1

На передовой, в новом секрете, сидели разведчики, и теперь среди них была чемпионка СССР по стрельбе 1939 года Ольга Позднеева со своей чемпионской винтовкой, мало чем напоминавшей винтовку капитана Мосина образца 1891 года.

Разведчики недоверчиво и не без профессионального интереса поглядывали на нее. Чемпионка по стрельбе передала Степану бинокль, привязанный к палке, он кивнул: мол, все понял, — приподнял его над головой, и стал поворачивать влево-вправо, а она одновременно смотрела в прицел своей чемпионской винтовки.

— Там он был на одиннадцать часов, — негромко сказал Степан Оле. — Вон где куст и рядом березка, видите?

— Вижу… Думаете, он и сейчас там? — недоверчиво спросила она.

— Кто его знает… Вообще-то он часто меняет позицию.

— Покажите их все. Я должна знать все его точки.

— Обязательно, — заверил Степан.

— А там он сейчас или нет, это мы сейчас проверим, — сказала Оля и приникла к прицелу. Потом подняла голову.

— Чего смотрите? Крутите бинокль туда-сюда, чтоб зайчик мелькал, чтоб он заметил блик оптики…

И только Степан сделал парочку манипуляций с биноклем, как незамедлительно последовал далекий выстрел, и мгновение спустя пуля выбила бинокль из его руки. И тут же, почти одновременно, выстрелила Оля, заметив в окуляр, как что-то мелькнуло в кустах.

Степан присвистнул, подняв разбитый бинокль. Переглянулся с другими разведчиками.

— Никодимову Паше он точно так же влепил. А потом и бате, — сказал Прохор. — Вот это стрелок.

— А ты, дочка, выходит, в него попала? — спросил Иван Безухов.

— Кажется, да…

— Слава тебе, — Степан истово перекрестился, — отомстила за всех, упокой их душу.

* * *

Немецкий снайпер, тот самый капитан СС Рихард Кремер, награжденный Железным крестом с дубовыми листьями, откатился после ответного выстрела на запасную позицию, в окопчик, спрятанный за густым кустом калины. И замер.

— Фридрих, ты не поверишь, но сейчас в меня стреляла какая-то русская девица, — сказал он негромко и протянул назад, не глядя, термос. — И потом, она мне кое-кого напомнила… Похоже, мою самую первую, юношескую любовь. Которая, увы, оказалась несчастливой.

— Вот как? И что ты собираешься с нею делать?

— Застрелить, что же еще… Но прежде чем это сделать, я хотел бы разглядеть ее получше. До сих пор девицы стреляли в меня только глазками. И почти всегда попадали…

— А если она тебя?

— Это у нее не получится. Все-таки они тупые, эти русские. Тактический прием, который они применяют, устарел как этот мир. Вначале его применил другой их снайпер, помнишь, я его недавно подстрелил, недалеко от этого места. Стрелял он неплохо, помнишь, он посшибал все мои муляжи?

— Еще бы. Мне пришлось заказать новые и ждать, пока их сделают.

— Но они наконец сообразили и перестали на них реагировать… А до этого они всякий раз думали, будто покончили со мной… Русские теперь, вот как сейчас, бликуют оптикой где-то в стороне, а сами при этом целятся в другом месте. А я делаю вид, будто ловлюсь на их удочку, и добросовестно стреляю по их блику… Вот как сейчас…

Он снова выстрелил, и почти тут же последовал ответный выстрел со стороны русских позиций.

— Уже не смешно, — продолжал капитан Кремер. — Уже становится скучно играть в эти игры. Особенно много было шуму, когда я застрелил их большого начальника. Ну ты помнишь. Уж его я видел почти как тебя… Еще говорят, скоро сюда приедут их большие начальники. Вот тогда мы с тобой устроим африканское сафари… И чучела русских генералов будут висеть в моей гостиной, а я буду рассказывать гостям, где когда кого подстрелил… Ладно, передохнём, сделаем паузу. Сходи за кофе с коньяком, что ли. Коньяка только побольше, скажи, на земле становится сыро. Чего молчишь? Фридрих, ты слышишь меня?

Он недоуменно оглянулся. И присвистнул. Его напарник лежал, уткнувшись лицом в жухлую траву, с раной в виске.

Тогда Рихард приник к включенной рации, которая негромко посвистывала и завывала на коротких волнах.

— У меня проблема, у меня проблема… Фридрих мертв, повторяю, Фридрих, мой напарник, мертв.

Отключил рацию и задумчиво уставился на мертвеца, с которым только что разговаривал.

— Прости, Фридрих, но, пожалуй, ты мне очень помог своей гибелью. Да, ты всегда мне помогал, будучи живым, но сейчас своею смертью ты помог мне гораздо больше, подав отличную мысль.

* * *

— Не пойму. Похоже, ты попала… — вполголоса проговорил Степан, глядя в уцелевший окуляр разбитого бинокля. — Или нет? Нет, кто-то там лежит, раскинулся… Надо же! У Паши нашего Никодимова ну никак не получалось! Неделю охотился. А тут, считай, со второго выстрела…

— Быть не может. Он вроде твой бинокль повредил, а ты все равно видишь? — усомнился Безухов.

— А чего тут не видеть… На смотри сам. Один окуляр целый. Вон гляди, гляди, кусты зашевелились. Это санитары потащили герра снайпера на кладбище… Ну что, Семеныч, мартышка к старости совсем слаба глазами стала? Совсем ничего не видишь?

Безухов долго смотрел в уцелевший окуляр, покачивая головой, не отвечая на подкалывания Степана. И только цокал языком:

— Ну, дочка, с нас причитается… Теперь вижу. Вроде действительно труп понесли. — Он обернулся к Оле Позднеевой и крепко пожал руку.

Она поморщилась от боли и тут же улыбнулась: стараемся, мол.

— Оль, это уже который на личном счету? — поинтересовался Малахов. И заглянул девушке в лицо, не скрывая при этом своего восхищения.

— Снайпер — седьмой, — сказала она, не тая радостной улыбки. — Но чтобы вот так почти сразу, со второго выстрела, это первый… Я свободна, товарищ старшина? — спросила она у Ивана Безухова.

— Отдыхай, дочка! — сказал Иван, строго глянув на Малахова. — Завтра утром, если все будет хорошо, тебя велено отправить обратно в корпус.

— Оль, я тебя провожу… — привстал было Малахов и осекся, встретив взгляд старшины.

Девушка уходила, устало понурившись, а Иван, Прохор, Степан, Михаил не без сожаления смотрели ей вслед. Малахов же наблюдал за Ольгой в бинокль, пока она не скрылась за поворотом траншеи.

— А зачем ее отпускать? — спросил он. — Пусть у нас остается. Она уедет, а тут еще какой-нибудь снайпер объявится. Похлеще этого. Верно?

Ему никто не ответил, и он перевел взгляд на немецкие позиции.

— Ну и где они, гансы ваши? — спросил он. — Может, разбежались все давно, после Олиного выстрела?

— Это они тебя увидели — и сразу все попрятались, — сказал Прохор.

— А ты им покажись, — хмыкнул Михаил. — Сразу объявятся.

— Ладно, кончай балаболить. Ну что, старшина, когда за «языком» пойдем? — спросил Малахов у Ивана Безухова.

— Как начальство прикажет. — Иван Безухов пожал плечами. — Как только, так сразу. Не задержимся…

— Самсонов, слышь, вчера опять орал: вы кого, мать вашу растак, притащили? — вздохнул Степан. — Ему Иноземцев за нас уже пистон вставил… Мол, ничего от такого «языка» не добьешься… Сегодня нашего немца в штаб дивизии, с глаз долой, отправили.

— Это точно. Не тот «язык» нынче пошел, — согласился Прохор. — Одни пенсионеры или слабонервные. Только «Гитлер капут» и знают. В сорок первом как было, а? Помните? Там любого притащишь — и начальство на него не налюбуется… А счас привередничают. И этот не тот, и тот не этот. За «языком» уже ходим как в лес по грибы. Все смотришь, как бы поганки не попались…

— Да и как в темноте разглядишь? — сочувственно поддакнул Иван. — Придется их днем брать, что ли.

— Ладно, старшой, раз ты взял меня на поруки, ты мне лучше границу покажи, — сказал Малахов Безухову, по-прежнему глядя в бинокль. — Просвети, где хоть она? И кто там сидит.

— Вон ту высотку видишь? — кивнул Иван Безухов, передав ему бинокль. — На десять часов. На ней еще дубы растут, видишь? Это уже, считай, заграница. Там тебя, освободителя, с хлебом-солью давно ждут.

— Так ведь рукой подать! — присвистнул Малахов. — Я бы за пять минут дополз. А чего? Раз — и в дамках!

— Доплюнуть можно, — усмехнулся Прохор. — Ты, Колян, главное, не горюй… Еще наползаешься. Твое от тебя не уйдет.

— Гляжу я на вас и вижу, — усмехнулся Малахов, — что хоть вы с сорок первого на брюхе елозите, а ни черта не слышали про постановление ЦК и Политбюро насчет границы…

— А ты будто знаешь… — хмыкнул Степан.

— Знаю! Хоть постановление пока секретное. И даже могу рассказать, про что оно, если очень попросите. Только дайте закурить… Спички есть?

— А, черт! — Спохватившись, Иван достал папиросы, одолженные у Шульгина, протянул сослуживцам. Степан и Прохор прикурили от одной спички.

— А ты подождешь… — строго сказал старшина Малахову. — Третий не прикуривает, пора бы знать… На вот, прикури от моей. Только кури в кулак, не изображай тут вулкан Везувий над нашим секретом, слыхал, чего говорю? А теперь рассказывай, чего тебе доложили, а нам нет.

Малахов сначала обиженно молчал, но, после того как старшина дал ему папиросу да еще обслужил по полной, смилостивился.

И, как следует затянувшись, выпустил дым кольцами, так что все замахали руками, разгоняя его, и, важничая, начал рассказывать.

— От знающих людей в нашем лагере слыхал: товарищ Сталин секретную директиву подготовил: мол, чужого нам не надо, а своего не отдадим. Как до своей границы дойдем, так сразу пинка Адольфу под зад и все, баста. В смысле — хорош нашу русскую кровь за англосаксов проливать! Пусть теперь они свою льют! А всем русским воинам, кто целые, кто увечные, кто на своих двоих, иль на костылях, будет дан один приказ: кончай воевать, всем домой, на печь, к бабе под бок!

Разведчики скептически усмехнулись, покрутили головами.

— Вот трепло… — вздохнул Степан. — Тоже мне открытие. Сейчас все слухи только об этом. Ни о чем другом так не толкуют, и кто чего только не говорит…

— Скажете, вру? — обиделся Малахов. — Да эти люди, если хотите знать, про начало войны все верно сказали! День в день, когда начнется! Вот так. Поэтому у нас в бараке как про эту границу услыхали — все сразу запросились Родину защищать!

— А взяли, конечно, тебя одного? — спросил Прохор. — Как самого бесшабашного?

— Меня-то сразу взяли, да еще Леньку, кореша, — грустно ответил Малахов. — Мы с ним были не разлей вода. Пока его власовцы на дороге не подстрелили… Статья у нас с ним подходящая — за драку. Другие, в натуре, только колхозное добро воровали — колоски, молоко. Иль самогон гнали. Какие из них солдаты?

— Ты больше никому про это постановление не рассказывай, — посоветовал Степан. — Могут засмеять. А могут и морду набить. Только тебе, а не твоим знающим людям.

К штабу полка, прикрытому сверху маскировочной сетью, с трудом, едва не разваливаясь, подъехала та самая полуторка и стала, заглохнув, среди новеньких «эмок» и «виллисов», словно нищий на паперти, просящий милостыню среди господ, прибывших к праздничной службе.

И все увидели, как лейтенант Малютин и водитель помогают переводчику Косте Горелову выбираться из кузова грузовика.

Но сначала показалась его голова, вся в окровавленных бинтах, и присутствующие замерли на месте, увидев эту картину. Потом вытащили убитого автоматчика, сопровождавшего Костю и пленного «языка» в штаб дивизии.

Затем послышался короткий вскрик, и все обернулись к подбегающей Лиде. Вот она остановилась как вкопанная, увидев Костю и окровавленную повязку на его глазах, и зажала рот рукой, чтобы снова не закричать.

Казалось бы, здесь все давно привыкли к смерти и крови, и сколько уж молодых, полных сил и надежд людей погибло у всех на глазах, но сейчас, глядя на жениха и невесту, уже готовившихся к свадьбе и ожидавших первенца, все особенно остро почувствовали трагедию войны, это неистовое торжество смерти над жизнью. Многие из тех, кто был здесь, уже три года пытались остановить и прервать это кровавое безумие, но смерть продолжала безжалостно калечить людские тела, души, жизни и судьбы, и уже, казалось, только совсем у немногих доставало сил ей противостоять и сопротивляться.

— Костенька… — охнула, заплакала Лида, и он обернулся на ее голос. — Господи… Что они с тобой сделали?

В последний момент ее, падающую в обморок, подхватила под руку Катя.

— Лида… Прости, я не вижу тебя, — сказал Костя дрожащим голосом. — Подойди сюда. Я вот тебе тут подарок… — Он шарил по карманам, пока не достал небольшую коробку с ожерельем, уже испачканную кровью.

— Что вы смотрите? Его надо немедленно в санбат! — негромко сказал лейтенант Малютин окружающим.

— Диверсанты, — негромко объяснял водитель, дрожащими пальцами принимая чью-то самокрутку. — Сначала документы у всех проверяли… Потом старлея прикладом в лицо, прямо по очкам… А мне автомат под ребра. Вези их прямо к Иноземцеву… И если бы не лейтенант… — Он кивнул на Малютина. — Они у него документы потребовали, а он один всех троих положил…

Теперь этот незнакомый лейтенант, чья гимнастерка была тоже в крови, привлекал всеобщее внимание. В том числе Оли Позднеевой и Кати.

— Здравствуйте, товарищ лейтенант, — подошла к нему Оля. — Не узнаёте?

— Здравствуйте, — поздоровался с ней Малютин. — Кажется, узнаю. А, это вы сняли пулеметчика?

Он разговаривал с ней, а сам нет-нет да поглядывал на Катю, встречаясь с ней взглядом, узнавая и не узнавая…

И наконец оба враз узнали друг друга, вспомнили о давней и мимолетной дорожной встрече, о том, как читали друг другу любимые стихи…

Но ни он, ни она не решались подойти друг к другу, чтобы не оскорбить своей радостью чужое горе.

Катины глаза были полны слез, она сделала было шаг в его сторону, но потом опомнилась, отвернулась и убежала в блиндаж связи, быстро соединилась по телефону с санбатом.

— Санбат? Это хозяйство Иноземцева, да-да, бывшее Морозова! У нас переводчик, лейтенант Горелов, получил ранение в глаза, побыстрее, пожалуйста, приготовьте для него операционную, а то он ослепнет… Да, мы его сейчас подвезем…

* * *

Иноземцев выглянул из окна своего кабинета, где в это время у него проходило совещание с офицерами из штаба дивизии во главе с начальником оперативного отдела штаба корпуса полковником Егоровым.

— Извините, товарищ полковник, — сказал, он Егорову. И, нахмурясь, обратился к Самсонову: — Узнайте, Федор Дмитриевич, что там случилось… Чего там все вдруг раскричались.

Самсонов козырнул и быстро вышел.

 

2

Полковник Егоров продолжал свое выступление:

— …Могу констатировать: командование фронта по-прежнему считает участок вашего полка наиболее подходящим для нанесения главного удара. Считайте, это приказ, который не будет обсуждаться, когда мы его получим. Но пока приказа нет, можно обсудить. Я уверен, есть разные мнения на этот счет, и хотелось бы их услышать.

Офицеры переглянулись.

— Вот майор Иноземцев, наш гостеприимный хозяин, как всегда, не согласен с приказами вышестоящих, — хмыкнул полковник-артиллерист Анисимов, весь увешанный боевыми наградами. — Тем более сейчас. Не хочет, понимаешь, чтоб его беспокоили.

— Да, я в корне не согласен с решением командования! — резко сказал все еще хмурый Иноземцев. — Считаю его ошибочным. И не собираюсь это скрывать.

Все переглянулись, некоторые покачали головами: ну Иноземцев, во дает! Этот как всегда. Все ему не так.

— Разрешите изложить, товарищ полковник? — спросил Иноземцев.

Егоров, нахмурясь, кивнул и демонстративно взглянул на часы.

— Я в таких случаях всегда стараюсь думать за противника, — сказал Иноземцев. — И чем больше анализирую, тем сильнее моя уверенность: противник ждет нас именно здесь. На моем участке. И считает точно так же, как наше командование: здесь лучшее место для танкового удара. — Иноземцев показывал указкой на карте — где именно. — И он на нашем месте тоже здесь бы ударил! И ожидает сосредоточения ударного кулака именно здесь, на нашем направлении! Отсюда участившиеся поиски немецких разведгрупп и диверсантов в тылу нашего полка.

— А в тылу у соседей этих разведгрупп разве нет? — спросил Егоров.

— Тоже есть, но, по нашим данным, особенно интенсивно они ведутся у нас. — Иноземцев продолжал хмуриться, поглядывая в окно. — Я уже запрашивал соседей. Да, есть, но в гораздо меньшей степени. Да и этот знаменитый гитлеровский ас, снайпер Кремер, который стрелял в полковника Морозова, вел охоту именно у нас, на нашем участке.

— Вел? — спросил кто-то. — А что, его уже ликвидировали?

«Так это что, из-за этого аса ваши генералы не приехали сюда сами, а прислали своих заместителей?» — чуть не сказал Иноземцев, но воздержался, переглянувшись с Егоровым, который исподтишка погрозил ему пальцем.

— Да, мне только сегодня доложили, — вслух сказал Иноземцев. — Эта чемпионка, как ее… кажется, Позднеева, ее к нам только вчера прислали из корпуса, сегодня утром подстрелила его первым или вторым выстрелом. И мои разведчики сами видели, как немцы оттаскивали убитого с его позиции.

— Что-то не верится, — сощурился все тот же Анисимов. — Чтоб такого зверя, как о нем рассказывали, так сразу, с первого-второго выстрела…

— Мне тоже не верится, — . отрезал Иноземцев. — Но я верю тем, с кем вместе воюю больше трех лет.

Все насмешливо переглянулись. Большинство присутствующих, кто хорошо был знаком с Иноземцевым и Анисимовым, давно привыкли к их пикировкам, зная об их подоплеке, и не без интереса к ним прислушивались.

— Понимаю, Сергей Павлович, — вкрадчиво произнес Анисимов. — Это из-за капитана Кремера, лучшего снайпера Гитлера, сорвалось твое направление в Москву, в Академию Генштаба?

— Вот этого не надо, Вячеслав Иванович. Я себя сам в Москву не направлял, — ответил Иноземцев, который по-прежнему с беспокойством наблюдал за происходящим возле штаба. — И отказывался, когда меня направляли.

— Могу это подтвердить, — кивнул Егоров, нетерпеливо барабаня пальцами по столу. — Но давайте вернемся к нашему делу, товарищи офицеры!

— Мне приказали, я под козырек, хотя полк не хотелось бросать, — тем не менее продолжал Иноземцев. — Меня в последний момент развернули обратно, и я опять взял под козырек…

— Свидетельствую, что так все и было, — еще раз недовольно сказал полковник Егоров. — Майор Иноземцев — один из самых исполнительных офицеров, каких я знаю. Хотя у него всегда и на все свое особое мнение, которое он никогда не скрывает… У тебя, Вячеслав Иванович, есть какие-то суждения по тому, что сказал майор Иноземцев, а не насчет академии?

— Может, противник догадывается про наши планы, а может, и не догадывается, — недовольно ответил Анисимов. — Почему мы все время должны подстраиваться под него? Вместо того чтобы навязывать ему свою волю? Сейчас, слава богу, не сорок первый год. Где найдем нужным, там и ударим! Пусть немцы привыкают…

— А я считаю такую недооценку силы противника преступлением! — еще резче сказал Иноземцев. — Немцы по-прежнему очень сильны, и с их возможностями, с их тактической выучкой надо считаться, а не лезть напролом! Ты, Вячеслав Иванович, бьешь из тыла, с закрытых позиций, у тебя потерь почти не бывает, а вот мои солдаты полезут из окопов под пулеметы и мины!

— Скажи уж, ответственности боишься, — хмыкнул Анисимов.

— Я боюсь провала операции, товарищ полковник, — отпарировал Иноземцев.

— А какие у тебя есть подтверждения твоим опасениям? — спросил Егоров.

— Есть. Но пока только косвенные, — ответил Иноземцев, опять глянув в окно.

Он видел, как связистка Катя и лейтенант Малютин о чем-то беседовали. Со стороны за ними наблюдала чемпионка Оля Позднеева.

— Похоже, ты сейчас думаешь о другом, — сказал Егоров, тоже подойдя к окну. — Что ты там, интересно, все время высматриваешь?

Он какое-то время тоже наблюдал за происходящим, потом перевел взгляд на Иноземцева.

— Сейчас вернется майор Самсонов и все доложит… Так, может, Сергей Павлович, ты поделишься наконец с нами своими соображениями?

— Попробую…

Иноземцев снова подошел к карте:

— По данным нашей разведки, немцы выставили здесь и здесь, то есть на танкоопасных направлениях, штурмовые подразделения, и прежде всего власовцев, которым уже нечего терять… Сами знаете, это настоящие смертники. И еще. Полоса наступления здесь и здесь нашпигована противопехотными минами.

Присутствующие переглянулись.

— Сергей Павлович, ты не оговорился? Ты же сам себе противоречишь. — Егоров поднял свои кустистые, с сединой, брови.

— Ты хотел сказать — противотанковые? — переспросил Анисимов.

— Я хотел сказать, то, что все слышали! — упрямо продолжал Иноземцев. — А не что тебе хотелось услышать.

— Ну так расскажи нам еще раз про мой сталинградский конфуз, — насмешливо сказал Анисимов. — А то не все слышали. А многие подзабыли.

— Прекратите, товарищи офицеры! — поднял голос Егоров. — Опять вы за свое! Все и так хорошо знают об этом вашем старом конфликте.

— Не все, — сказал один из молодых полковников. — Я вот, к примеру, не знаю. И не только я. Игорь Андреевич, поскольку тут у нас идет вполне демократическое обсуждение, то надо дать им выговориться. Время пока есть. А то так и будут препираться по любому поводу. Пусть сами расскажут, что и как у них было, а то только и будем слышать одни намеки и упреки. Так что там у вас случилось под Сталинградом?

— Вот пусть Сергей Павлович и расскажет, — кивнул Анисимов. — А то он сегодня какой-то слишком возбужденный и все время в окно поглядывает…

— Разрешите освежить память кое-кому из присутствующих? — обратился Иноземцев к Егорову.

Тот обреченно махнул рукой, потом сел и взлохматил пятерней седые волосы, после чего демонстративно взглянул на часы.

— Так вот, в который раз напомню тебе, Вячеслав Иванович, про то, как под Сталинградом твой дивизион накрыл огнем мой полк.

— Во-первых, не твой полк, — пробурчал Анисимов. — Это у тебя мания величия. Или мания преследования… Или то и другое вместе… Ты тогда еще всего лишь ротой командовал…

— Да, ты прав, — еще возбужденнее продолжал Иноземцев, ударив кулаком себя в грудь. — Ты накрыл мою роту! А Морозов покойный мне до этого приказал, чтобы я связался с тобой по рации. И я связался! И сказал тебе русским языком, повторил это несколько раз, что наш батальон, где, здесь ты прав, я тогда командовал только ротой, совершит ночью маневр в тыл противника, и указал тебе наши координаты! Но ты именно туда обрушил огонь своих стадвадцатидвухмиллиметровых орудий!

— Злопамятен же ты, однако! — вздохнул Анисимов. — Только у меня на этот счет был свой приказ! И мне были даны четкие указания! И никакой старлей Иноземцев не мог их для меня отменить. А ты, Сергей Павлович, и сейчас пытаешься сделать то же самое: отменить приказ командования фронтом! Счет тогда шел на минуты, если ты забыл… Кто знал, что вы такие прыткие и прорветесь в немецкий тыл за какие-то полчаса?

— К счастью, твои артиллеристы плохо стреляли, взрыватели неправильно поставили — и большинство снарядов не взорвалось, — заметил Иноземцев. — Ты, Вячеслав Иванович, тогда убил тридцать четыре бойца только из моей роты, — закончил Иноземцев.

— И еще командира вашего батальона капитана Курдюмова, — мрачно сказал Анисимов. — Это, Сережа, и называется война. А ты до сих пор не понял. Ведь благодаря мне ты потом стал командовать батальоном. Вместо Курдюмова.

— Спасибо должен я тебе сказать? А может, и немецкого снайпера я должен отблагодарить за то, что он ранил Морозова и я стал командовать полком? — сказал в наступившей тишине Иноземцев. — Я только хочу тебе напомнить, Слава, что за тобой должок. Тридцать четыре жизни. Да еще с процентами. Теперь сосчитай сам, сколько ты должен спасти и сохранить моих солдат и офицеров своей огневой поддержкой…

— Постараюсь, конечно… только тебе разве угодишь? — примирительно пробурчал Анисимов, отведя взгляд.

— Ладно, хватит, кто старое помянет, тому глаз вон, Сергей Павлович, — сказал полковник Егоров, чтобы снять общую неловкость. — Хочу напомнить, если кто не знает: на сегодняшний день артиллерийский дивизион полковника Анисимова дважды отмечен в приказе Верховного, и больше не было случая, чтобы по его вине повторилась трагедия, как под Сталинградом.

— Охотно верю: случись это сегодня, от моей роты и от меня ничего бы не осталось, — заметил Иноземцев под облегченный смех собравшихся.

Кто-то просто переглянулся, а полковник Егоров еще больше нахмурился.

При этом Иноземцев снова посмотрел в окно, и увидел, что Катя и Малютин по-прежнему стоят недалеко от штаба, где проходило их совещание, и тихо разговаривают, ничего и никого вокруг не замечая.

— Я на минуту отлучусь, товарищ полковник, — сказал он Егорову.

Тот кивнул в знак согласия.

 

3

Тем временем к заинтересовавшим Иноземцева беседующим подошла Оля Позднеева с санитарной сумкой.

— Товарищ лейтенант, давайте я вас перевяжу. Малютин будто не услышал ее.

— Я извиняюсь, товарищ лейтенант, у вас кровь течет! — решительно и громко сказала чемпионка СССР по стрельбе.

— Так это, наверно, не моя кровь. — Малютин обернулся к ней.

Но чемпионка по стрельбе осторожно коснулась его левого предплечья, и Малютин невольно отдернул руку, сморщившись от боли. А Катя негромко охнула и перевела взгляд с него на Олю и обратно: как же так, она, Катя, ничего не заметила, не говоря уже о лейтенанте Малютине, который почему-то не чувствовал боли, а эта белобрысая девица разглядела?

— Черт, кажется, действительно зацепили. — Малютин сморщился.

— Закатайте рукав! — требовательно приказала Оля, раскрыв свою сумку.

— Ерунда. Касательное ранение. До свадьбы заживет…

Уже не слушая его, Оля достала из сумки йод и бинты, потом, бесцеремонно отодвинув Катю, помогла Малютину снять гимнастерку, и обе невольно замерли, увидев сначала рану на предплечье, а потом свежий, неровный шрам на его обнажившейся спине вдоль позвоночника.

— Очень больно? — тихо спросила Катя, увидев, как Малютин невольно сжал зубы, когда Оля умело смазала йодом вокруг его раны на плече, а потом стала бинтовать.

— Да нет… — Он прикрыл глаза. — Пройдет.

— Помолчите! И не мешайте, — сказала ему Оля, затягивая бинт потуже.

— Спасибо. Представляешь, Оля меня второй раз выручает, — сказал он Кате. — Там, на дороге, она одним выстрелом убила пулеметчика, который стрелял в нас с колокольни.

— Я всегда и всего добиваюсь одним выстрелом, — сказала Оля скорее Кате, чем лейтенанту. — А теперь давайте сюда вашу гимнастерку, я ее быстро постираю.

— Нет, лучше я! — потянула к себе гимнастерку лейтенанта Катя.

— Спасибо, свое я стираю только сам, — смутился от такого агрессивного женского внимания Малютин.

Но Оля уже молча и деловито отобрала у Кати его гимнастерку, собираясь ее унести.

— Очень больно? — снова спросила Катя, когда Оля ушла.

— Да нет, не очень… — Он прикрыл глаза. — Так ты больше Блока любишь? А я Есенина…

* * *

Особист капитан Шульгин подошел к группе солдат и сержантов, окруживших водителя Краснова.

— Не, что ни говори, если бы не этот лейтенант… — все еще повторял, крутя головой, водитель Краснов. Похоже, он никак не мог прийти в себя после всего случившегося.

— То что бы было? — перебил его капитан Шульгин, и сидевший на бампере своего «ЗИС-5» водитель Краснов тут же вскочил. — Если бы не лейтенант Малютин, то что бы произошло? — повторил вопрос Шульгин.

— Ну я так-то не знаю… — растерялся тот.

— Зато я знаю. Вы привезли бы этих вооруженных диверсантов прямо в расположение штаба полка, куда они и собирались, так?

— А что я мог сделать? — Краснов развел руками. — Он мне автомат под ребра: вези, мол.

— Во-первых, сначала сменить штаны, — насмешливо сказал капитан Шульгин и, не торопясь, закурил папиросу из той же пачки «Казбека», из которой угощал старшину Безухова, после чего протянул ее водителю: — Курите!

Когда тот послушно взял одну, Шульгин повел раскрытую пачку по кругу, и она быстро опустела.

— Я хотел применить военную хитрость, в смысле чтоб их обмануть, — сказал, приободрившись от такого внимания, водитель Краснов после первой затяжки. — Пусть думают, что я их испугался, и таким образом утратят бдительность…

— А что дальше? — спросил Шульгин.

— А потом бы что-нибудь, наверно, придумал. Я, товарищ капитан, воевать с диверсантами не обученный. Я больше за рулем, всю войну, считайте, прошел.

— Тут ведь не надо обучаться борьбе с диверсантами. Тут надо просто не забывать свой воинский долг. А в чем он состоит? Помните, как учил Суворов: сам пропадай, товарища выручай. Вот и выручили бы своих товарищей… Я, Краснов, там все осмотрел. И увидел: на дороге есть одно такое место справа по ходу, где обрыв и глубокий овраг, — продолжал Шульгин. — Это чуток не доезжая развилки, где вас ждал лейтенант Малютин. Вы видели этот обрыв?

— Ну видел…

— Видели… Так вот, исполняя свой воинский долг, согласно присяге, ты, ефрейтор Краснов, должен был на полном ходу повернуть руль вправо и сбросить машину вместе с диверсантами в этот овраг. А то если бы лейтенант Малютин не справился с диверсантами, в силу их численного превосходства, ты так бы и привез сюда этих власовцев или фашистов… То есть упустил ты, ефрейтор, шанс погибнуть смертью храбрых, как написали бы тебе на родину в похоронной. И потому ты умрешь как трус и предатель, по приговору трибунала… Все, нечего тут рассиживаться! Вставай, идем со мной!

Когда Краснов и шедший рядом капитан Шульгин поравнялись с Иноземцевым, тот остановил их жестом:

— Товарищ капитан, куда вы ведете нашего водителя?

— Я его арестовал, — холодно ответил Шульгин. — Он, конечно, не диверсант и даже Родину любит… Любишь Родину? — спросил он у понурого Краснова.

— Да… — ответил тот.

— Вот видите, Родину он любит, но собственная шкура ему все равно дороже. И привез бы прямо сюда, в своей машине, которую мы хорошо знаем, этих диверсантов-смертников в нашей форме, вооруженных гранатами и автоматами. Если бы не лейтенант Малютин. И тогда не разговаривать бы нам сейчас с вами, товарищ майор, а ваше совещание пришлось бы закрыть по причине гибели всех или большинства его участников… Что смотришь? — прикрикнул капитан Шульгин на водителя. — А ну пошел, и не оглядывайся!

Иноземцев ничего не ответил капитану, а только долго смотрел вслед, играя желваками.

 

4

Иноземцев вернулся в штаб, где продолжались, разгораясь, прения, заводилой которых был он сам, самый младший по званию и самый молодой среди присутствующих.

— Попрошу сосредоточиться. — Полковник Егоров постучал карандашом по столу. — Продолжайте, Сергей Павлович. Вы готовы? Больше не будете отвлекаться?

— Постараюсь, товарищ полковник… Для меня главный урок войны такой: немцы не дурнее нас, — сказал Иноземцев. — А в тактике до сих пор они зачастую искуснее.

— Тебе, Сергей Павлович, в немецком Генштабе бы служить, — сказал все тот же Анисимов, и все рассмеялись.

— Повторяю, — продолжал, нахмурясь, Иноземцев. — На месте противника я бы именно здесь, на нашем участке, где «исы» и «тридцатьчетверки» могут развить наибольшую скорость, заманил наши танковые соединения подальше в глубь своей обороны и там уничтожил, — сказал Иноземцев. — Полагаю, именно таков их план.

— Так все-таки какие у тебя подтверждения твоим доводам? — спросил Егоров.

— Первое. Противопехотные мины должны ввести нас в заблуждение. Мол, немцы не ждут здесь нашей танковой атаки. И это им, судя по всему, во многом удалось. — Иноземцев мельком глянул на полковника-артиллериста Анисимова. — Второе. Эти минные поля должны отсечь пехоту от танков. А это означает одно: противотанковые средства ждут нас где-то здесь и здесь, в глубине обороны, в районе высоты восемьдесят девять. — Он обвел это место указкой на карте и снова взглянул в окно. Там уже никого не было.

— Пока это только твои предположения, — сказал полковник Анисимов.

— Это верно, — кивнул полковник Егоров, взглянув на часы. — Когда мы получим достоверные сведения о противнике?

— Тебе бы, Сергей Павлович, не просто в немецком Генштабе работать, а в его святая святых — в оперативном отделе, — развил свою шутку Анисимов, и все снова засмеялись. — Ты бы там всем их гудерианам и манштейнам нос утер.

— Итак, это все только предположения, — повторил полковник Егоров. — А когда подтверждение будет?

— Мы планируем взять «языка» сегодня же, — спокойно сказал Иноземцев.

Офицеры переглянулись. Очень уж самонадеянно это прозвучало.

— Уже сегодня? — переспросил Егоров, взглянув на часы.

— Ладно, завтра утром, — поправился Иноземцев. — Хотя кто знает, именно завтра он может нам уже не понадобиться.

— Резонно. А если не удастся взять? — спросил Егоров.

— Если не удастся, следующей ночью проведем разведку боем.

— Вас понял… Товарищи офицеры! — Полковник Егоров встал из-за стола. — А сейчас мы пройдем на передовую для рекогносцировки местности.

Офицеры стали выходить из штаба, и в это время на пороге появился запыхавшийся майор Самсонов.

— Товарищ полковник, разрешите доложить товарищу майору? — обратился он к Егорову.

— Докладывайте, — кивнул Егоров.

— Час назад три переодетых диверсанта под видом армейского патруля захватили нашу штабную машину…

— Это я уже знаю, — прервал его Иноземцев. — Подробности какие?

— …в которой старший лейтенант Горелов й сопровождавший его автоматчик сержант Белянин, а также водитель ефрейтор Краснов возвращались в полк. Белянин убит, Горелов ранен в оба глаза. Диверсанты собирались прорваться на нашей машине сюда, в расположение штаба. Но по дороге были остановлены и затем уничтожены лейтенантом Малютиным, направленным из штаба дивизии к нам для дальнейшего прохождения службы. Сам Малютин при этом получил лишь легкое ранение.

— Ах вот оно что… А что случилось с Гореловым? — спросил Иноземцев.

— Как я уже докладывал, он тяжело ранен в оба глаза, сейчас отправлен в санбат, — закончил Самсонов свой рапорт.

Иноземцев кивнул:

— Достаточно. Долго же ты узнавал… Ладно, спасибо и на этом. А вот, кстати, он и сам, наш герой… — и поднял в знак приветствия руку, когда заметил подходившего Малютина. — Легок на помине. Ну как ваша рука?

Лейтенант сейчас был одет в чью-то застиранную телогрейку, явно большего размера, причем ее левый рукав был свободен, поскольку раненая рука висела на перевязи. Кровь все еще проступала сквозь бинты.

Офицеры остановились, с интересом разглядывая лейтенанта.

— Здравия желаю, товарищ майор! — отдал честь Малютин, несколько смутившийся всеобщего внимания. — Прибыл в ваше распоряжение для дальнейшего прохождения службы.

Он протянул Иноземцеву свои документы.

— Ну здравствуй, Малютин, — кивнул Иноземцев, принимая его бумаги. — Везет же тебе на приключения… Как рука?

— Касательное ранение… Говорят, до свадьбы заживет.

— Вряд ли. Свадьба с мордобоем начнется в самое ближайшее время, — сказал Иноземцев, бегло просматривая его бумаги.

— Считайте, уже зажила.

— Так… Это интересно. Знаешь немецкий?

— Так точно. Моя мать до войны в школе преподавала.

— Это пригодится. Переводчик нам вообще нужен… Но сейчас мне нужнее всего язык, лейтенант! И чтоб это был штабной, кадровый офицер. Все эти старперы-резервисты мне уже во как осточертели. — Иноземцев провел ребром ладони по горлу.

— Когда?

— Еще вчера. Сможешь? Рука сработает? Малютин подумал.

— Ну раз надо… Тогда мне понадобится немецкая форма, товарищ майор. На троих человек. Одна, офицерская, две солдатские.

— Найдем, — кивнул Иноземцев.

— Пара немецких автоматов…

— Этого добра у нас… — Иноземцев махнул рукой. — Главное, смотри, какие у нас разведчики! Орлы! — Он подозвал жестом Степана Каморина, стоявшего в отдалении.

— Сержант Каморин, — представил его Иноземцев. — Воюет со мной от самого Сталинграда. Имеет на своем счету двадцать девять «языков». Как, Степан Петрович, возьмем офицера?

— Чего ж не взять? — ответил Степан, глядя в глаза Иноземцеву. — Лишь бы свои на обратном пути не обстреляли.

— Что еще? — спросил Иноземцев Малютина.

— Час на сон. Это лично мне.

— Договорились. И еще полчаса на сборы и разгильдяйство… Григорий Михайлович! — крикнул Иноземцев, обернувшись.

Подполковник Нефедов тут же подбежал, как если бы специально дожидался приглашения.

— Лейтенанту Малютину три комплекта немецкой формы, включая одну офицерскую.

— Капитанскую, майорскую? — спросил Нефедов.

— Молод он еще для майора… — Иноземцев смерил лейтенанта взглядом. — И теплую землянку, где лейтенанта никто не побеспокоит, включая женский персонал.

— Так это ты его у нас просил? — тихо произнес Егоров, склонившись к уху Иноземцева, когда они отошли от Малютина.

— Что, уже жалеешь, что отдал? — хмыкнул Иноземцев.

— Да уж… Ты ведь знал, кого просить… Глаз у тебя, Сергей Павлович, алмаз. Сразу видишь нужных тебе людей.

— Это навряд ли. Не всегда и не тех людей я считаю нужными и полезными… И потому до сих пор служу майором, хотя и на полковничьей должности, — сказал Иноземцев.

— Прекрати, Сергей, — тихо ответил Егоров. — Опять ты за свое. Прекрасно знаешь, чего мне стоило пробить твою кандидатуру в академию. Но ведь пробил же?

— Так это ты меня сосватал? Я тебя, кажется, не просил…

— Просто ты достойнее других, уж я-то знаю… Как, впрочем, и на должность комполка тоже я тебя пробивал. Это уже было полегче.

— Не понял. То есть ты же меня и назад завернул из академии?

— Угадал. Но это уже было намного легче…

— И правильно сделал, Игорь Андреевич, — подумав, сказал Иноземцев. — Мы с тобой кадровые офицеры. Идет война, и не можем мы, не имеем права прохлаждаться в тылу. Это я тебе говорю не для красного словца… Сам понимаешь, будет подло бросать перед концом войны, когда гибель любого солдата или просто подчиненного особенно болезненна, тех, с кем мы воевали от границы и до границы и кто нам с тобой доверял.

— Знаю, Сергей, знаю и понимаю… Как и то знаю, что ты из-за меня претерпел в тридцать седьмом, когда меня арестовали как троцкиста…

Иноземцев прижал палец к губам, кивнув в сторону прислушивающегося к их беседе капитана Шульгина.

 

5

Малютин зашел в отведенный ему блиндаж. Там было сумрачно, тепло и тихо. Только дрова потрескивали в буржуйке. Он лег на нары, блаженно вытянулся, закрыл глаза. И — мгновенно заснул… Ему снились мать и отец, а также сестренка Зина. Будто рано утром его разбудила рука матери, севшей с ним рядом. А когда она стала гладить его по волосам, он открыл глаза и проснулся…

Мгновенно вскочил, машинально схватил автомат, лежавший под свернутой вместо подушки телогрейкой, и сидевшая рядом чемпионка по стрельбе Оля Позднеева поспешно отняла руку и тоже вскочила.

— Кто?.. — спросил он и только тогда заметил у нее в руках свою выстиранную и тщательно выглаженную гимнастерку.

— Фу ты черт… Извините, Оля… Можно я так буду вас называть?

— Нет, это вы меня извините, товарищ лейтенант, что вас разбудила… И называйте меня как хотите. И давай будем на «ты».

— Спасибо, Оля, — дружески улыбнулся Малютин. — Да ты садись, чего стоять.

Она села рядом, не сводя с него глаз.

— Можно один вопрос? — спросила она, наблюдая, как он надевает гимнастерку на мускулистое тело.

— Спрашивай. — Лейтенант пожал плечами.

— Вы давно Катю знаете? У вас с ней роман? — тихо спросила она.

— Катю? — не сразу понял он. — Конечно, давно. Но очень недолго. Всего одну ночь…

Она ошарашенно, приоткрыв рот, посмотрела на него.

— Давно ее не видел и уже не чаял встретить, да и не знал, где искать. Ни адреса, ни номера полевой почты… И вдруг такая удача— приезжаю сюда, а она, оказывается, здесь, представляешь?

— Она красивая… Она вам очень нравится?

— Очень, — искренне признался Малютин. — А знала бы ты, сколько она стихов помнит… Мы с ней познакомились случайно, на железнодорожной станции, летом сорок первого, под Орлом. Я как раз только что офицерские курсы закончил и направление получил… А она курсы радистов или связисток… Станцию разбомбили, и мы с ней всю ночь ждали на вокзале, пока пути восстановят, и, чтобы не уснуть и не пропустить свой эшелон, читали друг другу стихи. Я ей, она мне. Но она знает их больше меня…

У двери блиндажа кто-то осторожно кашлянул, а потом так же осторожно постучал.

— Товарищ лейтенант, вы не спите? — спросил, приоткрыв дверь, старшина Безухов. У него в руках было немецкое обмундирование. — Извините, я думал, вы один. Услышал ваш голос, думал, не спите.

— Заходите, заходите, товарищ старшина, — сказал, смутившись, Малютин и тут же встал. — Что-то мне сегодня приходится часто переодеваться…

И начал разглядывать принесенную старшиной форму немецкого капитана.

— Представляете, Оля, я хотя бы у немцев дослужился до капитана.

— Подождите пока переодеваться, товарищ лейтенант, — добавил старшина. — А то мало ли кто что подумает, увидев вас в немецком мундире. Вас не все еще знают, а народ здесь нервный, горячий… Велено было вам передать, как проснетесь, а наденете, когда за вами зайдем, чтоб вместе в поиск. И надо бы вам еще в канцелярию зайти, там насчет документов что-то…

Малютин вошел в канцелярию штаба полка — тесную комнату в деревянном здании штаба, крыша которого была накрыта маскировочной сеткой. И сдал документы. Там же находилась Ольга Позднеева, чье предписание тоже находилось в стадии оформления. Писарь строевой части, пожилой старший сержант в очках, стучал одним пальцем по клавишам трофейного «ундервуда». В открытые двери других комнат видны были штабисты, склонившиеся над картами. И оттуда же восторженно смотрел на Олю Позднееву здешний писарь и шифровальщик, он же поэт и сердцеед сержант Гиви Майсурадзе.

— А правду говорят, товарищ лейтенант, будто это последнее наше наступление — и конец войне? — Пожилой писарь оторвал голову от своих бумаг. — Вы из дивизии прибыли, может, там что-то слыхали?

Эти слова услыхали и в других помещениях и замерли, приподняв головы.

— Товарищ сержант, разрешите доложить, — усмехнулся лейтенант Малютин, оглядываясь по сторонам. — Я находился не в Ставке Верховного главнокомандующего, а в тыловом госпитале на излечении. А там в бреду чего только не скажут, чего только не услышишь. Так что лучше эти слова не повторять.

— Вы только не обижайтесь, — сказал писарь. — Мы тут всех, кто только что прибыл, про это спрашиваем: может, кто слыхал, скоро ли войне конец.

— Давайте закончим этот разговор, — сухо сказал Малютин. — Неправильные, я считаю, вредные у вас здесь настроения… Расхолаживают личный состав перед решающим наступлением… — Он подошел к его столу. — У вас, как я вижу, лежит распоряжение поставить на довольствие для дальнейшего прохождения службы меня и младшего сержанта Позднееву как временно прикомандированную. Вот и оформляйте!

И в эту минуту в комнату на его голос стремительно вошла Катя Соловьева, связистка-телефонистка, отмеченная майором Иноземцевым как прекрасная незнакомка, и ее лицо при виде лейтенанта Малютина засветилось от радости, которую она даже не пыталась скрывать.

— Еще раз здравствуй, Алеша… ой, здравия желаю, товарищ лейтенант! — звонко сказала она.

— Здравствуйте, товарищ сержант, — в тон девушке ответил Алексей, а глаза их сейчас говорили окружающим совсем об иных, неуместных для армии неуставных отношениях.

Чемпионка по стрельбе это сразу почувствовала и, сузив глаза, перевела взгляд соперницы на лейтенанта Малютина, потом обратно на Катю.

Писарь же с истинно мужским пониманием отнесся к возникшей нештатной ситуации, поднялся с места, взяв все бумаги, и вышел в соседнюю комнату, откуда сержант Майсурадзе все смотрел и не мог насмотреться на Олю Позднееву, не замечая остальных.

— Идемте, я вас представлю нашим тыловикам, — сказал он чемпионке. — Вы же к нам ненадолго?

В дверях Оля все же обернулась, еще раз оглядела Катю с головы до ног. Но Катя не заметила этого ее взгляда.

Гиви Майсурадзе галантно, насколько позволяла его поврежденная рука, пропустил Олю вперед и плотно прикрыл за собой дверь.

Алексей и Катя с минуту смотрели друг на друга, потом порывисто сделали шаг друг другу навстречу… Она положила ему руки на плечи и смущенно спрятала лицо на его груди… Потом отстранилась, почувствовав, как он напрягся.

— Извини, тебе там тоже больно? — Она осторожно коснулась того места, куда он был ранен и куда она только что положила руку.

— Там почти прошло, — заверил он, удержав ее руку и снова приложив к тому месту, где была старая рана. — Иногда побаливает, но на мне все заживает как на бобике…

Она покачала головой, не доверяя сказанному.

— Это уже какая у тебя по счету? — тихо спросила она. — Когда мы познакомились, была одна, правильно?

— Уже не помню. Да и не столь важно. Лучше скажи, как ты тут?

— А что нам, штабным, сделается… — вздохнула она. — Сижу на телефоне, на рации, соединяю с кем прикажут, разъединяю, если закончат разговор… Алеша, я посылала тебе письма, ты ничего не получал?

— Ни разу. Я ничего не получал. — Он пожал плечами. — Я тебе тоже писал, на разные адреса, которые ты мне дала. И ты ни разу не ответила.

— Это такой полк, Алеша… Мы же все время в наступлении. Редко когда у нас затишье, как сейчас. И почта за нами не успевала… Хотя другие наши девочки иногда получали… А я уж подумала, что тебя снова ранили и у тебя в каком-нибудь госпитале начался роман с сестричкой. И ты меня совсем забыл… — Она отстранилась от него, шутливо сощурившись. И погрозила пальцем: — Не обижайся. Это я так пошутила. Потом, когда ты уехал из Орла, я была в санбате, где тебя лечили, — думала, может, они дадут твой адрес… И там одна симпатичная сестричка, Зина ее зовут, мне тогда сказала, будто ты потерял много крови и долго был без сознания. И еще она сказала, будто тебя послали для дальнейшего излечение в тыловой госпиталь. Я ей поверила и хотела все бросить и ехать в тот госпиталь, чтобы сдать для тебя кровь, и только от нее узнала, что у нас с тобой разные группы. Но я все равно туда поехала, а тебя там никогда и не было… И зачем ей было нужно врать, не знаешь?

— Не знаю. А жаль. Представляешь, твоя кровь сейчас текла бы в моих жилах, — негромко сказал он.

— Теперь это все не важно. — Она опять осторожно прижалась к нему. — Я столько думала об этом! Думала: хоть бы ты поскорее вылечился и потом мы снова бы встретились… Пусть ненадолго, опять где-нибудь на станции, в дороге… Или пусть меня ранят— и я окажусь в одном с тобой госпитале. А вот о таком, что тебя могут перевести в наш полк, даже не загадывала… И еще ругала себя за это.

— Это за что? — невольно улыбнулся он.

— Ну… Вот ты тоже не понимаешь. Если ты вернешься из госпиталя — это значит, снова пойдешь под пули, снова будешь рисковать собой. А если, не дай бог… Нет, даже думать не хочу! И я решила: пусть Алеша лучше лежит там, в госпитале, до конца войны. Пусть даже мы потом не встретимся. Лишь бы он выжил… Но уже, говорят, недолго осталось.

— Чудачка… — Он отстранился, потрепал ее по волосам, потом, улыбнувшись, бережно и осторожно прижал к себе.

Так и застал их майор Иноземцев, появившийся в дверях. Он кашлянул, и лейтенант Малютин резко обернулся.

— Товарищ лейтенант, почему вы до сих пор не прибыли в расположение своей роты? — строго спросил майор.

— Я только что оттуда, товарищ майор. А в данную минуту по указанию начальника штаба майора Самсонова оформляю себя и младшего сержанта Позднееву, откомандированную в мою роту.

— Вижу. Что-то больно долго вы оформляете и себя, и сержанта Позднееву! Вы понимаете, что она должна не здесь, в штабе, сидеть, а в секрете и выслеживать этого чертова немецкого снайпера?

Малютин промолчал. Не дождавшись ответа, Иноземцев внимательно взглянул на Катю, которая разом потускнела, будто в ней выключили свет.

— А вы, ефрейтор Соловьева, почему здесь? Кто-нибудь замещает вас на коммутаторе?

— Так точно, товарищ майор! Ася Бережная, моя сменщица, согласилась сменить меня на полчаса.

— Товарищ лейтенант и товарищ сержант! Делаю вам замечание. Здесь не посиделки в колхозном клубе, здесь штаб воинской части, — строго сказал Иноземцев. — Нет никаких «Ась», а есть сержант Бережная. И немедленно приступайте к исполнению своих прямых обязанностей!

— Слушаюсь! — звонко ответила Катя, щелкнув каблуками. Она явно хотела избежать неприятностей для лейтенанта Малютина.

Лейтенант, напротив, медлил, и уже собирался возразить, но Катя прикрыла ладонью его рот, потом отстранилась, после чего быстро вышла из помещения.

Иноземцев посмотрел ей вслед, потом обернулся к Малютину:

— С сержантом Позднеевой здесь закончат и без вас, товарищ лейтенант, а вот вы и ваши люди с этого часа должны находиться в состоянии повышенной боевой готовности. Без всякой раскачки. Вы, кажется, собирались в поиск? Вам выдали немецкое оружие и обмундирование?

— Да. Послушайте, товарищ майор, — спокойно ответил лейтенант. — Во-первых, о положении дел в моей роте я уже знаю. Она укомплектована на одну треть, и то главным образом новобранцами. Во всем остальном она в полной боеготовности. Полагаю, мой заместитель и командир первого взвода старшина Безухов, а также временно замещавший командира роты сержант Степан

Каморин прекрасно справлялись со своими обязанностями…

— Да не об этом речь, Алеша! — неожиданно перешел на свойский тон майор Иноземцев и дружески положил руку ему на плечо. — Сейчас на нашем участке сложилась странная ситуация. И лично мне малопонятная. Мы слишком быстро продвигались, поэтому не успевали освоиться — где мы, что вокруг нас и что сейчас делается у противника. А это просто необходимо знать. Как хочешь, но завтра я должен знать все, что творится в нашем секторе!

— И что, от нас может потребоваться провести разведку боем? — спросил Малютин.

— Наконец-то догадался! — Иноземцев снова хлопнул его по плечу, и Малютин слегка поморщился от боли, на что майор не обратил внимания. — Но разведка боем — это все потом. А сейчас, как уже договаривались, добудешь нам «языка». Начальство может потребовать от меня рапорта в любую минуту. Кому я могу это доверить? Только вам, разведчикам. И надо покончить наконец с этим чертовым снайпером! Чтоб с завтрашнего дня я больше о нем не слышал!

— Это я тоже должен взять на себя?

— Да нет… Эта чемпионка СССР стреляет как бог, ты же видел. Только не очень я в нее верю. Девушки ведь созданы совсем для другого, согласен? А сержант Позднеева, на мой взгляд, богиня! — Иноземцев подмигнул лейтенанту. — Видел я, как она на тебя поглядывает. И если бы ты ее как-то поощрил, что ли, был с ней поласковее, у нее прибавилось бы сил. Девушкам это очень помогает, уж поверь мне… И я бы на твоем месте…

— Я на своем месте, товарищ майор, — сухо сказал Малютин. — Каждый должен быть на своем месте.

— Послушай меня, опытного человека! — Майор склонился к его уху. — Эти из Сибири, чтоб ты знал, не чета нашим. Я в Красноярске до войны служил. Лучше всех тамошние девушки понимают, что нужно нормальному мужику, это я тебя заверяю. Ладно, забудь, что я только что наговорил. Мне Катя тоже нравится… Действуй!

И снова хлопнул лейтенанта по больному плечу. И снова не заметил, как тот поморщился.

 

6

Поздно ночью лейтенант Малютин — его сопровождали сержанты Михаил Лопатин и Прохор Полунин — перешли по знакомому овражку на немецкую сторону. Они переждали в кустах возле дороги, там же переоделись, и утром — лейтенант в немецкой форме с погонами капитана, одна рука на черной перевязи, разведчики в форме унтер-офицеров — уже шли по обочине рокадного шоссе, по которому изредка проходили немецкие машины и танки.

Наконец случилось то, чего они дожидались: навстречу им катила немецкая легковая машина, при этом остальное шоссе было пустынно. Малютин сделал едва заметный знак Лопатину и Полунину, и они мигом спрятались в ближайших кустах. После чего лейтенант проголосовал перевязанной левой рукой, прося подбросить, и — как же не помочь раненому немецкому офицеру — машина остановилась. В машине сидели — всего-то — молоденький лейтенантик да пожилой водитель. Но привередничать не приходилось. Как сказал бы отец народов, других офицеров у меня для вас нет, и быстро подкравшиеся сзади Михаил и Прохор — пока Малютин на немецком объяснял, куда ему надо, — мгновенно убили немцев ударами ножей под затылок и тут же оттащили их в кусты.

Затем, сев за руль, Малютин съехал на обочину дороги. Здесь он надел на правый рукав повязку патрульного офицера, а Лопатин, тоже надевший повязку патрульного, тем временем открыл капот и наклонился над мотором, делая вид, будто что-то с ним случилось и он его ремонтирует.

Прохор же, оглядевшись по сторонам, снова залез в кусты и там передернул затвор своего «шмайсера». Теперь Малютин ходил взад-вперед вдоль обочины дороги. При этом он, выказывая нетерпение, поглядывал на часы и похлестывал прутиком по сапогу.

Так прошло около часа. Проехали грузовики с личным составом — они их пропустили, отвечая на приветствия взмахом руки. Наконец появился долгожданный «хорх», в котором обычно разъезжали высокие чины. «Хорх» сопровождали два мотоциклиста в качестве эскорта, и Малютин почувствовал удачу: вот то, что им нужно.

— Внимание! — негромко сказал Малютин своим и, выйдя на середину дороги, требовательно замахал рукой, требуя остановиться.

Лимузин затормозил, и оттуда вылезли два немецких солдата, вооруженных автоматами. Затем в приоткрытую дверь выглянул немецкий полковник, сидевший рядом с водителем:

— Капитан, вы что себе позволяете! Сейчас же освободите дорогу!

— Прошу прощения, герр оберет, идет усиленная проверка, — на чистом немецком выкрикнул Малютин, щелкая каблуками и отдавая честь. — В нашем тылу появились русские диверсанты в форме немецких солдат и офицеров. Они нападают на машины, захватывают пленных.

Он неплохо усвоил урок, который недавно преподнесли ему немецкие диверсанты.

Сердито ворча, немецкий полковник и сопровождающие его солдаты протянули документы. Малютин их тщательно и не спеша стал рассматривать, краем глаз следя за поведением немцев. Охрана явно скучала. Смотрели по сторонам, о чем-то негромко переговаривались. Спешить им было некуда. Солдатская служба идет независимо от того, чем солдат занимается. Спешил один только полковник.

— Капитан, я везу секретный пакет в штаб нашей дивизии! Мне нужно успеть попасть на экстренное совещание!

— Одну минуту, герр оберет, одну минуту… Вот ваша карточка, господин ефрейтор… — обратился он к охраннику. — Похоже, она попала под дождь. И, как мне кажется, ее необходимо сменить. Там чернила и печать, видите, немного смазаны. А подпись совсем неразличима.

— Сейчас же, немедленно освободите дорогу, господин капитан! — крикнул полковник. — Иначе пойдете под трибунал! Помогите им убраться!

Его охранники тоже щелкнули — только не каблуками, а затворами — и подошли вплотную к машине, в которой копался Михаил.

Тот медленно выпрямился, на его чумазом лице было неподдельное недоумение, а в руках — откуда-то взявшийся «шмайсер». Опешившие немцы не успели опомниться — короткая очередь, и оба упали, корчась, на дорогу. И почти одновременно Прохор длинной очередью снял мотоциклистов и водителя, который тоже выскочил из машины на дорогу, щелкая затвором карабина.

Полковника (тоже, кстати, защелкавшего зубами от страха) разведчики моментально скрутили, связали, а в рот забили кляп… Михаил и Прохор, пригнувшись и оглядываясь назад, быстро-быстро потащили его на себе в лес — подальше от дороги. Малютин бежал сзади, изредка в полуобороте к шоссе поводя «шмайсером», чтобы прикрыть отход, если начнется погоня.

Наконец, миновав кустарник, они вышли, запыхавшись, к заросшему лесному оврагу.

Малютин, отдышавшись, лег на спину, достал ракетницу и выпустил в небо красную ракету. Тут же с нашей стороны поднялась оживленная автоматная стрельба, заухали минометы, и немцы мгновенно начали отвечать тем же…

Вот так, под перекрестным огнем, едва переведя дух, они быстро перетащили связанного полковника через овраг и болото на другую сторону. К своим.

Кажется, на этот раз пронесло — по ним не стрелял никто, ни немцы, ни наши.

Здесь их встретили Безухов, Степан и Малахов. Разведчики быстро переоделись в свою форму, выпили по стакану наркомовской, от которой Малютин отказался, и блаженно закурили… Малютин расстелил плащ-палатку и снова лег на дно окопа, вытянулся, закрыв глаза и закусив губу от боли в спине.

— Ну этот хоть сойдет? — спросил Степан, любовно разглядывая полковника. — Смотри, вроде все при нем — погоны, документы, ордена… И живой, главное! Хоть сейчас подфартило.

Он не мог оторвать глаз от такого удачного «языка».

— Это я принес вам фарт, — не удержался Коля Малахов. — Без меня вы бы одних пенсионеров и доходяг таскали.

— А! Наше начальство все равно найдет, к чему придраться, — махнул рукой Прохор. — Староват, скажут…

Или, скажут, могли бы и генерала захватить. С картой Генштаба и секретными приказами фюрера.

— Не война, а довоенный ресторан «Астория», — поддакнул Степан. — В Ленинграде, помню, бывал… Языки там в меню. Олений, говяжий… Так и здесь. Не хочу осетрину, а вот от заливной стерлядки с хреном не отказался бы.

— Ладно тебе, Степа, преувеличивать, — сказал Иван. — Наше дело маленькое: груз сдал, груз принял… Я правильно говорю, товарищ лейтенант?

Малютин не ответил, продолжая лежать с закрытыми глазами. Разведчики переглянулись.

Степан, глядя на Михаила, кивнул в его сторону: ну как он, мол? Тот поднял два больших пальца вверх, а Прохор кивнул в знак согласия.

— Товарищ лейтенант, у вас рука болит? — спросил Безухов. — А то вы пока отдыхайте, а дальше мы сами.

— Нет-нет, я сейчас. — Малютин открыл глаза и рывком поднялся на ноги. — Переоденьте его в нашу форму, развяжите руки — и вперед…

— А можно я фрица на себе потащу? — попросил неугомонный Малахов.

— Вообще-то он и сам дойдет, если ему не мешать. — Прохор пожал плечами.

* * *

Капитан Рихард Кремер лежал в своем новом окопчике и смотрел в прицел в сторону русских позиций, когда рядом зашипела, засвистела, запиликала морзянкой его рация.

— Что там еще, Курт? — недовольно спросил он, не отрываясь от окуляра прицела, своего нового напарника, лежавшего рядом. — Узнай, чего они от нас хотят.

Курт некоторое время слушал, потом передал ему рацию:

— Лучше поговорите сами, герр капитан.

Кремер некоторое слушал, морщась от потрескивания и писка, потом возмутился:

— Но русские считают, что я убит! И это хорошо! Мы же так договорились, господин штандартенфюрер! Я не буду открывать свое присутствие до самого появления русского генералитета на передовой… Слушаю… Но в таком случае я снимаю с себя всякую ответственность… Кто? Полковник Эрих Глейцер? Вы ничего не перепутали? Он же сейчас такая важная птица, сидит в Берлине… Как, он только что прибыл? И я должен это сделать? Нет, я все понимаю, герр штандартенфюрер, но отказываюсь подчиняться устному приказу. Только в письменном виде… Да, понимаю, времени нет… Хорошо, я вам на этот раз поверю, но обещайте это распоряжение оформить письменным приказом… Да-да, иначе я отказываюсь…

— Господин капитан, — позвал Курт, смотревший в бинокль в сторону русских позиций. — Посмотрите вон туда. Это не о нем ли речь?

Кремер сразу приник к прицелу:

— Кажется, вот они, те самые, о ком вы только что говорили. Прошу прощения, герр штандартенфюрер, конец связи.

В его оптический прицел было видно; как, пригибаясь, короткими перебежками перемещались несколько русских, а с ними рядом бежал, едва поспевая, седоватый, сухой мужчина в русском офицерском мундире и со связанными руками.

Кремер покачал головой, вздохнул…

— Да, это он, полковник Эрих Глейцер, Курт. Я воевал с ним в Египте… Бог свидетель, Курт, и ты тоже, я этого не хотел…

Он поймал в перекрестье седой затылок, выдохнул и нажал спуск. Увидел, как мотнулась серебряная голова полковника Глейцера, мгновенно окрасившаяся кровью, и в тот же миг Кремер и его напарник откатились по траве в разные стороны.

Кремер лежал на спине, глядя в высокое, с редкими облаками небо.

— Герр гауптман, с вами все в порядке? — спросил Курт.

— Со мной да, — сказал Кремер. — А вот где-то там, в самом верху, может, в Берлине, а может, и выше — не совсем все в порядке… Я служил под началом полковника Эриха Глейцера в Северной Африке. Тогда он был майором… Генерал Эрвин Роммель очень его ценил и постоянно к себе приближал. Роммель поручал нашему полку под командованием Глейцера самые рискованные и ответственные операции. Это благодаря Глейцеру я стал тем, что я есть… Он умел находить таланты, ничего не скажешь. Кто я был бы без него? Потом его перевели в Генеральный штаб, к Гальдеру. И когда меня вызывали в Берлин для вручения награды, я бывал у него дома, был знаком с его семьей. Очень милые, воспитанные люди. Жена и две дочери. И теперь я убил его своей рукой. Будь проклят этот мир!

— Так за что мы его…

— Я это могу понять только умом, Курт. Полковник Эрих Глейцер был слишком ценным офицером и слишком много знал, чтобы его можно было отдать русским… Так я это понимаю. Но я отказываюсь принять это сердцем. Мне только что пришлось убить человека, которому я стольким обязан. Сейчас я его оплакиваю, Курт. Поэтому, извини, я хочу побыть один.

* * *

— …Твою мать… — Степан, чуть не плача, матерился над убитым наповал немецким полковником. — Черт! Ну что за невезуха!

— Кончай, Степа, — толкал его в плечо Прохор. — Он тебе кто, близкий родственник?

— Не понял… — Малахов растерянно мотал головой. — Снайпера этого, в натуре, Оля только вчера шлепнула! Или это уже другой?

Все озадаченно смотрели на лейтенанта.

— Ладно. Доставим его в том виде, какой он есть в данную минуту, — отрешенно сказал Малютин, разглядывая бумаги убитого немца. — Документы при нем, какие-то приказы… Это полковник Эрих Глейцер из Генштаба… Наверно, много знал и был слишком ценным офицером, чтобы немцы могли позволить ему попасть в наши руки… И поэтому они пошли на его убийство. Но все равно, такие бумаги, какие здесь, у него, могут оказаться важнее его показаний… Все, возвращаемся. Надеюсь, для снайпера, новый он или старый, мы не та цель, какую он обычно выискивает.

— Да, это тот же самый… — Степан вздохнул. — Видно по выстрелу. Так попасть точно в затылок, это только он сможет.

И кивнул на седую голову убитого, окрашенную засохшей кровью.

— Ну тогда нам точно бояться нечего, раз ниже полковников он не опускается, — кивнул Михаил. — А до полковника лично мне еще далеко.

 

7

Катя и Ася собирались сопровождать Лиду до санбата, куда доставили переводчика лейтенанта Горелова. Бледная, заплаканная, она рвалась к жениху и при этом постоянно заговаривалась и была, что называется, сама не своя. Так что ее боялись отпустить одну. Штабная полуторка «ЗИС-5» ждала их возле блиндажа связи.

Оля Позднеева сопровождать их отказалась. У нее после убийства немецким асом взятого разведчиками ценного «языка» теперь появились свои проблемы: как такое могло случиться, если она сама зафиксировала попадание в голову снайпера? Что он, воскрес, что ли? Восстал из мертвых? Или здесь появился другой ас, того же класса? Нет, не может быть. Слишком быстро. И все же это не приснилось ей, она сама видела попадание, своими глазами… И не слишком ли быстро немцы нашли другого… Ведь таких мастеров единицы. Правда, остается вариант, высказанный лейтенантом Малютиным, что она попала в его напарника… Убила напарника, а снайпер решил воспользоваться этим обстойтельством и до поры затаился: пусть русские думают, что его больше нет… Кстати о напарнике. Вообще-то говоря, он ей тоже не помешал бы.

Словом, она отговорилась от поездки срочными делами и, прихватив свою винтовку, отправилась к тому месту, где час назад был застрелен немецкий полковник, взятый разведчиками в качестве «языка».

* * *

Девушки подъехали на попутке к санбату, находящемуся в небольшой старинной церкви. Здесь гуляло немало ходячих раненых, почти все курили, многие сидели на лавочках, остальные помогали медперсоналу, в основном молоденьким медсестрам и санитаркам, стирающим или развешивающим мокрое белье и бинты.

Что не помешало выздоравливающим обратить внимание на вновь прибывших девушек. Но подкатываться пока не спешили. Все видели, как Лида, бледная и осунувшаяся, плакала, поминутно всхлипывая, и слезы, не переставая, катились по ее щекам. Катя и Ася осторожно поддерживали ее под руки.

Они усадили ее на ближайшую лавочку, для чего пришлось попросить подвинуться двоих раненых, напропалую флиртующих с медсестрой, и Ася пошла искать здешнее начальство.

— Товарищ майор… — безошибочно угадала она в появившемся у дверей лазарета изможденном от бессонных ночей пожилом враче начальника санбата. Он был в белом халате, забрызганном кровью, так что погон со звездочками не было видно. — К вам вчера поступил старший лейтенант Горелов, у него ранение в оба глаза, тут его невеста приехала навестить, где нам его можно найти? Он внимательно посмотрел на нее, покачал головой.

— Мое звание подполковник, вы ошиблись, но ничего страшного… Боюсь, что Горелова лучше сейчас не беспокоить, — сказал он. — Простите, а вы ему кем приходитесь, товарищ сержант, если не секрет?

— Я с ним служу в одном штабе, а со мной его невеста, — вполголоса сказала Ася, уже понимая причину запрета.

И оглянулась на лавочку, но Лида и Катя уже сами подошли к ним. Похоже, они все слышали.

— Я его невеста, — сказала Лида. — Я требую, я хочу увидеть своего жениха, будущего мужа и отца моего будущего ребенка.

Врач переводил испытующий взгляд с одной подруги на другую и, кажется, начинал понимать, что происходит.

— Сожалею, — негромко сказал он. — Я очень сожалею. Но лейтенант Горелов, вчера поступивший к нам, похоже, потерял зрение.

Катя вскрикнула и обняла побелевшую Лиду, прижав ее к себе.

— Зато я зрячая, — твердо сказала Лида, освобождаясь от рук подруги. — И наш сын тоже будет зрячим. Мы ему поможем, мы будем видеть за себя и за него… А сейчас я хочу к нему, я хочу его видеть, каким бы он ни был!

Но врач-подполковник даже не двинулся с места.

— Он сам просил меня никого к нему не пускать.

— Неправда! — отчаянно крикнула Лида. — Я знаю, он меня ждет!

И рванулась, оттолкнув подполковника, но в воротах санбата ее задержали.

— Костя! — в отчаянии закричала она. — Это я, Лида!

— Хорошо… — Врач, пристально взглянув на нее, кивнул охране. — Пропустите ее. Но только обещайте… В его состоянии ему противопоказаны излишние волнения. Надеюсь, вы это понимаете?

— Я вам обещаю, — дрогнув голосом, сказала Лида, все еще вытирая глаза платком. — Ему хуже не будет. А только лучше. Я это знаю. Я смогу, не сомневайтесь…

— Простите, есть ли надежда? — тихо спросила Ася, когда Лида ушла.

— Я не окулист, — покачал головой подполковник. — И даже не Иисус Христос. Чудеса не по моей части. Я еще не видел слепых, которые становились зрячими с такими ранениями. Но это не значит, что надежды никакой нет.

* * *

Мертвого немецкого полковника Глейцера и его документы они сдали через десять минут майору Самсонову, и тот долго чертыхался и матерился, удивив замысловатыми и витиеватыми оборотами самого Степана Каморина.

Успокоившись, Самсонов увел в свой кабинет лейтенанта Малютина. Тот должен был — а больше некому — перевести документы, найденные при полковнике. А разведчикам майор Самсонов приказал в срочном порядке углублять и укреплять блиндажи и окопы на передовой, куда совсем скоро должны были пожаловать офицеры из штабов дивизии и корпуса — как только у них закончится совещание и они отобедают.

— А мы когда отобедаем? — спросил Малахов, когда Самсонов ушел, и тут же схлопотал подзатыльник от Степана.

— Говорили тебе: твое от тебя не уйдет, — нравоучительно сказал Степан. — Если только это твое. Какие твои годы? Пообедаешь еще, и не раз…

Малахов не ответил, а только обиженно скреб в затылке.

— Зря ты так, — негромко сказал Прохор Степану. — Он же еще пацан совсем. Но разведчик из него, дай срок, получится.

Прошло полчаса.

Разведчики рыли землю, а Малахов с обиженным видом едва ковырялся лопатой.

— Малахов! — выпрямился Степан. — Опять сачкуешь! А ну повтори нашу заповедь!

— Больше пота, меньше крови, что ли… — отмахнулся тот. — Ко мне это не относится.

— Ну да, ты же у нас заговоренный… А кто ж это тебя заговаривал? — поинтересовался Прохор. — Если не секрет.

— Цыганка одна. Я до детдома у них в таборе жил. Их пацанята там надо мной измывались. Они чернявые, а я русопятый. Не такой, как они. Ну и одна старуха пожалела меня и заговорила от пуль, ножа и проигрыша в карты. Поэтому предупреждаю — в буру или сику, да хоть в подкидного, со мной лучше не садись. Любого обчищу, независимо от звания и занимаемой должности.

— Ты это проверял? — поинтересовался Михаил. — Насчет заговора?

— Ну, — кивнул Малахов. — Всех в бараке в сику и буру обчищал. И в соседних тоже. То есть насчет кого другого мне-то все равно… а вас на всякий случай предупреждаю: со мной не садись… Там в лагере мы на что только не играли. На мыло, на папиросы, на пайку, на фотографию артистки Любови Орловой из журнала «Огонек»… И все, больше со мной никто не садился… Ну а когда наши кореша побег устроили, Леха мой сразу отказался, а я, дурак, согласился. Он меня тогда отговаривал: год, мол, всего остался. А после со мной распрощался — вроде как все, больше друг с другом не свидимся… Бежали-то днем, когда всех вертухаев от самогона и жары разморило… Ну увидали они и пальбу устроили, так меня эти пули облетали, а других, кто впереди бежал, всех, считай, наповал. Меня собаки догнали, вон гляди, всего порвали… — Он расстегнул гимнастерку, спустил штаны, потом размотал портянку и продемонстрировал старые рваные шрамы на ягодицах и икрах.

— Какой же ты заговоренный? — усмехнулся Прохор. — Раз тебя собаки покусали?

— Насчет собак или там змей с крокодилами эта цыганка меня сразу предупредила: мол, наука тут бессильна, — хмыкнул Малахов. — Так что все пока идет верно, чисто по ее директивам. А потому, братва, держись от меня подальше, поскольку меня-то пуля облетит, а кто будет рядом, того обязательно зацепит. Предупреждаю сразу, чтоб потом без претензий!

— И чем закончилось? — поинтересовался Михаил.

— Срок добавили, чем же еще… — хмыкнул Малахов. — Три года. Родине была нужна рабочая сила. И потому только срок добавили. Вот с того дня я и затосковал по переднему краю нашей обороны… Сразу захотелось в окопы… Только, думаю, дождусь-ка я, когда война к концу подойдет. В смысле к самой границе. А там посмотрим.

Разведчики переглянулись.

— Семеныч, ты кого вообще к нам привел? — побагровел Степан.

— А могли бы меня и расстрелять по законам военного времени, — мечтательно продолжал Малахов. — Только опять же промахнулись бы… Пришлось бы им меня повесить или утопить. Только как бы вы тут без меня воевали?

— Это когда ж было? — настороженно спросил Степан.

— Ну «когда», «когда»… Что я, помню… Ну, считай, в мае сорок второго, в самом начале, когда вы тут без меня до самого Сталинграда драпали.

— Та-ак… — Степан отшвырнул лопату.

— Ты чего, Степа? — удивился Михаил.

— Что? Забыли уже? Да мы в то самое время под Барвенковом круговую держали! По обойме на каждого оставалось! А в это время в тылу на этого урку патроны тратили!

И замахнулся на Малахова. На нем повисли Михаил и Прохор, не без труда оттащили.

— Да ладно тебе, уже два года прошло! — вдруг занервничал Прохор и, не выдержав, тоже сорвал с себя гимнастерку, спустил брюки и показал шрамы куда более впечатляющие, чем у Малахова, и в большем числе. — А вот это ты видел? А у лейтенанта нашего — видел? Да если здесь каждый начнет свои шрамы показывать, ты, сучонок, ночи спать не будешь! Вот тебя, говоришь, собаки рвали? И правильно делали!

— Хорош, — вполголоса сказал Иван Безухов, заметив приближающееся начальство. — Хватит, говорю! — одернул он Прохора. — Взвод, смирно! — скомандовал он, и разведчики, увлеченные ссорой, увидели наконец идущих к ним по траншее офицеров штаба дивизии во главе с полковником Егоровым, которых сопровождал командир полка майор Иноземцев. — Товарищ полковник, взвод отдельной разведроты проводит подготовку…

Офицеры недоуменно переглянулись, увидев торопливо одевающегося бойца. Здесь же был капитан-особист Шульгин, сразу вперивший свой взор в Малахова, который торопливо и неумело обматывал портянки, прежде чем сунуть ноги в сапоги. Уже одетый и обутый, Прохор Полунин стоял рядом и ел глазами начальство.

— Вольно! — нахмурясь, ответил за всех майор Иноземцев. — Что у вас тут происходит, что за внешний вид, где лейтенант Малютин?

— Похоже, бойцы вспоминают минувшие дни и битвы, где вместе рубились они, — продекламировал полковник Егоров.

— Так что, молодое пополнение воспитываем, — поправил начальство Безухов, показав Малахову из-за спины кулак. — Учим, как по тревоге вскакивать и быстро одеваться.

— Здравия желаю, товарищи разведчики!

— Здрав желав, — набрав грудью воздух, дружно ответили они полковнику.

— Это бывает, Сергей Павлович! — сказал Егоров, обращаясь к Иноземцеву. — Солдаты любят в свободное время мериться своими мужскими достоинствами, особенно в бане… Так?

— Так точно, товарищ полковник! — выкатил глаза Малахов, продолжая неравную борьбу с портянкой на правой ноге. — Только вот бани давно не было. Потому приходится мериться в обстановке, приближенной к боевой.

— Ну и как? — спросил Егоров, сощурясь.

— У них этих зарубок побольше будет, — сокрушенно сказал Малахов. — Хотя кормежка здесь все ж получше, чем была у нас в зоне. И вообще. Они четвертый год воюют, а я только неделю.

Офицеры переглянулись, пожали плечами. Похоже, они готовились услыхать нечто другое — по-мужски смачное и соленое. И собрались двигаться дальше по траншее, но их остановил Иноземцев:

— Одну минуту, товарищи офицеры! На правах хозяина и в целях вашей безопасности предлагаю сменить офицерские фуражки на солдатские пилотки. Снайпер, знаете ли…

— Так все-таки с ним покончено, или нет? — насмешливо спросил полковник Анисимов.

— Береженого бог бережет, товарищ полковник, — отрезал Иноземцев. — А вас, как бога войны, не мешало бы поберечь особенно тщательно. Для этого я уже принял соответствующие меры.

— Интересно, это какие же? — спросил полковник Анисимов.

— В этом нет никакого секрета, товарищ полковник. Я распорядился расставить вдоль наших позиций людей с биноклями и просто зеркальцами, чтобы они, подняв их над бруствером, бликовали в глаза снайперу, и он не мог определить, где именно находятся те, за кем он охотится.

— Все-таки появился у немцев новый снайпер или нет? — спросил кто-то из офицеров.

— Похоже, это тот же самый, — развел руками Иноземцев. — Я только предполагал, согласно визуальным данным моей разведки, что он уничтожен, но уже сегодня утром этот же снайпер, судя по его незаурядной меткости, убил в расположении нашей части уже взятого нами «языка», полковника немецкого Генерального штаба.

Офицеры озабоченно переглянулись, покачали головами.

— …Поэтому, товарищи офицеры, прежде чем нам идти на наблюдательный пункт, я еще раз настоятельно предлагаю обменять на время свои офицерские фуражки на пилотки личного состава, — закончил майор Иноземцев.

Офицеры переглянулись. Им, похоже, было неловко маскироваться под рядовых, и сейчас они неуверенно смотрели на солдат, которые уже протягивали им свои пилотки.

Возникшую паузу нарушил все тот же рядовой Малахов, справившийся наконец с обеими портянками и с сапогами.

— А чего, я не против… Махнемся не глядя, товарищ полковник, — обратился он к полковнику Егорову.

И если Иноземцев окаменел от такой наглости, то Егоров усмехнулся, качнув головой, сначала протянул наглецу свою полковничью фуражку, а потом, передумав, сам же нахлобучил ему на голову. И все засмеялись, увидев, насколько она оказалась велика.

— В плечах немного жмет, — под общий смех сказал Малахов. — А так ничего, носить можно…

Офицеры шли теперь дальше по ходу сообщений, а Малахов, потешая разведчиков, ходил взад-вперед по траншее в полковничьей фуражке. Он то грозно хмурился, то топал ногой, козыряя и отдавая приказы.

— Хорошая фуражка, — сказал он, остановившись. — Заметили? Сразу проявляется командирский голос. Кто еще хочет поносить, пока начальство не видит?

Желающих не было. Почти у каждого была своя фуражка, но никто не примеривал их, держа в руке, не зная, что с ними делать.

В этот момент из блиндажа разведки вышла чемпионка по стрельбе Ольга Позднеева, одетая в свой маскхалат и каску, так что ее не сразу узнали.

— Ну и где и как мне теперь отыскать этого снайпера, товарищ старшина? — деловито спросила она у Безухова. — Если он, конечно, живой?

Тот развел руками.

— Самый верный способ — вызвать его огонь на себя, — сказал он. — Только лучше бы тебе, дочка, не рисковать. Тебя он запомнил, а стреляет без промаха. Сами как-нибудь его найдем…

— А я уверена, что он ликвидирован, — упрямо сказала Позднеева. — Я видела это собственными глазами. Так что немецкого полковника шлепнул уже кто-то другой. Возможно, это была шальная пуля… Или я попала в его напарника? — вдруг пришло ей в голову.

— Да нет, какого еще напарника! — заорал Малахов. — Я это тоже видел, как тебя, старшина, сейчас вижу! Оля замочила его, однозначно!

— Нам-то не все равно? — хмыкнул Прохор. — Тот снайпер меня уложит или какой другой. Результат будет один.

— Вы правы, — сказала Оля Позднеева. — Поэтому мне придется снова заняться их снайпером, первый он, или второй. Это, кстати, можно проверить. Прямо сейчас. Например, поднять над головой офицерскую фуражку…

— Да это-то можно… — замялся Иван Безухов.

— Ну так в чем дело? Поднимите! — потребовала она. — Вон их у вас сколько. — Говоря это, Ольга достала из чехла свою винтовку.

Разведчики переглянулись.

— Прямо сейчас?

— Ну да! Вам жалко? — Она приладила прицел, устроилась в пулеметном гнезде, разглядывая местность.

— Ну чего ждете?

— Это не наши фуражки, казенные, офицеры их нам на сохранение оставили… — Безухов, решившись, спустился в блиндаж, достал из вещмешка свою собственную фуражку.

Повесил ее на приклад винтовки и стал медленно поднимать над бруствером окопа.

* * *

В прицел немецкого снайпера капитана Рихарда Кремера были видны многочисленные оптические блики над окопами русских.

— Черт… А они неплохо придумали с оптическими ложными целями, — сказал он напарнику фельдфебелю Курту. — Это означает одно: на русских позициях с целью рекогносцировки появились долгожданные высшие офицеры, и они маскируют место их пребывания, отвлекая внимание в разных местах биноклями и прочей оптикой вроде дамских зеркал. Тоже неново, но эффективно. Даже в глазах рябит… Ну и как нам теперь быть?

— Герр гауптман, — возбужденно прошептал напарник Курт, — вон там, слева на одиннадцать часов, появился русский офицер, вернее, его фуражка, видите?

Кремер приложился к прицелу и теперь сам видел, как над окопом русских медленно поднимается офицерская фуражка. Снайпер довел спусковой крючок почти до упора, затаил дыхание. Он уже готов был выстрелить, но вовремя заметил под фуражкой часть приклада винтовки, а не лицо русского офицера. Усмехнувшись, он снова отпустил крючок спуска.

* * *

— Ну что Оля говорила? Нет там никакого снайпера! — махал руками Малахов, когда Безухов опустил приклад и снял с него, свою фуражку. — Его там нет, поняли? А может, и не было никогда. Выдумки это все! Оля все правильно говорит, она его сразу замочила. Спорим, там сейчас нет никакого снайпера?

— На что? — поинтересовался Прохор. — И как докажешь?

— На пайку, на двести грамм наркомовских! — протянул ему руку Малахов. — Ну, кто разобьет?

— Нет, как ты докажешь? — упорствовал Прохор.

— Это мое дело! — Малахов был явно возбужден присутствием Позднеевой, и ему было невтерпеж продемонстрировать свою крутость. — Ну что? Спорим? Или уже перетрухал?

— Кончай, — вполголоса сказал Прохору Михаил. — С кем связался?

И Безухов его тут же поддержал:

— Хорош… Спорить-то не о чем! Говорю вам, мужики, немец теперь тоже ученый, он на эти фуражки больше не клюет.

— А пусть не базарит, — сказал Прохор. — В следующий раз пусть сто раз подумает, прежде чем рот раскрыть.

Споря уже между собой, они не заметили, как Малахов, польщенный вниманием Позднеевой, поглубже напялил на голову фуражку полковника Егорова и быстро вскарабкался наверх.

— Оля, гляди! — крикнул он, и она, уложив винтовку на бруствер, припала к прицелу. А он, размахивая руками, стал отплясывать вприсядку у всех на виду.

* * *

Немецкий снайпер от удивления оторвался от прицела, протер глаза. Нет, он не ошибся. Кто этот русский, одетый в солдатское обмундирование и с офицерской кокардой на фуражке? Он явно бросал ему вызов. Пьяный, что ли? Он пританцовывал, лихо поворачивал фуражку козырьком назад, возвращал козырек на место… Курт выразительно покрутил пальцем у виска, а Кремер усмехнулся и снова припал к прицелу… И — выстрелил. Увидел в прицеле, как с Малахова слетела сбитая пулей фуражка и как на мгновение, прежде чем русский свалился в окоп, мелькнуло его растерянное, посеревшее лицо.

И почти тут же последовал другой выстрел, сбивший ветку над его головой, так что он невольно припал лицом к земле, откатился и снова взглянул в свой прицел. И удивился еще больше, заметив приподнявшееся над бруствером в пороховой дымке выстрела — на мгновение, не больше, — столь знакомое юное женское лицо и белокурую прядь, выбившуюся из-под широкой солдатской каски.

— Опять она, эта русская валькирия… — пробормотал Кремер. — Знаешь, Курт, я еще никогда не стрелялся на дуэли с дамами, но можешь мне поверить: это возбуждает.

* * *

— А, что я говорил? — потрясенно шептал Малахов, сидя с ошалевшим видом на дне окопа и разглядывая развороченную пулей кокарду на фуражке полковника Егорова.

Оля Позднеева, присев рядом на корточки, растерянно и удивленно смотрела то на простреленную фуражку, то на Колю Малахова.

Будто впервые его увидела.

Еще ни один мужчина не подвергал себя смертельному риску, чтобы доказать всем даже не свою, а ее правоту.

— Ты ж говорил, что снайпера там нет, — напомнил ему Прохор.

— Не, я про другое говорил. Мол, заговоренный я. И пули меня не берут. А вы не верили…

— Я и сейчас не верю, — хмыкнул Прохор. — Ты мне, Коля, сейчас другое скажи. Так есть там снайпер или нет?

— Ну есть, есть, ладно, твоя взяла… Только это уже другой, да, Оль? И лучше дайте, кто смелый, закурить.

— Так мы о чем спорили? — не унимался Прохор. — И на что?

— «Начто», «начто»… Так нас же никто не разбил! Значит, спор не считается. Оль, может, это какой другой, а?

* * *

Офицеры, припавшие к окулярам биноклей и артиллерийских дальномеров, обернулись, когда со стороны немецких позиций послышался выстрел.

— Одиночный винтовочный со стороны противника… Похоже, опять снайпер, — сказал майор Самсонов вполголоса.

— Черт знает что… — так же вполголоса ответил Иноземцев. — Федя, узнай и разберись!

Полковник Егоров, единственный, кто сейчас не оторвался от окуляра дальномера, между тем говорил, продолжая дискуссию, начатую еще в штабе:

— Похоже, ты прав, Сергей Павлович… Противник будто нас в гости зазывает…

— Обратите внимание на эту высотку… — Иноземцев указал ему по карте. — Высота восемьдесят девять. Ее отсюда тоже видно. Если поставить там десяток стодвадцатидвухмиллиметровых пушек да столько же противотанковых, мимо никто не проскочит…

Присутствующие снова склонились над картой.

— Да уж… С нее как в тире всех перестреляют, — сказал Егоров. — И эта высота, как назло, на самых танкоопасных направлениях!

 

8

Ася и Катя молча смотрели, как Лида — медленно и неуверенно, будто сама ослепла, — входила в лазарет санбата.

Ася села рядом с Катей и неожиданно всхлипнула.

— Зачем она только туда пошла! — покрутила она головой. — Нет, ты подумай, ну раз он сам не хочет, чтобы ты к нему приходила, чего ради себя навязывать?

— Ты соображаешь, что говоришь? — поразилась Катя.

— А ты-то соображаешь, что ее ждет? До конца дней жить со слепым мужем. А он никогда не увидит сына. Будет его слышать, ощущать, но не видеть. Да лучше повеситься!

Лида вошла в отделенную от других брезентовым полотнищем, душную, небольшую палату, где было несколько коек, на которых лежали раненые. Все они здесь были с повязками на глазах. Некоторые лежали на спине, другие — уткнувшись лицом в подушку.

И она не сразу поняла, кто из них ее Костя.

— Кто здесь, кто? — сразу забеспокоились некоторые раненые, приподнимаясь на койках.

— Глаша, ты?

— Ты поможешь мне встать и дойти до сортира?

— Ты обещала принести воды и открыть окно, а то здесь душно…

— Я не Глаша, сейчас позову, — сказала Лида.

И тогда другой раненый, который лежал от нее дальше всех лицом в подушку и до сих пор молчал, вдруг повернулся на спину, приподнялся, и Лида сразу узнала своего Костю.

— Лида, ты здесь… Зачем ты пришла? Я же просил никого ко мне не пускать!

— Костенька… Ты же знаешь, я пришла к тебе не одна. — Она присела на угол его койки. — Я пришла к тебе с нашим будущим сыночком…

— Зачем? — простонал он, откинувшись на спину. — Кому это надо? Ты такая молодая, красивая… Скоро закончится война — и у тебя будет другой, хороший, здоровый муж. А у сына будет папа.

— Не надо мне другого мужа, — по-девчоночьи заплакала Лида. — Не надо нам другого папы. Я хочу жить только с тобой…

Остальные раненые замерли, слушая их разговор.

— Пойми. Я никогда не увижу нашего сына, — продолжал Костя. — Если бы он родился хотя бы неделю назад, мне было бы легче, я бы его запомнил… И для него будет лучше, если он никогда не увидит отца-инвалида.

— У него будет очень хороший папа, — еще сильнее расплакалась, разрыдалась Лида. — И он полюбит тебя, вот увидишь…

— Ничего и никого я больше не увижу, — сказал Костя.

— Здесь ты, Константин, глубоко не прав, — сказал один из раненых, судя по голосу, он был старше других. — Ты, лейтенант, конечно, извини, что вмешиваюсь.

— Только о себе и думаешь, — поддержал другой. — Скажи спасибо, что жена сама к тебе пришла… И плачет из-за тебя, придурка, а ты ее гонишь.

— Я не жена, — сказала Лида. — Я невеста. И у нас скоро будет свадьба.

— Тем более, — отозвался третий. — Не дури, лейтенант. Таких, как твоя невеста, на руках надо носить до конца жизни. А не смотреть на нее.

— Ты уже на нее насмотрелся. Небось оторваться не мог, — хохотнул первый. — Раз теперь сына ждете.

Остальные тоже рассмеялись, а лицо лейтенанта Горелова засветилось слабой улыбкой.

— Иди сюда, поближе, — сказал он негромко.

— Вот-вот, другое дело, — снова сказал первый раненый. — И поцелуй, дурило, невесту. И обнимитесь. Да не стесняйся, нам ведь, сам знаешь, и отворачиваться не надо. Она-то заслужила. А ты вот пока еще не совсем.

— А хотите, я сейчас вам постели перестелю? — спросила Лида, вытирая слезы, после того как она крепко обнялась и расцеловалась с Костей Гореловым. — И водички вам принесу, где тут она у вас?

* * *

Катя и Ася ждали Лиду, сидя на той же лавочке и никак не реагируя на знаки внимания со стороны ходячих раненых.

— Катя, только честно, наверно, ты осуждаешь меня, что живу с Григорием Михайловичем? — спросила Ася.

— Да нет, почему. Дело твое… Я только одного не понимаю, — сказала Катя после паузы. — Ты такая молодая, все при тебе… Почему молодые офицеры тебя избегают?

— А боятся они меня, — горько усмехнулась Ася.

— Как— боятся? — не поняла Катя. — А Григорий Михайлович тебя не боится?

— Просто ты не знаешь… До сих пор убивали всех, на кого глаз положу, в первом же бою, — сказала Ася и вытерла глаза платочком. — А чего ему, тыловику, спрашивается, бояться? Ему в атаку не ходить… А те, кто до него были, самые разные лейтенанты, капитаны, — те, веришь, знали про это, а не задумывались… Сначала Толик у меня был, такой чернявый, танкист, сгорел в своем танке после нашего свидания…

— Странно, — покачала головой Катя. — Может, совпадение?

— Может, и совпадение, кто это знает? — вздохнула Ася. — Тут поневоле суеверной станешь… Война к концу, немца вот-вот выгоним, а наши ребята все равно гибнут и гибнут, причем каждый день, и все такие молодые… Или Сереженька у меня был — шатен с усами, летчик. Его сбили, а на Героя уже документы подали… Стихи мне читал. Потом Володечка, тоже чернявый, но только сапер. Я их званий не помню, на погоны не смотрела, мне лишь бы симпатичный был… Толик, артиллерист, тот с руками все лез, как выпьет. Игорек, пехотный лейтенант, только что с ускоренных курсов… Этот тоже стихи читал, только свои, и робел… А по Сашеньке, он тоже из летчиков, все наши девки сохли да страдали, а он меня полюбил… — Она всхлипнула. — А как перед боем признался, так и сгорел заживо в самолете. Даже спрыгнуть с парашютом не успел… Вот и представь, как мне с ними бывало… Вот только что рядом ходил, да? Возле меня крутился, целовал, обнимал, а потом — словно его и не было вовсе… Знаешь, как в кинотеатре… Пленка вдруг оборвется, темнота, все начинают свистеть, топать ногами… А что толку? Киномеханик не бог, ленту уже не склеит.

Катя, утешая, обняла ее за плечи.

— Вот все гадают, с чего вдруг я на Григория Михайловича глаз положила? Никому же не объяснишь, что войне скоро конец. Все привыкли, думают, так и будем воевать без конца. А ты прикинь, сколько после войны мужиков на нас, девок, останется? Не считая калек вроде Кости Горелова? Все будут в цене, особенно которые с руками и ногами… Да и звезды на погонах будут больше значить, чем на груди, понимаешь? Пусть Григорий Михайлович меня вдвое старше, но он уже подполковник, а любому из моих прежних, да хоть твоему Малютину, подполковником уже точно не быть, до конца войны не успеет… Или не доживет.

— Типун тебе на язык, — сказала Катя, отодвигаясь от нее подальше.

— Говорю как есть. Не я этот разговор затеяла. Григорий Михайлович моего расположения ведь не домогался. Лишний раз посмотреть на меня стеснялся. Он, бедный, даже не подозревал, что это я его выбрала. Для меня после смерти Сереженьки стало важно совсем другое — интендантских начальников не убивают. Героев убивают, а их нет.

— У него есть семья? В возрасте все-таки…

— Его семья погибла в оккупации. И все, больше никакой родни не осталось. Один как перст. И вот так я про себя твердо решила: Григория Михайловича есть за что уважать, а молодых вроде твоего Малютина надо любить как в стихах Пушкина. Иначе они не могут. Ты обо мне не очень-то беспокойся. Ты лучше смотри, как бы наша снайперша твоего Малютина не увела. А что она в него уже прицелилась, это точно… Вместе ведь они сюда добирались, в одной машине…

— Ну и что, пусть разглядывает. Для меня главное, как Алеша смотрит на меня, — грустно говорит Катя.

— Не боишься, что уведет?

— Давай сменим тему…

— А может, лучше ты подменишь меня? — перебила Ася. — А то тут один офицер из штаба дивизии, Аристархом зовут, просил навестить его через часок, сразу после санбата… Кое-что обещал показать из трофейного женского белья. Представляешь, подруга?

— Ладно, подежурю… Только скажи: зачем ты даешь Нефедову надежду? — Катя покачала головой.

— Вот так! Подруга называется! Ты эту чемпионку белобрысую оправдываешь, а меня осуждаешь, да? — спросила Ася. — Тебе не нравится, что принимаю ухаживания Аристарха Кондратьевича?

— Ему сколько лет?

— Допустим, пятьдесят два.

— А тебе? Такая молодая, красивая…

— И несчастливая, — вздыхает Ася. — А я вот тебе завидую, если хочешь знать. Да и не за Алешку твоего… — Она махнула рукой. — Мне раньше Иноземцев такое внимание оказывал! А потом как узнал, что только смерть приношу… И сразу в сторону. То Асенька, Асенька, а то нос воротит… Ты не смотри, что он всего-то майор, ему полковники в рот смотрят. И всего лишь двадцать восемь лет, тридцати еще нет, а все офицеры говорят: ну этого Академия Генштаба заждалась, генералом будет! Энергичный, сильный, на одного американского киноартиста похож, забыла, как его зовут. Наш комполка Морозов без него никаких решений не принимал. Вот такой он, этот наш Иноземцев. Глаз с тебя не спускает… А вот ты к нему — ноль внимания.

— Подумаешь… — Катя потянулась и посмотрела на часы. — Пусть смотрит, мне не жалко… Если он мне не нравится. Особенно его поведение, будто я ему чего должна…

— Да не понимаешь ты очевидной вещи. Вернее, не знаешь… У Иноземцева в начале войны жена ушла к директору большого оборонного завода, где она работала. У него броня. И он, говорят, ее всем обеспечил! Шубы — чернобурки, туфли — лодочки… И это во время войны!

— Откуда ты все знаешь?

— Значит, знаю. А лейтенанта Иноземцева, который только что пехотное училище закончил, призвали в первый же день войны. И сразу отправили служить на границу. И три месяца от него не было ни весточки. Ты, кстати, фотографию его жены видела?

Катя равнодушно пожала плечами. Но слушала, не перебивая.

— А я видела! Он мне сам показывал… Так вот, вылитая ты! На тебя она похожа как две капли! Вот почему он к тебе потянулся! Вот почему он рвет и мечет от твоего равнодушия или когда ты со своим Малютиным. Вот если бы он ко мне опять подкатился… — Она даже зажмурилась, представив себе это. — Уж не знаю, как бы себя повела.

— Прекрати, — сказала Катя. — Ты, кажется, на свидание к другому собиралась.

— А, пошли они все, — отмахнулась Ася. — А тебе моего Григория Михайловича жалко стало? Да он мне и слова не скажет… А Иноземцев из тех, кто не привык, что ему в его полку какие-то связистки отказывают… И вот посмотришь, он не успокоится, пока своего не добьется, уж я таких знаю. Поэтому я бы подумала на твоем месте…

— Ася, давай закончим этот разговор, — тихо сказала Катя. — Я уже тебе все объяснила.

— Ну да, ты любишь своего Алешку, только о нем и думаешь, только его ждешь… Это теперь все у нас в полку знают. Так вот и подумай о нем, если любишь, не будь эгоисткой!

— Ты о чем? — не поняла Катя.

— Ведь твоему Алеше опасно иметь такого соперника, как Иноземцев, неужели не понимаешь? Вот не хотела тебе говорить, но если хочешь знать, я слышала, он при мне звонил в штаб дивизии. Мол, хорошо бы после этого наступления повысить лейтенанта Малютина в звании и направить в Москву на курсы перецодготовки. На три месяца. А оттуда распределяют уже куда угодно. Понимаешь теперь?

— Ты сама это слышала?

— Я тебе врала когда-нибудь? Я ведь только добра тебе желаю. И твоему Алешке!

И замолчала, подтолкнув Катю локтем, — появилась Лида, вышедшая из санбата. Ее глаза высохли от слез, на посветлевшем лице была решимость.

— Мы с Костей решили: свадьба будет! — твердо сказала она, но голос ее все равно дрогнул.

* * *

Капитан Шульгин в сопровождении двоих сержантов-автоматчиков подошел, оглядываясь по сторонам, к ограде лесного хутора Марека. Некоторое время разглядывал чистенький белый дом с черепичной крышей и традиционным гнездом аиста на столбе.

— Хозяин дома? — спросил он у женщины, копавшейся в огороде.

— Марек! — крикнула Ева в сторону сарая. — До тебе пришлы…

Марек, пожилой, сухощавый, вышел, приложил руку к глазам.

— Добро пожаловать, товарищ капитан! — сказал он по-русски с заметным польским акцентом. — Пожалуйте, милости просим… — Он указал на дом.

На столе было традиционное для этого дома обильное и чисто русское угощение: самогон, рассыпчатая картошка, соленые помидоры, сало, квашеная капуста. Шульгин молча разглядывал яства, его сержанты тоже не могли оторваться, но без позволения начальства ни к чему не притрагивались.

— Прямо как у моей тещи. Так откуда, пан Марек, знаете русский? — спросил Шульгин.

— Может, сначала пан офицер откушает что Бог послал, потом будет задавать вопросы? — спросила Ева.

— Это пока не вопросы. Это пока только любопытство, — усмехнулся Шульгин. — Вопросы начнутся, когда допрашивать начну — по всей форме да с протоколом…

— Я, сановний пане, в двадцатом году в России в плену был под Томском, — стал рассказывать Марек свою заученную легенду. — А так мне и моей семье жить просто охота, и поэтому всякого, кто приходит, стараемся угостить… И ни у кого рука до сих пор не поднялась обидеть хозяев. А домашнее гостеприимство, мирную жизнь да откушать домашнюю стряпню любят все — и коммунисты, и фашисты. Может, поэтому мы живы до сих пор.

— И кто к тебе ходит? — сощурился Шульгин.

— По-разному. При немецкой власти заходили партизаны, при вашей — власовцы, или кто там они… Все, кто с оружием или без него, все хотят отведать домашнего.

— Да у тебя тут прямо ресторан.

— При этом, заметьте, бесплатный, — добавила Ева, чей русский акцент был сильнее акцента супруга. — Вы попробуйте, товарищ начальник, отведайте, милости просим.

— Ну а наши солдаты и офицеры тоже приходят? — спросил Шульгин, строго взглянув на сержантов, чьи руки было потянулись к угощению.

— Бывают и ваши, — сдержанно кивнул хозяин.

— Фамилии, имена, номер части можешь назвать? — спросил Шульгин, усаживаясь за стол.

— А зачем мне это знать, господин капитан? — Хозяин пожал плечами. — Любопытство нынче дорого стоит. Сегодня вы верх взяли, завтра опять придут немцы. Или еще кто…

— Теперь будешь знать! — сказал с набитым ртом Шульгин, наклонившись к нему через стол. — Кто, что, когда и о чем говорили. Понял, да?

В это время в окна дома заглянули какие-то люди в пилотках РОА и тут же скрылись. Заметив их, хозяин встал и, проходя мимо окна, постарался загородить их собой, одновременно строго сдвинув брови.

Власовцы, по виду совсем пацаны, с автоматами в руках, понимающе кивнули и моментально скрылись за изгородью, нырнув в кусты.

 

9

Разведчики из взвода старшины Безухова, во главе с лейтенантом Малютиным, разбились на две отдельные группы — дистанция около тридцати метров, поздним вечером добирались по лесной дороге — кто на полуторке, кто по лесу пешком — в сторону нашей передовой.

Где-то здесь в лесах, по сведениям капитана Шульгина, обосновались диверсионные группы, заброшенные в наш тыл. Они охотились на отдельных офицеров и солдат, захватывая их для допросов и последующего уничтожения. Трупы погибших воинов потом находили в придорожных кустах, иногда чуть ли не каждый день.

Уже третьи сутки разведчики охотились на этих «охотников», не то власовцев, не то местных националистов.

Прием они использовали старый, неоднократно прежде испытанный и отработанный до мелочей: диверсантов ловили на живца. Поэтому впереди на разбитой фронтовой полуторке медленно ехали двое: лейтенант Малютин при всех орденах и наградах, за рулем сидел старшина Иван Безухов, тоже при всех регалиях, а прочие следовали, маскируясь, по придорожным кустам.

Они остановились в заранее выбранном, наиболее пустынном месте проселочной дороги, среди густых деревьев. Именно здесь два дня назад были захвачены и убиты трое наших офицеров. Безухов вылез из машины и стал громко на чем свет стоит ругаться, как если бы у него, согласно легенде, заглох мотор.

Вылезая из машины, Малютин подумал, что это место ему знакомо: где-то недалеко отсюда, на этой же дороге, ему уже приходилось обезвреживать троих диверсантов, захвативших штабную машину, на которой возвращался в расположение полка Костя Горелов.

Открыв капот, Иван Безухов, кряхтя, уткнулся в движок. Будто что-то там чинил, а сам внимательно прислушивался. Лейтенант Малютин, по обыкновению, прохаживался рядом и нервно поглядывал на часы.

— Ну что, скоро? — поминутно громко спрашивал он. — Мы и так опаздываем.

— Черт ее знает… — кряхтел Иван. — Сколько раз говорил, движок давно пора сменить…

Все изменилось в одно мгновение.

— Только тихо. — К виску Малютина был приставлен ствол пистолета ТТ. Откуда-то из кустов совершенно бесшумно возникли пятеро, в форме офицеров советской армии, с советским оружием — автоматами ППШ.

— Руки!

Малютин послушно поднял руки вверх. Стоявший рядом вытащил из его кобуры пистолет.

— И ты, служивый, слышь, что ли? — Один из пятерых, самый молодой и громкоголосый, толкнул Ивана в зад прикладом ППШ. — А ну вылазь!

— А что случилось? — Иван медленно, с трудом выпрямился, держась одной рукой за поясницу.

— Радикулит? — насмешливо спросил диверсант. Другие засмеялись. — Сейчас вылечим. А ну поворачивайся!

Дальнейшее произошло за считанные мгновения. Когда Иван полностью выбрался из-под капота, в другой его руке оказался совсем не разводной или гаечный ключ, а обычный ППШ с заранее снятым предохранителем, чего налетчики никак не ожидали.

Малютин мгновенно присел, одновременно ударив снизу по руке, приставившей к его голове пистолет, и Безухов дал сверху длинную очередь.

Диверсанты, те, что уцелели, опомнились и уже собрались было открыть ответный огонь, но прогремело еще несколько очередей, и из ближайших кустов выбежали Степан, Прохор, Михаил и Николай Малахов.

— Ну дела, — ошарашенно проговорил Малахов, глядя на пять недвижных трупов. — Ну вы, деды, даете… От вас, в натуре, даже при всей моей неуязвимости лучше держаться подальше.

— Помолчи. Можно было хотя бы одного оставить живым? — недовольно сказал Степану лейтенант. — Зачем было открывать огонь всем сразу?

— А вот я даже не стрелял! Я, если честно, про автомат свой забыл, залюбовавшись на ваши действия! — сокрушенно оправдывался Малахов. — Только про него вспомнил — глянь, а гансы уже не гансы, а деревяшки. Лежат рядком чисто жмурики в морге… Ну дела… Ну вы, деды, даете.

Он влюбленно смотрел на разведчиков, казалось забывших о его существовании.

— Товарищ лейтенант, этот бы вас точно застрелил, — оправдывался Степан, толкая ногой один из трупов. — Как тут выбрать, кого живым оставить, а кого нет… Я еще боялся, как бы в вас не попасть.

— А этот вроде еще жив, — сказал Прохор, наклонившись над тем, который ударил Безухова прикладом.

— Где там, — махнул рукой Михаил Полунин, пощупав пульс у поверженного диверсанта. — Ваня его сразу посек, с головы до пят с десяток пуль вогнал…

— А не будет мою поясницу трогать! — свирепо сказал Иван. — Я от наших врачей скрываю радикулит! А он мне диагноз поставил. — И вообще, не люблю, когда меня толкают, — сменив интонацию, виновато продолжал Иван, глядя на хмурого лейтенанта. — Особенно в зад. Там у меня до сих пор осколок сидит.

— Ладно, — констатировал Малютин. — Отвезем их нашему особисту. Какие есть. Сдадим под расписку. Ну не везет нам! Одних мертвяков в полк привозим… Пусть он хоть убедится, что этих уничтожили, и больше с ними не пристает.

— Ну, — поддакнул Степан. — А то у них в СМЕРШе как диверсантов ловить, так, видишь ли, некому. Только арестовывать своих да допрашивать с протоколом и могут. А так все «мы» да «мы»… Ну чего, перекурим или сразу загрузим?

— Грузите, — кивнул лейтенант, посмотрев на часы. — Вроде уложились по времени. Не забывайте: завтра ночью будем разведку боем изображать… Поэтому, когда вернемся в расположение, всем спать!

— Ну мне это… Еще надо бы с утра печку у наших связисток поправить, — сказал Безухов. — А то жалуются, видишь ли. Дымит и холодно. А я им еще когда обещал… Ну как из госпиталя вернулся, тогда и обещал.

Они быстро и бесцеремонно забросили тела диверсантов в кузов. Мотор завелся сразу.

* * *

Утром Иван Безухов зашел в блиндаж связи, чтобы заняться печкой. Там дежурила Ася. Она то и дело поглядывала на трофейные часики, подарок подполковника Нефедова.

— Ой, Иван Семенович, миленький, может, вы послушаете и подсоедините, если кто вдруг позвонит? — спросила она. — Сами видите, сейчас тихо… Я только на несколько минуток отлучусь, ладно? Если не знаете, как подключать, я вам все сейчас покажу и расскажу…

И быстро, второпях, так что старшина ничего не запомнил, стала показывать ему нужные тумблеры, кнопки и штекеры и рассказывать, в какой последовательности что включать, если будет звонок.

— Ладно, дочка, беги, освою как-нибудь, — согласился старшина.

Отвернув полог у входа, она стремительно выбежала наружу, но Иван все же успел заметить поджидавшего ее подполковника Нефедова.

Он осуждающе мотнул головой:

— Седина в бороду, черт под ребра… М-да. Всем ты хорош, Григорий Михайлович, и бережливый, и ни в чем от тебя отказа не было, а вот тут дал ты слабину…

— Гриша, — донесся снаружи Асин голос, — боже, что у тебя за вид… Все-таки ты в этом полку самый старший по званию… Ты себе консервы разогрел? — заботливо спрашивала она подполковника. — Я сейчас быстро приготовлю…

— Ты же сейчас дежуришь…

— Там Иван Семенович печку меняет, он пока присмотрит, я успею…

* * *

В оперативном кабинете штаба полка Егоров вдвоем с Иноземцевым склонились над картой-трехверсткой. Они уже больше часа разбирались с тем, что удалось увидеть и точно установить при недавней рекогносцировке местности. Мундиры были расстегнуты, вид помятый и усталый. |

— Ну вот, наконец все разъехались — и теперь мы с тобой можем напрямую обо всем поговорить, — удовлетворенно сказал Егоров. — Хотя меня тоже ждут в штабе… Ну да ладно, подождут.

— А тебе, я вижу, до сих пор так и не заменили фуражку? — нахмурился Иноземцев. — Я сейчас распоряжусь.

— Брось, Сережа, просто на вашем складе нет моего шестьдесят второго размера, — сказал Егоров. — На нашем, дивизионном, мне обязательно подберут. Не отвлекайся…

Но тот уже поднял телефонную трубку, не отрывая взгляда от карты, на которой Егоров что-то отмечал.

— Ладно, говорю! Успеется, — повторил полковник Егоров, ни на секунду не отвлекаясь от карты. — И у нас с тобой на это не остается времени. И еще. У меня просьба, Сергей Павлович: не наказывай ты этого солдатика. Малахова, кажется.

— Понимаю… Из чувства солидарности? Он из лагерей, и ты из лагерей… Я шучу, товарищ полковник.

Иноземцев кивнул и положил телефонную трубку мимо рычага.

* * *

…Иван Безухов в землянке безуспешно пытался отключить телефон, поскольку из динамика до него неожиданно стал доноситься знакомый голос майора Иноземцева. А старшина подслушивать не привык, да и не хотелось ему влезать в разговоры начальства, не предназначенные для его уха.

Только он не знал, как это сделать. Щелкал, щелкал тумблерами, пока после одного щелчка разговор в кабинете майора Иноземцева не стал слышен в динамике еще громче.

Иван снова попытался отключиться, снова щелкал, но запутался и уже совсем не помнил, каким именно тумблером включил этот разговор, доносившийся из оперативного отдела штаба полка… Сплюнул, сел и вскоре невольно стал прислушиваться.

…Иноземцев пожал плечами, глядя на карту.

— Если честно, Игорь Андреевич, то я все еще не понимаю, — бормотал он. — И никто меня не переубедил. О какой внезапности может идти речь, если это танкоопасное направление едва ли не единственное на всем тридцатикилометровом фронте? И именно на участке моего полка… Только здесь мы сможем охватить противника с юга, взять его в клещи, пока наши соседи, как всегда, будут телиться на севере… Делай со мной что хочешь, но я не могу отделаться от мысли, что немцы ждут нашего удара только здесь. Боюсь, сгорит несколько десятков, если не сотен, машин, прежде чем наши танкисты доберутся до их позиций. Взгляни, Игорь Андреевич, на эту известную тебе высоту! — Он указал на холм, замерил до него расстояние циркулем. — Высота восемьдесят девять, видишь? Два с половиной километра надо успеть до нее проскочить по открытой местности под прицельным огнем противника.

— Ты уже говорил об этом. И я полностью с тобой согласен, когда речь идет о значении этой высоты.

— Ты же видел ее не только на карте! Она здесь господствующая, причем труднодоступная, с многочисленными складками местности. И до нее нет ни одного деревца или кустика… Видишь эту дубовую рощу на ее вершине? Там батальон можно спрятать.

— М-да, согласен. — Полковник Егоров вздохнул.

— Ее трудно будет захватить, но еще труднее будет удержать, — продолжал Иноземцев. — Потому что с другой стороны, со стороны немцев, там есть скрытые подходы… Поэтому, извини, ноя вынужден повторяться. На месте немцев я вот здесь и здесь поставил бы по батарее противотанковых пушек и закопанных «тигров» или «Фердинандов», и тогда поминай, как ее звали, танковую бригаду, если не целую бронетанковую дивизию… Не понимаю я и другого. О какой скрытности можно говорить, если в нашем тылу ближайшие к нам леса забиты танковой техникой, которая гудит день и ночь, и там полно вражеской агентуры, но никаких мероприятий по маскировке техники или уничтожению агентуры не проводится… Мы здесь их вылавливаем как можем, но, сам понимаешь, не наше это дело, и потом, только одних выловишь, как сразу объявятся другие.

— Ну и что ты предлагаешь? — спросил полковник Егоров.

— Если только мы не собираемся ввести противника в заблуждение… Раньше мы хотя бы макеты танков день и ночь по рокадам таскали, гул моторов изображали… А тут все происходит по-настоящему. Что это? Пренебрежительное отношение к возможностям противника? Ты-то что-нибудь понимаешь?

— Так же, как и ты… Мне кажется, что мы с тобой, если уж честно, не тем сейчас занимаемся, Сергей Павлович. Пытаемся понять план Верховного главнокомандования, о котором знают, вернее, имеют право знать только несколько человек…

— Но мы пытаемся лишь угадать, какой ход будет сделан. — Иноземцев помолчал. — И мы имеем на это право. Война — это шахматы. Ведь когда играешь, ты же пытаешься думать за противника? Чтобы не попасть впросак.

— Опять ты про свои шахматы… А думаешь ты, Сергей Павлович на самом деле не столько за противника, сколько за наше начальство… — Егоров указал пальцем наверх. — Только зачем? Решение наверху уже принято, машина запущена, маховик раскручен. Попробуй останови… И никто уже ничего не отменит. Думаешь, там наверху сидят и ждут, когда мы их поправим?

— И все равно… Я бы что-то понял, если бы мы хотели ввести противника в заблуждение. Чтобы он решил, будто основной удар будет нанесен в другом месте, раз это так очевидно и мы демонстративно пытаемся убедить его в обратном. А на самом деле удар будет осуществлен здесь, на моем участке.

— Думаешь, это что-то изменит? — иронично спросил Егоров.

Иноземцев пристально взглянул на него, ответил не сразу.

— Во всяком случае, товарищ полковник, я хотел бы как можно раньше и точно узнать: какая задача передо мной будет поставлена, — осторожно ответил он. — И постараться ее понять. Но не в самый последний момент. Иначе я не успею как следует подготовиться к ее выполнению и осуществить ее наиболее эффективно.

— Если коротко, ты полагаешь, что в твоем секторе будет проводиться имитация подготовки главного удара, чтобы отвлечь немцев, раз они его ждут здесь? — серьезно спросил полковник Егоров.

— А что мне остается? Ты бы что, думал на моем месте иначе? — хмыкнул Иноземцев. — Но вообще я-то полагал, что у вас в штабе дивизии знают побольше нашего…

— Поверь, так же как и вы, мы ничего не знаем, кроме того, что тебе стало известно о выборе направления и места главного удара… И твои выводы и догадки вполне согласуются с нашими сомнениями, — вполголоса сказал Егоров. — Но этих сомневающихся у нас пока от силы несколько человек…

— Но если у нас существует совпадение мнений, значит, эти предположения близки к истине, не так ли? И тогда наша задача будет заключаться в том, чтобы нанести на нашем участке всего лишь отвлекающий удар, — с напором сказал Иноземцев. — Тогда именно к нему мы и будем готовиться… Но нам для этого нужна четко поставленная задача!

— Ты уже повторяешься… И вообще, товарищ майор, запомните: я вам ничего такого не говорил, — покачал головой Егоров. — И пока приказ командования не будет получен, ничего не скажу…

Иноземцев снова стал замерять расстояния циркулем на карте.

— Повторяю, это все только догадки, — понизил голос полковник Егоров, — которыми ни ты, ни я не имеем права с кем-то делиться. И у нас до сих пор недостаточно данных об огневых средствах противника на твоем участке. Ты, кстати, уверен, что эти стены не имеют ушей?

— Я иногда не верю даже самому себе, — ответил Иноземцев.

— Со мной это тоже бывает… — Егоров вздохнул. — Значит, договоримся так: все для тебя остается в силе. Пусть все по-прежнему думают и считают, что основной удар танкового корпуса наносится здесь, на вашем участке.

Иноземцев поднял на него глаза от карты:

— Хочешь еще один довод в пользу нашего с тобой предположения?

— Пока что оно только твое, — хмыкнул Егоров. — Ты первый высказал его вслух. Или тебе обязательно нужны подельники? Я шучу, шучу, — добавил он, заметив, как меняется взгляд майора. — Это я так, чтоб расслабиться.

— Мы с тобой, Игорь Андреевич, не первый год вместе служим и воюем. И давно друг друга знаем, — сказал Иноземцев. — Может, прервемся да выпьем по чекушечке, пока подчиненные нас не видят и не слышат?

Он достал из стола початую бутылку водки и стал разливать по стаканам.

— Только много не наливай. Голова должна быть ясной. Мы с тобой, Сережа, долго избегали этого разговора, но пора бы и объясниться… Я ведь знаю и никогда не забуду, Сережа, сколько и за что ты из-за меня претерпел, — сказал Егоров, когда они выпили.

— Ну уж претерпел, — отмахнулся Иноземцев. — Скажешь тоже. Это ты в лагерях четыре года сидел. А я всего-то был исключен из партии за идеологическую незрелость, за то, что не разглядел в тебе «троцкиста» и «врага народа». Да еще в звании да с наградами придержали… И все за то, что заикнулся на общем собрании, что твоей вины никакой нет и зря тебя арестовали. А еще там меня обозвали непрошеным адвокатом. Так что так и помру майором запаса.

— Ну уж это ты брось. Раз тебя направили от дивизии на учебу в Академию Генштаба.

— То, выходит, я уже искупил свою вину? — хмыкнул Иноземцев. — А в чем она, не подскажешь? Если тебя, за кого я заступился, не амнистировали, а вчистую реабилитировали по случаю войны?

— Тебе надо, чтобы перед тобой извинились? — поднял брови Егоров. — Много хочешь. Для меня главное, что ты не побоялся открыто выступить в мою защиту. Когда все другие меня клеймили как скрытого троцкиста.

— Не я тебе помог, а Гитлер, — снова не согласился Иноземцев. — Ему скажи спасибо. Если б он не начал эту войну, о тебе бы никто не вспомнил, никто из лагерей не вытащил, звездочки й партбилет бы не вернули… А выступил я только потому, что все другие твои сослуживцы и друзья, с кем ты водку пил, кто тебе все места лизал, вдруг хором стали тебя обличать. Мы-то с тобой всегда спорили, даже ругались, если помнишь наше офицерское общежитие, иной раз чуть не до драки.

— Ладно, Сережа, все я помню, — сказал Егоров. — Давай лучше вернемся к нашим баранам. Сиречь к умникам из штаба фронта. Так вот, если наша артподготовка продлится хотя бы полчаса, то за это время и под ее прикрытием танки можно успеть перебросить по рокаде с твоего участка хотя бы вот сюда… — Он ткнул пальцем в карту. — На участок соседнего полка. Где до сих пор было тихо.

— Там болотистая местность, и танки скорость не разовьют, — не согласился Иноземцев. — Словом, куда ни кинь, везде клин. Все равно ведь придется прорываться здесь, у меня, когда там не получится… А это наступление нельзя отложить хотя бы на неделю?

Егоров, глядя на карту, рассеянно покачал головой.

— Этого я тоже не знаю. В любом случае, Сергей Павлович, считай, что получил от меня приказ, — сказал он вполголоса. — Эта высота, значение которой ты правильно определил, должна быть тобой захвачена в самом начале операции. Чтобы немец думал, что это и есть начало нашего главного удара. И на тот случай, если этот удар придется наносить здесь сразу или его придется переносить сюда с соседнего участка.

— Кстати, эта высота уже за границей, — сказал Иноземцев. — А наши солдаты до сих пор верят, что война для них вот-вот закончится.

— Поэтому не стоит их пока разочаровывать, — вполголоса сказал Егоров. — Пусть верят. Это им придаст дополнительные силы, когда будет получен приказ.

— А на самом деле? — тихо спросил Иноземцев.

— Это навряд ли…

Иноземцев кивнул, продолжая раздумывать.

— Сплошные шахматы, — повторил он. — Кто кого введет в заблуждение. Мы думаем за противника, он думает за нас. Как наши вожди… И вопрос, кто и на сколько ходов просчитает дальше противника. Тогда находим выигрышную комбинацию, приносим какую-то жертву — и выигрываем партию… А жертва — это тысячи, десятки тысяч солдатских жизней, чтобы спасти миллионы… Я это говорю пока как игрок, а не как пешка, которую собрались принести в жертву…

Полковник Егоров промолчал. Похоже, ему нечего было возразить.

— У меня, кстати, одна просьба, — сказал Иноземцев. — Последняя просьба пешки, еще не принесенной в жертву.

— Брось, Сергей Павлович…

— Я вполне серьезно… Для пользы общего дела, раз уж нами будет решено пожертвовать, что верно на девяносто процентов, и раз уж нам здесь придется наносить отвлекающий удар, то пусть хотя бы артподготовка на нашем участке пройдет по-настоящему… Хотя бы десять минут — всей огневой мощью. Как если бы здесь готовилась наступать танковая армия…

Иноземцев замолчал, отошел от стола, выглянул в окно. Там прогуливались связистка Катя и лейтенант Малютин.

— Что ты там все время высматриваешь? — спросил Егоров. — Или кого.

— Ничего… — Иноземцев снова вернулся к карте. — И никого. Вот здесь на рокаде Малютин захватил полковника Глейцера, прикомандированного к штабу дивизиона штурмовых орудий «фердинанд»…

— Жаль, что немцы сами же его убили, — кивнул Егоров. — Нас, полковников, надо беречь.

— Но еще недавно этого дивизиона здесь не было. И если противник держит свои «фердинанды» здесь или здесь… — Иноземцев указал на карте, — то наши танки, прорвавшиеся мимо высоты восемьдесят девять, подставят им свои борта. Напомню, пушка «фердинанда» пробивает борт «ИСа» с семисот метров. И тогда всей операции конец. Придется все менять, Игорь Андреевич, никуда не денешься.

— Еще раз! Удар наносится одновременно с соседним фронтом! Маховик уже раскручивается. И план уже согласован и утвержден на самом верху, — показал на потолок Егоров. — А там не любят менять решения. Или ты думаешь, они там сидят и ждут, когда мы с тобой их поправим?

— Знаешь, я тоже не люблю слишком самостоятельных подчиненных, — буркнул Иноземцев. — Поэтому черт с нами, приносите нас в жертву.

— Но ты сознаешь последствия? — спросил Егоров, глядя на него с уважением и тревогой. — Что это на вас навлечет?

— Если немца удастся обмануть, на мой полк обрушится вся мощь, предназначенная для уничтожения целой танковой армии. И тогда никто из нас, наступающих, не уцелеет, — кивнул Иноземцев. — Конечно, считается, будто пешке приятно погибать с сознанием, что ее смерть не напрасна и способствовала общей победе…

— Просто нет слов! — сказал Егоров, разведя руками.

— Игорь… Я всего лишь командир полка, и немецкий огонь будет направлен не на меня, а на тех, кого я пошлю в атаку на эту высоту… Вот кому не позавидуешь…

— А кого ты пошлешь, если не секрет.

— Не пополнение же… Тех, кто сегодня же ночью проведет разведку боем, чтобы выявить огневые точки противника в районе этой треклятой высоты восемьдесят девять… А потом они же будут ее штурмовать. Что смотришь? Да, есть у меня в полку такое подразделение, и тем ребятам сам черт не брат. Оно немногочисленное, но зато самое боеспособное не только в полку, но и, уверен, на всем нашем фронте. Это все та же разведрота лейтенанта Малютина. Вернее, то, что от нее осталось.

— Так разведку боем ты проведешь сегодня?

— Да. Одновременно дал им задание захватить языка. А то все у них никак… Только дохлых притаскивают…

— Тогда мне придется у тебя задержаться и переночевать, чтобы узнать результат… Но сначала я должен бы предупредить своих… — Полковник Егоров уже собрался поднять трубку, чтобы позвонить. — Что за черт… Слушай, давайте прекратим этот разговор!

И кивнул на телефонную трубку, которая лежала криво, из-за чего аппарат явно не был отключен.

— Ничего себе! — Иноземцев кинулся и положил трубку на рычаг, после чего офицеры озабоченно переглянулись.

…Их разговор, только что доносившийся из динамика в землянке, наконец, после нажатия очередного тумблера, прервался, и Иван Безухов тяжело опустился на табурет, переводя дух и качая головой.

Потом, делать нечего, снова принялся за ремонт печи. Вскоре вернулась Ася, чьи губы и щеки снова, вернее, как всегда, были перемазаны шоколадом.

А вслед за ней в блиндаж связи заглянул майор Иноземцев и подозрительно оглядел присутствующих. Иван и Ася вскочили, вытянулись по стойке «смирно».

— Товарищ майор…

— Вольно, продолжайте. У вас все в порядке со связью? — спросил майор.

— Да-а… Что-нибудь случилось? — Глаза Аси округлились.

— Вы сейчас были здесь, никуда не отлучались?

— Нет… Ну вышла на минутку, так Иван Семенович меня подменил.

Иноземцев снова внимательно оглядел ее.

— Вытрите щеки, — сказал он.

— Так что-нибудь случилось? — снова спросила Ася, после того как, посмотрев себя в зеркальце, привела себя в порядок.

— Нет, ничего… — Майор махнул рукой и встретился взглядом с Безуховым. — Ремонтируете, Иван Семенович? — спросил он.

— Так точно! Уже заканчиваю, товарищ майор.

— Правильно. Наших девчат надо беречь… Для мирной жизни. У нас в штабе, кстати, тоже печь дымит. Может, посмотрите потом?

— Это можно, — кивнул старшина. — Почему нельзя?

Малахов и Степан курили в ожидании Ивана невдалеке от блиндажа связи. И увидели, как из женской землянки выбежала Катя — взволнованная и от этого особенно красивая. Она спешила, буквально летела, ничего и никого не замечая, к блиндажу, где сейчас находился лейтенант Малютин. Малахов присвистнул и даже привстал, увидев ее.

Степан поднес к его носу пудовый кулак:

— Даже не вздумай.

— Ты чего, в натуре, товарищ старший сержант! — заартачился Малахов. — Я только хотел ее спросить насчет лейтенанта…

— И другим передай… — непреклонно сказал Степан.

 

10

Поздним вечером пан Марек в своем доме заваривал для внучки чай с малиной, а его жена Ева упрашивала ее выпить столовую ложку микстуры, мешая русские слова с польскими и украинскими.

— Марысечка, ягодка, коханочка моя, только ложечку, и усе…

— Красный стрептоцид ей дала? — спросил муж.

— Да ну, не верю я ему! — Ева махнула рукой. — От него сыпь выступает… У всех белый стрептоцид, а у твоих коммуняк обязательно красный. Не забыл, твой Миша обещал еще аспирин и горчичники? Где он, когда придет?

— Миша обещал, значит, принесет, — сказал Марек. — А у нас что, даже горчицы нет?

— Закончилась уже, ванночки ей для ног вчера последние делала, — проворчала Ева. — Забыл уже?

В это время кто-то осторожно постучал в окно.

Ева быстро, чуть не силой влила девочке в рот лекарство, отчего та начала плакать, и накрыла ее с головой тулупом.

— Тише, моя коханочка, тише, родненькая…

Марек уменьшил свет в керосиновой лампе и сбоку подошел к окну, сжимая в руке охотничье ружье: — Кто?

— Хозяин… мы это, — донесся до него приглушенный голос. — Мы, Гриша и Валера…

Марек выглянул, нахмурился, покачал головой.

— Черт, опять они приперлись, эти твои Гриша да Валера, — недовольно сказал он жене. — Жалеешь их, а тут Михаил обещал подойти.

— И чего, не откроешь им?

— Попробуй не открой, еще стрельбу поднимут…

— Ну так открывай! Чего стоишь? А ружье убери. У них автоматы, а ты со своей берданкой.

— Ладно, Миша все равно велел с ними потолковать. Давай доставай хлеб, сало и неси Марысю в свою комнату, что ли. И запри там… Иду, иду, счас открою… — крикнул он громко и залязгал замками и запорами.

В дом вошли двое молодых солдат в форме РОА. Два совсем молодых деревенских парня — один белобрысый, другой рыжий, прячущий глаза. До нитки промокшие, они выглядели присмиревшими, прибитыми и несчастными.

— Что, дождь все идет? — спросил Марек по-русски с польским акцентом, доставая флягу с самогоном, пока они вожделенно косились, едва не пуская слюну, на нарезанное пластами сало, лежавшее на столе.

— Не прекращается, — подтвердил белобрысый Гриша. — А где твоя жинка? — спросил он подозрительно.

— В своей комнате. Разбудили вы ее, сейчас выйдет.

Наконец появилась Ева и, пока Марек разливал самогон, нарезала гостям хлеба, пододвинула сало, на которое они тут же набросились и стали жадно уминать, не скрывая голода.

— Что, плохой стал у фрицев харч? — спросил Марек насмешливо.

Они покосились на него, неопределенно кивнули и снова навалились, боясь оторваться.

— Такой плохой, что ко мне сюда как на разведку бегаете — аж за линию фронта, — заключил Марек.

— Да какая там линия фронта, — неопределенно сказал как отмахнулся Валера. — А харч у них для своих нормальный, только нам ничего уже не достается.

— Значит, обратно к Советам решили подаваться? Где покормят, там и родина?

— Где деньги, там и родина… Ты не бойся, дед, мы тебе заплатим! — сказал, несмотря на набитый рот, Гриша.

Он достал из кармана смятые советские рубли и выложил их на стол.

— Тю! — воскликнула Ева, которая не переставала щуриться и зевать. — Это ж чем вы заплатите, сынки? Раньше совсем вам не платили, а теперя, никак, грошики завелись?

— Чем? Хочешь — рублями вот, а хочешь — дойчмарками. — Гриша пожал плечами и запустил руку в карман штанов, откуда вытащил еще денег, среди которых были и немецкие.

— А чего мне твои советские деньги? — сказал, изображая пренебрежение, пан Марек и отодвинул ворох рублей. — Кому они тут нужны?

— Бери, бери, — поспешно пододвинул их обратно к нему Валера. — Скоро здесь советская власть опять будет хозяйничать. В колхоз еще вступишь. Пригодятся.

— Это вам немцы так говорят? — осторожно спросил пан Марек. — Про советскую власть? Или еще кто-то?

Парни переглянулись.

— Ну нам листовки русские самолеты сбрасывают… Немцы расстреливают, если кого увидят, что читает… Читаем больше ночью. Да мы и сами… Что мы, слепые? Сами, что ли, не видим, куда дело идет, — ответил Гриша.

— И потому у вас советские рубли завелись? — спросила Ева. — Думаете ими от коммунистов откупиться? Так-так… И что же вы, ребята, дальше делать собираетесь? — Она села за стол, качая головой, явно жалея своих гостей. — Это ж надо, а! Такие молодые, только жить начинаете… И уже податься вам некуда!

Они снова переглянулись и, как провинившиеся школьники, опустили глаза, замолчали.

— Дядя Марек, тетя Ева… помогите, а? — заканючили они хором и вразнобой. — Мы ж по принуждению, никогда бы против своих не пошли…

— Ладно, там с вами сами разберутся, — нахмурился Марек. — Поэтому лучше бы вам добровольно сдаться… Но только с умом. Поняли, нет?

Парни смотрели понуро, непонимающе.

— Сейчас растолкую… Ева, ты нас не слушай, лучше пойди самовар нам поставь. И грибков там своих принеси да лучку еще порежь… Разговор будет мужицкий, не для твоих ушей. Ты их только жалеть можешь… А что посоветовать — не знаешь… Да вы ешьте пока, разговор долгий будет.

По-прежнему молча, спеша и давясь, они ели, а хозяин пристально смотрел на них.

— Вы, хлопцы, не отмалчивайтесь. Баба моя верно вас спросила, — сказал пан Марек, когда, отдуваясь, они отвалились от стола. — Война-то к концу. Надо всем себе место поискать… Куда хоть собираетесь подаваться? Только откровенно. Мы вам только добра желаем.

— Не в Сибирь же, — хмыкнул Гриша, не поднимая головы.

— А для вас, как я понимаю, везде теперь будет Сибирь, — усмехнулся Марек. — Даже в Рио-де-Жанейро. Предателей нынче нигде не любят.

— Мы не хотели, нас заставили… — снова заговорили они, оправдываясь.

— Это как же? — поинтересовался пан Марек.

И дал им закурить немецких сигарет. Они жадно затянулись. Ева махнула рукой и вышла к внучке, заплакавшей во сне.

— Вы учтите, я ведь не прокурор, и здесь вам не трибунал. Со мной лучше начистоту. Тогда только смогу подсказать, как вам быть и чего делать…

Они снова переглянулись.

— Расскажи хоть ты, — тихо сказал Валера Грише.

— Ну мобилизовали нас… И только пригнали с маршевой ротой под Харьков в сорок втором, так сразу в окружение и попали, — стал неохотно рассказывать Гриша. — А там и плен… Повоевать толком не успели. Немцы наши винтовки посмотрели, а там все обоймы целые, и стволы без порохового нагара… Ну вроде к нам особое отношение. Хотя жрать поначалу все равно не давали. Ну а потом уже стали агитировать: вступайте, мол, в РОА. Тогда, мол, от пуза накормим. Ну мы с Валерой так решили: лучше пойдем пока к Власову, а там посмотрим. Сбежим при удобном случае.

— Ну да, поглядим сначала, чья возьмет, — кивнул пан Марек. — И вот вы увидели, чья взяла, и что дальше?

— Да нет, мы все равно сначала думали: как-нибудь с оружием к своим перебежим, может, простят… «Шмай-серы» с собой захватим. В своих договорились не стрелять, а только в воздух.

— Это вы, считай, уже второй, нет, третий год назад к вашим перебегаете, — негромко сказал пан Марек, напряженно думая о своем.

Они снова переглянулись.

— Чего-то вы, хлопцы, недоговариваете, а?

— Нас евреев заставили расстреливать, — не поднимая головы, сказал Гриша. — Сказали нам наши начальники, что это грех небольшой — евреев убивать… Все, вроде того, через это проходят… А если откажемся — нас самих к стенке поставят.

— Ну да, их все равно бы расстреляли, да и вас вместе с ними, верно? — посочувствовал Марек, переглянувшись со снова входящей в комнату женой.

— А детишки среди евреев были? — спросила пани Ева.

Гриша ничего не ответил, только спрятал глаза, отвел в сторону.

— А потом нас заставили расстрелять подпольщиков, — продолжил он после паузы. — И тогда уже наши начальники ничего нам не сказали. Вроде так и надо. Куда вы, мол, теперь денетесь.

Ева легко провела рукой по его слипшимся от пота волосам.

— Ну да, а чем дольше готовишься к побегу, тем труднее решиться, — понимающе сказал пан Марек. — Так?

И снова налил всем по стопке самогона.

— Что, по себе знаешь? — спросила Ева. — Представляете? Я уже на третьем месяце была, а он все думал: жениться на мне или сбежать из-под венца!

И так же как Гришу, любовно потрепала мужа по редеющим волосам.

— Главное — теперь толку нет никакого сдаваться, — тихо сказал Гриша. — Хорошо, если сразу не расстреляют, а только в лагеря зашлют, на Колыму, да еще пожизненно.

— Хуже нет, чем попасть в плен к своим, — сочувственно ввернул пан Марек.

— Ну. А оттуда нас уже никуда не возьмут, — вздохнул Валера. — Ни в какую армию. Так и сгнием на рудниках. Или на лесоповале. — Опять верно, — согласился пан Марек. — Вас послушаешь, все ведь вы понимаете! Что куда ни кинь, везде для вас клин. Так у вас, у русских, говорят? Словом, хлопцы, «шмайсерами» в качестве трофеев вы уже не отделаетесь. У русских их полно. Тут чего посущественнее треба. Чтоб те, кого вы раньше предали, еще спасибо вам сказали!

Власовцы переглянулись.

— Это ты о чем? — спросил Валера, приоткрыв рот.

— Говорю, правильно, мол, решили, что возвращаться треба не с пустыми руками. Но только смотря что будет в ваших-то руках… Чем откупитесь, поняли, нет? Не фальшивыми же рублями.

Он брезгливо отодвинул от себя деньги.

— А они разве фальшивые? — приоткрыл рот Гриша.

— А то какие же, — спокойно сказал Марек. — Какие они еще могут быть в немецком тылу? Убери. И лучше никому не показывай…

* * *

Немецкий снайпер разглядывал в прицел свою визави, младшего сержанта Позднееву. Но видел пока только ее мелькнувшие над бруствером огневой позиции руки, снявшие надоевшую каску и маскхалат. Светило уставшее за день солнце, приближалась бабья осень, и довоенная чемпионка СССР, похоже, собиралась позагорать в своем окопе, не ведая, что сейчас за ней пристально следит тот, за кем она охотилась.

Она расстегнула пуговицы гимнастерки, откинулась, прикрыла глаза….

Немцу был виден только ее белокурый локон, хотя хотелось бы увидеть побольше…

Его новая позиция под раскидистым дубом была оборудована очень удачно для охоты, но не для такого наблюдения, так что он, предварительно оглядевшись, снял камуфляж и полез, не выпуская винтовки, наверх, еще выше. Там для него был устроен еще один небольшой помост, с упором для стрельбы. Он лег на доски и снова поймал ее в объектив прицела. Потом присвистнул… Сейчас она очень напоминала одну из дочерей покойного полковника Глейцера, которую звали Гретхен… Да и она, Гретхен, была чем-то похожа на его первую, юношескую любовь, которую звали Эльза.

Девушка распустила волосы, почти обнажила грудь, а глаза ее оставались прикрытыми. К черту войну! Русская валькирия взяла выходной, вспомнив, для чего, по большому счету, она предназначена. Сейчас она была практически беззащитна, находилась в его полной власти, но, похоже, именно это его и останавливало… Он достал из внутреннего кармана маскировочного халата фотографию девушки из своей юности и сравнил… Боже, вернее, черт побери, — те же самые белокурые волосы, те же черты лица. Это вызвало в его памяти воспоминания о мирной, беззаботной жизни до войны. И о белокурой Гретхен, дочери полковника Глейцера, которого он застрелил… Гретхен обещала ждать его возвращения…

Потянул ветерок, он принюхался… Надо же, теперь ему казалось, будто ветер донес… нет, все-таки показалось… тот давний, забытый запах духов. Нет, не показалось. Возможно, и даже скорее всего, эта русская девушка-снайпер душится теми же французскими духами, что и его Эльза, духами, взятыми каким-нибудь бравым русским офицером в качестве трофея у убитого немецкого офицера… Когда-то он сам привез из побежденной Франции целый флакон таких духов, взятых в разграбленном мародерами парижском магазине. Совсем нетрудно представить, откуда взялись такие же духи у этой белокурой охотницы. Война, победители мародерствуют, и такие духи, как и коньяк, переходят в качестве приза победителю от побежденных. Были мы когда-то победителями Франции, теперь нас заслуженно побеждают русские.

Когда-то он охотился на свою белокурую Эльзу, и это закончилось неудачно. А теперь Эльза, в образе этой русской девушки, охотится на него.

Но сейчас она у него на прицеле. И ему осталось только нажать на спуск. Как ни жаль ее… Но на войне как на войне. Французы так говорят. Если не он ее сейчас, то она его завтра. Они все в войне понимают, а вот воевать не умеют… Эта русская метко стреляет, у нее прекрасная реакция, и в прошлый раз, когда он сбил офицерскую фуражку с русского солдата, она чуть не застрелила его. Но больше испытывать судьбу, жалея этих русских, не стоит.

Он передернул затвор. Приник к прицелу, выбрал ложбинку между ее грудей, место, которое он прежде любил целовать у своей Эльзы, и затаил дыхание…

И вдруг она спохватилась, поспешно застегивая гимнастерку, подняла голову.

Он тоже приподнял прицел и увидел стоявшего над ней русского солдата — черноусого и чернокудрого красавца с букетом цветов в руках…

У него даже потемнело в глазах. Или ему уже кажется, но уж очень похож этот брюнетик на одного итальянца, отбившего у него Эльзу. С ним она уехала в Италию, даже не попрощавшись.

* * *

— Гиви, вы с ума сошли!

— Дорогая Олечка, лубимая, прости меня, но я действительно схожу с ума! Ты тут совсем одна, а вокруг столько нехороших людей, столько бандитов, снайперов и разных шпионов…

И Гиви Майсурадзе, не сводя с Оли влюбленных глаз, полных слез восторга, спрыгнул к ней в укрытие.

— Дорогая, я так по тебе страдаю, я целыми днями только и думаю, как ты здесь одна, без меня, среди грубых и злых мужчин… Я стихи написал, посвященные тебе, хочешь, почитаю? Только, пожалуйста, не гони меня и не смейся, хорошо?

И он достал из кармана сложенную пополам ученическую тетрадку и открыл ее.

— Какие еще стихи, Гиви! — всполошилась она, стягивая ворот гимнастерки рукой. — Здесь смертельно опасно, вы с ума сошли… Нет, вам лучше уйти, Гиви, прошу вас, пока нас не увидели разведчики! Они все время охраняют меня, понимаете? И относятся ко мне совсем как к своей дочке.

Но он не слушал ее. В ее окопчике было достаточно тесно, он чувствовал ее прикосновения, запахи ее нагретой солнцем кожи, и невольно, уже не отдавая себе отчета, пользовался этим, прижимаясь к ней, начиная целовать руки, потом шею, грудь, лицо…

— Поймите, Гиви… В этой обстановке… Я так не могу… Да я просто не хочу!

— Я понимаю, все понимаю… — бормотал он как пьяный. — Но я тоже не могу… Этим любовь и прекрасна, она превыше всего, она все на свете преодолевает, даже смерть, для нее не существует границ, опасности или условностей… Она раз за разом отталкивала его, но это только еще больше возбуждало Гиви. И она уже ослабевала, не в силах сопротивляться.

* * *

Капитан Рихард Кремер смотрел на эту сцену спонтанного насилия, переходящую в любовную возню, и постепенно им завладевало нечто вроде ревности.

Он вдруг представил, что сейчас, пока он здесь, на Восточном фронте, его милую Эльзу из юношеских снов точно так же бурно ласкает тот самый макаронник… И так же еще раньше приставал к его любимой девушке, уламывал, тащил в постель…

Он даже изменился в лице. Оно стало жестким, потемневшим. В прицел он теперь видел не только солдатскую гимнастерку любовника, но и его чернокудрую голову, за которой уже скрылась ее белокурая голова. Еще немного, и они оба скроются на дне окопа. И тогда он, Кремер, уже не сможет остановить насильника.

И вдруг, когда она уже изнемогла и ее руки обвились вокруг его шеи, он обвис, а ей в лицо брызнула кровь… Бедный Гиви стал оседать, повис на ее руках, и она вскрикнула, отпустив его, и он свалился, словно тряпичная кукла, лицом вниз на дно окопа. И она увидела входное пулевое отверстие в его затылке, вокруг которого выступило немного крови.

— Гиви, господи… Гиви!

И так ей стало его жаль, что она схватила винтовку, высунулась из своего окопа и стала искать немецкого капитана в прицел, но увидела лишь всколыхнувшуюся, но уже перестающую качаться ветку дуба. И еще расходящийся, почти незаметный пороховой дымок после выстрела.

— Ну сволочь… — сказала она и выстрелила туда наугад.

И снова все стихло. Светило солнце, пели птицы. Она всхлипнула от бессилия, провела ладонью по черным кудрям мертвого поклонника. Подняла его рассыпавшиеся цветы.

— Бедный, бедный Гиви!

— Оля, что случилось? — закричали ей из ближайшей траншеи передовой.

Оттуда поднялась стрельба в сторону дуба, чтобы прикрыть подползающих к ней разведчиков из роты лейтенанта Малютина.

Степан первым свалился в ее окоп. Он увидел ее растерянный вид, ее волосы, всегда аккуратные, теперь растрепанные и взлохмаченные, а также растерзанную гимнастерку, которую она под его взглядом торопливо принялась застегивать.

— Он сам! — говорила она, с ужасом глядя на мертвого Майсурадзе. — Я его не звала, он сам… Он сам ко мне пришел и стал приставать с объяснениями. Я не хотела, я отбивалась… Он сам…

— Так это ты его застрелила? — спросил Степан.

— Нет, это он, он… этот Кремер. — Она с трудом приходила в себя, начиная соображать, что говорит, и указала им в сторону немецких позиций. — Он оттуда все видел… Как Гиви ко мне приставал, лез обниматься… И как я отбивалась… И тогда он выстрелил. И убил его. Я потом стреляла в него, но там уже никого не было…

И заплакала, припав к груди Степана.

— Ладно, пойдем отсюда, а Майсурадзе ночью заберем, — сказал Степан, погладив ее по голове, потом отстранив.

— Вы мне не верите? — спросила она дрогнувшим голосом.

— Почему, верим… — неопределенно сказал Степан.

— Верим, верим, — сказал подползший к ее окопчику Коля Малахов. — Все мы видели, как он к тебе лез. Чего смотрите? Я свидетелем пойду, если надо!

— Тебя только здесь не хватало, — хмыкнул Степан. — Не надо никаких свидетелей. И так все видно: судя по входному отверстию, это была винтовочная пуля, но выстрел не в упор, а с большого расстояния…

Он говорил, осматривая остывающий труп Майсурадзе.

— Жаль, хороший был парень… Хоть и штабист, но на передовую всегда рвался. Неловко ему перед нами было… А вот твою позицию, дочка, придется снова поменять, раз уж немец ее раскрыл. Ладно, найдем тебе что-нибудь получше, отроем в другом месте, подальше отсюда. А сейчас пойдем, дочка, к нашему лейтенанту, все ему расскажешь. Ты только ползи строго за мной, хоронись как следует и смотри, чтобы веточка не колыхнулась… Хотя он же мог тебя застрелить, но не стал… А убил почему-то сержанта. — Степан недоуменно поскреб в голове, глядя на Малахова. — Коля, ты чего-нибудь понимаешь?

— Ха! А чего тут понимать? — хмыкнул Малахов. — Даже фашист возмутился, видя, как он внаглую к Оле пристает! А то вы не видели! А то вы не знаете, как он к ней лез со своими стишками да букетиками.

— Как тебе не стыдно говорить такое про мертвого, — всхлипнула Оля. — Он все же человек был, совсем молодой, жить хотел…

— Знаю я, чего он хотел, — пробормотал Малахов. — И чего добивался, тоже знаю… Ну так на то война. Ей по фигу, чего мы хотим и для чего живем.

— Идем, дочка, — повторил Степан. — Сначала ты, я следом. Прикрою тебя, а то мало ли… Лейтенант Малютин тебе все объяснит. Как потом рассказать все нашему особисту, если ему моча в голову стукнет, и как не попасть под трибунал.

Лейтенант Малютин внимательно слушал Олю Позднееву. В блиндаже они были одни. Разведчики, доставившие сюда чемпионку по стрельбе, сразу вылезли наружу.

— Товарищ лейтенант, ну поверьте, я его к себе не звала, — говорила она. Она до сих пор была растеряна, а волосы и одежда по-прежнему сохраняли беспорядок. — Он сам ко мне в секрет приполз, с цветами… Представляете?

— Понятно. Он был пьян?

— Вы мне верите? — Она подняла на него глаза, наполнившиеся слезами.

Малютин не ответил. Он по-прежнему ходил, раздумывая, по блиндажу. Взял тетрадку, испачканную кровью, с которой приходил Майсурадзе. Перелистал.

— Верю, не верю… Сейчас имеет значение лишь то, что немецкий снайпер до сих пор убивал наших офицеров. Гиви Майсурадзе — сержант… И снайпер не мог этого не видеть. Кстати, Гиви был неплохой поэт… Вот здесь, кстати, стихи — вам посвящены, по-моему. — Он протянул ей тетрадку. — Посвящается О. К. И дата. Как раз на другой день, когда вы прибыли в нашу часть.

— Да, он хотел их мне прочитать, — кивнула она. — Но только… не он мне нравился, если честно, понимаете? А он ничего даже слышать не хотел. И полез… с руками. Я уже не знала, как его остановить или образумить… Вы мне все равно не верите, да? — снова спросила она, подняв на него покрасневшие от слез глаза.

— Да нет, почему… Как раз вам я верю. У вас в полку репутация такая… Неприступная вы, как про вас говорят. Хотя многим, я знаю, вы нравитесь. Например, Коле Малахову. Он даже не думает это скрывать.

— Неприступная, значит, — усмехнулась она. — А вам? Вам я тоже кажусь неприступной?

— Ну это наши молодые офицеры так говорят про вас, что вы всегда очень заняты, когда они вас просят поговорить, прогуляться…

— Я всегда занята для одних, потому что всегда свободна для других! — перебила она с неожиданной горячностью, отчего он посмотрел на нее с некоторым удивлением. — И вы прекрасно знаете, для кого именно… А вот ваша Катя какая? Всегда для вас свободна? Как у вас с ней?

— Это к делу не относится, — нахмурился лейтенант, глядя в сторону. — Хотите чаю?

— Вы избегаете прямого разговора… — тихо сказала она, привстав. — Вы меня так боитесь?

— Я? Вас боюсь? — удивился он.

— Да. Боитесь признать, что мы с вами, Алеша, одного поля ягода. И сейчас вы боитесь, что сюда в любую минуту может зайти Катя. Не правда, что ли?

— То есть? — не понял он. И тоже привстал. — Что вы хотите этим сказать?

— Вот Коля Малахов заговоренный, а мы с вами обреченные. Нас в любой момент могут убить, понимаете? И потому наверняка убьют. Мы ведь все время на передовой, за нами охотятся те, за кем охотимся мы… И все время подвергаемся смертельному риску. Мы, товарищ лейтенант, как никто другой ценим свою жизнь, каждую секунду своей жизни… Нет, я не права, на самом деле мы не всегда ее ценим, — с горечью поправилась она. — Вы свою не цените, если быть точнее. Потому что находитесь среди таких, как ваша Катя, у кого риск погибнуть почти равен нулю. У нее вся жизнь впереди. А у вас? Я это поняла только сегодня, когда ко мне пришел этот Гиви. Он ведь как ваша Катя. Умирать не собирался. И, может, поэтому был убит. Я давно заметила: такие, как она, как Гиви, всегда уверены, что погибнут другие. Такие, как мы с вами. Но только не они. И они правы, пока сидят у себя в штабе, в тихом и безопасном месте… Поэтому для таких, как мы с вами, нет на свете ничего дороже одного-единственного мгновения любви. Потому что завтра, через час, через минуту — смерть. Я даже на секунду пожалела, что люблю не Гиви. — Она всхлипнула. — А совсем другого. Что вы молчите? Скажите что-нибудь. Только честно.

— Оля, вы умная и красивая девушка, — устало сказал лейтенант, глядя в сторону. — И у вас, я мог бы сказать, да язык не поворачивается, тоже вся жизнь впереди… Хотя вы постоянно ею рискуете. И тот же Коля Малахов, который вас любит, причем по-настоящему, он тоже заслуживает не меньше, чем мы с вами, одного-единственного мгновения… Ну как вы только что сказали…

— А по-моему, лучше всех ко мне относится этот немецкий снайпер капитан Рихард Кремер, — сказала она насмешливо. — Я все время хочу его убить, а он только недавно спас меня от изнасилования… Да-да, не удивляйтесь, товарищ лейтенант. Именно так все и было. Гиви было не остановить, я чувствовала себя бессильной, но не кричать же? И не чувствовала к нему отвращения, и, возможно, полюбила бы его, настолько он любил меня… Ой, не слушайте, что я сейчас говорю, я сама не понимаю, что произошло и что со мной происходит.

— Да, вы правы, и потому я сейчас уверен, что смертельный риск может навечно связать таких, как вы и Коля Малахов. Только не смотрите так на меня, — добавил он, понизив голос.

— Вы меня поучаете, товарищ лейтенант? — спросила она. — Дожила… А ведь мы с вами одного возраста. Хотя вы и старше по званию. И что, поэтому я должна стоять навытяжку и есть вас глазами, слушая ваши нравоучения, так?

— Война, Оля, это ускоренные курсы по подготовке к настоящей, взрослой жизни. Я воюю с самого начала, почти четыре года, и все время на передовой. Вы на фронте два года. Считайте в таком случае, что между нами разница двадцать лет, не меньше.

— Извините меня, — сказала она. — Наговорила сама не знаю чего… Наверно, вы правы.

— Нет, вы сказали все правильно. Но я вас вовсе не сватаю. Хочу только сказать, что Коля Малахов на самом деле очень искренний парень… Ну есть у него такая мальчишеская бравада, хочет всем доказать, что он не хуже других. Но он прямой, честный и уже почти отошел от своих лагерных привычек и заморочек:.. И потом, по поводу наших с вами отношений… Я говорю не о служебных. Думаете, я ничего не вижу, не чувствую и не понимаю? При других обстоятельствах я был бы польщен вниманием такой девушки, как вы… Но у меня уже есть моя Катя. И я ее никогда ни на кого не променяю.

— То есть с этим уже ничего не поделаешь… — грустно сказала она. — Маленько опоздала.

— Да, я действительно рискую своей жизнью куда больше, чем Катя, а вот чувство к ней, признаться, стало мне мешать… Откровенно говоря, в последнее время я все больше стал бояться смерти.

— Вы? — удивилась она. — Боитесь смерти?

— Да. Не знаю, как иначе это объяснить, но мне теперь все больше хочется выжить, чтобы снова ее увидеть, Катю. Особенно я боюсь погибнуть до конца войны, не увидеть ее в мирной жизни. Я ведь никогда не видел ее в обычном платье…

Она молчала, удивленно глядя на него.

— Ну а пока, младший сержант Позднеева, как ваш на данный момент непосредственный командир, я временно отстраняю вас от выполнения задания, — продолжил он уже другим тоном. — Вы свободны. Идите и отдыхайте. Постарайтесь выспаться. Со своим заданием вы пока не справляетесь. Оно действительно очень трудное. И вам все время что-то или кто-то мешает. Да, стреляете вы замечательно. Но вам явно не хватает боевого опыта. Поэтому нужно сосредоточиться и прийти в себя. Даю вам на это день. Нет, пожалуй, два. А сейчас идите.

Она медлила. Подошла к нему вплотную, не сводя с него глаз.

— Уходите, Оля, прошу вас! — Он смутился.

— И не подумаю исполнять ваш приказ, товарищ лейтенант, — тихо сказала она. — Можете на меня жаловаться. Завтра же утром я продолжу свою охоту за этим немецким асом. И никто мне в этом не помешает. Ваши ребята обещали, что к утру подготовят новую позицию. Только мне теперь понадобится напарник. Одной трудно… И чтобы не было разговоров, подберите его сами.

— Николай Малахов подойдет? — спросил он после паузы.

— Коля?.. Пожалуй… Да, именно его я хотела у вас попросить, раз уж вы нас сватаете… Приму его из ваших рук, — усмехнулась она и вышла из блиндажа не оглядываясь.