1

Моя мать рассказывала, что, когда я родился, к нам приехали два молодых парня, вылезли из машины, что подвезла их от станции, и сразу к нам во двор. Все подумали: может, начальство какое, опять налоги, опять недоимки, а чем отдавать? Председатель колхоза прибежал, а они ноль внимания, и в избу. А там к моей кровати, где я спал. И один, худощавый, лысоватый, по фамилии Радимов, размотал мои пеленки и другому, толстому и в очках, по фамилии Цаплин, показывает: «Ну, что я говорил? Как раз он! Тот самый». А тот вроде как не признает. Но на руки меня взял, чтоб посмотреть, а я заорал да еще обмочил его. «Признал тебя, Рома, признал!» — закричал лысоватый и достал по такому случаю бутылку водки.

Мать и бабка не знали, что и думать. Отец уже больше года, как сидел, мужиков, кроме меня, никого в доме. А Радимов этот Андреем Андреевичем представился и еще колбасы достал и консервов. «Не бойся, — говорит, — Рома! Пока он, Павел Сергеевич, вырастет, много воды утечет».

И еще какие-то странные вещи говорил, мать уже не припомнит. Потом из той машины принесли ящик целый сгущенки и детского питания, — у нас в деревне отродясь такого никто не видел. «Корми, — говорит, — мать, преданного мне человека, гляди, чтоб ничем не болел, он мне здоровый будет нужен. А вот его, — и на очкарика показывает, — даже близко не подпускай, как самого царя Ирода, поняла? Все, что нужно, лекарство какое или из одежды — вот по этому адресу мне напишешь». И с тем уехали.

Мать кому ни рассказывала, никто не верил! Но сгущенка-то вот она! Деревня наша глухая, до железной дороги по грязи да колдобинами, откуда кто знает? Хорошо кузнец Данила, без ноги с войны вернулся, рассказал, что с ней делать. Второй фронт, говорит. Штыком ковырнешь, а оттуда такая сласть течет! Мы потом ее понемногу целый год ели. То с просяной кашей, то с оладьями. У всех от нее запоры, а мне, мать рассказывает, хоть бы что. Вообще не болел ни разу, как Радимов тот наказал. Это потом только догадались кипятком разводить и с черникой подавать.

Когда сгущенка закончилась, о тех приезжих и думать забыли. Но болеть все равно не болел. Врачи, мать говорила, за мной следили и только удивлялись. В кого, мол, такой? Ну, в кого бы ни был, мать распространяться не любила. В отца, конечно, когда тот срок отсидит, тогда увидите… В школе у меня были пятерки только по пению и по физкультуре. Учиться я особо не любил. Только и ходил, чтобы с кем подраться. Вот к этому был у меня живой интерес.

Когда призвали в армию, началось вообще все непонятное. Я в десант просился, а меня в артиллерию. Чтоб не выступал и приемы на призывных не демонстрировал! Да еще такую команду подобрали, что аж в самую Сибирь, в Забайкалье, в тайгу к медведям.

Посадили нас в грузовик и повезли от военкомата на станцию. Только отъехали, а тут рядом был переезд через железную дорогу. И вдруг шлагбаум опустили перед самым носом, хотя поезда еще полчаса не было. Ну а нам что? Сидим, курим, ждем, когда откроют. И вдруг слышим — от военкомата мою фамилию выкликают, сам военком бежит, язык на плечо… «Уроев! — орет. — А ну слазь! Что ж сразу-то не сказал, куда желаешь?» Я слез, он за плечи меня обнял, назад повел, а шлагбаум открылся, и те дальше поехали. В Забайкалье.

«Как же, — говорю, — не сказал! Вам и говорил! А вы меня в артиллерию ни за что!»

И попал я в десант. Под самой столицей. А там еще чуднее дела пошли. Первый год служил — с «губы» не вылазил. Других отпуском премировали, у знамени фотографировали, значками увешивали, а я все равно дисциплину не любил! И как-то так напился в самоволке, что думал: «Ну все, теперь в дисбат загремел!» А за мной туда сам комбат на другой день приехал, отсидеть не дал. «Хочешь, — говорит, — Уроев, в отпуск домой?» — «Кто ж не хочет», — говорю. «Ну так получи, — говорит, — десять суток, не считая дороги!» Я вообще комбата нашего уважал. Малинин его фамилия. Справедливый был. И злой. Но чтоб вот так, ни за что?

Вернулся из отпуска в часть, а там еще удивительней! Сержанта мне присвоили не помню к какому празднику, а в наряд — если только пожелаю! И я желал. Больше на кухню. Мы там ночью картошки себе нажарим, пока повара спят, своих разбудим по тревоге и до подъема гужуемся с тушенкой. И разговоры всякие. Но больше про жену комбата Малинина. Какие у нее сиськи, ноги и все прочее… Как-то на учения его послали, а меня наш старшина к ней домой направил.

Мол, передвинуть там что-то требуется и вообще гвозди вбить. «Иди-иди, — говорит. — Боевое крещение получишь, дело верное».

Пришел. Дамочка, верно, спелая, хоть и староватая. Еленой Борисовной представилась. И все при ней, ребята не сочиняли. «Ты, — говорит, — отдохнул бы сначала. — И из бара бутылку достает. — Я просила, чтобы именно тебя прислали. Давно за тобой наблюдаю». Ну, выпили, ночью, помню, просыпаюсь, дверь нараспашку, а там комбат Малинин с пистолетом. «Убью! — кричит. — Опять за свое?» Она в плач, прощения просит, меня собой заслоняет, а он меня как увидел, сразу остыл. На кухню ее позвал, до утра там обсуждали. Я не дождался, опять уснул, просыпаюсь утром — его в помине нет, а она меня по волосам гладит. «Иди, — говорит, — в расположение. А то он злой сегодня». Ну, вернулся. Все меня расспрашивают, — подробности давай, а он бледный ходит, на меня не смотрит. Я цыкнул на любопытных: пошли, мол, туда-то… Но и это ладно! Прыжки мы сдавали, а у меня парашют не раскрылся. И запасной — тоже. Такого ЧП в полку давно, говорят, не было. Я лечу, хана, думаю, вот она, месть комбата! А он что сделал? Затяжной прыжок с нашего аэростата за мной следом! У самой земли догнал, схватил меня, мой основной с запасным обрезал, потом только свой раскрыл.

И вот так летим с ним в обнимку, глаза в глаза… Ненависть такая, не приведи Бог. И еще тоска смертельная, будто ничего уже не надо. Об этом потом в газетах писали. Ему сразу полковника дали и от нас с Еленой Борисовной перевели, о чем все потом пожалели…

Я дослужить не успел, как узнали, что генерала присвоили за какие-то особые заслуги. А жена, говорили, теперь на солдат ноль внимания, больше лейтенантов через себя пропускала. Врали, наверно. Особенно те, кого вниманием обошла… Потому я все это вспомнил, что пришлось вот так же с Радимовым порхать. Пока летели вниз, выяснилось, что прыгал он первый раз. И потому сразу в меня вцепился, вот так же — глаза в глаза.

— А что, Андрей Андреевич, это вы мне до сих пор покровительствовали? — спросил я потом, когда он очухался.

— Сообразил, — кивает, за сердце держится. — Раньше тугодумом ты не был. Сразу догадывался.

— Потому что врете много, — говорю. — Про какую-то прошлую жизнь. Зачем говорите, что десантником тоже служили? А если б разбились?

— Для того и держу тебя, Паша, чтоб ничего такого со мной до времени не случилось. Вот уж сколько десятков лет.

— Опять сочиняете! — кричу. — Чего идиота из меня делаете?

А он в глаза мне смотрит, усмехается, видя мое смущение и растерянность. И чувствую, вроде я с ним об этом уже говорил! Давно было, но ведь было. И вот-вот вспомню…

— Когда вспоминаешь очень смутно прошлую свою жизнь, это называется дежа вю… Ну, вспомнил что-нибудь?

— Так это меня в десант…

— Ну конечно! Мне телохранитель нужен.

Все сходилось, что бы он ни говорил! В армии, на последнем году, меня вдруг освободили от всех нарядов, политзанятий и хозработ и стали гонять по усиленной программе. Ребята говорили, что забросят в тыл к «духам» или еще куда, не иначе. Крути баранку с утра до ночи. В перерывах гоняли в спортзале — самбо, карате, рукопашная… Все это было непонятно. Да и сейчас вопросов больше, чем ответов. Вот зачем он со мной прыгал?

Забыл сказать: мои мысли он читал, как надписи на заборе.

— Все узнаешь, Паша. Какие твои годы… А насчет прыжка — любопытно мне стало. И ревнив я не в меру. Я ж когда-то любил тебя, Паша… Ну что смотришь? Ну да, любил, ты еще мальчонком был, казачком, трубку мне набивал. Я вены себе резал от любви, страсти и стыда. Думал, перевоплощусь и все забуду. Ан нет, когда рассказал твой комбат, как вы с ним в обнимку летели, чуть не убил его. Но генерала ему дал. Вспомнил вовремя, как ты жену его трахал… Ничего, говорят, бабец, а? Стоила она того? Ведь пристрелить тебя мог. Или дать разбиться. Правда, тогда бы я ему вопрос поставил: почему это у сержанта, классного специалиста Паши Уроева, парашют не до конца раскрылся? Так что не за тобой он сиганул. За погоном золотым… А знаешь, мне понравилось! И как ты вел себя — очень мне по душе было. Зубы стиснул от злости, а отпустить меня не посмел. Так и надо. А я как убедился в твоей личной преданности, потом посмотрел сверху на вверенную моим заботам территорию, аж душа запела. Слышал, да? «Широка страна моя родная!..» Да оставь ты парашюты! Заберут.

Он остановился, задрав голову, глядя на кружащийся над верхушками деревьев вертолет. По-видимому, они искали площадку для приземления.

— Больше я с вами прыгать не буду! — сказал я зло, чувствуя его правоту.

— Там посмотрим. — Он помахал вертолетчикам: — Спасибо, ребята!

— Вы правда все можете? — спросил я чуть позже, когда мы пошли с ним в глубь леса.

— Ну, все не все… Могу кое-что. Вон Край родной как поднялся при моем руководстве. Нет, когда я был тут генерал-губернатором, было еще лучше! Первый секретарь крайкома — не звучит. У меня прежде француз был секретарем, Пьер, не помнишь такого? Ну, ты его с Маланьи, горничной, снял?

«Бредит, что ли?» — только подумал ведь, а он посмотрел на меня, засмеялся, пальцем погрозил, но больше в тот день воспоминаниям не предавался.

«Какая еще Маланья, какой еще француз… Вроде солидный человек, большая шишка, все кругом на полусогнутых… А со мной — сплошное панибратство. А прыжок этот? Смерти, что ли, не боится…» — размышлял я, едва поспевая за ним по лесной тропе, а вслух спросил:

— Куда идем?

— Не знаю, — пожимает плечами. — Чую, что правильно идем, я внутренний голос свой различаю, ну знаешь: холодно, тепло, теплее, еще теплее. И в воздухе сплошное дежа вю разлито. А смерти я, Паша, не боюсь, это верно. Потому как бессмертный. Ну, перевоплощусь разве что… Под другой личиной, конечно, в будущем веке, но все равно. Главное, что я в это верю, Паша. Гора не пошла к Магомету, потому что он сам в это не очень верил, понимаешь? Я в себя верю. Что всегда буду хозяином. А ты мне — телохранителем.

Я даже остановился.

— Иди-иди. Хоть я не люблю быстрой езды, но хожу быстро. Плохо тебе со мной? Ну вот как ты без меня жил?

Что видел, что слышал, что ел, с кем пил? А ты почувствуй, какой воздух, как пахнет разогретая солнцем сосна… А птицы, птицы что выделывают, радуясь? А когда-то, очень давно, в другой жизни, ты пел не хуже, нет! Потому что пел для себя. И для любимого хозяина. У тебя абсолютный слух, Паша! А ты не знал?

— В армии запевалой… был, — сказал я неуверенно.

— Это я им подсказал! — кивнул он. — Но что ты там пел… Тебе надо Шуберта, Мендельсона. Хотел даже направить тебя в консерваторию, да ведь испортят! Уж сколько мне талантов испортили!

— Издеваетесь? — снова остановился я. — Не люблю я петь. И к песням равнодушен! А от классики просто воротит.

— Придется полюбить! — строго сказал он и потянул меня за рукав. — Напомни мне потом. Месячный абонемент в филармонию. Хотя там разгонять всех пора! А хормейстера в первую очередь. Уж на что я простой чечеточник, а понимаю.

— Кто? — переспросил я.

— Чечеточник, — кивнул он на ходу. Шел все быстрее, раздувая ноздри, как на запах, так что я еле успевал. — Пора уже перестать удивляться. И не смотри на меня так. Не всегда же я бывал губернатором или первым секретарем. Играл роли и попроще. Полковником служил у Деникина, потом у Врангеля. А ты при мне денщиком. Опять не помнишь?

Я пожал плечами. А что мне оставалось?

— Ну, ты в Совдепии остался, не смог на корабль сесть, когда из Крыма драпали. Я тебе кричал: бросай чемоданы, а ты, верный раб, картонки в зубы, чемоданы да узлы через плечо… Ну, а в Париже, чтоб прокормиться, я плясал казачка. Но лучше шла чечетка. Женщины, какие женщины, Паша, слали мне любовные записки! Сама графиня Ланская… Да что говорить! Обо мне во всех эмигрантских газетах писали. Мол, пожертвовал на увечных русских воинов пятьдесят тысяч франков и золотые часы. Стыдно мне было, понимаешь, плясать перед безногими. Что надулся?

— Я вам не раб.

— Конечно, не раб. И не холуй. А будешь холуйствовать — выгоню! Понял это? Чемоданы и картонки в зубы, заискивание и поддакивание — уже перебор! Так и запомни.

И вдруг остановился. Так что я налетел на него. А он лег на траву и уставился в небо.

— Ложись, чего стоишь. Отдохнем. Сердцем чувствую важность момента. Надо собраться. Ах, какая встреча ждет нас, Паша!.. Ложись рядом, чего встал.

Я лег. Надо было собраться с мыслями. Как я влип в эту историю, и вообще.

 

2

…Радимова я впервые увидел на экране телевизора в красном уголке нашего гаража, куда зашел после рейса. Проходил мимо двери, услышал взрыв смеха и возгласы: «Во дает!» Я зашел. Работал я здесь недавно, после армии, по разнарядке, и многое еще из здешней жизни было мне любопытно.

Красный уголок был битком набит шоферами, нарядчицами, табельщицами и прочим обслуживающим персоналом. На экране я увидел лысоватого тощего человечка с огромными мешками под глазами. Он беспокойно вертел шеей, морщился, вытирал с лысины пот, подмигивал в камеру.

— Теперь лучше? — спросил он у кого-то за кадром.

Камера показала ведущую — накрашенную даму в возрасте, чем-то напомнившую жену комбата Малинина. Или это она и была?

— Ну что вы, Андрей Андреевич! Вы чудесно выглядите!

— Меня народ смотрит! Мой любимый народ! Земляки. А вы меня пугалом выставили перед общественностью!

Он вскочил, ринулся к камере, исчез с экрана. Слышен был только его голос.

— Тебя как зовут?

— Михаил… Леонтьевич.

— Вот что, Миша, наведем камеру вот сюда… а пониже опустить ее можно? Ты на меня смотри! Я тут хозяин, я им деньги плачу…

Потом появился снова в камере, бегом занял кресло, совсем как при фотографировании с большой выдержкой. И закинул ногу на ногу.

— Вот так лучше?

— По-моему, очень даже хорошо! — изо всех сил улыбалась жена комбата или кто она там…

— А я не вас спрашиваю! — сказал он ей, напряженно глядя в камеру и крутя шеей. — Могу я с моим народом поговорить, который видит ваше поведение и всецело одобряет мои тезисы? Почему вы стараетесь представить меня в невыгодном свете? Сколько вам заплатили? Да-да. У меня вон сколько свидетелей. — Он указал в сторону камеры. — А ты, Маша, держишь, как мы договорились? Не бойся, тебя не уволят. Я не позволю. Хотя врагов у меня тем больше, чем больше я добиваюсь благ для простого народа. Кому-то не нравится, что наш Край идет семимильными шагами. А кое-кто метит на мое место. Но я за него не держусь! Это я вам говорю, вам, не думайте, что вы меня видите, а я вас нет… Ну это ладно. А могу я, пользуясь случаем, передать привет моему лучшему другу Паше Уроеву?

— Конечно… — пролепетала ведущая, не зная, куда глаза девать.

— Привет, Паша! — помахал он в камеру. — Я сто лет тебя не видел! Или даже больше.

Я похолодел. Он смотрел мне прямо в глаза и подмигивал. Я оглянулся. Но все с восторгом уставились в ящик, приоткрыв рты. Меня еще мало знали. А кто знал — да мало ли на свете Уроевых?

— С завтрашнего дня, Паша, ты будешь моим личным шофером, — продолжал Радимов. — Давно ты меня не возил! Раньше в коляске или в бричке, а в машине ни разу. Дело в том, уважаемые зрители, что сегодня я уволил своего водителя, а также директора молочного магазина, что на Почтовой. Почему, спросите вы и будете правы. Просто я заходил вчера в этот магазин, многие меня там видели, и тут как раз выбросили мои любимые глазированные сырки. Вы же знаете, я всегда стою в общей очереди, хотя мои недруги говорят, что я ищу дешевой популярности. А я, как и все, ищу дешевых продуктов, которых пока недостаточно. И я встал в самый конец, хотя все настаивали, чтобы прошел вперед, и даже расступились. Но я стоял до самого конца, то есть до того, как сырки передо мной кончились. Я потребовал у заведующей жалобную книгу, а она шепнула мне, что мой личный шофер Пичугин, зная мою слабость, взял с заднего крыльца целый пакет сырков. От моего имени. Я их, конечно, очень люблю. С самого детства. Хотя еще раньше предпочитал пирожки с зайчатиной, как Алексашка Меншиков. Или с визигой. Но теперь их нет. Вот почему сегодня на еженедельную встречу с вами я пришел сам. Пешком. Как видите, в старом костюме. Я люблю ходить в нем в часы пик в толпе, чтобы меня не узнавали и вели себя естественно. Хотя те, кто меня любит или ненавидит, а таких большинство, все равно узнают и начинают пыхтеть, сморкаться и неприлично суетиться. Но я не обращаю внимания. Только сделаю замечание и иду себе дальше. Но мое время прошло, я вижу. Нет-нет, Елена Борисовна, даже не уговаривайте, встретимся на следующей неделе в это же время. До свидания! Надеюсь, в следующий раз мы вместе порадуемся обилию глазированных сырков во всех магазинах. Соответствующие распоряжения я уже дал. А тебя, Паша, я жду завтра в девять ноль-ноль в мэрии.

На этот раз на меня уже оглянулись. Кое-кто перешептывался. Меня же больше занимала ведущая. Помнится, в постели я почтительно звал ее Еленой Борисовной. Хотя она требовала, чтобы я был попроще: Ленка, Ленок и еще как-то. Уже не помню. Она как сюда попала? А комбат, ныне генерал тоже здесь?

Утром меня вызвал завгар и сказал: «Слыхал вчера указание по местной телепрограмме? Будешь возить Радимова. Вместо Пичугина. Принимай машину».

Я-то думал: «Уж не приснилось ли?» Что делать, пошел оформляться. Начальство возить работа не пыльная. Пичугина нашел в курилке. Он подвинулся, я угостил, его.

— «Приму» он не любит, — сказал Пичугин. — «Яву» еще терпит. Быстрой езды не любит. А баб лучше не подсаживай. Через сутки унюхает. Очень здоровье бережет, так что окна в салоне лучше не открывать.

— Я тут у вас человек новый, — говорю. — Но ты бы лучше про машину рассказал. Как и что. А с ним я как-нибудь разберусь.

— А у нас только о нем говорят, — сказал он. — Так что привыкай. Как двое-трое бутылку раздавят или пачку сигарет распечатают — только о нем. А машина — что машина… Ее исправить можно. А с ним пару минут потолкуешь или по телеку послушаешь, и все — поехала крыша. Он тут весь Край чечетку танцевать заставил. Самолично по телевизору показывал. И с тех пор музыка по радио соответственная. Ноги сами в пляс пускаются. В школах урок ввели. В техникуме — выпускные экзамены. Врачи удивляются: больничных все меньше и меньше. Планы стали перевыполнять на производстве… Ужас что творится. Некоторые не выдерживают, уезжают. Потом, правда, назад просятся.

— Как же ты с сырками так облажался? — посочувствовал я.

Он усмехнулся, махнул рукой. Пустил пару колец под потолок.

— Не велено говорить, но какой он мне теперь начальник, верно? Тебе скажу. Он меня давно предупреждал насчет тебя. Мол, есть у меня старинный друг Пашка Уроев, тоже, как ты, в десанте служит, в том же полку, жду его не дождусь. Демобилизуется — уж извини. Его на твое место. Сердце, говорит, мое ему отдано на том и на этом свете. Скучаю, сил нет.

— А он, случайно, не голубой? — присвистнул я.

— Чего нет, того нет. На баб косится, а так замечен не был, я со свечкой не стоял… Ну так слушай, как дело было. «Все, — говорит мне позавчера, — будем прощаться, Вася Пичугин. Уроев у нас в Крае объявился. Но сделай для меня одно последнее дельце. Там в молочный, где Бутыкина заведующая, глазированные сырки завезли, съезди, возьми десяток. Ты ж знаешь, как я их люблю». Мое дело десятое. Первый раз, что ли? Он в очередь с народом встанет, старушку через дорогу переведет, но чтоб в холодильнике ему тики-так был.

— И ты молчишь? — спросил я. — Он тебя опозорил! А ты…

— И ты будешь молчать, — сказал он. — Тебе говорю, чтоб в курс дела ввести, как он велел… После телевидения самолично ко мне домой приезжал, жене цветы, передо мной на колени, коньяк распили с ним, расчувствовался, целоваться полез, потом плакал, как ребенок малый, за сердце хватался… Увидишь еще.

В гараже я не сразу нашел радимовскую «Волгу». Обычно она стояла на самом виду, начищенная, сверкающая, а тут загнали в темный угол за грузовиками и самосвалами. Только я сел, чтоб самому попробовать, покрутить, пощелкать, а сзади мне кто-то глаза ладонями закрыл и хихикает.

Я чуть язык не проглотил со страху. «Да кто это? Что за игры!» Выматерился, оттолкнул, развернулся… А это он, Андрей Андреевич Радимов, собственной персоной. Меня тут караулил, на заднем сиденье лежал. Делать, что ли, нечего! Вождь, можно сказать, у самого в передней толпа дожидается.

— А ты здоров ругаться, Паша! — говорит. — Ну, давай знакомиться.

— Ну и шутки у вас, — говорю. — Кондратий может хватить.

— Привыкай, Паша, раз отвык, привыкай, голубчик. А хорошее имя тебе дали! Раньше Санькой звали, Иннокентием… Но больше тебе подходили клички. Шакал, например.

— Я-то вас первый раз вижу! — говорю.

— Не груби, Паша, не груби… — покачал он головой. — Вчера ты видел меня на голубом экране. Мне доложили. Я с тобой поздоровался. Ты мне тоже послал мысленный привет.

— Не помню такого… Откуда вы меня вообще знаете?

— И ты меня знаешь, Паша! Только позабыл малость. Будем с тобой дружить, почаще общаться, и вспомнишь. Все вспомнишь! И всех.

— А почему вы Шакалом меня назвали?

— Ты и это забыл? Тогда извини. Когда-нибудь вспомнишь, но сейчас, как справедливый человек, я готов возместить моральный урон. Могу назвать твоим именем в нашем городе какой-нибудь переулок. Ведь был такой дворянский революционер Федор Уроев. Во многом ошибался и был страшно далек от народных масс. Переименуем, будто в его честь, Сазоньевский переулок. Это будет наша с тобой тайна, Паша. А у нас много страшных тайн накопилось! И сколько еще будет. Будем об этом знать только ты и я.

— Ерунда… — нерешительно сказал я. — Разыгрываете?

— Ерунда. Ты прав, — с готовностью кивнул Радимов. — Двусмысленность какая-то. Вроде ты — и не ты. Хотя Пичугин клюнул. Чтобы замять свою вину, я велел вчера назвать школу бальных танцев его именем. Будто бы в честь известного балеруна, родившегося в трехстах километрах отсюда. Поэтому назову-ка я в твою честь деревеньку, где ты родился. Я ее хорошо помню. Передниково, кажется. Хотя она находится в соседнем крае, отстающем от нас по производительности труда и льну-долгунцу, думаю, с тамошним руководством мы договоримся. Уроево… Нет, лучше Павловская Слобода. Идет?

Я слушал этот бред с возрастающей тоской. «Мне это зачем?» — подумал я и спохватился. По его взгляду, по тому, как он замолчал и осуждающе покачал головой, стало ясно, что он читает мои мысли чуть не наперед… И еще меня охватывало все сильнее ощущение, будто со мной это уже было. Вот где и когда?

— В Белой Церкви, Паша, на Украине, милой, — жестко сказал он. — Наш полк стоял там, и ты как-то вечером принес мне целую корзину спелых вишен, а когда увидел со мной Ганну, на которой собирался жениться, от неожиданности выронил вишню, и мы в темноте все трое перемазались соком. Я был твоим сеньором, сюзереном, барином и обладал правом первой ночи. Но ты возроптал! Как будто ты уже не мой раб, а вольноотпущенник. И тебя пришлось высечь на конюшне. И запретить на ней жениться. Отчего бедная девушка утопилась в пруду. Я очень горевал, но не мог иначе! Пойми, это был мой долг. Другое дело — сегодня, два столетия спустя. Я уже не могу этого требовать от тебя, но своих девушек ты все равно должен ко мне приводить. Для проверки. Парень ты видный, и у тебя их будет много. А это внушает опасения. Могут подослать. И скажу сразу — очень красивые нам не нужны. Эти наверняка завербованные. А жену я тебе сам найду. Потерпи немного. Так что с Катей придется проститься.

— Да кто их завербует? — изумился я. — Кому это нужно?

Должен сказать, что у меня действительно была девушка Катя из нашего общежития, которая считалась очень красивой.

— Есть такой человек, — сказал он. — Очень важная персона. Почти как я. И ты его знал когда-то. И еще узнаешь. Если до этого сам не вспомнишь. А насчет твоего общежития давай сразу решим. Будешь жить у меня. Я человек одинокий. Жена живет в Москве. Она преподавала у нас на высших курсах и вдвое старше меня, но я женился на ней, как честный человек, который чувствует свое призвание и потому должен посвятить себя карьере.

— А где вы живете? — поинтересовался я, чтобы как-то собраться с мыслями по поводу предстоящих перемен.

— В мэрии, — сказал он. — Ночую у себя в кабинете, рядом с телефонами правительственной связи. Ты будешь спать в передней. И никаких шашней с моими секретаршами! Их часто оставляют для работы на ночь… Я человек пожилой, мои сексуальные проблемы разрешились сами собой, и потому ничто не должно о них напоминать. На телевидении это, кстати, учли, и потому все фильмы, где обнажаются тела от встречного ветра, прерываются по техническим причинам. Наверно, ты успел это заметить?

«Влип! — подумал я. — Надо рвать когти, пока не поздно».

— Уже поздно, Паша, — сказал он, вздохнув. — Я тебе где-то сочувствую, хотя не знаю, чем помочь. Уж такая у тебя судьба. Но мы заговорились. Сбежать из моего Края ты все равно не сбежишь, я тут же перекрою аэропорты и станции на железных дорогах. А твои фотографии уже разосланы по всем постам ГАИ и отделениям милиции. До тебя Пичугин уже пытался это сделать, а теперь искренне раскаивается. Я полагаю, ты скоро сам пожалеешь об этом душевном порыве, когда убедишься в моей бескорыстной к тебе любви и привязанности… А пока что — вперед! В мэрию. Где меня ждут на совещании.

 

3

…Он шел упруго, как на пружинах, и я едва поспевал, временами натыкался на него, когда он внезапно останавливался, увидев божью коровку или дождевого червя, переползавшего дорогу.

— Какой воздух, Паша! — раскидывал он руки, пытаясь обнять пространство. — Как четыреста лет назад, когда не было автомобилей, самолетов, а также ночных звонков по вертушке. Но было мракобесие и бесправие народных масс. За все приходится платить, особенно за долги, но только не слишком дорого. Я писал об этом Марксу, он долго не отвечал, просто не знал, что сказать. А перед смертью признал мою правоту. И даже подсказал кое-какие новые идеи, ныне мной воплощаемые. Когда меня расстреливали в ЧК, я смеялся им в лицо. И это их озадачило настолько, что они промахнулись. Все пули вонзились в стену над моей головой. Я поинтересовался, какой системы их винтовки. Выяснилось, австрийские. А когда целишься из австрийской, надо брать ниже! Это из русской трехлинейки можно целить в голову. Я так и писал Бородатому: европейская система нам не годится. В лучшем случае — просвещенный авторитаризм. Иначе — мимо цели. То бишь головы. А вот чекисты меня поняли. Я назвал им нужные страницы из «Капитала», они посмотрели в книге, переглянулись и поверили, что я не засланный белый офицер, каковым был на самом деле… Потом я попал к Деникину, Врангелю; с бароном я был на дружеской ноге, и он многое разделял из моих суждений… Или я это уже рассказывал?

Мы вышли из леса, и он на минуту смолк, оглядываясь. Потом втянул воздух ноздрями. В этом было уже не упоение, а голодная чувственность.

Мы вышли на окраину какого-то совхоза, от ближайшего барака тянулся жидкий дымок. Я невольно принюхался и проглотил слюну. Все-таки не ели с утра, а такие прыжки отнимают уйму сил, не говоря обо всем остальном.

Это была рабочая столовая, был час дня, и очередь к раздаче тянулась на улицу. Радимов почти бежал, размахивая руками и что-то радостно выкрикивая. На него оглянулись и — узнали. Я-то думал, что по обыкновению он встанет в хвост, но он кинулся к дверям, расталкивая тех, кто не успел расступиться, а в дверях оглянулся.

— За мной, мой верный Панчо! Она — здесь!

И исчез внутри барака. Я видел, как, ломая очередь, все кинулись за ним, что-то крича и восклицая. К нему тянулись какие-то бумаги, письма, не то для автографов, не то на подпись, и он подписывал, не глядя, и старики радостно улыбались, старушки вытирали глаза, а молодежь просто аплодировала. Потом я узнал, что он предлагал жителям своего края все прошения иметь всегда при себе, потому что он сам обязательно их найдет. Дайте только срок…

— Мария, ты здесь? — кричал Радимов, проталкиваясь. — Я знаю, ты здесь! Я искал тебя, Мария! Ты помнишь меня?

Наконец он прорвался за прилавок раздачи, исчез на кухне… И вдруг стало тихо. Я только услышал его прерывающийся от волнения голос.

— Мария… Я искал тебя! Ты помнишь меня? Помнишь? Да, я никогда не успевал жениться на тебе, потому что всегда был призван и не мог развестись в моем положении, но ты не можешь не помнить, как мы любили друг друга, когда я был на государевой службе в Саратове, а потом отбил тебя у Стеньки вместе с персидским золотом, которым он тебя осыпал! Только не говори, что не помнишь или не знаешь, не совершай непоправимого!.. Паша, где ты? Радость-то какая! Мария нашлась! Не плачь, моя родная, не плачь, ты же помнишь, когда я умирал от ножа убийцы, подосланного моим врагом, и обещал, что обязательно найду тебя в другой жизни, тебя и Пашу, он ведь тоже здесь! Иди сюда, Паша… Пропустите его.

В мертвой тишине я протолкался в посудомойку и увидел Радимова, стоящего на коленях на скользком, залитом грязным жиром полу, среди смрада, пара и грязной посуды, перед юной девушкой, машинально вытиравшей руки об испачканный передник. Радимов плакал, прижимаясь лицом к ее коленям, то целовал ее ноги, то смотрел снизу вверх, беспорядочно лепеча что-то вовсе уже нечленораздельное и не поддающееся пониманию. Всхлипывали женщины, сурово поджимали губы мужики, а сама Мария испуганно оглядывалась, не зная, куда деваться.

Так я увидел ее впервые. Впрочем, мне все же показалось, что я ее уже видел где-то. И никак не мог вспомнить, где именно.

Я оглянулся на окружающих. По-видимому, они были приучены своим вождем к подобным действам и ничему давно не удивлялись.

Радимов, сделав паузу, встал. И взял ее за руку.

— Пойдем со мной, Мария! — сказал он. — Отныне мы с тобой не расстанемся до конца этой жизни. Я тебе обещаю!

Она испуганно оглянулась. Все-таки она была прехорошенькой с заплаканным личиком и закушенной губой. И не старше семнадцати…

— Мама! — позвала она. — Ой, я не знаю!

— Иди, дочка, иди! — кивнула грузная повариха в грязном халате и разрыдалась, обняв свое сокровище.

Я смотрел на Радимова во все глаза. Поймал себя на мысли, что откровенно им любуюсь и разделяю общее восхищение, граничащее с преклонением. Его лицо светилось. От него исходило радужное сияние, в котором меркли другие глаза и лица. Он взял девушку за руку, подвел ко мне.

— Вот Паша, Мария!.. Ты его помнишь?

Она испуганно, приоткрыв ротик, взглянула на меня, потом снова уставилась на него, не в силах оторваться.

— Идемте! — сказал Радимов собравшимся. — Идемте все! Разделим эту великую радость.

Мы шли день и шли ночь. Расстояние, которое наш вертолет преодолел за час, предстояло пройти за сутки. Но никто не чувствовал усталости. Казалось, наш предводитель заряжал всех, кто к нам присоединялся, космической энергией. Быть может, кто-то отставал либо сворачивал, я не видел, зато видел пополнявших наши ряды. Люди, как правило, ни о чем не спрашивали. Просто вставали в строй. Да, это была уже не бесформенная масса, а колонна с шеренгами. Все были заворожены, особенно ночью, неким свечением, исходившим от Радимова, и шли за этим неземным светом, не зная куда…

 

4

Всю ночь шел дождь. Мария сняла свои резиновые сапоги, Радимов тоже снял и забросил в кусты десантные, с ремешками, сапожки, и все тут же последовали их примеру. Люди по-детски смеялись, шлепая по лужам, мужчины, опять же по примеру нашего вождя, подхватывали своих дам на руки, относили в кусты, потом снова догоняли нас — мокрые, измазанные и счастливые.

Утром мы вышли на шоссе. Оно было еще пустынно, но впереди, над далеким городом вдруг возникла гигантская радуга, как бы зовущая нас под свои своды.

— Радуга! — засмеялся, потом заплакал Радимов. — Смотрите! Это знак!

И мы уже не шли, летели, не сводя глаз с этого небесного знамения.

Между тем его везде искали. Без него все срывалось, останавливалось и разваливалось. Из центра непрерывно шли правительственные звонки и телеграммы. Был создан поисковый штаб, подключены органы безопасности и гражданская оборона. Поэтому мы вскоре увидели над собой пару военных вертолетов, а потом нас встретили черные «Волги». Штук восемь, не меньше. Но он отказался наотрез. И пошел дальше еще быстрее. Машины нехотя поехали рядом с огромной, растянувшейся уже на километры, колонной. В первом же селении, что было на нашем пути, нас ветрели хлебом-солью. Не останавливаясь, Радимов вырвал из рук дебелой красавицы в сарафане и кокошнике круглый хлеб, вцепился в него зубами, вырвав изрядный кус. Потом отломил еще кусок, дал Марии, потом мне, я передал, что осталось, назад во вторую шеренгу. Так же на ходу он поцеловал поднесенного ребенка, который тут же перестал хныкать, подписал несколько прошений, воззваний и писем, по обыкновению не читая, потрепал кого-то по щеке, ответил что-то корреспонденту телевидения, не забыв улыбнуться в камеру.

Так повторялось в других, таких же селениях, только хлеба Радимов передавал просто назад, и когда после пятого я оглянулся, мне показалось, что эти хлеба жуют буквально все, кто шел за нами.

В шестом селении на пути следования ударили в церковный колокол. А когда мы подошли к центральной площади, к нам присоединились участники митинга с транспарантами, лозунгами и переходящими знаменами. Тут были и «Да здравствует Первое мая — праздник всех трудящихся!», «Да здравствует сорок пятая (а также тридцать седьмая, пятьдесят первая, шестьдесят седьмая…) годовщина Великой Октябрьской революции!», «Руки прочь от народа (Вьетнама, Анголы, Кубы)!»

В Крайцентр мы вступали уже как армия-освободительница. Вдоль тротуаров стояли люди, кидали цветы и рукоплескали, подбегали какие-то старушки, обнимали, целовали, угощали сигаретами и пирожками.

Звонили во всех церквах, как на Пасху. А лозунгов, знамен и транспарантов было уже больше, чем на все революционные праздники вместе взятые.

Радимов сиял. У мэрии его, замызганного, босого, в порванной в лесных зарослях рубахе, встречал расширенный состав краевого правительства — в костюмах, при галстуках. И не знающие как быть: исключить из рядов или внести на руках при общем ликовании масс.

— Вот так харизма добывается! — сказал Радимов, не замечая протянутые пухлые длани товарищей и единомышленников для рукопожатия с последующими по ритуалу объятиями, которых он терпеть не мог. Поэтому он ввел, не останавливаясь, в родную мэрию робеющую Марию и ее мать. На меня только оглянулся и сказал, подмигнув:

— Тебя ждут, Паша. Я тебя отпускаю, но ненадолго. Скоро соскучусь.

И показал глазами на группу телевизионщиков, в центре которой Елена Борисовна вела прямую трансляцию (забыл сказать, что в Крае все трансляции по требованию вождя были только прямые). Встретившись со мной взглядом, она вдруг запнулась, глаза ее увлажнились и стали одновременно несчастными и просящими.

— Паша! — крикнула она в микрофон. — Родной, любимый… Ты нашел меня, да? Столько искал и наконец увидел?

И кинулась мне на шею броском пантеры, страдающей от вожделения, при этом я не успел увернуться и едва не свалился под ее тяжестью.

— У меня такая радость, дорогие телезрители! — сказала она в камеру, не выпуская микрофона. — В этот радостный день нашего всеобщего праздника я нашла своего любимого! Теперь нас ничто не разделяет — ни время, ни расстояние, ни постылый муж, ни телевидение! Простите меня, дорогие мои, но с этого момента я перехожу по другую сторону экрана, чтобы больше не потерять человека, которого я столько искала!

Держа ее на руках, я вертел шеей, чтобы найти место в этой толчее и куда-то ее поставить. Но не тут-то было.

Обняв меня одной рукой за шею, как «языка» при захвате, она продолжала держать в другой руке микрофон и говорила рыдающим голосом:

— Это мой последний репортаж, дорогие мои! Простите меня. Знаю, как вы любите мои передачи и программы, но я только женщина… Слабая, любящая и беззащитная. Да, в этот праздничный день Нечаянной радости, как только что успел наш народ его окрестить, должна сознаться перед вами: я специально стала работать телевизионным диктором, ибо знала: мой любимый ищет меня! Как и я его. Я объехала много городов и везде устраивалась диктором, чтобы он смог увидеть меня на экране. Сначала меня нигде не хотели брать, но, услыхав мою горькую исповедь о потерянной любви, принимали и никогда об этом не жалели! Моя слава опережала меня, и уже здесь, в вашем замечательном Крае, меня взяли с распростертыми объятиями. И именно здесь, у вас, родные мои, он наконец нашел меня!

— Тише! — крикнул кто-то, и тут же камеры повернулись на балкон мэрии, куда вышел Радимов, переодетый в костюм, за руку с Марией.

Мария была ослепительна! В белом кружевном платье, в такой же шляпе, с павлиньими перьями. Елена Борисовна сникла, покорно спустилась на землю, впрочем, не ослабляя объятий и положив голову мне на плечо.

— Но я вас вовсе не искал, — сказал я. — Ерунда какая-то…

— Это не имеет значения, — сказала она. — Главное, что я нашла тебя. И заодно свой новый имидж.

Радимов простер руку над площадью, и все разом замолчали.

— Дорогие мои! — сказал он почему-то голосом Елены Борисовны. — Я только что услыхал по телевизору слова нашей всеми любимой дикторши о том, как назван наш новый праздник! Праздник Нечаянной радости! Пусть все в этот день находят своих любимых! Или встречаются после длительных расставаний, как это произошло у нашей очаровательной ведущей. Замечу только, что мы не позволим вам, Елена Борисовна, покидать нас, нет-нет! Пока я здесь хозяин — этого не будет! А пока что готовится постановление краевого правительства об объявлении сегодняшнего дня нерабочим!

Площадь разразилась аплодисментами. Он выжидал их окончания, закрыв глаза и склонив голову. Потом резко опустил руку, отчего все снова смолкло.

— Но с условием! Сами знаете каким! Чтобы следующий день был более производителен, чем предыдущие. Иначе о нас опять напишут некоторые борзописцы, присутствующие среди вас, в центральной прессе. Вы их знаете? Вижу — знаете!

Площадь негодующе рявкнула что-то неразличимое в ответ и снова загудела. Вверх поднялись сжатые кулаки. Оставив в покое мою талию, Елена Борисовна тоже подняла свой кулак. И скосила глаза в мою сторону.

— Я отобью тебя у Радимова! — прошипела она сквозь стиснутые от ненависти к борзописцам зубы.

Площадь продолжала возмущаться, каждый на свой лад, все оглядывались, сверкая глазами, надеясь, что упомянутые недруги стоят рядом.

Тем временем на балкон вынесли подготовленное в недрах мэрии постановление, и по знаку Радимова площадь стихла.

Все разом, включая меня и Елену Борисовну, вдохнули полной грудью воздух, пропитанный несбыточными чаяниями и ожиданиями.

— А где же наш генерал? — спросил я шепотом Елену Борисовну. — Он-то вас не ищет?

— Он теперь маршал, — сказала она. — Не прикидывайся, будто не знаешь. А ищет он тебя. Но со мной тебе нечего бояться.

Радимов, читая текст, покачал головой, вздохнул, кое-что поправил, вычеркнул, дописал.

— Можно зачитывать? — спросил он у площади. — Или только то, что я добавил? Тем более что завтра это постановление появится в местной прессе, а стараниями известных вам господ — в центральных газетах в виде фельетонов. Так вот, я дописал, что праздник должен с этого года заканчиваться произведением салюта тридцатью артиллерийскими залпами, больше, думаю, не надо, а затем до утра бальные танцы и любимая народом чечетка! С конкурсами, призами и занесением имен победителей на мраморную Доску почета! Можно подписывать? Или будут дополнения?

— Подписывай! Под-пи-сы-вай! — скандировала толпа. Причем Елена Борисовна перекрывала всех, отчего у меня заложило в ушах. Она больно, от избытка чувств, сдавила своими пальцами мне руку; от нее некуда было спрятаться, настолько тесно, прижавшись друг к другу, все стояли.

— Кто за? — спросил у площади Радимов. И сам поднял руку, одновременно подняв руку Марии. — Кто против? — спросил он. — Ну конечно… Один! На весь наш Край — один! Все тот же господин Цаплин.

Все повернули головы, куда показал вождь. Я увидел его — Цаплина. О котором до сих пор только слышал.

 

5

Я как-то спросил у Радимова: с кем он приезжал к нам в деревню, когда я родился?

— С Цаплиным, — сказал он, пожав плечами. — С кем еще. Ну да, он везде, моя тень, мой черный человек. Он мой любимый враг, как ты — любимый раб. И вы следуете за мной из века в век, из эпохи в эпоху. И если меня он ненавидит, то тебя смертельно боится.

— А чего ему бояться? — спросил я.

— Ты прав, бояться он должен меня, — улыбнулся Радимов. Это была одна из ночей в его бывшем обкомовском кабинете, где мы оба отдыхали после бани. Такое бывало довольно часто: поднимал меня среди ночи, чтобы я шел с ним париться. Он любил, когда я поддавал пару с травами, чаще всего с эвкалиптом.

Тот разговор начался у нас еще там, на мраморной полке. Я спросил его, откуда у него на боку странный шрам. То ли от ножа, то ли от штыка. Он внимательно посмотрел на меня.

— Павлик, неужели ты правда ничего не помнить? Я жду не дождусь, когда ты тоже начнешь вспоминать о нашей с тобой прежней жизни. А ты так ничего и не вспомнил?

— Почему вы все помните, а я не помню? — спросил я.

— Нет, Паша, я тоже многое стал забывать, — вздохнул он. — Все же эпоха за эпохой, обретений меньше, чем потерь. Моя память, как шрамы на моем теле. С каждой новой жизнью они бледнеют, становятся незаметнее. Это тускнеющие и горестные заметы времени, как сказал бы поэт. Я как ветеран Цезаря: на моем теле уже нет места для новых ран, а их все больше и больше.

— А это — откуда? — спросил я снова, смывая мыльную пену из дубовой шайки.

— От копья. Нас окружили дружины Ольгерда и изменника князя Андрея. Ты, мой юный оруженосец, испугался и бросился бежать. Я дрался один, окликая тебя, я не предал своего князя Бориса, впоследствии ослепленного в подземельях монастыря… Я звал тебя, прорывался к тебе, спотыкаясь о трупы товарищей, и ты устыдился. Ты вернулся, убил многих моих врагов и вывел меня из окружения. Но в последний момент я поднял щит, чтобы уберечься от удара сабли, и пропустил этот удар копьем сбоку. Цаплин и сегодня утверждает, что ударил не он, но почему при его появлении шов начинает набухать, краснеть и чесаться?

Тогда ты спас меня, Паша, как спасал не раз в другие времена, убивая моих врагов… Теперь о том, почему ты ничего не можешь вспомнить. Поэт сказал: мы ленивы и нелюбопытны. И ненаблюдательны, добавил бы я. Все люди испытывают это чудесное явление дежа вю, когда кажется, что нечто подобное с тобой уже происходило, в этом месте ты уже был или этого человека где-то видал. Со мной, возможно, это происходило чаще, чем с другими. И я задумался, стараясь понять или вспомнить. Наверно, это происходило каждую мою жизнь и все чаще и чаще. Память, по-видимому, была уже переполнена тем, что в ней отложилось.

Разгадка наступила неожиданно. Как-то я прогуливался в лесу, где на меня особенно сильно находят и будоражат воображение эти неотступные и неясные воспоминания. И не заметил, как навстречу мне из кустов вышел волк. Сначала я подумал, что это просто огромная собака, но потом сказал себе: волк. Дальше на меня нашло какое-то затмение. Будто это был уже не я, а кто-то другой, кто встал на четвереньки, завыл, рванулся, вцепился зубами ему в бок, стал душить, рыча и взвизгивая от боли. Я загрыз его, Паша! Когда пришел в себя и человеческое сознание вернулось ко мне, я увидел дохлого волка, лежащего в крови, ощутил во рту его шерсть, забившую мне горло, так что я едва мог дышать, увидел свое изодранное, саднящее тело, едва прикрытое клочьями одежды. А главное — увидел себя со стороны, как зализываю раны, чуть слышно поскуливая. И потерял сознание.

Хорошо меня вовремя нашли охотники, иначе я бы умер от потери крови… А в больнице, Паша, до меня наконец все дошло. Просто в какой-то по счету жизни я был волком. И в минуту опасности подспудно дремавшие инстинкты и навыки взыграли. И тогда я стал отмечать моменты дежа вю, случившегося со мной. По-новому их оценивать. Только смерть прервала мои занятия…

— Вас убили? — спросил я, перестав намыливать его спину.

— Да, врачи. Они делали мне переливание крови и спутали группу. Но это было к лучшему, Паша! Когда я обрел себя в новой жизни и в новой ипостаси, я очень скоро вспомнил о своих изысканиях, что само по себе уже было подтверждением, что я не ошибся. Я стал копаться в древних книгах, благо я был библиотекарем во дворце графа Оболенского, и нашел у него книги индийских авторов, где описываются перевоплощения, подобные моему… Из них я узнал, что это дано далеко не каждому, что многие умирают раз и навсегда, но почти все перевоплотившиеся не помнят ничего из прошлых своих существований. Вот как ты. И стал присматриваться к людям и скоро стал отличать перевоплощенных от всех иных. И первым из них был ты, Паша. А уж потом — Цаплин.

— А Елена Борисовна… — с замиранием спросил я. — Тоже перевоплощенная?

— Не бойся, — ласково сказал он и погладил меня по руке. — Она умрет раз и навсегда. Но здесь ты от нее так просто не отделаешься. К тому же ее бывший муж маршал Малинин, когда-то спасший тебя после того, как с твоей же помощью сделался рогоносцем, стал командующим нашим округом и собирается в ближайшее время провести войсковые учения «Карающий меч». Тебе на это время лучше куда-нибудь уехать. Я слышал, что у них снова повысился допустимый процент гибели людей во время учений, гражданских лиц в том числе, и догадываюсь, кого они наметили. Можешь уехать вместе с Марией. И не спрашивай почему. Всему свое время.

Он ласково обнял меня за шею.

— А теперь отнеси меня, Паша, в теплую постельку. В прошлых жизнях ты не всегда был младше меня, хотя всегда на меня работал. Однажды ты был моим дядькой, а я твоим любимым барчуком. Ты относил меня после мытья в постель, а потом рассказывал мне сказки… Что смотришь? Неси, Паша. Заверни в простынку и неси. Мне это так нравилось! От твоей бороды всегда приятно пахло махоркой и брагой, ты нес меня, покачиваясь, но так ни разу не обронил. А когда я болел, ты сидел возле меня сутками, не отходя, и втайне от докторов и маменьки потчевал меня отварами из трав… Я до сих пор уверен, что они меня спасли! Ведь ты меня всегда спасал, Паша, от всех напастей. И я с тех пор тебе плачу, чем могу.

Я вытер его сухое, в отметинах и шрамах тело, завернул в простыню и понес. Сама баня находилась в полуподвале бывшего обкома, и пока я поднимался с ним по лестнице, нам встретились двое охранников и ночная секретарша, испуганно прижавшаяся к стенке.

Я старался ни о чем не думать. Работа как работа. Многие завидуют.

— Паша, вам звонила Елена Борисовна! — крикнула опомнившаяся секретарша. — Просила обязательно позвонить.

— Не давай бабам садиться себе на шею! — сказал задремавший, не открывая глаз, Радимов. — Я не могу ее уволить, иначе ее бывший муж устроит здесь военный переворот. Но могу устроить тебе справку, что на государственной службе ты стал импотентом.

Когда я уложил его в кровать, стоявшую в комнате отдыха, он сказал, по-прежнему не открывая глаз:

— Ах, как хорошо. Будто снова вернулось детство, когда я был сыном помещика Селиванова с тремя тысячами душ, жалованных еще Екатериной Великой, ты моим дядькой, а Цаплин сыном управляющего имением… Но только тебе я буду рассказывать истории о своих шрамах, а ты будешь слушать… Всякий раз в новой жизни я не оставлю попыток вернуть тебе память, а ты, Паша, уже сколько поколений сменилось, ничего не можешь вспомнить.

И мгновенно заснул. Он лежал передо мной, всесильный повелитель Края, беззащитный, как ребенок. Раскинувшись, что-то лепеча и сопя. Блаженная улыбка растянулась на его безмятежном лице.

Притворив дверь, я вышел. Подумав, не стал спускаться к себе, а устроился на сдвинутых стульях тут же в кабинете. Я долго не мог заснуть. Мерещилась какая-то чертовщина. Дважды вскакивал, когда казалось, что он неслышно выходит из комнаты отдыха в длинной белой рубахе и со свечой в руке. На третий раз меня разбудил телефонный звонок.

Звонила Елена Борисовна, почему-то по вертушке. Как я потом догадался, из командного пункта маршала Малинина. А может, из штаба.

— Ты спишь? — строго спросила она. — Разве ты не чувствуешь, что я не могу уснуть? Для чего я нашла тебя? Чтобы ты, как последний холуй, носил своего барина по бывшему обкому глубокой ночью? Изменник! Ты предал меня на глазах телезрителей. Об этом все только и говорят! Люди смеются мне в глаза, когда видят меня! Мой рейтинг никогда так низко не падал! Ты видел результаты последних опросов?

— Я не изменник, — сказал я. — Просто импотент. Завтра представлю вам справку. Копию отнесу в газеты. Ну что я могу сделать, чтобы вы поверили?

— Опять врешь! — крикнула она. — Хочешь справкой прикрыться? Или уже с этой блаженной Марией завел шашни? Я ей глаза выцарапаю! Из-за тебя я потеряла прекрасного мужа, отчего он с горя стал маршалом, чтобы забыться! И даже принял этот округ, чтобы быть ближе ко мне! А ты, неблагодарный… — Она всхлипнула. — Словом, я высылаю за тобой машину. С охраной. Тебя поместят в наш госпиталь и исследуют. Когда на карту поставлены моя честь и репутация, я ни перед чем не отступлю, так и запомни!

И швырнула трубку. Так было уже не первую ночь. Машина с охраной, чтобы отвезти меня на обследование, так и не приезжала. Либо кончался бензин, или у охраны пропадали автоматы, либо терялась сама машина вместе с охраной. Это всегда означало, что пару дней она меня не будет беспокоить. Но потом начиналось все сначала. «Ну где ж твоя справка?» — спрашивала она. «Там же, где ваша машина с охраной», — отвечал я, и она бросала трубку телефона правительственной охраны.

Думаю, моему бывшему комбату, ныне маршалу, было в эти дни не до меня. Во время последних учений у него пропала уже не машина с охраной, а целый танковый полк, обнаружившийся лишь месяц спустя в Сальвадоре, где он сражался на стороне правительственной армии.

Потом маршалу предложили провести новые учения под присмотром инспекторов Генштаба и органов безопасности, чтобы определить возможные каналы утечки воинских частей. На этот раз пропала мотострелковая бригада и усиленный десантный батальон вместе с инспекторами.

Они дали знать о себе спустя полгода, когда их использовали для подавления волнений в Руанде на границе с Бурунди. Эти хотя бы обещали вернуться, как только с ними полностью расплатятся по контракту. В противном случае они грозили Руанду присоединить к Бурунди, изменив там монархический строй на республиканский.

После этого от маршала Малинина, просившего отправить его в любую горячую точку рядовым, потребовали провести полномасштабные учения округа, окружив места дислокации частей заградотрядами особого назначения с пулеметами и противотанковыми снарядами. Только после этого он стал отказывать своей горячо любимой бывшей супруге в машинах с охраной для водворения меня в госпиталь в одноместную палату с двуспальной кроватью.

Когда я наконец заснул, мне снова приснился Радимов в белой рубахе со свечой в руке. Но на этот раз все происходило наяву. Я проснулся от того, что горячий воск капнул мне на щеку, и увидел его, стоявшего надо мной в этой самой рубахе и с наполовину обгоревшей свечой.

— Не спишь? — сказал он. — Вот и мне не спится. А я собирался перед тобой, Паша, покаяться…

Я вскочил и начал быстро одеваться. Нет, к черту отсюда! Не нужна мне такая служба ни за какие коврижки. Прочь из этого дурдома…

— Сядь, Паша! — сказал он, властно глядя мне в глаза. — Я каяться буду! Перед тобой, моим верным рабом… Поверь, ты и в прошлых своих жизнях пытался от меня сбежать, и тебе это иногда удавалось, но потом тебя отлавливали и пороли или объявляли строгий выговор с занесением, в зависимости от эпохи. Так слушай, Паша, что я от тебя скрыл, рассказывая, как ты был моим дядькой.

Я сел, вытаращив на него глаза. Каким дядькой? А, ну да… Сказки ему рассказывал. Теперь он мне их возвращает.

Я послушно сел. Куда бежать? Еще напорешься на автоматчиков маршала Малинина…

— Давно я хотел, Паша, замолить свой великий грех, грех содомства и мужеложства! В другой жизни, после того как ты был у меня дядькой, я опять был твоим барином, а ты был уже мальчиком для посылок, или казачком. Наверно, из той, прежней жизни перешла моя любовь к тебе, трансформировавшись столь постыдным образом. Уже не ты укладывал меня спать, а я укладывал тебя с собой! И не нужны мне были никакие красавицы, дочки окрестных помещиков, не нужна мне была прекрасная вдова предводителя дворянства, присылавшая мне свои чудесные, надушенные письма с пятнами от ее чистых слез! Я ничего не мог с этим поделать, Паша, и ни в какой другой жизни это больше не повторялось. Но с той поры на мне неизгладимая вина, которой я никогда не искуплю, как бы ни старался.

— И чем это кончилось? — спросил я, подавив зевок.

— Вот! — Он закатал рукав рубахи. — Рубцы почти уже незаметны, потому ты никогда не спрашивал, но смотри внимательно!

Я склонился ближе. Тонкие синие жилки на сгибе локтя были как бы перечеркнуты малозаметными шрамиками.

— Вы резали вены? — спросил я.

— Да, резал, — склонил он голову и встал передо мной на колени. — Ты простишь меня, простишь?.. Что я должен сделать, чтобы ты меня простил?

— Отпустили бы вы меня, Андрей Андреевич! — попросил я. — И Бог с вами и с вашим Краем.

— Не могу я отпустить тебя, Паша! Что угодно проси, только не это. Пока вовсе не исчезнут эти рубчики моего позора, что будет означать искупление, я должен делать для тебя добро! Но и ты, Паша, должен позволять мне это делать для тебя! Ну хочешь, я отдам тебе Марию?

 

6

Мария жила одна в его доме — двухэтажном особняке, окруженном большим тенистым садом. Она была чем-то вроде жрицы храма Нечаянной радости, ее прятали от посторонних взоров, показывали только по праздникам, на трибуне, рядом с руководством, когда мимо шли колонны трудящихся с плакатами и транспарантами.

Ей было там скучно. Когда я заезжал к ней, завозя сладости, наряды и парфюмерию, не говоря уже о видеокассетах, на которых она едва не помещалась, она хватала меня за руку, спрашивала про Радимова, почему так редко у нее бывает, а если заглянет на полчаса, то любуется преимущественно издали, иногда поцелует ручку, вздохнет и пожалуется на проклятую загруженность… А когда я прогуливал ее по саду, она рассказывала мне о своей девичьей любви к нему, при этом прижималась к моему плечу своей точеной головкой. И еще любила дремать в гамаке в одном купальнике, и чтобы я ее при этом слегка раскачивал…

— Она вас любит, — сказал я как-то Радимову.

— Да… — вздохнул он, подняв глаза к небу, заслоненному высоким, как в Божьем храме, потолком со старомодной лепниной. — Но ты же знаешь о благополучном разрешении моих сексуальных проблем во имя общего блага? Бедная девочка! Я ее так понимаю… А хочешь, я кооптирую тебя в правительство? Цаплин пишет во все редакции, что я веду себя как император Калигула, устраиваю языческие праздники и растление малолетних девушек. Это напомнило мне исторический анекдот, как Калигула ввел своего коня в Сенат…

— Вы там тоже были? — подозрительно спросил я.

— Нет, — покачал он головой. — Моя память — это слабый свет свечи, пытающийся пробить тьму веков… Но и он угасает. Так вот, если Калигула ввел в Сенат своего верного иноходца, почему я не могу кооптировать своего шофера и телохранителя?

— Я беспартийный, — сказал я.

— Неправда! — вскочил он на ноги и поставил свечу на стол. — Ты продался большевикам раньше, чем я стал конституционным монархистом! И было это в одна тысяча семнадцатом году от рождения Христова в апреле месяце, аккурат когда этот немецкий шпион зачитал свои богопротивные тезисы!

— Но потом вы тоже стали большевиком, — сказал я.

— Я — это другое дело, — сказал он. — Может, я призван, откуда ты знаешь? Может, так надо. Вот Цаплин, кстати, это понимает!

Он кинулся к своему столу, открыл один из многочисленных ящиков и достал вскрытую почтовую бандероль, обклеенную марками.

— Смотри, что он писал в Центральный Комитет, копия во все газеты и телеграфные агентства! Что я подрываю устои. Разлагаю партийные ряды и партийную мораль! Размениваю долговременное на сиюминутное и внедряю это в сознание масс! Ах, как он прав! А как стал писать, какое отточенное перо! Ты посмотри, какие образы, какие повороты…

— Вы вскрываете его корреспонденцию? — поразился я.

— Ну да! — кивнул он. — А что тут такого? Имею право. И он, кстати, это прекрасно знает. Но кое о чем, прежде чем передать эти записки на почту и далее по назначению, я бы с ним поспорил! Слушай, гони за ним и немедленно его сюда! Слышишь? Будет сопротивляться — окажи воздействие в разумных пределах. Скажи, что я его сегодня пропесочу по теоретической части! Ох ему достанется…

Он потирал руки, предвкушая, и смахивал со стола бумаги и папки. Достал из сейфа коньяк и банку шпрот.

— Скажи Наталье, она сегодня дежурит, чтобы отпечатала проект резолюции о твоей кооптации, сварила нам кофе, а для Цаплина овсянку, у него желудок, печень и почки, и все ни к черту! А потому что ревнует! — Он погрозил пальцем в темноту. — Не столько ненавидит, сколько ревнует! Скажи Цаплину: будем всю ночь пить коньяк и перлюстрировать письма рядовых граждан в газеты и общественные органы. Он это любит. И заодно узнаем, что обо мне думают на самом деле наши с ним современники, они же — соотечественники…

Такое было не в первый раз. После скандальных статей Цаплина в руководимой им газете «Путь в будущее» либо в московской прессе, куда он постоянно отсылал разоблачительные материалы, я ночью, чаще всего насильно, привозил Цаплина, и они с Радимовым пили всю ночь, орали друг на друга, иногда дрались, потом, обнявшись, пели песни, присоединив к себе ночных секретарш, и, ни до чего не договорившись, ничего друг другу не доказав, поутру расходились чуть живые…

У Цаплина картина была одна и та же. Просыпалось его многочисленное семейство, дети или внуки начинали плакать, жена причитать, а он сам — лобастый, толстый, в пенсне и в кальсонах (в любое время года), приветствовал меня одними и теми же словами:

— А, наемный убийца… Сатрап. А что, если я не подчинюсь, ты мне что сделаешь, а? Неужели при детях, при моей племяннице-сироте потащишь меня силой на Голгофу?

— Обязательно… — говорил я, стараясь себя сдержать. Неприятен он мне был, физически неприятен, и голос его гнусавый противен.

— Вот твой хозяин утверждает, что ты трижды меня в прошлых жизнях мочил, — гундел он, почесываясь и зевая. — Твой хозяин в перевоплощение верит, даже меня почти убедил, а в геенну огненную не очень. Но с тобой он мне кое-что доказал, ничего не скажешь… Как только ты родился, поедем, говорит, посмотрим на того, кто тебя в новой жизни порешит. Приехали. Смотрю — пальцем ткни, и нет тебя. А был такой соблазн, был… когда бабка твоя в погреб за огурцами полезла, а хозяин твой до нужды вышел во двор. Вот, думаю, судьба. Сейчас в моих руках, а потом такого случая не будет… Эх, Радимов, Радимов! Вечно мне своего раба ничтожного подсовываешь… Да я не про тебя. Мало других, что ли? Псы — когда голодные, на куски разорвут, когда насытятся — изгаляются. Ну поедем, раз зовет. Сегодня сопротивляться не буду. Плечо болит. Ты мне в прошлый раз вывихнул. Пройдет когда, тогда другое дело… Ладно, не реви, мать! Ну совесть у него больная. Выговориться ему надо, что ты, не знаешь? Первый раз?

Его жена сидела в темноте на другой половине кровати, спиной к нам, и беззвучно тряслась, так что обе бретельки, по очереди, спустились с ее заостренных плеч.

 

7

Когда приехали в мэрию, стол был уже накрыт. Радимов сидел в темном костюме, при галстуке, чисто выбритый. Перед ним на столе лежала вскрытая бандероль.

— Читал? — кивнул на нее Цаплин и сел напротив без приглашения.

— Ничего нового, — сказал Радимов. — Но ты продолжаешь меня удивлять, Рома!

— Готовь опровержение, — пожал плечами Цаплин. — Или прими решение о снятии меня с поста главного редактора.

— А как жить будешь? — подался к нему через стол хозяин. — Тебе ж троих кормить. И еще племянницу-сироту от сестры умершей. А кто тебя возьмет, скандалиста и правдоискателя?

— Разговор, чувствую, у нас опять долгий… — вздохнул гость и налил себе коньяку из графинчика. — А что, твой раб так и будет у меня над душой стоять?

— Садись! — кивнул мне на кресло рядом с собой Радимов. — Не раб он мне, Рома. С завтрашнего дня он такой же член правительства Края, как и я.

Цаплин кивнул, что-то записал в своей книжечке и тут же ее спрятал.

— А если я не хочу? — сказал я, сел в кресло и тоже налил себе из графинчика.

— А может, мне для моих реформ и преобразований как раз такие, как ты, и нужны! — крикнул Радимов и тоже налил себе в свой персональный лафитничек. — Если члены моего правительства только под ногами путаются?

Цаплин кивал и что-то записывал.

— Что ты там все записываешь, Рома? — подскочил Радимов. — В моем кабинете ты не имеешь права меня конспектировать, сколько раз объяснять!

— Так ведь скоро прочтешь, Андрюша, — сказал Цаплин, пряча книжку. — Перлюстрируешь мою очередную на тебя жалобу наверх и хоть наизусть учи. И сядь, Андрюша, сядь, бессмертный ты наш… Чего разволновался?

Ну да, все забываю… Инфаркта не боишься, поскольку уповаешь возродиться в следующем столетии. А я вот — боюсь. Поскольку не верю. Убеждать будешь? А я все равно не поверю!

— Да не о том речь, милый! — Хозяин снова вскочил и обежал стол, сев напротив гостя. — Призван я! — И указал на потолок с лепниной. — Призван был взорвать изнутри это бесовское капище. Ты правильно про это писал в своих доносах в ЦК, Рома! Да, подрывал и разлагал. А вот ты продался большевикам еще в семнадцатом, антагонист ты мой нешуточный!

Он смотрел на Цаплина с любовной жалостливостью, и даже слезы навернулись в уголках глаз. Цаплин смотрел внешне бесстрастно, выражение его глаз за толстыми стеклами очков было неразличимо.

— А ведь они, Рома, — Радимов снова указал на потолок, потом постучал пальцем по столешнице, — вот, сам знаешь, мне поверят, а не тебе! Поскольку я справляюсь с участком своей работы, а ты меня подсиживаешь. Меня ж там спрашивали, Рома, чего я тебя тут терплю! Гони его в шею, говорили, или повысь. Я ж объяснять им не буду, что дан ты мне для испытания, для искушения и проверки на прочность. Не поймут они! Никак не поймут! Ведь я Рому знаю почти как тебя, — обернулся в мою сторону хозяин. — Помню, он у моего отца был сокольничим. И доложил ему, что видел, как барчук, то есть я, похаживал по ночам к девке Параше. И вместе с отцом всю ночь меня караулили. Отец отходил меня и девушку арапником, а его велел запороть, чтоб сплетня сия с ним в гроб ушла.

— А что же это ты, Андрюша, во всех своих прошлых жизнях был то графом, то столбовым, то еще каким помещиком? — усмехнулся гость и почесал бородку.

— А я не про все тебе, Рома, рассказываю! И волком я был, да, хотя подробностей той жизни не припоминаю. Одни инстинкты и хватка остались!

— Вот и я думаю: откуда они у тебя? — продолжал ухмыляться Цаплин, снова записывая. — А может, припомнишь, Андрюша, кем Паша тогда при тебе был? Ты, поди, вожаком в стае был, а он?

— Одно я помню про Пашу, — мотнул головой Радимов и протянул руку через стол к блюду с солеными рыжиками, стоявшему рядом с Цаплиным. — Подай, Рома, сделай такую божескую милость. Уж очень люблю я их, наверное, с помещичьей жизни эта моя привязанность к ним сохранилась… Так вот, никогда Паша не подличал, никогда измену не замышлял.

— Натура, значит, такая, — вздохнул Цаплин, засопев, — рабья натура… Ты уж не обижайся, Паша, что есть, то есть… А вот подари ему, Андрей, свободу. Да положение, что приличествует свободному человеку. И посмотрим с тобой, останется он для тебя рабом или нет!

— И подарю! — сказал Радимов. — Дай только срок. И поглядим.

— Так, может, поспорим? — протянул руку через стол Цаплин. — Ты полагаешь, что Паша предан был тебе от порядочности душевной, а я полагаю, что раб — это свойство натуры, заложенное в генетику!

— Вон как заговорил! — засмеялся Радимов, ответив на рукопожатие. — Давно ли, Рома, статьи против псевдонауки писал? А все потому, что я где-то обмолвился, что генетика объясняет многие явления животной жизни, хоть и открыта была безродным Менделем! Помнишь наш научный диспут, в котором, согласно постановлению, ты вышел победителем? А я едва не загремел на Таймыр. Но спорить я с тобой буду, Рома. А Паша разобьет. А на что спорим? Ты бы уточнил.

— А на твою и мою жизнь, Андрейка! — сказал Цаплин и снова налил только себе. — Ты ею не дорожишь, поскольку веришь в свое бессмертие. А у меня что за жизнь? Одни муки. И поскольку на твоем примере, Андрюша, я убедился в бессмертии Зла и, стало быть допускаю и твое персональное бессмертие, то чего тебе терять?

— Есть, значит, чего… — вздохнул Радимов. — Люди мне поверили, за мной пошли. И еще столько неосуществленного из задуманного для любимого Края. И передать будет некому, вот что плохо!

— Так ты Пашу назначь наследником престола! Верный тебе человек будет верен твоим идеалам. А что? Собрался же ты его кооптировать в ваше казино?

— Похоже, перебрал ты сегодня, Рома! — сказал хозяин, отодвигая початую бутылку, на которую уже нацелился Цаплин. — Коль не понимаешь простой истины. Ведь проиграю я, то, стало быть, Паша раб генетический? Можно такому доверить государственное дело? Но спорить я с тобой буду, ибо всегда верил в его личную ко мне преданность. Разбей нас, Паша! — подмигнул он мне. — И не подведи.

— Но только чтоб все по-честному! — сказал Цаплин. — Никаких поблажек. Как только в чем проявится его рабская натура, то ты проиграл, Андрюха! И Паша будет исполнителем приговора. Согласен? — спросил он меня.

Я пожал плечами. Два перепивших старикана. Стоит ли придавать значение? Скоро напьются и будут орать песни. Хотя у Цаплина сегодня иной настрой. Я и разбил. Хотя потом очень об этом жалел… То есть ударил ребром ладони по их рукопожатию, да так сильно, что оба взвыли, затрясли кистями.

— Это он только показать хочет! — сказал Цаплин, поливая отбитую руку лимонадом. — Но мы поглядим еще! Проявит себя натура, куда денется!

— Может, вернемся к твоему эпистолярию? — продолжал морщиться от боли Радимов. — Что ты там написал про наши пайки? Могу, кстати, угостить шоколадным ассорти из спецпайка, о котором ты пишешь… — Он полистал рукопись Цаплина. — Наловчился ты на доносах, Рома, ах наловчился! Где же это… Шло ведь отдельным пунктом.

— Давай найду! — протянул к себе бандероль Цаплин. — Небось уже копию снял?

— А зачем она мне? Вот за ночь с тобой разберемся, а утром адресату отправим. Пока они через месяц перешлют мне твою жалобу на меня, уже опровержение будет готово. Как и принятие мер по отдельным недоработкам, справедливо указанным в твоем послании.

— А конфеты эти ты мне не подсовывай! — отодвигал коробку с ассорти гость. — Зуб болит, сладкого нельзя.

— Да знаю про твой зуб, Рома! — засмеялся Радимов. — Все про него знаю, как и про тебя. Даже рентгеновский снимок этого зуба — четвертого слева, вверху — видел. Твой зубной врач жаловался. Боишься ты, Рома, зубной боли. Смерти не боишься, а простой зуб рвать — уже кишка тонка. А с другой стороны, Рома, ты же журналист! Должен на себе испытать, о чем пишешь! Вот съешь конфету, специально для нас в экспериментальном цехе кондитерской фабрики изготовленную, и узнаешь, сладка ли жизнь у власть предержащих… — Он нажал кнопку селектора. — Натали! Нам три кофе по-турецки.

— Да не буду я! — отнекивался гость, отодвигая коробку.

— Будешь, куда ты денешься! — снова придвигал ее хозяин. — Иначе вообще не выпущу, а кормить буду насильно, с ложечки.

Вошла улыбающаяся Наталья и, проходя мимо, толкнула меня бедром в плечо. Что означало лишь одно: вот старикашки угомонятся, приходи, скоротаем остаток ночи. Я бы не против, но с некоторых пор с моими подружками стали происходить сплошь несчастные случаи.

Одна попала под бронетранспортер, другую изнасиловали десантники маршала Малинина, третью… Вот до Натальи еще очередь не дошла. Причем после каждой такой жуткой истории у меня раздавался звонок и кто-то злорадно сопел в трубку. А Елена Борисовна всякий раз после удавшейся акции появлялась на экране в новом наряде и помолодевшая до неузнаваемости. Наваливалась на столик своей открытой донельзя грудью и томно зачитывала последнее решение краевого правительства о вспашке зяби или переводе скота на зимнее содержание.

Словом, жаль было Наталью. Вот закончатся эти бесконечные учения, а закончатся они тогда, когда разбегутся последние полки, тогда другое дело! С превеликим удовольствием. И плевать нам на Радимова, этого бессмертного импотента! Самую красивую девушку Края запер в свой сераль, а сам не пользуется и других не подпускает! Об этом уже не раз писал в высшие инстанции Цаплин, что вызывало горячее сочувствие у менее прекрасной половины населения Края, особенно у тех, кто днями и вечерами, словно мухи, учуявшие мед, кружили вокруг высоченного забора радимовского особняка, стараясь если не проникнуть, то хотя бы заглянуть.

— Ну, пробуй! — кивнул на конфеты хозяин.

— Пусть он попробует, — хрипло сказал Цаплин, отпивая из чашки горячий напиток.

— Он уже ел! — остановил мою руку Радимов. — Правда, Паша? Тебе очень понравилось, не так ли? Он у нас сладкоежка! Ни одной юбки не пропустит! А Елена Борисовна, сам знаешь… через экран наловчилась…

И оба захохотали. И, продолжая смеяться, гость положил конфету в рот, откусил… И тут же заорал от боли, схватившись за щеку.

— Что, зуб? — участливо спросил хозяин, склонившись над ним. Тот выплюнул на блюдце два зуба. Один был сломанный, почерневший, другой золотой…

Держась за щеку, Цаплин ошарашенно смотрел на содержимое блюдца, казалось, забыв о боли.

— Что это? — спросил он. — У меня никогда не было золотого зуба!

— А это золото в шоколаде! — спокойно сказал Радимов, допивая свою чашку и жуя конфету. — Вон, видишь, у меня тоже. Что ты там написал, Рома, с разоблачительными подробностями? Вот: вишня в шоколаде, конфеты с ликером, которых никогда не было в продаже в государственных магазинах… Так что придется переписывать донос, Рома! Золото в шоколаде — похлеще будет!

И засмеялся, как дитя, указывая пальцем на ошалевшего гостя.

— Разыграл я тебя, а? Давно так не разыгрывал! Да, пожалуй, с прошлого века, при царствовании Александра Второго, освободителя, когда ты подговорил студентов бомбу кинуть под мой экипаж! Те, дурни, бомбу кинули, кучера насмерть, из лошадей кишки по земле, а ты, родной, стоял, радовался в сторонке, мол смерть царскому сатрапу, обманувшему крестьян пресловутой свободой! Я тут сзади к тебе подошел и легонько так по плечику твоему, помню, в пальтишке ты был суконном, моей мануфактурой сработанном, потрепал. Ты живо обернулся, не чаял меня живого видеть! Чуть Богу душу не отдал от такого разочарования! А в коляске-то был твой единомышленник, Гришка Полуэктов, названый твой собрат по борьбе. Связали мы его, пальто мое аглицкое надели, фуражку мою с красным околышем… Да рот заткнули. Вот лошадей было жалко, я за них купчишке Самодееву полтыщи отдал за каждую! Да ладно, чего не дашь, чтоб увидеть тебя изумленного неожиданностями жизни да превратностями судьбы! Вот как сейчас!

Забыв о боли, Цаплин смотрел на него, приоткрыв рот. Я тоже еще не видел Радимова таким. Другое лицо, более утонченное и благородное, другая речь, голос другой, казалось, он переживал на наших глазах очередное свое перевоплощение, только прижизненное и в обратную сторону.

Потом он запнулся, лицо его потускнело и погрустнело.

— Что уставились? — спросил он. — Никогда не видели? Вот так и в данном случае, Рома. Врач твой зубной спрашивает: что с ним делать, как заставить? Придумайте что-нибудь, Андрей Андреевич. Я к Бирману, нашему зубному технику пришел, золота на зуб попросил, с возвратом, мол… Так что утром к нему пойдешь, он тебе его поставит. И не благодари! Мы это оплатим за счет фонда помощи инвалидам и престарелым. Только не сверкай на меня очами, Рома! Для тебя же стараюсь! Хоть ты и правдоискатель у нас, но все равно нехорошо, когда изо рта пахнет! Правда твоя при этом ведь пахнет, Рома! С запашком твоя правда. Поскольку разрушительная она.

Цаплин вскочил, отшвырнул блюдце с золотом и гнилым своим зубом, перегнулся, к хозяину через стол.

— Забери свое золото! Не купишь! И больше не подсылай мне своего наймита, чтоб по ночам сказки твои слушать про наше с тобой прошлое. Одна жизнь у меня, понял? И прожить ее хочу так, чтобы не было стыдно перед людьми. Это у тебя жизней много, раз ты сам в это веришь! И много еще безобразий, и преступлений успеешь совершить! Думаешь, в другой жизни что-то можно исправить? Замолить грехи?

— Ступай, Рома! — процедил хозяин, глядя исподлобья. — Перепили мы с тобой. Не первый раз такое. Иди-иди. Проспись. А коронка эта золотая будет тебя ждать. Когда одумаешься. Проводи его, Паша. А то мало ли…

— А ты меня боишься! — погрозил пальцем Цаплин, выходя из кабинета. — Боишься, что мой труп увидят возле мэрии? Мертвого меня боишься?

— Ничего я не боюсь, — устало сказал Радимов. — А теперь идите, оба. И пришлите мне Наталью. Буду с ней прорабатывать вопрос об открытии экспериментального публичного дома. Она отвечает за кадры. И еще хочу подумать в предутренней тиши, куда бы повернуть Главную Реку нашего любимого Края. Влево, вправо или назад. Уж сколько лет она на моих глазах течет всегда в одну сторону. Надоело…

Цаплин даже остановился в дверях.

— Не отступлюсь я, Радимов! Ради будущих поколений, ради жизни на земле. Ишь, что задумал! Ты только и можешь, что строить, чтобы разрушать, и разрушаешь, чтобы строить! Ты губишь родную природу, пускаешь реки вспять, но я сорву с тебя маску! И все увидят, что ты гений хаоса!

— Ну наконец-то! — поднялся из-за стола Радимов и шагнул к гостю. — Понял, да? Значит, не зря я проводил эту наглядную агитацию? Если ты понял, то и другие поняли? Ведь чего только не делал для саморазоблачения! Ну хоть кто-нибудь, думаю, поймет наконец! Значит, мое старание дискредитировать великую и ложную идею оправдало себя?

Цаплин плюнул и хлопнул дверью.

— Опять я остался непонятый! — жалобно сказал хозяин. — Ну что ж, Рома, ты сам этого добивался.

И внимательно посмотрел мне в глаза. Но тогда я еще не понял значения этого взгляда.

 

8

Маршал Малинин все не мог закончить учения, поскольку «красные» и «синие» никак не могли сойтись в генеральном сражении, заплутав в нашей местности с ее многочисленными садами, коровниками, теплицами и силосными башнями. Маршал метался на своем вертолете по синему небу с ущербным лунным диском, выискивая полки, укрывшиеся от степного зноя в оврагах и балках. Иногда по нему открывали огонь на поражение. Иногда его супруга Елена Борисовна, чьи груди уже вываливались из тесных рамок экрана, взывала к заблудившимся среди степного приволья, садов, виноградников частям и соединениям, называла место и время для последнего и решительного сражения «синих» и «красных», и те внимательно выслушивали, отмечали на карте, сверяли часы, чтобы назавтра быть от этих мест как можно дальше. Солдаты лазили по садам, толпами ходили на танцы и дискотеки, где дрались с местной шпаной из-за девушек. А ночами отсыпались со своими подружками на сеновалах, либо просто в степи под яркими летними звездами, под замирающий стон цикад. Гауптвахта и дисбат были переполнены, по ночам арестанты вместе с караулом сбегали на «блядки», и не всегда возвращались в полном составе. Офицеры напропалую напивались, а очутившись под домашним арестом, строчили рапорты об увольнении из рядов вооруженных сил.

Уж такое было это лето. В конце концов корректные иностранные наблюдатели, ранее приглашенные на учения, в один прекрасный день собрали чемоданы и подались на родину, каждый на свою. Они сослались на положение, согласно которому их присутствие возможно при определенной численности войск, кажется, не мене двадцати пяти тысяч, а по их подсчетам управлению поддавались не больше двух-трех тысяч, в основном из заградотрядов, которые тоже разбегались…

Поэтому регулярные появления на домашних экранах Елены Борисовны привели лишь к увеличению спроса на телевизоры с большей диагональю, что отнюдь не могло решить проблему размещения ее волнующего бюста. Несколько раз я встречал в нашей мэрии совершенно поседевшего маршала Малинина. Он делал вид, что не узнает меня. Обычно он сидел на беспрерывных заседаниях, где хозяин цитировал любимых классиков, в частности утверждавших, что с Божьей стихией даже царям не совладать, не говоря уж о наместниках. Что нужно дождаться осенних дождей, которые загонят солдат в казармы. А пока будет стоять эта божественная погода — отнюдь не засуха, с веселым теплым дождиком, с радугами, с обильными урожаями вишни, груш, винограда и абрикосов — куда там берданка сторожей-инвалидов против гранатометов с ночным прицелом! Пока старушки будут по-прежнему, несмотря на запреты, закармливать воинов сметаной, варениками с творогом, благо надои в этом году тоже невиданные, армию маршалу не собрать. Конечно, никто не собирается сидеть сложа руки. С девушками проводится политико-воспитательная работа, в результате чего темпы роста абортов и венерических заболеваний несколько замедлились. Поголовно мобилизованы отряды юных следопытов, имеющих опыт по отысканию мест боевой славы, для поиска пропавших частей и соединений…

Маршал Малинин стрелялся. По-видимому, полагал, что это соберет его офицеров хотя бы на похороны. В первый раз пуля прошла извилистый путь в его атлетической груди, тщательно минуя все жизненно важные органы, и благополучно вышла под лопаткой.

В госпиталь к маршалу никто из офицеров не пришел. Пришел только хозяин и я, как бывший сослуживец, к тому же обязанный ему спасением. Малинин приказал вышвырнуть меня к такой-то матери. Ко мне подступилась парочка его десантников. Я их уложил рядышком на пороге его палаты. Все-таки мой комбат обучал меня персонально, готовя к высокому поприщу, в отличие от этих молодых и зеленых, насмотревшихся заокеанских боевиков.

Радимов наблюдал это действо, деликатно стоя в стороне, чтобы не мешать отправлению мужских самолюбий. Когда все кончилось и я отряхнул свой костюм, он вошел вслед за мной в палату, ту самую, одноместную, с двуспальной кроватью.

— А что вы хотите, мой маршал? — вопрошал хозяин, разводя руками. — Какая война может быть в раю? А то, что во вверенной моим тщаниям и персональной ответственности части нашей любимой страны наблюдается на данный исторический отрезок времени именно небесный рай, вы отрицать не можете. Во всех армиях, во все времена, ничто так не сплачивало вооруженные силы, как обычная полевая кухня. Особенно в местностях, где идут дожди, а голодное и озлобленное население прячется по развалившимся хижинам. В данном случае для ваших воинов существует альтернатива в виде благодати, ниспосланной Провидением на наш любимый Край… Наверно, нам следовало бы не так стараться и не превращать каждый стол в скатерть-самобранку, и это упущение будет учтено при дальнейшей работе, чтобы нашей державе не пришлось окончательно разоружиться… Но нет худа без добра, мой маршал. Ваши солдатики разбежались, но представьте, сколько новых воинов благодаря этому родят через положенное время наши девушки?

По-видимому, на него опять «нашло». Нечто подобное с ним уже случалось в одной из прежних его жизней, и потому он говорил как бы забывшись и по-старинному витиевато.

Придя в себя, он сообщил, что выход все-таки есть. Он видит его в скором открытии ЭПД, экспериментального публичного дома, что должно собрать в одно место хотя бы офицеров.

Малинин слушал с мрачным видом, не перебивая, думая о чем-то своем. Ночью он встал, разоружил своего охранника, отняв у того автомат, и выстрелил себе в рот.

Торжественное открытие ЭПД пришлось перенести из-за мероприятий, связанных с похоронами маршала. Я шел за гробом среди офицеров, прибывших в Крайцентр загодя, к церемонии открытия, как и предполагал мудрый наш правитель. Прекрасная вдова шла рядом, цепко держа меня под руку.

Над могилой Радимов сказал речь.

— Я хочу сказать прощальное слово о последнем Солдате! О человеке с большой буквы! О человеке Чести и Долга! С которым в эту могилу ушла целая эпоха. И — родилась новая! Этот великий человек ушел из жизни добровольно, чтобы освободить место для новых людей и идей! И соответственно новых людей, которых я вижу среди его доблестных соратников!

Елена Борисовна, не выдержав, громко разрыдалась и навалилась на мою руку. Я едва удерживал ее.

Офицеры, услыхав насчет «доблестных соратников», подняли головы от наручных часов, по которым сверялись, сколько осталось до пуска ЭПД в эксплуатацию, и с интересом уставились на оратора. О предстоящих перемещениях по служебной лестнице они уже были наслышаны, но вот кто конкретно? Сделав приличествующую моменту паузу, Радимов склонил голову.

— Спи спокойно, наш дорогой товарищ! Твое место в первой шеренге, откуда тебя вырвала пуля, не станет для наших врагов брешью в крепости, возведенной твоими стараниями. Твои товарищи еще теснее сомкнут свои ряды, а место павшего героя займет его товарищ из второй шеренги, подставив свою грудь под картечь и штыки!

По-видимому, он опять забылся, почувствовав себя где-то на Бородинском поле после сражения, о чем мне немало рассказывал. Будто я даже вынес его, раненого, на окровавленной шинели…

Немногочисленные генеральские жены переглянулись, потом посмотрели на своих скромно потупившихся мужей, каждый из которых уже видел себя «товарищем» из второй шеренги.

Грянул залп из десятка автоматов, которые произвели последние офицеры из заградотрядов, за что им было обещано увольнение в запас. На наши головы вдруг стали падать подстреленные вороны, в изобилии усевшиеся на окружающих могилу березах. Елена Борисовна вскрикнула и, оттолкнув мою руку, хотя я ее нисколько не держал, прыгнула в могилу за любимым мужем. И потребовала оттуда, чтобы ее вместе с ним забросали землей. Все это стали снимать операторы телевидения, а их режиссер-коротышка прыгнул к ней в могилу, чтобы поправить вуаль и прическу, умоляя снять еще один дубль. Когда он выбрался наверх с вдовой, офицеры начали его бить, потребовав от перепуганных операторов, чтобы снимали этот мордобой подробно и во всех ракурсах. А когда пленка кончилась, избили и операторов, уничтожив все, что они сняли.

Потом безобразно перепились на поминках и полезли на штурм открывшегося ЭПД, грозя выкинуть оттуда всех шпаков…

Потом снова, ближе к утру, пришли поминать покойного маршала, избитые, опухшие и готовые к примирению. Елена Борисовна по-матерински их приголубила, а Радимов предложил после увольнения вступать в его собственную армию и сообщил, что заказал для них пошив гусарских и драгунских мундиров, а также изготовление кирас и киверов, не говоря уже о палашах и лосинах.

— Армия должна выйти на новый виток исторической спирали! — сказал он. — Ее идеалы должны основываться на старых принципах!

Пьяные офицеры лезли к нему целоваться, кричали «Виват!». А их жены бросали в воздух откуда-то взявшиеся чепчики… Или мне это показалось? Привиделось под влиянием Радимова из давней жизни?

Во всяком случае, Елена Борисовна сказала мне утром, когда мы остались одни, что я запел под гитару старинный романс, доведя присутствующих до экстаза и катарсиса одновременно.

— Но я никогда не играл на гитаре! — сказал я.

— Отвернись, я оденусь! — сказала она, стыдливо запахивая халат. — И ты много наговорил такого, что лучше не повторять! И почему-то шептал мне на ухо признания в любви по-французски. Чтобы ничего не поняла?

— Но в школе я учил немецкий! — опешил я. — Со словарем.

— Ты стал много пить. И потому заговариваешься, — сказала она и отправилась в душ, оставив меня одного в гигантской постели, где легко было заблудиться среди подушек и одеял.

Я взглянул на часы — напольные, старинные, с бронзовым звоном, отдающим речной свежестью, — и встревожился. Как я мог! Как он без меня? Кто его уложил, подал в постель горячее молоко, кто берег его покой всю эту ночь…

Набросив на себя маршальский халат, я выпрыгнул со второго этажа, вышвырнул из остановившейся машины какого-то молокососа — рано ему, рано… — и погнал в мэрию. Хозяина я встретил на лестнице в окружении встревоженных уборщиц и секретарш.

— Паша, с тобой все в порядке? — крикнул он, задыхаясь и потрясая руками. Потом сел на ступени и, схватив себя за голову, стал монотонно раскачиваться. — Паша, милый, как ты мог! Как ты мог оставить меня одного! Что я тебе сделал? Или что я для тебя не сделал? Я не спал всю ночь! Где ты был, родной мой?.. Ведь у меня никого, кроме тебя! Я поднял всю милицию, органы безопасности…

Он запнулся, разглядев наконец мой халат.

— Ты был у нее? У этой лживой, продажной, коварной, в ночь после похорон ее мужа? Нет, не хватает нам, я всегда это утверждал, куртуазности! Вот с чего следовало начать! А я создал этот первый в стране публичный дом! Сколько мне это стоило крови, нервов, бессонных ночей…

Уборщицы всхлипывали, кивая в знак согласия, секретарши протягивали валидол или гладили по лысеющей голове.

— Как вы могли, Павел Сергеевич! — сказала Наташа. — Вы же видите, как он переживает без вас. Нам действительно столько трудов стоил этот ЭПД, я девочек со всего нашего Края туда отбирала, одна к одной, на любой вкус! А вы в это трудное время… Видели бы вы, во что его превратили наши офицеры! Перебили все канделябры и витражи. Стащили простыни, специально заказанные в Голландии, — на них проступают пятна крови по желанию клиентов, и теперь продают их с рук вблизи Дворца бракосочетания! А вы в это самое время — с этой старой коровой, с этой бесстыжей, из-за которой наши бедные женщины разбивают телевизоры, как только мужья на нее уставятся!

— Именно куртуазности! — вдруг вскочил Радимов, и лицо его вдохновенно просветлело, а слезы моментально высохли. — Вот ключевое слово, в поисках которого я так мучился! Представь, Паша, наших женщин в роскошных платьях с кружевами, а мужчин со шпагами и в ботфортах! Не зря же я приказал шить для наших офицеров темляки и ментики! Значит, я был на подходе к этой великой идее! Представляете? Везде сплошь боа, плюмажи и жабо. Объявим месячник куртуазности в общении между полами, отцами и детьми, начальниками и подчиненными. Девиз — «Новое вино в старые мехи!» Или — «Ни одного выражения признательности или благодарности без реверанса! Ни одного оскорбления без дуэли!» Идем быстрее, — подхватил он Наташу под локоть, мгновенно забыв о моем предосудительном халате с кистями. — Идем, отпечатаешь, пока я ничего не забыл!

Уборщицы осуждающе смотрели на меня, цокая языками. Вот до чего довел светлого человека. Делать было нечего, и я, пристыженный, поплелся к себе переодеваться.

 

9

Первого человека я убил уже через две недели после того, как поступил на службу к Радимову. Как-то вечером я вез его в мэрию. Мы ехали по пустынному переулку. Радимов без умолку говорил о своих планах, постоянно отвлекая меня тем, что указывал на здания, которые он собирался сносить. Потом вдруг схватил руль и наступил на мою ногу, прижатую к педали газа.

Машина рванула, послышался удар, я нажал на тормоз… Радимов выскочил из машины, кинулся к пострадавшему, которого я даже не заметил.

— Врача! «Скорую»! — закричал Радимов прохожим. — Что вы смотрите, он умирает…

Кто-то побежал к телефону-автомату, а прочие окружили нас, разглядывая пострадавшего.

— Не может быть! — вдруг закричал Радимов. — Субботин Коля! Не может быть… Как я мог забыть! Он всегда здесь, в это время выходит за сигаретами!

Подъехала милиция.

— Боже мой, — хватался Радимов за голову. — Кто б мог подумать? Это мой соперник по выборам, когда я еще был префектом! Вы представляете, какой скандал? Мы ехали малой скоростью, у нас есть свидетели, а он вдруг бросился нам под колеса! Ведь правда? — обратился хозяин к зевакам. — Он такой горячий! Он мог это сделать в знак протеста!

Те, переглянувшись, стали кивать и расходиться. Но кое-кого удалось придержать для дачи показаний.

Радимов сидел прямо на мостовой, убитый горем.

— Я знаю, зачем он это сделал, — сказал он тихо. — Я знаю, что он хотел этим сказать. Тогда я обошел его всего на двести голосов. Он не без основания обвинял меня в фальсификации. Его чистая душа не вынесла несправедливости… Доктор, он будет жить?

Потом в машине он сказал мне:

— Таких, как Субботин, еще десятка два. Они будут стоять на пути моих преобразований. Пичугин этого не понимал. Но ты-то понимаешь? Я не могу останавливаться из-за какого-то Субботина! Мне этого не простят! — И указал пальцем вверх.

Месяц спустя, благодаря стараниям Цаплина, о нашем ЭПД знала вся страна. Все гостиницы, и без того всегда переполненные, были забиты желающими из разных концов необъятной Родины. Записывались на две-три недели вперед, отмечались в полночь и в пять утра.

А Цаплин все писал во все инстанции, днем и ночью, будоража великую державу, погрузившуюся в сонную апатию… В конце концов власти собрались прислать комиссию для проверки. Но предусмотрительный Радимов в ответ пригласил несколько иностранных делегаций из развитых стран, а также из Прибалтики для ознакомления и обмена опытом.

Гости поражались и восхищались обилию разряженных кавалеров и дам, без устали раскланивающихся, целующих ручки, не говоря о прочих политесах. Им казалось, что снимается кино о нравах XVIII века, и они оглядывались в поисках киногрупп с их аппаратурой.

Возражал им сам Радимов на безупречных иностранных языках, наиболее понятных для слушателей. В отличие от прочих крупных государственных деятелей, не говоря о видных военачальниках, не ступающих шага без переводчиков, он бегло объяснялся на основных европейских языках, к явному неудовольствию своих коллег из директивных органов…

Объяснял он это тем, что закончил в разное время несколько старорежимных гимназий, не говоря уже о трех университетах, два из которых были Сорбонна и Оксфордский. Окружающие недоверчиво усмехались, крутили пальцем у виска, но другого объяснения предложить не могли. Он всегда записывал эти отягчающие обстоятельства в анкеты. И, мол, вообще, я служил в белой армии!

Это бросало в пот самых матерых кадровиков, вызывало шок у проверочных комиссий, которые он доводил до коллективных истерик, но он стоял на своем, какие бы выговоры на него ни вешали, и в конце концов сформировалось мнение, что, поскольку это не приводит к неблагоприятным последствиям, а проверить эти данные нет никакой возможности, следует списать эти сведения на его общеизвестные чудачества и своего рода вызов бюрократическим замашкам, от которых, к сожалению, не до конца удалось избавиться… Ну а раз такое себе позволяет, толковали в курилках в перерывах съездов и конференций, стало быть, есть у товарища некая «лохматая рука» на самом что ни на есть Олимпе… А хозяин сопровождал иностранцев по Краю, кормил у себя в кабинете кашей из проросших зерен пшеницы и салатами из одуванчиков. В ЭПД они отправлялись без него. Там требовалось знание уже не языка, а этикета. А также следовало надевать при входе войлочные тапки, как в музее, что настраивало на благоговейное поведение.

После появления в иностранной прессе восторженных отзывов о благодатном Крае и его вожде к нам зачастили проверочные комиссии из Центра. Радимов отказывался их встречать, ссылаясь на загруженность, а в его отсутствие гостей перехватывал Цаплин, подсаживаясь в машину к председателю. Всю дорогу он рассказывал, объяснял, совал свои обращения и свидетельства…

Заинтересованные и заинтригованные члены комиссии требовали везти их прямо в ЭПД, чтобы убедиться на себе в его злополучности и подрывном характере.

Убеждались, как правило, до самого утра, пока Цаплин бегал под окнами, сжав кулаки, постанывая и завывая…

Сам ЭПД представлял собой старинное здание с многочисленными комнатенками, переходами, запутанными коридорами и подземными ходами, в которых действительно легко можно было заблудиться…

Потом, поправив здоровье, комиссанты переписывали цаплинские кляузы в свои протоколы, требуя закрытия или сноса, и благополучно отбывали с докладами… Эти незапланированные визиты сдвигали график обслуживания клиентов каждый раз не менее чем на сутки, что вызывало у очередников приступы бешенства, ибо им приходилось продлевать пребывание в гостиницах, и без того переполненных…

Это, в свою очередь, провоцировало брожение среди местного населения, поскольку ЭПД стал труднодоступным по причине явного предпочтения иностранцам и жителям южных республик. В результате участились дуэли, плавно переходящие в поножовщину. «Ну где они! Почему не подхватывают мой почин!» — терзал себя хозяин. Он потребовал открыть филиалы ЭПД и перейти на трехсменное обслуживание. Это подогрело общественный интерес. На вокзалах и в аэропортах уже невозможно было купить билеты в наш Край. Но Центр раздражали дуэли на шпагах: погибли два референта по общим вопросам. Но не это даже удручало. Протыкали их, как правило, простые граждане, не несущие ответственности за содеянное и осиротевший участок работы.

Цаплин писал о новом тридцать седьмом годе, об избиении испытанных кадров под предлогом защиты чести и достоинства.

В своих ответах и опровержениях, печатаемых машинистками днями и ночами (поскольку за Цаплиным невозможно было угнаться), Радимов ссылался на статистику, свидетельствующую о резком падении количества убийств, разбойных нападений, изнасилований и прочих преступлений против личности. Но это было справедливо лишь недолгое время… Стремление хоть одним глазком взглянуть на «Рассадник Зла», как писал Цаплин об ЭПД, сдвинувшее с насиженных мест каждого седьмого жителя страны мужского пола, быстро переросло в массовую миграцию населения. Из застуженных, озабоченных и полуголодных областей и краев нашей необъятной (и потому трудноуправляемой) Родины снимались теперь целыми семьями, заколачивали дома, продавали скотину, съезжали с квартир. Распускались колхозы и останавливались заводы.

Полки магазинов в Крае сметались в первые же часы торговли. Новоприбывших гнали с милицией, с овчарками, высылали на малую родину в телятниках, лишая прописки и работы. Но все было тщетно…

— Я знаю, что делать! — сказал мне как-то ночью, подняв воспаленные глаза к потолку, хозяин. — Почему я не осуществил этого раньше… Конечно, надо было повернуть нашу Главную Реку. Что бы там ни говорили мои недоброжелатели в Центре и на местах.

— Вы не решили еще, куда повернуть, — сказал я, позевывая и глядя на часы. Был третий час ночи.

— Правильно рассуждаешь, Паша, почти как Цаплин! — мяукнул сиплым голосом Радимов и подошел к окну. Там, через площадь, окруженный толпой вожделеющих, светился ЭПД. Там жгли костры, играли на гитарах, выкликая номера своей очереди. — Им не удастся свернуть меня с пути реформ, — продолжал он. — Конечно, академики, как всегда, будут против, но нельзя не согласиться с Ромой, что главный вопрос не куда, а зачем? И кому это нужно… Кстати, ты бывал там? — Он кивнул на окно. — Ну как? Хорошие девочки? Знают языки, да? Что они еще знают? А что умеют? Все-таки у них принимали экзамен квалифицированные специалисты, как утверждает Наталья.

— Не был я там, — вздохнул я. — Некогда. Все с вашими делами… И Елена Борисовна за каждым моим шагом следит.

— Боишься ее? — спросил он серьезно.

— Как вы вашего Цаплина. Она и так, когда приезжаю к Марии, прямо с экрана телевизора заглядывает в любые щелки. И потом орет дурным голосом, чуть что…

— Что — чуть что? — резко повернулся он в мою сторону и погрозил пальцем. — Не трожь Марию, Паша! Она — моя святыня, мой талисман. Пока она с нами, ничего не случится. Край наш будет процветать и крепнуть, несмотря на происки и провокации моих врагов!

— И сколько? — спросил я. — Сколько беречь? Сами не трогаете и других не подпускаете. Я раз сижу с Марией, телевизор включили, Елена Борисовна какую-то передачу вела, так у нее голос изменился, и вот как вы говорит: «Паша, не смей!» Мария даже от меня отпрянула. И навзрыд плакала… Сколько так ее держать? Тут джигиты на машинах подъезжали, грозили выкрасть.

— Любит тебя Елена Борисовна до сих пор, — вздохнул хозяин. — Чует ее сердце, когда ты ее на экране разглядываешь. А вот я себе никаких особенных чувств, кроме ответственности и тревоги за судьбу моих реформ, позволить не смею… А с Марией — будем решать. Разберемся. Или замуж выдам за хорошего человека, или… Вот дай только срок, наведем порядок в наших стройных рядах. Вот еще с футбольной командой что делать, ума не приложу! Чем больше успехов, чем культурнее и зажиточнее живем, тем чаще проигрываем. А на другой день падает производительность на производстве.

— Зажрались, — сказал я. — Так куда будем Реку поворачивать? Неужели в Турцию?

— Нет! — торжественно сказал он, взял указку и подошел к огромной, в полстены, карте Края. — Нет в тебе, Паша, стратегического чутья. И видения сути событий нет. Ну, это кому что. Зато есть в тебе иной талант. О котором я уже говорил, хотя ты не желаешь его признавать… Вот куда мы повернем русло нашей Реки, Паша, вот!

И провел указкой по внешней границе Края, отделяющей нас от сопредельных областей.

— Устроим водную линию Мажино! И тем самым решим сразу несколько стратегических задач. Во-первых, отпадет нужда в шлагбаумах и таможнях, не говоря уже о пропускных пунктах, что приписывает мне Рома в своих нескончаемых доносах. Хотя были у меня такие задумки, были, если честно признаться… И он прочитал самые мои заветные мысли, как всегда, на расстоянии. Но эту мысль если и прочел, то еще не усвоил. Во-вторых, отпадет необходимость в введении собственной валюты, объективно вытекающая необходимость укрепления границ. И обвинения в сепаратизме и бонапартизме, таким образом, сразу станут клеветническими. В-третьих, обводним засушливые сопредельные земли наших соседей, за что они только спасибо скажут… Ну как?

— Не знаете вы вашего народа, Андрей Андреевич! — сказал я. — Уж если что решили… Вплавь будут перебираться, на плотах, подныривать будут. По льду зимой, через шугу весной. Чего нам не дают, того и хочется.

— Правильно! Линию Мажино боши преодолели не напрямую, а в обход, — оживился Радимов. — Помню, какой фурор это произвело в нашем генштабе. Я держал пари с полковником Соковниным, что так и будет, что верю в гений фон Шлиффена и Мольтке-младшего. Бедняга чуть не лишился дара речи, когда удар был нанесен, как я и предполагал, — через Бельгию! Его высочество Великий князь Николай Николаевич, прослышав о нашем пари, хотел меня взять в свой оперативный отдел, но, увы! Как всегда, интриги, завистники, весь джентльменский набор прогнившего строя, в чем большевики были совершенно правы, хотя это не давало им основания пользоваться его слабостью…

Он бормотал все невнятнее и быстрее, припоминая и забываясь, и мне снова стало что-то такое мерещиться… Чтобы побороть наваждение, я громко спросил:

— Где я был в это время? При вас?

— О нет, ты был далеко, в Париже, отсюда твой безупречный прононс, когда ты забываешься… Ты был моим слугой, но имел неплохое образование, знал французский лучше меня, и тебя послали туда по моей рекомендации, но Цаплин… опять Цаплин… написал в посольство, чтобы за тобой присматривали, поскольку до этого ты бывал замечен в неблаговидном поведении с дамами полусвета.

— Кем был Цаплин?

— Роман Романович работал в Третьем отделении, в охранке. Он не понимал тонкостей моей игры. Нет лучшего прикрытия, чем хорошенькая любовница, коих в Париже у тебя бывало предостаточно. Многие завидуют, против счастливца затеваются интриги, отбивают даму, вызывают на дуэль, словом, что угодно, но только не подозревают в шпионаже… Ты успел мне сообщить о планах французского генштаба, поначалу двусмысленных, пока они не попали в переплет, а потом тебя переправили в Россию через Швецию…

— Так, значит… — хотел спросить я и осекся, вспомнив смешки шоферни из нашего гаража, когда я очухался после «вчерашнего» — празднования Дня Нечаянной радости, затянувшегося на две недели.

«Это ты на каковском языке трепался? — спросил меня мой механик Зуев, неряшливый, вечно пьяный мужичок, за которым постоянно приходилось все переделывать. — Вроде какую-то Зизи всю ночь звал. Француженка, что ли?»

Мужики захохотали. С тех пор как я перешел на машину хозяина, в наших отношениях образовалась трещина. В домино играть уже не звали, пробовали даже задевать, но скоро успокоились — спортзал, где я осваивал премудрости каратэ, для меня был открыт в любое время суток, не говоря уже об инструкторах, готовых заниматься со мной когда угодно, стоило лишь позвонить… Да и не было у меня времени на домино, если по правде…

Я тогда подумал, что меня разыгрывают, но теперь это совпадало с тем, что недавно говорила Елена Борисовна.

Хозяин, как всегда, прочел мои мысли.

— Ну, припоминаешь? — ласково спросил он, заглядывая в глаза.

— Да вроде… — уклончиво ответил я. — Говорят, будто по-французски ночью разговариваю. Или после пьянки.

— А в филармонию ты ходишь, как я велел?

— Некогда, сами видите, какая тут филармония.

— Значит, ты меня обманул! — сказал он. — Взял абонемент для отвода глаз, а сам не пошел. А обманув в малом, скоро будешь обманывать в большом. Нехорошо, Паша. Не ожидал. Думал, что есть на свете человек, на которого всегда можно опереться в любом начинании…

— Да забыл я про эту филармонию! — сказал я. — Шагу не могу ступить. То вы, то Елена Борисовна сразу: куда пошел! Она с телеэкрана за мной следит, а вы секретарш да уборщиц приставляете.

— Говоришь почти как Рома, — вздохнул он. — Собственно, почему почти? Ты с ним тайком не встречаешься, нет?

— Вы же все мои мысли читаете! — обиделся я. — Попробовал бы.

— Это верно! — согласился он. — Предательство я не поощряю. Даже в мыслях. А ты сегодня еще подумаешь о такой возможности. Я не говорю — предашь. Но мысль возникнет. И если не преодолеешь себя, то Рома прав. Ты — раб. И я проиграл свою жизнь. Помнишь наш с ним спор?

— Как такое забудешь… — нехотя сказал я. — Ну так что? Я ведь тоже научился ваши мысли читать, Андрей Андреевич! За Цаплиным, что ли, собираться? Все равно спать не дадите.

— Поезжай, голубчик, — согласился Радимов. — А я пока поработаю. Надо подумать, как осуществить поворот Реки. Где изыскать средства.

Говорил он холодно и рассеянно, как бы желая от меня поскорее отделаться. По-моему, хозяину не понравилось, что я тоже читаю его мысли.

— Придется привыкать! — вдруг весело сказал он. — Ты вот присмотрелся, привык, притерпелся. Теперь моя очередь. Иди же! — И грубовато подтолкнул меня к двери, захлопнув ее за мной.

Сонная секретарша подняла голову от толстой книги и улыбнулась. Поступила она к нам недавно, когда увеличился объем работы в связи с наступлением Цаплина и столичных недоброжелателей по всем фронтам. Было в ней что-то замедленное, томное, умиротворенное…

— Как тебя зовут? — машинально спросил я, подсаживаясь и забрав у нее книгу.

— Забыл уже? — с ласковой укоризной спросила она и положила ногу на ногу. Ноги у нее были в порядке. Грудь автоматически приподнималась при звуках мужского голоса. Рука шарила в поисках молнии на брюках.

— А он не выйдет? — спросила она через минуту на диване.

— Нет… — сказал я, расстегивая брюки. — Пусть только попробует.

Она обняла меня за шею, что-то шепнула, закатила глаза, замычала. Работала она и так и этак, и в партере вполне исправно, и мычание уже перешло в постанывание. И тут скрипнула дверь кабинета. Я замер, чувствуя кожей потного затылка взгляд Радимова. «Слово скажет — убью к чертовой матери!» — подумал я.

— Ну же! — сказала она, не открывая глаз. — Еще! Ну пожалуйста, милый.

Дверь снова скрипнула и затворилась. Он так и не сказал ни слова, ни сейчас, ни потом.

Я машинально доделал начатое, вскочил, выпил прямо из графина. Мельком глянул на смутно белеющее неподвижное тело на диване. Телевизор, слава Богу, не работал, Елена Борисовна благополучно почивала, так что мне вполне могло сойти с рук.

Я так и не спросил, как ее все-таки зовут. Просто мне была нужна разрядка. Больше я ее не видел. Она погибла на другой день. Сначала ее изнасиловали в подъезде, потом убили некие небритые брюнеты с восточным акцентом. Приезжие, как объяснили мне. Третий месяц ждали своей очереди в ЭПД. Не могли устроиться на работу, найти жилье. Им тоже была нужна разрядка.

 

10

В ту ночь я поехал к Цаплину. Открыли мне сразу, провели на кухню, где он сидел в одних кальсонах и царапал очередное обращение ко всем людям доброй воли. По-видимому, ждал моего приезда. Беспрекословно кивнул, стал собираться.

— Может, с вещами? — не удержался он, чтобы не съехидничать. — Или как Субботина сделаешь?

— Потом как-нибудь! — сурово сказал я. — Куда денемся.

Хозяин встретил нас, по обыкновению, скрестив руки на груди и стоя посреди кабинета.

— Хочу посоветоваться с тобой, Рома! — сказал он, не подавая руки и указав на кресло.

— Ну, советуйся, Андрейка! Советуйся… — улыбнулся Цаплин. В глубине его рта при свете люстры сверкнула золотая коронка.

Я только сейчас обратил внимание на то, что гость приоделся, сменил старое пенсне на новомодные очки, чуть затемненные, в золотой оправе.

— Забурел, однако, Рома, забурел! — Радимов тоже заметил перемену в собеседнике. — Вон гладкий какой сделался… Вот что значит беспрерывное тщание и старание во имя любимого Края! Даже самые ненавистные мои враги, сколь бы ни пинали меня за мои о них заботы, однако ж не могут остаться в стороне от подъема общественного благосостояния. Сколько заработал ты, Рома, за свои паскудные пасквили в мой конкретный адрес?

— Зло, Андрейка, чтоб ты знал, злом и остается. Никакими добрыми делами его не прикрыть. Много ты стараешься, ничего не скажешь, да только попусту, поскольку лишь себя самого и собственную славу во всяком свершении будто бы на общее благо разумеешь. Вот и выходит оно боком. Ну стал наш Край богатым и обильным, благодаря погодам и своевременным осадкам, и что? Солдаты покойного Малинина по сей день по селам прячутся, собираться под командиров своих не хотят! Открыл ты дом терпимости, тоже как лучше хотел, а что в результате? Обильны наши урожаи и товар в магазинах, а кому это все достается? Снизились было показатели преступности, на всю страну раззвонили, а теперь что? Еще хуже, чем было! Дочки мои на улицу боятся выйти, вот до чего дело дошло! И что выходит из вышесказанного? — сощурился гость. — А то и выходит. Тщеславие свое вы, вожди, тешите, а народ, веря вам, страдает от такого обмана… Гонорары мои считаешь… Лучше убытки посчитай. А нравственные так более того!

Радимов ходил по кабинету, скрестив руки на груди и кивая, будто со всем соглашаясь.

— Где зло кончается, где начинается? — спросил он себя, пожав плечами. — И если зло кончается, значит ли это, что начинается добро? И как их отделить либо отличить одно от другого? Ты говоришь, будто главное — во имя чего! И про меня имеешь в виду, будто все я делаю только во имя себя… Я с тобой не спорю, Рома, я рассуждаю. Мне твои мысли вслух интереснее, чем глупые твои писания в газеты. Ведь если б я не чинил, как ты утверждаешь, зло, смог бы ты свершать добро, разоблачая мои козни? Заработал бы ты на семью, на своих дочек и племянницу-сироту? Что есть благо, а стало быть, добро, вопрошал еще Сократ!

— А ты, Андрейка, никак с Сократом беседовал? — не удержался Цаплин.

— Не исключено, — холодно ответил хозяин. — Столь далеко моя память еще не простиралась… Но вот возьмем более новые времена, Рома, и поглядим! Опять ведь скажешь, что ничего не помнишь.

— Смотря что я должен помнить, Андрейка! — просопел гость, что-то записав, по обыкновению, в книжечку.

— А то, как расстрелять меня хотел, будучи начальником губернской ЧК. Я Паше кое-что уже рассказывал. Не помнишь, я понимаю… Так вот, Рома, придется поверить! Я сначала у красных служил, когда они офицеров мобилизовали для своей армии. А ты мобилизации избежал! И деру дал к Каледину на Дон. Уж не потому ли, что я к красным попал? Пусть насильно, но я пошел. Думал, хоть они немца удержат. Ты по-другому это понимал. Но когда я к белым перешел, ты ведь обратно к красным перебежал, да еще секретные документы, говорят, с собой прихватил, вот что! И еще, говорят, такое рвение на новом месте в губчека проявил, что все только диву давались, сами комиссары перед тобой, Рома, дрожали! И меня все искал, по всем фронтам, чтоб разделаться. И ведь нашел, захватили меня твои хлопцы как языка.

Цаплин хитро улыбался сквозь очки, кивая головой, будто со всем соглашался.

— Ты б покороче, Андрейка! Расстрелял я тебя тогда или нет? И почему, как ты полагаешь, между нами этот вечный антагонизм?

— Сам подумай, Рома. Я вот имею на этот счет мнение. Мне бы теперь твое услышать. Могу сказать только, что, если бы я снова перебежал к красным, ты бы опять подался к белым. Тогда многие так метались… Хотя, с другой стороны, Рома, опыт твой охранный более всего для ЧК подходил… Так вот, не расстреляли меня твои конвойные, хоть и боялись тебя пуще всего на свете, и доложили о выполнении приказа.

Лицо Цаплина несколько вытянулось. Улыбка недоверия уступила место легкой гримасе разочарования.

— Добродушные были такие дядьки, эти конвоиры. Очень им мои английские ботинки и бриджи понравились. Даже заспорили, кому что достанется. А было их трое. Меня остановили, чтоб доспорить, и стали тянуть спички. Одному достался мой мундир. Тогда он стал просить товарищей, чтоб целили в голову, не портили товарный вид. Но больше заботил их, Рома, предстоящий час политучебы. Затюкал ты их насмерть со своим марксизмом. Сколько шли, только об этом и говорили. Я даже вмешался, настолько несло от их рассуждений невежеством и слепой верой. Вот ведь народ наш какой, Рома. Ему Бога подавай, все равно какого. Сначала Перуна на Христа променял, потом готов был Христа на Маркса. А Маркса хоть на Мамону…

— А вот такие, как ты, этим пользуются! — указал пальцем на хозяина Цаплин.

— Нет у меня, Рома, уже ни сил, ни желания отвечать на твои несправедливые обвинения… — устало сказал Радимов.

— Да уж, конечно! Новую религию сам только создал, деву Марию в особняке держишь! Вот ведь что в народе о тебе говорят! Свой культ личности тебе понадобился. При помощи деревенской девки хочешь его освятить!

— Я это уже читал в твоих писаниях, — махнул рукой хозяин. — Все желаешь глаза властям раскрыть? А может, это им и надо? Не задумывался? Новый харизматический вождь?

— Слышали… — махнул рукой и налил себе водки гость. — Ври дальше, что там у тебя было. Расстреляли, нет?

— А я стал им объяснять насчет прибавочной стоимости. Вот они и засомневались. Коли разбираюсь в учении, стало быть, сам служу, не обманываю? «Откуда, — спрашивают, — ты все про это знаешь? Наши отцы-командиры сами путаются и нас запутали. А у тебя вон как доходчиво получается». Тут я рассказал им о своей переписке с ихним новым богом. И про то, что он учел мои замечания при переиздании. «Братцы, — слышу, шепчутся, — это кого ж стрелять будем? Ему сам Маркс письма писал». — «Маркс-то писал, а сапоги на нем больно хороши. И мундир бы не попортить. Так что цельте в лоб, ребята. Чтоб на том свете с Бородатым доспорил и не очень при том мучился». Паше я уже рассказывал. Винтовки ты им выдал, Рома, австрийские, там ниже прицел брать надо. Вот пули над головой и ударили. А они подумали — знамение им такое. И перекрестились, а больше стрелять не стали. Первый раз ведь промахнулись! И говорят: «Ты, мил человек, хоть и Марксов друг, а сапоги снимай. И штаны с мундиром. И иди с Богом, чтоб мы тебя больше не видели».

Цаплин от души хохотал, так что новые очки свалились с носа.

— Я с тобой, Андрейка, душой отдыхаю! Ох и складно ты врешь!

— Хорошо, коли так, — кивнул хозяин. — А ты даже соврать толком не сможешь.

— В этом, значит, секрет твоей харизмы, в этом суть… — задумчиво сказал Цаплин. — А как почувствовал всенародное охлаждение, сразу девку пошел искать. Богородицу. По всем деревням, говорят, шарил.

— Марию не трожь! — сказал Радимов. — Да, народу нужен культ целомудрия и женственности, чтобы противостоять напору масс-медия и ханжества.

— То-то, я гляжу, в твой дом терпимости записываются за полгода! А из раба твоего секс-символ создали. Дочки мои и то, не говоря уж о племяннице, расспрашивают да по ночам шепчутся. Женил бы ты лучше их, Андрейка! Пашу с Марией. Вот пара будет, всем на загляденье. А то жалко парня. Елена эта сумасбродная со всех экранов его преследует, телевизор невозможно смотреть.

Значит, и он теперь знает? Хотя, что тут удивительного. Я как-то вечером шел по центральной улице, мимо радиомагазина, где в витрине стояли телевизоры разных марок. И со всех экранов вещала Елена Борисовна. Увидев меня, она запнулась, потом продолжала говорить скорее машинально, причем на всех цветных телевизорах с хорошим качеством было заметно, как порозовело ее лицо, которое поворачивалось за мной вслед, по мере того как я проходил мимо. Она даже попыталась махнуть мне рукой, привстав с места. И даже крикнула что-то вроде «эй!». Тогда я просто побежал, не оглядываясь, вбежал, чтоб она меня не видела, в какой-то бар, но там тоже был телевизор, и с него она смотрела на меня страдальческими глазами, прикусив губу. А когда я протянул руку, чтобы переключить канал, ее лицо передернулось от боли…

— В самом деле, Андрей Андреевич! — сказал я. — Долго это будет продолжаться? В нашем гараже меня на смех поднимают! А вчера переключили международный матч по футболу из Италии на местную программу, специально, чтобы видеть ее реакцию на мое появление… Я уже два свои телевизора разбил! А куда пропадают ваши секретарши, с которыми мне приходится по ночам работать, а потом отвозить домой после смены?

— Растут ряды нашей оппозиции, — сказал хозяин. — И ты, Брут? Но что я могу поделать, Паша? Мы пригласили специалистов-электронщиков, сексологов, психиатров и даже одного корифея по теории электромагнитных волн. Все разводят руками. «Есть многое на свете, друг Гораций…» только Шекспира мне и цитируют. Уволить ее? Не дают. Для выяснения данного феномена предложили дополнительно пригласить парапсихолога. С другой стороны, я хочу разобраться в этом сам — кто за ней стоит? Сначала я думал ты, Роман Романович, был такой грех, потом решил, что это преданные люди из окружения покойного маршала. Будем решать, Пятя, мало ли мы разрешили с тобой проблем за этим столом. А новых секретарш для тебя найдем! Мне посоветовали металлическую сетку на окна натянуть и отключать телевизор во время работы.

— Или взорвать телебашню! — сказал я.

— Горячий, молодой, красивый… — вздохнул хозяин. — Вот кто идет нам на смену, Рома. Эти тоже пойдут другим путем, дай срок. Хотя если бы ты присутствовал самолично при казни, а не доверился этим невежественным адептам самой правильной теории, иди знай, Рома, куда колесо Истории повернулось… А пока что буксует на месте, аж дым идет. А ты и такие, как ты, мне только мешают.

— По-хорошему просишь? — сощурился Цаплин. — Чтоб в сторонку отошел? И как другие посмеивался да ручки потирал? Мол, говорил я, предупреждал… А в прежние твои времена, Андрейка, ты бы так со мной разговаривал?

— Почему «бы», Рома? — пожал плечами Радимов. — Просто разговаривал. В пыточной. Ты опричником служил у государя, приехал ко мне со своими друзьями, напились, девок моих всю ночь таскали, а мои верные люди поутру вас повязали. Ты вот на дыбе висел, а я с тобой о том же самом разговаривал. Тебе уж пятки прижигали, а ты все на своем стоял. Теперь мне прижигаешь…

— И чем дело кончилось? — спросил гость, чуть побледнев.

— А чем могло кончиться? — удивился Радимов. — По тем невежественным и средневековым временам? Погнали вас по полю к ближнему леску, босых, да по морозцу, а следом гончих пустили, с вечера не кормленных. Ни один до лесу не добежал. Иван Васильевич мне эту историю простил, когда доподлинно обо всем узнал. Уж очень я ему в Ливонии помог, когда лазутчиков Курбского брали…

— И о чем, Андрей, после таких обо мне историй, ты хочешь просить? — поднялся из кресла гость. — Перемирия? Чтоб я в покое тебя оставил?

— Совета хочу и твоей помощи, — спокойно сказал Радимов и снова налил нам и себе. — Написал бы ты в своей газете разоблачительную статью. Опять, мол, Радимов амбиций раздутых ради хочет народ всполошить, как это уже было с Днем Нечаянной радости. Теперь он желает, чтобы все как один поднялись на строительство обводного канала вдоль границы нашего любимого Края.

— Хочешь Реку повернуть? — шепотом спросил Цаплин, перегнувшись к хозяину через стол. — А вот это видел! Да я на самую высокую колокольню залезу и в набат ударю. И тогда убей меня, как Колю Субботина.

— Убью, — кивнул хозяин. — А лучше статью напиши. Злую, такую, знаешь, чтобы каждого проняло. Ты это умеешь, Рома… Что-что, а злости тебе не занимать.

— А тебе зачем? — подозрительно спросил гость. — Ты чего задумал? Сделать из нашего Края трамплин, чтобы тебя на самый верх забросило? Не выйдет!

— Стало быть, отказываешься об этом писать? — еще спокойнее спросил хозяин. — А я бы попросил. Никто лучше тебя, Рома, не популяризирует мои идеи. Ну да что делать. Не на дыбу же тебя вешать, как в былые времена.

— Но это просьба, — взял себя в руки Цаплин и снова сел. — А совет?

— Не объявить ли нам себя республикой, вплоть до отделения? С последующим вступлением в ООН? Я-то поступлю наоборот тому, что посоветуешь. Как поступают наши мыслящие сограждане, читающие твои статьи. Что скажешь?

Цаплин обомлел и будто утратил дар речи. Хозяин мне кивнул, и я подал стакан сельтерской. Но гость снова вскочил, выбив стакан из моих рук.

— Довольно! — крикнул он и рванул, задыхаясь, узел своего галстука, оборвав верхние пуговицы своей несвежей сорочки. — Ты дьявол! В тебе нет ничего человеческого! Ты играешь судьбами!

— Вот и напиши обо всем, — кивнул хозяин. — Ты же писал уже? О моем сепаратизме-бонапартизме, например. Что тебе стоит? А для меня это пробный шар. Потому как иначе избавиться от массовой миграции на нашу благодатную, моими скромными стараниями, землю, по-видимому, уже нельзя. Сам ты предложить что-нибудь конструктивное, как всегда, не способен. Что мне остается делать? В том и искусство хорошего начальника, Рома, генерал-губернатора или первого секретаря, что он умеет использовать во благо вверенного ему края самые разные свойства и особенности своих сограждан, даже отрицательные. Для того и придумали в старые времена оппозицию, чтобы сверять выбранный курс по громкости ее лая. Идешь, бывало, по лесу ночью, ищешь верную дорогу, и вдруг — чу! — где-то собаки залаяли. И чем отчетливее лай, тем, стало быть, вернее идешь… Ах, как мне нужна оппозиция, Рома! Чтобы, как Черчилль, утром глаза открыл, а тебе горничная в постель кофе с тостом и утреннюю газету наиболее разнузданной партии. Мечта сегодняшнего государственного деятеля… Ты секи, Рома, что я сказал, записывай. Для завтрашней статьи. Ну, все… Утомили вы меня. Уходите оба. Я должен еще подумать. Что еще предпринять, чтобы не удалось меня свернуть с намеченного курса.

Скрестив руки на груди, он отошел к ночному окну. Мы молча смотрели ему в спину. Постояв, он повернулся. У него был неузнаваемый, странный взгляд.

— Пошли вон. На конюшню. И скажите от моего имени, чтобы вам дали плетей.

 

11

Я гнал машину в ночь, к дому Цаплина, а он только охал у меня за спиной.

— Паша, голубчик… осторожней, родной! Ты же пьян и зол! Он специально стал приглашать тебя на свои сим-позии, чего не делал раньше! Неужели не видишь, неужели не понимаешь, как большинство наших граждан! Он же хочет, посадив тебя пьяного за руль, убить меня. Но погибнешь и ты! Такой молодой, красивый, жить да жить…

— А ради чего! — крикнул я, стискивая зубы.

— Вот именно, Паша, именно! Мы все живем ради удовлетворения его тщеславия. Это же не человек! Как он всех здесь опутал! Своей ложью и россказнями. И ты ему служишь?

— Конюшня… — сказал я. — Это гараж? Он нас туда посылал?

— Ну да! — воскликнул Цаплин. — Бывший граф, привык образно выражаться, разговаривая с челядью. А ты только сейчас понял?

— Так! — накручивал я себя. — А плети — это монтировки?

И, не дожидаясь ответа, резко повернул в сторону гаража.

— Паша! Родной! — закричал он. — Ради Бога, не делай этого!

Моя машина влетела во двор гаража, едва не столкнувшись с выезжавшей дежурной машиной.

— Оставайся здесь! — приказал я ему. И бросился в свой бокс, оттуда в дежурку, где раздавались голоса.

Мужики резались в очко при свете фар. Подняли на меня глаза.

— Легок на помине! — обрадовались они чему-то. — Твой шеф звонил только что.

— И что он хотел? — спросил я, не отходя далеко от двери.

— Поучить тебя! — сказал незнакомый банкомет, не поднимая глаз. — По-нашему.

— Зачем врать! — сказал Пичугин. — Он велел передать, чтобы ты возвращался.

— И уложил его баиньки! — мяукнул банкомет.

— А вот ему! — ударил я себя по сгибу локтя, от чего рука приняла вертикальное положение.

Мужики заржали, Пичугин поморщился.

— Ну, так кто будет меня учить? — спросил я. — Ты, Пичуга?

— Садись! — кивнул банкомет на освободившееся место. — Играем по четвертаку. А можем — на тебя.

— Пятя, Павел Сергеевич… — засопел над ухом возникший из тьмы Цаплин. — Не заводись! Это нехорошие игры… А ты пьян!

Я отмахнулся локтем, так что он схватился за живот и уполз обратно. Сдали карты. У меня было девятнадцать. У него двадцать.

— А у меня всегда будет больше, — сказал банкомет, вскрывая валет червей. — Видишь?

— Я доиграю! — сказал Пичугин, протягивая руку. — Мне сдай.

— А кто будет платить? — спросил банкомет, расправляя плечи, потом резко выхватил нож. Но я успел ударить ногой в пах и выскочил наружу.

Дома у Цаплина не спали. Встречали отца семейства, будто он вернулся из-за линии фронта.

— Проходи, Паша, проходи… — обернулся ко мне Цаплин, пропуская. — Чайку на дорожку. И поговорить надо. А вы ложитесь. Ничего, Паша хороший человек. Заблудший, как все мы. Но хороший.

Казалось, вся квартира была завалена бумагами, конвертами, пластиковыми флаконами из-под клея. В кухне, над ржавой раковиной, полз вверх таракан, испугавшийся зажженного света.

— Вот так и живу! — показал он на шаткий кухонный столик. На нем стояла пишущая машинка, а вокруг все те же бумаги, по которым стремглав разбегались тараканы. — По ночам приходится, когда все спят! — вздохнул Цаплин.

— А вы что, Роман Романович, хотите меня перевербовать? — спросил я.

— Фу! Слово-то какое… радимовское! — сказал он.

Дверь скрипнула, и на кухню просунулись две детские головки.

— Па-ап, а ты был у дяди Андрея? — спросила младшенькая. — А почему не привез ничего? Он тебя не угостил?

— Иди спать, — мягко сказал отец. — Вера! Забери детей.

— Да-а, раньше вкусненькое привозил. Конфетки, колбаски, печенье.

— Вера! — крикнул он в глубь квартиры. — Почему дети не спят?

— Почему, почему… — Жена, относительно молодая, с осунувшимся серым лицом, заглянула на миг, потом снова исчезла за дверью, забрав детей. — Сам их приучил. Хоть бы чайник поставил…

— Заблудший ты, Паша! — повторил Цаплин, когда за дверью все стихло. — Поскольку находишься под несомненным обаянием этого несомненно даровитого человека. Не исключаю даже гипноз с его стороны.

— Вы-то не сдаетесь, — сказал я. — Стоите до последнего. Ни шагу назад.

— А ты веришь? — спросил он, пытливо глядя сквозь толстые линзы очков. (Неприятный он все же. И чем-то всегда пахнет от его тела.)

— Насчет своего расстрела он рассказывал вполне правдоподобно, — заметил я. — Вы ведь тоже поверили. Видно было, как огорчились, что он остался жив.

— Не отрицаю! — всплеснул он руками. — Более того, отдаю должное. Иной раз просто восхищаюсь им! Но это и есть, Паша, дьявольское искушение.

— Сами пишете на атеистическую тему в своей газете, — хмыкнул я. — А туда же.

— А мы с тобой не знаем! — сказал он, выключая закипевший чайник. — Бога-то нет, но, с другой стороны, дьявол вот, перед нами. Ты каждый день с ним нос к носу. Почему он рассказывает из прошлых столетий? И каждый раз преображается, и выражение лица, будто он опять там! А история с Еленой Борисовной тебе ничего не говорит? Может, она к тебе так же приставлена, как он ко мне? Вот ведь что получается, родной мой! Бог умер, как говорят философы, и теперь дьявол вершит добро! Сам видишь, что из этого получается. Вроде для нашей же пользы, ан нет! Вот лучший способ творить зло. Когда злой человек делает добро. Способ самый коварный, изощренный… И ведь комар носа не подточит! Смотри, что сделалось с нашим цветущим Краем в считанные дни: хотел локализовать проституцию, взять под контроль, благое дело, кто спорит, и даже изнасилования почти исчезли. А понаехали эти со всей страны, запись в ЭПД на полгода вперед, и стали хватать малолетних прямо на улицах! А на запах денег за ними проститутки со всей державы опять же к нам! А сколько теперь нищих да бездомных? Молчишь? Ну защищай его, защищай! Или ты только тело его охраняешь?

— Один он виноват? — спросил я. — Он в самом деле старался, чтоб как лучше. Он же не виноват, что по всем показателям мы опередили всю державу? А этих, кто к нам прибывает, целыми поездами стрелять прикажете? И вообще, Роман Романович, если начистоту…

— Ну-ну! — подбодрил он, наливая в чашки светло-ржавую спитую заварку. — Говори, Паша. Нечистоту так начистоту.

— Жили бы вы там, откуда к нам все бегут, вы точно так же тамошних руководителей критиковали бы. За то, что от них бегут. Как Андрея Андреевича за то, что к нему бегут. Что, не так?

— Выиграл я наш спор, Андрейка! — оживился Цаплин. — Вон как вышколил своего слугу. Узнаю твою школу, Радимов.

— Хотели сказать — раба? — усмехнулся я.

— Раба, — кивнул он, — раз тебе так больше нравится. Вот как тебе голову заморочили!.. Тебе как, покрепче, или цвет лица бережешь? Только честно тебе скажу, Паша. Очень хотел бы твоему хозяину проиграть наш спор о тебе! Больно нравишься ты мне. И потому обидно за тебя. Но, к великому моему сожалению, вижу воочию: сидишь со мной, а сам думаешь, как он там без тебя? Уложили его спать или нет? Снотворное кто-нибудь дал? По глазам вижу: так оно и есть!

— Вообще-то, мне пора, — сказал я после паузы, отодвинув нетронутую чашку.

— Что, мой чай не нравится? — сощурился он. — У него слаще? Или духовитей?

— Просто слушать такое противно! — сказал я, поднимаясь.

— Я ж не говорю, Паша, что ты душу свою продал! — поднялся он тоже, говоря шепотом и прижимая руки к груди. — Одурманил он тебя! Завлек, как все подопытное население, в свои дьявольские сети! Потому у тебя есть еще выбор! Свободный ты пока человек или нет, тебе решать, Паша. Вон как ты сегодня возроптал! Вижу: мучаешься, в поиске твоя душа, не знаешь пока, где правда, а где ложь. Но ведь все мучаемся! Все обмануты. А кто лучше тебя может еще повернуть все, изменить к лучшему? Только ты, Паша, как исполнитель его злой воли, которому он пока доверяет!

— На что вы меня толкаете, Роман Романович? — спросил я.

— На то, чтоб ты сделал честный выбор, Паша. По совести.

— Ну, мне пора, — толкнул я кухонную дверь. — Спасибо, конечно, за чай. За беседу. Только, извините, меня в сон клонит от таких разговоров.

 

12

Мне и правда вдруг захотелось спать, да так, что я с трудом разлеплял глаза, когда возвращался в мэрию. Потому ехал медленно, разглядывая происходящее на улицах. Город действительно очень изменился. Было еще тепло, но многие ночующие на улицах жгли костры. Кругом были кучи мусора, которые никто не убирал. Несколько раз какая-то пьянь попыталась меня остановить: выбегали на проезжую часть, махали руками, но я только прибавлял газу, и они в последний момент отскакивали.

Людей в шляпах с перьями, с кружевами и в камзолах уже не встретишь. Шпаги милиция безуспешно пытается изъять, поскольку теперь ими стали пользоваться для грабежа и разбоя… Неужели так и было задумано, если верить Цаплину? Какая-то девица выскочила на середину мостовой и встала на пути, раскинув руки и зажмурив от света фар глаза. Возможно, ей нужна помощь. Или негде спать, хотя есть с кем. «Вон какая симпатичная, — размышлял я, вылезая из машины и прихватив с собой монтировку. — Мало ли…»

Гикнув и свистнув, из темноты с разных сторон кинулись к машине какие-то горластые парни.

С трудом отмахался, бешено работая ногами, локтями и орудием производства и едва успевая убирать собственную голову. Нападавшим гораздо реже удавалось уворачиваться, и потому я успел впрыгнуть в машину и нажал на газ. Пролетел мимо работающего на полную мощность ЭПД — весь в огнях, как океанский лайнер, — и свернул к мэрии.

Там не спали.

— Вас ждут не дождутся, Павел Сергеевич, — шепотом упрекала меня Наталья, пока поднимались с ней по лестнице. Я отметил, как екнуло под ложечкой: «Что с Ним? Как Он?» Всего-то пару часов не видел, а уже такое внутреннее беспокойство.

— Па-аш… Где Па-аша… — сипло скрипел он со своего кожаного дивана, над которым склонились врачи «скорой».

— Да здесь я, здесь, Андрей Андреевич! — с трудом протолкался я к нему через милиционеров, медсестер и дежурных секретарш.

— Это Паша? Паша, ты здесь? Пропустите же его!

— Но вам следует сделать массаж сердца! — сказал врач «скорой».

— Пусть Паша сделает, у него руки золотые… — хрипел Радимов. — А вам я не верю. Вы подосланы. Вы второй час ничего не можете сделать…

— Вы умеете? — спросил меня врач.

— Умеет, умеет, — едва слышно сказал Радимов. — Лучше вас.

Он беспомощно мне улыбнулся и закрыл глаза. Вот тебе и дьявол. Ну что стоит, пока все вышли, прижать ладонью сердце на пару минут — и весь массаж! И все отмучились. Что с меня взять? Такова была воля покойного. Так рассуждал я, работая как машина, силой вдувая воздух в его рот и следя, чтобы не запал язык.

Наконец его лицо разгладилось, чуть порозовело, не открывая глаз, он мягко отстранил мою руку.

— Испугался за меня? Чувствую, испугался. А я тебя ждал! Почему ты не вернулся? Тебе передали в гараже, ведь так?

Говорил он по-прежнему с трудом, и глаза поблескивали сквозь веки.

— Ты у него был? Что он тебе говорил? На что подговаривал?

Вопросы сыпались, я не успевал отвечать, только качал головой и бессмысленно улыбался.

— Ты ведь не предашь меня, нет? Не убьешь, как он велел?

— Вам лучше полежать, Андрей Андреевич. И успокоиться. А лучше поспать. Где у вас нитроглицерин? В каком кармане?

— А ты не суетись, Паша… — Он сам достал из нагрудного кармана пижамы пакетик с таблетками. И положил под язык. — Ты не должен оставлять меня одного в это трудное время, — забубнил он привычно.

— А когда оно было легким? — спросил я.

— Мои враги только и ждут, когда я ослаблю вожжи, уроню знамя. А кто его подхватит? Кому я могу доверить свои начинания? Никому! Слышал, какие скандалы начались из-за ЭПД? Мой почин не решаются подхватить на местах и все выжидают, чем это закончится! И этим пользуются там, в Центре, мои враги, чтобы пошатнуть мой несомненный авторитет. Я охотно уступил бы власть и говорю это всем. Было бы кому.

— А что там опять в этом ЭПД, будь он неладен, приключилось?

— Долго рассказывать… — пробурчал он, почти засыпая, тем не менее поведал эти грустные, почти мистические истории, которые там начались.

Во-первых, по требованию Центра стали взимать оплату услуг в валюте. В результате везде стали грабить иностранцев, прилетевших на свой страх и риск в эту сказочную страну в поисках еще неизведанных экзотических наслаждений.

Тогда иностранцев стали сколачивать в хорошо охраняемые группы, а на всех континентах возникли скороспелые туристические агентства, рекламирующие ЭПД как земной рай, где можно утолить самые буйные фантазии, не говоря об извращенных ожиданиях. Туристы хлынули потоком! Особенной популярностью у них почему-то пользовалась девушка по прозвищу Лолита — рыжая, длинноногая, аппетитная, которую я видел только раз или два, настолько она бывала занята.

Так вот, стали исчезать ее клиенты. Сначала постоянные, потом начинающие. Они входили к ней, потом в нее, и больше их никто не видел. Начинали исчезать целые группы. Из Центра прибыли следователи Генеральной прокуратуры по особо важным делам и исчезли там же, где все остальные. Теперь Лолиту отправили в отпуск. Решили проверить, будут ли по-прежнему исчезать люди уже в ее отсутствие?

— Ну и как? — спросил я.

— Теперь исчезла она сама. Ты хоть ее видел? Что в ней такого, что это вызвало международный скандал? Вчера к нам прибыла целая группа португальцев по путевкам секс-тура. Они возмутились, узнав о ее незапланированном отпуске и что ее не могут вернуть! Они уже написали в Комиссию по правам человека, потребовали вернуть деньги, а потом перекрыли движение в центре города, чтобы обратить внимание общественности на свои проблемы.

— Да и черт с ними! — сказал я. — Подумаешь…

— Тебе черт, а я решил, что пришла пора закрыть ЭПД, который вся пресса и телевидение теперь бичуют, как рассадник чуждых нам нравов. И позвонил по этому поводу туда… — Он указал на потолок. — Мне ответили, что как раз делать этого нельзя ни под каким видом! И зачитали мне справку Центрального банка. Наш ЭПД дает в год валютных поступлений столько же, сколько нефтяники Башкирии и Татарии, не требуя капитальных затрат, ремонта и смены изношенного оборудования. Да, критиковать нас по-прежнему будут, есть за что, и потому нам следует организовать на должном уровне воспитательную работу среди населения Края, чтобы предоставить ЭПД в полное распоряжение конвертируемой клиентуры… Теперь представь, что удастся провести такую работу среди населения. Завтра же ЭПД разнесут. И опять я буду виноват. И пресса будет клеймить уже за акт вандализма, мною допущенный. А валютных поступлений в закрома Родины мне теперь никто не снизит… Вот о чем хотел с тобой посоветоваться, но ты в это время гонял чаи с тараканами… Я подумал: «А не устроить ли нам конкурс красоты?» А Мария, как символ и светоч женственности и целомудрия, вручала бы призы победителям. Я в начале века в Париже наблюдал это действо. Участвовали княжны и графини из лучших русских семей. Ах, какое это зрелище! Какие девушки!

— Обязательно вляпаемся, — сказал я, позевывая и потягиваясь от хронического недосыпа. — Опять впереди паровоза побежим.

— А иначе никак! — развел он руками. — Самая верная тактика. Не беда, что завалил одно многообещающее начинание. Беда, если не успеешь переключиться на другое, способное отвлечь общественное мнение от провала. На том наша держава стоит и будет стоять, слегка покачиваясь, по не падая, еще многие столетия, пребывая в динамическом равновесии. Я почему-то думаю, что во время конкурса вдруг объявятся пропавшие прокуроры и депутации, на что мне сверху особенно попеняли. Что скажешь?

— Были бы девушки, — пожал я плечами, — не охваченные ненасытной гидрой ЭПД. Я даже готов поучаствовать в отборе, но боюсь, что Елена Борисовна возобновит свой индивидуальный террор, вздумав меня ревновать. Вы же не предпринимаете никаких мер против ее посягательств! Что хочет, то и творит.

— Как у меня с Ромой, — вздохнул он. — И ничего не могу поделать. Уж сколько его травил, пытал, жег, убивал, а он обязательно объявлялся в следующем поколении, и все начиналось сначала. Только лет пять — десять удавалось после его гибели отдохнуть…

— Помирились бы, что ли, — сказал я. — Чтобы не избавляться. А то в новом столетии он вам все припомнит.

— Да уж пытался… А Елену Борисовну тебе придется потерпеть. Ученые просят. Сидят целыми часами перед телевизором со своими измерительными приборами, изучают. Хотят провести эксперимент при твоем непосредственном участии… Но мы с тобой, Паша, оба уходим от неприятного разговора. О чем вы говорили с Романом Романовичем?

— В другой раз… — уклонился я, отводя глаза. — Надо осмыслить. Разобраться. А в общем, ничего особенного.

Он смотрел мне в глаза. Я старался их не отводить. У него загадки, пусть и у меня будут.

Я часто спрашивал себя, чем он занимается в определенные часы утром и вечером, когда всех вдруг выпроваживал из кабинета, отключал телефоны и запрещал себя беспокоить. Секретарши только пожимали плечами. Раз ночью я не выдержал и по водосточной трубе добрался до окна его кабинета. Он был освещен. С трудом подтянувшись, держась только за скользкий подоконник, я заглянул вовнутрь. Он сидел по-турецки на коврике, с закрытыми глазами, сложив руки у рта лодочкой. Медитировал, как объяснил он мне впоследствии. Вдруг глаза его открылись, и мы встретились взглядами. Он встал, подошел к окну, открыл его. Посмотрел вниз.

— А как ты спустишься? — участливо спросил он.

— Вы мне поможете, — прохрипел я. — Дайте руку!

— Не могу. — Он заложил руки за спину. — Сюда нельзя, Паша. Ты прервал мое погружение в нирвану. Я видел свою последующую жизнь и даже знаю, чем ты будешь при мне заниматься.

— Я сейчас сорвусь! — сказал я, отчаянно пытаясь зацепиться ногой за какой-нибудь выступ в стене.

— Ты — десантник. А здесь всего третий этаж. И потом, Паша, для тебя должна существовать загадка во всем, что касается меня. Иначе наши отношения, которыми я дорожу, могут испортиться! Да-да. Только ради твоего будущего благополучия я не подам тебе руку. Иначе может прерваться цепь, — монотонно забубнил он, закрыв глаза. — И левое колесо не станет вертеться, когда прекратит свое вращение правое. И исчезнет самоуглубленность, помогающая постичь целостность бытия…

Я выругался и сорвался вниз. В падении попытался сгруппироваться, но немного опоздал. Он смотрел сверху на меня, стонущего от боли. И даже не пытался что-то предпринять.

В больнице он завалил меня цветами, как какую-нибудь примадонну. И каждый раз присылал записки, в которых цитировал латинских авторов. «Не все мы можем!» (Вергилий). Или: «Великих дел, не сопряженных с опасностями, не бывает!» (тот же автор).

Пару раз приходил, приносил книги. Рассказывал о своих карточных проигрышах членам правительства. Он читал их мысли не хуже, чем их докладные, знал всегда их карты не хуже, чем их досье, но было скучно обыгрывать, хотя играл с ними уже в долг.

— Ставите на них опыты? — спросил я. — Если некуда девать деньги, отдавайте их мне!

— Ты пропьешь или потратишь на баб, — сказал он. — Мне интересно за ними наблюдать. Во всем остальном это донельзя скучные и тусклые личности. Но как оживляются, достигнув победы над превосходящим! Такое в глазах самоупоение, такое в поведении самоутверждение!

— Делать вам нечего! — сказал я. — Другие руководители как руководители! С утра проводят совещание, потом на объекты, устраивают взбучки, вызывают на ковер…

— И потому у них столь низкие показатели, — улыбнулся он. — В отличие от меня, предпочитающего не вмешиваться в ход вещей…

 

13

По телевидению было объявлено, что волнующий общественность вопрос по поводу спиритических способностей Елены Борисовны по отношению к моей персоне будет разрешен в ближайшее время на глазах всех желающих с помощью научного эксперимента, проводимого комиссией, состоящей сплошь из представителей как официальной науки, так и конфиденциальной. Дабы прервать ненужные слухи и разноречивые толки.

В назначенный час я оказался в некой барокамере, уставленной приборами, датчиками и видеокамерами. И штук пять телевизоров, из экранов которых уже вываливались груди взволнованной Елены Борисовны.

Я сам все проверил. Кабели от телекамер вели в изолированный кабинет, где сидела ученая комиссия, чтобы параллельно наблюдать все события, происходящие со мной и увиденные Еленой Борисовной.

Говорят, даже в ЭПД остановился не знающий устали конвейер корыстной любви и неутолимой похоти. Весь Край замер в ожидании у телевизоров. Со мной в камере находилась лишь юная ассистентка, следящая за исполнением заданной программы и работой приборов.

— Здравствуй, Уроев, — сказала Елена Борисовна, едва я появился в барокамере, и скосила глаза вбок, на ассистентку. — Кто там с тобой? Я ее не вижу. Но чувствую, что это привлекательная женщина, судя по твоему взгляду. Она молодая? Интересная?

— Очень, — кивнул я в экран. — Лаборантка, смотрит за приборами. Может, начнем?

— Мы так не договаривались! — зло сказала Елена Борисовна. — Никаких посторонних! Она мне мешает тебя ощущать.

— Напротив, это же интересно! — сказал в микрофон руководитель эксперимента Лев Георгиевич, физик-ядерщик. — Через своего медиума вы чувствуете того, с кем на данный момент не связаны ни астральной, ни какой другой связью! Продолжайте, Елена Борисовна, прошу вас.

— Я требую, чтобы ее заменили на какого-нибудь мужчину! — Лицо Елены Борисовны пылало, губы сжались от возмущения.

Покрасневшая ассистентка поднялась с места, но я схватил ее за руку.

— Сиди, — сказал я. — Еще чего. Она тут не будет командовать. Как тебя зовут?

— Зина… — тихо сказала она. — Она вас так любит.

— Вот-вот, Елена Борисовна! — радостно загалдели ученые. — Ревность — это то, что нам надо! Усиливается суггестивность восприятия. Некоторые приборы у нас уже зашкаливают. Продолжайте, ради Бога!

— Так вы специально подсунули ему эту девку? — спросила она.

— Елена Борисовна! — раздался вдруг сверху голос Радимова, и я увидел на экране, как вытянулись рожи этих умников, как они переглянулись и зашуршали: «Безобразие, откуда? Мы же все предусмотрели, просили никого не вмешиваться». — Елена Борисовна! — властно повторил хозяин. — Не забывайте! Вас смотрит весь наш Край. И даже пограничные области. А вы, уважаемые члены комиссии, продолжайте, не отвлекайтесь!

В камере было тесно, и мы с Зиночкой сидели возле ее пульта, тесно прижавшись друг к другу. Мне это нравилось все больше.

— Какой же ты мерзавец, Радимов, — сказала с чувством Елена Борисовна. — Правильно мне сказал редактор Цаплин: ты внушил мне это постыдное чувство, чтобы я следила за исполнителем всех твоих преступных…

Ее изображение вдруг оборвалось, звук пропал. Ученые снова заволновались.

— Что происходит? Что-нибудь на телестудии?

— Перерыв по техническим причинам, — сказал все тот же хозяин. — А вы что подумали? У вас так не случается? Не бывает?

На экранах дали заставку. Я искоса посмотрел на девушку, сидящую рядом. Не Мария, конечно, но какая свежесть, как тает под моим взглядом, не смея поднять глаза! Почему я ее раньше у нас не видел?

— Хочешь участвовать в конкурсе красоты? — шепнул я в самое ухо, от чего она поежилась. Под моим дуновением зашевелились завитки под затылком. Я поцеловал туда.

— А как же Елена Борисовна? — по-детски спросила она и добавила: — Хочу.

Я обнял ее за плечи, коротко взглянув на сменившуюся заставку. На месте березок под музыку Чайковского появился наш знаменитый ЭПД под Оффенбаха.

— А победительницей этого конкурса хочешь стать? — спросил я, умиленный такой непосредственностью. Прямо чудо какое-то.

— Ой, правда? — Она наконец повернулась ко мне. — А в журнале мой снимок напечатают?

— А это еще зачем? — поинтересовался я, подсовывая руку ей под мышку, чему она не придала никакого значения, поглощенная свалившейся на нее перспективой.

— Ну… один мой знакомый, он сейчас в армии, в последний раз мне написал, что ничего у меня с поступлением в театральный не получится. Лицом не вышла… Ну скоро там?

— Это он цену себе набивает, — сказал я, несколько уязвленный. — А куда ты спешишь?

Но тут Оффенбаха прервали, и на экране появилось заплаканное лицо Елены Борисовны, от которой отпрянула зазевавшаяся гримерша, подняв легкое облачко пудры. Я шарахнулся, в свою очередь, от Зины, едва не оттолкнув ее.

— Прости меня, Павел, — сказала Елена Борисовна. — Я все-все понимаю. Только ничего не могу с собой поделать. И вы простите, Андрей Андреевич. За мою неблагодарность.

— Чудненько, Елена Борисовна! — пропел руководитель эксперимента. — А не могли бы вы сказать, чем занимался уважаемый Павел Сергеевич, пока не работало телевидение?

— С лаборанткой вашей шушукался, — вздохнула Елена Борисовна. — И чем-то соблазнял. А она, дурочка, поверила.

— Неправда! — подскочила Зина. — Не видели, так не говорите!

— А мне не надо видеть, девочка! — сказала Елена Борисовна. — Я ведь это чувствую через сознание любимого человека… Сейчас он горит от желания. Что, я не права?

Я скосил взгляд на экран, где сидели, приоткрыв рты, члены комиссии. Потом они начали переговариваться.

— Ну-ну, — сказал руководитель, почесав себе полуседую, под Хемингуэя, бороду. — А что он делает сейчас?

— Смотрит на монитор, где вас показывают, — устало сказала Елена Борисовна. — Неужели кто-то еще сомневается в моих способностях?

— Не в этом дело, — сказал руководитель. — Мы хотим понять природу явления. И определить ваши возможности. Есть же граница какая-то… Скажем, вы не смогли определить, что именно испытуемый обещал нашей ассистентке.

— Даже не напрягалась… — махнула рукой Елена Борисовна. — Что обещают мужики, когда хотят? Одно и то же. Пусть сама вам скажет, если интересно. И потом, испытывают здесь меня, или я чего-то не понимаю?

— Все правильно! — снова возник голос Радимова откуда-то с неба. — Продолжайте ваш эксперимент, уважаемые.

— Зина, дайте прочесть Павлу Сергеевичу, что у вас записано по программе.

Зиночка, улыбнувшись, протянула мне листок бумаги. Она старалась не смотреть в сторону погрустневшей Елены Борисовны.

— «Левой рукой дотронуться до правого уха», — прочитала моими глазами Елена Борисовна. — Дальше что?

— Зина, читайте сами и шепните Павлу Сергеевичу! — раздраженно сказал руководитель.

— Слушаюсь, Лев Георгиевич! — извиняюще сказала девушка и, как школьница, прикрыла листок рукой, чтобы не подглядывали и не списывали.

Затем жарко зашептала мне в ухо:

— Подвиньте к себе стакан с водой и выпейте из него.

Для удобства, будто не слыша, я обнял ее за дивную, податливую талию и прижал к себе. Потом сделал, что она просила.

— Я не могу так, — сказала Елена Борисовна. — Пусть она отодвинется. Что-то насчет воды, которую следует выпить. Но слишком сильные помехи…

— У нас тоже зашкаливает, — кивнул Лев Георгиевич. — Вы очень уж эмоциональны, Елена Борисовна. Может, вам следует передохнуть? А мы бы пока связались по телефону с нашими зрителями, чтобы узнать об их впечатлениях. Договорились? Вот и чудненько.

Экраны погасли. Мы с Зиной остались наедине, отключенные от внешнего мира, если не считать смутных прозрений Елены Борисовны. Она сидела напряженная, стараясь не смотреть в мою сторону. Но я уже знал, как себя с ней вести.

— Ну-с, — сказал я и уже привычно обнял ее. — У тебя парень есть?

— Был. — Она сняла мою руку со своего плеча. — Я говорила уже. Он в армии.

— Ах этот… Который тебя недооценивает. А что у тебя с ним было? — Я мягко, но настойчиво вернул руку на прежнее место.

— Что у других бывает? — Она повернулась ко мне. — Ну почему у вас у всех одно и то же на уме? Вас любит такая красивая, такая умная женщина, как раз вам по возрасту, а вы…

— А я пользуюсь случаем, — согласился я. — Не очень-то приятно чувствовать себя подопытным кроликом. Нужна какая-то компенсация. Ведь я тебе нравлюсь. Я же вижу.

— Пусть она лучше скажет, нравлюсь я вам или нет! — оттолкнула она мои руки. — Она читает ваши мысли. И не соврет, как некоторые.

— Это не входит в программу эксперимента, — возразил я.

Но в этот момент снова зажглись экраны мониторов. Зина оттолкнула меня локтем и сурово сдвинула бровки.

— Мы получили несколько звонков от наших зрителей, — сказала ведущая. — Вот что говорит Василий Пименов из села Павловская Слобода соседней с нами области. Он просит передать привет земляку Паше Уроеву, с которым сидел за одной партой, и утверждает, что тоже отгадывал все его действия в отношении лаборантки, поскольку на его месте поступил бы точно так же. А Вера Семеновна Поспелова, живущая на соседней с телецентром улице, считает, что все подстроено, отрепетировано заранее и снято на пленку. Что можно ей ответить, Лев Георгиевич?

— Вы уже ответили сами, рассказав всем о ее подозрениях, — пожал плечами Лев Георгиевич. — Мы можем продолжать?

— Еще один последний звонок… Так, Арина Сергеевна, восемьдесят шесть лет, из села Пахомово, спрашивает вас, Елена Борисовна, можете ли вы лечить от недержания мочевого пузыря?

— Разумеется, нет! — раздраженно сказала Елена Борисовна. — Заканчивайте! Уже все знают, что мои необыкновенные способности видеть через экран телевизора касаются только одного человека, где бы он ни находился, а в остальном я обыкновенная, замотанная жизнью женщина, вдова, имевшая несчастье полюбить недостойного человека.

— Елена Борисовна! — воскликнул Лев Георгиевич. — Я просил бы вас о корректности! Мы так не договаривались… Успокойтесь, и мы продолжим.

Зина рядом со мной стала быстро переключать тумблеры и кнопки.

— А сейчас нас кто-нибудь видит? — спросил я.

— Никто, кроме Елены Борисовны. Она видит вас внутренним зрением через экран своего телевизора.

— Тогда продолжим, — сказал я, положив ей руку на колени. — Пусть скажет телезрителям, где сейчас моя левая рука. И что делает правая.

— Но это не входит в программу! — попыталась она меня оттолкнуть, но не слишком убедительно.

— Тем лучше, — сказал я.

— Зиночка, почему ты молчишь? — встревоженно спросил Лев Георгиевич. — Сейчас вы должны работать по третьему пункту, ты слышишь меня?

Зина уже ничего не могла ему ответить.

— Елена Борисовна, может, вы скажете, что там происходит? — допытывался Лев Георгиевич.

— У меня нет слов, — спокойно сказала Елена Борисовна.

И тут рука ассистентки, нашаривающая кнопки на пульте, обхватила мою шею, а ее язык затолкнул мой язык в глубь рта…

Когда наконец все камеры и мониторы включились, Зина ойкнула и юркнула под стол, продолжая приводить себя в порядок.

— Сотри помаду со щеки. И вон на кадыке настоящий засос, — устало сказала Елена Борисовна. — Ну все, мальчики, я больше не могу.

 

14

— Теперь я знаю, почему на наш любимый Край надвинулась эта грозная тень! — сказал хозяин. — Откуда эти бедствия и падение производительности труда, несмотря на растущие валютные поступления.

— Почему? — спросил я.

Мы, по обыкновению, сидели за полночь в его кабинете, правда без Цаплина, и пили коньяк.

— Мария забеременела! — сказал он, остановившись напротив меня и скрестив, по обыкновению, руки на груди.

— Значит, она не сможет вручать призы на конкурсе красоты, — разочарованно сказал я.

Я-то уже представил себе, как Мария в белопенных одеяниях надевает сверкающую корону на головку потупившейся Зиночки. Вот когда я смогу сравнить их по-настоящему.

— А ты козел, Паша! — покачал головой Радимов. — Ты что, не понял, о чем я сказал?

— Что она забеременела, — огрызнулся я. — Вы уже не первый раз, Андрей Андреевич, называете меня козлом. И в последнее время все чаще. Что смотрите? Будто я в этом виноват?

— Нет, Рома проиграл наш спор! — сказал Радимов. — Ты не раб. Ты — вольноотпущенник. Я был прав, когда уже говорил тебе это.

— Говорили, — сказал я. — Только не объяснили толком, в чем разница.

— Вольноотпущенник, чтоб ты знал, обладает всеми свойствами раба, но утрачивает покорность и стремление угодить хозяину. И потому забывает, где его место. И потому — опасен. И потому ему всегда мало дарованной свободы. Зато прибавляется зависти, про которую римляне говорили, что она не знает выходных дней.

— Марию вы всегда берегли для себя. Не для такой серой скотинки, как я. На это вы постоянно намекаете? Что я должен знать свое место?

— Именно, Паша, именно. Трансформация послушного раба в злобного вольноотпущенника происходит всегда болезненно. Ты по-прежнему предан, но уже готов ненавидеть и кусать кормящую руку. Ты должен знать, что я думаю по этому поводу. И сделать выводы. А то я начинаю тебя бояться. Раньше знали безотказные средства, без присяжных и адвокатов. Но настали просвещенные времена. Всем и все стало дозволено. Решили, что лучше позорная жизнь, чем честная смерть. Чего иного ждать от прежних рабов, утративших не рабство, но хозяев!

— А почему вы думаете, что у нее от меня? — буркнул я растерянно. (Неужели он знает?)

… — Ты меня сторонился, а сам полез к этой Зинке! — встретила меня Мария на пороге радимовского дома. — А я тоже хочу!

Я втолкнул ее в дом, и она как кошка бросилась на меня, свалила с ног, рванула сначала на моей, потом на своей груди рубашку.

— Подожди, — сказал я, лихорадочно соображая о последствиях. — Пусти, я сам… Как ты можешь… Ты же символ…

— Я не хочу быть символом! — стонала она, срывая с меня джинсы. — Ты с этой Зинкой, которая отбила у меня парня… Зачем ты надеваешь, я тебя просила? Я хочу так, хочу получить до конца все!

Это произошло в передней, прямо на коврике для вытирания ног. Потом она заплакала и положила голову мне на плечо.

— Так ты ее знаешь? — спросил я.

— Мы учились в одной школе, — всхлипнула она. — Я встречалась с Радиком, нашим учителем физкультуры. А она отбила… Я чуть руки на себя не наложила, у меня случился выкидыш, а он, сволочь, негодяй…

Выкидыш? Я внимательно все осмотрел. Так она не девственница? Вот будет разочарование для хозяина. И поди докажи, что я ни при чем…

— А Андрей Андреевич на мне жениться не хочет, — вздохнула она, когда мы перешли в гостиную и я уложил ее на софу.

— Он не способен, — сказал я. — И потом, где-то у него жена, старая большевичка.

— Ну и пусть. Я бы о нем заботилась, стирала, горчичники ставила. А спала бы с тобой. Или еще с кем. Разве так не бывает? Ну если он не может или не успевает? Или женись ты. Мне Зинка звонила, хвасталась и все-все рассказала. Что я буду ей корону на конкурсе красоты надевать. Ты ей обещал… Как ты мог? Ей корону? А мне — что?

… — Но, может, есть какой-то выход? — спросил я хозяина. — Пусть сделает аборт, и дела в Крае снова пойдут на лад.

— Жениться вам надо, вот что! — торжественно сказал он. — Хватит, прошло время секс-символов, будоражащих воображение населения и отвлекающих от решения повседневных задач! Теперь в порядке дня символ — семья! Когда соединяют свои судьбы столь молодые и любящие сердца, к тому же всем известные, в душах наступает всеобщее просветленное умиление, и все начинают как бы по-новому видеть живущих рядом, бок о бок, супругов, любя их по-новому, за умственные и нравственные качества.

— Ясно, — кивнул я. — Хотите уменьшить скандальную цифру разводов, самую большую на всю державу? А о чем вы думали, открывая здесь первый и последний, хотя и экспериментальный, дом терпимости?

— Но кто-то же должен, Паша, бежать всю жизнь, как ты сам говорил, впереди паровоза? — простонал он. — Кто, если не я? Это вы боитесь, дрожите за свою жалкую, короткую жизнь, поскольку не верите в ее продолжение. Но я-то знаю! Я-то посвящен! И потому должен, имею право, обязан рисковать, тормошить, ломать стереотипы, баламутить, пробовать и ошибаться! Мне-то чего бояться. Это вы живете одним днем, поскольку они у вас считанные! Это вы предаетесь в наслаждениях иллюзиям, будто останавливаете время, и тем счастливы, что остановили его хоть на полсекунды, никогда не признаваясь себе в этом! Но я-то другой. Мне этого не надо! Я столько бьюсь, стараюсь сделать из тебя соратника по борьбе, ибо ты тоже живешь многажды, и, как только поймешь это, сам начнешь жить как я! Так хоть поверь, если не понимаешь, Паша, родной ты мой.

— Давайте попробуем, — согласился я. — А то уже надоело. Все время меня то в чем-то убеждаете, то ставите на мне эксперименты…

— Попробуем, — кивнул он. — Ты же знаешь, у нас внизу, в конференц-зале, стоит рояль. Когда-то, лет сто пятьдесят назад, маменька наняла мне учителя игры на фортепиано. А ты был моим дружком, прислуживал, хотя и жил в людской, как все крепостные. И, чтоб мне было нескучно, я потребовал, чтобы ты учился вместе со мной. Я капризничал, и маменька в конце концов согласилась. Так вот ты, Паша, научился играть раньше меня и лучше меня. Попробуй. Умение остается. Я в этом не раз убеждался. Память стирается, а навыки, как ни странно, сохраняются.

Я с сомнением посмотрел на свои толстые, короткие пальцы. Настоящие обрубки. С мозолями и заусеницами.

— Не торопись, — терпеливо сказал Радимов. — Не сегодня. Не сейчас. Но вообрази для начала: ты в смокинге с бабочкой сидишь за роялем. Наш учитель утверждал, как я постоянно пытался тебе внушить, что у тебя абсолютный слух. Поверь в это! И с верой садись и играй. Получится, вот увидишь.

Он прошелся по кабинету, раздумывая. Я смотрел ему в спину. Похоже, не разыгрывает. Черт его поймет, когда он говорит то, что думает. Но сейчас говорил искренне, даже с болью за меня, недостойного, как выразилась бы Елена Борисовна. Я смотрел на него, чувствуя, как снова подкатывает это неприятное наваждение, дежа вю или что-то вроде этого. Вот-вот вспомню, где и когда это со мной происходило. «Ну же!» — сказал я себе, но он повернулся ко мне, и наваждение пропало.

— Ты готов жениться на Марии?

— Вам ответить прямо сейчас?

— Значит, сомневаешься?

— А что, это приказ?

— Сдаюсь! — Он поднял обе руки. — Я поставил некорректный вопрос. Ты, Паша, все больше меня радуешь и одновременно все-таки тревожишь своей эволюцией — от раба…

— К шакалу, хотели вы сказать! — зло перебил я.

— Шакалом ты уже был. И не один раз. Возможно, станешь опять. А мне нужен единомышленник. И — раб. Понимающий дистанцию и знающий свое место. Но до этого пока далеко. Поэтому вопрос должен стоять по-другому: понимаешь ли ты последствия, тебя ожидающие, если на ней не женишься? Скажу только, что однажды, сколько-то поколений назад, ты уже был обручен с ней в сельской церкви. И я был на вашей свадьбе посаженым отцом.

— И чем это кончилось? — спросил я. — Только по правде. Наверняка ничем хорошим.

— Не скрою, так и было, — кивнул он. — Она хотела, чтобы ты принадлежал только ей.

— А кто вам сказал, что нынче будет по-другому? — наседал я.

— Сие зависит исключительно от тебя, — сощурился хозяин. — Кем ты сам станешь в этой очередной попытке стать моим соратником.

— Допустим. А если я откажусь?

— А вот об этом я даже думать не хочу! — воскликнул он. — Хотя, как честный человек, ты обязан это сделать. Такая красавица! И ты еще раздумываешь?

— Вы всего не знаете, — сказал я. — В пылу страсти, так сказать, сжимая меня, она называла ваше имя. Правда, не Андрюша, а полностью, Андрей Андреевич.

— Это пройдет, поверь! — приложил он руку к сердцу. — Я указал тебе путь, как это преодолеть, как реализовать себя, преодолев в себе шакала! Музыка, к которой ты всегда был способен. Только музыка!

— Вы мне другое скажите, — начал я после возникшей паузы. — Ну женюсь я на Марии, а куда приведу? Сюда? Весь Край поднимет меня на смех. Мне, по правде, надоела такая личная жизнь: то на ваших диванах, то в барокамере на глазах ученой комиссии, то в передней на коврике для вытирания ног в вашем доме, то на заднем сиденье опять же вашей машины… Ну это ладно, там кто подвернется… Но тут ведь жена. И какая! Весь Край благодаря репортажам Елены Борисовны будет по ночам прислушиваться к скрипу кожаного дивана. Да Мария сбежит от меня в первую же ночь! И правильно сделает.

— Молодец! — Он взглянул на часы. Похоже, подходило время для медитирования. — Уже вижу заботу о будущей семье. Но я об этом заранее подумал. Будете жить в моем доме. Устраивает?

— Подарите, что ли? — не поверил я.

— Дарю! Хотя мог бы дать и просто квартиру, где прикажете. Но только чтобы скрепить наше доверие и дружбу, дарю свой дом. Мне жить осталось недолго, думаю, в следующем поколении у меня будет что-нибудь получше. Так что я мало теряю на самом деле… Ну что? Теперь ты мне веришь?

— И мы там сможем жить? — спросил я.

— Ты будешь жить здесь! — жестко сказал он, снова взглянув на часы. — Все останется по-старому. Мне нужен близкий человек в эти во многом решающие дни. А Марию будешь там навещать, когда спадет напряженность. Все, свободен. Мне предстоит подумать над тезисами моего телеобращения к народу. Теперь это называется — «Лицом к Краю». Что скажешь? Нравится такое название?

— А Мария? — опомнился я. — Она-то согласна?

— Хороший вопрос, — кивнул он. — Указывает на серьезность твоих намерений. У нее и спроси. Я, кстати, когда узнал о беременности, сразу же поинтересовался.

— И что она сказала? — с замиранием сердца спросил я, ощутив холодок под ложечкой: вдруг отказала!

— У нее спросишь! — подтолкнул он меня к двери. — Можете вы хотя бы такой вопрос решить без меня? Будь самостоятельным, Паша. Ты почти женатый человек.

 

15

— А Андрей Андреевич не будет против? — спросила Мария, приоткрыв ротик. И даже перестала чистить картошку.

Дело происходило на кухне пока еще радимовского дома. Наверно, тоже побаивалась, как и я, отказа. И не моего, а нашего сюзерена. Меня охватила тоска. Значит, жениться, как при крепостном праве, можем лишь с разрешения нашего благодетеля. Спасибо, что не настаивает на праве первой ночи, поскольку не способен им воспользоваться… Дожил ты, Паша. Я посмотрел ей в глаза. Кажется, она испытывала то же самое.

— Может, поцелуемся по такому случаю? — спросил я. — Или тоже требуется разрешение барина?

Это становилось невыносимо, я сам понимал, что мы оба уже знали способ, как преодолеть унижение. Она фальшиво засмеялась, скрипнула зубами и вдруг повалила меня на пол, стала сдирать мои брюки…

У нас с ней только так и получалось. В постели мы обычно сразу засыпали и любовью практически не занимались. Сказывались ее и мои привычки к неприкаянной жизни. Обычно мы хватали друг друга в самых неподходящих для этого местах (как прежде с другими где-нибудь в спортзале, на мате, или в приемной, на кресле, на полу, на лестнице, на письменном или кухонном столе). Только раньше это были кто придется — у меня секретарши, лаборантки, голосующие пассажирки, у нее — учитель физкультуры, охранник-милиционер, личный шофер благодетеля…

Теперь мы муж и жена, но что делать, если только в таком неудобстве и спешке просыпалась настоящая страсть, заставляющая ощутить себя свободным и счастливым, забыв хотя бы на время о хозяине… И, как прежде, все наспех, побыстрей, пока не засекли, пока не застали, пока выключен телевизор, пока не пришел шеф или муж…

Потом мы ели с ней, сидя голыми на полу напротив раскрытого холодильника, смеялись, пихая друг другу в рот куски торта, и я вдруг поймал себя на мысли, что теперь уже не со мной, а с нами это все было, и одновременно она тоже застыла, встретившись со мной взглядом и перестав жевать…

— Паша, неужели он прав? — тихо спросила она. — И мы с тобой… раньше когда-то? Тебе это тоже почудилось? Как называется, все время забываю…

— Дежа вю, — сказал я. — А может, это он нам внушил? Даже то, что ты меня насилуешь без его на то разрешения…

— Отчего и залетела! — засмеялась она, ласково глядя мне в глаза, и вдруг, прикрыв ресницы, нежно меня поцеловала.

«Жена!» — ликующе подумал я, чувствуя набегающие слезы. У меня есть жена, настоящая, без дураков, о чем даже не мечталось.

— Забудь о нем, — шепнула она. — Не думай.

— Легко сказать… — махнул я рукой. — Сижу и жду: вот сейчас позвонит. И все сначала. Опять не спи всю ночь, вези его на телевидение…

И тотчас же раздался звонок. Это был он, наверняка он. С некоторых пор только по звонкам я точно определял, когда звонит именно хозяин. Очевидно, Мария прочитала это в моих глазах. И сразу вскочила.

— Легок на помине! Скажу, что тебя нет.

— Не смей! — крикнул я, но, поскольку на этот раз она была сверху, она первой добралась до аппарата.

— Андрей Андреевич, здрасьте! А Паши нет. Вот только что уехал. Сказал, что будет поздно.

Я вырвал у нее трубку.

— Чтобы это было в первый и последний раз, Паша, — сказал он. — Ты что, забыл, что мне сегодня надо быть на телевидении?

— Конечно, конечно, помню… — Я искоса посмотрел на Марию.

Она ощупывала, крутила запястье руки, из которой я только что вырвал трубку. Сморщилась от боли.

— Я пришлю за тобой машину, — сказал он.

— Но, может быть, она вас и отвезет? — спросил я.

— Отвезешь меня ты! Теперь тебе будет нелегко, а? Но ничего не поделаешь. Так надо. Привыкай, — засмеялся он.

И положил трубку. Я посмотрел на Марию. Она со всего маху влепила мне пощечину. Я ответил ей тем же. Может, и зря… Она заплакала, надулась, стала надевать, всхлипывая, халат.

— Можешь не возвращаться, ты понял? — крикнула она вслед, когда я сбегал по лестнице.

Я выскочил в сад. Моросил дождь, и молоденький милиционер — чернобровый, румянец во всю щеку, кажется с Украины, — отпрянул от двери под навес и накинул брезентовый капюшон на голову. Неужели подслушивал? Кажется, это о нем она рассказывала, что он краснеет при ее появлении, а во время его дежурств она находила под своим окном букеты цветов… Но задумываться было некогда. Пичугин уж подкатывал на своей машине, чтобы отвезти меня к моей. Бред, конечно. В гараже хоть не показывайся.

— Велено тебя возить, — сказал он по дороге к мэрии. — С этого дня. Неплохо устроился, земеля.

— А я при чем… Ну так что, доиграл за меня?

— Нож за тебя получил. — Отпустив руль, он приподнял сбоку тенниску. Там был свежий шрам. — Этот, который сдавал, только с отсидки вернулся. Никто его не знает. Проиграл первого, кто зайдет. Зашел ты.

— И все это знали?

— Знали. Когда он за тобой погнался, я ногу подставил. Он меня пырнул, но вскользь… Выходит, я теперь твой телохранитель.

— Каждому свое, — кивнул я.

Он начал меня раздражать. Конечно, одно дело начальство возить, другое — своего брата-шоферюгу. А я не напрашивался.

Шоссе было пустынное, машин почти не видно. Дождь. А он в одном пиджачке. А Мария сейчас одна, и этот хохол попросится погреться.

— Вылазь! — крикнул я. — Сам доеду.

— Это моя машина, — сказал он спокойно, что раздражало еще сильнее. — А жопу тебе лизать не собираюсь.

Я выбросил его после короткой борьбы на дорогу.

Хозяин стоял у входа в мэрию и смотрел на часы. Когда я пересел из пичугинской тачки в его персональную «Волгу», он, ничуть не удивившись, сел рядом.

— Неплохо, — сказал он. — Значит, я верно все рассчитал. Ведь это все произошло на мосту, не так ли?

— На каком мосту? — не понял я.

— Через который вы проезжали. Ты выбросил его на ходу, перехватив руль, не так ли? Понимая характер Пичугина, я знал, что это случится. И даже просчитал, где именно.

— Хотите сказать, что я его тоже убил? — похолодел я.

— Там до воды метров пятнадцать. А глубина — не больше метра. Неужели ты даже не полюбопытствовал? Все-таки твой товарищ, спас тебя от ножа… Но не расстраивайся. Он слишком много знал. И Рома Цаплин подбивал к нему клинья.

— И сколько еще таких, стоящих на пути ваших реформ? — спросил я.

— Не больше десятка. А что? Но чем больше мои успехи, тем больше у меня врагов, говорил уже… Не расстраивайся. К тому же он повел себя агрессивно, не правда ли? Он должен был считать за честь, что стал твоим шофером и телохранителем. Ты ведь считаешь за честь, что бережешь мою драгоценную жизнь? Ты ведь не поборник равенства?

— Вы — начальник… — сказал я с тоской в голосе. — А мне в гараже теперь хоть не показывайся. И какая тут к черту справедливость? Какое равенство? Чем я лучше их?

— Значит, лучше! Ты просто еще не раскрылся, в тебе есть то, чего в них нет и что обязательно проявится. И они это чувствуют, а потому завидуют.

— Чему тут завидовать… Все дареное. Дом, жена… В любой момент как подарили, так и отнимете, чуть что не так. И сбросите с моста.

— Я о другом, Паша! Я опять же о том, что хочу все здесь перевернуть с головы на ноги. И прежде всего тебя. Сегодня я распорядился поставить в соседней с моим кабинетом комнате рояль. Ключ будет только у тебя. В любой момент, даже если понадобишься мне, можешь там бывать наедине с собой сколько пожелаешь. Ты понял?

— Опять вы за свое… — вздохнул я. — А меня жена сегодня домой не пустит. Найдется кому ее утешить.

— Я уже отдал распоряжения, — кивнул он. — Сержант милиции Василий Нечипорук будет с этого дня понижен в звании и откомандирован в один из районных отделов УВД. Все? Или еще есть какие-то пожелания.

Я молчал, глядя на дорогу. Это ж сколько у меня теперь будет врагов? Кажется, он добивается, чтобы их было не меньше, чем у него. И причем одни и те же. Вот тогда нам действительно придется стать единомышленниками.

— Растешь, Паша, растешь… — сказал он сквозь дрему. — Я с любопытством слежу за твоими логическими построениями. Еще немного, и ты наконец сообразишь, чем равенство отличается от справедливости и почему в наших бедных головушках произошла эта подмена. И как мы все от этого страдаем.

— Вы-то страдаете? — Я даже обернулся к нему.

— Страдаю больше вас, поскольку яснее вижу цель и лучше всех понимаю… Ты следи за дорогой, дорогой. Неплохо, кстати? Следи, дорогой, за дорогой… Роме подарить, что ли? Для нового очерка о моем злоупотреблении служебным положением. Я подремлю немного, сегодня переволновался, а мне надо быть свежим и бодрым для встречи с моим народом. Разбудишь, ага?

Возле телевидения нас встречала мокнущая под усилившимся дождем толпа с плакатами и транспарантами. От воды плакаты намокли, краска потекла, но можно было прочитать: «Радимова — под суд!»

Хозяин тем не менее прошел мимо пикетирующих, поздоровался с каждым за руку, поинтересовался содержанием, что-то записал в книжечку, потом обратился с краткой речью.

— Я бы с удовольствием присоединился к вам и вашим требованиям, а также к угрозам в мой адрес, но меня ждут. Единственное, что я могу сейчас для вас сделать, это попросить администрацию пропустить всех внутрь студии, чтобы зрители узнали о ваших требованиях, а также обещаю, что с этого дня вам будет выделяться несмываемая краска для ваших плакатов. Идемте со мной, надеюсь, руководство телестудии не посмеет мне отказать.

И все пошли за ним гурьбой мимо милиционеров, проверяющих документы и разные пропуска.

— Они со мной, — сказал он. — Я просил бы вас пропустить их, поскольку это все, что я сейчас могу для них сделать, хотя многие меня обвинят в дешевом популизме. Если вы, мой сержант, их не пропустите, то мне придется отказаться от посещения охраняемого вами объекта, хотя вы прекрасно знаете, что моего появления на домашних экранах с нетерпением ждут сотни тысяч людей во всем Крае и за его пределами. Итак, ваше решение, старший сержант Плаксеев, если не ошибаюсь?

— Да… — смутился младший сержант. — А откуда вы знаете мою фамилию?

— Я много чего знаю, мой младший лейтенант, и еще больше предугадываю. Скажем, если вы продержите нас еще несколько минут, но я успею к началу любимой народом передачи, вы вырастите до полного лейтенанта, но если я опоздаю по вашей милости, вы будете разжалованы в рядовые. Итак?

Вокруг нас уже собралась телевизионная публика, все слушали разинув рты. И когда, глянув на часы, свежеиспеченный лейтенант Плаксеев пропустил всех нас, раздались аплодисменты. На ходу раскланиваясь, он шел посреди бесконечного коридора, обняв меня за плечи. Следом шли промокшие люди с жалкими кусками картона, на которых ничего невозможно было разобрать.

— Я-то зачем вам там нужен? — успел только спросить, но он приложил к моим губам палец.

— Тс-с… Она не должна знать, вернее, слышать, что ты здесь! Я разорвал резюме нашей ученой комиссии и прогнал их с глаз долой. Они даже не узнали, что было у тебя с Зиночкой во время эксперимента! Они заскорузлые догматики. Они могут что-то соображать, когда все происходит от и до. Ты же смело сломал научные каноны, поведя опыт в ином направлении, к чему они были явно не готовы. Только Елена Борисовна и я знаем о том, что у вас там было. Конечно, некрасиво подглядывать, но я любовался на вас, если честно.

— Мария тоже знает, — сказал я. — Зина позвонила ей и похвасталась. Они подруги. Со школы.

— Вот этого я не учел! — всплеснул он руками. — Надеюсь, это усилит твою значимость в ее глазах, раз уж она решила тебя использовать как орудие мести близкой подруге?.. Так вот, я хочу проверить одну свою догадку. И окончательно разрешить эту проблему ясновидения Елены Борисовны, будто бы превосходящую мое умение видеть все насквозь, добираясь до самой сути…

Мы вошли в освещенный юпитерами зал с обилием аппаратуры, где нас уже ждали. За столом напротив камер сидела Елена Борисовна, опустив голову и что-то отмечая в своем блокнотике.

— Не опоздал? — спросил Радимов, присаживаясь рядом и целуя руку. — Ну-с, какую очередную провокацию повелел вам устроить наш общий знакомый?

— Я Романа Романовича давно не встречала, — сказала Елена Борисовна. — А наши телефоны прослушивают ваши люди.

— Не скрою, есть такое дело, — согласился мой шеф. — Во имя безопасности и последовательности реформ, проводимых вашим покорным слугой.

— А где другой наш общий знакомый? — спросила она, мельком глянув на экран телевизора. — Что-то я его не вижу.

— Он здесь, — улыбнулся Радимов. — Перед вами.

— Где? — подняла Елена Борисовна голову и посмотрела сквозь меня, стоящего напротив, в общей толпе. — Разыгрываете?

— Да вот же! — указал на меня хозяин.

— Некогда мне, Андрей Андреевич, в эти игры играть… — отмахнулась Елена Борисовна. — Привели сюда целую толпу, наследили, столько пьяных…

— Вы в эфире! — сказал кто-то за пультом.

Божественная грудь Елены Борисовны привычно приподнялась, расправилась, приковав к себе внимание присутствующих, и она улыбнулась, несколько, впрочем, потерянно, в камеру.

— Добрый вечер, дорогие зрители! Сегодня у нас в гостях, как всегда в это время, всеми нами уважаемый Радимов Андрей Андреевич, представлять которого, конечно, не надо… Несмотря на его непомерную занятость, Андрей Андреевич нашел время для общения со своими земляками, и даже можно проверять время по его приходу в нашу студию, настолько он всегда пунктуален, что конечно же свидетельствует о его уважении к аудитории. О чем вы сегодня хотели сказать, дорогой Андрей Андреевич? С чем обратиться?

Он поправил галстук, покрутил, как всегда, шеей. Перед камерой он всегда хорохорился, по его признанию, чтобы избавиться от волнения, ибо ни в одной из его прошлых жизней ему не приходилось выступать по телевидению.

— Дорогие соотечественники! — сказал он несколько напряженно и снова крутанул шеей, будто его душил галстук, который он сам завязывал в безупречный узел. — Я не оговорился, поскольку именно сегодня по спутниковой связи мое выступление транслируется в прямом эфире на всю Россию в соответствии с предварительной договоренностью… И потому я так волнуюсь. Но сегодня, как ни печально, я вынужден с болью в сердце предъявить ультиматум нашей любимой Родине, поскольку положение в нашем Крае стало просто невыносимым, благодаря достигнутым нашим неустанным трудом невиданным успехам. Вот за моей спиной, вы видите, стоят люди с плакатами. Они ждали меня весь день под дождем, чтобы выразить свое возмущение происходящим.

Они во всем обвиняют меня, в чем, безусловно, правы. Я не имел права начинать свои реформы в даже такой отдельно взятой и восприимчивой к прогрессивным преобразованиям области, как мой родной Край. Я должен был оградить его от остальной любимой страны, где подобные преобразования пока либо не поняты, либо не приняты, либо не нашли должной поддержки в широких слоях и умах общественности.

Результат сегодня всем известен: началась массовая миграция к нам в расчете на наше традиционное гостеприимство, с тем чтобы воспользоваться плодами достигнутых нами успехов… Я только бы просил руководителей других областей, посчитавших себя задетыми моим заявлением, не требовать у руководства своих телестудий отключения нашей программы!

Сначала следует выслушать мои предложения, сколь бы ультимативными они не показались. Так вот, из сложившейся ситуации я вижу лишь два выхода. Первый. Я готов принять на себя тяготы государственной власти во всей стране ради всеобщих преобразований, подобных нашим, с учетом специфики разных районов нашей необъятной Родины. Это снимет нежелательные социальные напряжения и непонимание в обществе. И как только реформы состоятся, я сложу с себя все свои полномочия, добровольно уйдя в отставку. Второе. В случае отказа от этого предложения будет дана команда произвести Большой Взрыв, что приведет к созданию нового русла нашей Реки. Покажите всем, чтоб видели карту нашего Края!..

Он взял указку и подошел к карте. Никто в студии не шелохнулся. Все смотрели на него с напряженным, как писали потом во всех газетах, вниманием.

— Вот граница нашего Края, вдоль которой за последнее время мы заложили сотни и тысячи тонн взрывчатки, там, где это необходимо, дальше Река потечет естественным образом, используя свое древнее русло. Что, кстати, как я надеюсь, даст ответ некоторым нашим ученым, протестующим против безоглядного, как они выражаются, поворота Реки… Таким образом, у нас возникнет естественная граница, преодолеть которую будет возможно лишь по автомобильному и железнодорожному мостам, где будут установлены таможенные посты.

Кроме того, мы будем вынуждены отменить свободную прописку на территории нашего Края впредь до выравнивания социально-экономического положения во всей стране. В отставку с поста руководителя нашего благословенного Края я готов подать, если этого потребует население нашего Края, хоть сейчас. Я сделал что мог, и пусть кто сможет сделает лучше. Прошу голосовать. Для этого по моей команде во всем Крае у моих сторонников должны погаснуть телевизоры. Наши электрики обещали, что смогут подсчитать количество отключенных аппаратов с точностью до одного по уменьшению потребления электроэнергии в сети. Для этого им потребуется пять минут. Итак, по моей команде ровно на пять минут! Все готовы? Отключайте!..

И обессиленно сел на стул.

— Паша! — жалобно позвал Андрей Андреевич. — Ты здесь? Помоги мне…

— Но где вы его видите? — изумилась Елена Борисовна и снова посмотрела сквозь меня. — Его здесь нет…

— Подскажите ей, товарищи… — слабо улыбнулся хозяин. — Что мой старинный друг Паша Уроев находится среди нас! Просто ваше драгоценное внутреннее зрение, направленное на него, настолько усилилось, что это привело к утрате внешнего видения человека, к коему вы слишком уж неравнодушны. Поменьше высматривайте его на телеэкранах и сразу узрите, как мы все, его воочию!

Я массировал ему сердце и поглядывал в сторону безутешной Елены Борисовны, вглядывающейся в окружающих. Несколько раз она рассеянно посмотрела на меня. Казалось, вот-вот расплачется.

— Еще одно разбитое сердце, которое не спасет никакой массаж! — сказал, слабо улыбаясь, Радимов, глядя в ее сторону. Он был как выжатый лимон. Девушки вытирали ему лоб салфетками и пудрили нос и щеки. Он ободряюще им улыбался, целовал руки, но все через силу, преодолевая боль.

— Нельзя вам с вашим сердцем, — сказал ему врач, когда я закончил массаж. — Совсем себя не жалеете. И еще беретесь за всю страну!

— Думаете, предложат? — поднял брови хозяин. — На мой взгляд, у них нет выбора. Они в тупике. Учитывая возраст, а главное, закостенелость и инертность мышления… А что касается моего сердца, то мне не привыкать, доктор. Я дважды умирал от инфаркта.

— Вас спасли в реанимации? — сочувственно спросил врач, щупая пульс. Он был молод, на тонком прямом носу модные затемненные очки.

— Можно сказать и так, — ответил хозяин. — А вы верите, доктор, в перевоплощение?

— Что-то такое читал, — улыбнулся врач. — В статье товарища Цаплина, посвященной вам. И в открытом письме того же автора.

— Плохо, что ваши познания ограничены такого рода литературой! Недосуг читать великие книги? Зато, идя сюда, не забываете надеть защитные очки, а я всякий раз их теряю, когда собираюсь на телевидение… Хотя мой глазник просто требует. Так вот, перевоплощение и есть реанимация, но только уже в другое время и в другом теле.

— Прекрасно, что вы в это верите! — иронично сказал врач. — Теперь я понимаю, в чем ваше преимущество перед другими власть предержащими. Те думают лишь о том, чтобы быть достойно похороненными. Подобно египетским фараонам, они всю жизнь создают себе пирамиды.

— Вот! — вскочил Радимов. — Какое верное сравнение! Далеко ли наши лидеры ушли от деспотов древности? Помни о смерти, втолковывают они простодушному народу, а сами, строя свои усыпальницы, живут как бессмертные боги!

— Только что звонили энергетики… — протянули ему листок.

— Стоп! — простер он руку. — Не надо! Скажете это всем нам в прямой эфир! Я должен узнать о решении своей участи вместе с моим народом!

С экрана исчезла дежурная заставка — белые березки под ветром в чистом поле. Правда, под музыку Оффенбаха…

— Итак, дорогие друзья! — радостно улыбнулась в камеру Елена Борисовна. — Только что мы получили результат изменения потребления электроэнергии в нашем Крае. В эти минуты был выключен всего один телевизор! Поздравляю вас, Андрей Андреевич, со всенародной поддержкой!

— Только один? — разочарованно спросил хозяин. — Тут не может быть ошибки? Роман Романович недавно жаловался мне, что никак не может починить свой старенький «Рубин». Неужели отремонтировал? Тогда позвольте от вашего имени сердечно его поздравить. И поблагодарить! А всех вас спросить: долго ли он будет тянуть на себе в одиночку воз политического плюрализма? Я просто закисаю и задыхаюсь без оппозиции, без кислорода политической борьбы, в котором сгорают без остатка самомнение и самовозвеличивание, непогрешимость и самоуверенность! Это голосование, дорогие мои, — тревожный для меня сигнал!

Но, надеюсь, на новом поприще у меня наконец появится своя оппозиция. Поддержите меня, дорогие мои! Вот за мной стоят люди с плакатами, это первые здоровые ростки, а иначе мне будет нелегко вдали от вас, один на один с обветшалой Системой, и пусть меня постигнет неудача, а она обязательно постигнет, благодаря вашему противостоянию я смогу расшатать основы! Благодарю за поддержку, друзья, хотя она и была удручающе высокой. Я бы даже сказал: настораживающей и безоглядной. Но тем не менее благодарю! И до следующей нашей встречи, как я полагаю, уже на Центральном телевидении!..

Привычные к чудачествам хозяина, все стали переглядываться с улыбками и пожимать плечами. Пикетчики, сгрудившиеся возле телекамер, с тем чтобы попасть в кадр, и вовсе покрутили пальцем у виска.

Для этого им пришлось поставить на пол свои плакаты, и грязные потеки от лозунгов и призывов потянулись под ноги Елены Борисовны. Но она по-прежнему искала меня взглядом. На нее было жалко смотреть: вот-вот заплачет. Ведь кто-то же делал массаж на ее глазах Радимову, читалось в ее взгляде. Или она сошла с ума?!

— Безжалостный ты человек, Паша! — шепнул он и подтолкнул в ее сторону. — Иди поздоровайся. Любовь слепа, если она настоящая! Иди, пока на экране заставка. Только недолго. Пригласи на свадьбу, о которой она, возможно, не догадывается, хотя и предполагает.

Хлопнув меня по плечу, он отошел к пикетчикам.

— Вы все видели и все слышали, и у вас не осталось ко мне вопросов! — утвердительно сказал он. Те сразу его окружили, что-то загалдели и так сопровождали до самого выхода из студии.

Я подошел к Елене Борисовне. Неужели не видит? А если увидит, то, быть может, перестанет следить за мной своим внутренним зрением, и я смогу вместе с Марией спокойно смотреть телевизор, а не шарахаться от него или выбрасывать в окно?

— Елена Борисовна! — позвал я. — Здесь, здесь я…

— Дотронься до меня… — простонала она. — Боже, до чего я дошла! Это ты, бессердечный, ну коснись моей шеи, моих плеч, как это бывало, я не могу так больше… — заплакала она, и я обнял ее при всех — операторах, осветителях, гримершах. Она затихла, припала ко мне, потом подняла глаза.

— Вот теперь ты меня видишь, — сказал я. — И больше не будешь преследовать посредством новейших достижений науки и техники.

— Сам виноват! — улыбнулась она сквозь слезы. — Ты скрывался, таскался по девкам, ты мне снился во сне, а потом и наяву, я так хотела видеть тебя, что в один прекрасный и такой горький день увидела — с Марией… — Она говорила быстро, горячим шепотом, прижимая к своей щеке мою руку. — Но больше я не стану тебя преследовать, хотя нам обещали в ближайшее время поставить новейшую аппаратуру. Обещай, что будешь иногда навещать меня, старую и одинокую, никому не нужную, несмотря на пылкие письма моих поклонников, у которых я отныне не могу принять ни руку, ни сердце, отданные только тебе, мой милый солдатик… Иди, — сказала она через минуту, отпустив мои руки. — Он, твой повелитель, тебя ждет. Передай, что я больше ему не соперница в битве неравных за твою душу. Дьявол всегда побеждает. А он — дьявол, искуситель, творец Зла, искусно соединяющий его с Добром.

 

16

— Куда едем? — спросил я у Радимова, подписывающего под дождем петиции и прошения пикетчиков. — Домой?

— В мэрии сейчас уже никого, а вот к нашим футболистам я обещался. Так что вперед, Паша, в Муханово!

И, поставив последнюю подпись, расцеловался с растроганной старушкой, в руках которой колыхался под ветром призыв: «Радимов! Ты пошлешь свою внучку работать в публичный дом?»

— Нет у меня ни дочки, ни внучки! — всплакнул он, обращаясь напоследок к пикетчикам. — Одни вы у меня, родные!

И, махнув рукой, сел в машину. Проплакал он почти всю дорогу до спортбазы в Муханове.

— Какой народ! Какие люди! А от меня требуют, чтобы разгонял их водометами! — бормотал и вздыхал он сзади, сморкаясь и хватаясь за сердце, что было ясно видно в зеркальце заднего обзора. — И как мы их недостойны! Недостойны их великодушия и терпеливого доверия… Ну, что у тебя с Еленой Борисовной? — спросил он. — Прозрела она?

— Да как будто! — пожал я плечами. — Обещала не беспокоить. Хотя им завезут скоро японское оборудование.

— Не в оборудовании дело, Паша! — вздохнул он опять. — Любящее, благородное сердце. Еще один человек, прекрасная женщина, отдавшая беззаветно тебе свою душу! А ты кобель, Паша, и развратник! Ах, опоздал я с открытием дома терпимости! Сколько женских сердец можно было спасти! Опоздал, хотя давно вынашивал… Но — пора перестроиться. Настроиться, я хотел сказать, на следующую проблему. Напомни, куда ты меня везешь по моему указанию.

— К футболистам, — сказал я. — В Муханово.

— Разве? — удивился хозяин. — Ну, как знаешь. Я действительно мог забыть. Но я тебе верю, Паша. У меня сейчас такое состояние, такое… Как мне оправдать доверие этих замечательных людей на новом поприще? Вот как? Как поднять эту страну на новую, недосягаемую для других народов высоту?

— Еще неизвестно, позовут ли вас, — хохотнул я. — Тем более что так набиваетесь.

— Позовут, Паша, обязательно. А куда им деваться? Я-то бессмертный. Не в том смысле, что меня не придется хоронить за счет налогоплательщиков, а в том опять же, что не думаю в отличие от них… впрочем, я это уже говорил.

Он сказал это, пробормотал еще нечто неразличимое и тут же заснул. Засыпал он в машине, как ребенок, которого укачало. Иногда на полуслове, как если бы потерял сознание. В такие минуты его лицо становилось не то чтобы детским, скорее даже — слабоумным. Он мог во сне улыбаться, что-то напевать, кого-то звать — чаще меня.

К Муханову подъехали поздно, когда футболистов уже уложили спать. Машина остановилась, он вскинулся, вскочил — бодрый, ясный, выспавшийся, и бегом к пансионату, где жили футболисты.

Их подняли по тревоге. Хозяин расхаживал по конференц-залу, сложив руки на груди.

— Пусть примут душ и наденут форму! — сурово сказал он тренеру. — Что у них было сегодня на ужин? Где меню, не вижу? Может, вы их перекормили, раз они еле передвигают ноги? Почему нет расписания работы школы бальных танцев и чечеточников? И кто проводит с ними занятия по чечетке конкретно? И почему они у вас так долго собираются… — Он все расхаживал по сцене, задавая вопросы, на которые тренер не успевал отвечать. — Кстати, — остановился он наконец, — а каким образом команда голосовала полтора часа назад, когда я велел своим сторонникам выключить телевизоры? Они хотя бы видели передачу?

— Все как один! — сказал главный тренер, краснолицый, лысоватый крепыш, бывший игрок сборной Края. — И вся команда одобрила вашу деятельность на посту единодушным выключением телевизора.

Он кивнул на огромный телевизор марки «Сони», стоящий сбоку на сцене.

— По вашей команде? — сощурился Радимов и погрозил пальцем. — Но ведь я распорядился, чтобы у каждого в комнате был свой маленький телевизор! Почему голосовали все вместе?

— Но такова была воля коллектива! — развел руками тренер. — Что я мог ей противопоставить?

— А мне не нужны стопроцентные голосования в едином порыве! — повысил голос хозяин. — Только индивидуальный подход! Только свое мнение, обязательно отличающееся от мнения большинства! Хотя это приведет к другому большинству, но все равно! Ломайте стереотипы в сознании подчиненных! Теперь я понимаю, почему в моей команде нет звезд мировой или хотя бы европейской величины. И не может быть! Потому что команда должна проявлять, а не подавлять индивидуальности!

Между тем футболисты собирались в зале. Невыспавшиеся, нахмуренные. Увидев Радимова, смотрели с робким обожанием, садились в кресла. При мне он приезжал сюда не в первый раз. Как правило, выставлял за дверь тренера, спрашивал, чего им не хватает. Организовал даже коллективное посещение ЭПД, после чего команда проиграла 0:6 соседу по турнирной таблице. Я разглядывал их лица. Мастер, боящийся не угодить, уже не мастер. А я, как сказал по другому поводу Цаплин, сам хочу угодить хозяину. И потому все получается. А они — боятся потерять место.

Сколько раз говорил это хозяину! Он соглашался, а один раз спросил: «Ты служишь мне не за страх, а за совесть? А если будет надо? И если отдал тебе приказ? Вопреки внутренним твоим убеждениям? Что тогда? Не выполнишь? А если это приведет к моему, а стало быть, к твоему крушению? Разве не может быть такое, что я лучше тебя в чем-то разбираюсь? Ты вот играешь в шахматы, считаешь на три хода вперед, а я на пять. Ну? Кто кому должен подчиняться? Кто кому служить во имя общего дела? Может, поэтому все мы делимся на господ и слуг, на ферзей и пешек? Ведь в жизненных ситуациях одни считают дальше и делают ходы своевременней! А иначе полное равенство, Паша. То есть сплошь патовые ситуации. Что и бывает при вынесении коллективных решений, которых от меня там, наверху, требуют, а я всячески избегаю… Ну почему я должен считаться с мнением членов своего правительства, если в общей сложности я прожил около семисот лет, а этого достаточно, Паша, чтобы убедиться, как мало на самом деле меняется в этом мире, а они, все вместе, не более четырехсот! Молодые лучше соображают? Быть может. Но там, где от таких, как ты, требуется соображение, у меня есть знание! Либо моя безупречная интуиция. В том числе в отношении твоего будущего».

Но вопрос не в том, думал я, по-прежнему наблюдая, как на сцену выносят весы, силомер, а также зачем-то пианино. Вопрос в другом, надо ли мне это самому: жить никому не прислуживая, как цепной пес? Или так, как сейчас, за его спиной, спокойней? Хочу ли я вырваться из его цепкого обаяния и прилипчивого дружелюбия? Что при этом потеряю, известно. Что приобрету, непонятно. Неизвестность и отпугивает. Пока что. Но ведь решусь когда-нибудь? Или раб, не желающий стать вольноотпущенником? Или все-таки все дело в нем самом, и потому хочется быть с ним, и так тревожно на душе, когда подолгу его не вижу. В такие минуты кляну себя, что вот-вот с ним что-то обязательно случится, с беззащитным и неприспособленным, не боящимся смерти, но боящимся боли.

Был как-то с ним у зубного, после того как Цаплину поставили с его подачи коронку. Сколько было жалоб и крика! Заставлял всех присутствующих заглядывать после ему в рот: не выворотили ли челюсть, не повредили ли часом сонную артерию…

Футболисты между тем по одному вставали на весы, тренер записывал. Радимов стоял в стороне, смотрел, скрестив руки.

— Прибавили, ах прибавили с последнего моего посещения! — приговаривал он и грозил пальцем провинившимся.

Те сбегали с весов, потом делали, кто сколько сможет, приседания со штангой на плечах или тянули силомер.

— Народ, понимаешь, ничего для вас не жалеет… — бормотал хозяин, что-то черкая в меню на завтра. — Какие макароны по-флотски, какие пироги с яблоками? Вы что, с ума сошли! Вы посмотрите на нашего лучшего хавбека, пардон, полузащитника Затюхеева Колю. Правильно, я не забыл, как произносится твоя фамилия? — ласково спросил он рыжеватого здоровяка, покрасневшего до корней волос. — А то в тот раз, если помнишь, когда вы играли с обладателем европейского Кубка, от волнения неправильно назвал твою фамилию, так ты на меня страшно обиделся! Я после всю ночь заучивал ее произношение, чтобы это не сказалось на твоей игре… А какой это был полузащитник, Паша, если б ты его видел! Ведь пришел к нам — тонкий, звонкий, прозрачный, по полю летал туда-сюда, как челнок. Ведь четыре гола забил в том памятном матче! А так и закончилось 2:2! Он никак не мог вспомнить, где чьи ворота! Мне итальянцы предлагали за него построить автосборочный завод или залить все наши дороги бетоном и гудроном, но я отказался. А ведь был соблазн, был… Дороги и нынче не так хороши. Так что все еще возможно, Коля. Ты только старайся обрести прежнюю форму, дорогой, а там будет видно. Мне пока не позволяют продавать футболистов за рубеж, наши люди не товар, но ведь продать свое искусство подороже не возбраняется никому, не так ли?

Футболисты наконец прошли все испытания и построились на сцене. Радимов решительно направился к роялю. Сел за него, потом обернулся ко мне.

— Не желаешь? Для начала в четыре руки. Ну да ладно… Значит, проверяем, как у нас обстоит с танцевальной подготовкой. А то на трибунах кое-кого, не буду указывать пальцем, но слышал сам, называют балериной, вот я хотел бы вас всех проверить. А может, и правда создать из вас ансамбль песни и пляски, а? Но это шутка, на которую не следует обижаться. Итак, танцуют все!

И заиграл. Футболисты переглянулись, нехотя стали отплясывать. Впрочем, недостаточно умело. Хотя потом и зажглись.

— Стоп! — крикнул себе хозяин и перестал играть. — Всем сюда смотреть! — приказал он и ударил чечетку перед строем. Да так лихо, что у всех вытянулись лица. — Теперь поняли, почему проигрываете? — спросил он, запыхавшись и схватившись за сердце. — Не хватает ритма и четкости в ваших действиях. Нет согласованности командных движений. Не прослеживается стремление к законченности и выразительности в исполнении технических приемов… Что еще? Ну да. Чуть не забыл. Отсутствие патриотизма в настрое на игру. Весь Край танцует в каждую свободную минуту чечетку, этот танец удали и жизненного оптимизма, а наши футболисты, краса, надежда и гордость, откровенно манкируют! Где приказ на увольнение преподавателя чечетки, не вижу? Где? — потрясал он рукой, стоя перед тренером.

— Сейчас будет готов! — воскликнул он.

— У вас в сейфе должны быть заранее заготовлены несколько приказов, — внушительна сказал хозяин, приблизив к нему вплотную лицо. — На ваше увольнение, второго тренера, массажиста, повара, за то что перебирает с калориями, и чечеточника. А хороший чечеточник, болеющий за свой Край, — нужен! Не найдете, обратитесь ко мне. За полставки три раза в неделю буду сам преподавать! Вопросы есть? Вопросов нет. Приказ об увольнении пришлете с нарочным завтра до восьми утра. И учтите! — погрозил он пальцем. — В следующий раз привезу свои весы. И сам всех проверю. Каждый знает, сколько он должен сбросить? Есть такие, кто не знает? — грозно надвинулся он на шеренгу.

Потом они провожали нас до машины. Обещали только выигрывать и просили не пропускать ни одну их игру. Он снова со всеми обнимался, с уволенным чечеточником расцеловался, погрозил всем пальцем уже из машины и толкнул меня в спину, что мне никогда не нравилось: поехали!

— Ну как? — нетерпеливо спросил он.

— Цирк, — сказал я. — Или вы хотели другое услышать?

— Хорошо, что напомнил! — подхватился он. — Завтра надо собрать творческую интеллигенцию. И лучше всего в цирке. Я на арене, они на трибунах, в паузах для разрядки выпускаем ковёрных. И поговорим! — Он опять погрозил пальцем, на этот раз в пространство. — Хорошо поговорим!

— Зачем? — спросил я. — О чем? Будете учить сочинять, писать, играть?

— А разве я учил, когда был в Муханове? — обиделся он. — Мое дело — взбодрить, всколыхнуть, взорвать, сломать стереотип! А дальше они сами! Пусть разозлятся на меня, пусть надо мной смеются, но лишь бы воспрянули, лишь бы проснулись! Чтоб вырвать, вывести всех из спячки, чтобы я был спокоен, когда уеду отсюда, что здесь все бурлит, ничего не стоит на месте, чтобы все, что я заложил, работало на благо Края, на зависть прочим областям и автономным округам!

— У вас там не получится, — сказал я. — Съедят вас в Центре.

— И пусть! — сказал он. — Мне не страшно. Мое дело сдвинуть наконец, всполошить, возмутить, пусть даже не в ту сторону, Паша, но с места! Потом, когда я приду снова в этот мир через поколение, не раньше, я увижу результат своих усилий! И узнаю, благодарны мне потомки или проклинают…

— Поди уже проклинают, — сказал я. — Напугали вы всех с поворотом Реки.

— По радио еще ничего не сообщали? — спросил он.

— Рановато. Все ждут официальной реакции на ваш ультиматум. Разворошить наш Край — еще куда ни шло. Здесь к вам привыкли. Каждый день ждут, что еще отмочите. А тут — супердержава. Масштаб другой… А вы про какое радио спрашиваете, Андрей Андреевич? Наше или вражеское вас интересует? — И повернулся к нему назад.

Он смутился, стушевался, опустил глазки. Так и есть. Это была еще одна его загадка, которую мне недавно случайно удалось разгадать.

— Следи за дорогой, Паша, — сухо сказал он. — И что за вопросы, не понимаю. На что намекаешь, а? Смотри мне!

Но я уже крутил настройку на коротких волнах. Он притих, стал вслушиваться.

Однажды во время ночного дежурства мне удалось уломать Наталью, и мы с ней было пристроились на кожаном диване, и, как всегда, в самый сокровенный момент скрипнула дверь его кабинета, потом снова тихо затворилась… Оказывается, он пользовался этими моими десятиминутными отключениями с его секретаршами для собственных, можно сказать, интимных развлечений…

В этот раз у меня ничего не получилось, Наталья мне всю морду расцарапала, вырываясь, — мол, завтра же выгонит, то да се… Плюнув, я стал натягивать джинсы, и мне показалось, что из-за дверей доносится характерное завывание радиоголосов.

Приставив палец ко рту, я подмигнул Наталье, приложил ухо к двери. Так и есть. Наш обожаемый шеф втихаря слушает радиоголоса! В дальнейшем мы с Натальей стали вовсю имитировать скрип и возню на диване, после чего я на цыпочках приближался к двери и слушал… Выяснилось, что чаще других хозяин слушает Би-би-си. И если в передаче упоминалось хоть раз его имя, он весь день потом ходил гоголем, дарил дамам цветы, раздавал направо и налево свои подписи. Почему он так тщательно оберегал от меня эту свою последнюю тайну? Думаю, он стеснялся своего почти детского тщеславия, а вовсе не боялся, что я донесу. (Для наших органов одним доносом на него больше, одним меньше — какая разница? Если на самом верху сами не знают, что с ним делать и как на него реагировать. Кончилось это тем, что один сотрудник безопасности попался на сдаче макулатуры, что-то около шестидесяти килограммов, состоящей сплошь из доносов и сигналов в компетентные инстанции.)

— Да не там ищешь! — потянулся он рукой из-за плеча. — На КВ-3 только «Свободу» можно поймать. Пусти. Или лучше останови машину.

Сел рядом со мной, искоса и лукаво посмотрел, и мы оба рассмеялись. Он быстро нашел любимую частоту.

— «…Эпатаж и неординарность поступков этого политика не оставляет Центру лишней минуты для раздумий. Нужна свежая кровь, новые идеи, высшее руководство это признает, хотя не говорит об этом вслух, но что даст им самим выдвижение Радимова, как наиболее яркого провинциального политика, на передовую линию огня в нынешнем общенациональном кризисе, уже затрагивающем не только экономику страны, но и ее духовное развитие? Не придется ли им самим уйти в политическое небытие, уступив место новым Радимовым, пришедшим к власти с окраин необъятной страны и незнакомых с правилами игры на Олимпе власти, а потому пытающихся создать новые?»

— Сожрут вас там, — сказал я. — И не поморщатся.

— Да знаю… — вздохнул он. — Придется потерпеть. Придется унизиться. Но ведь ты не оставишь меня в беде?

— Куда я от вас! — сказал я. — Я вот со свадьбой не знаю как.

— Мне бы твои проблемы! — пренебрежительно отмахнулся он. — Завидую, ах как я тебе завидую! Но уж в следующей жизни я к ней никого не подпущу! Начну с того, чтобы ее отыскать. Правда, она всегда появляется на свет, когда я уже обретаю высокое поприще и бываю связан семейными узами… Так что пользуйся. Уж лучше ты, чем бывший сержант Нечипорук, которого я определил в конную милицию.

— Здорово у вас получается! — сказал я. — За один вечер одного понизили, а другого повысили. И ведь ни за что… Что плохого сделал один, а хорошего другой? Просто на глаза попались не вовремя.

— На сколько повысил одного, на столько понизил другого, — пожал он плечами. — Значит, в сумме ничего не изменилось. В этом секрет обаяния власти, если хочешь знать. Меняй все, чтобы в целом осталось по-старому. За это меня народ любит. Вопреки моим врагам и завистникам. Какая с ними тоска, с моими членами правительства, если бы ты знал! Только картами и спасаюсь… Но боюсь, что там, —  он указал на потолок кабины, — еще хуже! Со всеми их слуховыми аппаратами, искусственными почками и предстательными железами. А также с медсестрами, по часам ставящими клизмы… Но как подумаю о страдающем народе!.. Или о своих нереализованных амбициях… Все стерплю во имя… Слушай, а можно, я буду у тебя шафером? Я только что подумал, как это забавно, — я буду шафером на свадьбе своего шофера! — Он засмеялся, закашлялся, замотал головой. — Останови здесь. Я сяду назад и немного посплю…

Через минуту он уже спал, чмокая во сне и улыбаясь. Ну на кого променяешь этакое сокровище?

 

17

— Где Пичугин? — спросил меня наш завгар утром. — Он за тобой, барином, ездил. Где он? «Волга» есть, а водителя нету. Ты что, думаешь, я другого поставлю ваше благородие возить? На балы, в театры, на телевидение?

Он говорил все громче, и к его конторке подходили свободные от смены шоферы. Некоторые, как я заметил краем глаза, не с пустыми руками.

— Я откуда знаю… — буркнул я. — Ну заезжал. Я никого, кстати, не просил. А ехать было надо. Хозяин торопил.

— Ты мне баки не заливай! — сказал завгар и тяжело поднялся из-за шаткого и продавленного множеством ударов доминошных костяшек стола. — Мне в рейс ставить некого! Небось опять руки распустил? А работать кто будет? Ты со своим бесноватеньким, да?

— С кем? — переспросил я. Неспроста такие заявления. Может, я чего-то не знаю? Может, хозяина скинули этой ночью?

— Знаешь с кем… — Завгар смутился, сел снова. — Рассказывай. А то знаю я вас. Что ты, что он. Горазды руками махать. Да языком. А работать некому… Опять, что ли, не поделили чего?

— Было дело, — махнул я рукой. — Слово за слово, членом по столу.

— И что? — спросили в дверях за моей спиной.

Я оглянулся. Тут уж мое умение не поможет. В такой тесноте не развернешься.

— Ну что… — вздохнул я, лихорадочно соображая. — Кому-то надо было выйти. В машине двоим тесно стало. Ведь он начал выступать. Ё-моё, и так далее. А я — что? Терпеть должен? Ну не ехал бы. Не нарывался… А что, не вышел сегодня?

— Вот с того самого дня, как за тобой поехал, — мрачно сказал завгар. — Милиция звонила, скоро будет… Ты что ж делаешь? Думаешь, тебе все можно?

Странное состояние я сейчас испытывал. Было болезненное ощущение перехода из радимовского мира, где все сдвинуто, перевернуто, все возможно и тем не менее спокойно воспринимается, в этот мир жесткой реальности, где стояли обычные, жесткие вопросы бытия: куда девался человек, которого ты выбросил из машины? И что отвечать на вопросы милиции?

— Ну и что дальше? — спросил я.

— Ничего. Будешь здесь, пока милиция за тобой не приедет, — сказали сзади.

— Но меня ждут! — растерянно сказал я. — С минуты на минуту. И хозяина ждут. На встречу с творческой интеллигенцией.

— Подождут, — заговорили все разом. — Ишь! Привыкли. А простой водила пропал — это ничего. Им все можно… Ага. Вот пусть милиция разберется… Да что твоя милиция! Хозяин враз отмоет. Увидишь… Вот и поглядим. И узнаем, чего эта милиция стоит.

Милицейский «уазик» прибыл, что называется, легок на помине. Въехал во двор гаража, остановился у конторки. Наряд милиции во главе с молоденьким лейтенантом вылез из машины.

— Эй, лейтенант! Хочешь капитаном стать? — выкрикнул кто-то из толпы. — Это у нас запросто! Радимов хоть сегодня повысит.

— Этот? — кивнул на меня лейтенант, стараясь выглядеть суровым.

— Будто не знаешь… — сказал я. — Давай побыстрей, что ли. Меня хозяин ждет.

И подставил ему руки для наручников. Он удивленно посмотрел на меня, даже растерялся.

— А мы не арестовывать, мы допросить… — сказал он и оглянулся на более пожилых старшину и старшего сержанта. Те равнодушно смотрели по сторонам.

— В наручниках, в наручниках! — загудела шоферня, а также механики, ремонтники и нарядники. — Шакала этого! Привык руки распускать.

И в это время во двор въехала еще одна машина. Это было такси. А из него выскочил взъерошенный Радимов.

— Одну минуту, лейтенант, одну минуту! — крикнул он. — Подождите забирать Пашу! Я за него ручаюсь. Вы же видите, я специально приехал за ним… Боже, какая у вас здесь грязь!

— А вы лейтенанта повысьте до старлея! — повторил кто-то имевшую успех шутку. — И он подумает. Генку Плаксеева через звание повысили, когда на телестудии дежурил! Ну вот теперь этого, как твоя фамилия?

— Я могу только просить… — замотал головой, прикрыв глаза, Радимов. — Я не вправе вмешиваться в отправление правосудия. И подкупать стражей порядка, вы тут глубоко справедливы. — Задыхаясь, он приложил руки к груди. — Но это моя личная просьба! Он мне нужен, понимаете?

— Для массажа, что ли? — спросили в толпе. Здесь ни для кого не было секретов.

— Но вы же вчера все выключили телевизоры по моей просьбе! — взмолился Радимов. — Вы же меня поддержали, черт бы вас побрал! А теперь издеваетесь?

— Было дело, — согласилась толпа. — Выключили. Смотреть все равно нечего. А Пашку не отпустим. И милиции вашей не позволим. Пусть только попробует! Вот Пичугина найдем, тогда видно будет. А то руками здесь размахался!

— Ладно, поехали! — решился лейтенант. — Без наручников. Обойдемся.

— Тогда забирайте и меня! — сказал Радимов. — Все равно такси отпустил, хотя меня представители нашей интеллигенции в цирке уже ждут. Тем более что это была моя инициатива послать Пичугина, моего бывшего водителя, за Пашей!

Милиционеры переглянулись, шоферня притихла. Все-таки сказалось умение хозяина ошарашить своих оппонентов, а потом взять их, растерянных, еще тепленькими… Все живо представили себе могущественного руководителя Края, которого везут по городу в милицейской машине с зарешеченными окнами. Это понравилось. Некоторые выражали восторг, не понимая, что их просто сбили с панталыку.

Лейтенант мрачно сидел с нами в кабине, ни на кого не смотрел. Тесно прижавшись друг к другу, мы с хозяином сидели на жесткой скамье рядом.

— А может, отпустите нас? — спросил хозяин начальника. — А я вам этого не забуду. У вас с квартирой как?

— Как у всех, так и у меня, — негромко ответил лейтенант, мельком взглянув на сослуживцев. — А за что вы Васю Нечипорука велели прогнать? — вдруг повысил он голос. — Ну, дежурил он у вашего дома. Ну, звала она к себе. Он-то при чем? Он же ее охранял, правильно? Ей прислуживал? Он чем виноват, раз она требовала? И ее понять можно. Сидит одна, от парней охраняют… А ей, может, хочется! Васька мне друг, поняли, нет? И он мне все-все рассказал.

— Что «все»? — спросил я как можно спокойнее.

— То самое, — сурово заключил лейтенант. — Несправедливо это. Он же не виноват, что всем девушкам нравится!

— Не виноват! — сокрушенно согласился Радимов. — И завтра же справедливость будет восстановлена.

— Вернете на пост? — спросил лейтенант.

— Ни в коем случае! — замахал руками Радимов. — Этого не говорил. Снова будет сержантом! Можешь передать.

— А может, они друг без друга жить не могут! — гнул свое лейтенант. — Может, она плачет, записки ему шлет.

Хозяин наконец взглянул на меня и отвел глаза.

— Тем более, сам должен понимать, лейтенант, именно потому и нельзя, — сказал он. — Служба есть служба. Правильно я говорю?

Лейтенант сурово молчал, думая о своем. Я готов был его убить на месте. Вот чего стоят все ласки и нежности Марии!

— Не обращай внимания, — шепнул мне Радимов, — врет он все… Ну так что, отпустим моего водителя? — спросил он громко.

— Да идите вы куда хотите! — с чувством сказал лейтенант. — Понадобится, сами найдем. А вы, господин Радимов, используете ваше служебное положение в корыстных целях. Правильно о вас писали, и зря я выключил телевизор, когда вы попросили. Очень вы мне нравились издали. Совсем не так, как вблизи. В другой раз — не выключу, не надейтесь. Останови здесь, Романов!

Мы вылезли из машины напротив цирка. Руки держали за спиной. На нас смотрели с интересом. Такого хозяин еще не отмачивал.

— Пойдешь со мной? — спросил он, кивая на цирк. — Это тебе не спортсмены. В рот смотреть не будут. Распустил я их, ну да ладно… А тебе полезно будет послушать.

— Вот! — Я провел ребром ладони по собственной шее. — Наслушан! Дальше некуда.

— Не меня, Паша, — покачал Радимов головой. — Их. — Он кивнул на цирк. — Ведь тебе предстоит еще…

— Лучше я поеду, — сказал я. — Отпустите.

— Не бери в голову! — строго сказал он. — Ну, бывает! Ты чем, кстати, занимался с моими секретаршами по ночам? Ну вот то-то.

— А если у нее не от меня? — спросил я.

— Будет твоим! — сказал он. — И считай, что ты с ней на равных. Ага? Иду, товарищи, иду! — крикнул он каким-то вальяжным очкарикам, разводящим руками и указывающим на часы. — Смотри мне! — крикнул он, оглянувшись уже из подъезда. — И можешь взять мою машину. Меня довезут!

Я приехал домой под вечер, изрядно набравшийся. Мария встревоженно встретила меня, подхватила под руку, привела в дом.

— Опять? — спросила она. — А сегодня по какому случаю надрался?

— Значит, есть повод… — отмахнулся я. — Никто не звонил?

— Звонили… — Она сложила руки на животе. — Из ателье. Готов твой свадебный костюм. Но только в таком виде я тебя никуда не пущу.

— А мне и не надо, — сказал я и лег как есть, не снимая и не раздеваясь, на софу. Она стала на колени, начала снимать обувь.

С минуту я смотрел не нее, заботливую, притихшую. Прямо ангел невинности. Несмотря на выкидыш в школьном возрасте. И как хороша… Особенно если знаешь, что под маской невинности скрывается ранняя порочность.

— Что смотришь? — спросила она, подняв глаза.

— Ничего, — буркнул я и, не отдавая себе отчета, набросился на нее, задрал юбку, сдавил ей грудь.

— Осторожно! — Ее лицо мучительно скривилось. — Больно же. Пусти, я сама… Привык на улице отлавливать да в машину затаскивать?

— А ты? — крикнул я. — Милицию предпочитаешь?

— Вот оно что… — Она закрыла глаза, пока я срывал с нее одежду. — Только потише кричи.

— Что, Васенька еще тут? На боевом посту? Или в шкаф спрятала?

— Дурак. Родители приехали!

— Родители? — Я скатился на пол. — Чьи?

— Твои. — Она устало села, стала поправлять на себе одежду. — Ну что смотришь? Я их пригласила. Тебе все некогда. Или забыл?

Но я уже не слушал ее, смотрел не лестницу, ведущую на второй этаж. Там стоял отец. Мой отец, которого я не видел с тех пор, как попал в эту нескончаемую круговерть. Наверно, он все видел. И слышал. Это я понял по его взгляду. Я вскочил, подтянул брюки, запихнул рубашку.

— Здорово, сын!

Он спустился вниз, подошел вплотную, но руки не подал. Только встал напротив и смотрел мне в глаза.

— Подожди, мать! — крикнул он матери, тоже появившейся на лестнице.

Она остановилась, но я наконец опомнился, бросился к ней, оттолкнув отца. Она обняла меня, заплакала, я осторожно спустился с ней вниз.

— Мария! Вот моя мама. Это отец… Это Мария.

Я чувствовал слезы на глазах, когда смотрел на них, обнимавшихся. И чувствовал благодарность к своей невесте. Черт бы побрал эту милицию и прочие правоохранительные органы!

Она собрала на стол, усадила отца рядом со мной, мать напротив. И мать все время не спускала с меня глаз.

— Что, вообще не писал? — охала Мария и сама трепала меня за волосы. — Но он часто о вас рассказывал… Вспоминал, все собирался…

Я смотрел на своих стариков. Казалось, они были придавлены громадой и простором чужого дома. Крутили головами, озирались, переглядывались. Не по себе им было. Потом мы вышли с отцом курить.

— Не твой дом? — спросил он.

— Нет… — сказал я.

— А хороший. Машина, стало быть, тоже не твоя? — кивнул он на «Волгу». — А что тут, сын, твое?

— Ничего, — сказал я.

— Ну да. Даже невесту — как чужую жену, а? Это дело?

Я молчал. Смотрел в окно, где Мария помогала матери убирать со стола. Бедные мои, бедные… Привезли сальца, клюквы, квашеной капусты. А я их встретил икрой, балыками, севрюжкой. А больше нечем!

— Вот что! — Отец сплюнул окурок в траву. Подумав, спустился с крыльца и загасил его пяткой. Потом все-таки поднял, оглянулся, не зная, куда девать, сунул в карман. — Поехали, Пашка, домой! — рубанул ладонью воздух. — И Марию бери с собой. Вон как матери приглянулась.

— Не могу, — сказал я. — Ты пойми, отец, здесь все по-другому.

— Ну да! После этой домины у нас тесно, так, что ли? Дом родительский уже не хорош?

— Не в этом дело…

— Да кто ты есть? — выставил он руки вверх ладонями, поднимаясь на крыльцо. — Кто? Цепной пес при хозяине? Что молчишь-то? Уж скажи отцу что-нибудь.

— Поздно, батя, что-то менять. Уж так получилось.

— Получилось… Э-эх!.. А Мария, Маша твоя, поедет?

— Хороший вопрос, — усмехнулся я. — Вот у нее и спроси.

— А ты? Ты для чего? Она ребенка ждет твоего!

— Это как сказать.

— Что? Тоже чужой? — вскинулся он, приблизившись ко мне вплотную, низенький, лобастенький и очень старенький.

— Внука заждались? — вдруг спросил я. — За тем и приехали? А если он не ваш? Что тогда?

Отец смешно подпрыгнул на месте и ударил что есть сил кулачком мне в глаз. Едва достал. И тут же бегом бросился в дом.

— Собирайся, мать! Все-все, заканчивай. В чужой дом к чужому человеку приехали!

— Ты что сказал? — крикнула на меня Мария.

— Что есть, то и сказал… — огрызнулся я. — Ладно, отец… мама… Ну брякнул, бывает.

— Собирайся, говорю! — рявкнул отец на мать.

Та растерянно переводила взгляд с меня на Марию, не обращая внимания на бегающего по комнате отца.

— Да угомонись ты! — прикрикнула она. — К сыну приехал! За который год раз!

— Я спрашиваю, что ты ему сказал? — повторила Мария, глядя мне в глаза.

— Ничего особенного, — сказал я. — Ладно, все, хватит. Давно, батя, не виделись. Извините, если что не так… Сам не пойму, что со мной.

Я сел в кресло, как если бы оно было музейным. Как и сам камин. Как хрусталь на люстре. Как пушистый ковер под ногами.

— Сядь, — сказала мать отцу. — Не мельтеши.

— К сыну приехал… За который год… — ворчал отец, отходя. — А он тебе открытку когда прислал, а? Забыла?

— Не о тебе речь, — сказала мать. — И не обо мне. И даже не о Паше. О внуке. Иль забыл, зачем приехал?

— Какие у тебя родители! — сказала Мария. — А ты в кого такой? Можешь не говорить, сама знаю. Так вот, Авдотья Никифоровна, и вы, Сергей Афанасьевич… Если ваш сын Паша не признает ребенка, он все равно будет вашим внуком, если согласны. И все про то будут знать.

Сказала и заревела. Мать крепилась, сморкалась, наконец присоединилась, не выдержав. И когда только успели так спеться? Сидят в обнимку и ревут. Мы с отцом переглянулись.

— Да будет вам! — сказал я. — Что ты вообще, отец, устроил? Я хоть словом обмолвился, что ребенок не мой?

— Ни в коем разе! — подтвердил отец. — Даже вот на столько. Но бабам ведь надо дать пореветь? Вот и пусть! А мы с тобой еще по одной.

Мы налили, чокнулись, посмотрели на наших женщин. Куда я теперь от Марии, раз к ней прибыло такое подкрепление? Они тоже подсели.

— Давай и мы, Машенька! — сказала мать, наливая лимонад. — Я уж привыкла за столько лет.

— За что пьем, Авдотья Никифоровна? — спросила Мария.

— За них, сволочей… И чтоб у вас все хорошо было, доченька.

И обе снова прослезились.

— Ну вот, другой разговор, — сказал батя, снова наливая мне и себе. — Недопив очень влияет на нервную систему, сам слыхал по телевизору. Звереет человек, пока не добавит. А что это вы не включаете, милые мои? Там как раз про погоду.

— Это вы у Паши спросите! — засмеялась Мария. — Как я включу, он сразу в другую комнату бежит.

Встала и подошла, чтобы включить. Я смотрел глазами моих родителей. Статная, несмотря на заметную беременность.

— Хоть знаете, почему вашу деревню переименовали? — спросила она, пока телевизор нагревался.

— Кто что говорит, — сказала мать. — По мне Передниково лучше было, как раньше. А теперь слобода какая-то.

— Де не какая-то! — горячо возразил батя. — А в честь легендарного революционера Павла Власова! Объясняли уже!

— Вон революционер ваш! — прыснула Мария, толкнув меня в бок. Трубка еще не нагрелась, но уже был слышен голос Елены Борисовны. — Смотрите! Сейчас увидит Пашу и упадет!

— Кого? — не поняла мать, удивленно переведя взгляд с телевизора на меня.

— Сынулю вашего, в честь которого распоряжением Радимова родную его деревню переименовали! — веселилась Мария. — Скоро бюст на родине героя поставят под вашими окнами… Вот, смотрите!

И тут, перестав читать, Елена Борисовна подняла глаза на уважаемых зрителей, открыла рот, чтобы пронзительно закричать, но ее перебили, дав заставку с березками.

— Видали? — не унималась Мария. — Как увидит красавчика нашего, чуть не в обморок. Вот бы кого ему в жены! Вот бы кто на руках носил! И мамочка не нужна!

— Дела у вас! — забарабанил отец пальцами по столу. — Правда, в газетах давно пишут про чудеса под руководством товарища Радимова.

— Да как же она его через телевизор увидела? — изумлялась мать. — Она всех так видит или его одного?

— Ну не понимаешь ты ни черта! — с чувством сказал отец. — Плетешь, аж слушать стыдно! Как она может увидеть тебя, дурья башка! Ты сама подумай. В газетах же писали! Видит определенных лиц, и то не всех. О ком мечтает, того и видит. У нас вон Еремин, Пашка знает, всегда завмагше нашей скажет, когда на склад чего завезли. Особенно водку. И хоть бы раз обманулся! Мужики ему проходу не дают. Когда, мол.

Мария смеялась, потом охнула, схватилась за живот, покрылась серой бледностью. Я кинулся к ней, подхватил на руки, уложил на диван возле камина.

— Растопи, Павлик, — дрожащими губами попросила она. — Холодно.

Я набросил на нее плед. Стал разжигать огонь. Когда пламя разгорелось, оглянулся на родителей. Присмирев, с жалостливым испугом они смотрели на Марию. Она лежала, прикусив губу и закрыв глаза.

— Ну куда ей с животом венчаться! — громким шепотом сказал отец матери. — Чего их толкаешь? Церковь да церковь… В загс сходят. А уж как внука крестить — сделаем как положено.

Мария открыла глаза, стала смотреть на огонь.

— Не уезжайте! — попросила она. — Я так и буду одна. Мне страшно. Он милиционеров прогнал, а сам днями не бывает.

— Поживем! — кивнул отец. — В обиду не дадим, не бойся… А Радимов этот, что на Пашкины крестины приезжал, помнишь, рассказывал?.. В мое отсутствие. У нас мужики говорят: вот кому страну отдать надо! Эти в Кремле еле ноги таскают. Полдня клизмы ставят, другие полдня просраться не могут.

— Полегче! — сказал я, выразительно посмотрев на люстру.

Как-то, очищая пыль, нашел там старый «жучок». Батарейка села, но когда люстру включали, он работал от тепла лампочек. Хотел выбросить, но как-то за делами запамятовал. А тут в мое отсутствие Марии сделалось плохо. Даже не смогла добраться до телефона. И вдруг приезжает «скорая», да так быстро, будто стояла с заведенным мотором где-то рядом.

И я решил «жучок» не трогать. Мало ли… Сменил батарейку, почистил от пыли. Они и так знают, что у нас делается. А вдруг опять понадобится помощь, начнутся схватки, пожар, нападут грабители? Пусть стоит. Вот родит, там посмотрим.

— Ну а вот что твой хозяин думает насчет пенсии крестьянам? — затеял, как всегда, отец наболевший разговор. — Вот дадут ему страну, допустим, он как на это посмотрит?

— Паше-то откуда знать? — вступилась мать. — Опять ты начинаешь!

— Как откуда? — удивился отец. — Он его возит! Вот у нас в полку друг мой командира возил. Так про все знал, кому когда демобилизоваться, кому лычки, кому звездочку на погон.

— Не знает ваш Паша ничего, — слабо улыбнулась Мария. — А если знает, ни за что не скажет. Он хозяина любит больше всего на свете. Ему и жена не обязательна, и дети. Баба нужна только, когда невтерпеж… Так там секретарш ему шеф новых подбрасывает! Да, Пашенька? Или меж собой делите?

— Тебе нельзя, — сказал я. — Переволнуешься, опять начнется.

— Пусть твоя Елена Борисовна нервишки бережет! — кивнула она на экран, где бедная дикторша, не поднимая глаз, читала сводки посевной по Краю. — А то выгонят за такую работу… Ну просто деваться некуда от твоих баб! Даже дома.

— И в кого ты такой? — тихо спросила мать, качая головой. — Вроде тихий был, в школе девочек боялся.

— В кого! В Семена вашего! — подскочил отец. — Пятый раз женат, детей раскидал… Это брат ее, — пояснил он Марии.

— Хватит вам! — сказал я. — Надоело. Больше не о чем говорить?

— А о ком же нам говорить, Пашенька? — округлила глаза Мария. — Только о тебе. Что у нас для разговора общего? Вот будет внук, сразу про тебя забудем, правда, Авдотья Никифоровна?

— Ну, давай еще, сын! — сказал отец. — По одной. Жаль теща твоя будущая не приехала. Ну, еще повидаемся. Выпьем, а потом споем. Хозяин твой не против?

— Против чего? — не понял я.

— Ну, против того, что мы здесь вот… Выпиваем и прочее…

— Да что вы за люди! — отставил я рюмку. — Конечно, батя, наш дом ты сам, своими руками. Он для тебя свой. Но я-то, если там жить буду, я его не строил! Правильно? Андрей Андреевич сказал, что подарит. И дом и все другое. Чужое, да. Привыкнем, куда денемся.

— А я вот тоже не понимаю! — сказала Мария, вставая. — Да пусть слышат… — махнула она на люстру. — Вот сколько живу здесь, а все не мое. К матери съезжу иногда, совсем другое дело. Вот чего он тянет? Некогда все? Или ему за нами следить надо, и чтобы мы, его верные рабы, на крючке всегда?

Что верно, то верно… Сначала мы с Марией не придавали значения, когда в самый патетический момент наших с ней любовных упражнений вдруг раздавался телефонный звонок. И всегда это был Радимов, которому я срочно требовался. Все бросай и беги, буквально… Мария злилась, швыряла аппарат, требовала, чтобы я отключил. Чуть на стену не лезла. Причем о простых совпадениях уже не могло быть речи. Мы даже специально, чтобы проверить, начинали изображать свои утехи где-нибудь, по обыкновению, на полу в ванной или на кухне, сопровождая действо ахами и охами. Но телефон молчал. Значит, не в «жучках» дело? А стоило перейти от игры к реальным страстям, как он буквально разрывался.

Мария сказала, что не будет подпускать меня, пока я не отключу аппарат. Я так и делал, и все проходило как надо, но потом получал от хозяина втык. Оказывается, он звонил, не мог дозвониться. И смотрел при этом голубыми глазами. Чертовщина, почище прозрений Елены Борисовны. Как сказал бы отец: чудеса под руководством товарища Радимова.

Вообще, лучше о нем почаще вспоминать. Я это тоже заметил. Чуть забудешь, он тут как тут — сразу звонок.

— А на свадьбу его пригласишь? — робко спросила мать, словно тоже побоялась, что всемогущий мой хозяин это услышит.

— Сам прибежит, — хмыкнула Мария. — Он нашего Пашеньку на расстоянии ревнует. Чуть забудется Паша со мной, сразу у Андрея Андреевича полный мандраж, бросает совещания и заседания, бежит звонить…

— Это как? — приоткрыл рот отец.

— Слушай больше, — отмахнулся я. — Ну что, еще по одной?

— Да мне Наталья про это все уши прожужжала. Что это за начальник, говорит, на своих секретарш ноль внимания, а по шоферу страдает… Да не в том смысле, Сергей Афанасьевич, как вы подумали. Я вообще говорю. Так и живем. А родите сына, сказал как-то, машину вам отдам. Вот так-то.

Мы с отцом выпили еще.

— Ну и как дальше думаешь? — подступился батя. — Что предпринять собрался?

— Кто? — не понял я. — В каком смысле?

— Вообще! — наседал он. — Про дальнейшую жизнь спрашиваю. Сын твой либо дочь тоже здесь будут в услужении или как?

— Или как, — сказал я.

Так далеко пока ни я, ни Мария не заглядывали. А батя явно перебрал, это видно по характерным приметам. Сейчас начнет орать, потом петь, потом уснет за столом. Я посмотрел на мать. Она кивнула, взяла его за локоть.

— Ну что пристал? Откуда он знает. Ты-то знаешь, что у тебя дальше будет?

— Знаю! — оттолкнул он ее руку. — Могила. И знаю где. И потому пора не о себе знать, а о сыне единственном! И не лезь, говорю.

Но тут его под руку взяла Мария, нежно улыбнулась, помогла подняться из-за стола.

— Позвольте я вам помогу, Сергей Афанасьевич! Отведу баиньки, постелю вам…

Отец засопел, покраснел, быстро, чтобы не утруждать, встал и, качнувшись так, что смахнул на пол пару блюд и недопитый фужер, пошел, шатаясь, на лестницу. Наверху, вспомнив, остановился, оглянулся на мать.

— Ну что? Идешь, нет?

Мать положила руку на мой локоть. Грустно посмотрела в глаза.

— У тебя синяк будет. Есть чем примочить? Никак не отучу руки распускать.

 

18

В мэрии все присвистывали, увидев мой синяк. Радимов вскочил, увидев меня, когда я зашел к нему в кабинет. Бросил совещавшихся, подхватил меня, выбежал со мной в приемную.

— Уже началось! — торжественно объявил он секретарям и курьерам, сгрудившимся в ожидании зарплаты. — Видите? Они переходят от слов к действию. Наташа! Свяжите меня с прокуратурой.

— Пройдет, — сказал я. — Сам нарвался…

— Но это не первый случай, — сказал он. — В прошлый раз у тебя была исцарапана физиономия.

— Что делать… — вздохнул я и коротко взглянул на покрасневшую Наталью, взявшую трубку, но пока не набиравшую номер. — Неудачная любовь с первого взгляда. С кем не бывает, правда?

И обнял ее за талию.

— Пусти! — вырвалась она. — Твоя Елена Прекрасная смотрит!

Опять… Я не заметил включенный телевизор, успел только увидеть, как разнесчастная Елена Борисовна опустила глаза… впрочем, кто ей мешает уволиться? Или — кто кому мешает ее уволить! Всем уже осточертела.

— Надо подумать, подумать… — забормотал хозяин, возвращаясь в кабинет. Может, в газету, к Цаплину ее? — спросил он меня, стоя в дверях. — А что? Хорошая мысль. Мне нравится. А тебе?

И закрыл за собой дверь.

— Паша, а у тебя уже свой кабинет есть? — сощурила глаза Наталья. — С роялью… — Она прыснула, другие засмеялись, с любопытством глядя на меня. Много было новеньких, но уже наслышанных о моих особых отношениях с шефом.

— А в самом деле, — вспомнил я. — Он же говорил. Я просто забыл. Рояль. Точно, говорил.

— Ну да, с молодой-то женой, павшим символом целомудрия, чего только не забудешь, — не отставала Наталья. — То персональную «Волгу» тебе, Цаплин уже статью накатал, теперь персональный рояль. Он-то зачем? В консерваторию будешь поступать?

Окружающие опять засмеялись. Наверняка обсуждали в мое отсутствие.

— Веселая ты девка! — сказал я Наталье. — Только злопамятная. Ну что плохого я тебе сделал? Ничего. А хорошее не успел. Или не дали. Теперь изгаляешься! А я с тобой подружиться хотел.

— У тебя подруг таких — полгорода! — фыркнула она. — Роддомы, говорят, переполнены. Конечно, шеф тебя ценит за такие успехи в приросте населения! Но я погожу пока, ладно? Сначала свадьбу сыграй. А там посмотрим. И вот возьми себе, — она порылась в столе, — ключ. Может, пригласишь послушать? Но ты хоть знаешь?

Я взял ключ от кабинета, подмигнул ей, мотнул головой в сторону выхода, мол, поищем! И вышел из приемной.

Кабинет, в котором прежде хранились сломанные стулья, старые пишущие машинки, большей частью неисправные, теперь был пуст и чист. Посередине стоял рояль и напротив табурет. Все. Никаких излишеств. Только открыто было окно, выходящее во внутренний двор. То есть еще была тишина. Я подошел, сел. Подумал, что неплохо было бы вымыть прежде руки, только недавно копался в двигателе, чистил свечи, то да сё… Но не хотелось. Не лень, нет, просто не хотелось. Хотя что-то удерживало от того, чтобы дотронуться до клавиш. Услышать звук.

Так сидел минут пять, не двигаясь, прикрыв глаза. В голове светлая пустота и что-то навязчивое, пока неразличимое, ритмичное, как стихи… И даже появились где-то слышанные слова: «Приближается звук…» Ну что, пусть приближается. Устал я, недосыпаю, вчера с отцом поругались, почти подрались, вон, все видят синяк, а как там дальше… «Приближается звук, и, покорна щемящему звуку, молодеет душа». Точно помню, где слышал, при каких обстоятельствах. Их читала одна учительница здешней школы, пару раз ее подвез, муж в командировке, в постели она плакала, потом пела, читала эти стихи. Что он от меня хочет? Что ему надо? Похоже, ничего. Одни намеки, одни воспоминания о его прошлом, что должно по идее возбудить мои сопутствующие воспоминания… А я сейчас вспоминаю только об этой учительнице. Куда-то она запропастилась… Один раз, когда отвозил хозяина на открытие выставки заезжего художника — вернисаж, увидел ее с мужем. Наверно, нахально смотрел. И муж, тощий очкарик, попробовал бы выступать, на меня оглянулся, а она дернула его за руку: иди, мол. И все.

Я ударил по клавише. Звук удалялся, пальцы уже сами тихо перебирали клавиши, будто им в отличие от меня память не изменяла, и перебирали уже что-то связное, сначала робко, потом смелее… И я уже с удивлением и страхом слушаю: что делается-то! Потом непроизвольно оглянулся. Сзади стоял хозяин и с благоговением смотрел на меня. Даже показалось, в его глазах блеснули слезы.

— Паша… — протянул он ко мне руки. — Пашенька… Значит, теперь я не одинок в этом мире?

Быстро отвернулся и вышел. Я снова коснулся клавиш, не веря себе. Робкие звуки как бы нерешительно, потом смелее, потекли вдогонку первому ушедшему звуку, чтобы настичь, навязать с ним ажурную цепь, протянутую через тишину.

Я больше не мог. Можно сказать, испугался. Вскочил и выбежал вслед за хозяином! Что это было? Наваждение, гипноз?

Я ворвался в его кабинет. Там сидело еще несколько человек. Радимов опустил голову, глядя в бумаги.

— Я занят! — сказал он. — Я тебя вызову.

Но я сел на стул у двери. Я должен был во всем разобраться. Присутствующие переглянулись. «Безобразие… Совсем обнаглел…» Я будто слышал их голоса… Или он точно так же читает, слышит чужие мысли?

— Вам же сказали, молодой человек… — вкрадчиво сказал кто-то безликий.

Впрочем, все они тут были безликими, за исключением хозяина. А я как будто впервые это заметил. «Уже бывший? — снова зашелестело во мне. — Низвергнутый фаворит? Так и надо этому наглецу, сопляку, прелюбодею…»

Похоже, он услышал то же, что и я.

— Придется прерваться! — сухо сказал он и встал. — Спасибо, Павлик, что напомнил. Не больше пяти минут. Прошу извинить.

Опустив глаза, они послушной гурьбой потянулись мимо меня в дверь. Теперь не слышалось даже шелеста их мыслей. Мертвые мозги, просыпающиеся лишь в минуту опасности и при возможности что-то урвать или кого-то убрать.

— Что это было? — спросил я, когда он запер за ними двери на ключ.

— То самое, Паша. А ты мне не верил. Теперь ты вспомнил? Хоть что-нибудь?

— А что именно я должен вспомнить? Что когда-то играл на рояле или что кого-то убивал по вашему указанию?

— Но ты же играл? Вот только что?

— Мои пальцы… — Я посмотрел на них, как если бы они теперь существовали отдельно от меня. — Они вспомнили что-то. И сами, понимаете, сами!

Я пошевелил ими, чтобы убедиться: продолжают они мне подчиняться или нет. Они дрогнули, зашевелились, каждый раздельно, заскорузлые, в заусенцах и отметинах, в которых скопилась несмываемая чернота.

— А ты не торопись! — Он привалился грудью к столешнице, отчего сдвинулась груда бумаг. — Вспомнишь обязательно. Главное, что ты поверил.

— Зачем вам это? Ведь сами утверждаете, что ни разу в своих прошлых жизнях я ничего не мог вспомнить. Я все равно был вам во всем послушен.

— Если бы люди уверились в своем перевоплощении, узнали об этом, как знаю я, и скоро узнаешь ты, — сказал он, — представляешь, какое настоящее освобождение духа произошло бы! Посмотри на меня! Ты видишь воочию результат такого освобождения, разве не так?

— Так, так, — кивнул я. — Каждый день с этим сталкиваюсь. Лоб в лоб, как на встречной полосе… Дальше-то что? Ну узнаю, вспомню, почувствую себя свободным… А вдруг не позволю вам больше командовать? Вдруг потеряете меня как верного холуя? Кто вам будет делать массаж, в постельку после бани, по ночам вскакивать по первому требованию. Отключу телефон, и все!

— Вот и проверим! — воскликнул он. — Я сам хочу это узнать. Пусть потеряю тебя, но выиграю наш спор с Цаплиным! А уж в следующем поколении А тебе ни слова, ни полслова! Хочу рискнуть потерять тебя, твою дружбу и привязанность. А что мне? А что нам, если впереди у нас вечность? И пусть меня зовут азартным авантюристом, что истинная правда, а мою акцию с поворотом Реки Рома недавно назвал блефом, что ведь тоже правда, ведь действует!

— Короче, вас призвали на престол? — хмыкнул я.

— Пока нет, но именно по бездействию властей, по тому, что до сих пор не арестовали, не сняли со всех постов, я понял, что попал в точку! Что мое безумие работает, как и время, на меня. Призовут! А у тебя, Паша, начинает прорезаться чувство здорового юмора. Так и надо, высмеивай, это можно. Мое время пришло, но твой час еще не наступил. Поэтому — освободи кабинет. Все на сегодня! Ты меня понял? Чтобы только сидел и играл. А я, если позволишь, буду подходить сзади на цыпочках и слушать, слушать… Сам не буду отвлекать и другим не позволю. Иди, Паша, иди… Зачем нам с тобой эти разговоры…

— Боюсь, — признался я. — Сам не знаю чего, но боюсь. Страшно снова садиться за рояль.

— Понимаю, — кивнул он, поднимаясь из-за стола. — Наташа! Пригласи участников совещания… Тогда иди прогуляйся, зайди в филармонию, в парк, словом, не сиди на месте, побудь сам с собой. И вспоминай, что я тебе только что сказал…

И взяв меня под локоть, вывел из кабинета.

Я шел по улицам города, не зная куда, не замечая прохожих, не обращая внимания на девушек, и прислушивался к тому, что во мне происходило. Одно мне было ясно: я уже другой человек. Я слышал в себе неясный шелест чужих мыслей. Чтобы проверить себя, зашел в наш гараж. Был как раз обеденный перерыв, и за столиками резались в домино и карты. Я подсел к картежникам. На меня хмуро оглядывались, но ничего не говорили. Черт меня дернул согласиться, чтобы Пичугин меня возил! Но в игру меня взяли.

— Деньги есть? Покажи.

Я беспрекословно показал. Они присвистнули, переглянулись. В глазах появился блеск. Столько здесь на кон еще не ставили. Я не поднимал глаз, вслушивался в себя. Ну конечно, играть теперь будут все против меня. Даже мой партнер, сидящий напротив. Я играл, стараясь не поддаваться азарту. Напоминал себе, что хочу только проверить, а не заработать их кровные. И вскоре уже разбирал вполне отчетливо их рассуждения перед каждым ходом, а еще через минуту знал, у кого какая карта, а значит, кто чего боится…

Мой партнер испуганно смотрел на меня, придерживал козыри, но это уже не имело значения. Мысли моих противников теперь напоминали хаотичную мешанину, не было никакой последовательности, но они продолжали делать ходы именно так, как я предполагал.

Через двадцать минут они остались без копейки. Я поднял глаза. Шелест их бессвязных мыслей в моих ушах стал вовсе неразличимым. Я увидел, что над нами сгрудилось чуть не полгаража.

— Из рукава достает! — вдруг заявил мой партнер, только что заработавший при моей помощи столько, сколько ни разу не получал за месяц. Это был ремонтник, бывший водитель, спившийся и отовсюду списанный. Дома трое детей, больная жена, а он все пропивает.

— Никак нет! — загудел надо мной бас нашего диспетчера. — Все честно, специально смотрю, ни разу не передернул!

К столу собралась уже вся автобаза. Сгрудились сзади меня, смотрели в карты, жестами и знаками подсказывали… Но все было тщетно, скорее, подсказчики только мешали игрокам.

Я уже приспособился различать мысли тех, кто играл против меня. Они лихорадочно перебирали варианты, смотрели в глаза тех, кто стоял сзади, — так? Или по-другому? Да ходи, увидишь! — отмахивались болельщики, сами основательно запутавшиеся.

Сегодня я был безжалостен к своим прежним товарищам. Меня чуть не пришили у них на глазах, они знали намерения невесть откуда взявшегося уголовника, и только Пичугин за меня вступился… А я его отблагодарил. Вся автобаза против меня. И пусть. Их деньги уже не помещались в мои карманы. Едва не вся зарплата, которую они сегодня получили. Я оглянулся на стоявших сзади: желающих больше нет? По их взглядам я понял, что живым отсюда не выйду. А если уползу, то калекой. Нет так нет. Я сгреб деньги в кучу и поманил нашу кассиршу, стоявшую вместе с другими женщинами, чьи лица перекосились от страха.

— Ира, раздай им по новой. Согласно ведомости. Мне чужого не надо.

И вывернул карманы для достоверности. Потом отправился на выход, стараясь не оглядываться.

— Добрый, а? — заговорили сзади. — Что ему наши деньги. Свои не знает куда девать. Лопатой гребет! Хозяин с собой забирает в столицу, так видишь, какой сделался. Брезгует!

Я шел неторопливо, подняв голову, и в голове, пробиваясь сквозь чьи-то голоса, звучала неизвестная, никогда не слышимая музыка… И вдруг тупой удар в спину. Мимо головы просвистел болт и разбил стекло на КП. Я моментально обернулся. Кто-то шарахнулся за угол. Я снова пошел к воротам, всей спиной ожидая нового удара. На этот раз все было серьезней. И снова здоровенный камень пролетел рядом с головой. И снова зазвенело выбитое стекло. С криком выскочила вахтерша.

Домой, к Марии, я приехал только под вечер, совершенно пьяный и обалдевший от печальной музыки в голове, не дававшей мне покоя. Мои родители уже спали.

— Где ты был? — спросила Мария. — Он искал, родители волновались.

— А ты? — спросил я, опускаясь на софу. — Волновалась?

— Еще как… — Она села рядом на пол, стала снимать с меня туфли.

— Я сам! — вырвал свою ногу. — Слуги в лакеях не нуждаются.

— Хоть позвони ему… Что-то срочное. Так волновался, почти кричал, чтоб тебя нашла. А где тебя искать? Звонила по твоим подругам — никто не знает. Позвони, слышишь.

— Пошел он! — Я снова лег, зажал руками уши, но от этого музыка раздавалась еще явственней, требуя выхода.

Я вскочил, оглянулся, затряс головой.

— Надрался, да? — сказал появившийся на лестнице батя. В его голосе звучала обида. Как так — без него?

— У нас есть… ну какой-нибудь инструмент?

— Молоток, что ль? — спросил отец, спускаясь. — Я его на место положил. Веранду застеклил, а то дуло там, и лесенку на чердаке поправил.

— Да нет… — Я вдруг забыл, как это называется. — Рояль, вот!

— Да ты что? — охнула Мария. — Такого еще не было, надо же… Рояль ему среди ночи!

Я стал лихорадочно одеваться. Вскочил, зажал руками лопающуюся от музыки голову. Мария стояла в дверях, раскинув руки.

— Не пущу! — сказала она. — Видите? До горячки допился. Рояль ему.

К счастью, раздался звонок. Это был хозяин.

— Уже второй час ночи! — сказал он. — Где ты был?

— С прежней жизнью прощался! — сказал я. — С товарищами по работе. А что? Массаж нужен? Цаплин под конвоем? Счас сделаем, Андрей Андреевич, не сомневайтесь. Какие еще будут указания»? Вы говорите, говорите.

— Ты мне нужен, Паша, только не такой… — горько сказал он и положил трубку.

— Слыхали? — указал я на телефон. — Барин зовет! А во мне гены взыграли, дорогой папочка, всех наших крепостных прадедов! Ничего не могу с собой поделать! Таким вы меня уродили!

И рванул на себя дверь. Я не знал еще толком, куда мне надо. Выскочил на шоссе, стал голосовать, благо машина подвернулась — самосвал с пьяным, улыбающимся и на ходу засыпающим парнишкой. Но ничего, довез его, доехал сам. И сразу к освещенному всеми огнями ЭПД, к парадному подъезду. Подъехал на этом самом самосвале, парнишка улыбнулся последний раз и заснул, оставшись в таком виде до самого утра, а я бросился вовнутрь здания. К счастью, меня здесь знали, а то бы не поздоровилось от надвинувшихся с разных сторон амбалов.

— А, старичок… А после двух ночи у нас двойной тариф.

— Да не бабы мне нужны! Оркестр где? Еще играет?

— Играет. Но за вход в валютный ресторан отдельная плата, старичок.

Я отмахнулся, вбежал в зал ресторана. Ничего себе! Такого я даже не представлял. Какие девицы, какой интерьер! И все ради заезжих шестидесятилетних импотентов!

Оркестранты настраивались на очередной танец, похоже, для гостей с солнечного Кавказа, а может, не менее солнечной Мавритании. Я кинулся к пианисту.

— Позволь, браток, душа горит! Отдохни, а? Только минуту.

Они переглянулись. Меня они, конечно, знали, но мало ли, лезет с пьяной рожей, вот дай ему, и немедля, а если инструмент переломает?

— Вы умеете играть? — учтиво спросил пожилой саксофонист, склонившись ко мне с эстрады.

— Увидите, увидите! Дайте…

Я вскарабкался наверх, подтолкнул пианиста, неторопливо поднимавшегося. И ударил с наслаждением по клавишам! Закрыл глаза, замотал головой, освобождаясь, разряжаясь, содрогаясь…

Черт знает какая это была ночь! С кем пил, с кем обнимался, кому бил рожу в туалете, в чьем номере, с какой шатенкой очутился… А в промежутках лез на эстраду, играл, пел, мотал в такт головой, доводя себя и присутствующих до неистовства.

Потом уже, после, сколько бы меня ни приглашали повторить, ничего уже не получалось. Забыл! Все забыл, и никакие джазовые импровизации мне больше не удавались.

А утром, чуть живой, поплелся в мэрию. Как в пасть удава. Вошел к хозяину и опустил повинную головушку. Ну конечно, он опять из-за меня не спал всю ночь. И не подпускал к себе врачей, хотя опять разыгралась стенокардия. А я в это самое время… И конечно, уже знал, чем я занимался в этом его ЭПД. Тем, для чего он предназначен.

Он был бледен, через силу улыбался, держался за сердце. Может, притворялся? Я решил не реагировать. Пусть, пусть сделает скорбную мину, оскорбленный моим невниманием, — сколько это уже было? И до каких пор?

— Скоро, Паша, совсем скоро это закончится! — сказал он торжественно и встал.

«Кстати, — подумал я, — он по-прежнему читает мои мысли, а я, свободно читая их у бывших товарищей по работе, в отношении дорогого Андрея Андреевича остаюсь в прежнем неведении. Вот и сейчас смотрит на меня и будто прислушивается одним ухом…» Он удовлетворенно кивнул.

— Именно потому, Паша, именно потому, дорогой Павел Сергеевич, ты мне раб, а не я тебе. И я так и буду читать твои мысли, а ты лишь догадываться о моих. И не пытайся понять почему. Тайна сия велика есть. А то, что ты по-прежнему пытаешься сравняться со мной, выдает в тебе все того же раба! И чтобы выдавить оного по капле, как утверждал великий драматург, нам лучше на время расстаться!

Он говорил это, напряженно улыбаясь, склонившись ко мне через стол. Вот бы врезать, прямо сейчас! Другого случая не будет. Гонит меня, что ли? Он побледнел и отшатнулся.

— Я друзей не предаю, Паша, и не бросаю! А вот ты можешь. И это сейчас проявилось во всей неприглядности. Я-то думал, всю ночь промучился, брать тебя с собой или не брать? Мне ведь пришло приглашение из Центра возглавить реформы! А я все тяну. Столько дел недоделанных, конкурс красоты не проведен, сборная опять проигрывает, — загибал он пальцы, — пропавшие секс-тургруппы, а также следователи прокуратуры не объявились. А тут еще лучший друг и наперсник Паша Уроев, единственная родная душа в этом злобном и холодном мире, не пристроен!

— А разве вы не возьмете меня с собой?

— Нет, родной ты мой, не могу! Для твоей же пользы. Сегодня ночью ты про меня забыл. А брать, Паша, всегда следует с собой тех, от кого знаешь чего ожидать! И потому беру с собой Романа Романовича. Лучше верный враг, чем верный раб. Поскольку враг, изменив, может стать только другом, а верный раб только врагом. Там, в Центре, освободилось место редактора центральной газеты. Меня спросили, приглашая, нет ли на примете кандидатуры? «Как же, — говорю, — обязательно есть! Всем вам известный господин Цаплин, мой крест, который не смею с себя сбросить!» И еще привел им, — он указал на потолок, — древнюю мудрость, коей собираюсь руководствоваться в предстоящей деятельности: блеск великодушия обезоруживает врагов, как настоящих, так и будущих. Они попросили повторить это по слогам, должно быть, записывали, чтобы вставить в ближайшую речь на открытии чего-нибудь торжественного… Что скажешь?

Я молчал, лихорадочно соображая. Можно подвести кое-какие итоги. Отец дал по морде. Раз. С гаража выперли под свист и улюлюканье, с киданием камней и кусков асфальта в мою спину. Два. Хозяин бросает на произвол, хотя дарственная на дом до сих пор не оформлена. Три…

— А я? Чем мне заниматься? Дом ваш стеречь?

— Бери выше: останешься при лавке. Я уже сказал им там… — он снова показал в потолок, — что не позволю себе бросить, как ты только что подумал, на произвол родного человечка! Меня ведь каждый день пытают: Андрей Андреевич, ну скоро? Ничего, говорю, держава потерпит, пока Паша не будет устроен, чтобы со спокойной душой я мог претворять задуманное. Смогу я, спрашиваю, работать, переживая за него? А кто хоть такой этот Паша Уроев, спрашивают. Не знаете еще, удивляюсь, так скоро услышите. Тут у нас, в глубинке, такой музыкальный талант прорезался! Без поддержки и внимания никак нельзя оставлять! Потерпите еще чуток. Вот определюсь и сразу к вам.

— А как же дарственная, вы обещали! — вспомнил я бесконечное нытье Марии по этому поводу.

Он сморщился, будто вместо яблока закусил лимоном.

— Опять ты… Ну сделаем, обязательно, я никуда еще не уехал! Или ты мне не веришь? Ведь пустая формальность, бумажка, разве это не оскорбляет нашей с тобой чистой дружбы, что столько о ней говорится? Я тебя умоляю… Лучше давай подумаем, как лучше устроить этот чертов конкурс красоты, пока все наши красотки не переметнулись в ЭПД… Я мог бы по этому поводу привести казус, чему я был свидетелем более двухсот лет назад, но тебя стали раздражать исторические параллели, мною используемые. Не так ли?

— Да уж… — сказал я, не зная, что ответить. — Что верно, то верно.

— А все от плохого знания истории и неверия в собственную память. Ведь ты замечал, что я ничего не записываю?

— За вас это делают референты и секретарши, — заметил я.

— Тоже верно, — кивнул он. — Но потом, как правило, они сверяются со мной. И если бывают расхождения, то им, а не мне приходится корректировать информацию. А своей памяти надо доверять. Тогда она нам благодарна и относится со всей лояльностью, граничащей с признательностью. А твое раздражение собственным невежеством, направленное на других, выдает в тебе…

— Раба, — кивнул я. — Что еще хорошего скажете, на прощание?

— Работай над собой. Расширяй знания, не говоря уже о кругозоре. Помни, что виноват во всем, что бы ни случилось с тобой, только ты сам. Кажется, это все, что я хотел сказать… А теперь поедем на товарную станцию. Там меня ждут наши футболисты. Поехали, нам нельзя опаздывать! Нам еще надо успеть во Дворец культуры, где проходит генеральная репетиция конкурса красоты.

 

19

Футболисты действительно ждали нас на товарной станции, все в форме, под моросящим дождем, среди вагонов, складов, железнодорожных путей и толстых женщин с ломами в грязно-оранжевых накидках. Радимов, выйдя из машины, пошептался о чем-то с парочкой алкашей в грязных телогрейках, те показали ему на дальний заброшенный склад, весь в лопухах и с покосившейся крышей, после чего он обратился к футболистам.

— Согласно моей последней теории, подтвержденной научными рекомендациями, общий вес команды, включая тренера и запасных, не должен превышать полутора тонн, только тогда она способна на коллективные, а также индивидуальные действия, которых вам так не хватает. У меня уже нет ни времени, ни желания снова взвешивать каждого поодиночке. Поэтому я решил использовать весы, каковыми пользуются на складах. Самые точные, как меня уверяют эти господа, на том, дальнем, заброшенном складе, где они давно не используются, а значит, не показывают приписанных килограммов, что соответствует существующей практике. Я правильно говорю?

Алкаши важно кивнули. И повели нас за собой через ржавые пути, мимо поломанных вагонов с разбитыми окнами до самого склада.

— Ломайте! — сказал им хозяин. — Я здесь за все отвечаю!

Те стали крушить кувалдами проржавевшие замки. Потом мы вошли в темное, пропахшее крысиным пометом помещение. Команда во главе с тренером беспрекословно взгромоздилась на весы. Радимов светил ручным фонариком.

— Ровно тысяча пятьсот восемьдесят! — провозгласил алкаш в телогрейке. — Как в аптеке.

— Слезайте! — сказал хозяин тренеру. — Посмотрим, как выглядит команда без вас.

— Тысяча пятьсот двадцать! — провозгласил другой алкаш и отпил из горлышка.

Радимов смотрел на команду.

— Уже лучше, — сказал он. — Завтра же я найду вам другого тренера, а пока посмотрим, что еще можно сделать.

Тренер обидчиво засопел, его обычно красное лицо обрело фиолетовые тона.

— А разве другой тренер ничего не весит? — спросил он.

— У хорошего тренера прибавляются очки, когда убывает суммарный вес команды, — туманно сказал хозяин. — Зря обижаетесь, между прочим. Я решил послать вас, нашу неизбывную надежу, в высшую тренерскую школу на два года, больше, полагаю, не надо. Надеюсь, в ваше отсутствие команда обретет наконец свое лицо, то есть свой вес… Но я, кажется, знаю, в чем тут дело. Вам, молодой человек, Полухин Валера, если не запамятовал, совсем не подходит ваш девятый номер. Вы у нас недавно, но, следя за вашей игрой, я всегда ловил себя на мысли, что вам лучше иметь номер пять. Или даже четыре.

— Но он же центральный полузащитник, — сказал тренер.

— Вы еще здесь? — удивился, повернувшись к нему, хозяин. — Я же сказал вам: завтра в бухгалтерию за расчетом. Я же не вмешивался в ваши установки? Почему вы считаете возможным вмешиваться в мои? Я в нашем Крае отвечаю за все, в то время как вы несете конкретную ответственность. Улавливаете разницу? Разумеется, Валера истинный форвард и потому должен играть, как играл до сих пор. Я говорю лишь о номере на его футболке… В то же время тебе, Коленька, — Радимов указал на нашего центрального защитника с номером четыре, — больше подойдет, я это вижу, номер девять. Поменяйтесь, и мы посмотрим…

Переглянувшись, названные игроки поменялись футболками.

— Вот и ладно, — кивнул хозяин, — а теперь все снова на весы, и проверим мои расчеты.

— Тонна четыреста семьдесят! — хором сказали алкаши. И закусили рукавом.

— Вот видите, — вздохнул хозяин, расхаживая и скрестив руки на груди. — Приходится все самому, не на кого положиться… Однако, я полагаю, есть еще неиспользованные резервы. Скрытые и не очень. Значит, номеру шесть хорошо бы поменяться футболками с номером одиннадцать, я могу ошибиться, но проверить следует. А вам, Сережа, — он остановился напротив нашего вратаря, — следует поменять фамилию.

— А чем она плохая? — удивился добродушный Сережа Парфенов. — Мне она не мешает.

— У вас прекрасная фамилия, — согласился Радимов, — но не для вратаря. Я не знаю, в чем тут дело, сам многого еще не понимаю, но чувствую, что это так. Скажем, моя фамилия совсем не годится для высшего поста в этой стране. Я никому не в силах объяснить, но это так. Вынужден подчиниться и буду стараться как-то компенсировать эту каббалистику упорным трудом. Точно так же не годятся для вратаря фамилии Николюк и Турандотов. Возможно, тут все дело в особенностях их звучания, накладываемых на нашу детскую психику. Я-то думаю, что ты, Сережа, с такой фамилией мог бы неплохо справиться с ролью полузащитника. Или заведующего пунктом «Скорой помощи». Советую попробовать. Или хотя бы взять псевдоним. Лучше всего для наших вратарей подходят фамилии, где минимум шипящих и окончание на «ин»… Ну как, готовы?

Номер шестой, уже переодетый в футболку с номером одиннадцать, посмотрел на бывшего одиннадцатого, и оба кивнули.

— Попробуем, — пожал плечами Радимов. — Я тоже могу ошибиться, но ведь попытка не пытка?

— Тонна четыреста десять! — провозгласили алкаши и сняли наконец свои грязные телогрейки.

Тренер плюнул, перекрестился и пошел прочь от склада, размахивая руками и матерно ругаясь. Игроки все еще стояли на весах и смотрели на хозяина с суеверным ужасом. Он по-прежнему прохаживался, скрестив руки на груди и что-то бормоча под нос. Наконец остановился, поманил к себе вратаря. Обнял его за плечи и стал прохаживаться с ним по складу.

— Не обижайся, Сережа, я хочу как лучше… Просто вспомнил, как в известные времена было принято у нас менять фамилии и брать псевдонимы. В результате чего пигмеи становились колоссами, а колоссы превращались в гномов. Причем некоторые драматурги, приняв псевдонимы, стали писать на удивление свежо и талантливо, так что завистники стали от них требовать, чтобы они их раскрыли… Ах, как я тебе завидую, что ты это еще сможешь! А мне уже поздно — меня слишком хорошо знают во всем мире, ты ведь слушаешь вражеские радиоголоса?

— Нет, — покраснел Сережа.

— Так вот, чтобы сделать это вполне безболезненно, тебе следует жениться на девушке с подходящей девичьей фамилией, скажем, Степина, зовут Вера, я сам смотрел ее данные в адресном бюро, прежде чем ехать к вам на встречу… Ну это ладно, это я сказал… — Он туманно посмотрел на футболистов, не смеющих сойти с весов. — А вам пора! У вас сегодня еще урок чечетки, если не ошибаюсь, а потом сауна. Кстати, до моего отъезда вам предстоит еще одна игра, и, если опять проиграете, я просто не знаю, что с вами делать.

И пошел со склада, не оглядываясь, только в воротах оглянулся на меня: ты идешь?

 

20

Конкурс красоты, первый в истории страны, было решено провести на нашем стадионе, ввиду ожидаемого наплыва желающих, любопытствующих, а также зарубежных делегаций, не говоря уже о проверочных комиссиях из Центра. Причем после футбольного матча, о котором хозяин предупредил наших игроков, в предвкушении блестящей победы над обладателем Кубка страны, что послужило бы весьма уместной прелюдией к конкурсу.

За несколько дней до матча, совмещенного с конкурсом, он узнал, что на всем пути от аэропорта ломают старые строения, засыпают канавы и ограждают все это крашеными заборами, а сами заборы закрываются рекламными щитами иноземных фирм-спонсоров, что для всех было в диковинку. А неумолимый Цаплин уже отписал в центральной газете о ревизии результатов Второй мировой войны и вторжении иностранного капитала на фанерных танках рекламы.

— Какой слог! — стонал Радимов во время ночного бдения. — Или уже знает, что беру его с собой?

Я пожал плечами. Значит, придется опять ехать за Романом Романовичем. Хотя дико хотелось спать после вчерашнего…

Хозяин между тем снял трубку, набрал номер.

— Вы читали последнюю статью Цаплина?.. Напрасно. Он очень точно указал по поводу потемкинских деревень! Так что немедленно прекратите! Неужели нельзя потерпеть, пока я не стану во главе страны и не превращу ее в цветущий оазис, каковой являлся только пророку Магомету в виде миража на пути из Медины в Мекку?

Он положил трубку.

— Я знаю, филармонию ты так и не посетил, а раз уж пришел на ум Магомет, то придется филармонии прийти к тебе. Полагаю, что будет правильно предварить конкурс какой-нибудь торжественной ораторией хора с оркестром под твоим руководством… Но для этого мы с тобой должны сходить на репетицию, завтра же. Что скажешь?

— Я? Руководить? — прижал я руки к груди. — Я даже нот не знаю!

— Но я-то руковожу, — сказал он. — Хотя многого не понимаю… — Он вздохнул. — И это с моим-то опытом! А вот берусь, не всегда представляя последствия. И если бы не Рома… Хотя он стал мне действовать на нервы, ибо начал повторяться. Если так будет продолжаться в Центре, как было на местах… Но мне он пока что нужен. Как единственный на сегодня лидер оппозиции, если не считать уволенного тренера… Надо с ним посоветоваться. Кто будет Мисс Края, а кто займет третье и второе место. Поезжай, Паша. Пока он не спит…

— Мне надо поиграть хотя бы полчасика, — сказал я.

— Опять? — Он сочувственно посмотрел на меня. — Ну что с тобой делать, таким талантливым! Иди, разряжайся. А то ведь с ума сойдешь, если не сыграешь…

Я пошел в свой кабинет, сопровождаемый печальным взглядом хозяина. Вчера точно так же сел играть, и позвонила Мария. Ночью матери стало плохо, дежурная секретарша, из новеньких, знавшая обо мне почти все, кроме игры по ночам на рояле, растерялась, стала что-то лепетать в оправдание, а Мария наорала на нее, примчалась среди ночи на попутке, где еле отбилась от водителя и его напарника, предъявив им живот на пятом месяце… Потом ворвалась, орала, самой стало плохо, а когда затихла, услышала откуда-то доносящуюся музыку. Я-то ничего при этом не слышу, хоть режь меня на куски, полный кайф, ничего не надо, и обо всем забываю…

Музыка мне теперь требовалась как наркотик. Если я отлучался далеко от рояля, начиналась настоящая ломка. Пришлось купить рояль в дом. Играл по вечерам либо рано утром после пробежки и гантелей. Мария сначала фыркала, уходила к себе, включала что-нибудь современное. Но потом спускалась к нам. Мать при этом что-нибудь вязала и слушала, кивая головой. Отец выставлял в мою сторону ухо, цокал языком, спрашивал: а знаю ли я такую-то песню? Но я ничего больше не знал. Мог играть самые сложные, как говорили специалисты, вещи. А простенькие мелодии не мог разучить. Хотя об этом просили родители…

Часто ночью хозяин просил исполнить Рахманинова или Скрябина… «Это? — спрашивал я, играя вступление. — Или это?» Он вздыхал, садился рядом, что-то наигрывал, и если я улавливал, то играл ему все, что сохранила моя генетическая память.

Но сейчас хотелось побыть одному. Такое бывало часто, и он всегда это понимал, отпуская и ни о чем не спрашивая. Так было и на этот раз. Обычно я играл, пока не чувствовал полного облегчения и просветления. После этого откидывался, пару минут сидел не шевелясь. Но сегодня опять надо было ехать за Цаплиным… Поэтому игра получилась скомканной, не принеся большого удовлетворения.

Я привез Романа Романовича под утро. В машине он клевал носом, а потом я никак не мог его добудиться. Думал даже, что он умер. И испытал по этому случаю облегчение. А он открыл глаза, посмотрел на меня с усмешкой, погрозил пальцем.

— Нет уж, Паша, погоди. Я дождусь своего выигрыша у Радимова. А уж потом видно будет. Ишь, обрадовался! Рано.

Хозяин встретил нас, слушая иностранное радио, перед ним на столе лежал очередной перлюстрированный пакет гостя. Только рукой махнул: садитесь. Теперь он не считал нужным это скрывать.

— Какое там радио, чей голос, Андрейка? — вытянул шею Цаплин, готовясь записать. Его глаза хищно блестели. Такого даже он еще не знал.

— «Голос Америки»! — сказал хозяин. — Как раз твою вчерашнюю статью комментируют. Будешь слушать?

— А кто им позволил?

— «А кто им заплатил?» — передразнил Радимов. — У них свои правила игры. Это мы их не принимаем. Так нечего, Рома, в позу вставать. На-ка, послушай. — И передал гостю свои наушники.

Тот взял не сразу, взял осторожно, словно боясь оставить на них отпечатки пальцев. Радимов же вернулся к перлюстрированному материалу и стал снова перечитывать.

Цаплин слушал, окаменев. Поджав губы и покрываясь красной сыпью. Похоже, прав был хозяин, говоря, что у Романа Романовича аллергия на все нам чуждое и наносное.

— Ну что? — спросил хозяин, когда гость отшвырнул наушники.

— Клевета и грязь! — сказал с возмущением тот. — Ты меня за этим звал?

— Клевета и грязь, — согласился Радимов, листая очередной труд лидера своей оппозиции. — А что делать? Хоть так, раз ничего конструктивного.

— Ты о чем! — сощурился Цаплин. — Я о том, что слышал только что!

— И я про это, — опять согласился Радимов. — Случайно, ловил музыку наших композиторов и вдруг слышу свою фамилию с ненавистным для твоего уха акцентом. И далее, Рома, твои божественные тексты, которые от наслаждения заучиваю наизусть. Во всяком случае, стараюсь. Особенно это, про фанерные танки империализма… А звал я тебя, Рома, чтобы посовещаться в нашем узком кругу. Ты, я и Паша, мной, если помнишь, кооптированный.

— Как лошадь Калигулы в Сенат, — кивнул гость.

— Не будем отвлекаться, — поморщился Радимов. — Вот тут ты пишешь про наш конкурс красоты… Вот, что это свидетельство перерождения, миазмы разлагающегося трупа местнического авантюризма и сепаратизма. Тут я, правда, не совсем понял, никогда не думал, что общеизвестные «измы» могут смердить и зловонить, но тебе видней, Рома, как художнику, разминающему в своих пальцах метафору, словно гончар глину. Видишь, я слишком часто просматриваю твои труды, а потому поневоле заговорил твоим слогом… Так вот, как ты думаешь, кому следует вручить корону Мисс Края? Перед тобой, Рома, — он разложил фотографии претенденток веером, — самые красивые девушки нашего Края, какие еще остались. Смотри не как мужчина, а как мой политический оппонент, старающийся сделать мне назло. Что скажешь? Хороши, а?

Гость ткнулся носом в изображения девиц, лежащих перед ним в разных позах. Пожевал губами.

— Некоторые из них беременны, — заметил хозяин. — Вот, скажем, известная вам Зина Глаголева, лаборантка, участница телевизионного эксперимента, во время которого благополучно забеременела от присутствующего здесь Паши, о чем ты, кажется, не успел написать.

— Беременные! — ужаснулся гость, с усилием оторвавшись от полуголых девушек. И стал что-то быстро строчить, пришептывая, в свою книжечку.

— Господи… — взмолился хозяин. — Ну почему я, такой неординарный, должен объяснять тебе столь элементарные вещи, тратя остатки нервных клеток, необходимых для дальнейшего служения Отечеству! Не притворяйся, Рома, что не знаешь мою задумку. Да, должен признать, что, несмотря на все усилия Паши, рождаемость в Крае после введения ЭПД в эксплуатацию снизилась на четырнадцать целых и семь сотых процента благодаря возросшему количеству абортов и валютных поступлений. А все потому, что наши девушки все чаще выбирают любовь своей основной профессией, манкируя материнством, — ты сам об этом писал, не мне тебе рассказывать. Вот почему я решил не идти по пути разложившихся, как ты правильно говоришь, буржуазных демократий, а создать имидж, идеал, к которому должны стремиться наши школьницы, вместо того чтобы целыми днями околачиваться возле ЭПД, пропуская уроки.

Поэтому, на мой взгляд, в жюри должны обязательно войти известные гинекологи и заведующие женскими консультациями, которые будут давать претенденткам дополнительные очки за правильное положение младенца в чреве, за лучший анализ крови и еще не знаю, за что… Ты смотришь на меня, Рома, как на сумасшедшего. Я понимаю. Таков удел многих в этой стране, кто всеми силами пытается сломать стереотипы, мешающие нам идти дальше победной поступью. Нельзя же безоглядно отбрасывать все, что приходит к нам с растленного Запада, что-то можно и перенять, творчески переработав!..

— У меня голова кругом! — натурально схватился за голову Цаплин. — Тогда, по твоей логике, победительницей должна стать та, кто ждет двойню!

Радимов хотел возразить, но запнулся. Потом посмотрел на меня.

— Узнай, Паша, у Зины, скольких она ждет. Заодно сними мерку с ее головы. Корона для самой красивой девушки уже готова, осталось узнать размер ее очаровательной головки… Действительно, получается абсурд. Победит та, у кого самый большой размер талии. Но разве, Рома, это не свидетельствует об особом пути нашей великой страны, для которой тесны западные аршины? Разве ты не писал об этом?

— Ах, Радимов, Радимов! — покачал головой гость. — Правильно про тебя говорят в народе: дьявол ты и бесноватый!

— Но тогда ты, Рома, архангел Гавриил. Вот почему мы прекрасно дополняем друг друга, образуя любимое Марксом единство противоположностей. Но — к делу. В любом случае по всем компонентам, включая те, что мы только что обсуждали, Зине Глаголевой — первое место. Думаю, жюри нас поддержит. Кому второе? Слово за тобой, Рома.

— За моей племянницей, — опустил глаза гость. — Она сиротка, учится в восьмом классе и тоже на третьем месяце от соседа по парте.

— Не возражаешь? — спросил меня хозяин, записывая. — Вот видишь, Рома, ведь можем, когда захотим! Спокойно, не торопясь, сочетая и согласовывая общественные интересы с личными. Трудно мне будет там, в столице, без тебя. А потому — решайся, Роман! Поедешь со мной? Главным редактором? Учти, такое решение уже прорабатывается. С моей подачи, естественно. Но мне нужно твое согласие. Хоть ты мне и враг, но все должно быть добровольно.

— Не по тебе груз, — покачал головой Цаплин. — Откажись, Андрейка, пока не поздно! Ты деятель районного, дай Бог, областного масштаба. Это здесь ты всем задурил головы своими прибамбасами. Там все серьезнее. Там твой обман раскроется очень быстро…

— Да, знаю, вот здесь ты пишешь, можно сказать, бьешь в набат, что сотни тонн взрывчатки для поворота Реки, как ты самолично проверил, оказались натуральным блефом. А кому это интересно, Рома? Блеф, не блеф… Людям нужна хоть какая-то надежда на то, что на этот раз их обманут красивее, чем в прошлый. В стране с вечно моросящим дождичком за окном твоя серенькая, унылая правда ничего, кроме тоски, не нагоняет! Каждая женщина прекрасно знает, чем должны закончиться ухаживания за ней. Ей мерещится, будто на этот раз будет что-нибудь эдакое, особенное, а не как в прошлый раз. А такие, как ты, предлагают не морочить ей голову, а сразу валить в койку! И называют это правдой без прикрас, хотя в прикрасах все дело… Да, Рома, именно такие, как ты, заставляют таких, как я, врать во имя всеобщего благоденствия и процветания.

— А кто они, такие, как я? — подобрался, ощетинился Цаплин.

— Надсмотрщики. Я часто об этом размышляю в немногие минуты ночного досуга, когда за окном тишина, а за дверью любовные вздохи и скрип кожаного дивана. Вот был ты у меня в прошлой жизни управляющим имением. Воровал, порол крепостных… Пока мой казачок не подсыпал тебе с моего молчаливого позволения мышьяка в стакан с брагой. И все стало по-другому, Рома! Ведь к этому, если вдуматься, ведет многовековая тенденция борьбы внутри триединства Хозяина, Работника и Надсмотрщика!

Третий лишний, Рома. Это говорю не я, это говорит неумолимая логика развития мировой экономики. Не нужен ты нам с Пашей. Нам и вдвоем хорошо.

Но, к несчастью этой великой и прекрасной страны, в один прекрасный-ужасный день власть захватила партия надсмотрщиков, возомнившая, что, изгнав хозяев, сможет их заменить. Ан нет! По определению не годитесь! И потому сманиваете на свою сторону Пашу, талдыча ему, что он раб, что его угнетают… А ведь пока есть надсмотрщики, есть и рабы! И потому наш с тобой спор, дорогуша, некорректен. Только в отсутствие надсмотрщика, как показывает опыт цивилизованных народов, раб превращается в работника.

— Все сказал? — сурово спросил гость, поднимаясь. — И с такими мыслями ты собираешься возглавить страну?

— Ну, — кивнул Радимов, наливая ему и мне коньяку. — А ты мне, Рома, поможешь. Противодействуя мне! Словом, тебя мне будет не хватать. Твоих разоблачений и твоих оскорблений… Я дам тебе полный карт-бланш. Что скажешь?

Цаплин хватанул стакан, крякнул, помотал головой. Потом поднял глаза на Радимова. Даже сквозь затемненные очки были видны слезы.

— Но отдельная квартира мне там будет? Не обманываешь?

— А как же, милый, для чего мы власть брали? И дача со служебной машиной. И вертушка в кабинете. Будешь присылать мне на подпись полосы насчет моего соглашательства с мировой гидрой… Хватит жить в коммуналке с тараканами! И племянницу тоже пристроим с ребеночком. Дадим второе место для начала, а там поглядим. Ну все, Рома, все, дорогой. Давай работать. Мы еще не все просмотрели в твоей статье, что ты отсылаешь в органы. Вдруг есть какие-то ляпы? А это крайне нежелательно для будущего редактора солидного издания… И потом, мы не решили, кому дать третье место. Здесь тоже не должно быть случайных людей.

— А для чего тогда жюри? — подал я голос.

— Считаешь, что можно оставить на их усмотрение? — задумался хозяин. — Что ж, не будем связывать руки уважаемым людям. Что скажешь, Рома? Или ты о другом сейчас думаешь?

— Искуситель! — прохрипел тот, скорее уже для острастки. — Пользуешься моим положением, к каковому сам же приложил руку!

— Пользуюсь, Рома, — согласился хозяин. — Однако признай тот факт, что перечисленные блага создали вы, надсмотрщики.

Цаплин закрыл глаза, покраснев еще больше. Потом шумно вздохнул и огляделся, словно соображая, туда ли он попал.

— Что, Рома, — спросил хозяин, — подавил в себе последние очаги сопротивления? Не слышу ответа.

— Мой ответ впереди… — пробурчал Цаплин.

 

21

Я стал за собой замечать, что в последнее время воображаю себя дирижером, если остаюсь где-нибудь один, как правило, это бывало на втором этаже радимовского дома, когда мои родители, по обыкновению, возились в саду, а Мария прогуливалась, прячась от солнца, под зонтиком. Особенно если музыка мне нравилась… Тогда я представлял себя в огромном сверкающем зале, полном нарядных людей с хорошими манерами, среди них обязательно немало знаменитостей, красивых и недоступных женщин.

Когда музыка подхватывала меня, словно океанский вал, я поднимался на цыпочки, зажмуривался, стоя напротив распахнутого окна и отдавая себя солнечному свету и гармонии, льющейся из радиолы. При этом мои руки как бы водили в слепом пространстве, ловя ускользающую мелодию, следовали за ней, потом ухватывали, подчиняя себе и развешивая ажурные сплетения серебристых нитей, наполняя им зал, украшая слушающих и отдавшихся моей воле. Мелодия доверялась мне, послушно извивалась в моих руках, чтобы с последним аккордом ускользнуть, оставя душистый шлейф или хрустальный звон на память.

Однажды Мария застала меня за этим.

— Ты что здесь… — сказала она и закрыла себе рот рукой. Ее глаза смеялись, и, чтобы скрыть неловкость, она припала ко мне, ткнувшись лицом в плечо. Так мы стояли, не двигаясь, пока мелодия не смолкла.

— Чайковский? — спросила она.

— Откуда я знаю… — сказал я и отстранился.

Ночью она плакала. Я прижал ее к себе, повернув лицом. Она горестно, по-детски вздохнула.

— Паш… Ты не бросишь меня? — спросила она. И, снова вздохнув, добавила: — У тебя родители хорошие, будет жалко их, вон как стараются…

С того дня она изменилась ко мне, стала менее капризной, более внимательной, прислушивающейся к себе и ребенку, который уже давал о себе знать. И уже не заходила ко мне наверх, услышав там громкую музыку.

А я заметил, что с тех пор это дирижирование вполне заменило мне игру на рояле, когда в этом возникала потребность. И даже будто смягчилась, а затем почти пропала наркотическая ломка, когда приходилось подолгу бывать без музыки…

Радимов, казалось, обо всем этом знал. И точно нашел момент. Он привез меня в филармонию. Я даже вздрогнул, когда услыхал, что они играют. Это была та же мелодия, заставившая меня впервые дирижировать невидимым оркестром. Я не знал, что это, как называется и кто сочинил. И долго не решался у кого-нибудь спросить. Теперь-то знаю: юношеская симфония Моцарта, но тогда это не имело для меня никакого значения. Хозяин, пока играли, внимательно следил за мной. По моей мимике, по моим рукам он определял происходящее на сцене.

Там был оркестр и был хор с профессиональным, но не более того хормейстером. Не было порыва и волнения, мной переживаемых, отчего я болезненно морщился, когда вместо взлета следовал небольшой, в силу темперамента дирижера, подъем. И хозяин не выдержал.

— Альты! — крикнул он первое, что пришло ему в голову.

Музыка прервалась, на него оглянулись. Мы сидели с ним в последних рядах в полутемном зале.

— Это вы, Андрей Андреевич? — спросил хормейстер.

— Я! — сказал хозяин. — Не могу усидеть на месте, душа болит за происходящее. С этими альтами вы хотите начать наш праздник красоты и грации?

— Альты здесь ни при чем! — поднялся из оркестра концертмейстер, высокий, седой, сухощавый. — Уж они никогда не подводили!

— Боря, я тебя умоляю… — взялся дирижер за сердце. — Так вы хотите сказать, что наши альты не тянут? Так я вас понял?

— Да, да! — нетерпеливо сказал Радимов. — Именно так.

— Мы попробуем еще, — пожал плечами дирижер. — С четвертой цифры. Будьте внимательны!

Музыка полилась, и хозяин уставился на меня. Когда мое лицо в очередной раз исказилось, он снова подскочил.

— Стоп! На этот раз басы!

Концертмейстер отшвырнул смычок.

— Боря, я тебя умоляю… — сложил руки дирижер.

— Сема, дорогой, ты же видишь, что от тебя желают избавиться!

— Так что теперь делать? Раз у них нет другого способа. Хотя, по признанию всех специалистов, и альты и басы у нас на высоком уровне…

— И еще вы излишне жестикулируете! — сварливо сказал Радимов. — Вы мешаете воспринимать.

— Тогда я тоже уйду! — сказал концертмейстер. — Напишу заявление.

— Это глупо, Боря! — пожал плечами дирижер. — С кого-то все время начинают. В тот раз с врачей, сегодня с дирижеров. Играй, твое время еще наступит. Пусть попробуют без меня. Может, и правда будет лучше… Играйте же, играйте! Не смотрите на меня. Я лучше отойду.

Музыканты, переглянувшись, начали вразнобой. Радимов качал головой и отбивал такт, но музыка разлаживалась. Я невольно старался подхватить, не дать упасть, соединить распадавшуюся гармонию. И даже не заметил, как встал и поднялся на сцену. Они не верили своим глазам. Но мой порыв подхватили и подчинились, соединившись воедино, в последний момент избежав распада.

Радимов плакал, не скрывая слез. Обнял меня, расцеловал. Обнял старика-хормейстера.

— Простите меня великодушно! — Он поклонился хору, приложив руку к груди. — Но вы сами присутствовали только что при рождении выдающегося дирижера, пришедшего на смену… — Он указал рукой на старого хормейстера. — Но что делать! Это жизнь. Простите меня.

И еще раз поклонился, на этот раз перед хормейстером. Но тот схватился за сердце, покачнулся, и хористки с криком кинулись к нему, рассыпав свой строй, подхватили, понесли со сцены на выход. Музыканты молча поднимались, собирали инструмент. Кто-то за сценой кричал по телефону, требуя «скорую помощь».

— Я отвезу! — крикнул хозяин. — Паша… ты знаешь, сначала твой массаж, потом быстро-быстро в больницу. А я не могу. Я пешочком, меня ждут.

Я делал старику массаж, дышал ему в рот, сердце его неохотно подхватывалось, потом снова сникало. Я сказал себе: ни за что не займу его место, если не спасу! В рот умиравшему толкали нитроглицерин, я отталкивал доброхотов локтями: главное воздух, который я с силой вдувал в его легкие, как в детстве надувал лучше других футбольный мяч, и грудь его послушно вздымалась, освобождая бессильное сердце, и оно на секунду снова подхватывалось, как старый мотор, которому не хватает мощи аккумулятора.

И так продолжалось, пока не приехала «скорая». Они оценили мои усилия, вкололи камфару, адреналин, медсестра вытерла мне обильный пот на лбу, а я, отойдя в сторону, закурил дрожащими пальцами. Хористы, музыканты смотрели на меня. Теперь я был здесь свой. Имел право быть среди них и управлять ими.

Не получилось бы как в нашем гараже, откуда меня вытолкнули, будто инородное тело. Своим я был лишь в мэрии, где на секретарш хозяина смотрел как падишах на лучших представительниц своего сераля… Здесь тоже были девушки, и очень неплохие, особенно вон та, сероглазая, статная, с распущенными волосами. Ишь как смотрит… Но мне, милая, ты нужна в ином качестве, как хористка, доверившая свой голос, а не что другое.

Надо было по времени спешить в мэрию, но не хотелось. Эта сцена, с ее запахами, сырыми пятнами неизвестного происхождения, темным от времени и грязи занавесом, не отпускала меня. Куда-то кануло все, что привязывало меня к другой, прежней жизни, даже Мария и родители.

Я быстро докурил под нахмуренным взглядом пожарника, спрятал чинарик в рукав, кивнул на прощание и отправился на выход.

— Вы уходите? — спросила сероглазая.

В ее распахнутых, как объятия, посветлевших глазах обожание сменилось тревогой. «Милая девушка, — как читала моя учительница при нашем расставании, — что ты колдуешь…»

— Мы еще собирались репетировать Верди.

Я спрятал руки за спину, увидев ее глазами свои наколки.

— Верди — это кто? — спросил я насмешливо, хотя в общих чертах уже знал об этом композиторе.

Они переглянулись. Стали перешептываться. Наверняка многие меня знали как холуя, а кто не знал, тому сейчас разъясняли, что к чему.

— Я — сам по себе, — зло сказал я. — Самородок. Консерваторию не проходил. Но если напоете мелодию, могу сбацать.

— Вы только подумайте! — взорвался концертмейстер. — Нам обещают сбацать Верди! И этот человек, доведший до инфаркта Иосифа Самойловича, будет нами дирижировать? А вы не спутали место и время для проведения ваших экспериментов? Может, вы ошиблись адресом? Вы как хотите, а я пишу заявление!

Но его не поддержали. Они смотрели на меня во все глаза. Неужели только что ими управлял этот шофер?

Я отмахнулся, спрыгнул со сцены. К черту Радимова с его экспериментами! Я-то хорош! В интеллигенцию подался… Здесь не как в гараже. Изведут насмешками и приколами. Будут хихикать и шептаться за спиной. Но кто-то догнал сзади, коснулся плеча. Я оглянулся. Так и есть. Везет же тебе, Уроев, на баб! Та самая Сероглазка. Умоляюще смотрит в глаза.

— Павел Сергеевич, ну пожалуйста! Не слушайте их. Все артисты такие. Нам нельзя показывать слабину. Возьмите нас сразу в ежовые рукавицы! Ведь было же только сейчас. Настоящий Моцарт, какого мы еще не слышали! — Она оглянулась на концертмейстера. — Борис Моисеевич, разве не так? Что вы молчите? Я же вижу — всем очень понравилось… Хотите мы покажем, только начнем вступление. Вы сумеете, я знаю! А ноты я вам буду сама показывать. С завтрашнего дня… Хотите?

Еще как хотел… С благодарностью посмотрел ей в глаза, но приличия ради помедлил с ответом.

— Тогда не будем терять время! — властно сказал Борис Моисеевич. — Начнем.

Музыка, перевитая голосами, скорбела и просила утешения, и я стал ее утешать, гладя руками, потом понес, лаская, к сцене, поднялся, приговаривая, вот сейчас приду на помощь, согрею, прижму к сердцу, только мне доверься, склони голову на мое плечо, я буду бережен, я успокою тебя. Очнулся, лишь когда все кончилось. Они с изумлением смотрели на меня, я на них. Будто ничего более удивительного ни я, ни они в жизни не видели.

 

22

Когда мы с Радимовым подъехали к стадиону, туда невозможно было пробиться. Сплошные пробки из машин и человеческих тел. И всюду, где только возможно, плакаты: «Прощальная встреча с руководителем нашего Края Радимовым А. А.! С последующим футбольным матчем между сборной Края и обладателем Кубка страны! И с первым в истории конкурсом красоты!»

Милиция узнавала нашу машину, пыталась рассеять, раздвинуть, растолкать, но все было бесполезно. Весь город, весь Край сорвался с места, двинулся к стадиону на последнюю встречу с хозяином. В толпе мы увидели полузадушенного, полураздавленного Цаплина, его очки висели на одном ухе, готовясь вот-вот сорваться под ноги.

— Берем его! — сказал Радимов. — Жалко старого человека.

— Да ну, — сказал я. — Черт старый, с ним еще возиться… Все равно когда-то кончать!

Хозяин промолчал, только напрягся. Я все понял, чертыхнулся, выбрался из машины, ввинтился в толпу, подхватил, взвалил Романа Романовича на плечо, потащил назад, к машине. Он разорался, рвался из рук, плевался, укусил за ухо… Находясь постоянно в ожидании теракта, он решил, что вот оно, пришло его время, к которому столько готовился, что теперь отвезут за город, будут пытать, как пытали его когда-то холопы Радимова. В кабине он сразу очухался, увидев в зеркальце знакомый прищур хозяина.

— Здравствуй, Рома! — ласково сказал тот, не оборачиваясь. — Все ли у тебя в порядке? Не сломал ли ты очки?

Ахнув, Цаплин открыл дверь и закричал, едва выбравшись из машины, размахивая руками:

— Товарищи! Он здесь! Он устроил эту Ходынку! Ему нужна ваша кровь для освящения своей коронации! Сюда, товарищи!

— Радимов! — восторженно заревела толпа и двинулась на нас, так что бедного Романа Романовича задвинули обратно, захлопнув за ним дверь…

Я чувствовал, как машину стало качать из стороны в сторону, а все ее окна были закрыты руками и лицами припавших людей.

— Хозяин! — кричали они. — Он здесь!

И вдруг наша машина стала подниматься вверх, переваливаясь, и лицо моего шефа сначала позеленело от испуга, а потом приобрело бронзовые тона, став медальным или даже барельефным. Десятки рук подняли нас над головами и, передавая друг другу, понесли к стадиону. Цаплин ошалело смотрел вниз, бормоча и проклиная, раз за разом порываясь открыть дверцу, чтобы выпрыгнуть.

— Рабы… жалкий, замордованный народ! Ты достоин своей участи!

Радимов невозмутимо смотрел перед собой, я кусал губы, чтобы не расхохотаться… Нас донесли до входа на гостевую трибуну и бережно поставили на асфальт. Хозяин вышел, медленно оглянулся, простер свою руку над головами, и сразу все стихло.

— Я люблю вас! — сказал он и вошел внутрь трибуны.

Цаплин что-то торопливо писал, сидя на заднем сиденье.

— Роман Романович! — окликнул я его. — Приехали. Мне надо машину поставить.

Мне вдруг стало жаль его. Глубоко несчастный старик, положивший жизнь на борьбу с Кащеем Бессмертным, хотя сам далеко не Иван-царевич. Вместо того чтобы искать иглу, на кончике которой смерть Бессмертного, он лишь осыпает его ударами, а тот просит наддать еще и еще…

Хотя кто из них Кащей? Быть может, мир, как огромные песочные часы, давно перевернулся и все поменялось ролями. Сплошь, куда ни посмотришь, перевертыши, зло поменялось масками с добром, и только великая музыка того времени, когда оно текло в привычном направлении, зло и добро имели свой знак и свое обличье, еще напоминает о том, что произошло с нами. И этот переворот случился не так давно (если опять же судить по великой музыке, вдруг ставшей мне доступной), буквально в начале этого века, и Радимов, без конца напоминающий, что все перевернулось с ног на голову, тщится перевернуть обратно с головы на ноги. А я только сейчас осознал его правоту, как и обреченность его попытки…

Но люди хотят этого, хотят вернуться туда, куда он силится их затащить, преодолевая себя, заставляя их преодолевать то же самое, а Цаплин нужен ему лишь для сравнения, насколько это удалось.

Хозяин подошел к микрофону, и стадион затих. Я только сейчас обратил внимание, что люди сидят в проходах, заполнили легкоатлетические дорожки, едва не выталкивая друг друга на футбольное поле, поскольку в это человеческое месиво вливались новые толпы.

— Друзья мои! — сказал он. — Вот и закончился мой над вами эксперимент, который был санкционирован на самом верху и который кое-кому показался чересчур успешным. Чересчур, ибо, как вы видите сами, теперь понадобились подобные преобразования для всей страны в целом, чтобы подтянуть ее, отстающую, пока она, напротив, не опустила наш любимый Край до своего низменного уровня. Я призван, друзья, сделать это, чтобы исправить результаты другого великого эксперимента, давно зашедшего в тупик. И потому пришел сюда с вами попрощаться! Но я не хотел бы, чтобы этот день для моих друзей, которых здесь, я верю, абсолютное большинство…

Тут же раздался свист… Свистели не так далеко, но достаточно близко, чтобы сорвать выступление. Я поднялся с места. Точно они. Шоферня из автобазы, откуда меня вытолкали взашей. Радимов растерянно смолк, оглянулся на меня.

— Продолжайте, — кивнул я, примеряясь, как пробиться через толпу, но там, похоже, разобрались без меня. В воздухе замелькали кулаки, сумки, стадион угрожающе загудел, и свист смолк. Я покосился на приободрившегося Цаплина, тот быстро писал, напевая под нос и кивая, словно соглашаясь со всем написанным.

— Как видите, не все пришли сюда с добром… — сокрушенно сказал хозяин, и стадион снова загудел, уже негодующе. — Но все равно я хотел бы, чтобы даже мои враги ушли отсюда, с этого прощального вечера, в хорошем расположении духа, насколько это окажется возможно. А потому я заканчиваю. Спасибо вам!

И сел под аплодисменты. Он был бледен, его левое веко нервически подрагивало. Кажется, публика была слегка разочарована этой скомканной речью и по-тихому роптала.

— Вы не сказали, кто сменит вас! — склонился я над ним. — Все ждут.

— А черт его знает! — искренне сказал он. — Сказали, что пришлют. Но кто бы ни был, Паша, ты ни от кого теперь не зависишь. Филармония твоя. Я уже подписал соответствующие бумаги. Не забудь, кстати, что твое первое выступление перед Краем сегодня, после футбольного матча, перед конкурсом красоты… Боишься?

— Есть немного, — кивнул я. — С непривычки. Надеюсь, пройдет.

— Сейчас все зависит от игры наших… — возбужденно сказал он. — У меня тоже легкий, полезный для психики мандраж, как у начинающего тренера… Вон, судьи уже вышли! Что сейчас будет!

Я следил не столько за игрой, сколько за ним. Чудо в перьях, а не руководитель супердержавы! Как пацан, приоткрыв рот, завороженно смотрел он на поле, пару раз возбужденно дрыгнул ногой, ударив при этом в спину сидящего ниже комментатора. И даже не заметил этого. Тот обиженно обернулся и получил удар уже в подбородок, когда нога хозяина дернулась одновременно с ногой форварда нашей сборной, вышедшего на прострел с края.

Но мяч ввинтился в небо, едва не перелетев трибуну. Комментатор сполз под сиденье. А когда очухался, извинился в микрофон и протиснулся на ряд ниже. На освободившееся место взгромоздился было начальник нашего УВД и тут же получил пинок между лопаток. Я трясся от смеха, Цаплин увлеченно строчил, а милицейский генерал пополз на четвереньках вслед за предыдущим пострадавшим. Но это были только цветочки. Великий реформатор вдруг стал со всеми кричать, брызгать слюной, хвататься за голову, нанося оплеухи направо и налево, так что я сам едва успевал уворачиваться.

Вокруг нас вскоре образовалось свободное пространство, и окружающие по моему примеру смотрели теперь только на обожаемого вождя, ибо на его лице отражалось, как на экране хорошего телевизора, все происходящее на поле, и при желании можно было расшифровать, у кого мяч, куда его следует передать и как ведет себя судейская бригада.

Заглядевшись на наше национальное достояние, я прозевал гол, забитый в ворота противника. Радимов кинулся мне на шею, потом облобызал Цаплина, после чего тот, ворча, рыскал под ногами, ища разбросанные записи… Только тут Радимов вспомнил о своем великом призвании, потому сел на место, скрестил, по обыкновению, руки и бесстрастно смотрел на поле. Между тем там происходило нечто из ряда вон. Казалось, радимовская одержимость передалась нашим игрокам. Столичные мастера не успевали разворачиваться вслед за проносящимися мимо провинциалами. К перерыву мы вели уже три мяча, а хозяин скучнел на глазах, казалось, засыпая.

Когда прозвучал свисток на окончание первого тайма, он встрепенулся, вскочил, взял меня и Цаплина под руки, повел к игрокам в раздевалку. Перед нами почтительно расступались, на хозяина смотрели с обожанием, как на непобедимого полководца, для которого нет ничего невозможного. А всего-то вратарь сменил фамилию да несколько игроков поменялись номерами…

Мы вошли в раздевалку, когда ребята, весело переговариваясь, выходили из душа. Здесь же был их несчастный тренер, вскочивший при виде вождя.

— Не ожидал, — сказал Радимов, — неплохо. Ведь можете, если я захочу!..

Он увидел обручальное кольцо на пальце вратаря.

— А ты, Сережа, сегодня был особенно хорош. Значит, женился согласно моей рекомендации?

— Да, Андрей Андреевич, только зовут ее не Вера, а Зоя.

— Я тоже могу ошибаться, — сказал хозяин, — а про влияние имени жены на спортивную форму вратаря еще ничего не знаю. Пришлось оставить эту проблему неизученной, остановившись на фамилии… Полагаю, что у нас еще найдутся резервы, как вы думаете? — обратился он к тренеру. — Вы уволены, я ничего не забываю, но как специалист, может, подскажете? 3:0 в первом тайме для такого события, как сегодня, маловато…

— Но ведь противник каков! — подобострастно сказал тренер, и Цаплин скорбно вздохнул: опального тренера он до этого числил за собой.

— Может, опять произведем замены футболок? — подобострастничал тренер. — Согласно вашим рекомендациям?

— Но ведь существует заявка, дорогой вы мой… — сказал хозяин, обняв его за плечи. — Вы же не хотите, чтобы матч опротестовали? Но если бы пришлось это сделать, какие номера следует, по-вашему, поменять?

— Полузащитникам, — заглядывая вождю в глаза, промямлил, скорее, вопросительно тренер. — И Петрунин часто бил выше ворот. Ему подошел бы третий номер.

— Черт с вами! — махнул рукой хозяин. — Как всегда, невпопад, но научитесь. И почаще взвешивайтесь вместе с командой на тех же весах. С сегодняшнего дня вы восстановлены в прежней должности. Запиши это у себя, Рома. И развей тему влияния парапсихологического фактора на поведение индивидуума при переходе от обороны к атаке… Что-нибудь наукообразное, как ты умеешь. У меня все. До встречи, дорогие мои, на полях столичных и европейских стадионов. А чтобы довести победу до разгрома, рекомендую защитников пустить вперед, полузащитников назад, а нападающих поставить на фланги. Улавливаете? Противник деморализован, он запутается и будет следовать тактике, которую мы ему навяжем… У меня все.

— Здорово! — прошептал тренер нам вслед.

Из раздевалки Радимов направился в буфет для начальства.

— Дальнейшее уже не так интересно, — сказал он нам. — Если выполнят мою установку, 8:0 обеспечено, могу поспорить…

Он ел лососину, крабов, запивая белым вином.

— Ешь, Рома. В столице я перейду на чай с вафлями, поведя борьбу против закрытых распределителей и буфетов для руководства. Потому наедайся, чтоб было что вспомнить. И захвати детишкам.

За окном взревели трибуны.

— Пять! — сказал хозяин, чокаясь с нами коньяком, который мы закусили красной икрой с лимоном. — А все же не хочется уезжать. Где я еще увижу такое великолепие?

Он повернулся в сторону румяной буфетчицы в крахмальной наколке и поднял рюмку. Та заулыбалась, приподняв в ответ могучую грудь.

— Одно из главных достижений моего правления, — вздохнул Радимов. — Все женщины стали прекрасными от возбуждения. Уж это ты, Рома, отрицать не сможешь… А там такой лафы не будет. Там обыкновенные бабы, издерганные повседневностью. Вот как я эту лососину.

— Предупреждаешь? — спросил Цаплин, наворачивая крабы.

— Кажется, пенальти! — сказал хозяин, прислушиваясь к шуму. — Взгляни, Паша, если не трудно, кто будет бить… Если Петрунин, то я его все равно уволю… Вот так и там, Рома. Зарвешься, нарушишь правила игры в запретной зоне — сразу пенальти. Там работают животные инстинкты, чтоб ты знал.

— А там кто пенальти будет бить? — перестал жевать Цаплин.

— Ну конечно, не Петрунин, — сказал хозяин.

— Как раз он, — сказал я, глядя в окно. Отошел от окна и сел за стол. Мы подняли рюмки в ожидании удара. Трибуны взревели, и мы чокнулись.

— Уж не с будущим ли пенальтистом я чокаюсь? — сощурился Цаплин. — Он бьет без промаха.

— Паша остается, говорил уже, — сказал хозяин, ни на кого не глядя.

— Чтобы обеспечить алиби, — кивнул Цаплин.

— Можно сказать и так, — согласился хозяин, ковыряя в зубах. — И запомни: никому там, Рома, твои исследования в потемках моей души не интересны. Разве что составителям твоего некролога.

Цаплин замер, не донеся до рта. Буфетчица испуганно приоткрыла рот. И тут снова взревели трибуны, так что она вздрогнула и груди ее заколыхались.

— Шесть, — сказал хозяин. — Осталось два. А ты, Рома, сядь. В ногах правды нет. Как и в твоих писаниях.

Ты берешь поверхностные явления, не отражая суть. Что есть худший вид лжи, прикрытой будто бы правдой. Но, кажется, я это уже говорил… Правда, Паша?

Я кивнул — рассеянно и отстраненно. В моих глазах по-прежнему колыхалось нечто волнующее и, как всегда, отвлекающее. Как хоть ее зовут? Не знаю. А может, не помню. И смотрит так, будто у нас уже что-то было. Вот так всегда. Узнаю имя, фамилию и домашний адрес, лишь когда получаю повестку в суд по поводу установления отцовства. Ее бы раздеть — вспомнил бы.

— Вот пью, ем — а зачем? — меланхолично вопросил хозяин. — Мне прописаны овсянка, творожок, свеколка с рынка, а все эти деликатесы мне безразличны. И даже противны. Но сознание, что как большой начальник я не могу не быть приобщен к этой разновидности житейских радостей, недоступных для простых трудящихся, о чем ты, Рома, совершенно справедливо пишешь и бьешь во все, какие еще остались, колокола, заставляет преодолевать отвращение… Но вы не обращайте внимания, вы ешьте, ешьте, я больше не буду портить вам аппетит. Потом, когда приду к власти, начну с садистским наслаждением больного гастритом уничтожать все эти пайки, спецмагазины и праздничные заказы с лечебным питанием!

Он вздохнул печально, с материнской любовью глядя, как я торопливо запихиваю в себя паштет из гусиной печени. Цаплин демонстративно отодвинул от себя яства и торопливо дожевывал. Хозяин встал.

— Идем, Рома. Паша молодой, ему по силам это изобилие… — Он обвел рукой помещение, включая буфетчицу. — Не будем мешать.

Мы остались с ней вдвоем. Она подошла к двери и заперла ее на ключ. Я с сомнением осмотрел ее, пока она находилась ко мне спиной. Чересчур много клетчатки, куда мне столько? Вот если бы это была воздушная, грациозная тургеневская девушка, мечтательная и бесплотная, мне захотелось бы, напротив, чего-то плотского и приземленного. Чтобы, как ту учительницу, опустить на землю. Эту хочется, напротив, не оплодотворить, а одухотворить, поднять на пьедестал. Но уж слишком тяжела… Я допил, подмигнул, протянул руку.

— Раздевайся. Презервативы у тебя есть?

— Пять тысяч пачка, — стыдливо потупилась она.

…Пока я спустился вниз, переступая через чьи-то ноги, трибуны взорвались, как по заказу, еще дважды. Матч кончился, трибуны скандировали, я прислушался: весело, дружно, жизнерадостно выкрикивают фамилии футболистов. В этом был свой ритм и тональность. Важно не упустить!

Моя музыка должна как-то продлить это скандирование, выйти из него… Я замахал руками своим хористам и музыкантам — скорее!

И стадион смолк. Я подчинил их Моцарту, обманом заманил, напоил золотым веселящим напитком, и нам стали ритмично, в такт рукоплескать. Пространство было заполнено чистыми, затейливыми «кружевами мелодии, проникающей в самые заскорузлые души.

Я закрыл глаза, подчиняя и подчиняясь течению, несущему нас всех мимо райских берегов…

Когда кончилось, вернее, оборвалось, я даже качнулся вперед и чуть не упал, как со сне, на строй хористок. Потом увидел смеющиеся глаза моей Сероглазки, остановившей меня, когда хотелось послать все к черту. Трибуны рукоплескали, свистели, освобождаясь от неведомого и непривычного для многих наслаждения и наваждения, в которых неловко было сознаться.

Я почувствовал влечение к Сероглазке и протянул к ней руки, чтобы обнять и расцеловать, но будто натолкнулся на незримую стену взглядов хора с оркестром под моим управлением. Я понял, что мне многого здесь не позволят. Иначе вражда и интриги сменят любовь и признательность. Что я не должен никого из них выделять в интимном плане. Ибо принадлежу им всем, а мне не может принадлежать никто. Иначе ничего не будет! Их взгляды были непререкаемы и безжалостны. И с этим приходилось смириться, если я хотел оставаться с ними. Тем более после буфетчицы…

Но тут я увидел другие глаза — моей матери. Она подошла ко мне и при всех поцеловала. Это было настолько трогательно и прямодушно, что все, кто нас окружал, стали рукоплескать еще громче! Потом подошел хозяин, и мы с ним тоже обнялись под аплодисменты уже всего стадиона. Вытерев слезу, он взял в руки микрофон.

— Подойди сюда, Рома! — воззвал он. — Разве эта минута не может стать уместной для нашего с тобой примирения? Ведь радость-то какая! Такие таланты не каждый день рождаются даже в нашем благодатном Крае!

Но подошла, опередив Цаплина, Елена Борисовна.

— Вы все слышали и видели, дорогие телезрители, и у меня опять нет слов в том, что касается дорогого Павла Сергеевича! Скажем же ему сердечное спасибо за достойное сотворчество солнечному гению.

— На кого я это все оставлю? — вздохнул Радимов. — Будут ли без меня так же цвести наш Край, хорошеть девушки, забивать футболисты? Имею ли моральное право оставить вас, дорогие мои?

— Имеешь, Андрей, — громко сказал в микрофон Цаплин. — Вот если в твое отсутствие будет та же благодать, значит, не на твоем дьявольском лицемерии, лжи и коварном расчете здесь все держится!

Его стали оттеснять, оттаскивать неизвестно откуда взявшиеся мальчики-доброхоты в спортивных пиджачках и с челками на лбу.

— Осторожно! — кричал им Радимов. — Что вы делаете? Очки, осторожнее… Сейчас же прекратите!

Но его не слушали. Под ногами хрустели стекла. Он мычал, мотая головой, его рот был запечатан чьей-то крепкой пятерней.

— Он сказал правду! — выкрикнул ему вслед Радимов. — Сейчас же отпустите! Каждый имеет право высказать свою правду.

Его не слушали. Он опустился на колени и стал подбирать грязные, разодранные записи Цаплина. А тот тем временем вырвался из рук милиционеров, которым его передали, и закричал, слепо шаря руками в пространстве.

— Ты пожалеешь об этом! — прохрипел он напоследок, прежде чем его снова скрутили. — Горько пожалеешь!

— Придется подарить ему новые очки и диктофон, — грустно сказал мне хозяин. — Напомни мне об этом… Извини, Наташа, — обратился он к главной распорядительнице конкурса, которая дала бы сто очков вперед любой из участниц. — Как лучшая из моих секретарш, не уступившая чарам моего лучшего телохранителя, можешь начинать!

Наталья весело улыбнулась мне, показав на нашего скисшего начальника глазами, мол, давай, уводи, не мешайте, и взмахнула рукой. Ударила барабанная дробь, заиграли фанфары, и претендентки, до этого испуганно выглядывавшие из ворот, стали одна за другой выходить на подиум. Радимов остановился на полпути к своей ложе и обернулся.

— Призерши здесь? Жюри на месте? Просто голова кругом… Поди скажи от моего имени, чтобы Рому отпустили, и отправь его с кем-нибудь домой… Нехороший, некрасивый инцидент, как бы он все не смазал.

Настроение у него было явно испорчено. Так все хорошо начиналось, и, как всегда, Рома все испортил. Совсем некстати… Он внимательно посмотрел на меня.

— Цицерон сказал, что бывает молчание, подобное крику. Но, значит, есть крик, приводящий к молчанию…

Он снова вздохнул и пошел дальше, усевшись в ложе.

Я сел рядом, растерянно глядя на подиум. Зина Глаголева явно выделялась. Свободный покрой роскошного платья скрывал трехмесячную беременность. Где-то рядом должна была находиться племянница Цаплина. Вот она, вышла предпоследней. Я подкрутил Окуляры бинокля. Ничего особенного, а животик уже обозначился под облегающим платьицем… Что он хотел мне сказать? Опять пошли сплошные загадки, цитирование древних.

Более-менее ясно все было сказано в спецбуфете. Я сделал вид, что не понял. Это самое лучшее, кстати, в моей ситуации. Сам уезжает, а мне здесь оставаться… Кстати, дарственную на дом так и не оформил… Или такие вещи бесплатно не делаются? Кажется, Мария оказалась права. Но пусть хотя бы назовет цену. Членораздельно и внятно. Все вокруг да около.

— Дай бинокль! — прервал мои рассуждения хозяин. — Ты не туда смотришь!

Я краем уха уловил нарастающий шум где-то сбоку от нас. Люди вставали и указывали туда пальцем. Опять какой-то скандал? Даже претендентки повернулись в ту же сторону.

Из бокового входа на поле выходили другие девицы — куда более шикарные, эффектные и «упакованные». Трибуны разразились бурными криками и восторженными аплодисментами.

— Кто это? — крикнул мне на ухо хозяин. — Откуда взялись?

— ЭПД! — заорал я в ответ, поскольку рев трибун еще более возрос по не известным пока причинам. — Ваше детище! Их знают все, Андрей Андреевич, кроме вас! Вот где первые красавицы!

— Лолита! — орали между тем вокруг. — Ло-ли-та! — стонали, скандируя, юнцы, отцы семейств, коих не могли сдержать сидящие рядом жены, и вовсе глубокие старикашки.

Да, это была она — вышедшая отдельно от всех, в сопровождении целой оравы загорелых, бородатых мужчин. Они подхватили ее на руки.

— Да вот же они… — вскочил я. — А мы их искали!

— Кто? Где? Кто они такие? — вскакивал, хватался за голову, снова садился, зажимая уши, Радимов.

— Кто? Секс-туристы и следователи прокуратуры! Целые и невредимые! — кричал я в восторге. — Смотрите! Они приветствуют вас.

Девицы из ЭПД встали в центре футбольного поля, Лолита на мужских плечах — в центре. Она грациозным движением подняла, вернее, всплеснула рукой, и толпа замерла, затаила дыхание.

— Так это она и есть? — спросил он. — Мой лучший агент?

Я подозрительно посмотрел на Радимова. Чего тут больше — склероза или лицемерия? Лолиту он ставил мне в пример. К ней стремились все посетители ЭПД, была целая очередь, и Радимов посылал записочки администрации, ходатайствуя за своих врагов, стоящих на пути реформ. Дальнейшее было делом техники. Эротической.

Человек пять задохнулись в ее объятьях, схватив инфаркты. Еще трое стали парализованными. Причем ничуть об этом не жалели. И рассказывали, роняя слюну, о неземных блаженствах. Так была подавлена оппозиция. Один Роман Цаплин, не говоря о Субботине, благодаря своевременной импотенции, избежали их участи. Таких мне приходилось брать на себя… Впрочем, возможно, он ее действительно никогда не видел.

К центру поля бегом уже отматывали длинный провод с микрофоном.

— А как же конкурсантки? — спросил меня вполголоса Радимов, оглядываясь на тех, кто на него шикал.

— Да тихо вы! — строго прикрикнули сверху, под ложей.

— Дорогой Андрей Андреевич! — звонко крикнула Лолита. — Мы с вами, к сожалению, никогда не встречались, но, быть может, не все еще потеряно!

Стадион заржал, а он снова стал меня тормошить.

— Откуда она меня знает?

— А кто вас не знает, — почти хором сказали с разных сторон. — Вы слушайте, слушайте…

— Вы уезжаете только завтра, впереди ночь, ночь любви к вам всех наших женщин и девушек, всех нас, кому вы помогли найти себя! И уж будьте уверены — уезжать вам не захочется!

Радимов нервно ежился, пряча глаза. Трибуны шумели, смеялись, многие вставали и смотрели на нашу ложу. Ждали ответа.

— Скажите что-нибудь! — толкнул я его локтем. — Если женщина просит… Да такая божественная…

— Да? Ты это точно знаешь?.. — Он растерянно смотрел на меня, то порываясь подняться, то не решаясь. — Я должен ответить? Мне надо что-то сказать? А как это будет там воспринято, кто-нибудь подумал?

— Но вы же любите импровизации! — сказал я, приподнимая его. — А тут такая перспектива. Любой бы на вашем месте…

— Вот и замени меня, — сказал он вполголоса, наконец поднявшись. — А мне некогда. Должен дождаться нового руководителя Края…

Он встал, поднял руки, отчего шум затих.

— Я очень рад, я счастлив, я благодарю, но мне еще надо дописать отчет о проделанной работе. Я лучше пришлю к вам своего лучшего друга…

Лолита отчаянно замахала рукой, и все зашумели. Ее снова подхватили на руки, понесли к нашей трибуне.

— Зачем это? — растерялся он. — Чего она хочет, эта женщина! Объясни ей, что я все свои годы любил только Марию, хотя она всегда была замужем за кем-то другим!

Но было поздно. Загорелые мужчины с окладистыми бородами, все почему-то босые, донесли богиню любви нашего Края до правительственной ложи и бережно опустили перед хозяином.

— Дело в том, что я люблю другую, — извиняюще сказал Радимов, прижав руку к сердцу. — Его жену. — Теперь он указал на меня. — А этой ночью я до предела загружен.

Она печально смотрела на него, в ее больших глазах проступали любовь и желание. Ей отказывали. Ей смели отказывать! За это стоило, конечно, влюбиться!

— А этих, — указал Радимов на следователей прокуратуры и охочих до дешевого секса иностранцев, — вам придется вернуть. Из-за них я не могу сдать Край на пятерку.

— И это все, что ты мне скажешь? — спросила она, не обращая по-прежнему ни малейшего внимания на сгрудившихся вокруг зрителей.

— Не мешай им… — Он указал на конкурсанток, стоящих внизу. — Возможно, ты прекрасней всех, кого я видел почти за тысячелетие, но их нельзя лишать единственной, быть может, радости… Хочешь, ты сама определишь победительницу?

— А ты уже определил? — спросила она, задумчиво вертя розу и вдыхая ее аромат.

— У нас, в общем-то, есть жюри, — вспомнил Радимов. — Но для себя, конечно, с самого начала мы кое-что наметили, хотя они все не годятся тебе в подметки.

— Если окажется, что наши с тобой вкусы расходятся… — теперь она сплетала и расплетала свою роскошную косу, — то я заберу их с собой. — Она указала на загорелых и бородатых. — И никто их больше не увидит.

Отвернувшись, она царственно выгнула шею и стала спускаться, находясь в середине свиты, вниз к заждавшимся, потускневшим претенденткам, многие из которых, похоже, жалели, что в это ввязались.

Я догнал ее, раздвинув выстроившихся в каре идолопоклонников.

— Лилька, кончай! — сердито сказал я. — Он тебе ничего плохого не сделал. Ну во имя нашей одночасовой любви, за которую ты не хотела брать с меня деньги! Не устраивай цирк в цирке. И отпусти этих дегенератов… — Я указал на бородатых. — Они и так конченые люди. А ты еще собиралась присоединить к ним этого блаженного… Лучше я тебе подскажу, кого он выбрал. Ну что тебе стоит? Нельзя, чтобы народ своих шлюх любил больше, чем своих вождей. Иначе ничего больше не будет! А вас пошлют на прополку картофеля.

— Так кого он избрал? — склонила она головку. — Постой, а разве у нас с тобой когда-нибудь было? Я что-то не помню.

— Было, было… — Я озирался по сторонам. — Забыла, так можем повторить, где-нибудь в лесах или в степи… Там ты их держала? Этих придурков?

Мы подошли к участникам конкурса. Бедные девочки блекли на глазах в прямом и переносном смысле слова. Черные слезы текли по нарумяненным щечкам, прокладывая извилистые борозды. Стадион замер, следя за происходящим.

— А, я все поняла! — сказала Лолита. — У вас есть результаты обмеров участниц? — обратилась она к жюри.

Те переглянулись, пошептались, пару раз сказали: «Вот еще!» И передали ей таблицу обмеров. Она поманила меня пальчиком.

— Этих, да? — шепнула, указывая на размеры талии Зины и племянницы-сиротки. — Я не могу ошибиться?

— Угадала, — сказал я. — Ну ты молодец!

— А он очень любит твою жену? — вдруг спросила она задумчиво.

— Мама слыхала! — раздраженно сказал я. — Тысячу лет.

— На меня сегодня все кричат, и все мне отказывают в любви! — надула губки Лолита-Лилька. — А единственный в мире мужчина, кому я всем обязана, сказал мне, что любит другую…

— Бери корону! — разозлился я. — Хватит нюни распускать и портить человеку праздник! Целый стадион козлов вожделеет тебя. Все мало?

Махнув рукой, я спрыгнул в раковину оркестра, где теперь сидело жюри — в основном дамы в разных весовых категориях, кроме наилегчайшей, а также председатель — режиссер единственного на весь Край театра кукол, с козлиной бородкой…

Не дав им, ошалевшим от всего происходящего, опомниться, я схватил со стола все три короны и взлетел на подиум.

— Безобразие! — заблеял в микрофон на весь стадион председатель. — Мы снимаем с себя всякую ответственность!

И члены жюри двинулись к выходу, минуя милицейский кордон. Стадион засвистел, заулюлюкал, причем непонятно, кто в чей адрес.

— Не спи! — тряхнул я ее за плечо. — Объявляй победительниц. — Мисс Край, это вон та, с животом, на третьем месяце. Вице — третья справа, на втором… Третью определишь сама. Начинай, не молчи!

Я кожей чувствовал разгорающийся скандал. И даже видел, чего раньше за собой не замечал, заголовок будущей статьи Цаплина: «Апофеоз авантюризма, или Последний аккорд преступного руководства».

— Номер девятый — Зина Глаголева! — объявила Лолита.

Обняла Зину, они расцеловались, что-то друг другу шепнули, и стадион облегченно разразился аплодисментами. Уходящие дамы из жюри остановились было, но их снова освистали. Конечно, теперь все это видели, только Лолита должна определять первую после себя красавицу, а не эти коровы-рекордистки.

— Номер четвертый — Цаплина Лена! — объявила Лолита, и снова последовали умиротворенные рукоплескания, объятия, девичьи слезы.

И не было ни одного сомневающегося в правильности выбора! За исключением, конечно, бородачей со степным загаром, весьма друг на друга похожих, так что теперь их невозможно было различить по национальности либо возрасту. Свой выбор они сделали навсегда и бесповоротно.

«Как она управляется с ними?» — думал я, пока она водила пальчиком по списку, выбирая третью призерку… До меня доходили слухи, что летними ночами на дальних озерах в степи, обычно при полнолунии, рыбаки и охотники видели нагих и бородатых купальщиков, а среди них девушку с распущенными рыжими волосами, похожую на русалку. Обращались они с ней при этом, как с наядой или какой другой древней богиней.

Поутру прибывшая на место милиция заставала лишь следы костров и ночных оргий, и все думали, что это забавляются все еще скрывающиеся дезертиры покойного маршала Малинина, хотя комендатура утверждала, что всех удалось отловить и отправить дослуживать.

— Как ты управляешься с ними? — спросил я вслух.

— Надоели… — сказала она. — Скорее бы кончалось это нескончаемое лето!

И тут я только подумал, что это лето и в самом деле не имеет конца. В других областях и краях нашей неохватной Родины давно выпал первый снег и ударили морозы, и только у нас никто до сих пор не задумался, что произошел какой-то сдвиг во времени, либо во временах года, что, похоже, настало и идет уже следующее лето, из будущего года, а значит, потом нас ждет точно такая же двойная зима… Как только он покинет нас, наш свет очей и свет в окошке, Андрей Андреевич Радимов.

— Света Зябликова! — сказала Лолита, выбрав на этот раз девушку с самой тонкой на свете талией, которую я до сих пор почему-то не встречал.

— А где твоя Мария? — спросила Лолита-Лиля, надев на Свету Зябликову последнюю корону, поменьше. — Почему ее здесь нет?

Но тут заиграл оркестр, и победительницам стали вручать призы и подарки. Мы отошли с ней в сторонку.

— Не дотянула, — грустно сказал я. — Эти хоть на втором-третьем месяце, а она уже на шестом, перебор… А все, ты права, из-за этого сумасшедшего лета. Девушки беременеют с первого взгляда. Все вокруг цветет, плодоносит, занимается любовью, и ни о чем не хочется думать… А ведь целая эпоха прошла, если вдуматься!

Она улыбнулась и отошла подальше от меня.

— На всякий случай! — подмигнула она. — А я тебя вспомнила. Действительно, ты был у меня первым на открытии ЭПД. И был единственным, от кого не хотелось брать денег. И потому ты дал больше других… Неужели это закончилось? — вдруг испугалась она. — Ужас какой-то!

Последнюю фразу она выкрикнула, позеленев лицом, и все затихли, перестав аплодировать и смеяться от нежелания знать, что ждет всех завтра.