опытного охотника, преследующего дичь. Средством же для достижения цели почти всегда был умелый отбор нужных исполнителей. Сесилу заранее были известны все подходящие кандидатуры, и ему очень редко изменяло знание людей, почти безошибочное определение того, как они выполнят порученное им дело. Особенно эти качества помогали «маленькой гончей», как с обидной фамильярностью называл король своего главного, но совсем не любимого министра за его признанную ловкость в тайной войне. Государственная ищейка не только успешно преследовала зверя, но и умело подставляла под выстрелы сопровождавшую ее гончую стаю.

Сесил сознательно помиловал большинство участников и заговора 1603 г. Грифин Меркем уехал во Фландрию с согласия правительства. Тем самым давалось понять будущим агентам, что им также нечего опасаться суда и смертного приговора, поскольку за этим последует королевское помилование. Правда, помилованными оказались не все агенты Сесила. Джордж Брук был казнен, но он «нарушил доверие» правительства, произнося какие-то странные речи на эшафоте. Заметим, однако, что одновременно с Меркемом были в последний момент помилованы лорд Генрн Кобгем и лорд Грей и что подобные театральные представления были вполне в духе Якова I.

Главой «порохового заговора» стал Томас Перси. Ему удалось добиться для себя очень многого благодаря связям с графом Нортумберлендом — и места в придворном штате, и, что имело особое значение, поста управляющего обширными поместьями своего богатейшего родственника. При этом Томас Перси не проявлял особой щепетильности. В одном из местных судов в 1602 г. арендаторы добились удовлетворения исков, обвинявших его в нечестном ведении дел, взимании незаконных поборов. Оказывавших сопротивление он подвергал аресту, держал под стражей. В одном случае было доказано, что Перси подделал письмо графа. Будь Нортумберленд более практичным человеком, Томасу Перси вряд ли удалось бы отделаться только временным смещением с должности. Сохранилось письмо графа Нортумберленда к королю от ноября 1603 г. с просьбой об аудиенции для его кузена Томаса Перси. Конечно, Томас Перси был принят также Сесилом, который должен был сразу определить, насколько его собеседник подходит к роли главного агента-провокатора.

Епископ Гудмен в своих мемуарах со слов близкого знакомого графа Нортумберленда и Томаса Перси — сэра Френсиса Мура сообщает многозначительную деталь. Возвращаясь от лорда-хранителя печати Эгертона, с которым он разбирал до поздней ночи бумаги, Мур неоднократно встречал Перси, выходившего из резиденции Сесила, и удивлялся, что привело его знакомого в дом главного министра, вдобавок в столь необычное время.

Историк-иезуит придает особое значение этому показанию о встречах Персн с Сесилом — одному из немногих прямых документальных данных в пользу его версии. Однако полная бездоказательность этого показания была убедительно выяснена С. Гардинером в уже упоминавшейся книге «Чем же был пороховой заговор?». В Лондоне в начале XVII в. не было никакого уличного освещения. Единственным источником света помимо луны мог быть только ручной фонарь — трудно ли в таких условиях обознаться и принять за Перси другого человека? А если даже Перси и посещал Сесила, это еще отнюдь не значит, что он был его агентом. Он, возможно, использовал свое положение приближенного графа Нортумберленда, чтобы поддерживать связи с министром. Ведь, демонстрируя свою близость к Сесилу, Перси мог избежать неудобных вопросов о том, что побудило его арендовать дом рядом с парламентским зданием. Точно так же допускают различное объяснение и другие факты, якобы свидетельствующие о том, что Перси играл роль правительственного шпиона.

Согласно официальной версии, Томас Винтер ездил в Испанию будто бы по поручению Кетсби и Трешама — между тем совсем неправдоподобно, чтобы они, столь недавно спасшиеся после крушения заговора Эссекса, готовы были по собственной воле вступить в переговоры с главой государства, еще находившегося в войне с Англией. Кетсби и Трешам могли действовать так только по поручению правительства. Возвратившись в декабре 1602 г., Винтер, как он сам вспоминал, «передал отчет о всем, что произошло, милорду, мистеру Кетсби и мистеру Трешаму». «Милордом» в этом контексте может быть только Сесил, так как никакой другой лорд не упоминается. К этому времени Винтер решил последовать примеру своих друзей и стать агентом Сесила. 2 февраля 1603 г. он отправился во Фландрию для встречи с находившимся там коннетаблем Кастилии. Винтера сопровождал Кристофер Райт, который, прихватив с собой лишившегося всех прежних иллюзий Фокса, двинулся дальше, в Испанию. Там они поняли, что стремление Мадрида к окончанию войны с Англией побуждает испанцев отказаться от прежнего условия о предоставлении равноправия британским католикам. Яков І и Сесил узнали об этом по различным каналам, но, возможно, дополнительно через посредство Райта и Винтера, вероятно совместно вернувшихся из Фландрии.

Продолжая выстраивать цепь своих предположений, историк-иезуит пишет, что Томаса Винтера раздражала неумелость его старшего брата Роберта, унаследовавшего имение и плохо управлявшего им. Быть может, вовлекая Роберта в заговор, Томас рассчитывал отделаться таким образом от брата?

К этому времени стало очевидно, что Гай Фокс тоже «созрел» для вербовки. Весной 1604 г., вероятно, по поручению Томаса Перси Винтер еще раз съездил во Фландрию, чтобы привезти Фокса, призванного сыграть главную роль в мнимом заговоре. Гай Фокс не отличался особым умом, но он уже не верил обещанию испанских властей предоставить ему пост капитана в эмигрантском полку к польстился на столь же нереальные посулы Винтера и Перси.

По мнению Ф. Эдвардса, некоторые из подстрекателей и руководителей заговора, нанимаясь на службу к Сесилу, возможно, успокаивали свою совесть тем, что они действуют в интересах своих единоверцев. Английские католики, считали они, могут ожидать улучшения своего правового положения только от правительства и поэтому должны на деле доказать свою лояльность, решительно порвав с эмигрантами, а также иезуитами, которые все еще строили расчеты на иноземном вторжении и свержении с престола еретического монарха. Не будет, следовательно, никакого вреда для католиков, рассуждали Перси и его единомышленники, если эти иезуиты будут дискредитированы как вдохновители «порохового заговора».

Конечно, напрашивается вопрос: стоило ли Сесилу затевать столь рискованное дело, как провоцирование «порохового заговора»? Сесил — как думает Ф. Эдвардс — должен был исходить из того, что, если использовать только правила честной игры, победу одержат католики, а он может достигнуть цели лишь с помощью бесчестных приемов. Почему же министр так мрачно оценивал ситуацию? Ф. Эдвардс приводит пессимистическое письмо англиканского архиепископа Йорка Тоби Мэтью, жаловавшегося Сесилу на ослабление репрессивного законодательства против католиков, а также на оптимистический отчет Роберта Парсона королю Филиппу III, заверявшего, что после этого ослабления число католиков почти удвоилось. Развивая свою аргументацию, Ф. Эдвардс, кажется, совсем забывает, что он писал на других страницах о разочаровании и потере иллюзий в католическом лагере в первые годы XVII в.

…Кетсби — самодовольный хлыщ, Перси — помешанный, Томас Винтер — драчливый хвастун, Роберт Винтер — дурак, которому улыбнулась судьба, наградив состоянием, Райты — головорезы, к тому же полнейшие ничтожества. Лишь Трешам среди них самый умный, и на верность его можно рассчитывать как на человека, которому приставлен нож к горлу. Он наиболее подходит, чтобы держать под наблюдением всю эту пеструю банду. Так должен был размышлять Сесил, расставляя фигуры в своей сложной игре. Эдвардс в свою очередь пытается разделить эти фигуры на обманутых «простаков» и «злодеев» — шпионов Сесила, которые тоже в конечном счете были обмануты и преданы своим хозяином. Однако, как правило, невозможно обосновать зачисление в ту или иную категорию. А. Роквуд или Э. Дигби оказываются в числе «простаков», хотя их, следуя методике Эдвардса, можно было с равным основанием занести в число вдохновителей заговора, действующих чужими руками.

Для вовлечения в заговор «простаков» Кетсби использовал ловкий прием. Он предлагал им принять участие во вполне законном деле — вступить в полк, формировавшийся для эрцгерцога Альберта. Так, в частности, был завербован А. Роквуд. Некоторые из «простаков» до конца были уверены, что они не совершают ничего, не дозволенного правительством.

Выполняя приказ Сесила, Кетсби пытался сделать Гарнета сопричастным к мнимому заговору. Но почему же молчал сам глава английских иезуитов? Потому что, вынужденный сохранять тайну исповеди, он имел лишь одну возможность — пытаться переубедить энтузиастов, какими он считал Кетсби и его друзей, а, конечно, не предавать их властям на верную смерть. Вместе с тем провокатор Кетсби сообщал руководителю английской организации иезуитов лишь кое-что из планов лжезаговорщиков, чтобы не побудить того с отчаяния выдать все раньше времени правительству.

Эдвардс широко использует факты, доказывающие объективно провокаторскую роль, сыгранную лордом Эранделом и Грифином Меркемом, ставшими командирами английской части на испанской службе, для обоснования своей версии «порохового заговора».

Аренда Томасом Перси дома Винниарда, подкоп, перевозка пороха, дополнительная аренда подвала под палатой лордов были отчасти комедией, разыгрывавшейся для «простаков», отчасти фабрикацией необходимых улик, а во многом — просто последующими измышлениями, не имевшими даже видимого основания. «Пороховой заговор» можно считать почти что семейным делом. С одной стороны, Сесил и род Говардов — организаторы, а впоследствии судьи, с другой — Кетсби и Трешам с их сторонниками.

Заслуживает специального упоминания сэр Томас Нивет, шурин Томаса Говарда, лорда Сеффолка. В феврале 1604 г. Нивет был назначен смотрителем Вестминстерского дворца, включавшего и здание, где происходили заседания парламента. Именно этот смотритель оказался слепым к тому, что на протяжении полутора лет группа дворян, которых нельзя было не узнать, часто наносила визиты в район дворца и сумела уложить полтонны пороха под зданием палаты лордов — причем дважды, сначала в одном месте, а потом — перенеся его в другое. Надо напомнить, что все это проделывалось в очень людном месте, почти на глазах у публики. А вдобавок так называемый сарай Фокса, из которого будто был начат подкоп, фактически был полуподвальным помещением с окнами и по крайней мере девятью дверями, пробитыми в трех стенах. Томас Перси целый год снимал помещение рядом с палатой лордов. В марте 1605 г. он решил расширить арендуемое им жилище — Нивет должен был знать об этом, но не вмешался (между прочим, вызывает удивление, каким образом мог не отсыреть порох, хранившийся в течение многих месяцев в подвале, совсем недалеко от реки). За свою слепоту Нивет не только не вышел из доверия у короля, но еще был объявлен лицом, способствовавшим раскрытию заговора и арестовавшим главного злоумышленника — Гая Фокса. Несколько позднее Нивет был сделан бароном. В 1607 г. ему было поручено воспитание дочери короля, и даже после ее смерти в августе того же года Нивет не лишился расположения монарха. Но вернемся к событиям, предшествовавшим раскрытию заговора.

Фокс, принявший имя Джона Джонсона, чтобы можно было утверждать, будто он пытался скрываться от властей, беспрекословно выполнял порученную ему роль. Весной 1605 г. он отправился во Фландрию; вряд ли у него были чисто шпионские задания — Сесил и так имел самую подробную информацию об английской эмиграции. Цель была иная — скомпрометировать возможно большее число влиятельных католиков, особенно иезуитов, связью с будущим «главным злодеем» в спектакле, именуемом «пороховой заговор». Фокс побывал в иезуитских колледжах в Сен-Омере и Дуэ, в Брюсселе, где встречался с полковником Уильямом Стенли (бывшим командиром эмигрантского полка), с Хью Оуэном, со своим школьным товарищем иезуитом Освальдом Тесмондом, или Гринвеем. Вероятно, сам Фокс не очень-то понимал подлинный смысл своих действий. В сентябре он вернулся в Англию. Между тем попытки Гарнета отговорить заговорщиков к успеху, естественно, не привели. План Сесила приводился в исполнение.

Письмо к Монтиглу было, вероятно, написано самим Сесилом, слегка изменившим почерк, — тогда ведь еще не существовало экспертизы, которая могла бы определить руку главного министра. Почерк, каким написано письмо, если не считать отдельных сознательно измененных букв, очень напоминает почерк Сесила. Вероятно, в тот же вечер Левинус Монк отвез письмо в Хокстон. Любопытно отметить, что Монтигл почти год, до знаменательного вечера, не бывал в этом замке. Для чего же он неожиданно переехал туда из своего дома на Стренде, в самом центре Лондона? Не для того ли, чтобы в такое сравнительно уединенное место, как Хокстон, можно было доставить письмо, не опасаясь постороннего взгляда.

По официальной версии, оно было вручено на улице каким-то незнакомцем одному из слуг Монтигла, и лорд попросил прочитать его Томаса Уорда, вероятно тоже агента Сесила. Томас Уорд был родственником Мермедьюка Уорда, приходившегося родней и Монтиглу, и братьям Райт. М. Уорд явно имел отношение к заговору, но не был арестован. Томас Уорд сообщил руководителям заговора о письме, тем самым давая им основание объявить, что пора действовать. У них уже давно не было другого выхода — посмей они ослушаться приказа, их все равно арестовали бы и осудили за их планы.

Отметим здесь, что история с письмом к Монтиглу, как показал еще С. Гардинер, допускает различные объяснения. Вполне возможно, что это был заранее подготовленный спектакль, только автором был не Роберт Сесил, а Трешам вместе с Монтиглом, пытавшиеся в последний момент побудить заговорщиков отказаться от их планов, ведь именно так истолковал письмо сам Роберт Кетсби.

Для подтверждения своей концепции Ф. Эдвардс, рассказывая о действиях заговорщиков в конце октября и первых числах ноября 1605 г., приводит обнаруженные им в архивах документы. Первый из них гласит: «Бартлет, слуга Кетсби, на смертном одре сделал признание, что его хозяин до раскрытия заговора несколько раз ночью посещал Солсбери-хауз и его всегда впускали секретно через заднюю дверь». Что и говорить — свидетельство первостепенного значения, если… если только ему можно верить. А Ф. Эдвардс, сообщая, из какого рукописного фонда Бодлеаны, библиотеки Оксфордского университета, извлечен этот документ, почему-то умалчивает, кому принадлежит цитированное показание, мог ли этот человек сам знать то, что он утверждает, или лишь передавать — быть может, через многие десятилетия — какие-то ходившие слухи. Второй документ содержит свидетельство — тоже не названного Эдвардсом лица, — что за заговорщиками по поручению властей два года шпионил некий Райт — по-видимому, некий Генри Райт (однофамилец братьев-заговорщиков), пытавшийся таким путем получить деньги для продолжения своих опытов. Но и это свидетельство, если оно верно, доказывает лишь, что власти знали о заговоре, а не провоцировали его.

По мысли Эдвардса, незадолго до раскрытия заговора сэр Ричард Уэлш, шериф графства Вустер, был вызван к Сесилу, и ему поручили устроить так, чтобы по крайней мере руководители заговора были уничтожены при аресте. Конечно, при этом Сесилу не было нужды раскрывать карты перед Уэлшем. Он просто объяснил, что правительство не арестует заранее заговорщиков, дабы показать воочию всю чудовищность их планов. А покончить со злодеями при аресте нужно, чтобы они не избегли справедливого наказания — ведь известно, насколько безгранично милостив и великодушен король Яков, он может помиловать даже самых заклятых своих врагов. Уэлшу было указано место, где он сумеет настигнуть заговорщиков. И конечно, Уэлш помимо лучшей награды — сознания выполненного долга — не будет обойден и знаками благодарности со стороны правительства (судя по последующим ходатайствам вдовы сэра Ричарда, ему была обещана ежегодная пенсия в 200 ф. ст. на протяжении 15 лет).

Предположение Ф. Эдвардса, что Солсбери дал секретный приказ шерифу не брать Перси живым, не выглядит, однако, правдоподобным. Если Перси был правительственным агентом, неужели он был настолько наивным, чтобы, спасаясь бегством, присоединиться к другим заговорщикам и дать властям удобную возможность застрелить его? Кроме того, это предполагает, что Солсбери заранее точно знал, в каком графстве будут настигнуты и захвачены заговорщики. Все это лишь примеры обоснованных сомнений, которые порождает данная часть концепции Ф. Эдвардса.

Для Сесила, пишет далее историк-иезуит, было, вероятно, очень трудно объяснить — не Уэлшу, а Англии — причину долгого, десятидневного, бездействия властей после получения сообщения Моктиглом. Ведь из-за этой пассивности подвергались огромному риску парламентское здание и окружающие дома. Все помнили, что сравнительно недавно, в 1597 г., случайный взрыв пороха нанес большой ущерб городу. Было очевидно, что методы хранения пороха заговорщиками не могли быть настолько тщательными, чтобы предотвратить возможное несчастье. И поскольку Сесил явно не мог рисковать таким случайным взрывом, он и не разрешил заговорщикам для видимости принести в подвал сколько-нибудь значительное количество пороха — не потому ли его так мало (по ходившим в ноябре 1605 г. в Лондоне слухам) было обнаружено в подвале?

В последние, самые напряженные дни Сесил держал руководителей заговора под наблюдением целого отряда своих шпионов. Были заранее поставлены под контроль или перекрыты возможные пути бегства заговорщиков из столицы (сохранились донесения некоего Джона Лептона, который был послан наблюдать за дорогой на север утром 5 ноября, сразу после ареста Фокса).

Уильям Юдел стал слугой сэра Эвергарда Дигби, Ричард Йорк следил за Амброзием Роквудом, Томас Уилсон держал под наблюдением Уайт-Уэбс и Энн Уокс, поклонницу Гарнета. Недаром все эти люди, хотя они формально имели отношение к заговору, не подвергались преследованию. Посещение лордом-камергером Сеффолком подвала только доказывает, насколько неуклюже тот, будучи очень плохим актером, старался до времени ничего не обнаружить. Нивет, конечно, расставил часовых и не допустил, чтобы кто-либо из посторонних присутствовал при аресте Фокса, который произвели для еще большей гарантии в полночь. Мешки с порохом удаляли люди Уода — коменданта Тауэра. Важный свидетель — Винниард неожиданно скончался утром того же рокового дня — 5 ноября 1605 г…

Дальнейшее — бегство руководителей заговора — уже известно. На деле взрыв пороха произошел не в подвале Вестминстера, а в доме, где решили переночевать заговорщики после краха попытки мятежа. Порох взорвался, конечно, не случайно: его явно поджег Перси, поскольку было решено избавиться от неудобных свидетелей, включая Кетсби и Томаса Винтера. Однако и этот взрыв удался только частично, вероятно, вследствие того, что промок верхний бочонок пороха. У Перси не было времени скрыться от своих оставшихся в живых соучастников, вероятно заподозривших измену. Кетсби должно было, конечно, прийти в голову, что от него пытаются отделаться. Вскоре заговорщики были окружены. У Кетсби могла теплиться надежда, что их, если верить обещанию Сесила, захватят живыми и позволят спастись. На деле же Кетсби и его друзья, хотя они не сопротивлялись, были убиты на месте двумя опытными стрелками по приказу шерифа Уэлша. Он, однако, не мог, не раскрывая карт перед своими людьми, приказать им прикончить раненого Томаса Винтера и еще нескольких пленных. В Тауэре ни Гая Фокса, ни Винтера не подвергали пыткам — составлялись лишь соответствующие протоколы допросов для отвода глаз. Заключенных буквально до последней минуты манили надеждой на помилование, вероятно, ссылались на пример сэра Грифина Меркема, чтобы они не раскрыли правду в своих предсмертных заявлениях на эшафоте.

Техника добывания документов, содержащих признания злоумышленников, была разработана еще со времени «заговора Ридольфи». Как правило, заключенным не позволяли самим писать собственные признания — они создавались на основе их показаний, которые сокращались или дополнялись, делались более ясными или, напротив, двусмысленными в зависимости от планов властей. Именно такова была процедура фабрикации признаний Роберта Винтера, Дигби и Роквуда. Исключение было сделано только для лиц, на которых можно было положиться, — для Гая Фокса, Томаса Винтера и Френсиса Трешама. Историк С. Гардинер свидетельствует, что протоколы показаний Гая Фокса не носят следов подделки — из них явствует, как, преодолевая на допросах упорство арестованного, власти постепенно расширяли свои прежде скудные сведения о заговоре. В изображении Ф. Эдвардса предстает иная картина. Фокс написал собственноручное признание 8 ноября. Интересно, что 9 ноября Уод письменно просил Солсбери посетить Тауэр «для инспекции», а в действительности, вероятно, чтобы уговорить Фокса и дальше играть отведенную ему роль. Уод сообщил, что Фокс выразил готовность раскрыть душу только перед главным министром. Поэтому следовало поднять настроение Фокса, которому предстояло узнать, что руководители заговора, известные ему как люди Сесила, погибли при аресте, и уверить его, что такой «несчастный случай» не произойдет с ним самим. При посещении Тауэра 9 ноября Сесил обратил внимание, что Фокс неправдоподобно легко делает свои признания, поэтому в протоколах и появляются записи о данных под пыткой показаниях. Подписывая их, Фокс сделал вид, будто у него не слушается рука после дыбы. Очень трудно подделать чужую подпись. Однако читатель может сам легко убедиться, сколь несложно сделать собственную подпись неузнаваемой. Достаточно делать необычайный нажим, легко вибрировать рукой и в конце провести прерывистую линию, как если бы не было сил удержать перо.

«Исповедь» Томаса Винтера была, вероятно, написана Монком и отредактирована Сесилом. Задачей Винтера было слово в слово скопировать черновик, который ему, очевидно, передали 21 ноября (именно в этот день Уод писал Сесилу, что рука у Винтера действует лучше и он напишет то, что удастся еще вспомнить). Интересно отметить, что эта длинная исповедь написана очень живо, к тому же со множеством подробностей, которые подтверждают показания Фокса (в том числе и об Оуэне) и которые как будто только для этого и удержались в памяти. Эти подробности не упоминались никем другим из заговорщиков.

«Исповедь» имела очень мало общего с обычными признаниями обвиняемых, зато идеально подходила для обнародования. Мало вероятно, что все это составил тяжелораненый Винтер, который еще совсем недавно почти не мог владеть рукой.

Что Винтер записывал текст, явствует также из сравнения его «оригинала» с копией (на деле копии с копии, снятой немедленно Монком). Винтер местами механически повторял чужие фразы, делал ошибки, которые Монк исправлял в своей копии. На третьей странице оставлено пустое место, где должно было стоять название гавани, в которой высадился Винтер, — очевидно, он не сумел разобрать это слово в бумаге, с которой списывал «исповедь», а Монк предпочел выбросить всю фразу, включая пропущенное название. В свою очередь Монк при списывании тоже допустил неточности. Потом прокурор Кок добавил имя иезуита Джерарда. Конечно, «черновик» Сесила был сразу же уничтожен. Остались мнимый «оригинал» Винтера и копия Монка. Оба они были составлены 23 ноября 1605 г. Но потом дата «оригинала» Винтера-была изменена — возможно, для того, чтобы можно было смешивать его с другим, более аутентичным признанием Винтера от 25 ноября, а также чтобы в служебной переписке отличить от копии Монка, датированной 23 ноября. Интересно отметить, что Солсбери в письме английскому послу во Фландрии Эдмондсу от 24 июня 1606 г. «цитирует» из «исповеди» Винтера от 25 ноября абзац, изменив в нем все — от первого до последнего слова.

Суд над заговорщиками был комедией с заранее распределенными ролями. Подсудимые были доставлены по реке из Тауэра в Вестминстер и до начала суда, как сообщает отчет, находились полчаса или более в Звездной палате. Здесь они получили последние инструкции. (Между прочим, в числе подсудимых находились как «провокаторы» Томас Винтер, Гай Фокс и др., так и «простаки» вроде Амброзия Роквуда и Эвергарда Дигби. Не ясно, как же их можно было вместе инструктировать перед судом?)

Английское правительство настаивало перед правительством эрцгерцога Альберта на выдаче своих врагов, особенно Хью Оуэна, но отказалось представить документальные доказательства их участия в заговоре, требуя, чтобы поверили на слово Якову I, что такие бесспорные доказательства существуют. А потом были представлены фальшивки — «признание» Фокса и «исповедь» Томаса Винтера.

Теперь о Трешаме. К нему была допущена жена — совершенно необычная милость в отношении государственного преступника, соучастника планов покушения на короля. По мнению Ф. Эдвардса, при содействии Уода легко было обеспечить бегство Трешама в женском наряде под видом служанки его жены. (Более строгие правила контроля над свиданиями заключенных с их родными были введены в 1607 г.) Дело, вероятно, обстояло так: две женщины — Анна Трешам и ее служанка — пришли в Тауэр, потом одна из них покинула тюрьму, а после смены караула вечером снова две женские фигуры выскользнули за ворота крепости и сели в лодку, которая доставила их на корабль, отправлявшийся во Францию. Бегство произошло около 30 ноября, а письма Уода, упоминающие о Трешаме, о развитии его болезни и о его смерти датированы декабрем, таким образом, сознательная фальшивка. Взамен этого Анна Трешам написала якобы под диктовку больного мужа, а в действительности по указанию властей признание Трешама об участии Гарнета в заговоре. Хотя признание явно написано Анной (это становится очевидным при сравнении сохранившихся писем), в бумаге имеется постскриптум, что оно собственноручно написано доверенным человеком Трешама, его управляющим Уильямом Вейвейсуром. Очевидно, это было сделано, чтобы не привлекать внимание к Акне Трешам. Правда, по получении 23 декабря 1605 г. известия о смерти Трешама Сесил письменно приказал, чтобы голова преступника была отделена от туловища, которое следует похоронить внутри Тауэра. Впоследствии отрезанная голова была послана в графство Нортгемптон и выставлена там для устрашения изменников. Однако к этому времени ее не узнала бы даже родная мать преступника, и поэтому здесь могла быть использована отрубленная голова одного из изуродованных перед смертью заговорщиков, после того как их трупы уже продемонстрировали в Лондоне. В служебных регистрах Тауэра, впрочем не очень аккуратно составлявшихся, не отмечено захоронение тела Трешама.

Такова точка зрения Эдвардса, повторяющего в данном случае своих предшественников из числа католических историков. Одиако снисходительное отношение к Трешаму находит куда более правдоподобное объяснение, если допустить, что за него ходатайствовал муж его сестры лорд Монтигл и что тот осведомил Сесила, кто является автором письма, разоблачающего намерения заговорщиков. Напротив, если предположить вместе с Ф. Эдвардсом, что Трешам был правительственным шпионом, то становится непонятной такая мягкость Сесила. Ведь, разрешая Трешаму свидания с женой, министр должен был считаться с опасностью, что, ожесточенный неблагодарностью арестовавших его властей, узник мог рассказать о своей действительной роли в заговоре и тем самым разоблачить всю игру лорда Солсбери.

Мнимая смерть Трешама решала сразу несколько проблем: во-первых, пресекались опасные слухи, что Трешам по каким-то мотивам получит пощаду. С другой стороны, остальные агенты министра, понимая, что скрывается за этой «смертью», могли видеть в ней залог и своего собственного спасения, если они останутся до конца верными Сесилу. Уод в письме Сесилу от 23 декабря довольно искусно выразил эту мысль, конечно завуалированно, во фразе, столь долго ставившей в тупик историков: «Я обнаружил, что его друзья непостижимо убеждены, будто он излечится от этой болезни, и здесь говорят, что им нечего опасаться действий правосудия».

В рукописях Британского музея сохранилось письмо, опубликованное в «Хронике» Стоу в 1631 г. Оно было написано 1 декабря 1605 г. в Кале секретарем графа Нортумберленда Дадли Карлтоном и адресовано британскому послу сэру Томасу Эдмондсу. Карлтон писал, что между Кале и Булонью на почтовой станции он повстречал двух англичан, которые явно старались скрыться от него. «Один из них походил на Френсиса Трешама, но тот, говорят, находится в Тауэре». Трешам и ранее бывал в этих краях и теперь, используя старые знакомства, отправлялся дальше на юг. Английский посол в Испании сэр Чарлз Корнуоллис 22 февраля 1606 г. писал: «Пример такого рода и заботливая присылка из Франции лица, подозреваемого в недавней измене, подействовали здесь лучше, чем любой довод или авторитет». Надо заметить, что у сэра Чарлза вообще проживали в посольстве самые различные постояльцы, например осужденный в Англии некий Джон Джуд (вероятно, псевдоним), который был помилован благодаря заступничеству Томаса Уилсона, секретаря Роберта Сесила. Джуд был другом еще одного лица — некоего Мэтью Брюниджа. Сохранились письма Брюниджа начиная с сентября 1607 г. к Томасу Уилсону (более ранние четыре письма исчезли). Он пишет, что отец его умер и он зависит в денежном отношении от матери (лишь очень небольшая часть имущества Трешама была конфискована. Остальными владениями управляла его мать как собственностью ее покойного мужа). Джуд писал о Брюнидже как о резко выделяющемся среди сотрудников посольства человеке. Почерк Брюниджа напоминает почерк Трешама. Брюнидж сообщал о намерении вернуться в Англию в 1607 г. — этого не произошло. Возможно, позднее он совершил поездку в Италию. Роберт Парсонс в письме из Рима от 22 июля 1610 г. упоминает о каком-то Трешаме, но, возможно, иезуит имел в виду эмигранта капитана Уильяма Трешама.

Для обоснования своей концепции Ф. Эдвардс должен доказывать целый ряд малоправдоподобных тезисов. Во-первых, что вся официальная переписка с самого начала фальсифицировалась, чтобы свидетельствовать в пользу правительственной версии. При этом, поскольку Сесил и его подручные (включая и заговорщиков вроде Кетсби) вряд ли могли так поступать из опасения, что их самые секретные бумаги попадут в чужие руки, приходится выдвигать новую гипотезу, что они стремились обмануть главным образом потомство. При такой предусмотрительности в отношении того, чтобы влияние «порохового заговора» испытали и будущие поколения, странно выглядит неосторожность Сесила, фактически раскрывшего свои карты перед членами Тайного совета, пусть в данный момент дружественными к нему, но которые завтра могли использовать это признание против самого министра. Во-вторых, крайне нелогичным выглядит и поведение многих заговорщиков из числа агентов Сесила. У них не было мотивов начинать эту смертельно опасную игру. Ведь те же Кетсби и Трешам были оштрафованы, но прощены после мятежа Эссекса. Участие в мнимом заговоре явно не было путем ни к большим деньгам, ни к блестящей карьере, которые, быть может, оправдывали бы в их глазах такой риск. Ведь было известно, что по крайней мере часть участников заговора кончали страшной смертью на эшафоте.

Многочисленные размышления, которые Ф. Эдвардс совершенно произвольно приписывает заговорщикам, нисколько не делают более убедительными мотивы их согласия стать орудием провокации. Более того, для объяснения некоторых их действий, особенно после раскрытия заговора, Эдвардс должен вводить новый мотив — недоверие к тому, выполнит ли Сесил свои обещания сохранить им жизнь. Почему эта мысль не возникала у них раньше, когда еще было время сойти с опасного пути? И мог ли Сесил считать, что Фокс или Винтер будут продолжать верить ему и играть его игру, даже стоя перед виселицей? И как в таком случае Сесил считал возможным допустить отъезд за границу столь убийственного для него свидетеля, как Френсис Трешам, который мог подпасть там под влияние иезуитов, и т. п.?

Сторонники версии фабрикации заговора Сесилом доказывают, будто он чуть ли не сфальсифицировал все следствие. Однако в числе лордов — членов комиссии, допрашивавших заговорщиков, было несколько явных врагов и соперников Сесила, которые никак не согласились бы стать орудием в руках честолюбивого министра. Напротив, они постарались бы сразу разоблачить перед Яковом I игру Сесила. Комиссия, расследовавшая заговор, состояла из лордов Ноттингема, Сеффолка, Девоншира, Вустера, Нортгемптона, Солсбери, Мара, верховного судьи Попема и генерал-прокурора Кока. С. Гардинер обратил внимание на то, что среди них только Вустер был всегда по религиозным убеждениям католиком, а также Нортгемптон, хотя тот посещал англиканскую службу. Сеффолк был дружественно настроен к католикам. Ноттингем ранее был католиком, принадлежал к партии сторонников союза с Испанией и политики терпимости в отношении своих бывших единоверцев. Немыслимо, чтобы Сесил мог привлечь этих вельмож к фабрикации католического заговора.

Наконец, в-третьих, концепция Ф. Эдвардса предполагает, что не было вообще никаких попыток организации католических заговоров, что дым — вопреки пословице — был совсем без огня. Все это сопровождается некритическим восхвалением Гарнета и его коллег. Такая апологетика способна только усилить скептицизм в отношении всего построения, сконструированного историком-иезуитом.

Как доказал С. Гардинер, к весне 1605 г. для Солсбери не было никакой нужды прибегать к провоцированию заговора с целью побудить Якова продолжать гонения католиков — король и сам уже был убежден в целесообразности такого политического курса. Что же касается приводимых Эдвардсом документальных свидетельств, в том числе и впервые вводимых в научный оборот, то среди них нет ни одного, который имел бы характер доказательства. Все они (о контактах Томаса Перси и Кетсби с Сесилом, о встрече Карлтона с человеком, похожим на Френсиса Трешама, в Кале) могут быть объяснены как повторение непроверенных слухов, следствие ошибок и сознательных вымыслов.

Ф. Эдвардс не доверяет ни одному официальному документу, будь то печатные правительственные публикации или секретная служебная переписка Сесила с его подчиненными, придавая им прямо противоположный смысл. Поступать так всегда — значит подгонять факты под предвзятую теорию. В некоторых же случаях это, однако, оборачивается… чрезмерным доверием к официальной версии. Так, Эдвардс немало пишет о поездке в 1603 г. одного из заговорщиков — Кристофера Райта — вместе с Гаем Фоксом в Мадрид, домысливая, что первый по поручению Сесила вербовал будущего «дьявола подвала» и дурачил испанские власти. Оказывается, однако, включенные в «закон об осуждении» 1606 г. сведения о поездке К. Райта, убитого во время ареста заговорщиков в Холбич-хаузе, не соответствуют действительности. Вместо него ездил в Мадрид нигде в английских источниках не упоминаемый Энтони Даттон. Об этом свидетельствуют испанские архивы, которые были изучены коллегой Ф. Эдвардса иезуитским историком А. Луми.

Ранее отрицание «испанской измены» концентрировалось вокруг доказательств, что в Мадриде (и Риме) не думали о новой армаде против Англии. Ф. Эдвардс из утверждения, что Испания отказалась от планов Филиппа II, делал вывод, будто разочарование Кетсби, Винтера и их друзей в поддержке извне побудило их принять предложение стать тайными слугами английского правительства и орудиями в осуществлении провокации крупного масштаба — «порохового заговора». А. Луми уклоняется от разбора концепции своего собрата по ордену, ставя более скромные, но зато более реальные цели.

О чем же говорят испанские документы?

После смерти Филиппа II в 1598 г. его преемник должен был решать, стоит ли продолжать подготовку нового «английского дела» — экспедицию против Англии. Сторонники ее стремились доказать, что удобный момент наступит сразу после смерти старой королевы, которая так и не назначила себе преемника. Однако предшествующий опыт научил испанский двор осторожно относиться к обещаниям, что английские католики поднимут восстание при первом появлении испанской армии. Летом 1599 г. расширение восстания в Ирландии побудило Мадрид направить новую армаду не в Англию, а для поддержания ирландских повстанцев. Испанская эскадра была задержана неблагоприятными ветрами и должна была вернуться в Галисию. В августе 1601 г. в Ирландии, в Кинсале, высадился испанский отряд, который, однако, вынужден был уже в декабре капитулировать перед английскими войсками. Выявилось, насколько сложной задачей была координация действий экспедиционной армии и восставших — даже в Ирландии, где католики составляли в отличие от Англии подавляющее большинство населения. Кроме того, на испанский двор стала оказывать воздействие и перспектива заключения мира с Лондоном, ставшая реальной после предварительного дипломатического зондажа. Можно было опасаться также сопротивления французского короля Генриха IV любой попытке возвести дочь Филиппа II на английский престол. Сама инфанта и ее муж эрцгерцог Альберт, являвшиеся полунезависимыми правителями Южных Нидерландов, тоже склонялись к миру с Англией. Вдобавок в Мадриде опасались чрезмерного усиления правительства в Брюсселе, которое было бы следствием возведения инфанты на английской трон.

Тем не менее, когда в 1602 г. в Испанию прибыл Томас Винтер, ему был оказан, вопреки тому, что пишет Ф. Эдвардс, самый теплый прием. Ему посулили субсидию в 100 тыс. дукатов (около 25 тыс. ф. ст.) и дали обещание, что экспедиция в Англию состоится весной следующего года. Однако ее сначала отложили, а потом окончательно отказались от посылки еще одной армады. Мирное занятие Яковом I английского престола лишь утвердило испанское правительство в правильности такой позиции. В этом могли убедиться новые посланники английских католиков — Энтони Даттон и Гай Фокс, которые находились в Испании с мая по август 1603 г. За ними было установлено строжайшее наблюдение, чтобы своими действиями они не препятствовали успеху начавшихся мирных переговоров.

Какой свет бросают эти документы на концепцию Ф. Эдвардса? Они, ничего не доказывая, делают еще более неправдоподобной гипотезу, будто переговоры Винтера, Даттона и Фокса были началом тонко задуманной провокации. Трудно представить себе, что Роберт Сесил еще в последние годы правления Елизаветы, при неопределенности вопроса о престолонаследии, счел выгодным подталкивать Испанию к новому нападению, исход которого было невозможно предсказать заранее. Если же исключить провокацию, то приходится признать, что политически активные круги испанских католиков — будущие участники «порохового заговора» — довольно высоко оценивали свои силы и шансы, даже если сознательно и несколько преувеличивали их в материалах, посланных в Мадрид. Во всяком случае в этих кругах считалась реальной возможность одержать победу с помощью испанского экспедиционного корпуса. Тем самым испанские документы подтверждают существование таких планов и настроений, о которых говорили в своих показаниях арестованные участники «порохового заговора» и которые историки школы Ф. Эдвардса готовы также отнести к числу сказок, сочиненных под диктовку Роберта Сесила.

Выше говорилось, что Ф. Эдвардс оставляет без доказательств свой главный тезис. А вторым «китом» его концепции является допущение, что все сохранившиеся источники фальсифицированы, и присвоение на этом основании права делать из любого документа выводы, прямо противоположные тем, которые напрашивались бы без этого допущения.

Примерно так же, заметим мы, Ф. Эдвардс мог бы «обосновать» и утверждение, что шпионом Сесила являлся отец Гарнет и что именно через него министр привел в действие весь механизм «порохового заговора».

С помощью такого метода можно доказать все, что угодно, даже то, что сам Роберт Сесил был агентом испанского двора. Есть и «доказательства»: ведь Сесила обвинял в этом Эссекс, кроме того, главный министр получал испанскую пенсию. Известно, что Яков I не любил Сесила, а лишь терпел его по необходимости и выражал свои истинные чувства в обидных кличках («маленькая гончая» и др.), которые так бесили главного министра. При возведении же на престол испанской инфанты, не имевшей корней в стране, Сесил стал бы действительно всемогущим. Министр до последней минуты щадил католических фанатиков — участников «порохового заговора», хотя превосходно знал об их действиях; он установил контакты с Томасом Перси, Кетсби, Трешамом, разумеется из осторожности не раскрывая своих карт и окружая их своими соглядатаями, чтобы помешать в любом случае раньше времени разоблачить себя. Поскольку руководители «порохового заговора» догадывались, что Сесил — агент Мадрида, ему после неуспеха этого заговора пришлось «убрать» их руками шерифа Уэлша и его людей, а тех, кто спасся от взрыва в Холбич-хаузе, до последней минуты тешить надеждами на спасение (Френсису Трешаму даже действительно позволили ускользнуть из Тауэра и уехать за границу)…

Мы не будем продолжать, цепь этих домыслов, приведенных с единственной целью — проиллюстрировать, чего стоит метод историка-иезуита Ф. Эдвардса.

Таким образом, не существует прямых доказательств, что Сесил спровоцировал заговор, да и вряд ли такие доказательства могли сохраниться. Зато очень вероятно, что министр узнал о заговоре вскоре после того, как конспираторы приступили к действиям, и при этом узнал сразу от нескольких лиц, хотя неизвестно, насколько подробной была полученная им информация. Одним из возможных источников сведений мог быть Монтигл, другим — Томас Эллисон, вращавшийся среди эмигрантов во Фландрии. Правительство получило также сообщение от упоминавшегося Генри Райта, занимавшего какой-то пост при дворе. Еще в апреле 1604 г. Райт сообщил о заговоре сэру Томасу Чэлонеру, доверенному лицу Сесила, и, как жаловался Райт, не получил никакого вознаграждения за свои труды, продолжавшиеся почти два года, вплоть до получения письма лордом Монтиглом. Райт апеллировал к самому королю, который, как это становится ясным, не только знал о «службе» Райта, но и прямо ее одобрял.

Фокс после ареста даже под пыткой не назвал никаких имен. Он признался только, что его собственная фамилия не Джонсон, а Фокс. Таким образом, до 8 ноября, когда под более жестокой пыткой он назвал имена других заговорщиков, правительство официально знало об участии в заговоре лишь Фокса и Томаса Перси, который арендовал подвал под палатой лордов. Тем более показательно, что уже 7 ноября была издана официальная декларация, предписывающая арестовать Кетсби, Винтера, Роквуда, Гранта и других заговорщиков. Следовательно, правительство имело какую-то информацию, может быть не очень определенную и точную. У него были данные, чтобы начать действовать, и если оно долго медлило, то, очевидно, потому, что ожидало момента, когда будет выгоднее всего «раскрыть» заговор.

Эдвардс и другие историки из Ордена иезуитов не смогли доказать правильность своей откровенно тенденциозной концепции. Несомненно только, что Англии в это время приходилось уже значительно меньше, чем прежде, опасаться угрозы со стороны сил контрреформации и что хитрый Роберт Сесил, отлично учитывавший это, тем более стремился превратить ослабевшую угрозу в орудие, которое можно было бы использовать во внутриполитических целях (в том числе и для укрепления своего личного влияния на короля). Его современник известный английский дипломат Генри Уоттон даже считал фабрикацию заговоров необходимостью для поддержания репутации политического деятеля. А результаты, достигнутые английскими властями с помощью судов над заговорщиками, были немаловажными. Оливер Кромвель вспоминал: «Паписты в Англии со времени моего рождения считались испанизированными». Однако эти «достижения» вскоре стали обращаться против самого правительства, вставшего на путь соглашения с Испанией и ее союзниками. Неспособность монархии в правление Якова I, а потом Карла I дать отпор новым притязаниям католической контрреформации вызывала растущее возмущение пуритан и способствовала тем самым формированию субъективных предпосылок для английской буржуазной революции середины XVII в. Кетсби и его сообщники пытались взорвать короля вместе с парламентом. Прошло три-четыре десятилетия, и сам парламент восстал против короля.

Изобилие заговоров отнюдь не было чем-то исключительным, характерным только для Англии и Шотландии того времени. Нисколько не меньше их было и во Франции, и в ряде других европейских стран. Тем менее они могут относиться к специфике развития отдельных государств, поскольку заговоры оказывались прямо или косвенно связанными с противоборством на международной арене лагерей католической контрреформации и протестантизма, в конечном счете отражавшим классовые антагонизмы переходной эпохи от феодализма к капитализму. Особенности эпохи определили чрезвычайно большой удельный вес методов тайной войны в арсенале средств, применявшихся контрреформацией. Вместе с тем правительства одних стран часто, а других — лишь в редких случаях использовали механизм судебного процесса для расправы с заговорщиками. Этот утвердившийся в Англии способ еще не вошел во многих европейских государствах в обычай при наказании участников антиправительственных заговоров. Суды там еще не играли роль главного посредника между монархом и палачом.

История английских политических процессов XVI и первой половины XVII в., в особенности поведение обвиняемых на этих процессах, а потом и их предсмертные речи на эшафоте, может служить свидетельством нарастания политической оппозиции против абсолютизма, формирования идеологических предпосылок революции. В том крайнем, поистине отчаянном положении, в каком оказывались осужденные, с особой отчетливостью проявлялись основы их мировоззрения, сдвиги в социальной психологии. Покорных жертв абсолютистского государства в правление Генриха VIII сменяют в середине и второй половине XVI в. противники установленной власти, открыто бросающие ей вызов, хотя этот вызов еще облачен в форму несогласия с господствующей церковью. В начале XVII в. у осужденных политической юстицией все чаще проявляется, по-прежнему в религиозной оболочке, неприятие монархического королевского произвола в его различных проявлениях, однако не приводящее еще к открытому отрицанию самого института монархии.

Расстановка классовых сил, и прежде всего союз буржуазии и обуржуазившейся части дворянства, обусловивший консервативный характер Английской буржуазной революции середины XVII в., способствовала тому, что новый политический протест облекался и в судебном зале в старые, привычные формы. Во время революции процессы против главных советников Карла I— графа Страффорда и архиепископа Лода, проходившие вопреки воле монарха, несмотря на его сопротивление, внешне напоминали суды над отдельными королевскими министрами, которых еще во времена Генриха VIII порой превращали в удобных козлов отпущения и отправляли на плаху, чтобы снять с короны ответственность за непопулярную политику. В тюдоровское время часто пытались приплетать политические мотивы к тому, что на деле было просто расправой монарха со ставшими лично ему неугодными лицами. Консервативный характер Английской революции ярко проявился в том, что первоначально делалась попытка приглушить политический смысл главного процесса этих лет — суда над королем Карлом или во всяком случае проводить этот процесс на основе старого, дореволюционного законодательства.

 

Монарх на скамье подсудимых

…Когда через 11 лет после этого процесса судили оставшихся в живых «цареубийц», юристы короны долго ломали голову над сложной правовой проблемой: считать ли день казни, 30 января 1649 г., последним днем царствования Карла I или первым днем правления его сына Карла II? По закону не должно быть разрыва даже в один день. Одни судьи полагали, что можно выйти из непредвиденного затруднения, отнеся этот роковой день к обоим царствованиям, другие выражали сомнение в правильности такого толкования законов. В результате, чтобы обойти столь непреодолимую преграду, обвиняемым было инкриминировано не убийство Карла I 30 января, а злоумышление против жизни короля 29 января 1649 г.

А ведь в этот никак не умещающийся ни в одно царствование день 30 января приказ о приведении в исполнение смертного приговора прямо указывал, что подлежит казни «король Англии». И палач уже на эшафоте именовал Карла не иначе как Ваше Величество. Как ошибся бы тот, кто увидел здесь неизжитую рабскую психологию, инерцию почтения перед священной особой помазанника божьего! Нет, это был поистине революционный разрыв с прошлым: меч народного правосудия карал не частного человека, а монарха. Как говорил прокурор Джон Кук, суд «вынес приговор не только одному тирану, но и самой тирании».

Монархов и до этого нередко насильственно свергали с трона, немало их кончало жизнь под топором палача, но всегда при этом они объявлялись узурпаторами престола. Их лишали жизни, ко по приказу другого, объявленного законным государя. Исключительность процесса Карла I подчеркнула сама история: только через полтора столетия, в годы другой, еще большей по масштабам народной революции, снова бывшие подданные судили своего монарха. Но и в XVII в. это стало событием, эхо которого прокатилось по всей Европе.

Процесс Карла I поражал воображение также силой характера врагов, столкнувшихся в этом деле. Во многом можно было обвинить Карла: и в стремлении утвердить на английской почве королевский абсолютизм иноземного типа, и в полной неразборчивости в средствах, и в готовности на циничное попрание самых торжественных обещаний, на сговор с врагами страны и на предательство, если это было в его интересах, своих наиболее верных сторонников, на отречение от исполнителей своих приказаний и на то, что, если нужно, он пролил бы реки крови своих подданных. Но нельзя отказать Карлу в неукротимой энергии, в убежденности в справедливости своего дела, в том, что используемые им дурные средства служат благой цели. Уже в предсмертной речи с эшафота он заявил собравшейся толпе: «Я должен сказать вам, что ваши вольности и свобода заключаются в наличии правительства, в тех законах, которые наилучше обеспечивают вам жизнь и сохранность имущества. Это проистекает не из участия в управлении, которое никак вам не надлежит. Подданный и государь — это совершенно различные понятия». За несколько минут до казни Карл продолжал отстаивать абсолютизм с таким же упорством, как и в годы наибольшего расцвета своего могущества.

Революционерам надо было еще созреть для борьбы и для торжества над таким убежденным противником, за которым стояли столетние традиции, привычки и обычаи многих поколений. Надо помнить еще об одной характерной черте тогдашней политической обстановки и общественной атмосферы. Несомненно, что только давление снизу, со стороны народа, побудило руководителей парламентской армии — Оливера Кромвеля и его единомышленников — пойти на углубление революции, ликвидацию монархии и провозглашение республики. Это, однако, не исключало того, что лондонская толпа была раздражена своекорыстной политикой парламента. Недовольство вызывалось растущим бременем налогов, разорением, связанным с многолетней гражданской войной. Стоит ли удивляться, что порой это недовольство окрашивалось в монархические тона? С другой стороны, большое число парламентских политиков боялось народа и готово было цепляться за монархию как возможного союзника. Карьеристский расчет заставлял этих людей сомневаться в прочности порядка, который будет создан без привычной монархической формы власти, страшиться ответственности в случае реставрации Стюартов, что все время оставалось реальной политической возможностью.

Не так-то просто было найти юриста, который составил бы обвинительный акт против короля. Палата лордов отказалась принять решение о предании Карла суду. Палата общин, подвергнутая «чистке» от сторонников соглашения с королем, назначила в качестве судей лиц, на верность которых, как считали, можно положиться. Однако большинство из них сразу же отказались от назначения. Остальные под разными предлогами не пришли на заседание суда или не поставили свои подписи под приговором. Среди них был и главнокомандующий армией генерал Томас Ферфакс.

Нужна была поистине железная воля Кромвеля и его ближайшего окружения, а также тех демократически настроенных офицеров-левеллеров (уравнителей), которые по своим политическим взглядам стояли левее руководителей армии, чтобы преодолеть страхи одних, возражения других, интриги и эгоистические расчеты третьих и решиться на чрезвычайную меру, поразившую Европу. Делая этот дерзкий революционный шаг, верхушка армии стремилась внешне сохранить связь с английской конституционной традицией, по крайней мере с теми ее положениями, которые не были ликвидированы самой логикой развития революции. Суд должен был исходить, хотя бы внешне, из существовавших до революции законов.

Именно в этой плоскости и началась 20 января словесная дуэль между председателем суда Брейдшоу и Карлом в Вестминстер-холле, где проходил процесс короля. Черные камзолы пуританских судей, многочисленная стража с мушкетами и алебардами, внимательно наблюдавшая за зрителями на галереях, подчеркивали суровую торжественность происходившего. Брейдшоу объявил «Карлу Стюарту, королю Англии», что его будут судить по решению английского народа и его парламента по обвинению в государственной измене.

Карл обвинялся в том, что, будучи признанным в качестве короля Англии и наделенным поэтому ограниченной властью и правом управлять согласно законам страны, злоумышленно стремился к неограниченной и тиранической власти и ради этой цели изменнически повел войну против парламента. Карл возразил: «Англия никогда не была государством с выборным королем. В течение почти тысячи лет она являлась наследственной монархией». «Конституционная» аргументация обвинения сразу же обнаружила свои слабые стороны, и это дало дополнительные основания колеблющимся выразить свои сомнения. Но это же усиливало решимость таких людей, как прокурор Кук, заявивший: «Он должен умереть, а с ним должна умереть монархия». 30 января 1649 г. Карл I взошел на эшафот. Англия была провозглашена республикой.

 

Оговор и заговор

Опасаясь народа, буржуазия и новое, обуржуазившееся дворянство возвратили на престол Стюартов. Королем стал сын Карла I. Реставрация сопровождалась судебными процессами и казнями «цареубийц». Новый король Карл II (1660–1685) вскоре нарушил многие из обещаний, которые он давал, возвращаясь из эмиграции. Но у него хватило ума не покушаться на основные экономические результаты революции. Поэтому ему прощалось не только растранжиривание государственных средств на содержание целого гарема фавориток, но даже тайная (в деталях), а в общем и целом известная продажа независимости английской внешней политики за весьма весомую сумму французскому королю Людовику XIV. Для такой терпимости были свои серьезные причины: до поры до времени английскую буржуазию устраивала враждебность «короля-солнца» (еще только приступавшего к осуществлению своих широких завоевательных планов) к Голландии, «протестантской сестре» и в то же время торговому конкуренту, против которой Англия не раз вступала в вооруженную борьбу. Но подобная снисходительность не распространялась на планы реставрации католицизма и абсолютизма, которые лелеял узколобый фанатик — младший брат короля Яков, герцог Йоркский, ставший наследником престола (у Карла не было законных детей).

Карл II понимал растущее политическое значение настроений влиятельных буржуазных кругов, еще не получивших тогда наименование общественного мнения. От недовольных попытками Карла II вернуться ко временам королевского абсолютизма тоже не ускользнуло, какую роль стала играть эта новая сила. А уже стечение исторических обстоятельств привело к тому, что влияние едва вышедшего из пеленок «общественного мнения» проявило себя прежде всего в складывании новых форм фабрикации политических процессов.

При Генрихе VIII обвиняемым инкриминировался прежде всего заговор против монарха, при королеве Марии — против реставрации католицизма, при Елизавете I — против монархии, «государственной церкви и независимости страны в угоду иноземным враждебным силам. При Генрихе VIII попросту изобретали заговоры, при Елизавете и Якове возникали уже пестрота и разнообразие — действительные заговоры причудливо переплетались с частично или полностью сфабрикованными. Так было, как мы помним, с иезуитскими заговорами, в организацию которых вносила свою посильную лепту и тайная политическая полиция. Но полностью иезуитам стали платить их же монетой, когда «Общество Иисуса» превратили в удобный жупел. Обвинения в связи с иезуитами стали привычным средством возбуждения общественного мнения против политических противников. Если при Елизавете и первых двух Стюартах политические процессы устраивали, адресуясь к толпе, то в правление реставрированных после революции Стюартов толпа начинает принимать непосредственное участие в подготовке таких процессов. Она становится движущей силой этой подготовки, но силой, действующей по подстрекательству извне и не ведающей, что творит. И вдобавок ко всему силой, порой направляемой вовсе не правительством и враждебной его не декларируемым, а реальным, хотя и скрываемым, намерениям.

В конце 70-х годов XVII в. в Англии резко обострилась политическая борьба, замаячила перспектива новой революции. Правда, вожди оппозиции, которая как раз в эти годы формировалась в политическую партию вигов, не выдвигали радикальных лозунгов. Они говорили о необходимости защитить короля и государственную англиканскую церковь от происков папистов, стремящихся восстановить в Англии католичество, утвердить абсолютизм по континентальному образцу, отнять у парламента его права. И тут лидерам оппозиции сыграли на руку из поколения в поколение передававшиеся рассказы, в которых изобличались иезуитские козни.

В Англии продолжало сохраняться, правда численно все сокращавшееся, католическое меньшинство — к концу 60-х годов XVII в. насчитывалось около 260 тыс. католиков (примерно 5 % от пятимиллионного населения страны), около 500 католических священников, включая 120 иезуитов. Рим ни в то время, ни впоследствии не отказался от своего притязания на обладание правом смещать монархов, неугодных церкви. Присяга же верности английским властям включала пункт, отрицающий такое право. Именно поэтому-то католикам предписывалось не давать присягу. Феодально-абсолютистская реакция в Англии действительно выступала под католическим знаменем и пользовалась поддержкой извне. Однако эта поддержка проистекала не от распавшегося уже лагеря контрреформации, а от претендовавшего на европейскую гегемонию Людовика XIV, воевавшего с императором, традиционной опорой этого лагеря. Иллюзией было приписывать папству главную роль в планах утверждения абсолютизма в Англии, хотя иезуиты (да и все английское католическое духовенство) поставили себя на службу этим планам.

Многие англичане сознавали, что Рим и католические державы не могут серьезно думать о военной интервенции, о посылке новой «Непобедимой армады». Однако это убеждение дополнительно порождало страхи перед тем, как бы паписты не попытались добиться осуществления своих намерений с помощью тайного заговора.

После большого лондонского пожара 1666 г., во время которого сгорела большая часть Сити, виновниками этого события стали считать католиков, и особенно иезуитов. Вступление Англии в войну на стороне Голландии против Франции Людовика XIV только усилило эти подозрения. Они не рассеялись, а, напротив, еще более возросли, когда Людовик XIV превратился в союзника Карла II. А для того чтобы придать нужный ход этим опасениям, было применено оружие, многократно и с полным успехом использовавшееся в английской политической практике. Проще говоря — донос. Конечно, это испытанное средство подверглось некоторому обновлению в соответствии с духом времени.

Раньше попросту доносили властям, которые уже сами решали, как воспользоваться полученным наветом. Теперь же донос по-прежнему традиционно представлялся на благоусмотрение монарха, фактически же адресовался к населению английской столицы.

Впрочем, в «папистском заговоре», о котором речь пойдет ниже, столько же от действительных или мнимых католических заговоров времен Елизаветы I и Якова I, сколько и от, по-видимому, сфабрикованных властями пуританских «заговоров» первых лет Реставрации. За участие в них, в частности, в 1662 г. был казнен Томас Тондж, родственник (возможно, даже родной брат) некоего Исраэля Тонджа, а в 1664 г. в Йорке по тому же обвинению на плаху был отправлен «капитан Отс», почти несомненно родственник Титуса Отса, — главных действующих лиц «папистского заговора».

Титус Отс, сын капеллана кромвелевской армии, вернувшегося позднее в лоно англиканской церкви, родился в 1649 г. После учебы в Кембридже он принял духовный сан и получил место приходского священника в графстве Кент. Там вскоре стали уличать его в пьянстве и даже еретических взглядах, унаследованных от отца, бывшего анабаптиста. Потеряв приход, Отс вступил в тяжбу с местным богатым сквайром Паркером, обвиняя его в произнесении «изменнических слов», а его сына Уильяма — в содомском грехе. Обвинение было опровергнуто, Отсу предъявили иск об убытках в 100 ф. ст., вдобавок он должен был предстать перед судом квартальной сессии по обвинению в лжесвидетельстве. Отс предпочел вместо этого завербоваться капелланом на корабль «Эдвенчур» («Приключение»), который направлялся в Танжер (в Северной Африке тогда находился английский гарнизон). Но это «приключение» окончилось для Отса увольнением за «противоестественные действия, которые не подобает называть». Как справедливо замечает один историк, учитывая нравы, царившие тогда в королевском флоте, нужно было уж как-то особенно отличиться, чтобы быть изгнанным со службы за недостойное поведение.

Отс сменил еще несколько мест, подвизаясь в роли священника в знатных домах, пока 3 марта 1677 г. не совершил неожиданный трюк, перейдя в католичество. Исраэль Тондж, приятель Отса, баптистский священник, переметнувшийся в годы Реставрации в англиканство, впоследствии объяснял отступничество Отса от государственной церкви желанием выведать намерения иезуитов. Это более чем сомнительно, так как Отс явно не поставил в известность о якобы имевшихся у него планах хотя бы того же Тонджа, ярого ненавистника «Общества Иисуса» и естественного союзника в таком деле. Вдобавок для шпионажа за орденом разумнее было бы отправиться в одну из иезуитских семинарий в Испанских Нидерландах (Бельгия), а не в Сен-Омер, где в то время «Общество» содержало только школу-пансионат.

Как бы то ни было, в Сен-Омере приняли нового питомца, который любил прибегать к богохульным выражениям, а главное, давно уже не подходил по возрасту к малолетним воспитанникам. Там Отсу удалось продержаться с полгода — с декабря 1677 по июнь 1678 г. В конечном счете он был изгнан иезуитами, заподозрившими, что новый послушник либо просто шпион, либо по меньшей мере личность, которую никак нельзя использовать в интересах ордена. В этом они, вероятно, ошиблись, если принять во внимание таланты, проявленные Отсом в кампании против «Общества Иисуса». В конце июня 1678 г. Отс появился в Лондоне без всяких средств к жизни и вновь встретился с Тонджем, который с прежним осатанелым рвением разыскивал следы «заговора папистов». К этому времени Тондж был уже явно психически ненормальным человеком.

Нисколько не обеляя иезуитов, надо прямо сказать, что они не имели никакого касательства ни к казни Карла I в 1649 г. по приговору парламента, ни к лондонскому пожару 1666 г., в чем их обвинял в своих сочинениях Тондж (как, впрочем, и некоторые другие пуритане, искавшие «оправдания» своему былому пребыванию в лагере противников короля в годы революции).

13 августа 1678 г. доносчики сумели приблизиться к королю и сообщить ему о будто бы известном им католическом заговоре. Карл отличался достаточным здравомыслием, чтобы не принять всерьез эти россказни, но не рискнул отвергнуть донос, содержание которого так совпадало с широко распространенными опасениями. Он отослал доносчиков к одному из министров, которому «достойная» пара еще раз повторила свои показания: им стало известно, будто Людовик XIV, иезуиты и католические епископы готовят убийство Карла II него брата (католика!) герцога Йоркского, высадку в Англии наемных ирландских войск, избиение всех протестантов. В Ланкашире якобы уже завербованы три тысячи преступников, готовых в любой момент предать огню и мечу Лондон и его жителей. Отравить Карла и Якова будто бы поручалось врачу королевы Уэкмену и секретарю герцогини Йоркской Коулмену. Все это было нагромождением явной несуразицы. Зачем Людовику XIV было покушаться на жизнь Карла, который в обмен на французское золото, позволявшее ему быть независимым от парламента, стал фактически орудием Версальского двора? Зачем папе пытаться устранить тайно благоприятствовавшего католикам Карла? К чему иезуитам с помощью католичек — королевы и герцогини Йоркской — было избавляться от католического фанатика — герцога Йоркского, который должен был унаследовать английский престол?

Однако среди изобретенных Отсом и Тонджем нелепостей, свидетельствовавших об их полной неосведомленности о реальном положении дел, имелись сведения, которые являлись не просто вымыслом, а отражением, хотя и крайне искаженным, действительности. Случайно ли попали здесь доносчики в цель, или до них дошли какие-то ходившие в Лондоне слухи, не имеет особого значения. Упомянутый в доносе секретарь герцогини Йоркской Коулмен на самом деле был французским шпионом, через которого, в частности, Версальский двор подкупал членов парламента, и даже переписывался с иезуитами, обсуждая вполне химерические планы католической реставрации в Англии.

После доноса Отса и Тонджа Коулмен уничтожил лишь часть Компрометирующих его бумаг, остальные он имел неосторожность сохранить как свидетельство роли, сыгранной им в европейской политике, и спрятал настолько плохо, что их без труда обнаружили при аресте. А приказ о взятии Коулмена под стражу был отдан Тайным советом, вынужденным считаться с растущим возбуждением в стране. Найденной переписки с иезуитами было вполне достаточно, чтобы судьи отправили Коулмена на эшафот. Отс уверял, что герцог Йоркский не был связан с заговорщиками. Однако в письмах Коулмена, в которых, естественно, ничего не говорилось о намерении убить Карла, в то же время было достаточно намеков на то, чтобы поставить его брата в самый центр конспирации. Общественное мнение нашло в бумагах Коулмена то, что искало, — подтверждение вымыслов Тита Отса и Исраэля Тонджа.

12 октября лондонский судья сэр Эдмунд Берри Годфри, который засвидетельствовал данные под присягой показания Отса и Тонджа, неожиданно не вернулся к себе домой. Через пять дней в окрестностях столицы в канаве был найден его труп. Преступники, видимо, сначала задушили Годфри, а потом пронзили тело убитого его собственным мечом, но при этом не тронули ни деньги, ни ценные вещи. Стало известно, что вскоре после показаний доносчиков Годфри имел встречу со своим другом Коулменом (это было 28 сентября, за два дня до ареста секретаря герцогини Йоркской). Позднее судья говорил еще одному приятелю, что опасается за свою жизнь, так как стал обладателем важной тайны, и что показания Отса являются ложью. Возможно, Коулмен проговорился о чем-то важном в разговоре с Годфри и, оставаясь еще два дня на свободе, признался в этой неосторожности иезуитам, которые решили уничтожить опасного свидетеля. Как бы то ни было, убийство Годфри стало еще одним неопровержимым доказательством «папистского заговора».

Наконец, Отс, по-видимому, совсем случайно снова попал в цель. Он утверждал, будто 24 апреля 1678 г. присутствовал на собрании иезуитов-заговорщиков в центре Лондона, на Стрэнде, в таверне «Белая лошадь». На собрании обговаривались планы умерщвления Карла II и герцога Йоркского. Доказать, что в это время Отс находился за границей, в иезуитской семинарии в Сен-Омере, не составляло труда. Но все дело заключалось в том, что 24 апреля действительно происходило тайное заседание иезуитов, однако не в таверне «Белая лошадь», а в резиденции самого герцога Йоркского, хотя, конечно, на нем обсуждались не планы убийства своего покровителя и брата короля. Не исключено, что, доказывая Годфри лживость показания Отса, Коулмен неосторожно обмолвился о незнании доносчиком действительного места заседания.

Тем временем вымыслы Отса, обрастая все новыми и новыми слухами, создали атмосферу, близкую к панике. Было мобилизовано столичное ополчение. На улицах Лондона и других городов ожесточенные толпы чинили самосуд над католиками. Отса прославляли как спасителя отечества. По требованию парламентской оппозиции его поместили в Уайтхолле, назначили большую ежегодную пенсию в 1200 ф. ст., приставили вооруженных телохранителей.

Появились и другие «свидетели», в частности грабитель с большой дороги Уильям Бедло, который свое занятие разбоем пытался превратить в дополнительное доказательство подлинности сделанных им показаний. Выступая в качестве свидетеля в палате общин, Бедло разъяснил, что, не будь он таким злодеем, иезуиты не доверили бы ему исполнение их преступных замыслов. Арестованный ювелир-католик с улицы Ковент-Гарден Миле Прэнс был опознан Бедло как один из заговорщиков, участвовавших в убийстве судьи Годфри. Посаженный в темницу, Прэнс на другой день в обмен на обещание прощения выразил готовность сделать полное признание. И вымысел о подготовлявшемся восстании оброс новыми фантастическими подробностями. Возможно, и Бедло, и Прэнсу действительно было что-то известно об обстоятельствах, при которых произошло убийство (или самоубийство) Годфри, но они добавили к этому много небылиц. Хотя лжесвидетельство было небезопасно, оно стало прибыльным занятием. Доносчики получили в награду 500 ф. ст. от парламента.

Еще один лжесвидетель, некий капитан Денджерфилд, объявил, что ему было поручено вместе с несколькими католиками инсценировать протестантский заговор, чтобы подорвать доверие к Титу Отсу и другим достойным лицам, разоблачавшим происки папистов. Денджерфилд лгал, но потребовалось немного времени, чтобы его ложь обернулась правдой. Мнимый «папистский заговор» ускорил возникновение вполне реального политического кризиса. Одно время казалось, что страна стоит на пороге новой гражданской войны. Парламентская оппозиция отступила перед этой перспективой, опасаясь народных масс. Карл II победил, и лидеры оппозиции, как и следовало ожидать, были обвинены в протестантском заговоре с целью убийства короля. Вскоре некоторые из них кончили жизнь на эшафоте.

После вступления на престол Якова II Титус Отс в мае 1685 г. предстал перед судом по обвинению в лжесвидетельстве. Осуждением его Яков II хотел подорвать версию о существовании «папистского заговора». Ранее на процессах мнимых участников «папистского заговора» обвиняемые просили вызывать в качестве свидетелей воспитанников Сен-Омера, которые дружно утверждали, что 24 апреля 1678 г. Отс еще находился в их школе и поэтому не мог, как он уверял, быть на совещании иезуитов в Лондоне. Тогда эти показания были отвергнуты, как инспирированные иезуитами. Теперь же суд, в состав которого входили и участники прежних процессов, счел такие показания заслуживающими полного доверия. Судья Джеффриз, стяжавший себе немного позднее репутацию организатора «кровавых ассизов» (судебных сессий), патетически клеймил бесстыдство и богохульство Отса. Обвиняемый был присужден к жестокому публичному бичеванию. Вопреки расчетам властей Отс выжил: он находился в тюрьме, пока Яков II оставался на престоле. Были осуждены и другие доносчики. После переворота 1688 г. Отс обратился с петицией к парламенту. Палата общин, не желая отказываться от вновь ставшей выгодной версии о католическом заговоре, была готова его полностью реабилитировать, но встретила сопротивление палаты лордов. Тогда, король Вильгельм III назначил ему солидную пенсию, и лжесвидетель мог еще долго эксплуатировать снова приобретенную славу мученика за протестантскую религию.

В недолгое правление Якова II проходило много политических процессов, имя лорда-канцлера Джеффриза и его «кровавые ассизы» надолго остались в народной памяти.

За «Славной революцией» 1688 г., приведшей к утверждению в Англии буржуазной монархии, последовала цепь заговоров якобитов, стремившихся восстановить на троне свергнутого Якова II, а позднее — его наследников. После 1688 г. лиц, обвиняемых в государственной измене, приходилось, как правило, предавать суду присяжных, что создавало немалые трудности для организаторов процессов. В начале 1696 г. был раскрыт якобитский заговор, ставивший целью покушение на жизнь Вильгельма III. Несколько сот его участников было арестовано. Одного из главных организаторов этого заговора, Джона Фенвика, подвела излишняя откровенность на суде. Его показания компрометировали нескольких влиятельных придворных короля. В результате Фенвик угодил на плаху, тогда как другие обвиняемые были приговорены лишь к тюремному заключению.

Планы властей не раз путали якобитски настроенные присяжные. Сложнее стало заранее распределять роли на процессе и тем более превращать его в простую инсценировку с предрешенным исходом. Правда, английская юстиция успела накопить немалый опыт обуздания и приручения присяжных. Во времена Реставрации в 1670 г. в Лондоне судили двух квакеров — Уильяма Пенна (будущего основателя Пенсильвании) и Уильяма Мида, обвиняемых в организации беспорядков и мятежа. Судьи не стеснялись в выражениях по адресу обвиняемых, а потом и присяжных, которые не сумели прийти к единодушному решению. Когда же присяжные вынесли вердикт, не устраивавший судью, им было заявлено: «Вас не распустят, пока вы не вынесете приговор, который будет приемлем для суда. Вас запрут в комнате без мяса, питья, огня и табака. Мы милостью божьей получим обвинительный приговор, или вы подохнете с голоду». Присяжных держали под стражей двое суток, не давая им, как передает один современник, «даже ночного горшка». Все же они так и не изменили вердикта. Тогда судья предписал взыскать с каждого из них крупную сумму и за неуплату ее отправил их всех в тюрьму Ньюгейт. Туда же были отосланы и оправданные Пенн и Мид, поскольку они тоже не внесли штрафы, наложенные на них ранее за неуважение к суду. После 1688 г. влиять на присяжных приходилось более искусными методами, пуская в ход и судебное красноречие, и фабрикацию ложных доказательств, и апелляцию к укоренившимся предрассудкам, не пренебрегая, конечно, при этом ни прямыми угрозами, ни подкупом.

 

Юстиция Валуа и Бурбонов

Во Франции во время растянувшихся на полвека религиозных войн изредка прибегали к оружию политических процессов. Осенью 1572 г. в Париже проходил суд над Брикмо и Кавенем — двумя приближенными лидера гугенотов адмирала Колиньи, убитого 24 августа, в кровавую Варфоломеевскую ночь. 21 октября они были повешены на Гревской площади в присутствии членов королевской семьи. Был совершен и обряд казни над изображением Колиньи. Цель этого процесса и казней была не совсем обычная — утвердить официальную версию событий Варфоломеевской ночи. Ведь гугеноты считали ее заранее подготовленной бойней безоружных людей. (Даже если решение об избиении было принято королем Карлом IX и стоявшей за ним королевой-матерью Екатериной Медичи внезапно, как склонна считать новейшая историография, оно было подготовлено годами проводившимся натравливанием парижского населения на еретиков.) Процесс приближенных адмирала должен был доказать и Франции, и иностранным державам недоказуемое. Варфоломеевская ночь была якобы карой, которая обрушилась на мятежников, составивших заговор против короля.

Известность некоторых политических процессов покоится на том, что их участники стали персонажами исторических романов. К ним относится процесс графа Ла Моля, с которым знакомятся читатели романа Александра Дюма «Королева Марго». Главная героиня этого романа Маргарита Наваррская никогда не была политическим деятелем, каким, несомненно, являлась, например, ее ближайшая родственница Мария Стюарт. Историческая роль, которую пришлось сыграть королеве Марго, была прямым следствием политической обстановки, сложившейся к тому времени во Франции и в Европе в целом. Дюма в своем произведении, первом из серии, посвященной драматическим событиям периода религиозных войн во Франции и общего противоборства контрреформации и протестантизма в Европе, широко использовал мемуары современников, в том числе и «Воспоминания» самой Маргариты Наваррской. Образ этой «знатной дамы эпохи Ренессанса» претерпел значительные изменения под пером романиста. Он воспользовался своим правом изобразить ее во время расцвета молодости и красоты, оставляя в забвении другие, более поздние годы ее жизни, когда Маргарита стала персонажем сатирических куплетов и объектом непристойных острот. Правда, ко времени брака с Генрихом Наваррским она, если верить ее последующим признаниям, успела побывать любовницей своих трех братьев — Карла IX, Генриха III и герцога Франсуа Алансонского — и герцога Гиза впридачу (на что, впрочем, не раз намекал и Дюма).

Дюма подробно повествует о заговорах и интригах, в центре которых находилась первая жена Генриха Наваррского. Эти заговоры тоже не вымысел автора, хотя в действительности они выглядели несколько иначе, чем показывается в его книгах, при иной расстановке сил и другом составе участников. И главное, их мотивы поведения и цели нередко отличались от тех, которые подсказаны писателю его неистощимым воображением. Эти цели были тесно связаны, если не прямо определялись, конфликтом, который раздирал Европу той эпохи.

Дюма изображает графа Ла Моля, завоевавшего сердце ветреной красавицы-королевы, молодым человеком 24–25 лет, приехавшим в Париж из Прованса. В действительности он был на двадцать лет старше — почти старик, по понятиям того времени, хотя и не уступал никому в галантных приключениях, составлявших скандальную историю двора. Ла Моль был далеко не новичок и в политических интригах. По поручению очень благосклонного к нему Карла IX граф ездил в Лондон сватать королеву Елизавету за герцога Алансонского. Ла Моль, кажется, произвел впечатление на Елизавету, но миссия его не привела к успеху. Тем не менее Ла Моль из приближенных короля перешел в свиту герцога Алансонского, которого надеялся превратить в орудие своих честолюбивых планов. К этому времени из-за своих любовных похождений Ла Моль успел снискать ненависть ряда влиятельных соперников, особенно герцога Анжуйского — будущего Генриха III. Тогда же в окружении герцога Алансонского оказался и пьемонтец Аннибал Кокконнато, известный более под именем графа де Коконнаса.

В конце 1573 г. Екатерина Медичи, убедившись в неудаче своей попытки подавить протестантов во Франции, снова, как и в преддверии Варфоломеевской ночи, попыталась добиться соглашения с ними. Пришедшие к власти «политики», особенно маршал Монморанси, вновь стали выдвигать идею войны против Испании, а Екатерина опять резко осуждала эти планы. В последовавшем очередном туре интриг Ла Моля обвинили в попытке организовать по поручению Монморанси и герцога Алансонского покушение на герцога Гиза. Монморанси получил отставку. Но Ла Моль не сдался и решил своими силами осуществить план вовлечения Франции в войну против Филиппа И. Как раз к этому времени — январю или февралю 1574 г. — и относится начало романа опытного соблазнителя и королевы Наваррской, казавшегося для современников необыкновенным из-за разницы в положении и возрасте. Королева Марго в это время под влиянием Ла Моля примкнула к партии «политиков».

Успехи провансальца вызвали ревность у герцога Алансонского и самого Карла IX, которые даже сговорились задушить его на дворцовой лестнице. Ла Моль сумел ускользнуть с помощью Коконнаса и его любовницы — герцогини де Невер. Об этом подробно повествует Дюма. В дальнейшем Ла Моль и Маргарита убедили герцога Алансонского принять участие в заговоре, составленном «политиками» и протестантами. Он предусматривал восстание против Карла IX и фактически передачу власти в руки герцога Алансонского. Попытка бегства герцога Алансонского и Генриха Наваррского из Парижа, намечавшегося на 10 апреля 1574 г., не удалась — они были выданы Шарлоттой де Сов, являвшейся одновременно любовницей их обоих и шпионкой королевы-матери.

14 апреля испанские войска в сражении при Моор-Керхейде разгромили отряд одного из участников заговора. Герцог Алансонский поспешил изменить своим сообщникам. Ла Моля предали суду парламента. У обвиняемого нашли фигурку Маргариты с короной на голове. Кстати, магические действия над такими, обычно восковыми, фигурками считались способными вызвать страсть или навести порчу. Поскольку было удобно принять фигурку за изображение короля, суеверная Екатерина даже всерьез стала приписывать ухудшение здоровья Карла действию колдовских чар. По приказу королевы-матери начались поиски астролога Ружиери, лепившего такие фигурки. Переодетого крестьянином астролога — он пытался укрыться во флорентийском посольстве — доставили к Екатерине Медичи, которая решила его пощадить, рассчитывая, что Ружиери сумеет исцелить Карла. Ла Молю инкриминировалось злоумышление против особы короля. Даже под пыткой Ла Моль не сделал никаких признаний. Напротив, Коконнас, проявивший себя свирепым убийцей во время Варфоломеевской ночи, пытался спасти себе жизнь, донося на всех, кого только знал, приписывая им всяческие преступления. Однако это ему не помогло, и 30 апреля его казнили вместе с Ла Молем.

Карл IX скончался в разгар нового восстания гугенотов 30 мая 1574 г. Герцог Анжуйский наследовал престол под именем Генриха III. Началась долгая цепь интриг Маргариты против нового короля, в ходе которых она будет участвовать во множестве конспираций, примыкая к разным партиям. По ее настоянию один из ее мимолетных любовников убьет 31 октября 1575 г. королевского фаворита де Гаста, настаивавшего на решительной борьбе против Испании, зато по наущению Генриха III ревнивый муж графини де Монсоро (наверное, известной читателю по одноименному роману Дюма) и его слуги зарежут другого возлюбленного королевы Марго — легендарного дуэлянта Бюсси.

Таких драматических эпизодов будет еще немало в жизни «жемчужины Валуа», «волшебницы», «новой Минервы», как именовали Маргариту придворные льстецы. Впрочем, ее обаянию поддавались Ронсар и Малерб, Брантом и Монтень, ей сопутствовала слава покровительницы наук. Неверной супруге Генриха Наваррского пришлось узнать многие превратности судьбы, ссориться с мужем и воевать против него на стороне Католической лиги; подвергаться аресту по приказу Екатерины Медичи, которая даже подумывала об убийстве дочери, чтобы женить Генриха Наваррского на одной из своих внучек; бежать из заключения с помощью соблазненного тюремщика; тщетно просить субсидии у Филиппа II для продолжения борьбы и снова менять возлюбленных, один из которых убил другого на глазах у королевы. Подобный же случай повторился еще раз; на этот раз убийце отрубили голову по просьбе самой Маргариты. К этому времени Генрих Наваррский стал Генрихом IV, а Марго сумела выторговать крупные уступки за свое согласие на развод. В последний раз ее пути сошлись с дорогами большой политики за пять лет до смерти, когда королева Маргарита в 1610 г. оказалась причастной (правда, косвенно) к заговору, приведшему к убийству Генриха IV.

14 мая 1610 г. католический фанатик Франсуа Равальяк смертельно ранил ехавшего в открытом экипаже Генриха IV. Регентшей при малолетнем сыне (впоследствии короле Людовике XIII) была объявлена вторая жена Генриха — Мария Медичи. Правительству королевы-регентши очень не хотелось дознаваться, кто был соучастником Равальяка, и процесс над ним стал одним из образчиков фабрикации версии об «убийце-одиночке», столь знакомой по политическим процессам на Западе во второй половине XX в. А следы вели к бывшей фаворитке короля маркизе Верней, к могущественному герцогу д’Эпернону и даже к самой Марии Медичи, ставшей теперь правительницей Франции. Вели следы и за границу, в Мадрид, в Вену, в Рим, где не доверяли бывшему еретику, несколько раз менявшему веру и, главное, явно решившему поддержать протестантские государства против вселенских планов испанских и австрийских Габсбургов — главной силы контрреформации.

Генриха IV пыталась предупредить об опасности некая Жаклин д’Эскоман, служившая у одной придворной дамы — любовницы д’Эпернона, но ей помешал исповедник короля иезуит Коттон. Равальяк откуда-то точно узнал, что лишь 14 мая король будет находиться без большой охраны и что назавтра он уедет в армию. И убийца не пропустил этот единственно возможный для покушения день. В испанских владениях заранее знали о предстоящем покушении. А судьи терпеливо выслушивали рассуждения свидетелей о том, что у Равальяка был единственный сообщник — нечистый дух, появлявшийся в виде «огромного и страшного черного пса».

Если и существовал «испанский заговор», то его организаторы лишь частично достигли своей цели, поскольку внешнеполитический курс Франции после убийства Генриха IV претерпел значительно меньшие изменения, чем этого хотелось бы Мадриду. Кардинал Ришелье, с 1624 по 1642 г. бывший фактическим правителем Франции и во многом являвшийся продолжателем политики Генриха IV, сделал очень много для обуздания сепаратизма знатных вельмож и утверждения королевского абсолютизма. Эта политика соответствовала интересам феодального класса в целом, которому была нужна сильная центральная власть для подавления крестьянства. Однако кардиналу пришлось столкнуться с исключительными трудностями.

Ко времени прихода к власти Ришелье крупные вельможи по существу являлись соправителями короля в провинциях. Принц Конде был губернатором Бургундии и Берри, герцог Лонгвиль — Нормандии, герцог Вандом — Бретанн, герцог Гиз — Прованса, герцог Люинь — Пиккардии, герцог Монморанси — Лангедока, граф Суасонский — Дофине, герцог де Шеврез — Оверни. Огромные богатства, крупные военные отряды, которыми они командовали, контроль над крепостями делали их в значительной степени независимыми от центральной власти.

Корона еще совсем недавно перешла в руки Бурбонов. Было точно подсчитано, что Генрих IV был родственником своего предшественника Генриха III в 22-м колене, требовалось углубиться на много веков в историю, чтобы найти у них общего предка. На протяжении более чем столетия только в трех случаях трон переходил от отца к сыну. Трудно было подыскать более убедительные прецеденты для честолюбивых принцев, любой из которых при благоприятном повороте событий мог занять престол. Такие надежды теплились и у брата Людовика XIII герцога Гастона Орлеанского, который до рождения сыновей короля считался наследником престола. В отличие от вялого и мрачного Людовика Гастон был деятельным, неразборчивым в средствах интриганом, ловким краснобаем; он умело маскировал свою природную трусость, предавая при малейшей опасности всех доверившихся ему лиц.

В борьбе за укрепление власти короны находившемуся у кормила правления Ришелье приходилось опасаться предательства со стороны ничтожного, поддающегося влиянию Людовика XIII. Первый заговор против Ришелье возглавил Гастон Орлеанский, в нем участвовали Анна Австрийская, побочные братья короля принцы Вандом. Вена и Мадрид обещали им свою поддержку. В планы заговорщиков входило похищение Людовика XIII и Ришелье, а в случае неудачи — вооруженное восстание. Заговор иногда называют по имени его активного участника графа де Шале, принадлежавшего к знатному роду Талейранов-Перигоров, кстати очень заурядной личности. Разведка Ришелье, возглавляемая монахом Жозефом де Трембле, проследила все нити заговора, добыла письма, в которых его участники обсуждали планы убийства не только Ришелье, но и самого Людовика XIII, корреспонденцию, получаемую Шале из Мадрида, от испанских властей в Брюсселе. Гастон Орлеанский, поняв, что игра проиграна, выдал своих сообщников. После ареста Шале валялся в ногах у Ришелье, умоляя о пощаде, но кардинал был неумолим: примерное наказание графа Шале призвано было устрашить недовольных. После громкого судебного процесса в 1626 г. Шале кончил жизнь под топором палача.

Главой следующего заговора была мать короля Мария Медичи, но и она потерпела неудачу и была выслана за границу. Гастону Орлеанскому все же удалось поднять восстание в Лотарингии и заключить тайный договор с Испанией, обещавшей помощь противникам Рншелье. Чтобы нагнать страх на мятежников, кардинал решил расправиться с одним из руководителей заговора, маршалом Луи де Марильяком (братом смещенного кардиналом министра — хранителя государственной печати Мишеля де Марильяка, который после своего падения также был отдан под суд и вскоре умер в тюрьме). Надо сказать, что судебное оформление расправы с противниками кардинала не всегда проходило гладко: в парижском и провинциальных парламентах, осуществлявших судебную власть, сидело немало недругов первого министра, которого к тому же подозревали в стремлении урезать полномочия и известную автономию этих учреждений. Поэтому Ришелье нередко пытался создавать особые комиссии, чтобы судить заговорщиков. 10 марта 1632 г. суд, составленный из сторонников Ришелье, собрался в замке Рюэль, принадлежавшем кардиналу, для суда над Марильяком. 7 мая последовал смертный приговор. Через три дня, 10 мая 1632 г., Марильяк был обезглавлен на Гревской площади в Париже.

Еще больший резонанс вызвал процесс другого участника заговора, одного из самых знатных вельмож, герцога Монморанси, поднявшего мятеж на юге Франции и захваченного в плен королевскими войсками. Напрасно надменный герцог объявил, что лицо его ранга может судить только парижский парламент и не существует инстанции, обладающей правом вынести ему обвинительный приговор. Потом он признал юрисдикцию тулузского парламента и совсем упал духом. 10 октября 1632 г. Монморанси был казнен. «Большое число виновных, — писал позднее Ришелье в своих «Мемуарах», — делает неудобным их наказание. Однако среди них есть лица, которые могут послужить хорошим примером того, как посредством страха возможно было бы удержать в будущем других в повиновении закону».

Вскоре после казни Монморанси Ришелье сам попал в ловушку. В начале ноября 1632 г., расставшись с королем на пути из Тулузы, больной Ришелье прибыл в замок Кадайяк. Он принадлежал губернатору Гиени, герцогу д’Эпернону (одному из возможных участников заговора, приведшего к убийству Генриха IV). Ришелье сопровождала лишь небольшая группа придворных. Ночь прошла в тревоге, и, быть может, кардинала спасла только уверенность окружающих, что больному до смерти остались считанные дни. Наутро кардинал поспешил уехать в Бордо, но и там он по существу оставался во власти д’Эпернона. Королева и ее приятельница герцогиня де Шеврез, путешествовавшие совместно с двором, торжествовали. Они поспешили покинуть прикованного к постели врага в городе, где герцог должен был стать орудием их мести. Канцлер Шатнеф, креатура герцогини де Шеврез, уже примерял костюм первого министра короля. В свою очередь д’Эпернон решил, если болезнь не унесет Ришелье в могилу, заточить кардинала в неприступном замке Тромпет. Однажды герцог явился к дому Ришелье в сопровождении 200 своих приверженцев, чтобы, по его словам, осведомиться о здоровье кардинала. Но не надо было быть Ришелье, чтобы разгадать намерения д’Эпернона. Все это происходило в самый напряженный момент Тридцатилетней войны, когда предстояла решительная схватка между армией шведского короля Густава-Адольфа и войсками императора, возглавлявшимися Валленштейном. От исхода битвы зависели как судьбы Германии, так вместе с тем и судьбы всей внешней политики Ришелье…

13 ноября Ришелье была сделана операция, устранившая опасность для жизни. Дворецкий королевы Ла Порт, явившийся узнать, не унес ли наконец дьявол неудобного министра, возвратился с печальным известием, что больной поправляется. Оставалась надежда на д’Эпернона… 20 декабря из дома, где остановился министр, несколько человек из его свиты вынесли какой-то тюфяк, покрытый шелковым ковром. Под ковром лежал Ришелье, которого таким образом доставили на корабль, сразу же поднявший паруса.

Прямым продолжением заговора Монморанси стал заговор наперсницы Анны Австрийской герцогини де Шеврез и канцлера Шатнефа, опиравшихся на полную поддержку королевы, принца Гастона Орлеанского и других врагов кардинала. Разведка Ришелье раскрыла и этот заговор. Шатнеф в 1633 г. был отправлен в Ангулемскую тюрьму, где провел 10 лет. Поскольку герцогиня де Шеврез, высланная в замок Дампьер, неподалеку от Парижа, тайно по ночам посещала Лувр для совещаний с Анной Австрийской, ей было предписано отправиться в угрюмый замок Кузьер в Турени. Но неутомимая заговорщица и там не сложила оружия. Из места ее изгнания потекли письма к Анне Австрийской, к английской королеве, сестре Людовика XIII, к испанскому двору, к герцогу Лотарингскому. «Шевретта» завербовала в число своих воздыхателей восьмидесятилетнего архиепископа Турского, а также юного князя Марсильяка, будущего герцога Ларошфуко, автора знаменитых «Максим». Разведке кардинала приходилось наблюдать и за другими поклонниками герцогини. Один из них, шевалье де Жар, связанный с английским двором, был схвачен, подвергнут пыткам и приговорен к смерти, но помилован уже на эшафоте.

В Мадриде не забыли, что уже дважды «бог устранял» врагов веры и испанской короны — в 1572 г., во время Варфоломеевской ночи, адмирала Колиньи, а в 1610 г. — Генриха IV. При этом длань господню — и руку убийцы — подкрепляли закулисные происки испанской секретной дипломатии и разведки. Одному испанскому агенту в последний момент помешали совершить покушение на кардинала. Другой, в осторожной форме осведомившийся у доминиканского монаха, будет ли умерщвление министра угодно небу, получил (не в пример Равальяку) отрицательный ответ. Мария Медичи пыталась из Фландрии разжечь новую междоусобицу во Франции.

Война стучалась в двери Франции. В. 1635 г. произошел открытый разрыв с Испанией. В начале года на Париж двинулись войска императора. 5 августа вражеские войска пересекли Сомму. Французская армия, находившаяся под началом графа Суасонского, поспешно отступала. К тому же на верность графа, как показали события, отнюдь нельзя было полагаться. Он вел тайные переговоры с испанцами и Марией Медичи. В Париже стали формировать ополчение, спешно сооружали и усиливали укрепления вокруг столицы, но измена не дремала. Несколько важных крепостей были предательски сданы почти без боя. Казалось, Франции снова, как после битвы при Павии в 1525 г., после поражения при Сен-Кантене в 1557 г. и во время религиозных войн, угрожала опасность быть низведенной до роли вассала Габсбургов. В этой обстановке кардиналу приходилось мириться с некоторыми противниками, особенно с Гастоном Орлеанским.

Французская армия во главе с самим Людовиком XIII и Ришелье обложила крепость Корби, занятую неприятелем. Тогда уверенный в своей безнаказанности Гастон Орлеанский и граф Луи Суасонский, представитель младшей линии династии Бурбонов, вступили в сговор с испанцами и пообещали добиться снятия осады, убив кардинала. На этот раз, видимо, контрразведка Ришелье прозевала подготовку покушения. Она не удалась только потому, что Гастон Орлеанский (по своему обыкновению) струсил и не подал условленного знака убийцам. Вскоре Ришелье получил все сведения об этом заговоре. Гастон и граф Суасонский, узнав, что их планы раскрыты, поспешно бежали за границу. Лишь в 1637 г. иностранная угроза была устранена.

Оставалась еще Анна Австрийская, выступавшая против внешней политики кардинала и поддерживавшая тайную переписку с Мадридом и Веной. Разведка Ришелье неустанно следила за каждым движением королевы. После осады Корби шпионы Ришелье сумели раздобыть множество писем, собственноручно написанных Анной Австрийской и адресованных герцогине де Шеврез. Ришелье пытался окружить Анну Австрийскую своими шпионами, среди которых особо важная роль отводилась мадам де Ланнуа. Однако у королевы сохранялись преданные слуги — конюший Пютанон и дворецкий Ла Порт, которые с помощью герцогини де Шеврез научились обходить ловушки. Ришелье не раз пытался очаровать Анну Австрийскую и герцогиню де Шеврез, как некогда ему удалось с таким успехом покорить сердце Марии Медичи. Но эксперимент, повторенный через два десятилетия, не увенчался успехом.

…Летом 1637 г. разведка Ришелье — вероятно, через куртизанку мадемуазель Шемеро, известную под именем Прекрасной Распутницы, — сумела завладеть письмом бывшего испанского посла во Франции маркиза Мирабела. Это был его ответ на письмо королевы. Хотя людям Ришелье не удалось перехватить очередное письмо Анны Австрийской в Мадрид, они все же установили, что главную роль в доставке корреспонденции играл Ла Порт. Опасаясь, что Анна Австрийская успеет уничтожить компрометирующие ее бумаги, кардинал добился разрешения Людовика XIII произвести обыск в апартаментах королевы в аббатстве Сен-Этьен. 13 августа посланные Ришелье парижский архиепископ и канцлер Сегье обнаружили там лишь ничего не значившие письма. За день до этого Ла Порт был заключен в Бастилию, в темницу, которую до него занимал алхимик Дюбуа, несколько лет дурачивший кардинала надеждой на фабрикацию золота из неблагородных металлов. При аресте у Ла Порта нашли записку королевы к герцогине де Шеврез: «Податель этого письма сообщит Вам новости, о которых я не могу писать». Тогда же был произведен обыск в комнате Ла Порта в Отеле де Шеврез. Однако от внимания людей Сегье ускользнуло самое главное — скрытый гипсовой маской тайник в стене, в котором хранились наиболее важные бумаги и ключи к шифрованной переписке.

Анна Австрийская утверждала, будто она в своем письме к Мирабелу и другим лицам в Мадриде просила передать выражение ее родственных симпатий и осведомлялась о состоянии здоровья членов испанской королевской семьи. Королева попыталась искусно разыграть комедию полного примирения с ненавистным кардиналом. Ей казалось, что она преуспела в этом. В действительности же дело шло не столько о неотразимых чарах испанки, сколько о политической необходимости. Ведь для упрочения абсолютизма, иначе говоря, для торжества политики Ришелье было особенно важно рождение наследника престола. Матерью дофина могла стать только Анна Австрийская, поскольку (и Ришелье это понимал) Рим не дал бы своего согласия на развод и другой брак короля. Приходилось мириться с обстоятельствами.

«Я желаю, — написал Людовик XIII под диктовку Ришелье, — чтобы мадам Сеннесе мне отдавала отчет о всех письмах, которые королева будет впредь отсылать и которые должны запечатываться в ее присутствии. Я желаю также, чтобы Филандр, первая фрейлина королевы, отдавала мне отчет о всех случаях, когда королева будет что-либо писать, и сделала так, чтобы это не происходило без ее ведома, поскольку в ее ведении находятся письменные принадлежности». Анна Австрийская написала внизу этого документа: «Я обещала королю свято выполнять содержание вышеизложенного». Обещание это стоило недорого.

21 августа 1637 г. Ришелье лично в своем дворце допросил Ла Порта. Тот заявил, что может давать показания, если ему повелит королева. Людовик XIII потребовал от жеиы письменного приказания Ла Порту сообщить все ему известное, угрожая в противном случае подвергнуть дворецкого пытке. Обеспокоенная королева поспешила сделать дополнительные признания: она-де действительно дала шифр Ла Порту для поддержания связи с Мирабелом, принимала переодетую герцогиню де Шеврез, но корреспонденция якобы иосила сугубо невинный характер. Королева вынуждена была написать Ла Порту, что предписывает ему открыть все ее тайны. Но тот ухитрился уклониться от выполнения этого приказа.

Попытки подорвать влияние могущественного кардинала предпринимались и другими лицами. Так, в декабре 1637 г. Коссен, исповедник Людовика XIII, интриговавший против Ришелье, с помощью королевской фаворитки Луизы Лафайет доставил монарху письмо Марии Медичи, содержащее нападки на Ришелье. Через два часа кардинал получил известие об этом и сумел нанести контрудар. Назавтра Коссен узнал от короля, что в его услугах более не нуждаются; вскоре после этого иезуита выслали из столицы, на его бумаги был наложен арест.

В 1637 г. вспыхнуло восстание, поднятое графом Суасонским и комендантом крепости Седан герцогом Бульонским. В манифесте графа Суасонского содержались обещания политических реформ в интересах различных слоев французского общества. Как и прежде, заговорщикам была обещана помощь испанского короля и германского императора. К войску мятежников присоединился отряд в 7 тыс. имперских солдат. Королевская армия потерпела поражение в битве при Марсе. Но в 1641 г. пришло неожиданное известие — глава заговора граф Суасонский либо стал жертвой несчастного случая, разрядив в себя пистолет, либо пал от руки неизвестного убийцы. После смерти графа Суасонского герцог Бульонский предпочел договориться с Ришелье, остальные заговорщики скрылись за границей.

Однако в том же году начал формироваться еще более опасный для Ришелье заговор, в который удалось наполовину вовлечь самого Людовика. Душой нового заговора стал один из королевских фаворитов, Аири де Сен-Мар, сын сторонника Ришелье маршала Эффиа. В заговор опять были вовлечены неизменный Гастон Орлеанский, герцог Бульонский и, вероятно, Анна Австрийская.

Заговорщики подписали тайный договор с первым министром Испании герцогом Оливаресом. Испанцы должны были напасть с севера на Францию, а герцог Бульонский — сдать им Седан, что помешало бы продвижению французской армии в Каталонии.

Наиболее ловким агентом Сен-Мара был его друг виконт де Фонтрай, горбатый уродец. Переодетый монахом-капуцином, Фонтрай ездил в Мадрид для встречи с Оливаресом и вернулся, имея на руках подписанный договор. Ришелье, будучи осведомлен, своей разведкой о поездке какого-то француза в Мадрид, не был, по-видимому, еще посвящен в детали заговора. После возвращения в Париж Фонтрай имел смелость несколько раз появляться при дворе и даже в апартаментах кардинала с опасными бумагами, зашитыми в камзоле.

Однако даже разослать копии договора заговорщикам, находившимся в тот момент в разных местах, оказалось делом весьма нелегким. Повсюду сновали шпионы кардинала, Сен-Мар, например, подозревал аббата Ла Ривьера, доверенного советника Гастоиа Орлеанского. И не без основания — Ла Ривьер был агентом Ришелье. Пока искали способы пересылки договора, один экземпляр его очутился в руках кардинала! Уже современниками высказывались различные предположения относительно того, каким путем копия договора попала к Ришелье. Один считали, что он получил ее от герцогини де Шеврез, находившейся тогда в Брюсселе (она бежала из Франции еще в 1637 г.). Если это и так, то вполне понятно, почему Ришелье в своем политическом завещании отозвался о ней с явным презрением. Некоторые считали, что кардинал узнал о договоре из писем испанского губернатора Южных Нидерландов дона Франсеско де Мельоса, перехваченных разведкой министра. Согласно еще одному слуху, копию договора нашли на судне, которое во время шторма село на мель неподалеку от Перпиньяна. Надо учесть также, что с 1636 г. Ришелье имел важного агента в Мадриде — провансальского барона, участника прежних заговоров против кардинала. В сохранившейся корреспонденции имеются намеки, по-видимому, на то, что именно от него исходили известия о договоре.

Некоторые историки полагают, что заговорщиков мог выдать сам Оливарес в обмен на определенные компенсации со стороны Ришелье. Если это так, то Оливарес, вероятно, переслал договор через французского командующего в Каталонии де Врезе, шурина кардинала. Однако многое говорит против этой гипотезы. Предателем мог быть Гастон Орлеанский. Но выдать заговорщиков могла и Анна Австрийская: ведь ее приближенным и любовником был кардинал Джулио Мазарини, ближайший советник и преемник Ришелье на посту первого министра Франции. Загадка так и не была разгадана.

Заговорщики тщетно надеялись на скрытую неприязнь, которую, по их мнению, питал Людовик XIII к своему министру. Сохранившаяся переписка свидетельствует о самом тесном сотрудничестве между королем и кардиналом; она доказывает, что внешние знаки неудовольствия и даже ревности монарха по отношению к Ришелье были скорее игрой и симуляцией, в которых он проявил немалую ловкость. Такое притворство и побудило многих современников считать — это общее убеждение отразили знаменитые «Мемуары» Ларошфуко, — будто король ненавидел своего слишком проницательного и непогрешимого министра.

Получив текст договора, тяжелобольной Ришелье послал его Людовику XIII, и король согласился на арест Сен-Мара. Конечно, королеву и Гастона Орлеанского трогать было нельзя. Что же касается герцога Бульоиского, то его спасла жена. Герцогиня довела до сведения Ришелье, что, если ее мужа казнят, она сдаст крепость Седан испанцам. Герцог был помилован, но заплатил за это отказом от Седана. Фонтрай успел бежать за границу. Получив известие о посещении короля посланцем кардинала, он сразу же сообразил, что игра проиграна.

Ришелье решил превратить суд над Сен-Маром в доказательство неотвратимости наказания тех, кто выступает против кардинала, но при этом провести суд со всеми формальностями, предписанными законом. А это, несмотря на очевидность измены, было совсем нелегким делом. Ведь разведка Ришелье добыла лишь копию секретного договора, заключенного заговорщиками с Испанией. Кто мог удостоверить аутентичность этого документа? Здесь Ришелье снова использовал предательство герцогов Орлеанского и Бульоиского. Он потребовал и получил от них письменные заявления, подтверждающие соответствие копии оригиналу договора.

Но и это было еще не все. Министр ясно дал понять канцлеру Сегье, руководившему процессом, что ожидает вынесения смертного приговора не только Сен-Мару, но и его другу де Ту, которого считал более умным и, следовательно, более опасным врагом. Между тем не было никаких доказательств прямого участия де Ту в заговоре. Он, правда, ездил по поручению Сен-Мара к герцогу Бульонскому, но еще до того, как заговор окончательно созрел. Герцог Бульонский показал, что его разговоры с де Ту касались лишь плана поездки Гастона Орлеанского в Седан. А брат короля даже засвидетельствовал, что де Ту не раз отговаривал Сеи-Мара от организации заговора. Чтобы выполнить приказ кардинала, Сегье и его коллегам не оставалось ничего другого, как сослаться на закон 1477 г., предусматривавший казнь за недонесение о готовящейся государственной измене. Этот закон с тех пор ни разу не применялся, и даже в комиссии, составленной Ришелье, трудно было рассчитывать на то, чтобы собрать большинство голосов в пользу смертного приговора.

Тогда Ришелье предписал организовать провокацию. Сен-Мару было объявлено, что де Ту дает против него показания. А вот если бывший фаворит сам признается во всем, он избежит пытки и смертной казни. После этого Сен-Мар показал, что де Ту было известно об изменнических отношениях с Испанией. На очной ставке с Сен-Маром де Ту признал, что знал о договоре с Мадридом, но только после его заключения. Он добавил, что не говорил об этом в надежде спасти друга, ради которого готов пожертвовать жизнью. Комиссии ничего больше и не требовалось. Правда, несколько судей еще колебались. Если смертный приговор Сен-Мару был вынесен единодушно, то в отношении де Ту голоса разделились. Тогда Сегье, чтобы покончить с нерешительностью некоторых членов комиссии, заявил: «Подумайте, господа, об упреках, которые посыплются на вас, если вы осудите фаворита короля и избавите от наказания вашего собрата, так как он облачен в такую же мантию, как ваша» (де был парламентским советником). Оба обвиняемых были присуждены к обезглавливанию и конфискации имущества. 12 сентября 1642 г. они мужественно встретили смерть.

По мнению некоторых современников, разделяемому и отдельными историками, протоколы суда были частично искажены по приказу Ришелье: кардиналу важно было уничтожить следы того, что сам Людовик XIII первое время поощрял интриги Сен-Мара против всемогущего министра. Это обвинение никогда не было доказано. Процесс Сен-Мара стал одним из важных судебных дел, с помощью которых королевский абсолютизм стремился сломить сопротивление феодальных вельмож, пытавшихся сохранить свою былую независимость от короны.

 

Король финансов

Суд над Николя Фуке принадлежит к числу наиболее крупных процессов XVII в. Эту известность он приобрел не столько вследствие своей значимости, сколько благодаря самой личности обвиняемого, близкого знакомого писателей, которые выступили в его защиту. В деле Фуке многое объясняется непримиримой враждой между ним и Кольбером, выдающимся государственным деятелем Франции той эпохи. К этому прибавилось чуть ли не личное соперничество Фуке с молодым королем Людовиком XIV.

Выходец из богатой семьи банкиров и судовладельцев, Николя Фуке делал обычную карьеру разбогатевших буржуа, которые путем покупки государственных должностей всеми правдами и неправдами пролезали в ряды дворянства. Генеральный прокурор парламента Фуке твердо принял сторону преемника Ришелье кардинала Мазарини и оставался верным ему, несмотря на все неожиданности и перемены. Когда кардинал вынужден был временно уехать в Германию, Фуке выполнял важные поручения Мазарини в Париже. Награда не заставила себя ждать. В 1653 г. победивший кардинал назначил Фуке одним из двух сюринтендантов (министров) финансов. Пользуясь полным доверием регентши Анны Австрийской, Фуке стал правой рукой кардинала, долгое время был даже его личным банкиром. Фуке и ранее был очень состоятельным человеком, а теперь еще более разбогател, не проводя строгой границы между государственными и собственными финансами. Именно к этому времени относится широкое меценатство Фуке, щедрые пенсии, которые получали от него писатели и ученые. Он жил богатым патроном, окруженным многочисленными друзьями и клиентами.

Мазарини нравилась способность сюринтенданта в критические моменты находить нужные миллионы. Кардинала страшил скандал, который разразился бы в случае ареста и осуждения его многолетнего помощника. Поэтому до поры до времени Мазарини молчал, но весной 1661 г., накануне смерти, передал Людовику XIV через своего духовника сведения о предосудительных действиях Фуке и рекомендовал заменить его другим своим приближенным — Кольбером.

Со своей стороны Фуке, предчувствуя недоброе, еще до этого решился на крайне опрометчивый шаг: укрепить купленный нм остров Бель-Иль, вместе с верными людьми обороняться там, если возникнет крайняя необходимость. Самым неосторожным было фиксирование этих планов на бумаге, а также то, что они были оставлены среди других документов в замке Во.

После смерти Мазарини Людовик XIV твердо решил, что он сам будет собственным первым министром. Получив от кардинала компрометирующие материалы о Фуке, король первоначально не только не предпринял никаких шагов против сюринтенданта, но внешне даже выражал ему полную благосклонность, поручая ведение секретных переговоров с Англией и Нидерландами. Это была лишь маска. Более того, Фуке не только не умиротворил Людовика устройством в его честь пышных празднеств, но даже вызвал ненависть монарха, ухаживая за королевской фавориткой Лавальер.

Расстройство французских финансов давало Людовику XIV все основания уволить в отставку Фуке и отдать его под суд. Но сюринтендант был настолько влиятельной фигурой, что король, приняв весной 1661 г. это решение, некоторое время сохранял его в тайне. Прежде всего надо было убедить Фуке продать свою должность генерального прокурора парижского парламента. Дело в том, что лицо, занимавшее эту должность, обладало привилегией быть судимым судом себе равных. Людовик XIV еще не считал удобным нарушать существующий закон и не мог положиться на членов парижского парламента в деле Фуке. Выход был найден. Сюринтенданту дали понять, что он сможет стать преемником канцлера Сегье, который вскоре по старости оставит свой пост. Прельщенный этой перспективой, Фуке уступил место генерального прокурора, которое служило ему известной защитой.

Арестовать Фуке поручили д’Артаньяну, лейтенанту мушкетеров. К этому времени тот прожил жизнь, насыщенную разнообразными приключениями, хотя и не вполне совпадающими с теми, которые описывает Александр Дюма в романах о мушкетерах. Если верить Дюма, храбрый гасконец оказывается закулисным участником многих важнейших политических событий на протяжении почти четырех десятилетий — при Ришелье, Мазарини и в первые годы самостоятельного правления Людовика XIV. Роман не история, но многим, вероятно, известно, что основную канву для своего произведения Дюма заимствовал из книги Гасьена де Куртиля «Мемуары д’Артаньяна», увидевшей свет в 1700 г. Добавим, что де Куртильеще за 13 лет до этого, в 1687 г., опубликовал «Мемуары графа де Рошфора», которые также были использованы Дюма.

Неизвестно, однако, знал ли сам Дюма, что автор «Мемуаров д’Артаньяна» писал свое произведение с живого лица, что действительно существовал гасконец д’Артаньян (его полное имя — Шарль де Батц-Кастльмор д’Артаньян), родившийся в 1623 г., имевший друзей-мушкетеров Атоса, Портоса и Арамиса, принимавший участие в событиях, о которых повествуется в книге Гасьена де Куртиля, и убитый при осаде Маастрихта в 1675 г.

Гасьен де Куртиль родился в 1646 г. (по другим сведениям — в 1647 г.) и, следовательно, мог встречаться с д’Артаньяном или по крайней мере с людьми, хорошо знавшими лейтенанта мушкетеров. Возникает, однако, вопрос: можно ли доверять сведениям, содержащимся в «Мемуарах д’Артаньяна», или же они являются плодом воображения де Куртиля? Начав свою карьеру в армии и дослужившись до капитана, Гасьен де Куртиль стал впоследствии плодовитым писателем. Его перу принадлежит несколько сатирических описаний придворного быта, которые он анонимно издал, находясь в эмиграции в Голландии. Возвратившись в 1683 г. во Францию, Гасьен де Куртиль был посажен в Бастилию, где провел шесть лет. Выйдя на свободу, он снова отправился в Голландию, где и опубликовал в числе других книг «Мемуары д’Артаньяна», потом опять вернулся во Францию и вновь перекочевал в Бастилию. Умер в Париже в 1712 г.

Несомненно, что в произведениях Гасьена де Куртиля, которого иногда не без основания считают автором первых во Франции исторических романов, переплетаются правда и какая-то доля вымысла. Вместе с тем надо учесть, что современники ссылались на его «Мемуары» как на солидный и заслуживающий доверия источник.

Конечно, д’Артаньян де Куртиля оставался бледной тенью литературного героя, созданного талантом Дюма. Удалой сорвиголова, равно непобедимый на поле брани и в споре за дружеским столом, лучшая шпага королевства и проницательный ум, непоколебимая верность и трезвый расчет, не знающая преград, неукротимая отвага, презрение к любой опасности, находчивость в беде и ясное понимание своих интересов, пылкость чувств и практическая смекалка, юношеский задор и глубокое знание людей, благородное бескорыстие там, где затронута честь и дружба, рядом с прижимистостью делового человека, знающего себе цену и умеющего дорого продавать свои услуги, — только этот д’Артаньян, которого мы узнали из романа Дюма, полный противоречий и огня, непосредственности и обаяния, завоевал сердца миллионов. Его прототип вряд ли обладал многими из этих достоинств, полюбившихся читателям Дюма, но он тоже был личностью не совсем заурядной.

Вначале нас ждет разочарование. Дюма отнес рождение д’Артаньяна на 16 лет назад, и храбрый гасконец никак не мог по возрасту принимать участие ни в одном из исторических событий, описанных в «Трех мушкетерах», поскольку они происходили между 1625 и 1628 гг. Однако ряд приключений, которые пришлось пережить д’Артаньяну в романе, например столкновение со знатным придворным (у Дюма — Рошфором) на пути в Париж или борьба со зловещей красавицей леди Винтер, если верить Куртилю, действительно имели место, только примерно на полтора десятка лет позднее, уже после смерти Ришелье. Надо лишь добавить, что кое-кто из противников д’Артаньяна на дуэлях — здесь опять у Дюма фигурируют реальные люди — не были убиты, а благополучно дожили, иные до очень преклонных лет. Зато во многих событиях, о которых повествуется в романах «20 лет спустя» и «Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя», д’Артаньян действительно являлся немаловажным участником, пусть и не столь значительным, как в романах Дюма.

Начиная с 1646 г. д’Артаньян выполнял ряд секретных поручений Мазарини как военного, так и. дипломатического характера. Однако сообщение де Куртиля, что Мазарини поручил д’Артаньяну секретную миссию в Англии, кажется, не находит подтверждения в документах. Когда Мазарини в марте 1651 г. вынужден был временно покинуть Францию, д’Артаньян, будучи его доверенным лицом, ездил то к кёльнскому курфюрсту, то к Кольберу, Фуке и другим сторонникам кардинала во французской столице. В конце декабря того же года Мазарини вернулся во Францию, и д’Артаньян стал осуществлять ловкий план переманивания вельмож на сторону кардинала. Задания, которые выполнял д’Артаньян, представляли собой обычно причудливое сочетание тайной дипломатии и разведки. Многие из них, вероятно, остались нам неизвестны. Сохранился отрывок письма Мазарини от 9 ноября 1655 г. к одному из своих сторонников: «Англичанин, которого я направил Вам при посредстве иезуита отца д’Артаньяна, несомненно, сообщит весьма секретные и важные сведения, так как я разведал другим путем часть того, что замышляют Кромвель, испанцы, находящиеся во Фландрии, и принц Конде». Д’Артаньян в роли Арамиса, и к тому же по поручению Мазарини, — такой сцены не изобрел и Дюма!

В 1655 или 1656 г. д’Артаньян был назначен на важный пост капитана гвардии, позднее стал лейтенантом и капитаном мушкетеров, принимал участие в сражениях с испанцами вплоть до заключения Пиренейского мира в 1659 г., а позднее — в войнах Людовика XIV против Голландии.

В начале правления «короля-солнца» он сыграл немаловажную роль в процессе Фуке.

1 сентября 1661 г. в Нант, где находился тогда двор, Людовик XIV приказал вызвать д’Артаньяна, чтобы поручить ему арест Фуке. Королю доложили, что лейтенант мушкетеров нездоров. Людовик не поверил, подозревая, что гасконец пытается уклониться от неприятного поручения. По приказу Людовика мушкетера на носилках доставили в королевский кабинет. Лишь убедившись, что офицер действительно болен, Людовик смягчился. Он настолько полагался на верность и ловкость д’Артаньяна, что отложил арест Фуке на три дня, пока гасконец не выздоровеет. 5 сентября в Нанте Фуке был арестован д’Артаньяном. Когда мушкетер узнал, что его прочат на роль стража при Фуке в Пинероле, он заявил Кольберу:

— Я предпочитаю служить простым солдатом, чем заделаться тюремщиком.

— Пойдите и заявите об этом королю, — иронически ответил Кольбер.

Мушкетер неожиданно последовал этому совету и сообщил Людовику XIV о своем отказе. Король, хорошо относившийся к д’Артаньяну, лишь улыбнулся:

— Я вас за это только еще больше уважаю, ведь ремесло тюремщика обогащает, тогда как военное ремесло…

Снисходительность короля, вероятно, была вызвана тем, что он уже понял, насколько мушкетер не подходил для роли, на которую его прочили. Была найдена куда более подходящая кандидатура в лице Б. де Сен-Мара, помощника д’Артаньяна.

Сменив несколько мест заключения, Фуке оказался в Венсеннском замке. Титул сюринтенданта был ликвидирован, и Кольбер, к которому перешло заведование финансами, получил (и то лишь через несколько лет) другой чин — генерального контролера. Одновременно были задержаны члены семьи Фуке, произведен обыск в его замках, где среди прочих бумаг обнаружили план укрепления и обороны Бель-Иля.

Не желая предавать Фуке суду парижского парламента, Людовик 15 ноября 1661 г. опубликовал эдикт о создании специальной палаты правосудия для расследования злоупотреблений в финансовом ведомстве за предшествовавшую четверть века. Столь обширная программа ревизии была призвана послужить объяснением, почему связанный с нею процесс Фуке был изъят из ведения парижского парламента, который обладал правом судить своих членов. Кроме того, всестороннее выяснение непорядков в управлении государственными финансами должно было обратить против Фуке гнев французского населения, задавленного налоговым гнетом. Состав комиссии подбирался из числа врагов обвиняемого и лиц, на которых можно было рассчитывать как на простых исполнителей королевской воли.

Заседания палаты начались 3 декабря 1661 г., но лишь в марте следующего года было прямо названо имя Фуке в качестве виновника дурного управления финансами. Он был вызван для допроса. Обвиняемый выдвигал различные возражения, утверждая, что он не может сообщить палате многие особо секретные сведения. Он имел право докладывать лишь покойному Мазарини и самому королю. Фуке жаловался на конфискацию принадлежавших ему бумаг, которые будто бы содержали доказательства его невиновности. В ответ бывшему сюринтенданту предъявили собственноручно написанный им план обороны Бель-Иля, что могло считаться доказательством государственной измены. Фуке был потрясен, увидев эту бумагу. О ее существовании он успел забыть и считал давно уничтоженной. Пытаясь оправдаться, Фуке уверял, что это были лишь какие-то туманные проекты, вызванные охлаждением его отношений с Мазарини, что после примирения с кардиналом эти пустые мечты были полностью забыты и он, Фуке, даже сам предлагал Бель-Иль королю.

Данные, собранные палатой, говорили о другом: Фуке уже принял меры к осуществлению своего плана, закупил корабли якобы для торговых целей, а в действительности для организации собственного военного флота, рассчитывая на поддержку друзей, занимавших посты комендантов ряда крепостей. В планы Фуке входила и попытка развернуть агитацию за созыв Генеральных штатов — сословного представительства, не собиравшегося уже почти полстолетия, с целью опереться на них в сопротивлении королю. Все это казалось правдоподобным, ведь сторонники павшего министра не дремали и после его ареста. Были выпущены памфлеты в его защиту, наиболее яркий из них был написан поэтом Пелиссоном. Это способствовало известному повороту общественных настроений в пользу обвиняемого (Вольтер писал о Фуке, что «писатели спасли ему жизнь»).

Выступления Фуке на суде получили широкое распространение и были частично опубликованы. Он добился дозволения взять двух адвокатов, в чем раньше ему отказывали (это не разрешалось в делах, касающихся государственной измены). Впрочем, Фуке мог беседовать со своими адвокатами только в присутствии д’Артаньяна. Судебное разбирательство все более затягивалось, к крайнему неудовольствию Людовика XIV. Король фактически отстранил от ведения дела председателя палаты, не оправдавшего его надежд. Руководство процессом было поручено канцлеру Сегье. Были заменены и другие лица, но даже и эти меры не очень ускорили ход процесса. Фуке, которого тем временем перевозили из одной парижской тюрьмы в другую (побывал он и в Бастилии), иногда переходил в наступление, подвергая сомнению протоколы заседаний, обвиняя Кольбера в подлогах или напоминая Сегье его собственное двусмысленное поведение в былые годы, когда канцлер поддерживал тайные связи с испанцами.

Два докладчика палаты, представившие к концу 1664 г. свои заключения по делу Фуке, разошлись в оценках. В обоих заключениях Фуке признавался виновным в растратах и расточительстве казенных средств, но лишь один из докладчиков инкриминировал ему оскорбление его величества и государственную измену. Палата большинством голосов отвергла предложение присудить обвиняемого к смерти и ограничилась приговором к конфискации имущества и пожизненному изгнанию из Франции.

Король открыто заявил, что без колебаний утвердит смертный приговор. Поэтому он воспринял столь мягкий, по его мнению, вердикт палаты как вызов: ведь Фуке с его энергией мог за границей сколотить новое состояние и стал бы насмехаться над наказанием, которому его подвергли. Вскоре члены палаты испытали на себе всю силу королевского раздражения: одни из них лишились своих постов, другим предложили покинуть Париж. Вопреки обычаю, по которому король должен был либо согласиться с приговором, либо смягчить его, на сей раз Людовик изменил решение палаты в совершенно противоположном смысле. Взамен изгнания Фуке был приговорен к пожизненному тюремному заключению. Бывшего министра под строгой охраной направили в крепость североитальянского города Пинероля, принадлежавшего тогда Франции. В Пинероле Фуке предстояло провести в суровом заключении последние пятнадцать лет своей жизни. Надежды друзей, что он будет вскоре помилован, не осуществились вследствие неугасавшей ненависти Людовика XIV к осужденному.

Еще современники недоумевали: в чем причина не ослабевавшего со временем королевского гнева? Одна из загадок — полная пассивность и беззаботность Фуке накануне ареста. Ведь он имел более чем достаточно времени, чтобы оставить далеко позади любых преследователей, укрыться на Бель-Иле (остров охранял нанятый им гарнизон), наконец, просто бежать за границу на одном из своих кораблей. Трудно представить, что Фуке ничего не было известно о надвигавшейся опасности, о действиях его врагов, включая Кольбера и все еще неугомонную герцогиню де Шеврез. Был ли Фуке болен, дал ли усыпить себя лестью или твердо рассчитывал на поддержку парижского парламента, где имел немало сторонников, или, наконец, он предпочитал публично оправдаться? Или, может быть, он знал такие тайны, которые, как ои считал, могли быть его верной защитой (на это Фуке не раз намекал впоследствии)?

Людовик XIV неплохо разгадал характер своего опального министра: если он и владел какими-то секретами, то не проговорился об этом ни на процессе, ни во время долгих бесед в тюрьме Пинероля с другим заключенным — герцогом Лозеном. Когда Фуке умер, в Париже ходили упорные слухи, что бывший сюринтендант финансов отравлен по приказу короля. Это дало новую пищу для толков, которые потом расцвечивались домыслами и фантазией ученых и романистов и способствовали включению едва ли не самого известного процесса во Франции того времени — суда над Фуке — в историю внесудебной расправы с узником, носившим железную маску на лице. Впрочем, какая-то связь между ними, несомненно, существовала и в действительности.

Трехвековая загадка таинственного арестанта в железной маске все еще остается нерешенной, несмотря на то что ей посвящена уже целая библиотека книг. Когда-то история эта имела политическое звучание, в ней ярко выразился монархический произвол, пресловутые королевские lettres de cachet — нередко безымянные приказы об аресте, режим бесправия для подавляющего большинства населения Франции в период абсолютизма. Потом история узника с железной маской перешла в разряд исторических тайн, неразгаданность которых время от времени создает основу для различных экстравагантных теорий. Кого только не пытались объявить «железной маской»! Брата-близнеца Людовика XIV и Мольера, герцогов Бофора и Вермандуа, короля Карла I, казненного в 1649 г. английскими республиканцами, и его внука герцога Монмаута — незаконного сына Карла II, обезглавленного в 1685 г., немца — мальтийского рыцаря, армянского патриарха и т. д. Однако постепенно круг претендентов сужался.

Достоверно известно, что 12 сентября 1698 г. «маску» доставил в Бастилию новый губернатор этой тюрьмы, уже знакомый нам бывший мушкетер Сен-Мар. В дневнике помощника коменданта Бастилии дю Жюнка сказано, что Сен-Мар привез с собой «старого заключенного», которого он держал под стражей в Пинероле. Когда Сен-Мар покидал пост губернатора крепости Пинероля, там содержалось пять государственных преступников. Стараниями и остроумием исследователей, тщательно проанализировавших переписку Сен-Мара с его начальником — знаменитым военным министром Лувуа, а после смерти того — с его сыном и преемником Барбезье, удалось отсеять из «пятерки» троих заключенных, и «кандидатами» на роль «маски» остались двое.

Во-первых, граф Эрколе Маттиоли. Этот мантуанский министр получал взятки от правительства Людовика XIV, но обманул его доверие. В 1679 г. итальянца заманили на французскую территорию и отправили в крепость Пинероля. Французский историк Ф. Функ-Брентано утверждал, что тождество Маттиоли и «маски» было доказано с математической точностью. (Между прочим, и в акте о смерти заключенного в маске в 1703 г. он назван Маршиали.) В последнее время позиции «маттиолистов» пошатнулись. Выяснилось, в частности, что арест Маттиоли был широко известным фактом, о нем даже писали голландские газеты. Напротив, лично Маттиоли никто во Франции не знал, и не было никакой нужды содержать его в тюрьме с маской на лице. Главным кандидатом после этого стал некий «слуга Эсташ Доже», арестованный в 1669 г. Однако, писал в 1952 г. известный французский ученый Ж. Монгредьен, подняв железную маску, исследователи обнаружили человека без лица и биографии. По всей вероятности, «Эсташ Доже» — псевдоним. В 1965 г. академик Ж. Паньол попытался использовать этот вывод для воскрешения старой версии, которую выдвинул еще Вольтер и популяризировал А. Дюма в романе «Десять лет спустя» («Виконт де Бражелон»). По этой версии, «маска» — брат Людовика XIV, обреченный на вечное заключение из соображений государственной политики.

Еще в XIX в. в числе претендентов на роль «маски» фигурировал и Фуке, но его кандидатура была решительно отвергнута господствовавшими тогда «маттиолистами». В 1969 г. французский журналист П. Ж. Аррез опубликовал книгу «Железная маска», где постарался подкрепить новыми доводами старую гипотезу, по которой «маской» являлся осужденный сюринтендант финансов.

Самым впечатляющим является подробное обоснование Аррезом тезиса, что после смерти Мазарини и падения Фуке едва ли не все центральные посты в государственном аппарате были захвачены Кольбером и Лувуа, их многочисленными родственниками и клиентами, которые представляли по сути дела единый «клан», связанный круговой порукой. Все лица, имевшие отношение к судьбе «маски», были неизменно представителями или доверенными людьми этого «клана». В свою очередь Сен-Мар, избранный в 1665 г. тюремщиком для осужденного Фуке и щедро награжденный за верность деньгами и землями, в качестве помощников взял себе в Пинероль своего кузена де Бленвильера, своих племянников Луи и Гийома де Формануар (им поручалось исполнять роль курьеров при отсылке особо важных донесений в Париж), а также майора Росаржа, через 39 лет засвидетельствовавшего смерть «Маршиали» в Бастилии.

Более того, возникает вопрос: насколько был осведомлен Людовик XIV о переписке, которую вел его военный министр Лувуа с Сен-Маром? Хотя Лувуа неизменно ссылался на «волю короля», но это ведь была обычная форма, в которую министры облекали свои приказы подчиненным. Даже бумаги, подписанные Людовиком XIV, совсем не обязательно исходили от него — известно, что имелись секретари, в обязанность которых входило имитировать королевскую подпись на документах. Все это бросает дополнительный свет на старую загадку. Однако Аррез переступает границу правдоподобного, когда изображает Людовика XIV безвольной марионеткой, «королевским манекеном», исполняющим веления «клана» Кольбера и Лувуа. Приводимые в пользу этого доводы на редкость неубедительны — они свидетельствуют только о том, что министрам удавалось ссылками на государственные интересы не раз обводить своего повелителя вокруг пальца, даже изменять ранее принятые им решения. Это известно всем, кто знаком с историей правления Людовика XIV.

Но это вовсе не является основанием для того, чтобы считать «короля-солнце» бессильным противостоять предписаниям своих министров. Изображение Людовика способным изобретать только парики или коротать время с любовницами, выбранными для него «кланом», явно далеко от реальности и нужно Аррезу как основание для его теории. Аррез полагает, что Кольбер и Лувуа еще долгие годы опасались возвращения к власти Фуке: его огромные богатства перешли в руки их родни. Между тем нет никаких доказательств существования таких опасений. Учитывая ненависть, которую питал к бывшему сюринтенданту финансов король, речь могла идти лишь о некотором смягчении в будущем его участи, максимум об освобождении из заточения. Предположение, что Фуке после ареста в течение многих лет сохранял сильную партию при дворе и в столице, также не подтверждается фактами.

Примером всесилия «клана» Аррез считает и судьбу д’Артаньяна. Основываясь во многом на мемуарах мушкетера в изложении Гасьена де Куртиля, Аррез излагает историю того, как д’Артаньян был подкуплен, а потом убит людьми «клана». Подчиненные Фуке потребовали от мушкетера внести плату за его должность (тогда существовала система продажи должностей). Противники сюринтеиданта дали д’Артаньяну необходимую сумму. В результате попытка Фуке исправить промах и перетянуть д’Артаньяна на свою сторону окончилась неудачей. Поскольку он стал слишком близким к королю, Людовика убедили назначить мушкетера губернатором Лилля. Однако уже вскоре этот пост был возвращен маршалу д’Юмьеру, связанному различными родственными нитями с «кланом» врагов Фуке. Через несколько месяцев после этого д’Артаньян, которого мушкетеры потеряли из виду во время схватки с неприятелем, был найден мертвым на поле боя около Маастрихта.

Согласно теории Арреза, Сен-Мар не только был, но и оставался все время тюремщиком только одного заключенного — Фуке, все остальные не имели никакого значения в глазах правительства. Исключением являлась «маска» — это одновременно и «старый заключенный», и какое-то значительное лицо. Несомненно, что герцог Лозен, бывший одним из узников Пинероля, был освобожден. Если же считать, что Фуке умер в 1680 г., ни один арестант, содержащийся в Пинероле, не удовлетворяет двойному требованию — быть «старым заключенным» и важным лицом. Аррез полагает, что возможное и единственно математически точное решение — это в 1680 г. умер Эсташ Доже, а Фуке занял его место в одиночке, которая с самого начала сооружалась не для какого-то слуги, а именно для такой подмены. Ничто не противоречит этому решению, по крайней мере нет никаких письменных документов, удостоверяющих смерть и погребение Фуке, нет акта вскрытия тела. Поэтому, хотя с точки зрения закона Фуке был мертв уже в 1673 г. (в этот год его жена была признана наследницей сюринтеиданта), нет и официальных данных о его физической смерти в 1680 г. Запечатанный гроб с телом был выдан сыну Фуке 17 апреля 1680 г., через 25 дней после смерти. К этому времени нечего было и думать об открытии гроба. Известно, что погребение тела Фуке состоялось в церкви Сен Клер, потом гроб перевезли в Париж и перезахоронили на семейном кладбище в монастыре на улице Св. Антония. Однако это было произведено только 28 марта 1681 г., т. е. через год после смерти.

Анализ переписки Лувуа и Сен-Мара свидетельствует, что в момент смерти Фуке 23 марта в Пинероле не было его детей и он не умирал, как считают, на руках своего старшего сына графа де Во. Из письма Лувуа от 8 апреля 1680 г. следует, что графу де Во посчастливилось с согласия Сен-Мара увезти бумаги отца. Вместе с тем Лувуа рекомендовал Сен-Мару запереть бумаги Фуке. Из донесений Сен-Мара явствует, что он нашел какие-то бумаги в карманах одежды Фуке уже 4 мая 1680 г., т. е. через 42 дня после официальной даты его смерти. Иначе говоря, вероятно, все эти дни мнимоумерший продолжал писать, и из его бумаг составился целый пакет, пересланный Лувуа.

Фуке был «самым старым заключенным» Сен-Мара, как называют «маску» в переписке. К 1703 году — году смерти «маски» — ему должно было быть 89 лет. Подобных случаев долголетия было не так уж мало среди современников Фуке, придворных представителей дворянской знати и высшего чиновничества (Аррез приводит такие примеры). Мать Фуке дожила до 91 года.

Доводы, приводимые Аррезом в пользу своей теории, не опровергают самую малость — действительную смерть Фуке 23 марта 1680 г. Более того, ничто не свидетельствует о том, что 65-летний сюринтендант, после долгих лет заключения растерявший своих сторонников, якобы мог стать вождем лагеря, который противостоял бы Кольберу и Лувуа. Если бы это было действительно так, то Кольбер и Лувуа, по словам Арреза макиавеллисты, которые настаивали во время процесса Фуке, чтобы его приговорили к повешению, конечно, нашли бы с помощью Сен-Мара средство отделаться от врага, а не разыгрывать комедию с его мнимой смертью и превращением в «маску». Тем более у Кольбера и Лувуа, а потом и у их преемников не было резона продолжать разыгрывать эту комедию после «официальной» смерти Фуке еще на протяжении более чем 23 лет, когда сам узник уже давно должен был превратиться в дряхлого старика. Мы уже говорили о том, насколько неубедительно утверждение Арреза, что Людовик XIV был простой марионеткой Лувуа и Кольбера, а после смерти своих знаменитых министров игрушкой в руках их родственников, в том числе совсем еще юного Барбезье (М. Паньол считает, напротив, что Лувуа и Барбезье были отравлены Людовиком!).

К названию своей книги «Железная маска» Аррез добавил подзаголовок «Наконец разгаданная загадка». А вернее было бы сказать, что эта книга сделала старую тайну еще более непроницаемой, так как доводы Арреза против реальной кандидатуры на роль «маски» — Эсташа Доже — нельзя сбрасывать со счетов. Аррез последовал примеру некоторых своих предшественников, прежде всего М. Паньола, отмечавших, что до нас дошли лишь небольшие фрагменты переписки Сен-Мара с министрами, что сознательно была уничтожена та часть корреспонденции, которая могла дать ключ к тайне. Ведь Сен-Мар сам не раз отмечал, что в дополнение к официальным донесениям он отправляет еще и частные письма. Все они исчезли.

Впрочем, мода на кандидатуру Фуке, видимо, уже прошла.

В 1978 г. дальний потомок Сен-Мара П. М. Дижол выпустил исследование, в котором утверждается, будто «маской» был некий Набо, чернокожий паж Марии-Терезы, жены Людовика XIV, вызвавший неудовольствие короля. После этого он был пажом у жены губернатора Дюнкерка, где ему дали другое имя («Набо стал Доже»), а потом отправили в Пинероль; там он, между прочим, был одно время в услужении у Фуке. В Пинероле ныне существует «Постоянный центр изучения «железной маски»», который на двух заседаниях — в сентябре 1974 и октябре 1976 г., заслушав доводы как Дижоля, так и Арреза с его единомышленниками, высказался в пользу кандидатуры темнокожего пажа королевы…