1

В филармонию я приехал уже под вечер. Там все шушукались небольшими группками, а при виде меня смолкали и отводили глаза.

Что, уже началось? Я посмотрел на всякий случай на доску объявлений. Никаких новых приказов не было. Хотя, кроме меня, отдавать их было некому. Но мало ли…

— Всем на репетицию! — сказал я. — Вы что, не слышали?

— Это вы не слышали, — сказала мне староста. — Вышло распоряжение. Все руководители и начальники в нашем Крае должны пройти аттестацию. Без этого никого не допустят к работе.

Я смерил ее взглядом. Певичка не ах, строила глазки, постоянно напрашивалась на общественную работу, полагая, что этим можно компенсировать отсутствие вокальных данных.

— Где Елена Цаплина? — спросил я. — Я принял ее в наш хор. Она приходила?

— Приходила, — сказал наш концертмейстер. — Но у нее нет слуха! Не говоря уже о голосе.

— И вы ей об этом сказали.

— Дали понять, — улыбнулся он. — А что, Павел Сергеевич, решили заработать пару-тройку очков у новой власти? Ведь ее дядюшка как пострадавший, возведенный в сан мученика, теперь в фаворе.

— Павел Сергеевич хочет спасти нашу филармонию! — заговорили другие. — А вы с вашей принципиальностью, Борис Моисеевич, можете только все испортить! Не может петь? Ничего, потерпим. А то довели девчонку до слез и отослали… Разве можно так?

— Ну-ну… — саркастически заулыбался концертмейстер. — Ее примете, а меня увольте! Это я вам советую, если еще не догадались. И новой власти, то бишь аттестационной комиссии, так и доложите. Вас поймут и оценят. Гуд бай! Всем гуд бай!

Он приподнял шляпу и направился к выходу. Я догнал его уже на улице.

— Боря, не глупи, прошу тебя!

Он смерил меня взглядом. Отвел плечо, за которое я его остановил.

— Только без рук!

— Останься, не дури… Как-нибудь объясню. Нужно так, понимаешь? Я предложил ей это место еще до всех этих событий.

— Провидец! Кто б мог подумать! Только в столицу съездили, и все-все просчитал дальше других. Это когда ты так разобрался? Когда нас из гостиницы выкинули?

Я смотрел в его глаза. Он щурился, презрительно улыбался, но, похоже, сохранял еще надежду, что тут что-то не так… Диссидент, правда внутренний, привыкший, что все рано или поздно предают, и к этому всегда надо быть готовым. А сам очень предан музыке. Из-за нее отказался уезжать, хотя имел вызов.

— Эх, Паша, Паша… — сказал он. — Что, сказать нечего?

— Нечего, — согласился я. — Потому что ничему не поверишь. Ты ведь не сможешь признать, что бываешь не прав?

— Нет ничего проще, Паша, быть пророком в нашем отечестве. Каждый циник у нас предсказатель, не хуже Кассандры или Иезекииля.

Я пожал плечами, но не уходил.

— Пойми, я не вру! — прижал я руки к груди для убедительности. — Самому противно. Но уж так совпало… Она пришла к нам с гор, ей некуда деваться. А этот мученик Цаплин бросил ее здесь на старую бабку.

— О Боже! — вздохнул Борис Моисеевич. — Эту страну погубят совестливые люди, ищущие положительные черты у негодяев, чтобы их оправдать. И потому пришло время крыс, а всем котам пришло время скрываться. Пошли назад в филармонию, а то на аттестации тебе припишут саботаж и неумелую работу с кадрами…

 

2

Через час я приехал на аттестацию, проводившуюся в административном здании ипподрома.

В приемной была очередь, и я узнал прежних советников Бодрова и моих собутыльников — заваптекой и директора банно-прачечного комбината. Они сделали вид, что впервые меня видят.

Зато я едва узнал Наталью… В строгом костюме, в затемненных очках.

— У роев Павел Сергеевич? — строго спросила она.

Боже, с ней-то что приключилось? Ну да, как приехали с гастролей, я ни разу не удосужился позвонить. Использовал и вытер ноги. Теперь будет вытирать она…

— Он самый! — сказал и протянул ей паспорт.

Она его небрежно полистала. Посмотрела на фотографию, потом на меня.

— Похож? — спросил я.

— С некоторых пор вы сильно изменились… Вы опоздали, хотя сейчас ваша очередь.

Может быть, ее глубоко законспирировали?

— Следующий! — донеслось из динамика. — Кто у нас следующий, Наталья Владимировна?

— Уроев. Директор филармонии и хормейстер.

Я застыл на месте, глядя на нее. Не снится ли мне это? Схватить бы прямо сейчас, у всех на глазах, и — как она любит, с криком, стонами…

— Вы что, не слышите? — Она подняла на меня замерзшие глаза, которые будет нелегко оттаять.

Я вошел, подталкиваемый ее взглядом в спину. И снова остолбенел. Было от чего… Во главе стола сидела Людмила Константиновна — поседевшая за ночь. Белая как лунь. А по правую руку — Игорь Николаевич, смотрящий куда-то в сторону. Далее те самые именитые гражданки, составлявшие временный женский совет.

— Игорь Николаевич, вы тут что делаете? — спросил я с порога. — Почему вы здесь?

— А почему вы не здесь, Павел Сергеевич? — спросила Людмила Константиновна. — Присоединяйтесь! Во имя гражданского мира и согласия. Мы до конца прошли этот путь к примирению, почему бы вам не сделать то же самое?

— У меня в филармонии репетиция, — сказал я. — Готовимся к гастролям.

— Куда? — поинтересовалась она.

— По краям и областям, — туманно ответил я. — Почему вы об этом спрашиваете? И почему решили, что я буду вам отвечать? Какие у вас полномочия? Вы пришли к гражданскому миру и согласию, ну и рассказывайте друг другу, кто куда собирается.

— Игорь Николаевич, — устало обратилась к потупившемуся Бодрову Людмила Константиновна. — Ответьте товарищу Уроеву. Здесь он прав. Он имеет полное право знать о наших с вами полномочиях… А вы сядьте, сядьте, Павел Сергеевич. Балаганы кончились. Пришло время за них отвечать.

— Что ж, — пожал я плечами. — Самое роскошное пиршество заканчивается горой грязной посуды.

— Да, мы взяли на себя роль посудомоек, — сказала Людмила Константиновна. — И так что? Кому-то ведь надо разгребать грязь, что оставил ваш бывший патрон?

Бодров склонился к ее уху, что-то шепнул.

— Вы так думаете? — Она посмотрела на меня. Ни малейшей ненависти в глазах. Одна только усталость. — Да какие еще протоколы. Есть же ваш указ на этот счет! Разве в нем дело? Ну покажите ему, раз требует.

— Желательно, — кивнул я. — Любопытно посмотреть, как это теперь делается.

Бодров встал, обошел стол, поднес мне бумагу. Я даже не взял ее в руки. Просто читал, пока он ее держал.

— Сядьте, Игорь Николаевич, — сказал председатель. — Павел Сергеевич все прекрасно понимает… Мы — это инициативная группа граждан нашего города, взявшая на себя ответственность… Что еще? Может, скажете, что не будете нам подчиняться?

Я покосился на полковника Анатольева, сидевшего у самого края длинного стола. Он настороженно поднял голову, среагировав на ключевое словосочетание «не будете нам подчиняться».

— Там посмотрим… — Я положил ногу на ногу. — Вы говорите, спрашивайте! Что там у вас?

— Ну ты подумай! — возмутились соратницы. — Пришел, как к себе домой! Ногу на ногу. Вы почему так себя ведете? Вы где находитесь?

Людмила Константиновна сморщилась, по-видимому, у нее сильно болела голова, подняла руку.

— Ничего, товарищи, потерпим. Товарищ еще не понял, что произошло. Он не владеет информацией. Отсюда его неадекватное поведение. Сегодня были такие вот, похоже вели себя… И как потом уходили? Просили прощения или говорили спасибо. Но речь не о том… Да, кстати, где этот поп, Павел Сергеевич, что был с вами? Ну этот, нарушивший слово? Отец Никодим, мне тут подсказывают.

— Далеко, — сказал я. — А вы хотели бы его аттестовать?

— Хотелось бы… Хотя тут компетенция, скорее, епархии. Но подозрительно, знаете ли, с какой готовностью он целовал крест.

— Наверно, оно того стоило, — сказал я. — Он освобождал детей.

— Для чего? — спросила Людмила Константиновна. — Чтобы отправить их после этого в публичный дом?

— Это вам надо с ним говорить, — сказал я. — Уж он бы вам ответил.

— Мы все время говорим не о том, Павел Сергеевич, вам не кажется? — сощурилась она. — Вы все время уводите нас в сторону. А нас люди ждут! И это притом, что вы опоздали… Так вот, начнем.

— Вы хотели сказать — продолжим, — поправил я. — Основное для себя вы уже услышали. Не правда ли?

— Не перебивайте! — вдруг крикнул Бодров. — Вы не у Радимова в кабинете! Вы теперь не его телохранитель. А всего лишь руководитель городской и краевой филармонии! И потому ведите себя! — Он брызгал слюной.

— Как вы, кстати, попали туда? — спросила Людмила Константиновна, снова поморщившись от крика Игоря Николаевича. Просто голова разламывалась.

— Молча, — сказал я. — Пригласили, попробовал. Получилось.

— Но, я слышала, у вас нет музыкального образования? Вы хоть ноты знаете?

— Откуда! — спросил я. И нога сама собой спустилась с ноги. — Откуда мне их знать? Или выучить? Или Краем за Игоря Николаевича руководить, или ноты учить. Третьего не дано.

— Никогда бы не подумала, что такая тонкая и деликатная работа, как руководство хором и оркестром, может стать синекурой! — сказала Людмила Константиновна. — И вы-то, Игорь Николаевич… сами в рот смотрели Павлу Сергеевичу!.. Прекрасно зная, что прежний хозяин пригрел для своего верного вассала теплое местечко в благодарность, а теперь вдруг вспомнили, что он всего лишь телохранитель!

— Давайте поменяемся, — предложил я ей. — Вы в филармонию на мое место, а я на ипподром, к вашим лошадям. И посмотрим!

— Какая наглость! — возмутились дамы, усердно ставя минусы в своих табличках. — И он еще смеет!

— Никак не поймете, Павел Сергеевич, что ваше время кончилось! — спокойно сказала Людмила Константиновна, переждав крик. — Мистика, которой старательно окружал себя ваш бывший шеф, кончилась! И больше вам не удастся дурачить людям головы.

— Кончилась или вы ее отменили? — уточнил я.

— Запретили, — сказала она. — Вам так больше нравится?

— Ну-ну, — пожал я плечами. — Так на чем остановились? Хотите, я вам другого руководителя хора порекомендую? Никакой мистики, это гарантирую.

Они подозрительно уставились на меня.

— Дурака валяет… — сказал доселе молчавший полковник Анатольев. — Чувствует себя незаменимым.

— А что, Павел Сергеевич в роли руководителя там на месте? — спросила Людмила Константиновна. — Вы, Дмитрий Павлович, это проверяли?

— Проверил по своим каналам, — подтвердил он. — Пишут о своеобразной манере. Особенно в иностранной прессе. Говорят, что отсутствие нотной грамоты добавляет шарму.

— Просто — шарм, — поправил я. — Это слово не склоняется на нашем с вами языке. Вы же интеллигентный человек, товарищ полковник. Раз в год в филармонии бываете. С супругой. Или кто она вам?

— Здесь мы задаем вопросы! — не выдержала Людмила Константиновна. — Не забывайтесь!

— Как в сказке! — сказал я. — И заговорила рыбка человеческим голосом… Но, может, вы, товарищ полковник, сумеете им объяснить, что музыка, которую я играю, это сплошь мистика? И потому ее слушают. А Моцарт вообще был масоном.

— Речь о другом, Павел Сергеевич! — снова взяла себя в руки председатель. — Мы не собираемся отвергать все, что внес в нашу жизнь Андрей Андреевич. Было немало разумного и интересного. Но жизнь идет, и вы сами видите, что многое не выдержало проверки временем. Например, эта неуклюжая попытка вернуть нас в XVIII век! Нам хотели силой насадить так называемую куртуазность со всей его нелепой и кровавой атрибутикой. Шпаги, дуэли… А сколько жертв?

— Люди стали отменно вежливы, — заметил я. — Стали избегать конфликтов и ссор на бытовой почве. Даже то, как вы сейчас со мной разговариваете, свидетельствует об исправлении нравов благодаря нововведениям.

Кое-кого проткнули на дуэлях это верно, но насколько меньше стало бытовых убийств! Вон товарищ полковник не даст соврать.

— Опять мы не о том! — поморщился полковник Анатольев. — Вы говорите об исправлении нравов, а сами увели невесту, потом вторую, не говоря о ребенке, у сержанта Нечипорука. Так что не надо, Павел Сергеевич, а то, знаете ли, даже неловко за вас…

— Увел? Невесту? Ребенка? — приободрились директрисы, уже примирившиеся с ролью статисток. — Расскажите, Дмитрий Павлович!

— Это тема для другого, отдельного разговора, — снова поморщился полковник. — Я уже начал жалеть, что начал… Но мы-то рассчитываем на вашу лояльность, Павел Сергеевич! На вашу порядочность! Я буду обеими руками за то, чтобы вы оставались на месте дирижера в нашей филармонии. И не нужно вам это директорство, не нужно… Только отвлекает вас от творчества.

— Короче… — Я встал и подошел к столу. — Что вы вокруг да около? Хотите меня купить? Я понял. Называйте цену. Письмо против Андрея Андреевича не подпишу, говорю заранее. Что еще?

— Вы сядьте! — указала мне на стул, как на скамью подсудимых, Людмила Константиновна. — Вам все объяснят. Я не скажу ни слова, пока не сядете!

Я опустился снова на свое место, положил ногу на ногу. Сидящие за столом на сей раз проглотили это молча. Ведь что-то им от меня надо! Уж не знаю, по какой части, но очень надо!

— Мы собираемся закрывать ЭПД, — сказала председатель. — Но Центр отнюдь не собирается снижать с нас норму валютных выплат.

— Так не закрывайте! — удивился я. — Кто вас заставляет?

— Совесть заставляет! И гражданский долг! — закричала Людмила Константиновна. — Вы еще расскажите, на сколько снизилось благодаря этому мерзкому заведению количество изнасилований и абортов! И не смотрите так!

— А вы не кричите так, — сказал я. — Конечно, не снизилось. И вы не хуже меня знаете почему. Ему дали карт-бланш на его эксперименты, думали, что страна подхватит, но беда в том, что Радимов — единственный и неповторимый на всю державу, чего ему не простили! Поскольку другие не могут! Да, была веселая, карнавальная мистификация! Но что теперь будет взамен? Что вы предложите?

— Странный вы человек, Павел Сергеевич! — примирительно сказала Людмила Константиновна. — Сейчас говорите одно, а сами делаете другое… Мне-то казалось, что вы кое-что поняли, что вам хватило мужества признать, хотя бы для себя… Скажите, для чего вы устроили в свой хор племянницу Романа Романовича? Ведь она не умеет петь?

— Я остаюсь хормейстером? — спросил я.

— Остаетесь, остаетесь… — отмахнулась она. — Но вы не ответили.

— Тогда это мое дело, кого я к себе беру, а кого выгоняю. Я и товарищу Бодрову предложил место в нашем коллективе. Будет открывать рот с нужным выражением на лице. На тот случай, конечно, если не пройдет вашу аттестацию.

Они переглянулись… Даже попытались возмутиться, но как-то вяло и на всякий случай.

— Вот как? — спросила Людмила Константиновна. — А вы всех к себе берете?

— Вас бы я не взял, — сказал я. — А с Игорем Николаевичем у нас существует договоренность. Правда, Игорь?

Бодров покраснел и опустил глаза.

— Я могу идти? — спросил я, поднимаясь с места.

— Но все-таки… — Людмила Константиновна была явно уязвлена. — Почему его бы взяли, а меня нет?

— Игорь Николаевич всегда в мучительном поиске, и потому на его лице постоянно, как вы заметили, написана мировая скорбь. А это незаменимо при исполнении реквиема. У вас же на лице, Людмила Константиновна, вы меня простите, всегда написано одно: дали лошадям на ночь овса или не дали?

Концовка, судя по всему, удалась. Я эффектно, скорее даже куртуазно, сделал реверанс с воображаемой шляпой и вышел.

Они так ничего и не сказали. Даже вдогонку. Даже когда за мной закрылась дверь. Уж очень нужна стране валюта. Которую теперь должен добывать мой хор вместо дома терпимости…

 

3

В машине я понемногу остыл. Уел этих сволочей, а что дальше? Хозяин все тут взбаламутил, а где он теперь? Сказано, что отправлен на пенсию. Сидит на даче и ловит рыбку. А ты тут отдувайся…

Но разве не этот вариант он имел в виду, когда оставил мне собственный дом и филармонию, которая сузилась теперь до хора?

На директорство наплавать, вопрос лишь в одном: кого надо мной поставят. Наверняка какого-нибудь надсмотрщика, если воспользоваться терминологией Радимова. Он, как всегда, прав. Надсмотрщики взяли верх, но вряд ли надолго.

Как-то я сопровождал хозяина в его поездке на море. Он всегда мечтал покупаться и поиграть на пляже в карты. Уж очень он это любил! Играл только на деньги, хотя почти всегда проигрывал.

Я спросил его как-то: «Вы же читаете их мысли?»

— Да, — важно кивнул он. — И потому досконально знаю их карты. А выигрывать просто неловко. Мне нравится за ними при этом наблюдать. Когда-нибудь я тебя этому научу… На мой взгляд, нет лучше развлечения! Они пыжатся, потеют, стараются к тебе заглянуть, обмениваются взглядами… Я тоже делаю вид, что пытаюсь подсмотреть, хотя в том нет необходимости. Им невдомек, почему при отличной карте они вдруг начинают проигрывать. Или, наоборот, карта дрянь, у меня явно лучше, но проигрываю им большие деньги. Чем в конце концов все кончается… Они уходят довольные собой, а я искательно прошу возможности отыграться. И мне назначают время — нехотя, с показным великодушием… Сколь жалок человек именно в своих победах! Как это не кажется странным. Он присваивает себе то, что следует на девяносто процентов отдать. Случаю. Поэтому, кстати, если ты заметил, я играю на пляжах в зеркальных очках. Пусть думают, что я настолько глуп! Но при этом я чувствую хотя бы, что состязаюсь с ними на равных. Они знают мои карты, глядя на мои очки, так же, как я знаю общий расклад. И когда они мне проигрывают, на них забавно смотреть! Начинают друг друга обвинять, ссориться, потом просят сыграть еще. Тут познается каждый в полной мере. Способен ли на предательство, обман, обладает ли выдержкой или теряется при неудаче… Так я проверил всех членов моего правительства, проиграв им уйму денег, и остался доволен. Положиться не на кого, а мне и не надо. Пусть послужат мне прикрытием, в лучшем случае…

Так вот, мы приехали на пляж, на море был шторм, пять-шесть баллов, не меньше, он, по обыкновению, надел зеркальные очки и достал нераспечатанную колоду. Я отказался с ним играть. Тем более в паре.

Я не мог понять, для чего играть, если играть на проигрыш? Помню, в гараже я всех обул на всю зарплату и потом все отдал.

За это меня, правда, возненавидели еще больше, но такова человеческая природа, и тут ничего не попишешь… Хозяин это знал и потому старался проиграть, чтобы его похлопали сочувственно по плечу.

И остались им довольны. Вот почему его терпели самые заклятые враги, сознающие его превосходство во всем остальном…

От нечего делать я разделся, сделал несколько энергичных движений, чтобы размяться и привлечь к себе внимание кое-каких девиц, расположившихся неподалеку, и полез в бушующее море.

Девушки охнули, приподнялись с лежаков, приподняли очки со своих носиков… Я это сам не видел, но он потом рассказывал.

Я нырнул под волну, она прошла надо мной, и я ударился всем телом об обнажившееся дно. Сверху на меня надвигалась следующая зеленая, просвеченная солнцем гора, но я успел вскочить, обдирая колени, и прыгнуть уже под нее… Потом меня подхватила мутная, грохочущая камнями откатная волна и унесла метров на двадцать в море, где было уже спокойнее. Я лег на спину, чтобы отдышаться. Потом посмотрел на берег — сначала на подружек, потом на хозяина. Приподнявшись на камнях, девушки зачарованно следили за моим подвигом, а он азартно бил картой в окружении трех-четырех пляжных жлобов, не глядя в мою сторону. И черт с ним. Он же за меня всегда спокоен! Утону сейчас, зато в следующей жизни обязательно встретимся…

Я проплыл еще немного от берега, чтобы добраться до чистой, незамутненной воды, полежал еще немного на волнах, игравших со мной в детские игры — то поднимали вверх, и сразу открывался берег, здания и далекие в сиреневой дымке горы, потом опускали в изумрудную яму, так что над головой были видны только чистое небо и слепящее солнце.

Но пора было возвращаться. Я поплыл назад, готовясь к несомненным трудностям, ожидающим меня у берега. Но случившееся превзошло все самые худшие ожидания. Первая же откатная волна унесла меня почти туда же, откуда я собирался вернуться. Тогда я поплыл, дождавшись набегавшей волны, кролем, работая изо всех сил, чтобы проплыть как можно дальше. И это почти удалось, я приблизился вплотную к берегу, до моих пляжных сандалий можно было дотянуться, и даже Радимов соизволил повернуть голову в мою сторону, а я уже было решил, кем из ожидавших подружек следовало заняться — шатеночкой, которая со стороны моря выглядела куда соблазнительней подруг… Однако новая волна с еще большей яростью унесла меня обратно в море…

Не знаю и не помню, сколько продолжались эти качели. Я оглох и ослеп. Срываемые волной камни били меня по ногам, голове и туловищу. Мутная вода все чаще накрывала с головой, а песок хрустел на зубах… Звать на помощь? Но этого я не мог себе позволить! Да и кто и чем смог бы мне помочь? На берегу уже собрались зрители, следившие только за мной, и, казалось, делали уже ставки. Когда меня в очередной раз поднесло к берегу, я встретился взглядом с Радимовым. Он снял очки и смотрел на меня с явным интересом, совсем как в тот раз, когда я корячился под его окном на третьем этаже, цепляясь за подоконник. Это придало мне ярости. Я рванулся к берегу, цепляясь руками и ногами за дно, но меня отбросило, протащило по булыжникам еще дальше да в придачу накрыло набежавшей волной, отчего наглотался воды и едва выскочил на поверхность, судорожно откашливаясь. Дело приобретало нешуточный оборот. Я услыхал, как девушки, явно ожидавшие моего возвращения, стали что-то кричать и требовать от окружающих. И даже кто-то побежал вдоль берега к вышке, где спасатели обычно пьют пиво вместе с курортными дамами.

И еще я успел заметить, как Радимов снова повернулся ко мне спиной, чтобы продолжить пульку.

Я прокашлялся, потом повернулся на спину, чтобы отдышаться. На спасателей надежды еще меньше, чем на него. Когда на море шторм, подобный сегодняшнему, они позволяют себе надираться, как никогда, справедливо полагая, что идиоту, который полезет купаться, туда и дорога. И как бы не пришлось потом вытаскивать их самих. Хозяин бережет себя для более высокого поприща, приглашения на которое он ожидает со дня на день. И это было условием наших с ним игр. Рисковать можно только собой. И надеяться только на себя.

Поэтому я выбрал новую тактику. Плыть изо всех сил как можно ближе к берегу, потом опуститься на дно, цепляясь за камни, чтобы не уносило на исходную позицию, а с каждым разом встречать накатывающую волну все ближе к берегу… Меня снова и снова тащило и больно било по камням, я рвался, чуть не завывая, к берегу, хватаясь за все, что попадало под руку, когда откатывало обратно. Сколько это длилось? Шатенка уже тянула ко мне руку, держась за руки подруг, и я уже почти схватился за нее, но вдруг она взвизгнула и отдернула, подалась назад, и набежавшей сзади волной меня выбросило в ее объятия, совершенно голого, так как мои бедные плавки, измочаленные камнями и песком, унесло в море, чего я даже не заметил…

Я лежал на камнях, дрожащий, избитый, замерзший и одновременно обжигаемый солнцем. Хозяин подошел ко мне, жалкому и несчастному, положил сверху свое полотенце и снова отошел к своей компании…

Меня начало рвать, мой желудок был полон морской воды, и все только смотрели, не зная, чем помочь.

Наконец, я встал, перепоясал чресла полотенцем обожаемого начальника, и направился к нему с единственной целью — дать по морде.

— Не мешай! — сказал он, не оглядываясь и выставив руку в мою сторону. — Еще один только кон, и я в твоем распоряжении.

Он играл мизер и, конечно же, знал прикуп. А так на первый взгляд оставался минимум без трех. Меня самого это настолько заинтересовало, что сел с ним рядом, забыв о своей обиде.

— Как вода? — спросил он. — Не слишком холодная?

И взял прикуп. И это он называет честной игрой? Впрочем, соперники сами виноваты. Им бы вскрыть карты и самим все просчитать, глядя ему в очки. Но каждый играл уже за себя… Они отсчитали ему деньги и вопросительно уставились. От таких жоржиков сразу не отделаешься.

Я привычно протестировал все мышцы сверху донизу. Одни просили, а некоторые просто вопили о пощаде. К тому же надо было надеть наконец запасные плавки. А то девушки, отдышавшись, снова поглядывают.

— Вот как он скажет! — показал в мою сторону Радимов, поднимаясь. — Если позволит, то я готов еще на одну сочинку. Но не более того.

Они посмотрели на меня оценивающе, потом переговорили по-своему. Так им и надо, подумал я. Пришли сюда обыгрывать курортников из Вологодской области или Воркуты. Им бы поблагодарить за науку…

— А знаешь! — сказал громко хозяин. — Я сначала на тебя любовался, а потом не на шутку задумался. Вот, подумал я, метафора, наглядная и точная, исторического развития нашей державы! Накаты и откаты, но с каждым разом, хоть на сантиметр, накат больше, чем откат, понимаешь? Это и есть прогресс в нашем понимании, если задуматься! Да, реформы гибнут, да, реформаторов проклинают и костят, но хоть немножко всякий раз они подталкивают нас к благословенному берегу, на который уже выбрались другие народы, где тепло и сухо, где тебе улыбаются прекрасные девушки, едящие мороженое…

Он оглянулся на девиц, подмигнул им, и они заулыбались. А партнеры, поняв это по-своему, перебрались к ним…

— И я загадал: если утонешь, я откажусь! Если выберешься, дам согласие! И войду в историю как еще один реформатор, проклинаемый и ненавидимый, но знающий, что потомки его оценят!

На него смотрели, крутя пальцами возле висков, что, впрочем, было недалеко от истины.

Ну что с него взять? Я взял свои причиндалы и побрел по обжигающим камням к раздевалке. Даже сандалии забыл надеть.

 

4

…Значит, очередной откат, подумал я, но есть ли отвоеванные сантиметры, о которых он говорил? В умах либо душах? Наверно, есть.

При всем желании директрисы уже не посмеют меня расстрелять либо сгноить, как им поначалу хотелось, поскольку слишком многие в этой стране уже вкусили от прежде запретного плода.

И с этим придется считаться. И потом, развязались языки и пояса целомудрия, что всегда сопутствует большей свободе, к чему — опять же! — уже не отобьешь охоту.

Дальше — больше. Мне позволено с моим хором выезжать куда захочу. Кто бы разрешил, если бы не те несколько благословенных лет, что нами правил Радимов? И кстати, его вовсе не проклинают, как он полагал. Он ошибся! Он ошибался чаще, чем принято думать, несмотря на свой многовековой опыт.

Где он сейчас? Почему в последние дни я думаю только о нем? И что это вообще значит? Быть может, он где-то уже поблизости, как поблизости была Мария, когда он шел к ней, чувствуя, как я сейчас, приближение свидания с ней?

Или все дело в Наталье? Вот в ком я даже не предполагал намека на предательство! Говорит ли в ней обида, или существует на самом деле вирус стервозности, передаваемый воздушно-капельным путем?

Я медленно ехал по центральной улице. На многих домах уже меняли таблички с его старым названием на новое… Или оно еще более старое? И тут увидел со спины стройную девушку, за которой тащился целый рой обожателей, выкрикивающих комплименты, пересыпанные недвусмысленными предложениями. Те же, кто шел ей навстречу, останавливались, оглядывались, потом присоединялись к шествию.

Понятно, с тех пор как прикрыли ЭПД, те, кому не досталось от его сказочных блаженств, бегали теперь за каждой юбкой, но не в такой же мере… Кто такая, почему не знаю!

Я поравнялся с ней, приоткрыл дверцу… Боже, что за дивное создание! Черные волосы, синие глаза, нежный, стыдливый румянец…

Она грациозно села рядом, закрыла дверцу. Я дал по газам, отрываясь от преследователей. Она лукаво посмотрела на меня.

— Павел Сергеевич! Неужели не узнаете?

Склероз, что ли… Она меня знает, а я — такую! — даже не могу вспомнить.

— Вы, наверно, приехали поступать в ЭПД? — спросил я, очарованный и враз забывший о существовании Натальи. — Я там был только раз.

— И то, чтобы переночевать, — улыбнулась она, взяв меня под руку. — Да Толя я, Ощепков!

Я едва не врезался в столб, но вывернул руль, так что машина стала поперек дороги, совсем как тот самосвал.

Что за наваждение! Толя? Нет, хозяин определенно где-то недалеко, если не по расстоянию, то во времени… Иначе откуда взяться таким чудесам и метаморфозам, случившимся с бывшим алкоголиком? Я еще раз оглянулся на нее (или все-таки на него?).

— Так как тебя хоть зовут теперь? — промямлил я, соображая по привычке, куда её (его) везти. За город? А смогу ли? Все-таки столько с ним совместно выпито и переговорено о бабах и ихних кознях с прибамбасами… Она (он) ведь все знает о моих испытанных приемах.

— Сначала давайте оторвемся от преследования. — Толя повернулась к заднему окну. Через него были видны две машины, двинувшиеся за нами в погоню. — А зовут меня теперь Оля! — Она (он, оно) кокетливо склонила головку.

— Очень приятно… — пробормотал я, не двигаясь с места.

— Так куда все-таки?

— К профессору Никифорову! — сказала Оля, бывший Толя. — Может, он вас послушается?

— Но меня ждут… — вспомнил я про оставленный хор, но тут же прикусил язык. Когда просит такая девушка… Нет, не зря он так рвался изменить свой пол. Ведь совсем другое дело! Хоть смотреть приятно.

И по крайней мере — честно. Есть мужики, которым честнее было бы надеть юбки и туфли на высоком каблуке. Равно как и женщинам, вроде тех, кто пил из меня утром кровь на аттестации, кому впору была бы небритая щетина плюс потребность похмеляться каждое утро.

— А кто он такой, этот Никифоров? И почему он кого-то должен слушаться? — буркнул я, оглядываясь на преследователей.

— Ну как же! — возмутилась Оленька. — Тот самый профессор, помните? Кто согласился изменить мне пол. Но не половую ориентацию. Чтобы я попробовала себя в роли этих девушек из ЭПД. Потом он вернул бы мне прежнее обличье и мы вместе с ним написали бы книгу.

— Припоминаю… — сказал я. — Ну и что? За чем дело стало?

— Как вы не понимаете, Павел Сергеевич!

— Можешь звать меня просто Паша. Или Павлик, — не выдержал я, заметив, как Оля раскраснелась от негодования. Ну все ей пойдет! И румянец, и томная бледность. И даже телогрейка с ватными брюками, а также лом в руках ничуть не испортят. Только украсят.

— Так что я не понимаю? — спросил я, заметив, как она (теперь уже точно она) лукаво улыбнулась.

— Ну как что? — вздохнула она. — Только я туда оформилась, как случился этот переворот, дом наш закрыли приказом революционных властей, и я оказалась на улице. А там, на улице, не дают прохода…

Губки ее задрожали, она готова была вот-вот расплакаться.

— Ведь я же говорила, что моя половая ориентация не изменилась! Я потерпела бы там, в ЭПД, за хорошие деньги почему бы не потерпеть…

Я невольно на нее оглянулся. Мне послышались знакомые интонации Толи Ощепкова. Но нет, это была по-прежнему та самая Оля с обиженными губками.

— …Я с трудом добралась, можно сказать, прорвалась до этого кретина, этого кобеля Никифорова, кричу: верните мне все назад, а он сально заулыбался, полез с руками и сказал, что я лучшее его произведение, что его детородный орган так бы не смог, но он хотел бы попробовать со мной ради науки! Представляете? Он предложил мне выйти за него замуж!

— Что ж тут такого? — кивнул я. — Его можно понять. Теперь он хочет при твоей помощи родить, из чисто научного любопытства, и посмотреть, что из этого получится… Тьфу! Просто голова кругом.

— Вот видите! Но я-то не хочу! — взвизгнула Оля. — Все мужики такие вонючие, противные и сальные… Я люблю девушек! И пусть он вернет мне мои гениталии!

— Зачем? — не понял я. — Ну станешь прежним алкашом, будешь опять шестерить перед начальством, бегать за водкой… Что тут хорошего, я не понимаю? За что тут держаться? А теперь ты красивая, очаровательная, все будут на коленях, дарить цветы… У тебя будет выбор, наконец. А мужик… Что мужик? Пить ты не бросишь, а значит, гениталии не понадобятся. Словом, я бы с тобой поменялся.

— Правда? — Перестав вытирать заплаканные глаза, она посмотрела на меня с надеждой.

— Смени только ориентацию, — сказал я. — Постарайся. Попроси его об этом.

— Он вообще-то добрый, — вздохнула Оленька. — Он из-за меня с женой разводится. И обещает увезти отсюда в Израиль.

— Тем более, — вздохнул теперь я. Везет же кое-кому. — Значит, нравится он тебе? — спросил я твердым, но на последнем слове дрогнувшим голосом.

— Ты мне нравишься больше, — призналась она. — Я так ему и сказала… И потому я знаю, что буду совсем несчастной. Ты же не покинешь ради меня Марию? Тогда уж лучше бегать для тебя за водкой. Говорить с тобой о женщинах, которые тебя любили…

Теперь ее голос предательски дрогнул.

— Все ясно, — мрачно сказал я. — Где он живет, твой профессор? Как его фамилия? Пигмалион, я не ослышался?

Нет, в воздухе определенно сгущалась аура Радимова…

— Какой еще Пигмалион! — возмутилась она. — У него две фамилии. Одна в нашем паспорте, другая в заграничном. Но только не Пигмалион. Хотя и похоже. А живет он за городом. Километров шестьдесят.

— Ого! — обернулся я. — Но я не могу! Меня хор ждет. Давай или завтра, или вечером.

— Ну пожалуйста! — протянула она голосом, от которого по спине забегали ледяные мурашки. Когда только он успел так войти в роль?

— А кстати, — спросил я. — Не хочешь петь у меня? Работать где-то надо, раз вас прикрыли.

— Я петь не умею! — возмутилась она. — Ну все мужики одинаковы! Другие хоть предлагают в секретари или в содержанки. А ты хочешь, чтобы я запела?

— Ничего я не хочу, — сказал я. — Петь есть кому. У нас некому показывать ноги и зубы, а мы собираемся за границу. Ну что тебе стоит? Будешь улыбаться и открывать рот по команде. Будешь держать на себе внимание публики, стоя в первом ряду. Реклама, снимки в журналах… Ага или не ага?

— За границу? — задумалась она. — И петь необязательно?

— Просто запрещаю! — сказал я. — А впрочем, почему бы не попробовать? И кстати, там, за кордоном, полно специалистов по изменению пола. Только зачем? Так да или нет?

 

5

…Когда я привел ее в филармонию и поставил в первый ряд перед собой, на место Сероглазки, все лишились голоса. Мы никак не могли начать.

Концертмейстер все никак не мог приладить к плечу свою скрипку, альты тянули невпопад.

— Слишком хороша! — шепнул мне Боря, когда я объявил перерыв.

— Привыкайте, — сказал я, пожав плечами. — И больше думайте о музыке и публике, а не о своих сексуальных проблемах!

— Да они ее сожрут! — Он кивнул на наших хористок, сгрудившихся и перешептывающихся в стороне. — Петь она, надеюсь, не собирается?

— Сам сказал, что слишком хороша, — сказал я. — А вообще, я собираюсь расширить наш хор за счет таких, как она и Лена Цаплина, словом тех, кого не обидела природа и потому обидел правящий режим.

— Она из ЭПД? — Он не мог оторвать взгляда. — Что-то не припомню. Я бы не пропустил.

— Он из мэрии. Инструктор, спившийся и выгнанный за аморальное разложение. Сменил пол на противоположный, и вот что из этого получилось.

— И до каких пределов ты собираешься расширяться? — спросил он.

— Пока не надоест. Это будет нечто вроде цветомузыки. В первой шеренге сплошь красивые девушки, демонстрирующие свои прелестные ноги и зубы. Прикрывая собой вторую шеренгу с ее кривыми ногами, но ангельскими голосами. Задействуем визуальный фактор, так сказать.

— Это уже без меня, — сказал он и протянул готовое заявление по собственному желанию.

Я взял, внимательно прочитал, молча порвал. И подмигнул ему. Мол, иди, пиши еще. Это у него такой вид спорта. Все время пишет заявления об увольнении, на выезд, об оказании материальной помощи в связи с выездом… Однако никуда не увольняется и никуда не выезжает. Однажды я не порвал очередное его заявление, просто забыл. Так он не спал всю ночь. Потом дня три со мной не разговаривал. Наконец не выдержал, спросил: ну что, подписал? Надо было сказать, что да, конечно, без выходного пособия… На самом деле он страшно боялся, что его уволят, отлучат от музыки, запретят выступать, и — страшно гордый — сам писал заявления. Сейчас он, по-моему, испугался, что его не выпустят за границу, и поспешил опередить события.

Его супруга, Ката Кочарян, вторая скрипка, рассказывала мне, что он извел ее своими заявлениями о разводе. Чуть что не по его, стоит взглянуть на другого мужчину или промолчать, когда он возмущается царящими у нас порядками, он уже бежит в нарсуд…

Мое появление в филармонии обошлось ей в десяток таких заявлений, не говоря уже о скандалах на почве ревности.

Словом, день — всмятку… Репетиция не шла. На всех наорал, в том числе на новенькую, обещал отвезти ее к профессору Никифорову, когда она, забывшись, вдруг стала невпопад подтягивать, что вызвало, с одной стороны, общий смех, с другой — снисходительную симпатию…

Когда я уходил из филармонии, Оля увязалась за мной, юркнув в последний момент в мою машину.

Я завел мотор, раздумывая. Хористы стояли позади, приоткрыв рты, ждали дальнейшего развития событий. Все наши девушки были так или иначе в меня влюблены, что вполне объяснимо, они не простили бы мне, если кому-либо из них я оказал бы предпочтение. Как это было с Сероглазкой.

— Вылезай! — сказал я жестко и сурово, что обычно вызывает дрожание губ и ночные слезы в подушку. — Вылазь, говорю, пока не послал за водкой!

Грубость в таких случаях — самое эффектное средство. После Моцарта, Равеля и Пуччини послать юную хористочку куда подальше — значит отделаться от нее, причем наверняка на ближайшие две-три недели.

Оля Ощепкова вылезла из машины, печальная и с закушенной губой.

Она взмахнула широкими рукавами своего светлого китайского плаща, будто оперная сильфида крыльями, и исчезла в дождливой тьме, не сказав нам ни слова. Исчезла навсегда.

Я оглянулся на свой хор. Чай теперь ваши душеньки довольны? Вы всегда бдительно следите, чтобы я, не дай-то Бог, подвез кого-то из вас, не дай Бог, выказал кому-то предпочтение, ибо тогда — все, конец музыке! Все потонет в распрях, интригах и подозрениях!

…Об Оле Ощепковой, исчезнувшей для меня навсегда, потом написали в газетах, что обнаружили ее мертвую, изнасилованную целой бандой самцов, по-видимому, из распавшейся очереди в ЭПД, недалеко от дачи, где жил профессор Никифоров.

Наши ходили на ее похороны, а я отказался. Говорили, что в гробу она страшно изменилась. Совершенно мужское, замученное страданиями лицо. «А вы как хотели! — едва не выкрикнул я, но сдержался. — Из-за вас я расстался с Сероглазкой, вы не простили бы мне даже малейшего сближения с ней, вы постоянно следили за нами, фиксировали каждый жест, каждый взгляд, но вы знали, как я теперь завишу от вас! Знали, понимали, чувствовали и распоряжались моими чувствами, если они не были вне музыки, вне хора…»

Однажды я все-таки приехал на Олину могилу. Возле серого гранитного камня на скамеечке сидел совершенно седой старик в пенсне.

На камне было лицо Толи Ощепкова, его фамилия, имя, отчество и годы рождения и смерти. Оля Ощепкова исчезла, рассеялась, растворилась, подобно драгоценной безделушке, брошенной в чан с кислотой.

— Вы Никифоров? — спросил я.

Он кивнул, не выразив ни малейшего удивления.

— Жаль, — сказал он. — Не осталось ее фотографии. Будто ее никогда и не было… — Он заплакал по-стариковски, трудно и мучительно всхлипывая. — Никто не знает, какая это была на самом деле чистая и непознанная душа, которую не удалось сломить до конца. И как она тяготилась прежней маской отвратительного и опустившегося пьяницы! Сначала он умолял меня сделать эту операцию. Он верил в свое преображение, а когда оно состоялось, она сама себя испугалась! Себя в этом гнусном мире, понимаете? И теперь уже требовала обратного перевоплощения, как, впрочем, мы заранее и договаривались! Но у меня не поднималась рука на это чудо… Хотя понимал, что она здесь не выживет. Я предлагал ей уехать со мной, но она настаивала… И вот еще одна жертва смены преступного режима, как всегда, на более бездарный… Ему было позволено выявить свою сущность, а ее погубили.

— Как и всех нас, — сказал я.

— Кажется, я вас знаю, — сказал он, присмотревшись. — Вы тот самый дирижер. Она мне рассказывала о вас, хотя он даже не упоминал. Кажется, она была в вас влюблена, а он, похоже, вас боялся… И вы посмели отвергнуть ее любовь! Уйдите. Так будет лучше. Положите ваши цветы и уходите. Я хочу быть с ней один.

 

6

С некоторых пор на нас буквально обрушились приглашения на гастроли. За границу в том числе. В Вену, в Париж, в Филадельфию.

Наши туда рвались, начальство обрывало телефоны. (Забыл сказать, что нами правил теперь триумвират — Игорь Николаевич, Людмила Константиновна и некая Капитолина Георгиевна, присланная сверху для укрепления кадров, кто такая, не знаю, в глаза не видел, слышал только по телефону, говорят, курит трубку.)

Словом, буквально пинками выталкивали в поход за валютой, как испанский король своих конкистадоров за мексиканским золотом.

Но что-то во мне сопротивлялось. Сначала сорвалась идея укомплектования хора безработными девушками из ЭПД. Они раньше нас оказались на благословенном Западе, повыскакивав замуж, одна благополучнее другой. Затем в очередной раз подал на увольнение наш концертмейстер, как только произошла заминка с его загранпаспортом, а без него нам там нечего было делать… Но вернувшись в родной коллектив после двухнедельного отсиживания дома, Борис Моисеевич стал вдруг снова грозить уволиться, как только мы пересечем государственную границу…

Он, когда-то бредивший самоличным исходом в Обетованную, вдруг стал заклятым патриотом нашей Неохватной.

— Да поймите! — потрясал он руками. — Мы еще не готовы! Мы неадекватно себя воспринимаем! От нас хотят презренного металла, но это скорее от политических потрясений, чем от художественных! Думаете, я туда не хочу! Есть тут хоть один человек, который так думает? Я не хуже нашего дамского триумвирата знаю, что стране нужна валюта. И убей меня Бог, если она не нужна мне! Просто я хочу завтра получить больше, чем мне дадут сегодня. Но я не говорю вам и другое: поедем лучше в столицы и университетские центры, где нас всегда хорошо принимали, убедимся лишний раз в своем профессионализме! Нет, не поедем! И я буду первым, кто ляжет на рельсы или на взлетную полосу перед вашим паровозом или серебристым лайнером! Но пока я еще не лег, выслушайте меня, старого диссидента-одиночку! Там, в столицах, полно снобов, аплодирующих голым королям. Проверять себя следует в Кинешме, Сызрани или в Кимрах. Вот если — или как только — публика там начнет бежать из зала и требовать вернуть им деньги, стало быть, мы готовы! И тогда поищите второго такого дурака, кто стал бы вас отговаривать от гастролей в Филадельфию! Там, в провинции, живут честные люди, которым нет нужды притворяться и аплодировать непонятно кому и неведомо за что. Они — без условностей!

И потому чем глубже и точнее мы будем их доставать в их заскорузлых сердцах до чего-то живого, доверчивого и чистого, тем неприятнее им станет! Не любят они всякого, кто лезет им в душу, даже за ихние деньги! Я все сказал. Пусть кто может, скажет лучше. Но это навряд ли.

И мы его послушались. И отправились на гастроли в Сызрань, Кинешму и Кострому. Сначала ползала разбегалось после первых же тактов, полагая, что их обманули или они спутали нас с рок-ансамблем. Другая половина досиживала только до антракта, до открытия буфета с пивом.

Но возврата денег пока никто не требовал.

— Ищите неиспользованные резервы! — бормотал Борис Моисеевич, посыпая все вокруг себя трубочным пеплом. — Совершенствуйтесь, заставьте их бежать, закрыв уши руками! Поменяйте критерии успеха с точностью до наоборот! Поймите: повальное паническое бегство такого зрителя или слезы в просветленных глазах зрителя, подготовленного к собственному катарсису, есть признак настоящего успеха. Завтра мы выступаем последний раз в Шатуре. На родине наши властительные бабы рвут и мечут. Если мы не добьемся тараканьего разбегания публики еще быстрее, чем это было вчера в Кимрах, значит, наши гастроли можно считать проваленными! Я очень надеюсь, что завтра в зале не останется ни одного человека уже через пять минут после Равеля! И тогда я смогу всех вас обнять и поздравить!

И настал этот день. Зал клуба, где мы выступали, с обваливающейся штукатуркой, с плохой слышимостью, был заполнен не более чем на четверть. Мы еще не закончили Равеля, как он опустел. Я это увидел по сияющим глазам своих хористочек. Правда, не все его разделяли. Сам Борис Моисеевич с тревогой смотрел куда-то в последние ряды, откуда донеслись отдельные хлопки и чей-то застуженный голос выкрикнул: «Браво!»

Я оглянулся… Ко мне шел, улыбаясь, сияя, распахнув объятия, сам Андрей Андреевич Радимов собственной персоной. Был он худ, лицом черен, одет в нечто невразумительное и замызганное, держал в руках немыслимую по бесформенности и дырявости шляпу. Ни дать ни взять дальневосточный бомж со столичной площади трех вокзалов, а не бывший диктатор супердержавы, с мозолями на пальцах от постоянного их держания на ядерных кнопках…

— Пашенька, родненький… ребятки мои золотые! Дайте я вас, земляков моих дорогих, расцелую! — Он тянул к нам руки, а его уже настигли, хватали за фалды билетерши и администраторши.

— Оставьте его! — потребовал я. — Это наш сотрудник, который отстал от поезда.

Они отпустили его, недоуменно переглядываясь и брезгливо вытирая руки. Запах от Андрея Андреевича действительно чувствовался еще издали, смесь несвежего белья, пота и ночлежки где-нибудь в подвале.

— Спрячь меня, Паша! — зашептал он, хватаясь за мой фрак. — Они везде меня ищут, подняли на ноги всю милицию, а я не мог не прийти на твой концерт, не мог не увидеть тебя, родной мой, прежде чем меня схватят…

 

7

Я увез его в нашу гостиницу, провел мимо заснувшей в столь позднее время дежурной по этажу.

В номере он обессилел, свалился в кресло, захныкал:

— Сделай мне ванну, Паша, искупай меня, как, помнишь, ты купал меня когда-то, в те счастливые времена, когда мы были вдвоем, только ты и я… — Он захрапел и тут же очнулся от собственного храпа. — А… Где я? Где? Куда вы меня привели?

Узнав меня, он снова обессиленно заплакал.

— Они заперли меня, Паша, в шикарной вилле, где все к моим услугам, кроме общения с внешним миром… А я слишком любопытен, я люблю людей и не могу, когда вокруг меня снуют лакеи… Ведь я всегда сравниваю их с тобой, любимый! Разве они могут, как ты, сделать мне хорошо, потереть спинку, чай с мятой и многое-многое другое, приятных и столь необходимых мелочей… Да не стой же, Паша, ну что ты так на меня смотришь? Да-а, теперь ты знаменитость, с твоих концертов зрители бегут, не выдерживая нравственной нагрузки великой музыки на свои слабые души… Теперь ты стесняешься меня, опустившегося старика, а разве я виноват, Паша? Я же не хотел! Я не хотел и не хочу знать все эти коды и шифры, я всегда их забываю, я просто видеть не мог этот ядерный чемоданчик, который всюду за мной носили! Ведь я никогда бы им не воспользовался, Паша! Если бы мне сказали, что по нам нанесен ядерный удар и сюда летят их ракеты, я бы выбросил этот чемоданчик в окно! Хотя он и стоит огромных денег… Я уже решил для себя: пусть нас бомбят, но пусть хоть они, сволочи, уцелеют! А если я нанесу ответный удар? Погибнет все живое, никто не возродится! Имею ли я право во имя реванша, возмездия, победы наносить ответный удар? Пусть они преступники, но пусть останутся живы! И пусть проклянут их собственные дети. И осудят! Вот где будет месть, реванш и возмездие. Но человечество, по крайней мере, не погибнет. Это и есть моя карма! Мой итог этой жизни! Вот так я давно, почти сразу решил про себя, как только за мной его стали таскать… Я никому этого не говорил, ты первый, но этот черный чемодан преследует меня до сих пор, как и мой черный человек!

— Цаплин? — удивился я, помогая ему раздеться. — Он разве на это способен?

— Бог наказал его, Паша! — захихикал он. — У него трясется голова и трясутся пальцы. Так что теперь он не может сам писать на меня доносы. Он только диктует их в диктофон. Он сразу сказал, что в отставке я с легкостью выдам все шифры, поскольку для меня это не имеет никакого значения! И он прав, он хорошо понимает, что я не предатель, я сам по себе, я витаю в космических глубинах и мне не до столь суетных занятий и забот! И тогда они меня заточили в этот особняк в лесу, в охраняемую виллу, меня и мою супругу, запрещая с кем бы то ни было общаться. Там земной рай для таких, как Рома, и ад для таких, как я. Я и не думал никому сообщать то, что я давно и благополучно забыл, но опека стала меня тяготить не на шутку, и я решил бежать! Я прятался, я скрывался, я шел лесами, видя, как надо мной кружат вертолеты. Но ты же знаешь, я же говорил, что в одной из прошлых жизней…

— Ванна готова, ваше превосходительство! — сказал я.

Он протянул ко мне руки. Требовательно, нетерпеливо показал пальцами. И я привычно склонил перед ним шею, которую он столь же привычно обхватил.

— Ах, как хорошо! — по-детски радовался он, опустившись в горячую воду. — Как я мечтал об этом ночами в лесу, слыша лай собак, пущенных за мной следом… И не называй меня больше превосходительством, а то обижусь! Тут мне чувствуется легкая ирония вольноотпущенника, о которой я, кажется, уже говорил… Так вот, в одной из прошлых жизней я сам был волком, знал повадки преследующих меня псов, знал, как их напугать и каким образом спрятаться. По пути следования я оставлял записки для тех, кто меня преследовал. Я писал им, например, что, конечно, поменять из-за меня шифры и коды очень дорого, дешевле держать под присмотром, но ведь это нарушение моих прав как человека и гражданина, что обойдется в конечном счете еще дороже…

Он опять стал засыпать. Я вышел из ванной, осмотрел его одежду. Лучше выбросить. А что взамен? Он худее любого из моих хористов и оркестрантов. А переодеть его следует хотя бы потому, что за ним гонятся с собаками… Я поймал себя на том, что даже не держу в мыслях сдать его кому следует. Что я уже стал сообщником. И что надо бы изловчиться вывезти его отсюда к нам, спрятать у себя дома и наказать, чтобы не высовывал носа, пока там не сменят коды и шифры.

— Паша! — раздался его плаксивый голос. — Па-аша!

Я рванулся к ванной, распахнул дверь.

Он сполз, заснув, в воду и пускал пузыри, не открывая глаз.

Я поднял его маленькую, плешивую и седую голову над поверхностью воды, она бессильно свесилась набок. Он приоткрыл глаза и улыбнулся, как если бы на эту улыбку ушли его последние силы…

— Па-аша… Не оставляй меня больше одного. Ты слышишь? Никогда… Ах, как хорошо… Узнаю твою руку, Паша, узнаю…

Потом я вытирал его, сонного, чмокающего во сне. И отнес на руках на свою кровать. Только после этого позволил себе расслабиться…

И почти сразу заснул в кресле. Наверно, никогда я не спал так глубоко и спокойно. Оказывается, мне недоставало его все это время. И вот он ко мне вернулся… И будь я проклят, если опять не буду носить его на руках в ванную и обратно, проклиная его и себя, ничтожного раба, возомнившего из себя творца и господина собственной судьбы.

Хористы стояли под моей дверью, осторожно стучались…

— Павел Сергеевич, как он там?

— Тс-с… — говорил я. — Он спит. И улыбается во сне.

— Но мы должны уезжать. До поезда не больше двух часов.

— Я остаюсь. Пока он не проснется. И не говорите никому…

— Да-да, мы не скажем, но это опасно, его ищут, мы видели, его портреты расклеены на щитах «Их ищет милиция». Быть может, подобрать ему бороду, наклеить усы?

— Никакой бороды и никаких усов! — явственно произнес хозяин и вскочил с постели бодрый и свежий. — Им не унизить меня! Вывозите такого, как есть. И побыстрее. Я хочу в свой любимый Край! Я знаю, меня там любят и ждут. Я соскучился по своему народу! Вы ведь скучали по мне?

— Да! — хором шепнул мой хор из-за двери.

— Будете носить меня на руках?

— Непременно! Конечно! Вы ногой не ступите, мы не позволим!

— Ну это уже крайности! — сказал он строго. — Потом Рома надиктует своим шепелявым голосом о культе моей личности и его последствиях… А почему вы там за дверью, кстати? Почему вы, Павел Сергеевич, лишаете их удовольствия лицезреть своего любимого и такого одинокого вождя?

«Начинается…» А я уж отвык от его капризов и закидонов, когда становится непонятно: разыгрывает или всерьез? Но это всегда забывается! Помнится совсем другое, как всегда, когда его нет. Карма его помнится!

Я открыл дверь. Нараспашку. Хоть все заходите. Горничные, дежурные администраторы, милиция с собаками, взявшими след. Все желающие.

И они вошли, привлеченные необычным разговором. Правда, пока без собак.

— Почему нарушаете? Почему посторонний в номере?

— Я их земляк! — заявил Радимов. — И бывший их руководитель и организатор всех их достижений и побед. Они хотят меня забрать отсюда, чтобы я снова им что-нибудь организовал. А то у них без меня все развалилось.

Дежурная по этажу и милиционер оторопело смотрели на нас.

— Артисты! — сказала дежурная. — Вот такие были в прошлый раз, помнишь? Хотели телевизор унести.

К поезду мы приехали за час до отправления. Радимов нас занудил насмерть. Боялся, совсем по-провинциальному, опоздать.

В зале ожидания на него оборачивались. Во-первых, из-за шутовской одежды, болтавшейся на нем, как на огородном пугале. Но он, казалось, ничего не замечал. Громко болтал, шутил, всех задирал… Пожалуй, я никогда его не видел в таком оживленном настроении.

— Припоминаете? — спросил он у каких-то нахмуренных мужиков. — Что, где-то видели, но не можете вспомнить?

Я силой его оттаскивал, но он опять вырывался, задирал милиционеров — словом, делал все, чтобы привлечь к себе внимание.

Наши хористки только ахали, старались его спрятать от посторонних взглядов, для чего окружали и пытались усадить, но он был неудержим.

Борис Моисеевич восхищенно стонал, молитвенно сложив руки: «Какой человек! Какой человек! Чтобы я увидел такое в вашем Израиле? Мне там покажут что-нибудь напоминающее? Чтобы вот так бросать вызов этой судьбе и этим властям! Для этого надо, по крайней мере, иметь такие власти…»

Тушевался Андрей Андреевич, пожалуй, только перед Леной Цаплиной. Вдруг смолкал, увидев ее, отводил глаза, менял тему. Но потом все начиналось сначала: он резвился, прятался от нас, потом вдруг побежал, отталкивая мою руку. И я на пару минут потерял его из виду.

Он издали увидел щит «Их разыскивает милиция». И кучку скучающих зевак перед ней, пьющих «Жигулевское».

— Похож, да? — спрашивал он у них. — Ну скажи! А то все пожимают плечами и никто не зовет милицию. А я долго ждать не могу! У меня поезд через полчаса в родной Край, где меня ждут мои подданные…

Только тут я его настиг, схватил за плечо.

— Все в порядке, — сказал я мужикам, обалдевшим настолько, что даже оторвались от «Жигулевского». — Это наш. Еле поймали… Спасибо, ребята…

— Спасибо, ребята! — звонко крикнул им, оборачиваясь, хозяин. — Что не выдали!

— Так держи его крепче! — крикнули они вслед. — А то ходят тут… И провоцируют! А люди пришли отдохнуть! У нас тоже нервы!

 

8

Он утихомирился, когда по телевизору, подвешенному под самый потолок зала ожидания, стали передавать последние новости.

Тут он вцепился в мою руку и не отпускал до самого конца, глядя на экран.

— Почему они не сообщают населению, что я сбежал? Что за этим стоит, как ты думаешь?

Сначала показывали официальные приемы, встречи, проводы и награждения. Он стонал и скрипел зубами.

— Тупица!.. Да что ж ты врешь! А этот, тоже предатель, демагог… Господи, что он несет… Ведь пили из меня кровь по капле… Упыри! У самого счет в швейцарском банке, а о народе радеет…

Но последнее известие, в самом конце выпуска, повергло его в шок, а нас заставило подскочить.

Хотя из-за вокзального шума не все удалось разобрать.

— В целях оздоровления социально-нравственного и экологического климата… в этой бывшей вотчине бывшего… снятого, как известно, со всех государственных… а также идя навстречу пожеланиям трудящихся, выраженных в резолюциях… сегодня был произведен направленный взрыв вдоль границы Края, в результате чего Река устремила свои воды по древнему руслу… что позволит уже в ближайшее время увеличить… на два-три центнера с гектара и сократить потери…

Дальнейшее уже скорее угадывалось. Показали бурные потоки, хлынувшие на поля и виноградники, величественно-задумчивое лицо Игоря Николаевича, скрестившего руки на груди, и волевой, мужественный профиль Людмилы Константиновны, смотрящей в завтрашний день.

Радимов посерел от страха.

— Это они специально приурочили! — сказал он. — Знают, что побегу к себе, в свой любимый Край! И создали эту водную преграду…

— Подумаешь… — пожал я плечами. — Есть же железнодорожный и автомобильный мост. Прорвемся.

— Как вы можете так говорить! — сердито зашипел Борис Моисеевич. — Там теперь таможенные посты. Мы не можем рисковать драгоценным существованием Андрея Андреевича.

— Лет семьсот или больше назад, когда князь Дмитрий преследовал своего брата и новгородцев, жаловавшихся на него в орду, мне пришлось спасаться бегством с остатками дружины младшего сына Александра Невского Даниила… — увлеченно заговорил, закатив глаза, хозяин. — И мне удалось спрятаться под воду, а затем перейти речку вброд, держа во рту тростинку, которую время от времени захлестывали волны. Как сейчас помню, пришлось сбросить кольчугу и щит.

Мы с Борисом Моисеевичем переглянулись, я показал пальцем у виска, но он только негодующе сверкнул на меня глазами.

— Чтобы поймать меня, мои враги всегда использовали мои сокровенные задумки, — грустно продолжал Радимов. — Как я этого не учел! И почему не осуществил поворот Реки сам…

— Бросьте! — сказал я. — Вы что, не знаете? У нас давно иммиграцию сменила эмиграция. Бегут толпами. Мотив прямо противоположный, хотя результат тот же самый…

— Вот именно! — воскликнул он. — Они стремятся сделать мне как можно больнее, уколоть в самое чувствительное место! И я даже знаю кто! Рома, именно Рома, это его изощренная месть! Они хотят, чтобы утром, когда прибудет наш поезд, с первыми лучами солнца я вышел на перрон и припал к любимой земле с нежностью блудного сына, а меня предупредительно и вежливо поднимут с земли, усадят в большой черный лимузин, который я так ненавижу! И обратно, назад, в эту проклятую лесную виллу с закрытым бассейном с подогретой морской водой, против чего я столько лет боролся, поэтому они засадили меня именно туда! Зная, что мне хочется в нем утопиться, но ведь и это не позволяют! Три спасателя-мордоворота следят, когда я купаюсь, и стоит мне нырнуть, они бросаются следом, тащат наверх, немилосердно при этом тиская и исподтишка щипая… А врачи-садисты делают искусственное дыхание, после чего полуголые, в прозрачных одеждах, блудливо улыбающиеся массажистки делают массаж, причем такой, эротический, массаж, пальцами и губами. А если я из-за этого ночью не могу заснуть, переживая за свой народ, позволивший себя в очередной раз обмануть, они делают мне укол! Ты знаешь, как я их боюсь.

Хористки всхлипывали. Все прочие закусывали губы и отводили глаза.

— Не надо было бороться с привилегиями, — сказал я как можно грубее. — Не надо было нарушать правила игры. Вы ведь попали туда, на самый верх, пользуясь этими правилами, не так ли? Так к кому претензии? А за народ переживать тоже не стоит… Раз позволяет себя обманывать, значит, так нравится. Как дурной бабе, любящей ложь послаще, а оплеухи посильнее.

Он кивал, вздыхал, соглашаясь, обнимал меня за плечи, прижимался.

— Как мне тебя не хватало, Паша! У меня были десятки телохранителей и сотни советников. Не было лишь тебя одного. И потому я здесь. А ты из-за меня опять рискуешь.

— Прорвемся! — сказал я. — К себе домой возвращаетесь, Андрей Андреевич. После долгой разлуки. Земляки поддержат.

— А как же супруга ваша? — спросил Борис Моисеевич, когда мы расположились в купе. — Почему не с вами?

— Некогда ей! — отмахнулся он. — Целыми днями сидит и сверяет тексты Фейербаха и Гегеля. Смотрит, что у них сперли основоположники. Уж сколько ей я рассказывал, что Бородатый и не скрывал своих заимствований! По крайней мере от меня. Так нет! Верит только документам.

Да и зачем мне эта старуха? Вон, каждый раз подглядывала во время сеансов массажа. Хотя ни разу не возмутилась. Только хихикала.

Ночью, когда он уснул, подложив под голову кулачок, я сошел на какой-то станции, разбудил телефонистку. Она, кивая, записала:

«Хозяин возвращается поездом встречайте мосту семь двадцать утра».

— А кому? — подняла на меня непонимающие, заспанные глаза.

— Всем, всем, всем! — сказал я и провел рукой по ее открывшейся под форменной шинелью шейке.

— Там поймут? — Она не отводила глаза и не отстранялась.

— Ты же поняла? — спросил я, с сожалением прислушиваясь, как громыхнули наши вагоны, раскатываясь. — Ну, мне пора. До встречи. А то не догоню…

В вагоне я уснул быстро, будто провалился, но меня тут же вытащил к свету Радимов, буквально растолкав.

— Паша! Смотри, что делается! Радость-то какая…

Перед мостом, к которому медленно подкатывался наш поезд, стояли по обе стороны пути толпы народа, как всегда, с транспарантами и лозунгами десятилетней давности.

Они вглядывались в проезжающие вагоны и что-то скандировали. Дальше, за мостом, и вовсе было темно от подходивших колонн трудящихся с духовыми оркестрами и знаменами. Медь труб гремела и сияла под долгожданным солнцем.

— А вы говорили, — сказал я Андрею Андреевичу. — Вон как истосковались без вас!

И действительно, посты милиции были буквально смяты, оттеснены изнывающим без признанного лидера народом. Только два-три форменных мундира, не считая фуражек, да пяток строгих штатских костюмов единой расцветки, не считая шляп одного фасона, мелькнули и пропали в толпе.

Хозяин сиял. И, не скрываясь, плакал. Высунулся по пояс из окна и махал платочком, мокрым от слез.

— Дорогие мои! — шептал он. — Спасибо… Спасибо за встречу!

Поезд еле тащился, готовый в любую минуту остановиться. Я смотрел из соседнего окна, пытаясь разглядеть знакомые лица.

И они были. Но поначалу вовсе не те, кого я рассчитывал увидеть. Прежде всего я узнал «братка», подвозившего до станции и равнодушно скользившего взглядом по окнам вагонов. На меня он посмотрел как на стену. В данную минуту его интересовал кто-то другой.

Я увидел жену с сыном на руках, увидел своих стариков. Мария смотрела мимо моего окна на соседнее, где был Радимов…

Потом я увидел Наталью. Она шла рядом с вагоном, глядя на меня растерянными глазами, губы ее шевелились. На ней уже не было строгого делового костюма, только плащ, к тому же без всякой косметики, как, впрочем, и у других девушек и женщин, бросавших к нам в окна цветы. Слишком рано им пришлось сегодня, бедным, подняться, слишком поздно они были извещены о возвращении нашего ясна солнышка…

Не было только руководителей Края. И нигде не было видно телеоператоров, которые бы снимали эти торжества во главе с Еленой Борисовной…

На вокзальной площади народ потребовал митинга и выступления Радимова. Он мотал головой, отмахивался… Слишком устал и ослаб.

Он желал одного — покоя. Я усадил его в машину, в которой он сразу заснул, как если бы потерял сознание. И сразу вся площадь затихла. Курящие, бросив сигареты, отгоняли от нас дым. Он заснул, как ребенок, замученный слишком долгой игрой на свежем воздухе.

 

9

Спал он ровно двое суток в своем кабинете.

Мы ходили на цыпочках, боясь разбудить.

В эти двое суток не выполнялись никакие распоряжения триумвирата, сколь бы строгими они ни являлись. Народ ждал, что скажет по этому поводу хозяин. Даст добро или не даст.

Между тем на улицах появились снова граждане в странных шляпах, жабо и плюмажах с лосинами. Они целовали дамам ручки, делали реверансы и вообще разводили запрещенные новой властью политесы, иногда заканчивающиеся вызовами на дуэль…

Милиция не вмешивалась. Все застыли в ожидании, когда проснется Радимов. Казалось, сама власть боялась у себя в кабинетах повысить голос, чтобы не разбудить его.

Из окон школы, мимо которой я проезжал каждое утро в филармонию, уже раздавалась чечетка. Солнце сияло над Краем, и только отдельные обрывки туч, как остатки разгромленной армии, виднелись у самого горизонта.

Говорили, что наша сборная по футболу эти два дня усиленно сгоняла вес, каждый раз проверяясь на тех самых весах. Чтобы быть готовой, когда он проснется.

— На месте нашего правящего триумвирата я бы держал наготове заявление об уходе по собственному желанию! — громогласно заявил Борис Моисеевич со сцены перед началом концерта, что было встречено бурными аплодисментами, переходящими в овацию. Все встали. И мы играли, и мы пели, как никогда, наверно, уже не споем и не сыграем. И зарубежные импресарио стояли перед нами на коленях, умоляя: «Когда же? Распишитесь вот здесь! Проставьте сумму сами!»

А хозяин спал, не подозревая, что тем самым он осуществляет наиболее эффективное руководство Краем, сладко сопя и причмокивая, чему-то улыбаясь или вздыхая.

И все происходило в эти два дня наилучшим образом, все у всех получалось, все само разрешалось.

Бедный Игорь Николаевич ходил как тень по улицам, обращаясь, взывая, протягивая руки, но его никто не видел. Люди проходили сквозь него, протягивали друг другу руки и улыбались — сквозь него, как если бы от него осталась бесплотная, не находящая себе покоя и пристанища бесприютная душа. Людмила Константиновна и третья дама с трубкой в зубах не вылезали из своих кабинетов, сидели там запершись, звоня, набирая номера, но везде, куда бы они ни обращались, клали трубки, заслышав их голоса.

Какие могут быть дела, пока хозяин спит? Вот проснется — разберемся.

Хотя об этом не было никакой договоренности и никто не проронил на этот счет ни звука. Просто вернулся хозяин. И пока он отдыхает…

И нам в эти двое суток никто не звонил, никто не беспокоил.

На второй день сам по себе, как-то незаметно открылся ЭПД. Кто открыл, кто вернул тех девушек, что не успели выехать?.. И никто из руководства не посмел и пикнуть. Просто вечером вдруг сами собой зажглись в здании, которое, казалось, вымерло, огни, заиграла музыка, выстроилась очередь из желающих, вежливо пропускающих вперед друг друга…

Все шло своим чередом, само собой восстанавливаясь и обретая прежний смысл и назначение. Хозяин мог спать сколько угодно. Важно было, что он опять с нами, здесь, у себя дома. Остальное — приложится.

— А все-таки чем не культ личности, осужденный нашей бывшей партией? — спросил я Бориса Моисеевича. — Правда, с превосходными последствиями.

— В них все дело, — сказал он. — А не в культе. В его присутствии, а не в его распоряжениях и указаниях, зачастую ошибочных и эмоциональных. Словом, какая личность, таков и культ.

Мы говорили в перерыве репетиции, когда к нам вдруг вошел бесплотный дух Бодрова. Будто повеяло сквозняком из скрипнувшей двери. Он сел в задних рядах скромно, боясь, что заметят. Слушал нас до самого конца и так же тихо ушел…

Вечером раздался междугородный звонок.

— Павел Сергеевич? — узнал я голос Эрудита. — А что там Андрей Андреевич? Все еще спит?

— А что вас волнует? — спросил я. — Разве вы не сменили хозяина? Вот вы сейчас звоните нам, а его подслушивает кто-нибудь другой.

— Нам не до шуток, Павел Сергеевич! — сказал он. — Все-таки Андрей Андреевич носитель уникальной информации и государственных секретов… Вы же понимаете, чем это пахнет.

— Он их давно забыл, — сказал я. — Тут подкатывались к нему из разных спецслужб на этот счет…

— Кто? Что вы хреновину порете! — заорал он. — Мы за вашим домом установили наблюдение. Муха не пролетит!

— А они через подземный ход, — сказал я. — Он у них деньги взял, а потом руками развел. Все забыл. И теперь отсыпается.

— Разбудите его! — строго сказал Эрудит. — Юмор у вас, знаете… Просто мороз по коже. Вы понимаете, какие это может иметь последствия? У вас там черт знает что творится! Балаган какой-то.

— Будить не буду, — сказал я. — Это раз. Во-вторых, не один он здесь спит. Еще мой сын только недавно уснул…

— Ах этот, милиционерский? — протянул он, пользуясь дальностью расстояния.

— Конец связи, — сказал я и положил трубку. Подумав, положил аппарат с проводом в стальной сейф, чтобы не достали со своего спутника. Но приглушенный звонок донесся и оттуда. Все-таки мощный на борту реактор… Или мне показалось?

Разбудил меня топот с верхнего этажа. Подрагивала люстра. Я вскочил, вбежал на второй этаж.

Радимов усиленно работал ногами, закусив губу от наслаждения. Чечетку он выдавал как в молодые годы. Разинув рот, на него смотрели проснувшиеся Сережка с дедом. И внук уже приплясывал, невольно подражая. Пот лился градом со лба хозяина, но он отбивал ожесточенно, будто пробиваясь через пол из камеры, в которой его замуровали.

— Меня ищут? — спросил он, останавливаясь.

— А кому вы нужны? — пожал я плечами. — Никто не ищет.

— Но я сквозь сон слышал звонок! — деловито нахмурился он.

— Вам приснилось, — сказал я.

— Неправда, звонили ночью! — сказал дед. — Нас с Сережей разбудили. Вот зачем ты обманываешь?

— Кое-кто хочет, чтобы я вообще не просыпался! — сказал Андрей Андреевич, глядя исподлобья. — Кому-то я продолжаю мешать, находясь далеко от столицы.

— Выйдите! — сказал я. — Скажите, чтобы собрали на стол.

Дед обиделся, но не сказал ни слова, подняв на руки Сережу.

— О ком речь? — спросил я, когда мы остались вдвоем.

— Ты же видишь, что совсем потный… — Он протянул ко мне руки. — Я провел полчаса с твоим отцом и сыном, но без твоего святого духа. И мне они пришлись по душе. А пока — неси меня в ванну!

И я не успел сказать ни слова, как он очутился у меня на руках.

— Осторожно! — сказал он. — Я читаю твои мысли. Ты подумал: лучше бы он продолжал спать, не правда ли? Ты меня никогда не обманывал, потому что всегда убеждался, что это бесполезно.

И я спустился с ним на руках по лестнице, пронес его мимо стола, на который уже собирали женщины. Мать так и застыла, увидя это…

Потом мы сели с ним вдвоем, пили чай.

— Как говорили римляне: «Следующий день является учеником предыдущего», — сказал хозяин, вытирая пот с лысины. — Поэтому мне не нужна никакая власть. Даже здесь, где меня любят и готовы носить на руках, все, кроме тебя.

— Ношу, как видите… — сказал я. — По старой привычке.

— Ну да, теперь ты воспарил, думаешь — недосягаем…

— А вам хочется подмять под себя? — спросил я.

— Хочется… — признался он. — Я ведь дико ревную тебя, Паша. Даже к твоей славе.

— Так о ком речь? — спросил я. — Кто ваш тайный враг?

— Будто не знаешь… — вздохнул он. — Кто всю жизнь меня преследовал, покоя не давал?

— Господи… Опять он? Я слышал — лежит, не встает после случившегося.

— Да, Паша, да! Он жив, пока я жив, говорил уже, кажется… И потом, для общественного мнения он — мученик, страстотерпец. Пострадал за правду. А это существенно прибавляет достоверности к случившемуся.

— А что? — спросил я, затаив дыхание. — Что случилось?

— Будто не знаешь… — усмехнулся он. — Все за ту автомобильную катастрофу! Будто я ее устроил. А ты исполнил. Представляешь? Бред сивой кобылы, а кому теперь докажешь?

— Но здесь вам нечего бояться, — сказал я. — Народ вас боготворит. Вы бы посмотрели, что творится на улицах! Все ваши начинания и нововведения ожили! Все так ждали, Андрей Андреевич!

— Да меня, Паша, больше не интересует, что меня ждет… Сон мне был, видение, понимаешь? Вот пока я у тебя спал… Будто нахожусь в темной комнате и вижу, кто-то неразличимый бродит за мной, руками шарит, поймать хочет… Я к дверям, я к окну, а все наглухо закрыто, ничего не поддается… Смерть, Паша, за мной ходит! Вот что! А ты говоришь… Какая там власть, какая всенародная любовь! Я Роме сейчас завидую. Понимаешь? Он как убедился, что перевоплощенный, так перестал всего бояться! А я всегда это знал, но все равно боюсь. Боли боюсь. У меня ведь какие мучительные смерти бывали, Паша! У тебя-то легкие. А Рома вообще во сне помирал… Ну это ладно, что делать-то будем?

— С кем?

— С кем… Вот видишь, не спросил: с чем. А — с кем. С Ромой, конечно! Достанет он меня, чувствую! Хоть от него сюда сбежал, а достанет! Через тебя причем… Вот ведь какое дело. Именно через тебя. Я это вижу!

Я во все глаза смотрел на него. Постарел, конечно, сдал — безусловно… Но ведь народный герой! Признанный вождь! Хорошо, что никто, кроме меня, сейчас не видит и не слышит.

— А хоть бы и видели! — кивнул он, цепляя на вилку кусочек ветчины. — Смотрю, жалуетесь все на триумвират ваш, спасибо, конечно, а благосостояние ваше не убывает, нет…

— Доедаем, что вы припасли, Андрей Андреевич! — сказал я.

— Это верно! — показал он на меня вилкой, жуя. — Польстил, спасибо на добром слове. Ну так что? Что скажешь?

— Прямо не знаю… Ведь закрыли дело-то? — пожал я плечами. — Сколько можно.

— Закрыли, Паша, потому что я у власти был. Сказали, что его водитель сам виноват. За халатность срок впаяли… Невинный, можно сказать, человек за кого-то другого пострадал. А теперь я в опале… Понимаешь? И дело снова возбудили… Рому каждый день по телевизору показывают, как он ручками и головой трясет. И крови моей жаждет.

— Так вы поэтому сбежали? — догадался я.

— Проницательный ты, Паша, человек! Моя школа. Ничего не скроешь.

— М-да… — протянул я.

— Что — м-да? — подался он ко мне через стол.

Я все никак не мог сопоставить. Великий человек, по одному его слову десятки тысяч поднимутся… И в то же время Акакий Акакиевич, цепляющийся за жалкое существование.

— Не слышу ответа! Или не устраивает вопрос?

— Да вот прямо не знаю, что сказать.

— А придется, Паша, придется… — Он оглядел комнату. — Жить ты стал! А? Есть что терять. Жена красавица, сам — знаменитость. А благодаря кому — не забываешь?

— Как такое забудешь… Долги есть долги. Надо отдавать.

— Это ты мне? — ткнул Радимов пальцем в свою впалую грудь. — Я свои отдал, Паша. До копеечки. А вот кое-кто не торопится. И ведь для тебя нет ничего невозможного, как показывает опыт.

— Не мне судить… — пожал я плечами.

— Скромничаешь, однако, скромничаешь… Так я поживу у тебя — пока? Не возражаешь? Нет у меня на старости лет угла. Бомж я!

— Это ваш дом! — развел я руками.

— В смысле мой дом — твой дом? — наклонил он ухо в мою сторону, будто боясь не расслышать.

— Можно и так, — кивнул я. — Как скажете, Андрей Андреевич, так и будет.

— И скажу! — Он снова ткнул вилкой в мою сторону. — С зарубежными гастролями придется потерпеть!

— Начатое надо доводить до конца, как показывает опыт! — согласился я.

— О! — Он указал вилкой с поддетым кусочком окорока на потолок. — То слышу голос не мальчика, но мужа! Поэтому перенеси гастроли сам. Не дожидайся, пока с тебя возьмут подписку о невыезде.

— Нам здесь бояться нечего, — сказал я. — В нашем Крае каждый дом — ваша крепость.

Он вздохнул, посмотрел, улыбаясь и чуть сощурясь.

— Я очень старый человек, Паша! Не мне обольщаться всенародной симпатией. Это такая же иллюзия, как школьная любовь к круглой отличнице. Ведь пришел бы на мое место нормальный, просто толковый человек… Спасибо я должен сказать этому придурку Бодрову! Что он все тут успел развалить! Ну какой из меня выдающийся деятель? Выгнали меня — и правильно сделали. И еще должны взять подписку, что я отказываюсь заниматься политической деятельностью! Да я и сам откажусь…

— А если вас попросят?

— Не хочу портить впечатление. Опять что-нибудь не то ляпну или натворю. Пусть все остается как есть. Любите меня? Значит, должны понять.

Потом хитро посмотрел на меня, снова склонился, поманив к себе пальцем. Я послушно склонился к нему.

— А разве одно мое присутствие — пусть молчаливое и безучастное — ни о чем не говорит? Разве я не блистаю своим отсутствием, как было сказано в свое время о старце из Ясной Поляны? Кто знает, Паша, быть может, от моего бездействия больше будет пользы…

— Где сейчас Цаплин? — спросил я.

— А ты не торопись… — потянулся он, зевая. — Всему свое время. Не будем выдавать нашу озабоченность.

— Это как сказать! — хмыкнул я. — Некоторые предпочитают действовать на опережение. Но, может, вы и правы… Так что мне сказать, когда меня спросят о ваших дальнейших планах? Ведь просто проходу не дают.

— А ты скажи, что я не хотел бы повторить ошибку Бонапарта, когда он решил второй раз вступить в реку абсолютной власти. Только потому, что Бурбоны всем осточертели, его внесли в Париж на руках. Я же помню, какие страхи это вызвало в обществе. Как же! Корсиканское чудовище снова на троне! И тут уж все навалились на него. Он мог бы вполне царствовать, но не править. И всех помирить. А в империи все бы делалось с оглядкой на него. Ведь спящий лев — это все равно лев.

— Тогда все понятно! — засмеялся я.

— Чему ты смеешься? — обиделся он. — Что я не лев или много сплю?

 

10

С этого дня многое изменилось в нашем доме. Прежде всего поломался принятый распорядок. Хозяин много спал, вставал около часа дня, требовал меня, а если я был в это время в филармонии, Мария бросала все и занималась только им. Небритый, босой, в застиранных тренировочных шароварах, он появлялся в саду, зевал, чесал себе живот, отмахивался от мух и корреспондентов, пристававших к нему через забор с расспросами и наставлявших фотокамеры. Пару раз приезжала Елена Борисовна со своими операторами, совсем как в прежние времена — ее на работе никто не восстанавливал, она просто пришла на другой же день после возвращения Радимова на телестудию, и все приняли это как должное.

Потом, уже не обращая ни на кого внимания, он возился на грядках, брюзжал, что все не так, что не здесь надо было сажать редиску.

И репортеры записывали…

Мои родители принимались с ним спорить, мать наконец отмахивалась и уходила, а отец только раззадоривался, мол, начальник ни черта не понимает в сельском хозяйстве и потому в данной области у нас такие трудности, и шаг за шагом выводил Андрея Андреевича на глобальные проблемы, отчего тот сразу сникал, тоскливо оглядывался на дежуривших под забором: не слышат ли… И, посрамленный правдой-маткой, не выдерживал, уходил в дом: запирался у себя в кабинете. К торжеству противной стороны.

Вечером отец пытался продолжить диспут, но его не поддерживали, глядя, как Радимов возводит глаза к потолку, и обиженно смолкал.

— У нас теперь два ребенка, — говорила мне мать. — И не поймешь, кто капризнее. Хотя бы он делом каким занялся. Погулять с Сережей не допросишься. Все некогда. Сидит целыми днями в кабинете, бумагу переводит…

Между тем жизнь в Крае шла своим чередом. Те, кто проклинал правящий, хотя и призрачный триумвират за поворот Реки, теперь прославляли хозяина за мудрое решение сделать это, принятое еще раньше. Я все больше убеждался в правильности выбранной им новой формы правления. Ни во что не вмешивался, но везде незримо присутствовал.

— Я подумываю, не взять ли мне в будущей жизни руководство над какой-нибудь страной, — говорил он мне за поздним чаем, когда все в доме уже засыпали. — Думаю, что буду готов. Так, небольшая страна, хорошо где-нибудь в центре Европы. Не подвели бы только будущие фамилия, дата и место рождения.

— А я кем буду при вас? — спросил я. — Телохранителем?

— Так далеко мои планы еще не простирались, — раздраженно отмахнулся он. — Ты как твой отец. Вот почему я завалил сельское хозяйство! А я не могу заниматься тем, что мне не присуще! Что мне претит. Но меня заставляли! Но разве это кому объяснишь?

После этих ночных чаепитий я не мог долго заснуть, а утром надо было рано вставать. Но я постоянно должен был выслушивать его брюзжание по поводу происходящего в стране, пока он сам не захочет спать.

В филармонии я ходил сонный, со слипающимися глазами, путал партии, расписание, начинал на всех орать, отменял гастроли…

Хористы и музыканты удивленно поглядывали, но пока не роптали.

Но чаи с хозяином мы гоняли не просто так. Мы ждали звонка оттуда, откуда он сбежал. Но телефон отмалчивался.

— Они взяли на вооружение вашу тактику выжидания, — сказал я.

— Это лишний раз подтверждает мою правоту, — важно кивнул он. — Кто первым сделает ход, тот попадет в цугцванг. Они это понимают. Ты хоть знаешь, что такое цугцванг?

— А вы знаете, что такое сюрпляс? — парировал я. — То же самое, только хуже. Велосипедисты на треке стоят на месте, пропуская противника, чтобы потом вырваться из-за его спины.

— Скоро выборы… — вздохнул он и снова посмотрел на телефон. — Мне стоило стольких трудов пробить всеобщие выборы с альтернативными кандидатами. Что-то они там замышляют. Пора начинать предвыборную кампанию, а они не чешутся… Может, тебе следует туда смотаться? Проведи там разведку боем. Прощупай Рому, чем он может быть нам полезен. Но только ненадолго.

— Но у меня репетиции! — сказал я. — Мы репетируем каждый день Баха.

— Вот получишь срок за покушение на драгоценную жизнь Ромы… Там, в зоне, и порепетируешь.

— Но ведь я этого не хотел! — крикнул я. — Я только собирался кое о чем спросить. До того как он приедет на концерт! И все! И вы это знаете!

— Я тоже не хотел, — кивнул он. — Я думал, ты с ним просто переговоришь, а ты, как всегда, перестарался. И вот результат: Рома — канонизированный мученик за идею. Но мы это уже обсуждали… Утром и отправляйся с Богом. Если позвонят из филармонии, я сам возьму трубку. Скажу, что ты болен, не можешь подойти. Надеюсь, мне поверят.

Он знал, что говорил. Находясь у нас, он еще ни разу не подошел к телефону. Если звонили, а мои родители в это время копались в огороде, он кричал им в окно, чтобы подошли. И мать бежала, задыхаясь, поднималась на второй этаж, чтобы снять трубку с аппарата на его столе.

Он только говорил ей, не поворачивая головы: «Меня нет. Кто спрашивает?» Чем отучил названивать всех, кто домогался с ним встречи.

— Вы помните Пичугина? — спросил я.

— Пичугина? — сощурился он, припоминая.

— Он вас возил до меня. Вы еще его подставили с вашими любимыми глазированными сырками. Неужели забыли?

— А, вспомнил. Был очень исполнительный и знал чувство меры. В отличие от тебя, кстати говоря. Любые мои задания выполнял аккуратно, точно и в срок. Почему ты спрашиваешь?

— Он покаялся. Стал святым человеком. Служит Богу. Вот и я бы так хотел… Да, видно, не судьба.

— Он очень хороший человек, — согласился хозяин. — И мне было жаль с ним расставаться. Самые деликатные просьбы он выполнял без подсказок, — повторил он с нажимом. — И после него ничего не приходилось доделывать…

— Что? — надвинулся я к нему поближе. — Что вы хотите этим сказать?

— Что ему есть в чем каяться! И что мне не нравится твой тон!

— Ах тон! — Я оглянулся в поисках чего потяжелее. — Ах ты, мразь! Ты как пиявка ко мне присосался! Никак отделаться не могу!.. Тон тебе не нравится? Да ты его ногтя не стоишь!

— Паша! — крикнула сзади Мария. — Ты что!

— Пусть… — спокойно сказал хозяин, бледнея. — Пусть наконец выскажется… Знаешь, Маша, под какой кличкой он фигурирует в органах? Я ведь листал его досье, пока это было возможно. Шакал! По-моему, очень точно… Ну продолжай, что замолчал? Выскажи при своей жене, при сыне, при родителях, что ты думаешь обо мне. И скажи потом людям! Всем скажи.

— И скажу! Что ты врешь! Пичугин не такой. Он не мог!

— Все, — сказал хозяин, собирая со стола свои бумаги, складывая их в папку. — Ничего я тебе не говорил, ни о чем не просил. Все, говорю! Свободен.

— Свободен? — Я снова рванулся к нему, но Мария обхватила меня сзади, а Сережа закричал и заплакал. — Да я ж твой раб! Ты разве отпустишь от себя? Хоть на миллиметр! Я без тебя вздохнуть не имею права… С чем бы я поехал к Цаплину? Что он выиграл наш спор! Что он победил! Что я был рабом и остался! Никакого Павла Сергеевича, знаменитого дирижера — нет! Видимость одна!

Внезапно я почувствовал удушье. Закружилась голова, потемнело в глазах, я рухнул в кресло.

— Воды! — крикнул Радимов. — Откройте окно… Где там, посмотрите, у меня в тумбочке корвалол…

Он склонился надо мной. В его глазах блеснули слезы…

— Пашенька, родной ты мой… прости меня! Ну как ты мог такое про меня подумать. Ну соврал я, соврал. Святой он… И никуда тебе ехать не надо! Забудь про Рому, прошу тебя… Выпей, вот. Мне помогает.

Я оттолкнул его руку и выпрямился. Минутная слабость прошла.

— Нет уж… Андрей Андреевич. Хватит. Наслушался я вас. Сам теперь хочу все узнать. Досконально! И пока не разберусь…

— Да-да, конечно! Поезжай и узнай… Ты же теперь другой человек, Паша. Сильный, независимый. Мы все тобой гордимся!

— Бросьте! — отмахнулся я. — Сами думаете: до сих пор в домино зашибал бы в своем гараже, если бы не ваша милость… Что, не так? Я тоже ваши мысли читать научился.

— Так, Пашенька, так. То есть я хотел сказать, что лучше мне от вас… — он оглянулся на моих стариков, — уехать. Надоел я вам своими капризами и взбалмошностью. Я же вижу. Я из тех людей, кто лучше воспринимается на расстоянии, чем рядом. Со мной всегда так было, Паша! Мне это все говорили.

— Живите! — сказал я, вставая. — Никто вас не гонит… Да и попробовали бы мы. Весь Край сразу на уши…

— Это ваш дом, — сказала мать. — Вам неприятно видеть в нем посторонних? Вы не можете это сказать вслух, но мы-то понимаем. Вы сердитесь, почему не приучаем внука плясать чечетку, а мы видеть не можем, что наш сын у вас в лакеях. Поэтому уедем мы. А вы оставайтесь.

Он застыл на месте, заморгав глазами.

— Мария! Что они говорят… — Казалось, он вот-вот заплачет. — Вы же мне как родные стали! Ну испортила меня власть, испортила! А кого она портит?

— Не знаю… — сказала Мария. Она только что вернулась снизу, из детской, куда отвела Сережу. — Не получается у нас что-то, Андрей Андреевич! И Паша сам не свой… Хоть бы какое занятие себе нашли. Ну любят вас все, это мы понимаем… А достались вы только нам!

— Мария… — пролепетал он в ужасе. — Ты что говоришь! Ты самое дорогое, самое близкое мне существо!

— Которой вы всегда жертвовали ради своего призвания… — Она усмехнулась. — И отдавали кому попало!

Она буквально взвизгнула, когда произнесла последние слова. Мать взяла отца под руку, чтобы увести, но тот вырвался.

— Почему ты меня тащишь? Я тоже сказать хочу! Мой Пашка — не кто попало, ясно вам? Вы, Андрей Андреевич, заслуженный человек, а ведете себя…

— Довольно, хватит! — сказал я. — Завели бодягу.

— Нет уж, нет уж… — заинтересованно сказал Радимов и сел, нога на ногу. — Говорите, что накипело. Все говорите. А я послушаю. И вас, Авдотья Никифоровна, и вас, Сергей Афанасьевич!

— Я уже все сказала… — тихо произнесла мать и вышла из его кабинета.

— А я скажу! — выпятил грудь отец, заводя себя. — Вы почему Сережку нашего по-тихому вашим танцам обучаете? Вас просил кто? А у него родители есть. Дед с бабкой!

— Прекрати! — сказала снизу мать. — Нашел о чем говорить.

— Так ведь один я… — со слезой в голосе сказал Радимов. — Неужели понять не можешь, дорогой ты мой, чистый и справедливый человек! Совсем один. При всей моей популярности помашут флагами, и куда они? Правильно, к детям, женам. Домой! А я куда? Я к кому? Хотел тут к вам, к Марии, к Паше… чтобы почувствовать себя в семье. Но, выходит, — никому я на самом деле не нужен!

Радимов знал, чем их взять. И ту же Марию. Она накричит на него, поплачет, а все равно, куда от него денешься.

— Хватит! — сказал я отцу. — Слышишь? Да, твой сын такой! Готов убить по приказу. Что еще? Что ты хотел узнать? Почему твоего внука чечетке обучают? Для его же пользы. Это я тебе говорю…

— Нет, но почему тайком? Почему по-тихому? — попятился отец, отступая к двери.

— Тебе уже объяснили, батя! — сказал я, положив руку на его плечо. — Потому что Андрей Андреевич не чувствует себя с нами своим человеком. И оттого ведет себя как господин. А я, твой сын, за которого сейчас вдруг испереживался, веду себя как умею. Поскольку душу ему свою продал, ясно тебе?

Отец вздрогнул, лицо посерело, и я уже пожалел о сказанном. Он со страхом посмотрел на сидящего в тени лампы Радимова, и я тоже невольно проследил за его взглядом.

На лице Радимова лежали какие-то отсветы, и потому казалось, что он демонически усмехается. Я подтолкнул отца, и он беспрекословно вышел.

— Одни мы с тобой остались, Пашенька! — сладко сказал Радимов. — Одни, как всегда. Но ты можешь отправляться с ними, я не стану возражать.

— Это куда вы меня гоните? — не понял я.

— А куда захочешь… — Он зевнул. — Ты, кажется, куда-то собирался? Или я ошибаюсь?

— К Пичугину, — кивнул я. — Я хочу знать правду. Использовали вы его, как меня, или…

— Рабом он не был, — серьезно сказал хозяин. — Исполнял, да, был предупредителен, да, но не роптал. И знал свое место. А теперь иди, Паша, спать. Я всем доволен. До сих пор ваши семейные сцены проходили без моего участия, вполголоса, а сегодня я был приобщен! Почувствовал себя не лидером сверхдержавы, не народным любимцем, а куда больше — семейным человеком. Которому действительно есть что терять. Ну все, иди, сегодня ты меня утомил, как никогда.

 

11

Той же ночью я поехал к Пичугину, рассчитывая днем вернуться в филармонию.

После возвращения блудного вождя дороги везде подсохли, поскольку кончились наконец дожди, и потому доехал я на этот раз довольно быстро. Даже раньше, чем собирался. Село еще спало. Кричали петухи, ревели в своих хлевах коровы, только в доме отца Никодима по-прежнему не светились окна. Несколько удивившись, потому что знал о привычке хозяина вставать раньше других, к восходу, я решил никого не будить.

И уснул в машине. Проснулся от того, что на меня кто-то пристально смотрел. Это была голенькая светленькая, синеглазая девочка, настоящий херувимчик, только без крыльев и мальчишеской пиписки, приоткрывшая ротик, как только мы встретились с ней глазами.

Она засмеялась и отбежала в сторону, туда, где копался на грядке ее братишка. Он посмотрел в мою сторону, потом снова принялся за свое занятие.

«Наверно, собирает червей для рыбалки, — подумал я. — Пичугин мне говорил как-то… Где же он сам?»

Я коротко нажал на клаксон. Дети снова посмотрели на меня, подошли поближе. Теперь я мог их рассмотреть как следует… Позавидуешь отцу Никодиму, вот кому счастье подвалило! За все его муки, за искреннее раскаяние Бог простил ему невольное убийство, самозванство во имя добра и все прочее, на что намекал хозяин… А было ли? А если и было, имеет ли теперь значение? Словом, зря приехал. Зачем будоражить, беспокоить… Посмотришь на этих детей… Неужели тот папаша мог покуситься? Значит, правильно все сделал отец Никодим, поскольку он — настоящий отец! А тот — самозванец. Переставший быть отцом и пастырем… Ради такого открытия можно было не приезжать…

Но и уезжать не стоит. Вон уже вышла женщина в открытом сарафане, да, это ее я видел в прошлый раз, когда она спала с детьми…

— Вы к кому? — спросила она.

Почему-то хмурится, лицо недовольное, озабоченное… черт меня принес.

— Я к отцу Никодиму, — сказал я.

— К кому? — спросила у матери девочка.

— К папе, не мешай… — нахмурилась еще больше мать.

— А папа умер! — сказала девочка. — Вы разве не знаете?

Умер? Ну да, она про того, погибшего, уже знает, Пичугин не мог не рассказать… Но почему так сказала и так смотрит?

— Я знаю вас, — сказала она. — Вы ведь Павел Сергеевич? Он возил меня на ваше выступление… Хотели подойти, но он сказал, что не стоит, будем мешать. Вы проходите, проходите, он вам просил передать…

Я вылез из машины, вдруг почувствовав все кости своего лица. Тело стало ватным, малоподвижным. Я боялся, что она еще что-нибудь скажет.

В доме, полутемном и прохладном, в глаза бросился большой портрет отца Никодима — увеличенная любительская фотография в самодельной раме… Я остановился. Закрыл глаза, почувствовав знакомое уже удушье, перенесенное вчера вечером.

И сел без приглашения.

— Когда это произошло? — спросил я и прокашлялся, почувствовав сухость во рту.

— Сорок дней отмечали на прошлой неделе, — спокойно сказала она. — А вам он просил перед смертью передать этот конверт.

Она достала из-за иконы большой серый конверт. Я машинально взял его и погладил, словно пытаясь ощутить тепло его пальцев.

— Как он умер? Отчего?

Она помедлила, посмотрела в окно, откуда доносились голоса ее детей.

— Он принял яд, — сказала она.

— Яд? — Я не верил своим ушам. — Да что случилось?

Она не ответила, только тихо заплакала, отвернувшись.

— Простите, а… как вас зовут? — спросил я.

— Ирина Андреевна, — сказала она, вытерев глаза и вздохнув. — Все спрашивают: как? Думаете, легко? Как да почему… Откуда я знаю. Нарядный был, веселый, даже выпил чуть. Я прямо не узнавала его. А он мне говорит: «Хочу поговорить с твоими детьми без тебя». Муж мой ведь умер, не знаю, говорил он вам… — Она вскользь посмотрела на меня, потом опустила глаза. — Ну вот. Пошел к ним. Играли, смеялись, я думала: «Чего они там? И почему мне нельзя? Я ведь тоже хочу». А они вдруг затихли… Мне бы подойти, как собиралась, нет, думаю, раз он просил так… И тут ко мне моя Динка бежит, плачет… — Она и сама заплакала, махнула рукой, отвернулась.

— Ирина Андреевна… — начал я, желая сказать, что больше не надо ничего, все, достаточно, я, пожалуй, пойду…

— Вот всегда так, — вздохнула она. — Начну рассказывать, и сразу глаза на мокром месте… Вы чаю не желаете?

— Пожалуй, — кивнул я.

И посмотрел ей вслед. Потеряла за короткое время двух мужей. Дьявола и святого. Ей-то за что?

— Вы-то как? — спросил я, когда она вернулась с небольшим, плохо чищенным самоваром. — Все-таки остались дети, как справляетесь, может, вам помочь?

— Ой, да что вы… Все только и помогают. Не оставим, говорят, детей твоих, поднимем всем нашим приходом. И целыми днями таскают — кто что. Ну так о чем я? Значит, Дина подбегает…

— Может, не надо? — тихо спросил я. — Какое это теперь имеет значение?

— Как хотите… В общем, сначала я не поняла, что у них там. А она кричит: «Мама, где наш папа, он умер?» — Она всхлипнула. — «Вон, — говорю, — ваш папа!» — продолжила она, успокоившись, сдавленным голосом. — И указываю на отца Никодима. А она как затрясется! «Нет, — кричит, — это не мой папа! Он обманывает нас. Он — нехороший!» Я как услышала это… А тут еще бабки пришли из церкви, все слыхали Ужас!.. Потом смотрим: где он? Никак найти не можем. Я у Гены спрашиваю: «Не видал отца?» — «Видал, — говорит. — А он нам разве отец?» И опять при всех! А потом показал, куда он пошел… От греха и позора… Когда нашли, его уже рвало вовсю, его на руках до больницы наши мужики донесли, всю ночь народ у дверей стоял, врачей не выпускали… Толку-то. Большая доза, говорят. Специально, что ли, держал? Так и помер. Хоронить хотели, а новый наш батюшка, отец Николай, на кладбище не разрешает. Самоубийство, говорит, великий грех, тем паче для посвященного в сан. Но народ разве поймет? У меня самой отец архиерей, нельзя, значит, нельзя… Ну вот, хороним, значит, а Дина вдруг спрашивает: «Это папа мой?» Народ удивляется: «А то кто ж? Поплакала бы, девонька». А она ни в какую. Насупилась, разупрямилась… А бабки, гляжу, перешептываются. Уж все слыхали. Но Дина так и зовет его с тех пор папой. Уж не знаю почему. И всем рассказывает, как он умер. А того даже не вспоминает. Ну да, этот добрый был, голос на них не поднимал…

Ее голос снова дрогнул, но она удержалась. По-видимому, не впервые рассказывала.

Я поблагодарил за чай.

— Вы мне покажете его могилу? — спросил я.

Она махнула рукой, явно обессилев.

— Дети проводят… Диночка, иди оденься, покажи дяде могилку, где папа лежит.

Меня проводили на кладбище брат и сестра. Могила нашлась сразу. Да и не велико сельское кладбище, чтобы подолгу на нем разыскивать.

Она была расположена у самой ограды, по-видимому, таков был достигнутый компромисс.

Ничего, кроме креста да множества цветов.

— Памятник обещали поставить, — сказал Гена, посуровев. — С надписью. Только мама возражает.

— Почему? — спросил я.

— Не знаю, — пожал он плечами. — Он ведь записку оставил. Чтобы и крест стоял, и памятник. И на них было написано: «Отец Никодим». А зачем, никто не, знает.

«Я знаю», — чуть не сказал я, глядя на могилу. Везет же мне. Второй раз стою над могилой, где, по сути, похоронены двое.

Но здесь хотя бы имена обоих будут написаны…

— Его похоронили за изгородью, — сказал Гена сурово. — А ночью наши мужики пришли и изгородь перенесли. Днем батюшка ругался, велел на место поставить, а никто не захотел. Так и оставили.

— Ген, пойдем… — захныкала сестренка, полусогнувшись. — Я писать хочу.

— Потерпишь, — сказал брат, зло посмотрев на нее.

Я подумал, что он теперь будет смотреть на нее как на убийцу их отца. Скажет он когда-нибудь ей об этом или нет, не суть важно.

Мы оба смотрели ей вслед, как она нашла дырку в изгороди, уселась там за кустиком и тоже смотрела оттуда на нас, лукаво улыбаясь, потом, пританцовывая, подбежала, взяла брата за руку.

— Ну давай, пойдем!

Я пожалел, что ничего не захватил с собой для них.

 

12

Дома я сразу бросился к роялю. Это была причудливая смесь совершенно разных композиций, некое беспорядочное попурри, точное выражение того, что творилось у меня на душе…

Когда я наконец перестал играть, я услыхал знакомый, до зубной боли, плаксивый голос Радимова: «Паша…»

Я поднялся. Некому подойти, кроме меня? В доме было тихо. Я прошел по комнатам, выглянул в сад. Никого.

— Да уехали они, уехали… — услышал я. — Собрались и, не говоря ни слова, уехали. Хоть бы попрощались! — Он вошел в затрапезном виде. Прислонился к косяку.

— Куда? — не понял я.

— Куда… К себе в деревню. Так и велено передать. Не могут со мной жить под одной крышей, видишь ли. Забрали Сережу, к шалостям которого я успел привыкнуть, и уехали! Представляешь?

Он сел на стул и потер себе грудь.

— И вот я один сижу, захотел поесть, у меня режим, это все знают, но мне никто ничего не оставил…

— Что-нибудь придумаем, — сказал я, заглядывая в холодильник.

— Что тут придумаешь! — вздохнул он. — Если меня можно терпеть только при большом стечении народа. А чуть меньше десяти — уже разбегаются.

— Вы масштабная личность, — кивнул я, доставая яйца и масло.

— Но мне нельзя яичницу, Паша… — напомнил он. — Это же сплошной холестерин!

— А кто сказал, что это вам? — обернулся я. — Хватит, Андрей Андреевич, попили кровушки. Извольте себя обслуживать сами.

— Но я не умею! — чуть не заплакал он. — Мне что, в гостиницу переезжать? Так у меня денег нет.

— Ладно… — сказал я, подумав. — Делать нечего. Поедем с нами на гастроли. К Роману Романовичу. Вы ведь без него жить не можете. И потому убить хотите.

— Да уж таковы мы, перевоплощенные, перепутавшие жизнь и смерть! — завздыхал он. — Но ты ничего не сказал про Пичугина. Как он там?

— Нормально, — сказал я, открывая морозилку. — Баранину вам тоже нельзя?

— Нормально, это как? — спросил он. — Что-нибудь про меня рассказывал? Ну говори же, говори! Что он про меня сказал?

— Нормально — это значит лежит себе в сырой земле и никому уже не опасен. Не проболтается. Вот только письмо мне передал. Прощальное.

Признаться, я о нем забыл. Помнил только, что осталось в машине. Кажется, на заднем сиденье…

— А мне можно будет прочесть? — спросил он.

— Валяйте! — сказал я. — Оно адресовано не вам, но что это изменит?

Я чувствовал полную опустошенность. На все было наплевать. И была обида на уехавших. Могли бы дождаться… Хотя я сам умчался в ночь, никому не сказав ни слова. И оставив их тут с этим…

Но вот чем Радимов хорош — на него невозможно долго злиться! И совершенно забывается, что он только недавно был лидером мировой державы. Этакий босяк, неряшливый, занудливый, которого ничуть не заботит, как его воспринимают…

Он спустился вниз, пока я жарил яичницу на спиртовке, на которой обычно мы кипятим по ночам чай.

Странно, что чем больше он ждет смерти, тем сильнее хлопочет о своем здоровье. О холестерине постоянно говорит, как выживающий из ума пенсионер, собирающийся пережить всех партнеров по домино.

Как это в нем сочетается — цепляние за уходящую жизнь с прикидками на жизнь последующую. Столь специфической раздвоенности я в нем прежде не замечал.

Яичница была готова. Я вышел на лестничную площадку и нагнулся, чтобы увидеть его внизу. Он читал письмо Пичугина, стоя ко мне спиной напротив горящего камина. Мне это не очень понравилось.

— Андрей Андреевич! — позвал я. — Давайте несите сюда. Ваш холестерин остывает.

Он поднял голову, но ко мне не повернулся. Я только услышал, как он рвет бумагу.

— Вы что делаете? — крикнул я и скатился вниз, но он бросил обрывки в огонь и повернулся ко мне, спрятав руки за спину.

— Тебе это нельзя читать, Паша!

Я ударил его по лицу, он покачнулся, глаза его наполнились слезами.

— Убей меня. Но читать такое тебе нельзя.

Я махнул рукой, сел в кресло. Мы с минуту смотрели друг на друга.

— Что там было, что? Вы можете мне объяснить?

— Делай со мной, что хочешь… Но я тебе ничего не скажу, даже под пыткой.

Я смотрел на его дрожащие губы и чувствовал очередной приступ безразличия. Или он мне его внушал?

— Идите… — Я махнул в сторону лестницы. — Кушать подано.

Я смотрел на догорающие обрывки бумаги, разглядел в последний момент торопливым почерком написанную строчку… Да пропади оно все!

Ничего и никуда не хотелось. Все уже было. Мы только все время повторяемся!

— Ну что стоите? — сказал я. — Извините, конечно. Хотите, встану на колени?

— Нет, Паша, нет! — мотнул он головой и встал на колени сам. В глазах стояли, как это случается теперь постоянно, слезы. — Ты мой, Паша, только мой. Забудь о нем! Забудь все, что у вас с ним было!

— А что — было? — сказал я, тяжело поднимаясь. — Ничего не было. Уже забыл… Вы есть будете или нет?

Он пропустил меня на лестнице вперед, будто опасаясь оставить одного возле догорающего в камине письма.

Я ничего не ел. Не хотелось. Он жалобно смотрел на меня, уплетая со сковороды.

— Сыграли бы что-нибудь, а? — попросил он. — Рахманинова. Или Скрябина.

— Не хочу, — сказал я. — Так, может, поедете с нами вместе, Андрей Андреевич? На прерванные вами гастроли. Как вы тут будете один?

— Ну да, — кивнул он, жуя. — И тебе будет спокойнее. Я бы с удовольствием, а Край? Могу я его оставить? Одно мое присутствие способствует стабилизации и прогрессу. Народ меня любит. И хочет, чтобы я был с ним. А уеду? Сразу возродятся нездоровые традиции, опять придет к власти не поймешь кто…

Он был прав. Пока он здесь, над Краем светит солнце, осадки только по ночам, утром все подсыхает, в небе одну радугу сменяет другая…

— Никто не узнает, — сказал я. — Вывезу вас ночью, с приклеенной бородой и в парике. Всего-то на пару деньков. И начнем с того, чем закончили, вернее, на чем вы нас прервали.

Я уехал в филармонию, был до самого вечера, злился на всех, опять ничего не шло…

Вечером решил заехать к Наталье. Просто подкатил к их конторе, которую теперь даже никто не охранял за ненадобностью.

Мой приход всполошил там всех. По-моему, они приняли меня за парламентера, пришедшего с ультиматумом. А так они там сидели и ждали, кому бы сдаться и отдать ключи от кабинетов. Сбежались буквально все.

Еще бы! Давно не было такого внимания к властям, которым давно уже никто не подчинялся… Искательно смотрели в рот и тянулись пожать руку… Бедная Наталья оторвалась от своей машинки. Приоткрыла ротик.

— Собирайся! — сказал я. — Поедем продолжать гастроли. Приказ Андрея Андреевича. Поезд сегодня ночью. Выезжаем прежним составом.

— Наталья Владимировна составляет списки избирателей! — пискнул кто-то сзади. — Она никак не может.

— Радимов есть среди кандидатов? — спросил я.

— Нет, до него невозможно добраться! Он не отвечает на наши звонки… Хотя его выдвигают буквально все! Как и вас.

— Тогда закрывайте вашу лавочку, — пожал я плечами. — Зачем нам выборы, когда все равно править будет Радимов?

— Но вам не кажется… — спросила Людмила Константиновна, которую я едва узнал — исхудавшую и уже совершенно седую, — что это как раз противоречит принципам демократии, которые пытался у нас насадить Андрей Андреевич?

Она не утратила в отличие от прочих ни командирского тона, ни директорской выправки. В отличие от того же Бодрова, опасливо поглядывавшего с задних рядов.

— Зачем нам демократия, когда у нас уже есть Радимов? — повторил я. — Это когда нет властителя дум и настроений, приходится одного льва заменять сотней кроликов, хотя это бесполезно… Ну выберут вас, все равно будете смотреть в рот ему, как сейчас мне, чтобы угадать мнение по каждому вопросу. А он будет отмалчиваться, как сейчас. И это будет весомее вашей болтовни. Знаете, как сказал Цицерон о крике молчания?

Я обвел их взглядом. Откуда им знать. Гимназиев, как и я, в отличие от Радимова не заканчивали. Я-то сам услышал это от него, как и многое другое.

— Не знаете, — сказал я, после минутной паузы. — Вот сейчас ваше молчание кричит о вашем невежестве и неумении управлять. А беретесь… В общем, — обернулся я снова к Наталье, спешно складывающей бумаги, — два часа на сборы!

— Простите, Павел Сергеевич! — встала на моем пути Людмила Константиновна. — А в каком все-таки качестве она вам там нужна? И знает ли об этом Андрей Андреевич?

— Ему это знать не обязательно, как и вам, — сказал я. — Но так и быть. От меня жена ушла, если кто еще не знает. А Наташа мне нужна в качестве официальной любовницы. И немного как стенографистка. А в общем, собираюсь из нее выбить стервозный дух, которым ее тут заразили. И она знает, как я это проделаю… Видите, у нее даже руки затряслись, не знает, что куда положить.

На нее действительно было жалко смотреть… Растерялась девка от такой перспективы. Головка закружилась, ноженьки подкосились…

— Ну и жеребец же вы, Павел Сергеевич! — с чувством сказала бывшая директриса ипподрома.

— Есть немного, — согласился я. — Но в целом я выдающийся музыкант и оригинальный аранжировщик. Читайте зарубежную прессу.

 

13

На преображенного Радимова невозможно было смотреть без смеха. Когда он появился в вагоне с бородой и усами, все так и покатились. Он обиделся и сорвал с себя все, что с таким прилежанием и искусством приладили наши гримеры. В вагоне — ладно. Все свои. Даже Наталья, тем более Наталья, благодарная мне за то, что вырвал ее из этого зачумленного учреждения под названием крайсовет.

Мы сразу заперлись с ней в отдельном купе, выгнав оттуда Радимова и Бориса Моисеевича, который долго не мог понять, за что…

Переход из эмансипированного состояния в нормальное прошел на редкость удачно. И к обоюдному удовольствию. Только где-то под утро я вышел из купе попить водички и увидел спящих на откидных сиденьях возле окна хозяина и нашего концертмейстера.

Потом узнал, что они просидели в вагоне-ресторане до самого закрытия, пели — пили — обнимались, никак не желали уходить. Радимов при этом все порывался сорвать с себя с таким трудом снова прилаженную растительность, а испуганный Борис Моисеевич снова прилаживал…

— Народ должен меня знать! — орал Радимов. — Ты ничего не понимаешь! У меня харизма, как никогда! Оттого, что ни во что не вмешиваюсь! Паша почему стал великим дирижером, знаешь? Потому что не вмешивался. Сзади только подталкивал в основном направлении, но больше — ни-ни!

Так мне рассказывали потом наши хористы, покатываясь. И воспроизводили в лицах, один достовернее другого.

— Ах голова! — будто бы плакал Борис Моисеевич, снова прилаживая ему парик на прежнее место. — Какой великий, государственный ум! Как это верно и неоспоримо!

— А ты — вмешиваешься! — наставлял на него палец Радимов. — Он закрылся с девушкой в купе, а ты стал возмущаться! А я видел видеозапись, чем Паша с ней занимается. У меня кассета была! Но я ее сжег, как вещественную улику. Поэтому тебе не покажу…

Но это все узналось после, а пока я снова вошел в купе, поднял на руки Наталью, так что ее обессиленная голова вместе с распущенными волосами красиво свесилась с моих рук. И стал устраивать ее на верхнюю полку… И вот тут, как в тумане, возникло видение…

Я замер, перестал поправлять ее одеяло…

И вдруг услышал хрип, стон, кряхтение, будто кто-то в сумраке поднимал неимоверную тяжесть, потом заметил какую-то борьбу, чье-то огромное тело приподнялось над полкой и обрушилось на пол с предсмертным криком… Затем почувствовал свежее дуновение ветра из открытого окна и услышал грохот, отдающийся в пролетах моста…

Чья-то плотная фигура заслонила собой окно, стараясь сбросить туда бесчувственное тело. Когда это случилось, стоявший у окна обернулся ко мне, и я вскрикнул! Это был Пичугин… Я включил свет, но никого в купе не было! Я коснулся стекла закрытого окна. Все закрыто.

Наваждение исчезло. Вот так он поднимал и выбрасывал мертвое тело отца Никодима. Чтобы воспользоваться его именем, семьей, приходом, да и самой жизнью. Продал дьяволу душу, чтобы творить добро.

Я перекрестился… Чертовщина какая-то! Хозяин порвал то письмо из ревности? Пичугин звал меня последовать за ним? И тоже продать свою душу во имя… Но почему мне это привиделось именно здесь? Возможно, борьба происходила в купе этого вагона. Такое совпадение маловероятно, но все же… И на предметах остались какие-то неявные следы, отметки, отражения… — незримая информация, которую способно считать лишь мое подсознание, создав картину случившегося.

И никто другой этого не увидит?

Я вышел в коридор. Пальцы мои дрожали. Хозяин спал, откинув голову и приоткрыв рот. Борис Моисеевич, напротив, спал, уронив голову.

Разные характеры, разные слепки душ.

Пока я испытывал смертельный ужас от видения, Наталья крепко спала и улыбалась во сне.

Как все запуталось! Безусловно, Радимов не только перевоплощенный, но и посвященный. И ему открывается какая-то истина в хаосе борьбы зла и добра, как гармония для великого музыканта в хаосе звуков.

Неужели назначение смерти в том, чтобы разрубать гордиевы узлы подобных сплетений? Наталья улыбается во сне и этим напоминает мне Марию. Моя жена будет, кажется, мерещиться мне в каждой женщине, с которой я сойдусь… А стоит ей вернуться ко мне, как я начну вспоминать и представлять себе очередную понравившуюся мне в минуту близости с ней, законной. Это как сеть, накинутая на тебя, из которой пытаешься вырваться. Чем больше стараешься, тем сильнее запутываешься.

Поезд стучал и качался, расшатывая пространство. Вода качалась в дребезжащем стакане, стоящем на самом краю столика.

Все спят. А я пытаюсь вспомнить все подробности видения, не давшего мне заснуть.

…Гастроли будто и не прерывались. Мы оказались в той же гостинице и в тех же номерах. Хозяин уехал к себе на квартиру, где жил прежде, до появления в Крае.

Первый же концерт прошел на ура. Наталья сидела в первом ряду, испуганно улыбающаяся и очень красивая какой-то трагической красотой. Возможно, такое впечатление производила ее худоба.

В перерыве она подошла ко мне, робко взяла под руку, слегка прижалась головой к плечу.

— Хочу пить, здесь очень жарко… — сказала она.

И пошла со мной рядом, опустив глаза, этакая скромница, в которой невозможно было бы заподозрить злостную феминистку. Ей очень хотелось казаться моей женой. Она гордилась близостью ко мне, столь знаменитому, на кого смотрят такие красивые и восхищенные женщины.

— Павел Сергеевич!

Я обернулся. Передо мной стоял Роман Романович собственной персоной, тоже под руку — с той самой женщиной, с кем я видел его на даче в ту неимоверную ночь.

У него действительно подрагивала голова и пальцы, хотя и не так сильно, как об этом сообщалось.

— Вот, Иринушка, знакомьтесь, тот самый, на чей концерт мне не удалось тогда попасть, к великому моему сожалению, но к великой же радости известных нам лиц…

— Да, действительно, я слышал… — пробормотал я. — Вы, кажется, по дороге сюда попали в аварию…

— А мой водитель в тюрьме! — сказал он, не сводя с меня блестящих от большой радости глаз. — Ты представляешь? А это, я извиняюсь, Наташа? Все такая же красивая! Везет же тебе, Паша. Хотя и не во всем. Рулевые тяги, представляешь, оказались подпилены, — окончил он шепотом, отвел в сторону, взяв под руку. — Срок водителю дали ни за что, представляешь? Я его еле оттуда вытащил! Но, пока Андрей Андреевич были у власти, сие было просто невозможно! Ну сам посуди: зачем ему было их подпиливать на машине, где сам же сидел за рулем?

— И что теперь? — спросил я.

— Как что, дорогой! Дело отправлено на доследование. Так что, возможно, и тебя побеспокоят. Но ты не бойся. Если срок дадут, то небольшой. А может, и вообще не посадят. Тут надо истинного виновника на чистую воду вывести! А с исполнителя что взять, правильно я говорю?

— Мне пора, — сказал я, стараясь не смотреть на него. — Меня ждут, простите.

— А я, вообще-то, подошел к тебе, чтобы выразить неподдельное восхищение! Больших высот достиг, Павел! И все сам, своим упорством и талантом. Я аплодирую тебе! Хотя… — Он поманил меня пальцем, оглянувшись на собравшихся вокруг нас: — Да подойди, не бойся!

На нас смотрели, привлеченные его шумной риторикой. Поэтому пришлось приблизиться.

— Иринушка признала тебя, — громко зашептал он в самое ухо. — Ведь ты был там на даче, в окно заглядывал? Ты, конечно! Но я все равно тобой горжусь! — Он отошел, чтобы полюбоваться со стороны. — Горжусь и люблю, несмотря на причиненный физический и моральный ущерб.

— Что вы несете… — отмахнулся, отвернулся я, чтобы идти в комнату отдыха.

Но он прытко забежал вперед. Голова стала трястись еще сильнее.

— Прости, Паша, дорогой! Я знаю все! У тебя тогда из-за расстройства, когда ты узнал о случившемся, сорвался концерт. Ну прости меня! Я больше не стану тебе докучать. И забудь, забудь, что я сказал. Тебе сейчас следует сосредоточиться! Баха ведь будете играть, Баха? Вот по программке, я слепой, мне очки надо менять… Иринушка, радость моя, где ты… Вот видишь, Паша, я даже видеть стал хуже! Но не потому ли усилилось мое внутреннее зрение? Как у Елены Борисовны? Иринушка, что там во втором отделении? Бах, я не ошибся?

Его возбуждение нарастало. Ирина с тревогой и испугом смотрела на него, стараясь отвести в сторону. Но он вырвал руку.

— Подожди, ясная моя, мы с Пашей столько не виделись, а ведь надо переговорить, надо, б отметить столь радостную для меня встречу…

Я пожал плечами и посмотрел на его спутницу. Да, она, несомненно, меня узнает. Да и пусть. Если всю жизнь тебе сопутствуют красивые женщины, то одна из них должна наконец тебя погубить. Хуже, если бы она была не столь привлекательной. Вон как переглядываются с Натальей! Бездну информации по всем вопросам передали их замкнувшиеся взгляды. О чем нам с Романом Романовичем не переговорить и неделю.

— Простите нас, — сказала она, чуть покраснев. — Мы пойдем лучше.

— В гости, в гости их пригласи! — воскликнул Цаплин. — Как я сразу не догадался. Конечно, в гости, на дачу! Паша ведь знает куда, правда, Паша?

Наталья увела меня силой. Коротко оглянулась.

— Такая эффектная женщина. Что она в нем нашла?

— А ты что нашла во мне?

— Так и знала, что спросишь! — засмеялась она. И прижала к себе мой локоть. — Хоть на пару деньков, но ты мой. Ни к кому тебя на отпущу! Ни на какую дачу. Вон как она смотрела на тебя, эта Иринушка.

Когда все кончилось, на нас обрушились овации. Я вздрогнул и оглянулся на публику, забыв о ее существовании. Хористы и музыканты тоже выглядели растерянными и пробужденными после нескольких минут забытья.

— Браво! — кричал пробившийся к самой сцене Цаплин. — Браво, молодец, Паша! Родной ты наш!

Рядом с ним аплодировала Ирина, глядя потемневшими влажными глазами. Кланяясь, я задержал на ней взгляд. Она чуть прикрыла глаза. Как если бы с чем-то согласилась.

После концерта они дождались нас возле служебного выхода. Наталье это не понравилось, она снова прижала мой локоть к себе. Надо ехать, подумал я. Надо понять, чего он хочет. И разобраться с его пассией, чего желает она и что собирается делать со своими воспоминаниями.

— Поезжай в гостиницу, — негромко сказал я Наталье. — И жди меня там.

Она посмотрела мне в глаза, помедлила, быстро взглянула в сторону дожидающихся, кивнула и быстро прошла мимо них. Вот кто был создан для меня! Мария сопроводила бы множеством комментариев. А то и устроила бы сцену.

 

14

Ирина отказалась садиться в такси. Она сама была за рулем своей «восьмерки», и Цаплин не удержался, чтобы не подковырнуть:

— Откуда я знаю, что у тебя ничего не подпилено? И какие у Паши на этот раз инструкции? Может, он знает, что ему терять уже нечего? Всемирно известный дирижер — чем плохая легенда для киллера? — И снова захохотал.

Я уже усадил Наталью в такси, битком набитое цветами — корзинами, охапками и отдельными букетами. Собирался сесть за нею следом, но Ирина удержала меня.

— Не обращайте внимания, Павел Сергеевич. Мы будем вам очень рады… Вы же знаете Романа Романовича. Он без этого не может.

И усадила рядом с собой на переднее сиденье. Цаплин, кряхтя, постанывая, сел сзади. Выгодная позиция, чтобы набросить под кадык удавку.

— Не представляешь, Наша, какие боли открылись в позвоночнике! Ничего врачи наши не могут! Ну пролежал у них, в Четвертом управлении, пичкали меня импортным мусором… Если бы не Ирина…

— Перестань… — сказала она, не оборачиваясь. — Павлу Сергеевичу это совсем не интересно.

— Откуда ты знаешь, что ему интересно, а что нет! Что за манера перебивать! Вот сколько знаю ее, Паша, золотой ведь человек, а все время меня поправляет… То то не так, то другое. А ведь ночи бессонные со мной там проводила! Проснусь, а это она меня по щеке небритой гладит. И сразу руку отдергивает. Ну ладно, вам не интересно, говорите о чем хотите, а я посплю…

Мы ехали по темной дороге, я искоса поглядывал сбоку на ее четкий профиль, Цаплин похрапывал, вздыхал сзади.

— Вот здесь, Паша, твой самосвал стоял, — вдруг сказал он явственно. — Помнишь это место? Там до сих пор березка сломана.

— Он хотел тебя догнать, чтобы поговорить, — спокойно сказала Ирина. — А остальное не имеет значения. Как и когда он мог подпилить тяги?

— Я ж говорю: золотой человек! — восхитился Цаплин. — Ну почему ты мне раньше не повстречалась? Видишь, Паша, уже оправдание тебе нашла. Но ты смотри не поддайся! У тебя другое алиби, железное. Ты никак, ну никак не мог за полчаса домчаться, переодеться, начать концерт. Тем более Наталья уже написала в показаниях, что ты был с ней перед концертом в номере.

— Они быстро гнали! — сказал я, злясь на себя. — С мигалкой, с сиреной. А переоделся я прямо в машине. Устраивает? А переговорить с вами, Роман Романович, я действительно тогда хотел. А меня подставили. Разыграли как по нотам и направили по вашему следу.

— Осторожно! — предостерег он. — Откуда ты знаешь, что тебя не провоцируют? Что каждое слово может быть использовано против тебя? Еще немного, и ты заложишь Андрейка… Ведь лучший друг, верный раб, я ему всегда завидовал: вот бы мне такого! А ты стараешься разочаровать… Ну да, хочешь показать, что хозяин выиграл тот наш спор, я понимаю…

— Что-то ты много болтаешь сегодня, — сказала Ирина, по-прежнему следя за дорогой.

— Что ж, — сказал я. — Откровенность за откровенность.

— Легче на душе стало, а? — засмеялся он. — Я вижу! Вон как глаза заблестели! Тебя, поди, уже перевербовать можно. Ведь готов, а?

— Кто, вы? — Я обернулся к нему. — Вы будете вербовать?

— Ну зачем я! — не переставал он смеяться. — Есть люди… Скажем так, те, кто организовал покушение, они теперь и расследуют. И сами себя ловят, но так, чтобы не попасться! Вот они тебя и завербуют! Конъюнктура, как фортуна, повернулась на сто восемьдесят…

Он тряс головой, глаза возбужденно блестели.

— Может, помолчим? — спросила Ирина. — Сегодня ты невозможный!

— A y меня полно вопросов накопилось! — продолжал он. — Ты зачем Ленку мою, племянницу, к себе приблизил, в хор устроил? Я вот смотрел сегодня: она или не она? Потом вижу: она!

— Что же ты ее не позвал? — спросила Ирина.

— Для прокуратуры это не факт, а для меня бесспорная улика. Совесть заела! Вот так, Паша, не делай добрых дел!

— Ну все тебе не так, — сказала Ирина. — Всякое лыко в строку.

— Я только понять хочу! — сказал он. — А ты не встревай!

— Ну кругом перед вами виноват! — сказал я. — И не отопрешься.

— Но петь-то она никогда не могла, — склонился он ко мне. — Уж это я точно знаю. Я сегодня наблюдал специально. Рот открывает и все невпопад. Как тут не заподозришь? Я правильно говорю?

— У нее, если не ошибаюсь, ребенок? — спросила Ирина. — А ты ее там одну оставил!

— А ты не защищай его, не защищай! Сам скажет, если есть что. Оставил… Может, она сама не захотела? И в радимовских потехах участвовала! Первой красавицей стать захотела! Корону ей подавай. А у самой живот на нос лезет.

— Запямятовали вы, Роман Романович! — сказал я. — Как сами выторговывали для нее второй приз.

— Просил. Да. Преодолевая отвращение! А что делать? Говорил, чтоб не смела, а она — ни в какую! Что мне оставалось, если сама не отказывалась, как ее ни просил! Вот ты бы на моем месте, а?

— Успокойтесь, — сказал я. — Она мне никто. Жалко ее стало, вот и взял к себе.

— Значит, в любовницы к тебе тоже не годится? — снова насел он. — Рылом не вышла или еще чем? Полкрая обрюхатил, а наша ему не подходит, видишь ли! Из идейных побуждений!

Ирина тряслась от беззвучного смеха. Я тоже прыснул, не выдержав. Цаплин озабоченно смолк, потом снова захохотал, перекрывая шум двигателя.

— Вот так, Паша! Не делай добрых дел! Чтобы тебя не подозревали! Правильно я говорю? — И хлопнул меня сзади по плечу.

Потом замолчал, довольный, и снова захрапел. Я искоса посмотрел на Ирину. Мне показалось, что она быстро смахнула слезинку с глаз. Что, действительно, их связывает? Что общего? По виду — юная журналистка, влюбленная в своего шефа-громовержца, не испугавшегося всесильного Радимова. И понемногу разочаровывающаяся…

Надо ей в этом помочь — в разочаровании. Которое должно непринужденно смениться новым очарованием. Попробуем, пока этот спит. Получится, не получится…

Я положил ей руку на колено, по-прежнему глядя прямо перед собой. И замер. Она тоже замерла. По моей руке туда и обратно сплошными потоками пошли встречные импульсы. Потом она попыталась, впрочем не очень настойчиво, убрать мою руку, но я только крепче сжал колено. Потом снял.

Мы прислушивались к сопению на заднем сиденье, иногда переходящему в храп.

— Павел Сергеевич! — сказала она наконец. — Я знаю, почему вы согласились с нами ехать и выслушивать этот бред.

— Ну почему бред? — зевнул я. — Нормально… Немного вранья, чуть-чуть шантажа, остальное на пушку.

— Но ведь вы, именно вы, Павел Сергеевич, заглянули тогда к нам в окно. Я не могу ошибиться. Я узнала вас по глазам. Они у вас такие, знаете, шалые. Женщинам должно нравиться. А вы, кстати, этим пользуетесь.

Я чуть было снова не положил руку на ее колено, однако она это почувствовала и оттолкнула локтем на полпути.

— Только не надо. Не место и не время. Я ведь серьезно!

— Что серьезно? — спросил я. — Бросьте… Неужели кому-то скажете, что были на даче ночью у женатого человека? И признаете тем самым вашу тайную связь?

Цаплин перестал сопеть, что-то неясно промычал и захрапел.

— За кого вы меня держите? — продолжал я. — Вы неглупая женщина. Сами знаете, чем я занимаюсь и что это мне дает. Неужели мне так не хватает каких-то заказных убийств? За один концерт сегодня я заработал больше, чем за это. Меня подставили, использовали, неужели не ясно? Точно так же меня постараются использовать, чтобы я убрал Радимова, поскольку уже впутали в эту историю и мне ничего уже не остается… Подумайте сами! — Я положил руку на прежнее место, и она не шелохнулась. — Я мог бы соврать, что пылаю к вам страстью и потому за вами подглядывал. И мне могут поверить! Вы ведь такая привлекательная, обворожительная… Разве этого не может быть?

Она жалобно посмотрела на меня. По-моему, ей запомнятся только две последние фразы. А колено даже подвинулось в мою сторону.

— То есть это не нужно никому! — продолжал я. — И Романа Романовича просто используют, как использовали когда-то меня. Осторожно, незаметно, искусно. Вы не согласны со мной?

Я повернулся к ней, а моя рука продвинулась чуть выше.

— Я не знаю, — помотала она головой. — Я запуталась окончательно. Сегодня я слушала и думала: «Не может этот человек, так тонко переживающий музыку, такой мужественный и одновременно возвышенный…» Не надо только, я прошу вас… — Она аккуратно, чтобы не обидеть, сняла мою руку. — Вы портите мое мнение о себе.

— А то что будет? — спросил я. — Скажете как на духу?

— Вы мне казались умнее. — Она мельком взглянула на меня и замкнулась, изменившись лицом.

Чуть не испортил. До сих пор все шло как по маслу. Она-то имеет в виду другое, как и всякая неиспорченная женщина. Ведь знаешь же, что нельзя мешать одно с другим.

Она вдруг нажала на тормоз, так что машину занесло.

— Не могу я, понимаете! — сказала она, положив голову на руль. — Не могу… Все время надо играть, лгать, предавать… Ведь вы хотите, чтобы я его предала? И стараетесь меня опутать!

Я оглянулся на Цаплина. Во время заноса он мешком свалился вбок и сопел теперь в этом положении, вобрав голову в плечи.

— Давайте я сяду за руль, — сказал я и вылез на дорогу. Она помедлила и тоже открыла свою дверцу. Я помог ей выбраться, и на секунду, не больше, она припала ко мне, упершись локтями в мою грудь.

Сквозь рваную, с неровными краями рану в сплошной низкой облачности сочился густой лунный свет. Ветер с сухим шелестом поднимал и закручивал дорожную пыль с редким снегом.

— Зачем вам это? — Она ясно смотрела мне в глаза. — Боитесь, я вас выдам?

— А вы? — спросил я, прислушиваясь к усилившемуся храпу из машины. Как будто не притворяются, ни он, ни она.

— У вас тоже хорошие глаза, — сказал я. — И с вами хочется говорить о чем-то другом. Но вы сами этого не позволяете.

Она отстранилась, отвернулась и обошла машину.

— Ну так едем или не едем? — спросил я громко, прежде чем она открыла дверцу. Теперь он храпел как-то не слишком убедительно. Потом смолк и поднял голову.

— А почему мы стоим? — спросил он. — А, ну да… Мальчики налево, девочки направо. Теперь меня подождете.

Он неуклюже вылез, но, оглянувшись на нас, сидящих в машине, наклонился, подмигнул, мол, знаю вас, погрозил пальцем и не отошел в сторону, а прямо на ходу, расстегивая молнию на брюках. Потом застыл на месте, к нам спиной, широко расставив ноги. Слышно было, как струя зашипела в пыли.

— О Боже! — вздохнула Ирина и прикрыла глаза.

Я положил руку на ключ зажигания, Спустил ручной тормоз.

— Не надо! — сказала она, не открывая глаз. — К тому же, Павел Сергеевич, теперь вы должны его беречь как зеницу ока. Не дай Бог, с ним опять что-то случится, когда вы опять были рядом. А я как свидетельница сразу перейду в разряд соучастниц. Вы этого добиваетесь?

Цаплин, сопя и ворча, сел сзади.

— Что же не сбежали? Такая была возможность! Небось сговорились, пока я спал?

— Прекрати! — крикнула Ирина. — Напился, так кто виноват?

Похоже, подобные конфликты были у них не в новинку. Неужели наш неистовый Марат, добродетельный друг народа начал по-тихому спиваться?

— Паша и виноват! — сказал он и захохотал. — Мог бы проследить, чтобы в буфетах во время его концертов не продавали спиртное. Или его музыка лучше воспринимается под градусом?

Я не ответил, включил зажигание.

— Знает дорогу, знает… — сопел он сзади. — Прямо до гнездышка нас довезет. Ну, вы интригуйте себе, а я еще посплю. Плохо стал спать в последние дни. Все тебя, Паша, ждал.

До самой дачи мы молчали. Ирина только показывала, где повернуть. Когда подъезжали, я обратил внимание на соседнее строительство. Котлован на месте, но никакой техники нет и в помине.

— Вы как хотите, а я пойду завалюсь, — заявил Цаплин, вылезая из машины. — Все разговоры до утра и на свежую голову. Иринушка, «развлекай дорогого гостя, покорми, покажи, где что…

Глаза его неудержимо слипались, он махнул мне рукой и направился в спальню. Она последовала за ним, потом вышла, неся его сырые туфли и носки.

 

15

Только сейчас я сумел внимательно разглядеть ее. Она переоделась в расписной, с павлинами и бамбуками, халат с достаточно большим декольте и в мягкие пурпурные шлепанцы на босу ногу. Я сидел возле камина и смотрел, как она носилась, не зная, за что хвататься, и явно теряясь от моего присутствия. Пару раз, пробегая мимо, уронила какие-то тряпки, которые не успела убрать.

— Извините… Мы вас пригласили, а у нас видите, какой беспорядок. Он страшно боялся опоздать на ваш концерт, все скорей, скорей, и запонки ему найди, и галстук подбери…

— Паша! — вдруг донесся возглас Романа Романовича из спальни. — Зайди сюда… Я не сплю, но не потому, что подслушиваю, а просто хочу спросить…

Я поднялся из кресла, оглянулся на хозяйку. Она одновременно подняла глаза к потолку и пожала плечами.

Я вошел к Цаплину. Он лежал голый на широченной кровати, одеяло было сброшено на пол. Он слушал, приложив к уху, миниатюрный радиоприемник. И мотнул головой, указывая на стул, заваленный его одеждой.

Я остался стоять.

— Вот, сейчас будет прогноз погоды! — сказал он. — Ты извини, что оторвал… Сейчас сделаю громче… Так слышно?

Я пожал плечами, подошел ближе. В комнату вошла Ирина.

— Сейчас, вот! — Он оторвал ухо. — Слышно?

— А что я должен услышать? — спросил я и запнулся, увидев его поднятый указательный палец. И успел только разобрать, что в Крае второй день идут проливные дожди.

— Слышал? — торжествующе спросил он. — Вот о чем я хотел спросить, но вы меня все время отвлекали.

— Не понимаю… Ну и что? — спросила Ирина.

— Ты не понимаешь, зато он понимает! — указал на меня Цаплин. — А тебе знать это необязательно. Я же не тебя звал?

Вздохнув, она вышла. Он поманил меня пальцем.

— Так что это значит, Паша? Радимов на месте, на боевом посту, так погода по всему Краю — лучше не надо. Народная примета. Старожилы не припомнят! А стоит Андрею Андреевичу отбыть с визитом, и опять старожилы не припомнят таких дождей. Мистика! Или умение управлять погодой, чтобы внушить рядовому обывателю сакральный имидж вождя и учителя?

— Это не ко мне вопрос, — сказал я.

— Ладно, тогда к тебе… — Он подался ко мне, добравшись до края кровати. — Выходит, Андрейка где-то здесь? Может, даже с тобой прибыл в столицу нашей Родины? А наши органы знать об этом ничего не знают? Там-то они побоялись его взять! Не захотели волновать народ, и без того обескураженный сложившейся ситуацией. Да и я им сказал: «Кто? Андрейка? Да если знал, давно все забыл! У него ж совсем другое в голове. Нужны ему ваши коды да тайны мадридского двора! Как только вы его сняли, так сразу все забыл. Я ж его столько лет знаю!»

Я стоял перед ним, переминаясь с ноги на ногу.

— Ну иди, иди… Неинтересно тебе со мной, правда? С Ириной интересней, я понимаю… Сам себе, веришь, удивляюсь. Это за что такая краса мне, старому пню, досталась? У тебя, правда, бывали не хуже. Ох и завидовал я тебе! М-да… Значит, он где-то здесь сидит. А виду не показывает. Сейчас, что ли, позвонить или утром, когда голова прояснеет? Вот как скажешь, так и сделаю! — хитро улыбнулся он.

— Утром, конечно, — сказал я, переминаясь все нетерпеливее. — Оно вечера мудренее.

— Это как сказать… — зевнул и потянулся он. — Мало ли что до утра может приключиться. Ну ладно, иди, вижу, надоел. Иди, а утром разберемся. Вот теперь я засну. А то все думал: «Неспроста там у вас погода испортилась!»

Я вышел в гостиную. Ирина разливала кофе. При моем появлении прикрыла полой халата колено. «Черт возьми! — думал я, присаживаясь напротив. — На что меня все время подталкивают? И кто именно?»

Не она же… Я откровенно, ничуть не скрываясь, любовался ее светло-русыми волнистыми волосами. Похоже, никогда их не красила. И практически никакой косметики. Чуть-чуть подведены глаза, и только.

— Наверно, находите во всем этом некую двусмысленность, если не провокацию? — улыбнулась она мне. — Куда-то завезли, пристают с расспросами… Как вы согласились только, до сих пор удивляюсь!

— Преступника тянет на место преступления, — сказал я. — Это во-первых.

— А во-вторых? — сощурила она свои огромные темно-серые глаза, которые только сейчас удалось разглядеть при сильном свете большущей люстры.

— Не мог вам отказать, — сознался я.

— Но вы были не один, — продолжала она игру, говоря вполголоса и немного волнуясь. — Конечно, вас окружают красивые женщины. Роман Романович рассказывал мне о вашей жене. Какая-то необычная история с ней связана.

— Да уж, куда необычней… — Я чувствовал, что мой взгляд становится все более откровенным. Меня влекло к ней все сильнее. Даже голос охрип. Но я пока сдерживал себя, прислушиваясь к тому, что доносилось из спальни. Она поняла это, усмехнулась, показала глазами на дверь, ведущую наверх. Потом встала и пошла туда, не оглядываясь.

Я поднялся за ней следом. Это была большая библиотека, где вокруг только книги и старое, хорошо пахнущее и немного скрипучее дерево.

— На самом деле это мой дом, — сказала она.

Я присвистнул. Ай да Цаплин.

— Я знаю, о чем вы только что подумали, — сказала она, садясь в кресло и приглашая сесть напротив.

Здесь она чувствовала себя в большей безопасности. Пара старых кресел, стремянка, небольшой столик, потертый ковер. И море книг.

— Интересно, о чем? — спросил я.

— Ну, что я польстилась на его популярность, положение… И даже на эту дачу. Вы ведь решили, что это его дом, не так ли?

— Как-то не задумывался, — признался я. — А вот то, что у него жена, дети, — думал, да. Особенно когда вас увидел в окно.

— Я тогда страшно испугалась, — призналась она. — Это было так неожиданно. Вот только что он уехал, просил, чтобы как следует закрылась. Он как раз собирался после редакции и концерта домой…

— Я это слышал, — сказал я. — К жене и детям.

Она усмехнулась, покачала головой.

— Вот даже сейчас вспомнила и будто снова пережила тот страх.

— А может, я до сих пор вам его внушаю? — спросил я.

— В какой-то мере… — сказала она, не отводя глаз. — Странно, он говорил, что вы всего лишь простой шофер, грубый, невежественный, не знающий нот.

— Так и есть, — сказал я. — Это сущая правда.

— Я думала, что он меня разыгрывает… Он это любит. После аварии он стал много пить, стал неестественно веселым. Но пусть это вас не обманывает… Еще он говорил, что вы трое, включая Андрея Андреевича, какие-то особенные, не как все.

— Перевоплощенные, — подтвердил я. — И сознающие это. А вы меня не боитесь? Раз я грубый, злоупотребляю силой…

— Он рассказывал, что вы силой отвозили его по ночам к Радимову, чуть не пытали его там…

— Ну уж это Роман Романович загнул. Какие еще пытки. Разве что морально-нравственные.

Она с минуту смотрела на меня широко открытыми глазами, потом засмеялась и махнула рукой.

— Да ну вас. Вы смеетесь… А вас я ничуть не боюсь. Вот здесь, в дедушкиной библиотеке, я никого не боюсь. Я была маленькой и любила сюда забираться, когда мне рассказывали там, в гостиной, что-нибудь страшное, а дедушка здесь трудился. Он всегда говорил: «Опять от чертей прячешься!» А когда училась в старших классах, приходила сюда реветь от несчастной любви. Вот такая я была романтически настроенная внучка у дедушки-академика… А теперь коллекционирую интересных людей. Составляю из них что-то вроде таблицы Менделеева.

— Понятно, — сказал я. — И в какую графу или клетку вы меня занесли?

— А все клетки уже заняты! — громко сказал сзади Цаплин, так что я вздрогнул. И замер, будто меня застали врасплох.

Ирина, по-моему, ничуть не испугалась, только немного покраснела. Тишина показалась оглушительной, как взрыв на ромашковом лугу, оказавшемся минным полем.

— Что это вы тут без меня секретничаете, а? — Он по-медвежьи обнял Ирину, притянул к себе. — Ты же знаешь, что не могу без тебя заснуть. Храпел, а сам думал: «На кого свою красавицу оставил! На Пашку Уроева! Да он любой мозги запудрит…» Признавайся, о чем тут без меня любезничали? Жаловалась, поди, какой я тиран и сексуальный террорист! Но до Пашки мне далеко! — захохотал он, прижимая ее к себе все сильнее.

Она отворачивала лицо от его жадных губ, пытаясь высвободиться.

— Стыдно ей, видишь, стыдно! — смеялся он, погружаясь лицом в вырез ее халата.

— Пусти же! — оттолкнула она его и спустилась вниз, на ходу поправляя волосы.

— Кофе там еще завари! — крикнул он вслед. — Все равно спать не придется.

Потом повернулся ко мне. Пальцы его продолжали подрагивать.

— Вот что я без нее? — спросил он. — И кто? И кому нужен? Да только хозяину твоему и нужен. Думал: бросит, когда в реанимации оказался, семья давно отшатнулась, как любовь наша несуразная приключилась… А она хоть бы что. Ночами дежурила, диссертацию забросила. Вот где самая любовь началась! Уже одного ни на шаг. Верит, что, если бы со мной тогда поехала, ничего бы не случилось, представляешь!

— Можно позавидовать, — искренне сказал я. — Во всяком случае, поздравляю.

— Ну, идем вниз! — хлопнул он меня по плечу. — Теперь какой сон! Я, Паша, так всегда с тех самых пор, как ты меня покалечил. Минут десять подрыхну, и — как стеклышко. Но потом снова в койку тянет. И это, потенция возросла до неприличности! — Он снова захохотал. — Так что я твой должник, дорогой ты мой!

Мы сели внизу за стол, на котором уже появились печенье и сладости.

— Веришь, иной раз сам себе завидую… Иной раз думаю, а не Радимов мне ее подослал? Чтобы отвлечь от кляуз, инвектив и наветов? Мол, не валяй дурака, Роман Романович! Пользуйся. И оставь в покое высшие инстанции. Я бы и сам отстал. Теперь-то все видят настоящую цену его казуистике. Кто он теперь, Радимов? Да никто. Ну это ладно, меня другое волнует. Зачем он тебя ко мне подослал?

— Ты же сам пригласил Павла Сергеевича! — остановилась Ирина с кофейником в руке. — Ты что?

— Ну, сам не сам… — отмахнулся он. — Может, так все подстроено, что не пригласить было нельзя? Ну, как Паше было нельзя не догнать меня на том самосвале? Дальше — почему в дом не вошел, не постучал, а по задам лазил да по окнам подглядывал? И самосвал — откуда взялся вместе с бульдозером? Раньше-то не было! Как и сейчас. Там же никто не работал и не работает! А тяги подпиленные? Откуда кто знал, что тебе в башку стукнет за мной гнаться? Вот давай сами промеж собой, без милиции, разберемся?

— И без Радимова? — спросил я. — Вам не кажется, что его сейчас очень здесь не хватает…

— Нужен он больно… — отмахнулся он. — Откуда я знаю, может, тебя на гастроли эти послали, чтобы ты меня добил? Довел дело до конца? Вон сколько вопросов скопилось, пока не виделись! — Он снова Захохотал, стуча кулаком по столику.

Ирина остановилась с подносом в руках, кося на него, чтобы он не выбил у нее из рук налитое в чашечки кофе.

— А что ты принесла! — крикнул он. — Водки давай! Пока я снова не заснул. Водки! Столько с Пашей не виделись, а тут такие метаморфозы и перемены в судьбах… Я искренне желаю поздравить, понимаешь? Искренне! А там пусть меня добьет! — Он наклонил передо мной шею. — Руби, Паша, пока позволяю, на радость Андрею Радимову.

— Скоморох! — сказала она и поставила поднос на стол. — Водку берите сами. Я пошла спать.

— Без меня? — удивился он. — А что наш гость подумает? Ты пошла, я следом, а он?

Она безразлично и устало пожала плечами. Села в кресло и включила телевизор. По всем программам не было картинки, один только шум. Она выключила и принялась за шитье. Цаплин смотрел на нее, приоткрыв рот, потом встал, подкрался сзади к креслу, подхватил, поднял ее на руки, понес к нам за столик.

— Осторожней! — охнула она. — Тебе нельзя! С твоим сердцем…

— Мне сегодня можно все! — сказал он, усадив Ирину на свое место. Потом с трудом разогнулся, держась за позвоночник.

— Ну вот, я говорила…

— Да, ты говорила! Это Пашка, сволочь, позвонки мне вышиб! Хирург еле приладил… Ну чего, особое приглашение требуется?

— Но ведь час ночи. — Она взглянула в мою сторону. — Хоть вы, Павел Сергеевич, его остановите. Он сегодня достаточно выпил.

Я пил кофе, поглядывая на счастливую пару. А ведь уже было решил воспользоваться их кажущейся неадекватностью.

Я встал, подошел к бару, достал оттуда бутылку «Столичной» и пару рюмок.

Откупорил и разлил. Вопросительно взглянул на Ирину. Она молча подставила свой фужер.

— Вот это я понимаю! — сказал Цаплин. — Без лишних слов. Человек поступка! Вот кого тебе надо, Иринушка! А не такую развалюху, как я!

Она вскочила, но он успел схватить ее за руку.

— Шучу, шучу! Да Паша, поди, привык уже к нашим развлечениям. У хозяина, поди, не разгуляешься, а? Слышал, теперь с вами живет? Ну так и выпьем — за прибавление в семействе!

Мы выпили, закусили лимоном.

— Уж очень ты сегодня развеселился! — Она погладила его по небритой щеке.

— А сам не пойму! Убийцу своего встретил! Чем не радость? Шучу, шучу, никакой, Паша, не убийца! Он маэстро, мировая звезда классической музыки. А убийства — это так, хобби…

Ирина отставила свой фужер, отклонилась в кресле, переводя взгляд с него на меня. Я застыл, держа недопитую рюмку в руке. Потом поставил ее на место.

— Он в гостинице, вы правы, — сказал я.

— И что? — Он зло посмеивался, сощурив пьяные глазки под стеклами очков. — Я и не сомневался, говорил уже. Что дальше?

— А вот мы сейчас поедем к нему и там все решим, — сказал я. — А то мне уже надоело слушать.

— Да никуда я не поеду! — ответил он с нервическим смешком, не очень, впрочем, уверенно.

— Поедете, — сказал я.

— Да не поеду я! Иринушка, скажи ему. Он думает — все может.

— Павел Сергеевич… ну вы-то благоразумный человек. Вы же видите.

— Убийца он, убийца! — повторил он. — Хочет меня по дороге прикончить, я знаю, ему задание дано!

— Я же говорила, ему нельзя пить! — вскочила Ирина. — Просто не ожидала от вас, Павел Сергеевич!

— Он ничего не знает, — сказал я Цаплину. — Поэтому вы застанете его врасплох. И тут все-все выяснится. Ну как это бывало прежде, помните? Приезжали и все полюбовно решали.

— А он там — инкогнито? — заинтересовался Цаплин. — Как чиновник из Санкт-Петербурга? Все равно не поеду!

Я поднялся. Тут нельзя было показывать сомнений или колебаний. Дальше должно все идти неумолимо и своим чередом. И ни одного лишнего слова.

— Вы поедете с нами? — спросил я Ирину.

— Я? Зачем? Что мне там делать? — прижала она руки к груди.

— Ее зачем! — закричал, покраснев, Цаплин. — Зачем ее впутывать?.

— Как хотите, — сказал я, глядя на часы. — Собирайтесь. Я жду вас в машине.

Краем глаза я заметил, как они растерянно переглянулись. Он посерел, потом позеленел.

— Не оставляй меня, Иринушка! — сказал он плаксиво. — Ему что! Выбросит по дороге, как Пичугина, а после будет Верди играть! Ты не знаешь этих людей… — зашептал он. — И к тому же — машина! Ты совсем забыла про свою машину! Куда он ее потом денет?

Она посмотрела на него, не скрывая презрения, смешанного с чем-то наподобие материнской жалости.

— Я водку не пил, — сказал я. — Поэтому, если не возражаете, сяду за руль.

 

16

Она села с ним на заднее сиденье. Он секунду-другую сидел, окаменев, потом вдруг вскочил.

— Я никуда не поеду. Вы что-то задумали! Оба!

И стал выбираться из машины. Она не сдвинулась с места.

— А ты? — спросил он. — Поедешь с ним? С этим бандитом?

Я сидел за рулем, не оборачиваясь. Мотор мерно работал, разогреваясь.

— Я от всего устала! — сказала она. — Я устала выслушивать о том, какие все сволочи и какой ты агнец Божий. Я хочу посмотреть хоть один раз на Радимова вблизи, а не с экрана или с портрета. Я хочу сама разобраться.

И захлопнула дверцу. Прямо перед его носом.

— Но тогда я с тобой? — неуверенно спросил он. — Я же не могу оставить тебя одну. С этим.

— Да что ты? — протянула она. — Ну, тогда садись, мы тебя ждем.

Цаплин почти сразу заснул, положив голову на ее плечо. Несколько раз, пока мы ехали до гостиницы, я пытался поймать ее взгляд в зеркальце.

Она упорно смотрела в окно, не меняя позы. Он припал к ее плечу лбом, рот его был приоткрыт.

Дорога до гостиницы была пустынной, доехали еще быстрее, чем в прошлый раз довезли меня до театра.

Я поднялся наверх к хозяину, постучал в номер. Он не спал.

— Да-да! — звонко сказал он. — Войдите!

— Я привез его, Андрей Андреевич, — сказал я. — Он там, внизу, в машине. Поговорите с ним сами.

— Ты с ума сошел! — сказал он громким шепотом. — Ты привез его сюда?

— Я привез его к вам, — устало сказал я. — Как это бывало раньше. Ну что смотрите? Он и так все про вас знает. И разве не за этим мы сюда приехали?

— Первый раз об этом слышу! — Он даже отпрянул от меня. — Опять ты со своей наказуемой инициативой!

— Ну так что мне теперь? — разъярился я. — Силой вас? Лбами столкнуть? — Я решительно шагнул к нему.

— Хорошо, хорошо! — Он испуганно выставил руки. — Конечно, раз уж привез… Но только я тебя ни о чем не просил. Я спущусь, поздороваюсь, но там нас никто не увидит?

Он лихорадочно стал сдирать приклеенную бороду. Потом мы быстро спустились, подошли к машине. Ирина стояла к нам спиной, ссутулясь и опустив голову. Плечи ее малозаметно подрагивали.

— Это кто? — остановился Радимов. — Кто эта женщина, ты можешь мне сказать?

Она обернулась к нам, в сумраке было видно, что она плачет.

— Он умер, — сказала она.

— Кто умер? — закричал хозяин и рванулся к ней. — Кто вы такая?

Я оттолкнул его, открыл дверцу машины. Привалившееся к ней мертвое тело упало набок, так что голова с приоткрытым ртом свесилась наружу.

— Боже… — сказал он и опустился перед Цаплиным на колени.

— Я думала, он крепко спит, — совсем по-детски, горько и недоуменно оправдывалась она. — Правда, он стал очень уж тяжелый… Вы ушли, я смотрю — он не дышит.

— Рома, Ромочка, родной ты мой! — запричитал Радимов. — Как же ты меня не дождался… бедные мы бедные с тобой! За что нам это? Ведь ничего эта суета не стоит, ничего!

Дрожащей рукой гладил он неподвижное, почерневшее лицо своего заклятого врага, потом стал его целовать, и я подумал, что еще немного и сойду с ума.

— Совсем недолго осталось, дорогой, ты это знаешь…

Ирина отошла в сторону и тоже смотрела на это невыразимое, искреннее горе, рядом с которым оставалось лишь молчать, признавая ничтожность собственных переживаний. Я подошел к ней.

— Теперь видите? — спросил я.

Она враждебно посмотрела на меня суженными и покрасневшими глазами, что было заметно даже при слабом освещении уличного фонаря.

— Уведите его, — сказала она негромко. — Да, я теперь кое-что поняла. И мне противно на это смотреть. Я сама отвезу тело. Ну что вы на меня так смотрите? Я виновата, что он столько выпил! И кофе, и водки!

Я подошел к хозяину, положил руку на его плечо.

— Андрей Андреевич… Пора.

Он покорно поднялся, пошел со мной рядом, держа под руку. Потом остановился, обернулся к ней.

— Я не смогу достойно проститься с Романом Романовичем. Но если что понадобится…

Она молча, даже зло, затолкала тело Цаплина в машину, захлопнула дверь, села и уехала.

Мы поднялись в свой номер. Радимов дрожащей рукой откупорил коньяк.

— Ну почему это все повторяется! Каждый раз, из поколения в поколение, по одному и тому же кругу. Иногда мне казалось, что он сам не рад, что хотел бы поддерживать со мной совсем другие отношения. Чья воля нас расставила и предопределила наши с ним роли? Какой-то дьявольский театр, где невозможно сменить амплуа! Даже ты, кажется, смог преодолеть свое ненавистное положение, и я с сочувствием следил и чем мог тебе помогал, — но нет! Опять приходится оставить на потом, на очередную попытку… И это «потом» для меня состоится совсем скоро, я это знаю. Моя роль исчерпана, я теперь только буду мешаться у всех под ногами… У тебя тоже.

— Хватит! — крикнул я. — Что вы заладили? А мне вы разрешаете еще пожить? Это для вас с его смертью все закончилось, но я-то еще живой!

Он всхлипнул совсем по-стариковски, стал рукавом грязной рубашки вытирать глаза. Мы выпили по стакану. Налили еще.

— Теперь ты будешь на меня кричать! Теперь ты возненавидишь меня…

— Давайте спать! — сказал я. — У меня завтра концерт. А потом все. Завязываем и сворачиваемся. И больше я сюда ни ногой! К чертовой матери отсюда!

— Паша, Пашенька, успокойся, родной! — заплакал он, протягивая руки.

В дверь постучали.

— Заходите, — крикнул я, опрокидывая стакан коньяка на пол. — Тут мы! Вяжите нас, люди добрые!

Мне почему-то показалось, что за нами уже пришли. Все-таки загадочная смерть выдающегося общественного деятеля, каковым был Роман Романович, должна была взбудоражить органы, несмотря на позднее время.

Но это была всего лишь Наталья.

— Заходи! — крикнул я. — Помянем безвременно почившего раба Божия.

— Кто-то умер? — спросила она. — А я проходила мимо, слышу, крики…

— А разве незаметно? — хмыкнул я, снова разливая по стаканам. — Разве мы с Андреем Андреевичем не живые мертвецы?

— Наташа… — скорбно сказал Радимов. — Роман Романович только что умер!

Она вскрикнула и отшатнулась, оглянувшись, как если бы покойник мог быть где-то рядом.

— Его увезли, — сказал я. — Так что не бойся… Пей, Наташа! Я вот пью, чтобы забыться. Это уже третий покойник за последние дни. Как будто смерть хочет попасть в меня, но пока что промахивается. И попадает в тех, кто со мной рядом. Так что пей и иди спать. И держись от нас подальше! Мы с Андреем Андреевичем очень опасные люди. Где мы — там смерть!

— Я ждала тебя, — сказала она. — Ты уехал, и я просто не находила себе места. Я как чувствовала, что что-то будет.

— Ах ты сладкая моя! — полез я обниматься. — Вот, смотри, Андрей Андреевич, кто мне нужен. А ты мне свою нареченную навязал! Смотри, чтобы в следующий раз нам опять не промахнуться. Тебе с Марией, а мне с Наташей. Вот, запомни нас такими!

Я держал ее, а она вырывалась, отбивалась, почувствовав испуг. Я отпустил ее, сел, махнул рукой и снова налил.

— Не смотри на меня так! — заплакала она. — Я тебя не предавала.

— Иди! — сказал я. — Только не запирай дверь.

Мой язык заплетался, я уже не сознавал, что говорю.

И с изумлением смотрел на три выстроившиеся пустые бутылки «Арагви». Когда только успёли?

— Идите! — повел рукой совершенно пьяный хозяин в направлении двери. — Исповедуйтесь. Меня не надо готовить ко сну, нести в ванну… Я хочу остаться один на один со своей скорбью. Еще одно поколение, еще одна эпоха, которые я покидаю, так и не осуществив задуманного.

— Ну что вы! — протянула Наталья, будучи тоже пьяной, не хуже хозяина. — Затянули панихиду… Мужики в самом соку… не стыдно? Вот я вас сейчас проверю… По очереди. Если не заснете.

Что она хотела этим сказать, я не понял. Только положил ей руку на плечо, усадив на место.

— Она ничего не поняла, — сказал я хозяину. — И не надо. Молодая еще, жить да жить. Жениха ей найдем, правильно?

— Оставьте меня одного, — попросил он. — Ну как тебе, Паша, не стыдно. Человек умер. Еще один из наших, кто теперь не заслоняет дорогу к яме. Идите! Предавайтесь блуду, цепляйтесь за свое жалкое существование. А меня оставьте, наконец! Первый раз я тебя об этом прошу. Можешь уважить?

 

17

Назавтра я приехал на концерт с больной головой. Весь день отлеживался, пока Наталья, бегая из номера в номер, пыталась поставить нас с хозяином на ноги.

— Он от всего отказывается! — озабоченно говорила она. — Лежит и смотрит в потолок. Никого не хочет видеть. Неужели ты сможешь выступать в таком виде?

— А чем у меня плохой вид? — говорил я, глядя в зеркало на свою опухшую морду, которую ненавидел в тот момент больше всего на свете.

Когда мои хористы увидели меня, был сплошной отпад. Некоторые принюхивались, наверняка учуяв коньячный запах. Ведь что только не жевал и чем только не опохмелялся все утро! Потом плюнул и прекратил прихорашиваться. Сегодня опять набегут столичные снобы. Им ничего ведь не надо! Им искусство давай, в котором ни черта не понимают. Вернее, не чувствуют… Невыносимо было смотреть в глаза честнейшему Борису Моисеевичу, читая в них безмолвную и печальную, на еврейский лад, укоризну. А что я ему мог сказать? Что лучше держаться от меня подальше? Надо, надо больше играть и выступать! Пока я в работе, никто не умирает. Это я точно знаю. А то вон как распустились мои хористы с музыкантами. Нахально смотрят на выпившее руководство и презрительно хмыкают.

Будто я уже не всемирно известный дирижер, а спившийся товарищ по работе, которому дали испытательный срок для исправления.

Пока ехали на сценическую площадку, чувствовал, как наливаюсь хорошей, здоровой злобой. Радимов остался валяться на койке, небритый и неумытый. И черт с ним! Не надо было его вообще брать. Одно нытье и рыдания.

Я долго не мог начать. Стоял лицом к хору, закрыв глаза, вслушиваясь в себя. Никак не удавалось расслабиться до самого конца, до потери пульса.

Я слышал, как в зале начали роптать. Но здесь не провинция, назад билетов не потребуют. Потом стихли, находясь уже в тревоге.

Наконец Борис Моисеевич что-то понял. Тронул чуть слышно смычком струну… Только почему «Смерть Озе»? Голова моя стала покачиваться в такт, поплыли руки. И слезы потекли из глаз — редкие и жгучие… Вот теперь взять, зажать в кулак мелодию и выдавливать из нее все страдания — настоящие и предстоящие!

Публика ошеломленно молчала, когда все кончилось. Вот теперь бы вне программы «Лакримозу» Моцарта. Чтобы добить ее, ненавистную толпу, готовую расплатиться за искусство деньгами, как за новомодное средство для убийства времени.

И опять Борис Моисеевич меня понял. Он кивнул, и я повел слабым движением руки мой хор, подчинившийся мне с первых же тактов.

Они следовали всему, что переживала моя душа. Безропотно, с бледными, стертыми лицами, завороженно следя за выражением моих губ и глаз.

…«Я подчинил их своей воле!» — радовался я, кланяясь своим рабам, столпившимся перед сценой и без устали аплодировавшим мне. Они не знают, да и зачем им знать, что они в моих руках лишь средство для преодоления собственного рабства. Что, подчиняя их себе, я испытываю иллюзию, что стал свободным. Пусть ненадолго, но уже за одно это я должен их не только презирать, но и быть благодарным…

Я кидал цветы обратно в толпу и вдруг увидел, что букет попал в лицо одному из «братков», стоявшему недвижно со скрещенными на груди руками. Я посмотрел, кланяясь, по сторонам и увидел еще пару таких же, неподвижных и суровых, со скрещенными на груди руками.

Заметить их было нетрудно, настолько выделялись их лица среди других, сияющих и благодарных.

Мне даже показалось, что один из них поманил меня со сцены пальцем… Я ушел со сцены за кулисы, вытер полотенцем обильный пот. Старался ни на кого не смотреть, хотя физически чувствовал немое восхищение своих товарищей.

Я спустился вниз, где меня уже ждали в машине. Я сел туда к ним, не дожидаясь приглашения. Они также молча сели с боков.

— Вы знаете, Павел Сергеевич, куда и за что? — спросил, не поворачиваясь, сидевший рядом с водителем. — Вы ведь нас ждали, не так ли?

— Только побыстрее! — раздраженно сказал я. — Поверьте, я устал сегодня как никогда!

— Небольшие формальности, — кивнул сидящий впереди. Кажется, я его видел впервые. Чего не могу сказать о притиснувшихся ко мне «братках».

— Вы сегодня замечательно дирижировали! — мечтательно сказал все тот же говорун. — Как никогда.

— Спасибо, — поблагодарил я. — А ваши товарищи такого же мнения? По-моему, им не очень понравилось.

— Умник, — сказал тот, что справа. — Еще острит.

— Балабин! — грозно сказал впередсмотрящий. — Прикуси язык.

— Значит, не нравится, — сказал я. — Ни музыка, ни мое поведение.

— Напрасно так о нас думаете, — буркнул сидящий слева, когда машина стала заворачивать на площади за спину Основоположнику органов. — Плохо вы о нас думаете. Еще хуже знаете. Но это дело поправимое.

Меня провели в просторный кабинет, где уже сидел, скрючившись, Радимов. Из-за огромного стола вскочил и подбежал навстречу, протягивая руки, толстячок с полковничьими погонами и восторженным лицом.

— Я все знаю! — крикнул он. — По нашим сведениям, феерический успех! Очень, очень жалею, что не смог там быть. Простите, что не представился. Полковник Коротченко Владислав Янович, верный поклонник вашего таланта. Коллекционирую все записи вашего хора с оркестром… Прошу!

Он указал на стол, за которым уже сидел хозяин. Там были расставлены напитки, фрукты, дымился в чашечках кофе.

— Еще не остыло, нет? Но тогда вы сами виноваты! Вернее, публика, не пожелавшая вас отпускать!

Впередсмотрящий вежливо кашлянул.

— Просто не знали, что делать, — сказал он. — Невозможно было подступиться. Но товарищ Уроев проявил гражданское понимание стоящих перед нами задач и сам принял посильное участие, сев в оперативную машину. Прошу учесть при дальнейшем разбирательстве.

— Да, да, конечно! — подхватил полковник, прижав руку к сердцу. — Сердечное спасибо вам, Аркадий Иванович. И вы свободны!

Радимов тоскливо смотрел в окно. Похоже, никак не отреагировал на мое появление.

— Ну вот! — сказал Владислав Янович, сев по-простому с нами рядом за столик, когда мой конвоир вышел. — Наконец-то! Я хотел сказать, наконец мы собрались все вместе! Андрей Андреевич, а почему вы не пьете? Угощайтесь, прошу вас!

— Где-то я слышал ваш голос, — сказал я, уминая пирожное. — Вот где?

— Не буду вас томить! — сказал хозяин кабинета. — Да, да, по глазам вижу, вы угадали, тот самый, что обеспечивал анонимность телефонных переговоров Андрея Андреевича!

Я посмотрел на хозяина. Никаких эмоций. Небритый, опустившийся, постаревший.

— Я понимаю, Павел Сергеевич, как вы устали, все-таки столько переживаний, бессонная ночь, такая для всех нас потеря…

Его лицо стало нестерпимо печальным и задумчивым, как если бы он сам себе дал установку на минуту молчания.

— А, все пустое перед лицом вечности! — встряхнулся он. — Но, увы, есть проблемы, которые мы не можем откладывать именно из-за скоротечности времени… Павел Сергеевич, родненький! Помогите нам уговорить Андрея Андреевича вернуться к своей супруге! В лоно семьи, где ему созданы наилучшие условия для работы и проживания! Ведь неудобно перед мировым общественным мнением! Что ж получается? Признанный лидер великой державы, отказавшийся от всех постов по состоянию здоровья, просто для всех исчез! И это в такое время, когда во всем мире растет интерес к его идеям! И мы только сейчас начинаем понимать весь потенциал и масштаб этой личности! А воплощать, дорогой Андрей Андреевич, ваши идеи, кроме вас, некому! Да, да, сегодня так и стоит вопрос. И мне поручено руководством, — он указал на потолок, — просить вас! Побудить вас! Вернуться домой!

— Для чего? — хрипло спросил Радимов. — Консультировать? Без меня не справятся?

Полковник запнулся, приоткрыл рот. Думаю, он впервые услыхал сегодня хозяина.

— Как для чего, Андрей Андреевич? Вы прекрасно знали, ступив на эту стезю, что перестали себе принадлежать! И что ваше драгоценное здоровье — отныне народное достояние. И мы не можем вам позволить так с собой обращаться.

— Я не хочу… — с мукой во взгляде протянул Радимов. — Не хочу к ним возвращаться, не хочу их всех видеть… Ну их к черту! Я ушел, я все им отдал и оставил! И все забыл. Я не собираюсь писать никаких мемуаров, давать интервью или кого-то разоблачать. Так и скажите им!

Он показал подбородком туда же, куда перед тем хозяин кабинета указывал пальцем.

— Нельзя, нельзя так! — воскликнул Владислав Янович, зажав уши руками. — Даже слушать не хочу! И это в то самое время, когда в разных слоях крепнет убеждение, что вас следует вернуть к кормилу власти? Вы посмотрите, какие разительные перемены происходят в вашем Крае, особенно в сельском хозяйстве. Вот тут для меня подготовили табличку… Таких привесов и надоев наша страна никогда не знала!

Он помахал перед нами красиво оформленной таблицей.

— А ваша футбольная сборная как воспряла с вашим возвращением? Опять всех обыгрывает под ноль! Я просто восхищен ее игрой, хотя и болею за команду моего родного ведомства.

— У вас есть пыточная? — спросил хозяин.

— Не понял! — свел брови Владислав Янович.

— Ну, пыточная… В подвале где-нибудь. Ведь есть, наверно?

— Вы о чем, Андрей Андреевич? Вы, как высший руководитель… Вы лучше меня знаете, что мы давно и с негодованием отвергли позорную практику физического воздействия на допрашиваемых!

— И заменили ее на моральную, — вставил я. — Ну не хочет к вам Андрей Андреевич! Я понимаю, что такого вы не можете себе представить. Все хотят туда, а не оттуда. И все-таки постарайтесь. Что бывают исключения, подтверждающие заученные вами правила!

Он уставился на меня светлеющими от напряжения глазами. Лоб покрылся испариной. Кажется, он впервые растерялся.

— Отведите меня в пыточную! — заладил хозяин. — И спросите под пытками, что я знаю! Я вам отвечу: ничего! Все забыл. Ни шифры, ни коды, ни кто что кому сказал и как при этом посмотрел! У кого в каком банке и сколько. Ничего не помню. Забыл, как только оттуда ушел. А вот вернусь — обязательно все вспомню! Вы же знаете меня.

— Скажите, Павел Сергеевич, — обратился ко мне полковник Коротченко. — Почему мы, три интеллигентных человека, не можем никак друг друга понять и поладить?

— Значит, кто-то из нас не вполне интеллигентен, — сказал я. — А кто именно — вам виднее. У вас профессия такая — квалифицировать и классифицировать.

Он с минуту поглядывал на нас исподлобья, потом посмотрел на часы.

— Ну ладно. Не хотите, как хотите. Попробуем иначе. — И нажал какую-то кнопку на своем пульте. И почти сразу в кабинет вошла Ирина. Села, не поднимая ни на кого глаз.

— Ирина Петровна, вы знаете кого-либо из присутствующих здесь?

— Да, — ответила она.

— Это что, шантаж? — быстро спросил я. — Под видом очной ставки? А где протокол?

— Не опережайте события, Павел Сергеевич, — сухо ответил он. — Пока это собеседование… Могли бы вы, Ирина Петровна, назвать кого-либо из присутствующих причастным к гибели вашего знакомого Цаплина Романа Романовича. Только хорошенько подумайте.

— Нет, — ответила она, коротко взглянув на Радимова.

— Нет? — привстал он. — Но вы же говорили совсем другое!

— Мало ли что я говорила. Романа Романовича этим не вернешь.

— Но вы же видели под вашим окном Павла Сергеевича незадолго до той катастрофы! Видели или нет?

— Я ошиблась. Это был не он… В общем, Роман Романович, когда пришел в себя, попросил на него показать. Теперь я в этом раскаиваюсь… Простите, Павел Сергеевич.

— Я хочу в туалет, — жалобно сказал Радимов. — Ну раз нельзя в пыточную, в туалет можно? Позовите конвой, они проследят, чтобы я не сбежал или не повесился.

— Опять вы за свое! — взъярился, потом взял себя в руки полковник. — Вы приглашены для собеседования! Сколько можно говорить!

— Значит, мы можем свободно уйти, как и пришли? — спросил я, поднимаясь с места.

— Не раньше, чем я подпишу вам пропуска, — сухо сказал он.

— Так подписывайте! — сказал я.

И тут поднялся с места Радимов и стал рассовывать по карманам яблоки, виноград и бананы.

— Я давно это не ел, — бормотал он. — А мне не дают! Даже в туалет не пускают.

— Успокойтесь, Андрей Андреевич! — подскочил полковник. — Сейчас вас отпустят. Позвольте, я сложу вам в пакет…

— Вы подписывайте! — повторил я. — Сложим мы сами.

— Но я должен доложить… — сказал он, изумленно глядя, как фрукты и бутылки исчезают в наших карманах.

Я и сам чувствовал сейчас зверский голод. И страшно хотел спать. Я посмотрел на хозяина. По-моему, он испытывал то же самое. Полковник Коротченко все названивал, набирая разные номера, потом клал трубку, глядя на нас задумчивыми глазами.

— У меня простатит, — заявил хозяин. — И застужен мочевой пузырь. А все из-за зимней охоты, в которой я обязан был участвовать по протоколу. А я не могу видеть, как убивают животных! А меня принуждали! Вы выпустите меня наконец в туалет? Раз уж не применяете физической пытки!

— Идите, — пожал полковник плечами. — Налево, в конец коридора. Не заблудитесь?

И снова набрал номер. Но там опять было занято.

— Послушайте! — сказал я, когда хозяин вышел. — Вы что, не видите? Старику немного осталось! Не больше месяца. Вы можете оставить его в покое?

— А что, есть свидетельство врачебной комиссии? — спросил он, снова набирая. — А от вас, Ирина Петровна, я не ожидал.

— Да пошли вы к черту с вашими ожиданиями! — устало сказала она. — Отпустите их, в конце концов. Ну что пристали к старому, больному человеку? Вы же не видели, как он плакал над телом Романа Романовича. А я видела!

Он удивленно посмотрел на нее.

— В самом деле?.. Какая-то тут есть загадка. Ну ладно, на мою ответственность. Понадобитесь, найдем. А сейчас вас отвезут.

И расписался на пропусках.

— А вы, Ирина Петровна, задержитесь, — сказал он.

Я вышел в коридор и вскоре увидел Радимова, меланхолично застегивающего на ходу брюки.

— Подождем, — сказал я ему. — Надо хотя бы поблагодарить.

Ждать пришлось довольно долго. Она вышла, быстро проскочила мимо, даже не взглянув в нашу сторону. Я только успел заметить, что глаза ее были заплаканы. Мы так и не осмелились что-то сказать. Только смотрели вслед ее точеной, стройной фигуре.

— Везет же Роме! — вздохнул хозяин. — И женщина как женщина, и смерть как смерть.

 

18

Вечером, после концерта, мы стали упаковывать чемоданы. Радимов сидел согнувшись, ни на кого не глядя, ни к кому не обращаясь.

За весь день он съел одно яблоко и банан. И даже не пил чаю. В поезде я несколько раз просыпался и видел его, сидящего возле окна и глядящего в ночь.

«Ничего, — думал я, — пот приедет домой; Мария, наверно, уже вернулась, все наладится».

Дома никого не было. Пусто. Я прошел по комнатам, смахивая паутину. Нашел на полу сдохнувшую ласточку. Я поднял ее, чтобы выбросить, но тут ее увидел Радимов. Он взял мертвую птицу у меня из рук и, не говоря ни слова, отнес к себе в комнату, где сразу же заперся.

И не открывал до самого утра.

— Я взломаю дверь! — сказал я. — Откройте.

— Это они тебя так научили? — спросил он, открывая.

— Кто они? — спросил я, оглядывая комнату.

— Те самые. Ну где мы были. Ломать, пугать, шантажировать. И напускать на других болезни.

Я увидел препарированное тельце ласточки. Подошел ближе.

— Хочу понять, где размещается душа, — сказал Радимов. — Обычно делается очень больно, когда она покидает свое вместилище. Уж сколько веков бьюсь над этим, но не могу понять. Я ведь, знаешь, очень боюсь боли. Обещай, что не позволишь мне страдать.

— Это как? — обернулся я к нему. — Выбросьте из головы, Андрей Андреевич! Я ничего не слышал.

— А когда Рома уговаривал тебя, чтобы меня убить, тоже не слышал? А ведь уговаривал, я знаю… Ты хоть раз сказал, чтобы он выбросил из головы?

— Зато теперь он это выбросил вместе с головой, — сказал я, стараясь перевести все в шутку. — Слушайте, Андрей Андреевич! Не нагоняйте тоску! И так тошно, а тут еще вы…

— Я скоро избавлю тебя от своего общества, — сказал он. — Как только похоронишь, сразу найди Марию. А пока можешь приводить на ночь Наталью. Она больше подходит тебе, хотя и не жена. Но там еще твой сын.

— А если она ушла к тому милиционеру? — спросил я. — Даже наверняка.

— Она просила у меня разрешения уйти к нему, — ответил Радимов. — Но я не разрешил. А она не посмеет ослушаться.

Такие разговоры у нас с ним происходили каждый день. Он таял и хирел на глазах. И категорически запрещал приглашать врачей.

— Они только продлят мои страдания и твое заточение, — сказал он. — Почему ты не зовешь к нам Наталью? Все-таки скрасила бы общество. А то мы изрядно надоели друг другу.

— Я ей звонил, — говорил я. — Она не хочет.

— Я тоже не хочу, — вздохнул он. — Быть тебе обузой. Тебя ждут в лучших концертных залах мира, а тут я, занудливый старикашка, страдающий манией величия. За что тебе такое?

Телевизор он не смотрел. Если я включал, просил отнести его наверх, поскольку сам подниматься уже не мог. Когда я пытался рассказать о том, что творится в мире или в его любимом Крае, он только морщился, махал высохшей ручкой.

— Нет, нет… не хочу даже слышать. Все это не совсем то. Вот в новой жизни, когда мне позволят… Или когда меня выберут. Надеюсь, всеобщее голосование, стоившее мне стольких сил, не будет отменено. Вот тогда посмотрим.

Его, казалось, ничто не интересовало. Наши ворота и двери по-прежнему были закрыты для всех желающих с ним встретиться.

И только за неделю до смерти он, казалось, вдруг стал проявлять какой-то интерес к жизни. Во-первых, потребовал, чтобы я его чисто выбрил. Потом отвез в город. По пути туда он заметил переполненный отдыхающими пляж. После его возвращения природа в очередной раз сменила гнев на милость, и стояли солнечные, жаркие дни.

Он попросил подъехать туда. Потом — раздеть его и раздеться самому. И отнести его в воду… Вокруг нас собралась толпа. Его узнавали и отказывались узнавать. Я поднял его на руки и понес в воду.

Она была теплой, но он съежился, высохшее его тело покрылось гусиной кожей.

Я отпустил его из рук, там, где помельче. Где были его любимые кувшинки, над которыми вились стрекозы. Он охнул, погрузившись по шею, потом поплыл по-собачьи, по-детски смеясь и повизгивая. Он уже посинел, но его трудно было заставить вернуться на берег.

Наконец я его вытащил и долго обтирал своей рубашкой, поскольку на пляж мы не готовились и принадлежностей с собой не взяли.

Его длинные семейные трусы приводили публику в умиление. Вокруг нас собиралось все больше народу. Дети показывали на него родителям.

— Скоро выборы, — крикнули ему. — За кого советуете голосовать?

— За Пашу Уроева, — ответил он, не переставая дрожать от холода. — У вас покушать что-нибудь найдется? А то мы не собирались.

Через считанные минуты мы были завалены провизией. Какие-то женщины кормили его с ложки своими домашними борщами и кашами, он ел все подряд, кивая головой на их сетования, что некому подкормить, вон как исхудал, соколик наш…

— Что же вы! — толкали они меня в бок и спину. — Совсем отощал! В прошлый год на Нечаянную как огурчик был…

Я отмахнулся и полез сам в воду, заплыл на середину и лег на спину, лицом к небу. Вода шумела в ушах, заглушая многоголосый говор, доносящийся с берега. «Как бы не перекормили», — подумал я, но как-то лениво.

Когда приехали домой, он сам надел чистую сорочку и галстук. И попросил, чтобы я сыграл ему его любимого Рахманинова. После мы вышли прогуляться по саду. Он смотрел на звезды, вздыхал, читал мне свои юношеские стихи. Послышались шорох и щелканье фотоаппарата.

Мы оглянулись. Какой-то шустрый корреспондент, перелезший через забор, испуганно побежал в обратном направлении. Я бросился следом и успел схватить его за ногу, когда он пытался перелезть. Он мне заехал пяткой в глаз, но я сдернул его на землю, хотел засветить пленку.

— Не надо, — сказал подошедший хозяин. — Что же вы, молодой человек? Вы из какого агентства?

Потом повторил свой вопрос на английском. Потом на французском. Тот отозвался на голландский.

— Идемте в дом, что ж тут стоять, — сказал Андрей Андреевич. — Там я позволю вам взять интервью. А моему товарищу придется сделать примочку.

И мы прошли в дом, и он минут сорок отвечал на вопросы обалдевшего от такой удачи юного, совсем мальчишки, журналиста.

Я тем временем готовил для них кофе, разогревал все, что было в кастрюлях, поскольку на хозяина определенно напал жор.

Потом мы проводили парня до калитки. Он беспрерывно кланялся, вздыхал, прикладывал руку к сердцу, указывая на мой синяк под глазом.

С тем и расстались.

— Что вы ему рассказали? — спросил я. — Надеюсь, это без последствий?

— Тебе нечего бояться, — ответил он. — Он спрашивал только мое мнение о жизни, любви и смерти. Жаловался, что его оставила любимая девушка, пока он дежурил тут месяцами под нашим забором, чтобы взять сенсационное интервью. Это была просто беседа двух людей, один из которых заканчивает жизнь, другой начинает.

— Ну вот, опять… — сказал я. — Завели все ту же пластинку. С таким аппетитом, да такие мысли…

— Да, после того как меня покормили эти добрые женщины, я в самом деле не могу наесться, — согласился он. — Но это ничего не значит.

— Посмотрим, — сказал я. — Вот завтра выйдут газеты с вашей беседой…

— Завтра не выйдут, — улыбнулся он. — И не послезавтра. А после выборов, в понедельник или во вторник. Так мы договорились. И я верю, что он не подведет… Но что мы все обо мне. Почему не пригласить Наталью? Я хочу полюбоваться на нее. Очень светлое лицо, такие теперь редко увидишь…

 

19

Назавтра, в субботу, ему стало гораздо хуже. Он уже не вставал. Мы с Натальей приготовили ему овсянку, но он не смог ее есть. С трудом говорил и старался улыбаться. Пару раз мне показалось, что он хочет видеть Марию. Наталья с ним осталась, а я поехал искать Марию, толком не зная куда. Нечипорук, объяснили мне в общежитии, давно здесь не живет. Женился на Алене-Сероглазке и увез ее к себе на родину.

С тем и пришлось мне вернуться. Наталья кипятила травяные отвары и шепнула, что вызвала тайком от него врача, но хозяин его прогнал.

Я подошел к его постели и сказал, что Марии нигде нет.

— Ну ладно, — с трудом произнес он и прикрыл глаза. — Скоро мы все опять будем вместе. И Мария, и Рома, и ты… А пока живите.

В воскресенье я поднялся к нему и поразился его виду. Он спал, сладко причмокивая во сне, свежий и румяный, как если бы напился младенческой крови.

Приоткрыв один глаз, он хитро посмотрел на меня.

— Хотел проверить твою преданность. Ты, как всегда, на высоте, но, по-моему, недовольства больше, чем преданности, а разочарования — чем радости.

И сам вскочил на нош, засмеявшись. Потом отбил чечетку. Открыл окно, вдохнул полной‘грудью.

— Как хороша жизнь… Но я в твоих руках. — Он повернулся ко мне. — Это перебор, я знаю. Ты стал совсем другим, Паша. Хозяином. И нам будет тесно в одной берлоге. Тем более, что на носу выборы. Это последнее мое задание, дорогой мой. Последнее твое убийство. Убей меня. Только чтобы не очень больно. Пришла пора тебе взять власть. Мой совет — подбери себе телохранителя. Такого, как сам. Так какой способ ты выберешь?

Умирал он тяжело, цепляясь за меня руками, не отпуская. Все время что-то хотел сказать. Хватался за сердце, плакал без слез, кривясь и мыча замирающим голосом.

Я поднял его на руки и стал носить, как маленького, по комнате.

Он казался невесомым… Как будто ему стало легче, он приоткрыл глаза, попытался улыбнуться и что-то сказал. Кажется, просил прощения. Потом дернулся, вытянулся, изогнулся.

Я заплакал и опустился с ним на пол. Смотрел, как разглаживается лоб, вваливаются щеки. И так сидел с ним на руках, пока не приехала Наталья.

— Что вы сидите в темноте? Я звонила, звонила… — И охнула, увидев труп. С трудом мы расцепили его пальцы, впившиеся в меня, уложили остывающее тело, закрыли ему глаза. Потом обмыли.

…Казалось, его провожал весь Край. Город был забит теми, кто съехался на похороны. Гроб несли от нашего дома по центральным улицам, потом снова внесли в наш сад, где под старым дубом была вырыта свежая могила. Это выглядело смешением официального ритуала и народных обычаев. Несли венки от общественных и государственных учреждений и организаций, знамена и иконы, и все это под неумолчный звон колоколов. Говорят, было много пьяных, но ничего непристойного в этот день не произошло…

День был душный, предгрозовой. Далеко над горами скапливались и набухали темные тучи. Голова кружилась от духоты и запахов цветов… Я шел за гробом со своими оркестрантами и хористами. Девушки не могли петь, и мы просто играли Шопена и Грига.

Уже не помню, кто и что говорил либо зачитывал над могилой. Солдаты в новенькой форме вскинули к небу, на которое уже наползала лиловая туча, автоматы. Но не успели дать прощальный залп, как прогремел гром. Донеслись порывы холодного ветра. Могилу спешно завалили горой цветов, и кто-то в неразберихе воткнул в нее деревянный крест.

Под начавшимся дождем все-таки дали залп, но опять сверкнула молния, и треск залпа был поглощен раскатистым треском грома.

Хлынул дождь с градом, разгоняя собравшихся и прибивая к земле венки и цветы, так что вскоре только один крест возвышался над свежей могилой.

…Я пил беспробудно все сорок дней и ночей, пока как-то утром не очнулся от холода и сырости под проливным дождем на траве возле могилы хозяина.

Я проковылял в дом и увидел в зеркало себя, оборванного, заросшего, с одутловатой физиономией. Дома все было загажено, заплевано, разбито. Под ногами с глухим рокотом перекатывались пустые бутылки. Воняло чем-то нестерпимым и едким. Я мог вспомнить только начало поминок. И кое-что из вчерашнего, когда отмечали сороковину. Кто-то с кем-то дрался, кто-то плакал, кто-то блевал или испражнялся за углом… Постели разворошены, кто в них спал, с кем? Распахнутые шкафы, где не осталось даже вешалок. Пропала даже любимая ваза покойного, подаренная ему еще в юности… У телевизора разбит экран, телефонный аппарат вырвали с мясом, стащили люстру в гостиной… Кто, как, почему, за что?

Ведь сам видел, как искренне все горевали, прощались с Андреем Андреевичем! А после всенародное горе трансформировалось во всенародное свинство.

Мучительно болела голова, дрожали пальцы. Я поднял разбитую бутылку и стал оглядываться, ибо почудились чьи-то голоса и мерзкое хихиканье. Ко мне крались, мелькая за сорванными шторами и распахнутыми гардеробами, со всех сторон… Вон там, в зеркале, тоже разбитом, усмехнулась и исчезла чья-то злорадная рожа. Меня трясло от холода и желания разделаться. Ну подходите же, я вас вижу! Только шагнул им навстречу, как один из них сделал мне подножку, и я упал лицом в ступени лестницы…

Я очнулся в больничной палате. Нестерпимо болело под затылком и в сгибе локтя. Перед глазами все плыло и размывалось. Едва различил склонившиеся надо мной лица — Марии и матери.

— Что со мной? Я умер? Где я?

— В больнице, — всхлипнула мать и провела рукой по моим волосам. — Неделю уже здесь. Мы по ночам дежурим. Я сейчас ухожу, Мария останется, а потом отец сменит. Ты хоть знаешь, что тебя выбрали?

— Наплевать, — сказал я.

Они переглянулись. И мать начала собираться.

— Я пойду, Сереженька один дома. Мария тебе расскажет.

И мы остались с ней вдвоем в тесной полутемной палате.

— Мария! Он умер у меня на руках, — с трудом сказал я. — Он звал тебя до последней минуты.

— Я все знаю, успокойся! — Она погладила меня по руке. — Мне это приснилось. Что он ждет меня… — Голос ее задрожал. — И что ты носишь его на руках, как маленького. Три ночи подряд снилось. Я испугалась, рассказала матери, мы с ней в церковь ходили, ничего не помогает… Я тогда к твоим поехала, хорошо у них адрес взяла. У них переночевала, все спокойно. А к себе вернулась — опять. Мать говорит: «Значит, там тебе надо быть, дочка! У них. И мужа дожидаться». И я вернулась. У отца твоего был жар. И у Сережи температура. Отец по ночам тебя звал. Еле на ноги их поставили, намучились не знаю как… Он говорит: «Это у меня с расстройства за Пашу. Как он там один?» И не выдержал, не долечился, поехал. Чуть живого тебя нашел. Воспаление легких и горячка, все сразу. На день позже бы приехал — и все, Андрею Андреевичу вдогонку… Вот за что нам всем такое?

— Теперь он тебе не снится? — спросил я.

— Ну, снится иногда. Никуда не зовет. Придет и смотрит. Я ему раз во сне говорю: «Потерпите, Андрей Андреевич! Ну хоть сына на ноги поставлю. Да родителей мужа соблюсти бы. Паша из-за вас чуть не умер. В больницу попал. От тоски вашей. Знаете хоть?» — «Я все знаю», — говорит. И уходит. Неделю уже не появлялся, как ты на поправку пошел, и доктор сказал, что скоро в сознание придешь. Хоть бы ты скорее выздоровел. А то тяжело мне без тебя. И музыкой своей займешься, Сережу научишь.

— Я ее больше не слышу, — сказал я. — Умерла с ним вместе.