Городской автобус номер 5 потряхивало, стояла невыносимая жара, автопарк этого маршрута еще не перешел на кондиционированные салоны. С высоты сиденья последнего ряда я разглядывала пассажиров. Обычные горожане, загорелые тела в майках без рукавов, смуглые руки, висящие на поручнях, ноги в обрезанных шортах, многолюдье всех возрастов и социальных прослоек, уткнутое лицами в мобильные телефоны. Сидящий с открытой книгой паренек в кепке защитного цвета, из-под которой курчавились черные волосы, привлек мое внимание и почти умиление тем, что он был единственным пассажиром с книжкой и, казалось, всецело был поглощен ее содержанием. Когда он встал и захлопнул книгу, я увидела, что читал он взапой томик Ленина, а то, что я издалека приняла за черные кудри на его крепкой шее, была татуировка Карла Маркса.

Скорее всего, он был типичным представителем партии JP («Перонистская молодежь»), которая проповедовала лозунги русской революции в духе «Отнять и поделить!», близкие сердцам перонистов разных возрастов. За последние двенадцать лет в Аргентине понятие «средний класс» практически превратилось в оскорбление, и правительством супружеской четы Кирчнер сделано было достаточно, чтобы если не совсем его уничтожить, то сократить до минимума. Идеи о всеобщем равенстве никак не предусматривали, что у соседа дом и машина лучше и больше, – ну какое же это равенство? И популистское правительство вовсю раздувало страсти и негодования по этому поводу, потихоньку отправляя отмытые на строительстве несуществующих дорог и мостов деньги в офшорные банки; хотя были и консервативные представители правящих кругов, предпочитающие хранить деньги в сейфах, домах и огородах. Справедливости ради нельзя не упомянуть, что ничтожно малая часть этих денег шла на социальные планы для безработных и пособия на детей, что превратило работу в занятие обременительное, неинтересное и невыгодное, а делать детей стало не только приятно, но и рентабельно.

На демонстрации протеста и одновременно поддержки правительства людей вывозили на автобусах и выплачивали им небольшое денежное вознаграждение помимо пайка в виде сочной сосиски-чоризо в булке и бутылочки кока-колы. Таким образом, решался вопрос как обеда, так и досуга, а после протеста-поддержки революционеры собирались пить пиво на заработанные политическим лоббированием деньги. Искать работу, а того хуже, потом ходить на нее, причислялось к буржуазным пережиткам того самого проклятого среднего класса, по вине которого малоимущий житель маргинального района не мог вставить себе зубы или поехать на отдых в Бразилию, в чем и обвинял представителей среднего класса с воистину революционным энтузиазмом. Само понятие маршей протеста было так же абсурдно, как и вся идеология, их породившая. Ибо протестуют обычно в цивилизованном мире против конкретных актов правительства или против правительства в целом. Но в Аргентине все наоборот (см. выше, в главе с одноименным названием). Здесь протестуют громко и страстно… в поддержку президента и ее политического проекта, и против здравого смысла, которому этот проект противоречит. Хотя, безусловно, далеко не все вообще понимают, за что или против чего они громко скандируют «оле-оле-оле», пританцовывая на площади или главной артерии мегаполиса, которую власти города вынуждены перекрывать для транспорта, чтобы этот самый средний класс не мог проехать беспрепятственно на работу, в офис, магазин, банк.

Среди протестующей в поддержку правительства толпы можно встретить разные типажи, хотя преобладают люди со смуглым цветом кожи и неполным комплектом зубов. Как-то позабыв об объявленной забастовке и протестах, я оказалась в центре города, чтобы купить сувениры перед отъездом из Аргентины. За отсутствием общественного, как, впрочем, и любого другого транспорта, идти пришлось по улице, вместе с колонной людей, несущих плакаты с названиями политических и социальных группировок, которые они представляли. Мое внимание привлекла пожилая женщина с рыжими, крашенными хной волосами и густо подведенными глазами. Она поднимала пекинеса высоко над толпой, видимо, чтобы ему было лучше видно и слышно, как оратор на импровизированной трибуне выкрикивал что-то об угрозе международного империализма. Песик перебирал в воздухе лапками, как будто плыл в реке этого человеческого абсурда, иногда выражая свои политические взгляды тявканьем. Была среди протестующих и настоящая интеллигенция, университетские доценты и психологи, прочитавшие вместе со всем Фрейдом всего Карла Маркса и так же клянущие мировой империализм и капитализм, как и все остальное зло, распространяемое Соединенными Штатами Америки.

Не надо быть сильно проницательной и изощренной в метаморфозах, чтобы в этой толпе на неизбежный вопрос «А ты откуда?» не упоминать о моем американском гражданстве, которое, однако, очень выручает в других ситуациях, как то: на пунктах паспортного контроля в основных аэропортах мира. «Я из России», – отвечаю я, и меня встречают дружелюбные улыбки, подхватывают под руки и начинают подкидывать в воздух, в котором проплывают знамена с тремя профилями: Ленина, Троцкого и Че Гевары. Мне кажется странным, что все это происходит со мной на абсолютно трезвую голову… Наверное, нечто похожее переживали мои прадеды в России 1917 года. Яркое южное солнце освещает эту мизансцену своим невозмутимым ультрафиолетом, и я продолжаю купаться в его лучах и щербатых улыбках моих новых уличных соратников по борьбе с мировым империализмом.

Моя первичная эйфория и умиление политической активностью аргентинцев сменилась раздражением. Идиллия всеобщей любви и братства, покорившая меня в Буэнос-Айресе с момента первых приездов, таяла, проваливаясь в бездну «социальной пропасти», – официальный термин «политический раскол» появился в печати приблизительно с 2014 года или чуть раньше, когда общество резко и достаточно враждебно разделилось на сторонников правительства с его политическим «национально-популярным» проектом и противников этого курса: первых называли «К» по первой букве президентской фамилии, а не согласных с правительством – «анти-К». Ну и уж совсем по-детски (а аргентинцы и есть большие дети), «кирчнеристов» (коротко «К») называли «пингвинами», по внешнему сходству президента с этими милыми животными, живущими на юге Аргентины, откуда Нестор Кирчнер был родом, а оппозиционеров «анти-К» прозвали «гориллами» – от закрепившегося еще с пятидесятых годов прозвища для антиперонистов, которых карикатурно изображали бьющей себя в грудь большой обезьяной.

Раньше аргентинцы поражали меня дружелюбием, спокойствием и философским восприятием всех невзгод жизни, будь то засуха, наводнение или инфляция. Целая нация жила сегодняшним днем, применяя модный на западе тезис «здесь и сейчас» буквально, возводя его в прямое руководство жизнью: отправлялись в отпуск, поскольку лето происходило «сейчас», а по неоплаченным счетам за свет и газ можно будет расплатиться когда-нибудь потом, – не сейчас же, в самом деле, когда светит солнце и когда «здесь» не может быть никак иначе, как на пляже. Однако в последние годы ситуация начала меняться, о чем давно уже спела легендарная фольклорная певица Аргентины Мерседес Соса в своей песне-гимне «Все меняется» (которую в последнее время стали практически ежедневно передавать по радио). Аргентинское общество, что так радовало меня отсутствием расовых и социальных распрей, явно ощутимых в США и Европе, разделилось на два социальных лагеря, две политизированные оппозиции. Хотя, возможно, такое впечатление складывается только по приезде, пока кажется, что все эти детские обзывалки в «пингвинов К» и «горилл анти-К» всего лишь какая-то забавная игра. Затем, уже втянувшись в нее, ощутив на себе последствия раскола, усугубленного появлением социальных сетей, становится все труднее соблюдать нейтралитет: латинский взрывной темперамент не сгладить любезной политкорректностью. Во многих семьях разговоры о политике подверглись строго табуированному запрету после неоднократных стычек, особенно подогретых алкоголем во время воскресной жарки мяса. И хотя сам процесс готовки и затем поедания мяса не был подвластен никаким обстоятельствам извне, как и воскресное посещение церкви глубоко верующими людьми во всем мире, темы разговоров после введения запрета ограничивались футболом и погодой. Сильно удручало то, что появилось немало семей, где члены клана переставали общаться и разговаривать вообще, что для Аргентины, с ее сугубо семейно-ориентированным обществом, было и грустно, и абсурдно, и опасно. То же происходило со старыми, подчас закадычными друзьями, неразлучными со школьной скамьи, которые удаляли друг друга из друзей в социальных сетях, стирали номер представителя противной идеологии из телефонов и из всей своей жизни. Кристина Кирчнер, сменившая на президентском посту своего супруга Нестора Кирчнера в 2007 году и остававшаяся у власти восемь лет, добилась этого старым и проверенным методом «разделяй и властвуй», посеяв раздор и ненависть в дружелюбных и жизнерадостных аргентинских людях, из-за которых я и осталось так надолго в их стране, полагая, что эта национальная черта неподвластна изменениям с ходом времени. Но наш сумбурный век скуп на гарантии, ее сейчас не получишь и в банке, что уж тут говорить об экономике и политическом климате целой страны? Двадцать первый век набирал обороты; менялся мир на всех континентах, менялась и Республика Аргентина. Представители Международного валютного фонда были изгнаны из страны, а взамен создан местный орган, выдававший фальсифицированную статистику, по которой выходило, что рост производства и валового дохода набирал все большие обороты, инфляции не существовало, так же как и прослойки населения, находившейся за пределами черты бедности. В реальной жизни происходило все наоборот. (Про «наоборот» я уже писала не раз, но без этого слова не обойтись, говоря об Аргентине, и я к нему буду не раз возвращаться.)

Свободный обмен валют был запрещен, продать и купить доллары и евро можно было на черном рынке или представив все налоговые декларации и обосновав покупку задекларированными доходами. Существовали два курса доллара: официальный, около восьми песо за доллар, и плавающий курс черного рынка, превышающий официальный в два раза. Это было, безусловно, на руку как правительству, которое осуществляло все операции внешней торговли по официальному курсу, а потом конвертировало доходы с них на черном рынке, так и близко-расположенным к нему бизнес-кругам. В этой обстановке самым выгодным и не сильно обременительным бизнесом был обмен валют, и в микроцентре города процветали «пещеры» – пункты обмена, где всегда можно было купить и продать долар, евро и бразильские реалы по черному курсу без документов, которые требовали банки. В отличие от СССР, Аргентина не ограничилась официальным и «черным» курсами доллара. Помимо них существовали «синий», «туристический» и «курс кредитной карты», которые являлись вариациями всей этой безумной финансовой политики. Так, аргентинец, отправляющийся за границу на отдых или в командировку, мог купить товары, расплатившись кредитной картой по курсу выше официального, но намного ниже черного. Впоследствии к этому добавились обязательные 35 процентов, которые взимали налоговые органы на все покупки за пределами Аргентины. «Синий» курс был в реальной жизни официальной интерпретацией «черного», хотя и отличался от него. Разобраться во всей этой цветовой гамме было не просто, но зато держало в тонусе аргентинские мозги и способствовало креативному подходу к макро- и микроэкономике. Наиболее предприимчивые рядовые граждане тоже крутили педали финансового велосипеда, который набирал обороты, катясь вместе со всей страной по наклонной плоскости вниз с большой скоростью.

Федеральная Администрация государственных доходов называется здесь АФИПом и заслуживает отдельного повествования. Возглавляемая на протяжении многих лет мафиозным лидером со звучной фамилией Альзогарай и лицом вора в законе, этот орган сочетал в себе могущество советского КГБ, американского ФБР и налогового управления, вместе взятых, то есть был неким симбиозом налоговой службы и контрразведки, от которых ни убежать, ни скрыться невозможно. Тем не менее все только это и пытались делать. На рядового аргентинца всего лишь упоминание об АФИПе наводило панику. Когда я снимала квартиру в центре города, мне нужна была какая-то бумажка для этого органа, что-то вроде прописки за подписью хозяйки квартиры. Нора, немолодая и очень доброжелательная аргентинка, сдававшая две квартиры, доставшиеся ей в наследство от мужа и дающие возможность жить не бедствуя, как если бы она жила только на свою пенсию учительницы, побледнела, когда я упомянула об АФИПе. От ее радушной доброжелательности и лояльности по отношению ко мне не осталось и следа. Она поджала губы и сухо произнесла: «Об этом не может быть и речи». У нее был бухгалтер, который вел ее дела и подавал отчеты о доходах в АФИП, преуменьшая их раз в десять и каким-то образом документируя это. Нора сказала мне, что она «на хорошем счету у налоговых органов», но ее подпись ни на каком формуляре, заполненном иностранкой, появиться никак не может. По выражению ее лица я поняла, что разговор на этом закончен. В то же время в самом АФИПе, наводящем ужас среди местных жителей, царил такой бардак, что мне удалось получить необходимые документы без помощи Норы; прописка, подтверждающая мое легальное существование, даже не понадобилась. Зато, не могу не отметить, все сотрудники этого всемогущего органа выглядели весьма внушительно в своих шерстяных или шелковых жилетах, в зависимости от времени года, и черных сатиновых нарукавниках, которые я видела только в старых фильмах.

Жить вне политики непросто. Хотя многие утверждают именно это: «Политика меня не интересует. О политике в нашем доме не говорят. Мои друзья могут придерживаться противоположенных политических взглядов». Ну да. Может быть, такое и бывает. Где-нибудь в цивилизованных странах с двухпартийной системой, где от перемены правящей партии мало что меняется для рядового жителя Небраски или Лос-Анджелеса. Дружественный гольф-матч между сторонниками различных партий дело там столь же естественное, как и само сосуществование партий, каждая из которых имеет своего избирателя и существует в единой системе политических координат, привнося в нее свое видение прогресса и развития страны. Но это в США. Там и напряжение в бытовых электросетях 110 вольт. А в Аргентине страсти кипят на все 220!

С появлением социальных сетей в Интернете, где каждый считает себя квалифицированным политологом и экономистом, непреминующим высказаться по основным вопросам и ополчиться не на шутку против оппонента, жить «вне политики» стало еще сложнее. Для этого надо было ничего не читать, не смотреть телевизор и не выходить из дому, так как улицы время от времени заполняла толпа людей, стучащих ложками в кастрюли, – когда красноречие в Интернете иссякало и надо было громко подтвердить свою точку зрения. Шествие к Розовому дому (так в Аргентине называют здание, где заседает правительство) с кастрюлями и сковородками должно было, по мнению участников, довести до сознания политиков то, что другими способами не удалось. Во времена «кастрюльных маршей» обитатели домов, расположенных на улицах, по которым с грохотом проходило шествие, выходили на балконы и поддерживали всеобщую какофонию своим кухонным скарбом. А лояльные режиму граждане опускали жалюзи и бросались к компьютерам, чтобы гневно или с сарказмом настрочить комментарий о «горстке заблуждающихся», в то время как «горстка» могла насчитывать десятки тысяч демонстрантов. Выражение политических убеждений, требований и претензий своеобразным, но убедительным способом в стиле «ложкой по кастрюле», кстати, могло символизировать, в зависимости от тематики марша: защиту прав человека, возмущение коррупцией, требование узаконить аборты или резкое осуждение фемицида – домашнего насилия. Недостатка в темах и энтузиазме не было.

Но даже если не читать газет, не сидеть в Интернете, не смотреть телевизор и вставлять тампоны в уши, когда под твоими окнами и на соседних балконах изо всех сил колотят по кастрюлям, – оказаться «вне политики» невозможно. Как невозможно не ходить в магазины за продуктами, в банк, а также хоть изредка оказываться в общественном транспорте. Только выходя из дому, от политики было уже не скрыться: от цен, взлетавших каждую неделю, от разговоров об этом в очередях, дебатах в метро и на автобусных остановках. По крайней мере, в вопросах инфляции, сжирающей доходы людей, не возникало распрей, тут процветала солидарность социальной жертвы и единодушное признание вины правительства, которому надлежит заботиться о своих гражданах и оберегать их, а оно этого не делает. Господу, на которого аргентинцы возлагают те же чаяния, они прощают намного больше и не стучат в сковородки под дверями католических храмов, когда он не оправдывает их надежд, как очередное правительство.

Об очередях можно было бы написать главу длиной в саму очередь. Для аргентинцев этот феномен – такая же органичная часть жизни, как проезд в метро для столичных жителей или всенепременная сиеста для провинциалов. Очереди в государственных банках, в кассах по оплате счетов, в супермаркетах в час пик после окончания рабочего дня, во всевозможных государственных организациях, регистрационных палатах и тому подобных учреждениях занимают значительную часть рабочего дня. Подчас в этих очередях может вспыхнуть роман, прожить свое начало, кульминацию и закончиться разрывом, там же может зародиться дружба на годы или сложиться семья. Стоическое терпение аргентинцев для меня оказалось неожиданным. Колотить на улицах в кастрюли или устраивать душераздирающие сцены ревности своему партнеру, кричать до хрипоты на футбольных стадионах – все это совершенно не понятным для меня образом сочеталось (и сочетается) с улыбчивым, вежливым и, главное, безграничным терпением людей, просиживающих в банках и других заведениях с бумажными номерками в руках. Они доброжелательно улыбаются друг другу, уступают стул и место в очереди беременным и охотно вступают в разговоры обо всем. Никакого возмущения, никакого раздражения и послушное «прошу прощения, сеньор», когда охранник делает замечание и запрещает пользоваться мобильным телефоном, о чем всегда напоминает знак перечеркнутого красным телефона на стенах и над окошками касс.

Как-то отсидев 50 минут в очереди в «Метрогаз», чтобы поменять фамилию на квитанции и оплатить просроченный платеж, я буквально взорвалась и обрушила поток обвинений на охранника, запрещавшего мне писать сообщения и читать новости в мобильном телефоне. Мой уместный в капиталистическом мире вопрос: «Кто мне возместит потерянную прибыль за то время, пока я вынуждена отсутствовать на работе» (обслуживание населения практически везде происходит с 10 до 15 часов, хотя некоторые конторы закрываются раньше) – не вызвал никакого сочувствия.

– Не положено, – указал охранник на знак перечеркнутого телефона.

– Но я же не говорю, а посылаю перевод клиенту. Кому это мешает?

– Уберите телефон, сеньора. – В его голосе уже звучали железные ноты.

– А если не уберу? Тогда что?

– Я буду вынужден позвать полицию.

– Замечательно. Хоть самого комиссара.

Я продолжала читать ленту Фейсбука уже из принципа. Сидящие в зале ожидания люди безучастно наблюдали эту сцену, с бумажными номерками в руках и приветливыми улыбками на лицах. Как в них сочетается взрывная импульсивность и генетическое спокойствие, одному Господу известно, ибо Он их вылепил такими, и только Он один знает, что у них в головах, у этих аргентинцев.

 

Как кошка Нача стала жертвой политического раскола

Нача получила свое имя в честь известной дивы Начи Гевары. Легендарная актриса, певица, эпатажный персонаж аргентинской жизни, стройная рыжеволосая Нача в свои 72 года еще фотографировалась в купальнике, продолжая оставаться секс-символом. Похожая на Гурченко осиной талией и нелегким звездным характером, она появлялась на публике в кокетливых беретах и безупречных по стилю нарядах в сопровождении молодых кавалеров, жила между Испанией и Аргентиной и была любимицей как публики, так и таблоидных журналистов.

Моя трехцветная кошка также имела все задатки дивы. Носила она мою фамилию: Гурина. Так ее и прозвали: Нача Гурина, делая по-испански ударение на втором слоге, что сразу вызывало ассоциацию у всех с любимицей аргентинцев – Геварой.

Начу любили все без исключения, даже те, кто страдал аллергией на кошек или был заядлым собачником. Ибо не любить Начу было просто невозможно. Она была верной секретаршей, не покидавшей свой пост во время моей работы, а когда у меня останавливались друзья, которые так же, как и я, работали дома, Нача по совместительству секретарствовала и у них. Располагалась она всегда рядом, внимательно следя за бегающими по клавишам пальцами и периодически сверяя: то ли выходит на экране? Иногда ее клонило в сон, но она с ним боролась: зевала, поднимая голову, но бдительности профессиональной не теряла. И только во время моего перерыва на обед или кофе она удалялась, чтобы размяться, залезть на крышу и прошвырнуться по карнизам.

Существо это было настолько милым, что мне никогда не приходилось волноваться, куда ее пристроить, если мне приходилось уезжать из Буэнос-Айреса. Не в пример другим кошкам, для которых переезд представляет собой самое большое зло и стресс, Нача привыкла путешествовать в машине, жить на океане в летнее время или гостить у моей подруги Алехандры, когда я не могла взять кошку с собой.

Алехандра, ее дочки и сын, а также жившая у них сиамская кошка души не чаяли в Наче. В первые дни кошки было повздорили на тему внимания двуногих обитателей квартиры, но Нача объяснила сопернице (не без шипения и выгибания спины), кто тут главный – а разве может дива ею не быть? – а потом приняла си-амку в подружки, позволяла ей следовать за собой, как тень, и даже спать рядом со своей дивной особой. И все были довольны, в доме воцарилась идиллия, а я была спокойна во времена моих разъездов по миру. По моему возвращению звучали упреки Алехандры: их нельзя разлучать! – дочки пускали слезу, сиамская подружка Начи тоже огорчалась и начинала скучать, когда я забирала свою кошку домой, но потом, до моих следующих поездок, все успокаивались.

Между тем времена стояли тревожные, и уезжать из Аргентины мне хотелось все чаще. Инфляция набирала обороты, устремляясь в заоблачно-запредельную высь, и была основной темой предвыборной кампании всех партий, представитель каждой из которых обещал покончить с этим злом, не объясняя доступно и внятно как. Действующее правительство, приведшее страну в весьма плачевное состояние, продолжало заигрывать с бедными массами, залезая все больше и больше в карман к среднему классу и увеличивая налоги производителям. Так, удержание от экспорта соевых продуктов в пользу государства составляло 35 процентов, которые шли на раздачу социальных планов, поддержку многодетных семей, а с ними и тех, кто просто не хотел работать. А таких было много, очень много. Оппозиция взывала к разуму аргентинцев и обещала работу всем, снижение налогов и возврат в мировое сообщество, от которого отрезало Аргентину правительство супружеской пары К. политикой протекционизма и запрета на импорт. Оппозицию представляла партия «Республиканское предложение» (Propuesta Republicana, PRO), свою кампанию она вела под желтыми воздушными шариками, которые взмывали в небо с трибун, откуда кандидаты от PRO объясняли уставшим гражданам, как они поменяют их жизнь к лучшему; звуки оптимистичной музыки и летящие ввысь шарики служили для создания атмосферы псевдопраздника. Находившаяся у власти партия «Фронт за победу» (Frente para la Victoria, FpV) тратила свой огромный бюджет на предвыборную кампанию на всех фронтах сразу, чтобы обеспечить ту самую победу из своего названия.

В эти непростые времена все труднее стало дотягивать до конца месяца и продолжать ходить на милонги. Люди искали дополнительные заработки. Или дополнительных спонсоров, как у кого получалось. Нашла такую, не слишком обременительную работу на стороне и моя подруга Алехандра, рыжеволосая и сексапильная танцовщица, всегда сидящая на милонге за столиком у двери в окружении подруг и поклонников, с непременной бутылкой шампанского в ведерке со льдом перед ними. Чтобы оплачивать элегантные наряды, зачастую пошитые ею же с мастерством и отменным вкусом модельера, денег за квартиру, полученную ей в наследство от матери и сдаваемую в аренду за доллары, стало катастрофически не хватать. Бывшая джаз-балерина, с великолепной пластикой поддерживаемого постоянными тренировками тела, родившего четырех детей, не могла рассчитывать вернуться на сцену после двадцатилетнего перерыва, да и возраст – за пятьдесят, что тщательно и успешно скрывалось, – не благоприятствовал этому. И тут подвернулась работа, вернувшая ей возможность восседать королевой на милонгах каждый раз в новых нарядах, гармонировавших с ее экзотической внешностью, рыжими волосами и смуглой кожей креолки. Помог брат, занимавший один из ключевых постов в национализированной авиакомпании «Аргентинские аэролинии», что славилась не только ненадежным сервисом, но и ультралевым руководством, лояльным правительству и щедро прикормленным им же.

Работа была совсем не сложной для образованной Алехандры; создав несколько профилей в различных социальных сетях, она приступила к выполнению служебных обязанностей с прилежностью перспективной сотрудницы, претендующей на быстрый карьерный рост.

В ее обязанности входило доводить до ума граждан, что правительство во главе с президентом неустанно заботится о всеобщем благополучии, в то время, как оппозиция, претендующая на власть в предстоящих выборах, представляет собой прямую угрозу их благосостоянию. Для этого она прилежно копировала с указанных ее руководством интернет-сайтов патриотические лозунги и статьи и вставляла их в свою ленту. Порой, суммируя прочитанное, она сама писала короткие, но броские обличения оппозиционерам, обвиняя их в планах саботажа экономики страны, предрекая неизбежность гиперинфляции в случае их победы (просто инфляцией аргентинцев запугать уже было нельзя); пугала рыночной экономикой с неизбежными массовыми увольнениями, плавающим курсом доллара и вытеснением отечественных товаров (отличительным признаком которых было то, что они ломались, прожив короткую жизнь) импортными. В арсенале Алехандры и ее коллег были также разоблачающие публикации о скандалах с офшорными счетами и другие сенсационные новости, касающиеся мэра города, основного кандидата в президенты, а для разрядки и развлечения она вставляла смешные комиксы, героями которых были представители всех оппозиционных партий.

Иногда Алехандра присутствовала на совещаниях с большим количеством сотрудников, где им объясняли современные тенденции и способы ведения мультимедийной пропаганды. В основном это были дистанционные планерки, и, покуривая тоненькую женскую сигаретку или попивая мате у себя дома, она быстро усваивала новый материал. Будучи творческим человеком во всем – она не только прекрасно танцевала и шила, но также рисовала и занималась дизайном интерьеров, – Алехандра быстро попала в струю. Она писала коротенькие заметки, умело подбирая материал, и добавляла свои, весьма остроумные комментарии к скачанным статьям. Все это не осталось незамеченным начальством. Размер ее доходов рос с количеством публикаций и количеством их просмотров, очень скоро Алехандра получила повышение и теперь уже сама консультировала вновь зачисленных сотрудников, объясняя им все то, чему научили ее. Бюджет у правительства был большой, каждый менеджер среднего звена, как Алехандра, имел в подчинении около пятисот человек, и как в других пирамидах сетевого маркетинга, заложенных еще незабвенным «Гербалайфом», они получали свой процент с каждого завербованного сотрудника, способного бойко строчить в социальных сетях.

Жизнь Алехандры налаживалась, работа много времени не занимала, она быстро управлялась за полтора часа, свободные между ужином и выходом на милонгу или на свидание. Количество кандидатов для свиданий тоже выросло, поскольку во всех профилях у Алехандры теперь было максимально разрешенное число контактов. С большинством из них она не была знакома, и периодически какой-нибудь симпатичный и симпатизирующий национал-популярной идее холостяк приглашал рыжеволосую красотку на ужин; таким образом, ее светская и личная жизнь были столь же оживленными, как и профессиональная.

Но наши с ней отношения не вписывались в ее взлет популярности; я порой комментировала содержание ее ленты, оперируя фактами и здравым смыслом, или просто вступала с ней в дискуссию при встрече, что вело к охлаждению нашей дружбы, и однажды она попросила меня и других неугодных ей комментаторов оставить наше мнение при себе. Сделала она это корректно, в личной переписке, и мы оставили в покое ее публикации, обличающие мировой империализм и критикующие чуждую Аргентине иностранную валюту. Квартиру между тем она сдавала, как и все аргентинцы, за доллары. Как-то в порыве откровения она рассказала мне с негодованием, что, сделав одолжение приятельнице, искавшей временное жилье, пока у нее в квартире проходил ремонт, и отказав американской туристке ради этого, она получила в качестве оплаты аргентинские песо. Алехандра была искренне возмущена такой выходкой, позабыв на время о глумлении над «чуждой валютой» в Твиттере и Фейсбуке; в этот момент зеленые бумажки казались ей «родными».

В стране росло напряжение предвыборной кампании. Партия PRO запускала желтые шарики и уверенно набирала процент поддерживающих ее программу. Телевизионные каналы соревновались по части передач, обвиняющих в коррупции всех участвующих в выборах сторон. На свет и внимание гражданам извлекались вопиющие факты, не всегда и не совсем проверенные, но их сенсационный характер за один день менял политическую расстановку сил. Американские горки побед и поражений баллотирующихся политиков, по результатам опросов общественного мнения, соревновались по части захватывания духа с реальными аттракционами Диснейленда. Улицы ощетинились рекламными щитами с портретами улыбающихся кандидатов, которые для этого исторического момента отбелили и выровняли зубы.

А у меня умерла мама… надо было срочно вылетать на похороны. Пережив первый шок от полученной новости, купив билет и покидав что-то наспех в чемодан, я вспомнила, что надо определить Начу к Алехандре, как всегда, это делала на время своих отъездов.

Я позвонила подруге и услышала вежливое соболезнование по поводу мамы.

– Я вылетаю завтра утром. Когда тебе привезти Начу?

Голос Алехандры казался очень далеким, но не из-за того, что она была на пляже в тот момент.

– А, ты в Марделе? А твои девочки дома? Я завезу тогда? С кормом и всеми причиндалами, как обычно…

В ответ я услышала тысячу причин, по которым у Але-хандры не было возможности держать мою кошку у себя дома, пока меня не будет; ни одну из них я не могла повторить, поскольку не улавливала смысл услышанного. Переспросила еще раз, думая, что от растерянности из-за случившегося просто не поняла ее. И вновь услышала многословный отказ без каких-либо конкретных причин.

Нача смотрела на меня круглыми желтыми глазами. На ее трехцветной спинке явно преобладали желтые полосы, доставшиеся от папы, рыжего кота, гулявшего по соседской крыше и заставшего ее породистую маму врасплох. В моем расстроенном, как музыкальный инструмент, мозгу нарушилась связь слов с их значениями и последствиями. Что это? В чем дело? В моих перечащих комментариях, подрывающих авторитетность ее публикаций? А как же двенадцать лет дружбы? Наши поездки в Кордобу? Наши выходы на свидания с двумя сеньорами, от которых мы удирали, как девчонки, на танцы? Наше поедание мяса в шумных компаниях и просто женские разговоры по душам?..

Я еще раз попыталась понять причины, по которым Нача теперь была не вхожа в дом Алехандры, но из обилия произнесенных в ответ слов, снова не смогла извлечь никакого смысла.

Нача смотрела на раскрытый чемодан и чуяла неладное.

– Ну что, зверь? – погладила я ее. – Вот и ты стала жертвой политического раскола… желтого у тебя в шерсти много… и родственники на оккупированной территории шарики пускали, да еще об этом потом в Фейсбуке рассказывали.

Другую причину мне было трудно найти. Нача впала в немилость из-за либеральных взглядов своей хозяйки, да… Слово «либерализм» было почти что таким же неприличным и практически ругательным, как и «неолиберализм» в котором обвиняли всех не согласных с правительством, повергшим страну в мировую изоляцию, экспроприировавшим нефтяные компании и авиалинии, запретившим свободную конвертацию валюты и ограничившим импорт продукции, включая столь необходимые медикаменты, до абсурдного минимума.

Нача ничего не знала о неолиберализме, она следила за мной тревожными глазами, и было видно, что проблемы нефтяных компаний, как и наши с Алехандрой их разночтения, ее не волновали. Волновало ее, где она будет переживать разлуку со мной. В дом к Алехандре и ее сиамской подружке нас так и не пустили, и Нача осталась в квартире одна, с редкими посещениями женщины, которой я заплатила за это. От обиды, тоски и полного несогласия с правящим режимом Нача разодрала новый диван в порыве оппозиционной ярости, и он по сей день напоминает мне о расколовшемся, как во времена гражданской войны, обществе: на правых и левых, на желтых и тех, кто без устали аплодирует каждому новому лозунгу и поднимает вверх два пальца в виде латинской «V» – жест победы, к которой ведет страну фронтовая правящая партия.

«Разделяй и властвуй» – придумали древние римляне. «И не забывай при этом про свой карман или закрытый счет на Каймановых островах, в панамском или швейцарском банке», – добавила к этому лозунгу аргентинская верхушка. А средний эшелон, находящийся близко к государственной кормушке, но далеко от цивилизованных методов отмывания денег, продолжал пользоваться старомодными способами захоронения столь непатриотичных долларов в собственных огородах или кирпичных стенах. И следующая история, абсурдная, но абсолютно правдивая, как раз и будет про огород.

 

Не корысти ради, а помощи жрицам Господним для

Лучик солнца, проникший через щель в занавеске, пощекотал мой нос и, поигравшись с ресницами, помог разлепить глаза после недолгой ночи без снов. Я потянулась за пультом, и меня поприветствовали ведущие программы новостей. Ничего нового: ставшие давно привычными протесты, забастовки и объявления часа общенациональной трансляции обращения президента, во время которых замирала музыка и затихали все другие голоса на радио и телевидении… убаюканная, я вновь задремала и окончательно проснулась во время презентации новой линии одежды, поступившей в продажу под брендовым названием «НиП», что нетрудно было расшифровать как «Национальная и Популярная». Представляла коллекцию женщина-дизайнер, основной достопримечательностью которой была длинная ровная челка, едва ли не переходящая сразу в ярко накрашенные губы внушительно-силиконовых размеров, что делало малозаметными остальные черты ее лица. Главным в бренде была цена: все предметы гардероба стоили не больше 100 песо вне зависимости от размера и артикула. Различия по цвету и фасону были минимальные, больше по цвету, чем по фасону, и это делало коллекцию похожей на униформу. Слоган в духе национал-популизма гласил: «Одежда для всех».

Одинаковые серые и черные брюки, клетчатые мужские рубашки, мельтешившие на экране, перенесли меня на мгновение в далекое детство со скудными по выбору и моногамными по расцветке текстильными изделиями советских универмагов. Спросонья ощущение дежавю было настолько реальным, что я бросила взгляд в зеркало шкафа-купе, чтобы разочарованно убедиться, что фантасмагорическая машина времени, вернувшая меня на тридцать пять лет назад, не убавила мне эти же годы и не превратила в школьницу с косичками. Все остальное, впрочем, сходилось до мелочей: и бравурная, полная лозунгов речь дамы с челкой, и низкое качество одежды, и даже ее явное несоответствие сезону: в разгар аргентинской зимы почему-то демонстрировали и предлагали покупать легкие, сшитые из тонких и дешевых тканей летние фасоны. О том, что на дворе второе десятилетие двадцать первого века, напоминали только губы дизайнерши. Хотелось закрыть глаза и проснуться заново. «Больше с утра телевизор не смотреть!» – мысленно приказала я себе и стала одеваться, наслаждаясь приятным соприкосновением с кожей моей собственной одежды, привезенной из мира ошеломляющего выбора и достойного качества.

А вечером прервался на самом интересном месте телесериал, осеклась на полуноте мелодия кумбии, и по всем каналам и радиостанциям страны закричал надрывно хриплый голос президента, лидера партии «Фронт за победу». Воззвание было, как и всегда, фронтовое: казалось, голос доносился с баррикад или из окопов на передовой, и призывы сражаться до победного с мультинациональными корпорациями, международным империализмом и олигархическим средним классом, погрязшим в коррупции, сливались в уже привычную для слуха истерику. Тем временем где-то у себя в уютной квартире престижного района Палермо шофер секретаря министра планирования государственных инвестиций аккуратно записывал в школьной тетради по каким числам и куда надо отвозить взятки по поручению босса. Наиболее часто повторяющимся маршрутом был домашний адрес президента… Эти тетрадки еще сыграют свою роль в будущем, а пока передача продолжалась перечислением современных достижений Аргентины. Одним из главных свершений недели был запуск производства «Одежды для всех»; ее продемонстрировал глава кабинета и, по непроверенным слухам, любовник президента. Фанатик спорта, рок-гитарист в прошлом, сибарит и лояльный чиновник полуулыбался на экране в демократической клетчатой рубашке и джинсах «НиП», поправляя свои давно не стриженные кудри. Закончилась трансляция весьма неожиданным и мистическим предупреждением президента о том, что, если с ней что-либо случится, искать виноватых надо будет… на севере. Да-да, так и сказала: «на севере», не указывая более точных координат, однако из предыдущего контекста было понятно, что речь идет не об оленях Северного Заполярья, а о ненавидящих ее Соединенных Штатах Америки, где, впрочем, мало кто знал, кто в Аргентине президент, поскольку большинство жителей США причисляли все страны южнее своей границы – к Мексике.

После этого телевизионного часа мне стало понятно, почему в провинции, за пределами столицы, запрещали продажу алкогольных напитков после девяти вечера, и народ спешил затовариться в китайских магазинчиках или крупных универсамах заблаговременно. Видимо, все прослушанное во время национальных президентских трансляций обретало логику после употребления излюбленного аргентинцами мальбека или во время его распития, но никак не на трезвую голову.

А к концу недели, когда не прошло еще и трех дней после репортажа с фронта борьбы с олигархами и победы над коррупцией, одного из правительственных чиновников-олигархов поймали перекидывающим мешки, туго набитые долларами, через стены католического монастыря. Это вся страна увидела своими глазами не в телевизионном сериале с названием «Богатые тоже прячут», а из тех же новостей. В предвыборном рвении обличить номенклатуру президента – а ночным грузчиком мешков с деньгами был не кто иной, как министр общественного строительства и жилищно-коммунального хозяйства, – оппозиционным журналистам повезло. А дело было так…

В захолустном городке Хенераль Родригес, сторож местной молокофермы, собирался на ночное дежурство. Он вышел из дому и прошел по единственной в городе и недавно заасфальтированной дороге мимо монастыря, который всего за несколько месяцев до случившегося обнесли плотным забором с колючей проволокой наверху и камерой наблюдения на воротах. Немногочисленные местные жители недоумевали по поводу мотивов столь строгих мер по охране богоугодного заведения, где обитали всего две монашки; обеим было прилично за восемьдесят, так что на честь непорочных сестер вряд ли кто собирался посягать. Увидев в сумерках человека, закидывающего тяжелые мешки внутрь монастыря, Иисус, так звали сторожа, был озадачен: «Не вор… мешки-то не выносит, а через забор бросает. Странно…» Решив не утруждать себя догадками и предположениями, Иисус позвонил в полицию, которая приехала на удивление быстро и задержала ночного Санта-Клауса с подарками для монашек. В мешках обнаружили 9 миллионов долларов, которые описали и сосчитали потом в комиссарии Хенераль Родригеса: восемь с половиной сырыми купюрами, еще влажно дышащими землей, из которой их выкопал министр в своем огороде, и еще полмиллиона ювелирными изделиями известных фирм. Предпочтение государственный чиновник отдавал фирме «Ролекс».

То, что было заснято видеокамерой, установленной всего лишь пару месяцев назад, при грамотном написании сценария можно было бы растянуть на телесериал в несколько сезонов. Но, как известно, зачастую жизнь предлагает сценарии вне конкуренции с самыми талантливыми и творческими фантазиями профессионалов. В реальности это выглядело так: в сумерках летней южной ночи человек, подъехавший на черном «шевроле», настойчиво стучал в ворота. Ожидая, пока ему откроют, он начал выгружать мешки из машины и перетаскивать их к воротам. Но престарелые монашки спали крепким девственным сном, они не слышали, ни как подъехала машина, ни как стучали в ворота. Наконец, сестра Инесс, старшая из двух, поднялась и, накинув халат, вышла во двор. К этому времени находчивый министр уже перебросил один мешок и чуть было не убил Божью невесту, перебрасывая второй. Сестра Инесс отворила ему и стала довольно шустро для своего возраста помогать перетаскивать оставшиеся мешки. За этим занятием их и застал местный полицейский, невыспавшийся и небритый, – кто же может угадать, когда настанет его момент славы, с фотографией на первых полосах газет, дотошными журналистами и неминуемым повышением по службе! Неудачливый министр попытался скрыться в монастыре, объясняя перепуганным монашкам, что полицейский хочет его ограбить – отнять деньги, которые он добровольно принес на пожертвование. Сонные старушки кивали и косились на пистолет, который высовывался из-под пиджака мецената, так стремившегося замолить свои грехи и отдать на восстановление храма Господня и прочие нужды огромное состояние.

Я сидела в компании друзей и так же, как все, хлопала глазами, запивая разворачивающийся детектив красным вином.

– Вот так… это вам не швейцарские банки и не виноградники в Тоскане. Третий мир… какой-то по-детски трогательный, с милыми монашками, ворочающими мешки с деньгами. Как непосредственно, – умилялись мы.

– Да-а… вышел мужик с девятью миллионами долларов и мушкетом ночью и не подумал, что совершает ошибку своей жизни. Надо ж было не в монастырь идти, к нерасторопным девам в годах… Вот если б в синагогу мешки побросал, все были бы в доле, и полиции не пришлось бы ночью отрываться от телевизоров и кофе с булочками.

В последующие дни появлялись различные версии случившегося, соревнующиеся между собой по их нарастающей абсурдности, Монашки, вызванные на допрос, клялись Богом (на что имели заслуженное жизнью право), что знать ничего не знали, и думали, что синьор министр привез пожертвование монастырскому приходу и благотворительные подарки в мешках. Сам министр понуро тупился в пол и признавался, что да, украл, но во имя святого дела. Не корысти ради. На отца Федора из «Двенадцати стульев» он похож не был. И на доброго русоволосого Робин Гуда тоже. Гладко выбритый, с породистым полным лицом и аккуратно зачесанными редеющими волосами, похож он был на миллион других служителей государственного аппарата: от коррумпированных членов кабинетов Старого Света до их коллег из новых миров, пользующихся более примитивными технологиями присвоения бюджетных денег.

Оппозиция ликовала: в предвыборный период – видеоролик чиновника с мешками денег, и не простого чиновника, а возглавляющего Министерство жилищно-коммунального хозяйства и строительства, правой руки министра государственного планирования и инвестиций. Да, это было большой удачей. Журналисты соревновались в острословии по поводу методов распределения инвестиций, а народ ждал продолжения расследования. Ни у кого не оставалось сомнений, что усатый министр планирования и инвестиций последует прямым ходом за своим коллегой и помощником. Однако этого не случилось, он и по сей день является депутатом национального Конгресса.

Аргентинская юстиция, как пациент с диагнозом синдрома рассеянного внимания, переключилась, вместе с общественным мнением, на что-то другое, потеряла фокус, захлебнулась в расследованиях, а потом наступили традиционные неприсутственные дни в суде, совпадающие со школьными каникулами, и все адвокаты ушли в двухнедельный отпуск. Когда весь этот громоздкий, косный аппарат правосудия вернулся к работе, произошло нечто более серьезное, что подвинуло дело о мешках с деньгами с первого плана и с первых полос газет. В ванной пентхауса с видом на эстуарий Рио-де-ла-Плата был найден федеральный судья в луже крови, рядом, на полу, лежал пистолет. Судья был убит накануне предъявления собранных им за последние десять лет документов, касающихся самого крупного в истории Аргентины террористического акта и наводящих на мысль о сговоре госпожи президента с исламскими экстремистами в отношении расследования этого дела.