Использование оружия политического процесса как формы подавления политических противников очень неравномерно распределяется по странам и эпохам. Для этого нужны были не только острота политических конфликтов, которая в разные времена побуждала прибегать и к различным методам наказания врагов, но и прежде всего определенные условия. К политическому процессу обращались, в том случае, когда власти ощущали необходимость заручиться поддержкой общественного мнения, когда, наконец, судебная форма политического подавления превращалась в своего рода устойчивый обычай, нарушение которого было невыгодным для правительства. К политическому процессу прибегали обычно отнюдь не потому, что не было других способов расправы с противником, а потому, что это оказывалось наиболее удобным средством.

Процессы сыграли свою немалую, хотя всегда подчиненную роль в большинстве узловых событий нового и новейшего времени: в ликвидации феодальной раздробленности и возникновении централизованных абсолютистских государств, в попытках абсолютизма воспрепятствовать торжеству революций и в борьбе победившей буржуазии против своих противников «справа» — феодалов и «слева» — трудящихся масс, прежде всего пролетариата, в утверждении буржуазно-демократических порядков и замене их в ряде стран фашистскими, диктаторскими режимами. Политические процессы сопровождали создание, развитие и распад колониальной системы капитализма. Они являлись спутниками милитаризма, контрреволюционных интервенций и попыток завоевания мирового господства.

Насколько многообразны были внутренние и внешние причины, в силу которых преследование политических противников приобретало форму судебных процессов, настолько и сами эти процессы получали различное значение для характеристики режимов и правительств, их организовывавших. Даже там, где они являлись традиционной и поэтому наиболее удобной, законной формой политического преследования (например, в ряде стран с развитыми буржуазно-демократическими институтами), к оружию политического процесса обращались скорее в виде исключения, лишь тогда, когда не было под рукой другого средства или когда суд мог быть превращен в удобное орудие компрометации противника. Обычно же у правительства находились другие способы если не прямого уничтожения противника, то исключения его в той или иной форме из политической жизни.

Помимо этих наиболее распространенных форм политических процессов история знает множество других. Известны процессы как форма разрыва со старым строем (процессы Карла I, Людовика XVI), как одна из сторон политики революционного террора (во время ранних буржуазных революций), как средство сопротивления одной из борющихся политических сил, которая «окопалась» в судебных учреждениях, против ее соперников в других органах государственного аппарата. Были процессы, которые завершали разоблачение действительного или мнимого заговора (английские процессы XVI–XVII вв.), и были процессы, являвшиеся по существу формой политического заговора («дело Дрейфуса»). Организовывались процессы с целью наказать за политическое убийство и, наоборот, спасти от наказания тех, кто направлял руку убийцы (процессы в связи с убийством А. Линкольна или Д. Кеннеди в США). Часто оружие судебного процесса использовалось для борьбы против революционной общественной мысли, против научных доктрин, подрывавших старое мировоззрение, для насильственного внедрения единомыслия и духовного конформизма, угодного реакционному правящему классу. А еще чаще — для разжигания расовой и национальной вражды, консервации отсталых предрассудков, для оправдания агрессивных планов в отношении соседних стран, для удушения свободы печати, обоснования контрреволюционного интервенционизма и для многих других, столь же реакционных, целей.

Существовало немало частных различий между феодальным и буржуазным судами. Но значительно больше было сходства, даже в те периоды, когда феодальный суд расправлялся с противниками «слева», с представителями буржуазии, а буржуазный суд, напротив, обрушивался на врагов «справа», из лагеря феодальной реакции; особенно же когда и тот и другой служили орудием подавления трудящихся масс. Единственным частичным исключением являлся суд в годы ранних буржуазных революций, когда на определенных их этапах он выражал общенародные интересы.

Процессы могут в одних случаях «подводить итоги» политической борьбы, а в других (когда она еще далеко не закончена) служить оружием в руках группировки, обладающей государственной властью, которую у нее активно оспаривают.

Обвиняемым в политических процессах инкриминируется нарушение существующей законности (даже если они на деле действовали в ее рамках), подлинное или мнимое покушение на национальные, классовые, моральные и этические ценности той группы населения, интересы которой защищались властью или на которую эта власть стремилась оказать идеологическое воздействие с помощью своей судебной машины.

Политические процессы не только фиксировали сложившееся соотношение политических сил. Они были средством изменения этого соотношения в пользу организаторов процессов (точнее говоря, в пользу тех. кто выходил победителем в судебных сражениях, а ими порой становились не судьи, а подсудимые).

При изучении истории политического процесса важно определить, кто непосредственно являлся его вдохновителем и организатором. Им могла быть и законодательная, и исполнительная, и судебная власть. В случае, если инициатива исходила не от последней, необходимо учитывать, в какой мере организаторы процесса (монарх, парламент, правительство) контролировали действия судебной власти, ибо от этого нередко зависели ход и исход процесса.

В отношении каждого процесса следует различать: формальное обвинение, выдвигавшееся его организаторами против подсудимого; действительное обвинение (т. е. та вина, за которую преследовали подсудимого); внутриполитические и внешнеполитические цели, которые ставили себе организаторы процесса. В истории встречались все мыслимые совпадения и несовпадения формального обвинения, действительного обвинения и политической цели. В политических процессах ярко отразилось представление каждой эпохи о прерогативах монарха и его подданных (точнее, различных категорий этих подданных), правительства и граждан, о дозволенном и запрещенном в политике — опять-таки с точки зрения центральной власти и лиц, находящихся на различных ступенях социальной лестницы и (поскольку это касается феодального общества) относящихся к разным сословиям. Речь шла при этом не о каком-то на деле соблюдаемом «кодексе поведения», а о постоянно нарушаемых (причем прежде всего самой властью) нормах, которые тем не менее оставались своеобразной шкалой для оценки политических поступков.

Хотя в общественном сознании начиная еще с эпохи Возрождения четко прослеживается мысль о несовместимости морали и политики, организаторы процессов неизменно пытались представить действительное или мнимое нарушение этих политических норм как покушение не только на существующие законы, но и на основы религии, нравственности и права. Границы между одобряемым, терпимым и воспрещаемым были очень подвижны — сдвигались даже представления о том, что являлось государственной изменой. Значительная часть того, что входило в понятие государственной измены в Англии в XVI в., считалась бы терпимым или даже нормальным, законным действием и в XIV, и в XIX веках.

Выбирая оружие политического процесса, отказываясь по различным причинам (невозможность, неудобство, соображения пропагандистского характера и т. п.) от внесудебных способов расправы с противниками, правительство в то же время не всегда бывало склонно действовать с открытым забралом. Иногда даже отрицалось, что этот процесс политический, его изображали в виде обычного уголовного дела. Бывало и наоборот, когда обычные уголовные дела тенденциозно представлялись в виде политических преступлений. Мы уже не говорим о тех особых случаях, когда политический процесс являлся формой, с помощью которой тех или иных лиц пытались спасти от ответственности за совершенные преступления.

Признания в несовершенных преступлениях не обязательно вырывались пыткой или страхом перед ней или перед варварской «квалифицированной» казнью. Самооговоры были нередко следствием как раз полного отсутствия какого-либо несогласия подсудимых с правительством, какого бы то ни было сочувствия любой оппозиции, если таковая вообще существовала. Иначе говоря, самооговоры могли быть лишь своеобразной формой лояльности.

Жертвы ложных обвинений при Генрихе VIII уже на эшафоте шли на клятвопреступление, которое, по распространенному тогда мнению, отнимало всякую надежду на спасение души, чтобы угодить власти, пославшей их на смерть. А при Карле II в своих предсмертных заявлениях осужденные были готовы идти на клятвопреступление, чтобы создать затруднения своим политическим противникам, если не самому правившему монарху. Из сказанного отнюдь не следует, что обвинения, «подтверждаемые» самооговорами из лояльности, не имели никакого политического значения. При рассмотрении группы таких процессов в совокупности обычно выявляется, что иногда кажущийся нелепым и лишенным цели судебный террор в действительности имел смысл именно своей бессмысленностью, невозможность понять причины репрессий подавляла волю, немотивированность преследований подчас и приводила к слепой покорности.

В нашем столетии политические процессы были формой судебных репрессий, проводившихся правящими кругами как при сохранении ими буржуазно-демократических форм своего господства, так и при переходе к методам открытой террористической диктатуры. Если речь шла об авторитарных и фашистских режимах, то открытые политические процессы, как правило, проводились, точнее, инсценировались ими либо в начальный период господства, либо в момент приближавшегося краха. В остальное время и прямая расправа с врагами режима, и попытки морально-политической их дискредитации осуществлялись другими путями. Достаточно напомнить, что начало гитлеровского господства в Германии было ознаменовано известной провокацией — поджогом рейхстага и столь же провокационным Лейпцигским процессом, с помощью которого нацисты пытались свалить вину за свое преступление на коммунистов и оправдать днкую оргию террора против всех противников кровавой фашистской диктатуры. А в последние месяцы существования «третьего рейха» устраивались суды над участниками заговора 20 июля 1944 г., организуя которые гитлеровская клика стремилась подавить всякое сопротивление своей политике продолжения войны. Между этими зловещими политическими пропагандистскими судилищами, да и во время их, происходили аресты, преследования, пытки и казни сотен тысяч, а потом миллионов людей, уничтоженных нацистскими людоедами без всякого суда и следствия.

Политические процессы были одним из средств поддержания буржуазной законности, а также методом ее ликвидации правящей олигархией, когда становились стеснительными учрежденные ею самой формы правопорядка. С этим непосредственно связано также огромное расширение официально признанных полномочий как исполнительной, так и судебной власти, которыми они наделялись на основании чрезвычайного законодательства, чаще принимавшегося в годы войны, но в более или менее замаскированном виде сохранявшего действие и в мирное время.

Совмещение судебных и внесудебных форм репрессий — характерная черта политики реакционных правительств в новое и новейшее время. Оно воплощалось в сближении и переплетении функций учреждений, осуществляющих различные виды политического террора против народа. Как правило, внесудебные органы занимались подготовкой последующей судебной расправы. Достаточно напомнить о практике фабрикации обвинений, произвольных арестов, добывания «доказательств» с помощью «допроса третьей степени», т. е. превращения пытки в главное орудие следствия. Не менее характерными являлись также соответствующий подбор судей и присяжных, нередко путем прямого нарушения существующего законодательства, и другие аналогичные способы обеспечения «нужного» хода и исхода судебного процесса. Растущее подчинение судебных органов центральной исполнительной власти приводило к еще более тесному переплетению судебных и административных методов расправы.

Разумеется, было бы неправильным представлять, что все или почти все политические процессы являлись следствием террористических действий против народа. Наоборот, они отражали не только основные, но и все многочисленные производные противоречия буржуазного общества, в частности острую борьбу между различными слоями и политическими группировками внутри правящих классов. Невиданно расширилась «география» политических процессов, появлялись все новые мотивы для их проведения, своеобразно отражавшие идеологический «климат» эпохи.

Целью многих судебных процессов была поддержка политики разжигания и проведения двух мировых войн, которые реакция обрушила на человечество в XX в. Политические процессы были средством, многократно пускавшимся в ход в различных капиталистических странах, чтобы побороть оппозицию против колониальных войн и контрреволюционных интервенций. Никогда еще в истории оружие политических процессов не ставилось на службу столь поистине бесчеловечной политике, глубоко противоречащей жизненным интересам всех народов, как в такие периоды.

Многие процессы, хотя они проводились судами определенных государств, становились фактором поистине международного значения (например, суд над Сакко и Ванцетти в США, Лейпцигский процесс в Германии). Характерно также, что это международное значение они приобретали вопреки воле организаторов указанных процессов.

Летопись послевоенных политических процессов открывается процессом над главными германскими военными преступниками. История Нюрнбергского процесса еще жива в памяти старшего поколения людей, с нею знакомятся на школьной скамье. Все это известно читателю по многим хорошо написанным работам, специально посвященным этому процессу. Впервые в истории преступников судил Международный военный трибунал, состоявший из представителей четырех держав антигитлеровской коалиции — СССР, США, Англии и Франции, выражавший волю народов, действовавший по уполномочию совести всего человечества. И судил за поистине международные по масштабам преступления, за агрессию, за гибель десятков миллионов людей, за геноцид — политику физического истребления целых народов. Только в нацистских лагерях смерти было уничтожено 12 млн человек. На Нюрнбергском процессе, проходившем с 20 ноября 1945 по 1 октября 1946 г., на 403 его заседаниях было выявлено, какую ответственность несли за все эти злодеяния Геринг, Риббентроп, Розенберг, Кейтель, Кальтенбруннер и другие нацистские лидеры.

16 октября 1946 г. приговоренные к смерти главари гитлеровской Германии были казнены. Часть подсудимых трибунал приговорил к длительному или пожизненному тюремному заключению. На Нюрнбергском процессе был вскрыт подлинный характер всей кровавой политики фашизма, доказана преступность нацистской партии, гестапо, эсэсовцев, штурмовиков. Членство в этих организациях по решению Международного трибунала уже само по себе было объявлено преступлением, наказание за которое является правом и обязанностью судебных органов любого государства.

Суд над главными японскими военными преступниками, проходивший после окончания второй мировой войны, явился прямым продолжением Нюрнбергского процесса.

В послевоенные годы проходили суды над предателями Родины, коллаборационистами — приспешниками фашистских оккупантов и соучастниками кровавых расправ, которые творились захватчиками. Суды над изменниками проходили едва ли не во всех западноевропейских государствах, освобожденных от фашистской оккупации. Внутриполитическая обстановка, сложившаяся в этих странах после освобождения, наложила свой отпечаток на ход этих процессов и исход большинства из них.

Процессы над коллаборационистами были одной из тех мер, на которые пошла буржуазия, уступая нажиму со стороны народных масс. Правда, при этом реакция спасла от преследования большинство преступников, являющихся соучастниками злодеяний гитлеровских оккупантов.

Многообразие мотивов проведения политических процессов возрастало по мере того, как увеличивалось разнообразие форм, методов, оттенков, запутанных перипетий политической борьбы внутри буржуазных стран и на международной арене. Новейшая история знает и стремление различных фракций правящего класса с помощью судебных процессов переложить на одну из них или на отдельных лиц вину за совместно осуществленное национальное предательство, и попытки таким путем доказать разрыв с фашистским прошлым, спасая при этом от ответственности главных преступников (процессы над нацистами в ФРГ), и желание «судебным путем» «переписать» в свою пользу недавнюю историю, обосновать свою империалистическую политику в отношении той или иной страны и т. д. Известны также многочисленные случаи попыток замаскировать истинную суть политического процесса или даже отрицать его политический характер, придав ему вид уголовного дела (процессы, связанные с политическими убийствами в США, начиная с 1963 г.). Бывали процессы, инсценированные с пропагандистскими целями, суды, во время которых скрывалась связь обвиняемых с заграницей, и суды, когда измышлялась такая связь. Нередко многие цели переплетались при проведении процессов.

Надо всегда учитывать большую роль, сыгранную в фабрикации процессов политической полицией. И дело здесь вовсе не в моральных и деловых качествах полицейских, как это утверждают отдельные западные историки. Во-первых, комплектование полиции и ее действия определяются социальным строем и общественной атмосферой в стране, господствующей системой идейных ценностей и ориентировок поведения. А во-вторых (это признают и некоторые новейшие западные исследователи), моральный облик личного состава полиции мало влияет на ее реальную роль в жизни общества. Казалось, что полиция Веймарской республики в Германии 1919–1932 гг. обладала множеством «положительных» качеств — высокой профессиональной подготовкой, относительной независимостью от местных политиканов, меньшей степенью продажности, чем полиция в других западных странах, и т. п. На практике же полицейские стали активным орудием сил, расчищавших нацистским преступникам путь, и после прихода Гитлера к власти в своем подавляющем большинстве перешли в карательные органы нацистской диктатуры. Например, из 100 гестаповцев Кобленца только 10–15 не служили в полиции веймарской Германии.

На течение политического процесса оказывали большое, порой решающее влияние различные факторы: считали ли судебные власти необходимым придерживаться (хотя бы формально) требований существующей законности, или она отбрасывалась, как только становилась помехой для достижения цели процесса. Другими словами, шла ли речь о действительном процессе или только об инсценировке судебного разбирательства? Существовала ли в стране (или за рубежом) явная или тайная оппозиция, способная спутать карты организаторов процесса? С этим обычно бывало тесно связано и другое важнейшее обстоятельство: являлся ли подсудимый уже заранее сломленной жертвой, послушно играющей отведенную ему роль на суде, или активным противником, стремящимся так или иначе воспрепятствовать тому течению судебного следствия, которое было заранее намечено обвинением; насколько осведомлены и правдивы были свидетели, допущенные на суд.

Только комбинация всех этих факторов, окрашенных спецификой идеологии эпохи, особенностями сложившейся обстановки, создает общий облик судебной драмы, определяет ее основные контуры, общественный смысл, политические результаты и нравственные итоги. Однако, как общее правило, процесс должен был в большей или меньшей мере не устанавливать, а скрывать истину. Об этом неопровержимо свидетельствует история политических процессов.